Седые волосы (Дорошевич)/ДО
| Сѣдые волосы |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ III. Крымскіе разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 129. |
— Посмотри, у тебя ужъ сѣдые волосы! — сказала она, проведя рукой по моей головѣ.
— Неправда!
Два-три серебристыхъ волоса на вискахъ… При моей жизни это такъ понятно.
— Но у меня нѣтъ еще сѣдыхъ волосъ.
Я никогда не занимался своею наружностью, но это замѣчаніе почему-то привело меня въ дурное настроеніе.
Я скоро попрощался и поѣхалъ домой.
Это неправда. Это ложь. У меня нѣтъ еще сѣдыхъ волосъ. Откуда она взяла, будто у меня начали сѣдѣть волосы?
И вотъ я сижу передъ зеркаломъ…
Она права.
Въ густыхъ темно-русыхъ волосахъ то тамъ, то здѣсь тянутся серебристыя нити.
Заглядывая въ зеркало на минутку и мимоходомъ, я не замѣчалъ ихъ.
Но они есть. Эти два-три сѣдыхъ волосочка, сверкнувшихъ на вискахъ, разрослись въ сотни, разсыпались по всей головѣ. Они бѣлѣютъ тамъ и здѣсь. Они, какъ враги, съ боя берутъ мою бѣдную голову, съ каждымъ днемъ они становятся все сильнѣе и сильнѣе. Ихъ все больше и больше. Сдается моя бѣдная голова.
Какъ? Неужели?
Неужели уже: «Здравствуй, одинокая старость, догорай, безполезная жизнь?»
Неужели такъ скоро, что я не успѣлъ оглянуться?
Неужели промелькнули весна и лѣто моей жизни, наступаетъ пасмурная, унылая осень?
Такъ молодой кутила, прокутивъ съ вечера послѣдніе гроши полученнаго наслѣдства, съ тоскою думаетъ на утро:
— О, если бы вернуть теперь назадъ хоть тѣ триста рублей, которые я бросилъ вчера подъ ноги плясавшей цыганки!
Куда, на что я истратилъ, разбросалъ, прокутилъ свою жизнь?
Я жегъ ее съ обоихъ концовъ и, боясь, чтобъ хоть на секунду она не превратилась въ будничную, сѣренькую и безцвѣтную, лихорадочно ловилъ моментъ за моментомъ.
— Онъ много взялъ отъ жизни! — такъ скажутъ про меня всѣ, и только я одинъ спрошу:
— Взялъ ли хоть что-нибудь? Любилъ ли я? Любили ли меня?
О, длинная, пестрая, красивая, какъ гирлянда цвѣтовъ, вереница милыхъ, веселыхъ подругъ, которыя помогали мнѣ мчаться впередъ, отъ одной къ другой, не замѣчая, что такъ же быстро мчится и время!
Глядя на эти сѣдые волосы, я съ грустною улыбкою могу спѣть изъ «Синей Бороды»:
«Вотъ памятникъ женъ милыхъ и прелестныхъ,
Которыхъ я такъ пламенно любилъ».
Любилъ ли я?
Я увлекался, сходилъ съ ума отъ горя и отъ счастія, имѣлъ успѣхъ, терпѣлъ пораженія. Но даже въ тѣ минуты, когда я стоялъ у вашихъ ногъ и молилъ о поцѣлуѣ, увлеченіе не проникало въ мое сердце. Въ сердцѣ было такъ же холодно, скучно и пусто.
О, если бъ хоть одна изъ васъ въ тѣ минуты, когда я сгоралъ, дрожалъ отъ притворной, напускной, преувеличенной страсти, вздумала вслушаться въ біеніе моего сердца! Оно билось ровно и мѣрно, какъ маятникъ, спокойно и безстрастно отбивая однообразный тактъ.
Мои первыя «молодыя страданія сердца» холодомъ пахнули на мою душу, я тогда же почувствовалъ этотъ холодъ, какъ чувствую его и теперь, и сказалъ себѣ:
— Все пустяки. Жизнь коротка. Будемъ жить.
Я не вѣрилъ въ любовь и не хотѣлъ ничего знать, кромѣ увлеченій.
