Свой хлеб (Решетников)/ДО

Свой хлеб
авторъ Федор Михайлович Решетников

Опубл.: 1870. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ Ѳ. М. PѢШЕТНИКОВА ВЪ ДВУХЪ ТОМАХЪ. ПЕРВОЕ ПОЛНОЕ ИЗДАНІЕ ПОДЪ РЕДАКЦІЕЙ А. М. СКАБИЧЕВСКАГО. Съ портретомъ автора, вступительной статьей А. М. Скабичевскаго и съ библіографіей сочиненій Ѳ. М. Pѣшетникова, составленной П. В. Быковымъ. ТОМЪ ВТОРОЙ. Цѣна за два тома — 3 руб. 50 коп., въ коленкоровомъ переплетѣ 4 руб. 50 коп. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе книжнаго магазина П. В. Луковникова. Лештуковъ переулокъ, домъ № 2. 1904.

Свой хлѣбъ.

ПРОЛОГЪ.

Май мѣсяцъ 186* года

Часъ ночи. Въ городѣ Ильинскѣ и его окрестностяхъ темно. Небо чисто отъ облаковъ и тамъ, вверху, ярко мелькаютъ мильярды звѣздъ съ длинною полосою млечнаго пути. Съ рѣки дуетъ легкій холодный вѣтерокъ; прохладно, но хорошо; пахнетъ весной, и если бы не слякоть, то съ удовольствіемъ можно было бы пройтись по городу, гдѣ почти большая часть оконъ въ деревянныхъ домахъ заперты ставнями, и нигдѣ не видно огня. А еще лучше сидѣть на набережной, слушая плескъ бурливой рѣки, окрики караульныхъ изъ-подъ горы и изъ самого города, и лай собакъ. Кромѣ этого въ самомъ городѣ тишина: повидимому спятъ всѣ.

Начинаетъ свѣтать. Тихо. Только кое-гдѣ кричатъ мужскіе голоса: «слушай!» одинъ за другимъ — кто теноромъ, кто неопредѣленнымъ голосомъ, и такимъ же манеромъ лаютъ собаки: залаетъ сперва одна собака, за ней другая, потомъ третья, четвертая и наконецъ залаютъ вразъ уже неопредѣленное количество собакъ. Но и этотъ концертъ скоро смолкаетъ, и на нѣсколько минутъ настанетъ тишина гробовая, изрѣдка, впрочемъ, нарушаемая стукомъ палокъ объ заплоты.

Но вотъ уже обрисовываются дома. На Волгѣ видны лодки съ рыболовами. Вотъ къ берегу пристала лодка. Изъ нея вышли двое мужчинъ — одинъ въ нанковомъ пальто, другой въ халатѣ; у того, на которомъ нанковое пальто, надѣта на головѣ фуражка съ зеленымъ околышемъ и съ кокардой, волосы короткіе, маленькіе усы; у другого на головѣ тоже фуражка, но на ней нѣтъ кокарды и на ногахъ у него нѣтъ сапоговъ, какъ у его товарища, а надѣты рваныя ботинки. Втащивши кое-какъ лодку, они, пошатываясь, пошли въ городъ. Но такъ какъ имъ приходилось подниматься на гору по единственной грязной и крутой дорогѣ, то, если бы не весла, которыми они подпирались, имъ пришлось бы довольно трудно.

Хотя на пути, въ сторонѣ отъ дороги, и стоитъ кабакъ съ вывѣской: «Перепутье», но ихъ не пустили бы туда, да и кабакъ былъ охраняемъ огромной бѣлой собакой, привязанною толстой веревкой къ небольшой будкѣ. Они взошли на площадь, посреди которой стоитъ небольшая церковь, а спереди, на самомъ краю, къ рѣкѣ, насажены двѣ аллеи березъ и тополя, а за церковью, тоже на площади, устроено три дерсвянпыхъ амбара, съ нѣсколькими дверьми въ каждомъ, и нѣсколько небольшихъ открытыхъ лавокъ. Прошедши церковь, они пошли по широкой улицѣ. На углу этой улицы стоитъ пятистѣнная будка и около нея столбъ, но въ ея полукруглыхъ окошкахъ разбиты стекла, а на столбѣ нѣтъ фонаря. Идутъ они и ругаются. Сзади ихъ ѣдетъ кто-то въ телѣгѣ.

— Слу-шай! — кричитъ на углу пронзительно мужской голосъ, которому вторятъ уже немногіе охрипшіе голоса…

— Кто идетъ? — спрашиваетъ идущихъ съ веслами мужчина въ ситцевомъ халатѣ съ черною трещеткою подъ лѣвою мышкою и съ толстою палкою въ лѣвой рукѣ.

— Я тебѣ дамъ: — кто идетъ! ослѣпъ, что ли? — сказалъ мужчина въ халатѣ.

— А!! много рыбы-то, Кузьма?

— Вся тамъ! — и онъ указалъ рукой по направленію къ рѣкѣ, но размахнулся такъ, что упалъ. Подъѣхала телѣга. Въ телѣгѣ лежали березовыя полѣнья, накладенныя на скорую руку; рядомъ съ лошадью шелъ мужчина въ рваномъ пальто. Всѣ обмѣнялись «добрымъ здоровьемъ», а караульщикъ проговорилъ:

— Попадешься же ты когда-нибудь! У кого сляпалъ!

— Э-э!… Небось, заворуешь! Лѣсу сколь, а рубить не велятъ. Почемъ нонѣ дрова-то? Три!

— Что и говорить: времена нонче куды какъ тяжелы. Вотъ опять гляди кабы желѣзную дорогу не стали строить: тогда по пяти заплатишь. Не даромъ я и изъ Егорьевска сюда переселился — раззоръ одинъ: эта чугунка все къ рукамъ прибрала. Ужъ я смѣкаю, не посолъ ли какой отъ чугунки и пожаръ-то у насъ учинилъ: вѣдь тридцать два дома сгорѣло, страсти Господни!

— Бѣда. Вотъ теперь и бани запечатали; караулить велятъ днемъ и ночью… А ты погляди, сами-то они что дѣлаютъ? Вонъ исправникъ, да казначей и прочіе по улицамъ ѣдутъ — сигары курятъ, а какъ нашъ братъ съ трубкой выйдетъ за ворота — такъ въ полицію тащатъ. Самосуды! Да я, братъ, на сѣнникѣ постоянно съ трубкой спать ложусь и ничего — Богъ хранитъ, потому что я знаю, какъ надо курить.

— Вотъ стало быть, братъ, ты и поджигатель! — проговорилъ чиновникъ и прибавилъ: — пойдемъ-ка въ полицію.

— Ты еще что за птица?

— Та и птица, что скоро женюсь на дочери виннаго пристава Яковлева.

— Это и видно: у Яковлева-то сегодня крестины, а ваше благородіе и не приглашены видно.

— Дуракъ! приглашали, да не пошелъ, потому что я въ ссорѣ съ головой, а голова приглашенъ кумомъ.

Чиновникъ пошелъ дальше.

— Ты слышалъ? — спросилъ онъ Кузьму.

— Чего?

— Что у пристава крестины?

— А!!

Больше Кузьма не въ состояніи былъ говорить: онъ шелъ почти съ зажмуренными глазами, упираясь на чиновника.

— Вѣдь это обида! Я женихъ; онъ выдаетъ за меня Марью, и вдругъ не пригласилъ… Онъ даже скрылъ отъ меня, что у него сегодня крестины. Какъ ты объ этомъ думаешь?.. И какъ это я не узналъ! А еще хожу мимо ихняго дома!

Товарищъ молчалъ.

— Надо на попятный дворъ. Не такъ ли?

— Именно.

— Я сейчасъ обругаю его противъ его же дома.

— Ну… Охота!

— И обругаю! Я дворянинъ, а онъ что!.. Я помощникъ бухгалтера въ казначействѣ, а онъ подъ судъ отданъ за старую службу. У него теперь десятая родилась; пусть-ка онъ выроститъ… Нынче, братъ, должность не скоро получишь, а женишковъ и подавно хорошихъ не скоро найдешь. Я ему утру носъ-то… Видишь? — и чиновникъ остановился.

Направо противъ ихъ, черезъ дорогу, стоитъ девятиоконный каменный домъ. Половина верхняго этажа освѣщена, въ четырехъ окнахъ мелькаютъ тѣни, а изъ пятаго, отвореннаго, слышится пискъ двухъ скрипокъ. Изъ двора слышится ржаніе лошадей.

— Видишь?! — произнесъ злобно чиновникъ: — танцуютъ, на скрипкѣ пилятъ… А я-то что же такое?

Кузьма очнулся, глянулъ на домъ и промычалъ что-то.

— Нѣтъ, ты пойми: какъ они безъ меня могли? Теперь Машка съ казначеемъ танцуетъ… Пойдемъ!

— Куда?

— Къ нимъ.

— О-охъ, вы полунощники! Велика бѣда, что не пригласили!.. Оно еще къ лучшему: у васъ, поди, и на зубокъ-то нечего положить, — проговорила женщина, сидящая съ трещоткой у воротъ трехъ-оконнаго низенькаго деревяннаго дома, около котораго стояли чиновникъ и Кузьма.

— Ахъ, это ты Зелениха!

— Караулю, батюшка!.. Да вотъ съ этой музыкой, да съ ребятишками своими случилась: не спятъ, на улицу просятся. А вы, Никандро Иванычъ, слышали новость?

— Какую?

— А еще женихомъ себя величаете: вѣдь Дарья-то Андреевна убѣжала изъ монастыря. Ихняя кухарка сказывала мнѣ сегодня. Самъ-то письмо отъ игуменьи получилъ. Вотъ что-съ!..

— Неужели?

— Врать, что ли, стану! Сегодня вечеромъ мнѣ даже ихній дворникъ сказывалъ. Всѣ, говоритъ, какъ узнали объ этомъ — письмо, слышь, получили — чуть не перегрызлись.

— Странно… Какъ же говорили, что она уже въ монашкахъ?

— Вотъ то-то, что они васъ хотѣли надуть!

— Ну, ты ужъ, пожалуйста! Я вѣдь и… — И онъ замахнулся.

— Мнѣ все равно; только врядъ ли вы много получите въ приданое! Вотъ вамъ лучше бы на Дарьѣ Андреевнѣ жениться…

— Ты думаешь?

— Да еще не пойдетъ.

— Почему?

— Потому что она умнѣе и бойчѣе васъ.

— Ну, братъ… Да ее, поди, и на домъ не пустятъ.

— Богъ ее знаетъ. Говорятъ, она беременна ужъ.

— Что-о ты!! Вотъ тебѣ и покорно благодарю!!.

— Ей-Богу… И я этого не ожидала, а жалко! Если она сюда пріѣдетъ… Да нѣтъ, нельзя!

— Да, можетъ-быть, это враки; можетъ, мачиха нарочно разславляетъ.

— А можетъ-быть. Только я думаю, какъ она жить будетъ? Она еще передъ отъѣздомъ говорила мнѣ, что ей хочется работать. Но если это такъ, такъ это одна дурь: попробовала бы она поработать по-нашему… Свой-то хлѣбъ о-ёё какъ тяжело достается!

Отворились ворота; изъ двора выѣхали гости, мужчины и дамы. Въ домѣ погасили огни, заперли окна. Пока гости выѣзжали, чиновникъ ушелъ во дворъ. Стало порядочно свѣтло. За выѣздомъ гостей, крестя ротъ и зѣвая, ушла спать и Зелениха. Вдругъ послышался съ рѣки свистъ парохода, а черезъ полчаса на улицѣ, по направленію къ яковлевскому дому, шла дѣвушка лѣтъ восемнадцати, въ сѣренькомъ бурнусѣ, въ круглой шляпкѣ и съ большимъ узломъ.

I.

Городъ Ильинскъ расположенъ въ полуверстѣ отъ рѣки Волги на лѣвомъ ея берегу, на возвышенномъ мѣстѣ. Въ немъ, съ достовѣрностью можно сказать, жило въ описываемое время не больше шести тысячъ жителей обоего пола и были двѣ церкви и кладбище. Затѣмъ онъ ничѣмъ не знаменитъ, но какъ городъ старинный, извѣстенъ тѣмъ, что много разъ выгоралъ.

По наружности своей онъ мало чѣмъ отличается отъ другихъ маленькихъ русскихъ городовъ. Каменныхъ домовъ въ немъ штукъ восемь, — остальное строеніе, за исключеніемъ церквей, деревянное. Но за то у рѣдкаго дома нѣтъ садика. Тротуары существуютъ только у двухъ большихъ домовъ; ночью улицы не освѣщаются, кромѣ праздниковъ, когда обыватели ходятъ въ церковь; на крышахъ домовъ стоятъ кадки, большею частью пустыя и разсохшіяся; на окнахъ непремѣнно красуются банки съ какими-нибудь цвѣтами и растеніями. Оживленія немного, кромѣ субботы, когда каждый изъ жителей запасается провизіей на рынкѣ на всю недѣлю. Хотя кое-гдѣ и стоятъ столбы, по фонарей на нихъ нѣтъ; фонари эти красуются только во время пріѣзда въ городъ губернатора, а потомъ исчезаютъ снова. Сверхъ того, городъ оживляется по утрамъ и вообще въ то время, когда мальчики идутъ въ училища — уѣздныя и приходскія (свѣтскія) и обратно, и служащій людъ стремится на службу и со службы, да по вечерамъ въ хорошіе лѣтніе дни, когда любители сильныхъ ощущеній прохаживаются на берегу рѣки по аллеѣ, а другіе, почти все населеніе, высыпаютъ за ворота съ какой-нибудь легкой работой, съ яблоками или грушами, ѣдятъ, курятъ и толкуютъ о своей бѣдности, о плутняхъ купцовъ и должностныхъ чиновниковъ, и сплетничаютъ другъ на друга. Трудовая, тяжелая жизнь видится по преимуществу только на берегу рѣки, гдѣ складываютъ и откуда увозятъ черезъ городъ разные товары; въ самомъ же городѣ, кромѣ трехъ-четырехъ кузницъ, ни фабрикъ, ни заводовъ не существуетъ; даже рѣдко можно увидать новый строящійся или старый поправляемый домъ. Городъ самъ ничего не производитъ, а только потребляетъ для себя то, что достанетъ на своей площади изъ амбаровъ-магазиновъ, или изъ другихъ городовъ, болѣе его развитыхъ въ промышленномъ отношеніи. Впрочемъ сады даютъ фрукты, пчелы — медъ и воскъ, нѣсколько человѣкъ разводятъ табакъ и дѣлаютъ его удобнымъ для куренія и нюханія; но все это находится въ первобытномъ состояніи и продается на берегу рѣки судорабочимъ и пассажирамъ, а во время ильинской ярмарки на площади и сельскимъ жителямъ въ самомъ небольшомъ количествѣ.

Большинство жителей состоитъ изъ мѣщанъ, меньшинство — изъ купцовъ и лицъ, служащихъ въ разныхъ присутственныхъ мѣстахъ. Первые большею частью торгаши и люди занимающіеся чѣмъ-нибудь; всѣ роды ремеслъ находятся, за очень небольшими исключеніями, въ рукахъ мѣщанъ, которые такимъ образомъ кормятся какъ отъ купцовъ, такъ и отъ людей, занимающихся коронною службою, а эти послѣдніе кормятся жалованьемъ и посильными приношеніями купцовъ и мѣщанъ, если только послѣдніе имѣютъ съ первыми дѣловыя сношенія. Большая часть домовъ принадлежитъ купцамъ и мѣщанамъ, самая меньшая — чиновникамъ, потому что купцы наживаютъ капиталъ всякими неправдами, а мѣщане не гнушаются никакими черными занятіями, и жены ихъ, кромѣ того, снабжаютъ холостыхъ чиновниковъ и небогатыя семейства молокомъ и овощами, стираютъ бѣлье, моютъ полы, а нѣкоторыя продаютъ на берегу хлѣбъ. Чиновники же, кромѣ своей службы, ничѣмъ не занимаются и дома имѣютъ тѣ, которые тутъ выросли или получили эти дома въ приданое за женами.

