Святочные разсказы составляютъ совершенно особый отдѣлъ сочиненій Ч. Диккенса. У нихъ есть свой колоритъ, своя цѣль, даже свое время появленія въ свѣтъ: каждый годъ къ святкамъ Диккенсъ издаетъ повѣстъ, которая состоитъ въ связи съ этимъ временемъ года. До сихъ поръ такихъ разсказовъ появилось четыре; послѣдній изъ нихъ: «Битва жизни», полученъ здѣсь въ первыхъ числахъ февраля, и Современникъ поспѣшилъ сообщить своимъ читателямъ это новое произведеніе одного изъ замѣчательнѣйшихъ европейскихъ романистовъ.
Теперь, когда появленіе новаго святочнаго романа возбудило новый интересъ, мы думаемъ, что не вовсе не кстати обратить вниманіе на весь кружокъ святочныхъ разсказовъ Диккенса.
Въ предлежащемъ разборѣ мы постараемся обратить вниманіе на два главные предмета: на мысли и вопросы, которые несколько пробуждаютъ въ читателѣ многія мѣста разсказовъ, и на художественное значеніе самихъ произведеній. Такимъ образомъ, мы отдадимъ себѣ отчетъ въ успѣхѣ, съ какимъ Диккенсъ достигъ въ этихъ произведеніяхъ двойной, предположенной имъ цѣли.
Святки въ Англіи важнѣйшій годовой праздникъ, эпоха примиренія и сближенія людей. На долго ли они мирятся и сближаются, это другой вопросъ; но Диккенсъ вздумалъ не пропускать благопріятныхъ минутъ и постараться святочнымя разсказами указывать на такія отношенія вседневной жизни, о которыхъ думаютъ очень рѣдко, именно потому, что они вседневны, и наводитъ читателя на мысли и вопросы, которые не могутъ не довести до гуманнаго результата. Этой цѣли Диккенсъ старается достигнуть, не отказываясь отъ правъ художника, — стремленіе, которое въ разныхъ размѣрахъ проявляется въ новѣйшей бельлетристикѣ. Мы уже имѣли случай указать на подобное стремленіе въ нѣкоторыхъ романахъ Ж. Санда и замѣтить, что именно эти произведенія ея неудачны. Имъ вредитъ система, которой нѣтъ у Диккенса. Диккенсъ хочетъ только забросить въ почву сѣмена, а произрастеніе и жатву ихъ предоставляетъ судьбѣ. Въ какой степени вѣренъ расчетъ его и удачно выподвеніе, это мы увидимъ, близко заглянувши въ самыя повѣсти.
И во-первыхъ, Диккенсъ избралъ эпохою появленія своихъ повѣстей новый годъ, находя, что въ это время почва человѣческаго духа болѣе воспріимчива для тѣхъ идей, которыя желаетъ онъ возрастить. Не заблужденіе ли это? Что такое новый годъ? Событіе метафизическое, чисто условное, которое точно также могло быть (и было) и вчера, и можетъ быть (и будетъ) завтра. «Вздоръ!» какъ говаривалъ почтенный Скруджъ. И если разсудить основательно, такъ въ самомъ дѣлѣ вздоръ. Но Диккенсъ имѣлъ въ виду не тѣхъ, которые вслѣдствіе разсужденія дошли до этого убѣжденія. Чѣловѣкъ чувствующій безъ предубѣжденій, то-есть, начинающій изысканіе съ полнаго отрицанія всего, что не очевидная истина, и не отступающій ни передъ какимъ выводомъ, какъ бы рѣзко ни противорѣчилъ онъ его привычкамъ и всему общепринятому, такой человѣкъ уже самъ стоитъ на пути къ тѣмъ истинамъ, которыя, какъ должно полагать, живы и въ душѣ автора, хотя, можетъ быть, и одѣты въ слишкомъ національное платье. Впрочемъ, это послѣднее — не больше, какъ предположеніе; авторъ романистъ и не обязанъ разрушать предразсудокъ, чтобы замѣнить его истиной. Напротивъ того, онъ обращается къ самому предразсудку, лишь-бы возбудить дѣятельность мозга; онъ знаетъ, что если ему только удастся заинтересовать вопросомъ, то логическій процессъ самъ собою доведетъ чуствующаго до разрушенія ложнаго и признанія истиннаго. Эти повѣсти для тѣхъ девяносто девяти сотыхъ публики, на которыхъ произвольно принятое значеніе разныхъ предметовъ, въ томъ числѣ и условная эпоха новаго года, имѣетъ неизбѣжное вліяніе, — и имѣетъ его не безъ разумнаго основанія, такъ что отъ общаго впечатленія не освобождаются и тѣ, которые съ полнымъ, яснымъ сознаніемъ могутъ сказать: большая въ самомъ дѣлѣ важность, что мы еще разъ отмѣряли въ пустомъ пространствѣ нѣсколько десятковъ милліоновъ миль!
Да! а между тѣмъ, и вы, пылкій мечтатель, о вы, безпощадно трезвый въ понятіяхъ человѣкъ, вы, юноша — владѣтель великой будущности, и вы, старикъ, пропустившій жизнь сквозь пальцы, вы, г. Скруджъ, который говорите: «вздоръ!» и я, отвѣчающій вамъ: «да, если разсудить основательно», — не всѣ ли мы встречаемъ новый годъ не такъ, какъ 31-е декабря или 2-е января.
Отчего же это? Должна быть какая нибудь этому причина; явленіе, повторяющееся съ такою точностью, не можетъ же быть случайно и должно имѣть разумную необходимость, должно имѣть корень въ натурѣ человѣка.
Человѣку на извѣстной ступени развитія общества врождено стремленіе хоть изрѣдка заглядывать въ жизнь поглубже, отрываться отъ частвости настоящаго дня, обнимать связь событій прошедшаго и подумать о послѣдствіяхъ въ будущемъ. Но въ томъ же человѣкѣ живетъ и звѣрь, чуждый идеѣ общества, врагъ всего, что проистекаетъ изъ нея высокаго, жертвоприносящаго; нерѣдко онъ даже преобладаетъ, прикрытый овечьею шкурою благонамѣренности; но свѣтлыхъ минутъ не лишенъ никто. Онѣ открываютъ человѣку раздвоеніе его и другихъ, и, не надѣясь на побѣду ни въ себѣ, ни въ другихъ, онъ ищетъ внѣшней точки опоры для своей человѣчности, страдательно подчиняясь ей вмѣстѣ съ другими. Этотъ фактъ подтверждаетъ намъ всякое общество. Общество создаетъ законы, конечно, условные, исключительные, годные только для него, а не для другого общества, но оно создаетъ ихъ именно потому, что признаетъ ихъ истину и необходимость для себя. Къ чему же, при этомъ сознаніи, писанный законъ? къ чему блюстители его, къ чему казнь и за что награда?
Все это потому, что вмѣстѣ съ сознаніемъ истины рождается сознаніе безсилія осуществлять ее всегда и добровольно. Мы еще дѣти въ этомъ отношеніи и намъ нужна ланкастерская метода взаимнаго надзора. Словомъ, не надеясь на себя, мы ищемъ точки опоры для своей человѣчности внѣ себя, — и создаемъ законъ.
Условныя эпохи, которыми мы мѣряемъ жизнь, такія же точки опоры. Онѣ проистекаютъ изъ тѣхъ же условій человѣческой натуры, и что же удивительнаго, что въ эти дни человѣкъ несколько безсознательно чувствуетъ себя хоть на волосъ болѣе человѣкомъ!
Исключенія нe опровергаютъ правила. И если дать этому положенію болѣе общій оборотъ, что человѣкъ чувствуетъ себя въ эти дни вообще не такимъ, какъ въ прочіе, то исключеній найдется очень мало.
Вотъ, можетъ быть основанія, въ которыхъ Диккенсъ нашелъ психологическую возможность перерожденія Скруджа, героя его перваго святочнаго разсказа: Christmas Carol in prose (Святочная пѣсня въ прозѣ).
Обратимся къ самой повѣсти, и, во-первыхъ, позвольте познакомить васъ съ ея героемъ.
Скруджъ былъ то, что называется кулакъ. Старый грѣшникъ умѣлъ стянуть, отжилить, прибрать къ рукамъ, — скряга и пройдоха. Крѣпокъ и остеръ, какъ кремень, изъ котораго никакое огниво никогда не выбивало ни одной велякодушной искры. Скрытенъ, уединенъ въ самого себя, какъ устрица. Внутренній холодъ заморозилъ старыя черты лица его, заострилъ и безъ того острый носъ, сморщилъ щоки, одеревѣнилъ походку, выказывался въ красныхъ глазихъ, въ синихъ губахъ и въ сипломъ голосѣ. Морозъ бѣлѣлъ у него на головѣ, на ресницахъ, на щетинистомъ подбородкѣ. Онъ всюду носилъ съ собою свою низкую температуру: онъ замораживалъ свою контору въ лѣтніе жары, и въ въ святки не становилось въ ней теплѣе ни на градусъ.
Наружный жаръ и холодъ оказывали мало вліянія на Скруджа. Никакое тепло не могло согрѣть его, никакой морозъ проморозить. Никакой вѣтеръ не былъ суровѣе его, никакой снѣгъ не шелъ упорнѣе его къ своей цѣли, никакой проливной дождь не былъ неумолимѣе. Дурная погода не знала, какъ за него взяться. Жесточавшій дождь, снѣгъ, градъ могли похвалиться передъ нимъ только въ одномъ отношеніи: они сыпали иногда очень щедро, чего Скруджъ никогда не дѣлалъ.
На улицѣ никто не останавливалъ его ласковымъ привѣтствіемъ: «Какъ поживаете, любезный Скруджъ? Что не зайдете ко мнѣ?» Нищіе не просили у него милостыни, дѣти не спрашивали у него, который часъ, никто и никогда не просилъ его указать дорогу къ какому нибудь мѣсту. Его узнавала даже собака слѣпого; завидѣвши его вдали, она тянула своего хозяина куда нибудь въ ворота и въ дворъ и махала хвостомъ, какъ будто желая сказать: «Лучше быть вовсе безъ глазъ, хозяинъ, нежели смотрѣть такъ неласково.»
А большая бѣда! Скруджу того и хотѣлось. Проложить себѣ дорожку сквозь толпу и давку жизни, отталкивая всякую человѣческую симпатію, — въ этомъ-то и находилъ онъ наслажденіе.
Вотъ милая личность героя повѣсти. Кажется, лицо вовсе не праздничное, человѣкъ, который понималъ, что праздникъ — вздоръ, и основательно разсуждалъ, что если онъ платитъ бѣдному конторщику своему столько, чтобы онъ только что не умеръ съ женою и дѣтьми съ голоду, такъ конторщикъ обязанъ мерзнуть въ конторѣ именно столько, чтобы только не вовсе замерзнуть, и работать только что не до совершеннаго истощенія силъ. И Скруджъ былъ человѣкъ, который въ одномъ отношеніи могъ пристыдить многихъ, смотрѣвшихъ на него съ презрѣніемъ, какъ на натуру грязную: онъ былъ вѣренъ самому себѣ. Что онъ думалъ, то и дѣлалъ. Бѣднякъ Кратчитъ дѣйствительно принужденъ былъ съутра до ночи не выпускать изъ руки пера и грѣться у свѣчи!
Но Кратчитъ не былъ одаренъ пылкимъ воображеніемъ, — и свѣча его не грѣла. Хозяинъ тоже былъ человѣкъ основательнымъ, разсудительнымъ, не увлекался вздорами, и эпоха святокъ и новаго года не грѣла его. Кажется, нельзя и придумать человѣка неспособнѣе Скруджа симпатизировать со «вздоромъ» (какъ называлъ онъ эту эпоху), волнующимъ цѣлый народъ. А между тѣмъ, и онъ не избавился отъ атмосфернаго вліянія народнаго вѣрованія. Отдѣлавшись отъ племянника, пришедшаго съ глупымъ поздравленіемъ, выпроводивши пришедшихъ съ безстыднымъ предложеніемъ пожертвовать что нибудь въ пользу бѣдныхъ, и доказавши Кратчиту, что онъ его грабигь, — Скруджъ идетъ спать съ наркотическимъ сознаніемъ, что онъ совершенно правъ.
Это прилагательное: «наркотическій», можетъ показаться страннымъ, но оно вѣрно. Право — не высшая ступевь человѣчности; за нимъ есть еще любовь и самоотверженіе. Это сознаютъ мноrie, смутно предчувствуютъ, можетъ быть, всѣ безъ исключенія, но сдѣлать шагъ впередъ, стать ступенью выше, на это готовъ не всякій. Когда не хватаетъ сердца, мозгъ всегда силится пополнить этотъ недостатокъ и ясно доказываетъ, что вы имѣете полное право не имѣть сердца; неугомонный кусокъ мяса еще нѣсколько времени бьется и противорѣчитъ, но мозгъ продолжаетъ задавать ему наркотическіе дозы софизмовъ о правѣ, и, наконецъ, онъ засыпаетъ. Внутри человѣка дѣлается тихо, спокойно, комфортабельно, — борьба кончена, пора отдохнуть, — прощайте, господа, вы можете бороться, голодать, умирать, — я никому не хочу мѣшать, я не хочу нарушать вашихъ правъ, я благоговѣю передъ справедливостью, я иду спать.
