СЕЛО СОРОКОПАНОВКА.
правитьПо тропинкѣ бѣдствій,
Не предвидя отъ сего
Никакихъ послѣдствій!"
Я объѣзжалъ свой участокъ въ южно-байракскомъ украинскомъ уѣздѣ, съ цѣлію собранія свѣдѣній о помѣщичьихъ имѣніяхъ, для обсужденій губернскаго комитета. Болѣе двухъ сотъ имѣній стояло въ моемъ спискѣ. Много было досадныхъ случаевъ. Инаго владѣльца не застанешь дома, — а ѣхать часто приходилось верстъ за семьдесятъ. Другаго и застанешь, да не вдругъ уломаешь отвѣтить на печатную программу: надъ всѣмъ онъ задумывается. Семеро разныхъ владѣльцевъ, въ томъ числѣ двѣ барыни, даже вовсе было-отказались отвѣчать; да этихъ скоро и разгадали: это были — неграмотныя. Дѣло впрочемъ уже рѣшенное, — стдитъ пустить у насъ по губерніи повѣстку, что вотъ-молъ правительство любопытствуетъ узнать, сколько въ такомъ-то округѣ рабочаго скота? — «А! подумаютъ владѣльцы: — тутъ дѣло неладное; это значитъ, — налогомъ обложить его хотятъ!» — И въ отвѣтахъ на повѣстки, съ которыми усердно станутъ рыскать становые, напишутъ: «нѣтъ въ уѣздѣ вовсе рабочаго скота». Черезъ двѣ недѣли послѣ того, стоить какому нибудь заѣзжему шутнику пустить вопросъ въ другомъ видѣ: «казнѣ нуженъ рабочій скотъ въ наискорѣйшемъ времени; почему всякому предъявителю таковаго платится за штуку сто цѣлковыхъ», — и неожиданно въ томъ же уѣздѣ окажется его у владѣльцевъ несмѣтное количество. Таковы-то всѣ наши отвѣты на статистическіе вопросы. И напрасно рыскаютъ въ потѣ лица становые. Они впрочемъ большею частію и не рыскаютъ, а пишутъ отвѣты на-угадъ, изъ головы, къ великому отчаянію составителей разныхъ топографическихъ описаній губерній. Это испытали теперь и мы.
Описавши имѣнія покрупнѣе, имѣнія съ псарями, винокурами, сахароварами, селитроварами и музыкантами, изъ міра каменныхъ палатъ, двухъ-верстныхъ садовъ, башенъ съ звонящими часами и размалеванными сельскими конторами, я на время спустился въ міръ крошечныхъ мелкопомѣстныхъ захолустьевъ — поѣхалъ по хуторамъ и хуторочкамъ….
Хутора и хуторочки!
Много вы измѣнились съ тѣхъ поръ, какъ на одагомъ изъ васъ жили незабвенные Аѳанасій Ивановичъ и Пульхерія Ивановна. Оно конечно, и донынѣ, и теперь еще живутъ въ вашихъ зеленыхъ весяхъ, безданно и безпошлинно, бременя землю и коптя православное небо, многіе близкіе и дальніе родные по крови этихъ милыхъ и безпримѣрныхъ «младенцевъ-стариковъ». Но все уже не то. Тѣ же зеленыя веси, тѣ же тихіе домики, съ бездною крошечныхъ комнатокъ, изъ которыхъ въ одной можно отлично заснуть до обѣда, въ другой — съ успѣхомъ послѣ обѣда, въ третьей — цѣлый день, а въ четвертой — и всю ночь. Такъ же тутъ ѣдятъ и пьютъ, вздыхаютъ и зѣваютъ. Такъ же здѣсь убиваютъ всякую мысль, для полноты и широты плотоядно-лѣниваго брюха. Только не всѣ уже наконецъ здѣсь раболѣпно вѣруютъ въ неподвижность настоящаго и въ невозможность лучшаго будущаго.
Со мною ѣхалъ, въ качествѣ секретаря и землемѣра, а болѣе собесѣдника и пріятеля, изгнанный изъ службы и побывавшій въ Сибири, нѣкто Абрамъ Ильичъ Говорковъ. Его исторія коротка. Онъ былъ, лѣтъ пятнадцать тому назадъ, въ сосѣднемъ городкѣ Батогѣ квартальнымъ надзирателемъ и зналъ мѣстный край въ совершенствѣ. Однажды, во время его службы, явились къ нему судиться словесно два сосѣда, поспорившіе за сажень земли, перепаханной однимъ у другаго подъ огородъ. Мягкій сердцемъ и нравомъ, Говорковъ сталъ уговаривать спорщиковъ не допускать дѣла до суда, до бумагъ и канцелярскаго сѣмени, и помирилъ ихъ полюбовно. За эту счастливую развязку одинъ изъ тягавшихся, болѣе разумный, пришелъ къ Говоркову и, въ благодарность за избавленіе его отъ убытковъ тяжбы по суду, подарилъ ему телушку. Тѣмъ бы дѣло и кончилось. Но явился новый городничій, дока и живодёръ. При видѣ смиреннаго Говоркова, его сразу проникъ ознобъ и голодъ. — «А! Говорковъ не возьметъ, не загребетъ, какъ слѣдуетъ; значитъ и не подѣлится!» подумалъ онъ, и рѣшилъ, его стереть съ лица земли. Дѣло обошлось простымъ доносомъ по начальству. Изъ губерніи явился слѣдователь. Квартальнаго призвали къ допросу. Послѣ разныхъ, то шутливыхъ, то иносказательныхъ дознаній, его спросили; «Вы взяли у мѣщанина Пивня въ подарокъ телушку за рѣшеніе тяжбы его съ мѣщаниномъ же Штондою?» — «Взялъ». — «Подтвердите показаніе своею подписью». Говорковъ росшмамя. — «Ну, вы уличены во взяточничествѣ; собственное сознаніе — лучшая улика!» — «Да помилуйте, я взялъ вольный даръ; я взялъ по рѣшеніи тяжбы, какъ благодарность за избавленіе отъ спора по суду!» — Извиненій не приняли. Говоркова смѣнили, предали суду и посадили въ тотъ же уѣздный острогъ, который онъ самъ, старанія ради передъ начальствомъ, незадолго передъ тѣмъ отдѣлалъ и украсилъ черезъ любившее его мѣстное купечество. Дѣло его тянули, тянули и кончили. Онъ приговоренъ былъ къ лишенію всѣхъ правъ состоянія и къ ссылкѣ въ Сибирь на поселеніе. И донынѣ тамошніе жители помнятъ тотъ неизгладимый изъ памяти, сѣренькій и влажный, осенній денекъ, когда всѣми чтимаго миротворца и защитника мѣстныхъ гражданъ, Абрама Ильича, вывели изъ острога, и напутствуемый слезами и мольбами глухо шумѣвшей кругомъ толпы, послѣ обычнаго молебна, онъ прошелъ сквозь ряды знакомыхъ лицъ, по пути въ ледовитую и грозно-невѣдомую ему Сибирь. «Эхъ, голубчикъ! Глянь-ка, глянь-ка! никакъ плачетъ!» говорили русскіе краснорядцы. — «А со мной онъ того…. не разъ и въ преферансикъ игралъ!» говорили чиновники подобрѣе. Чубатые туземцы изъ малороссовъ молчали; но долго проталкивались они по улицамъ, сумрачно заглядывая въ лицо ссыльнаго и судорожно хватаясь за колья уличныхъ заборовъ и воротъ…. Ударилъ иной благовѣстъ. Разнеслась молва о коронаціи и о всепрощеніяхъ. Говорковъ получилъ право воротиться изъ Сибири. Безродный, холостой и неимущій, онъ, скрѣпя сердце, махнулъ рукой и пожелалъ, на счетъ казны по пересылкѣ, черезъ двѣнадцать лѣтъ, явиться опять въ родимый городъ. Онъ тамъ искалъ снова службы. Но онъ обманулся. Врагъ его, городничій, въ губерніи занималъ уже мѣсто вице-губернатора. Да и кромѣ того, во всѣхъ углахъ засталъ онъ такую кучу искателей -мѣстъ, всякихъ заштатныхъ и сверхъ-штатныхъ (тогда еще была манія къ службѣ непремѣнно коронной!) — что онъ походилъ, помыкался снова по знакомому уѣзду, напрашиваясь въ его закоулкахъ на частную должность, — и отъ души пожалѣлъ, что для канцелярско-бюрократическихъ надеждъ, покинулъ Сибирь, эту привольную, свѣжую страну, полную иныхъ болѣе жизненныхъ и смѣлыхъ обѣтованій. «Да и климатъ-то тамъ вовсе не такой, чтобы плохой!» говорилъ ои" въ утѣшеніе уѣзднымъ, обрюзглымъ и обабившимся консерваторамъ: «помилуйте; напримѣръ вотъ у васъ, въ ноябрѣ, бываетъ по 25 градусовъ мороза; а тамъ, на Амурѣ, виноградъ дикій созрѣваетъ! Вотъ что!…» Ко мнѣ въ собесѣдники онъ попалъ просто. Когда я, попавши по выбору гг. дворянъ въ депутаты, сталъ искать секретаря, изъ первыхъ явился Говорковъ. Почти слезно началъ онъ проситься на работу по такому важному дѣлу. Онъ много читалъ еще въ Сибири, у какого-то ссыльнаго; а въ уѣздѣ только и пробавлялся чтеніемъ.
Съ этимъ-то Абрамомъ Ильичемъ Говорковымъ я объѣздилъ много мелкопомѣстныхъ. Между прочимъ мы завернули въ много-владѣльческое село Сорокопановку.
— А что же это однако за Сорокопановка? Вы и ее должны знать, — спросилъ я Говоркова, когда мы спустились съ мѣловаго кряжа низенькихъ холмовъ, и поѣхали ровною, гладкою и раздольною южно-байракскою степью.
