СЕКРЕТНЫЯ ВОСПОМИНАНІЯ ИНСТИТУТКИ.
правитьМоя добрая знакомая, Надежда Сергѣевна А., когда-то воспитывалась въ одномъ изъ провинціальныхъ институтовъ, и, подобно многимъ изъ своихъ подругъ, сохранила очень разнообразныя воспоминанія о золотыхъ годахъ своей юности, взлелѣянной, какъ говорится въ нашихъ сказкахъ, «за тридевятью замками, за тридёвятью ключами, чтобы вѣтеръ не завѣялъ и солнце не запекло, чтобъ и добры молодцы не завидѣли». Въ ея туалетномъ столикѣ были тщательно сбережены: кусочки хлѣба или просфоры, завернутые въ бумажки, вырѣзанные офицерики на конѣ, картинки, изображающія ангела на колѣняхъ съ поднятыми къ небу руками и взоромъ, или какого нибудь пастушка съ барашками, разныя записочки въ родѣ слѣдующей: «чудная! божество! мадонна! пришли мнѣ твоего ножичка», и т. д. Надежда Сергѣевна сказывала мнѣ, что у ней очень долго оставались на рукѣ слѣды знаковъ отъ вырѣзанныхъ ножемъ буквъ, означавшихъ имя учителя, котораго она обожала.
«Вотъ какими глупостями мы занимались!» однажды начала она говорить мнѣ. — Теперь въ институтахъ ужъ не то; теперь — слышала я отъ одной знакомой инспектрисы — заботятся о развитіи, дѣвицы читаютъ всѣхъ современныхъ авторовъ, учителя безъ затрудненія приходятъ съ ними бесѣдовать въ свободное отъ занятій время, классныя дамы обращаются съ ними, какъ старшія подруги — словомъ, всѣ члены заведенія составляютъ одну добрую семью: мы въ наше время были не такъ счастливы. Помню я, какъ одинъ неопытный преподаватель остался у насъ на нѣсколько минутъ по окончаніи класса и началъ спрашивать, все ли мы поняли, что онъ объяснялъ. Мы, уже выпускныя дѣвицы, совсѣмъ опѣшили и съ недоумѣніемъ только поглядывали на классную даму. Наконецъ, двѣ или три изъ нашихъ посмѣлѣе, видя его крайнее замѣшательство, что-то робко пробормотали въ отвѣтъ. Что жь вы думаете? Этимъ двумъ куда не поздоровилось! Едва ушелъ преподаватель, дама подозвала ихъ и стала допрашивать, съ какою цѣлью онѣ заговорили съ постороннимъ мужчиной? Жаль, дескать, что вы, безстыдницы, еще не бросились на шею! такъ и пялятся впередъ… сидите у меня на самой задней лавкѣ, когда придетъ господинъ Б. Потомъ таинственно призвала ихъ къ себѣ инспектриса и чуть не со слезами на глазахъ просила сознаться, не писали ли онѣ еще какихъ нибудь записочекъ? не имѣли ли какихъ нибудь свиданій въ корридорѣ? Когда дѣвици стали оправдываться, то она назвала ихъ неблагодарными, какъ дерево, и прогнала отъ себя. Хорошо, что еще дѣло не дошло до начальницы! Словомъ, бѣдныя дѣвушки были осрамлены совершенно. Онѣ исхудали съ горя, и, можетъ, совсѣмъ зачахли бы, еслибы скоро не наступилъ выпускъ. Но, что всего ужаснѣе, мы, ихъ подруги, смотрѣли на нихъ, какъ на зачумленныхъ, хотя сами украдкою или подъ покровительствомъ какой нибудь дамы дѣлали вещи ужь похуже этого.
— Вотъ, что меня удивляетъ, замѣтилъ я моей знакомкѣ: — вы храните всѣ, эти альбомчики, стишки, и проч., между тѣмъ, на васъ почти не видно и слѣда институтки!
