Святой Панкратій ди-Эволо.
правитьПереводъ М. В. Ватсонъ.
правитьI.
править— Спускайте его! Въ море стараго упрямца! Пусть онъ образумится среди полиповъ и морскихъ раковъ! Вода коснулась его! Онъ плыветъ! Онъ погрузился въ воду! Ну, Эволучіо, желаемъ тебѣ пріятно провести время тамъ внизу, на прохладномъ морскомъ днѣ!
Такъ кричалъ и бѣсновался, стоя на верхушкѣ круто спускающагося къ морю мыса ди-Эволо, посреди шумной народной толпы, — маленькій, широкоплечій корабельный маклеръ, донъ Чезаре Агреста. Возлѣ него на скалѣ, около старой часовни, между суковатыми оливковыми деревьями, двигались съ яростными криками и еще болѣе яростными тѣлодвиженіями его сограждане и согражданки, все, какъ есть въ полномъ составѣ, населеніе сицилійскаго городка Рокастретта — мужчины и женщины, дѣти и старики, богатые и бѣдные, включая сюда даже высокопочитаемаго патера Атаназіо и не менѣе уважаемаго господина синдика, стоявшихъ вдвоемъ нѣсколько поодаль и слѣдившихъ съ лукавымъ злорадствомъ въ глазахъ за толпой. Нѣсколько сильныхъ, полунагихъ парней прикрѣпили къ стволу стараго оливковаго дерева толстый канатъ, спускавшійся во всю свою длину со скалы въ море и повременамъ потрясавшій отъ верхушки и до корней старое дерево, ударяясь и натыкаясь на камни подъ водою, словно волоча привѣшенную къ своему концу значительную, туда и сюда болтавшуюся тяжесть. Донъ Чезаре предводительствовалъ неистово бушевавшей толпою; онъ бѣгалъ, кричалъ, жестикулировалъ, приказывалъ, клялся, смѣялся, шумѣлъ — и всѣ безпрекословно повиновались ему.
— Не могу понять, отчего собственно маленькій донъ Чезаре приходитъ въ такой азартъ, — сказалъ хорошо упитанный патеръ Атаназіо на ухо своему сосѣду, синьору синдику. — Вѣдь ему старый Эвелино или Эволучіо, какъ они его сегодня ругаютъ, никогда ничѣмъ не насолилъ. И что за дѣло ему, идетъ ли дождь или нѣтъ? Вѣдь ни малѣйшую полоску земли и, ни единое лимонное дерево не можетъ онъ назвать своей собственностью.
Господинъ синдикъ пожалъ плечами, желая выразить тѣмъ и собственное свое недоумѣніе по тому же поводу, и затѣмъ, указавъ легкимъ движеніемъ головы на молодую парочку, которая, прячась за часовней, повидимому вела между собой очень оживленную бесѣду, проговорилъ:
— Въ то время, какъ донъ Чезаре занятъ съ стариками, его веселая сестричка, прекрасная Кармела, проводитъ пріятно время съ молодежью.
— Я давно уже замѣчаю, что что-то такое происходитъ между этими двумя, сказалъ патеръ, бросая стороною взлядъ, въ которомъ какъ бы отражалось смиреніе, въ глубинѣ души боровшееся съ полу-завистливымъ протестомъ. — Чѣмъ же однако все это кончится?.. Богатый Нино не возьметъ же себѣ въ жены сестру этого корабельнаго маклера!
— Эхъ, патеръ Атаназіо, къ чему сейчасъ же и думать о женитьбѣ? сказалъ городской голова, лукаво улыбаясь и взглянувъ прищуреннымъ однимъ глазомъ на упитаннаго священника.
— Я это хорошо знаю! — отвѣтилъ послѣдній, ничуть не оскорбившись игривымъ замѣчаніемъ, — но если донъ Чезаре увидитъ, куда дѣло клонитъ, Нино грозитъ опасность отвѣдать ножа оскорбленнаго маклера.
— Это дѣло Нино! — грубо разсмѣялся синьоръ синдикъ — а моя хата съ краю, я ничего не знаю.
Разговоръ ихъ былъ прерванъ начавшимся безпорядочно и въ великой суматохѣ, отъ скалы къ часовнѣ, обратнымъ движеніемъ толпы.
— А у васъ то, патеръ Атаназіо, должно быть веселится душа! — крикнулъ худой, изъ подъ калабрійской шляпы смахивавшій на бандита, матросъ. — Вы всегда не долюбливали стараго Эволучіо. Теперь же онъ на нѣкоторое время припрятанъ, и съ глазъ долой!
— Пусть себѣ лежитъ внизу, пока не образумится, — крикнулъ другой парень, яростно грозя кулакомъ по направленію къ морю — а если и этимъ не проймешь его, у насъ найдется еще и другое средство.
— Да, да — вопилъ третій, разсѣкая воздухъ длиннымъ ножемъ, — да, да! Санто дьяволо! Не пройметъ его вода, такъ пройметъ огонь! И если бы донъ Чезаре не уговорилъ насъ, еще сегодня мы бы развели такой адской огонь подъ подошвами старика, что онъ насъ не забылъ бы и до скончанія вѣковъ! Старый язычникъ!
При послѣднемъ этомъ словѣ, на одно лишь мгновеніе и никѣмъ не замѣченная, сверкнула въ глазахъ патера Атаназіо быстрая, какъ молнія, улыбка; затѣмъ, медленно двинувъ рукою по направленію къ удаляющейся толпѣ и облекши слова свои вкрадчивымъ, елейнымъ тономъ, патеръ проговорилъ:
— Будьте спокойны! На этотъ разъ средство ваше окажется дѣйствительнымъ. Эволино вѣдь никогда не былъ злымъ. Необходимо лишь отъ времени до времени освѣжать его старую память. Если бы и у васъ на плечахъ было столько лѣтъ, какъ у него, то и вы подчасъ забывали бы что нибудь.
Эти слова духовнаго пастыря вызвали въ окружавшихъ его слушателяхъ громкій, веселый смѣхъ, и они принялись переговариваться другъ съ другомъ:
— Патеръ опять правъ! Эволучіо на самомъ дѣлѣ старъ, такъ старъ, что никто изъ насъ и не помнитъ этого — а къ старости нужно имѣть снисхожденіе!
«Кармела! Кармела!» послышался вдругъ голосъ среди толпы, двигавшейся внизъ съ горы по направленію къ городу; и съ высокаго своего наблюдательнаго поста патеръ Атаназіо увидѣлъ, какъ маленькая, плотная фигурка донъ Чезаре усиленно боролась противъ теченія народной волны, какъ онъ вытягивалъ шею, подпрыгивалъ на короткихъ ножкахъ, становился на цыпочки и употреблялъ всевозможныя усилія, чтобы вновь вскарабкаться на гору, или по крайней мѣрѣ хоть кинуть взглядъ поверхъ головъ своихъ земляковъ.
— Кармела! — крикнулъ онъ, — гдѣ ты?
Но Кармела, какъ казалось, была погружена въ самое интересное мѣсто своего разговора съ красавцемъ Нино, такъ весело и предпріимчиво ухаживавшимъ за столь охотно прислушивавшейся къ его словамъ молодой дѣвушкой.
— Видишь ты, — только что передъ тѣмъ сказалъ онъ ей, указавъ рукою на домикъ, спрятанный среди густой зелени лимонныхъ деревьевъ у самой подошвы мыса ди-Эволо, — вотъ мой лѣтній домикъ. Прошлый годъ наслѣдовалъ я его и онъ только что отстроенъ. Какъ мило тамъ внутри! Все вновь отдѣлано и ждетъ лишь переселенія туда! А какъ прохладно и пріятно сидѣть тамъ въ жаркіе лѣтніе вечера, вблизи прозрачнаго, серебристаго ключа, бьющаго изъ скалы и вливающагося въ старый, греческій мраморный бассейнъ, принадлежавшій храму, стоявшему въ былое время здѣсь наверху, съ изображеніями разныхъ боговъ и удивительныхъ звѣрей. Если мы когда нибудь вмѣстѣ съ тобою отравимся туда, Кармела, то ты увидишь, какъ тамъ уютно и весело болтать — гораздо уютнѣе, чѣмъ у тебя подъ окномъ, въ темной улицѣ.
Красивая дѣвушка взглянула туда, куда онъ ей указывалъ. Она затѣнила себѣ глаза рукою, и свѣтлой улыбкой подернулся ея прелестный ротикъ.
— Ахъ, да, — проговорила она въ полголоса — тамъ дѣйствительно должно быть прохладно и пріятно. Охотно вѣрю тебѣ.
Въ это мгновеніе услышала она голосъ брата.
— Иду! крикнула она ему въ отвѣтъ и, быстро обернувшись еще разъ къ Нино, спросила:
— Увижу я тебя сегодня вечеромъ въ урочный часъ?
— Да, если ты обѣщаешь мнѣ побывать когда нибудь со мною въ моемъ домикѣ.
— Хорошо, хорошо! крикнула она поспѣшно и побѣжала вслѣдъ за остальнымъ народомъ, внизъ съ горы. Нино же покрутилъ маленькіе свои усики и глаза его метнули плутовской взглядъ вослѣдъ хорошенькой дѣвушкѣ, которая ему такъ слегка бросила столь многозначущее для него обѣщаніе.
Оставшись наединѣ около часовни, среди оливковыхъ деревьевъ, патеръ Атаназіо медленно приблизился къ скалистому мысу, и какая то странная, сострадательно-дразнящая улыбка освѣтила его лицо, когда взоръ его скользнулъ по канату вплоть до того мѣста, гдѣ онъ глубоко погружался въ воду. А тамъ въ морѣ, на глубинѣ нѣсколькихъ футовъ, подъ напоромъ пѣнящихся волнъ, плыло нѣчто тяжелое, напоминавшее собою человѣческое тѣло, какая-то неуклюжая глыба, которую волны качали во всѣ стороны и вокругъ которой рыбы, словно какъ серебрянныя стрѣлы, мелькали съ быстротою молніи.
Часто она ударялась о подводный камень, вертѣлась кругомъ самой себя и мало по малу снова возвращалась къ медленному, правильному своему движенію подъ водой. Когда прибой волнъ нѣсколько останавливался, и солнечные лучи, не преломляясь, падали на прозрачную глубь, можно было бы поклясться, что тамъ плаваетъ трупъ — трупъ старика съ бѣлыми, какъ снѣгъ, волосами и бородой, въ выцвѣтшей, краснокоричневой мантіи. Канатъ обхватывалъ его за бедра крѣпкимъ узломъ, а также и руки его были перетянуты веревкой. Онъ лежалъ, бѣдный старикъ, тамъ внизу, неподвижный и вытянувшись, какъ мертвецъ, и давалъ волнамъ качать себя. А патеръ Атаназіо глядѣлъ на него такъ странно, и такъ странно звучали слова, брошенныя имъ статуѣ на прощанье:
— По дѣломъ тебѣ, Эволучіо! Съ давнихъ поръ уже оказываешь ты нечестивое соперничество Пресвятой, Преблагословенной нашей Божьей Матери! Самые богатые подарки, самыя толстыя восковыя свѣчи, лучшія празднества — выпадали тебѣ на долю! А что такаго особеннаго въ тебѣ? Ты ничто иное, какъ лишь старый, на половину обращенный въ христіанство язычникъ!