И Скруджъ пошедъ спать. Въ самомъ дѣлѣ, если разсудить основательно, онъ былъ правъ. Какое право имѣлъ именинникъ притти докучать ему всякими вздорами: будто бы святки эпоха примиренія, любви и счастья, будто изо всего длиннаго календаря года это единственное время, когда люди дружво раскрываютъ свои сердца и рѣшаются взглянуть внизъ, набезвѣстныхъ бѣдняковъ, какъ будто эти бѣдняки и точно спутники ихъ на пути къ могилѣ, а особая порода, которой указана совсѣмъ другая дорога. Не правъ ли былъ почтенный Скруджъ, замѣчая ему, что "свѣтъ, должно-быть, съума спятилъ. Святки! Большая, въ самомъ дѣлѣ, радость! Что такое для васъ святки? срокъ платежа долговъ, — а тутъ, смотри, въ карманѣ ни гроша; пора, когда вы вспоминаете, что постарѣли годомъ, а не побогатѣли ни часомъ; время свести счеты, а тамъ, смотри, за двѣнадцать мѣсяцовъ сряду въ итогѣ все нуль да нуль.
Какое право имѣли какіе-то два филантропа притти ни съ того, ни съ сего къ незнакомому дому и нахально просить у хозяина денегъ въ пользу нищихъ? Не потому ли, что онъ богатъ, а они бѣдны, что онъ сытъ, а они голодны? Прекрасная причина! Да развѣ онъ не имѣетъ права быть богатымъ, и развѣ оспариваетъ у нищихъ право быть нищими? Нѣтъ, Скруджъ разсуждаетъ основательно; онъ благоговѣетъ передъ справедливостью и очень умно и благородно отвѣчаетъ, что на это есть тюрьмы и рабочіе дома, а если кто предпочитаетъ лучше умереть, нежели переселиться въ такое благотворительное заведеніе, такъ тѣмъ лучше: народонаселеніе уменьшится.
Наконецъ, какое право имѣлъ Кратчить, этотъ дуракъ, который получаетъ 15 шиллинговъ въ недѣлю, и собирается еще праздновать Рождество, когда нечѣмъ почти прокормить жену и дѣтей, — какое право имѣлъ онъ отпроситься у хозяина на завтрашній день? Это также глупо, хоть и не столько наивно, — какъ сказать кому нибудь: позвольте васъ обокрасть. Скруджъ доказалъ ему это ясно и неопровержимо: «Если бы я не доплатилъ вамъ полкроны, вѣдь какой бы вы подняли крикъ, что это несправедливо! А сами такъ вотъ не подумаете, справедливо ли, чтобы я вамъ заплатилъ за день отдыха.»
Скруджъ правъ; возражать нечего. Бѣднякъ могъ только замѣтить, что это случается только разъ въ годъ.
«Прекрасное извиненіе, удивительный предлогъ обворовывать хозяина каждое двадцать пятое декабря!»
Нельзя не уважить справедливости Скруджа; но кто безъ недостатковъ и Скруджъ пошатнулся и нарушилъ справедливость на два шиллинга и отпустилъ конторщика. Не это ли помѣшало ему провести покойную ночь?
А ночь была тревожная. Какія-бы ни были тутъ психическія причины (а поле вѣроятныхъ предположеній, въ этомъ случаѣ, очень все дико), вѣрно то, что внутри Скруджа происходила такая страшная буря и борьба враждебныхъ стихій, что взволнованные нервы переносили внутреннюю жизнь мозга во внѣшній міръ, и Скруджъ, пережившій въ продолженіи ночи цѣлую жизнь съ существами фантастическими, проснулся примиренный съ дѣйствительностью.
Еще возвращаясь домой по темной лѣстницѣ (Скруджъ находилъ, что это самое лучшее освѣщеніе, темнота не стоила ни гроша), онъ удивился, что ему померещилась въ воздухѣ голова Марлея, его умершаго товарища. Онъ подумалъ: «вздоръ!» и пошелъ дальше. Въ комнатѣ, когда онъ собирался уже спать, раздался громъ цѣпей и шумъ приближающихся шаговъ. Скруджъ опять подумалъ: «вздоръ», но поблѣднѣлъ. Наконецъ, передъ нимъ явился Марлей; Скруджъ и тутъ еще не повѣрилъ, — онъ началъ доказывать мертвецу, что все это вздоръ, что онъ ему не вѣритъ, что нельзя довѣрять глазамъ, что это явленіе, можетъ быть, ничего иное, какъ несварившійся кусокъ говядины, слишкомъ большая доза горчицы, кусокъ ѣдкаго сыра или тяжелый картофель въ желудкѣ.
Вѣрнѣе было бы отыскивать причину явленія въ сердцѣ, шевельнувшемся послѣ многихъ лѣтъ неподвижнаго сна. Въ немъ тоже была непереваренная пища: проклятіе въ отвѣтъ на поздравленіе племянника, желаніе благоденствія рабочимъ домамъ и тюрьмамъ, радость, что народонаселеніе уменьшится, обвиненіе Кратчита въ воровствѣ.
Но Скруджъ не признавалъ дѣйствія сердца на мозгъ. Мозгъ, желудокъ, кошелекъ, карманы, руки, — всѣ части Скруджа имѣли право гражданства въ его организмѣ; только сердце было безгласнымъ рабомъ.
Скруджъ говорилъ духу Марлея: вздоръ! я тебѣ не вѣрю! и т. п., но его доводы походили на пѣсню, которую затягиваетъ человѣкъ, проходя ночью пустынное мѣсто, — эта пѣсня льется не изъ бодрой души: нѣтъ! пѣвецъ старается только разогнать страшное безмолвіе окрестности и звуками пробудить въ себѣ бодрость. Стоитъ только мелькнуть вдали какому нибудь неопредѣленному образу, и голосъ задрожитъ и замретъ. Такъ было и со Скруджемъ; Марлею стоило только сгять повязку съ подбородка; нижняя челюсть упала ему на грудь, — и Скруджъ въ ужасѣ палъ на колѣни и закрылъ лицо руками.
Марлей явился сказать Скруджу нѣсколько горькихъ для него истинъ. Онъ описалъ ему свое мучительное состояніе, сказалъ, что и его ждетъ тоже, если и онъ, подобно ему, заглушитъ въ себѣ до конца человѣческое стремленіе трудиться для общества. На замѣчаніе Скруджа, что онъ былъ, однако-же, дѣловой человѣкъ, духъ отвѣчалъ: «Да, я былъ дѣловой человѣкъ! но дѣла мои должны были быть дѣломъ человѣчества. Общее благо — вотъ что должно было быть моею заботою: любовь, милосердіе, прощеніе, братство, — вотъ наше дѣло! А торговыя дѣла, мои или твои, — о! это капля въ океанѣ истиннаго дѣла человѣка!»
Въ этихъ словахъ высказано все; но не для всякаго понятна великая истина, высказанная вполнѣ, но въ немногихъ словахъ. До этой синтезы доходятъ только долгимъ путемъ анализа, опытомъ жизни, прожитой при участіи разума и сердца. Скруджъ былъ старъ, но онъ не вынесь изъ жизни никакихъ подобныхъ результатовь; внутри его было холодно, за отсутствіемъ теплой идеи братства; слова Марлея остались бы для него не совсемъ ясны, мозгъ не переварлдъ бы ихъ и они не пробудили бы новой жизни въ его сердцѣ, если бы не посѣтили его другія видѣнія, которыя за шагъ отъ гроба развернули передь нимъ всю картину его жизни, дали ему возможность прожить ее еще разъ и сближеніемъ эпохъ облегчили для него этотъ тяжелый анализъ, богатый выводами.
Марлей исчезъ, возвѣстивши ему о явленіи трехъ другихъ духовъ.
Пробило часъ. Комната вдругъ освѣтилась, занавѣсъ надъ кроватью Скруджа раздвинулся, передъ нимъ стоялъ духъ прошедшихъ святокх.
Эготъ духъ ведетъ его въ прошедшее. Скруджь видитъ свою родину, видитъ шкоду, и въ ней себя бѣднымъ ребенкомъ, забытымъ и одинокимъ въ учебной комнатѣ, когда всѣ товарищи его разошлись по домамъ весело встрѣтить Рождество. На глазахъ старика показывается слеза, въ немъ пробуждается человѣкъ, вробуждается сочувствіе, конечно сочувствіе къ самому себѣ,но ребенка и старика раздѣляетъ такой длинный промежутокъ времени, что они уже разныя существа. Духъ нашелъ истинный путь для пробужденія въ Скруджѣ человѣческой симпатіи: онъ заставляетъ его переживать давно прошедшее, т. е. углубляться въ себя, взглянуть, каковъ онъ былъ и каковъ онъ есть, а вмѣстѣ съ тѣмъ и сознать, что между нимъ и людьми такая же связь, какъ между Скруджемъ старикомъ и Скруджемъ ребенкомъ и юношей. Кто дожилъ до сѣдыхъ волосъ, отъ лѣтъ ли, или отъ опыта, все равно, — жизнь измѣряется не одними годами, — кто богатъ воспоминаніями прошедшаго, тому многое покажется въ немъ суѣтно, но многое и велико, обо многомъ пожалѣетъ онъ, что оно не можетъ повториться, объ другомъ, зачѣмъ оно случилось хоть разъ, — во многомъ обвинитъ себя, во многомъ молодость, и кое въ чемъ тѣхъ, кто имѣлъ на него какого бы то ни было рода вліяніе. Такого рода опытность должна бы крѣпче связывать съ жизнью и обществомъ; старикъ легче можетъ сочувствовать юношѣ, нежели юноша старику. А часто ли это встрѣчается? Часто ли старикъ вспоминаетъ свои года молодости, когда дѣло идетъ о юношѣ?
Вотъ на какую мысль хотѣлъ навести и навелъ Скруджа духъ, показывая ему его прошедшее. Старикъ дѣлался на минуту ребенкомъ и юношей, онъ понималъ ихъ, потому-что они были никто иные, какъ онъ самъ, и въ тоже время онъ началъ сочувствовать всякому, кто зовется человѣкомъ, потому-что въ лицѣ этого ребенка и этого юноши онъ видѣлъ существа отдѣльныя, но родныя.
Скруджъ, глядя на сцену въ школѣ, понялъ, какъ убійственно одиночество, и вспомнилъ, можетъ быть и о ребенкѣ, котораго нѣсколько часовъ тому назадь такъ жестоко прогналъ съ своего порога. Онъ увидѣлъ сестру свою; она пріѣхала взять его на праздникъ домой. Она была такъ ласкова, такъ заботлива, она явилась, какъ ангелъ-утѣшитель, а Скруджъ еще сегодня чуть не вытолкалъ ея сына, своего племянника, и отказался итти праздновать съ нимъ день Рождества!
Вдругъ сцена измѣняется. Скруджъ, уже юноша, встрѣчаетъ Рождество у своего бывшаго хозяина, Феццинига, въ конторѣ у котораго работаль нѣкогда такъ-же, хотя и не съ такимъ тяжелымъ сердцемъ, какъ теперь у него работаетъ Кратчитъ. Но что за разница! Какъ тепло и свѣтло въ конторѣ Феццинига и какъ холодно и темно въ конторѣ Скруджа! Какъ привѣтливо встрѣчаютъ здѣсь гостей и такъ сурово выгоняютъ ихъ изъ его дома! Какъ радуетъ молодого Скруджа ласковость хозяина, какъ молодъ старикъ Феццинигъ, а Кратчитъ обвиненъ, ради праздника, въ воровствѣ своимъ старымъ, мерзлымъ хозяиномъ! Какъ хвалятъ Феццинига, когда общество разошлось, его мололые прикащики. — Скруджъ и Дигъ! А его, стараго скрягу…. И дорого-ли стоили всѣ эти радости? «Три, четыре фунта стерлинга», замѣчаетъ духъ. Но Скруджъ уже проникаетъ въ причину веселости глубже. «Не въ деньгахъ дѣло», говоритъ онъ. «Хозяинь властенъ осчастливить и огорчить васъ, облегчить и удвоить намъ трудъ, превратить его въ удовольствіе или въ бремя. Эта власть въ словахъ его, въ его взглядахъ, въ такихъ незначительныхъ, неуловимыхъ мелочахъ, что на нихъ нельзя ни указать, ни вычислить ихъ. Да! а между тѣмъ, они счастливятъ, какъ будто стоили ему всего его состоянія! О! какъ хотѣлось бы мнѣ сказать теперь словечка два Кратчигу!»