Мѣщане съ давнихъ временъ считаютъ себя силой и въ то же время людьми самыми обиженными. Силой — потому, что они въ прежнія времена защищали не только свой городъ, но и другіе города; униженными — потому, что имъ не давали тѣхъ правъ, какими пользовались чиновники. Но такъ какъ изъ этого положенія выбиться не было возможности, а число ихъ и чиновниковъ съ каждымъ годомъ возрастало, то многимъ изъ нихъ пришлось коротать жизнь очень бѣдно, употребляя въ пищу ржаной хлѣбъ съ пескомъ, мелкую рыбу, горошницу и тертую рѣдьку съ квасомъ, потому что доставать заработокъ приходилось не всѣмъ, и часто хорошій портной сидѣлъ безъ дѣла по недѣлѣ и по двѣ, а рѣка давала средства только лѣтомъ, рубить же воровски лѣсъ сдѣлалось опасно. Если и бывали порядочные заработки, то деньги уходили на подарки чиновникамъ за дѣла, на угощенія въ большіе праздники, почему многіе мѣщане находились въ кабалѣ у кулаковъ-купцовъ. Кромѣ этого, у рѣдкаго не было коровы, и слѣдовательно приходилось покупать сѣно. По всѣмъ этимъ причинамъ мѣщане очень враждебно относились къ чиновному классу и къ купцамъ, чему много способствовало, во-первыхъ, то, что почти половина мѣщанъ принадлежала къ раскольникамъ, а во-вторыхъ, то, что жительство этихъ раскольниковъ, находившееся къ прежнее время подъ горой, теперь было занято подъ склады товаровъ. Еще до основанія города, подъ горою была расположена слобода, жители которой, считая себя свободными людьми, занимались преимущественно рыболовствомъ и весной снабжали хлѣбомъ всѣхъ плававшихъ мимо города людей. Нельзя сказать, чтобы они были миролюбиваго характера. Впослѣдствіи, съ наплывомъ людей служилыхъ и пріѣзжихъ купцовъ они были причислены къ городу и названы мѣщанами. Мало-по-малу, всѣ невзгоды обрушились главнымъ образомъ на нихъ. Отъ нихъ стали требовать и денегъ, и рекрутовъ, и услугъ; купцы же стали эксплуатировать ихъ. Со временемъ, эта вражда усилилась до того, что каждый мальчикъ и дѣвочка изъ слободы видѣли въ городскомъ мальчикѣ или дѣвочкѣ врага. Вообще слободскіе мѣщане слыли чуть-чуть не за разбойниковъ, такъ что черезъ слободу даже днемъ ходить было небезопасно, и если въ городѣ случались кражи и убійства, то это приписывалось имъ. Мало-по-малу однакожъ городскіе купцы и торгаши-мѣщане такъ прижали слобожанъ, что они поневолѣ должны были уступить, и стали пускать въ свои дома на квартиры чиновниковъ и родниться съ ними, но на самомъ дѣлѣ стоило задѣть чѣмъ-нибудь одного мѣщанина изъ слободы, какъ поднималась вся слобода, и эта вражда оканчивалась только какимъ-нибудь престольнымъ праздникомъ въ городѣ, когда горожане изъ послѣднихъ своихъ достатковъ до отвалу кормили и до безчувствія поили своихъ знакомыхъ мѣщанъ изъ слободы. Къ чиновникамъ какъ слободскіе, такъ и городскіе относились не одинаково. Нѣсколько человѣкъ изъ чиновниковъ даже пользовались общимъ расположеніемъ, какъ люди старые и никуда не выѣзжавшіе изъ города. Съ семействами-то этихъ чиновниковъ и роднились мѣщане. Другіе же чиновники состояли изъ пріѣзжихъ, и эти пріѣзжіе никогда не пользовались расположеніемъ мѣщанъ, и если послѣдніе замѣчали, что какой-нибудь изъ пріѣзжихъ ухаживалъ за слободскою дѣвицей, то принимали мѣры, чтобъ у него отпала всякая охота даже проходить черезъ слободу.

Теперь этой слободы нѣтъ и слобожане слились съ горожанами, построивъ на пустопорожнихъ мѣстахъ дома. Со времени уничтоженія слободы по приказу начальства, которому почему-то не понравились ветхіе домики подъ горой, вражда мѣщанъ къ чиновникамъ возрасла больше. Но за то слобожане, не имѣя возможности властвовать надъ рѣкой, какъ прежде, стали сдержаннѣе и, скрѣпя сердце, занялись ремеслами. Поэтому теперь всѣ роды ремеслъ находятся въ рукахъ мѣщанъ. Если же сюда и заѣзжаетъ какой-нибудь аферистъ, то недолго онъ живетъ въ городѣ, и уѣзжая, не только ничего не наживши, но даже проживши привезенныя деньги, проклинаетъ Ильинскъ.

Что касается до интеллектуальныхъ удобствъ города Ильинска, то въ немъ существуютъ приходское и уѣздное училища, основанныя за десять лѣтъ до начала настоящаго разсказа. Въ этихъ училищахъ учатся мальчики всѣхъ классовъ, но кончаютъ курсъ только дѣти чиновниковъ, мѣщанскія же дѣти большею частью заканчиваютъ обученіе или приходскимъ училищемъ, или первымъ классомъ уѣзднаго училища, а дѣти купцовъ иногда доходятъ и до второго класса. Для дѣвочекъ училищъ не существуетъ, и поэтому меньшинство ихъ обучается дома.

II.

Въ каждомъ городѣ, большомъ и маленькомъ, значительномъ и ничего незначащемъ, непремѣнно существуетъ, если не нѣсколько, то по крайней мѣрѣ одинъ домъ, чѣмъ-нибудь отличающійся отъ другихъ. Такъ и въ Ильинскѣ каждый житель знаетъ съизмалѣтства о четырехъ домахъ: о домѣ виннаго пристава Яковлева, о домѣ протопопа Григорія Ивановича Пьянкова, братъ котораго и по настоящее время служитъ гдѣ-то въ санѣ епископа, о домѣ уѣзднаго судьи Крюкова и о домѣ купца Зиновьева. Но изо всѣхъ этихъ домовъ больше всего извѣстенъ и славится домъ нынѣшняго пристава, назадъ тому два года бывшаго уѣзднымъ стряпчимъ, Андрея Ивановича Яковлева. Домъ этотъ обращаетъ на себя вниманіе девятью окнами въ верхнемъ этажѣ, какъ съ улицы, такъ и съ площади, съ цвѣтами и съ бутылями на окнахъ, выходящихъ на площадь, и съ разбитыми стеклами въ окнахъ нижняго этажа. Въ окнахъ этого нижняго этажа сдѣланы чугунныя съ рѣзьбою рѣшетки. Онъ обращаетъ на себя вниманіе каждаго новоприбывшаго въ городъ своею высокою деревянною крышею, ничѣмъ не окрашенною, а также своимъ большимъ садомъ и заплотомъ вокругъ него, наверху котораго торчатъ остріемъ вверхъ огромные гвозди. Этотъ домъ никогда не принадлежалъ какому-нибудь графскому или древнему дворянскому роду, такъ какъ въ Ильинскѣ такія знаменитости рѣдко живали, несмотря на живописные берега, на рѣку и на то, что въ уѣздѣ его есть много дворянъ-помѣщиковъ. Тѣмъ не менѣе это все-таки домъ древній. Говорятъ, что въ немъ прежде жилъ намѣстникъ города и въ нижнемъ этажѣ помѣщалась городская тюрьма, въ которую сажали воровъ и другихъ обвиняемыхъ въ какихъ-нибудь преступленіяхъ людей и изъ другихъ мѣстъ; что эта тюрьма считалась самою крѣпкою не потому, что въ нижнемъ этажѣ были рѣшетки, а потому, что подъ нижнимъ этажемъ находились темные подвалы, куда запирали преступниковъ, которые тамъ большею частью и умирали, не дождавшись суда надъ ними. Послѣ пожара, отъ котораго остались только однѣ стѣны, эти стѣны стояли нетронутыми нѣсколько лѣтъ. Въ пустыхъ площадкахъ на полуразрушившихся печахъ и стѣнахъ обитали голуби, галки и вороны, а деревенскіе жители, не имѣвшіе въ городѣ пристанища, частенько ночевали тамъ. Такъ продолжалось нѣсколько лѣтъ; казна не имѣла средствъ возобновить домъ, со стороны же покупателей на него не находилось. Мало-по-малу горожане стали извлекать изъ него небольшую выгоду: такъ, они выломали рѣшетки и продали ихъ, стаскали печные кирпичи и даже принялись-было за стѣны.

Лѣтъ десять сряду оставленный домъ служилъ для суевѣрныхъ людей источникомъ неисчерпаемыхъ толковъ. Всѣ женщины были убѣждены, что тамъ по ночамъ живутъ кикиморы, что нѣсколько личностей будто бы даже видѣли по ночамъ огни въ домѣ и слышали какую-то пляску; по ночамъ и мужчины боялись ходить мимо дома, а шли другими улицами и переулками; этимъ домомъ пугали дѣтей, и всѣ были убѣждены въ томъ, что не сдобровать тому человѣку, который купитъ его и постарается на свою голову отдѣлать. Городское начальство даже ходатайствовало о томъ, чтобы эти стѣны сломать, а мѣсто съ фруктовыми деревьями, могущими приносить кое-какой доходъ, поручить надзору полиціи. А между тѣмъ эти опаленныя стѣны у всѣхъ горожанъ были какъ бѣльмо на глазу и съ каждымъ днемъ страхъ болѣе и болѣе увеличивался. Бывали случаи, что въ стѣнахъ этого дома находили скоропостижно умершихъ, и смерть ихъ приписывали чертямъ. Губернское начальство наконецъ отступилось отъ дома; его купилъ купецъ, но умеръ вскорѣ по переѣздѣ въ домъ; семейство купца выѣхало изъ него, заперло его, но тутъ нашелся смѣльчакъ, которому сильно захотѣлось завладѣть домомъ. Это былъ молодой секретарь уѣзднаго суда Яковлевъ. Онъ женился на дочери умершаго купца и, получивъ въ приданое этотъ домъ, уговорилъ судью перевести судъ въ нижній этажъ. Впослѣдствіи онѣ туда же пустилъ и земскій судъ. Слухи о чертяхъ прекратились, потому что суды изгнали чертей.