Однако бѣдный столѣтній старикъ, съ бѣлоснѣжными волосами и бородой и краснокоричневой мантіей, кругомъ котораго весело плескались рыбки на тепломъ солнышкѣ — вовсе не былъ умерщвленъ здѣсь; онъ не былъ и трупомъ; онъ даже не былъ бѣднымъ старикомъ, а числился особымъ защитникомъ и покровителемъ городка и его окрестностей. Это былъ святой Панкратій ди Эволо, собственной своей персоной — Эволино, какъ фамильярно и для краткости обыкновенно звалъ его народъ — Эволучіо, какъ тотъ же народъ ругалъ его, когда былъ имъ недоволенъ. Самъ же онъ, добрѣйшій Эволино, навѣрное не зналъ, что и думать, когда въ это прекрасное весеннее утро все населеніе Рокастретты, ворвавшись къ нему, въ его тихое святилище на мысѣ ди Эволо, сбросило его съ подножія, вынесло на воздухъ изъ прохладнаго полумрака его часовни, и когда затѣмъ покровительствуемый имъ народъ, съ самыми непристойными проклятіями и божбой, обвязавъ ему веревкой туловище, поволокъ его къ самой оконечности скалы, и словно мертвую кошку, которой привязали бы камень къ шеѣ, низринулъ его оттуда въ глубь моря. Еще не далѣе, какъ два дня тому назадъ, весь приходъ Рокастретты, въ полномъ своемъ составѣ, былъ собранъ въ его часовнѣ; слова, выражающія самую пламенную покорность и преданность, неслись, какъ благодатный фиміамъ, къ нему въ нишу, въ которой онъ обиталъ уже съ незапамятныхъ временъ. "Святой Панкратій ди Эволо, милый, добрый, единственный святой Панкратій! — молился честной людъ, — ты любишь насъ, какъ своихъ дѣтей, и какъ отца своего, любимъ мы тебя! Каждое воскресенье несемъ мы тебѣ душистые цвѣты, а когда — какъ и въ настоящее время — всесожигающая засуха убиваетъ наши цвѣты, мы несемъ тебѣ букеты изъ золотой и серебряной слюды и толстыя, желтыя восковыя свѣчи зажигаемъ мы передъ ликомъ твоимъ. Господинъ патеръ Атаназіо, чтущій тебя лишь только такъ, между прочимъ, и бранящій тебя язычникомъ, на половину лишь обращеннымъ въ христіанство, утверждаетъ, что Божьей Матери мы ставимъ никуда негодныя сальныя свѣчи, а для тебя бережемъ лучшее, что только имѣемъ! И такъ, ты видишь, милѣйшій, дражайшій, единственный нашъ святой Панкратій, что мы все на свѣтѣ готовы отдать тебѣ — и точно также будутъ поступать и дѣти наши съ тобой, потому что ты всегда былъ и останешься единственнымъ любимымъ и почитаемымъ нами защитникомъ и покровителемъ нашимъ.
Но за то и ты также вспомни теперь особо принятое на себя обязательство, милый, добрый Эволино! Подумай! Уже три мѣсяца, ни одна капля дождя не орошала нашихъ полей, деревьевъ и виноградниковъ. Посмотри кругомъ: винныя ягоды засыхаютъ, плоды оливковыхъ деревьевъ не наливаются, пшеничныя поля напоминаютъ собою аравійскую пустыню. Если ты, Эволино, не пошлешь намъ дождя, намъ и думать нельзя будетъ о жатвѣ, и намъ, покровительствуемымъ тобой, чтобы спастись отъ бѣдствія и голодной смерти, прійдется лишь ухватиться за рыбную ловлю и скудно пропитывать себя морскими раками и улитками. Такъ будь же снова добръ къ намъ, святой Панкратій, и обрадуй насъ хорошимъ дождичкомъ; ты знаешь вѣдь какимъ — не бурею и ураганомъ, все кругомъ разрушающимъ, а продолжительнымъ, теплымъ, славнымъ дождемъ, какіе ты умѣешь давать намъ. Завтра — не позже послѣ завтра!.. Сдѣлай это изъ любви къ намъ, добрый святой Панкратій! Милый Эволино, дружище Эволино! За то и мы еще богаче и лучше украсимъ твое изображеніе цвѣтами, и будемъ чтить тебя превыше всѣхъ другихъ святыхъ… Ты принадлежишь намъ однимъ. О насъ однихъ обязанъ ты заботиться… И такъ позаботься же о насъ, милый, святой Панкратій, и да будешь ты благословенъ во вѣки вѣковъ!
Такъ они молились и взывали къ нему. Святой слушалъ ихъ изъ своей ниши, не двигаясь съ мѣста, какъ и подобало вырѣзанному изъ стараго дерева и пестро размалеванному святому; и они снова удалились, заперли за собою на замокъ дверь и предоставили доброму старику предаваться мечтамъ и мыслямъ своимъ въ уютно-прохладной часовнѣ.
Много, много лѣтъ протекло съ тѣхъ поръ, какъ онъ стоялъ здѣсь на вышкѣ, въ уединенномъ святилищѣ ди-Эволо, а смутныя его воспоминанія простирались еще къ другимъ, давно уже забытымъ временамъ, когда тутъ наверху стояло иное святилище — не часовня, а храмъ, и иные священнослужители склоняли голову передъ его изображеніемъ, и иныя молитвы звучали здѣсь, и почитались иные боги. Изъ крѣпкаго, суковатаго дерева вырѣзалъ первый, еще до-христіанскій художникъ его изображеніе, и подъ различными приставками и добавленіями, которыми загромозжали его въ теченіе столѣтій, хранилась еще и теперь старая, давно уже истлѣвшей рукой созданная фигура, изуродованная лишь поразительно-яркой размалевкой: этой красной мантіей надъ голубой туникой, серебристо-бѣлыми волосами и бородой, пурпуровыми, какъ спѣлыя вишни, губами, черными, слишкомъ правильной дугой подымающимися надъ опрятно-разрисованными глазами, бровями, и круглымъ сіяніемъ позади головы, сверкавшимъ на подобіе золотой, откинутой назадъ матросской шляпы. Въ тѣ старыя, давно забытыя времена онъ, этотъ добрый Эволино, смотрѣлъ конечно совсѣмъ инымъ — но и тогда уже чтили его, какъ и въ настоящіе дни не какъ божество, стоящее высоко надъ землей, недосягаемое для людей, передъ которымъ лишь со страхомъ и трепетомъ склоняются колѣни, но какъ добраго стараго друга, которому говорятъ ты и который, хотя и старше и болѣе высокаго происхожденія, но такъ давно уже находится среди васъ и такъ обжился у васъ, что сдѣлался однимъ изъ самыхъ близкихъ вамъ. Время все болѣе и болѣе усиливало это чувство, и между святымъ покровителемъ и покровительствуемыми образовалась тѣснѣйшая связь — связь обоюднаго снисхожденія и братской фамильярности, какъ между сосѣдями, охотно оказывающими другъ другу услуги.
На святомъ Панкратіѣ лежала обязанность охранять городъ и его окрестности; но добрый святой былъ такъ старъ и дряхлъ, что нельзя было и ставить ему въ вину, если ему иногда измѣняла память, и мысли его принимали невѣрное направленіе. Тогда старались сперва любезнымъ напоминаніемъ вернуть его на истинный путь; затѣмъ серьезно и строго приводили ему на память принятыя имъ на себя обязанности, какъ покровителя города, а иногда эта точка зрѣнія уяснялась ему даже очень грубо и неучтиво. Такъ оно случилось и въ это прекрасное весеннее утро. Послѣ того какъ Эволино, несмотря на всѣ просьбы и мольбы, все еще не посылалъ столь страстно желаемаго дождя, его въ наказаніе и исправленіе, бросили на веревкѣ въ море, какъ самаго простаго преступника.
И такъ добрый, святой Панкратій лежалъ тамъ внизу, въ морѣ на веревкѣ и видѣлъ, какъ народъ, свершивъ свое дѣло, хлынулъ въ обратный путь, по направленію къ городу, и какъ патеръ Атаназіо, отъ души вѣдь ненавидѣвшій его, какъ опаснаго своего соперника, оплакивалъ его своими крокодиловыми слезами. Затѣмъ онъ видѣлъ еще, какъ часовня его осталась одинокая и всѣми покинутая тамъ наверху, между оливковыми деревьями, и какъ вѣтеръ двигалъ взадъ и впередъ открытую ея дверь. И въ памяти его воскресли, быть можетъ, смутныя воспоминанія про тѣ прекрасныя, давно минувшія времена, когда вдоль сквозныхъ колоннадъ носился теплый морской вѣтеръ, и свѣтлые солнечные лучи ложились на его статую — статую молодаго бога, и съ своего подножія онъ обозрѣвалъ весь берегъ, пурпуровое море и всѣ плывшіе на немъ большіе корабли съ высокими мачтами и носами. Тѣ времена, когда онъ былъ молодымъ богомъ, и у его ногъ складывали въ даръ приношенія изъ винограда, и винныхъ ягодъ, и красныхъ гранатъ! Радостнѣе теперешняго звучало въ тѣ времена, молитвословіе священнослужителей и веселѣе неслись къ нему изъ золотыхъ урнъ благоухающія облака фиміама. Онъ еще не назывался тогда святымъ Панкратіемъ ди Эволо; подъ другимъ, хотя нѣсколько сходно звучащимъ именемъ чтила его толпа вѣрующихъ, и никто не осмѣлился бы тогда снять съ подножія его — молодаго, красавца-бога, повелителя вѣтровъ, и бросить на посмѣшище дѣтей и женщинъ въ глубокое море, къ волокнистымъ полипамъ.
Глухой, жужжащей мелодіей носились эти старыя, полузаглохшія воспоминанія надъ спящими его мыслями и еще глуше жужжали гдѣ-то вдали замирающіе голоса шумящаго народа, и тихо плеща, нѣжно качало вѣчное море, какъ ласковая мать спящаго ребенка — святаго Панкратія ди Эволо.
II.
правитьПатеръ Атаназіо все еще не могъ прійти въ себя отъ изумленія, что собственно побудило донъ Чезаре выказать такое горячее рвеніе противъ бѣднаго святаго Панкратія, и къ каждому, встрѣчавшемуся ему на возвратномъ нути, или кого бы онъ втеченіи всего дня не увидѣлъ на улицѣ или въ лавкѣ — къ каждому онъ все вновь обращался за разрѣшеніемъ того же вопроса, который приводилъ его въ недоумѣніе.
— Я понимаю, — ораторствовалъ патеръ передъ благоговѣйно окружавшими его слушателями, — я отлично понимаю, что вы, донъ Чичіо, и ты, донъ Пасквале, и ты, донъ Джеронимо, и еще столько другихъ — вы въ душѣ обозлились противъ святаго Панкратія. Вамъ необходимъ дождь. Онъ вамъ также необходимъ, какъ человѣку необходимъ воздухъ, а рыбамъ вода. То есть, выражаясь, что дождь необходимъ вамъ, я этимъ подразумѣваю ваши поля, ваши лимонныя деревья, ваши плантаціи винныхъ ягодъ, гранатовыхъ, оликовыхъ и миндальныхъ деревьевъ. Вы люди зажиточные; вы владѣете землей, и обрабатываете ее, и орошаете ее потомъ лица своего. Но потъ этотъ — ха, ха, ха! — лишь капля росы и для преуспѣванія вашихъ полей необходимо, чтобы къ нимъ присоединялся еще и дождь.
Патеръ Атаназіо залился смѣхомъ, и его слушатели расхохотались тоже надъ удачной остротой своего духовнаго пастыря.
— Ну да, — снова началъ патеръ, — если вашъ святой покровитель относится небрежно къ своимъ обязанностямъ, если онъ забываетъ послать вамъ дождь…
— Онъ не хочетъ посылать его, перебилъ патера кто-то изъ толпы.
— Но хочетъ или забываетъ — этого я не знаю и вообще не имѣю въ этомъ вопросѣ и права голоса, такъ какъ вы обвиняете меня въ злобной зависти къ доброму, старому, святому Панкратію… Ужъ лучше и не отрекайтесь, я знаю, что знаю… Но что бишь я хотѣлъ сказать?.. Вотъ что!.. Если вы, которые вслѣдствіе такаго, скажемъ, нерадѣнія вашего святаго покровителя, терпите убытки, и съ этимъ вашимъ покровителемъ поступаете, какъ знаете… хорошо ли, дурно ли, не мое дѣло разбирать…
— Мы поступаемъ съ нимъ, какъ слѣдуетъ! — набросились въ отвѣтъ на патера Атаназіо со всѣхъ сторонъ. — Мы хорошо знаемъ стараго Эволино! Если его не наказать хорошенько, то всѣ молитвы ни къ чему не поведутъ. И это случилось съ нимъ сегодня не въ первый разъ. Пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ, отцамъ нашимъ пришлось поступить съ нимъ такимъ же образомъ, и не пролежалъ, онъ и трехъ дней въ водѣ, какъ уже полилъ дождь. Всему виной его старое, языческое упрямство, которое приходится иногда сламывать.