Это восклицаніе, какъ термометръ, указываетъ на сильную оттѣпель въ сердцѣ Скруджа; еще градусомъ выше, и онъ скажетъ, что, какъ право не высшая ступень человѣчности, такъ подаяніе, вообще помощь, еще не высшая степень любви. Дѣло въ томъ, что надо быть, какъ говоритъ Савлъ, «не слишкомъ деликатнымъ въ отношеніи къ самому себѣ и не засыпать среди сибаритства чистой и довольной собою совѣсти.» Пассивное участіе любви, или, вѣрнѣе, состраданія, т. е. подаяніе, въ обширномъ смыалѣ слова, можетъ только устранить физическую нужду несчастливца; оно и не рѣдкость, — это знаютъ всѣ, кому посчастливилось дожить до несчастья. Но предотвратить бѣду или, когда уже поздно, вырвать зло съ корнемъ, который держится не въ голодномъ жедудкѣ, а въ сознаніи уничиженія, — вотъ что долженъ дѣлать тотъ, кто не хочетъ «засыпать среди сибаритизма», кто хочетъ стать на высшую степень любви, т. е любить активно и не отворачиваться отъ человѣка, насытивши его желудокъ. Голодъ былъ бы для него не такъ ужасенъ, если бы онъ не пробуждалъ въ немъ вопроса: да отъ чего же другимъ дано обѣдать по три раза въ день? Голодъ постигаетъ осажденныхъ въ крѣпости, застиггутыхъ штилемъ или бдуждающихъ безъ парусовъ и мачтъ по морю, — но тамъ голодаютъ всѣ, и бѣдствіе нисходитъ на степень чисто физическаго бѣдствія. Но если человѣкь осуждень погибать съ голоду среди сытыхъ по горло, тогда страждетъ не только желудокъ, — тогда въ мозгу шевелятся странныя мысли.
Духъ ведеть Скруджа дальше. Онъ показываетъ ему другую сцену изъ его жизни, — грустную эпоху поворота съ прямого пути, первый шагъ въ пустыню эгоизма.
Скруджъ опять увидѣлъ самого себя, нѣсколько старше: мужемъ въ полнотѣ силъ. Въ чертахъ лица его не было еще чорствыхъ угловъ старости, но виднѣлись уже признаки заботъ и скупости. Въ глазахъ его было что-то жалко тревожное; они говорили о страсти, уже пустившей корни, и легко было догадаться, въ какую сторону падетъ тѣнь отъ этого дерева.
Онъ былъ не одинъ: возлѣ него сидѣли прекрасная молодая дѣвушка въ траурѣ; на глазахъ у нея были слезы, сверкавшія въ лучахъ, исходявшихъ отъ духа прошедшихъ святокъ.
"Это не важное дѣло, говорила она кротко: — для васъ очень не важное. Другой идолъ смѣнилъ меня въ вашемъ сердцѣ; если онъ будетъ радовать и утѣшать васъ, какъ старалась бы утѣшать я, я не имѣю права жаловаться.
"Что за идолъ? спросилъ онъ.
"Золото.
"И вотъ какая на свѣтѣ справедливость! сказалъ онъ. — Свѣтъ ни къ чему такъ не жестокъ, какъ къ бѣдности, и ничего не осуждаетъ такъ строго, какъ стремленіе къ богатству.
"Вы слишкомъ боитесь свѣта, отвѣчала она. — Всѣ ваши надежды слились въ одно желаніе — оградиться отъ его нападокъ. Я была свидѣтельницей, какъ пали, одно за другомъ, всѣ ваши благороднѣйшія стремленія, пока, наконецъ, не овладѣла вами одна страсть — страсть къ пріобрѣтенію. Не правда ли?
— Чтожь такое! возразилъ онъ. — Я сталъ умнѣе, — такъ чтожь изъ этого? Я къ вамъ не измѣнился.
Она покачала головою.
— Или измѣнился?
— Мы сошлись съ вами давно. Тогда были мы бѣдны довольны своимъ жребіемъ, терпѣливо ожидая, что когда нибудь вамъ посчастливится улучшить ваше состояніе постояннымъ трудомъ. Вы измѣнились. Тогда вы быля другой человѣкъ,
— Я былъ дитя, возразилъ онъ съ нетерпѣніемъ.
— Ваше собственное чувство говоритъ вамъ, что вы были не то, что теперь, отвѣчала она. — Я все таже. Что обѣщало вамъ счастье, когда мы были одно существо по сердцу, то грозитъ теперь горемъ, когда мы сдѣлались два. Не стану разсказывать, какъ часто я объ этомъ думала и какъ горько мнѣ было. Довольно того, что я думала объ этомъ, и возвращаю вамъ ваше слово.
— Требовалъ ли я его когда нибудь назадъ?
— На словахъ — нѣтъ, никогда.
— Какъ же иначе?
— Натура ваша измѣнилась; васъ одушевляютъ другіе интересы, вы питаете другія надежды. Все, что придавало въ вашихъ глазахъ хоть какую нибудь цѣну моей любви, все это стало для васъ ничтожно. Если бы между нами ничего не было прежде, — замѣтила дѣвушка, глядя на него кротко, но пристально: — скажите, искали ли бы любви моей теперь? О, нѣтъ!
Онъ, казалось, противъ воли признавалъ справедливость этого предположенія. Но онъ сдѣлалъ надъ собою усиліе и отвѣчалъ: «вы этого не думаете».
— Желала бы думать иначе, если бы могла, сказала она. — Богу извѣство, что если я убѣдилась въ этой истинѣ, такъ знаю, какъ она ясна и неотразима. Если бы вы были свободны, сегодня, вчера, завтра, — могу ли я подумать, что вы изберете себѣ въ подруги бѣдную дѣвушку, — вы, который въ самыя задушевныя минуты цѣните все на вѣсъ золота? или, если бы вы, избравши ее, измѣнили на минуту вашей единственной цѣли, развѣ я не знаю, что раскаяніе не замедлило бы явиться? Нѣтъ, возьмите назадъ ваше слово. Я возвращаю его вамъ отъ всего сердца, ради любви къ тому, чѣмъ вы нѣкогда были.
Онъ хотѣлъ что-то сказать, но она отвернулась и продолжала:
— Можетъ статься, — вспоминая прошедшее, я почти ожидаю этого, можетъ статься, это огорчитъ васъ. Но ненадолго; скоро, очень скоро вы все это позабудете и обрадуетесь, что вамъ посчастливилось пробудиться отъ безполезнаго сна. Будьте счастливы въ избранномъ вами образѣ жизни!
Она встала, и они разстались.
Какая грустная, похоронная сцена! Такъ и любовь, которой въ эту пору жизни жертвуютъ всѣмъ, приведена была Скруджемъ въ цифры! Да, юноша Скруджъ умеръ, умеръ человѣкъ; подъ его именемъ доживаетъ вѣкъ свой какое-то существо безъ сердца, лишенное симпатіи и способности наслаждаться, кусокъ металла, которому слѣдовало бы дежать гдѣ нибудь въ нѣдрахъ золотого рудника.
Теперь только, послѣ многихъ лѣтъ, оглянувшись назадъ, старикъ почувствовалъ на душѣ невывосимый гнетъ и молилъ духа прекратять видѣнія. Нo онъ долженъ былъ увидѣть еще одно.
То было уже другое мѣсто: комната не большая и не изящная, а очень удобная. У камина сидѣла прекрасная молодая дѣвушка, такъ рѣзко похожая на бывшую подругу Скруджа, что отъ принималъ ее за тоже лицо, пока не увидѣлъ ее, теперь уже мать семейства, сидящую противъ дочери. Шумъ въ комнатѣ былъ страшный; здѣсь было столько дѣтей, что встревоженный Скруджъ не могъ и пересчитать ихъ. Вы помните сорокъ дѣтей легенды, которыя ведя себя всѣ, какъ одно? Здѣсь было на оборотъ: каждый шумелъ за сорокъ. Слѣдствіемъ этого былъ невѣроятнѣйшій гамъ; никто, впрочемъ, не обращалъ на это вниманія; напротивъ того, мать и дочь смѣялись и радовадись имъ отъ всего сердца; дочь вмѣшалась даже въ ихъ игры, и плутишки напали на нее безъ всякихъ церемоній. Чего не далъ бы я, чтобы быть изъ числа ихъ, хотя никогда не рѣшился бы на такія дерзости! Нѣтъ! ни за что на свѣтѣ не рѣшился бы я спутать эти оковы; я не стянулъ-бы, ни ради спасенія собственной жизни, этотъ уютный, узкій башмачокъ! Обнять ее, въ шутку, какъ эти смѣлыя малютки, — нѣтъ! я не могъ бы этого сдѣлать! рука моя такъ бы и осталась, за наказаніе, на всегда согнутою! Но какъ желалъ бы я, признаюсь, коснуться ея губъ, спросить ее о чемъ нибудь, чтобы она ихъ раскрыла; съ какимъ наслажденіемъ смотрѣлъ бы я на рѣсвицы ея опущенныхъ глазъ, не заставляя ее краснѣть, распустилъ бы эти волны волосъ, одинъ дюймъ которыхъ былъ-бы для меня неоцѣненнымъ сокровящемъ! словомъ, мнѣ хотѣлось бы вступить хоть въ малѣйшее право ребенка, не переставая быть взрослымъ, чтобы знать его цѣну!
Въ эту минуту кто-то постучалъ въ дверь; мгновенно вся ватага ринулась ко входу и увлекла съ собою смѣющуюся дѣвушку, навстрѣчу отцу, вошедшему въ сопровожденіи слуги съ цѣлою кучею игрушекъ и святочныхъ подарковъ. Крикъ, толкотня, приступъ на беззащитнаго носильщика! Стулъ замѣняетъ лѣстницу, руки лѣзутъ въ карманъ, овладѣваютъ свертками въ сѣрой бумагѣ, тянутъ его за галстукъ, вѣшаются ему на шею, барабанятъ по спинѣ, тѣснятся подъ ногами въ неотразимомъ упоеніи! А клики радости и удивленія, при каждомъ вскрытіи свертка! А ужасъ, при вѣсти, что видѣли, какъ грудной ребенокъ понесъ себѣ въ ротъ игрушечную сковороду и вѣроятно проглотилъ деревяннаго цыпленка вмѣстѣ съ блюдомъ! Что за общяя радость, когда оказалось, что это ложная тревога! Что за восторгъ, что за упоеніе, — и передать нельзя! Доводьно сказать, что дѣти и шумное ихъ веселье удалились, наконецъ, изъ комнаты всѣ разомъ по одной лѣстницѣ, въ верхній этажъ. Тамъ они легли спать, и все утихло.
Скруджъ началъ смотрѣть еще внимательнѣе, когда хозяинъ дома сѣлъ у своего камина съ женою и дочерью, ласково приникшею къ его плечу; онъ подумалъ, что такое же милое, полное надеждъ сщество могло бы и его назвать отцомъ, сіять весною среди суровой зимы его жизни, — и взоръ его омрачился.
"Послушай, сказалъ мужъ, съ улыбкою обращаясь къ женѣ: — я видѣлъ сегодня одного изъ твоихъ старинныхъ друзей.
— Кого же это?
— Отгадай.
— Какъ мнѣ отгадать? А, знаю, подхватила она тотчасъ, засмѣявшись въ отвѣтъ на смѣхъ мужа: — Скруджа.
— Да, Скруджа. Я проходилъ мимо его конторы; ставни были еще не заперты, внутри свѣтилось, и я невольно заглянулъ. Товарищъ его, говорятъ, при смерти; Скруджъ сидѣлъ одинъ. Одинъ-одинехонекъ въ цѣломъ свѣтѣ, я думаю.
Да, одинъ-одинехонекъ. Общество тѣней, вызванныхъ дѣятельностію организма, свободной во врема сна, — вотъ та среда, которая могда еще пробудить въ немъ, спящемъ, чувства незнакомыя ему днемъ, среди людей. Къ людямъ и ихъ житью-бытью онъ присмотрелся за долгую жизнь: ихъ счастье и несчастье, ихъ горе и радости не дѣлали на него уже ни малѣйшаго впечатлѣнія. Онъ былъ чуждъ всему, потому-что былъ чуждъ самому себѣ. Онъ никогда не заглядывалъ въ самого себя, а это едивственная точка отправленія къ уразумѣнію человѣка вообще, составленнаго имъ общества, и отдѣльныхъ членовъ этого общества. Вообще, что бы ни началъ изучать человѣкъ, онъ всегда самъ стоитъ въ центрѣ явленія, и автропоморфизмъ всякаго факта, — физическаго, нравственнаго, общественнаго, — есть законъ, который отмѣнить не въ нашей власти. Мы ничего не можемъ воспринимать страдательно; реакція всегда обусловливаетъ впечатлѣніе, и мы только на основаніи аналогіи фактовъ и вслѣдствіе умозаключеній проникаемъ въ истинную связь недоступнаго намъ непосредственно внѣшняго міра. Все это гораздо труднѣе примѣнить къ нравственнымъ, нежели къ физическимъ явленіямъ. Но самое раздѣленіе явленій на эти двѣ категоріи есть ничто иное, какъ слѣдствіе нашего воззрѣнія на безразличное, или, лучше сказать, однородное въ самомъ себѣ, — и всякое органиченное существо есть единица, которую мы умственно дѣлим на произвольное число дробей, не существующихъ отдѣльно. Это законно, потому-что невзбѣжно, по самой натурѣ нашего ума, при работѣ анализа; только при выводѣ, при синтезѣ, не должно забывать (а къ сожалѣнію, это случается почти всегда и ведетъ къ неразрѣшимому дуализму!), что все это дробленіе было только дѣломъ нашего воззрѣнія, химическимъ процессомъ логики, который можетъ продолжаться только до результата, математическимъ, произвольнымъ положимъ, которое по необходимости должно уничтожиться въ выводѣ.
