СЕКРЕТНАЯ 1)
править1) Эти отрывочныя записки случайно пріобрѣтены мною отъ наслѣдниковъ несчастнаго арестанта, долгіе мѣсяцы томившагося въ тюрьмѣ во время производства надъ нимъ слѣдствія. При прежнемъ судопроизводствѣ такіе случаи бывали особенно часты. Слѣдствія тянулись не только мѣсяцы, но иногда и годы.
Помню, началась весна. Широко разлившіяся рѣки спокойно и ровно легли по равнинамъ, отразивъ свѣтлое весеннее небо, деревья зазеленѣли и покрылись пушистыми серьгами, молодая черемуха какъ невѣста убралась бѣлыми гирляндами, кругомъ переливались нѣжныя и мягкія травы, головки веселыхъ цвѣтовъ закивали на солнце, свободныя птицы рѣяли въ голубомъ и прозрачномъ воздухѣ моей родины, юная верба опустила свои зеленыя руки въ озеро, зашумѣли тростники на зеленыхъ островахъ, молодой соловей началъ свою весеннюю пѣсню и солнце обдало эту разцвѣтающую и ликующую природу своимъ жгучимъ и яркимъ свѣтомъ. Все звало къ жизни, къ любви, къ счастью!..
Въ такое то время меня подвезли къ большому каменному зданію О…скаго острога. Предо мною стоялъ извѣстный всѣмъ, вѣчно потрясающій фасадъ «мертваго дома», «дома плача и скорби», съ своими темными какъ впадины черепа окнами, съ гладко-форменнымъ видомъ, съ холодными и безсердечными каменными стѣнами, съ декорумомъ запоровъ, штыковъ, рѣшетокъ и блѣдно-зеленыхъ лицъ. Болѣзненно завизжала калитка желтыхъ форменныхъ воротъ, въ которую вошли мы, засовъ стукнулъ, быстро задвинутый за нами часовымъ. Изчезъ уличный шумъ и насъ окружило мертвое молчаніе тюрьмы. У меня какъ будто что-то оторвалось отъ сердца. Я чувствовалъ, что за этою калиткою остались вольный міръ, моя свобода, жизнь. Я отрывался отъ нихъ. На долго ли!?..
Мы вошли въ мрачную кордегардію острога съ какими-то готическими окнами и средневѣковой мебелью; тяжелыя, неуклюжія скамьи, оружіе около стѣнъ, толпа надзирателей и солдатъ — все это тѣснилось среди мрака и грязи. Усатый и форменный народъ съ тупымъ любопытствомъ стѣснился около меня; толстенькій и круглый какъ шаръ смотритель суетился съ бумагами, росписывался, употребляя усилія, чтобы макнуть перо въ чернильницу, заплывшую тиной и грязью, таялъ отъ жары и отиралъ крупно льющійся потъ съ озабоченнаго и пухлаго лица; въ тоже время одинъ изъ надзирателей уже лѣзъ въ мой чемоданъ, а красный, съ рыжими усами и бойкимъ взглядомъ ключникъ безцеремонно началъ меня ощупывать съ видомъ такой ловкости, какой не достигнетъ никакой акушеръ. Я невольно отшатнулся, но онъ, даже не взглянувъ, упорно полѣзъ въ голенища моихъ сапогъ и затѣмъ погрузилъ красныя клешни свои въ мои карманы, даже съ большею развязностью, чѣмъ въ свои собственныя. Какое-то непріятное чувство охватило меня, горькое чувство обиды, униженія. Непріятно было быть въ положеніи какого-то мазурика. Я насилу совладалъ съ своимъ смущеніемъ, и даже не обратилъ особаго вниманія, какъ мой перочинный ножичекъ съ какимъ-то завалявшимся гривенникомъ перешелъ въ карманъ ревизора. — "Извините, это у насъ ужь такъ заведено, " успокоивалъ меня въ тоже время на счетъ обыска вѣжливый смотритель. Кончились эти пытки. Я отдалъ деньги, табакъ, при чемъ однако смотритель сдѣлалъ мнѣ компромисъ на десятокъ папиросъ, какъ арестанту изъ благородныхъ. Скоро смотритель изчезъ и затѣмъ отданъ былъ закулисный приказъ вести меня внутрь острога. Мы пошли по извилистымъ и темнымъ корридорамъ, изрывшимъ какъ жилы внутренность этого мрачнаго жилища. Мы шли по каменному полу, вездѣ висѣли каменные своды, придавая суровый и таинственный видъ зданію. Сзади гремѣла сабля и приклады, слышался топотъ конвоя, впереди бѣжалъ толстенькій и лысый ключникъ съ ключами. По сторонамъ виднѣлись выкрашенныя черной краской двери съ маленькими окошечками. За одной изъ нихъ слышался шумъ. — «Наручнями его, наручнями!» кричала какая-то хриплая глотка. Затѣмъ кто-то завозился и тяжело грянулся на нары. Все это пронеслись быстро и мы очутились въ пустынномъ закоулкѣ корридора. Ключникъ вѣжливо остановился у отворенной двери въ маленькую, мрачную комнатку, изъ которой обдавало затхлымъ, стоячимъ воздухомъ. Я взглянулъ на моего харона: поза его была такая выжидающая и приглашающая въ тоже время, что я поспѣшилъ войти сюда. Прежде всего мнѣ кинулись въ глаза, въ этой комнатѣ закупоренныя, двойныя, страшно засаленныя рамы. Я обратился было, чтобы сдѣлать вопросъ на счетъ ихъ, но уже не нашелъ никого. Ключникъ зналъ свое дѣло, и лишь только я сдѣлалъ шагъ, какъ дверь захлопнулась, глухо стукнулъ тяжелый засовъ и уже визжалъ раздирающій ухо старый, экономическій острожный замокъ. Конвой удалялся, оставивъ у дверей камеры браваго часоваго, который стоялъ все еще вытянувшись. Я осмотрѣлъ комнату. Это была обыкновенная секретная камера, шаговъ 6 въ длину и шага 3 въ ширину. Свѣтъ тускло пробивался въ запыленныя и загаженныя мухами рамы, рѣшетка дѣлала окно еще темнѣе. Стѣны комнаты были покрыты красными пятнами — слѣдъ ожесточенной борьбы кого-то съ клопами; въ сторонѣ стояла занимающая полкомнаты кровать съ арестантскимъ тюфякомъ, толстымъ какъ рогожа, покрытымъ тоже кровавыми пятнами. Подъ кроватью, въ слоѣ пыли, валялась портянка и деревянный обрубокъ, залитый саломъ — слѣдъ прежняго жильца. Кто онъ былъ? убійца, воръ или разбойникъ? Какъ онъ проводилъ здѣсь время, какъ онъ ожидалъ наказанія, какъ онъ мучился ночи? болѣзненно зашевелилось въ головѣ моей. Но что придавало болѣе всего мрачный и узничный видъ секретной, это — большая черная дверь съ маленькимъ стекломъ, въ которую то и дѣло заглядывалъ часовой и за которой въ антрактахъ онъ брякалъ ружьемъ. Странно, эта комната, хотя я ее въ первый разъ видѣлъ, показалась мнѣ знакомою. И вдругъ моя память стала рисовать мнѣ далекое прошлое. И оно встало озаренное солнцемъ моей весны, моего дѣтства. Я вижу праздничный веселый день. Богатая свѣтская дама, моя мать, ѣдетъ со мною къ обѣдни въ острожную церковь нашего родного города. Тогда я былъ веселымъ и балованнымъ ребенкомъ. Съ удивленіемъ смотрѣлъ я любопытными дѣтскими глазами на блѣдныхъ людей, въ сѣрыхъ халатахъ, съ унылой, убитой наружностью стоявшихъ противъ насъ за рѣшеткой. "Это все несчастные, несчастные, мой другъ, " говоритъ мать моя. Послѣ обѣдни мы съ смотрителемъ замка пошли посмотрѣть несчастныхъ. Я не помню, много ли мы обходили камеръ, но одна изъ нихъ въ особенности врѣзалась въ памяти. Въ низенькомъ корридорѣ нижняго этажа смотритель отперъ намъ черную дверь съ надписью на верху: «за грабежъ и убійство.» Тогда мы увидѣли одиночнаго арестанта; онъ былъ молодъ, съ худымъ и блѣднымъ тюремнымъ лицомъ, волосы его висѣли въ безпорядкѣ на лбу, глаза его были красны и какъ-то безумно блуждали, онъ всталъ и поволочилъ за собою цѣпь, на которой былъ прикованъ къ стѣнѣ. Но главное — онъ сидѣлъ въ такой же точь въ точь комнатѣ, въ которой очутился теперь я. «Боже мой, мать моя, мать моя! что, если бы ты увидѣла здѣсь своего сына!» мелькнуло въ головѣ моей. У меня что-то стиснуло подъ сердцемъ и начало душить меня… Все дѣтство, полное ласки и любви, вся юность, полная живыхъ и чарующихъ впечатлѣній жизни, вспыхнули передо мною, старыя свѣтлыя картины нахлынули на меня сотнями образовъ… Зашевелилось въ сердцѣ и недавнее прошлое, озаренное яркимъ свѣтомъ весны и надежды… А закатывающееся солнце, какъ нарочно въ это время, ударило въ тусклое окно и мутнымъ пятномъ отразилось на стѣнѣ моего темнаго гроба. Я понялъ, какъ теперь за стѣнами свѣтло, какъ ласково тамъ смотрѣла природа, какъ ликовала тамъ жизнь, и жажда чего-то навсегда погибшаго закипѣла въ моемъ сердцѣ. Я былъ тогда очень молодъ, друзья мои, я еще жить хотѣлъ, я любить хотѣлъ… А секретная становилась все темнѣе и темнѣе, стѣны ея какъ будто сжимались, какъ будто давили меня. «Проклятіе! Да какая же это могила!» шевельнулось въ умѣ моемъ…
Вотъ каково было первое впечатлѣніе моего новаго жилища. Много прошло времени, пока я не сталъ страшиться его, долго еще пришлось бороться съ воспоминаніями и картинами другой жизни, съ влеченіемъ къ свободѣ. Много нужно было времени, чтобы отрѣшиться отъ прошлаго, не смотрѣть въ будущее, и стать хладнокровнымъ зрителемъ и наблюдателемъ окружающаго. До тѣхъ поръ мнѣ пришлось вынести всю тяжесть одиночнаго подслѣдственнаго заключенія и самую суровую тюремную обстановку.
Тяжело свѣжему человѣку пріучаться къ мысли, что находишься въ тюрьмѣ. «Воля» — какое это потрясающее слово въ острогѣ; я долго не могъ пріучиться къ его значенію здѣсь. «Нашъ ключникъ пришелъ съ воли», говорятъ арестанты. «Еще, братцы, одного съ воли привели», грустно звучитъ гдѣ-то. «Когда-то, ахъ! когда-то на волю!» слышится постоянно кругомъ. Тяжело пріучиться къ тюремнымъ ограниченіямъ, приходится ограничить себя шагами, воздухомъ, свѣтомъ, словомъ всѣмъ, чѣмъ такъ привыкъ дорожить человѣкъ, особенно когда этого лишается. Въ моей секретной комнатѣ былъ полусвѣтъ, и это составляло тяжелый контрастъ съ свѣтлымъ лѣтнимъ воздухомъ и залитымъ свѣтомъ дворомъ, виднѣвшимся изъ моего окна; эта яркая картина для меня была вѣчно за отвратительнымъ сальнымъ стекломъ и всегда возбуждала во мнѣ узническую зависть. Затхлый воздухъ камеры съ непривычки душилъ меня, кромѣ того онъ отравлялся постоянно сосѣдними ретирадами, которые въ провинціальныхъ острогахъ содержатся невообразимо грязно и небрежно. Иногда задыхаясь, я съ жадностью приникалъ къ вентилятору съ вершковымъ отверстіемъ, и то на половину загороженнымъ рѣшеткою, чтобы дохнуть свѣжимъ воздухомъ, взглянуть на чистую краску неба. Чрезъ эту форточку я получалъ довольно казенную порцію того и другого. Движеніе — необходимость для человѣка, но оно невыносимо въ клѣткѣ въ 6 шаговъ. Тѣмъ не менѣе, я то ходилъ по цѣлымъ часамъ до круженія головы, то ложился и также по цѣлымъ часамъ лежалъ на койкѣ. Усталые однообразіемъ глаза лѣниво бродятъ по испещреннымъ клопами стѣнамъ, по потолку, по черной двери и снова падаютъ на тѣже