Патеръ Атаназіо усиленно двигалъ руками и ногами; вращалъ головою во всѣ стороны; многократно пожималъ плечами, но все таки прошло еще нѣсколько минутъ, пока наконецъ окружавшіе его дозволили ему снова заговорить. Онъ дышалъ съ трудомъ, точно не тѣ, другіе, а самъ онъ такъ ужасно кричалъ и бѣсновался.
— Такъ помолчите же! — стоналъ онъ. — Я охотно вѣрю вамъ… вамъ это должно быть лучше извѣстно, чѣмъ мнѣ. Притомъ же, мнѣ до этого нѣтъ никакого дѣла! Лишь въ церкви Божіей Матери долженъ я служить обѣдню, а вашъ святой Панкратій вовсе не моего прихода. Но не объ этомъ хотѣлъ я говорить!.. Мнѣ хотѣлось только вотъ что выяснить: Донъ Чезаре не владѣетъ ни единымъ деревцомъ, ни единой былинкой, и его ни мало не можетъ занимать вопросъ, свѣтитъ ли солнце или идетъ дождь. Онъ корабельный маклеръ. Что тутъ общаго съ дождемъ? А между тѣмъ, именно донъ Чезаре укрѣпилъ веревку вокругъ ствола оливковаго дерева, именно онъ стащилъ святаго съ его подножія и спустилъ по веревкѣ въ море. А донъ Чезаре уменъ; да, онъ умнѣе всѣхъ насъ, всѣхъ васъ. Онъ всегда знаетъ, что дѣлаетъ и почему дѣлаетъ. На основаніи всего сказаннаго, я, патеръ Атаназіо, и говорю вамъ: тутъ что-то кроется. У донъ Чезаре было при всемъ этомъ непремѣнно что нибудь особое на умѣ; онъ что-то да таитъ отъ насъ, хотя въ концѣ концовъ его замыслы будутъ выведены мною на свѣтъ божій.
Напрасно слушатели патера Атаназіо, восторгавшіеся геройскимъ поступкомъ донъ Чезаре, старались уяснить духовному своему пастырю, что маленькій корабельный маклеръ раздѣляетъ чувства своихъ согражданъ, что онъ не руководствуется личнымъ интересомъ и что именно этому его безкорыстію слѣдуетъ удивляться и отдавать должную дань уваженія; всѣ ихъ доказательства, приведенныя въ подкрѣпленіе своего мнѣнія, безуспѣшно и безполезно разбивались, словно пустыя словоизверженія, о скептическую улыбку, игравшую на губахъ патера.
— Други, о други! — проговорилъ, улыбаясь, толстый священникъ, — я хорошо знаю васъ и весь вашъ родъ. Всѣ вы вылупились изъ одного и того же яйца! Безкорыстіе? Поищемъ-ка его лучше гдѣ нибудь въ другомъ мѣстѣ; а тамъ, гдѣ вамъ вздумалось восхвалять безкорыстіе одного изъ своихъ согражданъ, несомнѣнно кроется собственная ваша выгода, и прежде всего и выгода лица, восхваляемаго вами. Донъ Чезаре слишкомъ уменъ для того, чтобы быть безкорыстнымъ; не можетъ быть и сомнѣнія въ томъ, что онъ имѣлъ въ виду вѣскія причины, чтобы всѣхъ васъ, относительно святаго Панкратія, такъ основательно компрометировать… Ну да, компрометировать, донъ Чиччіо, потому что это на самомъ дѣлѣ такъ, и еслибъ я былъ Эволино — санто дьяв… я хотѣлъ сказать: Санта Мадонна! — я ужъ знаю, какъ бы я посмотрѣлъ на все это. Впрочемъ, рѣчь вовсе не о томъ… Но что же такое хотѣлъ я сказать? Да, по поводу донъ Чезаре! Онъ-то конечно съумѣетъ выйти сухимъ изъ воды и во время выпутаться изъ затрудненія — я хочу сказать: вновь обѣлиться передъ святымъ Панкратіемъ; а васъ онъ оставитъ сидѣть въ бѣдѣ, соблюдая одну свою только выгоду. Не сомнѣвайтесь въ томъ: Чезаре Агреста, умный корабельный маклеръ, съумѣетъ-таки все это чистенько обдѣлать.
По всей вѣроятности, патеръ Атаназіо не совсѣмъ былъ далекъ отъ истины: донъ Чезаре былъ дѣйствительно подвижной, дѣятельный и продувной человѣчекъ, и должно быть имѣлъ какіе нибудь особые свои виды, потому что когда онъ въ это утро снялъ святаго съ его подножія и понесъ на рукахъ, какъ малаго ребенка, изъ часовни, то шепнулъ ему на ухо тихо, такъ тихо, что никто не могъ услышать:
— Не сердись на меня, милый Панкратій! Я не могу не поступать такъ, какъ теперь поступаю. Но я опять поправлю дѣло.
Этого конечно никто не слыхалъ, включая сюда даже и патера Атаназіо, который однако стоялъ совсѣмъ подлѣ донъ Чезаре и съ затаеннымъ злорадствомъ присматривался къ тому, какъ плохо складывались дѣла св. Панкратія. Замѣтить же что либо по выраженію лица донъ Чезаре было еще невозможнѣе, потому что сказаннымъ имъ шопотомъ словамъ ничуть несоотвѣтствовало принятое имъ въ ту минуту выраженіе лица. Всякій, кто взглянулъ бы на него въ то мгновеніе, не могъ бы не подумать про себя: «Ахъ, ты бѣдный, святой Панкратій ди Эволо! Счастье твое, что ты изъ дерева — а былъ бы ты плотью и кровью, не вышелъ бы ты живымъ изъ рукъ этого бѣснующагося, съ сверкающими яростью глазами и щетинистыми волосами!»
Совсѣмъ иное — самое что ни на есть равнодушное выраженіе лица пронялъ на себя донъ Чезаре, входя вечеромъ того же дня, при наступающихъ сумеркахъ, въ комнату, въ которой сестренка его сидѣла за шитьемъ, при свѣтѣ трепещущей и дымной сальной свѣчи. И вмѣстѣ съ тѣмъ, что ни на есть самымъ равнодушнымъ въ мірѣ тономъ обратился онъ къ дѣвушкѣ, взглянувшей на него также самыми равнодушными, но и самыми прекрасными, сверкающими, черными глазенками, и сказалъ: «Хорошенько запри входную дверь, Кармела! Я иду къ Сальваторе и вернусь очень поздно!»
У дверей онъ еще разъ повернулся къ сестрѣ: — Кармела, — добавилъ онъ, — вотъ еще что я хотѣлъ сказать тебѣ: береги свои глаза, мышенокъ! они уже нѣсколько дней какъ-то странно горятъ. И знаешь ли что: я бы не прочь, чтобы дѣло уладилось съ Нино, но онъ долженъ вести тебя къ алтарю! Если же онъ этого не намѣренъ сдѣлать, то скажи ему отъ меня, пусть онъ въ такомъ случаѣ лучше оставитъ тебя въ покоѣ; а то ему, пожалуй, и не сдобровать. Покойной ночи, мышенокъ!
Скромно опустивъ голову, Кармела отвѣтила:
— Иди съ Богомъ, Чезаре, и будь спокоенъ! Кармела хорошаго роду и племени!
Во всякомъ случаѣ, она была одного рода и племени съ братомъ, потому что точно также тихо, совсѣмъ какъ донъ Чезаре шепталъ утромъ на ухо святому Панкратію, проговорила она теперь:
— Не твоими средствами, Чезаре, достигнуть намъ того, чтобы Нино женился на Кармелѣ и ни на комъ другомъ; а объ этомъ ужъ прійдется мнѣ позаботиться!
При этихъ словахъ глаза ея сверкнули такъ, какъ будто она досконально знала, что имѣла въ виду, сказавъ ихъ. И должно быть, и въ самомъ дѣлѣ знала это, маленькая, хорошенькая плутовка съ тоненькими пальчиками и черными, какъ воронье крыло, кудрями: лишь только братъ ея вышелъ, она живо вскочила, быстро подбѣжала къ дверямъ, которыя крѣпко на-крѣпко заперла затѣмъ, неслышными шагами подошла къ окну, выходившему на улицу, просунула въ него голову, посмотрѣла вслѣдъ донъ Чезаре и увидѣвъ, что онъ исчезъ въ темнотѣ, по направленію къ дому Сальваторе, она широко раскрыла окно, перегнулась черезъ подоконникъ, затѣнила маленькой ручкой глаза и принялась глядѣть въ противоположную сторону, словно отыскивая тамъ что-то въ темнотѣ ночной. Очень скоро нашла она то, чего искала. Нѣсколько мгновеній спустя явился желанный, въ видѣ высокаго, стройнаго юноши, осторожно кравшагося въ тѣни домовъ, пока онъ не добрался до ея окна, и теперь внезапно очутившись подлѣ нея, взялъ ее за руки и шепнулъ ей:
— Я ждалъ уже давно. Свое слово я сдержалъ. Сдержишь ли ты свое сегодня, Кармела?
Домикъ Чезаре стоялъ на самомъ концѣ маленькаго переулка, ведущаго къ гавани. Кто подымался оттуда снизу, могъ быть увѣренъ, что его никто не увидитъ, и именно оттуда снизу подкрался къ Кармелѣ тотъ, кого она ждала. Ночь была темная. Мѣсяцъ еще не всходилъ. Можно было спокойно и ни кѣмъ незамѣченнымъ болтать изъ окна на улицу, что и дѣлали эти двое, повидимому уже далеко не въ первый разъ шептавшіе другъ другу о любви, такъ какъ маленькая Кармела весьма скоро и охотно уступила свою руку, ласкавшему ее Нино, а онъ, не долго думая, запечатлѣлъ на ней поцѣлуй — долгій, страстный поцѣлуй…
— И такъ, неправда-ли, мы пойдемъ сегодня вечеромъ ко мнѣ, въ мою кассину? — шепнулъ онъ ей; — тамъ мы будемъ одни. Не можемъ же мы во вѣки вѣковъ только и дѣлать, что болтать здѣсь подъ окномъ.
Кармела улыбнулась сквозь темноту.
— Но это такая даль, — сказала она; — если братъ вернется раньше меня?…
— Пока еще братъ твой вернется, ты ужъ давно будешь дома. Притомъ же, это вовсе не такъ далеко; вдоль по берегу моря, мимо мыса ди Эволо — только два шага дальше; обогнувъ мысъ, прямо подъ самой часовней… тамъ и стоитъ мой домикъ.
— Это слишкомъ далеко, Нино; къ тому же мѣсяцъ скоро взойдетъ, и тогда насъ могутъ увидѣть.
Долго говорили они другъ съ другомъ. Мѣсяцъ поднялся надъ морскою гладью и пролилъ ясный, тихій свѣтъ свой на темныя улицы, но только не надолго; вскорѣ небо опять потемнѣло, и черныя тучи стали медленно надвигаться съ запада.
— Смотри, — шутилъ Нино, святой Панкратій уже соскучился въ своей ваннѣ. И видишь ли, Кармела, онъ покровительствуетъ нашей любви. Онъ спряталъ яркое сіяніе мѣсяца. Пойдешь ты теперь со мной? Идемъ!
Она колебалась мгновеніе, затѣмъ шепнула: «подожди, я возьму только свою манту» — и исчезла.