Эти положенія, о которыхъ не мѣсто распростравяться здѣсь болѣе, сказаны только въ подтвержденіе того, что человѣкъ есть нераздѣленая единица, очень ошибочно называемыя умонедѣлимыми: только умъ и дѣлитъ его на части, нерѣдко забывая сливать ихъ потомъ въ резулѣтатѣ, какъ не имѣющія отдѣльнаго смысла и жизни, и дѣлая, на этомъ основаніи, самые ложные выводы, самыя отчаянныя экскурсіи въ область несуществующаго. Выводить во внѣшній, дѣйствительный міръ модификаціи своего собственнаго существа и свои частныя воззрѣнія и признавать въ нихъ право реальнаго, самобытнаго существованія, также безразсудно и смѣшно (есть случаи, когда можно сказать: также зло и безчестно), какъ и закрывать глаза, дѣлая опыты надъ цвѣтами, или закрывать уши, при изслѣдованіи законовъ звука.
Человѣкъ, какъ нераздѣльная единица, подчиненъ весь однимъ и тѣмъ же законамъ. Антропоморфизмъ явленій, всѣхъ безъ исключенія, къ какой бы категоріи они не принадлежали, неразрѣшимъ, и нѣтъ для человѣка другой точки отправленія для доствженія какого бы то ни было познанія, какъ его я.
Никто не узнаетъ людей, не узнавши себя, никто не пойметъ общества, не нашедши его элементовъ въ себѣ, никто не будетъ разумно сочувствовать другому, не прослѣдивши условій человѣческаго чувства къ себѣ.
Вотъ почему для многихъ такъ безплодна бываетъ самая долгая и самая пестрая жизнь; имъ некогда или не хочется заглянуть въ себя, и все внѣшнее мелькаетъ мимо нихъ, какъ китайскія тѣни. А тамъ, смотришь, близокъ конецъ, близка минута разрѣшенія неизбѣжнаго вопроса; повсюду заглядываешь въ себя, но тамъ уже суверія, и человѣкъ оканчиваетъ кое какъ, на слово вѣря всему, что выдаетъ ему за истину какой нибудь авторитетъ.
Скруджъ былъ близокъ къ этиму предѣлу. Но его участь была въ этомъ случаѣ исключеніемъ. Ему посчастливилось ухватиться за лучшій авторитетъ; ему удалось (не будемъ изъяснять, вслѣдствіе какихъ законовъ; поэзія имѣстъ же свои права) въ одну ночь опять прожить всю свою жизнь, сначала до конца. Старинное знакомство съ фактами, которые повторяются передъ нимъ теперь, облегчило для него анализъ, — быстрота перемѣнъ и сближеніе явленій облегчили синтезу. Онъ въ нѣсколько часовъ наверсталъ потерянные годы и проснулся поутру другимъ человѣкомъ; эта картина яснаго утра, мастерски набросана авторомъ: въ ней есть что-то освѣжающее, точно какъ будто вы сами проснулись отъ тяжелаго сна и жадно впиваете свѣжій утренній воздухъ.
Скруджу является другой духъ, духъ настоящихъ святокъ. Онъ ведетъ его въ первый день праздника по улицамь города. Все весело, все шумитъ, все волнуется. Сердца у всѣхъ настежь, лица тоже. Въ каждомъ домѣ, знакомомъ или незнакомомъ, рады всякому гостю и принимаютъ его, какъ стараго пріятеля. Только булочыя, гостинницы, харчевни мрачно заперли свои двери и смотрятъ на веселую толпу, какъ строгій пуританинъ на кавалера.
Скруджа, прежде такъ любившаго держать двери на запорѣ, поразило теперь это обстоятельство, и онъ замѣчаетъ духу:
— Странно мнѣ, что изъ всѣхъ существъ, населяющихъ міры вокругъ васъ, именно ты стараешься лишать бѣдняковъ возможности повеселиться безгрѣшно.
— Я? отвѣчалъ духъ.
— Ты стараешься лишить ихъ средствъ пообѣдать въ седьмой день, часто единственный, въ который они имѣютъ средства пообѣдать.
— Я? повторилъ духъ.
— Ты приказываешь запирать въ седьмой день всѣ мѣста, гдѣ можно поѣсть, сказалъ Скруджъ. — А это развѣ не тоже?
— Я — приказываю?! воскликнулъ духъ.
— Извини, если я ошибаюсь. Все это дѣлается во имя твое, замѣтилъ Скруджъ.
— Да, отвѣчалъ духъ: — у васъ на землѣ есть люди, которые выдаютъ себя за моихъ союзниковъ и даютъ волю своимъ страстямъ, гордости, ненависти, зависти, лицемѣрію и себялюбію, — все во имя мое; а они мнѣ чужды, какъ будто ихъ никогда и не существовало. Не забывай этого и приписывай ихъ дѣла имъ, а не мнѣ.
Скруджъ сдѣлалъ еще шатъ впередъ; онъ изъ всего извлекаетъ пользу, то есть не скользитъ глазами по явленіямъ жизни, а заглядываетъ за кулисы.
Духъ показываетъ ему, какъ празнуютъ Рождество вездѣ, даже тамъ, гдѣ нечѣму, или, по выраженію Скруджа, не на что радоваться. Кратчитъ, этотъ дуракъ, которому нечѣмъ прокормить свое семейство, воръ, который обокралъ своего хозяина на два шиллинга, веселится больше, нежели умный Скруджъ, легшій спать съ чистою совѣстью. Въ домѣ Кратчита все бѣдно, бѣдно до того, что гусь приводитъ все общество въ высочайшее упоеніе; его тоже общество сѣстъ за здоровье Скруджа!! того самого Скруджа, который сказалъ объ умирающихъ отъ голода и нуждъ: тѣмъ лучше: народонаселеніе уменьшится! — Не мѣшало бы разсудить основательно, кто лишніе на свѣтѣ.
Скруджъ перевосится изъ жилища Кратчита въ рудокопни. И тамъ, труженики, празднуютъ Рождество. Оттуда на маякъ — и тамъ два сторожа весело сидятъ за грогоми и желаютъ другъ другу веселаго праздника. Оттуда, по волнамъ океана, на корабль, — и тамъ всѣ пожимаютъ дружески руки, и часовой, одиноко, какъ статуя, стоя на палубѣ, напѣваетъ святочную пѣсню. Оттуда вдругъ въ жилище племянника, — веселятся и тамъ, весмотря на нули въ итогахъ.
Они блуждали далеко, посѣтили много жилищъ, и всюду духъ приносилъ съ собою утѣшеніе. Остановится ли онъ у постели больного, больной оживаетъ; посѣтитъ ли изгнанника на чужой сторонѣ, ему становится отрадно, какъ будто онъ на родинѣ; зайдетъ ли въ лачужку, гдѣ свирѣпствуетъ нищета, — несчастный дѣлается на минуту богатъ. Они перебывали въ рабочихъ домахъ, въ больницахъ, въ тюрьмахъ; всюду, куда не всякому позволило бы зайти среди бѣла дня мелкое тщеславіе или робкое qu’en dira-t-on? И вездѣ приходъ духа былъ благословенъ; отовсюду Скруджъ выносилъ новое чувство и учился наукѣ симпатіи.
Скруджъ прожилъ прошедшее во второй разъ. Конечно, это былъ сонъ, но развѣ сонъ не таже дѣйствительность, пока онъ снится, и развѣ дѣйствительность не тотъ же сонъ, когда она миновалась? Ничтожность и значеніе того и другого зависятъ не отъ ихъ мнимо-существеннаго различія, но отъ участія нашего разума и человѣчности въ ихъ явленіяхъ. Сонъ Скруджа былъ для него значительнѣе всей прошедшей дѣиствительности; онъ былъ плодоноснѣе и органически связанъ съ будущностью, — связь, которую основываетъ воззрѣніе человѣка на собственную жизнь; но опять таки не то воззрѣніе, которое смотрить на жизнь, какъ просто на рядъ фактовъ, связанныхъ между собою реторикой, но которое вглядывается глубже, уразумѣваетъ въ нихъ себя въ связи съ обществомъ, пробуждаетъ интересъ жизни и даетъ ей положительное, неодностороннее нааравденіе, то воззрѣніе, вслѣдствіе котораго человѣкъ опредѣляетъ себѣ цѣль и знаетъ не только, чего онъ хочетъ, но и почему! — вотъ на какомъ рубежѣ человѣчности стоялъ Скруджъ, когда всчезъ духъ настояшихъ святокъ.
Вопросъ о будущемъ естественно долженъ былъ возникнуть и облечься въ образы въ мозгу старика. Марлей зналъ это, предсказавши явленіе третьяго духа. Этотъ духъ будущихъ святокъ, подобно предыдущимъ, ведетъ Скруджа въ разныя мѣста и показываетъ ему сцены, изъ содержанія которыхъ онъ можетъ догадаться у что онѣ происходятъ послѣ его смерти. На биржѣ, гдѣ онъ былъ нѣкогда непослѣднимъ лицомъ, говорятъ о его кончинѣ зѣвая, со смѣхомъ и шутками. Равнодушіе совершенное. Въ лавчонкѣ Жида прислуга сноситъ разные дрязги, которые успѣла стявуть у умирающаго Скруджа, — а въ спальнѣ самого Скруджа лежитъ одинокій полузакрытый трупъ: никого нѣтъ при немъ; только мыши, почуя добычу, спѣшатъ прогрызть полъ и добраться до трапезы. Умершаго поминали только въ одномъ мѣстѣ, — но что за поминки! Въ комнатѣ сидѣла мать съ дѣтьми. Она ждала кого-то съ тревожнымъ нетерпѣніемъ и ходила по комнатѣ, вздрагивала, при каждомъ звукѣ, поглядывала то въ окно, то на часы, старалась заняться шитьемъ, но не могла, какъ не могла почти выносить голоса играющихъ дѣтей.
Наконецъ, послышался давно ожидаемый стукъ въ двери. Она бросилась на встрѣчу мужу, человѣку молодому, но съ лицомъ, исхудалымъ отъ заботъ. Въ эту минуту лицо его выражало что-то особенное, какую-то радость, которой онъ стыдился и которую старался подавить.
Онъ сѣдъ за столъ; обѣдъ ждалъ его на огнѣ. Послѣ долгаго молчанія, она какъ-то нерѣшительно спросила его: что новаго? и онъ катъ будто не зналъ, какъ ей отвѣчать.
— Хорошія или дурныя вѣсти? спросила она, стараясь облегчить ему отвѣтъ.
— Дурныя, отвѣчалъ онъ.
— Мы раззорены окончательно?
— Нѣтъ. Есть еще надежда, Каролина.
— Если онъ сжалится, такъ, конечно, есть, замѣтила она: — что невозможно послѣ такого чуда?
— Оно совершилось, отвѣчалъ мужъ. — Онъ умеръ.
Она была созданіе любящее и терпѣливое, если лицо ея говорило правду, но благодарность судьбѣ за смерть человѣка согрѣла ея душу, при этой вѣсти, и она высказала все, сложивши руки. Минуту спустя, она молила уже о прощеніи, — но первое движеніе вышло прямо изъ души.
— Что сказала мнѣ эта полупьяная женщина, о которой я говорилъ тебѣ вчера, когда я хотѣлъ съ нимъ повидаться и попросить отсрочки на недѣлю, — я думалъ, что это только предлогъ отказать мнѣ, а вышло правда. Ему не только было очень худо, онъ просто умиралъ.
— Къ кому же перейдетъ теперь право на нашъ долгъ?
— Не знаю. Но до-тѣхъ поръ мы достанемъ денегъ; а если и не достанемъ, такъ неужли же мы такъ несчастны, что и наслѣдникъ будетъ столько же безчеловѣченъ! Сегодня мы можемъ заснуть спокойно, Каролина!
Эта сцена должна была пронзить Скруджа чувствительнѣе заключительной сцены на кладбищѣ, гдѣ онъ узнаетъ свою могилу, и не камень надгробный, не имѣющій никакой связи съ жизнью, заставилъ его воскликнуть, обращаясь къ духу: «скажи мнѣ только, что, измѣнивши жизнь, я могу измѣнить будущее!»
