Село Уютное (Салиас)/ДО

Село Уютное
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1901. Источникъ: az.lib.ru

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ Е. А. САЛІАСА. Томъ XXVII.

СЕЛО УЮТНОЕ.

РОМАНЪ. Изданіе А. А. Карцева. МОСКВА. Типо-Литогр. Г. И. Простакова. Москва, Балчугъ, д. Симон. монаст. 1901.

I.

Захолустье и глушь, гдѣ всегда тишь да гладь…

Только однажды и было здѣсь необычно шумно, но отъ событія всероссійскаго, всенароднаго… Былъ день 19 февраля и была возвѣщена свобода. Отецъ Иванъ въ храмѣ съ амвона прочелъ манифестъ. Но это было давно. Лѣтъ пятнадцать тому…

Въ тихій не жаркій іюньскій день во всемъ небольшомъ селѣ было пустынно, безлюдно, чуть не совсѣмъ мертво. Народъ былъ въ полѣ на работѣ, только кое-гдѣ виднѣлись старухи, бродившія изъ избы въ избу, да на заваленкахъ также кой-гдѣ роились какъ воробьи, мирно чирикая между собой, полуголые ребятишки. Только одинъ мальчуганъ, крошечный, пузатый, лохматый, въ одной рубашонкѣ злостно ревѣлъ и завывалъ.

— Вотъ я-те ужотко! Постой! Я-те… изрѣдка выкрикивала на него, высовываясь изъ оконца молодуха-баба.

Село, по прозвищу Уютное, расположилось на гладкомъ мѣ стѣ, только съ одного края его былъ глубокій оврагъ. Кругомъ было полное безлѣсье и только на горизонтѣ виднѣлся темный лѣсъ. Бокомъ къ оврагу расположился барскій домъ со службами, съ большимъ столѣтнимъ садомъ и также съ вѣковыми липовыми аллеями. Если барскій домъ былъ не пригожъ на видъ, деревянный, сѣровато-сизый, полинялый, въ заплатахъ, то, наоборотъ, службы были наполовину каменныя, а одно изъ зданій, флигель, могло бы пройти за барскій домъ, если бы не его къ этому дому почтительное боковое отношеніе. Видно было по всему въ усадьбѣ, что у владѣльца дѣла въ порядкѣ, а если окна да и стѣны дома въ заплатахъ, а главное, крыльцо малость покосилось, то надзорныя строенія за то новыя и крѣпкія, иное даже съ иголочки.

Сейчасъ за дворомъ усадьбы начиналась улица и два ряда избъ, дворовъ двадцать, а за ними на другомъ концѣ улицы высилось убогое деревянное, очень древнее строеніе, церковь съ колокольней, окрашенныя вохрою и съ тускло-сизыми куполами. Близъ нихъ стояли два домика, гдѣ жили священникъ и причтъ, и только предъ большимъ домикомъ былъ садикъ съ аллеями изъ акацій, съ нѣсколькими яблонями, съ бесѣдкой въ углу къ полю.

Около полудня дворовая женщина Анисья, пробродивъ долго по двору усадьбы, заглядывая повсюду, обошла весь садъ, а затѣмъ вернувшись вышла черезъ дворъ на улицу… Здѣсь она начала обходить избы, заглядывая во всѣ уголки; увидя гурьбу ребятишекъ, она окликнула ихъ:

— Ребятушки, родные, не видали ли вы Царочку нашу?

— Нѣтути, не видали! отозвался старшій.

Женщина прошла далѣе, останавливаясь и оглядывая всѣ задворки. Нѣсколько ребятишекъ присоединились къ ней.

— Тетка, а, тетка! Ты чего это? раздался голосъ и изъ оконца избы выглянула молодая дѣвка, съ веселымъ толстымъ лицомъ.

— Ищу, Маланьюшка! Почитай больше часу ищу, гдѣ наша Царочка. Не видала ты?

— Нѣту, не видала. Да ты бъ ее тамъ, у васъ во двору глядѣла! Нешто пойдетъ она по улицѣ?

— То-то пойдетъ… Блажить стала! Прежде только свой домъ знала, а нонѣ, вишь, она подросла и болтаться стала. Бѣда, какъ есть!

— Небось, тетка Анисья, не пропадетъ!

— Какъ можно пропасть, Богъ съ тобой! Типунъ тебѣ на языкъ, забубенная твоя голова!

И Анисья двинулась далѣе. Съ полдюжины ребятишекъ проводили ее, а затѣмъ стали отставать, когда она дошла до сельскаго храма. Здѣсь тоже было тихо. Заглянувъ въ маленькій палисадничекъ у дома священника. Анисья увидала хорошенькую бѣлокурую дѣвочку лѣтъ шести, сидѣвшую у кучки песка и дѣлавшую изъ мокраго песка гречневики, блины и лепешки.

— Золотая моя! окликнула дѣвочку женщина. — Не видала ты Царочку? Не забрела ли она къ вамъ во дворъ?

— Нѣтъ, не видала! отозвалась дѣвочка звонкимъ голоскомъ, но тотчасъ вскочила и подбѣжала къ плетню, который отдѣлялъ палисадникъ отъ поля. — А ты ее ищешь! прибавилъ ребенокъ и личико его приняло серьезное выраженіе.

— Ищу, Липочка, ищу! Которое время ищу! Просто бѣда! И ума не приложу! Да вѣрно ли не бывала она у васъ? Погляди-тко во дворѣ у васъ.

— Сейчасъ! воскликнула дѣвочка и изъ палисадника перебѣжала во дворъ, но вскорѣ появилась на улицѣ за калиткой и объявила уже важно и тревожно:

— Нѣту, Анисья! Нигдѣ нѣту!

— Что за притча? Ахъ, ты, Господи! отозвалась Анисья и двинулась обратно по улицѣ.

Не прошла она и ста шаговъ, какъ пожилая баба вышла къ ней изъ избы съ вопросомъ:

— Слыхать, Царочка пропала у васъ?

— Пропала! отозвалась женщина. — А что?

— Вотъ дѣло-то! А я думала, Ѳекла вретъ.

— Какое вретъ, пропала!

Анисья двинулась снова, но пока она проходила улицей и шла домой, почти черезъ каждую избу кто-либо опрашивалъ ее. Вѣсть о томъ, что Царочка пропала, мигомъ облетѣла все село. Съ барскаго двора уже вышелъ молодой и очень пригожій лакей Егоръ и шелъ навстрѣчу Анисьѣ. При видѣ его женщина крикнула:

— Нашлась, что-ли?

— Нѣту, какое! крикнулъ онъ. — Глафира Ефимовна меня послала искать. Господа въ безпокойствѣ!

И, подойдя, лакей прибавилъ:

— Барыня на тебя сердита страсть! Говорить, ты не доглядѣла. Глафира Ефимовна хотѣла заступиться, такъ куда тебѣ! Пуще осерчала.

— Ахъ, ты, Господи! воскликнула Анисья. — Не доглядѣла! Что же я могу, когда она шататься стала. Кто же съ ней что подѣлаетъ? Будь она, вотъ къ примѣру, собака что ли, такъ взяла бы кнутъ да и. отстегала ее. Ну, вотъ и знала бы. А съ ней что же подѣлаешь? И пристращать-то нельзя! Третьёвость ушла въ поле, я ее уже за садомъ поймала. А нонѣ вотъ сгинула!..

Въ ту же минуту въ воротахъ барскаго двора показалась пожилая и толстая женщина и крикнула:

— Нашлась, что ли?

— Нѣту, откликнулась Анисья.

Пожилая женщина покачала головой и скрылась въ воротахъ.

— Должно, барыня выслала спросить? сказалъ лакей.

Въ ту же минуту Анисья услыхала чей-то голосъ. Она обернулась и увидала мальчугана, бѣгущаго по улицѣ отъ церкви прямо къ ней. Это былъ сынишка дьячка.

— Что! У васъ, что ли? крикнула Анисья.

Мальчуганъ подбѣжалъ и, запыхавшись, проговорилъ:

— Тятя говоритъ, проходимши, видѣлъ Царочку за заборомъ у сада, гдѣ дырка. Стало, тамъ и ищи!

— Я же эту дырку вчерась задѣлала! отозвалась Анисья.

— Видѣлъ тятька, велѣлъ тебѣ сказать.

— Плохо, стало, задѣлала, ахнула женщина, — коли она пролѣзла.

Анисья, Егоръ и дьячковъ мальчуганъ втроемъ обошли усадьбу и вышли въ поле, вдоль забора сада. Но въ то время, когда на улицѣ уже начиналось маленькое смятеніе между старухами, дѣвками и ребятишками, которыя сходились и горячо толковали о происшествіи, въ саду раздался громкій голосъ:

— Здѣсь! Здѣсь!

Затѣмъ на дворѣ повторилось:

— Нашлася!..

И та же вѣсть мигомъ передалась на село и молніей достигла даже домика священника. Маленькой дѣвочкѣ, игравшей въ пескѣ, кухарка заявила тотчасъ:

— Царочка-то нашлась!

Анисья и Егоръ съ радости перелѣзли черезъ заборъ въ садъ и кричали:

— Гдѣ? Гдѣ?

Другой голосъ въ аллеѣ кричалъ: Здѣся! Здѣся! Сюда! Сюда! Бери. Неси къ барынѣ! Барыня приказала.

Черезъ нѣсколько мгновеній Анисья бережно несла въ рукахъ почти крошечную бѣленькую курочку-цецарку, а за ней двигалось человѣкъ пять. Курочку несли на осмотръ барынѣ, чтобы убѣдиться, что съ ней ничего худого не приключилось.

Цецарка была получена еще маленькимъ цыпленкомъ и ее всѣ хорошо знали и особенно «уважали». Извѣстіе, что цецарка нашлась, успокоительно подѣйствовало на, все село. Когда сельскій батюшка, отецъ Иванъ, проснулся послѣ обѣденнаго отдыха, ему тотчасъ же доложили:

— Царочка барынина пропадала. Но уже нашлась!

Село Уютное было полною глушью. Настоящее трущобное мѣсто. Сосѣдей, въ извѣстномъ смыслѣ, то-есть настоящихъ дворянъ-владѣльцевъ по близости не было. Маленькія новыя усадьбы, разсыпанныя кругомъ, верстахъ въ пяти, семи или десяти, принадлежали теперь всякаго рода новымъ людямъ, разночинцамъ. Ближайшій сосѣдъ былъ купецъ, имѣвшій мелочную лавку въ городѣ; другой, тоже близкій, былъ Нѣмецъ, плохо говорившій по-русски, третій былъ старикъ ветеринаръ въ отставкѣ. Помимо нихъ были только дальніе сосѣди, такіе же разночинцы, и затѣмъ разныя деревушки, большая часть которыхъ принадлежала самому крупному мѣстному помѣщику, князю-богачу. Но до самой родовой его вотчины, села Вознесенскаго, было верстъ двадцать.

Изъ села Уютнаго шла только одна дорога или проселокъ въ сосѣднее село за двѣнадцать верстъ, принадлежавшее государственнымъ крестьянамъ, причемъ она верстахъ въ четырехъ отъ села пересѣкала широкую и торную дорогу, шедшую изъ большой вотчины въ уѣздный городъ. Съ противоположной стороны, за церковью, дороги никакой не было, а лишь вилась узкая, заросшая травою, колея, по которой полями среди хлѣба можно было кое-какъ добраться до деревушки Волынки версты за двѣ, и гдѣ было всего дворовъ пять-шесть… Волынка была извѣстна лишь тѣмъ, что принадлежала съ незапамятныхъ временъ знаменитому дворянскому роду, и за сто лѣтъ не видала никого изъ своихъ господъ-владѣльцевъ. При томъ около двадцати лѣтъ сгіодрядъ мужики вовсе не платили оброка. Господа очевидно забыли, «потеряли» Волынку въ своихъ бумагахъ. Староста, возившій оброкъ кому-то въ какой-то городъ, вдругъ умеръ, новый не зналъ куда ѣхать и къ кому, а запросовъ не было. И, благодаря Бога, за эти двадцать лѣтъ крестьяне справились, живя какъ у Христа за пазухой, выстроились заново, завели и скотинку на славу. Лѣтъ за десять до освобожденія баринъ разыскался самъ и сталъ вымогать недоимку свою за все время, что Волынка «пропадала безъ вѣсти». Ко дню освобожденія крестьянъ деревушка была снова убогая и разореная и теперь только, много лѣтъ спустя, начинала опять справляться, благодаря «волѣ».

Въ этихъ предѣлахъ, гдѣ цѣлая деревня могла «пропадать», было и Уютное и, будучи не далеко отъ дороги между самою богатою вотчиной окружности и уѣзднымъ городомъ, отстоящимъ, однако, верстъ за пятьдесятъ, оно оказывалось все-таки захолустьемъ, потому что было «на отшибѣ», а не на пути.

Усадьба и село получили названіе Уютнаго невѣдомо и Богъ вѣсть когда, еще при императрицахъ Россійскихъ, какъ говорили сами владѣльцы. Для такого названія когда-то была причина, теперь невидимая и не существующая… Со стороны глубокаго оврага и за нимъ былъ когда-то на трехъ десятинахъ густой лѣсокъ изъ однихъ дубовъ… Каковы были эти дубы и сколько было имъ лѣтъ, оказалось лишь тогда, когда пріѣзжій купецъ предложилъ за нихъ помѣщику огромныя деньги. Помѣщикъ согласился на продажу, потому что на эту сумму могъ купить себѣ большую землю по сосѣдству, дающую доходъ. Все было срублено, сбрито, а помѣщикъ прозвалъ вновь купленное имѣньице «Дубки». Но положеніе усадьбы, прикрытое съ двухъ сторонъ вѣковыми дубами, было уже не уютное положеніе, а простое среди полей и «на юру».

Теперь усадьба, имѣла видъ родовой и старинной вотчины только благодаря саду съ вѣковыми аллеями и съ десяткомъ дубовъ, симетрично стоящихъ близъ дома и говорящихъ ясно, что они посажены деревцами. Когда? Кѣмъ? Никто не зналъ. Знали только всѣ, и господа, и крестьяне, что Уютное было и споконъ вѣка вотчиною господъ дворянъ Бакатовыхъ. Девяностолѣтній дѣдъ Савинъ съ гордостью вспоминалъ и говорилъ, что, будучи «махонькимъ», былъ однажды «выпоротъ саморучно» старымъ бариномъ Бакатовымъ, Семеномъ Андреевичемъ. А свекра барыни нынѣшней владѣлицы звали по батюшкѣ «Иванычемъ». Кто же и когда былъ Семеномъ Андреевичемъ? Барыня говорила, что слыхала отъ покойнаго мужа, что этакъ «полагать стать» звался его дѣдушка.

II.

Бѣленькую курочку торжественно принесли къ барынѣ. Впереди шла Анисья, бережно неся цецарку въ двухъ рукахъ, а за нею шелъ красивый Егоръ и еще трое дворовыхъ, неизвѣстно зачѣмъ.

Барыня, Марья Матвѣевна, сидѣвшая на терассѣ у накрытаго стола за самоваромъ, обрадовалась, такъ какъ уже съ четверть часа тревожилась, куда могла цецарка дѣваться? Впрочемъ, довольства на ея лицѣ прочесть было нельзя. Почти шестидесятилѣтняя женщина за всю свою жизнь съ молодости никогда не смѣялась и не болѣе раза въ мѣсяцъ улыбалась.

Энергичная, холодная, почти суровая, Марья Матвѣевна была въ своего отца, героя двѣнадцатаго года, отличившагося и извѣстнаго какъ своею личною храбростью, такъ и чрезвычайною жестокостью. Матвѣю Валеріановичу при жизни не было иного названія отъ его рабовъ какъ «людоѣдъ».

Марья Матвѣевна, давнымъ давно овдовѣвъ, покинула губернскій городъ, гдѣ мужъ былъ на службѣ, пріѣхала въ село Уютное и прожила въ немъ почти безвыѣздно лѣтъ двадцать. Ея личное управленіе имѣніемъ выразилось тѣмъ, что теперь у нея земли было вдвое болѣе того, что было при мужѣ. Она слыла примѣрною хозяйкой.

Теперь, достигнувъ почти шестидесяти лѣтъ, сильно пополнѣвъ, она стала нѣсколько менѣе энергична, но еще лѣтъ семь тому назадъ съ апрѣля по сентябрь ее видѣли ежедневно на работахъ въ высокихъ сапогахъ, верхомъ на бѣговыхъ дрожкахъ съ арапникомъ въ рукахъ, въ сопровожденіи трехъ большихъ собакъ, и во всей окружности называли Бакатову молодцомъ-барыней, бой-бабой!

Дѣйствительно, въ Бакатовой было много мужского. Характерною чертой было между прочимъ и то, что она занималась хозяйствомъ и имѣніемъ вообще какъ мужчина; всякія соленья, варенья и тому подобное до нея не касались. Всего этого было, конечно, много въ домѣ, но про все это она говорила какъ бы мужчина.

— Это дѣло бабье! До меня не касается!

Лѣтѣ съ десять назадъ сосѣдъ-ветеринаръ, крючокъ и истый ябедникъ, изъ-за межи довелъ дѣло до процесса въ судѣ. Марья Матвѣевна прожила цѣлый годъ въ волненіяхъ и часто ѣздила и въ уѣздный и въ губернскій городъ. Кончилось все тѣмъ, что она выиграла дѣло, а весь губернскій административный міръ долго послѣ этого помнилъ бой-бабу, помѣщицу, грозившуюся, что она не только до столицы или до сената, а до самого царя дойдетъ. И она бы дошла…

Троихъ дѣтей своихъ, двухъ сыновей и дочь, Марья Матвѣевна воспитала такъ, что и теперь, будучи уже взрослыми, они не только уважали мать, но прямо-таки безсознательно по привычкѣ боялись ея. Только старшій сынъ Матвѣй, долго не выходившій изъ повиновенія у матери, попалъ подъ вліяніе жены и кончилось тѣмъ, что получилъ часть имѣнія въ управленіе и, уѣхавъ, зажилъ самостоятельно и отдѣльно со своею семьей, верстахъ въ пятнадцати отъ Уютнаго. Младшій сынъ Валеріанъ былъ на службѣ въ армейскомъ гусарскомъ полку близъ Москвы и разъ въ годъ наѣзжалъ.

Дочь уже около шести лѣтъ жила у матери со своею единственною дочерью, теперь семнадцатилѣтнею дѣвушкой. Вѣра Андреевна Мирская, тоже вдова, была старше обоихъ своихъ братьевъ и почти приближалась уже къ сорока годамъ, но поражала несоотвѣтствіемъ своей фигуры съ годами. Мирской казалось лѣтъ на десять меньше. Всѣ, узнавая впервые, что хорошенькая, бѣлокуренькая Соня, дѣвушка-невѣста, дочь Мирской, изумлялись и не хотѣли вѣрить или же говорили шутя:

— Что же вы двѣнадцати или десяти лѣтъ, что ли, замужъ вышли?

Дѣйствительно, Сонѣ было семнадцать, а ея матери казалось менѣе тридцати.

Когда-то Марья Матвѣевна выдала свою единственную дочь замужъ въ полномъ смыслѣ слова насильно. Ей еще не минуло полныхъ семнадцати лѣтъ, а появившемуся жениху, чиновнику, статскому совѣтнику, тщательно обритому и лысому, было около пятидесяти.

Не было человѣка, который тогда не пожалѣлъ бы красивой, даже красавицы, Вѣриньки, которую мать невѣдомо почему упекла за типическаго предсѣдателя гражданской палаты, жизнь котораго вся прошла въ разбирательствѣ ябедъ, кляузъ и всякихъ судейскихъ крючковъ.

— Дарового ходатая по дѣламъ хочетъ видно завести, говорили знакомцы.

Разумѣется, Вѣра Андреевна не извѣдала счастія и почти ничего не извѣдала, такъ какъ мужъ, страшно ревнивый, держалъ ее почти взаперти. Онъ устранялъ отъ жены всячески не только мужчинъ, но даже и женщинъ, не только сверстницъ, но и пожилыхъ или старухъ, такъ какъ и эти послѣднія якобы могли повліять дурно на молодую женщину, подавъ ей дурной совѣтъ.

Проживъ съ мужемъ по счастію только десять лѣтъ, Вѣра Андреевна овдовѣла и вздохнула свободно. Она поселилась въ Москвѣ съ дочерью и какъ вырвавшаяся на волю птица или какъ институтка, кончившая курсъ, она окунулась во все, что могли ей дать Москва и независимыя средства. Но не болѣе какъ въ четыре года Вѣра Андреевна разсорила все оставшееся послѣ мужа состояніе, хотя и небольшое, но могшее дать возможность жить доходомъ и самостоятельно. И поневолѣ должна была явиться на житье къ матери.

И послѣ затворнической жизни при мужѣ въ городѣ и обществѣ она снова зажила такою же затворническою жизнью въ селѣ Уютномъ. Только четыре года были лучомъ свѣта въ ея жизни, и теперь она не раскаивалась, что успѣла хоть немножко пожить. Наоборотъ, она тайно раскаивалась, что, веселясь ребяческимъ образомъ въ Москвѣ, она мало воспользовалась своею свободой, такъ какъ вела себя безупречно, и, несмотря на свою красоту, несмотря на изрядное количество обожателей, не сдѣлала ни одной ошибки.

Она мечтала за это время выйти вторично замужъ, но это не удалось. И теперь она вновь очутилась въ томъ же положеніи, въ какомъ была при мужѣ, если не въ худшемъ. Тогда она была все-таки съ мужемъ въ обществѣ хотя изрѣдка, а теперь сидѣла въ трущобѣ.

Такое прошлое женщины наложило на нее особый отпечатокъ. На ея красивомъ лицѣ была печать грусти. Она точно такъ же, какъ и ея мать, рѣдко улыбалась и во всякомъ случаѣ улыбка ея была почти горькая, взоръ всегда задумчивый, подчасъ совсѣмъ грустный. На видъ она казалась женщиной холодною и спокойною, въ дѣйствительности же это было существо, въ которомъ весь огонь молодости не былъ растраченъ, былъ лишь заглушенъ.

Она ко всему на свѣтѣ относилась ровно и спокойно, но какъ будто постоянно была занята и даже поглощена чѣмъ-то инымъ, неимѣющимъ ничего общаго съ окружающимъ. Она жила въ домѣ матери такъ, какъ если бы пріѣхала на время и собиралась всякій день выѣхать. Къ дочери, которую она любила, она все-таки относилась такъ же, какъ и ко всѣмъ: сдержанно и безстрастно. А между тѣмъ въ ней было, конечно, больше страсти и огня въ ея годы, чѣмъ въ ея дочери, молоденькой дѣвушкѣ.

Разумѣется, она донельзя томилась среди однообразія и тишины этой жизни. Задумываясь, она иногда по цѣлымъ часамъ сидѣла недвижно, не сознавая окружающаго. Но о чемъ она думала, гдѣ витали ея мысли, какія грезы и мечты роились въ головѣ, никто не зналъ.

— И о чемъ это ты, Вѣра, можешь все думать? говорила ея мать. — О покойномъ супругѣ думать не можешь, такъ какъ никогда его не любила и жалѣть не можешь. Неужто же въ твои годы ты все думаешь о томъ, какъ бы тебѣ еще попрыгать?

Вѣра отвѣчала матери, что сама не знаетъ, о чемъ думаетъ, или что ни о чемъ не думаетъ.

Молоденькая Соня, обожавшая свою мать, часто, случалось, тоже допытывалась, о чемъ можетъ она думать такъ тоскливо, но тоже получала въ отвѣтъ:

— Ни о чемъ… Такъ!

Изрѣдка, улыбаясь насильно, она прибавляла:

— Скучно, Соня, на свѣтѣ жить!.. Какъ будто и не стоитъ того.

Теперь въ домѣ стало немножко какъ бы веселѣе. Всѣ слегка оживились. Причиною было то, что ожидали въ Уютное пріѣзда младшаго Бакатова, который долженъ былъ явиться почти на все лѣто и вдобавокъ не одинъ. Вмѣстѣ съ нимъ долженъ былъ пріѣхать товарищъ по полку и его первый другъ.

Отъ появленія и пребыванія двухъ молодыхъ людей, изъ коихъ одинъ былъ совершенно чужимъ человѣкомъ, должно было, конечно, все оживиться. Марья Матвѣевна радовалась пріѣзду любимца-сына, который бывалъ не каждый годъ и бывалъ ненадолго, но старухѣ не нравилось отчасти, что съ нимъ пріѣдетъ его другъ, и потому собственно, что онъ по имени Болеславъ, а по вѣрѣ католикъ, то-есть не русскій, а полякъ.

Въ ожиданіи гостей мать и дочь часто бесѣдовали на эту тему, а къ нимъ присоединялась и внучка. Марья Матвѣевна почему-то была убѣждена, что всѣ поляки люди хитрые, двуличные и даже почти опасные. Но доказать своего положенія она не могла, ибо въ жизни своей ни одного поляка не знавала.

Валеріанъ Бакатовъ давно извѣстилъ мать о своемъ пріѣздѣ и о томъ, что пригласилъ на лѣто своего близкаго друга, даже родного по чувству, ихъ соединяющему. Онъ собирался быть вскорѣ; но съ тѣхъ поръ прошло уже болѣе мѣсяца. И только недавно пришло новое письмо, въ которомъ Валеріанъ говорилъ, что былъ задержанъ дѣломъ и надѣется черезъ недѣлю выѣхать.

Въ томъ же письмѣ онъ просилъ устроить его вмѣстѣ съ другомъ не въ домѣ, а во флигелѣ, что будетъ и удобнѣе, и приличнѣе, такъ какъ его другъ, котораго онъ зоветъ Болька, ему близокъ какъ родной братъ, а для нихъ, трехъ женщинъ, совершенно чужой человѣкъ.

По описанію Валеріана Марья Матвѣевна, ея дочь и внучка уже заранѣе нарисовали себѣ портретъ будущаго гостя. Онѣ ожидали человѣка уже не молодого, лѣтъ за тридцать, степеннаго, лѣниваго, тихаго характеромъ и поглощеннаго своею страстью, рисованіемъ.

Валеріанъ писалъ, что у его друга такой талантъ, что еслибъ онъ занимался серьезно, то изъ него вышелъ бы первоклассный художникъ.

Марья Матвѣевна распорядилась, и большой флигель былъ давно очищенъ, заново отдѣланъ, меблированъ, и все было въ порядкѣ, ожидало гостей. Отъ нечего дѣлать теперь не только Соня, но даже и ея бабушка изрѣдка заглядывали во флигель, чтобы посмотрѣть нѣтъ ли въ чемъ промаха, можетъ-быть чего-либо не хватаетъ.

Но опасенія были напрасны. Понемножку все во флигелѣ пришло въ такой видъ, что и придумать было нельзя, что еще туда всунуть. Вѣра Андреевна, заявившая матери, что она когда-то видѣла однажды у художника въ рабочей комнатѣ зеленыя занавѣски, къ удивленію своему черезъ нѣсколько дней увидѣла на двухъ окнахъ флигеля то, что сказала.

Одновременно съ пріѣздомъ младшаго сына Бакатовой обѣщался пріѣхать на нѣсколько дней и старшій сынъ, но, какъ всегда, безъ жены.

Клеопатра Таріеловна Бакатова, изъ кавказскихъ княженъ родомъ, была женщина умная, дѣльная, добрая и не строптивая. Между тѣмъ, не ужившись съ свекровью, она добилась того, что поселилась съ мужемъ и дѣтьми самостоятельно, и все-таки упрямо продолжала относиться къ свекрови почти враждебно. «Обѣ упрямицы страшныя!» говорили сыновья и дочь.

Марья Матвѣевна первая однако уступила и давно махнула на невѣстку рукой. Единственное, что она позволяла себѣ теперь нѣсколько полусурово, полуядовито называть дѣтей сына, своихъ родныхъ внучатъ, которыхъ было уже трое, всегда однимъ и тѣмъ же прозвищемъ: «кавказчата»!

Когда она узнавала, что кто-либо изъ мальчугановъ какъ-нибудь нашалилъ, то она объясняла:

— Что же съ него требовать? Вѣдь онъ кавказченокъ!

Иногда, впрочемъ, случалось Марьѣ Матвѣевнѣ выражаться и рѣзче:

— Ну, подростутъ эти кавказчата, станутъ съ усами, не желала бы я съ ними въ одномъ домѣ жить и глазъ на глазъ оставаться! Они и бабушку, какъ курицу, зарѣзать могутъ. Не даромъ всѣ ихъ дѣдушки и прадѣдушки и ѣли, и спали, и Богу молились съ кинжалами за поясами. Да еще невѣдомо христіане ли были они. Вѣрнѣе, что мохамеды, по-нашему Татаре.

Вѣра Андреевна была почти дружна съ невѣсткой и вѣроятно по той причинѣ, что Клеопатра входила въ положеніе золовки, понимала ее, сочувствовала ея злой судьбѣ, горькой въ прошедшемъ, а въ будущемъ безразсвѣтной…

— Поздно надѣяться… грустно говорила Вѣра.

— Нѣтъ, нѣтъ… Зачѣмъ? Не поздно. Тебѣ не поздно. Посмотри на себя, какая ты еще прелестная. Никто не повѣритъ сколько тебѣ лѣтъ. Будь я мужчина, сейчасъ бы въ тебя влюбилась.

И эти слова Клеопатры сладко западали въ душу Вѣры, подогрѣвали надежды и грезы…

III.

Часу въ четвертомъ, проснувшись послѣ обѣденнаго отдыха, уютинскій священникъ вышелъ по обыкновенію въ палисадникъ, гдѣ всегда пилъ чай.

Отецъ Иванъ былъ извѣстенъ чуть не во всемъ уѣздѣ по одной лишь причинѣ, что былъ характернымъ олицетвореніемъ того, чѣмъ долженъ быть духовный отецъ и пастырь. Отецъ Иванъ былъ просто добръ и ласковъ со всѣми, но при этомъ у него было что-то особое въ лицѣ и даже въ голосѣ. Какая-то особая кротость, особая ясность, особое спокойствіе и благодушіе, дѣйствующія на людей умиротворяюще.

Все въ немъ неотразимо вліяло не только на окрестныхъ мужиковъ, но даже и на дворянъ и купцовъ-помѣщиковъ. Поговорить съ отцомъ Иваномъ о чемъ бы то ни было, было всякому пріятно, потому что послѣ этого у человѣка какъ-то становилось тише и яснѣе на душѣ, хотя бы даже отецъ Иванъ и ничего не сказалъ особеннаго.

Шестидесятилѣтній старикъ былъ на особый ладъ умный человѣкъ, но вслѣдствіе крайней простоты обхожденія казался простоватъ. Вдобавокъ нерѣшительность и будто робость были отличительными чертами его. Священникъ жилъ со старухой свояченицей, сыномъ и внучкой, оставшеюся сиротой у него на рукахъ по смерти дочери.

Отецъ Иванъ, выйдя въ палисадникъ свой, прошелся раза два по дорожкамъ, постоялъ надъ небольшою клумбой съ цвѣтами, которые очень любилъ и которые самъ вывелъ, благодаря барынѣ, подарившей сѣмена. Онъ сѣлъ на скамью за столъ, усадивъ около себя на высокомъ стульчикѣ любимую внучку.

Черезъ мгновеніе явилась старуха Прасковья Ивановна и заварила чай. Внучка Липка тотчасъ же объяснила дѣдушкѣ, что произошло на селѣ. Происшествіе заставило отца Ивана покачать головою, но затѣмъ онъ прибавилъ:

— Что же? Мы здѣсь, благодаря Бога, живемъ мирно и тихо, не даромъ и село называется Уютнымъ. Мы на отшибѣ отъ людей! Вотъ въ людяхъ жить — въ грѣхахъ жить.

— И здѣсь тоже не безъ грѣховъ, замѣтила старуха.

— Вѣстимо, но меньше. Гдѣ человѣкъ, тамъ и грѣхъ, но въ захолустномъ житіи меньше соблазновъ и врагу человѣческому мудренѣе наускивать на зло людей, сталъ разсуждать священникъ. — А вонъ, гдѣ городъ или даже и деревня да на «шасе», бѣда что творится.

— А гдѣ дорога-то новая? Изъ желѣза? вопросами замѣтила Прасковья Ивановна, отчасти умышленно.

Священникъ сразу будто встрепенулся и махнулъ обѣими руками.

— Объ этихъ мѣстахъ и говорить-то грѣхъ. Антихристову пришествію пути уготовляются, прости меня Господи.

Наступило молчаніе, но вдругъ, пока священникъ, старуха и маленькая дѣвочка молча пили чай, сразу около домика появилась изъ-за угла поля рослая и могучая фигура мужика въ рваной рубахѣ съ заплатами и въ совершенно рваныхъ штанахъ, причемъ правая нога была наполовину голая. Мужикъ былъ съ здоровою дубинкой въ рукахъ, безъ шапки, съ цѣлою гривой на головѣ, съ длинною, взъерошенною бородой. Лицо его было умное, выразительное; большіе глаза смотрѣли сурово и вдобавокъ онъ постоянно таращилъ ихъ. Это былъ бродяга нищій.

Остановясь за оградою, онъ протянулъ обѣ руки къ сидящимъ и заоралъ во всю глотку:

— Была холера и опять будетъ! Всѣ перемрете, передохнете!

Дѣвочка засмѣялась. Отецъ Иванъ махнулъ рукою.

— Оглушилъ, отчаянный! И какъ это ты по сю пору не охрипъ? прибавилъ онъ кротко.

Мужикъ началъ кланяться въ поясъ и выговорилъ простымъ голосомъ:

— Хлѣбушка! Хлѣбушка! Молочка! Молочка!

Прасковья Ивановна тотчасъ встала, передала мужику ломоть чернаго хлѣба и стаканъ молока. Выпивъ его залпомъ и закусывая хлѣбомъ, мужикъ снова началъ таращить нещадно глаза на маленькую Липку. Но дѣвочка залилась серебристымъ хохотомъ. Жуя хлѣбъ, мужикъ заговорилъ нараспѣвъ:

— Грачи прилетѣли, по деревамъ посѣли, божьихъ людей поѣли!

И чрезъ нѣсколько мгновеній онъ снова выкрикнулъ такимъ сильнымъ голосомъ, что, казалось, даже въ усадьбѣ черезъ все село можно было его услыхать.

— Была холера и опять будетъ!..

— Полно, ты! насупился отецъ Иванъ, насколько могъ при обычной ясности своего лица.

— Правда моя, отецъ Иванъ.

— Да оглушаешь, отчаянный, сказываютъ тебѣ. Вѣдь вотъ тоже, продолжалъ священникъ, — который это годъ слышу я отъ него про холеру. Ну, это куда ни шло. А вотъ грачей-то сталъ онъ приплетать только съ прошлаго года. Ты, небось, Акимъ, и самъ не знаешь, что про грачей кричишь?

— Знаю! угрюмо отозвался этотъ.

— А знаешь, такъ скажи!

Нищій молчалъ.

— Ну что же не сказываешь?

— Грачи прилетѣли… Бѣда, ай бѣда, всѣмъ бѣда! Помирать пора! Пуще холеры!

— Да это опять я все отъ тебя слыхалъ. А ты мнѣ скажи, какіе такіе грачи?

— Не знаю, не мое дѣло… А бѣда! Ай бѣда!

И Акимъ началъ скороговоркой что-то болтать, но смысла въ словахъ не было никакого. Это былъ простой наборъ всякихъ словъ.

— Ну, заладилъ свое! сказала старуха. — Только и толку отъ тебя, что Липочку смѣшишь. А то бы мы не приказали тебѣ и приходить за то, что иной разъ такъ душеньку всю и всполыхнешь ораньемъ своимъ.

Доѣвъ кусокъ, Акимъ нищій поклонился въ поясъ и выговорилъ совершенно разумно:

— Спасибо, отецъ Иванъ! Спасибо, матушка Прасковья Ивановна! Подай вамъ Господь сторицею!

Затѣмъ онъ двинулся отъ домика священника и, отойдя полсотню шаговъ, уже равняясь съ ближайшими избами села, снова заоралъ на всю окрестность:

— Была холера и опять будетъ!

— Чуденъ человѣкъ! — сказала старуха. — Блаженный не блаженный, а такъ какой-то дурашный.

— Малость есть и лукавъ! — произнесъ отецъ Иванъ задумчиво. — Это не то что вотъ юродивые бываютъ. Акимъ себѣ на умѣ. Помнится мнѣ, въ прошломъ году на ярмаркѣ въ Вознесенскомъ селѣ такой случай, гдѣ я его пожурилъ за лукавство. Онъ среди народа валялся на землѣ и грызъ большущій камень, яко бы отъ зубной боли. Народъ полупьяный гоготалъ кругомъ, другъ дружку посылали поглядѣть, какъ Акимъ нищій зубы себѣ лѣчитъ. Ну и, конечно, гроши ему бросали. Сталъ я его потомъ попрекать, зачѣмъ онъ балуется, а онъ мнѣ въ отвѣтъ: — Христовымъ именемъ когда что получишь, а когда и ничего. А баловничествомъ завсегда заработаешь. Не я виноватъ и грѣшенъ, а люди человѣки.

— И что же, — отозвалась старуха, и правъ человѣкъ! Христа ради не всякій подастъ, а со смѣха люди добрѣе.

— Дѣдушка, а я добрая? — спросила вдругъ дѣвочка.

— Ты, Липочка, добрая, когда не шалишь, — нравоучительно, но кротко отозвался священникъ.

— Какъ же это? — удивилась Липка. — Когда я шалю, я смѣюсь.

Старики не поняли словъ или разсужденія ребенка. Отецъ Иванъ кончилъ чай и пошелъ ходить по садику.

Изъ всѣхъ сельскихъ священниковъ всего уѣзда старикъ былъ самымъ извѣстнымъ и самымъ любимымъ. Не только благочинные относились къ нему съ особымъ уваженіемъ, но архіепископамъ губерніи онъ былъ всегда извѣстенъ, а одинъ изъ нихъ съ десятокъ лѣтъ назадъ вызвалъ къ себѣ отца Ивана, бесѣдовалъ съ нимъ нѣсколько часовъ и, отпуская, благословилъ со словами:

— Подвизайся, Іоанне, Богъ воздастъ тебѣ сторицею. Ничто не пропадетъ, все сочтется, и худое, и доброе! Худое сочтется и на этой землѣ и въ будущей жизни, а доброе, такъ и знай, сочтется только тамъ, у престола Всевышняго. А здѣсь себѣ за все награды не жди, а жди и желай однѣхъ козней людей. Козни на человѣка за добрыя дѣла его всего угоднѣе Господу Богу!

Отецъ Иванъ былъ человѣкъ, не считавшійся духовнымъ начальствомъ умнымъ, но считавшійся примѣромъ для другихъ по своей жизни и своимъ отношеніямъ къ паствѣ. Весь приходъ его не только любилъ, но имъ даже хвастался. Въ добротѣ, въ тихости священника былъ, однако, сильный отпечатокъ грусти. Худой, съ желтымъ лицомъ, немножко сгорбленный, медленно двигающійся, вполнѣ здоровый, но на видъ будто болѣзненный, не по лѣтамъ сѣдой, отецъ Иванъ производилъ на каждаго человѣка впечатлѣніе убожества.

Дѣйствительно, когда-то назначенный священникомъ въ Уютное, отецъ Иванъ былъ бодрый, радостный и сильный молодой человѣкъ и былъ онъ таковымъ до того рокового дня, когда вдругъ овдовѣлъ, потерявъ обожаемую жену. Это было послѣднимъ ударомъ, такъ какъ передъ этимъ изъ шести человѣкъ дѣтей онъ постепенно потерялъ пятерыхъ и теперь остались съ нимъ: младшій, но ужъ взрослый, сынъ и маленькая внучка.

Смерть жены настолько повліяла на отца Ивана, что онъ годъ цѣлый былъ, по увѣренію прихожанъ, не совсѣмъ въ себѣ. Что касается до Бакатовой, то она ждала ежедневно узнать, что отецъ Иванъ или сошелъ съ ума отъ тоскованія, или слегъ въ постель, чтобы не встать.

Однако, понемножку священникъ оправился, но съ этого времени онъ сталъ тѣмъ примѣрнымъ пастыремъ, о которомъ зналъ весь уѣздъ, знали даже и смѣнявшіеся архіепископы. Отецъ Иванъ сталъ жить по евангелію. Одно только оставалось ему, чего онъ сдѣлать не могъ: раздать все нищимъ и итти по міру. Раздать было нечего, а итти по міру или уйти онъ не могъ уже и потому, что съ нимъ была крошка-дѣвочка, которую онъ обожалъ.

Разумѣется, всякій не только изъ прихожанъ, но даже издалека шелъ къ отцу Ивану за совѣтомъ во всякомъ дѣлѣ, шелъ спрашивать, продавать ли лошадь или корову, равно шли жаловаться на мужа, на жену, на дѣтей. Во все входилъ отецъ Иванъ и всегда удавалось ему разсудить дѣло такъ, что всѣ повиновались и были довольны.

Особенно большое значеніе имѣлъ священникъ въ дѣлахъ семейныхъ при раздѣлахъ и имѣлъ такое значеніе, что одно его слово мирило злѣйшихъ враговъ. Умѣлъ ли онъ взяться или «что-то», чѣмъ было полно его существо, вліяло и на другихъ, то-есть, безконечная теплота души, согрѣвавшая и злыя сердца.

— И радъ бы не послушаться отца Ивана, — говорилось, — да нельзя! Господа Бога обмануть грѣхъ, но Онъ проститъ, а отца Ивана обмануть совсѣмъ нельзя! Совѣсть тебя заѣстъ, потому что онъ хотя и добрый, и на словахъ тебя проститъ, а глазами не прощаетъ. Встрѣтитъ тебя, глянетъ и защемитъ у тебя. Сейчасъ вспомнится тебѣ, въ чемъ ты виноватъ.

Въ кроткомъ взглядѣ священника было дѣйствительно что-то особое, пронизывающее… Всякій, у кого на душѣ было нечисто, будто боялся, что отецъ Иванъ все это сейчасъ увидитъ и узнаетъ.

Старикъ уже давно мечталъ только объ одномъ: «постричься въ монахи». Но это было въ его положеніи лишь грезами. Внучка-сиротка удерживала его въ мірѣ, такъ какъ уйти съ ней было нельзя, а оставить въ людяхъ и грѣхахъ было некому.

Отецъ Иванъ поклялся покойной дочери и далъ клятву и передъ самимъ собою и предъ престоломъ Всевышняго, что, пока живъ и пока силъ хватитъ, онъ дѣвочку не покинетъ и будетъ наставлять на путь истинный… А при милости Божіей, выроститъ и замужъ выдастъ, и увидитъ мужа Липочки священнослужителемъ въ этомъ же храмѣ, гдѣ прошла вся его жизнь.

Стать монахомъ значило бросить и погубить свое сокровище внучку. Свояченица была стара и бѣдна, да и разумомъ не прытка, совсѣмъ простота. А сынъ Порфирій единственный былъ Божескимъ наказаніемъ за грѣхи. Если смерть жены нанесла страшный ударъ, отозвавшійся на всей жизни, то «блудный» сынъ довершилъ… Сынъ Порфирій былъ гнетомъ, былъ веригами, которыя носилъ на себѣ отецъ Иванъ. Да и какими веригами! Отъ нихъ кровью обливались не шея, не грудь, а сердце… Отъ сына душа изболѣлась, изстрадалась… Порфирій пилъ запоемъ.

IV.

Верстахъ въ четырехъ отъ Уютнаго, тамъ, гдѣ проселокъ выходилъ на большую мимоидущую торную дорогу отъ уѣзднаго городка къ богатой вотчинѣ, виднѣлось среди голаго поля строеніе, нѣчто въ родѣ постоялаго двора. Это былъ хуторъ и въ немъ кабакъ. Вслѣдствіе этого около двора всегда виднѣлись мужицкія телѣги, всегда бывали проѣзжіе, застревавшіе здѣсь.

Дворъ и кабакъ принадлежали крестьянину Макару Зацѣпину. Мужикъ лѣтъ пятидесяти былъ хорошо извѣстенъ во всемъ околоткѣ подъ именемъ «Макарки». Богъ знаетъ почему и съ какихъ поръ никто его иначе не звалъ. Онъ былъ просто «Макаркой» не только для помѣщиковъ, но даже и для окрестныхъ мужиковъ.

Лѣтъ съ пятнадцать тому назадъ мужикъ Макаръ жилъ еще въ селѣ Уютномъ, но затѣмъ, раздобывъ Богъ знаетъ гдѣ денегъ, купилъ себѣ двѣ десятины земли близъ большой дороги у сосѣдняго помѣщика, который «округлялъ» свои владѣнія, выстроился, открылъ кабакъ и повелъ дѣло на славу. Теперь многое на дворѣ Макара доказывало, что онъ былъ «непромахъ». За послѣднее же время хозяинъ все чаще отлучался со своего хутора, а уже взрослые сыновья его одни вели дѣло. Самъ мужикъ ѣздилъ по сосѣдямъ, ѣздилъ въ два уѣздные города, ѣздилъ иногда и въ губернскій городъ. Зачѣмъ, онъ никому не говорилъ, но, разумѣется, всѣ догадывались.

— Дѣловъ много Макарка себѣ завелъ! — рѣшилъ міръ. — Богатѣетъ и будетъ богатѣть. Таковъ человѣкъ!

Однажды въ сумерки по дорогѣ изъ уѣзднаго города двигались на Макаркинъ хуторъ два пѣшехода необычнаго сорта. Макаръ на этотъ разъ былъ дома и случайно сидѣлъ у отвореннаго окна, пилъ холодный квасъ и отмахивался отъ мухъ, которыя роились надъ его потнымъ лицомъ.

Зацѣпинъ только-что лихо выспался въ душной комнатѣ и подсѣлъ къ окошку освѣжиться. Завидя двухъ человѣкъ, идущихъ къ его хутору, онъ присмотрѣлся и удивился, почти ахнулъ.

— Вотъ чудно-то! — сказалъ онъ. — Эй, жена, Устинья Ивановна! Вы, молодцы! Гляди-тко что такое…

Жена, сынъ и мальчуганъ быстро подошли къ окну и тоже ахнули… По дорогѣ прямо къ нимъ шли два господина, совершенно неизвѣстные, никогда не виданные, вдобавокъ два офицера.

— Ахти и я дуракъ! — вскрикнулъ Макаръ. — Понялъ! Ихній экипажъ застрялъ гдѣ, отъ приключенія, а они пѣшкомъ. И одинъ-то изъ нихъ, ей-Богу, нашъ Валеріанъ Андреевичъ!…

Макаръ высунулся въ окошко, сдѣлалъ изъ правой руки козырекъ отъ солнца и вскрикнулъ:

— Ну, онъ и есть! Валеріанъ Андреевичъ! А коли пѣшедраломъ, стало-быть что приключилось.

И не долго думая, хозяинъ вышелъ на крыльцо, а затѣмъ двинулся и на встрѣчу двумъ идущимъ гусарамъ.

— А, Макаръ, воскликнулъ одинъ изъ двухъ офицеровъ, приблизившись. — Все толстѣешь! Здравствуй.

Это былъ молодой Бакатовъ.

— Здравія желаю! произнесъ хозяинъ.

— Ну, Макаръ, выручай! Видишь мы какъ?.. что тебѣ пѣхота.

— Приключилось что?

— Понятно! Колесо разсыпалось. Вотъ уже версты три идемъ. Да спасибо, что только за три, а кабы за десять. Довези насъ въ Уютное. А къ экипажу пошли кого на помощь.

— Сію минутую! отозвался Макаръ и, крикнувъ младшаго сына, онъ приказалъ:

— Пашка, гнѣдого мерина! Живо! Въ городскую телѣжку! Окажите честь, зайдите! обратился онъ къ офицерамъ.

— Нѣтъ, Макаръ, въ домѣ духота небось. Мы лучше тутъ обождемъ.

— Ну, какъ знаете, какъ вамъ угодно!

Оба офицера приблизились и сѣли на заваленкѣ, но имъ тотчасъ же вынесли два стула. Одинъ изъ нихъ, Бакатовъ, былъ небольшого роста, брюнетъ, черезчуръ плотный, почти толстый; другой побольше ростомъ, стройный, бѣлокурый съ красивыми сѣрыми глазами. Первое, что въ немъ бросалось въ глаза всякому, были его вьющіеся волосы и большіе усы цвѣта соломы. Усы были какіе-то особенно пушистые и курчавые или завитые. Вообще онъ имѣлъ очень франтоватый видъ. Во всѣхъ его движеніяхъ и въ походкѣ было замѣтно, что онъ занятъ собою и, какъ сказывается, рисуется. Это былъ другъ Бакатова штабъ-ротмистръ Бѣлинскій.

Усѣвшись на принесенный стулъ, онъ тотчасъ же, хотя и безсознательно, принялъ такую позу, которую могъ бы принять только, если бы былъ у фотографа съ цѣлью снять свой портретъ. Но едва только въ калитку выглянула какая-то женская фигура и мелькнуло женское молодое лицо, онъ поднялся и пошелъ во дворъ Макара.

— Нѣту, нѣту! крикнулъ ему вслѣдъ Бакатовъ. — Я же ихъ всѣхъ знаю! Отвѣчаю тебѣ, рожа на рожѣ?

Бѣлинскій остановился, потомъ вернулся и сѣлъ снова.

— Экъ вѣдь ты, ничего тебя не беретъ! Промаршировали по пыли, сѣли, надо бы сидѣть. Нѣтъ, вскочилъ, побѣжалъ. Померещилась ему красавица! Чуденъ!

— Привычка! отозвался этотъ. — Я даже и не подумалъ, а такъ какъ-то само собой поднялся.

— Ну, вотъ я опять и скажу, продолжалъ Бакатовъ, — у насъ тоска тебя возьметъ. Сестра женщина уже не молодая, хотя лицомъ еще ничего, племянница Соня прелестна, но дѣвочка простоватенькая, а больше никого нѣтъ. Да и за этими пріударить будетъ нельзя, такъ какъ ты обѣщался быть умницей. Да потомъ что же и толку-то. Одна пожилая вдова, не интересно, а другая чуть не дѣвочка. А не сдержишь обѣщанія, сотый разъ говорю, маменька тебя турнетъ однимъ махомъ. Сейчасъ замѣтила, а черезъ часъ ужъ и со двора попроситъ съѣзжать.

— Я въ деревенской тиши отдохнуть хочу! отозвался Бѣлинскій. — Стало быть, будь у тебя десять сестеръ и молодыхъ, и старыхъ и двадцать племянницъ, то мнѣ все равно! Не за этимъ я съ тобой поѣхалъ. Буду рисовать!

Но при этомъ онъ закинулъ голову, самодовольно усмѣхаясь, сталъ крутить свои красивые кудрявые усы и, глядя куда-то въ поле или въ небо, задумался. Если бы пріятель спросилъ у него, о чемъ онъ думаетъ, то онъ бы ему не сказалъ, а если бы отвѣтилъ, то солгалъ.

Черезъ пять минутъ со двора выѣхала телѣжка и старшій сынъ Макара Игнатъ сидѣлъ на козлахъ. Молодые люди тотчасъ же сѣли въ телѣжку. Макаръ провожалъ ихъ кланяясь.

— Чего не Пашка? тихо сказалъ онъ сыну.

— Все одно ужъ… отозвался Игнатъ не глядя.

— Одно? То-то… Знаю. Смотри не застрянь. А чтобы конь сухъ пришелъ.

Телѣжка двинулась. Макаръ вернулся въ домъ.

— Зазноба тянетъ туда, проворчалъ онъ. — Ладно, вертись покуда. Скоро на цѣпь брачную посажу.

Зацѣпинъ тотчасъ же отрядилъ другого молодца, своего второго сына Павла, въ простой телѣгѣ съ веревками въ противоположную сторону къ застрявшему экипажу.

V.

Макаръ Зацѣпинъ былъ близко всѣмъ извѣстенъ во всемъ уѣздѣ и даже за предѣлами его.

Всякій мужикъ окрестности, завидя Зацѣпина еще издали, улыбался, затѣмъ поспѣшно шапку ломалъ, какъ если бы онъ былъ мѣстнымъ помѣщикомъ или властью.

— Макару Силантьевичу! говорилъ всякій кланяясь.

Но въ голосѣ каждаго звучало что-то особенное. Казалось, что никто не относился къ Зацѣпину благодушно, искренно, а будто съ оттѣнкомъ дурного чувства… Какого? Трудно сказать… Озлобленія, презрѣнія или зависти.

Вмѣстѣ съ тѣмъ во всемъ уѣздѣ почти никто заглазно не звалъ Зацѣпина по фамиліи или по имени и отчеству. Всѣ будто сговорились давно звать его на одинъ и тотъ же ладъ: «Макарка» и, конечно, не потому, что помнили пожилого человѣка простымъ небогатымъ крестьяниномъ. Не только старики, но и парни двадцати лѣтніе говорили съ усмѣшкой или даже презрительно:

— Макарку видѣлъ.

— Что?

— Добрѣетъ, пухнетъ, жиру нагуливаетъ… Что ему дѣется? Знай себѣ, денежки загребаетъ!

Дѣйствительно, Зацѣпинъ только тѣмъ и былъ занятъ, что наживалъ и притомъ на всевозможные лады. Трудно было что-либо надумать, чтобы разживаться въ той глуши, гдѣ онъ жилъ, но изобрѣтательная голова Макара умѣла изыскать доходы.

Во всемъ уѣздѣ не было ни одного дѣла, покупки, продажи, залога, займа, гдѣ бы Макаръ не примазался, не прицѣпился. Не даромъ фамилія ему была Зацѣпинъ. Разумѣется, главною статьей дохода былъ постоялый дворъ и кабакъ. Это одно и дало возможность пуститься въ другіе обороты.

За послѣднее время Макаръ какъ-то еще болѣе пріободрился, глядѣлъ веселѣе, разъѣзжалъ повсюду еще чаще. Предоставляя продажу вина сыновьямъ и всякое хозяйничанье женѣ, Макаръ, поднявшись часовъ въ пять или шесть утра, садился чай пить и пилъ его не спѣша въ продолженіе часа, поглощая неимовѣрное количество желтенькой жидкости.

«Чаепитіе въ прикуску» было его единственною слабостью, было для него почти наслажденіемъ. Но это чаепитіе совершалось не просто. Въ этомъ было что-то загадочное и непонятное для его семьи. Макаръ пилъ чай всегда одинъ и не только никого изъ семьи не сажалъ съ собой, но даже не любилъ, чтобы за это время кто-либо входилъ въ комнату и спрашивалъ его о чемъ-нибудь. И семья, привыкнувъ къ этому, боялась даже приступиться къ нему, пока онъ сидѣлъ за самоваромъ.

А сидѣлъ Макаръ наливая и выпивая потихоньку стаканъ за стаканомъ, тратя въ прикуску только куска два, три сахара. И не такъ, какъ всѣ. Онъ сидѣлъ глубоко задумавшись и повидимому не сознавалъ, что онъ пьетъ чай. Онъ орудовалъ чайникомъ и стаканомъ съ блюдцемъ безсознательно, машинально, сѣрые глаза его, круглые, большіе, воловьи, были устремлены или въ стѣну, или въ самоваръ, или въ уголъ комнаты, гдѣ на стулѣ всегда лежали его кушакъ, шапка и кнутъ.

И за эти минуты Макаръ думалъ, думалъ и думалъ… Иногда онъ вдругъ встряхивалъ головой и весело улыбался. Или же вдругъ тяжело глубоко вздыхалъ. Въ первомъ случаѣ выраженіе лица отражало его мысленныя восклицанія:

— Такъ! Вѣрно! Попалась! Оборудую! Сцапалъ! Не увильнетъ.

Во второмъ случаѣ выраженіе лица будто повторяло мысленное заключеніе.

— Ничего не подѣлаешь! Плеть объ обухъ…

Окончивъ чаепитіе, Зацѣпинъ нахлобучивалъ шапку, туго подпоясывался и крякнувъ бралъ кнутъ и выходилъ на улицу. Здѣсь у подъѣзда самый младшій сынъ Сидорка уже ожидалъ его съ запряженною телѣжкой. Зацѣпинъ садился и уѣзжалъ, обѣщаясь быть къ обѣду или къ ужину или говоря, чтобы его совсѣмъ не ждали. Иногда онъ пропадалъ до глубокой ночи. Гдѣ онъ бывалъ, что дѣлалъ, никому въ семьѣ не было извѣстно. Макаръ о своихъ дѣлахъ никогда не разговаривалъ ни съ женой, ни съ дѣтьми. При этомъ, однако, иногда онъ жалостливо говорилъ:

— Эка обида, не съ кѣмъ словечкомъ перекинуться, совѣта попросить! Никого-то у меня нѣтъ. А вамъ, олухамъ, обращался онъ къ женѣ и дѣтямъ, — сказывать про дѣла все одно что въ крапиву садиться или въ потолокъ плевать. Себя же самого обожгешь или запачкаешь!

Разумѣется, семья не только вѣрила въ «Макара Силантьевича» и въ его всяческія великія способности, но считала его первою головой во всемъ уѣздѣ. Было одно дѣло, за которое семья поневолѣ должна была почесть его умнѣйшимъ человѣкомъ.

Долго не понимали въ домѣ, въ чемъ суть, но когда поняли, то ахнули, ошалѣли и руками развели… «Ужъ такъ-то умно, такъ-то умно, что умнѣе никто ничего никогда не выдумаетъ!»

Изъ-за этого-то дѣла и сталъ быстро разживаться Зацѣпинъ. Оно заключалось въ томъ, что разъ, два въ мѣсяцъ, круглый годъ всегда ночью, всегда въ темную безлунную ночь, главнымъ образомъ въ ненастье, дождь или мятель, Макаръ запрягалъ и бралъ двѣ подводы съ лучшими лошадьми, садился на первую, привязывалъ лошадь второй поводомъ и выѣзжалъ при наступленіи тьмы. Возвращался онъ всегда далеко до разсвѣта. Уѣзжали подводы съ пустыми бочками возвращались съ такими же двумя бочками, но полными и тяжелыми. Это было вино.

И однажды, но очень недавно, Зацѣпинъ повѣдалъ женѣ и старшему сыну, гдѣ и какъ покупаетъ онъ вино и за какую цѣну. Всякому другому одно ведро обходилось во столько же, во сколько ему цѣлый большой боченокъ.

Макаръ тотчасъ же однако раскаялся искренно въ своей болтливости и заявилъ семьѣ, что надо крѣпко держать языкъ за зубами, потому что дѣло это все-таки считается непорядливымъ и пахнетъ судомъ и острогомъ.

Но за послѣднее время и жена и сыновья Макара Силантьевича были какъ будто нѣсколько смущены. Когда хозяинъ возвращался домой, они странно заглядывали ему въ лицо и въ глаза или перешептывались между собой. Ихъ брало сомнѣніе. Зацѣпинъ сталъ творить чудеса, дѣлалъ такія дѣла, которыя какъ не разсуждай, ничего не выходитъ… Всѣ ужъ очень удивительно глупыя!

Старшій Игнатъ первый заявилъ однажды:

— Ужъ не рехнулся ли тятя?

И этимъ заявленіемъ онъ перепугалъ всѣхъ.

Заподозрить, однако, что Макаръ Силантьевичъ сошелъ съ ума, было вполнѣ возможно. Всѣ знали, что у него есть деньги въ казначействѣ, деньги большія, хотя никто даже и въ семьѣ не зналъ сколько ихъ. На эти деньги семья все надѣялась купить имѣніе, пуще всего хотѣлось всѣмъ купить у помѣщика ветеринара его Савино съ плодовыми садами, и дѣло ладилось. Но вдругъ Макаръ махнулъ рукой на выжигу помѣщика и его Савино, а вмѣстѣ съ тѣмъ, по мнѣнію всей семьи, «ума рѣшился».

Дѣло было въ томъ, что Зацѣпинъ, пріѣхавъ однажды поздно вечеромъ, заявилъ, что верстахъ въ пяти отъ нихъ онъ купилъ двѣ десятины земли. Давно уже онъ торговался, а теперь дѣло покончилъ въ городѣ законнымъ порядкомъ. Эти двѣ десятины оказались глубокимъ оврагомъ, съ которымъ дѣлать было нечего. Дохода этотъ оврагъ принести, конечно, никакого не могъ. Песокъ да каменья. Семья ахнула, ничего не понимая.

Черезъ три недѣли Макаръ Силантьевичъ заявилъ, что выискалъ и покупаетъ другой, «Дедюхинъ» оврагъ, не въ примѣръ гораздо больше. Пораженная семья стала было его разспрашивать, тревожась и робко заявляя, что дѣло это странно и чудно. Зацѣпинъ сначала весело смѣялся, но потомъ разсердился, обозвалъ всѣхъ олухами и осиновыми башками. Отсутствовавъ снова нѣсколько дней, онъ пріѣхалъ и заявилъ, что овражище страсть большущій купленъ. Обидно только одно: напалъ онъ на упрямаго дурака, который ничего не стоющую землю продалъ страшно дорого.