— А вы думаете, мнѣ легко было себя переработать? отвѣчала она. — По выходѣ изъ института, меня повезли на визитъ въ одинъ домъ. Въ залѣ сидѣли какіе-то офицеры; я тоже сидѣла, вытянувшись, какъ въ классѣ, и алѣла, какъ зарево, при каждомъ вопросѣ. Мнѣ всего досаднѣе было видѣть, что это многихъ тѣшило. Вдругъ хозяйка, прощаясь съ однимъ короткимъ знакомымъ, сказала: «будьте добры, если случится по дорогѣ, купите мнѣ помады». Услышавъ это, я не могла выносить болѣе. Потъ градомъ посыпался у меня съ лица: я закрыла рукою глаза и выбѣжала изъ комнаты. Всѣ переполошились, рѣшили, что я больна, и таки заставили меня лечь въ постель. А мнѣ знаете, что представилось? въ одну секунду я сообразила, что помаду употребляютъ для волосъ, а волосы чешутъ, когда встаютъ съ постели, а когда встаютъ съ постели, то бываютъ въ дезабилье… вотъ срамъ-то! А то еще лучше было съ одной изъ нашихъ. Ее первый разъ привезли въ какое-то большое собраніе: она все время держалась подлѣ матери, посматривая со страхомъ на толпу; ей все казалось, что кто ни пройдетъ мимо, непремѣнно ее зацѣпитъ. Вдругъ, какъ нарочно, одинъ уже пожилой господинъ, узнавъ, что она институтка, вѣроятно, пожелалъ о чемъ нибудь разспросить ее, немного рѣзко подошелъ и сказалъ: «позвольте узнать, изъ какого вы института?» Наша дикарка такъ испугалась, что взвизгнула и отскочила. Господинъ очень смѣшался, сталъ извиняться передъ ея матерью: «Извините меня, ради Бога — говорилъ онъ — я точно слышалъ, что ваша дочь изъ института, но не зналъ, что она изъ института глухонѣмыхъ: я никакъ не хотѣлъ оскорбить ее своимъ неумѣстнымъ вопросомъ». Впрочемъ, и у насъ подобныхъ дикарокъ было немного, но онѣ-то и выражали вполнѣ нашъ институтскій порядокъ. Что касается меня, мнѣ помогло то, что я уже не въ самыхъ раннихъ лѣтахъ поступила въ институтъ: я до сихъ поръ берегу свои бездѣлушки въ поученіе себѣ и другимъ. Я ни отъ кого не скрываю этихъ мелочей, хотя въ шутку и называю ихъ секретными воспоминаніями. Не угодно ли? мой запасъ къ вашимъ услугамъ…"
Я поблагодарилъ мою знакомку и тотчасъ воспользовался ея предложеніемъ. Меня прежде всего привлекъ богатый альбомъ въ золотой оправѣ; я наудачу развернулъ его и прочелъ:
Adieu, adieu, я удаляюсь,
Loin de vous я буду жить,
Mais cependant я постараюсь
Jamais, jamais васъ не забыть.
Это нѣжное выраженіе двуязычнаго чувства меня очень тронуло. Не менѣе понравилась мнѣ и игривость стиха, съ какою оно высказано: я невольно замечтался о прозрачной нѣжности ручки, писавшей эти строчки. Несравненная Мадонна! какъ, вѣроятно, все было прозрачно и въ умѣ твоемъ? И что сталось съ тобою, когда русскій опытъ наложилъ тяжелую руку на существо твое, подобное благоуханію французскихъ духовъ? Но, перевертывая страницу за страницей, я все болѣе погружался въ мрачный романтизмъ, которымъ вѣяло отъ этихъ нѣжныхъ листковъ; наконецъ меня совсѣмъ озадачило слѣдующее стихотвореніе:
Умру, и ты меня забудешь;
Не вспомнишь, Надя, обо мнѣ:
Ко гробу приходить не будешь,
Забудешь прахъ въ сырой землѣ.
Чего же еще ожидать послѣ этого? Развѣ только лучшей рифмы? мнѣ не нашутку стало грустно, и вдругъ наивная простота и искренность одного двустишія меня снова развеселила:
Люби меня, какъ я тебя:
Мы обѣ институтки.
— Что? какова поэзія? начала Надежда Сергѣевна: — а не осудите, другой не было и въ нашей жизни. Эти больныя испаренія чувства происходили ужь отъ той душпой атмосферы, въ которой мы жили. Мальчики подерутся другъ съ другомь и отведутъ душу: нашему женскому сердцу хотѣлось высказаться по-своему, посоперничать въ любви. Но высказываться не было возможности: за самое невинное сочувствіе къ учителямъ намъ чуть не вытягивали жилы. Да, что объ этомъ толковать? Я лучше доставлю вамъ сборникъ самыхъ любимыхъ институтскихъ стихотвореній, изъ котораго вы увидите, каковъ билъ нашъ вкусъ и каково развитіе; а теперь вотъ прочтите хоть эти два письма: я писала ихъ къ маменькѣ, уже бывши въ старшемъ классѣ.