Скруджъ дошелъ, наконецъ, до желанія, до потребности очеловѣчить жизнь свою, дать ей смыслъ, примкнуть къ людской семьѣ. Онъ помнитъ прошедшее и спрашиваетъ о будущемь, не o томъ будущемъ, о которомъ нечего спрашивать, потому-что оно внѣ всякой связи съ логикой, но о томъ, которое есть дѣйствительный выводъ изъ предыдущаго, которое живо нашею жизнью, въ которомъ мы можемъ быть людьми, т. е. дѣлать то, что почитаемъ своей обязанностью, и приносить жертвы, не изъ страха казни и не расчитывая на награду.
Скруджъ просыпается другимъ человѣкомъ. Онъ веселъ, онъ радъ празднику, какъ ребенокъ; онъ согрѣтъ теплымъ чувствомъ, онъ помолодѣлъ, онъ прозрѣлъ послѣ долгой слѣпоты и съ восторгомъ упивается красотою міра. Онъ воскресъ къ новой жизни, и все воскресло вокругъ него, все получило въ его повнятіи высшій смыслъ, все связано между собою органически, и самъ онъ сознаетъ себя уже не одинокимъ, осужденнымъ на борьбу со всѣми прочими, существомъ, но членомъ огромкой человѣческой семьи.
Этимъ кончается повѣсть. Цѣль ея очевидна, цѣль нравственная…. досадно, что нельзя замѣнить этого слова другимъ: слово «нравственный» получило, когда говорятъ о романѣ, прѣсное значеніе, чего собственно нельзя примѣнить къ разсказу Диккенса. Диккенсъ желалъ только заронить въ душу читателя вопросы, которые, если разрѣшить ихъ и, не останавливаясь, итти далѣе отъ вывода къ выводу, доведутъ до многаго, что многіе не задумаются назвать безнравственнымъ, именно потому, что они имѣютъ привычку не задумываться надъ вопросами очень спокойной для нихъ жизни. Эти вопросы — истинные сѣмена, которые дадутъ жатву, смотря по почвѣ, въ которую попали. Больше — романистъ сдѣлать не можетъ. Удобрять неплодоносную почву, то есть, помогать лѣнивому или тупому уму разрѣшать эти вопросы не его дѣло. Это возможно только въ логическомъ анализѣ вопроса, и, какимъ бы множествомъ фактовъ онъ ни былъ обстановленъ, онъ никогда не перейдетъ въ художественное произведеніе. А Диккенсъ не хотѣлъ выйти изъ сферы искусства, имѣя въ виду гуманную цѣль, — и не вышелъ. Художественность разсказа не потеряла ничего, потому-что авторъ умѣлъ избѣгнуть двухъ обыкновенныхъ, при подобной задачѣ, ошибокъ: онъ рисовалъ людей, а не олицетворенныя идеи, — и не увлекался успокоительными философскими отступленіями.
Вторая повѣсть Диккенса: «Колокола», начинается оригинальнымъ описаніемъ церкви; вы не узнаете изъ него, ни какой она архитектуры, ни во имя какого святого выстроена, ни сколько въ ней золота, серебра и жемчуга, да и не зачѣмъ. Все это вещи случайныя и нисколько не измѣняютъ мрачнаго впечатлѣнія, когда вамъ случится быть въ церкви ночью, одному, вдали отъ всего живого. Такое смутное чувство наводитъ описаніе Диккенса. На васъ какъ будто пахнуло сырымъ запахомъ могилы. Вы невольно прислушиваетесь, какъ воетъ подъ сводами вѣтеръ, вы чувствуете, что тамъ пусто и холодно, васъ пробираетъ дрожь, — становится смутно и непріятно…. Живое никогда не примирится съ мертвымъ.
А тутъ авторъ вызываетъ васъ провести ночь наединѣ въ церкви! Онъ очень хорошо знаетъ, что вы не согласитесь, — что сказочный міръ еще неутратилъ надъ вами своей власти, несмотря на всю трезвость вашего мозга. Онъ знаетъ, что вы на этотъ разъ въ патологическомъ состояніи, — что вы математически ясно и точно докажете и себѣ и другимъ, что бояться нечего, а дрожь все-таки будетъ пробѣгать по вашимъ членамъ и дыханіе сдѣлается неровно. Вы вспомните лѣта вашего дѣтства, какъ боялись вы сказочныхъ ужасовъ вашей няньки, какъ потомъ перестали вѣрить ей на слово, какъ пошли, наконецъ, своимъ путемъ, мимо всякихъ авторитетовъ, какъ безотчетныя вѣрованія ваши частью пали, частью, оправданныя разумомъ, возвысились до знанія, какъ исторія смѣнила сказку, — и все напрасно! сказка все еще пугаетъ васъ, хотя никогда уже не радуетъ!
Что она пугаетъ, — можетъ быть, и не бѣда, но что она пугаетъ больше дѣйствительности, вотъ что нехорошо. А между тѣмъ, это такъ. Кто начнетъ читать разсказъ Диккенса въ минуту особенной настроенности, оставшись наединѣ, ночью, послѣ вечера, посвященнаго разсказамъ о сверхъестественныхъ происшествіяхъ, тотъ почти обрадуется, когда ожиданіе ужасовъ, возбужденное первыми страницами романа, оправдывается вдругъ соверщенно въ иномъ смыслѣ: прямо съ порога церкви авторъ сводитъ васъ на улицу, и вы видите людей, а не мертвецовъ, и сцены изъ жизни вселенной, но ужаснѣе всѣхъ сказочныхъ ужасовъ.
Ужаснѣе! Держу пари, что девять десятыхъ читателей найдутъ это слово здѣсь неумѣстнымъ, преувеличеннымъ. Что тутъ ужаснаго, что бѣднякъ разсуждаетъ въ обѣденное время о неизвѣстности: пошлетъ ли ему судьба обѣдъ, или нѣтъ? Что ужаснаго, что альдерменъ съ компаніей съѣдаютъ половину его блюда, доказывая, что онъ отнимаетъ пищу у вдовъ и сиротъ? Это такія обыкновенныя, ежедневныя вещи, что смѣшно называть ихъ ужасными. — Согласенъ; но отчего же не шутя восклицаете, встрѣтившись съ пріятелемъ: «Вообразите себѣ, вчера я остался безъ трехъ въ червяхъ! Это ужасно!»
Согласитесь, что мы такъ привыкли къ употребленію словъ, и такъ часто называемъ вещи ненастоящимъ ихъ именемъ, что принимаемъ слово за самый предметъ, и живемъ иногда отъ этого въ какомъ то воображаемомъ мірѣ. Велико было бы изумленіе человѣка, который въ одно прекрасное утро, вдругъ, ни съ того, ни съ сего, невольно, началъ бы называть каждую вещь ея именемъ и увидѣлъ бы себя вслѣдствіе такого страннаго явленія среди новаго міра.
Какъ удввился бы онъ, напр., что слуга его, Иванъ, извѣстный болѣе подъ именемъ «канальи», гораздо меньше каналья, нежели «добрый малый и славный товарищъ», къ которому онъ намѣренъ ѣхать сегодня на преферансъ; что «мошенникъ большой руки», разнощикъ Терентій, обсчитывающій его въ недѣлю на гривенникъ, просто святой въ сравненіи съ «прекраснѣйшимъ человѣкомъ» N. N., — что «отецъ и благодѣтель неимущихъ», богатый помѣщикъ А. А., можетъ быть, и дѣйствительно отецъ многихъ изъ нихъ, но вовсе не всеобщій благодѣтель, какъ достовѣрно извѣство его крестьянамъ, — что остаться безъ трехъ въ червяхъ вовсе не несчастье, а просто забавный случай въ сравненіи съ истиннымъ несчастьемъ: остаться безъ пропитанія, — что слово: пріобрѣсть — во многихъ случаяхъ должно замѣнить словомъ: украсть, — слово: счастье — словомъ мошенничество, — слово: талантъ — словомъ интрига, и мало ли что еще!
Да, эти превращенія удивили бы его вѣроятно еще больше, нежели разсужденія Тоби объ обѣдѣ и значеніи бѣдняковъ. Но я еще не познакомилъ васъ съ Тоби. Тоби — это герой повѣсти…. Тоби герой! Лѣтъ 70 тому назадъ писатель ужаснулся бы предерзкой мысли избрать такое лицо героемъ своего разсказа: тогдашній герой могъ явиться не иначе, какъ въ шлемѣ и тогѣ или, по кранней мѣрѣ, въ шитомъ кафтанѣ и шолковыхъ чулкахъ. Онъ долженъ былъ быть богатъ, молодъ, красивъ собой, великодушенъ, влюбленъ, обязанъ одержать чудесную побѣду надъ врагами, спасти отечество или, по крайней мѣрѣ, заколоть какого нибудь негодяя и жениться на обожаемой. Но съ тѣхъ поръ, какъ тоги перешли въ вѣдѣніе маскарадовъ, герои романовъ являются просто во фракѣ, изъ 40-ка рублеваго или 5-ти рублеваго сукна, — все равно. Они могутъ даже заработывать пропитаніе собственными руками, — необязаны быть образцами великодушія и могутъ въ случаѣ крайности не заколоться, а просто умереть съ голоду, даже безъ предсмертнаго монолога. Недавно, одинъ французскій критикь, по случаю этихъ-же разсказовъ Диккенса, замѣтилъ, «что въ старину въ романахъ выставляли знатныхъ особъ, не отсылая въ преисподнюю каменщиковъ, хлѣбниковъ, плотниковъ и вообще всѣхъ рабочихъ. А теперь мало того, что превозносятъ и украшаютъ всѣмя добродѣтелями героевъ топора или лопатки, но унижаютъ, чернятъ всѣми пороками тѣхъ, которые, не имѣя никакой причины ходить съ грязными руками и въ грязномъ платьѣ одѣты прилично и ходятъ съ чистыми руками». Неправда! за чистоту никто, кромѣ глупца, осуждать не станетъ, и клевета на направленіе настоящихъ романовъ неудачна. Дѣло въ томъ, что эти рукя нерѣдко праздны, и что чистыя руки могутъ быть очень нечисты.
А Тоби въ этомъ нельзя было упрекнуть. Онъ былъ ремесломъ носильщикъ и стоялъ обыкновенно у церкви, выжидая, не дасть ли кто-нибудь порученія. Такъ, однажды, наканунѣ новаго года, ждалъ онъ здѣсь работы и попрыгивалъ отъ холода. Вдругъ колокола пробили полдень. Эти звуки пробудили въ Тоби цѣлый рядъ странныхъ мыслей.
Ему пришло вдругъ въ голову оригинальное замѣчаніе, что обѣдъ и обѣденное время не всегда являются вмѣстѣ, — что, напротивъ того, обѣдъ ужасно неакуратенъ въ своемъ появленіи, и что это то собственно и составляетъ разницу между тѣмъ и другимъ. У него мелькнула даже мысль: не купитъ ли это открытіе какой нибудь джентльменъ для газетъ или для парламента?
Впрочемъ, эта мысль была только такъ, и Тоби самъ покачалъ на все отрицательно головою. Онъ разсуждалъ, вѣроятно такъ: бросать деньги за такія открытія можетъ только тотъ, кто обѣдаетъ каждый день, — а кто обѣдаетъ каждый день, для того это открытіе вовсе неинтересно, и онъ его не купитъ. Онъ былъ изъ числа тѣхъ робкихъ, запуганныхъ натуръ, которыя, при каждомъ полученномъ толчкѣ, готовы считать себя особою породой, чѣмъ-то ниже другихъ.
"Право, мы, бѣдняки, и живемъ-то какъ будто не въ попадъ; что ни сдѣлаешь, все не такъ, все остаешься виноватъ. Да и не разберешь, зачѣмъ мы живемъ? Есть ли у васъ на свѣтѣ какое нибудь дѣло, или нѣтъ. Иногда кажется, что вѣдь должно же быть хоть какое-нибудь; а иногда подумаешь: нѣтъ, мы такъ себѣ, втерлись незваные гости. Голова пойдетъ иногда кругомъ, и сомнѣваешься, есть ли въ насъ что-нибудь доброе, или мы ужь такъ и родимся негодяями. Мы точно какъ будто дѣлаемъ ужасныя вещи: на насъ вѣчно жалуются…. А какъ подумаешь: что если мы и въ самомъ дѣлѣ незваные гости…..
Вотъ какъ смотрѣлъ бѣднякъ на себя и свою братію…. Но посмотрите на кузнеца Ричарда, жениха его дочери, молодца въ полнотѣ силъ; лтцо его невесело, оно еще мрачнѣе лица Тоби, но въ немъ нѣтъ этого унылаго смиренія, и глаза, сверкающіе изъ подъ нахмуренныхъ бровей, ясно говорятъ, что въ головѣ у него шевелятся нешуточные вопросы.