Пока наши влюбленные сговаривались подъ окномъ дома донъ Чезаре, этотъ послѣдній вовсе не направлялся туда, куда сказался сестрѣ. Медленнымъ шагомъ, будто и на самомъ дѣлѣ отправляясь проболтать вечеръ къ другу, удалился онъ изъ дому. Что Кармела непремѣнно посмотритъ ему вслѣдъ, это онъ легко могъ себѣ представить; такъ вѣдь поступаютъ всѣ дѣвушки, а сестра его не лучше другихъ. Женщины всегда останутся женщинами, разсуждалъ онъ, улыбаясь. Съ ними нужно обращаться какъ съ дѣтьми, дѣлать видъ, будто ужасно довѣряешь имъ, но при всемъ томъ всегда быть на сторожѣ и умѣть хранить мужскую свою независимость… Такъ онъ и поступалъ вообще и не преминулъ поступить и на этотъ разъ: при первомъ же изгибѣ улицы, скрывшемъ его отъ глазъ Кармелы, онъ тотчасъ же весьма спѣшно повернулъ, описалъ большой кругъ по самымъ отдаленнымъ закоулкамъ города и очутился наконецъ совершенно въ противоположной сторонѣ, по направленію къ мысу ди Эволо.
Что-то совсѣмъ особое творилось повидимому въ мозгу живаго маленькаго человѣчка, потому что теперь онъ бросился бѣжать со всѣхъ своихъ маленькихъ ногъ. Длинному, какъ шестъ, Чичіо, встрѣтившемуся ему у полуразвалившихся городскихъ воротъ и искавшему Богъ знаетъ чего въ этомъ уединеніи, онъ не только не поклонился, но тотчасъ же, лишь только увидѣлъ его издали, низко надвинулъ себѣ на лицо голубой капюшонъ, который всѣ береговые жители Сициліи носятъ и зиму и лѣто прикрѣпленнымъ по бедуински къ воротнику противъ солнца, вѣтра и дождя, высоко приподнялъ широкія плечи и сильно вдавилъ между нихъ свою голову. Онъ и не думалъ оглянуться на изумленнаго земляка, остановившагося позади него и несвязно бормотавшаго: «Чортъ знаетъ, кто это такой и куда онъ идетъ! Я вѣдь всѣхъ знаю въ Рокастреттѣ. А этого я никогда не видалъ». И долго еще смотрѣлъ ему вслѣдъ Чичіо, качая головой, какъ честный филистеръ, съ которымъ разъ въ жизни приключилось нѣчто необыкновенное, о чемъ онъ еще долго будетъ размышлять.
А донъ Чезаре шелъ дальше и думалъ, лукаво улыбаясь: — Не тебѣ, глупому Чичіо, поддѣть меня, донъ Чезаре. Чего ты ищешь здѣсь у городскихъ воротъ, въ этотъ поздній часъ — про то вѣдаетъ одно небо. Какое нибудь любовное приключеніе, а съ кѣмъ, Господь знаетъ. Или не таскалъ ли ты гдѣ нибудь огородную овощь, которую затѣмъ спряталъ въ одной изъ развалившихся пригородныхъ хижинъ? Или не занятъ ли ты контрабандой? Но и то вѣдь сказать — кому тутъ можетъ прійдти на умъ заняться контрабандой, когда уже столько времени не появлялось въ нашей гавани ни одного корабля! Цѣлыхъ три мѣсяца, ровно столько же времени, сколько не было дождя, наша бѣдная, покинутая гавань не видала уже не единаго паруса. Какже тутъ заняться контрабандой? Прежде конечно это было небезвыгодное дѣло.
И честный донъ Чезаре припоминалъ съ величайшимъ удовольствіемъ то счастливое время, когда каждый мѣсяцъ по меньшей мѣрѣ раза два ему попадался въ руки какой нибудь иностранный корабль. Хорошія, хорошія то были времена!… Тамъ, на вышкѣ, возлѣ часовни ди Эволо, которая именно теперь виднѣлась прямо передъ нимъ на верхушкѣ скалы, уже три мѣсяца простаивалъ онъ цѣлыми днями съ зрительной трубой и смотрѣлъ во всѣ стороны, не увидитъ ли гдѣ нибудь на горизонтѣ бѣлаго паруса, направляющагося къ Рокастреттѣ, и какаго нибудь хорошо знакомаго ему флага Норвегіи, Англіи или Германіи. Оттуда приходили суда, нагружавшіяся здѣсь фруктами, оливковымъ масломъ, а также сѣрой и пемзой и привозившія съ собой многое такое, что донъ Чезаре втайнѣ скупалъ у нихъ за малыя деньги и отчасти точно также втайнѣ перепродавалъ гораздо дороже: табакъ и сигары, шерстяной и суконный товаръ, разноцвѣтныя ленты, а также ярко размалеванныя картинки святыхъ и свѣже налакированныя деревянныя статуйки мадоннъ, апостоловъ и евангелистовъ и самыя разнообразныя, иностранныя бездѣлки, за которыми особенно зорко слѣдила таможенная стража, но которыя умный донъ Чезаре умѣлъ безопасно препровождать къ себѣ въ домъ и точно также безопасно мало по малу распродавать. Подлѣ самого его дома, привязанная къ старому деревянному столбу, лежала всегда на готовѣ его лодка, и если онъ издали замѣчалъ парусъ, то тотчасъ же первый отправлялся ему на встрѣчу и первый предлагалъ чужимъ капитанамъ свои услуги. Онъ болталъ удивительно бѣгло на всевозможныхъ языкахъ, и корабль не успѣвалъ еще бросить якорь, какъ ужъ донъ Чезаре входилъ въ самую тѣсную дружбу со всѣмъ экипажемъ и дѣлался самымъ необходимымъ его совѣтникомъ. Да, не смотря на свою незначительную фигурку, донъ Чезаре былъ весьма предпріимчивымъ человѣкомъ, которому не занимать-стать было ума; его толстый крупный черепъ съ коротко обстриженными волосами и большими, отвислыми, украшенными золотыми кольцами, ушами и широкимъ, вѣчно готовымъ улыбнуться ртомъ, былъ биткомъ набитъ всевозможными хитростями и хорошими и дурными маклерскими выдумками, доставлявшими ему не малыя денежныя выгоды и на которыя славные чужеземные матросы ни мало не жаловались. Безъ содѣйствія донъ Чезаре имъ вѣдь приходилось бы платить за все еще гораздо дороже, и какое было дѣло имъ до того, что на огненномъ винѣ, которое онъ имъ доставлялъ, онъ наживалъ сто процентовъ, и что онъ скупалъ чуть ли не задаромъ у своихъ сосѣдей и овощи, и фрукты, и муку, и свѣжую говядину? Ахъ, то были хорошіе, славные люди! Они такъ охотно платили цѣну, которую онъ имъ назначалъ, имъ все казалось такъ дешево въ прекрасной, Богомъ благословленной странѣ, и когда корабль отчаливалъ въ обратный путь, то всѣ, уѣзжавшіе на немъ, а также и всѣ жители Рокастретты благодарили его, потому что всѣ они хорошо обдѣлали свои дѣлишки, а самъ онъ конечно — лучше ихъ всѣхъ. Да, хорошія то были времена! думалъ про себя донъ Чезаре, шагая въ темнотѣ и вглядываясь въ черное, пустынное море. Уже совсѣмъ вблизи виднѣлся мысъ Эволо съ его старыми оливковыми деревьями; часовня наверху ясно вырисовывалась въ ночномъ мракѣ; въ прошломъ году лишь выбѣлили ея стѣны въ честь святаго, лежавшаго теперь въ водѣ. Донъ Чезаре покачалъ головой. «Бѣдный, добрый, милый Эволино, — вздохнулъ онъ, — что ты долженъ думать обо мнѣ, увидѣвъ, что и я былъ въ числѣ тѣхъ, которые такъ низко обошлись съ тобой! А между тѣмъ — и ты это также хорошо знаешь, какъ и я — что за польза была бы въ томъ, еслибъ я сопротивлялся? Остальные продѣлали бы еще что нибудь хуже надъ тобой, и ты мнѣ лишь обязанъ тѣмъ, что они удовольствовались водой и не дали тебѣ отвѣдать жаркаго, сожигающаго огня. Друзьямъ своимъ приносишь иногда гораздо больше пользы, если воешь вмѣстѣ съ волками, чѣмъ если отдаешь себя вмѣстѣ съ ними, совсѣмъ безъ всякой пользы, на съѣденіе хищныхъ звѣрей. И подожди немного, я все исправлю! Милый ты мой, добрый мой Эволино!»
Онъ былъ теперь у самой подошвы мыса. Узкая тропинка вилась вверхъ по скалѣ. Нѣсколько шаговъ дальше она поворачивала налѣво, по другую сторону мыса, гдѣ зарытый въ зелени апельсинныхъ и лимонныхъ садовъ ютился лѣтній домикъ Нино.
Донъ Чезаре остановился. Внезапно рванулся надъ водой шквалъ вѣтра, такъ что вспѣнившіяся волны хлынули къ самимъ его ногамъ. — Ого! — сказалъ маленькій корабельный маклеръ; — съ запада? Дождевой вѣтеръ? Эхъ ты, милый, добрый святой Панкратій; неужто ты окажешься такимъ обязательнымъ къ людямъ, бросившимъ тебя въ воду?
Затѣмъ онъ осторожно оглянулся во всѣ стороны, прислушался направо и налѣво и увѣрившись, что онъ въ безопасности и никто за нимъ не подсматриваетъ, спустился къ берегу у того самого мѣста, гдѣ, какъ онъ зналъ, лежалъ святой. Онъ принялся щупать пальцами по камнямъ, пока наконецъ не нашелъ веревки и сталъ изо всѣхъ силъ тянуть ее къ себѣ.
Но святому Панкратію попытка эта обошлась не дешево. Бѣдняга натыкался на скалы и утесы; сіяніе кругомъ его головы застряло между двумя камнями, и когда вслѣдъ затѣмъ сверху сильно рванули, бѣдному святому Панкратію показалось, что что то хрустнуло въ его старомъ, изъѣденномъ червями затылкѣ и что старая его языческая голова стала опасно шататься.
— Эхъ, эхъ! — думалъ вѣроятно про себя бѣдный Эволино, — какъ однако люди обходятся невнимательно со своими святыми! Первоначально васъ связываютъ и бросаютъ въ воду, какъ пустую тыкву, а затѣмъ вытаскиваютъ изъ нее такъ неосторожно, что колотятъ обо всѣ каменья. Что кто-то въ настоящую минуту тащитъ меня вверхъ — это я ясно ощущаю. Хотѣлось бы знать, что только задумали они творить надо мной?
И блестящіе, налакированные глаза святаго старались узнать того, кто вытаскивалъ его изъ воды — и онъ узналъ его, и какъ только узналъ, что это донъ Чезаре, тотъ самый донъ Чезаре, который лишь нѣсколько часовъ тому назадъ такъ ужасно обошелся съ нимъ — вздохнулъ отъ всей глубины души и сказалъ:
— Не знаю право, чѣмъ я могъ такъ особенно насолить вотъ этому человѣку? Теперь пойдутъ опять и ругань, и колотушки. Вѣдь это онъ больше всѣхъ бѣсновался сегодня утромъ и къ тому же еще такъ лицемѣрно просилъ у меня прощенія, когда снялъ меня съ подножія; а самъ вслѣдъ затѣмъ неистовствовалъ громче всѣхъ, требуя дождя. Могу ли я, изъѣденный червями, деревянный, старый истуканъ, ниспослать имъ дождь? О глупые, глупые люди!
Терпѣливо ожидалъ святой грозившей ему участи; только шатанье головы безпокоило его, потому что святой Панкратій очень дорожилъ своей старой головой. Какъ скверно было бы, еслибъ ему пришлось разстаться съ этой старой головой, и люди сдѣлали бы ему новую, новую голову на старое туловище! или еще пожалуй заказали бы себѣ у перваго встрѣчнаго токаря или рѣзчика изъ дерева новаго святаго! Что сталось бы тогда съ нимъ, съ истиннымъ, древнимъ, единонастоящимъ святымъ Панкратіемъ ди Эволо?
