Святочный рассказ (Дорошевич)/ДО
| Святочный разсказъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ VII. Разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 237. |
Я надѣлъ фракъ и сѣлъ въ шкапъ.
Конечно, это глупо, но объясняется тѣмъ, что у насъ въ домѣ идетъ уборка.
А теперь нужно писать святочный разсказъ.
Извините, что святочный разсказъ будетъ на этотъ разъ безъ чертей.
Но всѣ черти разобраны.
Потапенко, Назарьева, другіе Потапенки, другіе Назарьевы — всѣмъ нужно по чорту для святочнаго разсказа.
Вы сосчитайте только.
Одинъ г. Потапенко пишетъ, по меньшей мѣрѣ, восемнадцать святочныхъ разсказовъ; восемнадцать разсказовъ — восемнадцать чертей.
Гдѣ же тутъ чертей наберешься!
Такъ что разсказъ будетъ безъ чорта.
Впрочемъ, я ужъ упомянулъ, кажется, о женѣ моей. Довольно и этого.
Итакъ,
Наступала ясная, свѣтлая рождественская ночь.
На небѣ высыпали безчисленныя звѣзды, и изъ-за легкихъ какъ кисея облаковъ всплывала луна.
Не забыть, чортъ возьми, кисеи купить для своячиницы.
Вотъ еще сокровище!
Готовится на костюмированный балъ.
Собственно говоря, какая это ерунда, будто мы женимся на одной женѣ.
Нѣтъ-съ, милостивый государь, вы женитесь сразу на женѣ, на тещѣ, на двухъ своячиницахъ, на четырехъ ихъ двоюродныхъ сестрицахъ.
У васъ дома заведется цѣлый гаремъ, чортъ его побери.
Своячиница сидитъ у васъ на письменномъ столѣ и болтаетъ ногами, теща роется въ вашихъ бумагахъ, ища любовныхъ записокъ, кузины заставляютъ слушать ихъ пѣніе!
Всѣ имѣютъ на васъ право!
И вы обязаны всѣмъ имъ дарить подарки, обновы, чорта въ ступѣ!
Однако, луна ужъ выплыла!
Морозъ крѣпчалъ и крѣпчалъ.
Городъ затихъ послѣ обычной предпраздничной суеты.
Я, собственно говоря, нахожу, что ничего глупѣе этой суеты нельзя придумать.
Люди цѣлый годъ живутъ свиньями и къ празднику вдругъ начинаютъ убираться!
Убираться!
Старые женины башмаки, которые, чортъ ихъ знаетъ зачѣмъ, цѣлый годъ валялись на чемоданѣ, прячутъ въ вашъ письменный столъ.
Это у нихъ называется «убираться»!
А мужъ садись въ шкапъ, да еще во фракѣ.
Во фракѣ потому, что со всѣхъ остальныхъ костюмовъ выводятъ пятна.
Цѣлый годъ человѣкъ ходитъ весь въ пятнахъ, и ни одна собака не обращаетъ на это никакого вниманія, а подходитъ праздникъ — надѣвай фракъ и маршъ въ шкапъ.
Костюмы будутъ чистить!
Надо вамъ сказать, что и въ шкапъ я попалъ не сразу.
Сначала меня послали писать на подоконникъ: въ кабинетѣ уборка.
Горничная Акулина со свойственной ей легкостью вспрыгнула на подоконникъ, — ей нужно снимать гардины, — и какъ разъ наступила голой ногой мнѣ на бумагу.
Надо вамъ сказать, что, когда я пишу, я увлекаюсь, — и не обращаю на пустяки никакого вниманія.
Я какъ разъ писалъ самое драматическое мѣсто разсказа, и самое горячее мѣсто сгоряча написалъ на ногѣ Акулины.
— Ай, щекотно!
Эта дура взвизгнула, брыкнула ногой и прямо попала мнѣ пяткой въ подбородокъ.
Это бы еще ничего, но она упустила изъ рукъ деревянный карнизъ, и онъ изо всей силы треснулся о мое темя.