Изъ-сиза зеленые раскаты сѣнныхъ урочищъ кое-гдѣ пересѣкались черными полосами новой, бархато-пушистой пахати. Эти полосы иной разъ шли непрерывно или пестрѣли съ дальняго лога, какъ шахматная доска на зеленомъ полѣ. Коршуны медленно плыли въ небѣ, описывая широкіе круги. Изъ густаго, желтаго буркуна и синяго разлива пчелиной кашки, перемѣшанной съ кудрявыми, головатыми кустами травы, называемой холодокъ, глядѣли порою пугливыя головы дрохвъ. Скоро засвѣжѣло. Близки были поёмные берега свѣтлой и тихой рѣки Отавы. Лугъ, весь въ тростникахъ и озерахъ, шелъ по лѣвому ея берегу. Правый былъ гористый. Съ этого-то праваго берега приходилось намъ подъѣзжать къ Сорокопановкѣ. Но поля всё еще не прекращались. Ни лѣска, ни кургана, ни темнаго и глубокаго, лѣсистаго степнаго оврага, въ зной и въ тишину полудня оглашаемаго криками кукушекъ, горлинокъ и сѣрыхъ дроздовъ или неугомонныхъ сорокъ, въ то время, какъ остальная степь горитъ и мертвѣетъ, переливаясь одними свистами милліоновъ сусликовъ, да стрекотаніемъ зеленыхъ и розово-бирюзовыхъ стрекозъ. Ни одного облачка на небѣ. Только вдали гдѣ-то нахлобучилась бѣло-сизая туча, и наискось падаютъ изъ нея, какъ кисейныя полосы, ленты дождя… А это что? Не то овцы, не то дикіе гуси. Подъѣзжаемъ ближе. На зеленомъ раздольи, мѣрно выстроившись, ходитъ стая, головъ въ четыреста, журавлей… Вотъ они завидѣли насъ, остановились; всѣ головы вытянулись, всѣ слѣдятъ за нами. Но мы ихъ не спугнемъ. Они опять склонились и длинными носами, какъ сѣрыми кирками, долбятъ землю, должно быть подбирая стадо залегшей съ весны пѣшей саранчи, или житныхъ кузнечковъ…
— Сорокопановка? заговорилъ Абрамъ Ильичъ: — какъ мнѣ ее не знать! Какъ служилъ я въ земскомъ судѣ, не разъ сюда съ отдѣленіемъ и. подати ѣздилъ собирать. Да и въ эти два года побывалъ. Вотъ что Сорокопановка: тутъ испоконъ-вѣку живутъ малопомѣстные панки. Какъ будемъ ѣхать, увидите три лога, глубокихъ оврага. Гдѣ эти яры сошлись, тутъ и начинается Сорокопановка, все хатки да хатки, и въ каждой панъ съ паней и со своею дворней. Такъ жилось здѣсь еще при Екатеринѣ. Говорятъ, что шутникъ Потемкинъ поселилъ тутъ какихъ-то майоровъ, числомъ ровно сорокъ, за какое-то отличіе съ цѣлой арміей, и далъ всѣмъ дворовыхъ и землю. Село назвали сперва Майоровка; но въ простонародья, да и сами поселенцы прозвали потомъ свою деревню Сорокопановкой, отъ сорока панковъ, ея обитателей; такъ она и теперь зовется. И какой это все народъ забористый и съ гоноромъ! Еще дѣды ихъ, первые поселенцы, никому не давали проѣзду; а эти, хотя и кроткаго нрава, да все байбаки и себѣ-на-умѣ. Полиціи спуску не даютъ, однако же не буяны. Промежь нихъ мало грамотныхъ. Инаго даже и не отличишь отъ мужика. Пашетъ землю, ѣздитъ ямщикомъ. А спросишь, — дворянинъ. У рѣдкаго больше двадцати-тридцати десятинъ земли; а дворня есть у каждаго. Господа и слуги ѣдятъ вмѣстѣ, даже иные живутъ въ одной хатѣ. Старинныя прозвища повывелись чрезъ браки. Иной выдалъ дочь, самъ умеръ, а зять на его мѣсто сѣлъ со-стороны. Другіе продали участки и выѣхали въ города. Но есть еще между ними и старые люди…
— Чѣмъ-же они болѣе живутъ?
— Такъ болѣе, ничѣмъ. Иной трубку цѣлый день куритъ, а лакей ее перемѣняетъ, да чешется у двери. Другой коньми торгуетъ, — сущій цыганъ; даже кричитъ: «пидчеревай, шобъ бахтировала!» Барыни сѣютъ бакши, да огороды содержатъ; барышни гранъ-пассьянсъ на карты раскладываютъ, про жениховъ гадаютъ. Отставной подпоручикъ Поливеновъ хорошо съ гитарой Феню поетъ и танцуетъ. Неурядица у нихъ старинная. Ни кто не хочетъ уступить и покориться старшему. При мнѣ еще было судъ хотѣлъ завести у нихъ какое-нибудь начальство, да и сталъ въ раздумьи. Къ какому роду общества отнести такой поселокъ? Городъ не городъ, деревня не деревня. Будь это мѣщане, въ посадъ бы обратили; будь вольное крестьянское село, выбрали бы изъ обывателей голову, сотскаго или старшину тамъ какого-нибудь. А то вѣдь, что ни дворъ, то и помѣщикъ. Созовутъ жителей въ уѣздъ: — «выбирайте себѣ голову или сотскаго!» — «Вотъ еще, пойдемъ мы въ сотскіе! Мы дворяне!» — И дѣлай съ ними, что хочешь. Такъ и не выбираютъ себѣ начальника. Шумъ, гамъ, — наѣдетъ становой, такъ насилу и выберется: иной разъ и обывательскихъ лошадей не достанетъ, хотъ пѣшкомъ за десять-за пятнадцать верстъ въ казенную слободу иди. А тяжбы! Умеръ недавно тутъ внукъ секундъ-майора Хлюстенка; такъ за смертію его судъ прекратилъ двадцать восемь дѣлъ, начатыхъ все по искамъ его объ обидахъ. Есть тоже тутъ космополитъ вообще и отставной монахъ въ особенности Досифей Иванычъ Ипокреновъ. Вообразите: мущина въ косовую сажень ростомъ, руки какъ у тамбуръ-мажора, ноги, воротнички и галстухъ носитъ a l’enfant, постоянно небритый, и, обладая сердцемъ и нравомъ цыпленка, въ разговорѣ напоминаетъ пустую бочку, когда въ нее повѣетъ вѣтеръ и она гудить-бу-бу-бу-бу!… Онъ былъ кадетомъ, юнкеромъ въ отставкѣ; служилъ на Кавказѣ, бредилъ Марлинскимъ, воротился оттуда съ какою-то шашкой, неистово вращая зрачками и толкуя про черкесовъ. Потомъ вдругъ, облѣнившись снова у какого-то помѣщика на хорахъ во флигелѣ, готовился поступить въ монахи, одѣлся въ рясу, отпустилъ бороду и принялъ, съ четками въ рукахъ, величественно-внушающую наружность. Въ монастырѣ пробылъ онъ года четыре и опять преисполнился скукой. Поѣхалъ гостить снова къ какому-то сельскому жителю, на хоры, затянулся случайно трубочкой, очутился потомъ на охотѣ съ ружьемъ и когда на бывшей тутъ холостой пирушкѣ одинъ изъ мордатыхъ и усатыхъ капитановъ сказалъ ему: «Да полно тебѣ, старче Досифее, рясу-то носить, лучше ее скинь и надѣнь нашъ мундиръ!» Ипокреновъ тутъ же крикнулъ «ура», облачился въ гражданскую хламиду и на другой же день поступилъ въ уланы. Изъ него снова вышелъ бравый поручикъ. Скоро онъ получилъ эскадронъ и даже, какъ самъ онъ любилъ болтнуть, съ этимъ эскадрономъ онъ и француза побилъ, хотя тогда не было нигдѣ у насъ войны съ французами. Про Кавказъ и про свое монашество онъ тоже несъ разную Фантастическую чепуху: вездѣ у него играли роль таинственныя красавицы, низринувшія его въ бездну золъ. Но загадка просто разрѣшалась. Это былъ въ прямомъ смыслѣ слова — добрый малый, лѣнтяй съ дѣтства и одолѣваемый скукой непосѣда въ зрѣлыя лѣта. Былъ потомъ онъ и управителемъ имѣній, и точильщикомъ, и строителемъ какой-то мельницы, и химикомъ, и гостемъ у разныхъ особъ. Попытался онъ, разумѣется, служить и въ ополченіи послѣдней войны, куда попала вся «бурная пѣна съ русскаго общественнаго пива» по выраженію одного уѣзднаго остряка. Служба была короткая и покойная, и онъ, при помощи банка и дьябелки, выѣхалъ изъ дружины въ каретѣ на лежачихъ рессорахъ. Но скоро снова прожился и хотѣлъ опять поступить въ монахи. Только святые отцы бѣжали отъ него за тридесять земель, какъ отъ непотребнаго козлища… Теперь онъ живетъ здѣсь у какой-то вдовы, ходятъ въ красной канаусовой рубашкѣ, съ тросточкой, сытъ и веселъ, съ тѣми же воротничками a l’enfant, и разрисовываетъ дѣтямъ хозяйки своей какія-то картинки, пополамъ съ суздальскимъ золотомъ… Я впрочемъ его люблю; это славный малый. Да вотъ и сама Сорокопановка!«
Я высунулся невольно изъ крытой нетечінки и велѣлъ остановиться.
Лѣвый берегъ Отавы простирался передъ глазами, весь затопленный плёсами еще недавняго половодья. Мы были на правомъ. Пока кучеръ отошелъ къ лошадямъ, мы стали Въ сторонѣ. Спутникъ мой запахнулъ свою гороховую шинелку, передернулъ на головѣ потертый клеенчатый картузъ и, уставя къ тремъ зеленѣющимъ оврагамъ свой красноватый носикъ, прищурился и улыбнулся.
— Вотъ помѣщикъ Куличокъ, — началъ онъ снова, тыкая пальцемъ въ воздухъ: — высѣкшій сосѣда за карточный долгъ; а вотъ и его высѣченный сосѣдъ Бѣлопятый, про котораго остряки говорятъ, что когда его двѣ дочки, дѣвицы, поссорились на прогулкѣ по улицѣ за какое-то платье, будто бы выдуманное за границей, то сынъ одной изъ нихъ ушибся, споткнувшись о камушекъ…. А вонъ, гдѣ видны крылья мельницы, живетъ престарѣлая дѣвушка, писательница временъ массонства и украинскихъ альманаховъ, Любовь Вѣвцеславская, поклонница всякаго рода птицъ, пѣвчихъ и простыхъ, отчего ея домъ напоминаетъ собою лавку московскаго охотнаго ряда.
И нѣсколько минутъ еще Абрамъ Ильичъ, какъ демонъ въ легендѣ великаго поэта, будь только на немъ, вмѣсто гороховой пшнелки какая нибудь огненная хламида, разсказывалъ мнѣ исторію крошечныхъ домиковъ, глядѣвшихъ бочкомъ и въ разсыпку по зеленѣющимъ косогорамъ. Всѣ они тонули въ садахъ. Кое-гдѣ торчали изъ-за холма либо крылья мельницы, либо бревно колодезнаго журавля, либо новый рядъ домиковъ и верхушки маленькихъ садовъ. Желчь разбирала сердце Говоркова.