предметы. Слухъ въ одиночной тюрьмѣ дѣлается чуткимъ, среди молчанія васъ тревожитъ малѣйшій звукъ или шорохъ, вы подозрительно въ него вслушиваетесь, нервы напряжены до чрезвычайности. Я помню, какъ во мнѣ безпокойно и болѣзненно отзывался каждый стукъ ружья у часоваго, а онъ какъ нарочно играетъ ружьемъ. Ночью въ особенности вслушивается одиночный арестантъ. Мѣрно ходитъ часовой и звукъ шаговъ его отдается медленно, монотонно и невыносимо томительно. Глаза арестанта не смыкаетъ сонъ, что понятно при недостаткѣ движенія, при спертомъ воздухѣ, при постоянно выжидательномъ настроеніи. Кто-то щелкнулъ…. гдѣ-то раздались шаги. Откуда-то донесся невнятный, глухой, задушенный стонъ Что это?! Такъ больныя и раздражительныя дѣти вслушиваются ночью.
Утро. Стучитъ тяжелый засовъ, скриптъ замокъ, прерванъ вашъ сонъ, которымъ вы едва забылись передъ утромъ, а съ нимъ изчезла и вольная греза, испуганная этой желѣзной дѣйствительностью. Входитъ ключникъ съ казенными щами, онъ смотритъ заискивающими, плутовскими глазами и лебезитъ около васъ. Вы думали что-то спросить его, но остановились. Эта фигура тюремщика вамъ становится противной. Дверь однако предупредительно и быстро затворилась, ключникъ таинственно пошептался съ часовымъ насчетъ досмотра и удалился. Недовольные, раздраженные, вы проснулись и въ томъ же расположеніи духа продолжается день. Васъ бѣситъ и одиночество, и заглядываніе въ форточку двери караульнаго начальства, и тупое, безъ выраженія, лицо часоваго, и скрипъ замковъ; одиночный арестантъ дѣлается невольно болѣзненно-раздражительнымъ. Это перечувствуетъ почти каждый человѣкъ въ одиночествѣ «секретной.» Злоба на все и на всѣхъ охватываетъ душу арестанта; онъ порывисто ходитъ по своей клѣткѣ, грудь бушуетъ и вздымается, бѣшенство начинаетъ душить его. Но что тяжелѣе всего, — это то, что одиночный арестантъ долженъ нести свое горе и досаду въ себѣ, ему нельзя высказаться, у него нѣтъ облегчающаго рефлекса для разряженія своего чувства. И чѣмъ молчаливѣе, чѣмъ скрытнѣе долженъ держать себя арестантъ, тѣмъ сильнѣе и яростнѣе развивается его злоба. Въ этомъ безмолвномъ, мучительномъ гнѣвѣ арестантъ проводитъ дни, мѣсяцы, а то и годы. Онъ издаетъ безмолвные вопли, онъ молчаливо клянется въ мести и часто въ немъ вырабатывается грозный характеръ, который современемъ, конечно, проявится въ жизни и въ отношеніяхъ къ людямъ, — самымъ злымъ, самымъ опаснымъ образомъ. Преступники грубые и неразвитые, сидѣвшіе долго въ уединеніи на цѣпи, являлись впослѣдствіи еще озлобленнѣе и безпощаднѣе, изъ нихъ выходили самые страшные мстители и убійцы. Это можно видѣть изъ жизни многихъ нашихъ каторжныхъ, сиживавшихъ на цѣпи. Долгое уединеніе воспитывало желчными и озлобленными даже людей развитыхъ, у которыхъ довольно силенъ интеллектъ, чтобы обладать страстью и хладнокровно обсуждать свое положеніе. Примѣръ воспитанныхъ такимъ путемъ озлобленія и мстительности, можно видѣть въ характерѣ Бланки Младшаго, предводителя демократіи въ 1848 году. Въ европейскихъ пенитенціаріяхъ извѣстно по наблюденіямъ, что съ келейно-заключенными вслѣдствіе злобы являются такъ называемые «взрывы» или порывы бѣшенства въ видѣ сильнѣйшихъ аффектовъ. Въ русской тюрьмѣ я видѣлъ, какъ терпѣливые и выносливые каторжные, не разъ спокойно