А тѣмъ временемъ донъ Чезаре знай себѣ тащилъ и тащилъ веревку и наконецъ, наконецъ таки святой очутился на сухомъ береговомъ пескѣ у ногъ донъ Чезаре.
— Да поможетъ тебѣ теперь Богъ, бѣдный Эволино! — подумалъ святой Панкратій.
Какже удивился онъ, когда донъ Чезаре, не сказавъ ни слова, поволокъ его по тропинкѣ, бережно поставилъ, какъ бы въ нишѣ, въ разсѣлинѣ скалы, очистилъ его отъ ила и тины и потомъ, сложивъ руки, опустился передъ нимъ на колѣни и такъ заговорилъ:
— Вотъ ты и опять на сушѣ, добрый, милый, святой Панкратій и избавленъ отъ близкаго сосѣдства морскихъ раковъ и уродливыхъ морскихъ полиповъ — и видишь ли, мнѣ, мнѣ одному ты обязанъ этимъ, мнѣ, донъ Чезаре, который любитъ и чтитъ тебя! Вѣдь я говорилъ тебѣ это, когда вынесъ тебя на рукахъ изъ часовни. Тѣ, остальные, обошлись съ тобой ужасно, бѣдный нашъ защитникъ и покровитель, а я, я теперь спасаю тебя! Не забудь этого, милый, старый, святой Панкратій! Я хорошо знаю, что ты можешь возразить мнѣ: «Донъ Чезаре, донъ Чезаре, — скажешь ты мнѣ, — и ты былъ вмѣстѣ съ ними, и ты прикрѣплялъ веревку къ стволу оливковаго дерева». Къ сожалѣнію, все это истина; но развѣ я могъ не быть съ ними? Вникни хорошенько въ то, что непремѣнно бы случилось, еслибъ я не былъ съ ними; остальные всѣ вѣдь такъ ужасно злятся на тебя за то, что ты не шлешь имъ дождя! А мнѣ-то что за дѣло до дождя? Не давай имъ его еще цѣлыя долгія недѣли; они заслуживаютъ того, и длинный, худощавый Чиччіо, котораго я только что встрѣтилъ у городскихъ воротъ — именно онъ громче всѣхъ требовалъ костра и огня для тебя, а я заставилъ его замолчать, бросивъ тебя въ воду. Да, Эволино, я, я одинъ спасъ тебя. За все это будь добръ ко мнѣ, Эволино, ты — древній богъ вѣтровъ, ихъ повелитель. Вѣдь ты звался Эоломъ, прежде чѣмъ сдѣлаться святымъ Эволо! Это ты навѣрное не забылъ еще, и навѣрное вѣтры еще немножечко повинуются тебѣ. Такъ надуй же крѣпкимъ вѣтромъ паруса чужестраннаго корабля и направь корабль этотъ въ нашу гавань, чтобы я опять могъ что нибудь заработать себѣ. Видишь ли — я человѣкъ не богатый…
Донъ Чезаре внезапно замолкъ. Яркій, бѣлый лучъ свѣта упалъ на святаго и, казалось, странная улыбка играла на его лицѣ. Донъ Чезаре испуганно оглянулся. Но это былъ лишь мѣсяцъ, только что выплывшій надъ моремъ и первыми своими лучами озарившій святаго Панкратія.
— Становится свѣтло, — сказалъ донъ Чезаре и стряхнулъ съ колѣнъ приставшій къ нимъ песокъ, — я долженъ идти теперь; вѣдь ты, Эволино, отлично понимаешь, что лишь ты одинъ долженъ знать, что я вытащилъ тебя изъ воды! Оставайся себѣ здѣсь спокойно и сушись, и поправляйся отъ испуга, который ты потерпѣлъ. Но не забывай, что всѣмъ этимъ ты обязанъ мнѣ, одному мнѣ, и присылай мнѣ корабль, скорѣе! какъ можно скорѣе!.. А я съ своей стороны разукрашу тебѣ алтарь и принесу тебѣ въ даръ новое сіяніе для твоей головы…
Онъ снова прервалъ свою рѣчь, потому что изображеніе святаго внезапно потемнѣло. Что это такое? Туча, дождь?… Онъ оглянулся вокругъ себя. Что-то черное и тяжелое надвигалось съзанада. «Западный вѣтеръ? — сказалъ донъ Чезаре, — дождевой вѣтеръ? Да, но вмѣстѣ съ тѣмъ и попутный вѣтеръ для иностранныхъ кораблей, направляющихся изъ океана въ Средиземное море. Святой Панкратій, святой Панкратій, вспомни теперь обо мнѣ!»
Онъ сталъ медленно подыматься вверхъ по крутой тропинкѣ, извивавшейся чуть замѣтно между камнями и колючими листьями алоэ и кактусовъ, и ведшей къ часовнѣ; но по дорогѣ онъ часто останавливался и оглядывался, не бѣлѣютъ ли паруса на темномъ фонѣ моря; теперь онъ былъ вполнѣ увѣренъ, что Эволино внялъ его просьбамъ — вѣтеръ принялся уже дутъ, значитъ, и корабли не замедлятъ вскорѣ показаться. Все чернѣе и чернѣе сгущались на небѣ тучи. Поднявшись наверхъ, донъ Чезаре усѣлся подъ оливковымъ деревомъ, чтобы нѣсколько отдышаться. Ему послышался какой-то шумъ издали. Не былъ ли то корабль, въ снастяхъ котораго вѣтеръ пѣлъ свою пѣсенку и который со всевозможною быстротою направлялся къ спасительной бухтѣ? — Въ такомъ случаѣ пусть себѣ Кармела ждетъ меня домой — пробормоталъ въ полголоса донъ-Цезаре, — а я остаюсь здѣсь наверху.
И неподвижно устремивъ глаза на море, донъ Чезаре такъ и остался сидѣть подъ деревомъ.
Но не съ моря шли звуки, пригвоздившіе прислушивавшагося къ нимъ корабельнаго маклера къ его наблюдательному посту. Надвинувъ на лицо узкую манту и осматриваясь во всѣ стороны, шла вдоль берега, рядомъ съ Нино, трепеща отъ радости и внутренняго страха, Кармела; съ громко бьющимся сердцемъ прыгала она съ камня на камень и при каждомъ шорохѣ и шумѣ моря или деревьевъ, доносившемся до ея ушей, она все ближе и крѣпче прижималась къ своему спутнику.
— Какъ далеко! шептала она, и въ душѣ уже раскаивалась въ томъ, что поддалась на просьбы и мольбы Нино и вмѣстѣ съ нимъ пустилась въ опасное путешествіе.
— Да успокойся же, дитя, — отвѣчалъ ей Нино; — намъ осталось всего на все не болѣе ста шаговъ; а твой братъ, ты знаешь, не вернется раньше полуночи, и особенно сегодня когда имъ есть кой-что поразсказать другъ другу о святомъ Панкратіи. Мы же съ тобой съ своей стороны въ то же самое время многое поразскажемъ другъ другу тамъ, наединѣ въ уютномъ моемъ домикѣ.
— Ахъ, Нино, мнѣ страшно!.. Отчего мы не остались бесѣдовать тамъ подъ окномъ у нашего домика? Улица тамъ такая уединенная. Вернемся назадъ! Это очень дурно съ моей стороны, что я пошла съ тобой!
— Что ты такое говоришь Кармела! Тамъ у васъ улица уединенная? Да, чтобы опять случилось что нибудь такое, какъ въ послѣдній разъ, когда твоя служанка, старая Франческа, выглянула изъ окна и натравила всѣхъ собакъ на ночнаго гостя! Здѣсь, у меня, намъ нечего бояться чего либо подобнаго. Мы будемъ одни — а мы еще никогда не были одни, съ тѣхъ поръ, какъ поклялись любить другъ друга.
Кармела вдругъ остановилась.
— Нино, сказала она, — ты ничѣмъ не рискуешь, — а я все ставлю на карту. И если меня кто нибудь увидитъ здѣсь, или тамъ у тебя…
— Кто же можетъ увидѣть тебя? — перебилъ ее Нино; — кто въ этотъ поздній часъ вздумаетъ прогуливаться здѣсь? Повѣрь мнѣ, ты также безопасна здѣсь, какъ…
Она внезапно вздрогнула и быстрымъ движеніемъ руки зажала ему ротъ. Они стояли у самой оконечности мыса, тамъ, гдѣ скалы круто спускались къ морю и гдѣ узкая тропинка шла между моремъ и береговой крутизной.
— Что случилось? спросилъ въ полголоса Нино.
— Тамъ, тамъ! шепнула Кармела и сквозь ночной мракъ указала пальцемъ на скалу у самой тропинки, гдѣ кто-то неподвижно и молча стоялъ.
— Санто дьяволо! мрачно пробормоталъ Нино, и вся сицилійская ревность, словно жгучій огонь, вспыхнула у него въ душѣ. Онъ быстро наклонился къ землѣ, поднялъ тяжелый, камень и, ни на минуту не спуская глазъ съ таинственной фигуры, добавилъ: — Дорога ко мнѣ загорожена, но тропинка, ведущая къ часовнѣ. Скорѣй Кармела, пока еще онъ не успѣлъ насъ замѣтить!
Поднявшіяся при шумномъ вѣтрѣ тучи внезапно разорвались въ одномъ мѣстѣ, и черезъ эту скважину полоса яркаго мѣсячнаго сіянія освѣтила скалы. Громкій крикъ вырвался изъ устъ Кармелы, не сводившей широко раскрытыхъ отъ испуга глазъ съ неподвижно стоявшей фигуры.
— Святой! — крикнула она и протянула руки къ ужасному видѣнію, какъ бы отстраняя его. — Святой, поднявшійся со дна морскаго! Пресвятая Дѣва Марія, защити насъ!
И не въ силахъ понять, что она дѣлаетъ, словно спасаясь отъ обрушившагося на нее божьяго суда, молодая дѣвушка понеслась, точно на крыльяхъ, вверхъ по тропинкѣ.
Неожиданное и столь поразительно-страшное даже для Нино зрѣлище сначала какъ будто пригвоздило его къ мѣсту, на которомъ онъ стоялъ.
— Святой Панкратій! проговорилъ онъ отрывисто. Но когда услышалъ крикъ дорогой ему дѣвушки и увидѣлъ, какъ она, словно сумасшедшая, бросилась бѣжать — имъ овладѣло смѣлое, неистовое бѣшенство сицилійца, которому опасность угрожаетъ въ дѣлѣ любви.
— Санто дьяволо! За это ты поплатишься мнѣ, Панкратій! крикнулъ онъ дикимъ голосомъ и въ ту же минуту камень, брошенный ловкой, молодой рукой, попалъ въ бѣднаго Эволино. Нино видѣлъ, какъ камень просвистѣлъ въ воздухѣ и вслѣдъ затѣмъ отскочилъ, что-то глухо и шумно скатилось по скалѣ.
— Разбей себѣ о скалы, идолъ, старый свой языческій черепъ! крикнулъ Нино стремглавъ летѣвшему внизъ святому. Затѣмъ онъ бросился къ своей возлюбленной: — Кармела, — звалъ онъ, не обращая вниманія на опасность быть услышаннымъ и встрѣченнымъ здѣсь кѣмъ нибудь; — Кармела, остановись, куда ты бѣжишь?
