СЕЛО ТУРБАИ.
(старинное малороссійское преданіе.)
править
Горячее солнце жгло не только степь, но и богатое село съ каменной церковью, съ высокой колокольней; нѣтъ отъ него въ защиту ни рощи, ни лѣска; кой-гдѣ только, на огородъ между подсолнечниками съ опущенными, завялыми листьями, стоитъ небольшая яблоня, да вишня еще меньше ея. — Но за то широкая рѣка окружаетъ это село почти со всѣхъ сторонъ, и по ней, и по ея заливнымъ болотистымъ берегамъ, тянутся длинныя гати; она просвѣжаетъ воздухъ, да и степной вѣтеръ влетаетъ прямо въ село, переговоря на перепутья съ тростникомъ, который, кланяясь ему, шумно отвѣчаетъ и потомъ выпрямляется высоко, высоко, выше роста человѣка, и шелеститъ своими сѣмянками, точно пересыпаетъ серебряныя блестки. — Но все не весело жить тутъ безъ живой зелени, безъ тѣнистыхъ рощь: такъ кажется, когда глядишь на это мѣстопoлoжeнie, какъ будто давно не знаешь, что въ самыхъ чудныхъ мѣстахъ грустное сердце не развеселится, а веселому хорошо и въ садикѣ съ одной аллеей изъ акаціи и въ тѣсной комнатѣ.
Взгляните въ садъ при панскомъ домѣ — домъ бѣлый, въ одинъ этажъ, покрытъ такъ же какъ избы, ровно, красиво, глянцовитымъ тростникомъ; въ этомъ почти безтѣнномъ саду нѣсколько яблонь, вишенъ; все въ немъ позавяло, высохло; только у заборовъ черная, сочная ежевика виситъ въ множествѣ между густой своей зелени и защитныхъ, острыхъ шиповъ; но они не защитятъ ее. Молодая пани, свѣжая, румяная, какъ яблоня въ цвѣту, съ толпою дѣвушекъ, дѣвочекъ, проворно сбираетъ ягоды; раздаются пѣсни, говоръ, смѣхъ. — Пани каждый разъ, когда алая кровь, какъ гранатинка, блеснетъ на ея бѣлой рукѣ, отпрыгиваетъ отъ куста съ смѣхомъ и крикомъ; дѣвочки, уколовшись, морщатся, а между тѣмъ все глубже лѣзутъ въ кусты, набирая столько же въ ротъ, сколько въ корзинки.
На коврѣ и подушкахъ, подъ яблоньо, лежатъ двое молодыхъ людей. Одинъ, выпуская струи дыма и любуясь хорошенькой пани, такъ беззаботно доволенъ и всѣмъ, и собой, что на него весело смотрѣть. Другой, опустя руку съ погасавшей трубкой, глубоко задумался. — «Ну, перестань, моя Марусенька», говоритъ первый, «колоть свои бѣлыя ручки, поди лучше ко мнѣ, отдохни, поговори со мной». — «Погоди, погоди» — отвѣчаетъ пани, съ любовью и весельемъ взглянувъ на него; — «сейчасъ моя корзинка будетъ полна, тогда и на отдыхъ. — А ужъ какое же я варенье сварю для дорогихъ гостей!» Она лукаво посмотрѣла на задумавшагося молодаго человѣка, но онъ не видалъ ея взгляда. — «Да и васъ сегодня угощу славнымъ пирожнымъ.» — «Не надо, поди только сюда поскорѣй сама». — «Неблагодарный! вотъ трудись для нихъ, — только что выучивалась быть хозяйкой, а онъ мѣшаетъ; ну да ужъ быть по твоему. — Шабашъ, Дѣвчата, идите домой. Возьми мою корзинку, Катря», — сказала она одной изъ дѣвушекъ, которая всѣхъ лѣнивѣе собирала ягоды и безпрестанно глядѣла въ ту сторону, гдѣ лежали молодые люди. Маруся подбѣжала къ яблонѣ, смѣясь бросилась на коверъ, и обнявъ одной рукой говорившаго съ ней, другую дружески протянула его товарищу, говоря ему: — «Что ты задумываешься, милый братецъ? мнѣ бы хотѣлось, чтобы всѣ смѣялись, веселились, какъ я. Я такъ счастлива съ моимъ Андреемъ, что всѣхъ бы хотѣла сдѣлать счастливыми, а тебя, Юрій, непремѣнно и сдѣлаю.» — «Вишь счастливица какая!» проворчала Катря, проходя медленно мимо съ корзинкой въ каждой рукѣ, — «лучше намъ было безъ тебя: однимъ счастье, другимъ — слезы». — «Какое же будетъ мое счастье»? спросилъ, улыбаясь, молодой человѣкъ. — «Разумѣется, ты женишься, женишься на моей милой подругѣ, на моей умной, хорошенькой Ганусѣ.»