Я съ любопытствомъ взялъ письма и началъ читать ихъ: передаю ихъ отъ слова до слова.
"Я, славу Богу, здорова, чего и вамъ желаю. Какъ вы проводите время? Что до меня касается, то 20-го іюня, мы были въ саду князя Д. Обыкновенно мы туда ходимъ по четыре въ рядъ. Пришедши въ садъ, который очень великъ и очень красивъ — даже есть пруды — была тамъ музыка, и мы по травѣ вмѣстѣ танцовали кадриль, потомъ пошли осматривать домъ. Онъ очень хорошъ и много въ немъ драгоцѣнностей. Потомъ пошли осматривать оранжереи, и когда вышли, то намъ дали по стакану лимонаду. А потомъ опять играла музыка, и намъ роздали по четыре маруададины, связанныхъ вмѣстѣ пакетиками. Потомъ мы вышли и пошли домой. Прощайте, милая и дорогая маменька, и проч.
«NB. Я и на другой день очень веселилась: у насъ былъ праздникъ. Намъ раздавали кушанья не по порціямъ, а кто сколько хотѣлъ, и меня даже очень вырвало».
„Я рѣшительно не знаю, что вамъ писать. Наша классная дама, мадамъ П., такая добрая! Ахъ, вы просто не знаете, милая маменька! такая она добрая… велитъ къ первому числу приготовлять письма. Несмотря на все это, я рѣшительно не нахожу, что писать. Извините, что такъ мало нишу. Ужъ звонятъ 8 часовъ: намъ нужно пить чай. Отъ всей души многоуважающая и любящая васъ, дочь ваша…“
— Не правда ли? сказала Надежда Сергѣевна: — судя по этимъ письмамъ, вы могли бы счесть меня глупою. Наше развитіе точно было незавидное; но все-таки меня и тогда нельзя было назвать тупицей: я считалась одною изъ самыхъ бойкихъ и неугомонныхъ. Тупость находила на меня повременамъ, вслѣдствіе разныхъ обстоятельствъ. Такъ и прочтенныя вами письма сочиняла я въ совершенномъ одурѣніи отъ неистовыхъ распеканій моей классной дамы. Надо вамъ знать, что мы не имѣли права ни сами писать въ родителямъ, ни получать отъ родителей письма безъ того, чтобъ этихъ писемъ не прочитала классная дама. Оттого мы отправляли двоякія посланія: одни черезъ дамъ, а другія черезъ родственниковъ, приходившихъ къ подругамъ, или подкупали для этого дѣвушку и солдата. Вы видѣли образецъ посланій перваго рода. Тутъ, разумѣется, мы не могли писать, о чемъ бы хотѣлось, а остальное было слишкомъ безцвѣтно. Насъ, напримѣръ, разъ или два въ годъ, для проформы, водили гулять въ сосѣдній съ институтомъ садъ одного князя, который былъ чѣмъ-то въ родѣ нашего попечителя. Эти гулянья становились намъ совершенной пыткой. Мы всегда предпочитали сидѣть неподвижно или спать въ классѣ и дортуарѣ, когда дама уйдетъ въ свою комнату. Тутъ мы были свободнѣе, а при каждомъ выходѣ начинались приготовленія, распеканія, жесточайшая муштровка. При этомъ столько накопится горечи и досады въ душѣ, что даже новые предметы насъ не занимали. Нашъ попечитель иногда угощалъ насъ. Мы, привыкнувъ по нѣсколькимъ днямъ голодать въ институтѣ, тутъ обыкновенно наѣдались до того, что многіе уходили въ больницу. Классная дама, о которой я упоминаю въ одномъ изъ писемъ, была самой ожесточенной фуріей. Я въ шутку хвалю ее, но она знала очень хорошо, какъ я ее ненавижу, и мои родные знали ее отлично. Старая, полнокровная дѣва, она, можно сказать, просто бѣсилась отъ своего худосочія: все лицо нальется темно-красною кровью съ синими оттѣнками, искривится къ какую-то горькую змѣиную улыбку, и начнетъ она гвоздить, и гвоздитъ, гвоздитъ до того, что, наконецъ, ужь шипитъ отъ злости, и пережевываетъ губами, глотая вытекающую слюну, а щоки лоснятся, какъ опухшія, отъ жиру, и поту. „Кто нынче у васъ дежурною?