Кто ее зналъ, что она такъ боится щекотки.
А жена вывела изъ этого заключеніе, будто я щекочу пятку у горничной, сдѣлала что-то тамъ башмакомъ у меня на головѣ и прогнала меня въ кухню.
Къ этому нужно еще прибавить, что горничная, когда карнизъ упалъ, вскрикнула и присѣла мнѣ на голову.
Тоже нервы!
Впрочемъ, на это не стоитъ обращать вниманія, потому что она скоро слѣзла.
Въ общемъ меня прогнали въ кухню.
Въ кухнѣ, собственно говоря, писать недурно, но оказывается, что у кухарки Мавры есть кумъ, пожарный.
Засталъ меня въ кухнѣ — и сейчасъ сцену ревности.
— Ты что жъ это, говоритъ, писарь, къ чужимъ кухаркамъ ходишь?
— Во-первыхъ, — говорю, — я не писарь, а писатель. А во-вторыхъ, кухарка моя!
— Я, говоритъ, тебѣ покажу, чья это кухарка: твоя или моя!
И показалъ!
Потомъ извинялся:
— Могъ ли, — говоритъ, — я, баринъ, думать, что благородный баринъ на собственную куфню писать пойдетъ? Я, — говоритъ, — думалъ, что вы изъ писарей и къ кухаркѣ пришли за амурами!
Этакій дуракъ!
Далъ ему Богъ силу, а разсужденія ни на грошъ.
Ушелъ отъ дурака въ шкапъ — здѣсь меня никто не тронетъ.
Да, такъ на чемъ я остановился?
Городъ затихъ. На улицахъ не видно было даже извозчиковъ.
Иванъ Петровичъ, закутавшись въ шубу и поднявъ воротникъ, быстро шагалъ домой.
Онъ думалъ о дѣтяхъ, о женѣ…
О томъ, какъ весело потрескиваетъ каминъ, какъ дѣти стоятъ около запертой двери. залы, стараясь хоть въ замочную скважину разсмотрѣть, что тамъ дѣлается.
Какъ онъ отворитъ эту дверь, какъ крикъ радости, изумленія, восторга вырвется у дѣтей при видѣ этой горящей огнями елки. Онъ видѣлъ веселыя лица дѣтей, счастливое лицо жены…
Морозъ все крѣпчалъ и крѣпчалъ, а на душѣ становилось все теплѣе и теплѣе.
Иванъ Петровичъ былъ даже доволенъ, что нѣтъ ни одного извозчика, что ему приходится итти пѣшкомъ.
Такъ пріятно было пережить еще разъ въ воображеніи тѣ впечатлѣнія, которыя онъ переживетъ черезъ какую-нибудь четверть часа.
Взять больше радости отъ этого славнаго праздника!
Ему было пріятно, что на улицѣ нѣтъ прохожихъ, что никто и ничто не мѣшаетъ ему думать, улыбаться отъ тихой радости, которая наполняла его душу.
Онъ весь погрузился въ свои веселыя, отрадныя мысли и не замѣтилъ, какъ сзади раздались мелкіе, торопливые шаги.
Какъ вдругъ кто-то его толкнулъ подъ руку, и женскій голосъ проговорилъ:
— Хорошенькій, куда вы такъ торопитесь!
Она старалась говорить весело, но слышно было, какъ раза два отъ холода стукнули ея зубы.
Кто разговариваетъ съ уличными женщинами?
Иванъ Петровичъ только ускорилъ шаги. Но она не отставала.
Онъ взбѣсился, рѣзко повернулся къ ней, чтобы крикнуть:
— Пошла прочь!
Они были какъ разъ около фонаря. Его свѣтъ падалъ на перемерзшее, словно закоченѣвшее лицо женщины, въ легкой кофточкѣ, дрожавшей передъ Иваномъ Петровичемъ.
Онъ только что хотѣлъ крикнуть: «пошла прочь!» какъ вдругъ взглянулъ, вздрогнулъ и остановился.
Чортъ возьми, только что получилъ непріятное извѣстіе.
И главное, на самомъ интересномъ мѣстѣ разсказа.
Изжарили младенца.
Я всегда говорилъ, что эта уборка до добра не доведетъ!
Въ дѣтской, оказывается, нужно было прибирать, и младенца положили въ кухню на плиту.
Больше мѣста не было!
Дура Мавра, которая, благодаря этой проклятой уборкѣ, потеряла голову, не замѣтила ребенка, затопила плиту и ушла.
Ну, младенецъ, конечно, и изжарился!
Вотъ вамъ и имѣй послѣ этого дѣтей!
Съ этими уборками, сколько ни имѣй дѣтей, всѣхъ перепарятъ.
Бѣдный Ваня! Изжарить такого умнаго мальчика!
Вернемся, однако, къ разсказу.
На чемъ я остановился?
Да, на томъ, что Василій Николаевичъ, — кажется, такъ зовутъ героя, а впрочемъ, чортъ его возьми, какъ его зовутъ.
Василій Николаевичъ остановился и вздрогнулъ.
Дрожавшая женщина, видимо, тоже хотѣла сказать что-то, но, взглянувъ въ лицо Василія Николаевича, слегка вскрикнула и остановилась.
Можно было подумать, что передъ ними выросло по привидѣнію.
— Ты?..
— Вася?.. Василій Николаевичъ…
— Откуда ты взялась?.. На улицѣ… подъ такой праздникъ…
Она задрожала еще сильнѣе, на этотъ разъ не отъ холода, слезинки заблистали на рѣсницахъ.
— Что дѣлать?!
Василій Николаевичъ чувствовалъ, что у него кругомъ идетъ голова.
— Да какъ же это… какъ же…
— Надо же гдѣ-нибудь ночевать…
— Какъ, ты…
— Выгнали съ квартиры… Не плачу… Некрасива стала… добывать трудно.
— Маша, Маша, да какъ же это?..
Она зарыдала.
— А что же вы думали, что замужъ, что ли, кто возьметъ дѣвушку съ ребенкомъ, на мѣстѣ держать станутъ?..
— Съ ребенкомъ… съ ребенкомъ…
Въ ея заплаканныхъ глазахъ сверкнулъ злой огонекъ.
— Ну, да, помните, небось, что когда меня бросили, я была въ положеніи… Сами же мнѣ совѣтовали въ пріютъ подкинуть.
— Маша… Маша…
— Нечего! Правда вѣдь! Испугались, что въ «исторію» попали. На другую квартиру переѣхали, пускать не велѣли… А потомъ удивляетесь, что на улицу попала!..
— Но я… но я…
— Знаемъ, какъ вы всѣ говорите! «Почемъ я знаю, что это мой!» Такъ не угодно ли прогуляться, пойдемте, поглядите: двѣ капли вылитый вы. Не будете сомнѣваться!
— Но гдѣ же ребенокъ? Вѣдь ты же безъ квартиры…
— У сапожника въ ученьи. Шпандыремъ по головѣ бьютъ вашего сына, подмастерья за волосы таскаютъ, порютъ не на животъ, а на смерть…
— Перестань, перестань…
Стыдъ, какая-то тоска охватывала Василія Николаевича.
— Замолчи ради Бога!
— Нечего молчать. Вотъ гдѣ накипѣло все это. Ваши-то дѣтки, небось, — другія-то, — нарядныя ходятъ, видѣла я ихъ, будь они…
Какой-то инстинктивный ужасъ передъ проклятіемъ этой женщины, которое готово было обрушиться на его дѣтей, охватилъ его.
— Маша! Маша! Не говори этого, не говори о моихъ дѣтяхъ!
— А это не вашъ ребенокъ? Не ваша кровь? Однимъ все, а другого ремнемъ лупятъ…
Она уже перестала дрожать, она больше не коченѣла отъ холода, кровь прилила къ лицу.
Она говорила громко, взвизгивая, наступая на него, схватила его за руку.