Двѣнадцатый часъ дня. На улицахъ города Ильинска грязно, хотя и печетъ солнышко; грязно оттого, что недавно только-что пересталъ идти большой дождь, который въ какіе-нибудь полтора часа такъ смочилъ песокъ и глину на улицахъ, что нужно было запасаться галошами самыхъ большихъ размѣровъ для того только, чтобы перейти съ одного угла на другой. Но зато, несмотря на сильно грѣющее солнце, у тѣхъ домовъ, у которыхъ есть садики, дышется легче, пахнетъ сиренью или геранью и жасминами, хотя изъ отворенныхъ оконъ тянетъ, какъ изъ открытой печки, жаромъ, съ запахомъ, похожимъ на печеный хлѣбъ. Легкій вѣтерокъ слегка колеблетъ листки деревьевъ, съ которыхъ падаютъ дождевыя капли на идущаго около заплотовъ, и наводитъ не то нѣгу, не то умиленіе, такъ-что если бы въ эту пору случилось идти такимъ образомъ петербургскому жителю, то ему бы подумалось: вотъ она жизнь-то гдѣ настоящая! И ему непремѣнно захотѣлось бы долго-долго наслаждаться этою жизнью, если бы до его слуха не доходили бранчливые голоса изъ маленькихъ домишекъ, населенныхъ мѣщанами и ихъ ворчливыми старухами, крикъ ребятъ, бѣгающихъ во дворахъ и посреди улицъ безъ штановъ, босикомъ, и болтающихъ ногами воду въ ручейкахъ, и дополняющія эту картину семейной жизни — бродящія по улицамъ свиньи съ поросятами. Такой пѣшеходъ, довольствуясь теплотою, запахомъ отъ цвѣтовъ, легкимъ вѣтеркомъ и голубымъ небомъ, по которому кое-гдѣ еле-еле плывутъ бѣлыя тучки съ сѣрымъ оттѣнкомъ, въ эту пору рѣдко кого встрѣтитъ на городскихъ улицахъ, за исключеніемъ двухъ-трехъ сторожей, идущихъ отъ почтовой конторы куда-нибудь съ книжками или дестевыми подъ мышками, да еще какого-нибудь блѣднолицаго молодого человѣка въ полиняломъ пальто или сюртукѣ и съ форменной фуражкой на головѣ, изобличающей въ немъ писца.

Ровно въ половинѣ двѣнадцатаго часа изъ Богородицкой церкви вышелъ сторожъ съ жестяною купелью и дьячокъ въ суконномъ подрясникѣ, опоясанномъ широкимъ вышитымъ поясомъ. И въ бѣлой поярковой шляпѣ съ широкими полями. Они сѣли на линейку, принадлежащую винному приставу Яковлеву, кучеръ котораго (онъ же и дворникъ) Трифонъ Клементьичъ, очень толстый господинъ, съ лысиной, длинными черными волосами и большою бородой съ просѣдью — человѣкъ въ городѣ извѣстный и уважаемый всѣми.

Дьячку рѣдко приходилось ѣздить на линейкѣ; но онъ сидѣлъ важно, съ самодовольствіемъ поглядывая на дома. Къ тому же онъ былъ мужчина рослый, молодой и красивый, съ курчавыми рыжими волосами и только-что начивающей выступать бородкой. Въ городѣ его называли молодымъ, потому что онъ жилъ съ молодою женою въ медовомъ мѣсяцѣ, а самъ говорилъ всѣмъ, что его скоро посвятятъ въ дьяконы, такъ какъ его тесть дьяконъ переведенъ за голосъ въ губернскій городъ, гдѣ и числится при архіерейскомъ хорѣ. Сторожъ, не ѣзжавшій въ линейкахъ, да еще такого туза, какъ бывшаго стряпчаго Яковлева, напротивъ, чувствовалъ себя неловко и готовъ былъ лучше идти по грязи, чѣмъ сидѣть, но его удерживало одно: надежда получить отъ виннаго пристава водки и денегъ за то, что онъ тоже участвовалъ въ привезеніи купели. Кучеръ былъ сердитъ.

Сперва всѣ ѣхали молча. Кучеръ не оглядывался; сторожъ не любилъ разговаривать вообще; дьячокъ ждалъ, пока къ нему не обратятся, такъ какъ онъ считалъ себя выше этихъ людей, но натура у него была такая, что онъ не могъ молчать долго.

— Клементьичъ? А Клементьичъ? Много у васъ будетъ гостей? — спросилъ онъ вдругъ кучера.

Кучеръ промолчалъ.

— Что это у васъ нынѣ рѣдко гости бываютъ? — опять спросилъ дьячокъ кучера.

— Будетъ время, и совсѣмъ не будемъ приглашать, — отвѣтилъ кучеръ рѣзко и тономъ обиженнаго человѣка.

— Что такъ! Али воля?… Да вѣдь у твоего-то барина не было крѣпостныхъ.

— Что же, что не было! Небось! получше кого другого живемъ, — сказалъ кучеръ обидчиво и ткнулъ рукой по направленію къ тому дому, въ которомъ жилъ земскій исправникъ, и продолжалъ: — куда ни позови, вездѣ идетъ, а у самого двери постоянно на запорѣ.

— Ну, у него жена нѣмка, а нѣмцы вѣдь русскихъ не любятъ.

— Кабы не любили, не ѣздили бы къ намъ. Она какъ ни пріѣдетъ къ намъ, то и дѣло играетъ съ барыней, Мариной Осиповной, въ преферансъ. Нынче ихъ не приглашали — не стоютъ. Марина-то Осиповна ужъ пять недѣль, какъ родила, а эта исправничиха нѣтъ чтобы провѣдать — здорова ли, молъ. Оно и то надо сказать, у нихъ, у господъ, другіе порядки, чѣмъ у насъ; у насъ, у мѣщанъ, попросту: поссоримся и помиримся, а у господъ нѣту этого.

— Разумѣется. Господа люди образованные.

— Кабы мы умѣли писать, и мы бы не уступили. Вонъ, посмотри, письмоводитель у Андрея Иваныча — мѣщанинъ, а орудуетъ всѣми дѣлами: Андрей Иванычъ знай только подписываетъ.

— Это такъ. Но я подразумѣваю все-таки образованіе — ученость; напримѣръ, вотъ хоть бы я: я скоро буду самъ дьякономъ.

Кучеръ отвернулся и съ презрительной улыбкой посмотрѣлъ на дьячка.

— Не вѣришь небось?

Кучеръ, ничего не сказавъ, сталъ торопить лошадей. Дьячокъ обидѣлся и тоже сталъ молчать.

— Нынче Андрей Иванычъ ужъ не даетъ на свѣчку по гривеннику, какъ прежде, когда былъ стряпчимъ. Нынче онъ и въ кошелекъ кладетъ копеечку, а не серебряный пятачекъ. Оно хотя эти серебряные пятачки бралъ къ себѣ отецъ протопопъ, а все же, значитъ, у Андрея Иваныча радѣнія было больше! — проговорилъ сторожъ.

— Да, да! Отецъ протопопъ сказывалъ ономедни, что онъ и за исповѣдь сталъ меньше получать отъ виннаго пристава, — проговорилъ въ свою очередь дьячокъ и захохоталъ.

— Вамъ бы все брать! И такъ мы много водки и вина всякаго даримъ. Нынче не тѣ доходы… Вы то разсудите, сколько у Андрея Иваныча дѣтей. На моихъ глазахъ у него сегодня десятую будете крестить, а до меня еще сколько ихъ было крещено! Теперь вотъ у него съ этой дѣвчонкой считается въ живыхъ ровно десять. Ихъ, поди, надо кормить, одѣть, выучить, къ мѣсту пристроить. Я больше васъ знаю его… Вотъ что! Деньги-то вѣдь не съ неба падаютъ! — проговорилъ кучеръ.