ходившіе подъ плети, посаженные на долго въ секретныя, худѣли, бились съ досады головой объ полъ, а иногда плакали; другіе арестанты, часто скромные по натурѣ, били стекла, разбивали двери и кидались съ шайками на ключниковъ. Въ острогахъ ключникамъ и надзирателямъ баталіи и ссоры приходится болѣе всего имѣть съ секретными арестантами. Это болѣзненное, раздраженное состояніе секретнаго арестанта обнаруживается какъ при самомъ незначительномъ поводѣ въ острогѣ, такъ часто и на допросахъ предъ судьями и слѣдователями. Иногда «упорство» и «грубость», столь многознаменательные признаки преступности въ глазахъ слѣдователя, есть просто болѣзненное раздраженіе организма у уединенно-заключеннаго, фактъ, объясняющійся не «злою волею», а патологическимъ разстройствомъ организма, явившимся какъ результатъ тюремныхъ ограниченій и стѣсненій свободной, нормальной жизни человѣка.
Но бываютъ у уединеннаго арестанта минуты и другого свойства. Это минуты реакціи послѣ сильнаго неестественнаго раздраженія организма, минуты безсилія, гнетущей тоски, когда весь организмъ ослабѣваетъ подъ вліяніемъ отчаянія и безвыходности; человѣкъ тогда падаетъ духомъ и энергіей. Въ такія минуты секретный лежитъ какъ трупъ въ какой-то тупой безнадежности, съ ноющимъ сердцемъ, съ безмолвными рыданіями въ груди. Затѣмъ мало-по-малу это состояніе переходитъ къ постоянной тихой грусти и къ какому-то безжизненному и апатическому прозябанію, обозначающему упадокъ всѣхъ силъ. Если при кратковременномъ уединеніи такое состояніе организма является временнымъ припадкомъ, то при долгомъ одиночномъ заключеніи оно переходитъ въ постоянное и хроническое. Въ долгосрочномъ уединенномъ заключеніи тоска и мысль о безвыходности можетъ довести человѣка до положительнаго изнеможенія, до потери всякой нравственной силы, до животной покорности и отупѣнія. Это называется, на языкѣ экспериментаторовъ одиночнаго заключенія, «усмиреніемъ и приведеніемъ къ раскаянію» личности. Въ этомъ состоялъ апофеозъ одиночнаго исправленія, до котораго старались довести преступника европейскіе и американскіе тюремщики-теоретики, творцы филадельфійской системы. Но легко замѣтить, что это, такъ называемое, исправленіе есть, на самомъ дѣлѣ, просто результатъ физическаго ослабленія человѣка и доведеніе его до болѣзненнаго изнуреннаго состоянія. Разъ доведенный до такой покорности субъектъ, потерявшій всякую силу и энергію, становится на самую жалкую степень существованія, онъ теряетъ самую лучшую изъ чертъ человѣческаго характера — свою самобытность, наклонность къ независимости, къ иниціативѣ, и дѣлается забитымъ, безсмысленнымъ рабомъ, неспособнымъ ни къ какой энергической дѣятельности. Такихъ опустившихся, забитыхъ, вѣчно унылыхъ и больныхъ личностей можно видѣть во всѣхъ европейскихъ пенитенціаріяхъ: это блѣдный, худой и измозженный народъ, дошедшій до животной покорности и идіотизма; онъ машинально живетъ и машинально повинуется взгляду тюремщика съ плетью въ рукѣ. Таковъ новоизобрѣтенный способъ приведенія личности изъ ненормальнаго состоянія въ нормальное. Только не на оборотъ ли, не приведеніе ли это изъ нормальнаго состоянія въ ненормальное? Не убійство ли это духа?! Не обезчеловѣченіе ли это скорѣе личности? Надъ этимъ-бы еще не мѣшало пенитенціаристамъ задуматься.