— Елку, небось, устраиваешь для своихъ дѣтей. Елку? А другого колодкой бьютъ по головѣ…
И вдругъ онъ почувствовалъ, что его, его ребенка бьютъ по головѣ колодкой!
Онъ вскрикнулъ:
— Маша! Маша! Ради Бога! Перестань!… Гдѣ онъ? Гдѣ?
Ему хотѣлось схватить этого ребенка, вырвать оттуда, гдѣ его мучатъ, увести, обласкать, кинуться передъ нимъ на колѣни, просить прощенія, плакать, рыдать передъ своимъ ребенкомъ.
Его голосъ такъ задрожалъ, когда онъ говорилъ это, въ немъ послышалось такъ много муки, страданія, что у Вари вдругъ исчезла куда-то вся злоба, къ горлу поднимались, ее душили какія-то теплыя слезы.
Не слезы злобы, которыя давятъ, рѣжутъ горло, а слезы нѣжности, любви, чего-то такого новаго, неиспытаннаго.
Она схватила Петра Петровича за обѣ руки.
— Пойдемъ, пойдемъ туда… Они еще не ложились… Подъ праздникъ подканчиваютъ работу… Поздно сидятъ… Мы увидимъ его… Приласкай хоть разъ… хоть разъ своего ребенка!..
Дальше она не могла говорить. Слезы хлынули, она зарыдала.
— Идемъ! Идемъ! — торопилъ онъ.
И они быстро пошли, почти побѣжали.
Она, рыдая, на ходу утирала слезы. Онъ со слезами на глазахъ.
Онъ забылъ обо всемъ — о женѣ, о дѣтяхъ, — онъ думалъ только объ этомъ ребенкѣ, котораго онъ сейчасъ прижметъ къ своему сердцу.
Они быстро перебѣгали черезъ улицы, бѣжали тротуаромъ, завернули въ какія-то ворота, спотыкаясь, пробѣжали обледянѣлый дворъ, повернули куда-то за уголъ и остановились у двери, обитой рогожей:
— Здѣсь! — сказала она, еле переводя дыханіе, и отворила дверь.
Оттуда на нихъ пахнуло какимъ-то вонючимъ паромъ, запахомъ кожи, вара, пота, щей. Слышались пѣсня, ругань и торопливый стукъ молотковъ, которыми заколачивали сапожные гвозди.
— Что же ты?.. Идите!
Нѣтъ, какъ вамъ нравится моя своячиница! Сейчасъ пришла и повѣсила въ шкапу рядомъ со мной мои новыя панталоны.
Ей пришла въ голову мысль примѣрить ихъ на себя: хотятъ рядиться и ѣхать къ знакомымъ.
Могу сказать, примѣрила!
Теперь въ эти панталоны можетъ войти шесть такихъ ногъ, какъ мои.
Когда дамы съ ихъ бедрами примѣряютъ наши панталоны, панталоны висятъ потомъ на нашихъ ногахъ, какъ на палкахъ.
И кто, спрашивается, позволилъ ей надѣвать мои панталоны!
Вѣдь не надѣваю же я ея!
Яковъ Семеновичъ, чортъ его побери, шагнулъ въ эту сырую, грязную, промозглую мастерскую.
Онъ съ ужасомъ глядѣлъ передъ собою, глядя на этихъ лохматыхъ, нечесанныхъ, грязныхъ мальчишекъ съ перемазанными лицами.
— Который изъ нихъ его сынъ?
А сзади него раздался радостный голосъ матери:
— Петя!
Этотъ голосъ, въ которомъ было столько свѣтлой радости, счастья, материнской любви, привелъ въ веселое настроеніе всю мастерскую.
Подмастерья заржали:
— А! Грушка! Съ кануномъ праздника!
Мальчишки, чтобы не отстать отъ взрослыхъ, загоготали, заорали.
У Семена Николаевича голова пошла кругомъ.
Ему показалось, что онъ попалъ въ какой-то адъ.