Разумѣется, всѣ Зацѣпины носъ повѣсили. Было уже очевидно, Макаръ Силантьевичъ совсѣмъ рехнулся. А подступа къ нему нѣтъ и ничего подѣлать нельзя. Ожидай только разоренія и сумы.

Еще черезъ мѣсяцъ послѣ этого Зацѣпиныхъ ждало новое извѣстіе, новый ударъ. Макаръ сторговалъ и купилъ двадцать десятинъ земли, извѣстной въ околоткѣ. Купилъ онъ дешево, потому что этой земли никто никогда не хотѣлъ. Она называлась Ручьи, но было просто болото или топь.

Сами продававшіе крестьяне сосѣдней деревушки подсмѣивались надъ Макаромъ Силантьевичемъ, говоря ему:

— Покупать, покупай! Продаемъ. Только по-божески тебѣ сказать, ошалѣлъ ты и впрямь что ли? На какой прахъ тебѣ урочище, въ коемъ по христіанскому сказу развѣ только черти водятся?

— Вотъ за этимъ-то мнѣ оно и нужно! — отвѣтилъ Зацѣпинъ. — Я этихъ самыхъ чертей буду выуживать и на базарѣ въ городѣ продавать.

— Охъ, скажетъ тоже! — робко отзывались мужички.

Жена Устинья Ивановна, сыновья Игнатъ и Павелъ и взрослая дочь Лукерья, узнавъ про купленную топь, совсѣмъ растерялись. Устинья Ивановна по просьбѣ сыновей собралась даже тайкомъ отъ мужа въ Вознесенское посовѣтоваться съ братомъ и родней и съ другими умными людьми что предпринять. Сынъ Игнатъ слыхалъ отъ людей, что есть такое «Правленье» должно быть въ губернскомъ городѣ, что называется «Опёка» или «Упека», которой и надо жалобу на отца подать. Старшая дочь Лукерья еще болѣе братьевъ настаивала на поѣздкѣ матери. Это была умная, энергичная, двадцатилѣтняя дѣвушка, вся въ отца, «Макаръ въ юбкѣ», какъ однажды окрестила ее Марья Матвѣевна.

Кончилось все дѣло очень неудачно. Зацѣпинъ вдругъ узналъ про опасенія семьи, про сборы жены, про намѣренія обратиться въ «Упеку» и разумѣется распорядился по-своему.

Сыновья были избиты… Жена отсидѣла почти недѣлю въ чуланѣ и «подичала» немного отъ одиночества и темноты. Одна дочь хитро и умно отдѣлалась отъ наказанія.

Зато самъ Макаръ много и долго потѣшался и хохоталъ отъ души надъ женой и дѣтьми.

— Къ умалишеннымъ причли! Ахъ, идолы!

VI.

Появленіе двухъ офицеровъ въ усадьбѣ и затѣмъ у подъѣзда барскаго дома, разумѣется, переполошило всѣхъ и подняло на ноги. Бакатовъ, выскочивъ изъ телѣжки, почти побѣжалъ въ домъ, на половину къ матери. Бѣлинскій задержался на крыльцѣ и въ передней. Но черезъ нѣсколько времени Марья Матвѣевна, равно Мирская и Соня были уже въ гостиной, а Бакатовъ представлялъ своего друга.

Посидѣвъ вмѣстѣ нѣсколько минутъ, молодые люди отправились во флигель, имъ приготовленный, а лакей, старикъ Захарычъ, принесъ имъ отъ «молодой» барыни, какъ звали Мирскую въ отличіе отъ матери, полотенца, мыло, щетки и спрашивалъ:

— Не нужно ли еще чего?

— Много чего нужно! — весело отозвался Валеріанъ Бакатовъ. — Но только ничего этого Вѣрочка намъ дать не можетъ.

— У насъ все есть! — отозвался горделиво Захарычъ. — За что вы насъ при гостѣ хаете.

— Такъ пойди попроси у барыни носки, кальсоны, бритвы и пару подтяжекъ!

— Этого у нихъ быть не можетъ по ихнему женскому состоянію.

— Ну, вотъ видишь я и правъ.

Бакатовъ рѣшилъ было, что оба они, умывшись, тотчасъ пойдутъ въ домъ, но Бѣлинскій отказался на отрѣзъ. Онъ рѣшилъ дождаться экипажа и вещей.

— Тебѣ можно, ты родной братъ и сынъ, а мнѣ чужому человѣку въ этакомъ видѣ неловко, — объяснилъ онъ.

— Почему же это?

— Да видишь: и китель грязный, и шнуры чортъ знаетъ какіе… Нехорошо!

— Такъ что же ты будешь цѣлое лѣто принаряживаться и съ иголочки ходить? Господь съ тобой!

— Нѣтъ, неловко!

— Ну, какъ знаешь! Сиди, жди мундира, а я пойду.

Бакатовъ, умывшись, тотчасъ же отправился въ домъ, а Бѣлинскій сталъ прохаживаться по комнатамъ флигеля, довольный, весело улыбаясь и покручивая усы. Онъ совершенно не ожидалъ того, что случилось, и былъ пріятно удивленъ. Со словъ пріятеля онъ ожидалъ встрѣтить пожилую вдову, которая еще такъ себѣ не дурна, и молоденькую дѣвушку подростка.

Въ дѣйствительности оказалось, что онъ встрѣтилъ двухъ красивыхъ женщинъ, каждую на свой ладъ. Одна была даже очень красива, типична, казалась лѣтъ тридцати, не болѣе; другая была стройною и граціозною молодою дѣвушкой, далеко не ребенкомъ. Если мать казалась моложавѣе своихъ лѣтъ, то дочь казалась старше своихъ.

Бѣлинскій теперь видѣлъ, что здѣсь ему, конечно, скучно не будетъ. Есть уже два существа, съ которыми можно будетъ начать свое кокетничаніе. А, можетъ-быть, судьба пошлетъ потомъ еще и третье. Вообще лѣто можно будетъ провести очень пріятно.

— Вотъ старуха-то только! ворчалъ онъ себѣ подъ носъ. — Старуха совсѣмъ въ родѣ какого-то вахмистра или скорѣе захолустнаго станового пристава! Смотритъ какимъ-то филиномъ.

Въ то же время Валеріанъ Бакатовъ сидѣлъ у матери. Разспросивъ сына объ его житьѣ-бытьѣ за послѣднее время, Марьи Матвѣевна, вдругъ слегка насупившись, выговорила:

— Ну, а все же ты, Валеріанъ, какъ былъ, такъ и остался, да и весь вѣкъ будешь простота!

— Что же такое, маменька?

— Простота, говорю, всегда былъ! Вотъ теперь кого ты съ собой привезъ въ Уютное, да еще на цѣлое лѣто?

— Моего перваго друга, маменька!

— Пускай перваго друга! И дружись съ нимъ у васъ въ полку, а съ собой привозить не слѣдовало.

— Я же у васъ просилъ позволенія и вы разрѣшили.

— Разрѣшила, вѣрно; да развѣ я могла знать, какой онъ? почти воскликнула Бакатова. — Я думала совсѣмъ не этакій…

— Чѣмъ же онъ вамъ не нравится?

— Не нравится? Такъ сказывать нельзя! Онъ мнѣ не нравится тѣмъ, что другому кому можетъ нравиться. Вотъ что, сынокъ! Ты забылъ, что тутъ у тебя сестра, годами хоть пожилая, да нравомъ-то вѣтеръ, а то и вихревая совсѣмъ. Да еще племянница молоденькая… А ты вотъ впрямь, что волка въ овчарню привелъ!

Валеріанъ расхохотался добродушно и громко. Марья Матвѣевна будто обидѣлась и смолкла. Молодой человѣкъ обнялъ мать и сталъ весело цѣловать ее.

Только въ сумерки поздно явился сломанный экипажъ и офицеры получили свои вещи.

Бѣлинскій тотчасъ же занялся своимъ туалетомъ, и когда всѣ сидѣли на терассѣ вокругъ большого чайнаго стола, гусаръ, уже не въ кителѣ, а въ венгеркѣ свѣтло-бирюзоваго цвѣта, появился снова предъ хозяйками и произвелъ сразу впечатлѣніе и на шестидесяти-лѣтнюю старуху, и на пожилую годами, но молодую лицомъ и душой, женщину, и на молоденькую дѣвушку.

Бѣлинскій оказывался безусловно красивымъ человѣкомъ, но при этомъ и еще что-то было манящее, притягивающее къ нему.

Старуха насупилась и все поглядывала искоса на подвитые и красиво лохматые усы гусара.

«Вѣстимо, бабій грызунъ!» думалось ей.

Вѣра заглядывала въ глаза Бѣлинскаго, большіе, синіе, добрые, временами странные, что-то говорящіе и именно ей одной говорящіе… быстро, украдкой, вскользь, тайкомъ отъ другихъ. Такъ казалось Вѣрѣ, и она невольно смущалась попускала свои глаза, чтобы не вспыхнуть.

Соня наивно, слегка разиня ротикъ, гдѣ блестѣли ровные мелкіе заячьи зубки, смотрѣла и разсматривала друга своего дяди съ удивленіемъ и съ видимымъ удовольствіемъ. Когда же онъ взглядывалъ на нее, дѣвушка не опускала глазъ, а еще внимательнѣе глядѣла и въ глаза его…

«Совсѣмъ вотъ… какъ на картинкахъ!» думалось ей, но почему-то «онъ былъ не то»… Она ожидала встрѣтить такого товарища дяди, котораго бы стала бояться. А этотъ былъ «не то!.. Какой-то попрыгунчикъ!» рѣшила Соня про себя.

Весь вечеръ прошелъ, конечно, въ разговорахъ, которые придумывалъ и заводилъ Бѣлинскій, а иногда ему въ помощь и Бакатовъ. Но все, что всѣ говорили, ихъ не интересовало, все это было ради приличія. Бакатовъ замѣтилъ натянутыя отношенія и подумалъ: «Обойдется, это съ перваго раза такъ. Всѣ стараются, кто рвется въ облака, кто пятится назадъ. Ну, а возъ, вѣстимо, ни съ мѣста».

Во всей усадьбѣ былъ тоже только одинъ разговоръ: молодой баринъ и бариновъ пріятель.

И всѣ находили Бѣлинскаго совсѣмъ молодцомъ. Старикъ Тихонъ Захарычъ охалъ и ахалъ отъ удовольствія. Глафира хвалила холодно и косясь на молодого Егора, который былъ съ минуты пріѣзда барина и гостя задумчивъ…

«Не было печали, черти накачали!» думала Глафира.

Молоденькая горничная Лушка начала чаще выходить изъ дѣвичьей во дворъ, а затѣмъ вечеромъ и въ комнаты стала заглядывать и на терассу вышла подать барынѣ платочекъ, который та не спрашивала.

Всѣ рано разошлись, такъ какъ молодые люди были дѣйствительно утомлены съ дороги.

Соня прошла за матерью въ ея спальню и стала допытываться ея мнѣнія о гостѣ, но Вѣра не смотрѣла на дочь, отзывалась односложно и ничего опредѣленнаго не сказала.

— Спать, спать, спать пора! шутливо кончила она.

Но оставшись у себя одна, задумалась глубоко. И долго просидѣла она у окна, устремивъ свои красивые глаза въ мглу аллеи изъ вѣковыхъ липъ.

VII.

Рано утромъ Марья Матвѣевна, поднявшись съ постели и минутъ въ пятнадцать окончивъ свой туалетъ, то-есть умывшись, гладко причесавшись и надѣвъ чепецъ и ситцевый капотъ, сѣла за чай, но не на терассѣ, гдѣ могъ придя увидѣть ее гость, а у окна спальни, отвореннаго въ садъ.

Вставая ранѣе всѣхъ, Бакатова пила чай одна, но въ это время обыкновенно, уже издавна, появлялась къ барынѣ ея любимица Глафира, на обязанности которой лежали всѣ заботы хозяйскія, которыя барыня называла бабьимъ дѣломъ. Разумѣется, и ключи это всѣхъ кладовыхъ, подваловъ и погребовъ, гдѣ были всевозможные запасы, были у Глафиры Ефимовны.

Ея акуратное ежедневное утреннее появленіе къ барынѣ и зимой, и лѣтомъ было особаго рода. Онѣ не говорили ни о чемъ, что касалось хозяйства, на это былъ весь и цѣлый день. Утреннія бесѣды имѣли совершенно иной характеръ. Пожилая Глафира являлась, становилась у двери и ждала, чтобы барыня обратила на нее вниманіе.

Не спѣша, выкушавъ чашку чая молча, Марья Матвѣевна, зная, что за ея спиной у двери уже стоитъ Глафира, выговаривала каждый разъ одно и то же:

— Ну что, Ефимовна? Сказывай.

И женщина, приблизясь къ столу только послѣ вопроса, каждый разъ, по крайней мѣрѣ разъ двадцать пять въ мѣсяцъ, произносила прежде всего:

— Да ничего, матушка-барыня, особливаго!

Но разъ пять, шесть въ мѣсяцъ она начинала со словъ:

— Ахнете, матушка барыня, вотъ какъ приключилось…

И начинала разсказывать,

На этотъ разъ Марья Матвѣевна удивила свою любимицу и не произнесла своего обычнаго: «ну что, сказывай!» а вдругъ обернувшись спросила;

— Нутко, какъ тебѣ кажетъ нашъ офицеръ?

Глафира, приготовившая свой ежедневный докладъ, не знала сразу что отвѣчать.

— Красивый? сказала Бакатова.

— Это точно-съ, красавецъ!

— И умный?

— Точно такъ-съ!

— Чуешь ли, Глафира, что будетъ тебѣ новая забота? Донимаешь ли?

— Никакъ нѣтъ, матушка-барыня!

— Будетъ тебѣ новое дѣло глядѣть въ оба, чтобы намъ не прозѣвать.

— Это вы насчетъ барышни?

— Да, и Сони, да, пожалуй, и Вѣрочки. Она тоже не старуха. Я ужъ на тебя полагаюсь!

— Будьте благонадежны! Дѣло привычное.

— Ну, хорошо, я поразмыслю и скажу тебѣ, какъ и что, какъ взяться. Ну, а теперь сказывай, что тамъ?

— Да ничего особливаго, матушка-барыня! Первое будетъ: Порфирій Ивановичъ объявился у батюшки, пришелъ чуть не голый, хочетъ у васъ прощенія просить… Ну, какъ завсегда!

— Я же сказала отцу Ивану, не хочу я его у себя видѣть. Никакихъ я его прощеній не принимаю. Пускай сидитъ дома, покуда опять не пропадетъ. Дойти ты, дойди и скажи, чтобы сына сюда не пускалъ. Сейчасъ дойди. Ну, потомъ что?

— Да вотъ Макарка ѣздилъ въ городъ, сказываютъ, покупаетъ у коновала его лѣсокъ, а то все Савино.

— Что ты?.. ахнула Марья Матвѣевца.

— Точно такъ-съ…

— Да это росказни! Опять какъ тотъ разъ, выдумки?

— Нѣту, барыня, истинная правда! Дедюхинъ оврагъ купилъ же, какъ я васъ упреждала давно.

— Да деньги-то, деньги. За Савино надо побольше выплатить, чѣмъ за оврагъ?

— Я же вамъ докладывала сколько разъ, что деньги у Макара есть большущія.

— И все виномъ? въ тысячный разъ спросила или себѣ самой сказала старуха.

— Понятно виномъ! А кто говоритъ, что онъ какія-то новыя дѣла завелъ.

— Времена! вздохнула Бакатова. — Скоро свѣтопреставленіе будетъ. Мужики-кабатчики будутъ себѣ земли покупать, якобы помѣщиками станутъ. Этакъ что же, чѣмъ кончится? Купитъ себѣ Макарка вдругъ большую усадьбу и будетъ моимъ сосѣдомъ. Да, времена на Руси! На заморскій ладъ все цошло!

И послѣ паузы Бакатова сурово выговорила:

— Ну, еще что?

— У Марьянки ея буреная ногу себѣ вывихнула.

— Что ты?

— Точно такъ-съ! Какимъ манеромъ, неизвѣстно… Пришла съ поля, чуть хромала, а нынѣ оглядѣли, нога совсѣмъ опухши и уже еле ступаетъ…

— Еще что?

И Глафира начала передавать барынѣ всевозможныя мелкія свѣдѣнія съ деревни и даже изъ окрестности, что, гдѣ у кого случилось, о чемъ народъ болтаетъ, и барыня, сидя у себя почти безвыходно и совсѣмъ безвыѣздно, знала все-таки малѣйшія событія и приключенія всей окрестности, чуть не всего уѣзда, знала, конечно, и всѣ-толки, и пересуды, и сплетни.

Въ эти ежедневные доклады ключницы обязательно входило все, что творилось кругомъ. Зачастую бывали и ложныя свѣдѣнія, которыя на другой день или на третій сама Глафира опровергала.

Въ сборѣ и передачѣ свѣдѣній ключница доходила до малѣйшихъ мелочей. Ей случалось докладывать, что въ позапрошлую ночь Вѣра Андреевна часу въ третьемъ ночи вставала и окошко у себя отворяла или затворяла, что кучеръ Егоръ корыто во снѣ видѣлъ, что старуха Матрена учерась своего внученка шибко отстегала за то, что спичками баловался.

Марья Матвѣевна, выслушавъ докладъ Глафиры, задумалась, а затѣмъ произнесла сурово. — Передъ полуднемъ позови ко мнѣ Валеріана!

Тоже довольно рано, но конечно позднѣе старухи, проснулись и поднялись гусары. Съ вечера они ни о чемъ не говорили, мечтая лишь поскорѣе добраться до постелей. Усѣвшись въ халатахъ за чай, который было рѣшено всякій день пить у себя, друзья заговорили объ Уютномъ…

— Да. Вотъ гляди, вдругъ сказалъ Валеріанъ Андреевичъ, доказывая на самоваръ. — Скажи, что это такое?

— Самоваръ! отозвался Бѣлинскій удивляясь.

— Нѣтъ, это такъ называютъ сей предметъ въ иныхъ мѣстахъ, смѣясь заговорилъ Бакатовъ, — а здѣсь это утѣшитель, спаситель, укротитель, преподаватель или «заниматель», не денегъ, а людей, наконецъ, это руководитель здѣшней жизни. Не будь самовара на свѣтѣ, то въ Уютномъ всѣ бы съ тоски померли. Вотъ увидишь, куда ты не сунешься здѣсь, вездѣ увидишь… Сидятъ или сидитъ, люди или человѣкъ, и самоваръ кипитъ предъ ними, и чай пьютъ. Здѣсь жизнь «безчайная» была бы отчаянная… По милости чая у нихъ и чаянія, надежды. А не будь чая, не было бы чаянія и было бы отчаяніе…

И молодой человѣкъ долго шутилъ надъ глушью усадьбы и надъ жизнью матери и сестры.

VIII.

Около часовъ одиннадцати Бакатовъ пошелъ въ домъ и хотѣлъ пройти къ сестрѣ, но встрѣтившаяся ему Глафира заявила:

— А я къ вамъ шла, Валеріанъ Андреевичъ. Пожалуйте къ барынѣ.

Къ крайнему удивленію Валеріана, его ожидало серьезное объясненіе. Марья Матвѣевна стала прямо осуждать сына за то, что онъ привезъ съ собой «эдакого» товарища въ ихъ глухую трущобу, заявляя, что опаснѣе франта для дочери и внучки и выдумать нельзя.

Старуха объяснилась и сказала: — Это мой долгъ святой обратить вниманіе на таковой случай свое и твое вниманіе.

— Маменька! Это вы какъ-то по-стародавнему судите, горячо воскликнулъ наконецъ Валеріанъ Андреевичъ. — Въ прежнее время, можетъ-быть, на этакое и обращалось вниманіе. А теперь не то. Да, наконецъ, скажу, что сестра въ ея годы прельститься никѣмъ не можетъ, а Соня, если и влюбится малость, то и пущай! Это даже полезно дѣвочкѣ. Уѣдетъ онъ, и пройдетъ все! Впрочемъ, онъ не станетъ ни за сестрой ухаживать, ни Сонѣ тоже голову кружить.

— Да, не хорошо, не хорошо, твердила старуха, какъ бы разсуждая сама съ собой. — Будь можно, я бы и теперь какъ-нибудь бы такъ устроила, чтобы отъ него избавиться. Хоть бы такъ черезъ недѣльку, двѣ спровадить деликатно.

— Что вы, маменька! Господь съ вами! уже серьезно воскликнулъ Валеріанъ.

— Ты ничего не смыслишь, точно, право, малый ребенокъ! Тутъ у насъ глушь, дикость, тоска. Вѣрочка и Соня день-деньской ничего не дѣлаютъ. Вѣрочка страсть какъ въ себя уходитъ тоскливыми мыслями да мечтаніями, а Соня изъ угла въ уголъ тыкается носомъ. А тутъ вдругъ интересъ. Молодой хватъ, да еще, какъ сказывается, прямо дамскій угодникъ. Ну, вотъ ты посмотри, какая-нибудь изъ двухъ въ него и втюрится. А то и обѣ! Что же хорошаго? Мать съ дочерью да въ одного и того же. Совсѣмъ даже несообразно и даже неприлично! Даже чуть не грѣхъ!

— Да не будетъ ничего этого, маменька!

— Почему же это?

— Не будетъ, вамъ говорю! У насъ съ нимъ уговоръ, чтобы онъ велъ себя добропорядочно и бросилъ замашку дамскаго любезника.

— Ахъ, ты простота, простота! покачала головой Бакатова. — Ну, положимъ, онъ будетъ себя держать благопристойно и осторожно. А можемъ мы ручаться хотя бы за Соню? Цѣлый день вмѣстѣ, отъ зари до зари какъ съ роднымъ. И такъ цѣлое лѣто. А дѣвочкѣ восемнадцатый годъ. Она въ самой порѣ, чтобы влюбиться. Не будь никого, стала бы даже на нашего молодца пономаря Алексѣя заглядываться, благо красивъ. А тутъ какъ на грѣхъ офицеръ, да еще эдакій. Вишь, у него глаза какіе, да и усы не простые.

— Усы не простые? разсмѣялся Валеріанъ.

— Нечему смѣяться! Да, не простые! Я старая видала виды. Не тебѣ меня учить! У васъ, у мужчинъ, завсегда бываютъ усы разные: по нимъ о молодомъ мужчинѣ и суди безъ ошибки, есть такіе усы совсѣмъ смирные, а есть и такіе, отъ коихъ добра не жди… Разбойничьи, что ли!

— Такъ у Болеслава усы разбойничьи?

— Злодѣйскіе! Зубы тоже такіе… Бабій грызунъ!

— Ну, вотъ что, маменька, захохоталъ вдругъ Валеріанъ, — давайте мы ему поставимъ условіемъ, чтобъ онъ, если хочетъ оставаться на все лѣто, тотчасъ сбрилъ усы. А то мы его сами соннаго обрѣемъ.

Марья Матвѣевна махнула рукой, помолчала и вымолвила:

— Тебѣ шутки, а я въ серьезъ говорю! Какъ ни верти, а не хорошо! Знай я, что ты эдакого съ собой привезешь, ни за что бы не допустила. Ты простота, а я, старая, много чего на свѣтѣ видала. И впередъ тебѣ скажу совсѣмъ серьезно: чуть я что замѣчу, хотя бы даже чрезъ недѣлю или двѣ, то попрошу твоего пріятеля житья-бытья нашего не смущать и честью насъ покинуть.

Отъ матери Бакатовъ прошелъ въ комнаты къ сестрѣ и нашелъ Вѣру Андреевну одну. Она сидѣла у окна, опершись локтями о подоконникъ, и задумавшись глядѣла въ садъ. Она быстро встала, какъ бы встрепенулась, нежданно пойманная на чемъ-либо.

Валеріанъ нѣжно расцѣловался съ сестрой и подсѣлъ къ окошку. Онъ сталъ разспрашивать ее про старшаго брата и его житье, про отношенія матери съ нимъ и съ его женой.

— Все то же? спросилъ онъ, наконецъ.

— Конечно, все то же, сказала Вѣра Андреевна. — Маменька ничего ей не спускаетъ, а та постоянно тоже не упускаетъ случая сказать и сдѣлать что-либо ей наперекоръ. Прогнали мы садовника Савелія, пошелъ онъ къ брату, тотъ было его тоже прогналъ, а она настояла на своемъ: взять его въ услуженіе. Конечно, маменькѣ это было непріятно. Онѣ почти что ни о чемъ уже не разговариваютъ. Только: да и нѣтъ. А какъ о чемъ заговорятъ, такъ тотчасъ и поссорятся. Вотъ пріѣдутъ, увидишь самъ!

— Вотъ бы я кого на него напустилъ! выговорилъ Валеріанъ, усмѣхаясь, глядя въ окно и говоря будто самому себѣ.

— Что ты?! удивилась Мирская.

— А вотъ бы я моего Больку науськалъ на Клеопатру. Она красивая, а братъ ревнивъ, вотъ мы бы и посмѣялись!..

— Кого? Что? Я ничего не пойму!

Валеріанъ объяснился.

— Болька на это молодецъ! прибавилъ онъ.

— Твой другъ?

— Ну, да!..

И Валеріанъ, вспомнивъ, передалъ сестрѣ весь свой разговоръ съ матерью. Вѣра Андреевна пожала плечами.

— Узнаю маменьку! Бывало, когда я была еще очень молода здѣсь до замужества, она меня всячески оберегала отъ искушеній, какъ сказывала она. Ну, а теперь будетъ такъ же оберегать и Соню.

— Да и еще кой-кого тоже… подмигнулъ Валеріанъ.

— Меня?.. Съ ума ты сошелъ! Мнѣ скоро сорокъ лѣтъ!

— Такъ-то такъ, да они въ метрикѣ, а не на лицѣ. И за тобой еще легко можетъ иной пожелать ухаживать.

— Ну, и на здоровье, коли найдется такой безумный! Но я-то сама всегда это сочту лишь насмѣшкой или издѣвательствомъ.

Валеріанъ повѣрилъ серьезному голосу сестры, но приглядѣвшись къ ея большимъ темно-голубымъ и блестящимъ глазамъ, къ ея густымъ чернымъ волосамъ безъ малѣйшей сѣдины, къ ея пышному стану, въ которомъ было что-то сильное и юное, онъ помоталъ головой. Ему было ясно какъ день, что сестра не просто сохранившаяся пожилая женщина, а прямо молодая. «А чуть не сорокъ? Удивительно даже!» подумалъ онъ. Спросивъ про племянницу и узнавъ, что Соня навѣрно на грядахъ клубники, Бакатовъ быстро, весело, чуть не бѣгомъ отправился въ правый край сада.

— Будетъ тебѣ наѣдаться! крикнулъ онъ племянницѣ, завидя ее, и разумѣется тотчасъ послѣдовалъ ея примѣру, обрывая и глотая по пяти ягодъ заразъ. Наѣвшись до сыта, дядя и племянница усѣлись на траву, и Валеріанъ началъ разспрашивать дѣвушку, что и какъ она.

— Да ничего, дядюшка, разсмѣялась Соня. — Все то же, что было годъ назадъ и шесть лѣтъ назадъ.

Изъ длиннаго разговора Бакатовъ вывелъ заключеніе, что Соня все тотъ же ребенокъ, тотъ же дичокъ, ничего не знающій, не вѣдающій, живущій жизнью птички, прыгающей съ вѣтки на вѣтку. Голосъ и говоръ дѣвушки Валеріану не понравились. Онъ будто впервые въ этотъ пріѣздъ замѣтилъ, что племянница почти то же самое, что горничная Лушка.

"Что-же сестра-то? — подумалъ онъ. — «Сама изящная, а дочь вотъ… Неужели не видитъ? Или черезъ-чуръ „въ себя уходитъ?“ какъ говоритъ маменька».

IX.

Первые дни по пріѣздѣ гостей жизнь въ домѣ приняла особый отпечатокъ: всѣ какъ-будто были стѣснены присутствіемъ совершенно чужого человѣка, хотя Бѣлинскій проводилъ большую часть дня въ рисованіи этюдовъ въ саду и на деревнѣ. Самъ онъ тоже былъ отчасти стѣсненъ. Онъ приглядывался и къ старухѣ, и ко вдовѣ, и къ молодой дѣвушкѣ и какъ плохой пѣвецъ въ хорѣ старался попасть въ тонъ. Но несмотря на всѣ старанія онъ постоянно будто фальшивилъ, отставалъ или опережалъ и унисона не было.

— Что ты кривляешься? — говорилъ ему часто Валеріанъ. — Будь ты проще, не церемонься! И маменька и сестра женщины умныя и добрыя, но и просты: китайскихъ церемоній не признаютъ, а ты ломаешься!

— Нисколько не ломаюсь! — отзывался Бѣлинскій. — Тебѣ онѣ родныя, а мнѣ чужія. Я чувствую, что я имъ совсѣмъ чужой и ихъ стѣсняю. Если такъ будетъ продолжаться, то ужъ лучше мнѣ уѣхать.

— Вотъ глупости!

— Нѣтъ, любезный другъ, не глупости! И тѣмъ паче, что, я чую, мое здѣсь присутствіе твоей матери не нравится. Она на меня очень сурово поглядываетъ.

— Да, дуракъ ты, Болька! Маменька съ своего рожденія на всѣхъ и на все грозно поглядываетъ. Не переродиться же ей. А я знаю, что ты ей нравишься, она тебя считаетъ человѣкомъ хорошимъ.

Дѣйствительно, Бѣлинскій пришелъ къ убѣжденію, что нужно или уѣзжать, или понравиться старухѣ настолько, чтобъ она не допустила его отъѣзда. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ видѣлъ, что понравиться Бакатовой было довольно мудрено. Опытная и проницательная старуха не легко могла поддаться чьему-либо вліянію: провести ее было невозможно.

Во многихъ старухахъ, которыхъ Бѣлинскій знавалъ, онъ умѣлъ всегда возбудить извѣстнаго рода симпатію къ своей красивой и изящной фигурѣ. Теперь онъ видѣлъ, что Марью Матвѣевну и этимъ не возьмешь. Напротивъ, чѣмъ красивѣе будетъ онъ ей казаться, тѣмъ будетъ хуже. Она рѣшитъ вопросъ по своему и совершенно невыгодно для него. Она разсудитъ такъ: если онъ мнѣ, старухѣ, нравится, то для дочерни внучки онъ, стало-быть, опасенъ.

Прикинуться «Казанской сиротой», возбудить къ себѣ сожалѣніе, наврать на себя всякій вздоръ, разсказать разныя несчастія своей жизни и разныя неудачи, было невозможно, потому что на-лицо былъ другъ Валеріанъ, знавшій всю жизнь Бѣлинскаго. Онъ первый сболтнетъ матери, что пріятель все сочинилъ.

Между тѣмъ, въ дѣйствительности, влюбчивому Бѣлинскому и вдова, и молодая дѣвушка одинаково нравились и съ каждымъ днемъ онъ ихъ находилъ все прелестнѣе. Каждая въ своемъ родѣ, и изящная женщина, и дичокъ равно восхищали его, и онъ не могъ рѣшить вопроса, которой изъ двухъ отдастъ предпочтеніе.

Необходимость играть, быть осторожнѣе, всячески скрывать свои подкопы не только отъ старухи, но даже и отъ друга, придавала въ глазахъ Бѣлинскаго особую прелесть его отношеніямъ и къ молодой дѣвушкѣ, и къ ея матери. Онъ былъ увѣренъ, что не пройдетъ двухъ-трехъ недѣлъ, какъ обѣ будутъ влюблены въ него. И лѣто пройдетъ вполнѣ пріятно.

Но главное все-таки заключалось въ томъ, какъ заручиться любовью старухи, какъ убѣдить ее, что онъ агнецъ неповинный, котораго опасаться нечего, заставить ее думать, что для него существуетъ только живопись, а женщины никогда не существовали.

Разумѣется, тотчасъ же онъ упросилъ Валеріана, взявъ съ него честное слово, что онъ ни единымъ словомъ не обмолвится никому въ семьѣ о прежнихъ похожденіяхъ друга безъ числа.

— Если ты хочешь, чтобы я тотчасъ уѣхалъ, — сказалъ онъ Бакатову, — то, конечно, разскажи всякій вздоръ своей матери. Она меня въ двадцать четыре часа спровадитъ.

Валеріану Андреевичу отвѣчать было нечего. Онъ зналъ все это отлично. Даже не рѣшался сказать товарищу и пріятелю все, что зналъ, дабы тотъ не сталъ собираться уѣзжать. Вмѣстѣ съ тѣмъ Бакатовъ, зная товарища давно и близко, все-таки наивно думалъ, что Бѣлинскій въ Уютномъ станетъ другимъ Бѣлинскимъ. Онъ только первые два-три дня подглядывалъ и присматривался и прислушивался внимательно ко всему, что происходило между другомъ, сестрой и племянницей. Но затѣмъ успокоившись бросилъ.

«Это меня маменька съ толку сбила», — рѣшилъ онъ. «Я знаю, Болька будетъ умницей, сестра вовсе не „вихревая“, какъ говоритъ маменька, а Соня… Ну, она кажется влюбится въ кого лѣтъ черезъ… Ну, года что-ли черезъ два-три. Дитя совсѣмъ».

Бѣлинскій постепенно все-таки достигъ цѣли и хотя съ большимъ трудомъ, но за нѣсколько дней Марья Матвѣевна убѣдилась, что онъ только съ виду «бабій грызунъ», а на дѣлѣ совершенно степенный человѣкъ.

«Живописецъ», — рѣшила старуха, «любитъ рисовать и всѣ мысли объ этомъ. Если Вѣрочка сама начнетъ заигрывать, онъ не пойдетъ ни на что… Знай себѣ ходитъ да дерева и избы малюетъ».

Убѣдясь, что и старуха и товарищъ не обращаютъ болѣе вниманія на его поведеніе, Бѣлинскій, конечно, тотчасъ же началъ банальную комедію ухаживанія за матерью и за дочерью. Соня относилась къ гостю, гусару и пріятелю дяди, уже совсѣмъ просто, безъ церемоній, но въ ея отношеніяхъ къ нему было уже хорошее чувство… Такое же, какъ къ Глафирѣ и къ отцу Ивану.

Бѣлинскій понялъ и даже почувствовалъ это… Онъ задался вопросомъ:

«Ребячество или холодная натура? Семнадцать лѣтъ все-таки. Луша ея же лѣтъ, тоже деревенское произведеніе… А какъ поглядываетъ при встрѣчахъ? Ну, а если разбудить въ Сонѣ женщину… Это чрезвычайно забавно бываетъ!» За то по отношенію къ Мирской ухаживанье и всякое комедіанство шло успѣшно.

На десятый день по пріѣздѣ во время прогулки въ саду всѣхъ вмѣстѣ Бѣлинскій ухитрился, идя съ Вѣрой Андреевной, отстать отъ старухи, шедшей съ Глафирой, и отъ друга, шедшаго съ Соней. И тотчасъ же онъ воспользовался десятью минутами, чтобы «заложить зданіе, которое собирался строить». Это было его любимое опредѣленіе начала любовнаго приключенія.

Онъ замѣтилъ, что Уютное удивительно успокоительно подѣйствовало на него, что онъ, по цѣлымъ часамъ болтаясь по саду, рисуетъ деревья съ такимъ чувствомъ, котораго давно не ощущалъ въ себѣ.

— Вотъ въ кого надо быть влюбленнымъ, вдругъ прибавилъ онъ, — любить страстно и вѣрно, обожать… Въ природу! Въ искусство! А женщины, это самообманъ и ложь. Я вижу этакую любовь всякій день, но не понимаю ея.

— Неужели же вамъ никогда ни одна женщина не понравилась? — изумилась Вѣра.

— Никогда. Я не способенъ любить. Вѣроятно, я въ этомъ отношеніи уродился уродомъ… Впрочемъ… По правдѣ… Да. Я вамъ скажу по правдѣ, по совѣсти… Мнѣ часто, часто приходитъ на умъ, что все-таки_ въ моей жизни, въ сердцѣ… есть какая-то пустота!.. Чего-то не достаетъ!.. Но эта пустота ужасная, хуже болѣзни. Это смерть.

— Что?! — удивилась и не поняла Вѣра.

— Какая-то жгучая боль бываетъ на сердцѣ. Иногда, впрочемъ, я наивно утѣшаюсь тѣмъ, что и я способенъ на страстное и глубокое чувство къ женщинѣ… Но я такой… еще не встрѣтилъ…

Въ тотъ же вечеръ Бѣлинскій, засыпая, думалъ: «кажется, основаніе заложено!»

X.

Бѣлинскій былъ, конечно, личностью самою обыкновенною въ будничной жизни и въ то же время личностью психологически сложною въ одномъ: по отношенію къ женщинамъ. Ему было около тридцати лѣтъ и за всю свою жизнь, съ тѣхъ поръ, что онъ себя помнилъ, онъ постоянно ухаживалъ И былъ самъ увлеченъ кѣмъ-нибудь. Одна женщина смѣняла другую и ни единаго раза, казалось, ни единой недѣли въ жизни не прошло, чтобъ онъ могъ почесть себя свободнымъ сердцемъ.

Онъ помнилъ хорошо, что даже двѣнадцати или четырнадцати лѣтъ былъ страстно влюбленъ въ гувернантку француженку. Озираясь назадъ, вглядываясь еще дальше въ свое прошлое, онъ помнилъ, что шести или семи лѣтъ отъ рода обожалъ пріятельницу своей матери больше, чѣмъ свою мать, которую любилъ, однако, много. Чувство это было совершенно иное нежели чувство къ матери, и только теперь онъ ясно понималъ, что и тогда это чувство шестилѣтняго ребенка было не иное что какъ влюбленность.

Сколько разъ онъ былъ увлеченъ, сколько перебывало у него предметовъ, онъ, конечно, теперь сосчитать не могъ. Впрочемъ, за послѣднія десять лѣтъ если онъ былъ увлеченъ разъ двадцать и болѣе, то изо всѣхъ этихъ встрѣчъ только три или четыре имѣли характеръ серьезный. Все остальное было тѣмъ, что принято теперь называть флиртомъ.

Товарищи считали его отчаяннымъ сердцеѣдомъ, но это опредѣленіе къ нему не подходило. Въ его манерѣ ухаживать было что-то женское. Онъ какъ бы кокетничалъ, изъ силъ выбивался чтобы понравиться, обратить на себя вниманіе и даже внушить чувство, причемъ онъ нѣсколько увлекался и самъ. Но едва только цѣль была достигнута, какъ онъ чувствовалъ полное охлажденіе къ своему предмету.

Иногда, увидя, что цѣль достигнута и что женщина увлечена имъ сильно, онъ вдругъ ощущалъ къ ней какое-то странное чувство: она становилась ему чуть не противна. Этихъ метаморфозъ онъ самъ не могъ ни понять, ни объяснить себѣ.

Помимо чрезвычайно добраго сердца, главными чертами его характера были впечатлительность и легкомысліе. Если бы онъ уродился женщиной, то, конечно, заслужилъ бы прозвище страшной кокетки. Вообще, не будь онъ мужчиной и офицеромъ, его можно было бы мѣтко охарактеризовать, сравнивъ съ пестрою бабочкой, которая порхаетъ съ цвѣточка на цвѣточекъ, но которую малѣйшій вѣтерокъ уноситъ Богъ вѣсть куда.

Впрочемъ, иногда Бѣлинскому случалось увлекаться очень сильно, доходить до отчаянія, до страданій и мукъ любви, до такого экстаза, что онъ считалъ себя способнымъ покончить съ собой, если не достигнетъ обладанія. Однако, когда обстоятельства поворачивались противъ него, или вдругъ появлялась новая красавица, безумная страсть, отчаяніе и сборы къ самоубійству, все вдругъ стушевывалось, пропадало и улетучивалось. Будучи искреннимъ, Бѣлинскій самъ становился втупикъ. Онъ самъ себя спрашивалъ: какимъ же образомъ недѣли двѣ назадъ онъ тайно, не кривляясь ни предъ кѣмъ, рыдалъ какъ ребенокъ, а теперь, нѣсколько дней спустя, ему совершенно безразлично, что и гдѣ этотъ предметъ страсти.

Иногда, глядя на женщину, изъ-за которой онъ еще недавно безумствовалъ, онъ, изумляясь, говорилъ себѣ: «Гдѣ же у меня были глаза?» Что же я въ ней нашелъ? Не было ли уже какого съ ея стороны колдовства, какихъ-нибудь чаръ, которыя теперь разрушены?"

Раза два или три Бѣлинскій чуть-чуть не женился самымъ безразсуднымъ образомъ и теперь, вспоминая, разсуждалъ мысленно:

«Слава тебѣ, Господи, что до этого не дошло. Должно-быть мнѣ какая-нибудь невидимка бабушка ворожитъ и спасаетъ отъ бѣды».

Однажды онъ чуть не женился на сорокалѣтней вдовѣ съ шестью человѣками дѣтей, которая была ни красива, ни умна. Какъ онъ дошелъ до того, что увлекся ею, онъ вскорѣ же потомъ ни объяснить, ни понять не могъ, и говоря объ этомъ друзьямъ, прибавлялъ:

— Чортъ его знаетъ, что это такое было! Дьявольское навожденіе!..

Это было его любимое опредѣленіе своего поведенія. Другой разъ во время похода въ Западномъ краѣ онъ безумно влюбился въ молоденькую еврейку, дочь портного. Разыгралась цѣлая исторія, въ которую вступилось даже и начальство, которая чуть не кончилась судомъ и карой. Красавица Рахиль бѣжала къ нему изъ отчаго дома. Онъ вмѣстѣ съ ней уѣхалъ въ сосѣдній городъ, не взявъ отпуска и чуть не попавъ въ положеніе дезертира.

По счастію, и начальство, и товарищи, хорошо зная что за человѣкъ Бѣлинскій, выручили его, разлучили съ возлюбленной, возвративъ ее въ домъ портного, а его чуть не заперевъ на ключъ въ квартирѣ. Бѣлинскій клялся, что любитъ первый и послѣдній разъ, что жить безъ этой еврейки не можетъ, заставитъ ее креститься и женится на ней, такъ какъ всѣ силы земныя не заставятъ его позабыть Рахили.

Просидѣвъ дома подъ надзоромъ товарищей около десяти дней, Бѣлинскій вмѣстѣ съ ними началъ посмѣиваться надъ своимъ романомъ, а затѣмъ и хохотать, а затѣмъ объяснять:

— Навожденіе опять!.. Самъ чортъ тутъ ничего не пойметъ…

Третья исторія или третій романъ Бѣлинскаго былъ самый странный. Когда онъ искренно разсказывалъ о немъ близкимъ людямъ, то одни просто не вѣрили, считая что все ложь, другіе приходили къ убѣжденію, что онъ не вполнѣ нормаленъ.

Бѣлинскій увлекся замужнею женщиной и достигъ цѣли: его пассія полюбила его въ десять разъ больше, чѣмъ была любима, и рѣшилась на все, то-есть развестись съ мужемъ, покинуть двухъ дѣтей и итти къ возлюбленному, то-есть пожертвовать ему положеніемъ и всею жизнью.

Кто-то открылъ мужу глаза. Умный, холодный и разсудительный, человѣкъ строгихъ правилъ, очень просто и очень тихо рѣшилъ вопросъ. Онъ вызвалъ Бѣлинскаго на поединокъ, который долженъ былъ кончиться непремѣнно тѣмъ, чтобъ одинъ изъ двухъ остался на мѣстѣ.

— Убьете меня, сказалъ онъ Бѣлинскому, — и можете на ней жениться и быть счастливымъ. Съ того свѣта я буду на это смотрѣть, полагаю, крайне хладнокровно. Да, наконецъ, теперешній срамъ, вся эта исторія, вашею женитьбой какъ бы покроются…

Поединокъ состоялся. Первымъ стрѣлялъ мужъ и промахнулся. Вторымъ стрѣлялъ Бѣлинскій и тоже промахнулся. Послѣдовало еще по два выстрѣла съ каждой стороны. Бѣлинскій, стрѣлявшій отлично, ни разу не попалъ въ противника, а тотъ только по третьему разу ранилъ его въ ногу.

Разумѣется, рѣшено было, что честь удовлетворена. Однако, противники разстались съ тѣмъ, что, когда рана Бѣлинскаго дозволитъ ему, они будутъ снова драться на смерть. Но однако этотъ второй поединокъ не состоялся, благодаря товарищамъ и начальству.

По искреннему сознанію Бѣлинскаго своимъ друзьямъ онъ три раза промахнулся въ противника умышленно. Онъ не хотѣлъ его ранить, потому что это ни къ чему не вело, было безцѣльно… Вдобавокъ при желаніи ранить онъ и убить его могъ легко. А этого онъ страшно боялся! Въ случаѣ убійства противника онъ счелъ бы долгомъ своимъ жениться на вдовѣ. А это ему представлялось теперь положительно хуже, чѣмъ быть убитымъ. Тутъ за одинъ разъ всему конецъ, а тамъ на всю жизнь мученіе.

Въ Бѣлинскомъ была еще, кромѣ того, напускная или дѣланная, сентиментальная чувствительность, доходящая даже до ребячества или комедіантства. Однако онъ не кривлялся предъ другими, а разыгрывалъ какую-то роль предъ самимъ собой. Сильно увлеченный какою-либо женщиной, онъ въ медальонѣ носилъ на груди ея портретъ, или ея волосы, или же, наконецъ, какой-нибудь отъ нея цвѣточекъ или бантикъ. Затѣмъ все это въ данный моментъ выкидывалось и замѣнялось въ томъ же медальонѣ, конечно, другими волосами, другимъ портретомъ, другимъ сувениромъ.

Одинъ изъ товарищей Бѣлинскаго, острякъ и шутникъ, прозвалъ большой золотой медальонъ, который часто видѣли на его груди, особенно мѣткимъ прозвищемъ.

— Знаешь что, Бѣлинскій, вѣдь это у тебя на цѣпочкѣ-то нѣчто въ родѣ номера въ гостиницѣ!.. Одна пассажирка пріѣхала, расположилась, потомъ уложилась и уѣхала. А другая пріѣхала…

Во всемъ этомъ, конечно, была большая доля ребячества, легкомыслія, но все это происходило отъ крайней впечатлительности натуры художника и во всякомъ случаѣ бывало вполнѣ искренно. Самая отчаянная комедія была все-таки искренна. Бѣлинскій уподоблялся тому актеру, который играетъ, произноситъ заученныя чужія слова, но въ то же время волнуется, и дрожитъ, и горько плачетъ, и тяжко страдаетъ.

Призваніе къ живописи было у Бѣлинскаго съ дѣтства. Теперь у него было крупное дарованіе, но онъ занимался мало, не работалъ, не развивалъ дара, смотрѣлъ на него какъ на забаву. Къ несчастію, у него не было ни одного человѣка, который убѣдилъ бы его, что у него большой талантъ, и заставилъ бы его полюбить этотъ даръ свыше всѣми силами души, тѣми самыми, которыя онъ зря растрачивалъ на свое кокетничанье съ женщинами, на флиртъ.

У Бѣлинскаго дома на стѣнахъ и въ портфеляхъ была масса женскихъ головокъ, конечно, все больше портретовъ, которыми восторгались знатоки. Нѣкоторые были плохи, а другіе положительно художественными произведеніями. Было одно обстоятельство, котораго никто не зналъ, а самъ Бѣлинскій не замѣчалъ или не догадывался. Чѣмъ болѣе бывалъ онъ увлеченъ или влюбленъ въ женщину, портретъ которой онъ дѣлалъ, тѣмъ великолѣпнѣе была работа… Все было жизненно, правдиво и вмѣстѣ съ тѣмъ поэтично… Портретъ, дѣланный поневолѣ, былъ почти мазней. Мужчинъ и старухъ онъ никогда не рисовалъ.

— Пробовалъ! Тошнитъ! говорилъ онъ.

Три портрета еврейки Рахили были у него украдены, а спустя годъ въ газетахъ появился обзоръ какой-то выставки, гдѣ упоминались и описывались головки еврейки, принадлежавшія совершенно неизвѣстному художнику и которыя были имъ проданы за огромную сумму какому-то проѣзжему англичанину.

И Бѣлинскій и его товарищи по всѣмъ признакамъ убѣдились, что это были его головки Рахили, но разыскивать художника, который смошенничалъ, или узнавать, кто и гдѣ англичанинъ, ихъ купившій, конечно, никто не сталъ.

Однако Бѣлинскому иногда все таки случалось вдругъ отставить на второй планъ какой-нибудь «предметъ», въ данную минуту его занимающій, и горячо вдругъ взяться за пейзажи. Въ эти дни онъ бывалъ безумно влюбленъ въ природу. Но это длилось недолго.

Послѣ двухъ, трехъ разговоровъ съ Вѣрой, краткихъ, урывками, когда они случайно оставались вдвоемъ на нѣсколько минутъ, Бѣлинскій убѣдился, что побѣдить сердце женщины было болѣе чѣмъ легко. Она, казалось, сама напрашивалась на это…

XI.

Валеріанъ Бакатовъ, со дня пріѣзда постоянно и тщетно собираясь къ брату, рѣшилъ, наконецъ, выѣзжать безотлагательно, тѣмъ паче, что приближался день рожденія невѣстки.

Провожая сына, Марья Матвѣевна насмѣшливо улыбалась.

— Поѣзжай, поѣзжай, что же! говорила она. — Все-таки брать, повидаться надо, а сюда не зови ихъ. Сами захотятъ, пускай пріѣзжаютъ, а приглашенія съ моей стороны никакого никогда не будетъ. Сказываете вы всѣ насчетъ меня съ Клеопатрой, что нашла коса на камень. Врете вы это! Я не коса! Никого никогда изъ васъ не косила. Я же опять не камень. А вотъ она-то, голубушка, и коса, и камень вмѣстѣ. Въ семьѣ своей съ мужемъ и дѣтьми поступаетъ вотъ точь-въ точь Макарка, хуже косы; а душою своей и разумомъ она камень. Случись къ примѣру у нихъ пожаръ, сгори въ огнѣ вся семья, мужъ и дѣти, а останься она жива, то выскочитъ изъ пламени и перекрестится, скажетъ: «Слава Тебѣ, Господи, цѣла и невредима!» Вотъ она какая!

Валеріанъ выслушалъ это напутствіе и ничего новаго не узналъ. Мнѣніе матери о невѣсткѣ онъ зналъ давно и отчасти оправдывалъ мать, такъ какъ невѣстка, по его мнѣнію, была нетолько недостаточно податлива, но даже недостаточно почтительна къ Марьѣ Матвѣевнѣ.

На хорошей, сытой тройкѣ Валеріанъ живо пролетѣлъ пятнадцать верстъ до усадьбы брата «Горки», извѣстной своимъ красивымъ мѣстоположеніемъ. Названіе было вполнѣ подходящее. Домъ, службы, большой дворъ помѣщались, красиво разбросавшись, на самомъ большомъ холмѣ. Густой старинный садъ съ длинными аллеями спускался и затѣмъ снова поднимался къ убогой деревянной старинной церкви, помѣщавшейся на сосѣднемъ холмѣ лѣвѣе отъ усадьбы. Направо, на самомъ маленькомъ, но просторномъ, широкомъ холмѣ было село, дворовъ болѣе двадцати.

Горки считались примѣрною усадьбой по порядку и чистотѣ. Матвѣй Андреевичъ Бакатовъ, когда женился и былъ отдѣленъ матерью, получилъ имѣніе въ довольно плохомъ видѣ. Но взявъ тысячъ до двадцати приданаго за женой, онъ съ ея согласія почти всѣ деньги употребилъ на устройство Горокъ и на покупку двухъ прилегавшихъ къ имѣнію пустопорожнихъ земель.

И Горки преобразились. Старинный домъ, небольшой, но увеличенный вдвое, смотрѣлъ какъ съ иголочки. Всѣ надзорныя строенія были тоже не только въ полномъ порядкѣ, но казались даже новыми.

Матвѣй Бакатовъ былъ въ свою мать, настоящій хозяинъ. Онъ, казалось, даже уродился на свѣтъ, чтобы быть только сельскимъ хозяиномъ. Онъ любилъ свое дѣло и старался все болѣе изучать его и въ книгахъ, которыя выписывалъ, и на практикѣ. Сосѣди его сначала усмѣхались, узнавая о разныхъ его нововведеніяхъ въ хозяйствѣ, но затѣмъ вскорѣ стали завидовать. Горки приносили теперь доходъ втрое большій, чѣмъ при управленіи Марьи Матвѣевны.

Молодые Бакатовы изображали собой хорошую, счастливую семью. Строптивая по отношенію къ свекрови, молодая Бакатова была собственно очень доброю, но энергическою женщиной. И если она была дѣйствительно настоящею эгоисткой, то по отношенію ко всѣмъ чужимъ людямъ, ко всему міру, изъ котораго она исключала мужа и троихъ дѣтей.

Соображенія Марьи Матвѣевны о томъ, что Клеопатра могла выскочить изъ пожара и, потерявъ семью, перекреститься и сказать: «Слава Богу», было, конечно, ея измышленіемъ и клеветою. Бакатова любила мужа и обожала дѣтей, но любовь ея выражалась не ласками, поцѣлуями и баловствомъ, а совершенно иначе. Она старалась, и достигала цѣли, чтобъ и мужу, и дѣтямъ, каждому на свой ладъ, жилось хорошо на свѣтѣ.

Матвѣй Андреевичъ былъ, конечно, вполнѣ подъ вліяніемъ жены, обожалъ ее, считалъ въ десять разъ умнѣе себя. Онъ былъ до сихъ поръ какъ бы гордъ, что дѣвушка, и красавица, и княжна, и съ приданымъ согласилась когда-то стать его женой, несмотря на то, что одновременно за нее сватались два жениха, по своему общественному положенію повыше его, Бакатова.

Тому назадъ лѣтъ десять Матвѣй познакомился съ семьей князя Теръ-Алисова и былъ прежде всего пораженъ пышною и горделивою красотой молодой княжны. Молодая дѣвушка съ типичнымъ армянскимъ лицомъ, нѣчто среднее между итальянкой и цыганкой, была окружена поклонниками. Первое время мысль о томъ, что онъ влюбленъ въ княжну и что готовъ бы былъ сдѣлать ей предложеніе даже удивила его самого, человѣка далеко не самонадѣяннаго.

«Эка, чего захотѣлъ!» подумалъ онъ. «Такъ она за тебя и пошла, когда, сказываютъ, то и дѣло отказываетъ».

Молодая княжна дѣйствительно за одну зиму уже отказала тремъ поклонникамъ въ рукѣ и сердцѣ. У ней было собственное представленіе о томъ человѣкѣ, за котораго она пойдетъ замужъ. Онъ долженъ былъ, прежде всего, быть добрымъ и тихимъ человѣкомъ; во-вторыхъ, быть не очень дурнымъ собой; въ третьихъ, быть способнымъ на глубокое беззавѣтное чувство.

И умная, проницательная княжна сразу увидѣла, что Матвѣй Бакатовъ именно такой человѣкъ. Кроткій и сердечный, затѣмъ даже красивый, не только пригожій, и, наконецъ, изъ тѣхъ натуръ, которыя, привязавшись къ женщинѣ, не любятъ ее, а боготворятъ. Для такихъ весь окружающій міръ исчезаетъ или же поглощается однимъ существомъ. И онъ любитъ весь міръ, все и всѣхъ въ этой одной женщинѣ.

Такъ какъ княжна была собственно сирота, воспитанная старикомъ-дядей и избалованная имъ, то она, дѣлая все посвоему, повелѣвая обожавшимъ ее дядей, могла выйти замужъ за кого хотѣла. Она быстро рѣшила выйти за Бакатова.

Такъ какъ молодой человѣкъ только вздыхалъ, только глядѣлъ на нее отчасти грустными глазами, но ни раза никогда не заикнулся о своей любви къ ней, то княжна должна была сама какъ бы начать ухаживать за нимъ.

И, наконецъ, она первая сказала первое слово, ихъ сблизившее, а затѣмъ вскорѣ она спросила прямо:

— Любите ли вы меня? Женитесь ли вы на мнѣ?

Разумѣется, Матвѣй сошелъ съ ума отъ счастія.

Послѣ свадьбы, отпразднованной въ Москвѣ, на которую Марья Матвѣевна не поѣхала, въ силу привычки сидѣть дома, молодые явились въ Уютное и поселились въ томъ самомъ флигелѣ, въ которомъ были теперь Валеріанъ и Бѣлинскій.

Только мѣсяцевъ шесть жизнь шла мирно. Клеопатра Таріеловна казалась суроваго нрава и черезчуръ молчаливою. По крайней мѣрѣ она отмалчивалась отъ свекрови. Но затѣмъ пошли маленькія стычки, перешедшія къ концу года въ маленькія сраженія, одинаково раздражавшія и старуху Бакатову, и молодую Бакатову, и одинаково приводившія въ уныніе Матвѣя. Становилось очевиднымъ, что вмѣстѣ жить нельзя. Молодая Бакатова начала поговаривать о томъ, чтобы имъ на ея деньги купить маленькое имѣніе и поселиться самостоятельно. Марья Матвѣевна одновременно собиралась тоже избавиться отъ строптивой невѣстки на свой ладъ.

— Тутъ ничего не подѣлаешь, объявляла она своей Глафирѣ. — Извѣстно, что ночная кукушка всегда перекукуетъ! Богъ съ ними! Пускай живутъ по-своему. Тоже не маленькіе!

И Марья Матвѣевна, не сердясь, хладнокровно объяснилась съ сыномъ и передала ему половину своего состоянія въ видѣ отличнаго имѣнія Горки.

Когда молодые Бакатовы поселились отдѣльно и стали бывать у старухи въ гостяхъ, то отношенія сразу стали лучше. Клеопатра сдѣлалась какъ бы ласковѣе со свекровью. Цѣль ея была достигнута и причинъ къ размолвкамъ уже не было. Но затѣмъ въ теченіе около восьми лѣтъ, которыя прошли со дня ихъ переѣзда въ Горки, Бакатовы стали бывать у старухи все рѣже и рѣже.

За послѣдніе два года Клеопатра пріѣхала уже только разъ пять, несмотря на близкое разстояніе. Матвѣй бывалъ, конечно, часто, въ мѣсяцъ раза два, иногда и три, но невѣстка отговаривалась тѣмъ, что не можетъ оставить дѣтей однихъ. Привозить дѣтей къ бабушкѣ было нельзя, такъ какъ сама Марья Матвѣевна находила, что они, являясь, каждый разъ «простукиваютъ» ей голову.

Кромѣ того, старуха прозвала дѣтей такимъ словомъ, которое, если не оскорбляло Клеопатру, то все-таки было ей почему-то непріятно. У старухи было только одно объясненіе на все, что дѣлали дѣти:

— Кавказчата! Кавказченокъ!

А между тѣмъ трое дѣтей Бакатовыхъ были дѣти вполнѣ благовоспитанныя, послушныя, добрыя, ласковыя и если шумѣли, то въ предѣлахъ, которые для ребенка не только возможны, но необходимы. Къ старшему сыну, восьмилѣтнему, названному Андреемъ, совсѣмъ нельзя было приложить клички кавказченка, такъ какъ онъ уродился въ своего отца: бѣлокурый, добрый, немножко тюфякъ, даже немножко сонливый, не только тихій. Второй сынъ, Валеріанъ, пяти лѣтъ, крестникъ своего дяди, былъ противоположностью брата. Этотъ, пожалуй, былъ кавказченокъ: веселый, быстрый, умный, вспыльчивый, но чувствительный, постоянно дравшійся со всѣми и тотчасъ же бѣжавшій со слезами на глазахъ просить прощенія.

Наконецъ, третій ребенокъ, дочь Нина, трехъ лѣтъ, была похожа на младшаго брата типомъ. Дѣвочка была уже теперь прелестна типически правильнымъ очертаніемъ личика и чудными глазами и, разумѣется, обѣщала, когда будетъ дѣвушкою, стать замѣчательною красавицей.

Клеопатра Таріеловна вспоминала и часто говорила о томъ, что ей всегда разсказывали, какъ ея матъ славилась, не только была просто извѣстна, своею красотой во всей Грузіи. Была же она изъ древняго рода, родственнаго царевичамъ Грузинскимъ, вообще славившагося своею красотой.

Если маленькая Нина была въ родѣ матери внѣшностью, то сердцемъ, дѣтскою душою своей, была положительно родственна брату Андрею, уродившись тоже въ добраго и кроткаго отца. А Матвѣя Андреевича за его «золотое» сердце когда-то, еще при крѣпостномъ правѣ, крестьяне Уютнаго обожали, чуть не боготворили. И не только его крестьяне, но и крѣпостные сосѣднихъ помѣщиковъ прозвали его за доброту, доходившую иногда до самопожертвованія, «Уютинскій золотой барчукъ».