Катря остановилась, руки ея дрогнули; сперва изъ одной корзинки, потомъ изъ другой, посыпались ягоды. — «Это что? какая ты неловкая» — закричала съ смѣхомъ пани: — что здѣсь сѣешь, не выростутъ". Юрій покраснѣлъ; потомъ засмѣясь, сказалъ: — «Ну, а если я любезная сестрица, не найду твою подругу ни умной, ни хорошенькой?» — «Ты хо чешь разсердить меня, да не удастся: я знаю, какъ только ты ее увидишь, то сердце такъ забьется, что и не сладишь съ нимъ» — «Едва ли, едва ли!» — «А вотъ увидимъ — Ахъ, Боже, мои; вотъ этотъ разговорился, разсмѣялся: такъ мой муженекъ задумался! Эхъ, право, какіе вы! — Что съ тобой мой милой? ужъ тебѣ бы, кажется, не объ чемъ грустить». — «Конечно, мнѣ не объ чемъ грустить съ тобой, моя Марусенька, мое счастье; да дѣла заботятъ.» — «Дѣла? брось ихъ эти гадкія дѣла». — «Радъ бы бросить, да покойный батюшка еще въ послѣднюю болѣзнь просилъ продолжать непремѣнно дѣло, начатое имъ съ козаками, которые живутъ у насъ въ селѣ, и не уступать этимъ сорванцамъ. — Они съ батюшкой до такой вражды дошли по этой тяжбѣ, что ужъ не земли, а ненависть заставляла ихъ судиться; онъ даже начиналъ ихъ бояться», — Катря какъ-то странно, дико посмотрѣла въ даль, и быстро ушла изъ саду. — «Ненависть! фуй!» сказала пани: — "пожалуй, она и въ твою душу заберется, если ты будешь тягаться и знаться съ этими подьячими, которыхъ я терпѣть не могу; брось эту тяжбу, милый Андрей, " — продолжала она, нѣжно обнимая его и смотря прямо ему въ глаза свѣтленькими, просящими глазками, которымъ, казалось, мудрено отказывать. — «Подумаю» — отвѣчалъ мужъ, цѣлуя, ее. — «Что тутъ думать, другъ мой….» — Пани прервала пришедшая старуха, которая остановилась, любуясь счастливой парочкой, и весело улыбаясь, сказала совсѣмъ не то, за чѣмъ пришла, "Вынянчила я тебя на радость, панычь мой ненаглядный, вотъ долю-то Господь послалъ — что за раскрасавица, и голосочикъ-то какой, словно птичка пѣвчая, и доброта-то ангельская. — «Ну, ну, перестань меня хвалить» — сказала, смѣясь, Маруся — «я знаю, ты хитришь, няня: моему Андрею подлаживаешься, — скажи лучше, за чѣмъ ты меня звала?» — «Да вѣдь ты, какъ слѣдуетъ хозяйкѣ, хотѣла сана пирожное заправить.» — «Ахъ да! я было забыла». — И поцѣловавъ мужа, она вспрыгнула, и побѣжала къ дому. Мужъ ея и его братъ встали и пошли за ней; старуха тоже потащилась за ними въ слѣдъ, повторяя: «радость ты наша! краевое ваше солнышко!»