— Да о чемъ-же вы еще думаете, Абрамъ Ильичъ?
— Думаю, что этихъ бы господъ, этихъ монаховъ-поручиковъ, господъ Бѣлопятыхъ, Куличковъ и Поливановыхъ, всѣхъ мужескаго и женскаго пола лицъ, перемѣстить бы туда, на мое мѣсто… на Амуръ, выключая старухъ и стариковъ. Да нѣтъ, и Вѣнпеславскую бы туда; она бы воспѣвала Шядку и. Аргунъ, да сибирскихъ дроздовъ бы учила военкомъ таскать цѣпочкой воду!
— А насъ бы на ихъ мѣсто поселить? перебилъ я нарочно, желая утишить пыль разкозырявшагося собесѣдника.
Говорковъ тотчасъ покорился, притихъ и даже умаслилъ свой взглядъ. Печальный опытъ положилъ клеймо на его юморъ,
— Ну-съ, Абрамъ Ильичъ, теперь за дѣло. Гдѣ списокъ? Тычко, Крячко, Макарищенко… Съ кого-бы начать? Оно конечно, статистика тутъ мало чѣмъ любопытнымъ поживится. Лѣсовъ и фабрикъ не имѣется, сахарныхъ заводовъ, селитряныхъ буртъ, домашнихъ оркестровъ, промышленности и особой торговли — также. Однако все-таки надо составить перечни ревизскихъ душъ, дворовыхъ, числа земли; измѣрить, хотя приблизительно, землю подъ ихъ усадьбами; спросить дѣну этихъ земель и строеній; узнать о содержаніи дворовыхъ… Вы послали сюда повѣстки, съ печатными программами отъ предводителя?
— Какъ же-съ, послалъ-съ! отвѣчалъ Абрамъ Ильичъ.
— Куда-же вамъ ѣхать; гдѣ выбрать исходную точку своихъ дѣйствій?
— Совѣтую-съ къ Вѣнцеславской… У нея и домъ побольше! Домъ ея какъ разъ стоитъ въ рощѣ, за косогоромъ, надъ Отавой. Отъ нея можно послать повѣстки о явкѣ на съѣздъ и къ другимъ!
Мы поѣхали къ Вѣнцеславской.
Былъ знойный полдень, когда мы песчаною отлогостью прибрежья рѣки Отавы, мимо сорокопановскихъ дворовъ, домиковъ и хатъ, мельницъ и огородовъ, въѣхали въ опушку дубовой густой рощи, снова взбиравшейся въ гору и примыкавшей къ общей столицѣ поселка. Въ этой рощѣ стояла глухая и невѣдомая міру усадьба Любовь Павловны Вѣнцеславской. Пробираясь между дубами и орѣшниками, между упругими ихъ корнями, издали мы замѣтили раза два мелькнувшую бѣлую крышу новаго тесоваго домика. Скоро въѣхали во дворъ. Куча какихъ-то зданій, амбарчиковъ, голубятенъ, кладовыхъ и погребковъ, стояла по сторонамъ двора. За низенькимъ, длиннымъ домомъ виднѣлся садъ, изъ котораго шли тропинки къ сорокопановскимъ дворамъ. Дворъ былъ чистъ, подметенъ и усыпанъ пескомъ. Среди двора прыгала, оставляя слѣды своихъ лапокъ, совершенно куцая ручная сорока, степенно и съ разстановкой, какъ круглый кубарь. На перилахъ крытой галлереи сидѣли двѣ ручныхъ совы. Туча голубей кружилась чуть-видная въ небѣ, винтомъ и въ разсыпку, спускаясь къ кровлямъ двора. Осины и орѣшины чуть трепетали листьями. На шнуркѣ вдоль галлереи висѣли десятки мѣшочковъ сушенныхъ травъ, распространявшихъ въ знойной тишинѣ равные полевые и лѣсные запахи. Мы остановились, какъ околдованные, и самъ назойливый обывательскій колокольчикъ, издавши неловкое теньканье, будто устыдился и замолчалъ… Въ припрыжку черезъ дворъ куда-то пробѣжалъ, какъ угорѣлый, огромнаго роста, черный голландскій пѣтухъ, — Петька, какъ послѣ оказалось, постоянная жертва другихъ пѣтуховъ хозяйки.
Мы поглядѣли еще и пошли на крыльцо. Ни души не было тамъ; но вдоль стѣнъ и у дверей, до самаго потолка, шли клѣтки съ разными птицами. Голосистыя, мохнатыя, пестрыя, зеленыя, желтыя, кривоносыя, длинноносыя, сѣрыя, большія, малыя, чубатыя и всякія, сидѣли и порхали по разнообразнымъ клѣткамъ. Двѣ сойки, туземные украинскіе попугайчики, передразнивали собаку и воробья. Черный, старый воронъ, какъ сказочный суровый стражъ, стоялъ на порогѣ, въ шерстяныхъ красныхъ чулкахъ и уставя на воздухъ огромный носъ…
Мы прошли далѣе переднюю и еще какую-то комнату, въ цвѣтахъ. Залъ встрѣтилъ насъ низенькими комнатками, низенькими свѣтлыми окнами, какъ показалось намъ — будто даже неправильно расположенными, и кучею картинокъ, ярко озолоченныхъ полуденнымъ солнцемъ. Здѣсь были западныя гравюры временъ Павла и Екатерины: иллюстрированная „Исторія Жильблаза“, „Погибшая невинность Катерины Дуранси“, „Малекъ-Адель“, „Повѣсть о львѣ и дитяти“ словомъ, десятки тѣхъ картинокъ, передъ которыми и теперь еще съ любопытствомъ я нѣжностію останавливаетесь вы, рѣдкій посѣтитель нашихъ мѣстъ, въ комнатахъ, гдѣ случайно зажились лица или преданіи прошлаго вѣка Украйны. Вышитыя подушки на кушеткѣ, вышитыя сидѣнья на стульяхъ, коврикъ съ индѣйцемъ и турчанкою у фортепьянъ — дополняли картину.
Мы откашлялись. Сперва вбѣжала, кашляя также и волоча параличную ножку, престарѣлая, крохотная и совершенно-разслабленная бѣлая болонка, съ глазами, дочиста заросшими длинною шерстью. За нею вошла престарѣлая и тоже будто не слишкомъ здоровая, востроносенькая и худенькая хозяйка, сѣдая, съ волосами, сзади подобранными на гребень, а напереди въ видѣ серебрянныхъ завитковъ, съ ридикюлемъ на рукѣ и въ зеленомъ ситцевомъ платьѣ, узоръ котораго представлялъ смѣсь цвѣтовъ розмарина и оленьихъ головокъ съ золотыми рогами.
— Извините, господа, что я васъ заставила ждать! заговорила мелкопомѣстная барыня. — Я совершенно догадываюсь о причинѣ вашего пріѣзда.
Съ этимъ словомъ она присѣла, приглашая и насъ садиться возлѣ себя. Мы обмѣнялись привѣтствіями и поясняли ей подробнѣе нашу цѣль.
— Ахъ, помилуйте, очень рада! Помилуйте, я никогда во прочь! Я всегда готова была; я даже покойнику Котляревскому и Квиткѣ, когда они издавали украинскіе журналы, говорила, что надо дать свободу вашимъ крѣпостнымъ людямъ. Квитка даже мое одно стихотвореніе тогда хотѣлъ помѣстить объ этомъ. Очень рада, господа, дать вамъ отвѣты на все. Вотъ видите, какою анахореткой я здѣсь живу. Съ той поры, какъ кончила курсъ въ пансіонѣ, я уже сорокъ-два года здѣсь живу безвыѣздно, среди сада и цвѣтовъ, среди цвѣтовъ и моихъ птичекъ… Люди! Эй! Палашка, Ѳеська, Петрусь!…
И на крикъ ея дребезжащаго голоска явились въ дверяхъ корридора три или четыре веселыхъ и улыбающихся головы. Полныя, здоровыя, румяныя лица слугъ такъ и говорили: „жизнь наша великолѣпная, ѣдимъ и спинъ мы вдоволь; и будутъ ли такъ хороши наши дни послѣ, какъ теперь, у этой рѣдкой, хотя и исключительной пани?…“
— Кофею! Да отпречь лошадей господъ чиновниковъ.
— Мы не чиновники, вмѣшался Абрамъ Дльичъ: — они по выбору, а я частно занимаюсь землемѣрствонъ!
Хозяйка повернулась на стулѣ, утерла носъ, запачканный табакомъ (она нюхала) и долго не могла сказать ни слова, глядя на насъ съ восторгомъ и какъ бы озадаченная приливомъ нежданныхъ, бившихся наружу, сладкихъ чувствъ…
— Да, да! заговорила она: — наконецъ сбываются мои грезы, и я умру спокойно! Давно я ждала и думала… Наши крѣпостные люди будутъ свободны… Наконецъ-то часъ пробилъ! когда-же это совершится?
— Скоро-съ! комитетъ открытъ и теперь члены его собираютъ послѣднія свѣдѣнія! Свѣдѣнія нужны черезъ двѣ недѣли. Вы ваши отвѣты приготовили?
— Мои? Нѣтъ… Я не ожидала, чтобъ такъ скоро…
— Помилуйте, да повѣстка у васъ уже третій мѣсяцъ…
— Повѣстка?! спрашивала сама себя восторженная старушка: зачѣмъ вамъ эти свѣдѣнія? Нельзя ли безъ нихъ?
Говорковъ вступился за канцелярскій порядокъ. Она задумалась. Потомъ встала, ушла въ гостиную и вынесла медленно оттуда, въ пыля и совершенно оплетенную паутиной, повѣстку комитета, съ печатною программой…
Я былъ озадаченъ.
— А ваши сосѣди, сударыня, всѣ господа сорокопановцы, приготовили отвѣты? — спросилъ я.
— И они тоже, какъ и я, — отвѣтила простодушно Вѣнцеславская.
— Нехорошо, Любовь Павловна! отнесся Говорковъ: -» — а мы надѣялись на васъ, какъ на каменную гору! Какъ же теперь намъ быть?
— Ахъ, Боже мой! Мнѣ право совѣстно! Какъ же тутъ помочь? Ахъ, право — досадно и совѣстно!…
И она стала набивать длинный носикъ душистымъ табакомъ, отъ котораго распространился по комнатѣ запахъ жасмина….
— Дѣло простое, вмѣшался я: — всѣ почти владѣльцы Сорокопановки имѣютъ однихъ дворовыхъ. Значитъ, намъ нужны свѣдѣнія только о количествѣ дворовыхъ людей, о содержаніи ихъ, о ихъ усадьбахъ и работахъ. Списокъ дворовыхъ мы уже получили по вашему селу изъ казначейства. Остается вамъ сообщить о ихъ содержаніи и о работахъ и оцѣнить ихъ усадьбы, а мы измѣримъ хотя приблизительно вашу подъ-усадебную землю по каждому двору….