Разумѣется, вся семья была страшно обрадована пріѣзду Валеріана, но всего бурнѣе выразилась радость дѣтей, которыя любили «дядю Валю». Несмотря на его рѣдкія появленія, только разъ въ годъ, лѣтомъ, все-таки дѣти помнили его, кричали и швырялись при пріѣздѣ дяди, плакали и уныло бродили при отъѣздѣ. Впрочемъ, на это была причина. Валеріанъ по цѣлымъ днямъ съ утра не разставался съ племянниками и дѣлалъ то же, что и они. Бѣгалъ, ѣздилъ верхомъ (на палочкѣ), прыгалъ козой, изображалъ разносчика, садовника и даже пристяжку.

За этотъ свой пріѣздъ Валеріанъ сразу особенно нѣжно отнесся къ дѣвочкѣ.

Маленькая Нина, много выросшая за годъ, бѣгавшая и болтавшая теперь не меньше братьевъ, подкупила «дядю» своею красотой.

— Да что же это такое будетъ? сказалъ Валеріанъ невѣсткѣ, увидя дѣвочку и взявъ ее на руки. — Вѣдь это будетъ царевна сказочная… La belle au bois dormant…

— Только уже никакъ не dormant, пошутилъ отецъ.

И всякій день Валеріанъ повторялъ то же самое восторженно:

— Она замѣчательно красива будетъ, замѣчательно.

Клеопатра Таріеловна отзывалась съ чувствомъ материнской гордости.

— Да. Будетъ, конечно, почище того, что я была… А меня, вѣдь, называли тоже красавицей. Такъ что же Нина будетъ?

— Называли? вопросомъ замѣтилъ однажды Матвѣй Андреевичъ, всегда страстно любовавшійся женою такъ же, какъ въ первые мѣсяцы послѣ женитьби.

— Ну, да, называли… А теперь только одинъ человѣкъ такъ называетъ, нѣжно отозвалась женщина. — Но этотъ одинъ для меня все то же, что весь свѣтъ.

Присматриваясь теперь къ жизни старшаго брата, Валеріанъ будто завидовалъ, а затѣмъ мысленно упрекалъ мать.

«Клеопатра для маменьки чуть не вѣдьма, Матвѣй рохля, колпакъ… Дѣти всѣ кавказчата… Ну, а я бы желалъ, да и всякій пожелаетъ… быть на мѣстѣ Матвѣя».

Пробывъ около недѣли въ гостяхъ, Валеріанъ сталъ собираться домой.

— У васъ тутъ «Уютное», а не у насъ, говорилъ онъ.

— Поживи еще… Даже ради дѣтей прошу, уговаривала Клеопатра. Они при тебѣ на седьмомъ небѣ.

— Не могу, милая… Маменька прямо таки разобидится. Пріѣзжайте вы всѣ въ Уютное.

— Кавказчата простучатъ Марьѣ Матвѣевнѣ голову или зарѣжутъ кинжаломъ, отвѣчала Клеопатра смѣясь, но съ оттѣнкомъ раздраженія.

— Нѣтъ. При мнѣ можно. Я маменьку буду усовѣщевать, когда на нее нападетъ стихъ.

Разумѣется, передъ выѣздомъ Валеріана при слезахъ и всѣ дѣтей, имъ было обѣщано, что они вскорѣ сами поѣдутъ къ дядѣ и бабушкѣ.

— А нельзя, мама, къ дядѣ безъ бабушки? просто и даже грустно спросилъ пятилѣтній Валеріанъ.

Всѣ невольно разсмѣялись.

XII.

Въ окрестности уже давно, съ годъ, ходилъ слухъ, что барыня Бакатова, нуждаясь въ деньгахъ, продаетъ свой хуторъ «Дубки». Покупщиковъ, однако, не являлось. Въ этой глуши ихъ и найтись не могло, кромѣ одного, того же Зацѣпина.

Дальновидный, дѣльный и «съ нюхомъ» дѣльца, кабатчикъ зналъ настоящую цѣну «Дубковъ» лучше, чѣмъ кто-либо. Макарку давно преслѣдовала мысль объ этой покупкѣ, но теперь онъ собрался къ Бакатовой сразу, внезапно.

Обстоятельства, благодаря всякимъ оборотамъ, сложились такъ, что семь тысячъ рублей были налицо, а вмѣстѣ съ тѣмъ до Зацѣпина дошли слухи, отъ которыхъ онъ встрепенулся, понявъ, что откладывать дѣло о Дубкахъ больше нельзя… Можно запоздать. И тогда все пропало. Все, что было на умѣ…

Пріѣхавъ въ Уютное, Макаръ какъ всегда оставилъ свою телѣжку на деревнѣ и пошелъ пѣшкомъ къ усадьбѣ. Въѣхать во дворъ онъ никогда бы не посмѣлъ, самъ сознавая, что это невозможно и права будетъ барыня, если обидится.

Идя къ дому, онъ самодовольно усмѣхался уже и тому обстоятельству, что онъ идетъ къ барынѣ-помѣщицѣ по важнѣйшему дѣлу, а было время, что его отца, да и его самого, уже взрослаго парня, покойный баринъ Бакатовъ не разъ наказывалъ розгами «вотъ въ ефтомъ же самомъ сараѣ». И Зацѣпинъ выговорилъ вслухъ себѣ самому:

— Да, времена были! А вотъ нонѣ мы съ вами… помѣщики.

Зацѣпинъ попалъ, однако, къ барынѣ неудачно. Марья Матвѣевна въ ту минуту, когда кабатчикъ входилъ въ переднюю, такъ грозно у себя крикнула, что и онъ услыхалъ издалека:

— Гони его въ шею! Не хочу. Онъ комедіантствуетъ, такъ и я буду съ нимъ шутовствовать. Гони мерзавца!

Оказалось, что сынъ отца Ивана, Порфирій, пропадавшій и пившій запоемъ, вернулся снова и слезно просилъ повидать барыню, чтобы получить прощеніе. Марья Матвѣевна была права. Порфирій являлся за прощеньемъ въ десятый, если не въ пятнадцатый разъ.

Порфирія прогнали, и Макаръ видѣлъ, какъ худой, тощій и сгорбленный малый, хотя всего лѣтъ двадцати трехъ, тихо и робко прошелъ по двору. Зацѣпинъ все-таки попросилъ доложить и получилъ въ отвѣтъ:

— Пускай подождетъ! Не велика птица!

Старуха была не въ мѣру сердита.

И около получаса Макаръ просидѣлъ въ передней на ларѣ, но не одинъ, а бесѣдуя, такъ какъ къ нему подсѣлъ и Тихонъ Захарычъ, прежній другъ его отца.

Узнавъ, по какому поводу Зацѣпинъ явился, Захарычъ ахнулъ…

— Вотъ дѣла-то, сказалъ онъ. — Ну, кто бы подумалъ, что ты когда-нибудь Дубки покупать будешь? Да!.. Ты вотъ будешь настоящимъ помѣщикомъ. А мы, грѣшные, какъ состояли холопами, такъ и состоимъ, какъ мели комнаты и на столъ подавали кушанья, такъ вотъ и по сю пору.

— Мы и вы дѣло разное, Тихонъ Захарычъ, горделиво заявилъ Зацѣпинъ, поглаживая бороду. Мы да вы — двѣ совсѣмъ-таки статьи разныя. Мы мужики, а вы дворовые. Вамъ, стало, и не рука въ люди выходить.

— А почему же такъ? Что ты?!

— Да такъ ужъ потрафилось! По закону! Мы вотъ послѣ освобожденія все-таки съ какой ни на есть землицей остались, а вы, дворовые слуги, ни при чемъ. Вотъ батька-то мой былъ отпущенъ на волю при трехъ десятинахъ, а твой дяденька дворовый, Никита, не захотѣлъ оставаться въ услуженіи у господъ и ушелъ тотчасъ на волю. Съ чѣмъ? Баринъ ему сѣрыя брюки далъ и бархатную жилетку… Ну, оно, знаешь, три-то десятины будетъ получше брюкъ.

— Это точно! вздохнулъ Тихонъ. — Это я помню. Тогда сказывали: одному землю, а другому брюки. А были-то мы завсегда дворовые повыше васъ, крѣпостныхъ мужиковъ, ближе къ господамъ были, и кормили насъ вволю. Я вотъ съ семьей моей какъ былъ въ услуженіи, такъ и остался! И спасибо еще, что барыня не обижаетъ, всѣ мы сыты и кое-какъ обуты и одѣты. А, главное, спасибо ей, что моего Ваську въ поварята взяла. Теперь онъ скоро и самъ поваромъ станетъ, она обѣщала. Ну, и молодецъ же онъ на эти всякія кушанья. Повѣришь ли, Макаръ Силантьевичъ, самъ выдумываетъ кушанья.

— Какъ, то-есть? не понялъ Макаръ.

— Да такъ! Выдумываетъ. Ей-Богу! Возьметъ онъ тебѣ, къ примѣру, курицу, приготовитъ, а она тебѣ будетъ сдаваться такъ, какъ ему хочется: и за тетерева пройдетъ, и за зайца, и за гуся! Ей-Богу! Иной разъ…

— Какимъ манеромъ? удивился снова Зацѣпинъ.

— Да такъ! Подливки такія дѣлаетъ. Даже господа, бываетъ, разобрать не могутъ. Господа сказываютъ, что просто такой у него таланъ отъ природы. Только одна обида, будь что другое, мастерство какое, столярное что ли или слесарное, могъ бы уйти да въ городѣ лавку открыть, а съ этой пачкотней поварской куда пойдешь? Праховое занятіе.

— Нѣтъ, зачѣмъ! Вотъ въ городахъ повара есть, большое жалованіе получаютъ.

— Такъ-то такъ, а все же онъ прислугою будетъ. А ужъ если холопами быть, такъ ужъ лучше дома. Оттого и я здѣсь застрялъ. Гордость во мнѣ, Макаръ Силантьевичъ, этакая. Пояснить не могу! Своимъ господамъ служу и до послѣдняго издыханія служить буду. А чужимъ не хотѣлось бы. Вотъ поди же ты! А Васѣ моему ходу нѣтъ. Вѣдь такую лавку не откроешь, гдѣ бы всякія блюда стряпать да продавать.

— Трактиръ завести! усмѣхнулся Зацѣпинъ.

— Это въ городѣ?

— Понятно!

— А на какія деньги?

— Да… конечно…

— Вотъ то-то, Макаръ Силантьевичъ! А будь онъ, къ примѣру, столяръ или слесарь, а еще того лучше сапожникъ или портной, сейчасъ бы отправился въ городъ и разжился бы.

— А вотъ погоди, усмѣхнулся Зацѣпинъ, — разживусь я, въ нашемъ уѣздномъ городѣ трактиръ открою, а Василья твоего на большое жалованіе въ повара возьму.

— Ну, это когда еще откроешь. Да и опять это будетъ все то же… Въ услуженіи… А не самъ хозяинъ.

Зацѣпинъ хотѣлъ что-то сказать, какъ бы совсѣмъ по секрету, но въ эту минуту дѣвушка Луша позвала его.

Марья Матвѣевна уже вышла въ столовую и сѣла на стулъ близъ дверей своихъ комнатъ. Зацѣпинъ, войдя, остановился у дверей передней и поклонился въ поясъ.

— Здравія желаемъ, матушка Марья Матвѣевна, произнесъ онъ черезъ всю большую комнату.

— Здравствуй, Макаръ! сурово отозвалась Бакатова. — Какъ поживаешь?

— Слава Богу, понемножку, Богъ грѣхамъ терпитъ…

— Ну, а зачѣмъ прилѣзъ?

— До васъ, барыня, дѣло… И важное!..

— Ну, говори!

— Да вотъ у васъ, матушка, слыхать на селѣ… Да и въ городѣ мнѣ тоже сказывали. Врутъ ли люди, нѣтъ ли, не знаю. Насчетъ Дубковъ.

— Что же такое? еще суровѣе проговорила Бакатова.

— Да что вотъ вы вашъ хуторъ продаете! Правда ль то?

— Что же, пожалуй, и правда! За хорошую цѣну я Дубки давно собираюсь продать. Отстоитъ хуторъ хоть и не далече, да все-таки не подъ рукой, а заниматься тамъ некому. Мнѣ не подъ силу, а помощниковъ у меня нѣтъ.

— Ну, вотъ, матушка, поэтому я къ вамъ и порѣшилъ съ поклономъ…

— Покупателя что ли нашелъ?

— Точно такъ!

— А что онъ даетъ?

— Да что вы соизволите назначить!

— Да онъ-то что можетъ дать?

— Да, стало-быть, вашу цѣну!

— Моя цѣна десять тысячъ!

— Что вы, Марья Матвѣевна. Помилуйте!

— А что же?

— Да какъ же можно? Это вы ради смѣха. Мнѣ сказывали что пять съ первыхъ словъ…

— И за пять продамъ, и за семь, и за десять! Смотря кому. Кто твой покупатель?

— Я бы, матушка барыня, собравъ свои гроши… Конечно, не въ одинъ разъ… А такъ бы въ разсрочку… Годика на три… Могъ бы купить и я…

Марья Матвѣевна разсмѣялась сухо и сердито.

— Ну, для тебя, Макаръ, по знакомству давнишнему, цѣна будетъ особенная, десять тысячъ чистоганомъ и въ разъ.

— Что вы, матушка!

— Да такъ! Да и то боюсь. Ну, вдругъ у тебя деньги-то найдутся… Надо бы двадцать говорить!

— Почему же такъ? удивился и замѣтно озлобился Зацѣпинъ.

— А потому, Макаръ, раздражительно заговорила старуха, — что я, Господь милостивъ, до этакого сраму еще не дожила, чтобы свою землю своимъ прежнимъ холопамъ продавать. Коли вы очумѣли и зазнались, такъ мы, дворяне, должны въ своемъ умѣ пребывать. Парня деревенскаго, крѣпостного, котораго мужъ покойникъ вотъ тутъ приказывалъ драть, я теперь его произведу въ свои сосѣди помѣщики?! Нѣтъ, спасибо, Макаръ Силантьевичъ. Много вамъ благодарны. За что жалуете!

И Марья Матвѣевна, сидя на стулѣ, поклонилась, то-есть двинулась всѣмъ корпусомъ впередъ.

Лицо Зацѣпина будто исказилось. Онъ ехидно ухмыльнулся и странно глянулъ на старуху. Но тотчасъ же, мгновенно, выраженіе лица перемѣнилось, и онъ снова сталъ сладко улыбаться.

— Не знаю, матушка барыня, что же тутъ обиднаго для васъ? Деньги привезъ бы настоящія, государственные билеты, а въ настоящіе сосѣди къ вамъ, я не дуракъ, не напрашиваюсь. Будь у меня по близости отъ васъ хоть пятьсотъ десятинъ, всѣ будутъ знать, что я вашъ бывшій крѣпостной. И глупости или досадности какія дѣлать вамъ я не стану.

— Нѣтъ, Макаръ, спокойнѣе сказала Марья Матвѣевна, — ошибся ты дворомъ. Тебѣ у меня во вѣки вѣковъ ничего не купить. Довольно того, что я тебя терплю у себя подъ бокомъ и смотрю какъ ты моихъ мужиковъ винищемъ спаиваешь.

— Они слободные. Сами по себѣ, холодно отвѣтилъ Зацѣпинъ. — Что же вамъ, матушка, печися объ нихъ? Прежде вашескіе были, а теперь, почитай, чужіе..

— Врешь, не чужіе! снова разсердилась Бакатова. — Вмѣстѣ тутъ живемъ. Пропьетъ у тебя какой все, что у него есть, ко мнѣ же лѣзутъ бабы его помочь. А ты на эти вотъ грабительскія деньги еще въ помѣщики вылѣзти хочешь. Покорно благодарю! Ступай въ какомъ другомъ мѣстѣ ищи! Иному кому я Дубки за пять тысячъ продамъ сейчасъ, а тебѣ, говорю, и за десять не отдамъ. Вотъ и весь сказъ! Прощай! Буде намъ лясы точить…

Марья Матвѣевна поднялась со стула и пошла къ себѣ въ комнаты.

— Сучковатая ты! Любой струментъ зазубришь, проворчалъ Зацѣпинъ.

Постоявъ нѣсколько мгновеній одинъ въ комнатѣ на томъ же мѣстѣ, онъ вышелъ въ переднюю. Здѣсь за дверьми сидѣлъ Тихонъ.

— Слышалъ? спросилъ онъ.

— Все слыхалъ, Макаръ Силантьевичъ!

— Вонъ она у васъ какая! Какъ теперь съ ней быть? И ума не приложу.

— Да никакъ быть нельзя! Ничего не подѣлаешь! И разсужденіе ея понятное… Обидно ей! Бывшій ея холопъ, да будетъ у нея въ сосѣдяхъ состоять. Вѣстимо, одна обида.

— Никакой обиды нѣтъ! Не то время, Тихонъ Захарычъ! Это у насъ здѣсь въ захолустьѣ эдакія-то разсужденія слышишь. А послушай-ка, какъ въ городахъ да въ людныхъ мѣстахъ нонѣ толкуютъ? Вотъ вотчина княжеская, село Ковылино. Чья она теперь? Сказываютъ триста лѣтъ была княжеская, а теперь чья? Знаешь ли ты, кушанья-то тутъ подавалъ…

— Зналъ да позапамятовалъ… Баринъ изъ столицы какой-то… Ермолкинъ, что ли?

— Не Ермолкинъ, а Ермиловъ.

— Такъ, Ермиловъ.

— А кто онъ такой?

— Генералъ, сказывали!

— Генералъ?! расхохотался сердито Зацѣпинъ. — Такой же крѣпостной человѣкъ, какъ и мы съ тобой. Да въ столицѣ дровами и дегтемъ торговалъ, здорово разжился и вотъ теперь княжескую вотчину купилъ и со всѣми своими домочадцами разгуливаетъ по апартаментамъ Ковылинской усадьбы. А князья-то энти, сказываютъ, въ Москвѣ на маленькой фатеркѣ гдѣ-то пристроились. А старшій-то князекъ жуликъ извѣстный въ Москвѣ. Вотъ какъ по-нонѣшнему, по-настоящему. Буде! Позабавились эти самые дворяне, господа… Оттанцовали! Теперь нашъ чередъ плясать.

— Что ты, что ты? этакъ сказывать! Э-эхъ!

— Ничего! все болѣе озлобляясь выговорилъ Зацѣпинъ. — Не я такъ сказываю, всѣ теперь такъ сказываютъ! Такъ вотъ этотъ самый Ермиловъ княжескою вотчиной, большущею и богатѣющею владѣть можетъ, а мнѣ, вишь, хуторокъ Дубки нельзя купить. Якобы барынѣ Марьѣ Матвѣевнѣ обидно будетъ.

Зацѣпинъ собрался уходить со двора и уѣзжать, но затѣмъ на всякій случай рѣшилъ повидать молодого барина, который всегда ласково обращался съ нимъ. Онъ думалъ, что Валеріанъ Андреевичъ, можетъ быть, захочетъ какъ-нибудь помочь въ этомъ дѣлѣ.

Бакатовъ оказался въ саду и Зацѣпинъ смѣло отправился разыскивать его по дорожкамъ. Черезъ нѣсколько минутъ онъ уже увидѣлъ его на скамейкѣ въ концѣ большой липовой аллеи. Завидя кабатчика, Валеріанъ догадался, что онъ идетъ къ нему и, поднявшись, пошелъ къ нему навстрѣчу.

— Здравствуй, Макаръ! Что тебѣ?

Зацѣпинъ объяснилъ коротко свое дѣло. Они двинулись не спѣша вдоль аллеи, причемъ Макаръ старался итти на шагъ позади молодого барина.

— Помочь я тебѣ не могу! сказалъ Бакатовъ. — Первое дѣло мы оба съ братомъ противъ продажи Дубковъ. Нужды въ этомъ нѣтъ никакой, это просто какая-то прихоть появилась у маменьки. Разозлилъ ее староста дуракъ, порѣшила она, что ей надо якобы бывать на хуторѣ по два раза въ недѣлю, а бывать она не можетъ, утомляется. И вотъ выдумала продавать. И все это пустое! Будетъ собираться, пока жива, и никогда не продастъ. Да и хорошее дѣло! А насъ спроситъ съ братомъ, мы ей скажемъ, что не слѣдъ. Развѣ и въ самомъ дѣлѣ, какъ ты говоришь, она въ шутку сказывала за десять тысячъ. За такую цѣну, конечно, можно! За эти деньги другое большое имѣніе купишь. Но вѣдь и ты не дуракъ. И семи не дашь!

— Нечего грѣха таить, Валеріанъ Андреевичъ, скажу по совѣсти. Шесть я бы далъ…

— Почему же? Что ты? Вѣдь не стоитъ!

— Вѣстимо, не стоитъ! А далъ бы шесть!

— Почему же? удивился Бакатовъ и даже остановился.

— Да такъ! Далъ бы, говорю!

— Да объяснись! Вѣдь не секретъ какой? Чудно мнѣ очень это! Ты за эти деньги можешь купить гораздо больше десятинъ.

— Говорю, далъ бы… а почему? Уволь, Валеріанъ Андреѣвичъ, сказать мудрено! Просто вотъ въ здѣшнихъ краяхъ хотѣлось бы землицу имѣть. А что мнѣ въ другомъ мѣстѣ? Тутъ насиженное. И опять мой постоялый дворъ здѣсь. Что же мнѣ разбрасываться на сто верстъ? Такъ какъ же?

— Да такъ же, Макаръ! Коли буду что совѣтовать маменькѣ, то посовѣтую не продавать. Развѣ за десять тысячъ. Нужды нѣтъ никакой.

— И семь не возьмете? рѣшительно произнесъ Зацѣпинъ, какъ бы не обращая вниманія на росказни барина.

— Нѣтъ, продать всегда можно, а купить не всегда.

— Это точно! угрюмо заявилъ Зацѣпинъ и задумался.

«Ну, стало, попробовать еще къ Ефимовнѣ», рѣшилъ онъ про себя.

— Обидно! выговорилъ онъ снова и прибавилъ. — Ну, обождемъ! Коли Богъ вѣку дастъ, увидимъ! Можетъ, будете когда и продавать! Тогда вы о насъ не забудьте. Послѣднее мое слово: семь…

Простившись съ бариномъ, упрямый мужикъ прошелъ въ комнату любимицы барыни и посидѣлъ у нея, но, переговоривъ съ Глафирою, вышелъ и уже на крыльцѣ злобно плюнулъ.

XIII.

Глафира, вдова сорока лѣтъ, была уже лѣтъ пятнадцать любимицею барыни и имѣла на нее извѣстное вліяніе, которымъ, однако, никогда не злоупотребляла. Когда-то женщина была красива собою, а теперь, сохранивъ правильныя черты и ровный цвѣтъ лица, выразительные, нѣсколько суровые, черные глаза и нѣкоторую сдержанность въ манерахъ, она отличалась это всѣхъ окружающихъ ее женщинъ. Типомъ будто не русскимъ и порядочностью Глафира Ефимовна походила на барыню и дворянку, пожалуй, больше, чѣмъ ея тучная барыня Марья Матвѣевна.

Женщина умная и съ характеромъ она незамѣтно для самой себя и безъ всякой цѣли руководила въ Уютномъ всѣмъ и всѣми и часто думала: «Онъ, простъ народъ-то… Словно ребята всѣ…» За послѣдніе четыре года Глафира сильно измѣнилась нравомъ. Прежде спокойная и ровная въ сношеніяхъ, она стала раздражительна и придирчива. Ее будто преслѣдовала мысль, что теперь на нее всѣ смотрятъ иначе, чѣмъ прежде, потому что за ней водится грѣхъ.

Въ усадьбѣ былъ молодой красивый лакей Егоръ, бывшій крѣпостной Бакатовыхъ. Онъ родился на селѣ въ тотъ годъ, когда Глафира вышла замужъ, будучи лѣтъ 18-ти. Не имѣя своихъ дѣтей и затѣмъ овдовѣвъ, Глафира чувствовала особенную страсть къ дѣтямъ и окружала себя ими. Когда красивому мальчику Егоркѣ минуло одиннадцать лѣтъ, онъ оказался бобылемъ даже безъ дальней родни, и Глафира, подумавъ, взяла его на воспитаніе какъ сироту. Конечно, мальчикъ сталъ обожать свою вторую мать…

Но когда Егору минуло двадцать лѣтъ, то Глафира, давно смущавшаяся, къ ужасу своему окончательно убѣдилась, что чувство воспитанника къ ней, становившееся все сильнѣе, было уже иное… пылкое, бурное, неудержимое. Какъ случилось это, понять было нельзя. Энергичная женщина принуждена была начать упорную борьбу. Эта борьба продолжалась болѣе года и не привела къ побѣдѣ. Сама Марья Матвѣевна, знавшая давно все, недоумѣвала и изумлялась…

Глафира рѣшилась на послѣднее и вѣрное средство, ей подсказанное ея же здравымъ смысломъ. Она рѣшила спровадить молодого человѣка въ губернскій городъ.

— Нашъ городъ чуть не столица, разсуждала она. — Народу тьма-тьмущая. Женщинъ красавицъ въ волю! И посовѣтовавшись съ барыней она объявила ей:

— Тамъ, на народѣ, на суетѣ сейчасъ все это съ него какъ рукой сниметъ. Это въ этой дичи нашей такая блажь въ головѣ застрять можетъ. Въ городѣ черезъ мѣсяцъ онъ соберется жениться на подходящей годами дѣвушкѣ.

Въ отвѣтъ на предложеніе Егоръ отвѣчалъ покорно, что готовъ испробовать все, что угодно, равно и ѣхать въ городъ, но ставилъ условіемъ, что если онъ черезъ полгода вернется опять, не ужившись вдали отъ Глафиры, то она будетъ побѣждена и уступитъ. Женщина согласилась на это условіе, твердо вѣря въ свой планъ.

Черезъ четыре мѣсяца уже осенью Егоръ, пожившій въ губернскомъ городѣ, видѣвшій и испытавшій все, что большой и людный городъ ему могъ дать, вернулся въ Уютное. Онъ заявилъ на этотъ разъ, что никуда больше не поѣдетъ, пробовать больше не станетъ ничего, развѣ только пристроитъ на перекладинѣ веревку и удавится на глазахъ погубительницы.

Съ того времени уже болѣе четырехъ лѣтъ Егоръ жилъ въ Уютномъ и обожалъ Глафиру, какъ еслибы она не была на двадцать лѣтъ старше его, а была восемнадцатилѣтнею красавицей. Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ не былъ счастливъ, а женщина могла почесться почти несчастной. Егоръ измучилъ себя и ее ревностью. Въ такой глуши, какъ ихъ усадьба, казалось бы, не могло быть и повода къ ревности, но Егоръ въ этомъ отношеніи былъ какъ бы «не совсѣмъ въ себѣ», по мнѣнію многихъ.

Иногда и умная Глафира тоже думала, что, дѣйствительно, у молодого малаго что-то не въ порядкѣ въ головѣ, такъ какъ она изъ-за его ревности почти не смѣла разговаривать съ кѣмъ бы то ни было, хотя бы съ старымъ мужикомъ на деревнѣ. И за эти тяжелыя почти пять лѣтъ много было бурныхъ сценъ между ними.

Много разъ грозился Егоръ за невѣрность покончить съ ней и съ собою. Однажды, схвативъ ножъ, онъ бросился на нее и если бы не люди, которые обезоружили его, а затѣмъ связали и посадили въ чуланъ, то можетъ-быть онъ и ранилъ бы женщину.

Марья Матвѣевна относилась къ дѣлу такъ же, какъ и Глафира, и все происходило по ея совѣту и у нея на глазахъ. Оправдывая всѣ прежнія дѣйствія своей любимицы въ борьбѣ съ Егоромъ, она затѣмъ тоже оправдала и ея рѣшеніе, такъ какъ видѣла, что другого исхода не было.

Только однажды Глафира не послушалась совѣта барыни. Послѣ прибытія изъ города Егоръ захотѣлъ вѣнчаться, но Глафира возстала противъ этого и, несмотря даже на совѣты Марьи Матвѣевны, отказалась и упорно отказывалась.

Мотивы ея были основательные. Она говорила, что у Егора простая вспышка, которая можетъ вдругъ пройти. Полюбитъ онъ кого, захочетъ жениться, а тутъ нельзя, связанъ со старою.

И Бакатова должна была согласиться, что это было благоразумно. Кромѣ того, Глафира говорила, что итти подъ вѣнецъ ей, сорокалѣтней женщинѣ, съ двадцатилѣтнимъ малымъ зазорно. Добрые люди на смѣхъ поднимутъ.

Вмѣстѣ съ тѣмъ она сама была глубоко убѣждена, что дѣйствительно черезъ нѣсколько времени блажь Егора пройдетъ: встрѣтитъ онъ какую-либо дѣвушку, полюбитъ ее и женится.

Однако, теперь приходилъ къ концу уже пятый годъ, а когда случалось Егору бесѣдовать со своею возлюбленной и говорить о будущемъ бракѣ съ кѣмъ-либо, то молодой малый иногда весело и чистосердечно смѣялся, а иногда раздражительно и злобно… Если Глафира настаивала на возможности такого результата, то Егоръ выходилъ изъ себя.

За послѣднее время молодой человѣкъ сталъ вдругъ особенно угрюмъ и, несмотря на разспросы Глафиры о причинѣ, упрямо молчалъ. Сумрачное расположеніе духа было настолько замѣтно и странно, что даже Марья Матвѣевна, даже Вѣра замѣтили это. На ихъ разспросы Глафира ничего отвѣчать не могла.

— Сама не знаю, говорила она, — творится что-то съ нимъ.

Одно время она думала, что Егору нездоровится, но оказалось, что онъ былъ совершенно здоровъ, но лишь страшно озабоченъ. Наконецъ, однажды вдругъ все прорвалось наружу. Егоръ объяснилъ причину своего подавленнаго нравственнаго состоянія.

Посторонній человѣкъ, который послушалъ бы разговоръ женщины и молодого человѣка, не повѣрилъ бы своимъ ушамъ. Егоръ объяснилъ, что перемѣна, происшедшая въ немъ, въ прямой зависимости отъ извѣстія, полученнаго изъ Москвы о пріѣздѣ молодого барина съ другомъ-офицеромъ. Онъ высказалъ, что какъ только этотъ молодой баринъ офицеръ пріѣдетъ въ Уютное, то онъ непремѣнно влюбится въ Глафиру, съ ума отъ нея сойдетъ и ее сведетъ съ ума, и это все поведетъ къ бѣдѣ.

— Трехъ человѣкъ похоронятъ на здѣшнемъ кладбищѣ! сказалъ онъ.

Хотя Глафира и давно привыкла къ этому «толчку», какъ называла она ревность молодого человѣка, тѣмъ не менѣе все-таки отнеслась ко всему какъ и слѣдовало. Она искренно и долго смѣялась. Чуть не цѣлый часъ. Этого съ ней, однако, почти никогда не бывало.

— Прямо-таки юродивый! Ума лишенный! говорила она. — Надо тебя свезти въ Москву и посадилъ въ сумашедшій домъ. Вѣдь родятся же такіе люди на свѣтѣ!

Добродушный и веселый смѣхъ женщины подѣйствовалъ на молодого малаго, онъ самъ сталъ смѣяться, какъ бы повѣрилъ и успокоился. Онъ повѣрилъ, что Глафира не промѣняетъ его ни на какого барина или даже офицера, но повѣрить, что этотъ офицеръ по пріѣздѣ тотчасъ не сойдетъ съ ума отъ Глафиры, онъ все-таки не могъ.

— Ты только обѣщай сказать мнѣ, говорилъ онъ, — когда онъ начнетъ сумашествовать, и обѣщай на него вниманія никакого не обращать!

Глафира по секрету отъ него, конечно, все передавала барынѣ, и обѣ женщины вмѣстѣ чистосердечно опять нахохотались надъ безумцемъ.

Теперь же, при появленіи Бакатова и Бѣлинскаго въ усадьбѣ, Егоръ сталъ снова сумраченъ. Его, какъ и всѣхъ, поразила фигура Бѣлинскаго. Онъ какъ будто надѣялся, что явится офицеръ не казистый, хотя и молодой, и вдругъ оказывается:

— Диковина! Красавецъ!

Отъ бурнаго, вдругъ возникшаго чувства, этотъ Бѣлинскій казался Егору такой поразительной красоты, что онъ подобнаго человѣка нигдѣ, никогда, даже и въ городѣ, не видалъ.

И со времени пріѣзда гусара Егоръ бывалъ угрюмъ и, сидя въ комнатѣ Глафиры, молчалъ по часамъ какъ убитый. Она, отлично понимая въ чемъ дѣло, ни о чемъ его не спрашивала. По вечерамъ она часто находила его у себя въ состояніи оцѣпенѣнія. Облокотясь руками на столъ, уткнувъ лицо въ ладони, онъ такъ задумывался, что не замѣчалъ, когда женщина входила. Глафира всегда должна была тронуть его за плечо или дернуть, чтобы онъ пришелъ въ себя.

— Ну, чего? Безумный! всегда восклицала она, садясь около него. Но Егоръ не отвѣчалъ. Молча долго смотрѣлъ онъ на женщину, и уныло, и тупо, а потомъ вздохнувъ отворачивался и глядѣлъ въ окно или въ стѣну.

XIV.

Порфирій, котораго старуха грозно прогнала отъ себя, былъ съ дѣтства какой-то странный. Тихій, добрый ребенокъ, но страшно лѣнивый и безучастно относившійся ко всему окружающему, онъ юношей сталъ уже исчезать изъ дома и пропадать Богъ вѣсть гдѣ. Просто шатался по всему уѣзду и за предѣлами его, изъ села въ село, изъ деревни въ деревню. И, конечно, не кроткому отцу Ивану было подъ силу справиться съ мальчикомъ.

Затѣмъ Порфирій сталъ уходить еще дальше, а когда ему еще не минуло 20 лѣтъ, вдругъ началъ пить. Вскорѣ явился уже и запой. Онъ сидѣлъ дома, скучалъ, глядѣлъ такъ, что походилъ на юродиваго, затѣмъ снова исчезалъ и пропадалъ по мѣсяцу и болѣе. Возвращался онъ всегда больной, истощенный, будто пришибленный и полуголый.

«Отца Ивана сынокъ», какъ звали Порфирія, будто потерявшаго свое собственное имя, былъ, конечно, всюду всѣмъ извѣстенъ. Къ нему относились всѣ снисходительно, жалѣли его, и, любя отца, кормили, давали ночлегъ. Но часто Порфирія не въ мѣру ради баловства поили, когда бывали мужицкія попойки, на которыхъ онъ неизмѣнно являлся. Поили его охотно, потому что Порфирій, пока не сваливался на землю, бывалъ въ пьяномъ видѣ забавникомъ, что-то такое разсказывалъ, что наполовину было мужикамъ непонятно, но все таки якобы «уморительно».

Если бы Порфирій былъ пьяница, задорный, забіяка, грубый и дерзкій, то отецъ Иванъ имѣлъ бы настолько силы воли, чтобы разъ навсегда прогнать его отъ себя и запретить являться.

На бѣду добраго старика, его смущало то обстоятельство, что Порфирій былъ добрѣйшій сердечнѣйшій малый. Отдыхая у отца послѣ странствованій и запоя, онъ былъ совершенно разсудительный человѣкъ, жаловавшійся на свою судьбу и увѣрявшій, что если бы его жизнь не была такая, какая она есть, то онъ бы пить не сталъ. Онъ доказывалъ твердо и ясно, что пьетъ отъ тоски и отъ ничего недѣланія.

Но все, что отецъ Иванъ предлагалъ сыну, а дѣла, конечно, нашлось бы не мало и дома, и въ храмѣ, все это было Порфирію не только не по душѣ, но ко всему этому онъ относился съ какимъ-то болѣзненнымъ отвращеніемъ.

Поэтому единственнымъ свѣтлымъ лучомъ въ жизни священника была одна его внучка Липка. Если бы не ребенокъ, то отецъ Иванъ, конечно, давно бы ушелъ въ монахи. Вдобавокъ хорошенькая и крайне умная дѣвочка была изъ тѣхъ дѣтей, которыя могутъ наполнить все существованіе родныхъ и близкихъ имъ. Въ домѣ отца Ивана и онъ, и его свояченица вставали, думая о Липочкѣ, и ложились спать, думая о ней же. И все, что творилось въ домикѣ, творилось изъ-за Липочки и для Липочки.

Дѣвочка была очень бойкая, болтливая, съ шести лѣтъ начавшая уже шалить и подшучивать надъ дѣдушкою и надъ бабушкою. Вмѣстѣ съ тѣмъ она была, по выраженію отца Ивана, «очень любопытна». Она постоянно день деньской разспрашивала обо всемъ, все ей было нужно знать. Старикъ удивлялся этому свойству ребенка, но и радовался.

Уже давно Липка привыкла разспрашивать дѣдушку обо всемъ, что останавливало ея вниманіе или становилось вопросомъ. И дѣдушка долженъ былъ разсказывать. Но понемногу, все болѣе, все чаще дѣдушка не зналъ, что отвѣчать внучкѣ, а когда отвѣчалъ, то Липка вскрикивала:

— Не то! Не то! Ахъ, ты, дѣдушка! Совсѣмъ не то! Не то у тебя спрашиваютъ!

А то, что внучка спрашивала, дѣдушка объяснить не могъ. Вопросы бывали простые, но отвѣтъ былъ мудренъ.

Разъ, возвращаясь изъ лѣса съ Прасковьей Ивановной, дѣвочка по дорогѣ разспрашивала ее, желая объяснить свои впечатлѣнія. Та отвѣчала:

— Погоди, придемъ домой! Спроси у дѣдушки!

И дома Липка стала разспрашивать дѣдушку. Началось съ того, что дѣвочка спросила, что такое грибъ.

— Какъ что? Ну, вотъ грибъ! показалъ отецъ Иванъ на кузовокъ, полный набранныхъ грибовъ. — Въ лѣсу ростетъ!

— Да это, дѣдушка, я знаю! И въ лѣсу, да и не въ лѣсу бываетъ. А ты вотъ скажи, что же это такое. Изъ чего онъ? пристала Липка.

— А это такой, стало-быть, изъ земли выростаетъ корешокъ, а на корешкѣ шляпка…

— Знаю я это, дѣдушка!

— Ну, вотъ его собираютъ и ѣдятъ, а то сушатъ…

— Да это, дѣдушка, ты все не то говоришь! нетерпѣливо отозвался ребенокъ.

— Да что же тебѣ надо?

— Да ты мнѣ скажи, что это такое?

— Что?

— Да грибъ же!…

Отецъ Иванъ, странно усмѣхаясь съ печальными глазами, мысленно разводилъ руками, но внутреннее чувство, зарождавшееся въ немъ при такихъ бесѣдахъ съ внучкой, было хорошее, радостное. Отцу Ивану чудилось, что этотъ маленькій ребенокъ будетъ большою умницей. Не всѣ дѣти таковы. Эта дѣвочка сама разсудить не можетъ, что въ ея головѣ возникаетъ, но все-таки допытывается, и вотъ онъ не можетъ отвѣчать. А будь здѣсь какой ученый человѣкъ, то уже навѣрное отвѣтилъ бы.

Отецъ Иванъ задумывался тоже и спрашивалъ себя:

— А ужъ такъ-то, по правдѣ сказать, по совѣсти. Нутка. Что же это такое въ самъ-дѣлѣ значитъ грибъ?

И онъ думалъ:

«Вѣдь вотъ люди-человѣки видятъ луну на небѣ и говорятъ: луна! А что такое луна — не знаютъ, да и не спрашиваютъ… Луна и луна! И прекрасно! А вотъ Липка не то…»

И дѣйствительно Липка однажды, съ мѣсяцъ назадъ, пристала къ дѣдушкѣ, показывая на луну и спрашивая: «Что это?»

— На небѣ, свѣтитъ людямъ! отвѣчалъ отецъ Иванъ.

— А почему она то больше, то меньше, обгрызанная, а то и совсѣмъ ея нѣтъ? спрашивала Липка.

Отецъ Иванъ твердо зналъ, что объяснить это возможно, но самъ сдѣлать этого не могъ.

— Зарождается, стало-быть, говорилъ онъ, — и ростетъ. Выростетъ и начинаетъ умаляться, и пропадаетъ! Вотъ такъ же и жисть человѣческая: выростетъ человѣкъ большой, потомъ старѣть начинаетъ, а потомъ помретъ.

Это объясненіе заставило Липку долго смѣяться, даже до слезъ. Но почему ей показалось смѣшнымъ совершенно серьезное объясненіе дѣдушки, она не могла ему сказать.

На иные вопросы дѣвочки отецъ Иванъ сумрачно сдвигалъ брови, что вовсе не шло къ его доброму лицу, и отвѣчалъ:

— Это, Липка, не твоего ума дѣло! Выростешь, поймешь. А покуда брось и не думай!

И этого было достаточно, чтобы Липка на это запрещенное для думанія направляла весь свой разумъ, пытливый и смѣлый, и старалась всячески разгадать сама то, что было «не ея ума дѣло» и что слѣдовало «бросить».

Къ удивленію священника дѣвочка страшно любила дяденьку Порфирія и, когда онъ являлся домой, кричала, кидаясь къ нему навстрѣчу и цѣлуя его:

— Дяденька. Миленькій. Опять голый. Опять не ѣмши.

XV.

Если всѣ въ Уютномъ, отъ Марьи Матвѣевны до отца Ивана и отъ Глафиры до Лушки, жили своею прежнею жизнью, то Вѣрѣ Андреевнѣ и ея дочери жилось будто хуже, мудренѣе.

Дѣвочка ходила часто озабоченная и, будучи положительно ребенкомъ и дичкомъ, не могла понять причины того, что ее озабочивало. А озабочивало ее странное отношеніе къ ней матери, которая постоянно точно сердилась на нее, не говорила съ ней, больше задумывалась.

Дѣвушка, подростокъ по разуму и характеру, видѣла и замѣчала больше, чѣмъ бабушка и дядя, потому что мать не стѣснялась при ней, не брала на себя спокойный и веселый видъ, когда на душѣ ея была уже давно «тьма и буря», какъ объясняла она мысленно себѣ самой свое душевное состояніе.

Да, въ Вѣрѣ, на сердцѣ и въ мозгу была именно буря чувствъ, мыслей, грезъ, ожиданій… И была тьма! Полная, кромѣшная, когда ни зги не видно.

Для Вѣры эта загадочная «зга» былъ вопросъ темный, неразрѣшимый, не поддающійся даже догадкѣ, вопросъ: «любитъ ли онъ меня?»

«И да, и нѣтъ!» всякій день отвѣчала она себѣ и мысленно, и вслухъ.

Бѣдная женщина, столь же неопытная и недальновидная въ извѣстныхъ обстоятельствахъ, сколько и ея дочь, развившаяся въ захолустьѣ, не знала, не подозрѣвала, какъ любой новорожденный ребенокъ, что въ дѣйствительной жизни гораздо больше встрѣчается актеровъ, чѣмъ въ театрахъ. И первые искуснѣе вторыхъ, потому что каждый изъ нихъ играетъ всю жизнь только одну, разъ навсегда принятую, личину и роль.

Впрочемъ, Бѣлинскій былъ настолько актеромъ мастеромъ своего дѣла, что будь Вѣра искусившеюся въ вихрѣ столицъ и свѣта женщиной, она и тогда попалась бы на удочку.

Съ Мирской опытный ловеласъ взялся за дѣло особенно хитро, но и безжалостно. Онъ былъ кругомъ правъ, не только не виновенъ. Все въ немъ говорило Вѣрѣ всякій день, всякій часъ, что онъ безумно влюбленъ въ нее… И взглядъ, и лицо, и вздохъ, и задумчивость, и разсѣянность, и какіе-то бѣшеные порывы то нѣжности, то гнѣва, то злобы… но не съ ней, а съ другими! Но въ рѣчахъ, разговорахъ, въ малѣйшемъ словѣ онъ никогда не измѣнилъ себѣ. Если бы она сама спросила его вдругъ крикомъ сердца, въ моментъ потери разума и самообладанія:

— Любите ли вы меня?!

Бѣлинскій могъ, имѣлъ право отвѣтить однимъ недоумѣніемъ или холоднымъ вопросомъ:

— Что вы хотите сказать? Я васъ, извините, не понимаю.

Благодаря этой игрѣ, Бѣлинскій оставался якобы правъ предъ старухою, а главное предъ другомъ.

За послѣднюю недѣлю Вѣра была окончательно больна, будто сломана, смята… Бѣлинскій началъ дѣлать пастелью ея портретъ и хотя въ присутствіи кого-либо изъ семьи, что потребовала старуха, но все-таки это будто сближало обоихъ. Молчаливый tête-à-tête и глаза его, устремленные постоянно на ея лицо, магнетически дѣйствовали на нее. И что-то все разгоралось въ ней, все сильнѣе и бурнѣе… Да, буря усиливалась, а тьма оставалась все та же, непроницаемая!

Однажды, пока Бѣлинскій рисовалъ портретъ ея, а она сидѣла въ двухъ шагахъ отъ него, они случайно вдругъ остались, наконецъ, совсѣмъ наединѣ. Валеріанъ съ утра уѣхалъ верхомъ, мать вышла изъ гостинной, а Соня ушла къ священнику.

Вѣра, конечно, была сильно смущена тѣмъ, что они впервые остались такъ, глазъ на глазъ. Она боялась, что все, что она читала въ глазахъ Бѣлинскаго за послѣднее время и что все-таки считала своими фантазіями, вдругъ окажется дѣйствительностью… Сейчасъ.

«Что если онъ заговоритъ?!» думалось ей. «И скажетъ что-либо? Хотя бы намекомъ…»

Но Бѣлинскій, какъ-то странно улыбаясь, едва замѣтною будто лукавою улыбкой, взглядывалъ на нее, рисовалъ, мѣняя карандаши и молчалъ.

Въ домѣ и въ усадьбѣ царила какъ всегда полная тишина. Въ окна доносилось только изъ сада чириканье мелкихъ пташекъ. Но вдругъ какая-то большая птица, пролетая мимо оконъ, пронзительно взвизгнула. Мирская, нервно настроенная вслѣдствіе своего необъяснимаго душевнаго смятенія, сильно вздрогнула и тихо вскрикнула. Но тотчасъ же она чрезъ силу разсмѣялась.

— Вотъ что значитъ, разсмѣялся и Бѣлинскій, — тишина, которая у васъ царствуетъ! Будь это въ городѣ, пушка выпали, и то не вздрогнешь. Слухъ притупляется. А здѣсь отъ птичьяго крика вы перепугались.

Вѣра молчала, такъ какъ не могла сказать того, что думала… А думалось ей:

«Это моя душевная путаница заставила меня такъ вздрогнуть…»

— Да, здѣсь, можно сказать, какъ говоритъ отецъ Иванъ, продолжалъ Бѣлинскій, — тишь да гладь, да Божья благодать! Да и названіе-то вашей усадьбы особенное. Преумное и премилое. У васъ здѣсь именно «уютно». И жизнь идетъ тихая, патріархальная, ничѣмъ не возмутимая. Не то что въ городѣ, гдѣ всякія страсти разгораются.

— А вы думаете, порывисто выговорила вдругъ Вѣра, — среди этой мертвой тишины не могутъ разгораться человѣческія страсти.

Въ первый разъ заговорила она такъ съ нимъ.

— Нѣтъ, спокойно отвѣтилъ онъ. — Потому что это удѣлъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ сталкиваются люди между собой, гдѣ идетъ, какъ выдумали выражаться, борьба за существованіе, гдѣ конкуренція всѣхъ и всего, даже чувствъ и мыслей. А что же здѣсь? Чѣмъ можетъ вдругъ взволноваться Марья Матвѣевна? Даже вы!? Вотъ развѣ бѣда какая въ родѣ градобитія можетъ взволновать вашу матушку, или какой-нибудь мужикъ лошадь у нее испортитъ рабочую. Посердится, поохаетъ, поропщетъ на Бога, а тамъ и успокоится. Послѣдствій никакихъ не будетъ. Или вы взволнуетесь, что Софья Владиміровна простудилась, чихаетъ. И эта жизнь, именно эта, которою вы живете, настоящая! Я тоже все мечтаю бросить службу и поселиться гдѣ-нибудь въ такой же глуши, какъ эта.

— Это такъ сказывается и кажется, Болеславъ Ивановичъ! Вы никогда такъ не жили, поэтому и воображаете, что такая жизнь возможна. А вотъ посмотрите, вы здѣсь у насъ и двухъ мѣсяцевъ не выживете. Убѣжите!

— Вы думаете? вдругъ странно спросилъ Бѣлинскій, переставая рисовать и упорно и замысловато глядя ей въ лицо.

Вѣра Андреевна опустила глаза.

— Я увѣрена въ этомъ! Знаете, я приведу вамъ примѣръ. Я очень люблю гречневую кашу. При жизни мужа ее постоянно и ежедневно подавали у насъ за обѣдомъ. И много разъ случалось мнѣ наблюдать одно и то же: кто-нибудь изъ гостей, которому этого блюда не предлагали, самъ просилъ его, говорилъ, что очень любитъ, и ѣлъ съ удовольствіемъ, на второй разъ ѣлъ меньше, на третій разъ отказывался, говоря, что все-таки это блюдо довольно тяжелое. Такъ вотъ и вы, пріѣхавши сюда, хвалите наше житье-бытье, восторгаетесь, зная, что пробывъ здѣсь немного вы уѣдете. А если бы васъ осудили всегда здѣсь жить, то вы бы убѣжали.

— Я? Я отвѣчу на это, Вѣра Андреевна, что вы любите городскую шумную жизнь, а живете здѣсь поневолѣ. И вотъ вамъ скучно.

— Да! И страшно скучно! Этою жизнью могутъ жить и ею удовлетворяться только маменька, занятая хозяйствомъ и привыкшая давно къ этой жизни, а затѣмъ отчасти моя Соня, у которой нѣтъ никакихъ особыхъ стремленій. Она пріѣхала сюда почти ребенкомъ и ничего иного, кромѣ этой жизни, не знаетъ. Съѣздитъ въ лѣсъ за грибами, прогуляется на сѣнокосъ или посидитъ у отца Ивана, и довольна. Послѣ обѣда поиграетъ съ кѣмъ-нибудь въ карты или въ шашки и идетъ спать улыбающаяся и счастливая. Однако и она, бываетъ, задумывается и отвѣчаетъ мнѣ на вопросъ о своемъ раздумьѣ словами: «Ничего, такъ»! Между тѣмъ я знаю, что она не лжетъ, она сама не знаетъ, что это за раздумье. Живи мы въ городѣ, этого бы не было. Она просто не сознаетъ, что ей скучно. И мнѣ жаль ее. Черезъ годъ, два, ей будетъ здѣсь такъ же тоскливо, какъ мнѣ теперь. Но ужасно то, что я и она не одно и то же. Ея желаніе жить иначе совершенно законно. Ужъ если въ ея годы не пользоваться жизнью, такъ когда же тогда? У нея все должно бы впереди быть, а между тѣмъ у нея теперь и впереди ничего нѣтъ. Какъ же ей иногда не задумываться и не тосковать, хотя по нѣскольку минутъ въ недѣлю, когда даже мнѣ тяжело? А моя жизнь прошла…

Рисовавшій Бѣлинскій и смотрѣвшій на свой рисунокъ снова сложилъ руки, поднялъ голову, снова поглядѣлъ прямо въ глаза Мирской и выговорилъ тихо:

— Прошла ли?..

Вѣра испугалась вопроса, потупилась и произнесла смущенно:

— Что вы хотите сказать?..

— Вы сейчасъ выразились, что вамъ легче вынести скуку деревенскую, потому что ваша жизнь прошла, все что можетъ быть въ жизни якобы «было», и что вы не можете мечтать о томъ, чтобы еще что-либо, называемое жизнью, явилось въ вашемъ существованіи. Такъ ли я васъ понялъ?

— Совершенно такъ! Моя жизнь прошла, мнѣ сорокъ лѣтъ, я вдова съ взрослою дочерью! странно, сухо произнесла Вѣра.

— Положимъ, что вамъ не сорокъ! улыбнулся Бѣлинскій. — Впрочемъ, объ этомъ мы сто разъ бесѣдовали.

— Немногимъ менѣе, опять въ сто первый скажу.

— Да. Но года, Вѣра Андреевна, скажу тоже вамъ въ сто первый разъ, не имѣютъ никакого значенія. Можно быть старухой въ двадцать лѣтъ и совершенно юной въ сорокъ. Вы прожили почти сорокъ лѣтъ годами, лѣтосчисленіемъ, что ли. А сердцемъ? Много ли вы прожили или выжили?

Вѣра оробѣла еще сильнѣе и молчала.

— Я знаю многое, хотя не все, конечно, отъ вашего брата, продолжалъ Бѣлинскій. — Я знаю, какая была ваша судьба, какъ васъ выдали замужъ, какая была ваша жизнь съ мужемъ… Изо всего этого я заключаю, что вы еще не жили. Совсѣмъ не жили.

— Какъ понимать жизнь… начала было Вѣра, но онъ перебилъ ее:

— Жить не значитъ кушать и почивать. Я надѣюсь, вы съ этимъ согласны? усмѣхнулся Бѣлинскій.

— Конечно!

— А ваша жизнь такъ прошла, что вы кушали, почивали, да при этомъ еще сносили брюзжаніе мужа, который былъ болѣе чѣмъ на тридцать лѣтъ старше васъ. А затѣмъ, овдовѣвъ, вы немножко повеселились, но все-таки не жили. А затѣмъ пріѣхали сюда. Вѣдь такъ?

— Да, правда!

— И вотъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, въ васъ еще остались все тѣ же стремленія, какія бываютъ въ юности. Тѣ же мечты и желанія. Тѣ же требованія отъ жизни, что было и въ двадцать лѣтъ. И потому именно это такъ, что жизнь не дала вамъ того, на что вы имѣли полное право, на что еще имѣете право!..

Бѣлинскій налегъ на слово: «имѣете».

— Нѣтъ, не имѣю!.. рѣзко откликнулась Вѣра, отчаянно, какъ бы порывомъ досады, даже гнѣва.

Наступило молчаніе, и Бѣлинскій, рисуя и не глядя на нее, заговорилъ мѣрно и медленно, какъ бы обращаясь къ себѣ самому, а не къ ней. Вѣра едва сдерживалась отъ волненія.

— Странное дѣло, какъ голосъ или его интонація иногда много говоритъ. И говоритъ совершенно не то или обратное тому, что выражаютъ слова! Вы сейчасъ вскрикнули: «Нѣтъ, не имѣю!» А вашъ голосъ сказалъ совсѣмъ другое и сказалъ не три слова, а цѣлую длинную рѣчь. Хотите, я вамъ разскажу, передамъ всю эту вашу длинную рѣчь, выраженную оттѣнкомъ голоса при произнесеніи только трехъ словъ?

— Скажите! едва слышно и совсѣмъ боязливо шепнула Вѣра.

— Голосъ вашъ сказалъ: я имѣю святое право требовать всего, что жизнь даетъ, а мнѣ не дала. Я имѣю право требовать даже большее, чѣмъ какая иная женщина. Мнѣ жизнь ничего не дала, насмѣялась надо мной. Моя судьба была злая судьба. И я проклинаю ее! Но я не побѣждена! Я не покорилась, а только озлобилась! Я продолжаю и теперь все съ большимъ озлобленіемъ требовать, не только желать всего того, что имѣли и имѣютъ другія женщины. Я была дочерью и была матерью и испытала два чувства, но оба не могутъ наполнить существованія. То, для чего люди родятся, я не извѣдала. Меня не любили и я не любила. Даже хуже того. Моя потребность любить была только святотатственно оскорблена, попрана, истоптана ногами… Моя прошлая судьба самая печальная женская доля. Сто разъ лучше не выходить вовсе замужъ, нежели выходить такъ, какъ меня выдали. Этого я никогда не прощу своей матери! Во мнѣ было и до сихъ поръ осталось желаніе отомстить всѣмъ, всему… И я отомщу!

Бѣлинскій смолкъ, но черезъ мгновеніе продолжалъ:

— Ну-съ, вотъ эта рѣчь, которую я услыхалъ или понялъ въ вашемъ восклицаніи: «Нѣтъ, не имѣю!» Когда вы произносили эти слова, вы будто говорили своей судьбѣ: «Ты это такъ думаешь и ошибаешься. Я тебѣ докажу!» Вѣрно ли это, Вѣра Андреевна, или неправда?

— Можетъ-быть недавно было бы еще правдой, тихо отозвалась Вѣра. — Но теперь… Нѣтъ! Теперь мнѣ стало бы стыдно самой себя, если бы я еще продолжала о чемъ-либо мечтать. Выйти вновь замужъ въ мои годы было бы нелѣпостью. Объ этомъ можетъ мечтать моя Соня, а не я.

— Я же думаю, Вѣра Андреевна, что Софья Владиміровна менѣе мечтаетъ о подобномъ, нежели вы, потому что, несмотря на ея юность, она вашъ антиподъ. Она существо нѣсколько холодное, живетъ и будетъ жить болѣе разсудкомъ, нежели сердцемъ. Вы же, наоборотъ, уродились такъ, чтобы жить сердцемъ, а вамъ пришлось жить разсудкомъ, разсуждать и мириться, мириться безъ конца. Но вы не примирились, и хорошо сдѣлали. Вы продолжаете ждать, что судьба вамъ еще дастъ что-нибудь… И вы правы! Она не посмѣетъ не дать…

Вѣра разсмѣялась нѣсколько иронически, сухо и какъ-бы дѣланнымъ смѣхомъ.

— Хотѣлось бы мнѣ знать, произнесла она нѣсколько раздражительно, — чего я дождусь. Я, сорокалѣтняя вдова! Въ этомъ захолустьѣ? Единственное, на что я могу разсчитывать и надѣяться, это снова поселиться въ городѣ и повеселить мою Соню, выдать ее замужъ. Это мои ежедневныя мечты, но не простыя грезы, а мечты, основанныя на фактѣ. Всякій день мы можемъ очутиться въ такомъ положеніи, что я выѣду отсюда и, конечно, немедленно. И поселюсь въ Москвѣ.

И на вопросительлый взглядъ Бѣлинскаго Мирская продолжала:

— Какъ это будетъ, думаете вы? Очень просто! Это не секретъ. У моего мужа былъ или, вѣрнѣе сказать, есть братъ старикъ, холостякъ, крайне богатый. Отношеній у меня съ нимъ никакихъ нѣтъ, мы даже не переписываемся. У него семья, жена и дѣти, но, какъ принято выражаться, не легальные. Онъ всегда говорилъ моему мужу и послѣ его смерти подтвердилъ мнѣ клятвой, что его состояніе раздѣлится на двѣ части. Деньги, имъ нажитыя, пойдутъ этой семьѣ, а два большія имѣнія, изъ коихъ одно родовое, перейдутъ въ родъ его брата, къ намъ. Онъ такой человѣкъ, про котораго можно сказать, что его слово свято. Завѣщанія онъ не сдѣлаетъ, а по закону Соня его прямая и единственная наслѣдница. Онъ очень старъ, болѣзненный, теперь совсѣмъ боленъ уже годъ и можетъ умереть, какъ говорится, не нынче-завтра. И тогда.

Вѣра вдругъ умышленно, дѣланно оживилась и выговорила звучно:

— О, тогда я тотчасъ же, въ тотъ же день убѣгу отсюда, пѣшкомъ убѣгу!..

Въ то же время она думала:

«Боже мой! Какая ложь весь этотъ разговоръ. Да. Я лгала. А онъ? Ничего не сказалъ. Ничего. Стало-быть?!»

И она вдругъ почувствовала, что будто сердце въ ней похолодѣло, потомъ больно сжалось…

Бѣлинскій вдругъ вспомнилъ, что ему время итти купаться, что-то сказалъ и всталъ…

Придя къ себѣ въ спальню, Вѣра не знала, не помнила, какъ они разстались… Снова то же чувство, что она раздавлена, смята, охватило ее…

Она заперлась на ключъ, сѣла, почти упала въ кресло и выговорила:

— Сегодня могъ! И ничего! Ничего!