Тихъ, ясенъ вечеръ. Пани весело гуляетъ съ мужемъ и его братомъ. Дѣвушки и дѣвочки качаются на дворѣ на качеляхъ, поютъ звонкія пѣсни; одной только нѣтъ — Катри. — Она ушла, далеко, за мельницу, и покуда шла она туда, ноги ея дрожали, щеки горѣли, но не тѣмъ стыдливымъ румянцемъ, который вспыхиваетъ въ то время, какъ сердце бьется радостной надеждой или замираетъ тихой боязнью; румянецъ этотъ все гуще и гуще, багровыми пятнами выступалъ на ея щеки, а сердце то билось неровно, то останавливалось, какъ подъ холодной, сдавливающей рукой. Катря tie одна; съ ней нѣсколько Козаковъ; одинъ уже немолодой, надвинувъ шапку на густыя брови и покручивая длинный усъ, всѣхъ внимательнѣе слушаетъ ея прерывистую рѣчь. — «Да, говоритъ она, ужъ это не старый панъ, который свои денежки жалѣлъ; нѣтъ, этотъ ничего не пожалѣетъ, все, что есть въ кладовой, отдастъ, а добьется своего; а въ кладовой-то у насъ, въ сундукахъ, цѣлые мѣшки съ рублевиками, заржавѣло ижно лежавши, а серебра-то серебра ковши такіе, что и не подымешь.» — ГлазМ козака блеснули жадностью, и двое еще приблизились къ Катрѣ — «Что это вы, братцы, — сказалъ молодой парубокъ, красивый собой, — что намъ до его кладовой, мы не разбойники»…. «Не разбойники, прервала Катря, а скоро, какъ разбойниковъ, васъ закуютъ въ желѣзо и завезутъ Богъ знаетъ куда»…. «Какъ?» — спросили всѣ. — "«Да такъ, панъ нашъ ужъ это знаетъ и ждетъ только бумаги.» — «Да за что?» — «За то, что вы смѣли съ нимъ тягаться въ неправомъ дѣлѣ!» — "Въ неправомъ! — «Ну! доказывайте вашу правость, нетерпѣливо сказала Катря, съ желѣзомъ на ногахъ и рукахъ. Нашъ панъ свою золотомъ и серебромъ доказалъ. Жаль мнѣ васъ; а ужъ смѣется жъ онъ надъ вами, дурнями.» — Козаки нахмурились, задумалась. — Катря ушла, а они долго еще стояли и толковали, и рѣчи ихъ все становились сердитѣе, грознѣе.
Всю ночь мелькали огни въ панскомъ домѣ, но было что-то страшное, зловѣщее въ этихъ перебѣгающихъ огняхъ. Всю ночь слышался тамъ шумъ, но въ немъ сливались стоны съ какимъ-то ужасающимъ, враждебныхъ говоромъ.
Взошло солнце. Весело прыгаютъ хохлатые жаворонки вдоль дороги; зимородокъ, не уступающій красотой своихъ бирюзовыхъ перьевъ заморскимъ птицамъ, порхаетъ надъ свѣтлой рѣкой; тихо, серебристо шумитъ тростникъ, качаясь при легкомъ утреннемъ вѣтеркѣ. Высокая коляска такой Формы, что нынче уже и не увидишь, тащилась на шести лошадяхъ по всегда грязной гати. — "Батюшка, велите поворотить въ село, а не къ панскому дому, " — сказала молодая дѣнушка старику, сидѣвшему возлѣ нея. — «Это за чѣмъ?» спросилъ удивленный старикъ — «Да надо же причесаться, принарядиться.» — «Ахъ вы, дѣвушки, хороши! — сказалъ смѣясь старикъ, — наряды дороже любимой подруги; я думалъ, что ты и минутки потерять не захочешь, такъ нетерпѣливо желаешь увидѣть свою лани Марусю, съ которой не видѣлась съ ея замужства.» — "Да вѣдь она не одна, « закраснѣвшись, прошептала дѣвушка. Старикъ захохоталъ громкимъ басомъ, и высунувшись изъ коляски, закричалъ: „Петро, въ село къ первой хатѣ.“ — Равнодушный Петро повернулъ туда, не подумавъ даже, чтобы значило новое приказаніе господина, котораго онъ прежде везъ прямо въ панскій домъ.
Остановились у маленькой бѣлой хатки съ крошечными окнами; казалось, какъ и войдти въ такой игрушечный домикъ? какъ къ нимъ живутъ? шевелятся? — Но хотя и тѣсно, а шевелиться въ немъ можно, не опасаясь запачкаться о грязныя стѣны; и внутренность его игрушечная: узенькія лавки, на которыя можно присѣсть, а не сѣсть, гладко выструганы, столъ накрытъ бѣлымъ, вышитымъ по концамъ, полотенцемъ; зеркальцо въ вершокъ, драпировано тоже вышитымъ полотенцемъ; образа, блестящей фольги, окружены гирляндами изъ бумажныхъ цвѣтовъ; по бѣлымъ стѣнамъ, вокругъ оковъ и вокругъ печки, выведены красныя каемочки.