“ спросятъ родные — „Вѣдьма“ отвѣчаютъ всѣ дѣвицы. Этимъ именемъ называли вообще дамъ, но ее по преимуществу. Ко всему этому она была еще грубая лицемѣрка. Разъ пришелъ ко мнѣ дядя въ свободное отъ классовъ время. Послѣ многихъ настойчивыхъ его требованій, моя дама принуждена была отпустить меня на свиданье. Онъ уѣзжалъ и хотѣлъ со мною проститься. Не пробыла я съ дядею двухъ минутъ, какъ дама посылаетъ за мною одну изъ дѣвицъ. Я хотѣла скорѣе уйти; но дядя не отпустилъ меня, говоря: „Не бойся; если она осмѣлится что нибудь тебѣ сдѣлать, я пойду къ начальницѣ“. Я осталась: черезъ минуту меня позвали снова. „М-ль П. очень сердится“ говоритъ присланная дѣвица. Я, почти не простившись, оставила дядю и побѣжала. На лѣстницѣ встрѣчаетъ меня еще подруга: „Иди, говоритъ, скорѣе… наша вѣдьма на тебя хочетъ жаловаться“. Чуть я появилась въ классъ, дама закричала: „Venez-ici. Отчего ты тотчасъ не была здѣсь, скажи, отчего? Я знаю, чего я требую. Ты должна сидѣть и учить уроки, а не бѣгать“. — „Да я невиновата, сказала я: — меня не отпускалъ дядя“. — „Я тебѣ ужь сколько разъ говорила, чтобъ не смѣла разсуждать: ты должна! слѣпо мнѣ повиноваться. Назначеніе женщины на свѣтѣ — работа и самоуниженье. А ты вотъ читаешь всякія книги: оттого и смиренья у тебя нѣтъ. Въ тебя вошелъ дьяволъ широкими воротами“. Такъ она всегда попрекала меня тѣмъ, что я читаю: но сколько меня за это ни преслѣдовали, я тайкомъ доставала книги и съ жадностью читала ихъ по ночамъ. Вскорѣ послѣ этого былъ у насъ учитель рисованія. Разбирая рисунки, онъ нечаянно пролилъ на полъ стаканъ воды. М-зель П. вызвала меня и сказала: „Возьми сейчасъ полотенце и подотри полъ“. Это было сдѣлано съ цѣлью меня какъ можно болѣе унизить. Я не вытерпѣла и отвѣчала, что не нанималась ей въ служанки. П. стиснула зубы; но, боясь, что я наговорю ей дерзостей передъ учителемъ, начала увѣщевать вмѣсто меня цѣлый классъ: „Вы всѣ воображаете себя принцессами, а не понимаете, что только униженіемъ и услужливостью можно выиграть въ жизни. Вы должны считать за счастье, когда я кого нибудь изъ васъ выберу то или другое сдѣлать. Я только хотѣла испытать васъ, но теперь вижу, что вы камни безъ сердца. Молитесь Богу, чтобы Онъ внушилъ вамъ другія правила. Я сама одной молитвой достигла высокихъ правилъ, которымъ слѣдую ужь двадцать лѣтъ. Вотъ мой защитникъ (и она показала на окно) и вы, стремитесь къ истинѣ, которая вонъ тамъ (и она подняла палецъ къ потолку). Разсуждать передъ старшимъ грѣшно“. П. трогалась чуть не до слезъ и даже голосъ ея становился мягче, когда она доходила до послѣдней степени ярости. Едва ушелъ учитель, она разразилась самымъ отчаяннымъ крикомъ: „Ты — мерзкая, безнравственная дѣвчонка! Несчастные твои родители, что должны имѣть такую скверную, дерзкую дочь… Да ты у меня еще наплачешься: увидишь, какой баллъ поставлю я тебѣ за поведеніе! У тебя будетъ такой аттестатъ, что никуда, ни въ одинъ домъ тебя не примутъ: еще подожди, поклонишься мнѣ въ ноги… Я такъ распишу твой характеръ въ книгѣ, что всякій ужаснется“. Надо знать, что у насъ заведена была книга, гдѣ, при выпускѣ дѣвицъ, дамы описывали характеръ каждой; книгу эту давали читать роднымъ или лицамъ, которыя искали себѣ гувернантки. Крикъ заразителенъ. Какъ ни покорны были наши дѣвицы, но тутъ зашумѣли. Намъ оставался только годъ до выпуска; мы особенно не могли вынести обиды, сдѣланной при учителѣ старшему классу. Нѣкоторыя изъ нашихъ при при этомъ шумѣ даже довольно явственно выговорили: „низкая П.