Она закрыла лицо руками, слезы брызнули изъ глазъ… Она не удерживала ихъ… Ей казалось, что на душѣ станетъ легче, яснѣе…

— Лучше! Да лучше знать, что ничего нѣтъ, что это все однѣ фантазіи старой вдовы, тихо заговорила она, почти шептала, всхлипывая какъ маленькія дѣти отъ судороги въ горлѣ. — Лучше горькое, обидное, нежели эта неизвѣстность. Да. Да… Не будетъ тьмы, не будетъ и бури. Сама виновата. Вообразила… Виновата? Боже мой! Да развѣ виновата природа, когда живетъ и чувствуетъ такъ, какъ Богъ велитъ? Да, велитъ… Противъ воли и безъ сознанія исполняетъ она его велѣнія. И права, и счастлива… И зрѣетъ, и расцвѣтаетъ, и на солнцѣ грѣется… Ахъ, люди, люди… Все это вы выдумали, придумали… И лжете предъ собой, предъ солнцемъ и природой! Лжете и предъ Богомъ, лжете и на Бога, стращая насъ Его гнѣвомъ и наказаніемъ. Не вѣрю я этому. Не вѣрю, не могу. Я не виновата… Я, Господи Праведный, не виновата. Вѣдь Ты видишь! Все видишь, все знаешь. Виновата ли я предъ Тобой, что я человѣкъ, что я женщина. Они лгутъ! выдумываютъ путы, цѣпи, кандалы какіе-то. Но Ты все видишь… Такъ помилуй же меня! Помоги мнѣ! Помоги!

XVI.

Прошло нѣсколько дней. Все шло по старому и давно заведенному. Всѣ были тѣ же… Одна Вѣра была не та же и больше сидѣла у себя одна, сказываясь больною. Одновременно и Бѣлинскій былъ болѣе угрюмъ. Но вдругъ новость, чуть не событіе измѣнило строй жизни.

Однажды утромъ Глафира явилась со своимъ докладомъ къ барынѣ. Передавъ всѣ новости, большія и малыя, она подробно разсказала самую большую новость. У «Макарки» вышла ссора съ сыномъ Павломъ. Сынъ утаилъ отъ отца, якобы потерялъ, десятирублевую бумажку. Но на этотъ разъ вышло дѣло нѣсколько иначе, чѣмъ всегда бывало… Когда Макаръ началъ бить сына, обозленный Павелъ ткнулъ отца, можетъ и ненарокомъ…

— И что тутъ было! объяснила Глафира. — Сказываютъ, ума помраченье! Макаръ позвалъ двухъ батраковъ и они втроемъ добили Павлушку до безчувствія. А тамъ стащили и въ подвалъ бросили. Сказываютъ, чуть живъ, можетъ и помретъ. А Устинья божится-клянется, что ея Павелъ не тыкалъ и отца не ударялъ, а только отпихнулся. И ненарокомъ. Кто ихъ разберетъ?..

— Да, рѣшила Марья Матвѣевна, — были холопами, денегъ не было, жили мирно, а вотъ теперь холопье разбогатѣло, завелись и денежки и изъ-за нихъ и драки пошли. И гляди, смертоубійства пойдутъ. Потому что деньги про васъ не писаны. А только про насъ, дворянъ, писаны.

— Какъ же, матушка-барыня, замѣтила улыбаясь Глафира. — А вотъ теперь купцы! Они съ деньгами. Сами не дворяне, а бѣдъ у нихъ не бываетъ?

— Купецъ не мужикъ! отвѣтила Бакатова.

— Простите, матушка! Теперь много развелось таковыхъ купцовъ, что прямо изъ крестьянъ. А живутъ нѣкоторые хорошохонько, по-божьему.

Марья Матвѣвна не нашлась что отвѣчать и спросила:

— Ну, еще что?

— Да еще-то ничего! Вотъ только Акимъ нищій пришелъ, тутъ у лѣсенки сидитъ. Съ нимъ что-то приключилось…

— Что?

— Ужъ и не знаю! Всѣ мы диву дались на него. Пришелъ и говоритъ: «грачи прилетѣли!»

— Ну да. Какъ завсегда! Что ты глупости докладываешь! разсердилась вдругъ старуха.

— Нѣтъ, матушка-барыня. Онъ всегда оралъ, горло дралъ про грачей-то… А теперь какой-то непонятный. И не кричитъ, а все тихонечко повторяетъ; «грачи прилетѣли!» А самъ совсѣмъ оробѣлый такой. Стонетъ, будто его избили. Вамъ бы поглядѣть! Ужъ очень чуденъ.

— Безумный! рѣшила Бакатова. — Чего же его глядѣть? Накорми его!

— Да это накормимъ. Какъ завсегда. А только… Вамъ бы поглядѣть! Охаетъ, стонетъ и нескончаемо говоритъ все свое: «Прилетѣли грачи, прилетѣли». Да такимъ голосомъ сказываетъ теперь, будто и въ самомъ дѣлѣ какіе грачи прилетѣли. А спросилъ его Егоръ: «Гдѣ грачи-то твои?» Онъ прямо отвѣтилъ: «Въ Вознесенскомъ.» И заплакалъ. Говоритъ онъ: «Мнѣ бы голубушку кормилицу барыню повидать?»

— Ну, такъ эдакъ бы и говорила! Гдѣ онъ?

— Тутъ у крылечка!

Марья Матвѣевна поднялась, прошла черезъ свою спальню и дѣвичью въ сѣни и вышла на крыльцо. На нижней ступенькѣ сидѣлъ Акимъ нищій, какъ всегда лохматый, во рваньѣ и безъ шапки. Бакатова окликнула его, онъ всталъ, обернулся къ ней и поклонился въ поясъ.

— Барыня-кормилица, вдругъ горько всхлипывая вымолвилъ онъ, — грачи прилетѣли!

— Знаю, глупый! Ужъ которое время отъ тебя слышимъ это! Чего же ты ревѣть теперь-то вздумалъ?

— Прилетѣли, барыня! Совсѣмъ къ намъ прилетѣли! Не даромъ мое сердце чуяло.

Голосъ и лицо Акима нищаго были такъ странны, что Марья Матвѣевна присмотрѣлась къ нему и нѣсколько сама опѣшила.

«Должно быть совсѣмъ рехнулся!» подумалось ей. «Ходилъ да оралъ всегда: „грачи прилетѣли“. А теперь свихнулся совсѣмъ и плачетъ отъ своей выдумки… Или что особое по сосѣдству?..»

— Гдѣ же ты ихъ видѣлъ? спросила она. будто почуявъ какую правду въ искреннемъ голосѣ и чувствѣ Акима нищаго.

— Въ Вознесенскомъ!

— На деревахъ?

— Нѣту! Нѣту!

— Да вѣдь ты же всегда сказывалъ: прилетѣли, по деревамъ посѣли!

— Нѣту! Нѣту! затрясъ отчаянно головой Акимъ, — не по деревамъ! Землю роютъ, рвутъ, жрутъ. И сюда будутъ. Къ тебѣ будутъ!

И Акимъ опять началъ всхлипывать, утирая слезы кулаками. Бакатова молча, пристально смотрѣла на Акима и наконецъ выговорила:

— Такъ и есть. Совсѣмъ рехнулся! Говорила я тебѣ, Ефимовна, кончитъ нашъ Акимъ тѣмъ, что рехнется.

— Нѣтути! Зачѣмъ? крикнулъ и затрясъ головой Акимъ. — Зачѣмъ мнѣ рехнуться? Видѣлъ. Своими глазами видѣлъ! Завтра къ тебѣ будутъ!

Бакатова махнула рукою и вошла въ домъ.

Въ сумерки Глафира явилась къ барынѣ и доложила что-то отчасти испуганно. Бакатова даже и не поняла сразу ея словъ.

— Говори толкомъ! вскрикнула она.

— Да что же сказать, Марья Матвѣевна! И въ правду. Семь человѣкъ. А при нихъ двадцать парней отрядили, Вознесенскихъ. Ѣздятъ по полямъ, въ овраги лазаютъ и все что-то пишутъ на бумагахъ. Какъ сказывалъ Акимъ, такъ и есть.

— Кто же они такіе?

— Невѣдомо!

— Да кто тебѣ это сказалъ? Дура!

— Сама Прасковья Ивановна. Былъ у отца Ивана сегодня дьяконъ Вознесенскій въ гостяхъ, долго сидѣлъ и ему всякое чудное разсказывалъ. Пошлите за нимъ, все узнаете.

Марья Матвѣевна смутилась и, конечно, тотчасъ же отрядила человѣка къ священнику. Отецъ Иванъ явился немедленно, но объяснить собственно ничего не могъ. Онъ узналъ отъ отца дьякона, что въ селѣ Вознесенскомъ появились два какіе-то не-то чиновники, не-то военные, а при нихъ пять человѣкъ, вродѣ какъ бы писарей. Взяли они съ села два десятка молодыхъ крестьянъ и ѣздятъ по окрестности. Сначала въ одну сторону отъ Вознесенскаго съѣздили, потомъ въ другую, въ сторону Уютнаго. А что они дѣлаютъ, никому невѣдомо. Вродѣ какъ бы землемѣры.

Марья Матвѣевна сразу сильно взволновалась. У нея въ сторону Вознесенскаго было десятинъ пять спорныхъ, изъ-за которыхъ всегда могло подняться дѣло съ сосѣдомъ. Если появились землемѣры, то очевидно дѣло зашло объ этихъ десятинахъ. А чѣмъ кончится, неизвѣстно.

Отпустивъ священника, Бакатова тотчасъ же позвала сына на совѣщаніе. Валеріанъ рѣшилъ, что все розсказни, вранье, что, можетъ-быть, помѣщикъ Вознесенскаго приводитъ въ извѣстность свои владѣнія, хочетъ размежеваться съ сосѣдями. Но всѣ эти землемѣры въ Уютное, конечно, не пріѣдутъ, такъ какъ здѣсь имъ дѣлать нечего.

Однако на другой день утромъ на селѣ появился тарантасъ, а съ нимъ три телѣги. Черезъ полчаса два господина съ форменными картузами на головахъ явились во дворъ усадьбы и спрашивали барина, Валеріана Андреевича. Бакатовъ, переговоривъ съ ними, попросилъ войти къ себѣ во флигель, а самъ тотчасъ же пошелъ къ матери…

Марья Матвѣевна, уже знавшая о прибытіи какихъ-то нежданныхъ и загадочныхъ гостей по докладу Глафиры, сидѣла взволнованная въ столовой. Она догадывалась, что грачи Акима нищаго или землемѣры въ селѣ Вознесенскомъ и эти новоявленные гости одно и то же!

Валеріанъ явился къ матери улыбающійся и веселый, а на вопросъ матери разсмѣялся.

— Маменька, можно ли такъ жить? Такого захолустья, какъ ваше, кажется, и не видано. Все, что всему міру извѣстно, вы не знаете. Мнѣ простительно, я къ вамъ въ гости пріѣхалъ… но какъ же вы-то ничего не знали?

— Что такое? тревожно спросила Бакатова. — Говори скорѣй!

Валеріанъ объяснилъ матери, что новая линія желѣзной дороги, про которую онъ даже читалъ въ газетахъ уже давно, должна пройти по близости ея имѣнія. И всѣмъ это хорошо извѣстно. Помѣщикъ Вознесенскаго уже принялъ свои мѣры и какую-то землю уже около себя купилъ, въ виду именно желѣзной дороги. Только въ Уютномъ никто ничего не знаетъ.

— А кто здѣсь и знаетъ, тотъ помалкиваетъ! разсмѣялся Валеріанъ. — Вотъ я сейчасъ смекнулъ, что этотъ пройдоха Макарка, являвшійся покупать Дубки и предлагавшій хорошія деньги, прямо плутъ, себѣ на умѣ. Вотъ что значитъ жить, какъ вы живете, никого не видая и ничего не зная, что творится кругомъ. Инженеръ даже удивился, что я, сынъ помѣщицы здѣшней, ничего не зналъ про эту проектируемую дорогу.

— Чего же они, однако, хотятъ отъ меня? попрежнему тревожно спросила Марья Матвѣевна.

— Просятъ дозволенія сутки пробыть и ночевать гдѣ-нибудь въ усадьбѣ, а не у крестьянъ. Ихъ двое только, остальные, писаря, и на деревнѣ помѣстятся. А ихъ самихъ надо устроить!

Старуха угрюмо дала сыну полномочія дѣйствовать, какъ онъ знаетъ.

Двухъ инженеровъ помѣстили въ томъ же флигелѣ, гдѣ былъ Валеріанъ съ другомъ, и пригласили ихъ къ столу. Послѣ молчаливаго обѣда, когда молодые хозяева съ гостями вышли въ садъ, Марья Матвѣевна знакомъ позвала къ себѣ Бѣлинскаго и заставила его снова подробно себѣ объяснить, чего хотятъ «анжанеры». Бѣлинскій успокоилъ старуху, говоря, что они, вѣроятно, въ Уютномъ «зря» и скоро уѣдутъ.

XVII.

«А земля-то Аграфенина какъ разъ подходитъ къ ефтимъ мѣстамъ, гдѣ они все ползали, рисовали, да нюхали!» говорилъ себѣ самому Зацѣпинъ и, наконецъ, вдругъ собрался къ священнику за совѣтомъ.

Пріѣхавъ къ домику отца Ивана, Зацѣпинъ вылѣзъ изъ телѣжки. Не видя никого, онъ привязалъ лошадь, вошелъ въ садикъ и крикнулъ, обращаясь къ стѣнѣ и окошкамъ:

— Батюшка дома? Не отдыхаетъ?

Зацѣпинъ такъ крикнулъ, что если бы священникъ и отдыхалъ, то, конечно, проснулся бы.

Кабатчикъ со всѣми людьми, его окружающими, имѣлъ двоякаго рода отношенія. Середины не было. Были лица, предъ которыми прежній крѣпостной крестьянинъ, а нынѣ собственникъ постоялаго двора и кабака, обращался не только вѣжливо и почтительно, а иногда и подобострастно.

— Не изъ подлости, говорилъ онъ, — а для дѣловъ моихъ важныхъ. Я и барыню Бакатову выругать могу. Ничего мнѣ за это не будетъ. И въ городѣ какому чиновнику нагрубить могу. Но опять-таки для дѣловъ невыгодно.

Но если «Макарка» съ одною категоріей лицъ велъ себя руки по швамъ, стоя у притолки, то съ другими, напротивъ, онъ держалъ себя свысока. Возможность въ свой чередъ изображать, если не барина, то человѣка съ мошной, независимаго, доставляла ему не только удовольствіе, а почти наслажденіе.

По мужицки грубъ онъ не бывалъ ни съ кѣмъ, напротивъ, онъ относился къ человѣку какъ бы добродушно и весело, но въ его добродушіи сквозило снисхожденіе, а иногда и презрѣніе. Въ его веселости было что-то и обидное. Онъ какъ будто говорилъ:

— Ну, что ты, прохвостъ! Гроша въ карманѣ нѣтъ. А у насъ вотъ и въ карманѣ, и въ сундукѣ, и въ банкѣ! И все своимъ резумомъ добытое, а не отъ тятеньки да дяденьки по наслѣдству получено.

Людей, съ которыми бы Зацѣпинъ былъ въ простыхъ и дружескихъ отношеніяхъ, почти не было; во всемъ уѣздѣ, гдѣ орудовалъ Зацѣпинъ, не нашлось бы ни единаго человѣка, который сердечно относился бы къ нему. Всякій, называвшій его съ улыбкой привѣта: «Макаръ Силантьевичъ», за глаза съ особымъ наслажденіемъ называлъ его «Макаркой».

Къ священнику Зацѣпинъ относился тоже совершенно свысока и опредѣлялъ его мысленно или въ разговорахъ съ семьей на свой ладъ:

— Эхъ, вы, люди, люди, чудно разсуждаете! Сказалъ вамъ ктой-то: святой человѣкъ! Вотъ и повторяете. Ну, какой же отецъ Иванъ святой? Нешто этакіе святые должны быть? Онъ, попросту сказать, дуракъ! Приходъ большой. Будь онъ уменъ, было бы у него что-нибудь за душой. А вѣдь у него, поди, алтына нѣтъ. Святостью тоже не проживешь по нашему времени. Прежде можно было. Въ тѣ времена, когда, сказываютъ, на свѣтѣ и денегъ не было. Мнѣ умный человѣкъ сказывалъ, что въ какомъ-то заморскомъ королевствѣ рубль серебромъ бывалъ въ полтора аршина длины и въ три, что ли, вершка толщины да пудовъ въ десять вѣсу, такъ что коли платить, то рубль этотъ везли на телѣгѣ. Вотъ тутъ попробуй, наживися. А теперь, когда деньги стали махонькія, да начали бѣгать да прыгать по всему свѣту, всякій-то, не дуракъ, можетъ ихъ перелавливать и въ карманъ класть. Выходитъ, святымъ-то быть или безсребренникомъ не рука, не время. Ну, а что онъ, нашъ батюшка, человѣкъ добрый, то это само собой понятно. Всякій дуракъ долженъ быть добрый, по глупству своему. Очень это просто!

При появленіи Зацѣпина у домика священника высунулась въ окошко свояченица его и добродушно выговорила;

— Милости просимъ!

А вслѣдъ затѣмъ и самъ отецъ Иванъ показался на крылечкѣ.

— Здравствуй, Макаръ Силантьевичъ! произнесъ онъ своимъ тихимъ и кроткимъ голосомъ, а затѣмъ благословилъ гостя.

Войдя вмѣстѣ въ небольшую комнату, служившую для священника пріемной, и усѣвшись на небольшомъ диванчикѣ, священникъ спросилъ:

— Такъ запросто навѣстилъ меня или дѣло какое?

— Понятно, отецъ Иванъ, дѣло есть. А такъ зря шмыгать нешто я стану. Не такой человѣкъ! Время терять попусту можно господамъ, да вотъ вамъ, духовнымъ отцамъ. Ты вотъ зиму цѣлую у печки сидишь, а лѣто цѣлое у окошечка посиживаешь, потому что ты какъ Богу отмолился, такъ тебѣ больше и дѣлать нечего. А день — деньской все молиться не подобаетъ: и самъ устанешь, и Господу Богу надоѣшь приставаніемъ. Что головой трясешь? Ничего грѣховнаго я не сказалъ.

Отецъ Иванъ, улыбаясь, сдѣлалъ жестъ, какъ если бы хотѣлъ махнуть рукой на собесѣдника.

— Горбатаго могила исправитъ! тихо выговорилъ онъ.

— Горбатый, горбатый, отозвался Зацѣпинъ. — Ну, я съ прямымъ-то твоимъ какимъ не помѣняюсь! Да не въ томъ дѣло. Давай разсуждать! Дѣло мое я и самъ бы порѣшилъ, да такъ ужъ, невѣдомо почему, положилъ я съ тобой потолковать, тебя на совѣтъ взять. Что ты скажешь? Вмѣстѣ поразсудимъ и порѣшимъ.

— Такъ! Такъ! отозвался священникъ. — Только вотъ что, Макаръ Силантьевичъ, впередъ тебя предупрежу, что вся наша бесѣда будетъ зряшная. Каляканье одно.

— Почему такъ?

— Такая же, какая всегда бывала…

— Стало, по-твоему, отецъ Иванъ, что когда мы ни толковали, то все зря?

— Все зря, завсегда, Макаръ Силантьевичъ!

— Это что же такое? Я не пойму!

— А вотъ я тебѣ поясню. Случалось тебѣ бывать у меня за совѣтомъ?

— Случалось. И не разъ.

— Случалось, ты одно говорилъ, а я совсѣмъ другое?

— Да почти каждый разъ, отецъ Иванъ, разсмѣялся Зацѣпинъ.

— Ну, а случалось тебѣ поступать не по своему, а по моему?

Зацѣпинъ помолчалъ, потомъ громко, весело, но отчасти добродушно расхохотался.

— Ну, вотъ то-то! улыбаясь произнесъ священникъ.

— Это, стало быть, по-твоему, я съ тобой бесѣдую, на словахъ повинуюсь, а на дѣлѣ все на свой ладъ вершу.

— Именно, Макаръ Силантьевичъ!

— Такъ! Такъ!

И Зацѣпинъ опять прыснулъ весело. Ему будто нравилось, даже польстило замѣчаніе священника.

— Ну, что дѣлать, отецъ Иванъ, а все-таки давай толковать, серьезно сказалъ онъ.

— Давай!

— Хочу я сына женить…

— Знаю!

— И знаешь, на комъ?

— Вѣстимо знаю! И имя и фамилію ея знаю.

— И знаешь, что Игнатъ не хочетъ, а закидываетъ свои глупые буркалы на барынину Лушку.

— Знаю, Макаръ Силантьевичъ! Все, что ты знаешь, то и я знаю! Въ Уютномъ все на ладони…

— Ну, вотъ ты мнѣ, отецъ Иванъ, и скажи, какъ тутъ быть?

— Это дѣло твое, отцово, а я хоть и духовный отецъ вашъ, а все жъ таки это до меня не касается.

— Нѣтъ, касается! Ты, отецъ Иванъ, должонъ сына моего разговорить, законтрактовать что ли…

— Какъ такъ? удивился священникъ.

— Такъ сказывается, законтрактовать! Долженъ ты его, дурака, усовѣстить. Я его женю на комъ хочу, хотя бы на козѣ, потому что я отецъ, на свѣтъ сей родитель его. Не захочетъ на козѣ жениться, я его выгоню изъ дому и пошелъ на всѣ четыре стороны таскаться съ сумой, а то съ горя пить. Вотъ въ точію какъ твой Порфирій.

Лицо священника сразу стало сумрачно, онъ тихо вздохнулъ, но промолчалъ.

— Я тебѣ, отецъ Иванъ, все поясню. И коли да ты умный человѣкъ и истинный іерей, то ты долженъ все понять и со мной согласиться. Былъ я мужикъ, да еще крѣпостной. Такъ вѣдь? А нынѣ я въ скорости буду третьей гильдіи купецъ, а пройдетъ мало времени, буду второй гильдіи, а тамъ что будетъ никому невѣдомо, только мнѣ вѣдомо. И здорово вѣдомо! Руку отдамъ на отсѣченіе: что именно со мной годовъ черезъ двадцать произойдетъ. А говорить не могу, потому что ты вытаращишь глаза и назовешь меня вралемъ. Вотъ былъ такой у бусурмановъ, у французовъ, что ли, капитанъ… И этотъ самый капитанъ пообѣщался себѣ: буду, сказалъ, императоромъ! И былъ императоромъ. А ты слыхалъ ли, что онъ сдѣлалъ? Онъ Москву сжегъ! Ну, да опять-таки не въ немъ сила, а въ Игнатѣ. И вотъ у меня, почитай что у купца, человѣка съ капиталомъ, сынъ. Сына этого я могу женить на купеческой дочери, за коей онъ получитъ ни больше ни меньше какъ пятьдесятъ десятинъ земли. Да такой еще земли, которая можетъ вдругъ подняться въ цѣнѣ во сто разъ дороже. Пусть дѣвица собой не ахти какая, больше на парня, чѣмъ на дѣвицу похожа; одинъ кулакъ во какой! Такъ что же изъ этого? А Лушка, горничная у барыни, лицомъ смазливая, даже по правдѣ скажу, когда подростетъ, красавицей будетъ, а теперь ей шестнадцать, что ли, лѣтъ и она на мои глаза чистый щенокъ. Но не въ томъ дѣло, а вотъ ты, отецъ Иванъ, разсуди. Направо это у тебя купеческая дочь и пятьдесятъ десятинъ, а налѣво у тебя горничная дѣвчонка. Кого мнѣ въ семью принимать? Если я дозволю Игнату жениться на служащей побѣгушкой Лушкѣ, то, вѣдь, меня за это прямо въ острогъ бы посадить слѣдовало. Вотъ твоему Порфирію жениться на Лушкѣ, то иное дѣло. Ему пропойцѣ всякая будетъ парой.

— Брось, брось, Макаръ Силантьевичъ, не трогай его! Богъ съ нимъ! — вдругъ воскликнулъ отецъ Иванъ дрожащимъ отъ чувства голосомъ.

Но Зацѣпинъ ничего не замѣтилъ и почти не слыхалъ словъ священника, на столько былъ занятъ собственными мыслями, соображеніями и ихъ изложеніемъ.

— Стало быть, продолжалъ онъ свою рѣчь, — нужно, чтобы Игнатъ все восчувствовалъ, меня послушался и чтобы свадьба его происхожденіе имѣла безъ битья. А то срамъ! Самъ ты разсуди, что же хорошаго, если будетъ онъ стоять въ храмѣ подъ вѣнцомъ съ разбитою мордой. А безъ этого дѣло, понятно, не обойдется, потому что, если не по доброму его согласію, то я его кулаками заставлю подъ вѣнецъ итти. Ну, вотъ разсуди.

— Тутъ нечего разсуждать, Макаръ Силантьевичъ! Какъ духовное лицо, я долженъ тебѣ сказать, что вѣнчать дѣтей родительское право, но желательно, чтобы было всегда согласіе брачущихся. И если Игнатъ согласится пожениться на тобой выбранной невѣстѣ, то и хорошо. А коли битьемъ ты его склонишь на это, то не хорошо. А больше мнѣ и прибавить нечего.

— Ну, а самъ то ты встань на мое мѣсто. На комъ бы ты его женилъ?

— Вѣстимо на Лукерьѣ!

— Это почему?

— А потому, что Лукерья дѣвочка добрая, славная, Игната твоего любитъ уже, сказываютъ, давно. А твоя Аграфена Митревна Пыляева чтоль, да пятьдесятъ ея десятинъ все жъ таки, на мой толкъ…

Священникъ потрясъ головой и смолкъ.

— Что? говори!

— Сказываютъ, нравомъ она не покладиста.

— Знаю, отецъ Иванъ! Дѣвка совсѣмъ дворная шавка. Песъ! Рычитъ да кусается. Но это ничего! Это даже лучше. Первымъ дѣломъ Игнатъ будетъ тише воды, ниже травы предъ ней и въ полномъ почтеніи. А я ее въ почтеніе приведу передъ собой. Она у меня рыкать и кусаться живо перестанетъ. Скажу: мужа грызи, аль дѣтей своихъ, на нихъ и утѣшайся, а предо мной на заднихъ лапахъ ходи и на хвостѣ сиди, непримѣтно его поджамши. А все это я налажу съ перваго же раза и на всю жисть нашу.

— Наладишь ли, Макаръ Силантьевичъ? — покачалъ головой священникъ и вздохнулъ, будто отъ нетерпѣнія. — Не много ли берешь на себя? У тебя въ домѣ всѣ предъ тобой раболѣпствуютъ, всѣ не то что просто подчиняются, а всѣ тебя боятся; но особаго худа отъ этого покуда у васъ никакого не было. А заведется у тебя въ домѣ, какъ ты сказываешь, дворная шавка, какъ бы тогда… Не пошла бы у тебя въ семьѣ разладица. Одна злая баба можетъ цѣлую семью путами обвязать да перепутать: сына на отца будетъ наускивать, брата на брата, мать на дочь и все этакъ-то…

Зацѣпинъ засмѣялся насмѣшливо.

— Ты по себѣ судишь, отецъ Иванъ! У тебя всякій робеночекъ можетъ, въ домѣ командовать. Вотъ хоть бы теперь твоя Липка, махонькій робеночекъ, а, сказываютъ, изъ тебя веревочки вьетъ. «Дѣдушка да дѣдушка», а ты и пляшешь. Правда-ль, говорятъ, она тебя, духовное лицо, заставила на той недѣлѣ въ рясѣ на яблоню лазать за яблочкомъ, а ты свернулся, да на своей рясѣ-то въ воздухахъ и повисъ. Правда это? Ась?

Отецъ Иванъ добродушно улыбнулся, потомъ снова едва замѣтнымъ жестомъ какъ бы отмахнулся отъ гостя и, чтобы кончить разговоръ, предложилъ самоварчикъ поставить.

— Нѣтъ, спасибо! Я люблю чай пить у себя и одинъ. Самъ съ самоваромъ, усмѣхнулся Зацѣпинъ. — Съ нимъ и разговариваю. А онъ бурлитъ и такія будто рѣчи ведетъ, что гораздо умнѣе, чѣмъ иной человѣкъ.

— Не противорѣчитъ! — отозвался улыбаясь священникъ. — Во всемъ съ тобой въ согласіи.

Зацѣпинъ разсмѣялся и подумавъ выговорилъ:

— Такъ какъ же, отецъ Иванъ. Не женить сына на Аграфенѣ Пыляевой?

— Моего совѣта нѣту. Давно семью знаю. Злые люди. Ея дядя въ Сибири за смертоубійство.

— Что же изъ того? — воскликнулъ Макаръ. — Эдакъ, поди и у насъ и у тебя, батюшка, найдется какой сродственникъ въ Сибири. Такъ стало и я, и ты, пойдемъ грабить и убивать.

Священникъ ничего не отвѣтилъ. Зацѣпинъ простился и уѣхалъ, нѣсколько задумчивый.

— Вотъ человѣкъ? — сказалъ отецъ Иванъ свояченицѣ. — Господь его прости! Нехорошій.

XVIII.

Жизнь въ Уютномъ пошла другая. Распорядокъ дня измѣнился. Марья Матвѣевна сидѣла у себя сердитая, а въ гостиной появлялась кисло-сладкая. Мирская ходила попрежнему задумчивая, но Валеріанъ и Соня были веселы и рады.

Два новые гостя, пріѣхавъ якобы на одинъ день, застряли въ Уютномъ, а отъ ихъ присутствія перемѣнилось и житье-бытье. Очевидно, что явилось какое-то обстоятельство, заставившее инженеровъ отнестись здѣсь внимательнѣе къ своему дѣлу изысканія желѣзнодорожнаго пути и не спѣшить дальше. «Анжанеры», «ражанеры» и «жаранеры». какъ ихъ звали въ окрестности, были диковиною. Поселились они въ одной комнатѣ, въ нижнемъ флигелѣ, гдѣ были Бакатовъ и Бѣлинскій. Ихъ сподручные или помощники, человѣкъ пять, размѣстились кое-гдѣ въ деревнѣ.

Эти инженеры, по фамиліи Стрѣльбицкій и Бауръ, обращали на себя сугубое вниманіе крестьянъ уже и потому, что усердно и хлопотливо дѣлали какое-то дѣло, никому совершенно непонятное.

Рано вставая, они тотчасъ уѣзжали, разъѣзжали по всей окрестности, разглядывали тщательно, подолгу, всякій оврагъ, всякое болото. Чѣмъ мѣстность была глаже и проще, тѣмъ меньше они обращали на нее вниманія, но чѣмъ больше было гдѣ-нибудь урочищъ, овражинъ, косогоровъ и буераковъ или текла рѣчка или ручей и было болото, имъ долѣе они оставались. Одинъ разъ съѣздили они на хуторъ Дубки и, по выраженію Тихона Захарыча, ихъ сопровождавшаго, чтобъ отпереть имъ домикъ въ двѣ комнаты для отдыха, они обнюхали весь хуторъ, ни единой мышиной норки не пропустили.

Такъ какъ оба инженера оказались людьми симпатичными, то всѣ въ усадьбѣ были рады такимъ гостямъ, за исключеніемъ самой Марьи Матвѣевны, которая продолжала враждебно относиться къ незванымъ гостямъ и два раза даже сцѣпилась съ ними на столько рѣзко, что сконфузила обоихъ.

Если бы не Валеріанъ и въ особенности Вѣра, которые всячески послѣ этого любезничали съ гостями, то инженеры, вѣроятно, сочли бы необходимымъ уѣхать отъ негостепріимной хозяйки и поселиться гдѣ-либо въ другомъ мѣстѣ.

Причина, по которой Марья Матвѣевна наговорила много непріятныхъ вещей обоимъ, была, конечно, простая: старуха не понимала, какъ само начальство можетъ дозволить себѣ самоуправство и грабительство. Напрасно всѣ увѣряли ее, что подобное давно завелось въ Россіи и уже лѣтъ сорокъ существуетъ во всѣхъ странахъ міра.

Въ первый же день, когда инженеры пріѣхали и Валеріанъ съ Бѣлинскимъ подробно все разъяснили старухѣ, что знали сами, но какъ малому ребенку, Марья Матвѣевна сильно смутилась и готова была всплакнуть не хуже Акима нищаго.

— Воля ваша, объясняла она затѣмъ сыну, дочери и Бѣлинскому, — не могу я себѣ представить, чтобы здѣсь противъ моего желанія по моей землѣ собственной, родовой, разложили бы ваши эти желѣзныя палки и чтобы машина стала тутъ ходить, когда на это моего разрѣшенія нѣтъ. Какъ хотите сказывайте, а я одно скажу: пришли времена диковинныя!

Когда же инженеры на другой же день стали подробно осматривать ея вотчину и окрестность, то это обстоятельство не только взволновало, но даже кровно оскорбило Марью Матвѣевну.

— По какому же это закону. — говорила она, — мою собственность чужіе люди нахально разглядываютъ, какъ будто у нихъ какія на нее права есть? Этакъ ни становые, ни исправникъ и никакія власти, никто никогда не поступали. Удивительно, какъ они ко мнѣ въ комнату еще не залѣзли тоже все разглядывать, гдѣ шкапъ стоитъ, гдѣ комодъ. А то и подъ постель! А тамъ начни уже и карманы у меня выворачивать…

Несмотря на увѣщанія сына и Бѣлинскаго, Марья Матвѣевна упорно и озлобленно повторяла:

— Я здѣсь хозяйка, собственница! Владѣлица! Какъ же меня увѣрить, что чужіе люди могутъ пріѣхать и начать мѣрить мой лѣсъ, или мое поле, или что иное, и все это на бумагѣ рисовать, да разсуждать: какъ молъ намъ съ этимъ поступить? Нѣтъ, ужъ, простите, скороспѣлки-умники, это самоуправство! Это полное беззаконіе и разбой! Вы сказываете, у меня землю покупать будутъ. И я должна продать, потому что отказать не могу. Какъ же такъ? Земля еще прадѣду моего мужа принадлежала и никому никогда не было продано ни единой десятины. А теперь мнѣ прикажутъ продавать? Да вѣдь это же грабежъ денной!

Когда молодые люди, даже Вѣра, стали объяснять старухѣ какую выгоду можетъ принести ей, какъ помѣщицѣ, желѣзнодорожная линія, Марья Матвѣевна очень дѣльно разбивала всѣ ихъ доводы. Выходило, что если есть кому польза, то всѣмъ другимъ помимо нея, а ей собственно никакой. А вредъ будетъ прямой, хотя бы ужъ и потому, что ея имѣніе раздѣлится на два куска полосою чужой земли, насильно у нея купленной.

Въ концѣ концовъ едва грамотная, но умная старуха заставила и сына, и Бѣлинскаго замолчать простымъ доводомъ:

— Конечно, по вашему новому разсужденію вы правы, нынче все деньги да деньги. Да я-то не хочу вашихъ денегъ, ни большихъ, ни малыхъ. Оставьте меня спокойно жить на землѣ, которая сто лѣтъ родовая. Завтра вы мнѣ ногу или руку отрѣжете и скажете: вотъ, молъ, тебѣ двѣ тыщи за это! Поэтому скажи спасибо.

На пятый день пребыванія гостей старуха была смущена извѣстіемъ, что они снова пріѣхали на ея хуторъ Дубки, застряли тамъ на цѣлый день до вечера и орудовали такъ же, какъ и въ Уютномъ. Со словъ того же Захарыча, они очень хвалили Дубки. Почему, невѣдомо. «Очень имъ, видишь, пруды понравились».

Но главное, что передалъ Захарычъ, было уже полною нелѣпостью. Инженеры якобы говорили, что Дубки лучше, чѣмъ Вознесенское. Этого даже Валеріанъ и Бѣлинскій не поняли, какимъ образомъ маленькій хуторъ, гдѣ былъ, правда, великолѣпный сосновый лѣсъ и были два пруда, могъ быть лучше, нежели большая вотчина, самая богатая въ уѣздѣ? Въ этомъ уже была загадка, если не безсмыслица.

— Съ точки зрѣнія инженера, — замѣтилъ Бѣлинскій, — можетъ быть оно и такъ!

— А какая эта точка? — смѣясь спрашивалъ Валеріанъ.

— А чортъ ее знаетъ! Она не военная, а поэтому я ее знать не могу! — отшутился Бѣлинскій и затѣмъ, обернувшись къ Мирской, спросилъ:

— А скажите, Вѣра Андреевна, съ женской точки зрѣнія что лучше: Вознесенское или Дубки?

— Женская точка зрѣнія всегда во всемъ особая, — вдругъ отозвалась Вѣра твердо, хотя смущаясь и потупляясь. — Да и на женщину у людей точка зрѣнія особая. Иное, что для мужчинъ считается законнымъ и даже шуткою и забавою, то самое для женщины есть преступленіе.

— Правда! Правда твоя, Вѣрочка. Золотыя твои рѣчи! — воскликнула Марья Матвѣевна, даже изумленная умнымъ разсужденіемъ дочери.

Бѣлинскій понялъ сказанное разсужденіе именно такъ, какъ Вѣра хотѣла, но ея оцѣнка его поведенія съ ней была для него открытіемъ. Онъ такого мнѣнія не ожидалъ. Оно было ему даже обидно. Впервые случилось, что его игру въ любовь оцѣнили по достоинству и назвали шуткою и забавою. Стало-быть, онъ не достигъ цѣли, она не повѣрила, не поддалась и только сердится…

— Преувеличеніе, — выговорилъ вдругъ Валеріанъ, обращаясь къ сестрѣ. — Приведи примѣръ…

— Изволь, — нѣсколько рѣзко отвѣтила Вѣра, такъ какъ замѣтила улыбку на лицѣ Бѣлинскаго. — Какъ люди судятъ и говорятъ: Невѣрность мужа! Измѣна жены! Отчего не измѣна для обоихъ? Нѣтъ. Для мужа это забава. Онъ шалитъ. Для жены это преступленіе. Измѣна жены для мужа позоръ. Измѣна мужа ровнехонько для жены ничего…

— Грѣхъ мужа въ людяхъ, Вѣрочка, а грѣхъ жены дома! — выговорила сурово старуха и прибавила нѣсколько презрительно. — Но не сѣтуй, Вѣрочка, обожди, скоро будетъ по новому… Я здѣсь, въ моей трущобѣ сидя, все-таки вижу, чего вы не видите. Женщины начинаютъ уже мужчинствовать.

— Какъ? Какъ? — воскликнулъ смѣясь Бѣлинскій.

— Чему зубы скалишь! — добродушнѣе выговорила старуха и прибавила: — Вамъ, бабьимъ грызунамъ, оно на руку… Прежде вдовушекъ кушали всласть, а теперь и замужнихъ кушаете. Скоро и за дѣвицъ возьметесь.

Наступило молчаніе. Не только Бѣлинскій, но и Вѣра думали:

«Что же это? Намекъ или такъ… случайность».

XIX.

Волнуясь отъ присутствія инженеровъ, не зная навѣрное, къ чему въ концѣ концовъ приведетъ ихъ пребываніе, Бакатова строжайше запретила сыну вступать съ ними въ объясненія. Старуха боялась вызвать этимъ вмѣшательствомъ какое-либо предложеніе, которое вдругъ можетъ превратиться въ требованіе.

— Лучше помалкивать, — сказала она. — Будто мы и знать не знаемъ, зачѣмъ они здѣсь.

Между тѣмъ оба инженера быстро, какъ-то незамѣтно, сошлись, чуть не подружились съ Валеріаномъ и Бѣлинскимъ. Потому ли, что они были всѣ почти однихъ и тѣхъ же лѣтъ, или, вѣрнѣе, потому, что у нихъ оказались хорошіе общіе знакомые въ Москвѣ и Петербургѣ. Это обстоятельство сблизило ихъ такъ, какъ если бы они были знакомы уже мѣсяца два, три.

Стрѣльбицкій, оказавшійся главнымъ членомъ комиссіи, былъ человѣкъ не многимъ болѣе тридцати лѣтъ. Всею своею фигурой и лицомъ онъ, по странной случайности, отчасти смахивалъ на Бѣлинскаго, но походилъ на него вдурнѣ. Онъ былъ хотя красивъ, но не былъ элегантенъ или изященъ, какъ Бѣлинскій. По большимъ густымъ усамъ, по-хохлацки висящимъ къ подбородку, а отчасти и по странному произношенію съ особеннымъ удареніемъ на словахъ Стрѣльбицкій выдавалъ въ себѣ особый русскій типъ, смѣсь поляка съ хохломъ. Очевидно, что это былъ потомокъ ополяченныхъ запорожцевъ или настоящихъ поляковъ, сдѣлавшихся хохлами. Онъ былъ человѣкъ добродушный, веселый, остроумный, любившій поболтать и кромѣ того, какъ оказалось вскорѣ, любившій выпить и даже кутнуть.

Его товарищъ или помощникъ, Бауръ, былъ небольшого роста, крѣпко сколоченный, съ широкими плечами, короткими ногами и руками, большими, сильными кистями рукъ и ступнями. Ноги его, хотя и въ красивыхъ тонкихъ ботинкахъ, были настолько велики, что всѣ, даже молоденькая Соня, замѣтила эту особенность.

— Что руки? Вы замѣтьте ноги его! Вотъ такъ ноги! — говорила Соня. — Но все-таки онъ хорошій.

Вмѣстѣ съ этимъ Бауру трудно было опредѣлить года. Ему могло быть положительно и менѣе тридцати и около сорока. Черный, смуглый, съ большими черными глазами, большими густыми и дугообразными бровями, остриженный подъ гребенку, съ небольшими усами и бородкою, подрѣзанною клинушкомъ, онъ смахивалъ на иностранца.

По всей внѣшности, даже по костюму было ясно видно, что Бауръ занимается собою, старается имѣть видъ привлекательный. Но если лицомъ онъ былъ положительно недуренъ собою, то грузною фигурой, тяжелою и неуклюжею походкой онъ уничтожалъ впечатлѣніе, производимое лицомъ, взглядомъ и даже гармоничнымъ звучнымъ голосомъ.

Происхожденіемъ Бауръ былъ еще менѣе русскимъ, чѣмъ его товарищъ, но самъ хорошо не зналъ, какая кровь текла въ его жилахъ. За нѣмца, благодаря фамиліи, ему трудно бы было прослыть, настолько былъ онъ черномазъ. Онъ могъ скорѣе прослыть за грузина, или за грека и, пожалуй, даже за армянина.

Бауръ былъ въ нѣкоторомъ смыслѣ противоположностью товарища. Онъ казался человѣкомъ недалекимъ, между тѣмъ въ дѣйствительности былъ и образованный и умный человѣкъ. Насколько Стрѣльбицкій весело болталъ и острилъ по цѣлымъ часамъ, Бауръ былъ молчаливъ и скупъ на слова. Если онъ вдругъ оживлялся, то въ эти минуты только глаза его начинали, какъ замѣтила Соня, будто прыгать. Онъ начиналъ чаще мигать, но все-таки выражался короткими фразами, а то и отдѣльными словами. Иногда на вопросъ, обращенный прямо къ нему, онъ только смѣялся и ничего не отвѣчалъ.

Вообще это былъ человѣкъ крайне сдержанный, сосредоточенный, и узнать его было мудрено. Разобраться въ немъ, заглянуть ему въ душу не только нельзя было въ теченіе нѣсколькихъ дней, но, пожалуй, оно не удалось бы и въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ. И ужъ во всякомъ случаѣ это было не подъ силу обитателямъ Уютнаго.

Однажды въ отсутствіи Bàypa, на замѣчаніе всѣхъ Стрѣльбицкому, что его товарищъ какой-то странный, этотъ отвѣчалъ весело, что Бауръ добрѣйшій малый, но что онъ стѣсняется изъ крайней скромности.

— Все жмется и ежится, — объяснилъ Стрѣльбицкій, — иной разъ и за простяка слыветъ. А въ дѣйствительности онъ умный человѣкъ, а ужъ дѣло свое знаетъ такъ, какъ никто изъ насъ не знаетъ.

— Нѣмецъ онъ? — спросилъ Валеріанъ.

— Какъ сказать… По-моему коли мы всѣ русскіе, то онъ распроархирусскій.

— Какъ?!

— Да такъ. Судите сами… Дѣдъ его былъ подъ старость монахомъ въ Троицкой Лаврѣ подъ Москвой, отецъ убитъ подъ Севастополемъ… Самъ онъ очень богомольный, знаетъ всѣ четыре евангелія наизусть, а службы церковныя… И говорить нечего… Католиковъ считаетъ заблудшими овцами, а протестантовъ именуетъ еретиками… Что бы вамъ еще сказать… Да! онъ говоритъ, что отдалъ бы пять лѣтъ жизни, а то и больше… За что бы вы думали? За то, чтобы быть Сидоровымъ, Макаровымъ, Ивановымъ, а не Бауромъ. Впрочемъ, онъ отчасти уже измѣнилъ фамилію, такъ какъ долженъ былъ зваться: Бауэръ.

— Это все очень симпатично, — сказала Вѣра, оживившись.

Соня слушала вытараща глаза и вдругъ воскликнула будто не сдержаннымъ порывомъ:

— Я такъ и чуяла! Вотъ милый-то! Расцѣловать стоитъ.

Всѣ разсмѣялись не столько словамъ, сколько простодушію восклицанія дѣвушки.

— Позволите, Софья Владиміровна, это ему сказать? — Вдругъ спросилъ Стрѣльбицкій.

Соня покраснѣла И не знала, что отвѣтить.

— Что-жъ, я правду сказала, — произнесла она, какъ бы давая наивно свое согласіе.

— Ну, вотъ спасибо! — сказалъ Стрѣльбицкій.

Среди новаго всеобщаго взрыва смѣха, Валеріанъ прислушался и остановилъ всѣхъ жестомъ. Всѣ прислушались.

Въ окрестности ясно раздавался звонъ колокольчика.

— Они! Они! — воскликнулъ Валеріанъ.

— Да. Конечно, — сказала Вѣра.

— Кто? — удивился Стрѣльбицкій.

— Братъ съ женой и дѣтьми.

Колокольчикъ приближался и скоро раздавался уже около оврага, а чрезъ минутъ пять звенѣлъ у самой усадьбы.

Всѣ, конечно, кромѣ Марьи Матвѣевны, высыпали на крыльцо. Два тарантаса тройками съ колоколами и бубенчиками весело вкатили во дворъ и подкатили къ крыльцу. Въ первомъ сидѣла Клеопатра Таріеловна съ Ниной и съ нянюшкой, во второмъ былъ Матвѣй Андреевичъ съ двумя сыновьями.

Послѣ объятій и поцѣлуевъ пріѣзжіе двинулись въ комнаты Марьи Матвѣевны. Дѣти шли впереди съ серьезными лицами. Даже маленькая красавица Нина имѣла видъ холодный или угрюмо-испуганный.

Старуха умышленно важно встрѣтила всѣхъ, будто напуская на себя суровость. Она перецѣловала всѣхъ по очереди и вымолвила:

— Спасибо, что вспомнили.

Матвѣю съ семьей были уже приготовлены комнаты въ томъ же флигелѣ, но съ отдѣльнымъ крыльцомъ и входомъ.

Разумѣется, съ пріѣздомъ цѣлой семьи стало еще веселѣе. Уютное, благодаря исключительному присутствію такихъ гостей какъ Бѣлинскій и двое инженеровъ, приняло такой видъ, котораго никогда не имѣло. Зиму и лѣто усадьба видѣла въ своихъ стѣнахъ двухъ женщинъ и дѣвочку. Теперь было за разъ девять человѣкъ и трое дѣтей. А главное, было пять человѣкъ мужчинъ, изъ коихъ трое чужихъ.

Марья Матвѣевна стала ахать по поводу того, что въ одинъ день съѣдалось столько же припасовъ, сколько хватало обыкновенно на недѣлю. Пуще всѣхъ сердилъ ее Бауръ своимъ аппетитомъ, а главное, тѣмъ, что онъ съѣдалъ съ чаемъ кучу варенья. Разумѣется, ея внучата по пріѣздѣ стали помогать Бауру.

Марья Матвѣевна старалась быть ласковою съ внучатами, но дѣти косились на бабушку. Видно было, что они какъ будто предупреждены или настроены на особый ладъ.

— Маменька противъ родной бабки настрекиваетъ! объясняла старуха Глафирѣ, но была права лишь на половину.

Ласка старухи была особая. Дѣти чувствовали, что бабушка дѣтей не любитъ. Наоборотъ, они чувствовали, что дядя Валя дѣтей любитъ и стало-быть и ихъ любитъ. Валеріанъ не старался быть добрымъ и ласковымъ и все выходило само по себѣ. Бабушка старалась, чтобы дѣти ее полюбили, и не достигая цѣли сердилась…

На третій день по пріѣздѣ Бакатовыхъ Марья Матвѣевна уже успѣла вклеить свое любимое:

— Ну, что съ нихъ взять? Кавказчата!

Бѣлинскій, впервые услыхавшій выраженіе, много смѣялся и передалъ наивно Клеопатрѣ.

— Оригинально называетъ внучатъ Марья Матвѣевна!

Молодой Бакатовой, какъ всегда, стало досадно.

«Могла бы хоть предъ чужими воздержаться!» подумала она. И въ тотъ же вечеръ случилась первая перестрѣлка между ею и свекровью. Когда Клеопатра съ мужемъ и съ Бѣлинскимъ сидѣли у старухи, явилась горничная Лушка и заявила, что господа «рыжанеры» просятъ во флигель квасу похолоднѣе.

— Скажи Глафирѣ… отозвалась старуха. — Дура! Эка вѣдь у васъ деревянныя головы. Простого слова сказать не можете. Рыжанеры!? Дура! Неужто мудрено сказать: анжанеры.

— Маменька. Это будетъ все то же! сухо замѣтила Клеопатра. — Что анжанеры, что рыжанеры, одно и то же.

Марья Матвѣевна удивилась, потомъ сообразила и разсердилась. Бѣлинскій выговорилъ любезно:

— Инженеры, Марья Матвѣевна.

— А если я такъ не хочу! Если я хочу говорить: ражанеры!.. Тьфу! Анжанеры. Вы хоть кого съ толку собьете. Зубоскалы… Яйца курицу не учатъ!

XX.

Не прошли еще и двѣ недѣли, что инженеры поселились въ Уютномъ, какъ симпатіи обоихъ уже выяснились. Стрѣльбицкій началъ сильно ухаживать за красивою вдовой, а Бауръ сталъ особенно любезно относиться къ молоденькой Сонѣ. Но если второй былъ искрененъ, то первый хитрилъ для «отвода глазъ», чтобы лучше скрыть нѣчто другое. Бѣлинскій въ отсутствіи инженеровъ подшучивалъ и трунилъ надъ Мирской и дѣвушкой. Вѣра уныло отвѣчала, что ухаживаніе Стрѣльбицкаго странное, а Соня смущалась и краснѣла какъ виноватая.

Однажды, совершенно неожиданно для всѣхъ, произошло настоящее сраженіе между Марьей Матвѣевной и скромнымъ Бауромъ. Послѣ обѣда, когда всѣ сидѣли на терассѣ, гость имѣлъ неосторожность сказать хозяйкѣ:

— Я слышалъ, Марья Матвѣевна, что вы имѣете намѣреніе продать вашъ хуторъ Дубки. Правда ли это?

Бакатова слегка дернулась, потомъ выпрямилась, потомъ уставилась на него своими проницательными глазами, слегка оплывшими отъ лѣтъ и тучности, и ничего не отвѣтила, какъ бы ожидая что еще скажетъ «анжанеръ». Бакатовой доставляло каке-то особенное удовольствіе звать гостей такъ, какъ ихъ прозвали крестьяне. Она даже объяснила однажды Глафирѣ, что слово это по-французски или по-нѣмецки непремѣнно означаетъ «грабитель». Глафира удивилась, но сообразила и, конечно, не повѣрила. Въ виду вопросительнаго молчанія Бауръ повторилъ:

— Мнѣ сказывали здѣсь, да и въ Вознесенскомъ я слыхалъ, что вы уже давно имѣете намѣреніе продать хуторъ. Правда ли?

— А вамъ зачѣмъ? довольно рѣзко спросила старуха.

— А потому, что у меня есть кое-какія свободныя деньги и если дорога наша не пройдетъ въ этой мѣстности, то все-таки пройдетъ невдалекѣ, а я, по всей вѣроятности, буду на службѣ въ этихъ предѣлахъ. Поэтому мнѣ заранѣе хотѣлось бы завести тутъ свой уголокъ. Искать подходящее имѣньице я не стану, да и некогда, а если случайно попадется и окажется подъ рукою, то я готовъ купить. Конечно, маленькое и не дорогое. Вотъ именно вродѣ вашего хутора.

Объяснясь точно, Бауръ замолчалъ и ждалъ отвѣта.

— Нѣтъ, не продаю! отозвалась Марья Матвѣевна. — И не знаю, откуда вы сочинили это?

Бауръ нѣсколько обиженнымъ тономъ выговорилъ:

— Я этого не сочинялъ самъ, Марья Матвѣевна. Даю вамъ слово, что мнѣ это сказали не одинъ, не двое, а нѣсколько человѣкъ. Здѣсь чуть не во всемъ уѣздѣ всѣми повторялось, что продаются два имѣнія: одно очень большое, страшно дорогое, а другое маленькое, ваше, Дубки.

— Все врутъ люди! отрѣзала Марья Матвѣевна. — Прежде, можетъ-быть, я бы и продала. А теперь, когда новые законы вышли, что можно у помѣщиковъ-дворянъ силкомъ покупать ихъ родовыя вотчины… То ужъ вы меня извините! Пускай меня въ Сибирь сошлютъ, а я ни единой сажени, не только десятины, не продамъ. Вотъ изволите ли видѣть, что я вамъ скажу, господинъ Бауръ, по моему простому, извините, бабьему разсужденію…

Марья Матвѣевна вдругъ запнулась, задумалась и настолько долго молчала, что Бауръ, наконецъ, спросилъ:

— Что именно, Марья Матвѣевна? Что вы хотѣли сказать?

— Я-то?.. Сказать?.. А вотъ что! Каковое это времечко приспѣло! До чего мы дожили. Пріѣзжаютъ чужіе люди, выгоняютъ васъ изъ вашего родного крова и говорятъ, что это по закону. Дожила я, батюшка, могу сказать! И это еще все творится среди православныхъ христіанъ якобы потому, что у французовъ и у нѣмцевъ или англичанъ такъ водится. Да развѣ они намъ указъ? Они развращенные! Давно! А мы теперь по ихъ примѣру вотъ тоже вдругъ по-свински жить захотѣли. Да, дожила я, батюшка, могу сказать! Спасибо вамъ.

Бауръ, конечно, понялъ, что разговаривать болѣе о Дубкахъ не слѣдуетъ, но, однако, подумавъ нѣсколько мгновеній, онъ выговорилъ скромно и кротко:

— Напрасно, напрасно вы такъ судите. И нельзя васъ разувѣрить! Вы бы должны быть рады, что проходитъ желѣзная дорога въ этакой глуши. Вѣдь вотъ тѣ же Дубки, имъ красная цѣна была тысячи три, четыре. А за нихъ могутъ дать вамъ десять, а то и больше. Я бы вотъ, напримѣръ, и больше десяти далъ.

— Больше десяти?!.. проговорила вопросительно Бакатова.

— Да-съ! По разнымъ причинамъ можно дать и двѣнадцать. Это, стало-быть, втрое дороже.

— Такъ, вотъ что, сударь мой. Приди вы мнѣ это скажи прежде, годъ назадъ. Зачѣмъ годъ? Ну, хоть бы вотъ мѣсяцъ назадъ или, вѣрнѣе сказать, денъ бы двадцать тому назадъ. Я бы сейчасъ съ вами по рукамъ. А теперь ни за что никому не продамъ. А вамъ-то еще меньше, чѣмъ кому-либо. Вотъ давайте мнѣ сейчасъ двадцать, и не продамъ!

— Почему же это, Господь съ вами.

— А потому, что вы… вы эти самые грабители-то и есть. Вѣдь это вы меня отсюда гнать хотите!

— Да никто же васъ, Марья Матвѣевна, не гонитъ. Поймите! Развѣ можно назвать…

Но Бакатова вдругъ задвигалась въ своемъ креслѣ, замахала руками и заговорила быстро:

— Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста. Буде! Довольно! Я отъ этого всего даже захворать могу. Я женщина не молодая и всякія этакія смятенія и встрепки могутъ меня уходить въ гробъ. Спасибо! Буде! Буде!

На этомъ, конечно, бесѣда и покончилась. Однако, результатъ этого разговора оказался. Оба сына Марьи Матвѣевны сообразили, что если дѣльный инженеръ даетъ охотно съ первыхъ словъ двѣнадцать тысячъ за хуторъ, который всего мѣсяцъ тому назадъ могъ быть проданъ тысячъ за пять, а то и менѣе, то надо принять это къ свѣдѣнію. Оба брата Бакатовы какъ будто только теперь начали понимать, что появленіе этихъ «анжанеровъ» приведетъ къ перевороту, весьма важному въ ихъ личномъ существованіи. А именно изъ людей съ небольшими средствами они могутъ сдѣлаться очень богатыми людьми.

Но вѣрнаго ничего еще не было. Инженеры посланы для изысканія, но пройдетъ ли дорога черезъ Вознесенское и Уютное или пройдетъ верстахъ въ десяти, пятнадцати отъ нихъ, они сами ничего не знаютъ. А пройдя далеко отъ нихъ, эта дорога если и повліяетъ на стоимость ихъ имѣнія и на цѣнность окружающихъ его земель, то въ малой степени.

Однако, оба брата вмѣстѣ съ Вѣрой и Клеопатрой вечеромъ устроили какъ бы семейный совѣтъ. Пользоваться ли случаемъ и всѣмъ уговорить мать продать Бауру ни на что ненужные ей Дубки за тройную цѣну или обождать? Этотъ совѣтъ ни къ чему не привелъ. Никто изъ нихъ не рѣшился ни на то, ни на другое.

Только Клеопатра заявляла, но нѣсколько нерѣшительно, что она бы продала. Со временемъ, по ея мнѣнію, могутъ дать и больше, но лишь немного больше. А теперь такая минута, которую упускать нельзя, потому что очевидно, что со временемъ дадутъ пятнадцать или опять дадутъ четыре.

— А заставить свекровь мою продать Дубки очень легко! прибавила Клеопатра.

— Какимъ образомъ? удивился Валеріанъ.

— Да пойти мнѣ къ ней вотъ завтра утромъ и заявить ей совсѣмъ серьезно, убѣдительно, даже, пожалуй, строго, что она дѣлаетъ глупости, что по моему мнѣнію ей надо держаться крѣпко этого хутора, что я ночь не спала, думая о продажѣ Дубковъ и о такомъ съ ея стороны нелѣпомъ поступкѣ. Если бы я была на вашемъ мѣстѣ, скажу, то ни за что не продала бы. Это прямо-таки глупо и глупо! Ну, и вотъ въ тотъ же день Марья Матвѣевна и продастъ Дубки Бауру.

И мужъ, и братъ, конечно, разсмѣялись, но мысленно согласились, что Клеопатра была совершенно права. Марьѣ Матвѣевнѣ было бы крайне мудрено остаться при своемъ мнѣніи, когда это мнѣніе выходитъ будто навязаннымъ ей строптивою невѣсткой. Однако было рѣшено ни во что не вмѣшиваться.

— Не надо маменьку сердить! сказалъ Матвѣй. — Я серьезно опасаюсь, что всѣ эти волненія дурно повліяютъ на здоровье ея. Она полнокровна. Прежде вела жизнь дѣятельную, мужскую. А теперь все на мѣстѣ сидитъ. А тутъ еще взялись вдругъ и «ражанеры»…

XXI.

Чрезъ день послѣ сраженія съ Бауромъ Марья Матвѣевна опять взволновалась, но уже по другой причинѣ. Глафира, явившись по утру со своимъ обычнымъ докладомъ, объяснила, что новаго «особливаго» ничего нѣтъ, а что она вотъ нечаянно подслушала разговоръ Матвѣя Андреевича съ супругой, когда они, собираясь спать, вечеромъ у отвореннаго окошка сидѣли… А говорили они о Вѣрѣ Андреевнѣ…

И Глафира подробно передала этотъ разговоръ. Изъ него слѣдовало, что Клеопатра сердечно сожалѣла свою невѣстку, которая безумно влюбилась въ Бѣлинскаго, и осуждала свекровь, дозволившую присутствіе его въ Уютномъ… Когда мужъ сталъ противорѣчить ей, говорить, что она ошибается, Клеопатра Таріеловна разсердилась и воскликнула: — Ну, а если она сама почти призналась мнѣ!? На этомъ разговоръ и оборвался, а потомъ они и окно закрыли.

Марья Матвѣевна была страшно смущена этимъ докладомъ Глафиры.

— И все это я предвидѣла, сказала она. — Помнишь, я тебѣ говорила, еще когда онъ пріѣхалъ сюда.

— Какъ же не помнить, матушка. Хорошо помню.