Эта группа шести человѣкъ: альдерменъ съ двумя пріятелями, Тоби съ дочерью, и Ричардъ, очень замѣчательна по взглядамъ каждаго изъ нихъ на одинъ общій предметъ. Господинъ въ синемъ сюртукѣ и съ багровою физіономіей стоитъ на томъ, что «такъ ли бывало въ старину!» и эта фраза безъ всякихъ объясненій обрасовываетъ намъ весь кругъ его понятій. Файлеръ читаетъ лекцію о пропитаніи бѣднаго класса народа, точно какъ будто этотъ народъ живетъ на другой планетѣ и не состоитъ въ связи съ другими людьми. Адьдерменъ разсуждаетъ объ нихъ какъ будто они только за тѣмъ и существуютъ, чтобы ему было кѣмъ распоряжаться. Тоби… но какое у Тоби можетъ быть мнѣніе? Мегъ, — да что Мегъ! Мегъ женщина! Одинъ только Ричардъ понимаетъ внутреннюю связь собравшагося кружка, но онъ молчаливъ и не высказываетъ своихъ мнѣній по той же причивѣ, по которой альдерменъ высказываетъ свои очень свободно.
Читателю необходимо, однако же знать, по какому случаю сошлись эти люди. Сегодняшній день, канунъ новаго года, принадлежалъ къ счастливѣйшимъ днямъ въ жизни Тоби: ему не только удалось пообѣдать, но еще чѣмъ пообѣдать! Лакомствомъ, какого вамъ вѣроятно не случалось отвѣдыватъ! Мегъ, дочь его, принесла ему въ закрытой мискѣ этотъ обѣдъ. Отецъ промерзъ и проголодался; онъ немедленно хотѣлъ приступить къ ѣдѣ.
Нѣтъ! Мегъ не позволила! Она умѣла растянуть рѣдкое наслажденіе на возможно долгое время. Она заставила отца прежде отгадать, что за лакомство принесла она. И Тоби началъ обнюхивать миску и напрасно ломать себѣ голову…. легко ли отгадать? какъ будто рубцы такая вещь, что часто случается ими полакомиться!
И вотъ Тоби расположился обѣдать на крыльцѣ ближайшаго дома; вдругъ дверь отворилась, выскочилъ лакей и чуть-чуть не наступилъ въ самую миску.
Это лакей альдермена. Онъ очищаетъ дорогу своему барину. Тоби грубо прогнанъ съ крыльца, и когда въ дверяхъ появился альдерменъ, лакей считаетъ нужнымъ прибавить: «у васъ хоть въ ногахъ валяйся, — а вы вѣчно на нашемъ крыльцѣ: что, какъ негдѣ больше пообѣдать, что ли?»
Замѣтьте, какая тонко-политичная лакейская фраза. Передъ бариномъ онъ выказываетъ свое усердіе и кротость обхожденія, а словомъ «нашъ» даетъ Тоби почувствовать, какое неизмѣримое между ними разстояніе. Такъ всегда выражается онъ въ своей коипаніи: мы были у графа N., мы обѣдали у князя М.
Альдерменъ возстановилъ на своемъ крыльцѣ миръ и спокойствіе. Онъ не произнесъ ни одного грубаго слова и милостиво обратилъ даже свое вниманіе на Тоби и его обѣдъ. Но нельзя не замѣтить при этомъ одного обстоятельства: лакей былъ грубъ и чуть не наступилъ на обѣдъ бѣдняка; но это случилось было нечаянно. Альдерменъ, напротивъ того, былъ очень ласковъ и внимателенъ, но — съѣлъ лакомство Тоби; впрочемъ, и онъ сдѣлалъ это, можетъ быть, нечаянно: на свѣтѣ много подобныхъ вещей дѣлается нечаянно.
Вы думаете, что это посещеніе огорчило Тоби? Напротивъ того, у него стало на душѣ легче, — такъ убѣдительно доказалъ Файлеръ, что Тоби разбойничаетъ, лакомясь рубцами, итакъ тронуло его лестное вниманіе альдермена къ его обѣду. Конечно, эти ловкіе пріемы, эта округленная форма не измѣнили результата: рубцы были съѣдены. Молодого Ричарда не убѣдило бы краснорѣчіе Файлера, да и у альдермена пропалъ бы аппетитъ, если бы эти рубцы составляли обѣдъ Ричарда.
А политико-экономъ Файлеръ расчитывалъ очень ясно и убѣдительно. Послушайте его. Онъ съ любопытствомъ заглянулъ въ миску, ткнулъ нѣсколько разъ рейсфедеромъ въ рубцы и произнесъ:
«Это родъ животной пищи, извѣстный здѣшнему рабочему классу подъ названіемъ рубцовъ. Но кто же это ѣстъ рубцы? Рубцы рѣшительно самый неэкономическій, самый расточительный изъ съѣстныхъ припасовъ. Изслѣдованія доказали, что фунтъ рубцовъ теряетъ во время варки семь восьмыхъ своего вѣса, одною пятою больше всякой другой пищи изъ животнаго царства. По точному расчоту рубцы дороже тепличныхъ ананасовъ. Взявши во вниманіе число ежегодно убиваемыхъ въ городѣ быковъ и количество потроховъ, доставляемыхъ тушами, выходитъ, по наименьшему исчисленію, что потеря пищи при варкѣ рубцовъ могла бы пропитать гарнизонъ изъ пяти сотъ человѣкъ, въ продоіженіи 5-ти 30-ти дневныхъ мѣсяцовъ и одного февраля. О, расточительность, расточительность!!»
У Тоби задрожали колѣни; воображенію его представились 500 изсохшихъ труповъ, — жертвы его роскоши! Ричардъ былъ въ это время занять разговоромъ съ Мегъ и не слышалъ словъ Файлера. У него вѣрно не задрожали бы колѣни и онъ сейчасъ же расчелъ бы, сколько гарнизоновъ покоится въ жедудкахъ альдермена и его почтенныхъ друзей.
«Кто ѣстъ рубцы? продолжалъ Файлеръ съ жаромъ. А, это ты? прибавилъ онъ, обращаясь къ Тоби. Такъ знаешь ли, что я тебѣ скажу? ты отнимаешь ихъ у вдовъ и сиротъ. — Да. Раздѣлите вышеупомянутое число потроховъ на вѣроятное число вдовъ и сирогь, и вы увидите, что имъ придется по четверти лота на человѣка. — На твою долю не остается ни грана, слѣдовательно, ты грабишь другихъ».
И въ подтвержденіе этого остроумнаго вывода альдермень съѣлъ рубцы.
Тоби вздохвулъ вольнѣе: ему почудилось, что 500 труповъ ожили и благодарятъ альдермена за ихъ воскресеніе.
Файлеръ, какъ вы видите, въ качествѣ политико-эконома, очень заботится объ участи вдовъ и сиротъ, и если Тоби отъ этого не легче, такъ кто-жъ виноватъ, что Тоби не вдова?
— А вы что на это скажете? спросилъ альдерменъ другого, вошедшаго съ нимъ господина.
Это лицо тоже замѣчательно: это защитникъ старины, и его стоитъ послушать. Въ каждомъ словѣ такъ и видно, что старое время уже отчаялось въ возможности оправдать себя хоть софизмомъ какимъ нибудь: ни мысли, ни даже фразы порядочной. Точно старая баба, которая ворчитъ съ утра до ночи одно и тоже. Послушайте, сколько мощи въ его отвѣтѣ:
«Что тутъ говорить? Можно ли интересоваться такимъ человѣкомъ (т. е. Тоби), въ нашъ испорченный вѣкъ? Взгляните на него! что за созданіе! То ли дѣло было въ старое время, великое старое время! Посмотрѣли бы вы, что такое въ старину былъ простой человѣкъ! Да и все было не то; а теперь что? просто ничего. Ахъ, добрая старина, добрая старина! Что за время было! О другомъ времени не стоитъ и говорить, не стоитъ и разсуждать; что теперь за народъ сталъ! Загляните въ собраніе костюмовъ Струтта, и вы увидите, что такое былъ въ старину носильщикъ».
Вотъ она, почтенная старина! высказалась очень наивно: загляните въ собраніе костюмовъ! Прилично ли вамъ толкаться въ народѣ? И къ чему? Тамь того и смотри, что кто нибудь вастуивъ вамъ на мозоль и попортитъ гвоздями башмакъ вашъ, или задѣнетъ васъ локтемъ и запачкаетъ ваше платье. Вы хотите видѣть народъ? осгавайтесь спокойно дома: вотъ вамъ великолѣпный альбомъ, — сядьте и любуйтесь! Декораторъ знаетъ свое дѣло. Вы останетесь имъ довольны. — Посмотрите, какая тщательная отдѣлка, какъ это все вѣрно! Вотъ носильщикъ. Что за геркулесъ! какъ благотворно дѣйствуетъ тяжелая работа на здоровье! какая доджна быть у этого человѣка сила! какой желудокъ! Я думаю, онъ фунтовъ по 10-ти въ день ѣстъ говядины (если не встрѣчается съ альдерменомъ). — А вотъ 10-ти лѣтняя дѣвочка, работница изъ рудниковъ. Что за бѣлизна кожи! рудники удивительно предохраняютъ отъ загару; и что за тонкая талья, а кажется онѣ не носятъ корсета. — Вотъ сельская сцена: Ирландцы, воздѣлывающіе картофель; какое патріархальное величіе! нѣкоторые въ однѣхъ рубахахъ: это отъ жару. А вотъ одинъ спитъ; онъ что то очень блѣденъ: должно быть утомился; зато какой покой на его лицѣ! какъ сладко, должно быть, заснуть, наконецъ, послѣ честнаго труда!
И такъ далѣе. Альбомъ великъ и всего не перелистовать. Оставимъ старину любоваться картинками, какъ дитя. Съ нею нельзя ни спорить, ни разсуждать. Осиротѣвшіе представители ея будутъ отвѣчать вамъ теперь на всѣ ваши вопросы и возраженія одно и тоже: «то ли дѣло бывало въ старину»! и завертятся на этой фразѣ, какъ бѣлка на колесѣ, которая понимаетъ механизмъ его также ясно, какъ они свою старину.
Выслушавши багроваго господина, адьдерменъ улучилъ минуту блеснуть передъ своими знакомыми умѣньемъ обращаться съ людьми простого званія. Въ словахъ его видны увѣренность въ своемъ превосходствѣ и легкая иронія надъ отвлеченными теоріями пріятелей.
«Вы знаете, говоритъ онъ, я человѣкъ простой, практическій, и берусь за дѣло просто и прямо. Тутъ нѣтъ никакого секрета, никакой премудрости — обращаться съ этого сорту людьми: стоить только понять ихъ и говорить съ ними по ихнему».
И онъ обратился, въ доказательство этой истины, къ Тоби:
«Ты, пріятель, не толкуй мнѣ, что вашему брату подъ часъ ѣсть нечего. Вздоръ! Я отвѣдалъ твои рубцы, такъ меня, братъ, не надуешь. Ты вѣдь знаешь, что значитъ: „надувать“? — Нѣтъ ничего легче, прибавилъ онъ, обращаясь къ своимъ пріятелямъ, какъ обращаться съ этимъ народомъ, нужно только понять его. Вотъ видишь ли, пріятель (это опять относилось къ Тоби) теперь много толкуютъ вздоровъ — плохо, говорятъ, жить, нищета пришла, — вздоръ! я укорочу эти язычки, искореню эти толки. Кричатъ съ дуру: народу ѣсть нечего! — я искореню эти жалобы. — Да, прибавилъ онъ, обращаясь къ пріятелямъ: въ народѣ все можно искоренить, — надо только умѣть взяться за дѣло».
Нельзя было бы отрицать этого умѣнья въ альдерменѣ, если бы народъ состоялъ весь изъ такихъ людей, какъ Тоби…. Да и самъ альдерменъ понимаетъ дѣло также, какъ понимало его старое время. Между немощною рѣчью защитника старины и довольно энергическими фразами альдермена есть внутреннее родстно: одинь совѣтуетъ заглянуть въ собраніе костюмовъ, чтобы убѣдиться, какъ хорошо было жить тогда носильщику, а другой грозится искоренить толки и жалобы на голодъ. Очевидно сущность ихъ взгляда одна и та-же. Вся разница между этими представителями стараго и новаго времени въ томъ, что альдерменъ заботится, по крайней-мѣрѣ, объ искорененіи толковъ, тогда какъ тотъ ни о чемъ не заботится. Альдерменъ обращается къ Ричарду съ полушуткой, указывая на Мегъ:
— А ты, конечно, за ней волочишься?
Вопросъ былъ Ричарду не по сердцу. — Онъ отвѣчалъ отрывисто: «Завтра я на ней женюсь».
— Что? что? подхватилъ Файлеръ: — женишься?
— Да, думаемъ жениться, отвѣчалъ Ричардъ. — Надо спѣшить.
Файлеръ вздохнулъ. "Да, альдерменъ, сказалъ онъ: — искорените-ка браки, вы сдѣлаете доброе дѣло. Жениться! жениться! Эти невѣжды не знаютъ первѣйшихъ началъ политической экономіи; ихъ безпечность, ихъ испорченность….. ну, посмотрите только, сдѣлайте милость, на эту парочку! — Съ этимъ народомъ проживи хоть маѳусаиловъ вѣкъ, работай для его же пользы, нагромозди цифры на цифрахъ хоть цѣлую гору, ихъ никогда не убѣдишь, что они не имѣютъ ни права, ни надобности жениться. А это уже давно доказано, какъ дважды два — четыре.
