Святая ночь (Бунин)/МБ 1895 (ДО)
| Святая ночь |
| Опубл.: 1895. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Міръ Божій», 1895, № 4, с. 1—8. |
СВЯТАЯ НОЧЬ.
правитьВъ этотъ вечеръ на вокзалѣ все было спокойнѣе и сдержаннѣе обыкновеннаго: наступала святая ночь… А когда прошелъ курьерскій девятичасовой поѣздъ, всѣ вздохнули свободнѣе и спѣшили докончить только самыя неотложныя дѣла, чтобы поскорѣе разойтись по квартирамъ, вымыться, надѣть все чистое, и въ семьѣ, съ облегченнымъ сердцемъ, дождаться праздника. Даже у лакеевъ, которые безшумно убавляли свѣтъ въ лампахъ залы перваго класса, лица были тихія и серьезныя. Всѣ они, дни и ночи живущіе тревожной, безпорядочной жизнью отъ поѣзда до поѣзда, въ постоянныхъ ожиданіяхъ чего-то, всѣ они затихли теперь, приготовляясь къ иному настроенію… И въ вокзалѣ наступили тишина и сумракъ.
Полутемный залъ третьяго класса, всегда переполненный людьми, гуломъ смутнаго говора и движенія, тяжелымъ теплымъ воздухомъ, теперь былъ пустъ и прибранъ. Въ отворенныя окна и двери вѣяло чистой свѣжестью наступающей южной ночи. Въ углу восковыя свѣчи слабо озаряли аналой и золотыя иконы, и среди нихъ кротко и грустно глядѣлъ темный ликъ Спасителя. Лампада краснаго стекла тихо покачивалась передъ нимъ, и по золотому окладу двигались полосы сумрака и свѣта…
Но одинокая кучка пассажировъ была на вокзалѣ. Имъ некуда было пойдти приготовиться къ празднику. Они молча сидѣли въ темнотѣ вечера, въ концѣ длинной платформы.
Они чувствовали себя гдѣ-то страшно далеко, затерянными въ незнакомой мѣстности, среди чужихъ людей, подъ чужимъ южнымъ небомъ. Первый разъ въ жизни, имъ пришлось двинуться на дальше заработки, въ далекія южныя степи. Они всего еще боялись, были неловки, покорны, и даже передъ носильщикомъ торопливо сдергивали свои растрепанныя шапки. Уже второй день они томились тутъ скукой, ожидая, пока къ нимъ выйдетъ тщедушная и горделивая фигурка помощника начальника станціи (они уже успѣли прозвать его «кочеткомъ») и строго объявитъ, что такой-то товарный поѣздъ завтра потянетъ ихъ на «Харцызскую». Со скуки они весь день проспали, и теперь сидѣли въ угнетенномъ настроеніи.
Душный, темный, вечеръ разслаблялъ тѣло южною нѣгою. Надвигались тучи. Изрѣдка обдавалъ теплый благовонный вѣтеръ, напоенный запахомъ распускающихся тополей. Не смолкая ни на минуту, доносилась съ болота надоѣдливая трескотня лягушекъ, и, какъ всякій непрерывный звукъ, не нарушала тишины вечера. Тихо и темно было и на землѣ, и на небѣ. Направо отъ станціи едва-едва свѣтилъ далекій закатъ; тускло поблескивая, убѣгали туда рельсы. Налѣво уже стояла синяя темнота… огонекъ диска висѣлъ, словно въ воздухѣ, одинокой зеленовато-блѣдной звѣздочкой… Оттуда, изъ загадочной дали, съ неизвѣстныхъ степныхъ мѣстъ, шла ночь.
— Охъ, должно не скоро еще! — шепотомъ сказалъ одинъ изъ мужиковъ, полулежавшій около вокзальныхъ ведеръ, и протяжно зѣвнулъ.
— Служба-то? — отозвался другой. — Должно, не скоро. Теперь не болѣ, какъ семой часъ будя.
— А то и всѣхъ восемь наберется, — машинально добавилъ третій.