“ Наша дама встала и, едва переводя духъ, только произнесла: „Я сейчасъ иду къ начальницѣ“. Классъ на минуту притихъ, и она снова обратилась къ намъ съ рѣчью: какъ видно, страхъ не на долго взялъ у ней перевѣсъ надъ злостью: „Я знала — говорила она — я знала, что вы меня такъ отблагодарите за всѣ попеченія. Богъ меня любитъ и открываетъ мнѣ всѣ ваши дурные поступки. Вы думаете, что только за это, что вы мнѣ сегодня сдѣлали, я могу на васъ жаловаться. Нѣтъ! Прислужница мнѣ разсказывала, какъ вы тайкомъ бѣгаете но корридорамъ, какъ по ночамъ не спите въ дортуарахъ; я сама въ щелку дверей замѣтила всѣхъ, всѣхъ — и всѣ до одной у меня записаны въ книжкѣ. Неблагодарныя, низкія! Вы и знаете только обманъ, да ложь, а ложь происходитч, отъ врага нашего, дьявола. У васъ нѣтъ души, нѣтъ сердца; у васъ вмѣсто сердца — пустота, а въ пустотѣ — грязь. Вы не будете счастливы въ семействѣ, вамъ придется кровавыя слезы утирать локтями. Вы знаете изъ церковной исторіи, что были чистыя, невинныя жертвы, мученицы, которыя удостоились вѣнца; такъ и я надѣюсь получить черезъ вашу безнравственность мученическій вѣнецъ. Если есть между вами добренькія, покорныя, такъ вы ихъ готовы закусать. Вы кладете пятно на наше заведеніе, гдѣ воспитанницы до сихъ поръ отличались покорностью, послушаніемъ, повиновеніемъ. Нѣтъ! это стыдъ, это позоръ, это…“ П. говорила до тѣхъ поръ пока голосъ ея не прервался. Потомъ она быстро ушла изъ класса. Нѣкоторыя изъ нашихъ съ рѣшимостью сказали: „Что жь за бѣда! пусть жалуется… мы разскажемъ maman, какъ она насъ притѣсняетъ; она не смѣетъ ничего сдѣлать“. Но другія, такъ называемыя парфетки, ужь напередъ начали плакать, боясь за свой аттестатъ. Дѣло кончилось, впрочемъ, довольно мирно. Насъ, конечно, всѣхъ обвинили и заставили просить прощенія у П. Но никого не наказывали, потому что на нашу даму уже передъ тѣмъ было много жалобъ, и боялись надѣлать шуму въ городѣ. Тѣмъ воспитанницамъ которыя не плакали и не цаловали руку у П., насолили въ одиночку. Мнѣ, разумѣется, послѣ того совсѣмъ житья не было: я такъ привыкла къ разнымъ колючкамъ и униженіями, что въ самомъ дѣлѣ окаменѣла. Ужь и говорить нечего о томъ, что я постоянно имѣла худой баллъ изъ поведенія. П. мстила мнѣ разными способами. Разъ, въ пріемный день, я ходила по залѣ, ожидая братьевъ. П. подошла ко мнѣ и спросила по-французски: „Зачѣмъ ты здѣсь ходишь?“ Я отвѣчала, что жду родныхъ — „Ступай наверхъ: я тебя позову, когда придутъ… да кто именно придетъ къ тебѣ?“ — Мой братъ. — „Одинъ только братъ, а онъ не приведетъ съ собою товарищей?“ — Нѣтъ, вы знаете, что онъ никогда не ходитъ сюда съ товарищами. — „Я знаю, что ты туда и суешься, гдѣ побольше мужчинъ. Хорошо: посмотримъ“. Я ничего не отвѣчала и ушла. Немного погодя, меня позвали въ залъ. Случилось, что въ это время пріѣхалъ и другой мой братъ изъ полку. Онъ вышелъ въ отставку и я уже съ годъ его не видала. Такъ, вмѣсто одного, неожиданно пришли ко мнѣ оба брата. Я въ первую минуту не узнала другаго. „Надя, сказалъ онъ: — что-жь? ты ужь меня забыла?