— Такъ-то оно такъ, да вѣдь у него двѣ дочери уже пристроены замужъ, третья нынче тоже выйдетъ замужъ, старшій сынъ становымъ, другой тоже, поди, поступилъ на службу, третій служитъ въ Сибири, а Дарья Андревна въ монастырѣ…

— Ну, такъ что! Не ваше дѣло считать… Нынче становые не то, что прежде; нынче завелись слѣдователи, а Дарьѣ Андревнѣ такъ и слѣдуетъ жить въ монастырѣ.

Черезъ пять минутъ они въѣхали во дворъ яковлевскаго дома.

Домъ выходилъ во дворъ большимъ прямымъ угломъ и имѣлъ въ нижнемъ этажѣ три крыльца; штукатурка со стѣнъ во многихъ мѣстахъ отвалилась, и на этихъ мѣстахъ некрасиво обозначились почернѣлыя отъ времени дранки, такъ что по одному взгляду на стѣны можно было заключить, какъ старъ этотъ домъ. Въ трехъ верхнихъ окнахъ, самыхъ крайнихъ, къ амбару, въ которомъ помѣщаются погребъ, каретникъ, жилья для коровъ и проч., видны какіе-то цвѣты въ банкахъ, коробочки, принадлежащія, какъ кажется, женщинамъ, и кисейныя занавѣски; на четырехъ окнахъ, ближнихъ къ углу, занавѣсокъ нѣтъ, а на каждомъ стоятъ по двѣ большихъ бутылки. Изъ этихъ оконъ слышится серебристый звонкій разговоръ, принадлежащій женскимъ голосамъ. На подоконникахъ остальныхъ оконъ, какъ внизу, такъ и вверху, замѣчаются кипы бумагъ, большихъ книгъ съ рваными корешками и верхними корками, оттопырившимися отъ песку, ежедневно по нѣскольку разъ попадающему на страницы при засыпаніи чернилъ. Вверху замѣчаются два человѣка, разговаривающихъ у окна; оба они въ форменныхъ сюртукахъ со свѣтлыми пуговицами; внизу у оконъ сидятъ у столовъ писцы. На среднемъ крыльцѣ трое служащихъ курятъ папироски. При видѣ линейки всѣ эти люди начали острить кто надъ кучеромъ, кто надъ дьячкомъ, но больше всего доставалось сторожу. Но лучше всего было взглянуть направо: тамъ, черезъ сажень отъ воротъ, начиналась деревянная фигурчатая, выкрашенная голубою краскою рѣшетка, которая тяпулась вплоть до заднихъ построекъ и соединялась такимъ образомъ съ садомъ. За этой рѣшеткой, на разстояніи пяти саженъ ширины и десяти длины, разведенъ садикъ, въ которомъ двѣ прямыхъ аллеи. Посреди этихъ аллей сдѣлано нѣсколько неправильныхъ дорожекъ, усыпанныхъ мелкимъ голешникомъ, а около нихъ, на кругахъ и трехугольникахъ, цвѣтутъ желтые, голубые и малиновые цвѣты. Недалеко отъ заплота, выходящаго на улицу противъ входа въ палисадникъ, построена небольшая бесѣдка, вокругъ которой растетъ восемь тополевыхъ деревьевъ, тощихъ, но высоко поднимающихся кверху. Въ этомъ палисадникѣ чирикаютъ птички. Во дворѣ чисто, хотя и бѣгаетъ нѣсколько курицъ съ двумя пѣтухами, которыхъ безпрерывно сгоняетъ съ мѣста четырехлѣтій здоровый мальчикъ, одѣтый по-господски. Недалеко отъ каретника стоитъ большая повозка съ кожаными накладкой и фартукомъ.

Пріѣхавшихъ встрѣтилъ самъ хозяинъ. Это былъ невысокаго роста плотный, здоровый и еще красивый мужчина, несмотря на свои пятьдесятъ шесть лѣтъ, такъ что, взглянувъ на него, емуможно было дать не болѣе 45-ти. Лицо у него широкое, полное, съ желтыми и съ оттѣнкомъ пебольшой красноты щеками, гладко выбритыми. Онъ улыбался; голубые глаза глядѣли привѣтливо; такъ и казалось, что это самое добрѣйшее существо въ мірѣ, но въ глазахъ замѣчалась сосредоточенность, точно онъ всю жизнь или занимался книгами и письмомъ, или что-нибудь обдумывалъ; лобъ широкій, съ бѣлымъ отливомъ, гладкій, но на немъ, какъ бы вслѣдствіе какого-то горя, замѣчается небольшая полоска по самой серединѣ, надъ носомъ; волоса сѣдые, рѣдкіе, зачесаны гладко на виски; на темени небольшая лысина. Одѣтъ онъ въ вицмундиръ, съ околышемъ министерства финансовъ и съ мѣдными пуговицами, на коихъ красуются гербы той губерніи, къ которой принадлежитъ городъ Ильинскъ. На вицмундирѣ прилѣплены: пряжки за XXV лѣтъ, медаль въ память послѣдней войны, а на шеѣ орденъ Станислава.

Зала имѣла бы вполнѣ казарменный видъ, если бы на каждомъ изъ трехъ оконъ не стояли банки съ разными цвѣтами. Стѣны были просто обѣлены; около нихъ стояли стулья съ рѣшетками; посрединѣ комнаты стоялъ круглый столъ, покрытый вязаною бѣлою скатертью; въ переднемъ углу, подъ большими кіотами въ серебряныхъ позолоченныхъ окладахъ, стоялъ мраморный столъ, на которомъ находился маленькій образъ съ золотымъ окладомъ и лежали библія, требникъ и псалтирь, такъ какъ въ этой залѣ регулярно каждое утро, передъ обѣдомъ, ужиномъ и послѣ нихъ, а также передъ сномъ, все наличное семейство Яковлева должно было справлять молитвы по очереди, то-есть по требнику и псалтирю долженъ былъ читать кто-нибудь изъ дѣтей опредѣленное число молитвъ. Зала повидимому находилась въ серединѣ дома, такъ какъ по правую и по лѣвую его сторону были двери, изъ коихъ первая была отперта, а другая заперта, и отъ одной до другой двери черезъ всю залу на крашенномъ желтою, отчасти уже стершеюся краскою полу былъ постланъ въ полъ-аршина ширины зеленый коверъ.

Изъ гостей больше всѣхъ выдавался протопопъ Сергѣй Иванычъ Третьяковъ, отецъ умершей второй жены Яковлева. Онъ высокъ, худощавъ, съ большою лысиною, которую обрамливаютъ коротенькіе, рѣдкіе пучки сѣдыхъ волосъ; эти волосы, вмѣстѣ съ коротенькою, рѣдкою сѣдою бородою, придаютъ лицу еще болѣе бѣлизны и затемняютъ совсѣмъ отцвѣтшіе, когда-то каріе глаза. Въ его лицѣ, улыбкѣ и глазахъ замѣтна простота и добродушіе. Онъ часто кашляетъ, говоритъ охриплымъ голосомъ и когда открываетъ ротъ, то въ немъ, вмѣсто зубовъ, видятся однѣ только пожелтѣвшія десны; голова немножко трясется. Онъ очень любитъ вступать въ споры, не любитъ никому уступать и сердится, если кто-нибудь не представитъ фактовъ, а говоритъ только по убѣжденію. У него на головѣ малиноваго плиса камилавка, которая уже давнимъ давно отцвѣла, такъ какъ онъ получилъ ее уже годовъ двадцать тому назадъ и съ тѣхъ поръ носитъ только въ экстренныхъ случаяхъ, — въ другіе же дни надѣваетъ простую шляпу. На немъ черная плисовая ряса, надѣваемая тоже въ экстренныхъ случаяхъ. Въ дополненіе къ этому надо прибавить, что онъ держитъ въ рукахъ толстую дубоваго дерева трость, оправленную подъ лакъ съ крючкомъ вмѣсто набалдашника. Безъ этой трости онъ не ходитъ никуда: она для него единственный другъ, она для него страсть, какъ табакъ, собака и т. п. Онъ имѣетъ семьдесятъ лѣтъ отъ роду, состоитъ за штатомъ, вдовъ, дѣтей не имѣетъ.