Но Кармела неслась по камнямъ и пнямъ, какъ спасающаяся бѣгствомъ серна. Она сама не знала, чего она ищетъ здѣсь наверху; она не могла бы дать себѣ самой отчета на вопросъ, отчего она бѣжала именно сюда; она бѣжала, чтобы уйти отъ грознаго святаго, явившагося ей въ бѣломъ лунномъ сіяніи, — словно предостерегающее небесное видѣніе, какъ посланецъ божій, съ наказующимъ жезломъ правосудія въ поднятой рукѣ, или какъ ангелъ-хранитель на пути искушенія и гибели. Она не слышала зова Нино; она не слышала и другаго голоса, тоже назвавшаго ее по имени; точно за ней по пятамъ гнались всѣ духи ада, неслась она вверхъ на гору и промелькнула въ чащѣ старыхъ оливковыхъ деревьевъ по направленію къ часовнѣ. «Кармела, Кармела!» звалъ Нино, бѣжавшій, не переводя духа, за испуганной дѣвушкой. Вѣтеръ качалъ дверь покинутаго святилища; какъ ребенокъ, ищущій защиты подъ отеческимъ кровомъ, бросилась Кармела въ часовню, за нею Нино. И въ то же мгновеніе какая-то сильная рука захлопнула за ними дверь и повернула быстрымъ, сильнымъ движеніемъ ключъ въ замкѣ.
То былъ донъ Чезаре. Неподвижно стоялъ онъ теперь передъ часовней и не спускалъ глазъ съ дверей, держа въ рукахъ ключъ. Судорожно схватывался онъ иногда за рукоятку ножа, и глухо слова бормоталъ себѣ подъ носъ.
Долго простоялъ онъ такъ. Повидимому въ немъ шла жестокая борьба, и онъ отыскивалъ какое нибудь рѣшеніе. Наконецъ онъ, казалось, нашелъ его.
— Вы не ускользнете теперь отъ меня! сказалъ онъ про себя и положилъ ключъ въ карманъ, а минуту спустя добавилъ: — Вижу тутъ слѣдъ твоей руки, святой Панкратій!
И быстро спустился онъ внизъ по тропинкѣ, и широкая улыбка появилась на его лицѣ; притча, которую патеръ Атаназіо часто приводилъ въ своихъ проповѣдяхъ, пришла ему, онъ самъ не зналъ какимъ образомъ, теперь на умъ — притча про стараго Савла, отправившагося искать свою ослицу. Развѣ онъ самъ, подобно Савлу, не нашелъ теперь нѣчто лучше того, что искалъ? Наглый Нино у него въ рукахъ! Кровь бросилась ему въ голову, и онъ чуть было не вернулся и не ворвался вслѣдъ за нимъ въ часовню — но съумѣлъ овладѣть собой и отнялъ руку отъ ножа. Да, разбойникъ Нино воспользовался его отсутствіемъ, чтобы, Богъ знаетъ какъ, опутать влюбленную Кармелу и сманить ее изъ дому! Чего искалъ онъ ночью здѣсь въ этомъ уединенномъ мѣстѣ? Правда, она теперь бѣжала отъ него; но все же вѣдь послѣдовала за нимъ изъ дому, и теперь они сидятъ вдвоемъ тамъ наверху — плѣнные, подъ замкомъ и онъ, донъ Чезаре имѣетъ въ рукахъ ключъ отъ часовни, и иначе, какъ повѣнчаннымъ мужемъ Кармелы, не выйти оттуда мошеннику Нино! Донъ Чезаре снова разсмѣялся и подумалъ: — Кому ты всѣмъ этимъ обязанъ, донъ Чезаре? Кому, какъ не доброму, милому Эволино, котораго ты собственноручно вытащилъ изъ воды, къ которому ты теперь снова сойдешь, передъ которымъ ты бросишься на колѣни и который…
Стой! Чтожъ это такое? Въ расщелинѣ между скалъ уже не было Эволино — и что увидѣлъ донъ Чезаре! Святой лежитъ вотъ тамъ, поперегъ дороги, и, о пресвятая Матерь Божія! широкая, зіяющая рана у него на груди, какъ бы отъ удара камнемъ, расплюснувшаго изъѣденное червями туловище бѣднаго, стараго Эволино и пробившаго его насквозь! Донъ Чезаре оглянулся во всѣ стороны; тамъ вотъ лежалъ камень, и онъ понялъ теперь все сразу. Одинъ только Нино могъ бросить камнемъ въ святаго, въ то время, когда страхъ вырвалъ крикъ изъ груди Кармелы; да, да, это было такъ, но за то и отомстилъ же имъ святой! Вѣдь это онъ загналъ ихъ обоихъ къ себѣ, въ свою часовню, а ключъ отъ нея послалъ въ руки донъ Чезаре!… Вдругъ онъ увидѣлъ теперь и голову бѣднаго святаго Панкратія. Она скатилась до самаго берега, но увы! въ какомъ она была ужасномъ состояніи! Какъ измѣнились черты Эволино! Какими чуждыми, незнакомыми казались онѣ теперь! Это была какая-то странная смѣсь божественно-свѣтлой молодости и сморщенной старческой немощи; форма лба, темени, подбородка принадлежала повидимому юношѣ, но все это было испещрено морщинами, рубцы покрыли старое дерево, и подлѣ глубокихъ расщелинъ, внѣдрившихся съ теченіемъ времени въ столь молодое до того лицо, свѣжая лакировка, которой оно было покрыто, отдѣлялась такъ рельефно, такъ страшно, словно нарумяненныя щеки мертваго мальчика. Теперешній видъ святаго глубоко поразилъ донъ Чезаре. «Эволино! Святой Панкратій! — обратился онъ вполголоса къ головѣ, которую со страхомъ и почти что съ дрожью держалъ въ рукахъ; — Эволино! ты ли это? Я не узнаю тебя, и все таки это ты, бѣдный, старый, добрый дружище!»
И благоговѣйно, словно держа въ рукахъ святую чашу, отнесъ онъ голову къ туловищу, поднялъ это послѣднее съ земли, поставилъ его снова въ углубленіе между скалами и затѣмъ осторожно положилъ изуродованную, неузнаваемую голову на скрещенныя руки святаго. Послѣ того онъ опустился на колѣни, тутъ же на острыхъ каменьяхъ сложилъ руки и благоговѣйной молитвой возблагодарилъ святаго своего покровителя за все добро, оказанное ему въ тотъ день.
Донъ Чезаре долго, долго молился. Онъ не замѣтилъ, какъ тучи спускались все ниже и ниже надъ моремъ и землей; онъ не замѣтилъ, какъ вѣтеръ, дувшій надъ скалами, становился все болѣе и болѣе прохладнымъ; и лишь тогда только, когда теплыя дождевыя капли окропили ему руки и плечи, онъ наконецъ очнулся отъ своего пламеннаго забытья:
— Эволино, милый Эволино! тихо проговорилъ онъ: — это ты опять осѣнилъ меня счастливою мыслью. Ты ведешь меня и въ твои руки передаю я судьбу мою и всего моего дома. Распоряжайся нами, какъ тебѣ вздумается! Ты найдешь меня завтра въ твоей часовнѣ готовымъ ко всему: къ примиренію и свадебному веселью, или къ кровавому мщенію за оскорбленную мою честь.
Проговоривъ эти слова, онъ медленно вынулъ изъ кармана ключъ, повѣсилъ его, какъ на гвоздь, на одну изъ рукъ Эволино, поцаловалъ еще разъ съ дружескою покорностью мантію святаго и удалился быстрыми и твердыми шагами.
III.
правитьКакимъ весельемъ, криками, смѣхомъ, ликованіемъ огласился утромъ другаго дня весь маленькій городокъ Рокастретта! У дверей почти всѣхъ домовъ стояли мужчины въ своихъ капюшонахъ, изъ оконъ выглядывали укутанныя въ манты женщины; отъ одного дома къ другому, изъ одной улицы въ другую неслись радостныя восклицанія: «Ха, ха! Что говорили мы вчера? Онъ образумился менѣе чѣмъ въ сутки! Лишь утро полежалъ онъ въ морѣ, а уже вечеромъ послалъ дождь! И какой мелкій, драгоцѣнный, божественный дождь! Да, да! Эволино все же достойный святой покровитель нашего города, и лучшаго намъ и желать нечего!»
Патера Атаназіо, который совсѣмъ не зналъ, какъ ему держаться и что говорить, просто закидали веселыми колкостями и насмѣшками въ то время, какъ онъ прогуливался по большой городской площади, гдѣ обыкновенно уже раннимъ утромъ встрѣчались незанятые дѣломъ обывктели Рокастретты.
«А что, патеръ Атаназіо, помогло таки наше средство?» слышалось со всѣхъ сторонъ. Но патеръ Атаназіо былъ далеко не глупъ и потому тотчасъ же принялъ радостное выраженіе лица, кивнулъ своимъ согражданамъ съ многозначительной улыбкой и отвѣтилъ елейнымъ тономъ:
— Обращеніе къ святымъ никогда не остается втунѣ; если же на этотъ разъ вы и выразили свою пламенную мольбу нѣсколько грубымъ способомъ, святой Панкратій все таки слишкомъ любитъ и городъ этотъ, и его обывателей, чтобы разсердиться на васъ, а отплачивать за зло добромъ — въ обычаяхъ небожителей.
— Такъ, такъ! — послышались возгласы среди дразнившей патера толпы. — Мы отлично знаемъ, что тебѣ иначе и не подобаетъ говорить; но мы знаемъ также и то, что и намъ именно этимъ способомъ слѣдовало обойтись съ святымъ Панкратіемъ, и да здравствуетъ донъ Чезаре, надоумившій насъ такъ поступить!
— И не допустившій, чтобы предали добраго Эволино мукамъ огня раздался вдругъ громкій голосъ самого донъ Чезаре, только что вышедшаго изъ ближайшаго переулка, приблизившагося теперь къ друзьямъ и съ исполненнымъ достоинства самодовольствіемъ принимавшаго сыпавшіяся на него со всѣхъ сторонъ похвалы и поздравленія, точно не святой Панкратій, а самъ онъ, донъ Чезаре, сгустилъ на небѣ дождевыя тучи и напоилъ живительной водой сады и поля. На чертахъ лица корабельнаго маклера лежалъ отпечатокъ чего-то особенно серьезнаго и значительнаго; онъ говорилъ съ тѣмъ достоинствомъ и тою важностью, какія по всей вѣроятности звучали въ рѣчахъ и его великаго тезки во времена древняго Рима, послѣ побѣдъ его надъ галлами. Но кто поближе присмотрѣлся бы къ донъ Чезаре, навѣрное бы замѣтилъ безпокойное, лихорадочное блужданіе его глазъ и какое-то подергиваніе правой руки, сжимавшейся безъ видимой на то причины, отъ времени до времени, въ кулакъ, или даже схватывавшейся за рукоятку воткнутаго въ кушакъ ножа.
Но лишь короткое время далъ себѣ донъ Чезаре насладиться восторгами своихъ согражданъ. Обратясь къ патеру Атаназіо, онъ вдругъ воскликнулъ: Не зачѣмъ, медлить, друзья! Добрый покровитель нашего города не долженъ и часу болѣе оставаться въ водѣ. Онъ услышалъ насъ, скорѣе, чѣмъ мы на то надѣялись, и также поспѣшно должны и мы доказать ему свою благодарность и отнести его со всѣми подобающими ему почестями обратно въ его часовню. Идемте, патеръ Атаназіо, и господина синдика тоже нужно позвать. Всѣ, присутствовавшіе вчера, должны и сегодня быть на лицо. Иначе святой Панкратій могъ бы это и припомнить имъ при случаѣ.
Слова и разсужденія донъ Чезаре убѣдили всѣхъ, а также и патера Атаназіо и господина синдика, который и безъ того никогда не отваживался имѣть какое либо иное мнѣніе и желаніе, чѣмъ тѣ, которыя выражались большинствомъ; и такимъ образомъ вся толпа двинулась, не смотря на дождь и вѣтеръ, къ мысу Эволи, шлепая по мокрому песку, заложивъ руки въ карманы, съ укутанными въ капюшоны и пестрые платки головами и плечами. Донъ Чезаре открывалъ шествіе, имѣя по бокамъ синдика и патера Атаназіо.