— О содержаніи, о работахъ, цѣну усадьбамъ! повторяла про себя въ раздумьи хозяйка: — гдѣ же тутъ опредѣлить? Жили у меня, ѣли мое, ходили въ моемъ, какъ тутъ высчитать!… Да тутъ и на цѣлый годъ будетъ работы, а не на двѣ недѣли….
И она развела руками.
— Да у меня же и земли кстати нѣтъ, — продолжала она: — есть домъ и кухня, да садъ, да и только, люди живутъ въ кухнѣ, ѣдятъ постное и скоромное. Какъ тутъ высчитать? Право, какъ тутъ опредѣлить? А впрочемъ дѣлайте, какъ знаете….
Мы стали утѣшать ее, что нужныя свѣдѣнія соберемъ въ одинъ, а уже много въ два дня. Она опять понюхала табаку и задумалась….
Подали кофе, потомъ завтракъ, потомъ обѣдъ. Мы сидѣли и толковали о старинѣ. Говорковъ между тѣмъ написалъ циркулярную повѣстку ко всему сорокопановскому обществу, съ приглашеніемъ явиться въ 4* часа пополудни, въ тотъ же день, въ домъ госпожи Вѣнцеславской, для сужденій объ общемъ дѣлѣ, къ депутату губернскаго комитета по улучшенію быта помѣщичьихъ крестьянъ, такому-то Повѣстка вручена призванному въ залъ, совершенно круглому и румяному мальчику, увальню лѣтъ пятнадцати. Ему сказано: обойди, а лучше обѣгай всѣхъ господъ по селу; дай прочесть бумагу и росписаться, и проси къ 4 часамъ къ Любовь Павловнѣ; да проси непремѣнно. Въ повѣсткѣ прибавлено: «просятъ захватить печатныя программы, разосланныя три мѣсяца назадъ, и отвѣты на нихъ, буде таковые готовы.» Мальчикъ, бравши повѣстку, смѣялся. Лицо его такъ и лоснилось отъ жиру и румянца. Улыбнулись и мы съ Говорковыхъ, глядя на его круглыя щеки, бѣлую, плотными рядами стриженную голову и жирное, круглое туловище. Въ открытое въ садъ окно видно было, какъ этотъ толстый Меркурій перебѣжалъ дорожку цвѣтущихъ бѣлыхъ акацій, не безъ труда вскарабкался на колючій плетень и бухнулъ черезъ него, перевалившись въ сочную и густую траву сосѣдняго огорода, сбѣгавшаго по крутому косогору къ оврагу и къ другой густой и темной рощѣ, зеленѣвшей на той сторонѣ….
Намъ дѣвалось. Какое-то блюдо, съѣденное за столомъ, особенно насъ одолѣвало дремотой. Птицы пѣли; листья чуть шуршукали. Запахи всякаго рода пробирались изъ сада въ окна. Любовь Павловна сидѣла задумавшись. Абрамъ Ильичъ чуть не дремалъ. Мы извинились передъ хозяйкой, за-просто попросили позволенія заснуть и, тыкаясь носами въ стѣны, пошли въ корридоръ….
— Какъ же-съ, и комната готова! замѣтила звонко хозяйка, взглянувши на насъ и представя глаза, также совершенно сонные: — кстати, и другіе подоспѣютъ тогда!
Мы очутились въ темной и прохладной комнатѣ, съ запахомъ инбиря и, кажется, калганнаго корня, выходившимъ изъ какой-то конторки: нащупали перины и завалились спать.
Два, три, чуть ли даже не четыре часа мы спали. Ни лучъ свѣта, ни жужжанье назойливой мухи не прерывали сна. Инбирь и калганъ пріятно щекотали ноздри. Тишина въ домѣ и Кругомъ была невозмутимая. Я помню, что заснулъ, все обдумывая въ потьмахъ: «откуда это пахнетъ инбиремъ и калганомъ? изъ шкафа, или это наливки стоятъ гдѣ нибудь на полкахъ, или на печкѣ вверху, и пахнутъ….» Глаза сами собою раскрылись у меня перваго. Гражданскія заботы явились прежде всего. «Какъ же это?» думалъ я уже иначе въ потемкахъ: «свѣдѣнія комитету нужны скоро, особенно о мелкопомѣстныхъ; а эти господа, кажется, и не думаютъ о важности ихъ составленія!»
— Абрамъ Ильичъ! шепнулъ я: — Абрамъ Ильичъ!
Говорковъ вскочилъ на перинѣ.
— А? что?!
— Я хочу съ вами поговорить о возвышенномъ…. Скажите мнѣ; вѣдь комитеты наши это первыя еще попытки совѣщательныхъ, сословныхъ учрежденій съ законодательными правами на Руси?
— Первые!
— А какъ вы думаете, сознаютъ это господа помѣщики, призванью черезъ нихъ заявить свои желанія?
— Не всѣ сознаютъ…. Вотъ и теперь: клянусь, я убѣжденъ, что въ цѣлой Сорокопановкѣ не найдете даже чернильницы, чтобъ писать отвѣты!
Сонъ опять сталъ насъ одолѣвать. Но подъ окномъ загоготалъ гусь, а потомъ крикнулъ пѣтухъ Петька, затрубивши, какъ военная труба, и мы встали.
Свѣтло и весело встрѣтилъ насъ опять тотъ же залъ, съ картинками и гарусными подушками. Только, вмѣсто собачки, по полу уже ходили двѣ галки, въ сережкахъ, сафьяныхъ панталончикахъ и, по остроумному соображенію самой хозяйки, съ ситцевыми мѣшочками, подвязанными у хвостовъ, для чистоты….
— Вотъ, замѣтилъ Говорковъ, зѣвая во весь ротъ: — губернскій предводитель грозитъ, что крайній срокъ подачи свѣдѣній для комитетовъ еще только двѣ недѣли; а Любовь Петровна передъ такою реформою мѣшочки подъ хвосты ручныхъ галокъ подвязываетъ! — И онъ опять зѣвнулъ. Зѣвнулъ за нимъ и я.
— А что? спросилъ Говорковъ: — я думаю, парижскіе и лондонскіе публицисты никакъ не воображаютъ, чтобы дѣло у насъ такъ дѣлалось, чтобы мы, положимъ, такъ зѣвали?
— И я думаю тоже….
Мы еще помолчали. Никто не являлся въ залъ. Въ открытое окно къ сторонѣ двора видно только было, какъ два какихъ-то мальчика, игравшіе вѣроятно предъ тѣмъ въ орлянку, у сарая спали, раскинувшись на землѣ, а престарѣлая комнатная женщина, сидя спиной къ крыльцу амбара на землѣ, спала, держа въ рукѣ недовязанный чулокъ съ прутками и широко развѣся жирныя толстыя губы….
— Чтожь тутъ дѣлать? замѣтилъ я: — сосѣди нейдутъ, не собираются, да и хозяйки нѣтъ, а время летитъ! Скоро и вечеръ; завтра же надо еще ѣхать на Лозовыя Воды, на Гудиниху, на Котелки, и мало ли еще куда! Что намъ дѣлать? Вѣдь это все спитъ, Абрамъ Ильичъ, спитъ все село, какъ въ сказкѣ!
— Спитъ, да еще какъ! слышите?…
Въ это время изъ корридора послышалось храпѣнье тоненькаго, тихаго женскаго, хотя довольно однако забористаго, свойства: это были звуки изъ комнаты самой хозяйки.
— Давайте готовить астролябію! замѣтилъ Говорковъ: — хотя одну или двѣ усадьбы примѣрно обойдемъ, да и нанесемъ послѣ на планъ ихъ среднюю величину….
Мы отправились сами къ нетычанкѣ, достали ящикъ съ астролябіей, разбудили мальчиковъ, спавшихъ подъ сараемъ, и отрядили ихъ нарубить вѣхъ и кольевъ. Старушка подъ амбаромъ спала попрежнему. Мы пошли въ садъ. На поворотѣ изъ первой же дорожки, передъ нами, съ обрыва надъ Отавой, открылась вся разнообразная и живописно-пестрая картина Сорокопановки. Вотъ рядъ мельницъ, по кряжу косогора. Вотъ хатки и домики, въ раскидку, бочкомъ, спиной и передомъ одни къ другимъ, раздѣленные садами, оврагами, холмами и просто площадями зеленыхъ пустырей, величиной въ иное хуторянское поле. Волы, коровы и лошади ходили по этимъ пустырямъ. Въ одномъ мѣстѣ, среди села, паслось цѣлое стадо овецъ; въ другомъ кто-то запахалъ полъ-десятины подъ огородъ, и на неогороженной пахати уже всходила какая-то зелень. Толстыя, дряблыя и совершенно лысыя, отъ дородности своего огромнаго, красноватаго тѣла, свиньи ходили привольно по всѣмъ угламъ села, тыкаясь въ заборы и почесывая спины у самыхъ панскихъ крылецъ и оконъ. Стаи голубей носились въ синемъ и безоблачномъ небѣ. На три или на четыре версты раскидывалась во всю сторону любопытная Сорокопановка, село не село, посадъ не посадъ и городъ не городъ, а всего этого понемножку….
Ну долго же этотъ мальчишка-посланецъ будетъ обходить съ повѣсткой господъ здѣшнихъ обывателей! сказалъ я Говоркову: — я думаю — просто спитъ гдѣ нибудь на дорогѣ, подъ заборомъ.
Онъ молча махнулъ рукой и продолжалъ, пристально вглядываться въ картину у нашихъ ногъ, гдѣ, какъ на ладони, виднѣлась вся Сорокопановка, со всѣми своими дворами и двориками, задворьями, каморками, амбарчиками, со всею своею внутреннею домашнею жизнію.
— А что? спросилъ Говорковъ: видите? Полюбуйтесь-ка; вѣдь ни въ одномъ углу нѣтъ еще ни души на дворѣ; всѣ спятъ! Смотрите-ка, гдѣ же тутъ дождаться кого нибудь господъ на нашу сходку?
И въ самомъ дѣлѣ, несмотря на близкій, вечеръ, Сорокопановка была еще царствомъ мертвыхъ. Кое-гдѣ только заливался крикомъ какой-нибудь горластый голландскій пѣтухъ, да дюжины двѣ индѣекъ, гордость а слава важной пани, сберегшей ихъ съ весны отъ общаго падежа на эту птицу, прерывала общую тишину дружнымъ кавканьемъ….