Другая личность, менѣе обращающая на себя вниманіе, это Осипъ Флорычъ Зиновьевъ, отецъ теперешней жены Яковлева — Марины Осиповны. Онъ высокъ ростомъ, очень толстъ, съ одутловатымъ, жирно-краснымъ лицомъ, точно испытывающимъ цѣлые дни холодъ. Борода и волосы у него черные, лоснящіеся, глаза плутовато-хитрые; вообще во всей его фигурѣ проглядываетъ мѣщанинъ-гостинодворецъ. Онъ считается въ городѣ первымъ купцомъ, и хотя платитъ только вторую гильдію, но по капиталу и по каверзамъ, творимымъ имъ, могъ бы смѣло записаться въ первую. Въ настоящее время онъ занимаетъ въ городѣ должность городского головы и состоитъ старостой въ Богородицкой церкви. Одѣтъ онъ въ длиннополый сюртукъ съ двумя рядами свѣтлыхъ пуговицъ и съ медалью на шеѣ. Сидитъ рядомъ съ протопопомъ Третьяковымъ, развалившись на стулѣ, и постоянно обращается только къ нему и къ хозяину, на другихъ же смотритъ свысока и отвѣчаетъ нехотя, какъ будто стараясь показать, что онъ человѣкъ имъ не парный, и если говоритъ съ ними, то единственно изъ расположенія къ хозяину, своему зятю, къ которому онъ пожалуй тоже не очень-то много имѣетъ уваженія.

Напротивъ протопопа, по другую сторону стола, сидѣлъ Осипъ Андреичъ Яковлевъ, старшій сынъ хозяина, становой приставъ перваго стана Ильинскаго уѣзда, плотный, высокій и краснощекій молодой человѣкъ съ длинными черными волосами, густыми усами и съ голубыми глазами. Въ его движеніяхъ замѣчается вертлявость, доходящая до того, что онъ не прочь и пофиглярничать; иногда онъ глядитъ по-кошачьи, но не бросается на противника, а встряхиваетъ волоса и съ взглядомъ, выражающимъ затаенную злобу, отворачивается, вздыхаетъ и вновь старается придать глазамъ невозмутимое спокойствіе. Это былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые долго помнятъ нанесенное имъ оскорбленіе, за что его не любили какъ товарищи по училищу, такъ и сослуживцы, и даже недолюбливало начальство, видѣвшее въ немъ заносчиваго человѣка, нерѣдко обращавшагося со своими жалобами, помимо ближайшаго начальства, прямо къ губернатору, который, считая себя прогрессистомъ, любилъ молодыхъ чиновниковъ съ новымъ направленіемъ, но безъ вольнодумства. Вообще онъ былъ на хорошемъ счету, какъ полицейскій дѣятель, скоро раскрывавшій слѣдствія, и хотя съ введеніемъ судебныхъ слѣдователей дѣла у него поубавилось, но работы все-таки было много, такъ какъ съ освобожденіемъ крестьянъ ему приходилось играть роль исполнительнаго и усмирительнаго полицейскаго дѣятеля. Впрочемъ, въ крестьянскомъ кругу его не считали варваромъ, потому что онъ на крестьянъ кричалъ въ самыхъ рѣдкихъ случаяхъ, не дрался, какъ дрались его товарищи, не пьянствовалъ, а былъ со всѣми вѣжливъ, хотя и принималъ подчасъ довольно крутыя мѣры; но крестьяне его не любили и несли ему въ подарки послѣднее свое состояніе, которое онъ, по новой модѣ, принималъ по настоятельной просьбѣ дарившаго.

Рядомъ съ нимъ сидѣлъ Викторъ Осипычъ, сынъ Зиновьева, только что записавшійся въ купцы молодой съ блѣдно-истощеннымъ лицомъ мужчина, узкими карими заспанными глазами, выражавшими апатичное состояніе и съ большими ушами, въ одномъ изъ которыхъ — правомъ — постоянно носитъ золотую сережку, похожую на кольцо. Онъ ведетъ себя очень смирно, тупо, съ разинутымъ ртомъ, смотритъ то на отца протопопа, то на сосѣда, то въ отворенную дверь, и если сосѣдъ обращается къ нему со словомъ, онъ разѣваетъ моментально ротъ, показываетъ два ряда почернѣвшихъ отъ табаку зубовъ и начинаетъ испуганно мигать глазами, и успокоится и приметъ прежнее положеніе только тогда, когда его оставятъ. Однако, сосѣдъ его, Осипъ Андреичъ, выросшій и даже учившійся съ нимъ до второго класса уѣзднаго училища, да и самъ батюшка, Осипъ Флорычъ, знаютъ его не такимъ. При отцѣ и у родни онъ держитъ себя смирнѣе агнца, скоро хмелѣетъ до того, что его незамѣтно отъ родителя или отъ хозяина уводятъ спать, не играетъ въ карты и вообще ведетъ себя, какъ неопытный мальчикъ (ему 21 годъ); но нужно увидать его за Волгой. Ужъ не тотъ тамъ Викторъ Осипычъ! И откуда тамъ появляется тогда разной молодежи — мѣщанъ, купеческихъ сынковъ и чиновниковъ съ молодыми женщинами сомнительной наружности и легкаго поведенія. Пьянство идетъ страшное, орутъ пѣсни, безобразничаютъ, и стоитъ въ это время горожанину выйти на берегъ, чтобы сказать: «а, это Витька съ цѣпи сорвался!» Однако, удовольствія эти ему помнились долго, потому что родитель, несмотря на совершеннолѣтіе, подвергалъ его въ своей конюшнѣ тѣлесному наказанію. Въ городѣ Виктора Осиповича считали за погибшаго человѣка, забитаго; дѣвицы считали его необразованнымъ за то, что онъ не умѣлъ по-свѣтски разговаривать, и отзывались объ немъ, что у него моченое лицо.

По другую сторону Зиновьева, за другимъ столомъ, сидѣли уѣздный судья Алексѣй Николаевичъ Крюковъ, высокій, худощавый, съ впалыми бѣлыми щеками старикъ, съ остриженными подъ гребенку сѣдыми волосами. Взглядъ у него суровый, такъ что люди, видѣвшіе его въ первый разъ, называли его крысой, но люди, знающіе его ближе, отзываются объ немъ, какъ о самомъ добрѣйшемъ существѣ, боящемся даже убить муху, и удивляются, какимъ образомъ такой добрый человѣкъ можетъ подписывать приговоры подсудимымъ. При этомъ надо замѣтить, что судья уже нѣсколько лѣтъ глухъ на лѣвое ухо, и потому въ разговорахъ постоянно поворачиваетъ къ говорящимъ съ нимъ правое ухо, накладывая за него правую ладонь. Вотъ почему и теперь онъ обращается больше въ сторону Зиновьева и протопопа, и рѣдко оборачивается въ сторону сидящихъ съ нимъ рядомъ по лѣвую руку казначея Викентья Мордарьича Чечелибухина и земскаго исправника Ильи Иваныча Давыдова, которые разговариваютъ большею частью другъ съ другомъ.

Изъ комнатъ по лѣвую сторону слышались женскіе голоса на разные тоны и чей-то охриплый мужской голосъ, вторившій имъ; по временамъ раздавался смѣхъ одной или двухъ женщинъ или всѣхъ разомъ. Хозяинъ и гости вели дружественную, но пустую бесѣду, иначе сказать — переливали изъ пустого въ порожнее.

— А у насъ въ уѣздѣ скоро будутъ двѣ новыя личности: мировой посредникъ и судебный слѣдователь, — говорилъ кто-то Осипу Андреичу.

— Гм!

— Что, нравится вамъ это?

— Мнѣ все равно… Конечно дѣла прибавится больше, потому что обоихъ придется наставлять, — самодовольно отвѣчалъ молодой Яковлевъ.

— А-а, не нравится!

— Много денегъ у казны — вотъ что! Къ чему эти слѣдователи? — не понимаю. Ну, посредникъ — дѣло другое, — проговорилъ старикъ Зиновьевъ.

— А почему посредники нужны по-вашему?

— Потому что они не даютъ помѣщикамъ много воли.

— А если я самъ помѣщикъ?

— Мнѣ что за дѣло?

— А если мнѣ это не по губѣ?

— Такъ вотъ я и испугался!

— Что вы на это скажете, Осипъ Андреичъ! — обратился псправникъ къ молодому Яковлеву.

Но въ это время въ залу вошелъ изъ другой комнаты въ сопровожденіи дочери Зиновьева, дѣвицы Анисьи Осиповны, и жены Осипа Андреича, Марѳы Антоновны, пожилой, плотный мужчина съ большимъ животомъ, весьма выдающимся впередъ, съ карявымъ, загорѣлымъ отъ ѣзды лицомъ, въ форменномъ фракѣ съ такимъ же воротникомъ и пуговицами, какъ и у Андрея Ивановича, съ двумя крестами на шеѣ и пряжкою за XXX лѣтъ на фракѣ. Вся его фигура изобличала въ немъ жителя губернскаго города и человѣка, занимающаго важную должность. Онъ, покачиваясь на обѣ стороны, медленно шелъ въ сопровожденіи двухъ дамъ и кланяясь проговорилъ:

— Мое почтеніе, господа.