Они не захватывали меня глубоко, и, даже осыпая васъ поцѣлуями, я думалъ холодно и спокойно, съ тоскою и скукой: «Пройдетъ нѣсколько дней, ты перестанешь меня интересовать, моя дорогая»… Брезгливо думалъ я о той «комедіи остывающей любви», которую мнѣ придется разыгрывать еще нѣсколько лишнихъ дней, чтобъ не разорвать сразу, грубо, цинично нашихъ отношеній…
Опять тѣ же опаздыванія на свиданія, отговорки дѣлами, ссылки на головную боль, маленькія сцены ревности, выраженія негодованія и томительное, тоскливое ожиданіе обычной финальной «сцены отвращенія и презрѣнія»… Какая старая, надоѣвшая комедія, и какъ скучно играть ее въ сотый, сто первый, сто второй, сто третій разъ!
Быть-можетъ, и у васъ въ тѣ же минуты проносились тѣ же самыя мысли.
Но если вы мнѣ вѣрили, тѣмъ хуже для васъ.
Любили ли меня?
Немножко увлекались, — да.
Я говорилъ имъ то же, что говорятъ и всѣ, о первой истинной любви, о первомъ проснувшемся чувствѣ, но говорилъ это нѣсколько красивѣе, чѣмъ другіе.
«Расписаны были кулисы пестро,
Я такъ декламировалъ страстно;
И мантіи блескъ, и на шляпѣ перо,
И чувство, — все было прекрасно»…
У нихъ немножко кружилась голова, и наши романы начинались съ конца.
Это были крошечные романы съ маленькими увлеченіями.
Я пересчиталъ много этихъ Поль-де-Коковскихъ романовъ, и ни разу не встрѣтилъ между ними ни одного, гдѣ бы говорила, жила, дѣйствовала любовь.
Ни разу… А вѣдь въ глубинѣ этого черстваго, захолодѣвшаго сердца, подавленная, заглушенная, но не заглохшая, жила такая жажда любви, — истинной, настоящей любви…
О, если бъ хоть разъ во взглядѣ одной женщины я прочелъ хоть искорку этого чувства!.. Клянусь, что я раздулъ бы эту искорку въ огромный пожаръ и самъ бы сгорѣлъ въ этомъ пламени. Я отдалъ бы ей себя, свою жизнь…
И неужели ни разу?
Ни разу за всю жизнь?
А вдругъ это и была любовь?
Вдругъ я, всю жизнь, какъ благо, какъ счастья, искавшій любви, не узналъ ее въ толпѣ увлеченій, не узналъ тогда, когда она сама пришла ко мнѣ, на порогъ моего дома… А я, не узнавъ, закрылъ передъ нею дверь, передъ нею, дорогой и желанной, которую я такъ долго, такъ тщетно ждалъ…
Вчера я случайно встрѣтилъ ее въ паркѣ.
И если бъ она не улыбнулась, конечно бы, я не узналъ ея.
Кто могъ думать, что въ два года можетъ произойти такая перемѣна?
И кто бы узналъ въ этой пышной, роскошной женщинѣ, блестящей, нарядной, мою «маленькую Корделію», бѣлокурую, худенькую дѣвочку, робѣвшую выходить въ трико пѣть вторыя партіи въ опереткѣ.
Она, теперешняя она, была похожа на мою «маленькую Корделію», какъ… какъ пара ея теперешнихъ вороныхъ рысаковъ на пару ея тогдашнихъ маленькихъ резиновыхъ калошъ.
Мы познакомились съ ней за кулисами, на первомъ же спектаклѣ ихъ труппъ.
Она никогда не была въ столицѣ, такъ боялась, такъ трусила и такъ расцвѣла, услышавъ дружный, поощряющій аплодисментъ.
У нея была такая хорошенькая фигурка, она такъ робко и испуганно глядѣла своими голубыми глазенками на публику и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ задорно и ухарски старалась спѣть первую выходную арію «Ореста», что ей было грѣшно и не поаплодировать.
Этотъ маленькій успѣхъ «въ столицѣ» передъ «столичной публикою» вскружилъ ей голову.
Мы познакомились съ ней среди взвинчивающаго нервы шума и гама кулисъ, когда у нея кружилась голова отъ сыпавшихся на нее комплиментовъ, и она сразу приняла предложеніе ѣхать ужинать съ цѣлою компаніей опереточныхъ артистокъ и театральныхъ завсегдатаевъ.
Она была какъ-то восторженно настроена.
— Я съ восторгомъ, съ восторгомъ поѣду… Мнѣ, знаете, хочется шума, движенія… Я такъ рада, такъ счастлива… Я такъ дрожала, такъ трусила въ эти дни… И вдругъ такой успѣхъ… И гдѣ же? Въ столицѣ!!!