— Ну, — замѣтилъ жолчный Говорковъ: — вотъ, если бы какой нибудь французскій миссіонеръ случайно забрелъ сюда и не зналъ, что это Россія, такъ прямо сказалъ бы въ своихъ запискахъ, что былъ въ такомъ-то селѣ верхняго Кіанга, Соро-ко-пан-чун-ху….. И свиньи напоминаютъ про Китай!
И Абрамъ Ильичъ съ досады закурилъ крѣпкую и сквернѣй- шую сигару, къ которымъ онъ пріучился еще въ Сибири, сигару изъ чистѣйшаго тютюну.
Явились мальчики, отряженные за вѣхами. За ними сверху, съ дорожки, показалась и Любовь Павловна. Протирая глаза и съ подрумяненными отъ сна морщинками худенькаго Лица, она, слегка зѣвнувъ и закрывъ ротъ ладонью, подошла къ намъ, когда мы ставили уже астролябію и наводили ее на уголъ ея усадьбы.
— Что это? Вы уже и за работой! Ахъ, что значитъ неутомимость! начала Любовь Павловна: — это не то, что мы!
— Долгъ требуетъ! сурово замѣтилъ Говорковъ, копаясь у кольевъ вкругъ подставокъ я неистово разгребая землю.
— Вотъ, мы начнемъ съ вашего уголка, Любовь Павловна! сказалъ я, наводя вѣхи и идя далѣе вдоль плетня и внизъ по улицѣ къ сосѣднимъ усадьбамъ, изъ которыхъ ближе всѣхъ была усадьба священника, а за нимъ подпоручика Свербѣева.
— Ахъ, какъ же это? говорила Венцеславская, шагая за нами мелкими шажками, какъ пестрая куропаточка: — а я велѣла вынести сюда и варенья!
Мы шли по улицѣ. Мальчики Вѣвцеславской ставили вѣхи и шли съ цѣпью; Говорковъ отмѣчалъ углы въ записной книжкѣ; У поворота близь дома священника надо было взять вправо и вести вѣхи по краямъ огорода Любовь Павловны. Тутъ вышелъ самъ отецъ Павелъ, поглаживая лысину; онъ молча намъ поклонился и тоже сталъ съ пристальнымъ любопытствомъ смотрѣть на вѣхи. Подоспѣлъ и лакей съ подносомъ. Мы наложили на блюдца варенья и стали ѣсть.
— Что это, Любовь Павловна, прошлогоднее? спросилъ отецъ Павелъ..
— Прошлогоднее, Павелъ Ильичъ!
Говоркова вывело изъ терпѣнья, какъ это такъ мало обращаютъ вниманія на наше дѣло.
— Эхъ, братъ, да говорятъ тебѣ — лѣвѣе, ворчалъ Говорковъ, продолжая ставить вѣхи и направляя нерасторопнаго парня. Онъ свернулъ за рядъ тополей, огибая далѣе усадьбу Вѣнцеславской.
Когда мы съ блюдцами въ рукахъ, облизываясь и немного позамѣшкавшись съ отцемъ Павломъ, начавшимъ разсказывать, что вотъ у него на спинѣ сыпь явилась и Андреевыхъ дѣти тоже въ сыпи, свернули влѣво за новый уголъ плетня, мы увидали Говоркова, окруженнаго толпою новыхъ лицъ….
Престарѣлый, сѣдовласый и необычайной толщины, добродушный подпоручикъ Свербѣевъ, едва передвигая столбы своихъ ногъ, стоялъ тутъ, поворота къ астролябіи свои отекшія и брыластыя щоки, увѣнчанныя серебрянымъ и коротко-стриженнымъ черепомъ, безъ шапки. Какая-то низенькая, коренастая, круглая дама, въ черномъ коленкоровомъ платьи и такомъ же чепцѣ, съ Огромною нижнею, почти коровьею губою и сѣрыми глазами на выкатъ, ходила тутъ же, съ палкою, шевеля и судорожно дергая за висѣвшій у нея на рукѣ ридикюль, набитый разными, очевидно дѣловыми, бумагами. Двѣ дѣвицы, въ голубыхъ полинялыхъ шляпкахъ, блѣдныя и чахоточныя, но съ черными южными глазами и густыми черными же бровями, стояли также, въ обществѣ прочихъ, какъ будто попавши сюда невзначай. Усатый и разухабистый господинъ въ венгеркѣ, повертываясь, какъ Флюгеръ, стоялъ поодаль, пугливо однако и съ несмѣлымъ вниманіемъ слѣдя за происходившимъ. Это были: въ черномъ — госпожа Папина, въ голубыхъ шляпкахъ — дѣвицы Фіалковскія, съ усами — отставной ротмистръ Чурилка….
А между тѣмъ вдали показывались другія лица. Съ горы отъ мельницъ шли три брата Ковриныхъ, неслужащій дворянинъ Чубченко съ неслужащимъ же сыномъ Чубченкомъ-младшимъ, — оба какъ простые мужики, въ простыхъ зеленыхъ, мѣщанскихъ чуйкахъ и съ длинными бородами. Наконецъ отъ моста близь Отавы отдѣлялась группа дамъ, предводимыхъ огромнаго роста усатымъ господиномъ, въ красной рубахѣ, ополченскомъ сѣромъ армякѣ на распашку, ополченскихъ сапогахъ и съ галстухомъ à l’enfant. По хлыстику въ его рукахъ, а болѣе, разумѣется, по счастливой наружности и галстуху, я тотчасъ узналъ въ немъ Досифея Ивановича Ипокренова, о которомъ слыхалъ я. Отдѣльныя лица и группы молча подходили, едва намъ поклонившись, и сурово останавливались въ сторонѣ. Изрѣдка перешептываясь, всѣ стояли молча, и съ подозрительно-недовѣрчивымъ вниманіемъ глядѣли на наши дѣйствія.
Такъ, я думаю, слѣдили японцы отважныхъ моряковъ, два года назадъ смѣло отводившихъ себѣ квартиры въ недоступныхъ дотолѣ Нагасаки; такъ Индѣйцы временъ Кортеса встрѣчали бѣлыхъ пришлецовъ на берегахъ своихъ заповѣдныхъ рѣкъ….
Работа шла своимъ чередомъ. Никто не рекомендовался. Молчали и мы. Только слышно было, съ какою досадою сопѣлъ Говорковъ, идя зигзагами съ вѣхами и кончая планъ дачи Вѣнцеславской. Солнце обливало даль, сады, кровли домиковъ, мельницъ и насъ самихъ яркими" какъ киноварь, лучами.
Первый отозвался Ипокреновъ.
— Па-а-звольте-съ! Вы, кажется, не такъ уголъ взяли? замѣтилъ онъ Говоркову.
— Чево-съ? свирѣпо спросилъ Абрамъ Ильичъ и поднялъ отъ колышка налитое кровью лицо и ознобленный поблѣдневшій носъ, изъ котораго, какъ у Ѳемистоклюса, капнула капля.
— Надо взять вотъ-какъ…. Когда я былъ случайно у Шамиля, онъ попросилъ меня снять видъ своего гаремнаго двора: Досифей-кунакъ, говоритъ черезъ переводчика, какъ бы спять повѣрнѣе? Ну, я и снялъ. Я долго у него жилъ….
— Можетъ быть, можетъ быть! возразилъ со вздохомъ Говорковъ и докинулъ послѣдній уголъ. — Теперь дачу господина Свербѣева! отнесся онъ ко мнѣ.
Между тѣмъ группы оживились.
— Вотъ трудолюбіе, такъ трудолюбіе! отозвалась первая Венцеславская.
— Да-съ! подхватилъ грубоватый Свербѣевъ и сдѣлалъ движеніе.
Нѣсколько рукъ его тутъ же остановили. Ипокреновъ принялся помогать Говоркову. Пошла общая бесѣда. Изъ воротъ дѣвицъ Фіалковскихъ вынесли стулья; кое-кто сѣлъ. Потомъ явился неожиданно коверъ и столъ, съ лавкой. Всѣ сѣли — кто на лавку, кто на стулья. Бородатые однако стали въ сторонѣ. Ипокреновъ сѣлъ съ хлыстикомъ на коврѣ, у ногъ дѣвицъ. Доброе- ли выраженіе нашихъ лицъ, или такое уже примирительное настроеніе самого общества подѣйствовало, только наши новые знакомцы къ намъ присмотрѣлись и стали разговорчивѣе и общительнѣе. Они перестали смотрѣть на насъ, какъ на своихъ враговъ.
— Да не выпить-ли намъ тутъ же и чаю? спросилъ кто-то изъ толпы.
— Отлично, отлично, отозвались голоса..
Пошли за самоваромъ и за чашками. Вдова Папина, съ толстою губой и съ палкой, побѣжала за сливками. Сливки, принесенныя ею, дѣйствительно были великолѣпны.
— Такъ ужь и дѣлами не тутъ ли заняться? сказалъ рябой и голубоглазый ротмистръ Чурилка, покручивая усы.
— А дѣлами — такъ и дѣлами! рѣшило общество.
Всѣ собрались вокругъ стола, съ печатными программами. Явилось еще нѣсколько темныхъ и молчаливыхъ лицъ, ставшихъ также къ сторонѣ, какъ и бородатые. Чернилица отца Павла поставлена среди стола, съ нѣсколькими перьями. Особый столъ между тѣмъ уставлялся чайнымъ приборомъ.
— А что? отнесся опять Чурилка. — знаете ли, господа депутаты, мы люди простые? гдѣ намъ постигать тамъ всякія ваши статистическія хитрости? Вы наръ диктуйте, а мы будемъ писать….
Я улыбнулся.
— Этого нельзя!
— Какъ можно! замѣтилъ и Говорковъ: — тутъ не будетъ истины; а безъ яея и ничего хорошаго не будетъ!
Госпожа Папина суетливо разливала чай; дѣвицы Фіалков- скія курили папиросы. Ипокреновъ съ ковра дѣлалъ имъ глазки. Я изложилъ данныя мнѣ отъ комитета инструкціи, разъяснилъ, какой важности предложенные вопросы; сказалъ, что отвѣтить на нихъ легко, и удивился, какъ почтенные жители Сорокопановки до сихъ поръ не доставили отвѣтовъ предводителю. Это невидимому удивило слушателей- Я развернулъ программу.
— Ну, вотъ напримѣръ, господа, берите перья. Пишите въ клѣткахъ программъ противъ графы о ревизскихъ душахъ, сколько у кого душъ, крестьянъ и дворовыхъ?
— Да у васъ почта у всѣхъ дворовые….
— Пишите….