— Гдѣ же сестренка твоя, Кармела? спросилъ неожиданно патеръ, лукаво улыбнувшись и окинувъ сосѣда взглядомъ сверху внизъ.
— О, патеръ Атаназіо, я какъ нельзя болѣе спокоенъ на ея счетъ; — отвѣтилъ донъ Чезаре, — она проснулась сегодня Богъ знаетъ въ какую рань и не давала мнѣ покою, бѣгала и прыгала по дождю, какъ сущее дитя!
— Да, да, — проговорилъ патеръ, не торопясь — что и говорить, Кармела дѣвушка хорошая, къ тому же и красива собой. Что же, не мое это конечно дѣло, но вѣдь и другіе замѣчаютъ тоже. Радость моя была бы велика, донъ Чезаре, если бы этихъ двухъ я, увидѣлъ передъ аналоемъ. Я говорю о Нино, донъ Чезаре, ухаживающемъ за Кармелой такъ, какъ будто во всей Сициліи не существуетъ ужъ для него другой дѣвушки.
За добродушнымъ тономъ, которымъ были сказаны эти слова, скрывалось тайное удовольствіе, что вотъ таки удалось нанести сосѣду изподтишка чувствительный ударъ. Но донъ Чезаре сдѣлалъ видъ, будто ничего такаго не замѣтилъ, и отвѣтилъ очень серьезно:
— Оно такъ и должно вскорѣ случиться, патеръ Атаназіо, и въ часовнѣ наверху, передъ изображеніемъ добраго Эволино, повѣнчаемъ мы ихъ.
Оба его сосѣда удивленно взглянули на донъ Чезаре.
— Ну, ну, добрый мой донъ Чезаре, — сказалъ синьоръ синдикъ; — я былъ бы въ такомъ случаѣ очень радъ за тебя… Но намъ Нино казался для этого слишкомъ богатымъ.
Но донъ Чезаре быстро перебилъ синдика:
— Еще вчера, — сказалъ онъ, — и я держался того же мнѣнія, господинъ синдикъ. Но съ сегодняшняго утра…
— Что же такое случилось со вчерашняго дня? спросилъ въ высшей степени удивленный патеръ.
— Полагаю, что могу открыться вамъ во всемъ, добрый мой патеръ Атаназіо, — отвѣтилъ донъ Чезаре, и кто бы нѣсколько ближе присмотрѣлся къ нему, замѣтилъ бы, какъ въ глазахъ его сверкнула молніей плутовская улыбка. — Когда мы вчера утромъ спускали Эволино со скалы въ море, всѣ кругомъ меня яростно кричали и требовали дождя. А мнѣ то что за дѣло до дождя? Я кричалъ вмѣстѣ со всѣми, потому что отъ всего сердца сочувствую своимъ согражданамъ; въ глубинѣ же души просилъ я о совершенно иномъ.
— Такъ, такъ, проговорилъ патеръ Атаназіо и, толкнувъ за спиною донъ Чезаре господина синдика въ бокъ, окинулъ торжествующимъ взглядомъ весь длинный рядъ шедшихъ позади нихъ, многозначительно и побѣдоносно мигая глазами, и казалось, въ сознаніи этого отгадывающаго самыя сокровенныя мысли человѣческой души, пророческаго дара своего, онъ какъ будто мгновенно переросъ на цѣлыя пол-головы всѣхъ, окружавшихъ его.
— Да, — продолжалъ донъ Чезаре, — и я полагаю, что это никому не запрещается. И вотъ, Эволино исполнилъ уже желаніе всѣхъ прочихъ, а я и думаю про себя: и твои желанія, донъ Чезаре, онъ тоже исполнитъ. Во всемъ вѣдь приходѣ нѣтъ никого, который былъ бы такъ преданъ святому Панкратію, какъ я.
Донъ Чезаре вспомнилъ тутъ же и о иностранныхъ корабляхъ; онъ быстрымъ взглядомъ окинулъ горизонтъ, но ничего не увидѣлъ на немъ, и волей-неволей пришлось ему всѣ свои надежды и ожиданія ограничить пока лишь Кармелой и Нино.
Шествіе достигло наконецъ подошвы мыса.
— Я думаю, намъ лучше всего оставаться внизу, — сказалъ синдикъ, — тащить сверху веревку не годится на мой взглядъ. Этимъ способомъ можно было бы нанести какія нибудь поврежденія святому.
Никто не возразилъ ничего противъ этой мудрой заботливости господина синдика, и чуть не касаясь слѣва крутой скалистой стѣны, одинъ вслѣдъ за другимъ, впереди всѣхъ синдикъ, затѣмъ патеръ, затѣмъ донъ Чезаре, а за нимъ всѣ остальные, двинулось снова длинное шествіе, точно настигнутая дождемъ процессія капуцинскихъ монаховъ. Мокрые каменья и скалы сдѣлались опасно скользкими, и всякій разъ, какъ какой нибудь укутанный въ капюшонъ мужчина или дѣвушка скользили и болѣе или менѣе уморительно падали кувыркомъ въ мокрый песокъ, или крѣпко хватались за одежду и руки и ноги сосѣда или сосѣдки — подымался общій крикъ и смѣхъ, и такимъ образомъ вопреки лившемуся сверху дождю, все общество мало по малу пришло въ самое веселое настроеніе.
Но шествіе вдругъ остановилось. Синдикъ, шедшій впереди всѣхъ, стоялъ среди дороги, не двигаясь и словно вкопанный. Онъ поблѣднѣлъ, какъ мѣлъ. Видно было, какъ тряслись его жирныя щеки, какъ дрожали колѣни, и нельзя было хорошенько понять — рѣзкій ли вѣтеръ, или внезапный испугъ поднялъ волосы его дыбомъ.
— Святая Мадонна! — слышалось глухое восклицаніе господина синдика, — святая Мадонна!
Онъ не былъ въ силахъ произнести ничего болѣе.
. «Что такое, что такое?» зазвучало разомъ со всѣхъ сторонъ, и толпа стремительно хлынула впередъ, прыгая черезъ скалы и камни мимо отлогой крутизны, попадая по колѣно въ воду. Но смертельный ужасъ овладѣлъ вдругъ всѣми: тамъ вотъ, надъ берегомъ, въ углубленіи между двумя скалами, стоялъ святой Панкратій, котораго они вчера бросили въ море, и, о страшное зрѣлище! стоялъ безъ головы, а голова лежала у него на рукахъ, и, непонятнѣйшее изъ всѣхъ чудесъ! въ рукѣ онъ держалъ ключъ отъ часовни, тотъ самый ключъ который вчера еще былъ навѣрное воткнутъ въ замокъ!
Онѣмѣвъ отъ ужаса и страха стояли, теперь всѣ, старъ и младъ, женщины и мужчины, и не двигались съ мѣста, словно заколдованные. Морозъ пробѣгалъ у нихъ по кожѣ, они тѣснѣе прижимались другъ къ другу, и всѣ въ одно и тоже мгновеніе осѣнили себѣ лобъ и грудь знаменіемъ креста и всѣ уста зашептали одновременно молитву Пресвятой Богородицѣ.
Самъ донъ Чеэаре, этотъ хитрый плутъ, знавшій досконально происхожденіе всѣхъ тѣхъ чудесъ, почувствовалъ однако, при видѣ смущенія и потрясенія всѣхъ остальныхъ, смущеннымъ и потрясеннымъ и себя, и онъ наравнѣ съ ними чувствовалъ, какъ подгибаются у него колѣни, какъ застываетъ у него кровь, и онъ также поспѣшилъ осѣнить себя крестнымъ знаменіемъ и сталъ шептать, не лицемѣря и слѣдуя движенію своей души: «Святая Дѣва Марія, защити насъ!»
Патеръ Атаназіо, какъ и приличествовало его сану, осмѣлился первымъ двинуться впередъ. Отстранивъ съ дороги дрожавшаго всѣми членами господина синдика, онъ приблизился къ обезглавленному святому, поднялъ глаза и руки къ небу и, дрожа и робѣя, упалъ передъ нимъ на колѣни, давъ этимъ примѣръ, которому тотчасъ же послѣдовали всѣ присутствующіе. Затѣмъ патеръ поднялъ глаза свои къ тому мѣсту, гдѣ у людей и у святыхъ обыкновенно обрѣтается голова; но его взоры упали здѣсь лишь на страшное деревянное туловище, изъ котораго во всѣ стороны торчали какія-то разщеплепныя лучины, и съ холоднымъ ужасомъ въ душѣ опустилъ онъ глаза нѣсколько ниже — на грудь святаго, гдѣ голова его покоилась на скрещенныхъ рукахъ. Новый испугъ овладѣлъ имъ теперь, когда онъ заглянулъ въ это, столь измѣнившееся, совсѣмъ незнакомое ему лицо — и онъ долженъ былъ ухватиться за землю обѣими руками, чтобы не свалиться съ ногъ, словно тѣло, подкошенное параличемъ. Прихожане его конечно ничего этого не замѣтили, они думали, что патеръ ихъ лежитъ распростертымъ на землѣ, пламенно молясь, и они въ свою очередь стояли на колѣняхъ съ опущенными глазами и ревностно и неустанно шептали весь запасъ извѣстныхъ имъ молитвъ.
— Святой Панкратій, милый, добрый, единственный нашъ Эволино! — такъ молился хитрый донъ Чезаре въ глубинѣ души своей, — вспомни ты теперь обо мнѣ и внуши счастливую мысль патеру Атаназіо, и не забудь, что тамъ, наверху, въ твоей часовнѣ, сидитъ моя сестренка съ проклятымъ псомъ, Нино; и этого безпутнаго Франца Нино ты также осѣни счастливою мыслью, чтобы сегодня не случилось несчастія…
Бѣдному святому съ оторванной головой, самый процессъ слушанія, и думанія, и внушенія счастливыхъ мыслей навѣрное оказывался теперь нѣсколько затруднительнѣе, чѣмъ тогда, когда онъ еще былъ цѣлъ, потому что еще очень много времени прошло, пока патеръ Атаназіо наконецъ очнулся отъ своего оцѣпенѣнія. Но тутъ ужъ онъ сразу почувствовалъ, какъ яркій сіяющій свѣтъ осѣнилъ ему душу. Онъ содрогнулся всѣмъ тѣломъ.
— Я понимаю это знаменіе и умѣю объяснить его, — прошепталъ онъ, цѣлуя ногу святаго; — будь благословенъ, святой Панкратій ди Эволо!
Затѣмъ онъ всталъ, обратился къ испуганно взиравшей на него толпѣ и, воздѣвъ руки, воскликнулъ:
— Святой совершилъ чудо надъ нами! Онъ совершилъ чудо надъ самимъ собой! Онъ ниспослалъ намъ дождь, давно ожидаемый нами, и всталъ со дна моря, куда вы его бросили, побѣждая и покоряя тѣмъ всякое человѣческое мудрствованіе — и вотъ онъ стоитъ теперь передъ вами на сушѣ, какъ то и приличествуетъ святому. Взгляните на него: въ знакъ того, что съ нынѣшняго дня между святымъ покровителемъ нашего города и покровительствуемыми имъ его обывателями устанавливается новый, болѣе чистый союзъ, святой Панкратій собственноручно снялъ съ своихъ плечъ старую, языческую голову, проявлявшую нерѣдко упрямство, наносившее вамъ вредъ и дѣйствовавшее наперекоръ Святой Дѣвѣ Маріи. А въ знакъ того, чего онъ отъ васъ ждетъ, онъ снялъ ключъ съ своей часовни и повѣсилъ его себѣ на палецъ, выражая тѣмъ желаніе, чтобы вы поставили новое его изображеніе въ часовнѣ, дабы старый Эволино, какъ вы его обыкновенно называете, памятуя его до-христіанское прошедшее, сегодня умеръ, и мѣсто его занялъ новый святой — Панкратій, высокоблагодатный святой, который будетъ и любить, и защищать васъ, и никогда не допуститъ, чтобы старый язычникъ, который скрывался подъ этимъ, достойнымъ всякаго почтенія одѣяніемъ, насылалъ бы на вашъ городъ и землю засуху, безплодіе или повальную болѣзнь!