Онъ слышалъ только, какъ кто-то крикнулъ:
— Петька! Ступай! Мамка денегъ и гостинцевъ принесла! Хо-хо!
И все покрылось снова гоготаньемъ.
Какому-то мальчишкѣ на ходу дали подзатыльника, и Николай Семеновичъ отшатнулся, когда передъ нимъ появился всклоченный, измазанный мальчишка и, улыбнувшись во весь ротъ циничной улыбкой, крикнулъ:
— Здрасьте, господинъ, съ праздничкомъ! На чаекъ бы съ вашей милости! Маменькѣ почтенье!
Петька считалъ долгомъ щегольнуть передъ мастерской удальствомъ и лихостью. Мастерская загоготала.
Петръ Васильевичъ отшатнулся съ отвращеніемъ, съ ужасомъ.
— Это… это… его сынъ…
Одна мать ничего не видѣла, не слышала, не замѣчала, она толкала Петра Васильевича, глядя на Петьку счастливыми глазами, словно передъ ней былъ красавецъ-ребенокъ, весь въ кружевахъ и лентахъ.
— Что жъ ты?.. Цѣлуй его… Цѣлуй… Вотъ онъ… нашъ Петя… Что жъ ты?.. Что жъ ты?..
Петръ Васильевичъ съ ужасомъ глядѣлъ на сына, нагнулся и поцѣловалъ его подъ хохотъ всей мастерской.
Ему давило грудь, нечѣмъ было дышать.
— Такъ… такъ… цѣлуй его… цѣлуй… — слышался среди всего этого ада былъ счастливый голосъ матери. — Петя… Петя… цѣлуй его… цѣлуй… Вѣдь это твой отецъ!
Шумъ, гамъ, ревъ, хохотъ поднялись въ мастерской…
— На-те вамъ, на-те! — крикнулъ Петръ Ивановичъ, дрожащими руками вынулъ бумажникъ, бросилъ и, не помня себя, кинулся изъ этого дома.
— Подлецъ! — раздался женскій крикъ, почти вопль, среди этого дьявольскаго содома.
Петръ Ивановичъ бѣжалъ по улицамъ; шумъ, гамъ, свистъ, хохотъ звучали у него въ ушахъ.
Онъ задыхался, какъ задыхаются во время кошмара.
И очнулся, только пробѣжавъ чуть не десятокъ улицъ.
Онъ былъ близко отъ своего дома.
У него подкашивались ноги, пока онъ бѣжалъ къ подъѣзду, пока звонилъ.
Ему казалось, что вотъ-вотъ его схватитъ женщина и потащитъ туда, въ эту ужасную берлогу.
Боже, какъ долго, какъ долго не отворяли.
Отворили! Наконецъ-то!
Петръ Ивановичъ упалъ на стулъ въ передней.
— Папа! Что ты такъ долго?
Въ переднюю вбѣжали дѣти.
Маленькая Маруся въ бѣленькомъ платьицѣ съ розовыми бантами, съ волосами, какъ ленъ, карабкалась къ нему на колѣни, лѣзла цѣловаться и вдругъ расхохоталась.
— Папочка! Папочка! Гдѣ ты такъ испачкался? У тебя все лицо черное! Папочка!
— Папочка! Папочка! — звенѣли дѣтскіе голоса.
У Ивана Петровича хлынули слезы.
Онъ прижалъ къ себѣ свою крохотную дѣвчурку, покрывалъ поцѣлуями ея личико.
— Дѣточка! Дѣточка!
И, словно призракъ какой-то, передъ нимъ стоялъ грязный, лохматый мальчишка съ циничной улыбкой на вымазанномъ лицѣ.
Дальше я не могу писать, потому что меня перевернули вверхъ ногами.
Шкапъ, оказывается, нужно на праздники вынести въ сарай.
Про меня среди уборки, разумѣется, забыли.
Меня несутъ вмѣстѣ со шкапомъ.
Что я буду дѣлать въ сараѣ, да еще вверхъ ногами?