Но если тяжело положеніе уединеннаго узника, мучающагося отъ стѣсненія его свободы, то оно во сто кратъ тяжелѣе для арестанта подслѣдственнаго, терзаемаго наединѣ мыслью о слѣдствіи, подсудности и находящагося въ загадочномъ положеніи относительно судьбы своей. Поэтому подслѣдственное уединеніе должно строго отличаться отъ срочнаго пенитенціарнаго по приговору суда. Срочный арестантъ терпитъ лишь отъ ограниченія его свободы, но онъ можетъ спокойно ожидать срока, если заключеніе не черезчуръ долго и если ему дозволено заниматься въ это время трудомъ, а не быть въ праздности; но подслѣдственный можетъ испытать въ самый короткій срокъ самыя мучительныя ощущенія и нравственныя пытки. Подслѣдственному не до работы, срока заключенія онъ не предвидитъ, и это составляетъ самую тяжелую сторону его ареста.
Я помню свои подслѣдственныя испытанія. Послѣ допросовъ для меня наступили самые мучительные часы. Атакуемый подозрѣніями и обвиненіями, особенно въ сильномъ преступленіи, человѣкъ въ это время чувствуетъ себя на краю гибели. Что страшнѣе всего — это то, что судьба обвиняемаго въ эту минуту зависитъ отъ него же самого. Если онъ невиненъ, онъ долженъ измышлять аргументы въ свое оправданіе и опровергать подозрѣнія, виновный измышляетъ средства опровергнуть улики, скрыть слѣды и т. д. Въ томъ и другомъ случаѣ обвиняемый постоянно борется за свою жизнь. Онъ чувствуетъ, что одно неосторожное слово, и онъ погибъ. Въ это-то время наступаетъ та психическая борьба, та напряженная головная работа, которая ни на секунду не дастъ покоя, изсушаетъ мозгъ, доводитъ до изнеможенія и безсилія организмъ. Въ это время утомляешься, какъ будто исполнялъ страшную физическую работу. Мысли въ головѣ толпятся въ безпорядкѣ, вереницей встаютъ мучительныя предположенія, самые изворотливые проекты вьются какъ змѣи одинъ за другимъ, одно рѣшеніе смѣняется другимъ, и что ужаснѣе всего, что ни на одномъ не останавливаешься. Ряды идей пробѣгаютъ съ неимовѣрной быстротой, то поспѣваютъ и необыкновенно широко развертываются въ одну минуту, какъ сказочные дворцы, то также быстро и безслѣдно рушатся. Такъ проходятъ часы и дни. А ночи! Боже мой, что это за ночи! Вечеромъ у человѣка фантазія обыкновенно усиливается, въ спертомъ и душномъ воздухѣ секретной, кромѣ того, являются приливы крови къ головѣ, поэтому воображеніе сильнѣе работаетъ и фантазія становится чудовищной и болѣзненной. Въ это время начинается самая адская пляска мыслей. Тутъ возникаютъ самыя загадочныя идеи и предположенія, переростая одни другихъ чудовищностью; напуганная фантазія строитъ уродливыя и страшныя картины, создаются самые неосуществимые планы, надъ которыми приходится смѣяться на утро, приходятъ нелѣпыя, но, тѣмъ неменѣе, самыя рѣшительныя мысли, и все жжетъ мозгъ и заставляетъ болѣзненно пугаться сердце. Наконецъ, утомившагося, васъ охватываетъ полузабытье, но голова работаетъ въ данномъ направленіи, только мысли