Эта выходка очень позабавила альдермена. Файлеръ заботится о благѣ народа, — народъ платитъ ену неблагодарностью, — и по дѣломъ! отвлеченными теоріями съ нимъ ничего не возьмешь: надо обращаться не къ разсудку его, а къ сердцу, надо быть человѣкомъ практическимъ и разгадать натуру простого человѣка; надо умѣть взяться за дѣло, а не за идеи. И въ подтвержденіе этихъ мыслей альдерменъ положилъ тутъ же показать, какъ надо обращаться къ сердцу народа: онъ подозвалъ къ себѣ Мегъ. — Молодая кровь закипѣла въ Ричардѣ, и онъ не хотѣлъ было пустить свою невѣсту, но перемогъ себя, подошелъ самъ и сталъ съ нею рядомъ. Впрочемъ, это движеніе не охладило и не измѣнило краснорѣчія альдермена; онъ такъ хорошо понималъ всякое движеніе простого человѣка! — Вотъ что сказалъ онъ Мегъ:
"Ты, говоришь, хочешь выйти замужъ. Неприличное и неблагопристойное для женщины желаніе! Ну, да ужь объ этомъ что говорить! А вотъ что: когда ты выйдешь замужъ, ты начнешь ссориться съ мужемъ, и будешь пренесчастная женщина. Ты, можетъ быть, думаешь, что нѣтъ? Да ужь коли я тебѣ говорю, такъ это такъ. Смотри же: я тебя впередъ остерегаю, — я рѣшился искоренить несчастные браки. Прошу же ко мнѣ не являться. У тебя будутъ дѣти — мальчики. Они выростутъ негодяями и станутъ босикомъ рыскать по улицамъ. Смотри же, моя милая: я осужу тогда всѣхъ ихъ гуртомъ; я рѣшился искоренить босоногихъ мальчишекъ. Мужъ твой (и это всего вѣроятнѣе) умретъ въ молодыхъ лѣтахъ и оставитъ тебя съ ребенкомъ. Тебя вытолкаютъ за порогъ, и пойдешь ты шататься по улицамъ. Смотри, не подходи тогда близко ко мнѣ: я рѣшился искоренить всѣхъ безпріютныхъ матерей; да, я положилъ искоренить всѣхъ молодыхъ матерей всякаго сорту. Не воображай себѣ, что тебѣ удастся извиниться болѣзнью и дѣтьми; и больныхъ и дѣтей, — я все это искореню. А если ты, въ порывѣ неблагодарности и нечестія, задумаешь утопиться или повѣситься съ отчаянья, я не пощажу тебя: я рѣшился искоренить самоубійства. Да! ужь если можно сказать, что я на что нибудь налегъ въ особенности, такъ это на самоубійства; рѣшительно искореню! Смотри же, не затѣвай ничего такого. Ну, да мы понимаемъ другъ друга.
Въ заключеніе альдерменъ прибавилъ Тоби совѣтъ, чтобы онъ получше присматривалъ за своею дочерью, потому что она не дурна собою такъ стало быть недалеко и до бѣды, — и далъ ему отнести письмо по адресу.
Тоби получилъ бы за коммиссію шиллингъ, во Файлеръ ясно доказалъ, что въ такомъ случаѣ онъ ограбитъ столько-то людей на полпенса каждаго, — и онъ получилъ только полшиллинга. И то слава Богу!
Письмо адресовано члену парламента, сэру Джозефу Боулею, и Тоби имѣетъ честь вступить въ вельможескія палаты. Сэръ Джозефъ членъ парламента и богачь; но членовъ парламента и богачей такъ много, что личность его затеряется въ толпѣ, если онъ не приметъ дѣятельныхъ противъ этого мѣръ. Надо чѣмъ нибудь отличиться, надо, во что бы то ни стало, придать себѣ оригинальности, сдѣлаться человѣкомъ замѣтнымъ. Это не даеть сэру Джозефу спокойно наслаждаться тѣми благами жизни, которыя достались ему въ удѣлъ; и то, что для другихъ составляетъ предметъ пламеннѣйшихъ желаній, для него только бѣдное средство къ достиженію другихъ цѣлей. Если бы Тоби сдѣлать владѣльцемъ только сотой части богатства сэра Боулея, онъ былъ бы счастливѣйшимъ изъ смертныхъ, онъ каждый день могъ бы лакомиться рубцами! А сэръ Джозефъ ежедневно кушаетъ черепахъ и нисколько не подозрѣваетъ, что это можетъ быть и иначе. Ему неизвѣстенъ неудовлетворенный физическій голодъ; зато Тоби не знаетъ, что такое неудовлетворямый голодъ самолюбія.
Тоби единица изъ толпы, надъ которой проведенъ такой тяжолый уровень бѣдности, что никому изъ нихъ неприходитъ въ голову подняться надъ толпою.
Сэръ Джозефъ тоже единица изъ толпы, но мегѣе многочисленной! уровень ея проведенъ снизу, и каждый членъ ея силится стать головою выше сосѣда, а если нельзя, такъ хоть чѣмъ нибудь отличиться отъ другихъ, придать себѣ, какъ говорятъ, рельефности. И роли разбираются: одинъ играетъ мецената, покровительствуетъ печатному вздору и скупаетъ Рафаэлей лондонской фабрикаціи, другой выѣзжаетъ на нравственности, громитъ порокъ и прославляетъ добродѣтели; третій собираетъ древности и заказываетъ для своего кабинета мечь какого нибудь Дюгесклена или черепъ Сократа; пятый, наконецъ, ни на чемъ не выѣзжаетъ, смѣется надо всѣмъ въ жизни и плотно обѣдаетъ въ кругу веселыхъ друзсй; это тоже своего роду конекъ. Сэръ Джозефъ избралъ себѣ роль друга и отца бѣдныхъ, но осиротѣть, въ этомъ смыслѣ, было бы для нею величайшею непріятностью; исчезни вдругъ съ лица земли бѣдность, не имѣй никто права на званіе нищаго, — о чемъ станетъ ораторствовать сэръ Джозефъ? Послушайте его рѣчей, — вы сами согласитссь съ этимъ:
"Да! сказалъ сэръ Джозефъ. — Я другъ бѣдныхъ. Меня за это упрекаютъ, но я горжусь этимъ титломъ.
"Дай Богъ вамъ всякаго благополучія, подумалъ Тоби.
«Я, напримѣръ, несогласенъ вотъ съ альдерменомъ, продолжалъ сэръ Джозефъ, указывая на письмо; — несогласенъ ни съ партіей Файлера, ни съ какой либо другой. Я другъ бѣдныхъ, и бѣдному нѣтъ никакого до нихъ дѣла, также какъ и имъ до него. Бѣдные въ моемъ округѣ мои друзья, и это ужь мое дѣло. Никакое лицо, никакое общество не имѣютъ права вмѣшиваться въ мои и друзей моихъ отношенія. Вотъ основныя положенія, на которыя я опираюсь. Я говорю бѣдному: другъ мой, я буду обращаться съ тобою отечески.
Тоби былъ тронутъ и почувствовалъ на душѣ что-то хорошее.
„Ты имѣешь дѣло исключительно со мною, другъ мой, продолжалъ сэръ Джозефъ, рахсѣянно гдядя на Тоби: — со мною, и больше ни съ кѣмъ. Думать о чемъ нибудь тебѣ вовсе ненужно. Я буду думать за тебя; я знаю, что тебѣ полезно, и во мнѣ ты всегда найдешь отца. Ты созданъ не за тѣмъ, чтобы пьянствовать и бражничать и находить животное удовольствіе въ ѣдѣ, —
Тоби съ раскаяньемъ вспомнилъ о рубцахъ.
— Но сознавать достоинство труда. Живи умѣренно, довольствуйся малымъ, будь почтителенъ, упражняйся въ самоотверженіи, воспитывай свое семейство за грошъ, плати свои повинности аккуратно, какъ часы бьютъ, будь точенъ въ своихъ дѣлахъ (я подаю тебѣ хорошій примѣръ: вотъ г. Фишъ, секретарь мой, всегда здѣсь при кассѣ), — и ты можешь быть увѣренъ, что всегда найдешь во мнѣ друга и отца.“
— Хороши дѣти! замѣтила леди Боулей. — Чахотки, лихорадки, калѣки и уроды всякаго сорту!
— Да, торжественно возразилъ сэръ Джозефъ: — а я тѣмъ не менѣе другъ и отецъ бѣднаго человѣка. Каждые три мѣсяца онъ можетъ являться къ г. Фишу. Въ новый годъ я и друзья мои будемъ пить за его здоровье. Разъ въ году я и друзья мои, мы обращаемъ къ нему рѣчь съ глубочавшимъ чувствомъ. Разъ въ жизни онъ даже можетъ быть и получитъ что нибудь, публично, въ присутствіи знатныхъ особъ, — такъ, бездѣлицу отъ друга. И когда эти средства и достоинство труда не въ состояніи уже будутъ поддержать его, и онъ сляжетъ въ тихую могилу, тогда, миледи, — тогда я, на тѣхъ же основаніяхъ, буду другомъ и отцомъ дѣтей его.»
Вы слышите: самъ сэръ Джозефъ надѣется, что дѣти и внуки будутъ нуждаться въ его дружбѣ, точно также какъ отцы и дѣды. Если бы нищихъ можно было разводить, какъ растенія, сэръ Джозефъ устроилъ бы огромный паркъ съ теплицами, парниками, грядами, и собственноручно воздѣлывалъ бы эту отрасль ботаники. Съ какимъ краснорѣчіемъ, съ какою гордостью показывалъ бы онъ свое заведеніе посѣтителямъ! — Да, сэръ, говорилъ бы онъ: — я другъ и отецъ бѣдныхъ; такой богатой коллекціи ихъ не найдете во всѣй Европѣ. Одному смотрителю плачу я 200 фунтовъ стерлвиговъ; швейцаръ стоитъ мнѣ 100 фунтовъ: онъ одѣвается на свой счотъ; живописцу, за сочиненіе ему костюма, заплачено 25 фунтовъ. Не хочу утомлять васъ подробностями, но чтобы дать вамъ общее понятіе, скажу только, что все это стоитъ мнѣ ежегодно больше 3000 фунтовъ стерлинговъ. — Да, замѣчаетъ посѣтитель: — за эти деньги можно бы изъ всѣхъ этихъ нищихъ сдѣлать порядочныхъ людей. — Совершенно справедливо; но это значило бы дѣйствовать противъ принципа, уничтожать благотворительность, искоренять бѣдность, — ха, ха, ха! этимъ ужь пусть занимается г. альдерменъ! — Не смѣю съ вами спорить, сэръ, но позвольте мнѣ сдѣлать одно замѣчаніе: я вижу здѣсь все, что необходимо для поддержанія блеска подобнаго заведенія, но гдѣ же кухня? — Кухня? Конечно, вы не занимались этимъ предметомъ спеціально, и такой вопросъ съ вашей стороны простителенъ; но завести здѣсь кухню, все равно, что разплодить гусеницу во фруктовомъ саду. Она пожретъ всѣ плоды моей попечительности. Нѣтъ, за подобное дѣло надо браться съ умѣньемъ, и я, не хвастая, могу сказать, что такихъ экземпляровъ, какъ у меня, вы не найдете въ цѣлой Европѣ. Вотъ, напримѣръ, этотъ получаетъ въ день по три картофеля; если есть на лунѣ телескопы и любители благотворительности, такъ имъ вѣрно ужъ давно извѣстно, сколько у него ребръ.
— Да, сэръ, судя по его одеждѣ, это вещь очень возможная. — Koстюмъ тоже вещь не послѣдняя: онъ на бѣдномъ человѣкѣ тоже, что краска на цвѣткѣ. Посмотрите: вотъ, можно сказать, образецъ въ своемъ родѣ; что за роскошь въ подборѣ лохмотьевъ и заплатъ! сколько живописнаго въ этихъ пальцахъ, выглядывающихъ изъ сапога, отъ котораго остались одни голенищи! — А эта женщина?
— Это вдова. Этотъ сортъ замѣчателенъ своею плодовитостью: вотъ это, вокругъ вся, все ея ребятишки. Я покажу вамъ когда нибудь, какъ они дерутся за ломоть хлѣба: презабавное зрѣлище!
И на этотъ ладъ сэръ Джозефъ продолжалъ бы далѣе: какъ знатокъ, вошелъ бы онъ въ техническія подробности, и въ заключеніе провелъ бы гостя въ особое отдѣленіе, гдѣ хранятся естественныя мумміи умершихъ отъ голода. Гость, если онъ литераторъ, составилъ бы краснорѣчивое и подробное описаніе заведенія сэра Джозефа, а меценатъ издалъ бы его на свой счотъ съ великолѣпными гравюрами, — и всѣ остались бы довольны.
Возвратимся къ разсказу Диккенса.
