Святочные огни (Гнедич)/ДО
| Святочные огни : Рождественская сказка |
| Дата созданія: 1885. Источникъ: Гнѣдичъ П. П. Семнадцать разсказовъ. — СПб.: Типографія Н. А. Лебедева, 1888. — С. 133. |
I править
И лампа, и печка такъ ярко горѣли. Онъ сидѣлъ въ своихъ креслахъ и читалъ. Онъ читалъ порывисто, нервно и жадно. Ему такъ нравилось чтеніе: порою онъ радостно улыбался.
Онъ былъ учитель. Просто учитель, самый обыкновенный человѣкъ, да и преподавалъ-то, вдобавокъ, русскій языкъ. Къ нему ходили товарищи и пили пиво, и онъ тоже ходилъ къ нимъ, только пилъ мало. Онъ больше говорилъ, а его любили слушать. Онъ пользовался вообще любовью товарищей, хотя ему завидовали; говорили; «ахъ, какъ ему хорошо и спокойно; онъ холостъ, семьи нѣтъ, онъ обезпеченъ и счастливъ; чего ему еще надо?»
Но никто не зналъ одного: не знали, что онъ самолюбивъ. А онъ былъ настолько самолюбивъ, что когда его оскорбляли, онъ молчалъ. Онъ считалъ униженіемъ имѣть дѣло съ человѣкомъ, который способенъ оскорбить. Это принимали за незлобіе и кротость. «Посмотрите, — говорили про него, — сколько въ немъ смиренія».
Когда же дома онъ оставался одинъ, онъ начиналъ ненавидѣть всѣми силами души тѣхъ, кто оскорблялъ его. Но слезы не душили его, и злость не трепетала въ его груди. Можетъ быть это и очень хорошо бываетъ въ романахъ, что пишутъ умные и хорошіе писатели, но въ жизни, особенно здѣсь, и слёзы-то замерзнутъ, если заплачешь зимою.
Онъ не плакалъ. Какое-то необычайное торжество мести охватывало его. Онъ шагалъ по кабинету, съ злобнымъ сознаніемъ того, что нѣтъ преступленія, которое рано-ли, поздно-ли не было наказано. Равновѣсіе поддерживаетъ міръ. И вотъ, въ силу этого-то равновѣсія, онъ и способенъ все снести.
Но у него книга была, Книга въ сафьяномъ переплетѣ, съ застежками. Все только бѣлая бумага. Онъ вписывалъ сюда все, что видѣлъ, все то дурное, весь тотъ накипъ жизни, что постоянно былъ передъ его глазами. За много лѣтъ онъ велъ эту лѣтопись. Съ каждымъ годомъ она росла, и съ каждымъ годомъ все мрачнѣе и мрачнѣе картины развертывались въ ней. Чѣмъ дальше онъ жилъ, тѣмъ у́же, тѣмъ опредѣленнѣе смотрѣлъ онъ вокругъ себя, и тѣмъ больше страданій и горя разливалось по этимъ четко исписаннымъ ровнымъ почеркомъ страницамъ.
И въ тѣ дни, когда передъ Рождествомъ кончались занятія, когда онъ встряхивался, наконецъ, отъ вѣчной сутолоки, онъ къ вечеру развертывалъ свою книгу и съ жадною радостью пробѣгалъ свою лѣтопись скорби. Онъ улыбался, потому что чувствовалъ побѣдителемъ себя, а не ихъ, этихъ угнетателей. Порою онъ вскакивалъ въ порывѣ веселья.
— А-а, вотъ вы, вотъ вы какъ!.. А когда, много лѣтъ спустя, будетъ судъ потомства, тогда какъ? Тутъ не подкупишь. Тутъ правда, правда одна…
Онъ хлопалъ по книгѣ ладонью и съ любовью гладилъ ее.
— Ты за меня, ты отомстишь! Отнесу, передамъ въ хранилище, завѣщаю вскрыть черезъ двадцать-пять лѣтъ послѣ смерти. Тогда увидятъ, все увидятъ, все поймутъ, тѣ, кому дано это понять…
Весело, празднично горятъ святочные огни во всемъ городѣ, но нигдѣ нѣтъ такого довольнаго, такого радостнаго лица, какъ у него. Ну что скорби, что страданье! Все это преходяще, когда знаешь, что наступить мигъ, когда все это исчезнетъ. Исчезнутъ и эти люди, что пренебрегаютъ имъ, что оскорбляютъ его. Погаснутъ тѣ огни, что горятъ теперь, загорятся новые, и такъ же будутъ собираться около нихъ ликующіе люди, которые и не родились еще теперь, и такъ же будутъ надѣяться на что-то, пока имъ на смѣну не нагрянетъ новое поколѣніе. А книга останется.