Она расхохоталась довольнымъ и счастливымъ смѣхомъ и убѣжала къ себѣ въ уборную поправиться къ слѣдующему акту.
Бѣдный ребенокъ!
Дорогой она мнѣ разсказывала, что до сихъ поръ жила сначала у мамы, которая была «комическою старухою», а когда мама умерла, ѣздила два года съ опереточною труппою. Она была въ Ѳеодосіи, въ Евпаторіи, даже служила одинъ сезонъ въ Екатеринодарѣ.
— Но если бы вы знали, какъ я трусила столицы. Вы только подумайте, вѣдь въ первый разъ!
И, состроивъ прекомическую рожицу, она воскликнула изъ «Маленькаго Фауста»:
— «Я еще ничего, ничего не знаю»…
Она трещала безъ-умолку.
Москва поразила ее шумомъ, движеніемъ, оглушила, обезкуражила, сбила съ толку… «Здѣсь такъ, говорятъ, весело… Мама, когда еще была примадонной, была здѣсь… Какіе ужины ей задавали поклонники!.. Если бъ вы знали, какіе ужины!.. А она всего разъ въ жизни пила шампанское на свадьбѣ у одного актера»…
Она хохотала надъ своею наивностью, надъ «своими» Ѳеодосіями, Евпаторіями, Екатеринодарами, приходила въ восторгъ отъ «столицы» и совсѣмъ растерялась, когда мы вошли въ «Мавританію».
— Да какъ же здѣсь хорошо!
Милый ребенокъ!
Ужинъ съ тостами, заздравными кликами, «товарищескими» поцѣлуями, пожиманіемъ хорошенькихъ локотковъ, цѣлованіемъ ручекъ, — все это въ конецъ опьянило мою маленькую актрису.
Пріятели, потихоньку меня подталкивая, безпрестанно предлагали тосты за нее; она была въ восторгѣ чокалась, пьянѣла столько же отъ вина, сколько и отъ шума, хохотала, когда у нея цѣловали ручки, и болтала глупости.
Къ концу ужина она опьянѣла совсѣмъ и, садясь въ экипажъ, сказала:
— Держите крѣпче, а то я упаду…
Быстро летѣвшій рысакъ, свѣжій сумракъ разсвѣта, вѣтеръ, такъ и свиставшій около насъ — все это взвинчивало и безъ того взвинченные нервы.
Поддерживая, я прижималъ ее все сильнѣе и сильнѣе. Она хохотала и напѣвала изъ «Периколы»:
«Какой обѣдъ намъ подавали,
Какимъ виномъ…»
Вѣтеръ такъ игралъ завитушками ея волосъ, ея крошечное розовое ухо было такъ близко отъ моихъ губъ.
— Но тсс… — отдернулась она, — объ этомъ ни слова, ни слова… Молчи!.. молчи!..
И она приложила мнѣ палецъ къ губамъ. Я покрывалъ поцѣлуями ея руки, губами стараясь сдвинуть перчатки… Она только шептала:
— Перестаньте!..
— Да вѣдь ты пойми, моя милая, дорогая, хорошая, что я люблю тебя… люблю такъ, какъ никогда никого не любилъ въ жизни…
— Какъ? Сразу? Только что увидѣвъ?
— Жизнь коротка, ее надо брать, ловить, дорожить каждой секундой, каждымъ моментомъ… Все, все, всю жизнь превратить въ свѣтлый, ликующій праздникъ… Я люблю тебя…
— Вы то же говорите и другимъ?
— А, что другія!.. Не говори мнѣ о нихъ!.. Что онѣ въ сравненіи съ тобой!.. Земля и небо… Вѣдь ты красавица, ты божество…
— Да это какой-то сумасшедшій! — смѣялась она, отбиваясь отъ моихъ поцѣлуевъ.
— Да, да, сумасшедшій… Но жизнь, настоящая жизнь, только и начинается тогда, когда перестаетъ работать этотъ трезвый, дѣловой, скучный разсудокъ и начинается сумасшествіе… Жизнь коротка…
Она продолжала хохотать, все слабѣе и слабѣе отбивалась отъ моихъ поцѣлуевъ, которые я по привычкѣ сыпалъ сотнями въ минуту, и когда мы остановились у калитки маленькаго домика, гдѣ она жила, она, быстро юркнувъ въ калитку, послала мнѣ воздушный поцѣлуй.