Дѣвушка вбѣжала въ хату; за ней вошла толстая горничная, таща претолстый мѣшокъ. Въ хатѣ была одна старуха, и казалась очень озабоченною: въ рукахъ ея было что-то блестящее, съ которымъ она не знала куда дѣваться, и носила прятать то въ тотъ, то въ другой уголъ. — Не ласково встрѣтила она вошедшихъ» — Дѣвушка смутилась, но горничная стала прехладнокровно располагаться; говоря: — «Ну вотъ еще, слушай всякую: вѣдь ей, старой вѣдьмѣ, панъ за постой заплатитъ.» — Не долго продолжался туалетъ; во сколько передумала молодая дѣвушка, сколько перечуствовала опасенія, надежды, радости, боязни…. По письмамъ своей подруги, два почти влюбиласъ въ блестящіе глаза, въ черные усики, въ умъ, въ душу Юрія. Не одинъ разъ спросила она у своей горничной: хороша ли она? Не одинъ платочикъ перемѣнила на волнующейся груди.
— «Ну, Гануся, что жъ ты? скоро ли? — закричалъ за дверью старикъ, — тебѣ, наряжаться, а мнѣ ѣсть хочется: пожалуй, и къ обѣду не поспѣемъ.» — «Я готова, батюшка.» — Они сѣли въ коляску; съ трудомъ вмѣстилась въ нее снять горничная съ мѣшкомъ. — Лошади, которыя при остановкѣ надѣялись, что ихъ отложатъ и накормятъ, не вдругъ"рѣшились опять везти тяжелую коляску. — Но до панскаго дома не далеко, — нѣсколько: ну! ну! и ударовъ кнута — и они на дворѣ. На дворѣ никого нѣтъ, никто не выходитъ" — «Странно, — замѣчаетъ старикъ, — какъ не слыхать, что къ нимъ ѣдутъ, особливо наша коляска и гремитъ и звенитъ.» — Входятъ на крыльцо, въ залу; Гануся то хочетъ опередить медленные шаги своего отца, чтобъ скорѣй увидѣться съ своей подругой, то опять останавливается, боясь встрѣтиться съ кѣмъ-нибудь другимъ. — Въ залѣ все въ безпорядкѣ: разбитое стекло, Фарфоръ, опрокинутые стулья, столы. — «Ай-да покутили! вотъ молодежь-то, — съ смѣхомъ говоритъ старикъ, — не мудрено, что теперь ничего не слышатъ.» — Смѣясь, идетъ онъ въ гостиную по свѣжему слѣду крови; но какъ придти на мысль, что это кровь! Отворилъ дверь и — остолбенѣлъ отъ ужаса. — Хозяева тутъ на полу мертвые, обезображенные: Андреи обнялъ одной рукой жену свою, а другая у него обрублена. Маруся не закрытыми глазами безжизненно глядитъ на него, какъ глядѣла въ послѣднюю минуту; на ея бѣломъ платьѣ и на черной длинной косѣ запеклась кровь. Въ нѣсколькихъ шагахъ Юрій: оледенѣлая рука, безъ двухъ пальцевъ, не выпускаетъ тяжелаго серебрянаго подсвѣчника, погнутаго, изломаннаго: видно, дорого продалъ онъ жизнь свою; грудь его во многихъ мѣстахъ изранена, голова проломлена; но какъ густы, какъ блестящи его черныя кудри, какъ длинно спускаются темный рѣсницы на правильныя черты, какъ хороши уста и теперь, сжатыя гнѣвомъ; и что бы было, еслибъ они улыбнулись, еслибъ длинныя рѣсницы поднялось надъ блестящими глазами. — Ганусл, то съ воплемъ цѣлуетъ свою мертвую. подругу, то безмолвно глядитъ на своего мертваго суженаго. — Вдругъ, къ ней приближается живое существо, котораго она не замѣтила, но и оно едва похоже на живое; лице такъ же блѣдно какъ у мертвыхъ; губы посинѣли, открытые глаза стоятъ. — «Такъ это ты, моя разлучница, — ты, красавица-невѣста! — говоритъ Катря, и стоящіе глаза ея забѣгали, засверкали дико, — снаряжайся подъ вѣнецъ, пирушка началась.» — Не успѣла Гануся опомниться отъ новаго испуга, разсмотрѣть: кто передъ ней; не успѣлъ отецъ ея оттолкнуть отъ нея страшную дѣвушку, какъ она, зарыдавъ, повалилась къ ней въ ноги, говоря: — «О лучше бъ я уступила его тебѣ, а не холодной смерти! Лучше бъ я зачахла отъ ревности, глядя на ваше счастье, да не была бъ злодѣйкой. Лучше бъ истомила меня кручина, даже грызла совѣсть, какъ теперь; я погубила ихъ, погубила; прости за нихъ, за себя, прости, — прости!