— Да. И виноваты опять эти черти анжанеры, воскликнула старуха. — У меня отъ нихъ, грабителей, вотъ ужъ сколько времени въ глазахъ рябитъ. И я перестала за Вѣрочкой и за грызунчикомъ бабьимъ приглядывать. Да, теперь вижу, понимаю. У нея и лицо стало другое, тоскливое… Поздно схватились мы. И ты тоже, Ефимовна, проморгала. А все черти анжанеры! Дѣлать нечего. Надо мнѣ самой за обоихъ взяться. И за него и за нее.

И въ тотъ же день Марья Матвѣевна, увидя въ окно Бѣлинскаго, тихо шедшаго по аллеѣ, подозвала его къ своему окну и выговорила, замѣтно волнуясь:

— Войдите-ка вы, Болеславъ Ивановичъ, ко мнѣ на пару словъ! Давно хочется мнѣ съ вами побесѣдовать глазъ на глазъ!

Когда Бѣлинскій двинулся къ терассѣ, Марья Матвѣевна остановила его словами:

— Нѣту, мой дорогой, тамъ увидятъ васъ Вѣрочка, либо Клеопатра, либо иной кто. Начнутъ гадать, зачѣмъ это я васъ къ себѣ вызвала. А вы вотъ обойдите на мое заднее крылечко и черезъ дѣвичью, я васъ, какъ въ романахъ описываютъ, тайкомъ къ себѣ приму.

Когда Бѣлинскій, улыбаясь, но тревожась, явился въ комнаты Марьи Матвѣевны, пройдя заднимъ ходомъ черезъ сѣни, дѣвичью и ея небольшую спальню, старуха усмѣхаясь приняла его и усадила противъ себя.

— Вонъ какъ! Красавцы-мужчины да еще офицеры стали черезъ мою спальню ходить! сказала она.

— Спасибо за комплиментъ, произнесъ Бѣлинскій.

— Ну-съ, давайте, Болеславъ Ивановичъ, разсуждать! продолжала старуха, не замѣтивъ отвѣта отъ волненія. — И не сердитесь на меня за-то что я буду говорить. Будьте разсудительнымъ человѣкомъ! Дѣло щекотливое… Вы, я знаю, скажете: вотъ, молъ, старая дура, что затѣяла! А то хуже скажете: вотъ старая чертовка не въ свое дѣло носъ суетъ!

— Полноте, Марья Матвѣевна, воскликнулъ Бѣлинскій. — Что вы это! Какъ я могу такъ подумать про васъ?

— Ну да, да, толкуйте! Да мнѣ это все равно. Дѣло мое вотъ въ чемъ! Прислушайте. Я буду говорить напрямки, не размазывая. Самую суть дѣла скажу, а вы мнѣ отвѣчайте! Можетъ вы меня и успокоите! А дѣло это я могу сказать въ малыхъ словахъ. Вы молодой, красивый человѣкъ, въ васъ много всякаго такого, что всякимъ женщинамъ должно нравиться. Вы на всѣ руки: и таланты у васъ разные, и глаза этакіе лазуны, въ душу заглядываютъ, и усы-то, какъ я говорю, разбойничьи. Ну, вотъ вы мнѣ и скажите, что будетъ, коли вдругъ здѣсь у меня моя внучка отъ васъ съ ума сойдетъ! Что намъ тогда дѣлать?

Бѣлинскій заговорилъ, горячо доказывая старухѣ, что она вполнѣ ошибается… И въ голосѣ его чувствовалась сама правда. Онъ не лгалъ, говоря, что Соня ребенокъ, къ нему относится такъ же, какъ къ дядѣ. Марья Матвѣевна странно улыбнулась и вдругъ вымолвила:

— А вотъ если другое что… Другой кто закружится отъ васъ?

— Кто же другой? отозвался Бѣлинскій, инымъ голосомъ.

— Полно. Полно. Зачѣмъ притворствовать? Поняли отлично.

Бѣлинскій сразу смутился, даже потупился подъ суровымъ и отчасти ироническимъ взглядомъ старухи. Какъ человѣкъ, который лжетъ и самъ знаетъ что плохо, не искусно лжетъ, онъ пролепеталъ:

— Я васъ не понимаю, Марья Матвѣевна…

— Не хорошо! Честный человѣкъ, сердечный, благородный, какъ говоритъ Валеріанъ. Да и я таковымъ почитаю… И вдругъ этакъ… Комедіантствовать. Ну. По совѣсти. Говорите-ка. Какъ тогда быть, если вотъ это другое потрафится?

— Вы думаете, стало-быть, что кто-нибудь другой еще здѣсь можетъ…

Бѣлинскій не зналъ, какъ выпутаться и вдругъ предпочелъ съ прямодушною женщиной говорить прямѣе.

— Я, Марья Матвѣевна, самъ не знаю какъ говорить. Неловко! Давайте быть искренними. Но вы начните, а я буду отвѣчать. Вы про кого говорите?

— А вотъ про того, про кого вы сами думаете…

— Не играйте словами, Марья Матвѣевна! Назовите прямо?

— Извольте! Вѣрочка!..

Бѣлинскій слегка пожалъ плечами.

— Что? Вы скажете ей, молъ, сорокъ лѣтъ? Напрасно! Это будетъ опять ваше лганье. Коли вы умный человѣкъ, то вы хорошо видите, что моя сорокалѣтняя Вѣрочка смахиваетъ на тридцатилѣтнюю дѣвицу, будто и не бывавшую замужемъ, молодую, съ горячимъ сердцемъ. Но вѣдь и я, Болеславъ Ивановичъ, хотя и старая, а не дура. Я то же вижу, что и вы видите. Иной разъ я гляжу на мою Вѣрочку и вижу, что какова была она чуть не двадцать лѣтъ тому назадъ здѣсь въ Уютномъ, такова она и теперь. Особливо къ вечеру при одной свѣчкѣ. И лицомъ будто та же! И голосомъ, и повадкой совсѣмъ та же! Это у насъ семейное, родовое, мы всѣ поздно старимся. Я лѣтъ съ двадцать назадъ тоже казалась на десять лѣтъ моложе. Да и недавно еще въ пятьдесятъ четыре года могла верхомъ по-мужски хоть двадцать верстъ отмахать. Разница та, что я была за всю мою жизнь разсудительна, воли сердцу не давала, укрощала въ себѣ многое, покорялась судьбѣ и волѣ Божіей. А моя мать, не тѣмъ будь помянута, всю свою жизнь, свою семью, мужа, родителей, дѣтей, состояніе, все, такъ сказать, кверху ногами поставила. И какое происшествіе было, этого позвольте мнѣ вамъ не сказывать. Хоть и давно все это было, я была молодехонька, но все-таки помню. Вспоминать тяжело, а разсказывать даже грѣхъ. Теперь мало кто на свѣтѣ все это помнитъ. А когда оно совсѣмъ забудется и быльемъ поростетъ, то будетъ, конечно, хорошо. Ну, а моя Вѣрочка даже лицомъ, не только нравомъ, уродилась прямо въ мою матушку, свою бабку. Отъ этого я ее и выдала замужъ за пожилого человѣка, умнаго, съ твердою волей и много ея старше. Онъ ее въ ежовыхъ рукавицахъ держалъ. Всѣ на меня накинулись, многіе осуждали. Я не противорѣчила и молчала. Я знала, что я дѣлаю. Выйди Вѣра за кого другого, за человѣка безъ характера, не вѣсть что могло бы произойти. А ея покойный супругъ заперъ ее на ключъ, сторожилъ какъ плѣнницу въ тюрьмѣ. И уберегъ! И вотъ все, слава Богу, и обошлось. Умеръ онъ, она была уже не молодая. Теперь вотъ поневолѣ, разстроивъ свои дѣла, пріѣхала она жить ко мнѣ. Здѣсь, въ нашемъ захолустьѣ, тоже ничего случиться не можетъ. И вотъ все обстояло благополучно. А теперь вотъ, извините… вы пріѣхали!.. Я вотъ поневолѣ и тревожусь. Ну, какъ моя Вѣра, поневолѣ. проживъ тихо и смирно, теперь подъ сорокъ лѣтъ изъ-за васъ начудитъ? Влюбить вамъ ее въ себя это, мой родной, легче, чѣмъ стаканъ воды выпить.

Бѣлинскій хотѣлъ что-то сказать, но Бакатова махнула на него рукою и заговорила, все болѣе оживляясь:

— Полно, полно! Знаю впередъ, что скажете! Все слова, да еще лганье! Въ душѣ вы меня оправдываете. Знаете хорошо, что я говорю правду. Вы видали виды, встрѣчали не мало женщинъ, стало-быть должны видѣть и понимать, что за человѣкъ Вѣра Андреевна Мирская. Такъ вотъ и скажите мнѣ теперь насчетъ этого обстоятельства… Соня, вы говорите, дѣвочка еще. Да, ее можно и постращать, и образумить. Ну, а съ Вѣрой что вы подѣлать можете, если она вздурится!.. Въ полюбовники къ ней приладитесь на три мѣсяца?

— Что вы, Марья Матвѣевна?

— Знаю, родной, шестьдесятъ лѣтъ знаю, что я Марья Матвѣевна! горячо воскликнула старуха. — Вы обдумайте-ка все, Пойдите да все хорошенечко обдумайте… А затѣмъ мнѣ отвѣтъ дайте.

Бакатова встала. Бѣлинскій, нѣсколько сконфуженный, неловко раскланялся и вышелъ изъ комнаты какъ провинившійся школьникъ. Уходя, онъ будто ощущалъ взглядъ старухи у себя на спинѣ.

XXII.

Въ кабакѣ у Зацѣпина былъ содомъ. Народа случайно съѣхалась куча, телѣгъ двадцать стояло кругомъ его двора. Было съ полдюжины сильно опьянѣвшихъ и оравшихъ мужиковъ.

Противъ обыкновенія въ кабакѣ орудовалъ, служа всѣмъ, одинъ наемный цѣловальникъ. Изъ сыновей, всегда по-очереди ради порядка присутствовавшихъ за прилавкомъ, не было ни того, ни другого. Дочери Лукерьи, изрѣдка замѣнявшей братьевъ, тоже не было. Всѣ были въ сборѣ въ большой горницѣ, не обращая вниманія на народъ.

Въ домѣ и семьѣ Зацѣпиныхъ совершалось нѣчто, особо важное. Выпытавъ мнѣніе священника насчетъ женитьбы сына Игната, умный и упрямый «Макарка» рѣшилъ, какъ и всегда, поступить по-своему. Совѣтоваться съ кѣмъ-либо для того, чтобы совѣтъ не принимать въ соображеніе, было его обыкновеніемъ. Онъ какъ будто выспрашивалъ и выслушивалъ людей для того только, чтобы тверже убѣдиться въ правильности собственнаго мнѣнія.

Зацѣпинъ окончательно рѣшилъ, отложивъ на время всѣ дѣла въ сторону, но, конечно, не болѣе какъ дней на пять, на шесть, сыграть свадьбу сына.

Наканунѣ вечеромъ онъ сурово заявилъ семьѣ, что на утро объявитъ всѣмъ новость. Устинья Ивановна, а равно и дѣти разсудили, что онъ снова купилъ какую-нибудь пустошь. Собравъ теперь всю семью въ комнатѣ, въ которой онъ обыкновенно сидѣлъ по часамъ передъ самоваромъ за чаепитіемъ, Макаръ Силантьевичъ объявилъ, что намѣренъ женить Игната на Аграфенѣ Пыляевой.

Игнатъ на это внезапное извѣстіе только вытаращилъ глаза, потомъ тотчасъ же опустилъ голову и понурился. Казалось, онъ получилъ ударъ полѣномъ по головѣ. Зацѣпинъ, замѣтивъ движеніе сына, выговорилъ:

— Не дури! Я твое счастіе устрояю. Я такой человѣкъ, что не могу глупаго чего сдѣлать. Коли я выбралъ тебѣ въ жены эту Аграфену, то стало-быть это твое счастье.

Заявивъ, что онъ ѣдетъ окончательно переговорить и условиться съ родителями нареченной, Зацѣпинъ велѣлъ заложить телѣжку. Игнатъ отправился помогать батраку закладывать лошадь и двигался какъ въ чаду, почти не понимая, что онъ дѣлаетъ. Онъ до такой степени растерялся, что чуть не пристегнулъ возжу къ оглоблѣ вмѣсто уздечки.

Игнатъ былъ малый умный, не глупѣе отца, но насколько отецъ былъ твердъ нравомъ, упрямъ, энергиченъ, настолько Игнатъ былъ мягокъ, податливъ и не только не предпріимчивъ, но совершенно пассивенъ и, разумѣется, отца боялся какъ огня.

Однако податливость и слабоволіе Игната были какъ бы не въ натурѣ его, не прирожденными, а лишь послѣдствіемъ крутого обхожденія отца.

Со всѣми шестью и большими и маленькими дѣтьми Зацѣпинъ обращался строго, но Игнату, какъ старшему, доставалось, конечно, болѣе всѣхъ. Когда онъ былъ маленькій, его наказывали часто, но легче; но едва онъ сталъ юношей, какъ отецъ сталъ круче. Раза два онъ такъ исколотилъ сына, что тотъ вылежалъ въ постели, первый разъ дня три, а во второй болѣе недѣли.

Устинья Ивановна, женщина ограниченная и, конечно, боявшаяся тоже своего мужа, все-таки храбро заявляла, что учить дѣтей слѣдъ, но «очень уродовать не годится». А выражалась женщина такъ потому, что послѣ второго ученія Игната чѣмъ попало у него на щекѣ остался глубокій шрамъ, а носъ будто сталъ малость глядѣть вправо.

Иногда случалось, что Игнатъ вдругъ возмущался, начиналъ, конечно мысленно и наединѣ, разсуждать, сравнивать отца и семью съ другими, съ сосѣдями, и ясно видѣлъ, что ихъ положеніе тяжелое. И какое счастье въ деньгахъ, что загребаетъ отецъ, когда вся жизнь обращается въ адъ кромѣшный? Но до сихъ поръ всѣ бѣды были не бѣды и только теперь вотъ пришла настоящая бѣда…

«Постылый чертъ, мухоморъ Аграфена!»

Игнатъ, еще ребенкомъ часто бѣгавшій на барскую усадьбу, уже давно, теперь незамѣтно для самого себя, влюбился въ дѣвушку Лушу. Случилось это вдругъ, потому что Луша тоже какъ бы вдругъ появилась въ Уютномъ, хотя родилась и выросла въ усадьбѣ. Произошло нѣчто удивительное.

Была всегда дѣвчонка Лушка, долговязая, даже худая, глуповатая и вѣчно чумазая. Отъ сажи рожи нѣтъ! Марья Матвѣевна и Глафира тщетно бились съ дѣвчонкой, чтобъ она хоть два раза въ недѣлю умывалась.

— И чѣмъ это ты только угораздишься вымазаться? говорила барыня. — Вѣдь у тебя за саломъ да за грязью никакого подобія не видать!

И вдругъ въ одну весну Лушка какъ бы пропала, исчезла… А вмѣсто нея появилась высокая, красиво сложенная, черезчуръ даже крѣпко сложенная и развившаяся формами дѣвушка. Хотя она, быть можетъ, казалась особенно крѣпкой отъ несоотвѣтствія съ тѣломъ маленькой головки съ совершенно ребяческимъ выраженіемъ лица.

Преображеніе это произошло удивительно быстро; какъ и почему, никто не могъ понять; но всѣ, отъ барыни Марьи Матвѣевны до послѣдняго двороваго, глядя на Лушку, приговаривали:

— Вотъ такъ Лушка! И что съ ей такое подѣлалось? Вѣдь она, почитай, даже пригожа.

Одновременно кое-кто, изрѣдка бывавшій въ Уютномъ, говорилъ:

— Какъ можно, пригожая! Это мало сказать… Прямо красавица!

И наконецъ уже зашелъ въ усадьбѣ споръ, кто красивѣе: молодая барыня Клеопатра Таріеловна или дѣвка Лушка?

Игнатъ и прежде почему-то любилъ добрую чумазую дѣвчонку, когда ей было лѣтъ четырнадцать, а когда приключилось это превращеніе съ дѣвушкой, то онъ сразу страстно полюбилъ ее. И ему почему-то казалось, что отецъ, часто толкующій о томъ, что ему пора жениться, ничего не найдетъ противъ его брака съ горничной Марьи Матвѣевны. Онъ зналъ, что отецъ ищетъ ему невѣсту на сторонѣ, но надѣялся. А вышло вдругъ иначе.

Теперь Игнатъ, обсуждая свое положеніе, видѣлъ ясно, что есть одно лишь средство не жениться на Аграфенѣ — удавиться въ петлѣ. Ничего другого онъ придумать, конечно, не могъ.

Между тѣмъ и сама Устинья Ивановна, и другой сынъ Павелъ, и взрослая дочь Лукерья были всѣ равно поражены заявленіемъ. Даже двѣ маленькія дѣвочки, Дашка и Машка, и тѣ будто напугались и насупились. Семья тоже надѣялась, что Макаръ Силантьевичъ въ концѣ концовъ не пожелаетъ для сына такого брака. Если самому Игнату Аграфена была противна тѣмъ, что походила на рыжаго мужика съ большимъ круглымъ мясистымъ лицомъ, то всей семьѣ Зацѣпиныхъ дѣвушка не нравилась тѣмъ, что про нее ходили худые слухи и даже въ семьѣ своей она звалась «баба яга».

Зацѣпинъ уѣхалъ со двора, а вся семья собралась вмѣстѣ обсуждать происшествіе. Разумѣется, разсужденія эти ни къ чему не привели. Никто даже и не поднялъ вопроса, можно ли уломать отца. Разъ онъ рѣшилъ что-либо, то его «никакія силы небесныя» не могли заставить измѣнить рѣшенное.

Ввечеру Зацѣпинъ вернулся домой довольно веселый, даже какъ будто отчасти подъ хмелькомъ, чего съ нимъ почти не бывало, и объявилъ, что дѣло покончено. Родители Аграфены приняли его «съ особливымъ почтеніемъ» и, конечно, рады чести.

— Только сама шавка Аграфена, объяснилъ прямо Зацѣпинъ, — оскрябилась и рыло воротитъ. Да это не бѣда! Мы ее живо отучимъ, и у насъ она рыло на сторону вертѣть не будетъ. А коли когда своротитъ, то я его сверну въ надлежащую сторону. Она вправо рыломъ, а я его кулакомъ влѣво! Она его влѣво, а я его вправо! Ну, вотъ долго ли, коротко ли, а на мѣсто установлю…

И Макаръ Силантьевичъ долго весело болталъ съ шутками и прибаутками, не обращая ни малѣйшаго вниманія на молчаніе семьи и на унылый, совершенно растерянный видъ Игната. Затѣмъ онъ заявилъ, что долго вожжаться съ разными свадебными канителями ему нельзя.

— Я не отецъ Иванъ, чтобы на заваленкѣ посиживать да на солнышко поглядывать!

Объяснивъ, что черезъ два дня невѣста съ родителями будетъ у нихъ въ гостяхъ, онъ прибавилъ:

— А тамъ деньковъ черезъ пять и свадьбу сыграемъ! Приданое у нея давно готово, стало быть ни въ чемъ задержки быть не можетъ.

На другой день Игнатъ, не спавшій ночь, вошелъ къ отцу, когда тотъ пилъ чай и «разговаривалъ съ самоваромъ», и сталъ передъ нимъ, переминаясь съ ноги на ногу. Макаръ Силантьевичъ принялъ сына молча и нѣсколько удивленно глядя ему въ лицо. Затѣмъ онъ догадался.

— Просить пришелъ? выговорилъ онъ.

— Тятя, я хочу тебѣ… началъ Игнатъ упавшимъ голосомъ.

— Хочешь потолковать о свадьбѣ своей?

— Да…

— Хочешь, чтобы свадьба была не въ пятницу, а хоть бы въ четвергъ, что ли? Поскорѣй?

— Нѣту, тятя! Я хочу напротивъ того…

— А вотъ если «напротивъ того», чего я хочу, такъ тогда выйди вонъ, покуда я не всталъ съ мѣста и покуда можешь уйти на ногахъ, а не колесомъ или турманомъ…

— Тятя, побойся Бога! Я же не могу… заговорилъ Игнатъ.

— Не можешь? Изъ-за Лушки?

— Да хоть бы и такъ! Чѣмъ она тебѣ претитъ?

— Ничѣмъ! Хоть она и горничная дѣвка, вчера была еще на побѣгушкахъ у дворовыхъ Марьи Матвѣевны, но это ничего, мы сами крѣпостные бывшіе. И если ты одно положеніе мое исполнишь, то я соглашусь и на твое вѣнчаніе съ Лушкой.

Лицо Игната нѣсколько прояснилось, онъ даже выпрямился.

— Что прикажешь?

— А прикажу я тебѣ сходить къ барынѣ Марьѣ Матвѣевнѣ и спросить у нея, сколько десятинъ земли дастъ она за Лушкой?

Игнатъ выпучилъ глаза.

— Коли дастъ она сорокъ десятинъ, моего согласія не будетъ; дастъ она пятьдесятъ, столько же сколько у Аграфены, я подумаю, которая изъ двухъ больше подходящая намъ. А коли дастъ она шестьдесятъ десятинъ или больше, то сейчасъ же и за свадьбу. Понялъ?

Игнатъ, стоявшій выпуча глаза, произнесъ: — Понялъ! но болѣе изъ боязни и тотчасъ же прибавилъ: — Вѣдь это же, тятя, дѣло неслыханное! Какъ же барыня дастъ въ приданое землю за своею горничною дѣвкой.

— Вишь какой умный, а я думалъ ты дуракъ! Понялъ какъ слѣдуетъ. Ну, такъ вотъ стало-быть и толковать нечего. Будетъ у твоей Лушки приданое: земля ли, лѣсъ ли, или даже хоть капиталъ, деньгами, такой же, сколько у Аграфены стоитъ земля, тогда сейчасъ и за свадебку. Ну, вотъ ступай и дѣло это обдумывай! Раскинь мыслями! И коли опять соберешься заговорить со мной о Лушкѣ, то прямо начинай бесѣду съ того, сколько за ней приданаго. А если придешь опять пустыя слова разводить, то будетъ плохо.

— Тятя, побойся Бога! прошепталъ Игнатъ.

— Ну?!… протянулъ Зацѣпинъ, стукнувъ кулакомъ по столу.

Посуда задребезжала. Игнатъ невольно слегка попятился и такъ какъ губы его шевелились и онъ какъ бы собирался снова что-то произнести, Зацѣпинъ крикнулъ:

— Вонъ!

Игнатъ не двигался. Зацѣпинъ вдругъ поднялся съ мѣста, шагнулъ и съ маху ударилъ сына кулакомъ наотмашь въ голову. Ударъ былъ настолько силенъ, что Игнатъ не удержался на ногахъ, шлепнулся на полъ, ударился головой въ стѣну и, вскочивъ на ноги, бросился къ двери. Макаръ Силантьевичъ шагнулъ тоже въ дверь за сыномъ и выговорилъ глухо:

— Эка дурафья! Не можетъ безъ этого! Вѣдь знаетъ и все-таки лѣзетъ. Занятное это дѣло, что ль, все бить да бить… Тьфу, треклятые…

Устинья Ивановна, догадавшись, что происходитъ, вышла въ прихожую, но остановилась на порогѣ съ голыми руками, вымазанными мукою, и вымолвила:

— Что ты? Звалъ?…

Зацѣпинъ пригнулся, растопырилъ руки такъ же, какъ и жена, и передразнивая выговорилъ пискливо:

— Что ты? Звалъ?..

— Чего серчаешь? Я шумъ слышала, думала…

— Думала?! Должно-ста? У васъ и мѣстъ-то этихъ нѣту, гдѣ у людей думанье обрѣтается… Ну-у… Брысь!…

XXIII.

Въ тотъ же вечеръ послѣ ужина, когда всѣ разошлись, Зацѣпинъ не пошелъ спать, а отправился въ угловую маленькую комнатку, которая всегда была заперта на ключъ и въ которой стоялъ лишь столъ, стулъ и большой окованный желѣзомъ сундукъ.

Единственное маленькое окошко комнаты, выходившее во дворъ, было не простое, а съ желѣзною рѣшеткой. Дверь была не такая, какъ всѣ, а толстая, здоровая, двухвершковая съ замкомъ, за который Зацѣпинъ заплатилъ семь рублей, выписавъ его черезъ пріятеля изъ Москвы.

Въ этой комнатѣ и въ сундукѣ Зацѣпинъ хранилъ наличныя деньги и всѣ свои документы. Бывалъ онъ въ комнатѣ не всякій день, а раза два, иногда три въ недѣлю. На этотъ разъ онъ хотѣлъ заняться дѣломъ, пересчитать деньги съ тѣмъ, чтобы на другой день ѣхать въ уѣздный городъ въ казначейство. Но сѣвъ у стола, онъ долго просидѣлъ, задумавшись, ничего не дѣлая и глядя на свѣчку.

Онъ думалъ о томъ «что за человѣкъ Макаръ Силантьевичъ Зацѣпинъ?» И какой у него нравъ, и какія его чувства, и какой мужъ и отецъ, и какія его всѣ дѣла, и какое его поступленіе и въ дѣлахъ и съ семьей.

— Да, выговорилъ онъ вслухъ, — этакъ со стороны надо… Вотъ яко бы «онъ» стоитъ предо мною, а я «его» допрашиваю и самъ о «немъ» свое разсужденіе имѣю.

Обсудивъ со стороны и со всѣхъ сторонъ свою особу, Зацѣпинъ дошелъ до главнаго обстоятельства теперешняго, до обсужденія женитьбы сына.

«Пятьдесятъ десятинъ и баба-яга; а тамъ совсѣмъ славная дѣвчонка… И рыло-то у нея младенческое, совсѣмъ робеночекъ… И сердце золотое».

И долго Зацѣпинъ доказывалъ себѣ, что слѣдъ сыну Игнату жениться на дѣвушкѣ, которую онъ любитъ и которая тихимъ нравомъ совсѣмъ подходящая. Будетъ всѣхъ любить и уважать: и свекра, и свекровь, и мужа, и его братьевъ, и сестеръ. И всѣ разсужденія кончились тѣмъ, что Зацѣпинъ рѣшилъ:

«Все это такъ, слова нѣтъ. Выходитъ все по Божьему, а не по человѣческому. Но почему же когда по человѣческому, то всегда сдается, будто оно по умному, а когда по Божьему, то сдается, будто выходитъ по глупому? Если жить все по Божьему, то вотъ прямо ты отецъ Иванъ и выйдешь. Большущій приходъ, а самъ на хлѣбѣ да на водѣ сидитъ. А у меня вотъ дьяволова выдумка, какъ сказываютъ, кабакъ. Горе да злосчастіе только изъ него и бываетъ… Для человѣковъ, кои свиньями уродились, а не мнѣ. Мнѣ счастіе».

И вздохнувъ Зацѣпинъ рѣшилъ, что уважать себя, считать себя умнымъ и одновременно женить сына на Лушкѣ совсѣмъ невозможно…

Онъ покачалъ головою и принялся за дѣло. Было уже поздно, когда онъ все кончилъ и свѣча наполовину сгорѣла. Онъ началъ позѣвывать, потягиваться и собрался итти спать.

Заперевъ дверь и идя со свѣчей черезъ комнаты въ спальню, онъ пріостановился, а затѣмъ пошелъ въ противоположную отъ спальни часть дома и прошелъ въ ту комнату, гдѣ спали старшіе сыновья. Одинъ лежалъ въ углу на лавкѣ и храпѣлъ, другого не было.

— Такъ. Сердце чуяло! прошепталъ Зацѣпинъ. — Ну, дѣлать нечего. Надо дѣло совсѣмъ и сразу наладить.

Онъ вышелъ во дворъ, прошелъ въ конюшню, разбудилъ батрака, спавшаго между стойлами, и приказалъ живо закладывать телѣжку. Батракъ Семенъ не сразу очухался, не сразу пришелъ въ себя послѣ крѣпкаго сна, а затѣмъ живо принялся за дѣло.

Когда Макаръ Силантьевичъ вышелъ въ кафтанѣ и въ шапкѣ, съ кнутомъ въ рукѣ, то лошадь была уже почти запряжена и Семенъ быстро закручивалъ гужи. Зацѣпинъ самъ продѣлъ возжи, потомъ поправилъ дугу, а затѣмъ, сѣвъ въ телѣжку, тронулся.

Черезъ нѣсколько минутъ, благодаря ясной ночи, полной лунѣ, Зацѣпинъ шибко катился въ Уютное по гладкому полю и ровной дорогѣ, поднимая бѣлый столбъ пыли. На безвѣтріи пыль поднималась и стояла надъ дорогой большимъ облакомъ, которое, не уносясь ни вправо, ни влѣво, лишь тихо умалялось и будто прижималось къ землѣ.

Зацѣпинъ, въѣхавъ въ Уютное, остановился у крайней избы и постучался въ окошко. Какая-то баба высунулась.

— Митрій дома? спросилъ онъ.

— Дома. Здравствуй, Макаръ Силантьевичъ! А я и не признала… Думаю, кто бы это этакъ…

— Ну-ну, буди Митрія, высылай скорѣй!

Черезъ минуту лохматый, заспанный мужикъ, парень лѣтъ двадцати, напяливая рваный зипунъ, выбѣжалъ на улицу.

— Что прикажешь, Макаръ Силантьевичъ?

— Дѣльце, Митрій! Сбѣгай, позови Степана и оба идите сюда!

— Слушаю!

Зацѣпинъ снова влѣзъ въ телѣжку, тихо переѣхалъ улицу къ высокому забору самаго зажиточнаго изъ крестьянъ Уютнаго и привязалъ лошадь, а самъ сталъ ходить около и, похлестывать кнутомъ по травѣ.

Черезъ минутъ десять появился второй мужикъ и, точно также спѣша къ Макару Силантьевичу, тоже спросилъ:

— Что прикажешь?

И получилъ тотъ же отвѣтъ:

— Дѣльце есть! Вызовите прежде мальчишку, пусть посторожитъ! На грѣхъ мастера нѣтъ. И у насъ конокрады проявиться могутъ.

Вскорѣ Зацѣпинъ въ сопровожденіи двухъ мужиковъ направился къ господскому дому. Все спало, всюду было тихо. Оставивъ мужиковъ во дворѣ, онъ обошелъ барскій домъ, заглядывая въ окошки, потокъ прошелъ въ садъ, оглядѣлся и снова вернулся во дворъ. И во время этой прогулки все болѣе бурлилъ въ немъ гнѣвъ.

Выйдя во дворъ, онъ выговорилъ вслухъ самому себѣ:

— Да, вмѣсто того, чтобы спать какъ всѣ люди, а ты тутъ разыскивай! Ну, за то въ послѣдній…

Вернувшись къ мужикамъ, онъ отрядилъ одного къ калиткѣ, выходившей изъ сада на улицу, другого отправилъ въ противоположную сторону къ большой дырѣ у забора за конюшней, а самъ остался въ воротахъ. Передъ этимъ Зацѣпинъ объяснилъ мужикамъ въ чемъ дѣло.

— Какъ завидишь, такъ сейчасъ лови за шиворотъ! Онъ у меня малосильный, съ нимъ справиться немудрено. И какъ словишь, такъ сейчасъ легонько свистни, мы прибѣжимъ. Не промахнетесь, по четвертаку каждому, а въ воскресенье приходите ко мнѣ, каждый по монаху получите, а то и по штофу!

Мужики разошлись по мѣстамъ, Зацѣпинъ сѣлъ на землю у воротъ и, чтобы нѣсколько умѣрить гнѣвъ, который все разгорался въ немъ, сталъ снова и крѣпче стегать кнутомъ по травѣ. Прошло много времени. По его соображенію прошелъ часъ слишкомъ, а можетъ и всѣ полтора часа.

— Что же онъ, дьяволъ! выговорилъ, наконецъ, Зацѣпинъ. — До зари, что ли, будетъ валандаться съ ней? Ну что же, высижу, но только за каждую минутую буду надбавлять тебѣ.

Наконецъ, среди полной тишины ночи послышались голоса направо, у дыры въ заборѣ, а затѣмъ свистъ. Зацѣпинъ вскочилъ, какъ бы сорвался съ мѣста, и въ нѣсколько мгновеній бѣгомъ очутился у ограды. Двѣ фигуры были передъ нимъ; Мужикъ обѣими руками держалъ его сына за воротъ, хотя Игнатъ стоялъ смирно какъ столбъ и понурившись.

— Ну, сынокъ, теперь я тебя поучу такъ, какъ еще никогда не училъ. Веди его! вскрикнулъ онъ. — А то брось, самъ пойдетъ, не убѣжитъ. А убѣжитъ, все же домой прибѣжите а не въ Туретчину.

Въ ту же минуту Зацѣпинъ замѣтилъ выглядывавшую изъ-за ограды женскую фигуру.

— Лукерья, ты это? окликнулъ онъ.

— Я, Макаръ Силантьевичъ, отозвалась дѣвушка. — Вы напрасно на Игната Макарыча…

— Что напрасно? перебилъ Зацѣпинъ. — Поясни… Отчего не послушать. Говорй, что нужно, а я разсужу… Только не слыхать, Иди-т-ко сюда.

Луша вышла изъ-за ограды, но въ тотъ же мигъ Зацѣпинъ схватилъ дѣвушку за вороиъ и, пригнувъ, началъ стегать кнутомъ гдѣ попало.

— Что вы? Что вы?! Какъ вы смѣете? начала кричать дѣвушка.

— А вотъ такъ! Вотъ такъ! Не заманивай чужого жениха! кричалъ этотъ, стегая.

Луша рванулась и, изорвавъ платье, высвободилась изъ его рукъ и прыгнула за ограду.

— Я барынѣ скажу… Вотъ погодите, она васъ… Она тебя Макарку поганаго… Задастъ тебѣ! закричала дѣвушка плача.

— Ладно… Не пужай! Другіе всякіе сто разъ пужали, да сами оробѣли. Не изъ таковскихъ на свѣтъ потрафился. Захочу, самъ задамъ, крикнулъ Зацѣпинъ и прибавилъ, обращаясь къ сыну, стоявшему истуканомъ: — Ну, проснися, идолъ. Шагай. Дома городской кнутъ на тебѣ обновлю… Будутъ къ твоей свадьбѣ теперича и одѣяло, и женихъ стеганые.

XXIV.

Вѣра послѣ искренней глазъ на глазъ бесѣды съ Клеопатрой вдругъ собралась къ отцу Ивану за совѣтомъ. Ей захотѣлось говѣть. Она знала, что священникъ теперь горюетъ пуще, но все-таки собралась.

Печальное, но всегда покорное судьбѣ, дугевное настроеніе, не покидавшее старика, было теперь дѣйствительно нарушено. Снова успѣвшій пропасть сынъ Порфирій снова появился домой. И такой же какъ всегда, рваный, полуголый, босой и даже безъ шапки, настоящій нищій пропойца. При этомъ, конечно, онъ былъ еще болѣе исхудавшій, желтый, съ ввалившимися глазами и, какъ бывало всегда, кротко и виновато просящій въ сотый разъ прощенія и просящій помощи. И явился онъ съ тѣми же всегдашними словами:

— Батюшка, родной, платье мнѣ не надо, покорми только немножко, дай отойти. Отощалъ, мыкаясь… Да помоги душѣ моей!

И отецъ Иванъ снова, какъ всегда, принялъ блуднаго сына, обнялъ, расцѣловалъ, заливаясь слезами, усадилъ, накормилъ и уложилъ спать какъ маленькаго. Но ясное выраженіе его кроткихъ глазъ исчезло, выраженіе лица стало страдающее.

«Много молился я, и молюся о сынѣ, но Господь не слышитъ молитвы моей!» снова мысленно повторилъ онъ.

Разумѣется, священникъ прежде всего одѣлъ сына съ головы до пятъ и черезъ три-четыре дня Порфирій глядѣлъ уже бодрѣе, отдохнулъ, отоспался. Еслибы посторонній человѣкъ увидѣлъ его, то подумалъ бы только, что Порфирій человѣкъ болѣзненный, но никогда не подумалъ бы, что онъ способенъ валяться въ безчувственномъ состояніи гдѣ попало и на улицѣ, и среди дороги, и въ оврагѣ, и въ лѣсу.

Несмотря на пагубное дѣйствіе вина, въ тѣ дни, когда Порфирій являлся къ отцу, онъ удивлялъ старика своимъ разумомъ, своими здравыми разсужденіями. Только одно сказывалось въ немъ: весь онъ былъ проникнутъ грустью и, какъ всегда, повторялъ:

— Скучно… Жить не хочется…

На этотъ разъ Порфирій, явившись, объяснилъ отцу, что у него особая большая просьба: онъ якобы надумалъ какъ съ собой поступить, какъ избавиться отъ своей тоски, излѣчиться.

На четвертый день по прибытіи Порфирій объяснилъ въ чемъ дѣло.

— Благослови меня, батюшка, въ дальній путь. Христіанскій путь…

— Куда? удивился священникъ.

— Въ Іерусалимъ. Ко гробу Господню.

Отецъ Иванъ былъ ошеломленъ заявленіемъ. Онъ не смогъ даже ничего отвѣтить. И только на другой день, проведя ночь не смыкая глазъ, священникъ заявилъ сыну, что не можетъ благословить его на такое дѣло для всякаго душеспасительное, но для него не подходящее.

— Это грѣхъ! заявилъ отецъ Иванъ. — А на грѣшное не подобаетъ отцу, да еще священнослужителю, благословлять даже чужого человѣка, не токмо родного сына. Зачѣмъ ты пойдешь въ Іерусалимъ?

— Поклониться гробу Господню. Просить Господа нашего Іисуса Христа спасти меня, избавить отъ моей тоски! Пройдетъ тоска, брошу я и вино! покорно, но твердо объяснилъ Порфирій.

— Неправда! Не лги! строго отвѣчалъ отецъ Иванъ. — И не мнѣ ты лжешь, а и себѣ самому лжешь. Ты собрался за тѣмъ, что путь дальній, много мѣстъ и много народа повидать можно. Мало того, моря повидать можно и турецкія разныя земли. Вотъ что тебя тянетъ. А не мысли о спасеніи души. Это только одинъ грѣхъ! Врага человѣческаго наущеніе! Онъ въ тебя вошелъ…

Порфирій, пораженный, ничего не отвѣтилъ. Отецъ нѣсколькими словами какъ бы освѣтилъ ему его внутреннее чувство и мысли. Онъ вдругъ увидалъ, что дѣйствительно самъ себя обманывалъ.

Да, не гробъ Господень привлекаетъ его, а путь къ нему. Но тотчасъ же Порфирій спросилъ себя: этотъ путь, эта жажда дальняго странствованія и всего, что съ нимъ соединено, имѣетъ ли въ себѣ что страшно грѣховное.

«Нѣтъ, само по себѣ не грѣхъ!» рѣшилъ онъ мысленно. А такъ какъ этотъ путь ведетъ ко гробу Господню, то выходитъ какъ бы и грѣхъ. И Порфирій пріунылъ. Идя къ отцу на этотъ разъ, онъ думалъ, что, наконецъ, избавится отъ своего порока, получитъ благословеніе въ дальній путь, а когда вернется, то будетъ такой же человѣкъ, какъ и всѣ. А теперь вдругъ оказывается, что онъ надумалъ не что-либо душеспасительное, а скорѣе грѣховное, и отецъ, какъ іерей, не можетъ на такое дѣло благословить его.

— Вотъ что, батюшка, рѣшилъ Порфирій, — пробуду я у тебя сколько возможно дольше и давай мы съ тобой молиться много, усердно. Ты молись, чтобы Господь просвѣтилъ твои мысли, а я буду молиться, чтобы Господь разрѣшилъ тебѣ меня благословить въ этотъ путь.

Разумѣется, отецъ Иванъ согласился и теперь весь день его проходилъ въ томъ, что онъ въ церкви и дома молился за сына, или сидя и бродя думалъ о немъ: И дума старика священника съ чистѣйшею душой была та же горячая молитва.

Когда Вѣра пришла къ отцу Ивану, она нашла его печальнѣе, чѣмъ когда-либо.

«Вотъ тоже человѣкъ страдающій», подумала она. «И у него крестъ! А чей тяжелѣе? Его или мой?» И ей показалось ясно, почуялось искренно, что тяжелѣе ея креста нѣтъ и быть не можетъ.

Отецъ Иванъ радостно, насколько могъ весело, принялъ любимицу Вѣру Андреевну. Онъ любилъ ее болѣе всѣхъ послѣ своей внучки и несчастнаго блуднаго сына. Онъ понималъ или догадывался, что эта женщина тоже несчастна. Ея доля тоже горькая, какъ и его собственная. Казалось даже, что священникъ понималъ, чѣмъ горька доля женщины. Онъ часто говорилъ Мирской:

— На дочку всѣ свои мысли обратите. И всѣми чувствами будьте истинною матерью. Выйдетъ Софья Владиміровна замужъ, будутъ у нея дѣтки, будетъ у васъ цѣлая семья.

Вѣра только одинъ разъ, съ годъ назадъ, призналась священнику откровенно, въ минуту крайне грустнаго настроенія, что она была бы вполнѣ счастлива, еслибы могла встрѣтить человѣка, полюбить, выйти снова замужъ, но «по человѣчески», а не такъ, какъ мать выдала ее почти ребенкомъ за старика.

Теперь Вѣра снова заговорила намеками и, наконецъ, вымолвила:

— Вспомните. Вы чуть разума не лишились, потерявъ супругу.

Отецъ Иванъ, когда она упомянула объ его покойной женѣ, вздохнулъ и вдругъ заплакалъ.

— Да. Что же? Разумомъ осилить и пояснить земныя испытанія нельзя, тихо отвѣтилъ онъ.

— Батюшка. Я тяжелый крестъ несу! воскликнула вдругъ Вѣра. — Это тотъ же крестъ.

— Тяжелыхъ крестовъ нѣту, дорогая Вѣра Андреевна, утирая слезы и почти шепотомъ отозвался священникъ, — потому что нѣту и легкихъ. Господь крестъ по силамъ людямъ посылаетъ…

— Нѣтъ, отецъ Иванъ. Не по силамъ! Мой меня убьетъ. Было мнѣ трудно… Всегда. Давно уже… А теперь еще тяжелѣе. Не знаю, что и будетъ? Чѣмъ все разрѣшится. Хоть руки на себя наложить.

— Богъ съ вами. И слово это уже грѣхъ великій.

— Такъ жить нельзя, батюшка. Нельзя! Нельзя! горько вскрикнула Вѣра.

И она объяснила священнику цѣль своего посѣщенія. Отецъ Иванъ задумался, а затѣмъ вымолвилъ какъ-то робко:

— Что же? Говѣть никогда не грѣхъ. Но можете ли вы, Вѣра Андреевна, покаяться, перестать роптать на Господа?.. Утишить въ себѣ помыслы эти?

— Постараюсь… Буду Бога молить, чтобы Онъ помогъ. Тяжело, отецъ Иванъ. Я погибаю! Погибающій за соломинку хватается.

— Вотъ и грѣхъ! Большой! Какъ исповѣдь и причастіе этакъ понимать…

Вѣра заплакала и своими слезами совсѣмъ обезоружила священника.

— Ладно. Ладно. Но хоть обождемъ малость, сказалъ онъ. — Успокойтесь. Приготовьтесь. Въ Успенскій постъ и отговѣете.

XXV.

Между тѣмъ пока «анжанеры» дѣлали свое дѣло, проводя день съ ранняго утра за работой, а сумерки и вечеръ въ веселой болтовнѣ съ хозяевами, одинъ изъ нихъ, слегка ухаживавшій для отвода глазъ за Мирской, въ то же время усиленно, упорно, спѣшно ухаживалъ за личностью, которая удивила, почти поразила его въ первый же день пребыванія въ Уютномъ.

Это была недавно чумазая побѣгушка Лушка, ставшая теперь красивою дѣвушкой, на которой простое голубенькое ситцевое платье и красный кумачевый платокъ, накинутый то на шею, то на голову, казались изящнѣйшимъ, прелестнымъ туалетомъ.

Стрѣльбицкій не былъ вовсе женскимъ угодникомъ или влюбчивымъ и, обдумывая свое неожиданное увлеченіе Лушей, онъ объяснялъ себѣ все словомъ: «Такъ!»

Встрѣтивъ нежданно въ усадьбѣ Бакатовой эту чрезвычайно красивую и очень еще молоденькую горничную, онъ какъ-то само собой, почти безсознательно, вдругъ пріударилъ за ней больше ради любопытства, такъ какъ въ качествѣ столичнаго жителя никогда близко не знавалъ настоящихъ деревенскихъ красавицъ. А Луша была почти такая же простая крестьянка съ деревни.

Съ третьяго же дня, что Стрѣльбицкій былъ въ Уютномъ, поздно вечеромъ, когда всѣ расходились спать и Бауръ, тоже уставъ за цѣлый день, заваливался, онъ уходилъ гулять… Ложился онъ часами двумя и тремя позже, приходя иногда къ себѣ послѣ полуночи. Разумѣется, онъ проводилъ время въ саду съ «Лукерьей Васильевной».

Нѣсколькихъ дней оказалось достаточно, чтобы Луша, искренно влюбленная въ Игната, не позабывъ совсѣмъ про этотъ свой первый предметъ, все-таки заинтересовалась бариномъ «ражанеромъ». Наконецъ, вдругъ все измѣнилось окончательно, благодаря тому обстоятельству, что Макаръ Силантьевичъ, давно обѣщавшійся ее поколотить «за отваживаніе» сына отъ брака, теперь ночью нежданно высѣкъ ее кнутомъ.

Однако, Стрѣльбицкій, къ своему большому удивленію, нашелъ въ дикой молоденькой дѣвушкѣ странное разсужденіе. Лушка сознавалась, что ей баринъ Петръ Петровичъ очень по сердцу, что ей большая честь, коли онъ съ ней гуляетъ и разговариваетъ, но помимо этого дѣвушка на все только отмахивалась руками, иногда же говорила:

— Помилуйте, что же это такое? Вы здѣсь недѣльку поживете и уѣдете. Васъ во всю жисть и не увидишь никогда. Что же я? Оголтѣлая, что ли, какая? Нашей сестрѣ полюбить слѣдъ одинъ разъ во всю жисть. Я лучше мужика выберу, который завсегда при мнѣ останется.

И чѣмъ болѣе, чѣмъ рѣшительнѣе отстаивала себя не столько умная, сколько разсудительная дѣвушка, вчерашній подростокъ, тѣмъ болѣе, невѣдомо почему, увлекался Стрѣльбицкій, находя что Луша совсѣмъ не походитъ на дворовую горничную, что она «странная».

Не сразу, а послѣ долгихъ размышленій, а равно и бесѣдъ съ другомъ Бауромъ, они оба опредѣлили, что такое эта Лушка, и что въ ней есть именуемаго ими страннымъ.

Стрѣльбицкій началъ догадываться, а Бауръ окончательно выяснилъ и опредѣлилъ мысли друга. Лушка была оригинальнымъ явленіемъ захолустья. Уродясь въ полной глуши, гдѣ она и провела всю свою еще короткую жизнь, она была проста, наивна и невинна, какъ младенецъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ одарена отъ природы настолько, что, будучи горничною захолустной барыни, она была умна, якобы развита и, кромѣ того, если не изящна, то не рѣзка и не груба ни въ сужденіяхъ, ни въ словахъ, ни даже въ движеніяхъ.

— Слушай, что я тебѣ скажу, объяснился однажды Бауръ, — въ Россіи во всѣхъ помѣщичьихъ старинныхъ усадьбахъ въ средѣ дворовыхъ, а то и среди крестьянъ, существуетъ нѣчто самое обыкновенное. Это прямые потомки самихъ господъ. Объ этомъ понятія никто не имѣетъ. А я бы, будь не инженеръ, а писатель, цѣлую бы книжку объ этомъ написалъ и интересную. И вотъ твоя Луша, по моему убѣжденію и такому, что я руку отдамъ на отсѣченіе, не что иное какъ двоюродная или троюродная сестрица или племянница самой Вѣры Андреевны. То-есть, она такая же внучка и правнучка какого-нибудь Бакатова, какъ и Мирскія, мать и дочь. Приглядись хорошенько, какіе у Вѣры Андреевны и у Лукерьи глаза и верхняя губа. Да вотъ здѣсь еще что-то, около висковъ, показалъ Бауръ себѣ на голову. — А что въ этихъ вискахъ, не знаю… Схвачены они, что ли, какъ, прижаты… Ты приглядись!

Стрѣльбицкій, вскочивъ съ мѣста, крикнулъ:

— Правда твоя, правда! Какая правда! Вѣдь и мнѣ казалось, да только я думалъ мерещится. Ну, Бауръ, считалъ я тебя умнымъ, а теперь скажу: ты провидецъ… Или не столько умный, сколько дальновидный, что ли.

— Я, братъ, физіологъ и психологъ, серьезно выговорилъ Бауръ, — но только объ этомъ молчу, чтобы надо мной насмѣхаться не стали. Да и мало ли о чемъ я молчу, чтобы надо мной зубы дураки не скалили, прибавилъ онъ голосомъ, въ которомъ была нотка будто грустная.

— Наплевать на дураковъ! произнесъ Стрѣльбицкій.

— Да! Ну, вотъ погоди. Разбогатѣемъ мы съ тобой, будемъ меньше скрытничать, будемъ меньше церемониться. Возгордимся.

— Ну, это ты разбогатѣешь, а я никогда. Что у меня не будетъ, все спущу. Да и вообще я не изъ такихъ, чтобы разбогатѣть, а ты вотъ вѣрно. Я это чую.

— Да, думаю такъ! Если у меня къ пятидесяти годамъ да не будетъ около четверти милліона, то я сочту себя такой дрянью, которой не стоитъ на свѣтѣ жить. Застрѣлюсь!

— Ого! Вонъ какъ! Это уже по-дурацки.

— Да! рѣшительно отозвался Бауръ. — И я не шучу!.. Тогда вотъ и полюблю, и женюсь на комъ захочу. Только жаль, поздно будетъ.

— Теперь бы хотѣлось? усмѣхнулся Стрѣльбицкій.

— Понятно.

— Вотъ хоть бы на Соничкѣ Мирской. А? Что? Ты думаешь, я прозѣвалъ и ничего не замѣтилъ.

Бауръ глянулъ на друга искоса и промолчалъ.

— Скажи. Нравится вѣдь она тебѣ, дѣвочка-то…

— Глупости все… Говори лучше про себя, про свое. Вѣдь эта Луша тебѣ дѣйствительно сильно приглянулась, если ты изъ-за нея совсѣмъ мало спишь. Ну, что же дальше-то?

Стрѣльбицкій развелъ руками.

— Побаловаться и бросить, вѣдь, тоже мало хорошаго, пробурчалъ Бауръ.

— Денегъ дамъ.

— Денегъ? А если полюбитъ… Да въ воду.

— Тутъ рѣки нѣтъ! усмѣхнулся Стрѣльбицкій.

— Колодцы есть. Только вотъ что… Ты шутишь, а я вѣдь не шучу. Право, не хорошо: побаловаться и бросить. Подумай… Оно гадость!

— Думаю, братъ, думаю… И еще подумаю. Боюсь я не того, чего ты. А другого… Совсѣмъ другого…

— Чего? удивился Бауръ.

— Не скажу. Хоть зарѣжь не скажу.

— Знаю. Догадался. Оно глупость!

Стрѣльбицкій вдругъ задумался глубоко. Бауръ тоже. Наступило молчаніе и длилось долго. Каждый думалъ свою думу, а между тѣмъ мысли были однѣ и тѣ же, объ одномъ и томъ же. Еслибы товарищи сознались другъ другу въ своихъ думахъ, то удивились бы…

А еслибы они могли въ этотъ мигъ предвидѣть, какое роковое значеніе возымѣетъ въ ихъ жизни случайная побывка въ Уютномъ, то, конечно, смутились бы…

XXVI.

Однажды дворовый, ѣздившій разъ въ недѣлю на почтовую станцію почти за двѣнадцать верстъ, вернулся и привезъ нумеръ иллюстрированнаго журнала и два письма. Одно было на имя Бѣлинскаго, получавшаго письма почти каждый разъ, что человѣкъ возвращался съ почты, а другое на имя Мирской. Это было явленіе необычное, почти происшествіе, такъ какъ Вѣра ни съ кѣмъ не переписывалась.

Когда горничная подала ей письмо, большой конвертъ и незнакомый почеркъ удивили ее, и она взволновалась. Ей почудилось, что въ этомъ письмѣ она сейчасъ узнаетъ что-либо чрезвычайное, роковое. Быстро разорвавъ конвертъ, она еще быстрѣе пробѣжала глазами двѣ страницы, вскрикнула и вскочила съ мѣста. Постоявъ нѣсколько мгновеній какъ ошеломленная, она снова сѣла и снова принялась читать. Сердце ея страшно билось.

Дѣйствительно, содержаніе письма было въ высшей степени важное, влекущее за собой страшную перемѣну въ жизни. Неизвѣстный ей человѣкъ, подписавшійся Сергѣевымъ и дававшій свой адресъ въ Москвѣ, извѣщалъ Мирскую, что г. Мирскій, то-есть братъ ея покойнаго мужа, скончался и уже похороненъ тому назадъ двѣ недѣли. Ее хотѣли вызвать, но такъ какъ все имущество за отсутствіемъ родственниковъ и наслѣдниковъ было тотчасъ опечатано, то адресъ ея достать было невозможно. И только наведя всякаго рода справки, пишущему удалось, наконецъ, узнать, гдѣ пребываетъ Вѣра Андреевна Мирская.

Этотъ невѣдомый Сергѣевъ увѣдомлялъ Вѣру Андреевну, что единственною прямою наслѣдницей имущества покойнаго является его племянница, а ея дочь, если не окажется духовнаго завѣщанія въ чью-либо иную пользу. Во всякомъ случаѣ онъ совѣтовалъ Вѣрѣ Андреевнѣ немедленно прибыть въ Москву и съ деньгами, хотя бы съ тысячью рублями. Вѣра отъ радости до такой степени растерялась, что, опустившись въ кресло, долго сидѣла, вертѣла письмо и перечитывала его. Наконецъ, она поднялась и стала звать дочь, но Сони не оказалось. Позванная Лушка заявила, что барышня хотѣла пройти къ отцу Ивану. А баринъ уѣхалъ верхомъ.

Вѣра не могла усидѣть въ комнатѣ. Сіяющая, быстро, необычно-спѣшною походкой пошла она въ комнату къ матери. Едва только она появилась на порогѣ, какъ Марья Матвѣевна уже спросила:

— Что такое?

Она увидѣла по лицу дочери, что случилось что-нибудь особенное. Вѣра Андреевна объяснила и передала старухѣ письмо.

— Да ты говори лучше! Что я буду глаза портить! заявила Марья Матвѣевна.

Узнавъ новость, старуха тоже оторопѣла. Не разъ слыхала она отъ дочери о возможности подобнаго, о ея надеждахъ и мечтаніяхъ насчетъ наслѣдства, но никогда не вѣрила въ возможность этого.

— Да онъ прямо такъ и пишетъ, спросила она, — что все тебѣ завѣщано?

Вѣра Андреевна объяснила, что не ей, а Сонѣ, какъ того требуетъ законъ.

— Если только нѣтъ завѣщанія, прибавила она.

— Такъ съ того бы и начинала! вдругъ разсердилась Бакатова. — Понятное дѣло, ничего нѣтъ и не будетъ! Ты пуще всякаго малаго ребенка. Чему же ты обрадовалась? Ну, померъ человѣкъ и больше ничего. А вамъ не получить ни копейки. Вѣдь онъ ужъ давно съ этою нѣмкой или регистраторшей кучу дѣтей прижилъ.

— Но онъ говорилъ мнѣ и писалъ даже одинъ разъ, маменька., что никогда родового имѣнія имъ не оставитъ, а только деньги. Вы же знаете.

— Когда писалъ? Глупая. Три года назадъ? А завѣщаніе написать часъ времени. Право, малый ребенокъ! Вотъ я объ закладъ биться готова, что ничего вы не получите. Все до послѣдней копеечки и до послѣдней ниточки перейдетъ этой самой регистраторшѣ съ дѣтьми.

— Все-таки, маменька, надо ѣхать! уже смутившись отвѣтила Вѣра.

— Ѣхать? Даромъ не доѣдешь! Шутка ли, что стоитъ туда и обратно, да тамъ прожить? Я не могу ничего! Я концы съ концами свожу.

Вѣра Андреевна, совершенно смущенная, смотрѣла въ лицо матери и, наконецъ, выговорила тихо:

— Какъ же, маменька?.. Подумайте, вѣдь это же важно. Это такой случай особенный, что еслибы деньги и пропали, то все-таки…

— Не за чѣмъ тебѣ ѣздить. Не нужно! Коли есть завѣщаніе, то тебя попросятъ только въ чужое дѣло свой носъ не совать, а коли нѣтъ завѣщанія, то объявятъ тебѣ формально или вызовутъ тоже формально.

— Но помилуйте, маменька, нельзя же сидѣть такъ въ этой пыткѣ, ничего навѣрное не зная? Вѣдь этакъ пройдетъ мѣсяца два, три!

— Ну, ужъ я, право, не знаю! А у меня, говорю тебѣ, денегъ нѣтъ. А что ждать, говоришь, мудрено, это пустое.

Вѣра вернулась отъ матери къ себѣ нѣсколько смущенная, но затѣмъ тотчасъ же успокоилась, рѣшивъ, что Валеріанъ посмотритъ на дѣло иначе и уговоритъ мать дать ей возможность тотчасъ же ѣхать въ Москву.

Она тотчасъ же послала за дочерью, приказавъ ей сказать, чтобъ она немедленно пришла. Явившаяся отъ священника Соня узнала отъ матери новость, прочла письмо и осталась совершенно спокойна. Затѣмъ, снова и снова передумавъ, она слегка смутилась, но совершенно иначе, чѣмъ мать. Она испугалась.

— Стало-быть, если все это такъ, мама, сказала она, — то мы здѣсь жить не будемъ, а будемъ жить гдѣ-нибудь въ городѣ?

— Конечно! воскликнула Вѣра Андреевна.

Соня вздохнула и задумалась.

— Глупая ты дѣвочка, ты будто оробѣла?

— Конечно, мама! Все, стало быть, перемѣнится. А что будетъ, неизвѣстно! Я и не знаю, какъ это въ другомъ мѣстѣ жить. Я помню, какъ мы жили въ городѣ. Скучно было… Тебѣ весело, а мнѣ скучно.

— Да вѣдь это потому, что ты была маленькая и сидѣла дома.

Вернувшійся къ обѣду Валеріанъ, конечно, обрадовался извѣстію, но затѣмъ тотчасъ же объяснилъ сестрѣ:

— Заранѣе, Вѣрочка, нечего радоваться! Тѣмъ пуще будетъ потомъ грустно при разочарованіи. Ну, вдругъ въ самомъ дѣлѣ, несмотря на то, что онъ говорилъ, онъ все-таки оставилъ все этимъ людямъ, которые ему были ближайшими. Для него они не чужіе.

Но, однако, Валеріанъ рѣшилъ, что сестрѣ необходимо тотчасъ же ѣхать именно за тѣмъ, чтобы не быть въ неопредѣленномъ положеніи. Хорошія ли вѣсти или дурныя, но надо скорѣй узнать правду: или радоваться, или горевать и стараться утѣшиться. Онъ обѣщалъ сестрѣ, во первыхъ, постараться уговорить мать дать денегъ около тысячи рублей, а если она заупрямится и откажетъ, то обойтись безъ нея.

— У тебя своихъ свободныхъ денегъ нѣтъ, стало быть ты ихъ займешь? спросила Вѣра.

— Понятно, займу!

— Ну, вотъ! Дай мнѣ слово, что ты не займешь ихъ у Болеслава Ивановича! На его деньги я въ Москву не поѣду! рѣшительно произнесла Вѣра.

— Нѣтъ, не у него, Вѣра! Хоть у него такая небольшая сумма и нашлась бы, но мнѣ самому не хочется у него просить. У насъ въ полку особое правило, давно установившееся между товарищами: другъ другу взаймы не давать болѣе ста рублей, и мы строго держимся этого. Я достану совсѣмъ не у него, а у кого, тебѣ и знать не нужно.

— У брата Матвѣя? спросила Вѣра. — Если да, то ты напрасно надѣешься, Клеопатра мнѣ еще вчера говорила, что они сидятъ совсѣмъ безъ гроша.

— Нѣтъ, и не у нихъ! Да, говорю, не твое это дѣло. Потерпи два, три дня. А сама собирайся, укладывайся, только объ одномъ прошу: не считай дѣло вѣрнымъ, чтобы потомъ разочарованія не было.