Изъ палатъ сэра Джозефа авторъ водетъ васъ въ другую сферу. Онъ показываетъ, какъ живутъ, чувствуютъ и думаютъ на мостовой и въ бѣдномъ сараѣ.
Новыя похожденія Тоби начинаются тѣмъ, что онъ сталкивается на улицѣ съ какимъ-то здоровякомъ крестьяниномъ и падаетъ въ грязь. И въ этомъ случаѣ Тоби остается вѣренъ самому себѣ: онъ силится поскорѣе снять шляпу и говоритъ «виноватъ!» Тоби знакомится съ неизвѣстнымъ и узнаетъ, что это Вилль Фернъ, и что онъ идетъ съ повинною къ альдермену. Это сближаетъ ихъ еще больше. Тоби сообщаетъ ему, что альдерменъ намѣренъ посадить его какъ бродягу въ тюрьму, и предлагаетъ ему, въ замѣнъ этой квартиры, ночлегъ въ своемъ уголкѣ.
Вилль шелъ не одинъ: онъ несъ на рукахъ дѣвятилѣтнюю дѣвочку, сироту, дочь своего брата, одну изъ несчастныхъ жертвъ жаднаго Тоби, кушающаго рубцы. Хорошо еще, что Тоби могъ упрекать себя въ настоящемъ случаѣ не больше, какъ за намѣреніе: рубцы, какъ вы помните, съѣлъ альдерменъ.
Тоби помнитъ свое преступленіе и старается теперь его загладить, ухаживая за своими гостями и угощая ихъ, сколько можетъ. Тоби получилъ отъ альдермена только полшиллинга: Файлеръ доказалъ, что дать ему цѣлый шиллингъ, значитъ ограбить другихъ, и другая половина осталась въ карманѣ альдермена. Если она не достанется кому слѣдуетъ, виноватъ будетъ не Тоби, а альдерменъ, если альдерменъ вообще бываетъ когда нибудь виноватъ. Но эти полшиллинга законная неотъемлемая собственность Тоби; — на нее никто, кромѣ него, не имѣетъ права. Что же онъ съ всю дѣлаетъ? онъ изподтишка показываетъ деньги дочери, говоритъ, что гдѣ-то у нихъ на лѣстницѣ лежитъ полунца чаю и кусокъ окорока, идетъ въ мелочную лавку къ мистрисъ Чиквистаукеръ и закупаетъ провизію на чистыя деньги. Гость не долженъ и подозрѣвать, что посѣщеніе его вводитъ въ убытокъ хозяина и стоитъ ему лишеній: Тоби увѣряетъ его, что онъ никогда не пьетъ чаю и не ѣстъ окороковъ.
Наконецъ, все въ жилищѣ Тоби успокоилось. Самъ хозяинъ присѣлъ къ огоньку съ газетой въ рукѣ, — и заснулъ.
Надо вамъ знать, что природа одарила Тоби довольно пылкимъ воображеніемъ и зоркостью въ области фантазіи. Стоя постоянно у церкви въ ожиданіи порученій, Тоби чаще всякаго другого принужденъ былъ выслушивать звонъ колоколовъ, и открылъ, наконецъ, что эти звуки не такъ монотонны, какъ кажутся съ перваго разу, что въ нихъ есть свой смыслъ, что-то въ родѣ людской рѣчи, и что самые колокола слѣдовательно не мертвыа вещи, а существа особаго роду, что въ нихъ есть своя душа, — и наконецъ, что между нимъ и колоколами есть какая-то тайная, родственная связь.
И вотъ снится ему, что колокола вдругъ зазвонили и зовутъ его къ себѣ на колокольню. Страшно стало Тоби, но онъ рѣшился и пошелъ на зовъ. На колокольнѣ увидѣлъ онъ странныя явленія: звуки колоколовъ принимали тысячи разнообразнѣйшихъ формъ живыхъ существъ, и все вокругь кипѣло движеніемъ. Потомъ, вмѣстѣ съ звуками, исчезли и эти странныя существа. Воцарилась тишина — и Тоби увидѣлъ въ каждомъ изъ колоколовъ почтенное, серьезное, брадатое лицо; колокола заговорили, дали ему много наставленій, и въ заключеніе раскрываютъ передъ нимъ въ нѣсколькихъ сценахъ будущую участь его дочери, маленькой Лилли, Ричарда, Вилля и его самого: все это совершается девять лѣтъ спустя. Тоби нѣтъ въ живыхъ; дочь его ведетъ горькую, нищенски трудовую жизнь; Лилли — падшая женщина; Ричардъ пьяница и негодяй; Вилль постоянный гость тюремъ и рабочихъ домовъ. Какая горькая перспектива! какой нерадостный сонъ подъ новый годъ! Видно не даромъ ораторствовали поутру альдерменъ и сэръ Джозефъ; слова ихъ запали въ мягкую душу Тоби, какъ сѣмя въ растворенную почву, и этотъ сонъ былъ плодомъ ихъ отеческой заботливости!
Картины этого сна не всѣ одинаково удачно набросаны авторомъ. Въ сценахъ Мегъ съ Лилли есть что-то приторно сладкое, хоть и не въ такой степени, какъ въ «Сверчкѣ» и въ «Битвѣ жизни». Вообще нельзя не замѣтить, что Диккенсу не даются женскіе типы, исключая каррикатурныхъ изображеній въ родѣ Клеменси или мистрисъ Фильдингъ. Все нѣжно-женственное, какъ напр. въ Мегъ, въ Лилли, въ Дотъ, въ Мери и Граціи дѣлается у него сахарнымъ.
Но въ «Колоколахъ» этотъ недостатокъ щедро искупается такими картинами, какъ напримѣръ праздникъ рожденія леди Боулей. Сэръ Джозефъ даетъ великолѣпный обѣдъ. Дѣтей и друзей его кормятъ въ другой комнатѣ плумпуддингомъ извѣстнаго роду и потомъ впускаютъ въ общую залу слушать торжественную рѣчь сэра Джозефа о благотворитедьвости и о доблести труда. Альдерменъ льститъ двѣнадцатилѣтнему сыну сэра Боулея и разливается въ сожалѣніяхъ при вѣсти что богатый банкиръ Дидльсъ застрѣлился, не заботясь о намѣреніи альдермена искоренить самоубійства.
Вдругъ, среди пиршества, является Вилль Фернъ. Онъ прямо изъ тюрьмы. Судьба довела его до такого положенія въ жизни, что никто уже не можетъ ни повредить, ни помочь ему.
Все это ярко и поразительно; въ явленіи Вилля и поведеніи его можно бы найти что-то натянутое, еслибы это былъ не сонъ.
Этого недостатка нѣтъ въ другой сценѣ, гдѣ являются мистрисъ Тигби, ci-devant Чикнистаукёръ, и почтенный супругъ ея, бывшій швейцаръ сэра Боулея, «другъ и отецъ бѣдныхъ» въ маломъ видѣ и въ тоже время слонъ на заднихъ ногахъ. Домашняя жизнь ихъ, свой уголокъ, ихъ home, очерченъ немногими, но ясными чертами. Во всей картинѣ много юмору. Характеры этихъ двухъ особъ высказываются очень ясно при вѣсти, что постоялецъ ихъ при смерти. Этотъ постоялецъ — Ричардъ, женившійся наконецъ, послѣ многихъ лѣтъ безпутной жизни, на Мегъ. — Такъ рисуетъ участь его запуганное воображеніе Тоби. Краснорѣчіе альдермена не пропало даромъ!
Но ничего нельзя представить себѣ мрачнѣе послѣдняго видѣнія этого сна. Ричардъ умеръ. Мегъ нищая. Подъ новый годъ идетъ она съ своимъ ребенкомъ отыскивать пропитанія, бродитъ цѣлый день голодная и холодная. Настаетъ ночь; она идетъ домой, — но дверь плотно закупорена особою хозяинва, мистера Тёгби. Достойный наперстникъ сэра Джозефа прогоняетъ ее прочь: онъ тоже, по примѣру своего бывшаго господина, со всѣми кончаетъ счоты свои къ новому году. Мегъ идетъ къ рѣкѣ умереть, «какъ умерла Лилли.» Никто не является на отчаянный вопль отца ея.
Тоби самъ схватываетъ дочь съ силою геркудеса и — просыпается.
Мракъ и тучи мгновенно смѣняются; колокола прозвонили новый годъ, — являются Ричардъ, Вилль Фернъ, цѣлая толпа сосѣдей съ музыкой; за ними мистрисъ Чикинстаукёръ, которую Тоби въ замѣшательствѣ называетъ мистрисъ Тёгби, — шумъ, клики, музыка и общая пляска, въ которой Тоби выдѣдываетъ такія невѣроятныя па, какихъ не видывали ни прежде, ни послѣ того.
Такъ кончается этотъ лучшій изъ четырехъ святочныхъ разсказовъ Диккенса. Мы невольно увлеклись имъ въ ущербъ остальнымъ двумъ, о которыхъ слѣдуетъ еще упомнвуть въ этой статьѣ. Впрочемъ, эти повѣсти очевидво слабѣе первыхъ, и мы не будемъ слѣдовать подробно за ихъ содержаніемъ, a выскажемъ наше мнѣніе объ нихъ въ общихъ чертахъ.
Разсказъ: Сверчокъ выдержанъ не совсѣмъ строго. Начало прекрасно, но конецъ неестественъ; есть оригинальныя лица и живыя сцены, но зато другія туманны и даже ложны. Диккенсъ, кажется, никакъ не можетъ избѣгнуть какой-то приторности, какъ скоро вдастся въ сферу женскихъ натуръ. Основной тонъ всего разсказа — непереводимый англійскій home. Въ этомъ понятіи заключается что-то особенное, національное, чего не выражаютъ въ точности ни русское свой уголокъ, ни французское chez soi. Героемъ на этой маленькой словѣ почти всегда бываетъ женщина, и въ четырехъ стѣнахъ могутъ разыгрываться остроумныя комедіи и мрачныя трагедіи, но у Диккенса выходитъ мелодрама. Такова Битва жизни, которую читатели прочли въ предыдущей книжкѣ «Современника.» Подвигъ Мери, на который способны только существа глубоко романтическія, это сердце, подчиненное фантазіи, любовь, принесенная въ жертву идеалу высокаго, могли бы дать содержаніе роману съ сильнымъ психологическимъ интересомъ. У Диккенса вышло иначе: его разсказъ не больше, какъ сюжетъ для подобнаго романа. На такой анализъ надо имѣть своего роду талантъ, а его-то и нѣтъ у Диккенса. Отъ этого главныя лица, какъ напр. Мери, Грація, Альфредъ выходятъ у него блѣдны, часто приторны, тогда какъ второстепенныя части романа обрисованы чрезвычайно выпукло и полно: Свитчей и Краггсъ съ ихъ дражайшими половинами, и Бритвъ съ Клеменси воэбуждаютъ въ читателѣ гораздо большій интересъ.
Тоже должно сказать и о «Сверчкѣ». Мистриссъ Пирибингль настоящій оберъ-сверчокъ; она очерчена миніятюрно и туманно. Эдвардъ и миссъ Фильдингъ очень безкровны, несмотря на ихъ неизмѣнную любовь. Текльтонъ очевидно придуманъ для завязки, и мрачная личность его расплывается въ какое-то жидкое поученіе, когда онъ приходитъ, въ концѣ романа съ повинною головою, тогда какъ у него поутру еще отбили невѣсту, почти жену, — и все это потому, что дома у него скучно, что онъ передавилъ у себя всѣхъ сверчковъ! Зато очень удачны другія лица: сколько вѣрнаго и глубокаго въ отцовской любви Калеба, который много лѣтъ сряду обманываетъ слѣпую дочь свою; разсказываетъ ей о красотѣ ихъ жилища — жалкой, полуразвалившейся лачуги, увѣряетъ ее, что за немъ щегольской сюртукъ, такъ что ему почти совѣстно носить его, — (горькій каламбуръ!) — а сюртукъ этотъ сшитъ изъ стараго мѣшка; выслушиваетъ грубости своего хозяина, Текльтона, и выдаетъ его дочери за очень добраго человѣка, но страшнаго чудака, — лишь бы только она не огорчилась. — Мистриссъ Фильдингъ, съ ея накрахмаленною важностью, съ вѣчною отговоркою на счотъ переворота въ торговлѣ индиго, съ премудрыми изреченіями: что «дѣвицы всегда дѣвицы», «что сдѣлано то сдѣлано», и «что молодежь всегда ведетъ себя, какъ молодежь», — одна изъ лучшихъ каррикатуръ Диккенса, — а какую роль играетъ она въ романѣ? она лицо съ третьяго плана картины.
Эта раздвоенность: художническая легкость, съ которою Диккенсъ рисуетъ одну сцену, и неудачное усиліе проникнуть въ другую, бросается въ глаза въ послѣднихъ двухъ романахъ и составляетъ главный ихъ недостатокъ. Впрочемъ, они во всякомъ случаѣ достойны вниманія публики и, какъ промахи таланта, поучительнѣе слѣпой удачи бездарности.