Гости встали, а Осипъ Андреичъ ушелъ въ прихожую. Дамы тоже раскланялись съ гостями и, вмѣстѣ съ важнымъ господиномъ, подошли подъ благословеніе къ протопопу. Оказалось, что этотъ господинъ былъ двоюродный братъ Андрея Иваныча, асессоръ ревизскаго отдѣленія казенной палаты, и пріѣхалъ сюда, подъ видомъ освидѣтельствованія торговли, отдохнуть недѣльку-другую у брата. Зовутъ его Ипполитъ Аполлоновичъ Яковлевъ.

Анисья Осиповна была бы очень красивая дѣвушка, если бы ея лицо не портили веснушки. Въ карихъ ея глазахъ замѣчалась пытливость, а въ манерахъ не было той застѣнчивости, какая замѣчается у многихъ дѣвушекъ ея лѣтъ; ей съ Рождества минуло только семнадцать. Ея волосы пепельнаго цвѣта были просто зачесаны и даже кой-гдѣ торчали и спалзывали, почему она должна была часто ихъ приглазкивать руками; на ней было надѣто простенькое ситцевое платье палеваго цвѣта безъ всякихъ особыхъ украшеній; подъ платьемъ не было кринолина, а въ ушахъ она носила серебряныя легонькія сережки. Тѣмъ не менѣе, во всей ея фигурѣ было много хорошаго, такъ что можно было удивляться, какимъ это образомъ у такого родителя, какъ Осипъ Флорычъ Зиновьевъ, могла вырости такая дочь, если еще при этомъ брался въ соображеніе такой сынъ, какъ Викторъ Осипычъ. Этому обстоятельству въ Ильинскѣ всѣ дивились и единогласно рѣшили, что или отецъ лелѣетъ свою капризную и своенравную дочь для того, чтобы выдать ее за какого-нибудь очень важнаго чиновника въ губернскій городъ, или дочь держитъ его въ рукахъ, такъ какъ самъ онъ частенько напивается до безчувствія, ссорится съ женой, отчего эта послѣдняя жалуется всѣмъ, что его вооружаетъ противъ нея дочь его отъ перваго брака. На сколько все это вѣрно, читатель увидитъ дальше.

Совсѣмъ другое была Марѳа Антоновна, женщина 24 лѣтъ. Она была высока ростомъ, полна, какъ здоровая содержательница постоялаго двора. Лицо у ней продолговатое, носъ, похожій на еврейскій, брови черныя, но глаза разные: правый — карій, а лѣвый — сѣрый, что сразу не замѣчалось, да и Осипъ Андреичъ, какъ онъ самъ говоритъ, узналъ объ этомъ уже тогда, когда объяснился съ ней въ любви и сталъ ее цѣловать. Волосы у нея густые, но къ нимъ на затылокъ, подъ сѣтку, она прибавляетъ еще комокъ фальшивыхъ волосъ для приданія себѣ большей красоты; съ этой же цѣлью она и лицо свое натираетъ мѣломъ. На ней надѣто шелковое съ длиннымъ шлейфомъ платье, и на ногахъ у ней шелковые сапожки. Она часто ужимается губами, какъ бы стараясь этимъ придать себѣ грацію, кокетливо встряхиваетъ головой и постоянно поправляетъ свое платье, оборачивая голову назадъ. Такъ и видна въ ней дама, привыкшая бывать въ кругу аристократовъ-поклонниковъ, любящая танцы, и вообще женщина, желающая всѣмъ нравиться.

Какъ женщина, выросшая въ губернскомъ городѣ и считающая себя губернской львицей, она съ шикомъ раскланялась съ гостями, подавъ каждому руку, и въ то же время взглянула на дверь въ прихожую, куда ушелъ ея супругъ; Анисья же Осиповна, поздоровавшись съ гостями, присѣла къ брату.

Исправникъ съ казначеемъ начали разсыпаться въ любезностяхъ съ бонтонною дамой. Началось опять переливанье изъ пустого въ порожнее.

— Ты, Осипъ, кажется, скоро заснешь? — спросила шутливо Анисья Осиповна брата.

— Скучно, сестричка, — отвѣтилъ тотъ тихо, но замѣтно было, что онъ очень обрадовался приходу сестры.

— А ты пройдись по комнатѣ. Да вонъ и хозяинъ въ прихожей.

— А вотъ новость-то, — сказалъ старикъ Яковлевъ: — я письмо получилъ и отгадайте, откуда?

— Отъ Даши?

— Нѣтъ.

И Андрей Иванычъ показалъ на конвертъ.

— Изъ монастыря, — сказалъ Осипъ Андреичъ.

— Ужъ здорова ли? — вскричала Марѳа Антоновна.

— Прочитайте, папаша, — просилъ сынъ.

Андрей Иванычъ сталъ смотрѣть на конвертъ. Въ это время въ прихожую вошелъ давно ожидаемый протоіерей Григорій Иваповичъ Пьянковъ, толстый, низенькій, годовъ сорока мужчина съ широкимъ лицомъ, надменнымъ взглядомъ въ глазахъ, съ длинными, густыми черными волосами, въ камилавкѣ и съ наперснымъ крестомъ.

— Извините, ради Бога, — опоздалъ. Непріятное извѣстіе получилъ — дядя очень нездоровъ. Надо все сообразить и поскорѣе ѣхать, — проговорилъ Пьянковъ.

— Извините, что побезпокоили васъ, — извинялся хозяинъ.

— О, полноте! Малютка какъ… здоровъ?

— Да, да! Прикажите…

— Сдѣлайте одолженіе.

Андрей Иванычъ вышелъ и черезъ нѣсколько минутъ началось крещеніе, въ которомъ дѣвочку назвали Анной.

III.

У русскихъ въ маленькихъ провинціальныхъ городкахъ ведется испоконъ вѣка обычай такого рода, что родители не присутствуютъ при крещеніи ребенка, даже крестящій ребенка священникъ выгоняетъ вонъ отца или мать, если они вздумаютъ за чѣмъ-нибудь войти въ ту комнату, гдѣ совершается таинство. Яковлевъ и его жена были люди религіозные, вполнѣ слѣдующіе этому обычаю, и потому все совершеніе таинства проводили въ другихъ комнатахъ. Впрочемъ имъ бы и не выстоять всѣхъ молитвъ, потому что нужно было приготовить для гостей закуску и обѣдъ. Поэтому Андрей Иванычъ пошелъ распоряжаться насчетъ закуски и обѣда, прогнавъ своихъ дѣтей для того, чтобы положить на зубокъ ребенку рублевую монету. Монеты эти, извѣстно, идутъ въ пользу повивальныхъ бабокъ. А семейство Яковлева было большое. Въ живыхъ у него было съ теперешнимъ ребенкомъ ровно десять, за исключеніемъ отсутствующихъ; теперь находилось на лицо, кромѣ Осипа, дочь Марья 21 года, сынъ Владиміръ 8 лѣтъ и дочь Евлампія 5 лѣтъ. По зову Андрея Иваныча, въ комнату вошли: Марья, дѣвица полная, краснощекая, одѣтая по настоящему случаю въ шелковое платье и вдѣвшая въ уши огромныя сережки; сынъ Владиміръ, мальчикъ болѣзненный, нелюбимый отцомъ, но о которомъ Марина Осиповна часто плакала, думая, что ея любимый сынокъ того и гляди что умретъ. За ними ушли въ залу двѣ старухи, пріятельницы Марины Осиповны, изъ коихъ одна была жена дьякона, а другая мать разорившагося купца, и жена Зиновьева, Вѣра Петровна, худощавая, съ болѣзненнымъ лицомъ тридцати лѣтъ женщина, въ косынкѣ на головѣ и въ китайской шали, надѣтой поверхъ люстриноваго платья.

— Никто еще не былъ? — спросилъ Яковлевъ Марью Андреевну.

— Нѣтъ, — отвѣчала она робко.

— А твой женихъ?

— Вы не посылали за нимъ.

— Вотъ мило! Что онъ за особа, чтобы мнѣ посылать къ нему гонцовъ!

Яковлевъ пошелъ въ столовую. Въ ней было два окна, три шкафа и два стола — одинъ, самый большой — круглый по серединѣ былъ накрытъ бѣлой скатертью и на немъ уже стояли бутылки съ водкой, наливками и виномъ, и разныя холодныя закуски; на другомъ столѣ, что у оконъ, стояла посуда. Сама хозяйка, высокая, толстая женщина, съ бойкими карими глазами, лѣтъ тридцати пяти, съ широкимъ лицомъ, не выражавшимъ ничего особеннаго и мало чѣмъ отличающимся отъ лицъ купеческихъ женъ или женъ чиновниковъ, которымъ не приходится много хлопотать о насущномъ хлѣбѣ. Но по лицу этому все-таки можно было заключить, что эта женщина назадъ тому годовъ десять или двѣнадцать была красивою, — то-есть красивою на столько, что могла влюбить въ себя мужчину своимъ румянцемъ щекъ, стыдливыми взглядами карихъ глазъ, кокетливо-мѣщанскими ужимками алыхъ губъ и большими косами черныхъ волосъ. Такова была хозяйка Марина Осиповна, одѣтая въ настоящую минуту въ шелковое голубое платье и въ кисейномъ чепчикѣ на головѣ. Она отдавала приказанія старухѣ-кухаркѣ и кучеру Трифону, на которомъ теперь былъ надѣтъ старый яковлевскій сюртукъ, манишка, галстухъ и драповыя брюки. Кухарка перетирала посуду, а Трифонъ разставлялъ тарелки по столу.