Переговоривъ съ матерью горячо, но безъ всякаго толка, Валеріанъ на другой же день утромъ выѣхалъ со двора верхомъ и направился прямо по той дорогѣ, по которой ѣздилъ всякій день. На этотъ разъ онъ остановился у постоялаго двора Зацѣпина. На его вопросъ, дома ли хозяинъ, ему сказали, что дома и хвораетъ.

Дѣйствительно, онъ нашелъ Зацѣпина краснымъ, угрюмымъ, очевидно, въ лихорадочномъ состояніи. Зацѣпинъ лежалъ одѣтый на постели, но поднялся и вышелъ къ Бакатову.

— У меня до тебя, Макаръ Силантьевичъ, дѣло важное! сказалъ Валеріанъ улыбаясь, но нѣсколько конфузясь.

Ему стыдно было явиться къ этому крѣпостному мужику своего отца съ такимъ щекотливымъ дѣломъ. Они вошли въ особую комнату Макара, и онъ, попросивъ барина сѣсть, сталъ передъ нимъ.

— Нѣтъ, Макаръ Силантьевичъ, этакъ нельзя! Я у тебя въ гостяхъ и долженъ говорить о дѣлѣ! Садись!

Бакатовъ думалъ, что Зацѣпинъ будетъ ломаться и просить остаться на ногахъ, но тотъ едва замѣтно дернулъ головой и выговорилъ:

— Что-же, коли разрѣшаете, сядемъ и мы.

Вмѣстѣ съ тѣмъ Зацѣпинъ приглядывался къ Бакатову все пристальнѣе, и молодому человѣку показалось, что этотъ Макарка смотритъ на него такъ, какъ прежде никогда не смотрѣлъ. Онъ будто догадывался въ чемъ дѣло, а просьба или разрѣшеніе садиться какъ бы окончательно разгадали ему загадку.

Валеріанъ, смущаясь, передалъ въ чемъ дѣло и прежде чѣмъ онъ произнесъ слова, которыя собирался сказать, то-есть просьбу о деньгахъ взаймы, Зацѣпинъ перебилъ его вопросомъ:

— И стало быть вамъ требуются наличныя? И желаете вы ихъ отъ меня получить?

— Вотъ именно! отвѣтилъ Валеріанъ и прибавилъ, что онъ пошлетъ въ городъ купить вексель.

Зацѣпинъ объяснилъ, что денегъ у него нѣтъ, что надо будетъ подумать и поискать у кого занять, конечно, въ городѣ или въ селѣ Вознесенскомъ, но что будутъ просить большіе проценты и оно для г. Валеріана Андреевича будетъ невыгодно.

Валеріанъ отвѣтилъ, что готовъ на всякіе проценты, лишь бы только достать денегъ для крайне важнаго дѣла.

— А позвольте полюбопытствовать, если можно, какое дѣло? спросилъ Зацѣпинъ.

Бакатовъ отвѣчалъ прямо, что для сестры, и объяснилъ по какому поводу. Макарка ахнулъ и задумался. Бакатовъ даже удивился, почему на кабатчика напало раздумье, но затѣмъ этотъ одною фразой объяснилъ все.

— Стало быть, выходитъ, что мнѣ, Макару Зацѣпину, Дубковъ и во снѣ не видать?

Валеріанъ сразу не понялъ.

— Почему? спросилъ онъ. — Что-же тутъ общаго?

— А видите ли, обчаго то самое, что внучка можетъ, разбогатѣвъ, бабушкѣ помогать, и тогда Марьѣ Матвѣевнѣ незачѣмъ и продавать свой хуторъ.

— Нѣтъ, Макаръ Силантьевичъ! По правдѣ сказать тебѣ, сестра сейчасъ-же съ дочерью переселится на житье въ Москву и начнетъ такъ жить, что у нихъ лишнихъ денегъ не будетъ, да кромѣ того развѣ ты не знаешь маменьку? Никогда она у дочери или внучки разбогатѣвшихъ ни копейки не возьметъ. Не такой она человѣкъ!

— Да, человѣкъ Марья Матвѣевна горделивый! Ужъ чегоже лучше, позапрошлый разъ сказала: «я хуторъ мужику и бывшему крѣпостному моему умру не продамъ!»

И перейдя къ дѣлу, Макарка объяснилъ, что дня черезъ два пріѣдетъ къ Валеріану Андреевичу, привезетъ деньги и вексель.

— Нѣтъ, ужъ лучше я пріѣду! сказалъ Валеріанъ. — А то маменька узнаетъ, догадается и разсердится.

— Да, понятно! отвѣтилъ Зацѣпинъ, — Марья Матвѣевна не можетъ не разсердиться… Какъ же такъ? Продавать землю мужику нельзя, стыдно, зазорно. А деньги у него взаймы просить можно?..

И онъ разсмѣялся.

Валеріана этотъ смѣхъ покоробилъ, но онъ понялъ, что Макаръ и не подозрѣвалъ даже, какая въ его словахъ была дерзость.

— Такъ! Такъ! продолжалъ говорить этотъ, но будто самому себѣ: — Такъ!.. Вотъ оно какъ! Да!.. И сдается мнѣ, что такъ тому и быть слѣдуетъ… Сказывалъ мнѣ умный человѣкъ въ городѣ: погляди, говоритъ, Макаръ Силантьевъ, найдутъ такія времена, что всѣ благородные будутъ проживать, а мы съ тобой, мужики, будемъ наживать. Только, говоритъ, понятно не пахотой и не сѣяніемъ. Съ сохой далеко не ускачешь, все будешь вертѣться на одномъ мѣстѣ взадъ и впередъ, изъ года въ годъ и всю свою жизнь. А будемъ мы наживать…

Валеріанъ перебилъ Зацѣпина вопросомъ, когда именно надо будетъ ему пріѣхать. Они условились.

XXVII.

Зацѣпинъ, разумѣется, не сталъ деньги искать, а досталъ свои изъ сундука, стоящаго въ угловой комнатѣ съ рѣшетчатымъ окномъ. Онъ далъ деньги не изъ-за процентовъ, а ему, «Макаркѣ», доставляло удовольствіе стать кредиторомъ сынка своихъ прежнихъ, да еще недавнихъ господъ.

— Тятенька-то тебя поролъ, ухмылялся Зацѣпинъ, — а сынокъ деньжонокъ проситъ. Вонъ оно. Да. А вотъ къ святому человѣку, отцу Ивану, онъ за этимъ не поѣхалъ. Вотъ тутъ и живи люди по божески!

Разумѣется, Вѣра была въ восторгѣ отъ возможности ѣхать и узнать скорѣе свою судьбу.

За день до отъѣзда она, оставшись наединѣ съ дочерью, спросила ее вдругъ, волнуясь…

— Соня. Подаришь ли ты мнѣ что-нибудь изъ твоего состоянія? Мнѣ, въ полную мою законную собственность.

— Ахъ, мама! Что вы? Все ваше, а не мое. По закону, я знаю. Знаю. Но такъ все ваше, отозвалась дѣвушка, обнимая и цѣлуя мать.

За эти дни Вѣра какъ-то смѣлѣе смотрѣла въ глаза Бѣлинскому. Она вспоминала одинъ давнишній разговоръ ихъ, который глубоко запалъ ей въ душу. Разговоръ о необходимости средствъ у женщины, которую бы онъ случайно полюбилъ.

Всѣ проводили Вѣру Андреевну веселые, желая успѣха и скорѣйшаго возврата. Клеопатра вѣрила въ успѣхъ, видѣвъ только однажды въ жизни покойнаго Мирскаго. Марья Матвѣевна одна дулась и увѣряла: — Увидите. Ничего не будетъ!

Послѣ отъѣзда Мирской собрались уѣзжать домой и молодые Бакатовы, а послѣ ихъ отъѣзда наступила очередь Стрѣльбицкаго и Баура. «Анжанеры» распростились съ хозяевами, сердечно поблагодарили за гостепріимство и обѣщались навѣстить снова, такъ какъ уѣзжали не далеко. Главныя занятія сосредоточивались близъ Вознесенскаго и хотя въ сторонѣ къ Уютному, но оба все-таки рѣшили поселиться въ Вознесенскомъ.

Бауръ втайнѣ предпочиталъ бы остаться у Бакатовыхъ. Онъ говорилъ, что тутъ все-таки пріятнѣе, можно вечеръ провести веселѣе, тогда какъ въ Вознесенскомъ придется сидѣть съ одними мужиками. У Баура была другая причина, по которой онъ желалъ бы остаться, но онъ о ней не заикнулся, боясь, что товарищъ подниметъ его на смѣхъ.

Бауру уже очень серьезно нравилась Соня. Онъ самъ себѣ не отдавалъ отчета, что такое съ нимъ приключилось. Не мало видѣлъ онъ женщинъ и молодыхъ дѣвушекъ и въ Петербургѣ, и въ Москвѣ, и въ Варшавѣ, гдѣ долго жилъ. А между тімъ эта молоденькая семнадцатилѣтняя дѣвушка, выросшая въ захолустьѣ, то что зовутъ «дичокъ», нравилась ему чрезвычайно. Именно своею дикостью и своею «правдой». Даже мысль о возможности предложить ей стать его спутницей жизни приходила уже ему на умъ, но рѣшить вопросъ, отдадутъ ли за него Соню, онъ не могъ. Барыня Марья Матвѣевна Бакатова была изъ тѣхъ барынь, помѣщицъ того еще времени, которое называется «до-реформеннымъ». Ея, старухи, какъ и многаго на Руси, реформа не коснулась, или если касалась, то не одолѣла. А для такой помѣщицы-дворянки нѣкто Бауръ «анжанеръ», какъ она называла и въ глаза своихъ гостей, врядъ ли былъ бы желательнымъ мужемъ для внучки.

Бауръ понималъ, что такіе люди, какъ Бакатовы, должны смотрѣть на него, какъ на нѣчто неопредѣленное. И фамилія, и внѣшность не русскія, происхожденіе если не темное въ дурномъ смыслѣ слова, то темное съ ихъ точки зрѣнія.

«Можетъ быть, они и за жида меня почитаютъ?» думалъ Бауръ, добродушно улыбаясь.

Блестящее окончаніе имъ въ Академіи курса и довольно крупный по лѣтамъ чинъ его не имѣли, по его мнѣнію, для старухи никакого значенія, и хотя Соня не невѣста съ крупнымъ приданымъ, тѣмъ не менѣе старуха ни за что не выдастъ ее за «не своего человѣка».

Бауръ выѣхалъ изъ Уютнаго нѣсколько раздумчивый. Образъ молодой дѣвушки, которую, думалъ онъ, вѣроятно, онъ болѣе никогда не увидитъ, преслѣдовалъ его всю дорогу, а затѣмъ продолжалъ преслѣдовать довольно долго и на работѣ, и въ часы отдыха.

Стрѣльбицкій, который именно и поднялъ вопросъ о томъ, что надо непремѣнно переѣхать въ Вознесенское, гдѣ будетъ гораздо веселѣе и свободнѣе, гдѣ можно будетъ и немножко поразвлечься послѣ монастырской жизни, точно такъ же какъ и товарищъ имѣлъ свою тайну и не заикнулся о главной причинѣ, побудившей его покинуть Уютное.

А причина была очень серьезная. Вопросъ о томъ, какъ овладѣть нежданнымъ предметомъ страсти, былъ рѣшенъ. Стрѣльбицкій, не будучи искуснымъ волокитой, все-таки побѣдилъ вчерашняго подростка. Луша оказалась тѣмъ, чѣмъ и должна была быть: простою, довѣрчивою, отчасти забитою дѣвчонкой, которая стала счастлива и въ восхищеніи уже и отъ того, что баринъ такой же, какъ и Валеріанъ Андреевичъ, не только ласковъ съ ней, но даже не гнушается и цѣловать горячо.

Черезъ три дня послѣ отъѣзда инженеровъ Марья Матвѣевна узнала черезъ Глафиру, что дѣвчонка Лушка проситъ разрѣшенія уѣхать, такъ какъ ей предлагаютъ мѣсто въ уѣздномъ городѣ съ большимъ жалованьемъ въ пять рублей, а барыня платитъ ей рубль.

Глафира при этомъ заявленіи дѣвчонки, которую когда-то ей младенцемъ приходилось на рукахъ держать, случалось потомъ и за ухо драть и пошлепывать, пришла въ удивленіе, а затѣмъ и въ раздраженіе. И только вслѣдствіе настоятельной просьбы горничной она все-таки передала все барынѣ.

Марья Матвѣевна такъ разсердилась, что не могла допить чаю и даже почувствовала что-то такое подъ ложечкой. И вдругъ ей почудилось, что между грабителями, которые хотятъ проводить чортову дорогу, и между разными случаями, которые стали повторяться въ Уютномъ, есть что-то общее.

На дняхъ какой-то крестьянинъ, встрѣченный ею на деревнѣ, нагрубилъ ей; у мужика Савелья, самаго богатаго, конокрады лошадь угнали; Макарка, проѣзжая мимо плетня сада, послѣ отъѣзда Вѣры, поклонился ей какъ-то на новый ладъ! Прежде кланялся пониже. Наконецъ, Лушка въ городъ собралась на пять рублей!

И непремѣнно пойдутъ теперь разные этакіе непонятные казусы. И все это, конечно, дѣло рукъ «анжанеровъ». Они весь народъ своимъ землемѣрствомъ смутили. Все кругомъ повеселѣло и радуется, говоря, что пройдетъ «чугунка». И всѣ они, дураки, не знаютъ, чему радуются.

Разумѣется, старуха объявила Глафирѣ, что она Лушку не пуститъ. Будь другія времена, она приказала бы ее высѣчь. А теперь терпи и молчи! Новый законъ, никого не трогай и не то что сѣчь, а и въ чуланъ сажать нельзя. И изволь все въ себѣ держать и хоть тресни отъ злости, а рукамъ воли не давай. Но Лушкѣ самовольничать она все-таки не дастъ.

Глафира, конечно, согласилась съ барыней, такъ какъ сама была возмущена дерзостью Лушки. Она сама уже сколько лѣтъ получала три рубля въ мѣсяцъ, только за послѣднія лѣтъ пять стала получать по четыре. А паршивый щенокъ какой-то объявляетъ, что будетъ получать пять.

Глафира понимала, что Лушка не лжетъ и что въ городѣ ей четыре рубля непремѣнно дадутъ, но чувство вродѣ зависти заставляло ее согласиться съ барыней.

XXVIII.

Черезъ два дня въ Уютномъ произошло событіе. И усадьба, и все село были на ногахъ отъ удивительнаго происшествія. Всѣ ахали и галдѣли. Марья Матвѣевна даже не вышла изъ своей горницы и какъ бы слегка прихворнула. Глафира ходила сумрачная и даже злая.

Случившееся было, дѣйствительно, нѣкотораго рода происшествіемъ. Бабы на селѣ при вѣсти о приключившемся превращались въ истукановъ. Всѣмъ имъ хорошо извѣстная Лушка:

«Взяла, да и уѣхала!!»

Лушка эта, на ихъ глазахъ незамѣтно превратившаяся изъ щенка въ красивую дѣвушку, не только удивила, даже поразила ихъ, привыкшихъ всю жизнь повиноваться, сгибаясь предо всѣми, начиная отъ мужа, свекра и свекрови и кончая старостой и барыней. И только одного отца Ивана слушались онѣ по собственному желанію. А тутъ поганая дѣвчонка, и что сдѣлала!

— Страсти Господни! галдѣли бабы Афимьи, Матрены, Агафьи.

— И что же ей будетъ!

— Да ничего не будетъ!

— Какъ ничего?

— Да такъ! Кто же ее тронетъ?

— Какъ кто? А барыня?

— Барыня ей нонѣ ничего изъ себя не представляетъ.

— А староста?

— И староста тоже наплевать.

— А билетъ ей надо. Да онъ не выдастъ.

— А волостной писарь? Призоветъ ее да выпоретъ.

— Пустое! Пришлетъ она рубль волостному и получитъ бумагу на проживательство.

Толки о самовольномъ отъѣздѣ Лушки нѣсколько дней мутили обычный строй жизни Уютнаго и не только на селѣ, но и въ усадьбѣ. Лишь одинъ Валеріанъ Андреевичъ улыбался, находилъ поступокъ горничной совершенно естественнымъ, удивляющимъ его мать только потому, что она слишкомъ засидѣлась въ своей норѣ. А главное, что уже смѣшило Валеріана, было разсужденіе матери, что и въ этомъ дѣлѣ, какъ во всемъ остальномъ, виноваты все тѣ же треклятые «анжанеры».

На этотъ разъ Валеріанъ совершенно ошибся, а старуха оказалась совершенно права. Лушка въ нанятой телѣгѣ поѣхала въ уѣздный городъ черезъ Вознесенское, но далѣе Вознесенскаго не проѣхала. Все было, конечно, заранѣе условлено, обсуждено и еще за день до ея пріѣзда Стрѣльбицкій послалъ въ волость одного изъ своихъ писарей съ пятью рублями. Вечеромъ въ день пріѣзда дѣвушки ея билетъ, формально написанный и подписанный, былъ уже у него въ портфелѣ.

Разумѣется, съ переѣздомъ изъ Уютнаго въ Вознесенское Лушка исчезла или испарилась: была на свѣтѣ Лукерья и Лукерья Васильевна. Впрочемъ, надо сказать, что Лукерья Васильевна страшно боялась за Лушку и была увѣрена, что ее возьмутъ, силкомъ сведутъ къ барынѣ, а тамъ начнутъ пороть. И запорятъ до смерти. И поэтому Лукерья Васильевна заранѣе горючими слезами обливалась при мысли о будущей поркѣ Лушки.

И длилось это до тѣхъ поръ, пока Стрѣльбицкій не отправился вмѣстѣ съ ней къ волостному старшинѣ и не попросилъ его убѣдить дѣвушку въ томъ, чего онъ самъ «втемяшить» ей въ голову не можетъ.

Вернувшись изъ волости, Лукерья Васильевна стала спокойнѣе и почитала себя счастливѣйшимъ человѣкомъ на свѣтѣ. Такъ все стало происходить, что коли и во снѣ случится, то ахнешь. Еслибы теперь Марья Матвѣевна или кто изъ Уютнаго пріѣхалъ въ Вознесенское, то встрѣтилъ бы на улицѣ нѣкую гуляющую барышню въ розовомъ платьѣ и съ палочкой въ рукахъ, а на этой палочкѣ круглая крышка красная. Это господа звали всегда зонтикомъ, а Вѣра Андреевна звала удивительно «монбрелькой».

И однажды, давно, Лушка, будучи еще маленькой, изъ-за того что уронила такую монбрельку на пыльную дорогу, была строго наказана и трое сутокъ сидѣла на хлѣбѣ и на водѣ. Но то была Лушка… Лукерья Васильевна была теперь сама съ монбрелькой, но думала:

«Только Богъ ее знаетъ какъ съ ней быть. Никакъ она прямо не держится! И ужъ очень смѣшно ходить, а ее предъ собой держать. Да баринъ этого требуетъ, говоритъ, надо тебѣ отойти, а то вишь какъ солнцемъ изжгло, точно арабка, а этакъ побѣлѣешь. Оно можетъ и правда. Только ужъ очень смѣшно съ ней!»

Переѣхавъ въ Вознесенское, Стрѣльбицкій и Бауръ стали вести жизнь попрежнему, иначе, чѣмъ въ гостяхъ у Бакатовыхъ. Обѣдъ былъ больше и лучше, а нарочный, посланный въ губернскій городъ, уже вернулся съ большими ящиками провизіи и всякаго вина. Черезъ день или два ожидался третій ящикъ исключительно съ шампанскимъ.

Въ два дня времени оба изыскателя желѣзнодорожнаго пути уже познакомились со всѣми въ окрестности, кто былъ мало-мальски приличенъ. Имъ нужно было не качество, а количество, и вскорѣ у инженеровъ въ ихъ просторномъ домикѣ, который они на время наняли, выселивъ хозяевъ, былъ назначенъ обѣдъ и гостей предполагалось много.

Въ числѣ другихъ приглашенныхъ черезъ нарочнаго оказались оба брата Бакатовы и Бѣлинскій. Они явились, не ожидая ничего особеннаго, якобы на новоселье своихъ бывшихъ гостей. Они предполагали, что инженеры просто хотятъ обѣдомъ отблагодарить ихъ за время гостепріимства, но оказалось совсѣмъ не то.

Въ числѣ другихъ приглашенныхъ былъ управляющій Вознесенскаго, дворянинъ, потомокъ богатыхъ дворянъ, которые, вѣроятно, на томъ свѣтѣ не мало дивились, а можетъ быть и злились, что отпрыскъ ихъ стариннаго рода попалъ въ управители и спасибо еще, что къ сановнику, а могъ бы попасть въ управители имѣніемъ и къ купцу.

Были два сосѣдніе помѣщика, изъ которыхъ одинъ отставной капитанъ, добродушный, глуповатый и вмѣстѣ съ тѣмъ такой комикъ, что нельзя было понять, какимъ образомъ въ человѣкѣ соединяется комизмъ съ глупостью.

Былъ въ числѣ гостей и купецъ богачъ, москвичъ, плотный, высокій, съ широкимъ бѣлымъ лицомъ и большою русою бородой лопатой. Къ нему хозяева относились съ извѣстнаго рода осторожностью и даже съ нѣкотораго рода предупредительностью. Онъ былъ нѣчто въ родѣ участника компаніи, которая должна была строить вновь проектированную дорогу.

Былъ еще глуповатый прапорщикъ запаса, маленькій, худенькій, жившій у пономаря, гдѣ нанималъ одну комнату, поселившійся невѣдомо зачѣмъ въ Вознесенскомъ.

Наконецъ, былъ и гость особенный, который взялъ клятву съ хозяевъ, а равно попросилъ чуть не привести къ присягѣ и всѣхъ другихъ гостей, что они его не выдадутъ, и никому не скажутъ, что онъ принялъ приглашеніе. И главное, чтобы «батюшка» ничего не узналъ.

Это былъ человѣкъ разухабисто-веселый, болтливый, большой шутникъ, могшій поспорить въ остроуміи и съ капитаномъ, а главное, большой любитель всего, что помѣщается въ бутылкахъ. Онъ изъяснялся модными фразами, а на предложеніе хозяевъ пить за столомъ отвѣчалъ:

— Готовъ служить-съ! Я все пью кромѣ керосина.

Онъ оказался самымъ забавнымъ и пріятнымъ гостемъ инженеровъ. Былъ же это мѣстный отецъ дьяконъ.

Обѣдъ оказался, конечно, веселымъ, съ избыткомъ всего на столѣ, и къ концу уже обѣщалъ превратиться не въ обѣдъ. Даже серьезный и сдержанный Бауръ, и тотъ былъ уже сильно возбужденъ. Отецъ дьяконъ заявлялъ, что еще чуточку выпьетъ, а тамъ уйдетъ домой, а коли не пустятъ, то тутъ же на диванѣ и заснетъ.

Матвѣй Бакатовъ, соображая, что непремѣнно должно произойти послѣ обѣда, незамѣтно ускользнулъ, нанялъ телѣжку у мужика, и выѣхалъ домой. Когда его хватились, онъ былъ уже верстъ за шесть. Валеріанъ и Бѣлинскій тоже навеселѣ заявили хозяевамъ про отсутствіе Матвѣя.

— И хорошее дѣло! Онъ бы намъ помѣшалъ.

Вскорѣ и дьяконъ, и его соперникъ по остроумію, капитанъ, уже спали: одинъ на диванѣ, другой на полу. Но черезъ часъ времени ихъ разбудили, они очухались и оказались готовыми начинать хоть сначала, конечно, не съ блюдъ.

Къ вечеру вся компанія была совершенно пьяна, но всѣ остались въ границахъ благоприличія. Только отца дьякона пришлось усмирять, а затѣмъ съ двумя молодцами отправить домой и уложить спать. Онъ грозился не только батюшкѣ, но и архіепископу и всему своему духовному начальству, и изрѣдка выкрикивалъ:

— Я въ синодъ пойду! Я синоду все досконально!..

Разумѣется, въ этотъ день, еще до пріѣзда гостей, Лукерья Васильевна была отправлена на квартиру прапорщика запаса, и сидѣла у него, ожидая, когда гости разъѣдутся. Однако, вечеромъ Стрѣльбицкій подъ пьяную руку сознался во всемъ Валеріану. Валеріанъ изумился, но принялъ вѣсть добродушно. Онъ подивился только и передалъ Стрѣльбицкому, что его мать оказалась права, когда заподозрила «анжанеровъ» въ исчезновеніи Лушки.

Несмотря на полупьяное состояніе, или благодаря ему, Валеріанъ прочиталъ, однако, серьезное нравоученіе Стрѣльбицкому, почти повторяя слова Баура.

— Нехорошо! Грѣхъ не грѣхъ, а подлость, какъ ни верти. Кошкѣ игрушки, а мышкѣ слезки, какъ ни разсуждай.

Стрѣльбицкій увѣрялъ его, что онъ дастъ Лушкѣ приданое, съ которымъ она выйдетъ замужъ за кого хочетъ. Бакатовъ, конечно, не повѣрилъ, и Стрѣльбицкій, подумавъ, вдругъ заоралъ:

— Стой! Стой! Погодите! Вотъ вамъ!

Онъ всталъ, нетвердыми шагами перешелъ комнату, и присѣвъ къ столу минутъ на пять, вернулся и подалъ Бакатову листъ бумаги.

— Вотъ вамъ! Сохраните у себя, коли вамъ кажется дѣвчонка эта погибшей…

Бакатовъ прочелъ:

«Я, Стрѣльбицкій, прошу г. Бакатова меня подлецомъ не считать, и симъ ему обязуюсь въ подтвержденіе сего и подъ пьяную руку въ случаѣ моего охлажденія, пять тысячъ».

Бакатовъ прочиталъ и, смѣясь, объяснилъ, что смыслъ этой расписки совсѣмъ не ясенъ. Стрѣльбицкій взялъ листокъ, перечелъ, и слегка пошатываясь выговорилъ:

— Правда! Пьянъ очень…

Онъ снова подошелъ къ столу и, прибавивъ строку, вернулся. На листкѣ было прибавлено:

«Дать Лукерьѣ Васильевнѣ въ вознагражденіе… Фамиліи не знаю…»

— Ну, что же? — воскликнулъ Валеріанъ. — Это великодушно. Я записку буду хранить. Стало быть, если дорога не пройдетъ черезъ Уютное, то Лушка можетъ купить у маменьки ея Дубки по прежней цѣнѣ. И будетъ землевладѣлицей сосѣдкой. Маменька захвораетъ тогда отъ оскорбленія!… засмѣялся онъ.

— На Дубки я ей и прибавлю, — проговорилъ Стрѣльбицкій, едва ворочая языкомъ.

— А когда, вы думаете, наступитъ ваше охлажденіе? Черезъ мѣсяца три, полгода? — подшучивалъ Валеріанъ.

Стрѣльбицкій задумчиво выговорилъ:

— Кто его знаетъ… Она вторая… Первая умерла…

— Вторая? Какая вторая! — Не понялъ Бакатовъ.

— Въ моей жизни. А вы думали я что!.. Развратникъ?..

— Да. Ну, тогда… Тогда… — началъ было Валеріанъ, но запнулся и задумался.

XXIX.

Черезъ недѣлю послѣ отъѣзда Мирской отъ нея пришло письмо на имя брата. Валеріанъ, прочитавъ его, бросился къ матери радостный, и такъ вбѣжалъ въ комнату, что даже перепугалъ старуху. Вѣра писала, что сама «подруга» покойнаго Мирскаго навѣстила ее, и объяснила, что за исключеніемъ пятидесяти тысячъ, оставленныхъ имъ своимъ дѣтямъ, все состояніе, за отсутствіемъ завѣщанія, принадлежитъ Сонѣ. Два родовыхъ имѣнія, большое въ Воронежѣ, и маленькое подъ Москвой. Стоимость ихъ доходитъ до восьмидесяти тысячъ и болѣе.

Разумѣется, эта вѣсть стала событіемъ не только въ усадьбѣ, но и въ селѣ Уютномъ.

Всѣ радовались счастью барышни Софьи Владиміровны, которую любили. Первое слово каждаго было:

— Ну, теперь замужъ надо…

Со дня полученія этого письма Мирской о наслѣдствѣ, которое какъ съ неба свалилось, у Валеріана застряла и не выходила изъ головы мысль, пришедшая внезапно. Сначала онъ былъ удивленъ тѣмъ, что пришло ему на умъ, но затѣмъ чѣмъ больше думалъ, тѣмъ болѣе убѣждался, что дѣло это прелесть, диво, восхищеніе.

Оставаясь наединѣ съ другомъ, онъ глядѣлъ на Бѣлинскаго усмѣхаясь.

— Чего ты на меня такъ смотришь? — говорилъ этотъ. — Да еще посмѣиваешься!

— Радуюсь тому, что мнѣ на умъ пришло?

— Положимъ такъ! Но почему же ты усмѣхаешься, на меня глядя, да еще какими-то странными глазами, точно будто я тутъ при чемъ-нибудь?

— А, можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ при чемъ-нибудь! — смѣялся Валеріанъ.

— Такъ тогда скажи.

— Мало что! Погоди, скажу! А можетъ быть и не скажу совсѣмъ! Все это не такъ просто, какъ сдается.

Однажды Валеріанъ отправился къ матери и, усѣвшись предъ ней, вымолвилъ сумрачно:

— Маменька, я къ вамъ съ дѣломъ пришелъ. Дѣло важное… надо побесѣдовать.

— Вотъ тебѣ на! Какое такое дѣло? Если денегъ хочешь…

— Какія деньги! — махнулъ рукой Валеріанъ.

— То-то! Потому что если на счетъ денегъ, то у меня ни гроша за душой.

— Это я знаю! И давай вамъ Богъ всегда этакъ безъ гроша быть! — улыбнулся молодой человѣкъ.

— Ну да, да, знаю! Дуракъ ты, больше ничего! Всѣ вы воображаете, что я все коплю, что у меня горы золота припасены. Ну, что же, тѣмъ лучше для васъ, вы же наслѣдники!

— Не сердитесь, маменька! да и дѣло совсѣмъ не объ этомъ, а вотъ послушайте въ чемъ дѣло! Соня теперь будетъ богатая невѣста…

— Ну, такъ что же? И слава Богу!

— Давайте мы съ вами ее просватаемъ за хорошаго человѣка!

— За кого же это? въ Москву, что ли, поѣдешь?

— Нѣтъ, ѣздить никуда не надо… За Бѣлинскаго.

— Ахъ ты, простота, простота, — покачала головой Марья Матвѣевна.

— Почему же, маменька? Я увѣренъ, что Бѣлинскій, Вѣра и Соня одинаково отнесутся къ моему плану.

— А коли не всѣ? — хитро ухмыляясь спросила старуха.

— Увѣряю, что я отъ нихъ, это всѣхъ трехъ, получу согласіе.

— Ну, и исполать тебѣ, коли въ свою простоту не вѣришь

— Вы думаете, что мудрено будетъ уломать Болеслава. Правда, у него противъ женитьбы всегда было что-то. Но теперь все-таки за послѣдніе два года онъ много измѣнилсяю Года два назадъ мнѣ смѣшно было бы заговорить съ нимъ о женитьбѣ. А теперь я думаю, что его уговорить можно. До сихъ поръ онъ не обращалъ особеннаго вниманія на Соню, но чтъ же изъ этого? И потомъ приданое… все-таки это дѣйствуетъ. Зажили бы они здѣсь съ вами! Ну, не всегда, такъ лѣтомъ бы. пріѣзжали жить. Можно бы было имъ устроить отличную квартиру въ томъ же флигелѣ.

— Ну да, да! Въ гостиной обои сѣренькіе, а въ спальнѣ тамъ какіе-нибудь розовенькіе, а потомъ уже ты займись поскорѣй, ищи кормилицу. Да вотъ что, Валеріанъ, надо отцу Ивану сказать, чтобъ онъ не отлучался, вдругъ понадобится крестить ребенка.

— Что вы, маменька?

— Ничего! Я продолжаю! Ты началъ расписывать, а я продолжаю! Ты вѣдь изъ тѣхъ, что шкуру медвѣжью дѣлятъ, не убивши звѣря, или подойникъ заводятъ прежде коровы. Сейчасъ и флигель сталъ отдѣлывать! А ты прежде вотъ начни съ начала, а не съ конца: поговори вотъ съ Соней, а тамъ съ другомъ-пріятелемъ. Коли они будутъ согласны, то это будетъ началомъ! Только чего началомъ, невѣдомо, можетъ быть кавардака… Пріѣдетъ Вѣра, съ ней перетолкуй!

— И вы тоже, маменька!

— Нѣтъ, ужъ извини! Я съ ней объ этомъ говорить не буду.

— Стало-быть, вы не желаете этого брака?

— Нѣтъ, желаю!

— Почему же вы не будете говорить съ Вѣрой?

— Д потому, что кавардака не желаю!

— Маменька, такъ разговаривать нельзя!

— Именно, голубчикъ, нельзя! Умнымъ съ глупыми очень мудрено разговаривать. Сдѣлай, что я тебѣ говорю: перетолкуй со всѣми тремя, а затѣмъ приходи и докладывай мнѣ, а тогда и я вступлюсь, если увижу, что кавардака нѣтъ.

И никакого объясненія Валеріанъ не добился отъ матери. Въ тотъ же вечеръ, когда друзья пришли во флигель, чтобы ложиться спать, Валеріанъ, нетерпѣливый во всемъ, заговорилъ:

— Послушай, Болеславъ. Погоди заваливаться спать. Поговоримъ. Слушай въ оба и отвѣчай. Хочешь жениться?

— Нѣтъ, не хочу! — разсмѣялся Бѣлинскій.

— Слушай. Я вѣдь не шучу. Ей-Богу не шучу! — серьезно сказалъ Валеріанъ.

— Я тоже, вотъ Богъ, не шучу! — трагически произнесъ Бѣлинскій.

Валеріанъ насупился и вымолвилъ:

— Я тебя, какъ друга, прошу не шутить. Я хочу отъ тебя узнать, какъ посмотришь ты на бракъ…

— На бракъ вообще? — перебилъ Бѣлинскій.

— На бракъ съ Соней? — выпалилъ Валеріанъ храбро.

Лицо Бѣлинскаго приняло серьезное выраженіе. Онъ помолчалъ и заговорилъ:

— Какъ я посмотрю? Ну, вотъ что скажу тебѣ по правдѣ. Это было бы возможно. Софья Владиміровна дѣвушка симпатичная, добрая, просто воспитанная. Натура прямая, честная. Вообще она будетъ хорошею женой. Но только видишь ли. Въ этакомъ дѣлѣ надо согласіе родителей, а въ данномъ случаѣ согласіе Вѣры Андреевны…

— Понятное дѣло! И если это согласіе будетъ, то ты и женишься?

— Смотря по тому, Валеріанъ, какое согласіе: вынужденное или добровольное.

— Добровольное? Конечно, добровольное! Я знаю, ты ей нравишься, она тебя очень полюбила и будетъ счастлива, если ты сдѣлаешь предложеніе…

— Кому? — произнесъ Бѣлинскій.

— Что? — не понялъ Валеріанъ.

— Я говорю, кому?

— Что кому?

Бѣлинскій усмѣхнулся.

— Видно придется тебѣ повторить твои же слова. Ты говоришь: Вѣра Андреевна меня очень полюбила, такъ ли?

— Ну?!

— И будетъ счастлива, если я сдѣлаю предложеніе? Ну, вотъ я и переспрашиваю, кому?

— Какъ кому?.. — заоралъ Валеріанъ. — Да чортъ ты этакій, тебѣ же десять часовъ толкуютъ, Сонѣ, ея дочери, а иначе почему же она и счастлива будетъ, коли ты посватаешься за какую барышню въ Петербургѣ?

Наступило молчаніе, и длилось до тѣхъ поръ, пока Валеріанъ не спросилъ:

— Ну, что же, наконецъ?

— Да ничего, милый другъ!

— Какъ ничего? Все это мы съ тобой вилами по водѣ пишемъ?

— Нисколько!

— Какъ пріѣдетъ сестра, я сейчасъ же серьезно съ ней заговорю объ этомъ, и буду всячески настаивать, еслибы паче чаянія она имѣла что-либо противъ тебя, но я заранѣе увѣренъ въ ея согласіи. Я знаю, что она тебя очень полюбила и будетъ счастлива, узнавъ, что ты…

— Ну, вотъ все и прекрасно! — прервалъ Бѣлинскій. — Дальше нечего намъ и разговаривать. Вотъ, какъ пріѣдетъ Вѣра Андреевна, ты съ ней и объяснись. Только извини, ты мнѣ прежде дашь честное слово, что исполнишь одно мое условіе?

— Какое?

— А ты дай честное слово?

— Изволь!

— Говоря съ ней о тобою надуманномъ прожектѣ, ты, какъ настоящій прожектеръ-мечтатель, не берись за дѣло зря, сочиняя какъ попало. Когда заговоришь съ Вѣрой Адреевной, то скажи ей, что ты придумалъ это бракосочетаніе, а не я. Можешь сказать, что я не прочь вообще жениться, но на комъ собственно, самъ не знаю. Понялъ? Вотъ этакъ и скажи!

— Я что-то не совсѣмъ понимаю, Боля! Въ чемъ же состоитъ мое честное слово?

— А въ томъ, что ты не скажешь Вѣрѣ Андреевнѣ, что я за ея отсутствіе надумалъ дѣлать предложеніе ея дочери. Ты скажешь, что самъ это надумалъ, со мной говорилъ, а я отвѣтилъ, что я вообще противъ женитьбы теперь ничего не имѣю и… Женюсь, какъ бы это сказать? Женюсь, на комъ меня женятъ. Такъ вотъ ей и скажи: «Болеславъ сказалъ, что онъ женится охотно на той, на которой мы его соберемся женить».

— Не знаю… Это что-то чудно выходитъ! произнесъ нерѣшительно Валеріанъ.

— Ну, а если любезный другъ, строго выговорилъ вдругъ Бѣлинскій, — ты не можешь объясниться съ сестрой на этотъ ладъ, то прошу тебя вообще не объясняйся съ ней совсѣмъ. Тогда считай, что я тебѣ прямо отвѣчалъ отказомъ и жениться на Софьѣ Владиміровнѣ ни за что не соглашусь.

— Ну, хорошо! сказалъ Валеріанъ, подумавъ. — Я согласенъ! Я ей скажу, что все это придумалъ я, съ тобой говорилъ, а ты отозвался, что согласенъ, потому что вообще ничего противъ брака не имѣешь…

— И что на комъ, продолжалъ Бѣлинскій, — ни соберитесь вы меня женить, я согласенъ.

— Ладно! нерѣшительно и задумчиво произнесъ Валеріанъ, но въ эту минуту раздался надъ нимъ веселый и даже раскатистый хохотъ Бѣлинскаго.

— Что ты? удивился онъ.

— Чудной ты!

— Чуденъ, братецъ, ты, а не я!

— Ну, ну, ты, простота, не обижайся. Сватай братъ! Сватай! Посмотримъ, какой контредансъ изъ этого выйдетъ!

— Чортъ знаетъ что такое! Вотъ сошлись! заговорилъ Валеріанъ, какъ бы себѣ самому. — Маменька сказываетъ кавардакъ, ты говоришь контредансъ.

— А Марья Матвѣевна назвала такъ? воскликнулъ Бѣлинскій. — Ты ей сообщилъ свою затѣю и она опасается кавардака?

— Да. Но почему? Почему? Она не сказала…

— Потому, Валеріанъ, что твоя мать дальновиднѣе тебя. Ну, а теперь спать пора!

XXX.

Отецъ Иванъ, какъ обѣщалъ сыну, такъ и поступилъ. Онъ усердно молился Богу и размышлялъ какъ ему быть по отношенію къ новому желанію сына, богоугодное ли это намѣреніе или затѣя запивающаго человѣка?

Будь сынъ другой человѣкъ, отецъ Иванъ и душой, и сердцемъ, и обѣими руками благословилъ бы сына итти въ Іерусалимъ. Но въ виду того, что въ Порфиріи была непонятная страсть странствовать и шататься, что онъ былъ именно то, что именуютъ въ Россіи «непосѣда», отецъ Иванъ смущался дать свое согласіе.

А этотъ странный, якобы непокорный и блудный сынъ могъ тотчасъ же, не говоря ни слова, уйти изъ дома и направиться на всѣ четыре стороны свѣта, теперь не хотѣлъ поступить такъ. Онъ уходилъ всегда тайкомъ пошататься въ уѣздѣ и даже въ губерніи, пить и вернуться нищимъ и голымъ, но теперь онъ ни за что не хотѣлъ двинуться въ дальній богоугодный путь безъ благословенія отца. Онъ давалъ слово, что во всю дорогу ко гробу Господню и обратно капли вина въ ротъ не возьметъ, пройдетъ побираясь. Добрыхъ людей на свѣтѣ много.

Однажды въ сумерки священникъ и его сынъ сидѣли въ палисадникѣ, и Порфирій, который за послѣдніе дни снова сталъ грустить, спросилъ у отца:

— Ну, что же, родитель, какъ же? Разрѣшилъ ли узы Господь Богъ, наставилъ ли тебя? Скажи мнѣ одно слово и будетъ по твоему.

— Вотъ что, сынъ, если я тебя не благословлю, отвѣчалъ отецъ Иванъ, — то что будетъ, скажи? Вѣдь ты не усидишь дома?

— Нѣтъ! Такъ и пойдетъ по старому: приду, уйду, уйду, опять приду, пока зимой не замерзну гдѣ-нибудь въ полѣ или пока лукавый не попутаетъ, въ петлю толкнетъ.

— Ну, вотъ я такъ-то и думаю, и помолившись такъ положилъ, что коли я ошибаюсь, то можетъ меня Господь и проститъ. Не пустить тебя лучше не будетъ, будетъ только хуже, а отпуститъ, можетъ, Господь милостивъ, что особое съ тобой приключится, что тебя вылѣчитъ. Кабы ты, идя во святыя мѣста, какъ говоришь, положилъ себѣ клятву вина въ ротъ не брать, то я впередъ скажу, что будетъ тебѣ полное уврачеваніе. Только одно обстоятельство меня удивляетъ, душу мутитъ, зачѣмъ ты хочешь итти? Ты идешь не гробу Господню поклониться, а чтобы идучи и разные города, разныхъ людей поглядѣть.

— Можетъ быть, родитель, но грѣха тутъ нѣтъ. Мнѣ часто стало сдаваться, что еслибы жилъ я не въ этакой глуши, какъ наша, то, можетъ быть, былъ бы человѣкъ, какъ и всѣ, а меня въ этой глуши да тиши тоска загрызла. Представляется мнѣ, что живи я въ городѣ большомъ, ужъ не говорю въ Москвѣ, а хоть бы въ губерніи, то, можетъ, я жилъ бы совсѣмъ добропорядочно. И вотъ какъ пойду я, а, сказываютъ, итти далече и много чего по дорогѣ увидишь, то мнѣ, вотъ какъ передъ Господомъ Богомъ, будетъ не до вина. Теперь, только когда выпьешь, то на душѣ свѣтлѣе становится, всякое тебѣ чудится да представляется, чего и самъ не поймешь. Бываетъ такъ, что совсѣмъ пьянъ, уже лежишь и видишь золотые города, людей какихъ-то съ крылышками, что летаютъ кругомъ тебя, а то лошадь сядетъ около на заднія лапы, какъ собака, и разговаривать начинаетъ.

— О, Господи! отмахнулся отецъ Иванъ и перекрестился. — Вѣдь это врагъ человѣческій приступаетъ къ тебѣ!

Порфирій только вздохнулъ и едва замѣтно потрясъ головой. Онъ не вѣрилъ соображенію отца и объяснялъ все по-своему.

— Ну, а вотъ какъ пойду я за тысячи верстъ, то думаю, что я и въявѣ увижу все то, что теперь только въ пьяные глаза лѣзетъ. Я, родитель, по совѣсти говорю, не обманываю. Это меня здѣсь тоска заѣдаетъ. Вѣдь истинно у насъ здѣсь тьма кромѣшная, ничего не видно, ничего не слышно.

— Да что, что тебѣ нужно видѣть да слышать?

— Не знаю, а только вотъ не этакое все, что тутъ кругомъ тебя!

И Порфирій вдругъ опустился на колѣна передъ отцемъ. Слезы показались у него на глазахъ, и онъ выговорилъ тише и хрипливо:

— Родитель, спаси ты меня! Самъ говоришь, все врагъ человѣческій… Ну, вотъ изъ его лапъ ты меня и освободи. Благослови въ путь Богу угодный, и я буду спасенъ, буду такой же человѣкъ, какъ и всѣ, буду лучше многихъ, которые теперь надо мной насмѣхаются.

Отецъ Иванъ взялъ голову сына въ обѣ руки, тоже заплакалъ и едва слышно, едва шевеля губами, произнесъ:

— Ну, Господь тебя благослови! Завтра за обѣдней приходи въ алтарь, помолимся въ послѣдній разъ, и пойдешь. Я тебѣ дамъ на дорогу…

Отецъ Иванъ запнулся, помолчалъ и снова заговорилъ:

— Да, дѣлать нечего, онѣ для Липочки. Но ужъ видно такъ Господь Богъ опредѣлилъ… Откладываю я для Липочки, что могу, накопилъ самую малость. Если когда замужъ пойдетъ, будетъ можно кое-что сшить. И вотъ изъ Липочкиныхъ дамъ я тебѣ двадцать пять рублей. Больше не могу.

— Спасибо, родитель, воскликнулъ Порфирій, цѣлуя руки отца. — Я этихъ денегъ трогать не буду. Я Христовой милостыней пройду! И дойду и вернусь! А ужъ если буду промежь злыхъ людей или гдѣ у нехристей совсѣмъ съ голода помирать, тогда трону твои деньги.

На другой день около полудня въ домикѣ отца Ивана было тихо, какъ всегда, но какъ-то торжественно тихо. Даже Липочка присмирѣла, понявъ, что въ домѣ происходитъ что-то необычайное, хотя всѣ, и дѣдушка, и бабушка, и дяденька, просто и молчаливо сидятъ за столомъ и чай пьютъ.

Но напившись чаю, священникъ всталъ и сказалъ дрожащимъ голосомъ:

— Ну, собирайся!

— Вотъ… Что же? Какъ я есть… Готовъ! отозвался Порфирій.

Дѣвочка глянула въ лицо дяденьки, котораго любила, и удивилась… У него лицо стало другое… Хорошее, а другое.

Дѣйствительно, лицо Порфирія преобразилось послѣ обѣдни и послѣ полученнаго въ алтарѣ благословенія отца.

Помолившись на образъ, висѣвшій въ углу, Порфирій поклонился отцу въ землю, обнялъ его, расцѣловался съ нимъ, затѣмъ расцѣловался съ теткой, затѣмъ нагнулся къ Липкѣ. Дѣвочка заплакала.

— Не плачь, шепнулъ онъ. — Надо радоваться.. И Порфирій съ котомкой за плечами и съ палкой вышелъ изъ домика. Семья стояла на крыльцѣ. Отойдя шаговъ съ сотню, онъ оглянулся, поклонился и опять зашагалъ… въ Іерусалимъ.

XXXI.

Сильно увлекающіеся люди, если они прямодушны и симпатичны, дѣйствуютъ заразительно и увлекаютъ за собой и другихъ, будто противъ ихъ воли, чарами или гипнотизируя.

Валеріанъ, давно искренно любившій товарища, надумавъ случайно бракъ его съ племянницей, вдругъ восторженно ухватился за эту мысль. Возможность сдѣлать изъ Бѣлинскаго близкаго родственника будто опьянила его сразу. Онъ плохо спалъ, а днемъ ходилъ сіяющій, даже не ходилъ, а леталъ, по десяти разъ заговаривая о своемъ планѣ то съ матерью, то съ другомъ. И его настроеніе стало дѣйствовать неотразимо и на старуху, и на товарища… И озадачившее ихъ сначала стало казаться все проще и все лучше. «Что же? по совѣсти… Оно бы ничего», думала Марья Матвѣевна. А Бѣлинскій разсуждалъ самъ съ собою:

«Еслибы не она, родная мать этой дѣвушки, то, конечно, оно было бы хорошо… Довольно слоняться сердцемъ отъ одной женщины къ другой изъ праздности. Это ухаживаніе какая-то любовная гимнастика, а не любовь. Надоѣло. Наконецъ, и средства… Такое приданое у хорошенькой и милой дѣвочки, которая будетъ мужа обожать… Развѣ это на улицѣ найдешь… Тысячи человѣкъ не смѣютъ и мечтать о подобномъ. Да. А тутъ затесалось безсмысленное приключеніе. И конечно самъ виноватъ. Вотъ и урокъ»…

Частыя бесѣды Валеріана съ матерью и съ другомъ привели, наконецъ, къ вопросу.

— Да вѣдь въ него твоя сестрица сама втюрилась, сказала однажды Марья Матвѣевна сыну. — Пойми ты, простота.

— Маменька! ахнулъ Валеріанъ. — Можно ли до этакой выдумки дойти умной женщинѣ… До чертиковъ допиваются, но не додумываются.

Искренность изумленія сына подѣйствовала на старуху.

— Спроси у пріятеля, нерѣшительно сказала она. — Ему лучше знать…

Разумѣется въ тотъ же день Валеріанъ полушутя сказалъ другу:

— А что, Болька, Вѣра не влюблена въ тебя?

— Что ты взбѣсился, что ли? вскрикнулъ Бѣлинскій, взятый врасплохъ. Спохватившись, онъ раскаялся въ отвѣтѣ. «Надо придраться было, думалъ онъ, и отвѣтить правду. И тогда всему былъ бы и конецъ».

Но именно конца-то этого ему теперь и не хотѣлось. А Валеріанъ, передавъ матери краткій отвѣтъ Бѣлинскаго, заставилъ ее смутиться и чистосердечно покаяться.

— Ну, виновата… Это отъ старости, что ли? А въ наказаніе мнѣ, старой, такъ и скажи ему, что это не ты, а я взбѣсилась.

На другой же день разхрабрившійся Валеріанъ заговорилъ, наконецъ, и съ племянницей. Начавъ издалека, онъ спросилъ у нея, пошла ли бы она замужъ, еслибъ кто вдругъ, давно въ нее влюбленный, теперь рѣшился сдѣлать ей предложеніе. Соня догадалась и вспыхнула.

— Догадываешься, я вижу, кого я тебѣ прочу, сказалъ онъ.

— Да, едва слышно отозвалась Соня, сильно смущенная.

— Что же? Скажи. Онъ тебѣ нравится?

— Трудно сказать, дядюшка.

— Отчего?

— Трудно…

— Неужели ты не пошла бы за него, еслибы онъ теперь посватался и сказалъ, что онъ тебя давно любитъ?

— Онъ этого не скажетъ, дядюшка.

— Ну, а если скажетъ?

Соня помолчала.

— Пойдешь ты за него?

— Не знаю, дядюшка!

— Какъ не знаешь?

— Не знаю. Трудно на это отвѣчать… Я такое рѣшать сама не стану. Пускай мама рѣшаетъ.

— Понятно, мать должна согласіе дать!

— Ну вотъ, если мама дастъ свое согласіе, тогда другое дѣло, но она…

И Соня смолкла.

— Что же? Ты думаешь, она не захочетъ имѣть зятемъ Болеслава?

— Не знаю, дядюшка! Думаю, что прежде всего и не въ этомъ дѣло…

— А въ чемъ же тогда?

— А въ томъ, что самъ Болеславъ Ивановичъ на мнѣ никогда не захочетъ жениться.

— Что ты путаешь! То одно, то другое, то мать, то онъ не захочетъ. Ты мнѣ только скажи одно: пошла ли бы ты за него?

— Говорю вамъ, какъ мама…

— Но если, повторяю, мать согласится, то пойдешь?

— По правдѣ, дядюшка, я ничего не знаю. Смотря, какъ мама согласится. Такъ или этакъ! Можетъ быть и мама согласится, а я не пойду.

— Вотъ-те и здравствуйте! Стало быть, Болеславъ тебѣ совсѣмъ не нравится. Противенъ даже.

— Нѣтъ, нравится… Но только тутъ все такое. Трудное. Очень мудреное…

И несмотря на новые разспросы, Валеріанъ не добился отъ племянницы ничего. Соня больше повторяла все то же самое:

— Не знаю… Ничего я не знаю… Ничего не скажу.

Послѣ ужина, когда друзья вернулись изъ дома къ себѣ во флигель и собирались спать, Валеріанъ не утерпѣлъ и передалъ свой разговоръ съ племянницей, объяснивъ, что Соня, если не люблена въ него, то все-таки сознается, что онъ ей нравится. Бѣлинскій, узнавъ о смѣломъ шагѣ друга, попрекнулъ его за поспѣшность и заставилъ передать себѣ весь разговоръ подробно… И онъ встревожился.

«Дочь тоже знаетъ. Замѣтила. Догадалась. Часъ отъ часа не легче. Положеніе совсѣмъ дьявольское!»

Прошло дня три, и Бѣлинскій былъ еще болѣе смущенъ. Ему все думалось: «Однимъ только словомъ все напуталъ, когда отвѣтилъ Валеріану: „Ты взбѣсился!“ Скажи тогда правду: и ничего бы не было. А теперь что? И меня втянули! И мнѣ вся эта комбинація представляется желательною!»

И Бѣлинскій окончательно не зналъ, что дѣлать. Объясниться прямо и откровенно съ Валеріаномъ онъ не могъ. Было поздно. Надо было раньше честно поступить съ другомъ и не допускать его своею ложью до бесѣды съ дѣвушкой. Объясниться съ самою старухой было уже окончательно невозможно. Она предупредила его давно. Его долгъ былъ, увидя, что старуха права, сказать ей все и уѣхать. Иногда Бѣлинскій начиналъ увѣрять себя, что не связанъ съ Вѣрой Андреевной чѣмъ-либо серьезнымъ. Простая вспышка съ ея стороны, такъ объяснялъ онъ, не могла быть препятствіемъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ онъ чувствовалъ, что онъ лжетъ самому себѣ. Если у него нѣтъ никакихъ обязательствъ по отношенію къ этой женщинѣ, то все-таки онъ во многомъ виноватъ. Все его рукъ дѣло. И теперь трудно, и даже болѣе, какъ-то странно, невѣроятно, немыслимо, вдругъ при ея возвращеніи объявить ей то, что за ея отсутствіе здѣсь произошло, вѣрнѣе, придумано.

Да, конечно, никакого нѣтъ сомнѣнія, что все это только придумано. Онъ Соней никогда занятъ не былъ, совершенно за ней не ухаживалъ и теперь не влюбленъ. Она тоже не обращала на него никакого вниманія, только иногда наивно и безсознательно кокетничая, отчасти лукавыми, но дѣтски-ясными глазками заглядывала ему въ глаза. Еслибы теперь ее не надоумилъ дядя, то, конечно, ей самой никогда не пришло бы на умъ собираться за него замужъ.

А между тѣмъ, пока онъ раздумывалъ, какъ поступить и какъ выпутаться, онъ одновременно замѣчалъ, что каждый день обстоятельства мѣняются и усложняются. Каждый день не только Соня поглядываетъ на него совершенно иначе, вѣроятно, постоянно наускиваемая своимъ фантазеромъ дядей, но и Марья Матвѣевна гораздо болѣе дружелюбно посматриваетъ на него и видимо радуется тому, что сынъ придумалъ. Наконецъ, самъ Валеріанъ уже начинаетъ постоянно, хотя полушутя, дѣлать довольно прозрачные намеки. Соня краснѣетъ, а онъ отъ тревоги тоже смущается и, кажется, тоже краснѣетъ.

— Бѣда, бѣда! Надо скорѣй! рѣшилъ однажды Бѣлинскій, узнавъ, что пришло письмо отъ Мирской, извѣщающей объ ея пріѣздѣ.

И онъ рѣшилъ, что надо обмануть всѣхъ, сказать, что получилъ важное извѣстіе и ему нужно на время съѣздить въ Москву; разумѣется, не возвращаться и никогда не видѣться ни съ Мирской, ни съ Соней. Но вѣдь этотъ поступокъ навѣки поссоритъ его съ Валеріаномъ? Наконецъ, однажды ему пришло на умъ, что помимо такого рѣшительнаго шага есть другое средство. Есть исходъ, повидимому, самый нелѣпый и невѣроятный, но въ сущности нѣчто самое умное, что можно придумать.

Однажды въ сумерки онъ, проходя мимо Глафиры, сказалъ ей:

— Глафира Ефимовна, мнѣ надо съ тобой потолковать объ одномъ дѣлѣ, очень важномъ. Какъ бы намъ это устроить?

— Такъ говорите! отозвалась Глафира.

— Какъ можно! Тутъ на цѣлый часъ говору. Надо дѣло большое и важное объяснить. Намъ надо съ тобой видѣться и прямо-таки тайкомъ вечеромъ либо у меня, либо въ саду.

— Хорошо! нерѣшительно отозвалась женщина.

— Такъ какъ же? Когда? Гдѣ?

— Да ужъ я не знаю!

— Ну, ко мнѣ въ комнату приходи, только, чтобы никто не видалъ.

— Нѣтъ! Какъ можно! Отмахнулась Глафира боязливо.

— Что ты! Господь съ тобой! усмѣхнулся Бѣлинскій.

— Ахъ, полноте! Ничего вы не понимаете! догадалась и отчасти обидѣлась Глафира. — Нѣтъ, ужъ лучше приходите часовъ въ десять, что ли, въ садъ, къ прудку, гдѣ купальня. Тамъ лавочка, посидѣть можно.

— Ну, ладно! Ровно въ десять я буду тебя ждать. А дѣло важнѣйшее, серьезное и откладывать его нельзя.

Глафира вернулась къ себѣ отчасти смущенная и въ нерѣшительности. Она не знала, какъ ей поступить. Она боялась своего «шалаго», какъ звала она Егорку. Она не знала теперь, сказать ли ему, предупредить ли его прямо, что у Бѣлинскаго есть до нея какое-то важное дѣло, и пускай онъ среди чащи хоть идетъ подслушивать. Или же ничего ему не говорить, но спровадить его куда-нибудь? Надо было избрать то или другое. А отсутствіе изъ дома на цѣлый часъ невѣдомо куда, чего она никогда не дѣлала, конечно, удивитъ Егора и всполошитъ.

Подумавъ, Глафира рѣшила, что говорить что-либо сумасшедшему малому не приведетъ ни къ чему. Лучше скрыть отъ него все и куда-нибудь его спровадить на весь вечеръ. Она тотчасъ же придумала куда. Надо было уже второй день послать отвѣтъ Зацѣпину, который по поводу свадьбы своего сына рѣшился просить у барыни столовую посуду.

Марію Матвѣевну эта просьба страшно разсердила сначала но затѣмъ Глафира убѣдила старуху согласиться.

Съѣздить, исполнить порученіе и вернуться нужно было Егору около часа, но кромѣ того, Зацѣпинъ на радостяхъ, конечно, задержитъ его угощеніемъ.

XXXII.

Наступилъ вечеръ, темный, ненастный.

Устроить все оказалось очень легко, но Глафира все-таки негодовала, что часто бывало съ нею. «Можно ли это въ этакіе-то годы, говорила она себѣ самой, въ этакое влетѣть, что даже на всякую глупость просить разрѣшенія и во всякомъ простомъ случаѣ укрываться. Изъ-за сумасшедшаго, сама сумасшествую. Ну, вотъ барину какое-то дѣло нужно мнѣ разсказать, а я, старая, должна къ нему въ садъ выбѣгать шушукаться, вмѣсто того, чтобы дома поговорить. И все изъ-за шалаго».

Уже въ исходѣ десятаго часа Глафира провожала Егора и на разные лады объясняла, какъ и что сказать Зацѣпину. Лошадь была давно запряжена, но она всячески оттягивала отъѣздъ молодого малаго, боясь, что онъ вернется слишкомъ скоро.

И оттягивая отъѣздъ, женщина промахнулась. Егору, подозрительному до безумія, вдругъ что-то показалось… Показалось и въ глазахъ Глафиры, показалось и въ ея голосѣ… Больше всего страннымъ показалось то, что лошадь съ телѣжкой стоитъ у подъѣзда, онъ готовъ давно, а она все какія-то турусы на колесахъ разводитъ, будто нарочно задерживаетъ,

Егоръ сѣлъ въ телѣжку и рѣшилъ, что дѣло не просто. Онъ выѣхалъ изъ дома, проѣхалъ село, былъ уже въ полѣ и по крайней мѣрѣ въ сотый разъ повторялъ:

— Нѣтъ, не просто! Нѣтъ, не просто!

И вмѣстѣ съ тѣмъ что-то поднялось на душѣ и хватило въ голову, будто изъ пушки выпалило. Въ головѣ все какъ-то стало путаться, туманиться, дрожь какая-то пробѣжала по всему тѣлу, и скулы стало сводить судорогою, зубы стиснулись, ну, вотъ точь въ точь какъ однажды, когда онъ, ради баловства, побившись о закладъ, съѣлъ три лимона.