“ Тутъ я съ радостью къ нему бросилась и крѣпко его поратовала. Братья начали со мною весело болтать, разспрашивали о томъ и о другомъ и скоро замѣтили нашу даму, которая важно сидѣла за столомъ, подзывая дѣвицъ и раздавая приказанія. Каждая подходившая дѣвица дѣлала два раза низкій книксенъ и уходила за другою, которая, въ свою очередь, подходя и уходя, дѣлала но книксену. Это походило на какой-то восточный обычай поклоненія; братья мои, стоявшіе близко, можетъ быть, и не обратили бы особеннаго вниманія на эту сцену, если бы П. не смотрѣла на нихъ каждую минуту съ какой-то особенной ѣдкостью. „Чего она отъ насъ хочетъ? спросилъ одинъ. — Можетъ быть, и намъ нужно сдѣлать книксенъ?“ замѣтилъ другой добродушно — и оба ужь больше не глядѣли, а стали разговаривать со мною о домашнихъ дѣлахъ. П. вдругъ встала и нѣсколько разъ прошла мимо насъ, какъ будто подслушивая нашъ разговоръ. Мы замолчали. Она было ушла, но потомъ вернулась, остановилась невдалекѣ отъ насъ и стала дерзко смотрѣть прямо въ глаза братьямъ… вдругъ она строго подозвала меня и громко сказала: „Ваши кавалеры ведутъ себя очень неприлично“, потомъ быстро удалилась, какъ будто ни въ чемъ не бывало. Я совсѣмъ приросла къ мѣсту. Братья разбудили меня отъ усыпленія. „Надя! что она помѣшанная, что ли? начали они меня спрашивать: — мы этого не стерпимъ, мы сейчасъ пойдемъ къ начальницѣ“ — „Да, сказала я, чтобы ихъ успокоить: — на нее иногда такъ находитъ; послѣ она сама кается… ради Бога, оставьте это“. Я знала, что въ случаѣ жалобы мнѣ придется выйти тотчасъ же изъ института, а это все-таки считалось у насъ большимъ безчестіемъ. Побывъ еще немного съ братьями, я вернулась въ классы. Что за чудо! всѣ дамы и даже комнатныя дѣвушки, которыя встрѣчались мнѣ на дорогѣ, какъ-то двусмысленно глядѣли на меня: язвительно улыбаясь и даже покачивали головою. Вотъ голубыя строятся въ ряды, чтобы идти въ садъ. Прохожу мимо нихъ: онѣ хихикаютъ, отворачиваются, о чемъ-то шепчутъ. Не зная за собою никакой вины, я уже вся раскраснѣлась отъ стыда, и этотъ стыдъ какъ будто была, мнѣ явною уликой. Я бѣгу къ своимъ: онѣ боятся смотрѣть на меня; тоже или странно улыбаются, или скажутъ слово — и замолчатъ, или отойдутъ въ сторону. Я готова заплакать; готова, вѣрить, что я — самая ужасная преступница. Одна изъ самыхъ добрыхъ и любимыхъ подругъ моихъ сжалилась надо мною, видимо перемогла себя и подошла ко мнѣ; а я уже сидѣла за столомъ, въ отчаяніи закрывъ обѣими руками голову. „Надя, сказала она боязливо: — какъ же это ты, душка, такъ неосторожно, при всѣхъ?“ — „Да что такое? я ничего не знаю, меня убьютъ…“ едва могла проговорить я и истерически зарыдала. Вдругъ всѣ бросились ко мнѣ: „Шерочка, тише, тише… идетъ П.“ Я вмигъ смолкла и отерла слезы. Подруги, кажется, не изъ жалости, а изъ страху распеканья просили меня замолчать: когда доставалось одной, то перебирали и всѣхъ, исключая парфетокъ. Мы отправились въ садъ. Я шла ни жива ни мертва, горя желаніемъ объясниться съ подругой, которая приняла во мнѣ участіе; но А. зорко высматривала всѣхъ и говорить не было никакой возможности, да меня и поставили въ первую пару. Пришли мы въ садъ. Гляжу: всѣ классныя дамы толпою собрались около инспектрисы, и жужжатъ, жужжатъ о чемъ-то, какъ пчелы: поглядятъ въ ту сторону, гдѣ была я, и начнутъ съ жаромъ взмахивать руками. Я стояла, прислонившись къ дереву, блѣднѣе смерти. Вдругъ П. громко, съ видимымъ торжествомъ, произнесла мое имя. Сердце у меня забилось отъ радости; краска снова вступила въ лицо: наконецъ все должно было объясниться, меня знали. Мнѣ легче было нести на себѣ богъ знаетъ какую вину, чѣмъ оставаться въ этомъ невѣдѣніи. Наша инспектриса была въ своемъ родѣ добрая, но хилая и больная, вѣчно кашлявшая, старушка. Она все прощала: только сильно сердилась, когда ее чѣмъ-нибудь безпокоили. Дамы вертѣли ею, какъ угодно. Она уже видимо теряла память, и все жаловалась на чью-то неблагодарность: кажется, ея племянникъ, служившій въ гвардіи, въ то время очень прокутился. „Ma chère, сказала она, когда я подошла къ ней: — гдѣ это ты научилась цаловаться съ незнакомыми мужчинами?