Всѣ написали; одинъ — 5, другой 2, третій 7. Три брата Ковриныхъ объявили, что у нихъ у троихъ всего одна душа, отличный поваръ, но что онъ уже два года, какъ содержится въ губернскомъ острогѣ, и они его показываютъ потому, что все-таки онъ отличный поваръ и что они надѣются получить за него выкупъ. У господина же Чубченка старшаго по ревизской сказкѣ оказалось необыкновенное явленіе: у него было всего три души женскія, бабка 50 лѣтъ, дочь ея 28 и внучка 10, хотя первыя двѣ значились незамужними. Это все были плоды запрещенной любви.
— Теперь пишите, сколько у кого грамотныхъ; какіе вамъ платятся оброки, сколько у кого недоимки, во что обошлось кому обученіе ремеслу и мастерству дворовыхъ, кто у кого при-писанъ къ дому, кто къ землѣ и кто къ капиталамъ.
Написали и это. Только Свербѣевъ вдругъ хватилъ, что ему обученіе кузнеца обошлось въ 1,000 руб. серебромъ….
— бога вы не боитесь, Сысой Иванычъ, замѣтилъ ему отецъ Павелъ, гладя лысину по обыкновенію снизу сверхъ: ну, гдѣ же тысячу? Да вашъ Паровика у Шваянскаго Петра за харчи обучался….
Свербѣевъ косо глянулъ на меня и крякнулъ.
— Нельзя, этого нельзя! подхватилъ Говорковъ, тряся головою.
— Ну, такъ сто рублей! смягчился Свербѣевъ.
— Пишите тридцать цѣлковыхъ въ два года! сказалъ опять отецъ Павелъ я засмѣялся.
Свербѣевъ молча вписалъ въ клѣтку в0 и вздохнулъ. Между тѣмъ вдова Папина все ёрзала на стулѣ, теребя свои манатки съ бумагами, и собиралась что-то сказать.
— Что вамъ, Ульяна Павловна? спросилъ старшій Ковринъ, глядя, какъ дрожала мозолистыя руки у старухи.
— Я, Илья Ильичъ, право не знаю, какъ тутъ быть! сказала она, сюсюкая и шепеляя: — двѣ ревизія сряду у меня люди показаны были при сорока пяти десятинахъ земли, а у меня земля, кромѣ усадебной, нѣтъ уже давно, болѣе двадцати лѣтъ.
— Въ острогъ, матушка, въ острогъ засадятъ! бухнулъ Ипокреновъ, подмигивая на насъ.
Чашка изъ рукъ Папиной брякнула на столъ. Я едва успокоилъ старуху, за неграмотностію ея попросивши прописать эту оговорку младшаго изъ Ковриныхъ. Но трехъ-аршинный, бѣлокурый юноша, несмотря на свои двадцать пять лѣтъ, также оказался неграмотнымъ. Ихъ отвѣты на программы продолжалъ писать отецъ Павелъ….
Число скота господскаго и крестьянскаго, количество земли пахатной, сѣнокосной, лѣсной, удобной и неудобной, подъ рѣками, дорогами и усадьбами, выгонной и подъ оврагами, также записано примѣрно. Все шло, какъ по маслу. Всѣ другъ у друга справлялись, вписывали и не замѣтили, какъ въ полчаса съ небольшимъ главныя статьи программы были рѣшены.
— Ну, Фабрикъ, заводовъ, торговли и особой промышленности у васъ, господа, вѣрно нѣтъ! сказалъ я: перейдемъ теперь къ оцѣнкѣ полевой земли и усадебныхъ участковъ, а также къ настоящему устройству быта и стоимости содержанія вашихъ дворовыхъ….
— Давайте! весело подхватило общество.
Лица всѣхъ сіяли. Вечеръ лилъ потоки очаровательныхъ огней и, кажется, не хотѣлъ сходить съ неба. Даже дѣвицы Фіалковскія повеселѣли и какъ будто пополнѣли.
— Вы, Сысой Иванычъ, первый назначайте: по чемъ кладете десятину пахатной земли? спросилъ я Свербѣева.
— А по чемъ? Меньше нельзя, какъ сто цѣлковыхъ. Вѣдь это въ вѣчныя времена имъ отойдетъ.
— Какъ это?! Полтораста…. сначала робко отозвались другіе голоса, а потомъ всѣ зашумѣли и никого уже нельзя было разслушать.
— Меньше двухъ сотъ нельзя! кричала до охриплости и съ пѣной у рта незалѣченная до тѣхъ поръ, совершенно сморщенная старушка, безъ единаго зуба во рту и въ черномъ чепчикѣ съ плерезами: — нельзя! какъ можно, и того мало… Вѣдь это наше, — наше! Да говорятъ же вамъ — наше!. Двѣсти! Меньше двухъ сотъ нельзя!
Я протестовалъ.
— Подумайте; отъ васъ требуютъ правды. Гдѣ же слыханы такія цѣны? Вы на себя накличете бѣду, вызовете недовѣріе правительства….
Всталъ Инокреновъ.
— Нѣтъ, ужъ па-а-звольте! Я это дѣло рѣшу: вотъ, напримѣръ, мой хлыстикъ; онъ стоятъ въ лавкѣ цѣлковый — да купецъ-то можетъ за него просить хоть милліонъ! Спросъ мѣры не знаетъ. Когда я гостилъ у Шамиля, онъ одинъ разъ заговорилъ мнѣ чрезъ переводчика: Досифей, говоритъ, что можно, говоритъ, взять за мой архалухъ?…
— Пошла коза на базаръ, пошла писать! возразилъ толстый Свербѣевъ: — разскажите лучше, какъ вы золотую руду открыли…
Ипокреновъ присѣлъ опять на коврѣ, крякнулъ и замолчалъ, косясь на своего вѣчнаго врага, Свербѣева.
Я пустился объяснять, что такое цѣна вещи и какъ ее опредѣляютъ; какъ земля цѣнится по десятилѣтней сложности средняго дохода. Всѣ соглашались со мной; но все-таки цѣну десятинъ требовали поставить по крайней мѣрѣ 75 р.сер. Уже почти въ сумеркахъ мы помирились на шестидесяти цѣлковыхъ, и всѣ въ графѣ поземельной цѣны выставили 60.
— Засѣданіе закрывается! сказалъ я съ улыбкой — Завтра утромъ надо будетъ осмотрѣть планы вашихъ поземельныхъ участковъ и опредѣлить величину усадебныхъ земель у каждаго. Абрамъ Ильичъ этимъ займется утромъ и къ обѣду все кончитъ. А мы пополнимъ еще кое~какія мелочи…
Всѣ встали, разсыпаясь въ любезностяхъ и удивляясь, отчего они сами такъ долго не могли приступить къ отвѣтамъ, и все только посматривали на листки программъ, лежавшихъ у нихъ по окнамъ и за зеркалами, въ пыля и подъ слоями паутины.
— Вѣдь для этого вамъ нужно было только собраться и общимъ совѣтомъ положить, какъ написать, приблизительно хотя, вѣрные отвѣты!
— Собща! Въ томъ-то и дѣло! замѣтилъ старшій Ковринъ: соберите-ка насъ! Да мы для выпивки только и умѣемъ собраться, а мелкоперыя барыни наши для толковъ о нарядахъ… Не пришли вы повѣстки, да я сами не пріѣзжай, мы бы и за годъ цѣлый вамъ не отвѣчали…
Всѣ начали наперерывъ приглашать меня и Говоркова, кто на ужинъ, кто на ночлегъ къ себѣ, кто на все время на квартиру. Но мы отказались, не желая обидѣть прежней хозяйки, Вѣнцеславской, не покидавшей меланхолическаго выраженія своего маленькаго лица. Мы еще гуляли по улицамъ. Мѣсяцъ взошелъ и обливалъ яркимъ, янтарнымъ свѣтомъ сады и бѣлые домики. Соловьи пѣли неумолкаемо, прерывая наши толки — то о содержаніи дворовыхъ, о ихъ одеждѣ, обуви и харчахъ, то о цѣнности усадебъ. И въ то время, какъ пернатые пѣвцы сыпали свои пѣсни съ горы, изъ древесныхъ кущъ, въ обрывы надъ Отавой, госпожа Папина распространялась о стоимости сѣрыхъ штановъ для Терешки и двухъ рубахъ въ годъ изъ домашняго холста для какой нибудь Усти или Катри, а неграмотный третій Ковринъ доказывалъ, что нѣтъ возможности опредѣлить цѣнности ихъ домовъ, потому что съ нихъ по десятилѣтней сложности доходовъ сложить нельзя. Вечеръ, какъ въ незабвенныхъ похожденіяхъ Тентетникова и Чичикова, закончился катаньемъ по Отавѣ, на лодкѣ отца Павла, при чемъ Ипокреновъ не преминулъ сперва явиться сущимъ рыбакомъ, заломить шляпу набекрень и затянуть волжскую пѣсню, а потомъ пустился разсказывать, какъ онъ былъ представленъ ко двору въ Петербургъ и какъ одна иностранная принцесса, бывшая тамъ, давала ему понюхать табаку изъ своей алмазной табакерки… Тутъ же онъ влѣпилъ расказъ о катаньи на лодкѣ по огромной рѣкѣ у Шамиля, съ его женами. И когда Свербѣевъ сказалъ на просто": «врешь, старче! на Кавказѣ такихъ рѣкъ нѣту!» Ипокреновъ прибавилъ: «есть; только мы еще до нихъ не доходили!»
Блаженные, тихіе уголки! И его слушали, слушали, съ замирающимъ любопытствомъ. И никто во всей Сорокопановкѣ, (не перечь ему только Свербѣевъ) такъ легко не разъяснялъ европейской политики, не мирилъ и не ссорилъ иной разъ Австріи съ Франціей и Англіи съ Россіей, какъ Ипокреновъ. Положено было за рѣкѣ, что вѣрнѣйшее число стоимости годоваго содержанія дворовыхъ съ души будетъ высшее 40, среднее 20 и низшее 10 руб. сер. въ годъ. А почему 40 или 20? Этого никто не рѣшилъ бы, вѣрно. Эти цѣны обѣщались внести въ программы на утро и доставить мнѣ отъ всей Сорокопановки.
— А какъ вдругъ по сороку цѣлковыхъ велятъ платить дворовымъ въ годъ, если мы это подпишемъ? спросили нѣкоторые.
— Ну, что же, — и будете! сказалъ развязно Ипокреновъ.
Общество замолчало и погрузилось въ думу.
— Э, господа! заключилъ опять Ипокреновъ: — пишите больше; а то за границей скажутъ, что вы еще морили голодомъ людей!
Слова его подѣйствовали.