Всѣмъ скучно. Только одинъ не хочетъ проявить своего настроенія и иронизируетъ:
— Ай соскучился? «А-а-а»… — зѣвнулъ онъ, передразнивая перваго говорившаго, и, приводя извѣстный анекдотъ про дурочку, выданную замужъ, прибавилъ: «У насъ теперь дома спя-я»… — А тебѣ кто жь не велитъ? «Да твой Ванька»!
— Будя, Кирюхъ, дуровать-то, — серьезно отвѣтилъ первый и дѣловымъ тономъ обратился къ сосѣду: — Пантелей Парменычъ, поди, глянь на часы-то, ты письмённый.
Пантелей Парменычъ, сидѣвшій спиной къ рѣшеткѣ платформы, отозвался добрымъ, слабымъ, голосомъ:
— Не уразумѣю, малый, по тутошнимъ, все сбиваюсь; цѣлыхъ три стрѣлки.
— Да ай не все равно? — опять замѣтилъ Кириллъ, тотъ, что началъ шутить. — Хушь смотри, хуть не смотри — одна честь. Какъ скоро, такъ сейчасъ…
Послѣднія слова онъ произнесъ уже совсѣмъ машинально. Это былъ еще молодой мужикъ съ добрымъ толстымъ лицомъ; онъ недавно женился и скучалъ теперь сильно, хоть и скрывалъ тоску въ безпечной позѣ — лежа на животѣ и раскинувъ ноги въ стороны; только по тому, какъ онъ иногда вертѣлъ, лохматой головой, положенной на руку, можно было замѣтить, что ему не по себѣ.
Долго молчали. Тучи надвинулись, густая темнота теплой ночи мягко, неслышно обнимала все. Пантелей Парменычъ открылъ трубку, помялъ пальцемъ краснѣвшійся въ ней огонь и на время такъ жарко раскурилъ ее, что смутно освѣтилъ свое старческое доброе лицо съ сѣдыми солдатскими усами и воротъ зипуна, подпоясаннаго обтертой подпояской. На мгновеніе выступили изъ мрака и бѣлая рубаха лежащаго на животѣ, и короткіе, заскорузлые и изорванные полушубки двухъ другимъ пожилыхъ мужиковъ. Потомъ онъ закрылъ трубку, попыхтѣлъ и покосился влѣво, на своего племянника. Тотъ тоже лежалъ, все время молча и не въ такой безпечной позѣ, какъ Кириллъ. Длинныя худыя ноги его, завернутыя въ бѣлыя суконныя портянки, лежали безъ движенія; до очертаніямъ худощаваго тѣла и узкихъ плечъ было видно, что это совсѣмъ еще мальчикъ, истомленный и до времени вытянувшійся на работѣ.
— Ѳедоръ, спишь? — тихо окликнулъ его Пантелей Парменычъ.
— Н-нѣтъ, — отвѣтилъ тотъ сиплымъ, мягкимъ голосомъ.
Старикъ ласково наклонился къ нему и, улыбаясь, шепотомъ спросилъ:
— Ай по матери соскучился?
Отвѣтъ послѣдовалъ не сразу:
— Чего жъ мнѣ соскучиться?
— Да ну… Ты скажи, не бойся.
— Я и такъ не боюсь.
— То-то, молъ, не таись…
Ѳедька молчалъ. Пантелей Парменычъ долго съ задумчивой улыбкой глядѣлъ на его худенькія плечи… потомъ тихонько отвернулся.
Уже и на закатѣ стемнѣло и померкло, и на вокзалѣ все стихло. Контуры вокзальныхъ крышъ едва рисовались на фонѣ ночного неба. Тамъ, гдѣ оно сливалось съ темнотою земли, перекрещивались и мигали зеленые, синіе и красные огоньки сигналовъ… Осторожно лязгая колесами и постукивая короткими ударами дыма изъ трубы, прокатился мимо платформы паровозъ, освѣтилъ ее краснымъ отблескомъ растопленной печки, около которой, какъ въ тѣсномъ уголкѣ ада, копошились какіе-то черные люди, и все потонуло опять въ темнотѣ. Мужики долго прислушивались, какъ онъ гдѣ-то во мракѣ сипѣлъ горячимъ паромъ.