“ Я вся вспыхнула, и громко, чтобы всѣ слышали, стала объяснять, что никогда неспособна была къ подобному дѣлу, что кромѣ братьевъ у меня никого не было: я просила ее призвать моихъ родныхъ и удостовѣриться въ истинѣ моихъ словъ. „Ахъ, боже мой! воскрикнула она: — не раздирай такъ мнѣ уши… вы меня совсѣмъ измучите… Неблагодарныя! сколько объ васъ ни заботишься, вы ничего, ничего не хотите понять… У васъ только одно на умѣ: любезничать съ мужчинами… ни стыда въ васъ нѣтъ, ни совѣсти… Охъ! больше не могу говорить!“ — Maman! сказала я, вся въ слезахъ: — защитите меня хоть вы; меня здѣсь всѣ срамятъ, всѣ гонятъ… вѣдь это былъ братъ мой, увѣряю васъ, что братъ. — „Ну, видите, это былъ ея братъ, неожиданно начала она, обращаясь къ дамамъ: — оставьте же ее, ради-бога, оставьте… ахъ! не плачь ты, я этого не вынесу.“ — „Вотъ видите, вмѣшалась тутъ П. на французскомъ языкѣ: — въ ней даже нѣтъ къ вамъ никакого уваженія: она разговариваетъ съ вами и стоитъ въ платкѣ. А я, извините, никогда не выдумывала: она сказала сама, что къ ней придетъ одинъ братъ, а явился еще товарищъ, съ которымъ она цаловалась; я сама это видѣла“. Тогда было уже очень холодно, и мы всѣ ходили въ платкахъ; я рѣшилась высказать весь свой характеръ, и рѣзко отвѣтила П. Я сказала, что наша добрая maman не захочетъ, чтобы мы изъ приличія теряли здоровье, а свою даму стала стыдить, что, не узнавъ ничего толкомъ, она разславила обо мнѣ небылицу по всему институту; въ заключенье я даже пригрозила, что буду просить родныхъ, чтобъ они объяснились съ начальницей. Эти послѣднія слова особенно встревожили инспектрису. „Ну, ну, ужь довольно, замѣтила она: — не говори такъ съ дамой, не говори… Нельзя цаловаться съ незнакомымъ мужчиной: это ты только по неопытности, такъ ужь прощаю… Оставьте ее, пожалуйста, оставьте“, подтвердила она дамамъ, и, закашлявшись сильнѣе обыкновеннаго, поплелась изъ саду. Такъ и это дѣло кончилось ничѣмъ; но разныя передряги этого времени не прошли мнѣ даромъ: я двѣ недѣли пролежала въ больницѣ въ сильнѣйшей лихорадкѣ. Представьте же теперь, что подобная госпожа, какъ моя дама, будетъ завѣдывать моею перепискою съ родителями. Разумѣется, мы и сами не пишемъ ничего искренно, и своихъ родныхъ просимъ не писать къ намъ ни о какихъ домашнихъ дѣлахъ. Одной изъ моихъ подругъ мать ея, жившая гдѣ-то далеко въ другомъ городѣ, написала откровенно: „Вотъ ты ужь большая дѣвица, скоро оставишь институтъ — такъ должна знать все. Скажу тебѣ по правдѣ, дѣла наши въ очень плохомъ состояніи. Про отца ужь лучше умолчу, ты объ этомъ сама услышишь… братъ твой боленъ, у меня на рукахъ. Не жди же отъ меня къ выпуску большихъ суммъ на твой гардеробъ: я сама перебиваюсь изъ послѣдней копейки. Жаль мнѣ тебя, какъ пріѣдешь въ нашу трущобу: тебя холили въ институтѣ, а тутъ насмотришься горя, и т. д.