— Вы, старче, о чужихъ краяхъ вамъ не говорите, возразилъ ему одинъ Свербѣевъ, составлявшій единственную оппозицію Ипокренова: — говорите лучше о Шамилѣ…
Добродушные жители разошлись. Мы тоже съ Говорковымъ ушли въ усадьбу Вѣнцеславской и скоро улеглись въ знакомой комнаткѣ съ запахомъ инбиря и калгана, гдѣ уже окна были раскрыты и освѣщены яркимъ мѣсяцемъ. Соловьи пѣли, какъ околдованные…
— Вы потрудитесь, — сказалъ мнѣ уже въ окно, неожиданно явившись изъ темноты съ надворья, Ипокреновъ: — завтра назначить сходку здѣшнимъ дворовымъ и пояснить имъ на сходкѣ, чего имъ ждать и что слушать?
— Такихъ сходокъ не положено въ моихъ инструкціяхъ! отвѣчалъ я съ кровати, по чистой совѣсти не видя большаго проку въ цицероновскихъ объясненіяхъ съ нашимъ смиреннымъ простонародьемъ.
— Нѣтъ, какъ уже хотите, а я къ вамъ соберу — прибавилъ Ипокреновъ, уходя и крича черезъ заборъ: — смотрите же, поговорите! Бонь-нюи.
Инбирь и калганъ скоро насъ усыпили.
— Не забудьте завтра, Абрамъ Ильичъ, пораньше заняться съемкой хотя еще трехъ-четырехъ усадебныхъ участковъ Сорокопановки, — сказалъ я, поворачиваясь къ стѣнѣ: — или снимите общій планъ, а отдѣльные участки мы оговоримъ со словъ владѣльцевъ. Къ концу меня разбудите…
Было свѣтло совсѣмъ, когда я открылъ глаза. Говорковъ сидѣлъ, сгорбившись, противъ свѣта и, держа конецъ пера у самаго носа, свирѣпо чинилъ его, отхватывая огромные куски ножемъ.
— Вотъ, говорилъ онъ, и толкуй! Да тутъ такой хаосъ, что и не приведи Господи!
Я засмѣялся.
— Надо быть веселѣе, Абрамъ Ильичъ, и смотрятъ на вещи легче!
— Да, хорошо вамъ, а я съ зари возился, и хоть плюнь…
— А что?…
— Да то, что въ этихъ усадьбахъ самъ чортъ ногу сломаетъ! Обошелъ я почти всю дачу сорокопановскую, составилъ списокъ владѣльцевъ и пошелъ по дворамъ, чуть солнце взошло. Что же бы вы думали? просишь: покажите, гдѣ границы вашей усадьба, двора, сада и огорода? А онъ и говоритъ: то мое, что видите, да и то, чего не видите и что перешло вонъ туда; это его отецъ отмежевалъ насильно и объ этомъ уже прошеніе подано! И пошло: хвостъ одной усадьбы влѣзъ въ голову другой; садъ этого перекинулся за огородъ; а посреди ихъ всѣхъ помѣстился еще колодезь и кухня третьяго. Какъ тутъ охъ усчитать? Все переплелось и спуталось. Жили прежде безспорно, а теперь, какъ пошло дѣло на объявленіе правъ, такъ на стѣну лѣзутъ. Чубченко грозится жаловаться на меня, а вдова Папина даже съ полѣномъ какимъ-то по улицамъ стала бѣгать, — носится съ бумагами и тычетъ ихъ всѣмъ подъ носъ. Ходятъ кучками, на плетни повлѣзали я смотрятъ, что я дѣлаю! А двое объявили на-про- сто, что поколотятъ меня, если я ихъ обмѣрю…
— Ну, что же вы?
— Приблизительно прикинулъ по десятинѣ съ четвертью на усадьбу среднимъ числомъ, баста! А тамъ уже пусть сами до мелочей опредѣляютъ свои границы. Семь усадебъ легко, впрочемъ, было снять, и я нанесъ ихъ на планѣ. Да этого, пожалуй, и инструкціи наши не требуютъ! Вѣдь этого не въ недѣлю — и въ годъ не выполнишь…
— Оно конечно; а все-таки надо это по возможности собрать. Вы ихъ просили дать на это свои свѣдѣнія?
— Какъ же!
— Ну, наша астролябія въ другихъ мѣстахъ пригодится!
Мы вышли въ залъ. Подали чай. Хозяйка по прежнему сидѣла задумчиво, глядя въ полъ и поднимая на насъ восторженные глаза. А по полу уже ходили и галки съ мѣшочками, и куцая сорока, и параличная болонка. За чаемъ, безъ промежутковъ, подали жареныхъ въ сметанѣ соленыхъ перепелокъ, Форшмакъ изъ карася, и селедокъ, и вареники съ капустой.
— Пора, пора дальше! говорилъ я, потихоньку между тѣмъ распуская подъ сюртукомъ на спинѣ запасныя пряжки: — что-то господа обыватели нейдутъ!
— А вотъ и они! сказалъ Говорковъ, глянувъ черезъ силу въ окно.
Онъ также едва сидѣлъ на стулѣ отъ жирныхъ угощеній Вѣнцеславской. Особенно насъ подкузьмили какія-то луковицы, паренныя съ начинкой изъ крупъ и яицъ и въ маслѣ.
Вчерашніе знакомцы снова вошли и чинно сѣли по залѣ. Всѣхъ набралось человѣкъ двадцать пять. Иные были уполномочены сосѣдями и принесли подписанныя программы. Всѣ сидѣли съ пакетами въ рукахъ.
— Что же, господа, готовы программы? спросилъ я вѣжливо, поклонившись на всѣ стороны.
— Готовы.
— Абрамъ Ильичъ! отбирайте, и внесите въ листъ имена представившихъ.
Говорковъ быстро принялъ отвѣты. Всѣ молчали и вздыхали.
Свербѣевъ тоскливо глянулъ на Чубченка и сдвинулъ плечами.
— А усадьбы скоро крестьяне выкупятъ? спросилъ Свербѣевъ.
— Мнѣ неизвѣстно.
— Полноте насъ морочить! Мы не дѣти….
— Какъ угодно, вѣрьте, не вѣрьте!
— Кому же извѣстно?…
— Какъ рѣшитъ комитетъ и какъ утвердятъ выше!
Свербѣевъ вторично пожалъ плечами и, вздохнувши, опять медленно повелъ глазами сперва на Чубченка, а потомъ на потолокъ.
Господа присутствовавшіе стали шопотомъ совѣщаться другъ съ другомъ. Иные вставали и долго стояли другъ у друга надъ ухомъ. Говорковъ вписывалъ между тѣмъ имена подавшихъ свѣдѣнія въ сорокопановскій реестръ.
Поднялъ голосъ старшій Ковринъ.
— Ну, а скажите, барщина по прежнему будетъ три дня на крестьянъ, а на дворовыхъ шесть дней въ недѣлю?… Вѣдь у насъ все дворовые! добавилъ онъ, тоскливо ловя мои взгляды.
— Не знаю и этого. Все дѣло рѣшитъ губернскій комитетъ….
Младшій Ковринъ перешелъ на цыпочкахъ къ старшему и что-то сказалъ ему на ухо, размахивая руками. Всѣ снова усѣлись и замолчали.
— Теперь, господа, сказалъ я, провѣривши списокъ: — изъ тридцати двухъ владѣльцевъ Сорокопановки въ срокъ къ маю, представили свои отвѣты только семеро; восемнадцать владѣльцевъ дали свои отвѣты мнѣ теперь лично. Остаются еще семеро. Передайте имъ, что они подвергнутся всей строгости начальства и сами понесутъ лишенія, если о ихъ имѣніяхъ дѣло будетъ рѣшено заочно, безъ точныхъ свѣдѣній. Черезъ двѣ недѣли открывается комитетъ и свѣдѣнія ихъ уже не примутъ за составленіемъ губернскаго свода. Вы же, господа, чтобы не оставались въ невѣдѣніи о главныхъ началахъ реформы, заявленныхъ правительствомъ, то вотъ вамъ эти начала. Я уполномоченъ ихъ вамъ сообщить….
И я прочелъ публикаціи правительства по газетному листку. Всѣ слушали молча и напряженно, не спуская съ меня глазъ.
Свербѣевъ, стоя, долго и упорно чесалъ себя въ затылкѣ и сопѣлъ, ворочая налитыми кровью глазами. Наконецъ, когда я кончилъ, онъ подошелъ ко мнѣ, покачался на ногахъ, взялъ меня за руку и сказалъ:
— Bien merci, merci!Но позвольте на пару словъ….
Отведя меня въ сосѣднюю комнату, онъ вдругъ засуетился, говоря: «ничего, ничего!» заперъ двери, подошелъ ко мнѣ, хотѣлъ что-то сказать, кашлянулъ и не зналъ, что говорить. Руки его дрожали, багровое лицо было въ поту.
— Экуте, началъ онъ, оглядываясь: — насъ никто не видитъ! Бѣсъ побери всякія тонкости! я человѣкъ прямой. Скажите всю правду, что тамъ съ нами будетъ? Я никому не скажу, а намъ нужно Откройте по секрету….
— Да говорю же я вамъ, что ничего не знаю….
— Ну…. экуте!… я вамъ….
И Свербѣевъ неожиданно сунулъ руку въ боковой карманъ своей венгерки.
— Вотъ…. благодарность…. между нами…. десять цѣлковыхъ, — это приношеніе нашего общества! прошепталъ онъ дрожа, и красный, какъ ракъ, сталъ кланяться и протягивать мнѣ засаленную депозитку.
Я разсмѣялся и отвелъ его руки. Онъ опять:
— Возьмите; жевупри…. Или мало?…
— Полноте; не стыдно ли вамъ! сказалъ я и ступилъ къ двери: — вѣдь вы же сами меня выбрали! Вѣдь я не чиновникъ, я вашъ же товарищъ, — и вы мнѣ даете взятку! Ну, стану ли я измѣнять вашимъ интересамъ? Клянусь честью, я ничего не знаю…. Ну, вѣрите ли мнѣ? Честью клянусь!
Свербѣевъ быстро спряталъ деньги, круто повернулся на каблукахъ, вышелъ въ залу, гдѣ отшатнулась отъ дверной скважины куча любопытныхъ лицъ, и я видѣлъ, какъ при входѣ къ нимъ онъ свирѣпо махнулъ и головой и руками въ направленіи ко мнѣ, какъ бы говоря: «нѣтъ, чортъ его побери, не поддается, христопродавецъ!»
Собраніе встрѣтило меня съ совершенною и отмѣнною сухостію.
— Такъ вы уже ничего намъ не скажете, господинъ губернскій депутатъ? спросили меня разомъ и Коврины, и Чурилка, и Ипокреновъ, столпясь вкругъ меня.
— Ничего!