… Да нѣтъ!… Нѣтъ мнѣ прощенья ни отъ людей, ни отъ Бога!…» закричала она, вскакивая, и дико взвизгнувъ, скрылась изъ дома. — Закрывая лицо, пробѣжала Катря дворъ, улицу, пробѣжала мимо дѣтей; которые стерегли телятъ и жеребятъ у рѣки, и исчезла въ тростникѣ. Громко, звонко шумѣлъ тростникъ, отклоняясь и ломаясь подъ ея дрожащими руками. — «Это моя чалая лошаденка туда забралась» — сказала одна изъ дѣвочекъ, затыкая подолъ изодранной юбки за поясъ, и побѣжала отыскивать ее въ тростникъ втрое выше ея самой. — Всѣ дѣти побѣжали за ней, съ хохотомъ влѣзали они туда и искали тамъ. Вдругъ рѣзкій голосъ на самомъ уже берегу закричалъ: — прочь! Дѣти попрятались, но видѣли и слышали, какъ Катря бросилась въ воду. Съ крикомъ побѣжали они въ село.
Старикъ, наконецъ, пришедши въ себя, отвелъ дочь свою въ внутреннія комнаты. Отыскивая людей, онъ нашелъ въ взломанной кладовой старуху-нянюшку, связанную и едва живую; она ему разсказала нѣкоторыя подробности ужасной ночи. Всѣ другіе разбѣжались, попрятались.
На другой день, въ такое же свѣтлое утро, та же коляска ѣхала по той же гати, только въ противную сторону. Въ ней слышались тихія рыданья дѣвушки и грозная рѣчь старика: — «Не пощажу злодѣевъ, разбойниковъ, доберусь до нихъ — говорилъ старикъ, — всѣхъ въ бараній рогъ согну. Здѣсь начнутъ мягко судить, поѣду въ губернскій городъ, тамъ не такъ — въ Петербургъ, до Царя дойду, — только тебя отвезу домой.» — «Нѣтъ не домой, батюшка, — сказала Гануся, — а въ Кіевъ; не суждено мнѣ быть замужемъ, не суждено, какъ я думала, быть сестрой любимой подруги, имѣть умнаго, милаго мужа, не хочу я другаго, пойду въ монастырь, буду за нихъ молиться.» — «Что ты? что это вздумала, какъ можно?» — «Нѣтъ, я не разстанусь съ тобой, я тебя не отпущу въ монастырь.» — «А вѣдь разставались со мной, отдавая человѣку: отъ чего жъ не хотите отдать Богу?» — Старикъ не возражалъ, но глубоко вздохнулъ. Печальна была ихъ дорога.
Не знаемъ, молилась ли черница за душу безвременно погибшаго, или живой заставилъ забыть мертваго. Но угрозы старика сбылись: много и много скованныхъ увели изъ села въ безвозвратный путь. Церковь упразднена: и она и домъ разрушились, Даже самое названіе «село Турбаи» перемѣнено: теперь тутъ деревня Скорбная. Я разсказала то, что мнѣ показалось ясно изъ не совсѣмъ яснаго для меня Малороссійскаго разсказа стараго козака, въ хатѣ котораго мы останавливались въ этой деревнѣ. Послѣ, мнѣ совсѣмъ иначе разсказывали это ужасное событіе; но я отвѣчала, какъ одинъ Французскій авторъ, къ которому прислали достовѣрныя свѣдѣнія о городѣ, котораго онъ описывалъ осаду: mon siège est fail (моя осада уже написана), отвѣчалъ онъ. — Да и кто знаетъ, можетъ быть, это именно было такъ: догадка часто вѣрнѣе свѣдѣній.