Потомъ издалека гнусаво запѣлъ рожокъ. Изъ темноты и изъ-за разноцвѣтныхъ огней выдѣлился треугольникъ огненныхъ глазъ. Онъ разгорался и приближался медленно-медленно, а за нимъ тянулся длинный, безконечно-длинный, товарный поѣздъ; подвигаясь все слабѣе, онъ наконецъ остановился и затихъ. Черезъ минуту что-то завизжало, заскрипѣло, вагоны дрогнули, подались назадъ — и замерли. Раздались громкіе голоса — и смолкли. Одинокій фонарь, невѣдомо кѣмъ несомый, колеблясь свѣтлымъ полукругомъ, шелъ надъ самой линіей, подъ темной стѣной вагоновъ.
— Тридцать четыре, — сказалъ одинъ изъ мужиковъ.
— Кого? Вагоновъ-то? Болѣ будя.
— А можетъ и болѣ…
Поѣздъ на время занялъ всѣхъ. Ѳедька облокотился на руку и долго и удивленно глядѣлъ на темную массу паровоза, смутно освѣщенную по серединѣ, слушалъ, какъ что-то клокотало и замирало въ немъ, какъ потомъ онъ отдѣлился отъ поѣзда и, облегченно и тяжело дохнувъ нѣсколько разъ, ушелъ въ темноту, отрывистыми свистками требуя пути… Ничто, ничто не напоминало тутъ праздника.
— Я думалъ, они хушь въ праздникъ-то не ходятъ, — сказалъ Ѳедька.
— Ну, да, не ходятъ… Имъ нельзя не ходить…
Ѳедька опять легъ въ напряженномъ раздумьи обо всемъ новомъ и странномъ, что окружало его.
Тогда между мужиками послышались несмѣлыя предположенія, что, можетъ быть, съ этимъ-то поѣздомъ ихъ и отправятъ. Тяжело въ такую ночь сидѣть въ темнотѣ товарныхъ вагоновъ, да ужъ все одно, лучше бы отправили!
Старикъ заговорилъ о «Харцызской». Но впереди была полная неизвѣстность: и гдѣ эта «Харцызская», и когда они пріѣдутъ туда, и какая будетъ работа, да и будетъ ли еще? Можетъ и совсѣмъ не быть. Вотъ, если бы земляковъ встрѣтить, которые направили бы на хорошее мѣсто! А то, пожалуй, опять придется гдѣ-нибудь сидѣть въ томительномъ ожиданіи, запивать сухой хлѣбъ теплой водой изъ вокзальной кадки. И тоска отъ неопредѣленности положенія, тревога за свою судьбу и за судьбу семей снова овладѣла всѣми. Даже Кириллъ заворочался, безпокойно зачесался, сѣлъ и опустилъ голову… Разговоръ оборвался.
— И чего тутъ остались? — долго погодя послышался одинъ неувѣренный голосъ. — Хошь бы въ городъ пошли — авось всего версты четыре… либо въ монастырь… служба, говорятъ, бываетъ дюже хороша!
— А ну какъ сейчасъ велятъ садиться? — угрюмо отвѣтилъ Кириллъ. — Его пропустишь, а тамъ и сиди опять десять денъ.
— Надо пойтить спросить…
— Спросить? У кого?
— Да у начальника…
— И правда, пожалуй… Ребя, сходить что ль?
— Да его теперь небось нѣту…
— Ну, кто-нибудь за него…
Однако къ предложенію сходить спросить всѣ какъ-то отнеслись вяло, — и опять замолчали.
— Служба-то и тутъ такая же будетъ, — проговорилъ Кириллъ по прежнему угрюмо.
— Она хушь не такая же, короткая, сказывали, будетъ… И разговѣться тоже нечѣмъ…
— А какъ совсѣмъ пойдешь Христа ради?