Онъ сдерживалъ лошадь, съ шибкой рыси перешелъ на мелкую рысь, а затѣмъ пустилъ лошадь шагомъ и, волнуясь, не зналъ, что дѣлать: ѣхать ли, или тотчасъ вернуться? Гадая о томъ, что именно заставило Глафиру его сбыть съ рукъ, онъ изрѣдка какъ бы догадывался. Ему мерещился Бѣлинскій, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ каждый разъ отвѣчалъ самому себѣ:

— Вздоръ! Пустое! Смѣшно даже… Правду она говоритъ, что я безумный. И ничего даже совсѣмъ нѣтъ, все я выдумалъ. Голова у меня съ «толчкомъ». Барыня вѣрно сказываетъ, что я умалишенный…

И ударивъ сильно вожжей по лошади, онъ снова пустилъ ее рысью.

Въ эти же минуты около купальни на лавочкѣ сидѣли Бѣлинскій и Глафира. Молодой человѣкъ прямо, безъ обиняковъ, безъ всякаго вступленія объяснилъ Глафирѣ все дѣло. Онъ зналъ, что эта женщина очень умная, быть можетъ самая умная въ Уютномъ, и зналъ, что она имѣетъ большое вліяніе на свою барыню.

Бѣлинскій кратко передалъ Глафирѣ, что хотя ему очень неловко, но онъ долженъ признаться, что Вѣра Андреевна какъ будто къ нему неравнодушна и даже очень сильно неравнодушна. На это у него есть кое-какія доказательства. Онъ просилъ Глафиру объяснить это Марьѣ Матвѣевнѣ, но отъ себя и, конечно, не говоря о немъ ни слова, ни единаго слова.

— Скажи Марьѣ Матвѣевнѣ, что по твоему эта выдумка Валеріана Андреевича можетъ разыграться Богъ вѣсть какъ не хорошо.

— Чего же вы собственно желаете? спросила, наконецъ, Глафира.

— Чтобы Марья Матвѣевна не только не давала своего согласія на бракъ внучки со мной, а напротивъ того заявила, что она прямо это запрещаетъ. А если позволитъ, то современемъ. И пойми ты, что я самъ готовъ жениться на Сонѣ, она мнѣ нравится. Но этотъ бракъ, если и возможенъ, то все-таки его надо отложить и надолго отложить. Мнѣ надо уѣхать, не видаться съ полгода, чтобы Вѣра Андреевна успѣла привыкнуть къ тому, что должно случиться. А ужъ если по совѣсти разсуждать, безъ всякаго себялюбія, то лучше, чтобы и совсѣмъ этого не было.

— И вѣрно вы знаете, Болеславъ Ивановичъ, что барыня могла въ эдакое замѣшаться.

— Какъ? не понялъ Бѣлинскій. — Марья Матвѣевна? Она старшая въ семьѣ.

— Нѣтъ! Нѣтъ! А вы-то навѣрняка стало-быть знаете, что Вѣра Андреевна смогла къ вамъ… Ну, эдакъ… сердцемъ, что ли, запутаться.

— Знаю, Глафира Ефимовна, навѣрно знаю! Да не въ этомъ дѣло. Это все ты брось. Вѣрь не вѣрь, какъ знаешь, а главное сдѣлай скорѣе то, что тебѣ надо сдѣлать. Надо отъ себя, это главное тоже. Меня совсѣмъ оставь въ сторонѣ. Передай якобы свои мысли и все, что ты сама замѣтила или увидала. Марья Матвѣевна вполнѣ тебѣ во всемъ вѣритъ и она женщина умная и сейчасъ все пойметъ. Вѣдь выходитъ что то совсѣмъ невѣроятное. Пойми, сама разсуди.

— Да. Если эдакъ, то хорошаго мало, отвѣтила Глафира. — А повѣрить я готова… про Вѣру Андреевну.

— Посудите: молодая вдова съ дочерью, а тутъ молодой человѣкъ. Онъ вдовѣ полюбился и можетъ быть крѣпко, больше чѣмъ кажетъ. И вдругъ онъ же да женится на ея дочери. Вѣдь это же ужасно, да какъ-то даже грѣшно.

— Вѣстимо, прямо грѣхъ! вдругъ ахнула Глафира. — Если такъ, какъ вы сказываете… Такъ что же это? И грѣхъ, и срамъ, и Богъ знаетъ что! Этакого, кажись, никогда и на свѣтѣ не бывало. Ничего подобнаго я никогда не слыхала. Такъ, такъ! Правы вы! И хорошій вы человѣкъ. Я все Марьѣ Матвѣевнѣ нынче передамъ. И вы ее не знаете. Вы вотъ ее увидите, какая она. Отвѣчаю вамъ головой, завтра же Марья Матвѣевна ахнетъ на Валеріана Андреевича за то, что онъ такую глупость надумалъ и такой трезвонъ пойдетъ, что все сразу наладится слава Богу. Но только скажите мнѣ, Сонечка, какъ вы думаете, совсѣмъ она къ вамъ равнодушна?

— За это я, Глафира Ефимовна, отвѣчаю! Да и молода она. Если и приглянулся я ей, такъ это пустяки. Черезъ мѣсяцъ ей другой понравится, а тамъ и третій. Она еще ребенокъ…

Бѣлинскій хотѣлъ что-то еще прибавить, но шорохъ за скамьей заставилъ его оглянуться. Оглянулась и Глафира… И они увидѣли въ полумракѣ фигуру, которая почти ползла по травѣ.

— Онъ!.. Ей-Богу, онъ! вскрикнула Глафира вслухъ и, поднявшись со скамьи, быстро пошла на встрѣчу къ ползущей фигурѣ.

— Ты, что ли, шалый?

Фигура поднялась, выпрямилась и бросилась на женщину, хватая ее за горло. Бѣлинскій кинулся къ нимъ. Онъ ничего не понималъ, не могъ и разглядѣть въ темнотѣ, кто вдругъ появился. Онъ видѣлъ только, что этотъ человѣкъ, какъ дикій звѣрь, вцѣпился въ женщину.

— Я зналъ… Зналъ. Давно зналъ… вскрикнулъ онъ. — Вотъ тебѣ… Вотъ, проклятая…

Бѣлинскій узналъ голосъ Егора и хотѣлъ вступиться, хотя не понималъ въ чемъ дѣло, но дикій пронзительный крикъ Глафиры поразилъ и обратилъ его въ истукана. Егоръ бросился въ сторону и исчезъ въ чащѣ сада.

Глафира стонала, хватаясь за грудь, шаталась и вдругъ повалилась на траву…

— Зарѣ… Зарѣзалъ… хрипливо вырвалось у нея не крикомъ о помощи, а какъ жалоба.

— Что ты? Что? Какъ зарѣзалъ? Что? потерялся Бѣлинскій и, нагибаясь надъ женщиной, онъ тщетно старался разглядѣть что-либо.

— Помогите… Зовите… произнесла Глафира. — Кровь!.. Скорѣе! Льетъ! Льетъ!

Бѣлинскій побѣжалъ къ дому крича: «помогите!», но самъ, казалось, еще не вполнѣ сознавалъ происшедшее, настолько оно казалось невѣроятнымъ и безсмысленнымъ.

Первый, услыхавшій крикъ, былъ Валеріанъ, искавшій пріятеля по саду. Онъ кинулся навстрѣчу. Черезъ нѣсколько минутъ всѣ обитатели дома, помимо Марьи Матвѣевны, были уже около Глафиры, а затѣмъ трое дворовыхъ понесли женщину въ домъ, Она была ранена ножомъ въ грудь, и кровь, смочившая уже всю одежду, струилась по пути, полила дорожку сада, полила и комнаты, чрезъ которыя ее пронесли.

Марья Матвѣевна, узнавъ все и увидя любимицу, вносимую черезъ терассу, ахнула и, добравшись до дивана, упала на него почти безъ чувствъ.

Весь домъ заходилъ ходуномъ. Что дѣлать? Никто не зналъ. Всѣ кидались, швырялись и только охали.

Валеріанъ распорядился первый, приказавъ скакать въ Вознесенское за фельдшеромъ.

Но пока шла сумятица въ усадьбѣ, на деревнѣ была тоже сумятица. У одной избы собралось до десятка мужиковъ и бабъ, вскочившихъ и спросонья прибѣжавшихъ на крики сосѣдей Сергѣя и его жены Дарьи.

Оказалось, что за нѣсколько мгновеній предъ тѣмъ прибѣгалъ дворовый Егоръ, кричалъ и ломился къ нимъ въ избу. А кричалъ онъ, какъ полоумный, лишь два слова: «Подавай! Зарѣжу!»

— Баба моя чуть не впустила его, объяснялъ Сергѣй. — А я гляжу, дѣло несуразно. Выбѣгъ къ нему. А онъ съ ножемъ. Мечется и наровитъ въ избу проскочить. А кричитъ: подавай Ваську… Питомка-то нашего… Схватился со мной. Я, неча дѣлать, его шабанулъ… Упалъ онъ, а тамъ вскочилъ и убѣгъ. А самъ-то плачетъ, реветъ… А вотъ и ножище. Изъ барской должно куфни. Да въ крови весь…

И кучка перепуганныхъ крестьянъ толпилась, молчаливо окружая Сергѣя и боязливо поглядывая на большой окрававленный ножъ, который онъ держалъ въ рукахъ.

— Ума рѣшился! сказалъ кто-то.

— Да. Вѣстимо. А кровь-то?.. Откедова! Чья?..

Но чрезъ минутъ десять страшная вѣсть достигла до избы Сергѣя и подняла на ноги уже все село.

XXXIII.

На другой день въ домѣ и во всей усадьбѣ ночную сумятицу отъ происшествія замѣнила полная сугубая тишина. Пріѣхавшій рано утромъ фельдшеръ остановилъ кровь, но на опросы Марьи Матвѣевны не отвѣтилъ ничего положительнаго. Онъ совѣтовалъ послать въ уѣздный городъ за докторомъ.

Глафира съ глубокою раной въ груди, потерявшая страшно много крови, лежала въ полузабытьѣ, но минутами приходя въ себя оглядывалась сознательно, спокойно и повторяла одно и то же:

— Умру я?… Скажите… Мнѣ нужно знать!

Но именно на этотъ вопросъ правдиво отвѣчать было нельзя.

Егоръ исчезъ изъ Уютнаго, но въ окрестности его никто не видалъ. Онъ какъ въ воду канулъ. Бѣлинскому, единственному свидѣтелю нападенія, пришлось лгать и старухѣ и другу, увѣрять, что онъ случайно встрѣтился съ Глафирой у купальни.

Причина же невѣроятнаго происшествія была для всѣхъ совершенно ясна. Ревнивый до сумасшествія Егоръ не разъ грозился и не разъ кидался на свою возлюбленную съ чѣмъ попало. Однажды онъ замахнулся и топоромъ.

Прошло два дня и, конечно, мысли всѣхъ обитателей были сосредоточены на раненой и повидимому умирающей женщинѣ.

На третій день въ сумерки раздался колокольчикъ, всегда означавшій пріѣзжихъ, а не проѣзжихъ…

— Докторъ! обрадовалась Марья Матвѣевна.

— Дохтуръ! повторили всѣ, давно и тщетно ожидавшіе уѣзднаго врача, практиковавшаго на разстояніи ста верстъ и часто поспѣвавшаго къ отпѣванію.

Когда колокольчикъ загудѣлъ около строеній усадьбы, всѣ обитатели и даже Марья Матвѣевна были на крыльцѣ. Бѣлинскій выглядывалъ изъ окна флигеля.

Во дворъ въѣхалъ тарантасъ тройкой, но въ немъ былъ не мужчина съ казеннымъ картузомъ, а женщина съ яркимъ зонтикомъ.

— Мама! вскрикнула первою Соня.

— Вѣра! вторилъ ей Валеріанъ.

Дѣйствительно, Вѣра Андреевна слукавила, обманула и явилась нарочно раньше, сюрпризомъ. Однако, судьба не захотѣла, чтобы ея возвращеніе вызвало всеобщую радость… Напротивъ, ее самое ожидалъ невѣроятный сюрпризъ…

Одна только Марья Матвѣевна холодно поздоровалась съ Вѣрой, досадуя, что это не докторъ. А Бѣлинскій исчезъ изъ окна при появленіи тарантаса.

Валеріанъ и Соня радостные прошли въ комнаты Мирской и забыли о дикомъ происшествіи въ домѣ, благодаря тому, что Мирская уже не письменно, а устно передавала имъ теперь нѣчто, что тоже было огромнымъ происшествіемъ, измѣнявшимъ совершенно ихъ существованіе.

Вѣра подтвердила то, что писала, но оказывалось со словъ управляющаго покойнаго Мирскаго, что оставшееся наслѣдство можно было смѣло оцѣнить во сто тысячъ. А вдобавокъ долга на обоихъ имѣніяхъ не было ни копейки, и оба были не только въ порядкѣ, но въ цвѣтущемъ состояніи.

— Я хотѣла поѣхать посмотрѣть, сказала (Вѣра, — хотя бы одно московское, но не рѣшилась…

— Отчего? спросила Соня.

— Хотѣлось скорѣе вернуться! воскликнула Мирская радостно и, обнявъ дочь, горячо поцѣловала ее.

— Вмѣстѣ поѣдемъ. И я поѣду съ вами, сказалъ Валеріанъ. — Вотъ только обождемъ, чѣмъ здѣсь все кончится…

— Но какъ это произошло? Что такое? Почему? спросила Вѣра.

— Болька виноватъ!

— Что?

— Да. Бѣлинскій все натворилъ, усмѣхнулся Валеріанъ.

— Какимъ образомъ? тихо произнесла Вѣра, и вдругъ яркій румянецъ вспыхнулъ у нея на лицѣ.

Соня невольно замѣтила это, но Валеріанъ видѣлъ и не обратилъ никакого вниманія. Онъ сталъ разсказывать все, какъ узналъ отъ друга, но, стѣсняясь присутствіемъ племянницы, воздерживался отъ разъясненій.

Мирская, однако, казалась разсѣянною… Она любила Глафиру и въ первую минуту была поражена, но ея собственное нравственное состояніе было таково, что все совершавшееся вокругъ нея было какъ-бы окутано какимъ-то туманомъ. Казалось, что она не смотритъ кругомъ себя, а смотритъ только въ себя самое, въ свою душу, и прислушиваясь къ рѣчамъ людей, не слышитъ ничего, а слышитъ только то, что чудно звучитъ въ ней самой.

Такъ казалось ей самой, когда она мгновеніями старалась отдать себѣ ясный отчетъ въ собственныхъ чувствахъ и ощущеніяхъ.

А что именно творилось въ ней, было нѣчто никогда еще ею не испытанное: неизмѣримо радостный подъемъ, доходящій до блаженнаго состоянія, ощущеніе всѣми силами души или сердца и мозга, всѣми фибрами обмирающаго тѣла, того, что люди называютъ счастьемъ. Это чудно-радостное состояніе началось еще здѣсь въ Уютномъ, до отъѣзда, при извѣстіи о наслѣдствѣ, затѣмъ оно усилилось и окрѣпло въ Москвѣ, не покидало ее, а все росло съ каждымъ днемъ… Теперь, когда она, бросивъ дѣла, которыя, однако, требовали ея присутствія въ Москвѣ, очутилась снова въ Уютномъ, ея нравственное состояніе изъ чудно-радостнаго перешло въ восторженное.

Онъ здѣсь! Завтра, а можетъ быть и сегодня, возникнетъ разговоръ, думалось ей. И нѣсколько словъ, десятокъ словъ, даже два, три слова, превратятъ грезы въ дѣйствительность. Чувство жажды счастья исчезнетъ… оно станетъ утолено и станетъ наслажденіемъ. Да. Онъ здѣсь! И вотъ сейчасъ она увидитъ его. А вскорѣ, быть можетъ, они останутся на минуту наединѣ… И этой минуты будетъ достаточно, чтобы все сказать… чтобы все, все преобразилось какъ бы магически, какъ бы волшебствомъ…

И ни разу, ни въ Москвѣ, ни въ дорогѣ, сомнѣніе не закралось въ сердце. Она знала, что теперь помѣхъ и преградъ нѣтъ никакихъ между нимъ и ею. Онъ самъ говорилъ когда-то. что средства къ жизни играютъ громадную роль въ жизни, въ любви, а теперь она богата. Соня подѣлится съ ней. И она можетъ съ чистою совѣстью принять этотъ подарокъ. Это будетъ наградою за все, что она вынесла съ семнадцатилѣтняго возраста въ теченіе цѣлыхъ двадцати лѣтъ. Десять лѣтъ пытокъ со старикомъ мужемъ и десять лѣтъ тоски, ожиданій и жажды личнаго счастья, никогда неизвѣданнаго.

Мирская, попросивъ брата приказать накрыть чай на терассѣ, поспѣшно принялась за свой туалетъ. Она такъ двигалась, такъ глядѣла, такъ улыбалась, что Соня, сидѣвшая на подоконникѣ и слѣдившая внимательно за матерью, вдругъ вымолвила:

— Мама, ты другая стала…

— Да? — вопросительно воскликнула Вѣра.

— Другая… Ты помолодѣла, похорошѣла…

— Можетъ быть… — снова воскликнула Вѣра, но эти слова звучали такъ, что говорили: «Конечно! Разумѣется!»

— Неужели тебѣ Уютное настолько противно, — заговорила Соня, нѣсколько удивляясь… — Вѣдь ты рада тому только, что мы отсюда уѣдемъ… А не тому, что въ Москвѣ поселимся… Лишь бы только отсюда тебѣ…

— Нѣтъ, не только, Соня. Не только! Не только, — вскрикнула женщина, становясь предъ дочерью съ сіяющимъ лицомъ, съ влажными глазами.

И подъ неудержимымъ напоромъ страсти, переполнявшей ея сердце, Вѣра выговорила глухо:

— Соня, ты не знаешь… Ты ничего не знаешь, не понимаешь… Ты узнаешь… Скоро… скоро. Дѣло не въ Москвѣ…

И вдругъ она прибавила измѣнившимся и отчасти дрогнувшимъ голосомъ:

— Соня! Ты помнишь, что ты мнѣ обѣщала?

— Что, мама? — даже встревожилась дѣвушка.

— Что ты мнѣ обѣщала предъ моимъ отъѣздомъ, когда я тебя спросила?

— Я не помню, мама. Скажи.

— Подѣлиться со мной твоимъ состояніемъ. Вѣдь все твое и если…

— Ахъ, мама! — вскрикнула Соня, и вскочивъ съ подоконника, она бросилась къ матери на шею и стала цѣловать ее.

— Ты помнишь и… и сдержишь слово?

— Мама, мама, перестань. Что это? Я даже не пойму. Даже обидно. Даже мнѣ стыдно. Я сама твоя и у меня ничего своего нѣтъ и не будетъ. Все твое, мама. Я сама твоя… А это все какъ-то нехорошо, обидно, стыдно… Прежде ты со мной такъ не говорила. Не просила… Проклятыя деньги. Лучше бы ихъ…

И на глазахъ молодой дѣвушки вдругъ навернулись слезы. Мирская, удивляясь и недоумѣвая въ свой чередъ, обняла дочь… Она не понимала слезъ дѣвушки и обиды, звучавшей въ ея голосѣ.

— Соня, тебя могутъ начать отговаривать, не только твоя бабушка или Клеопатра, но даже дядя. Они назовутъ меня сумасшедшей… Я знаю, знаю и иду на это. Пускай ихъ. Надо въ душу заглянуть человѣку, чтобы понять. Многое на свѣтѣ странное, даже нехорошее, только кажетъ такимъ. А загляни въ душу и увидишь, что правъ человѣкъ… Вотъ Егорка… Онъ убійца! Онъ безумный! А онъ правъ. Да, загляни ему въ душу и увидишь, что онъ правъ… А если онъ разумъ потерялъ, то онъ не виноватъ. Сколько разъ я себя, сама себя какъ бы вотъ ловила на такомъ… Такомъ, что прямо сумасшествіе… Да вотъ и теперь… Я чувствую, что и у меня и вокругъ меня какой-то туманъ. Все въ туманѣ… Только одно ясно. Одно. А это одно все. Для меня… Мнѣ ничего не надо кромѣ этого… Безъ этого я жить не захочу.

Мирская провела рукою по лицу и смолкла. Изъ радостной она вдругъ стала печально-задумчивою и смотрѣла въ окно странными, какъ показалось Сонѣ, глазами, широко раскрытыми, какъ будто куда-то внимательно присматривающимися, но къ чему-то, что далеко, далеко… Дѣвушка почти ничего не поняла изо всего сказаннаго матерью. А что и поняла, то отринула какъ собственное глупое измышленіе.

Но Вѣра вдругъ пришла въ себя и лицо ея просвѣтлѣло.

«Онъ меня ждетъ!» — подумала она.

XXXIV.

Чай былъ уже накрытъ на терассѣ, и Валеріанъ вмѣстѣ съ Бѣлинскимъ сидѣли у стола въ ожиданіи Вѣры и Сони.

Бѣлинскій былъ настолько задумчивъ, даже суровъ, что казался Валеріану встревоженнымъ. Онъ приписывалъ состояніе друга всему происшедшему по его косвенной винѣ, однако онъ помнилъ или ему казалось, что Бѣлинскій, сильно разстроенный первые два дня, затѣмъ постепенно успокоился, какъ бы убѣдивъ себя, что онъ собственно ничѣмъ не виноватъ въ страшной драмѣ… А теперь Бѣлинскій казался будто опять разстроеннымъ, какъ въ первый день.

— Что ты? — выговорилъ Валеріанъ, приглядѣвшись къ другу. — Помилуй… Ты что малый ребенокъ.

— Что? — удивился этотъ, какъ бы вдругъ очнувшись.

— Что? Какъ что? Ты опять объ этой своей якобы винѣ… все раздумываешь… Пойми же, голубчикъ, что еслибы на лавочкѣ съ Глафирой сидѣлъ въ этотъ вечеръ отецъ Иванъ, то, ей-Богу, все то же бы приключилось. Такъ какъ же себя виноватымъ считать? Сумасшедшій человѣкъ застрѣлится, что ли, потому что на мнѣ шапка представится ему не шапкою, а чортомъ съ рогами. Такъ я и буду упрекать себя въ его смерти?

— Нѣтъ… Я такъ… Совсѣмъ не то… Голова какъ будто болитъ.

А между тѣмъ Бѣлинскій былъ нервно настроенъ, такъ какъ нетерпѣливо и даже съ тревожнымъ нетерпѣніемъ ожидалъ увидѣть Мирскую.

«Какъ она выйдетъ и слово одно скажетъ, а я уже все узнаю», — думалось ему. — «Сразу узнаю! Уѣзжала была радостная, и лицо мнѣ говорило… А теперь? Вѣроятно то же? Или еще хуже!»

И онъ все собирался сказать Валеріану, что не надо тотчасъ что-либо объяснять Вѣрѣ Андреевнѣ «о разныхъ планахъ». И собираясь Бѣлинскій не рѣшался.

Но теперь вдругъ оба подумали объ одномъ и томъ же. И Валеріанъ вымолвилъ въ полголоса:

— Знаешь что, Болька… Пока тутъ все… этакое… Ничего не извѣстно насчетъ Глафиры… Я думаю лучше не начинать говорить съ Вѣрой.

— Конечно! Конечно! — воскликнулъ Бѣлинскій. — И думать нечего.

— Да. И маменькѣ не до этого. Я боюсь, что если Глафира умретъ, маменька серьезно захвораетъ. Она ужъ за эти дни перемѣнилась страшно…

— Да. Конечно, ни слова… Ничего. А Глафира Ефимовна, я же тебѣ вѣрно говорю, не выживетъ.

— Почемъ знать. Я такъ слыхалъ, что если зарѣзанный сразу не умеръ, то ничего не извѣстно, что будетъ.

— Какой вздоръ! — отозвался Бѣлинскій особенно раздражительно. — По двѣ, три недѣли лежатъ между жизнью и смертью и наконецъ умираютъ.

Раздражительная нотка въ голосѣ его явилась потому, что онъ услыхалъ стукъ захлопнутой двери и шелестъ женскаго платья… И онъ, невольно робѣя, уже собрался встать и итти навстрѣчу Вѣрѣ Андреевнѣ. А это оказалась Соня, быстро прошедшая мимо чрезъ столовую.

Чрезъ минуту дѣвушка, нѣсколько задумчивая, вышла на терассу и принялась заваривать чай.

Бѣлинскій сталъ смотрѣть на нее, и тѣ же мысли, что часто являлись въ головѣ его за послѣднее время, явились и теперь.

Соня ему нравилась… И все болѣе… Теперь онъ видѣлъ въ ней, будто находя всякій день, все новыя прелести… И досада росла на сердцѣ.

Бѣлинскій, конечно, самъ не зналъ, даже не подозрѣвалъ, что и тутъ, теперь, сказывалась его натура. Его прихотливый нравъ все творилъ. Соня была запретнымъ плодомъ! И только… А въ этомъ все. Не будь никакихъ препятствій къ этому браку, который выдумалъ Валеріанъ, то Бѣлинскій навѣрно отвѣтилъ бы только смѣхомъ и шутками. Но обстоятельства сложились такъ, что самое простое и многимъ желательное дѣло становилось немыслимымъ изъ-за одной личности. А если оно немыслимо, то поэтому оно и выростаетъ въ настоятельно-необходимое. Изъ маленькаго дѣлается огромнымъ! Изъ случайнаго становится насущнымъ!

Наконецъ, снова стукнула дверь, и снова послышались шаги и шелестъ платья… Бѣлинскій, благодаря своему настроенію, даже перемѣнился въ лицѣ и разсердился самъ на себя.

«Что я дурь на себя напускаю?» — подумалъ онъ.

Вѣра вышла на терассу… Лицо ея было сіяющее, но смущенно… Внутреннее волненіе было до того сильно, что она хотѣла что-то сказать, протягивая руку Бѣлинскому, но голосъ замеръ.

— Здравствуйте, Вѣра Андреевна, — произнесъ этотъ не своимъ, а какимъ-то чужимъ, дѣланнымъ голосомъ. — Какъ сдѣлали ваше путешествіе?

— Слава Богу, — отозвалась Вѣра робко.

На нее сразу напала робость при видѣ лица и при звукѣ голоса Бѣлинскаго. Онъ казался будто разсерженнымъ и сдерживающимся ради приличій…

Сердце пугливо замерло въ женщинѣ… Она была озабочена, удивлена до крайности, но удивленіе тотчасъ перешло въ испугъ и тревогу. Какъ люди подъ гнетомъ горя тупо и глупо относятся къ окружающему, такъ счастливые люди чутки, но и боязливы до крайности. Вѣра безсознательно чуяла, что счастье ея непрочно, хрупко, основано на однѣхъ лишь грезахъ, а не на фактахъ дѣйствительности… Чутье говорило, что ея сказочный чудный дворецъ карточный домикъ.

Но вмѣстѣ съ тѣмъ, она глазамъ своимъ не вѣрила:

«Что онъ? Что это?»

Вопросъ этотъ будто самостоятельно звучалъ во всемъ тѣлѣ, какъ отзвукъ громкаго и грубаго голоса, прокричавшаго это около нея.

Наступило странное молчаніе. Всѣ, кромѣ Валеріана, сидѣли опустивъ глаза, какъ еслибы произошло вдругъ что-либо крайне неловкое, глупое, и надо скорѣе выпутаться изъ фальшиваго положенія.

Бѣлинскій сидѣлъ совсѣмъ суровый и думалъ:

«Уѣзжать! Ясно какъ день! И больше чѣмъ когда-либо».

Вѣра, смущенная, прислушивалась къ звучавшему въ ней вопросу: «Что онъ?»

Соня стала еще задумчивѣе и понурилась, нагнувшись надъ столомъ.

— Вѣра, посмотри на него, — вдругъ раздался слегка шутливый голосъ Валеріана. — Представь себѣ, не могу его успокоить. Посмотри на что онъ похожъ. Темнѣе ночи!

— Болеславъ Иванычъ? — спросила Вѣра робко.

— Ну да. Развѣ не видишь, какая фигура. Все продолжаетъ укорять себя, что Глафира…

Но Вѣра далѣе ничего не слыхала, не слушала… Будто молнія сверкнула передъ ней и освѣтила все, что было во тьмѣ… Освѣтила ея собственное сердце, все ея существо. Это былъ ударъ! Но ударъ чудный, невыразимымъ восторгомъ переполнившій ея душу, смущенную недоумѣніемъ и боязнью.

— Вотъ оно! — чуть не вскрикнула Вѣра.

И открытіе, что все дѣло въ Глафирѣ, въ несчастномъ случаѣ, такъ подѣйствовало на нее, что она снова радостно сіяющая и счастливая начала весело разспрашивать Бѣлинскаго, докончилъ ли онъ ея портретъ и всѣ аксесуары. Онъ отвѣчалъ сдержанно, глядѣлъ будто враждебно… Но она, видя все, знала теперь, что «это все» до нея не касается.

Соня, наливъ второй стаканъ чаю своему дядѣ, поднялась изъ-за стола и тихо, задумчиво или разсѣянно, спустилась по лѣстницѣ въ садъ и двинулась по аллеѣ. Никто не обратилъ вниманія на ея уходъ.

Валеріанъ тотчасъ же произнесъ:

— А знаешь, Вѣра, помимо Глафиры, этотъ безумный хотѣлъ зарѣзать ребенка на деревнѣ. У Сергѣя…

Мирская удивленно поглядѣла на брата.

— Да. Прямо на деревню побѣжалъ…

И разсказавъ все, Валеріанъ прибавилъ:

— Ты не догадываешься?

— Нѣтъ.

— Да вѣдь мальчикъ этотъ, кажется, Васька, Василій… Онъ пріемышъ Сергѣя… А чей и откуда, невѣдомо. Стало-быть вотъ и разрѣши. Романъ. А я разрѣшилъ, то-есть догадался… Хотите скажу?

Но ни Вѣра, ни Бѣлинскій не отвѣтили, какъ если-бъ и не слыхали ничего. Бѣлинскій продолжалъ мысленно повторять чуть не въ сотый разъ:

«Уѣзжать! Все къ чорту пошло! Ну, что-жъ? Не помрешь. Все было выдумано?!.»

А Вѣра думала о приключившейся драмѣ и вдругъ воскликнула она:

— Да. Вотъ это я понимаю. Такую любовь и такую ревность. Какъ я была бы счастлива, еслибы человѣкъ, мною любимый, меня такъ убилъ.

— Что вы? — не только рѣзко, но почти грубо, вымолвилъ Бѣлинскій, широко раскрывая глаза.

— Да. Какая счастливая умирала бы я, зная, что я такъ любима! — восторженно произнесла женщина и въ голосѣ ея звучала глубокая искренность.

— Ну, Вѣра, — разсмѣялся Валеріанъ. — Ты съ толчкомъ…

«Даже съ трещинкой въ головѣ!» — чуть незлобно подумалъ Бѣлинскій.

Допивъ свою чашку, Вѣра вдругъ поднялась, оглядѣлась на садъ, на обѣ большія липовыя аллеи, расходящіяся въ обѣ стороны, и вздохнула полною грудью.

— Тутъ почище, я думаю, воздухъ, чѣмъ въ Москвѣ, — пошутилъ Валеріанъ.

— Да… Но зимой?.. Зимой?!.. Здѣсь.

И Мирская разсмѣялась весело, радостно. Ея голосъ и смѣхъ ясно говорили, что это Уютное съ ней скоро простится и никогда ее не увидитъ. Валеріанъ поглядѣлъ на друга и будто что-то спрашивалъ. Бѣлинскій понялъ сразу. Онъ досадливо пожалъ плечами.

— Что вы? — спросила Вѣра. — У васъ какіе-то телеграфы съ братомъ.

— Во всякомъ случаѣ не телеграфы, а телеграммы, — разсмѣялся Валеріанъ. — Правда. Я хотѣлъ съ тобой заговорить объ одномъ дѣлѣ довольно важномъ, а Болька не согласенъ и даже разсердился…

— А почему же?.. Болеславу Иванычу… Развѣ это до него тоже касается?.

— Тоже, тоже… Да вотъ обождемъ немного…

— Хотите, пройдемтесь по саду, — вдругъ обратилась Вѣра къ Бѣлинскому.

Онъ опѣшилъ и стоялъ, какъ бы вдругъ онѣмѣвъ. Никогда прежде Мирская подобнаго не предлагала ему. Или боялась матери, или сама не считала возможнымъ почему-либо оставаться съ нимъ наединѣ. А теперь вдругъ иное…

— Вы не хотите? — кокетливо сказала Вѣра.

— Помилуйте! Съ удовольствіемъ, — вымолвилъ Бѣлинскій сухо и въ тотъ же мигъ подумалъ: «И отлично! Я сейчасъ же все это прекращу».

Они сошли съ терассы и двинулись.

«Скажите пожалуйста, какая вдругъ храбрость? Даже прямо навязчивость!» — думалъ Бѣлинскій. — «Но, милая моя, сейчасъ все объяснится. Я тебѣ объявлю, что по нѣкоторымъ обстоятельствамъ я уѣзжаю. На долго ли? Да не знаю… Да это и не интересно… А если вамъ интересно, что удивляюсь, почему бы это…»

И пока онъ, шагая около Мирской, досадливо разсуждалъ про себя, она снова слегка оробѣла и думала:

«Что сказать? Говорить ли? Спросить ли? Нѣтъ, я не рѣшусь. Надо ждать. Надо, чтобъ онъ самъ заговорилъ. Или случай какой-нибудь».

И вдругъ она спросила, какъ бы вспомнивъ:

— Неужели вы въ самомъ дѣлѣ такъ себя упрекаете въ этой страшной исторіи, что васъ даже вродѣ раскаянія томитъ?..

— Нисколько, Вѣра Андреевна, — сухо отозвался Бѣлинскій. — Это все выдумки Валеріана. Мнѣ, конечно, непріятно, что я былъ косвенною причиной, но раскаиваться мнѣ не въ чемъ. Это было бы безсмыслицей.

— Отчего же вы такой? — уже снова смущаясь, спросила она.

— Какой, Вѣра Андреевна?

— Такой… Такой угрюмый…

— Меня очень озабочиваетъ одно дѣло! — вдругъ быстро, какъ-то спѣша, заговорилъ Бѣлинскій. — Я получилъ одно непріятное извѣстіе и мнѣ надо… Надо…

— Что?

— Надо ѣхать въ Москву…

— Ну что же?.. Это даже отлично… Вмѣстѣ всѣ поѣдемъ. И Валеріанъ. Мнѣ надо осмотрѣть наше московское имѣніе.

Бѣлинскій хотѣлъ отвѣтить, что ему надо ѣхать въ Москву и затѣмъ тотчасъ же въ Петербургъ на три мѣсяца, а то и на полгода… Онъ хотѣлъ росказнями противорѣчить ей и разбить ея мечтанія, которыя не высказываемыя все-таки были ясны, чувствовались сами собой.

Предъ ними вдругъ появилась Соня, вышедшая изъ-за деревьевъ.

— А, Софья Владиміровна, — воскликнулъ Бѣлинскій. — Кстати. Пожалуйте. Я вамъ покажу это дерево, про которое говорили…

Соня приблизилась и выговорила:

— Какое дерево. Что вы рисуете?

— Да-съ. Да-съ. Пожалуйте.

И они двинулись далѣе… Вѣра вдругъ сразу поникла головой. Легкая тѣнь набѣжала на ея лицо.

«Я въ первый разъ позвала его?» — думалось ей. «Онъ могъ догадаться…»

XXXV.

Въ тотъ же вечеръ Глафира, лежавшая въ полузабытьѣ и тихо стонавшая, пришла въ себя какъ отъ толчка, широко открыла глаза, оглядѣлась и произнесла:

— Марья Матвѣевна?

Старая Анисья, сидѣвшая въ углу комнаты, поднялась и спросила:

— Что вамъ? Водички?

— Марья Матвѣевна, — выговорила Глафира медленно. — Попроси. Скажи: очень прошу. Надо.

— Поздновато, Глафира Ефимовна. Барыня, поди, уже собирается почивать. А то и легла.

— Поди… Спитъ, разбуди. Нужно. Я помираю. Скажи. Проститься…

Горничная, видимо перепуганная, не отвѣтила ни слова и выбѣжала изъ комнаты.

Черезъ минутъ пять старуха, дѣйствительно собиравшаяся ложиться спать, быстрыми шагами вошла къ любимицѣ и подошла къ постели.

— Что ты? Хуже себя чувствуешь? — спросила Марья Матвѣевна тревожнымъ голосомъ.

— Помираю…

— Полно. Полно… Вотъ завтра навѣрное пріѣдетъ докторъ. Что-нибудь дастъ…

— Марья Матвѣевна… Пошлите за отцомъ Иваномъ… Сейчасъ… — глухо проговорила Глафира.

— Изволь. Что же? Это не мѣшаетъ!

И Марья Матвѣевна обратилась къ Анисьѣ:

— Прикажи скорѣе сбѣгать… Да сказать зачѣмъ… Скажи, хочетъ Глафира Ефимовна причаститься.

И старуха сѣла на край постели.

— Марья Матвѣевна… Я вамъ прежде душу открою, — заговорила Глафира съ трудомъ, какъ бы черезъ силу. — Не думала, что скажу когда… Да вотъ… Обѣщайте просьбу мою уважить… Когда помру сдѣлать, что я прошу…

— Говори. Что?

— Марья Матвѣевна… У меня на душѣ грѣхъ… Я таилась отъ стыда. Теперь надо сказать и просить васъ не оставить…

Глафира задохнулась и смолкла.

— Говори. Говори.

— У меня сынъ… Этотъ Вася сынъ мой… Что у Дарьи…

— Батюшки свѣты! — вырвалось у старухи. — Да какъ же ты…

И Марья Матвѣевна запнулась, не вѣря ушамъ своимъ и не зная, что сказать.

— Стыдъ бралъ, — черезъ силу заговорила Глафира. — Помните я уѣзжала, два мѣсяца отсутствовала… Была будто въ Оптиной… Все обманъ былъ… Вася тогда родился..

И Глафира вдругъ схватилась за грудь и простонала. Марья Матвѣевна глядѣла на любимицу, вытараща глаза, и даже не обратила вниманія на ея стонъ.

— Вотъ, Бога ради… глуше и еще съ большимъ трудомъ заговорила женщина. — Прошу ради Господа, не покиньте мальчика… Вѣдь того… шалаго судить будутъ за убивство, сошлютъ. Вася сиротой будетъ… Я платила Сергѣю… Помру, онъ выгонитъ мальчика…

— Полно. Полно… — отозвалась Марья Матвѣевна, придя въ себя отъ изумленія. — Вотъ тебѣ клятву даю, что возьму его къ себѣ. Въ твою память возьму! — съ чувствомъ добавила она. — И будетъ онъ у меня на глазахъ, пока я жива.

— Марья Матвѣевна! — радостно вскрикнула Глафира, схватила руку старухи и потянула ее къ своимъ губамъ, но вдругъ застонала еще сильнѣе и стихла.

— Зачѣмъ же ты, глупая, скрывалась, что сынъ есть… Вѣдь всѣмъ все было извѣстно про тебя съ Егоромъ. Такъ что же было сына таить?

Марья Матвѣевна ждала отвѣта, но Глафира лежала, закрывъ глаза и тяжело дышала.

— Что? Опять хуже? — спросила старуха, но, не получивъ отвѣта, замолчала и задумалась.

Прошло много времени. Глафира изрѣдка открывала глаза и стонала, но на вопросы старухи не отвѣчала.

Наконецъ, появилась Анисья и доложила:

— Отецъ Иванъ… Спрашиваетъ, войти ли?

— Вѣстимо, — отозвалась Марья Матвѣевна и, вставъ съ постели, пошла изъ комнаты.

Священникъ стоялъ въ столовой и окликнутый барыней двинулся къ ней навстрѣчу.

— Отецъ Иванъ… Здравствуй… Иди къ Глафирѣ, — сказала Марья Матвѣевна. — Можетъ и не помретъ. Да что же? Вѣдь не грѣхъ же, что даромъ исповѣдуется да причастится?

— Что вы, Марья Матвѣевна… Помилуйте… — отвѣтилъ отецъ Иванъ кротко и тихо. — Таковое богоугодное даромъ не можетъ быть… И сказывать такъ грѣшно, потому что…

— Ну, ну… Иди ужъ, перебила старуха. — Не время турусы-то разводить… Все, что нужно-то… при тебѣ?.. Ну и хорошо. Иди.

Отецъ Иванъ двинулся черезъ комнаты и вошелъ къ Глафирѣ.

Марья Матвѣевна прошла къ себѣ въ спальню, сѣла и глубоко задумалась. Признаніе Глафиры поразило ее почти столько же, сколько вѣсть о томъ, что женщина зарѣзана Егоромъ. Старуха никакъ не могла сообразить, какимъ образомъ ея любимица, жившая около нея и бывавшая съ ней по цѣлымъ днямъ, могла скрывать отъ нея «такое дѣло» да еще столько лѣтъ сподрядъ…

«И хоть бы разочекъ обмолвилась?» мысленно вопрошала себя старуха.

Появленіе Анисьи привело ее въ себя.

— Отецъ Иванъ проситъ васъ, матушка…

Марья Матвѣевна вышла къ священнику со словами:

— Ну, что? Все какъ слѣдуетъ? Причастилъ…

— Точно такъ-съ, отвѣтилъ священникъ. — Я хотѣлъ вамъ только доложить, что Глафира Ефимовна на мои глаза къ утру скончается… Стало-быть вы…

— Да ты докторъ, что ли? Почемъ ты знаешь.

Священникъ объяснилъ, что онъ много разъ въ жизни видалъ умирающихъ и поэтому теперь считаетъ долгомъ предупредить барыню.

— Ну, что же? Воля Божья, развела руками Марья Матвѣевна и прибавила вздохнувъ. — Бѣда мнѣ безъ нея будетъ. Совсѣмъ одна останусь. Просто и ума не приложу, какъ мнѣ быть…

И затѣмъ, помолчавъ, она спросила:

— Говорила она тебѣ на исповѣди про мальчишку, что на деревнѣ?

Отецъ Иванъ хотѣлъ отвѣтить и запнулся.

— Все, что духовному отцу на исповѣди сказывается… началъ онъ.

— Глупый ты, глупый. Да коли же я знаю? Коли прежде тебя мнѣ во всемъ покаялась?

— Это точно-съ…

— Ну. Говорила она? Покаялась тебѣ, что мальчишка-то ея собственный, а не найденышъ какой, пріемышъ?

— Сказывала, ея собственный… И Егоровъ…

— Ну вотъ. Больше мнѣ ничего и не надо. Ну, ступай. Коли что… Пошлемъ за тобой… А можетъ еще и справится…

И Марья Матвѣевна повернулась и пошла къ себѣ, бормоча:

— Да. Дѣла. Вонъ люди-то какъ? Столько времени… Хоть бы словечко пикнула…

Отецъ Иванъ вышелъ въ переднюю и на вопросъ ожидавшаго его дьячка отвѣтилъ:

— Да. Къ утру Богу душу отдастъ.

Но отецъ Иванъ ошибся. Женщина пролежала безъ сознанія еще около сутокъ. Въ сумерки, когда Марья Матвѣевна, нѣсколько разъ приходившая къ любимицѣ, не пошла, а послала горничную «поглядѣть» что Глафира, то Анисья вернулась бѣгомъ и заявила:

— Чудна очень…

— Что?

— Глядитъ… Да очень ужъ страшно…

Марья Матвѣевна прошла къ любимицѣ и, окликнувъ ее, потомъ присмотрѣвшись къ ея странному лицу и широко открытымъ глазамъ, тронула ее за голову.

— Царство небесное, произнесла старуха и перекрестились.

Постоявъ нѣсколько мгновеній передъ мертвой, Марья Матвѣевна вздохнула и выговорила:

— Да. Вонъ оно какъ?.. И всѣ вотъ этакъ-то… Просто! И обернувшись она прибавила: — Ну, позови еще кого. Соломы давай. Я вамъ подсоблю.

Оставшись одна въ комнатѣ, старуха выговорила, обращаясь къ мертвой:

— Эхъ, Глафирушка, Глафирушка… Бѣда мнѣ теперь будетъ безъ тебя. Не знаю какъ и быть… Разворуютъ меня.

И по лицу ея скатились слезы.

XXXVI.

У Макара Зацѣпина было въ домѣ особое оживленіе: всякія хлопоты и приготовленія къ свадьбѣ сына. Разумѣется, наиболѣе хлопотъ выпало на долю самой хозяйки и ея дочери Лукерьи.

Самъ виновникъ предстоящаго торжества, Игнатъ, ходилъ темнѣе ночи и за послѣднее время даже осунулся, сгорбился и похудѣлъ. Онъ, казалось, до сихъ поръ не могъ опомниться, что отецъ женитъ его. Теперь ему казалось, что онъ любитъ хорошенькую Лушку болѣе, чѣмъ прежде и, наоборотъ, нареченная Аграфена была ему противнѣе, чѣмъ когда-либо.

Нѣсколько разъ говорилъ онъ матери:

— Матушка, посуди ты, какъ же мнѣ съ этимъ идоломъ всю жисть свою скоротать?

Разумѣется, Устинья Ивановна только вздыхала и разводила руками… Воля «самого» была непреложнымъ закономъ.

Только за послѣдніе дни вѣсть, привезенная младшимъ братомъ Павломъ, ѣздившимъ въ Вознесенское, нѣсколько подѣйствовала на Игната и какъ бы уменьшила его горе. Братъ видѣлъ въ Вознесенскомъ Лушку, разодѣтую въ шелковое платье, изображающую барышню и живущую зазорно съ анжанеромъ.

Со словъ его, все Вознесенское высмѣиваетъ барышню изъ холопокъ и всѣ говорили ему, что хорошее то дѣло, если женитьба брата его Игната на Лушкѣ разстроилась. Коли она на этакое срамное пошла, то спасибо, что теперь, а то вышла бы за Игната и еще легче удрала бы въ городъ съ тѣмъ же анжанеромъ.

Разумѣется, Игнатъ не вытерпѣлъ и, зная, что отецъ можетъ его передъ самой свадьбой исколотить до полусмерти, все-таки рѣшился и выѣхалъ въ Вознесенское, чтобы повидаться съ той, доторая не выходила изъ головы.

— Повидаю, полегчаетъ! — сказалъ онъ брату.

Увѣдомленная объ его пріѣздѣ, Лукерья разодѣлась во все, что у нея было лучшаго, и явилась по близости избы, гдѣ остановился Игнатъ. Фигура расфранченной красавицы съ золотыми часами и цѣпочкой на груди, въ перчаткахъ, съ зонтикомъ, въ которой съ трудомъ можно было признать «побѣгушку» Марьи Матвѣевны, произвела на Игната особенное, отчасти отрезвляющее впечатлѣніе.

Она смѣло пошла къ нему навстрѣчу, «таща подолъ по землѣ», какъ замѣтилъ онъ. Самъ же онъ смутился и стоялъ истуканомъ,

— Здравствуй, Игнатъ, весело произнесла Луша.

— Здравствуйте, глуповатымъ голосомъ отозвался молодой малый.

— Повидаться передъ свадьбой захотѣлось. Въ послѣдній. Что же? Спасибо…

— Да, сказывали. Да не вѣрилось. Вотъ теперь стало-быть своими глазами наблюду.

— Да. Вотъ она я… Вишь какая. Не признать. Одежи много значитъ… Сама себя въ зеркалахъ долго не видѣла… Вижу, стоитъ какая-то городская… Ей Богу. Звала даже: Луша, ты чтоль?

— И не стыдно?

— Что?

— Не стыдно, говорю… Срамъ-отъ не хватаетъ эдакъ связаться, на людяхъ.

— Срамъ? Оно вѣстимо люди надсмѣхаются, пальцемъ тычатъ. Да я не смогла. Больно ужъ я въ Петра моего Петровича втюрилась… По ночамъ видѣла и вскакивала. Ужъ и какъ я, Игнатушка, этто его полюбила. Нешто можно было тутъ о срамѣ думать? Провалися все окромя его…

Игнатъ опустилъ голову, и слезы навернулись у него на глазахъ.

— Ты, Игнатушка, не горюй. Не судьба стало быть. У меня мое благополучіе будетъ, у тебя твое…

— А броситъ? Что тогда?

— Броситъ? Петръ Петровичъ? Ну, что же? Пущай бросаетъ. Стало такъ и слѣдоваетъ. Тогда утоплюся…

— Во какъ!

— А то нѣтъ! вскрикнула Луша горячо. — Ты, стало, парень, ничего-то, ничевоточки не смыслишь. Какъ былъ мужикъ, такъ и остался. А я теперича всякое понимать стала. Да. И какъ еще понимать-то! Брось меня мой баринъ, я сейчасъ, глазомъ не сморгну, платья эти всѣ издеру, зонтикъ изломаю, часы съ цѣпочкой зашвырну, а то объ камень, а сама до гола раздѣмшись въ колодезь. Это вы, мужики, такъ-то любите. Что жена, что скотина въ клѣти, что винище, вамъ все едино мило. А для меня Петръ Петровичъ знаешь что? Ну, говори.

— Что же? нехотя произнесъ Игнатъ.

— Что?! Да я и сама не знаю… Я вотъ его… Вотъ какъ стало-быть… Я моего голубчика, красавчика вотъ… Душенька-то вся моя трясется.

И Луша вдругъ заплакала и начала утирать глаза кулакомъ въ перчаткѣ.

И послѣ небольшого молчанія дѣвушка выговорила укоризненно:

— А ты говоришь, броситъ. Нельзя этого. Онъ въ смертоубивицы ни за што не пойдетъ. Онъ мою всю любовь чувствуетъ. Онъ не вы, мужики. Вонъ тебя батька стегалъ за меня и вѣнчаетъ нынѣ съ кудластой Аграфеной, что не то дѣвка, не то быкъ. Первая у насъ почитается харя. Тебѣ бы теперь удавиться слѣдъ, а ты ничего, какъ встрепанный.

Игнатъ стоялъ, молчалъ и глядѣлъ. И ему показалось, что его возлюбленная безъ слѣда пропала, а стоящая передъ нимъ кто-то такая совсѣмъ другая.

Лукерья стала толково объяснять молодому малому, что все прежнее, что было между ними, была одна мужицкая простота, глупство, что она только теперь настоящимъ сердцемъ относится къ своему барину-анженеру, да и онъ тоже, по дворянскому, души въ ней не чаетъ, на колѣнкахъ стоитъ, прямо-таки по полу ползаетъ. Видя грустное лицо молодца, Луша стала оправдываться тѣмъ, что еслибы у Игната былъ другой отецъ, человѣкъ какъ слѣдуетъ, а не бѣшеный песъ, и если бы онъ ее ночью не высѣкъ кнутомъ, то быть можетъ все потрафилось бы иначе. Однако она кончила вѣрнымъ разсужденіемъ, что все къ лучшему, потому что еслибы она вышла за Игната замужъ, то Макаръ Силантьевичъ непремѣнно уходилъ бы ее побоями, а такую здоровенную, какъ Аграфена Пыляева, онъ ничѣмъ не возьметъ.

— Хоть всякій день онъ стучи ее, только кулаки себѣ отмочалитъ. А я-то бы отъ него зачахла и померла! кончила Луша.

Игнатъ выслушалъ все молча, затѣмъ простился съ дѣвушкой простымъ поклономъ въ поясъ и пошелъ отъ нея, не оборачиваясь. Луша осталась на томъ же мѣстѣ и долго простояла, задумавшись и не двигаясь.

— Неужто же мнѣ и впрямь приведется въ колодезь угодить! прошептала она наконецъ.

Игнатъ погналъ лошадь домой, не боясь ее взмылить.

— Все тятькѣ выложу на чистоту! повторилъ онъ.

Зацѣпинъ встрѣтилъ сына на крыльцѣ дома и, разумѣется, съ твердымъ намѣреніемъ тотчасъ исколотить его за самовольную отлучку въ Вознесенское къ любезной передъ самымъ бракомъ, что было, по его мнѣнію, срамнымъ дѣломъ. Но Игнатъ, подъѣхавъ и выйдя изъ телѣжки, бросился отцу въ ноги и, прося прощенія, заявилъ, что съѣздилъ за дѣломъ. Теперь никакой Лукерьи для него на свѣтѣ нѣтъ, и онъ благодаренъ отцу за то, что онъ его женитъ на дѣвушкѣ не казистой, но добронравной, которая на этакое срамное, что выдумала поганая Лушка, конечно, не способна.

Зацѣпинъ смилостивился, рѣшилъ не наказывать сына и даже невольно ухмыльнулся при послѣднихъ словахъ Игната.

«Да, наша Аграфена», подумалъ онъ про себя, «на этакое не пошла бы и не пойдетъ. И потому главнымъ манеромъ, что на такого лѣшаго, какъ она, никакіе анженеры ни нонѣ, ни впредь не польстятся. Не за ней, а развѣ отъ нея за сто верстъ бѣгать станутъ».

И затѣмъ дѣловой человѣкъ Макарка вымолвилъ вслухъ и въ видѣ приказа:

— Одначе ты, Игнатъ, на всѣ концы, съ этою Лушкой въ ссоры не входи. Соблюди ее, братецъ ты мой, въ своихъ пріятельницахъ. Она можетъ намъ страсть какъ пригодиться въ важнѣющемъ дѣлѣ.

XXXVII.

Вѣра видѣла и понимала что-то невѣроятное, страшное, но не хотѣла видѣть и понимать, а всячески увѣряла себя, что она ошибается… Ей казалось, что повѣрить и убѣдиться значило умереть…

Бѣлинскій, позвавшій Соню итти вмѣстѣ съ ними гулять, въ тотъ же вечеръ поступилъ почти такъ же, удержавъ въ гостиной Валеріана, собиравшагося уйти къ себѣ писать письмо… На другой день онъ явно старался избѣгать случая остаться глазъ на глазъ съ ней.

Вѣра видѣла явно, что въ немъ произошла какая-то странная перемѣна… По отношенію къ ней или вообще? Она не хотѣла отвѣчать себѣ на этотъ вопросъ. Вѣрнѣе она не слушала того, что подсказывало сердце. На третій день по пріѣздѣ, проведя вторую ночь безъ сна, она поднялась сильно измѣнившаяся лицомъ, въ нервно-возбужденномъ состояніи… Ей чудилось, даже ощущалось во всемъ тѣлѣ, что она попала въ какія-то сѣти и путается въ нихъ, а стараясь освободиться все болѣе запутывается… И это ощущеніе зависимости отъ чего-то внѣшняго, отъ какихъ-то путъ, ее облѣпившихъ, было настолько сильно, что сказывалось при малѣйшемъ простомъ движеніи, при одѣваніи, при намѣреніи взять что-либо въ руки.

Проснувшись очень поздно послѣ короткаго утренняго сна, она спросила себя: «Вставать ли? Одѣваться ли? Возможно ли это?»

Разумѣется, она тотчасъ же вполнѣ сознательно отнеслась къ странному ощущенію.

— Что со мной? Какъ будто нездоровится, сказала она дочери, пришедшей разбудить ее.

— Панихида уже была, сказала Соня. — Не спѣши…

— Панихида? изумилась она и спохватилась: — Ахъ, да… Я какъ-то… Не знаю что такое?

И Вѣра провела обѣими руками по лицу, потомъ по головѣ…

— Не простудилась ли ты, мама?

— Можетъ быть… Да. Въ родѣ лихорадки.

Одѣвшись и выйдя въ столовую, а потомъ въ садъ, Вѣра почувствовала себя нѣсколько лучше.

"Надо прямо объясниться, " думала она. «Такъ нельзя. Мнѣ Богъ вѣсть что кажется. А на дѣлѣ ничего нѣтъ. Надо скорѣе объясниться… Зачѣмъ? Знать, что именно причиной. Я была нищая, и онъ не стѣснялся… А теперь самолюбіе. Онъ думаетъ, что если станетъ намекать на свое чувство ко мнѣ, то я объясню это иначе… Не въ его пользу… Да. Роли перемѣнились. Теперь мнѣ надо дѣйствовать и говорить первой… Прямо. Откровенно. Онъ этого ждетъ отъ меня. А я, глупая, ожидаю его прямого признанія».

И она рѣшила послѣ завтрака снова позвать Бѣлинскаго въ садъ. Даже просто, храбро сказать, что имъ надо поговорить.

За завтракомъ Бѣлинскій былъ такой же сумрачный, молчаливо сдержанный, какъ и вчера. Марья Матвѣевна не пришла совсѣмъ. Уже вставая изъ-за стола, Бѣлинскій вдругъ объявилъ:

— Валеріанъ. Я попрошу лошадей… Я рѣшилъ за ночь…

— Ты же вчера вечеромъ согласился со мной, воскликнулъ Валеріанъ.

— Нѣтъ, надо скорѣе ѣхать…

Наступило молчаніе. Всѣ были изумлены. Вѣра смотрѣла на Бѣлинскаго странно раскрытыми глазами, гдѣ виднѣлся испугъ. Соня тоже смотрѣла, какъ взятая врасплохъ, и переводила глаза съ него на мать, съ нея на дядю, будто спрашивая и ожидая объясненія загадки.

Всѣ молча вышли на терассу.

Валеріанъ уже зналъ со словъ друга, что ему нужно по дѣлу съѣздить въ Москву на недѣлю, послѣ чего онъ вернется снова, но онъ удивился, отчего пріятель скрываетъ какое-то дѣло. И его брало сомнѣніе…

«Надо все это распутать!» рѣшилъ Валеріанъ. «А еще лучше сдѣлать по Александровски или по Македонски. Трахъ, и готово!»

И какъ человѣкъ добродушный, легкомысленный, которому все на свѣтѣ представлялось простымъ, не мудренымъ, и который вдобавокъ вѣрилъ въ самого себя, въ свою дальновидность, въ свое искусство разрѣшать многое, лишь для другихъ мудреное, Валеріанъ тотчасъ же рѣшилъ «упростить» то, что хотѣлъ какъ-будто «запутать» его другъ.

— Ну, Вѣра, обратился онъ къ сестрѣ, — пойдемъ прогуляемся вдвоемъ. Побесѣдуемъ о твоихъ, то-есть, вашихъ съ Соней имѣніяхъ, когда ѣхать ихъ осматривать. И вообще… И о прочемъ побесѣдуемъ, усмѣхнулся онъ, вскользь глянувъ другу въ лицо, какъ бы намекая…

Бѣлинскій понялъ, встрепенулся и выговорилъ холодно:

— Валеріанъ, не забудь про обѣщаніе…

— Про лошадей? снова двумысленно усмѣхнулся этотъ.

— Не шути! Ты знаешь про что я говорю! уже взволнованно отозвался Бѣлинскій.

— Ладно. Да. Пойдемъ-ка, Вѣра.

Братъ съ сестрой спустились съ терассы въ садъ, а Бѣлинскій, оставшись съ Соней, настолько былъ встревоженъ, что слегка перемѣнился въ лицѣ.

«Дуракъ. Да. Дуракъ!» рѣзко промолвилъ онъ про себя, впервые называя такъ товарища.

Соня, оставшись наединѣ съ Бѣлинскимъ, увидя быструю перемѣну въ немъ, сильно смутилась… Она давно уже, такъ же какъ и ея мать, запуталась въ своихъ мысляхъ, разсужденіяхъ, ожиданіяхъ и предположеніяхъ. Она чуяла ясно только одно, чуяла, что надвигается что-то страшное. Сюда! Въ домъ! На нихъ на всѣхъ!..

— Софья Владиміровна! вдругъ произнесъ Бѣлинскій сурово, даже гнѣвно. — Вашъ дядя добрый человѣкъ. Я его очень люблю. Но только онъ неисправимый фантазеръ. Онъ выдумщикъ. Вѣроятно вы знаете, что именно… про что я говорю. Это его выдумки…

Бѣлинскій запнулся и затѣмъ продолжалъ спокойнѣе, съ оттѣнкомъ сожалѣнія, если не грусти:

— И выдумка хорошая… Но это все невозможно. Господь не судилъ этому быть… А почему оно невозможно, къ несчастію ни Валеріанъ, ни вы, ни даже ваша бабушка, не знаете. Я одинъ знаю. И вотъ я предпочитаю немедленно уѣхать отъ васъ. Съ вами съ первой я хочу проститься и сказать вамъ, что я обманываю, говоря, что я ѣду на недѣлю и вернусь. Я не вернусь. И никогда болѣе вы меня не увидите. Прощайте, Софья Владиміровна. Будьте счастливы. Знайте, что я уношу о васъ самое свѣтлое воспоминаніе… уѣзжая съ такимъ чувствомъ, котораго еще никогда въ жизни не испытывалъ… Прощайте!