Вотъ въ привычку у него вошло, именно теперь, на Рождествѣ, и за весь годъ, перечитывать свой дневникъ. Какъ онъ бережно хранитъ его. Но куда бы, куда въ надежныя руки отдать его послѣ себя?..
II править
Весело пылаютъ по городу рождественскіе огни, но у него они что-то хмуро горятъ въ этотъ годъ. Да еще бы. Онъ самъ лежитъ на столѣ вытянутый, длинный, и читальщикъ протяжно читаетъ надъ нимъ при мерцаніи восковой свѣчки. Такъ тихо, тоскливо. Только изрѣдка забрякаютъ бубенцы, и тройка по скрипучему снѣгу промчится мимо окна. Слышно, какъ ямщикъ гаркнетъ и какъ постепенно замретъ въ морозной дали шумъ безшабашнаго веселья.
Онъ пересталъ думать. Онъ теперь уже́ не думаетъ. Даже о своей мести забылъ. Да и книга-то, когда положилъ онъ ее въ послѣдній разъ передъ болѣзнью на шкапъ, провалилась за него и застряла. Да и обтерлась она какъ-то за послѣдніе годы, словно ржавчиною какою покрылась. Такая темная, скоробленная стала. А онъ думалъ о ней передъ смертью, но все какъ-то смутно, все мысль не хотѣла на ней сосредоточиться, все перескакивала на другіе предметы, о которыхъ онъ совсѣмъ не желалъ думать. Но вѣдь съ этою болѣзнью развѣ сладишь, она все время споритъ и въ тискахъ держитъ.
Тамъ, въ этой книгѣ, много, очень много вѣрныхъ и хорошихъ мыслей, тамъ много горя, да настоящаго горя, не придуманнаго. Тамъ ключъ, тамъ разгадка этому человѣку, что легъ такъ неподвижно на столъ въ форменномъ вицъ-мундирѣ и съ чиномъ коллежскаго совѣтника. Души нѣтъ въ немъ, но душа перешла и осталась въ книгѣ. А книга лежитъ въ пыли за шкапомъ.
А вотъ въ той книгѣ, что читаетъ теперь надъ нимъ псаломщикъ, тоже много есть скорби, очень много, но все же какъ-то выходъ тамъ есть, нѣтъ той безысходности. Жаль, что некому слышать псаломщика. Всѣ уходятъ тотчасъ послѣ паннихиды, и никто не остается.
А онъ съ чувствомъ читаетъ. И среди бровей коллежскаго совѣтника какая-то странная складка замѣчается, точно онъ разобрать силится, вслушаться — и не можетъ.
III править
— Это, мама, что же за книга?
Она взяла ее въ руки и посмотрѣла.
— Это жилъ у насъ жилецъ. Два года назадъ умеръ. Все тогда съ аукціона продали, а эта, надо полагать, за шкапомъ и осталась. Ишь переплетъ-то какой…
— Мама, отдай намъ.
— А что тутъ въ серединѣ?
Она развернула.
«…въ чемъ же и есть подобіе Божіе, — читала она, — какъ не въ томъ, что человѣкъ способенъ творить и созидать. А что же дѣлаетъ Прохоръ Ѳедоровичъ, его превосходительство: то, что было созиждено, и то разрушаетъ. Картина регрессивнаго шествія…»
— Переплетъ я отдамъ, — сказала она, — а середину надо вырѣзать, и лучше всего сжечь. Это что-то духовное. Вотъ вечеромъ будутъ къ ужину жарить гуся, такъ и положите подъ плиту.
Такъ весело было въ этотъ вечеръ. Елка горѣла огнями, — пряники, леденцы, звѣзды. Почтенные старички сидѣли за столами и играли въ карты. Въ гостиной подъ елкою игралъ ящикъ съ музыкою.
— Дѣти, плита затоплена, — сказала хозяйка.
И шумною гурьбою побѣжали дѣти, съ большою охабкою исписанной, пожелтѣвшей бумаги. Ее нельзя было положить всю сразу, стали бросать понемногу.
Огонь началъ перечитывать страницу за страницею. Онѣ скручивались, чернѣли, краснѣли и уносились въ трубу. Наконецъ, послѣдній листъ дымомъ улетѣлъ наверхъ.
— Дѣти, кто хочетъ танцовать? — раздался призывъ изъ гостиной.
Весь рой кинулся туда, перегоняя другъ друга, роняя по пути стулья и табуреты. Всѣ прыгали и повторяли:
— А какой гусь будетъ за ужиномъ, какой чудесный гусь будетъ!..