Возраженіе было основательное, но вѣдь и тяжело было всѣмъ! И всѣ съ тревогой и грустью поглядывали на вокзальный дворъ, гдѣ свѣтились окна, гдѣ въ каждой семьѣ шли приготовленія къ празднику. У Ѳедьки замирало сердце отъ возростающаго грустнаго настроенія. Еще въ городъ въ извозчики хотѣлъ идти! Только бы домой поскорѣй — ни за что на свѣтѣ больше не пошелъ бы! Только придется ли еще домой-то вернуться?..
— А дни-то, дни-то какіе! — со вздохомъ, слабымъ, задушевнымъ голосомъ сказалъ Пантелей Парменычъ. — Великая суббота-матушка! А мы, какъ татаре какіе, и въ церкви ни разу не были…
— А ты бы теперь ужъ на клиросѣ читалъ, дѣдушка!
Но старикъ не слыхалъ этихъ мягко и грустно сказанныхъ словъ. Онъ сидѣлъ и бормоталъ въ раздумья:
— Эхъ, правда, хороша нонѣ служба! Сказано «да молчитъ всяка плоть человѣча и да стоитъ со страхомъ и трепетомъ и ничтоже земное въ себѣ да помышляетъ. Царьбо Царствующихъ и Господь Господствующихъ»…
Голосъ его перешелъ въ шепотъ, а послѣднія слова прозвучали тихо, глубоко растроганнымъ тономъ:
«Предходятъ же сему лицы Ангельстіи со всякимъ началомъ и властью, многоочитіи херувимы и шестикрылатіи серафимы, лице закрывающе и вопіюще пѣснь аллилуія»…
И, помолчавъ, онъ прибавилъ увѣреннѣе, глядя въ одну точку предъ собою:
«Воскресни, Боже, суди земли, яко ты наслѣдити во всѣхъ языцѣхъ»…
Было ли это трогательное воззваніе, кроткая жалоба чистаго и открытаго передъ лицомъ Господа сердца на людскія неправды, былъ ли только откликъ несознаннаго, но глубокаго, тоскующаго чувства? Вѣрно, присодинялась къ нему и жалость къ себѣ, къ своей одинокой старости, которой некуды преклонить голову даже въ свѣтлую ночь воскресенія?!. Все же лицо его было ясно и спокойно. Издалека, изъ родной деревни, можетъ быть, уже доносилось до него пѣніе крестоносцевъ, замирающее въ темнѣющихъ поляхъ, въ теплый апрѣльскій вечеръ, звонъ и оживленіе солнечнаго праздничнаго утра, веселый говоръ деревенской улицы…
А тишина ночи все болѣе воцарялась кругомъ. И изъ степей, изъ темно-синей дали все ласковѣе обвѣвало теплымъ влажнымъ вѣтромъ, и сильнѣе благоухали распускающіеся въ темнотѣ тополи.
Всѣ упорно молчали.
Можетъ быть, и всѣ думали объ одномъ, всѣхъ соединяла одна грусть, одни воспоминанія. И все то, на что каждый смотрѣлъ прежде спокойно, вспоминалось теперь, какъ самое дорогое и завѣтное. Вотъ наступаетъ вечеръ, наступаетъ сдержанная суматоха послѣднихъ приготовленій къ церкви. На дворахъ запрягаютъ лошадей, суетятся мужики, въ новыхъ сапогахъ и еще распоясанныхъ рубахахъ, съ мокрыми, расчесанными волосами; полунаряженныя дѣвки и бабы то и дѣло перебѣгаютъ отъ избы къ пунькѣ, и обратно, въ избахъ завязываютъ въ платки куличи и пасхи… Потомъ деревня остается пустою и тихою… надъ темной чертой горизонта, на фонѣ заката, видны силуэты идущихъ и ѣдущихъ на село… На селѣ, около церкви, поскрипываютъ въ темнотѣ подъѣзжающія телѣги; церковь освѣщается… въ церкви уже идетъ чтеніе, уже тѣснота и легкая толкотня, пахнетъ восковыми свѣчами, новыми полушубками и свѣжими ситцами… а на паперти и на могилахъ, съ другой стороны церкви, темнѣютъ кучки народа, слышатся сдержанные голоса…
Вдругъ гдѣ-то далеко ударили въ колоколъ. Въ мгновеніе у всѣхъ дрогнуло сердце отъ радостнаго волненія и сжалось отъ неясной грусти. Мужики зашевелились, разомъ поднялись и, крестясь, съ обнаженными головами, до земли поклонились на востокъ.