смѣняются бредомъ. Грозные, фантастическіе призраки, а то изъ дѣйствительнаго міра не менѣе страшные образы, вмѣстѣ съ потрясающими эшафотными сценами, толпятся въ разстроенной фантазіи. Еще сильный приливъ крови къ головѣ — и въ глазахъ покатились мертвыя, окровавленныя головы, человѣкъ погрузился въ міръ галлюцинацій. Еще шагъ, и онъ будетъ доведенъ до сумасшествія. Подъ вліяніемъ такихъ фантасмагорій, бывали случаи, что люди лишались разсудка навсегда. Я помню какъ разъ стѣны нашего острога, среди ночи, потряслись воплями сходившаго съ ума подслѣдственнаго. Цѣлыя ночи онъ бѣгалъ въ изступленіи по своей секретной. Онъ то звалъ жену и дѣтей, то неистово рыдалъ, то молился, то безумно вскрикивалъ, какъ будто разбивали ему грудь желѣзными молотами… Ни медицинская помощь, а впослѣдствіи и самая свобода не помогли ему. Онъ остался въ состояніи какого-то духовидѣнія, ему казалось, что его преслѣдовали дьяволы. Такъ отъ одного удара терпятъ навсегда несчастное крушеніе всѣ способности, уже не говоря объ извращеніи убѣжденій, привитыхъ образованіемъ. Въ этомъ же болѣзненномъ состояніи помѣшательства, люди кидаются иногда въ самое ужасное отчаяніе и безнадежность и лишаютъ себя жизни. Иногда преувеличенный страхъ грознаго слѣдствія или боязнь выдать тайну, при ослабѣвающихъ силахъ, еще болѣе располагаетъ къ этому.
Но если и не кончилось дѣло катастрофами, то сколько мукъ перенесетъ такой подслѣдственный секретный, которыя отразятся и на его физической организаціи, на его силахъ, способностяхъ и на годахъ жизни. Если приговаримые къ смерти сѣдѣютъ въ одну ночь, какъ Марія-Антуанета, если другіе впадаютъ въ чахотку и умираютъ въ нѣсколько дней, предвидя свой смертный приговоръ, то у подслѣдственнаго, подъ вліяніемъ загадочности судьбы его, при ожиданіи часто преувеличеннаго наказанія, сѣдѣетъ за то изо дня въ день волосъ за волосомъ, а драгоцѣнныя капли жизни точатся по часамъ и уносятся безслѣдно навсегда; только впослѣдствіи обнаружится этотъ горькій дефицитъ въ недожитыхъ годахъ и въ убитыхъ силахъ.
Я пережилъ подслѣдственныя тяжкія минуты. Благодаря небо, прошли для меня эти дни и ночи, прошло слѣдствіе. Мое окно было открыто. Нѣжащій воздухъ пахнулъ на меня и освѣжилъ блѣдное какъ стѣна лицо. Я пощупалъ свою голову, прислушался къ сердцу. Слава Богу, мысль моя пережила тяжкія испытанія, робкое дитя мое бьется ровно, успокоилось и не измѣнилось. А кажется многое ли, многое ли получилъ я. Но что до этого! Свѣтъ и солнце опять доступны мнѣ. Я слышу, какъ поцѣлуй весны коснулся моего сердца и кровь заиграла и покатилась быстро и весело по молодому тѣлу, затрепетавшему жизнью и любовно. Безумные мечты и надежды опять охватили меня, угнетенная мысль вырвалась и вольно понеслась въ даль за эти виднѣющіяся зеленыя поля, къ тебѣ, моя дорогая… Я упалъ своей истомленной головой на окно. О жизнь, подкупающая, вѣчно прекрасная, вѣчно влекущая, я былъ опять твой!..