“ Мать напоминала глухо и о нѣкоторыхъ домашнихъ сценахъ, которыя были пересказаны дочери родными и знакомыми во время воскресныхъ свиданій. Прочитавъ это письмо, наша П. полюбопытствовала узнать всю подноготную о семействѣ моей подруги, но понимая, что съ нею изъ однаго страху никто не будетъ откровенничать, она передала содержаніе письма всѣмъ другимъ дамамъ, въ томъ числѣ одной изъ голубаго класса, по имени К. Эта К., ласковая и добрая на видъ, только и жила сплетнями. Она все время проводила въ томъ, что рыскала по корридорамъ, пряталась за дверьми: подслушивала, подсматривала и наушничала. Несмотря на то, что отъ нея многимъ приходилось плохо, она ловко умѣла входить каждому въ довѣренность. Она заодно съ дѣвицами бранила нелюбимыхъ дамъ, и потомъ все нересказывала этимъ дамамъ. Учителя считали ее самой образованной и гуманною женщиной: она дѣйствительно кое-что читала и, схватывая верхушки, болтала о поэзіи, о Пушкинѣ, даже о развитіи женщины. Подобные характеры могутъ явиться только среди самой пустой, однообразной и затертой жизни, при недостаткѣ всякихъ умственныхъ и нравственныхъ интересовъ. К. позвала къ себѣ мою подругу, ласково обняла ее за талію и сказала таинственнымъ голосомъ: „Viens, ma chère, dans ma chambre, j’ai à te parler“. Пришедши съ нею въ свою комнату, она посмотрѣла въ обѣ стороны корридора, и потомъ осторожно приперла дверь. „Скажи мнѣ, обратилась она къ подругѣ: — тебѣ очень грустно? Ты, бѣдненькая, такъ скучаешь… я что-то слышала о твоемъ положеніи: можетъ, нельзя ли помочь, или я дамъ тебѣ добрый совѣтъ… Все-таки будетъ легче на душѣ, какъ повѣришь кому-нибудь свою грусть, а во мнѣ ужь будь увѣрена, я никому ничего не открою“. К. говорила еще много своимъ нѣжнымъ, вкрадчивымъ голосомъ, довела мою подругу до слезъ, и она наконецъ разсказала ей до малѣйшихъ подробностей обо всемъ, что она видѣла и слышала еще въ дѣтствѣ, что передавали ей родные и знакомые. Не удивляйтесь этому: мы такъ мало знали ласки, что были рады всякому сочувствію и не разбирали, откуда оно происходитъ. Что жь, вы думаете? Не прошло нѣсколько дней, какъ уже всѣ въ институтѣ, начиная отъ начальства до послѣдней служанки, знали исторію моей подруги. Съ-тѣхъ-поръ ей не было пощады. Разныя власти при каждомъ случаѣ ей говаривали: „Ты тоже въ отца, дрянь ты этакая! Еще мало твоей матери возиться съ твоимъ развратнымъ отцомъ: ты окончательно хочешь сгубить ее такимъ же безстыднымъ поведеніемъ“. Моя подруга, которая сначала только и думала о томъ, какъ будетъ помогать семьѣ и даже исхудала отъ этой заботы, подъ конецъ возненавидѣла мать свою за то, что она въ письмѣ своемъ намекнула объ отцѣ. У насъ бывали самые печальные примѣры этого отчужденія отъ родныхъ. Хорошо еще, у кого родители находятся въ томъ же городѣ: тутъ возможна тайная переписка, или, при ихъ посѣщеніяхъ, дѣвицы знакомятся со своими семейными обстоятельствами. Но большею частію мать и отецъ живутъ далеко; дѣвицы сами просятъ ихъ никогда не писать о своихъ дѣлахъ. Между тѣмъ имъ все болѣе наскучаетъ заказная, безцвѣтная переписка. Кончается тѣмъ, что по нѣскольку мѣсяцевъ онѣ не получаютъ извѣстій отъ родныхъ и сами имъ не пишутъ. Вдругъ черезъ семъ или восемь лѣтъ мать пріѣзжаетъ за своею дочерью. Сколько утекло воды съ того времени! Совершенно не зная о своемъ будущемъ положеніи, дочь пишетъ самый пышный реестръ своего выпускнаго гардероба, чтобъ не ударить лицомъ въ грязь передъ другими. Мать, не видавъ столько лѣтъ дочери, готова жертвовать послѣднимъ: сама остается безъ куска хлѣба, а ей ужь дѣлаетъ калоши изъ малиноваго бархату. Но какія при этомъ происходятъ сцены — я вамъ разскажу въ другой разъ».