Свербѣевъ между тѣмъ, оправляясь и презрительно постукивая ногами, дерзко ходилъ по залѣ, шагая передъ самымъ моимъ носомъ. — Кто-то хотѣлъ начать веселый разговоръ, но Свербѣевъ обернулся къ своимъ и сказалъ: «Да что, господа, здѣсь болѣе намъ нечего уже слушать! Тончайшій человѣкъ!» и онъ съ судорожнымъ смѣхомъ замахалъ головою.
Положеніе мое дѣлалось невыносимо. Всѣ стали раскланиваться. Я отвѣшивалъ двойные поклоны.
— Па-а-звольте! отозвался Ипокреновъ: — тамъ у отца Павла во дворѣ собраны здѣшніе крестьяне. Поговорите съ ними. Мы просимъ васъ.
— Право, господа, совѣстно мнѣ…. Ну, что я имъ буду говорить? Не время еще; ничто еще не рѣшено.
Говорковъ толкнулъ меня въ бокъ и кивнулъ къ себѣ пальцемъ. Я подошелъ къ окну.
— Позвольте мнѣ поговорить за васъ; я поговорю! сказалъ онъ шопотомъ.
— Ну, извольте, пойдемте! сказалъ я вслухъ и взялъ шапку.
Мы пошли всѣмъ обществомъ. Венцеславская, провожая насъ съ крыльца, изъ-за кучи птичьихъ клѣтокъ, объявила, что стыдно такъ рано ѣхать и что мы обязаны у нея отобѣдать. Лошадей нашихъ уже запрягали, и мы отказались, благодаря отъ души хозяйку. Мимо клѣтокъ на крыльцѣ и клѣтокъ у погреба, яы сошли въ садъ. Садомъ шла дорожка въ яръ, яромъ на гору, и косогоромъ спускалась опять въ улицу, къ усадьбѣ священника. Изъ-за угла горы мы увидѣли толпу крестьянъ, человѣкъ въ пятьдесятъ, въ разныхъ положеніяхъ. Священникъ, по прежнему въ подрясникѣ, ходитъ передъ ними и что-то весело говорилъ. Мы подошли. Дворяне презрительно остановились въ сторонѣ. Ипокреновъ, съ иронической улыбкой глядя на меня, помахивалъ хлыстикомъ и крутилъ усы. Съ другаго конца улицы спускалась уже наша запряженная нетечанка.
— Ну, шепнулъ я Говоркову: — начинайте вашу рѣчь! Да пора уже и ѣхать!…
Говорковъ обернулъ фалды порыжѣлаго своего сюртука, ступилъ шагъ, ступилъ два, кашлянулъ, глянувши какъ-то бокомъ въ землю и какъ-то особо пискнувши, и отрывисто спросилъ: (разговоръ шелъ по-малороссійски).
— А что, хлопцы, вѣрите вы мнѣ?
Всѣ съ удивленіемъ переглянулись между собою.
Отвѣта не было.
— Я спрашиваю васъ, хлопцы, вѣрите-ли вы мнѣ и тому, что я скажу? Когда бы я былъ въ свиткѣ, вотъ въ такой, какъ вы всѣ ходите, то вы бы мнѣ повѣрили….
Двое или трое изъ переднихъ засмѣялись. Остальные изъ толпы хранили тупое молчаніе, и держа въ рукахъ шапки, смотрѣли внизъ. Тутъ я окинулъ ихъ пристальнѣе взглядомъ. Все это были дворовые, то есть исключительно почти одни батраки, бобыли бобылей, то есть мелкопомѣстныхъ. Лица здоровыя и жирныя, но притупленныя отъ выраженія лѣни и равнодушія. Одежда у всѣхъ была сборная, какъ на толкучкѣ: у инаго армякъ, у другаго ополченская поношенная свита, даже съ тремя номерованными пуговицами; у остальныхъ — то бѣлая рубаха, то ситцевый жилетъ, съ гребешкомъ на веревочкѣ, у пуговки, то долгополая хуторянская свитка, то порыжѣлая плисовая чуйка. Въ сторонѣ, презрительно улыбаясь, стояла краснѣющая и плечистая баба, въ сапогахъ, въ уланскомъ мундирѣ и на-веселѣ…
— Вѣримъ, отвѣтилъ впереди всѣхъ сперва тихо, и еще искоса поглядывая черезъ заборъ, за которымъ стояли дворяне, моложавый и широкоплечій парень, въ кожаномъ фартухѣ, что-то въ родѣ кузнеца или скорняка: — слыхали мы про тебя, что ты хорошій панъ; когда еще въ городѣ служилъ, то слыхали! —
Ипокреновъ на ухо Свербѣеву шепнулъ:
— Ишь, ракаліи, они все знаютъ! И говорятъ, что они ничего не смыслятъ и ни за чѣмъ не слѣдятъ…. Allons отсюда; пойдемъ лучше къ Антонъ-Антонычу. У него сегодня сынъ именинникъ.
Всѣ мало по малу ушли…
— Ну, такъ слушайте же, коли вѣрите! сказалъ Говорковъ, крякнувши и усиливая голосъ. Его видно также стѣсняли непрошенные зрители…
Толпа сдвинулась тѣснѣе, хотя съ тѣмъ-же выраженіемъ лѣни и сонливаго равнодушія.
— Давно уже, хлопцы, говорилъ Говорковъ: — давно у васъ идутъ толки о вольности. Въ народѣ еще и не то толкуютъ: что вы ничего и дѣлать-то не станете, какъ объявятъ вамъ вольность И всякую вамъ ложь и неправду злые люди говорятъ. Вѣдь такъ?
— Такъ! послышалось въ толпѣ, и глаза у нѣкоторыхъ просіяли.
— Ну, знайте же, что паны ваши сами хотятъ дать вамъ вольность, и царя про то просили, и царь на то согласился. Вольность и будетъ, да надо только подождать… Подождите хлопцы, подождите!
— А вотъ, продолжалъ Говорковъ, — знаете ли вы, что въ Россіи пятьдесятъ, да и съ хвостомъ еще, губерній, — а въ губерніяхъ по 10 и по 15 уѣздовъ? Ну, и совѣтуются теперь всѣ эти пятьсотъ уѣздовъ, какъ бы дѣло вышло лучше. Это такъ: положимъ, вольность, — это новая свитка. Ну, паны захотѣли дать вамъ новую свитку. Ну, и давайте ее, надѣвайте, да чтобъ только, когда надѣнете, то была бы она на всѣхъ и во всѣхъ мѣстахъ одинаковая. А то что же за покрой и польза, когда, не зная, что у сосѣда дѣлается, сошьете рукавъ желтый, а тотъ сошьетъ воротникъ синій, а третій сошьетъ полу одну красную, а другую, какъ у тебя вонъ жилетъ, зеленую, спинку же сошьютъ такую, что и на палецъ не надѣнешь…
— Такъ, такъ! заговорили въ толпѣ, хихикая, и лица поднялись на Говоркова: конечно, что и говорить! надо такъ сдѣлать, чтобы одинаково было всякому.
— Ну, а метла на небѣ, эта звѣзда, что по вечерамъ видна, ничего не значитъ? спросилъ изъ толпы парень въ кожаномъ фартухѣ. Ему не дали договорить и держали его за полы…
Абрамъ Ильичъ не умолкалъ долго. Толпа его слушала внимательно. Я оглянулся: отецъ Павелъ, надѣвши очки, стоялъ, облокотившись объ оконницу и, держа въ рукахъ раскрытую книгу, должно быть Священное Писаніе, что-то въ ней кропотливо пріискивалъ…
А солнце безмятежно свѣтило, и ярко и вмѣстѣ тихо, безъ обычнаго зноя. Пѣтухи и другія птицы ещ недавно заливались по плетнямъ, соломеннымъ крышамъ бѣлыхъ мазанокъ и по цвѣтущимъ, уютнымъ садамъ тихихъ и уютныхъ усадебъ мелкопомѣстной Сорокопаповки; а теперь, какъ нарочно, затихли и будто, также слушали неслыханныя рѣчи Абрама Ильича. Тучка набѣжала на солнце за Отавой. Трепетная, прохладная тѣнь накинулась на рѣку, на луга и на половину села, — съ зеленѣющею на холмѣ и далеко видною усадьбою Вѣнцеславской. Только за церковью раздалось серебристое, тоненькое ржанье жеребенка, какъ будто искавшаго потерянную имъ, среди огромнаго церковнаго выгона, матку….
Часа черезъ два толпа крестьянъ разошлась, молча, какъ-то въ разсыпку, не глядя почти Другъ на друга, долго не надѣвая шапокъ и медленно, какъ бы не хотя, скрываясь въ концѣ гористой и зеленѣющей улицы. Абрамъ Ильичъ говорилъ ловко и находчиво. Онъ достигъ, чего хотѣлъ. Дворяне могли успокоиться. Одинъ только парень въ фартукѣ будто не хотѣлъ угомоняться и, ставши въ далекѣ на бугрѣ, среди улицы, вдругъ свиснулъ и закричалъ: «А что, хлопцы, пойдемъ лучше до шинка: можетъ тамъ и еще потолкуемъ!» Не видно было, послушались- ли его остальные мужики…. Блѣдный и молчаливый сѣлъ Говорковъ, по окончаніи объясненій, въ нетечанку, уткнулъ носъ въ шинель и до слѣдующей деревни, верстъ двадцать пять, не сказалъ ни слова. Его будто слегка подергивало. Я также молчалъ. Мысли мои носились далеко-далеко, впереди, между голосами я тѣнями другихъ, уже видѣнныхъ и еще не видѣнныхъ мѣстностей нашего театра дѣйствій.
— А что, Абрамъ Ильичъ, о чемъ вы думаете? спросилъ я Говоркова, когда мы по пути въѣзжали въ новое село, въ село богатаго барина, имѣвшаго сахарный заводъ.
— Скверно на душѣ! отвѣтилъ Говорковъ: — точно кого нибудь обидѣлъ или неловкое слово сказалъ.
Мы остановились у рѣзныхъ, раскрашенныхъ барскихъ воротъ. Говорковъ опять засуетился, опять сталъ рыться въ бумагахъ и прочелъ въ спискѣ фамилій имя новаго владѣльца: «Ардаліонъ Аркадьичъ Прость-Прощеновскій. 400 въ двухъ смежныхъ поселкахъ.»
Насъ встрѣтили другія картины и лица. Но еще долго въ памяти у меня была тихая Сорокопановка, съ разными галками и сойками, съ Вѣнцеславскими, Свербѣевыми и Ипокреновыми, село не село, посадъ не посадъ, и городъ не городъ, куда повѣяло новою, небывалою еще жизнію….
Сентябрь, 1858 г.