Бѣлинскій поклонился и вышелъ быстро, не оборачиваясь.

«И не утерпѣлъ! Наболталъ лишнее!» говорилъ онъ самъ себѣ. «И привралъ! Эхъ, на сцену бы тебѣ, что ли!! Нутромъ играть!»

И Бѣлинскій былъ правъ въ оцѣнкѣ самого себя. Онъ сейчасъ былъ тѣмъ, чѣмъ бывалъ часто въ жизни, то-есть актеромъ, который передавалъ вымыселъ искренно.

Соня, слушавшая Бѣлинскаго, опустя глаза, румяная, смущенная и даже потрясенная нежданнымъ объясненіемъ, осталась на мѣстѣ не шелохнувшись и только тяжело переводя дыханіе… Грудь высоко подымалась, горло сдавило будто судорогой, въ вискахъ стучала бурно всколыхнувшаяся кровь… По всему тѣлу пролилась какая-то волна, ощущаемая впервые въ жизни, горячая, жгучая, хорошая, но страшная, пугающая сердце…

И молодая дѣвушка вдругъ заплакала схватила себя за голову руками и бросилась бѣжать въ садъ, забывъ, что мать и дядя могутъ ей встрѣтиться… Среди аллеи она вспомнила и повернула въ глухой уголъ сада, гдѣ была большая полянка безъ дорожки, заросшая высокою травой и частымъ кустарникомъ…

Бросившись въ чащу, Соня дала волю своимъ слезамъ… Наплакавшись горько и сладко, какъ дѣти, она стала себя спрашивать: о чемъ она плачетъ?

Юное правдивое сердце, будто не участвуя въ бурномъ порывѣ всего существа, подсказывало:

«Вѣдь это не такъ уже горько… Вѣдь это недавно дядя все такъ сдѣлалъ. А за лѣто ничего не было…»

И Соня, постепенно успокоившись, стала разсуждать, вспоминать и объяснять многое, что прошло передъ ея глазами, но какъ-то промелькнуло, будто не вполнѣ понятное. Фигура матери, вчерашняя и по пріѣздѣ, возстала въ ея воображеніи… И опять та же догадка, то же подозрѣніе явилось въ дѣвушкѣ, но болѣе ясное, болѣе опредѣленное. И опять ей стало стыдно и обидно, что она, хотя и невольно, подозрѣваетъ и обвиняетъ мать…

«Въ нехорошемъ».

Но почему же нехорошемъ? Дурномъ? Она женщина, она молодая еще, несмотря на года. Стало-быть она можетъ тоже… Что?

«Полюбить?»

И Сонѣ стало вдругъ даже горько, что она такъ думаетъ о матери. Она ясно, глубоко, отчетливо чувствовала, что это оскорбляетъ ее, что ей не хотѣлось бы, чтобы мать была способна на то же, на что была способна Глафира… «Вѣдь это все то же! А надъ Глафирой всѣ смѣялись, всегда подшучивали».

Долго отъ нея, Сони, скрывали отношенія Глафиры и Егора, но года два назадъ она сама все поняла, спросила Лушку и узнала правду. И какое-то странное, гадливое чувство сказалось въ ней… И вотъ теперь то же чувство сказывается… Но вѣдь теперь дѣло идетъ о матери. Теперь не дворовая женщина изъ мужичекъ возбуждаетъ въ ней это странное чувство, а мать… Ея родная мать!

— Господи, воскликнула вдругъ Соня вслухъ. — Авось это все мои выдумки. И скверныя выдумки! Грѣхъ! Милая мама! Я грѣшу противъ тебя… Съ Глафирой тебя сравняла. Что я? Съ ума схожу… Да. Прежде въ головѣ всегда было просто и все понятно. А теперь путается. Вотъ Болеславъ Ивановичъ тоже… Сейчасъ плакала! Почему, не знаю. Все дядя надѣлалъ…

Чрезъ полчаса Соня, уже совершенно спокойная, вышла изъ травы и чащи кустовъ и медленно двинулась домой… Только лицо и вѣки глазъ выдавали сейчасъ прошедшую чрезъ дѣтскую душу маленькую грозу.

XXXVIII.

Въ сумерки у постоялаго двора остановилась бричка тройкой. Пріѣзжій баринъ спросилъ Зацѣпина. Хозяинъ вышелъ, удивляясь, ибо узналъ одного изъ двухъ инженеровъ, которыхъ видѣлъ въ усадьбѣ Марьи Матвѣевны. Дѣйствительно, это былъ Бауръ.

— Что прикажете, заявилъ онъ, недоумѣвая и отчасти тревожно.

Тревога явилась отъ того, что смѣтливый Зацѣпинъ никакъ еще все не могъ опредѣлить, что за люди эти инженеры, пріѣхавшіе по поводу проводимой въ окрестности желѣзной дороги. Онъ сразу рѣшилъ, что это въ нѣкоторомъ смыслѣ разъѣзжающее начальство, что эти люди, хотя и временно, важнѣе самого исправника. А властей вообще Зацѣпинъ сильно побаивался.

— Я къ вамъ по дѣлу, Макаръ… не знаю, какъ по отчеству? сказалъ Бауръ.

— Силантьевъ, ваше благородіе! нѣсколько робко отозвался Зацѣпинъ:

— Такъ вотъ, Макаръ Силантьевичъ, я по дѣлу, и важному! Надо намъ поговорить толково.

— Пожалуйте! Осчастливьте, заспѣшилъ Зацѣпинъ, пропуская гостя въ двери съ низкимъ поклономъ.

Усадивъ Баура въ той горницѣ, гдѣ онъ всегда пилъ чай, Зацѣпинъ, уже окончательно смущенный, сталъ передъ нимъ чуть не на вытяжку.

— Садитесь! сказалъ Бауръ.

— Зачѣмъ? Помилуйте! Какъ можно.

— Садитесь, я вамъ говорю! настаивалъ Бауръ, добродушно улыбаясь. — Вы, хозяинъ, я у васъ въ гостяхъ. И если мы съ вами разнаго общественнаго положенія, то дѣло, которое у меня до васъ имѣется, насъ, понимаете, какъ бы ровняетъ. Мнѣ не ловко говорить съ вами, если вы будете стоять… Садитесь!

Зацѣпинъ сѣлъ на стулъ, чуть не на самый кончикъ, ради вѣжливости, и сталъ менѣе тревоженъ. Ему, дѣловому человѣку, чутье подсказало сразу, что дѣло у инженера, касающееся до него, не предвѣщаетъ ничего худого.

«Чиновники зря не медовничаютъ», думалъ Зацѣпинъ. «Когда кто изъ нихъ лебезитъ, стало у него до тебя не дѣло, а просьба…»

На этотъ разъ соображеніе Зацѣпина было совершенно вѣрно.

— Начнемъ прямо съ дѣла! Вы нынѣшнимъ лѣтомъ купили оврагъ. Дедюхинъ зовется.

— Купилъ-съ!

— За сколько?

Макарка въ единый мигъ сообразилъ многое и выпалилъ:

— За шесть тысячъ!

— Не можетъ быть! ахнулъ Бауръ.

— Точно такъ-съ!

— Да не можетъ же этого быть! повторилъ Бауръ.

— Точно такъ-съ! Явнымъ, такъ сказать, манеромъ много меньше-съ, но это ради меньшей уплаты казеннаго взыска съ купчей, а наличными выложилъ шесть тысячъ.

— Да какъ же, позвольте. Вы человѣкъ дѣловой, начавшій съ копейки и разбогатѣвшій, могли за простой оврагъ заплатить такія деньги?

— Удивляюсь, что вы изволите, ваше благородіе, это спрашивать! Вамъ, кажись, слѣдовало бы лучше другихъ эти обстоятельства понимать.

— Да… Вотъ что! Усмѣхнулся Бауръ. — Тогда иное дѣло… Вы, стало быть, дальновиднѣе, чѣмъ я думалъ. Стало быть, это въ виду нашего пріѣзда сюда?

— Купилъ-то я?

— Да!

— Точно такъ-съ! Прослышамши, что будутъ здѣсь вести чугунку и что для нея требовается дорога, а для дороги первое дѣло камень и щебень и всякое эдакое, я оный оврагъ и купилъ. Будете вы строить линію, я вамъ буду поставлять матеріалъ, а по близости дешевле всѣхъ прочихъ подрядчиковъ.

— Да-да! протянулъ Бауръ. — Это другое дѣло! И онъ разсмѣялся добродушно.

— И другое купилъ я тоже въ тѣхъ же видахъ. Зовется урочище «Ручьи», попросту сказать, болото. Поведете вы линію, купите у меня болото, какъ бы то черноземъ какой былъ, а обойдете вы его, мнѣ то же малая выгода будетъ… Другая.

— Да-а!.. протянулъ снова Бауръ, какъ бы совершенно озадаченный.

Онъ пріѣхалъ, думая увидѣть дѣльца мужика, но все-таки такого, который владѣетъ оврагомъ совершенно случайно. Оказалось, что передъ нимъ, какъ онъ мысленно выразился, «тертый калачъ».

— Стало быть, Макаръ Силантьевичъ, вы этотъ оврагъ, если найдется покупатель, не продадите?

— Отчего не продать?

— За якобы уплаченныя вами шесть тысячъ?

— Помилуйте! улыбнулся, потомъ разсмѣялся и чуть не расхохотался Зацѣпинъ.

Этотъ смѣхъ былъ настолько краснорѣчивъ, что Бауръ хотѣлъ уже подняться и уѣхать, прекративъ объясненіе. Однако, посидѣвъ нѣсколько мгновеній молча, онъ вымолвилъ:

— Ну, за сколько же, однако, вы тогда этотъ оврагъ продадите?

— За двадцать пять можно-въ!

— За двадцать пять тысячъ вмѣсто одной, улыбнулся Бауръ. — Вѣдь вы, я знаю, за одну купили.

— Тамъ ужъ какъ вамъ угодно, такъ и вѣрьте. А цѣна Дедюхину оврагу понятно какая должна быть. У меня былъ изъ города человѣчекъ такой по всякой циферкѣ мастеръ. И вотъ-съ онъ тутъ на этомъ самомъ столѣ нѣсколько листовъ бумаги перомъ мнѣ исчертилъ. Все это, конечно, вамъ болѣе извѣстно, чѣмъ мнѣ. Онъ стало быть вывелъ, сколько я изъ оврага добуду камня и по близости сколько добуду песку. Сказать вамъ навѣрное не могу, а вышло оченно много. Такъ много, что я, по всей вѣроятности, этотъ кабакъ продамъ и переберусь въ Вознесенское, а то и въ городъ и ужъ прямо въ купцы.

— Ну, а думали ли вы о томъ, Макаръ Силантьевичъ, что линія не пойдетъ по этой мѣстности, а пройдетъ верстахъ въ двадцати или тридцати?

— Ну, что же-съ! Буду туда поставлять и, конечно, ужъ много не наживу. Пустяки будутъ. Но все-таки свои деньги обратно верну.

— Стало быть, намъ и толковать нечего? Стало быть, вы не продадите оврага?

— Зачѣмъ не продать-съ! Съ нашимъ удовольствіемъ!

— Тогда скажите вашу настоящую цѣну, и мы сейчасъ же дѣло покончимъ. Хоть даже завтра или послѣзавтра деньги получите чистоганомъ.

— Съ нашимъ удовольствіемъ!

— Сколько же?

— Да какъ я вамъ докладывалъ-съ! А если для васъ… Ужъ такъ и быть за двадцать четыре…

Бауръ разсмѣялся, снова покачалъ головой и поднялся.

— Какая же будетъ ваша цѣна, ваше благородіе?

— Моя? Окончательная? Она большая, Макаръ Силантьевичъ. Десять тысячъ! А потому собственно, что тогда, пріобрѣтя вашъ оврагъ, я поведу дорогу по близости. А если вы останетесь въ вашемъ владѣніи, то желѣзная дорога пройдетъ верстахъ отсюда въ тридцати, гдѣ я купилъ, такъ сказать, такой же Дедюхинъ оврагъ.

Бауръ, говоря это, конечно, хитрилъ, такъ какъ никакого оврага не покупалъ.

Зацѣпинъ въ виду того, что баринъ-инженеръ уже подвигался къ дверямъ, сильно смутился снова, но уже по другимъ причинамъ. Онъ боялся сплоховать. «Куй желѣзо пока горячо», было его правиломъ.

«Отдавай за десять! Отдавай за десять!» повторялъ ему кто-то, будто кричалъ на ухо. И вмѣстѣ съ тѣмъ какой-то другой голосъ говорилъ ему:

«А если инженеръ юлитъ, и ты изъ оврага натаскаешь на сорокъ тысячъ»…

И Зацѣпинъ выговорилъ тревожнымъ голосомъ:

— Дайте, ваше благородіе, денька три подумать! Вотъ то же и свадьбу сына справить. И я самъ явлюсь къ вамъ въ Вознесенское съ послѣднимъ словомъ.

— Ну, ладно! Три дня подожду, но не запоздайте! До свиданія!

На другой день у Зацѣпина былъ съ утра, какъ говорится, дымъ коромысломъ и готовился пиръ горой. Свадебный обѣдъ стряпалъ поваренокъ Марьи Матвѣевны. Въ первомъ часу послѣ обѣдни произошло бракосочетаніе его сына, а затѣмъ свадебный поѣздъ проѣхалъ по всему Уютному. Всѣ, конечно, выбѣжали смотрѣть на поѣздъ, кромѣ самихъ господъ. Впрочемъ, Соня не утерпѣла и тоже вышла за ворота.

И глядя на веселыя лица сидѣвшихъ въ телѣгахъ, молодая дѣвушка поневолѣ философствовала:

«Вонъ оно какъ на свѣтѣ! У нихъ вотъ свадьба, а у насъ въ домѣ покойница»…

Пированіе въ домѣ Зацѣпина длилось цѣлый день. Куча гостей, но самая разношерстная, какая только могла быть на свѣтѣ, начала разъѣзжаться при заходѣ солнца и большая часть не уѣзжала сама, а увозилась.

Не даромъ пированіе шло у кабатчика, гдѣ были не бутылки, а бочки съ водкой.

Всѣхъ угостилъ Зацѣпинъ на славу и даже во время пированія посадилъ около себя двухъ своихъ младшихъ дѣвочекъ шести и семи лѣтъ, Дашку и Машку. Онъ объявилъ, что на радостяхъ хочетъ, чтобы онѣ напились мертво-пьяны.

Устинья Ивановна, конечно, встревожилась, стала усовѣщевать нѣсколько тоже подгулявшаго мужа, но Зацѣпинъ не слушалъ, наливалъ по полрюмочкѣ, давалъ дѣвочкамъ пить и ждалъ, какъ онъ говорилъ, покедова обѣ дохчурки не свалятся какъ чурки!

Разумѣется, вскорѣ обѣ дѣвочки, и бѣлокуренькая Дарья и черноволосая Марья, красивыя и умненькія, сидѣли и дико озирались совершенно ошалѣлыя, красныя, потныя, тяжело переводящія дыханіе. Наконецъ одна изъ нихъ, Дарья, свернулась и шлепнулась со стула на полъ, но не заревѣла, такъ какъ была безъ сознанія. Мать воспользовалась этимъ, чтобы обѣихъ дѣвочекъ убрать и уложить въ постель. Разумѣется, обѣ дѣвочки имѣли странный видъ и отчасти посинѣли тѣломъ.

Зацѣпинъ, выйдя изъ-за стола на минуту, поглядѣть на дѣвочекъ, которыя лежали замертво, но очевидно не спали, почесалъ затылокъ:

— Ну, коли мои Дашка съ Машкой поколѣютъ, обида будетъ! Сглупилъ, я, хозяюшка. Прости!

Но едва только Макарка вернулся за столъ, какъ произошла сумятица. Сынъ Павелъ, выходившій распорядиться, вернулся въ комнату бѣгомъ и заявилъ отцу, что у нихъ въ домѣ явился никто другой, какъ злодѣй Егорка, и просится гостемъ.

— Спятилъ онъ дьяволъ! Озвѣрѣлъ! закричалъ Зацѣпинъ. — Нешто я могу на свадьбу смертоубивицу пустить? Вели его гнать!

Но затѣмъ, едва только сынъ двинулся, какъ Зацѣпинъ всталъ съ мѣста и крикнулъ:

— Стой!

Въ одно мгновеніе онъ сообразилъ кое-что, и самъ двинулся въ прихожую.

Дѣйствительно, у порога выходныхъ дверей стоялъ блѣдный какъ смерть, исхудалый, со впалыми чудными глазами, молодой Егоръ, постарѣвшій, казалось, болѣе, чѣмъ на десять лѣтъ за нѣсколько дней.

— Чего тебѣ нужно? воскликнулъ Зацѣпинъ.

— Пусти къ себѣ сѣсть за столъ, поѣсть и выпить по человѣчьи, послѣдній разъ! проговорилъ Егоръ. — Поѣмъ, выпью за новобрачныхъ и уйду… Уважь несчастнаго человѣка! Я не злодѣй, Макаръ Силантьевичъ! Вотъ какъ предъ Богомъ, я не злодѣй! Господь все видитъ, и Онъ, Небесный, меня проститъ.

Зацѣпинъ простоялъ нѣсколько мгновеній въ нерѣшительности. но затѣмъ вдругъ взялъ Егора подъ локоть и выговорилъ:

— Иди! Садись!

И введя его въ комнату, къ удивленію еще оставшихся всѣхъ гостей, онъ посадилъ Егора и велѣлъ ему сейчасъ же давать всего, что есть. Но вмѣстѣ съ тѣмъ Зацѣпинъ вышелъ снова въ прихожую, крикнулъ сына Павла за собой и приказалъ:

— Скачи сейчасъ къ Марьѣ Матвѣевнѣ. Скажи, Егорка здѣсь… Что она прикажетъ? Прикажетъ, могу, обратя его винищемъ въ дрызгъ, отвезти въ Вознесенское, въ волостное правленіе. Какъ прикажетъ!

Павелъ запрягъ лошадей и полетѣлъ въ Уютное.

Зацѣпинъ вернулся, сѣлъ за столъ и подмигнулъ гостю дьячку, который сидѣлъ около Егорки. Тотъ понялъ… И едва Егорка выпилъ стаканъ водки, какъ дьячекъ налилъ ему новый. Полупьяные гости быстро, конечно, привыкли, что между ними сидитъ человѣкъ-убійца, и снова наступило то же оживленіе и тотъ же гулъ безсвязныхъ голосовъ разносился кругомъ дома Зацѣпина… Даже новобрачный Игнатъ, сильно выпившій, весело горланилъ что-то, но каждый разъ, что взглядывалъ на рядомъ сидящую молодую жену, хмель вышибало изъ головы.

За столомъ была только одна личность, которая сидѣла настоящимъ истуканомъ. Это была сама новобрачная Аграфена, огромная, широкоплечая и съ краснымъ плоскимъ лицомъ, краснымъ не отъ водки, которой она проглотила лишь нѣсколько капель, а отъ природы.

Помимо своего крайне некрасиваго лица, Аграфена поражала даже крестьянъ размѣромъ своихъ рукъ. Вообще вся она казалась не дѣвушкой, а переодѣтымъ въ женское платье здоровымъ и уже не молодымъ мужикомъ. Но при этомъ въ бѣлесовато-сѣрыхъ и будто оловянныхъ глазахъ ея было что-то особенное.

Обводя глазами столъ и всѣхъ гостей, она изрѣдка уставлялась ими въ какого-либо гостя. И каждый разъ тотъ, на кого она уставится, будто чувствуя на себѣ оловянный ея взглядъ, оборачивался къ ней и затѣмъ, тотчасъ отвернувшись, ощущалъ въ себѣ нѣчто необъяснимо непріятное.

— Ишь ты новобрачная-то, поѣдомъ ѣстъ всѣхъ! сказалъ кто-то спьяна вслухъ на весь столъ.

XXXIX.

Обстановка барскаго дома сильно измѣнилась. Весь домъ принялъ другой видъ, и только вслѣдствіе того, что главная и большая комната, столовая, преобразилась. Въ ней, въ углу, стоялъ длинный столъ, на которомъ лежала покойница, между церковныхъ шандаловъ со свѣчами, а у окна предъ аналоемъ дьячекъ, глухо бормоча, читалъ псалтырь.

Марья Матвѣевна, сильно огорченная потерей любимицы, почти друга, за цѣлыя пятнадцать послѣднихъ лѣтъ, болѣе огорченная, нежели сама она могла предполагать возможнымъ, рѣшила воздать покойной какъ бы семейныя почести и хоронить ее такъ, какъ еслибы Глафира была родственницей, а не ключницей.

И покойную вынесли и положили на томъ же мѣстѣ, гдѣ много лѣтъ назадъ лежало тѣло мужа Марьи Матвѣевны.

Разумѣется, присутствіе тѣла въ домѣ да еще въ центральной комнатѣ, черезъ которую приходилось поневолѣ всѣмъ проходить, возымѣло извѣстное дѣйствіе на всѣхъ.

Когда Соня вошла впервые въ эту столовую, то въ недоумѣніи остановилась на порогѣ, и съ суевѣрнымъ страхомъ покосившись на тѣло, протянутое на столѣ, тотчасъ попятилась и ушла къ себѣ. Особенно, что поразило дѣвушку, никогда еще не видавшую покойниковъ, были двѣ ноги, то-есть, два черные башмака, странно торчавшіе изъ-подъ платья среди бѣлой простыни. Подошвы этихъ башмаковъ, обращенныя къ ней, заставили ее зажмуриться. Ей стало жутко. Почему? Она не понимала.

«Добро бы лицо страшное, а то башмаки!» думалось ей.

Пройдя въ свою комнату, Соня стала озираться. Ей не хотѣлось оставаться одной. Сообразивъ, что мать, вѣроятно, у себя и сидитъ одна, дѣвушка пошла къ ней. Войдя, Соня остановилась и удивилась. Вѣра Андреевна сидѣла, опрокинувшись на спинку большого кресла, у открытаго окна, которое было ея всегдашнимъ любимымъ мѣстомъ; но Сонѣ показалось, что мать, сидящая съ закрытыми глазами, слишкомъ запрокинулась, будто не сидитъ, а спитъ.

Она хотѣла тихонько выйти, но въ то же мгновеніе ей почудилось, что мать простонала. Дѣвушка онѣмѣла на порогѣ. Присмотрѣвшись внимательнѣе, она замѣтила, что лицо матери блѣдно.

Тихо, робко, смущенная, трепетная, Соня приблизилась къ креслу.

И новый тяжелый, глубокій вздохъ матери, полустонъ, будто схватилъ ее за сердце.

Въ одинъ мигъ она была около кресла, опустилась на колѣна и вскрикнула:

— Мама! Мама!..

Вѣра Андреевна открыла глаза, увидѣла дочь на полу около себя, присмотрѣлась, будто не узнавая, и, наконецъ, едва замѣтно вздрогнула.

— Мама! Что съ тобой?! закричала дѣвушка.

Вѣра Андреевна приподнялась, сѣла, взяла себя руками за голову и что-то прошептала, но Соня не поняла ничего.

— Голова? Скажи! Голова болитъ? Нужно тебѣ что-нибудь? Принести что-нибудь? Мама?..

— Нѣтъ. Ничего, глухо отозвалась мать.

— Но что же съ тобой?

— Сейчасъ. Подожди. Сейчасъ… прошептала Вѣра Андреевна. — Да, жарко! Воды дай… Душно…

Соня вскочила, сбѣгала въ свою комнату и тотчасъ вернулась съ графиномъ и стаканомъ. Вѣра Андреевна жадно отпила нѣсколько глотковъ, потомъ намочила платокъ и отерла себѣ лобъ. И снова тяжелый и горячій, палящій вздохъ вырвался изъ груди ея.

— Мама! Что ты?.. умоляюще произнесла дѣвушка, и слезы навернулись на глаза ея.

— Ничего, Соня… Теперь ничего… Это съ дороги. Устала, ночи не спала… Вотъ теперь и стало дурно… Но пустое… Давай говорить… Скажи мнѣ…

Вѣра Андреевна сдѣлала надъ собой усиліе, выпрямилась совсѣмъ въ креслѣ и произнесла твердо, но глухимъ, сдавленнымъ, не своимъ голосомъ:

— Соня… Безъ меня приключилось удивительное… Скажи.

— Что, мама?

— Говори.

— Да что? что? воскликнула Соня.

— Болеславъ Ивановичъ… Онъ вдругъ… Онъ тебѣ… Дядя мнѣ сказалъ… Все сказалъ.

— Мама! Милая! Я ничего не знаю! Это все… Все дядя… Это все такъ только… Дядя придумалъ… А это все, какъ ты… Какъ ты захочешь…

— Какъ я захочу? проговорила Вѣра Андреевна протяжно и глухимъ сиповатымъ голосомъ.

— Да. Какъ ты скажешь… Какъ пожелаешь… Мнѣ, мама, все равно…

— Тебѣ все равно?! странно произнесла женщина.

— Да. Это не я придумала… Дядя…

— Болеславъ Ивановичъ говорилъ тебѣ самъ…

— Нѣтъ…

— Нѣтъ?! шепотомъ воскликнула Вѣра Андреевна.

— Нѣтъ… Вотъ теперь только… Теперь… И то… Ничего. Такъ… смутилась и запуталась Соня.

— Когда теперь?

— Когда вы съ дядей въ садъ пошли…

— Сейчасъ? Сегодня?! Сейчасъ!!

— Да.

— Что же онъ сказалъ? дрогнувшимъ голосомъ спросила Вѣра Андреевна.

Соня передала, путаясь, слова Бѣлинскаго, что онъ уѣзжаетъ навсегда, унося особое чувство къ ней, такъ какъ все это невозможно. И она прибавила дѣланно веселымъ голосомъ:

— Все это такъ, мама… Не стоитъ и говорить. Все пустое… Все это выдумки дяди.

— Онъ сказалъ тебѣ, что это невозможно… А не сказалъ почему… Что мѣшаетъ… Не сказалъ?

— Нѣтъ, мама.

— А ты знаешь, что мѣшаетъ?..

Соня молчала.

— Ты знаешь? Говори же. Отвѣчай мнѣ!

— Нѣтъ, глухо и едва слышно отозвалась дѣвушка, но вдругъ, уткнувъ лицо въ колѣна матери, судорожно зарыдала…

Вѣра Андреевна взяла дочь за голову дрожащими руками, нагнулась надъ ней и шепнула:

— Ты его давно… Ты много любишь…

— Нѣтъ! Нѣтъ! рыдая вскрикнула Соня.

— Не любишь? вскрикнула мать и послѣ мгновеннаго молчанія спросила.

— Такъ что же съ тобой!..

— Не знаю.

— Не лги.

— Не знаю… Не знаю… Не знаю…

— Скажи мнѣ… Скажи правду, Соня. Я ничего не понимаю.

— Не знаю… Не знаю.. бормотала Соня. И опять на мгновеніе наступило молчаніе.

— Ты любишь его?

— Не люблю… Не люблю… Но я бы хотѣла… Хотѣла…

— Что?

— Я бы хотѣла… чтобы ты тоже…

— Что тоже?

— Тоже… не любила…

Вѣра Андреевна вздрогнула…

Обѣ совсѣмъ смолкли. Мать сидѣла понурившись въ креслѣ и держа голову дочери въ рукахъ. Дѣвушка понемногу стихла, перестала всхлипывать, но не рѣшалась поднять голову и лицо съ колѣнъ, не рѣшалась глянуть въ лицо матери. Ей было стыдно… Почему? Чего? Она будто не хотѣла признаться себѣ, подумать, не только сказать.

«Ахъ, еслибъ это было неправда!» думалось ей. «Еслибъ мама сейчасъ сказала мнѣ, что я сумасшедшая, глупости выдумала и только ее обижаю срамными выдумками!»

И въ то же время молчаніе матери говорило ей совершенно иное… И дѣвушка боялась поднять голову, боялась убѣдиться, что она не выдумщица.

XL.

Отецъ Иванъ съ причтомъ снова явился въ домъ и готовился къ служенію панихиды, на этотъ разъ вечеромъ и болѣе парадной. Марья Матвѣевна приказала, чтобы всѣ живущіе въ усадьбѣ были въ сборѣ, а крестьянъ и бабъ съ деревни, которые захотятъ прійти помолиться за покойницу, впускали тоже, старыхъ въ столовую, а остальныхъ въ переднюю и на крыльцо, на сколько мѣста хватитъ.

Одновременно старуха вызвала къ себѣ мужика Сергѣя съ женой, приказавъ привести и ихъ пріемыша, Послѣ недолгой бесѣды съ ними она отпустила ихъ довольныхъ и радостныхъ, получившихъ пятьдесятъ рублей. Ихъ пріемышъ мальчикъ Василій остался въ барскомъ домѣ и сидѣлъ, дико озираясь въ той самой комнатѣ, откуда только-что перенесли покойницу въ столовую.

Анисьѣ барыня строго приказала:

— Онъ будетъ здѣсь жить какъ барченокъ. А ты за нимъ ходи. Ну, и смотри же… Коли что, плохо тебѣ будетъ…

Скоро столовая и передняя переполнились… Только небольшое пространство около стола съ тѣломъ было свободно… Марья Матвѣевна стала невдалекѣ, прямо за священникомъ. Вѣра Андреевна и Соня выйдя остановились предъ дверьми изъ гостиной… Валеріанъ и Бѣлинскій стали у окна, выходившаго на терассу, того самаго, гдѣ прежде постоянно стоялъ мольбертъ и рисовался портретъ Вѣры.

Бѣлинскій, войдя въ столовую послѣ Вѣры Андреевны, проходя къ окну, вскользь и быстро взглянулъ на нее и мысленно ахнулъ. Женщина стояла мертво-блѣдная, съ сверкающими глазами. Такою онъ никогда не видалъ ее. Что случилось, онъ ужъ зналъ. Легкомысленный Валеріанъ передалъ ему свой разговоръ съ сестрой о задуманномъ ими бракѣ его съ Соней. И Валеріанъ признался, что сестра была сильно поражена, не хотѣла вѣрить, а затѣмъ ничего не отвѣтила положительнаго, а попросила оставить ее одну въ саду, подумать… Валеріанъ объяснилъ другу:

— Странно. Подумаешь, ей Богу, что она сама къ тебѣ неравнодушна… Ну, да это что жъ… Такъ… Отъ скуки… Капризикъ женскій.

Во время панихиды старикъ Тихонъ, протискавшись въ толпѣ, подошелъ къ барынѣ и что-то доложилъ ей.

Марья Матвѣевна обернулась въ сторону сына и жестомъ подозвала его къ себѣ. Валеріанъ подошелъ, выслушалъ мать, перемолвился съ Тихономъ и тотчасъ пошелъ изъ столовой въ сопровожденіи старика.

За воротами въ телѣжкѣ сидѣлъ младшій сынъ Зацѣпина, котораго прислалъ отецъ доложить о важномъ обстоятельствѣ… что если барыня желаетъ, то онъ можетъ взять Егора живьемъ, чтобы отвезти въ волость. Разумѣется, Валеріанъ тотчасъ же распорядился и снарядилъ двухъ крестьянъ, съ приказаніемъ арестовать убійцу, довезти до Вознесенскаго и сдать подъ стражу.

Когда онъ вернулся въ домъ, панихида уже кончилась. Народъ вереницей подходилъ къ столу съ покойницей «поглазѣть» и поклониться, а затѣмъ выходилъ изъ дома,

Едва Валеріанъ вошелъ въ столовую, какъ Бѣлинскій встрѣтилъ его словами:

— Ты поставилъ меня въ ужасное положеніе!

— Что такое? удивился этотъ, видя смущенное лицо друга.

— Вѣра Андреевна сейчасъ подошла и сказала, что хочетъ со мной объясниться…

— Ну, такъ что-же? И отлично… А что я все, какъ ты говоришь, по телеграфу затѣялъ, скомкалъ спѣхомъ, то выходитъ не моя вина… Не затѣвалъ бы уѣзжать вдругъ, то и я бы не поспѣшилъ… Ну, да вотъ переговорите, и сразу все устроится прекрасно… Только вотъ покойникъ въ домѣ!.. Свадебные сборы при этомъ… Не годится. Примѣта плохая…

— Тутъ не до примѣтъ! глухо произнесъ Бѣлинскій. — И безъ нихъ я знаю, что все станетъ кверху ногами… Ты ея лица не видалъ, что-ли?..

— Видѣлъ. Волнуется… Говорю же, что, можетъ быть, она сама въ тебя…

— Ахъ, полно! вскрикнулъ Бѣлинскій нервно.

— Ну, и пройдетъ все… Перемелется, мука будетъ. Она дастъ свое согласіе, я увѣренъ.

— Дхъ, Валеріанъ, какой ты… Какой ты…

И Бѣлинскій, почти злобно махнувъ рукой, быстро пошелъ изъ комнаты.

XLI.

Вмѣстѣ со всѣми дворовыми и крестьянами съ деревни на панихиду пришелъ и Акимъ нищій. Онъ простоялъ впереди всѣхъ все время на колѣнахъ и молился степенно, сосредоточенно, горячо. Марья Матвѣевна замѣтила это и подумала:

— Чуденъ человѣкъ! Не разберешь. Полоумный, а иной разъ умнѣе умныхъ. Глядя теперь и не повѣришь, что все про холеру кричитъ…

Послѣ панихиды она подошла къ толпѣ и сказала съ чувствомъ:

— Спасибо вамъ, что пришли за мою бѣдную Глафирушку помолиться. На похоронахъ всѣхъ васъ угощу на славу, откормлю васъ я на убой.

Марья Матвѣевна ушла въ свои комнаты прослезившись.

Она будто сообразила только теперь вполнѣ ясно, что покойница была для нея не простая ключница, а настоящая пріятельница.

Она твердо рѣшила, что потеря невознаградима и исхода ей никакого нѣтъ… Что ни дѣлай, ее кругомъ разворуютъ. Но теперь, помимо этого соображенія, явилось сожалѣніе: кто будетъ поутру приходить къ ней и всякое такое разсказывать, какъ дѣлывала Глафира?

Посидѣвъ и утеревъ раза два глаза, старуха кликнула Анисью и приказала:

— Введи сюда Васю! Буду имъ заниматься въ память моей Глафирушки! проговорила Марья Матвѣевна вслухъ. — Пускай въ ея память будетъ онъ не мужиченкомъ, а барчукомъ. Да! Хочу я этого и что больше думаю, больше оно мнѣ желательно, точно будто душенька Глафирина меня на это наставляетъ.

— Это, матушка барыня, точно такъ-съ, сказала Анисья.

— Молчи, дура, не съ тобой говорятъ.

Анисья, которая сразу стала особенно ласково обращаться съ ребенкомъ, будто чуя какое это можетъ возымѣтъ для нея значеніе, быстро вышла и тотчасъ же ввела мальчика въ комнату, приговаривая пискливымъ фальцетомъ;

— Иди, родименькій! Иди къ барынѣ! Подойди! Ручку у барыни поцѣлуй!

— Да, что ты, ошалѣла, что ли, дурафья? Твое это дѣло, что ль? воскликнула Марья Матвѣевна. — Вишь ты… Въ воспитательницы себя опредѣлила. Чурбанъ! Право, чурбанъ! Пошла вонъ!

Мальчикъ, оробѣвъ, сталъ передъ старушкой, опустивъ глаза.

— Ну, Вася, иди сюда! Вотъ садись на стулъ!

Мальчикъ двинулся, вскарабкался на стулъ, сѣлъ и косо взглянулъ на Марью Матвѣевну. Новая обстановка, большія комнаты вмѣсто душной избы мужика на деревнѣ, другія лица, наконецъ, главное, совершенно другое платье на немъ самомъ, сильно подѣйствовали на ребенка. Однако онъ оказался не смущеннымъ, не оробѣвшимъ, а только настроеннымъ, возбужденнымъ…

Мальчикъ, умный, смѣтливый, очень смѣлый, здѣсь, въ барскомъ домѣ, только притихъ немножко и насторожился, чутко прислушиваясь и зорко оглядываясь кругомъ себя… И казалось, что онъ многое и многое быстро смекаетъ и усвоиваетъ.

— Ну, Вася, скажи мнѣ, ты любилъ покойницу?

Вася искоса глянулъ, но не отвѣтилъ.

— Глафиру любилъ?

— Любилъ! отозвался онъ.

— Ты ее тетей звалъ?

— Тетей…

— Ну, такъ ты знай, что она тебѣ не тетя была… Она тебѣ мать родная была… Понимаешь?

Мальчикъ зорко приглядѣлся къ старухѣ, но не отвѣтилъ.

— Не понялъ? Пойми: Глафира тебѣ мать родная была… Да. Ну, а знаешь ты, аль нѣтъ, что ты не Василій, а Вассіанъ. Зовутъ-то тебя Васей, а ты не Василій. Да это все равно… Понимаешь. Да ну, отвѣчай.

— Понимаю, просопѣлъ мальчикъ, конечно ничего не понявъ.

— Ну, а отецъ твой въ Сибирь пойдетъ. И пущай. Тебѣ онъ не нуженъ ни на что. Коли я тебя къ себѣ въ домъ беру! Будешь ты со мной жить. Въ чистомъ платьѣ будешь ходить. Поить, кормить тебя будутъ, какъ еслибы ты мнѣ внучкомъ приходился. Понимаешь?

— Понимаю! отозвался мальчикъ и такимъ голосомъ, какъ еслибы дѣйствительно вполнѣ понялъ слышанное.

Затѣмъ Марья Матвѣевна начала объяснять ребенку какъ она любила Глафиру, и какъ ей теперь безъ нея бѣда будетъ. Какъ безъ рукъ!..

— А главное, Вася, главное дѣло: разворуютъ меня! приговаривала она.

Во время этой рѣчи старухи, изъ которой мальчикъ понималъ лишь малую толику, на дворѣ раздался колокольчикъ. Марья Матвѣевна прислушалась и удивилась…

— Пріѣзжіе… А кто же бы такіе? И совсѣмъ не во время. И покойница въ домѣ, и дочь тоже не по себѣ.

Черезъ нѣсколько мгновеній вбѣжала та же Анисья и заявила:

— Клеопатра Таріеловна съ маленькой барышней пріѣхали!

— А-а!… удивилась старуха. — Ну, что же, это съ ея стороны доброе дѣло! Это она ради покойницы. На похороны пріѣхала. Ну, зови сюда!

Старуха поднялась съ мѣста и двинулась къ дверямъ.

Черезъ нѣсколько мгновеній молодая Бакатова, держа за руку свою красавицу-дѣвочку, была уже на порогѣ. Марья Матвѣевна обняла невѣстку и крѣпко поцѣловала два раза, какъ давно не дѣлывала, быть можетъ, съ первыхъ дней замужества Клеопатры.

— Ты почему пріѣхала? спросила она настолько ласково, насколько была на это способна.

— Да вотъ узнала происшествіе у васъ… Бѣдная Глафира!

— Да да… Вотъ до чего я дожила!.. Ну, что же, помолиться пріѣхала? Доброе дѣло! Не ждала я отъ тебя этакого… Ну, спасибо!

И, видя, что Клеопатра смотритъ удивленно на сидящаго мальчика, Марья Матвѣевна прибавила:

— Да, да, вотъ… Не знаешь? Удивляешься? Да? И я этакъ-то не мало дивилась. Только теперь въ чувствіе пришла… Это ея… Глафиринъ! Сколько годовъ таилась отъ всѣхъ и только умирая призналась… И вотъ я его въ память Глафиры къ себѣ беру. Пускай у меня ростетъ. Ну, ты, внучка, познакомься вотъ! Хоть онъ и старше тебя, а все-таки вы можете вмѣстѣ заняться. Ты, иди сюда! крикнула Марья Матвѣевна мальчику.

И когда онъ поднялся и подошелъ, она свела дѣтей вмѣстѣ и объяснила:

— Идите… Вотъ въ его комнату! Я вамъ велю принести въ ящикѣ мокраго песку да стаканчики. Анисья васъ научитъ пирожки дѣлать! Ступайте! Ну, а мы сядемъ! Сейчасъ будемъ чай пить! обратилась Марья Матвѣевна къ невѣсткѣ, но, глянувъ на нее, удивилась.

Лицо Клеопатры было другое… Сумрачное.

— Что же ты это? Осуждаешь меня, что ли, что я мальчугана взяла?

— Нѣтъ, отозвалась Бакатова. — Что же! Вы любили Глафиру, она за вами ходила столько годовъ. Отчего же не сдѣлать этого для нея?

— Такъ что же ты насупилась.

— Нисколько, маменька! Что вы!

Марья Матвѣевна не настаивала, усадила невѣстку и велѣла подавать самоваръ.

А между тѣмъ Клеопатра дѣйствительно насупилась. И она сама не знала и не могла себѣ объяснить, почему при видѣ мальчика и при видѣ того, какъ свекровь свела двухъ дѣтей, непріятное чувство скользнуло у ней на душѣ. Это было совершенно необъяснимое и внезапное отвращеніе къ этому ребенку. Когда мальчуганъ взялъ за руку ея маленькую Нину и повелъ ее на терассу, это отвращеніе къ нему еще болѣе усилилось въ матери дѣвочки.

— А Вѣра гдѣ же? Не идетъ сюда. Вѣдь она знаетъ, что я пріѣхала, спросила Клеопатра.

— Вѣра у насъ прихварываетъ, угрюмо отозвалась старуха, сдвигая брови. — Начудесили тутъ…

— Кто? Что?..

— Всѣ начудесили. Заварили кашу, а расхлебывать Вѣрѣ приходится. Такъ на мой толкъ. А можетъ я и вру, и мнѣ только мерещится.

— Вѣра увлекается Бѣлинскимъ. Я это давно знаю. Вы однѣ здѣсь ничего…

— Извини, сударыня, невѣстушка… Ты узнала, когда полымя хватило во всю… А я знала, или чуяла, когда только еще дымомъ запахло. Вру! И дыма еще не было, а я уже предвидѣла и этому прыгуну Валеріану сказывала. Будь жива Глафирушка, она бы тебѣ теперь засвидѣтельствовала, что я говорила еще въ первый день, по пріѣздѣ сюда этого бабьяго грызуна съ разбойничими усами… Такихъ, какъ Бѣлинскій, не слѣдовало сюда на цѣлое лѣто звать.

— Бѣлинскій, маменька, тутъ не при чемъ.

— Какъ не при чемъ? Нешто ты или я могли мы видѣть, какъ онъ пѣтухомъ вокругъ Вѣры круги описывалъ? Я чуяла, а не видѣла… Чуяла.

— Маменька, Вѣрѣ слѣдовало вскорѣ послѣ того, что она овдовѣла, замужъ выйти!.. рѣзко и угрюмо проговорила Клеопатра.

— Почему же это?.. Что молода-то не по лѣтамъ? А я-то овдовѣла, тоже была въ соку. А что же?.. Положила себѣ резонтъ… Ежилась, ежилась, ну и обошлась. Да и эка, подумаешь, невидаль это самое ваше супружество! День порадуешься, ну, мѣсяцъ… А тамъ девять ходи, переваливайся уткой, самъ другъ. Заставь Господь Богъ мужчинъ рожать, а не насъ бабъ, гляди, бракосочетаться-то живо перестали бы люди.

Клеопатра въ ожиданіи чая заявила, что пойдетъ сама повидать Вѣру. Но чрезъ минуту она вернулась, найдя спальню запертою на ключъ. На ея окликъ, повторенный три раза, Вѣра Андреевна не отозвалась. Сидя съ свекровью, которая на этотъ разъ была къ ней очень ласкова, она разсѣянно слушала ея болтовню и все время думала о Вѣрѣ.

«Не можетъ быть, чтобы она спала и не слыхала моего голоса», думалось Клеопатрѣ. «Что же тогда?..»

XLII.

Тотчасъ послѣ панихиды Вѣра Андреевна ушла къ себѣ и сказала дочери, слѣдовавшей за ней, чтобъ она оставила ее одну «собраться съ мыслями». Затѣмъ, войдя къ себѣ, она заперлась на ключъ и опустилась на свое большое кресло.

Вѣра чувствовала себя совершенно хорошо… Только сильная слабость сказывалась въ тѣлѣ, но въ головѣ ощущалась послѣ страшнаго гнета какая-то удивительная и даже сладостная легкость…

Мыслей тяжелыхъ, путанныхъ, которыя безобразною вереницей бурно крутились въ ея головѣ въ минуты объясненія съ братомъ, не было и помина. И все теперь казалось ей просто, ясно, естественно, даже какъ бы законно, то-есть не ново, не внезапно, а уже давно ожиданно и «такъ, какъ слѣдуетъ».

Вмѣстѣ съ тѣмъ женщина ощущала нѣчто очень странное, но доставлявшее ей удовольствіе… Ей постоянно чудилось, что она поднимается, какъ бы отдѣляется отъ поля, отъ земли и взлетаетъ, и улетаетъ… Она даже раздвояется. Одна остается здѣсь, а другая, поднимаясь все, уносится… пока первая не сдѣлаетъ надъ собой усилія, иногда даже съ трудомъ дающагося, чтобы вернуть назадъ… ту… другую…

И это физическое состояніе было ей не только не тягостно или непріятно, но даже, напротивъ, временемъ доставляло неизъяснимое удовольствіе, принуждавшее ее поневолѣ и будто незамѣтно для самой себя улыбаться.

Однако Соня, увидя за панихидой мертво блѣдное и улыбающееся лицо матери, вся затрепетала и отвернулась. Дѣвушкѣ стало страшно. Ей показалось, что радостная улыбка на такомъ лицѣ и при такихъ непонятно и необычно блестящихъ глазахъ нѣчто недоброе… Начало какой-нибудь болѣзни.

Вѣра Андреевна рѣшила подумать и сообразить какъ объясниться съ Бѣлинскимъ.

«Продумавъ около часу», рѣшила она, «можно приготовиться, чтобы переговорить толково, спросить и узнать все, что нужно, по порядку»…

И она сидѣла и соображала… Но постоянно «она», эта другая, мѣшала толково размышлять и все уносилась, заставляя «ее», эту, здѣсь, улыбаться, ощущая чудное состояніе. И надо было все-таки, наконецъ, дѣлать усиліе, чтобы вернуть улетѣвшую.

Изрѣдка среди глубокаго и тяжелаго раздумья или, вѣрнѣе, недвижнаго и тяжелаго оцѣпенѣнія Вѣра вдругъ приходила въ себя, какъ отъ внѣшняго толчка или отъ голоса, говорившаго:

— Скорѣе. Онъ ждетъ!

Придя въ себя, она проводила рукой по лицу, тяжело вздыхала и, вполнѣ сознавая окружающее, понимала, что была сейчасъ Богъ вѣсть гдѣ и Богъ вѣсть какая! Странная!

Что думалось ей сейчасъ, она уже не помнила. А было что-то хорошее, было легко, ясно… Она будто была облита лучезарнымъ свѣтомъ, будто плавала, тонула въ сіяющей влагѣ, гдѣ блаженствовало все тѣло, трепещущее и млѣющее…

Но этотъ дивный золотой лучъ сказочнаго солнца, сіявшій, ярко грѣвшій волшебнымъ тепломъ, сразу исчезалъ, будто скрываясь за тучей…

Дѣйствительность была черная туча.

Да. При полномъ сознаніи окружающаго, себя и другихъ, будто отовсюду надвигается, обступаетъ и охватываетъ тьма.

«Онъ ждетъ? Да… Онъ ждетъ объясниться!» горько шептала она. «Это не то, что было въ Москвѣ, не то, что было и здѣсь въ первый день… „Онъ ждетъ меня“ было тогда не словами, не мыслью, не сознаніемъ, а ощущеніемъ… И вотъ именно такимъ же ощущеніемъ, какъ это улетаніе».

Вѣра Андреевна оглянулась въ комнатѣ и ей показалось вдругъ, что стало гораздо темнѣе. Она удивилась, поднялась и поглядѣла на часы.

— Неужели десять? воскликнула она. — Сколько же я просидѣла. Или я спала? Можетъ быть. Да. Вѣроятно я спала. Но въ чемъ же дѣло? Теперь?.. Да. Онъ ждетъ. Я хотѣла объясниться. Объясниться? О чемъ?.. О чемъ!! Господи! Что же тутъ объяснять… Все ясно… Все просто…

И женщина, вдругъ схвативъ себя за голову руками, снова сѣла, почти упала въ кресло.

И страшное судорожное рыданіе огласило комнату.

Окончательно вернувшееся сознаніе дѣйствительности, ясное пониманіе всего происшедшаго вызвало мощные вопли отчаянія… И за ними едва слышны были стукъ въ двери и крикъ Сони: «Мама! Мама! Пусти!»

Наконецъ, Вѣра Андреевна услыхала горькое, будто дѣтское, всхлипыванье и робкій зовъ: «Мама». Но она будто не поняла: Кто это? Что это?

XLIII.

Прошло два дня… Вѣра Андреевна была въ постели, Соня ухаживала за матерью… Валеріанъ и Клеопатра приходили и подолгу сидѣли у постели сестры… Марья Матвѣевна, похоронивъ любимицу, тоже два раза навѣстила дочь.

И всѣ были смущены. Никто ничего будто не понималъ, что именно приключилось съ больной, ни на что не жалующейся… Но всякій, поневолѣ догадываясь, боялся признаться не только другимъ, но и себѣ самому…

Вѣра Андреевна лежала спокойная, тихая, кроткая, улыбающаяся, но мертво-блѣдная и съ глазами, сурово раскрытыми, страшно оттѣняющими улыбку.

Она отвѣчала на вопросы добродушно и будто вполнѣ понимая, чего отъ нея хотятъ, но при этомъ виноватымъ голосомъ заявляла… совсѣмъ никому не понятное.

И постоянно по два, по три раза за одинъ часъ она печально говорила:

— Да что же это?.. И какъ же я забыла… Надо же вспомнить. Какъ же такъ? Надо же…

На третій день легкомысленный Валеріанъ въ отсутствіи племянницы рѣшился въ видѣ опыта на смѣлый шагъ. Сидя около постели сестры, онъ вдругъ сказалъ:

— Вѣра, Болеславъ уѣзжаетъ въ Москву. Онъ бы желалъ съ тобой проститься…

— Болеславъ? — произнесла Вѣра, сурово глянувъ на брата и сдвигая брови. — Да… Но только я не знаю… Погоди, я вспомню… Какъ же это? Надо вспомнить.

— Бѣлинскій! — рѣзко произнесъ Валеріанъ.

— Да. Въ Москвѣ было… Конечно. Но я не помню.

Валеріанъ говорилъ неправду про товарища, съ которымъ отношенія были уже иныя… Ничего не было сказано или объяснено… Но всѣ молчаливо все поняли, все рѣшили… Бѣлинскій уѣхалъ, не прощаясь ни съ кѣмъ, смущенный и печальный.

Въ тотъ же день уже поздно вечеромъ Вѣра вдругъ поднялась въ постели, сѣла и произнесла радостно:

— Ахъ, вспомнила… Какъ же можно было забыть… Я съ ума сошла, забыть.

И она встала съ постели и начала быстро одѣваться, потомъ причесываться, радостная, неестественно оживленная, безпорядочно быстрая въ движеніяхъ.

На вопросы и уговоры Сони лечь въ постель мать отвѣтила почти съ укоризной:

— Ахъ, Соня… Что ты говоришь?.. Развѣ можно?.. Онъ меня ждетъ… Ждетъ…

Слезы выступили на глазахъ Сони.

Но черезъ нѣсколько мгновеній движенія Вѣры стали все медленнѣе, и вскорѣ, постепенно задумываясь все глубже, она уже сидѣла неподвижная какъ статуя, красивая, печальная, съ дѣтски-наивнымъ лицомъ. На боязливую просьбу дочери снова лечь, она, повинуясь, молча и тихо перешла комнату и легла, очевидно почти не сознавая, что именно дѣлаетъ.

То же самое повторилось два раза на слѣдующій день. Порывомъ поднявшись, Вѣра тотчасъ спускалась съ постели со словами:

— Ахъ, что же я лежу… Вѣдь онъ ждетъ…

И она начинала озираться кругомъ себя, напрасно ища что-либо изъ одежды. Но все было унесено по совѣту Марьи Матвѣевны. Пройдясь по комнатѣ, оглядѣвшись, она садилась у туалета, начинала расчесывать волосы, страшно спѣша, но затѣмъ постепенно движенія становились все медленнѣе и, наконецъ, руки опускались, и она, какъ бы впавъ въ полузабытье, сидѣла недвижно, не спуская глазъ съ какого-нибудь предмета. А затѣмъ при первыхъ словахъ дочери послушно шла и ложилась.

Клеопатра, нѣсколько разъ приходившая къ больной, убѣдилась, что она ее не узнаетъ. Послѣ похоронъ Глафиры она уѣхала домой, сказавъ свекрови:

— Маменька, обратите вниманіе на Вѣру. Позовите доктора… Хотя, правда, лѣкарства тутъ помочь не могутъ.

Прошло нѣсколько дней, и всѣ въ Уютномъ вздохнули, однако, свободнѣе. Вѣра Андреевна проспала однажды глубокимъ крѣпкимъ сномъ всю ночь, продолжала крѣпко спать и весь день. Вечеромъ, проснувшись, она объяснила Сонѣ, что голодна…

— Я больна лежу… Вѣрно даже въ бреду лежала, потому что ничего не помню… А вы меня всѣ забросили и ѣсть не давали. Я ѣсть хочу. Страшно хочу…

Разумѣется тотчасъ явился Валеріанъ, позванный Соней, и нашелъ сестру:

— Совсѣмъ лучше.

Одновременно принесли бульону, всего, что нашлось подъ рукой. Вѣра жадно утолила голодъ, потомъ выпила воды съ виномъ и тотчасъ же, не сказавъ ни слова, снова улеглась и отвернулась лицомъ къ стѣнѣ.

Черезъ минуту она ужъ спала тѣмъ же здоровымъ сномъ съ ровнымъ спокойнымъ дыханіемъ. Соня, спавшая въ комнатѣ матери, раза три поднималась ночью и подойдя прислушивалась. Мать спала крѣпко и спокойно.

На другой день Вѣра поднялась съ постели и совершенно разумно потребовала одѣваться.

— Я совсѣмъ здорова. Что же мнѣ лежать?..

На этотъ разъ явилась помимо Валеріана и Марья Матвѣевна. На заявленіе дочери, что она чувствуетъ себя очень хорошо и хочетъ встать, старуха отвѣтила:

— Понятное дѣло. Что-жъ валяться-то. И видать, что совсѣмъ здоровая.

Вѣра одѣлась и вышла изъ своей комнаты, обошла весь домъ, какъ бы осматриваясь, какъ бы ища что-то… Соня не покидала матери и каждую минуту ожидала вопроса о томъ, гдѣ Бѣлинскій. Пришлось бы сказать, что онъ уѣхалъ. А Соня боялась этого…

Дѣвушкѣ чудилось, однако, что мать смотритъ странно, что во взглядѣ ея есть что-то непонятное ей, загадочное… Вѣра Андреевна будто старалась не смотрѣть въ глаза дочери и, отвѣчая односложно, избѣгала разговоровъ.

Ввечеру на успокоительныя рѣчи дяди, Соня, только-что снова уложившая мать въ постель, отвѣтила плача:

— Боюсь я.. Боюсь. У мамы будто что-то на умѣ. Она будто хитрила, будто насъ обманываетъ. Боюсь я… Чую я бѣду…

— Какую? Богъ съ тобой! — махнулъ Валеріанъ рукой. — У нея все прошло… Ей только совѣстно теперь всѣхъ насъ… Больше ничего. И это пройдетъ, нельзя же вдругъ… А такъ она совсѣмъ здорова. Мы зря переполошились и Богъ вѣсть какой вздоръ выдумали. Чуть было ее въ безумныя не произвели…

И Соня первый разъ ночевала въ своей комнатѣ по настоянію матери. На утро, когда она осторожно вошла въ спальню, то не нашла матери ни въ постели, ни въ комнатѣ.

Она быстро обошла домъ, опрашивая всѣхъ, гдѣ мать, но Вѣры Андреевны никто не видалъ за утро.

Чрезъ часъ весь домъ, вся дворня были на ногахъ, такъ какъ молодой барыни не было нигдѣ. Люди успѣли уже обѣгать и почти перешарить весь садъ, нѣкоторые сбѣгали на деревню, добѣжали и къ отцу Ивану, а одинъ изъ дворовыхъ поскакалъ даже по дорогѣ къ постоялому двору Зацѣпина справиться и тамъ…

Черезъ часа два или три стало ясно, что Вѣры Андреевны въ Уютномъ нѣтъ…

Соня громко страстно рыдала, сидя на терассѣ. Она слышала нечаянно, какъ люди совѣщались тайкомъ и рѣшили, что надо осмотрѣть всѣ колодцы въ усадьбѣ и на деревнѣ…

XLIV.

Вѣра была между тѣмъ уже верстъ за двадцать и тихо двигалась въ мужицкой телѣгѣ…

Она вышла тихонько изъ дома еще на зарѣ, незамѣтно тайкомъ прошла черезъ садъ на деревню, наняла крестьянина и выѣхала, приказавъ везти себя проселкомъ въ уѣздный городъ мимо Вознесенскаго, такъ какъ боялась погони.

Она рѣшила въ разныхъ деревушкахъ по пути мѣнять лошадь и телѣгу, нанимать новыхъ и кое-какъ добраться до городка, гдѣ можно было нанять уже почтовыхъ лошадей.

Теперь Вѣра все знала, все поняла!.. Она изумлялась самой себѣ, какъ могла она ребячески поддаться и сдѣлаться игрушкой злодѣйскаго заговора родныхъ: матери, брата и дочери. А главное, дочь!.. Родная единственная дочь, которую она любила, лелѣяла, выходила, и которая такъ страшно и жестоко отплатила ей теперь, согласясь на злодѣйскіе замыслы дяди и бабушки.

«Они, Богъ съ ними! Но Соня? Моя Соня! Какой ужасъ!» думала и изрѣдка чуть не восклицала она вслухъ.

Но радостно счастливое настроеніе преобладало въ ней.

Она отлично знала, чувствовала, что побѣдитъ, что это все надѣлала одна людская злоба, людская зависть… Не надо только поддаваться. Надо думать о немъ одномъ, быть безсердечною ко всѣмъ остальнымъ.

— Бѣдный. Онъ меня ждетъ! Страдаетъ. Мучится… Онъ не знаетъ, что я ради него способна на все, не только на бѣгство изъ этой тюрьмы, отъ этихъ злыхъ людей.

Мысль о побѣгѣ явилась у нея вдругъ, ночью, и она тотчасъ же стала собираться…

Конечно, она, обойдя домъ, догадалась, что Бѣлинскій уѣхалъ, и поняла, что онъ теперь ждетъ ее. Гдѣ, она не знала, но знала, что его найти не мудрено. Во-первыхъ, надо ѣхать прямо въ Москву. Если его тамъ не окажется, можно заявить властямъ, узнать, спросить…

«Онъ, такая извѣстная знаменитая личность, что кто же въ Россіи его не знаетъ», думала Вѣра. «Всѣ обязаны знать, гдѣ онъ… Вѣдь Валеріанъ говорилъ или онъ самъ говорилъ, что онъ королевской крови… Стало-быть онъ потомокъ польскихъ королей… Быть можетъ даже… Да. Почему же нѣтъ? Вдругъ онъ самъ станетъ когда-нибудь королемъ… Да! Да! Вотъ кого я полюбила!.. Вотъ кто меня любитъ болѣе всего на свѣтѣ и теперь ждетъ. Ждетъ и мучится! А вы, маленькіе злые людишки, вообразили, что вы меня, какъ дитятко, какъ куклу, заставите пожертвовать имъ, заставите себѣ покориться»!

XLV.

Черезъ нѣсколько дней, въ Москвѣ, въ сумерки на бульварѣ, шумная, веселая толпа окружала вплотную какую-то странную женскую фигуру, разспрашивая и гулко, грубо смѣясь. Женщина красивая, не просто щегольски одѣтая, а нелѣпо расфранченная, въ красномъ полубальномъ шелковомъ платьѣ, съ вырѣзомъ да груди, въ огромной шляпѣ, съ кучей торчащихъ перьевъ, съ завитыми и сильно напудренными волосами, страстно жестикулируя, съ воодушевленіемъ разсказывала что-то въ толпѣ, называла какихъ-то лицъ по именамъ и жаловалась, но обѣщалась не мстить, а всѣхъ простить.

Понять всего было нельзя. Смыслъ былъ одинъ: она невѣста и ѣдетъ далеко, далеко въ Москву, гдѣ польскій король ея женихъ.

И она постоянно прибавляла кротко и тоскливо:

— Онъ меня ждетъ… Понимаете? Онъ ждетъ и мучится…