Такъ говорилъ патеръ Атаназіо. Господинъ синдикъ одобрилъ кивкомъ головы его рѣчь и донъ Чезаре поступилъ конечно точно также. Затѣмъ, съ величайшею осторожностью, взвалили святаго на плечи нѣсколькихъ сильныхъ мужчинъ; голову Эволино патеръ Атаназіо положилъ съ знаменательнымъ жестомъ на руки донъ Чезаре, а самъ, держа въ поднятой правой рукѣ ключъ отъ часовни, открылъ шествіе, медленно и въ глубокомъ молчаніи двинувшееся вверхъ, по направленію къ часовнѣ.
А здѣсь, въ часовнѣ, находились двое, плохо проведшіе ночь. Словно бѣснующаяся, потерявъ всякій разумъ, бросилась Кармела, вбѣжавъ въ часовню, ницъ передъ алтаремъ.
— Святой, святой! — всхлипывала дѣвушка; — это былъ онъ, онъ назвалъ меня по имени! Я видѣла его! Онъ парилъ въ воздухѣ надъ крутизной, онъ преслѣдовалъ меня; сіянье, окружающее его голову, такъ и горѣло въ темнотѣ ночной… Святая Матерь Божія, къ тебѣ я взываю! Защити меня! Прости твое согрѣшившее дитя!
Тщетно Нино старался успокоить ее.
— Нѣтъ! — крикнула она и оттолкнула его, когда онъ хотѣлъ поднять ее съ земли. — неправымъ путемъ послѣдовала я за тобою, Нино; святой предостерегъ насъ и онъ накажетъ насъ. Слышалъ ты, какъ онъ захлопнулъ за нами дверь! Нино, Нино, намъ осталось одно лишь средство умилостивить его: признай меня законной своей женой у этого алтаря.
Нино былъ ошеломленъ. Передъ его глазами все еще стоялъ образъ святаго Панкратія; онъ не могъ отдѣлаться отъ этого видѣнія и чувствовалъ въ душѣ дрожь, потому что какъ онъ ни старался казаться спокойнымъ и невѣрующимъ, тѣмъ не менѣе и у него въ самой глубинѣ души гнѣздился все тотъ же старый, прирожденный страхъ передъ невѣдомыми, иногда столь чудесно проявляющимися силами неба и ада, и чувство это все сильнѣе и явственнѣе приливало теперь къ его душѣ.
Воздухъ въ часовнѣ былъ удушливъ и тяжелъ. Сквозь единственное круглое окошечко за алтаремъ прорывалось скудное мерцаніе, немногимъ свѣтлѣе все окружавшей здѣсь тьмы. Нино всталъ и ощупью добрался до двери. Онъ хотѣлъ открыть ее, хотѣлъ впустить свѣжій ночной воздухъ и изгнать изъ головы странныя мысли, постепенно затемнявшія ему разсудокъ. Но дверь не поддалась его усилію! Она была крѣпко притворена, и отыскивая ощупью дверную ручку, онъ убѣдился, что дверь заперта на ключъ и что ключъ вынутъ изъ замка.
— Санто дьяволо! — крикнулъ онъ, и ему показалось, что холодная дрожь струится по всѣмъ его членамъ; — дверь заперта!
— Заперта, да, заперта! — отозваіась Кармела, быстро встала съ колѣнъ и снова бросилась на землю у порога двери. — Я видѣла, какъ онъ по пятамъ слѣдовалъ за нами и съ угрозой поднялъ на насъ руку. Я слышала его голосъ, я видѣла его — это онъ заперъ насъ въ своемъ святилищѣ, чтобы мы здѣсь искупили свою вину.
Такъ волновалась и бредила бѣдняжка. Безпомощно стоялъ передъ ней и слушалъ ее Нино. Что предпринять ему? Чѣмъ все это кончится? Нечего было и думать о томъ, чтобы уйти отсюда: крѣпко лежали другъ на дружкѣ тяжелые плитняки, крѣпко держалась на своихъ петляхъ дубовая дверь… А завтра всѣ они явятся сюда изъ Рокастретты, чтобы опять поставить святаго на его подножіе: вѣдь онъ далъ имъ просимый дождь! Нино слышалъ: какъ онъ лилъ и шумѣлъ, и какъ на широкомъ карнизѣ окошечка стучали тяжелыя его капли. И они всѣ найдутъ его завтра здѣсь съ Кармелой! Наединѣ съ Кармелой въ часовнѣ! А донъ Чезаре, когда переступитъ порогъ и увидитъ здѣсь сестру, наединѣ съ мужчиной, что тогда? Нино зналъ достаточно донъ Чезаре и понималъ, чего онъ могъ ожидать отъ него! Борьба на жизнь и смерть завязалась бы между ними, и сторону Чезаре приняли бы всѣ мужчины и женщины Рокастретты, — и патеръ Атаназіо, и господинъ синдикъ; всѣ, всѣ они были бы за одно съ оскорбленнымъ въ своей семейной чести братомъ Кармелы. Не такимъ конечно представлялся ему исходъ его любовнаго приключенія, и иные образы, иныя мечты вставали въ его воображеніи, когда онъ убѣждалъ Кармелу послѣдовать за нимъ въ его уединенный лѣтній домикъ…
Все гуще и гуще спускался кругомъ ночной мракъ, тучи какъ будто все ниже ложились на землю, и все чаще лилъ дождь. Слушая, какъ тяжелыя капли ударялись о крышу и ощущая, какъ сырое испареніе вымокшей земли проникало черезъ маленькое окошечко, Нино чувствовалъ, будто что-то рушится у него внутри и будто изъ глубины души его подымается голосъ, говорящій ему: «Каждая дождевая капля, падающая съ неба, возвѣщаетъ чудесную силу святаго, а ты еще можешь сомнѣваться въ чудѣ, сотворенномъ имъ надъ тобой!»
На слѣдующее утро, когда предводительствуемое патеромъ Атаназіо шествіе съ изувѣченнымъ изображеніемъ святаго Панкратія остановилось передъ дверьми часовни, и ключъ щелкнулъ въ замкѣ, а разбухшая отъ сырости дверь стала медленно и тяжело двигаться на своихъ петляхъ, — въ толпѣ стоялъ нѣкто, чье сердце усиленно билось, чья кровь кипѣла лихорадочнымъ огнемъ — нѣкто, ухватившійся, будто небрежно играя, но на самомъ дѣлѣ рѣшительно и грозно за рукоятку своего ножа. Невозможно вѣдь было предвидѣть, что должно было теперь случиться! Но донъ Чезаре вздохнулъ свободнѣе, онъ отдернулъ руку отъ ножа и лишь съ трудомъ могъ овладѣть собой, когда патеръ Атаназіо съ крикомъ удивленія остановился на порогѣ и когда стоявшія до того на колѣняхъ у подножія алтаря двѣ фигуры, выступили изъ мрака часовни опустились вновь на колѣни передъ патеромъ, и среди удивленнаго молчанія, охватившаго всѣхъ присутствующихъ, прозвучалъ голосъ Нино, медленно проговорившій:
— Святой Панкратій не только совершилъ чудо надъ нашими полями и садами; и надо мной и Кармелой совершилъ онъ въ эту ночь второе чудо. Не спрашивайте меня, какъ все это случилось. Собственноручно привелъ насъ въ эту часовню святой, и собственноручно заперъ онъ за нами дверь и собственноручно вынулъ онъ ключъ. И у подножія его алтаря поклялись мы другъ другу въ супружеской вѣрности, и у подножія его алтаря просимъ васъ, патеръ Атаназіо, благословить нашъ союзъ.
Услыхавъ все это, душа маленькаго донъ Чезаре взыграла радостью.
— А-а-а! — воскликнулъ онъ и замахалъ руками въ воздухѣ; — этого именно я и просилъ для себя вчера у добраго, единственнаго, милаго Эволино. Именно этого, патеръ Атаназіо! Вамъ всѣмъ послалъ онъ дождь, а мнѣ зятя. Да здравствуетъ Эволино!
А въ душѣ онъ подумалъ еще другое, чего однако не высказалъ вслухъ:
— Эволино, — думалъ онъ, — ты былъ умнѣе меня и далъ мнѣ царство, когда я вышелъ искать ослицу. Твои корабли еще направятся къ намъ въ гавань, но безъ твоей помощи мошенникъ Нино никогда не женился бы на моей сестренкѣ!
Когда нѣсколько недѣль спустя, въ часовнѣ ди Эволо, съ величайшимъ торжествомъ была отпразднована свадьба Нино и Кармелы, на алтарѣ стояло уже новое изображеніе святаго Панкратія — пестрая, новехонькая и блестящая статуя, которую донъ Чезаре, въ числѣ многихъ другихъ предметовъ, пріобрѣлъ съ иностраннаго корабля, стоявшаго на якорѣ въ портѣ Рокастретты и поднесъ — въ память тѣхъ чудесныхъ дней — въ даръ часовнѣ. Стараго же Эволино донъ Чезаре выпросилъ себѣ: нельзя же было отказать ему въ изъѣденномъ червями, изувѣченномъ, деревянномъ изображеніи святаго!
У подножія скалы ди Эволо, въ прохладной, освѣщенной солнечными лучами бесѣдкѣ лѣтняго домика, принадлежавшаго Нино и въ которомъ теперь и поселились новобрачные, поставилъ донъ Чезаре собственноручно имъ починенное и какъ слѣдуетъ исправленное изображеніе стараго Эволино. Оно стояло здѣсь въ каменной нишѣ, подъ крышей благоухающихъ апельсинныхъ деревьевъ, возлѣ обвитаго плющемъ греческаго мраморнаго бассейна, въ который билъ ключемъ прозрачный источникъ ди Эволо. И повидимому здѣсь, въ этой новой обстановкѣ, окруженный красивыми, занесенными сюда изъ его прежняго храма барельефами, среди свободно вѣющаго вѣтерка старый Эволино чувствовалъ себя уютнѣе, чѣмъ тамъ, наверху, въ затхлой часовнѣ. Какимъ-то особеннымъ спокойствіемъ дышало его старое лицо, лишенное прежняго своего сіянія вокругъ головы, а также бороды и волосъ; съ олимпійской улыбкой на устахъ глядѣлъ онъ на веселую парочку, которая, вечеромъ, въ день своей свадьбы, рѣзвилась тутъ у его ногъ, и какъ будто слабая искра мелькнула въ его размалеванныхъ глазахъ, когда Нино, которому повидимому не было чуждо ученіе о старыхъ богахъ, вылилъ передъ нимъ на землю чашу душистаго мускатнаго вина и, смѣясь, воскликнулъ:
— Богамъ принадлежатъ первыя капли вина! Честь и слава богамъ и святымъ!
Но когда всѣ удалились, и донъ Чезаре, весело подмигнувъ глазомъ, тоже простился съ добрымъ Эволино, и онъ остался здѣсь одинъ озаренный тихимъ луннымъ сіяніемъ, легкій шопотъ сорвался съ его устъ:
— Не смотря на все бывшее и нынѣ существующее, все таки тебя тянетъ вновь къ старому языческому богу, милый, веселый, языческій народецъ! И пускай новыя названія замѣнили прежнія имена, я все же узнаю въ васъ — веселыя, добродушныя, взрослыя дѣти — прежнихъ почитателей, которые тамъ наверху, въ освѣщенныхъ солнечными лучами колоннадахъ, клали къ подножію алтарей боговъ душистые вѣнки, и съ пѣснями, смѣхомъ и ликованіемъ проходили черезъ жизнь, полную и смѣха, и пѣсней, и ликованія!
Тихо свѣтя, кивали вѣчныя звѣзды, и прозрачный, струящійся по камнямъ ключъ, журчалъ бѣдному, забытому богу утѣшительно-ласковый отвѣтъ.