Пріѣхавъ къ ней на слѣдующій день послѣ репетиціи, я, разумѣется, первымъ долгомъ поспѣшилъ прійти въ ужасъ:
— Какъ? Вы? Вы? Въ этой крошечной комнаткѣ?
— Ну, да! Я! Я! А вамъ не нравится моя крошечная комнатка?
— Комнатка прелестна, но вы… вы — такая прелесть, такой восторгъ, такое божество…
— Это только вы, кажется, и находите!
Я клялся ей, что, если у нея черезъ мѣсяцъ не будетъ сотни поклонниковъ, то я перестану за ней ухаживать.
— Ахъ, вы ухаживаете только за тѣми, у кого много поклонниковъ?
— Конечно, конечно, моя дорогая. Ну, что такое женщина безъ поклонниковъ? Цвѣтокъ безъ аромата. Надо жить, жить во всю, моя дорогая дѣтка… жить, пока живется… Это только дураки выдумали благоразуміе. Маленькая рюмка ликера все-таки вкуснѣе цѣлой бочки самой свѣжей воды…
Кстати, по поводу ликера, она сказала, что у нея еще кружится голова послѣ вчерашняго. Я уговорилъ ее немножко проѣхаться. Мы пообѣдали въ загородномъ ресторанѣ; за кулисами, во время спектакля, я угощалъ ее шампанскимъ, которое она вдругъ «адски полюбила»; послѣ спектакля опять ужинали.
На слѣдующій день ее привели въ восторгъ два-три слова, сказанныя о ней въ какой-то газетѣ, мы поѣхали «спрыскивать первый успѣхъ», на слѣдующій день я придрался еще къ какому-то случаю.
Черезъ недѣлю моя маленькая бѣлокурая дѣвочка, съ которой хоть сейчасъ рисуй Корделію, различала уже разныя марки вина.
Это былъ чудный, милый ребенокъ.
Съ горѣвшими щеками и жадно раскрытыми глазами она слушала мои разсказы про Москву и Петербургъ, шумныя оваціи, успѣхи, цвѣты, бельэтажи, про рысаковъ, экипажи, костюмы отъ Ворта.
Мнѣ доставляло наслажденіе угощать ее завтраками, обѣдами, ужинами, — она такъ мило и смѣшно справлялась съ незнакомыми ей блюдами, говорила такія забавныя, наивныя глупости, когда выпивала два-три стакана вина.
Газетныя замѣтки, которыя я выхватывалъ для нея у знакомыхъ рецензентовъ, и букеты, которые я иногда ей подносилъ на сценѣ, приводили ее и въ восторгъ и въ самое милое смущеніе.
Она прыгала, какъ ребенокъ, когда нашла у себя въ уборной «настоящее шелковое трико» взамѣнъ «толстившаго ноги» обыкновеннаго.
Маленькіе подарки приводили ее въ какое-то радостное опьянѣніе. Она ужасно гордилась своимъ хорошенькимъ туалетнымъ столикомъ и страшно кокетничала, дѣйствительно, прелестными ножками въ шелковыхъ чулкахъ и щегольскихъ ботинкахъ.
Она входила во вкусъ жизни и сама искренно думала, что ей необходимо, для полнаго блеска, имѣть непремѣнно сто «ухажеровъ».
Отвратительное опереточное слово, которое мнѣ всегда рѣзало слухъ и которое особенно противно прозвучало у нея, когда она сказала мнѣ:
— А мнѣ сегодня еще двухъ «ухажеровъ» представили. Итого сорокъ восемь!
Это было даже противно — «ухажеры» «итого». Какою-то пошлою провинціей, мѣщанствомъ дышало отъ этой актриски, за обѣдомъ требовавшей непремѣнно шампанскаго, носившей съ гордостью свои шелковые чулки.
Я поморщился и брезгливо отвѣчалъ:
— Ну, и отлично! Неужели ты думаешь, что это меня интересуетъ?
Она сдѣлала удивленные глаза, потомъ какъ-то робко и несмѣло подошла ко мнѣ, положила мнѣ на плечи руки и совсѣмъ виноватымъ тономъ спросила:
— Ты сердишься? Ты ревнуешь?
Я поморщился, постарался освободиться отъ ея рукъ и сказалъ насколько возможно болѣе веселымъ и развязнымъ тономъ:
— Вотъ еще глупости! Ревность, это — любовь глупыхъ людей. Хорошенькая женщина — какъ солнце. Оно свѣтитъ на всѣхъ, остается только радоваться, если его лучи попадаютъ и на насъ.