— Ѳедоръ! вставай! — взволнованно пробормоталъ старикъ.
Мальчикъ вскочилъ торопливо и закрестился быстро и неровно.
— Опоздали, малый! — прибавилъ старикъ съ тревогой.
— Я не спалъ… — отвѣтилъ мальчикъ виновато.
Звонъ шелъ издалека медленно и важно, но и въ немъ какъ бы слышалась уже радость и волненіе.
— Ахъ, Господи, Господи! — шепталъ Пантелей Парменычъ растерянно.
Но звонъ сталъ стихать. Послѣдній замирающій гулъ еще долго держался въ воздухѣ, и, когда онъ, наконецъ, смолкъ, мужики засуетились, торопливо завязывая котомки какъ бы въ дальнюю дорогу. Въ окнахъ вокзала уже трепетали огни восковыхъ свѣчей. Золотыя иконы сливались съ золотымъ ихъ блескомъ. Зала третьяго класса наполнялась служащими, рабочими и барышнями. Оживленіе возростало, слышался говоръ, торопливые шаги… Мужики стали на платформѣ, у дверей вокзала. Они были смущены новизной обстановки этой встрѣчи праздника и какъ въ туманѣ видѣли чужую, незнакомую толпу подъ сводами вокзала, слышали малороссійскій говоръ.
Наконецъ, сквозь толпу поспѣшно прошелъ молодой священникъ съ причтомъ и тотчасъ же сталъ облачаться въ свѣтлыя ризы, какъ-то особенно шуршащіе глазетомъ; онъ что-то говорилъ въ тоже время и зорко и добродушно вглядывался въ полусумракъ наполнявшагося народомъ зала. Оживленіе еще болѣе увеличилось. Зажигаемыя свѣчи осторожно потрескивали подъ колеблющимися отъ вѣтерка огнями. А издалека, подъ темнымъ ночнымъ небомъ, снова лился звонъ — теперь уже совсѣмъ радостный и свободный.
«Воскресеніе Твое, Христе Спасе, Ангели поютъ на небеси»… Торопясь началъ священникъ прекраснымъ звонкимъ теноромъ.
Все заволновалось и задвигалось. Мужики стояли на колѣняхъ и торопливо крестились, подолгу припадая головами къ каменному полу. Пантелей Парменычъ крестился поспѣшнѣе всѣхъ — онъ ничего не видѣлъ и не слышалъ кругомъ. Просвѣтленное лицо его было блѣдно и радостно.
— Ѳедоръ! ай что болитъ? — раздался вдругъ возлѣ него шепотъ.
Старикъ такъ и вздрогнулъ:
— Чего? а? Ѳедоръ!
Припавъ головой къ порогу, мальчикъ лежалъ безъ движенія, и только плечи его вздрагивали.
— Ѳедоръ! да что ты! — испуганно повторилъ старикъ, хватая его за плечо.
Громкій и радостный хоръ причта заглушилъ и покрылъ его слова.
— Христосъ… воскресе, дѣдушка! — оборвавшимся отъ внезапныхъ слезъ голосомъ воскликнулъ Ѳедоръ, отрываясь отъ пола.
— Во истину, во истину!.. — пробормоталъ Пантелей Парменычъ, порываясь къ нему и прижимая къ себѣ его голову… И съ веселымъ, взволнованнымъ лицомъ, быстро смаргивая свѣтлыя слезы, повторялъ въ то же время:
— Чего ты, чего?.. о чемъ?.. Вона-а! будя, батюшка, будя!..