— А вотъ я такъ иначе… Я тебя ревную… И знаешь къ кому?
Она назвала фамилію одной изъ артистокъ.
Только этого еще недоставало! Чтобъ она еще устроила сцену ревности и отравила весь романъ съ этою хорошенькою, изящною, остроумною женщиной, съ такимъ вкусомъ умѣющей пожить, такъ просто, такъ мило заключившей со мною условіе.
— Я тебя не ревную, ты меня — тоже. Мы будемъ слегка любить другъ друга, пока это нравится намъ обоимъ, а когда надоѣстъ хоть одному изъ насъ, мы такъ же просто и спокойно разойдемся друзьями!
Эта глупая ревность моей Корделіи меня взбѣсила, а когда она попробовала устроить мнѣ двѣ-три сцены, я прямо и категорически объявилъ ей, что между нами все кончено.
Она упавшимъ голосомъ спросила: «все»? — и, кажется, собралась заплакать, но я дружески взялъ ее за талію.
— Ради Бога, безъ драмъ. Въ жизни и такъ много драмъ, чтобъ стоило ихъ еще выдумывать. Вѣдь ты не раскаиваешься въ томъ, что было, моя милая дѣтка?
— Нѣтъ, — тихо прошептала она.
— Я — тоже. Разстанемся друзьями, на жизнь надо смотрѣть трезво. Поѣдемъ, пообѣдаемъ въ послѣдній разъ, помянемъ нашу умершую любовь и отпразднуемъ новорожденную дружбу бутылочкой «Помри».
— «Помремъ!» — повторила она глупый каламбуръ какого-то шалопая.
Улыбка, съ которой она повторила эту глупость, вышла какою-то кривою, и моя «маленькая Корделія» на этотъ разъ что-то слишкомъ долго переодѣвалась, запершись у себя, чтобъ ѣхать обѣдать
И вотъ вчера, когда я ее встрѣтилъ, меня потянуло снова къ ней. Мнѣ захотѣлось поближе разглядѣть этотъ пышный цвѣтокъ, такъ роскошно распустившійся изъ маленькаго, скромнаго, прелестнаго бутона.
Я только что былъ у нея. У нея роскошная дача. Великолѣпная обстановка. Дома она понравилась мнѣ еще больше, чѣмъ на улицѣ. Я съ восторгомъ смотрѣлъ на эту блестящую, пышную красавицу, но странное дѣло… Мнѣ жаль, до боли въ душѣ было жаль моей «маленькой Корделіи». Въ лицѣ, въ голосѣ, въ интонаціяхъ я старался отыскать этого маленькаго ребенка. Гдѣ же онъ?
Богъ ее знаетъ, что именно она мнѣ говорила, я очнулся только тогда, когда она дотронулась до моего плеча.
— Ну, что же довольны вы мною, мой дорогой учитель жизни?
— Чѣмъ? — переспросилъ я.
— Да тѣмъ, что я вполнѣ усвоила вашу теорію, живу по вашей системѣ. Неужели вы не слышали даже, о чемъ я говорила? У меня, какъ видите, все есть: «золото, бархатъ, цвѣты, кружева, доводящіе умъ до восторга»…
Тутъ ея лицо вдругъ исказилось какою-то скорбною гримасой, но она быстро овладѣла собой и неожиданно спросила:
— Хотите вина? Выпьемъ за… Нѣтъ, выпьемъ за настоящее: ни прошлаго ни будущаго нѣтъ. Есть только настоящее. Моментъ. Такъ? Видите, у такого хорошаго учителя, какъ вы, оказалась вполнѣ достойная ученица. Такъ хотите? Выпьемъ за настоящее? За сотню моихъ поклонниковъ? За вашъ хваленый Петербургъ, который я оставила на одно лѣто, чтобы онъ по мнѣ немножко соскучился? За сцену, эту превосходнѣйшую витрину для красивыхъ женщинъ? Словомъ, за настоящее…
— За настоящее? — у меня почему-то какъ-то глупо дрогнулъ голосъ. — Нѣтъ, лучше за ту маленькую Корделію…
Снова та же гримаска передернула ея лицо:
— А теперь я не та?
И, такъ же криво, неудачно улыбнувшись, какъ она улыбнулась когда-то, произнося «помремъ», она сказала тихо и нѣжно, проведя по моимъ волосамъ:
— Да и ты теперь не тотъ, посмотри, у тебя ужъ сѣдые волосы…