— Все ли готово? — спросилъ жену Яковлевъ.

— Все. А ты этому пьянчужкѣ Родіонкѣ откажи. Сказала я ему, чтобы пришелъ, — его и нѣтъ. Вѣроятно онъ у тебя укралъ вина, — проговорила недовольно жена.

— Гм! Бестія… Ну, какъ-нибудь… Пошевеливайтесь.

— Тебѣ бы все сейчасъ.

— Ну-ну.

И Андрей Иванычъ, откупоривъ одну бутылку, налилъ рюмку наливки и подошелъ къ женѣ.

— Ну, поздравляю, Маня!

Супруги поцѣловались; затѣмъ Андрей Ивапычъ выпилъ.

— Отчего ты не пригласилъ Павлова?

— Куда же ему… еще дядя обидится. Мы его позовемъ вечеромъ.

— А я сегодня дьячка славно огрѣлъ… — началъ-было кучеръ, но въ это время вошелъ письмоводитель Андрея Иваныча, Родіонъ Савичъ Дементьевъ, въ рваномъ, запачканномъ грязью сюртукѣ и съ раскраснѣвшимся отъ водки лицомъ. Хотя онъ и старался держаться на ногахъ крѣпко, но его пошатывало. Кучеръ захохоталъ, Марина Осиповна сдѣлалась блѣднѣе, точно приходъ его былъ для нея какимъ-нибудь несчастіемъ; Андрей же Иванычъ съ усмѣшкой глядѣлъ на Родіона.

— Ну, зачѣмъ ты пришелъ, бестыжіе твои глаза! — напустился на Родіона Трифонъ.

— Не твое дѣло… Андрей Иванычъ… Я точно что маленько… а я ей-Богу не пьянъ, — началъ несвязно Родіонъ.

— Не пьянъ! Ха-ха! А въ полицію хочешь? — сказалъ Андрей Иванычъ.

— Ужъ для такого-то праздника…

— Отправь ты его ради Христа въ полицію, — сказала Марина Осиповна.

— Покорно благодарю… Это значитъ за всѣ услуги…

— Вотъ еще…

— Постойте, Марина Осиповна!.. Я теперича называюсь письмоводитель, а прилично ли мнѣ сапоги чистить, бѣлье кухаркѣ колотить на рѣкѣ? Это какъ?

— Молчать! — и Андрей Иванычъ ударилъ Родіонова по щекѣ. Родіоновъ отшатнулся.

— Ты, каналья, еще вздумалъ грубить и въ моихъ глазахъ!.. Я тебѣ что говорилъ сегодня утромъ?.. А? чтобы ты одѣлся почище и приходилъ помочь женѣ… А ты пьянъ! ты грубишь! Вонъ!!

— Простите великодушно!..

— Вонъ!! И не смѣй ко мнѣ показываться. Я уже много тебѣ прощалъ, а теперь ты осмѣлился при мнѣ наговорить дерзостей моей женѣ… Вонъ! чтобы духу твоего здѣсь не было, — говорилъ запыхавшись отъ злости Андрей Иванычъ. Щеки его покраснѣли.

— Пожалуйте мнѣ за полгода жалованье.

— Скажите, какой нахалъ! И это вы, Андрей Иванычъ, поблажаете. Пошелъ вонъ, негодяй! — кричала Марина Осиповна.

— У меня жена померла въ десять часовъ, вотъ я и пьянъ — сказалъ Дементьевъ.

— Врешь, врешь! — кричала Марина Осиповна, толкая Дементьева вонъ.

— Я бы тебя отправилъ въ полицію, да не съ кѣмъ, — кричалъ Андрей Иванычъ. Родіоновъ ушелъ, но Андрей Иванычъ нѣсколько минутъ пыхтѣлъ, топорщился у двери и обтиралъ лицо шелковымъ коричневаго цвѣта платкомъ.

— Экая пьяница! А я на него надѣялся… Дѣлать нечего, ты, Трифонъ, замѣни его мѣсто.

— А если у него въ самомъ дѣлѣ жена умерла? — сказалъ Трифонъ.

— Вретъ! не умерла, а онъ ее убилъ… Она постоянно приходила на него жаловаться, что онъ ее бьетъ… Ужъ онъ не укралъ ли у меня что-нибудь… А ты еще защищаешь его! О, охъ вы!! — говорила Марина Осиповна.

Въ это время въ столовую принесли окрещеннаго ребенка. За старухой-бабкой съ ребенкомъ шли: крестный отецъ ребенка, Ипполитъ Аполлоновичъ, крестная мать Марфа Антоновна, Марья Андреевна и Вѣра Петровна съ двумя старушками. Начались поздравленія; Андрей Иванычъ ушелъ въ залу. Тамъ Пьянковъ сидѣлъ между казначеемъ и Третьяковымъ.

— Да, думаю совсѣмъ убраться отсюда, и вы, Сергѣй Иванычъ, будете навѣрно рады моему отсутствію, — говорилъ Пьянковъ.

— Что мнѣ радоваться: я старъ и давно самъ хотѣлъ на спокой, не пускали.

— Полно, старина! — началъ Пьянковъ.

— Пожалуйте! милости прошу!! — говорилъ хозяинъ съ улыбочкой.

— Полно вамъ грызтись-то изъ-за мѣста! — сказалъ исправникъ и повелъ Третьякова.

— Обидно… — проговорилъ Третьяковъ вполголоса.

— Терпѣть меня не можетъ. Не повѣрите ли: сколько онъ на меня доносилъ, писалъ, — говорилъ также вполголоса Пьянковъ казначею, который на это только развелъ руками.

Всѣ усѣлись по старшинству. Пьянковъ занялъ предсѣдательское мѣсто, такъ что по обѣ стороны его сидѣли — по правую Третьяковъ, потомъ самъ Андрей Иванычъ, казначей, по лѣвую — Ипполитъ Аполлоновичъ, судья и т. д.; дамы сѣли отдѣльно отъ мужчинъ и по старшинству; Марина Осиповна, какъ хозяйка, за столъ не сѣла, а распоряжалась и упрашивала ѣсть и пить; Трифонъ прислуживалъ.

Сначала обѣдъ шелъ неоживленно; говорили только Пьянковъ, Ипполитъ Аполлоновичъ и изрѣдка въ ихъ разговоры вставляли свои мнѣнія самъ хозяинъ, исправникъ и казначей; остальные же ѣли и пили, смотря съ подобострастіемъ то на Пьянкова, то на Ипполита Аполлоновича; хозяйка отвѣчала ужимкою только въ томъ случаѣ, когда кто-нибудь изъ старшихъ гостей обращался къ ней съ похвалой такому-то кушанью, при чемъ лицо ея прояснялось, и она самодовольно взглядывала на дамъ.

— А вы скоро намѣреваетесь уѣхать отсюда? — спросилъ Пьянковъ Ипполита Аполлоновича.

— Да думаю завтра утромъ.

— Полно вамъ, братецъ. Вы и недѣльки не гостили у насъ, — сказала Марина Осиповна.

— Скучновато здѣсь, — сказалъ Ипполитъ Аполлоновичъ.

— Ну, я думаю, скука-то вездѣ одинакова — что здѣсь, то и въ губернскомъ, — сказалъ исправникъ.

— А я съ вами несогласна: въ губернскомъ вечера, танцы… какое общество! — вступилась Марѳа Антоновна.

— Я не участвую-съ на подобныхъ вечерахъ; не по карману.

— Ну, полноте, дяденька; вы теперь скоро будете совѣтникомъ и вамъ необходимо будетъ нужно бывать въ дворянскомъ собраніи.

— Ужъ нѣтъ: я старой привычки не перемѣню. То ли дѣло въ своей компаніи съ купцами или съ духовными. Меня владыка очень любитъ; я не одного семинариста попомъ сдѣлалъ.

— Да, я знаю… Мнѣ очень пріятно. Отецъ Стефанъ, кажется, получилъ крестъ, — отвѣчалъ Пьянковъ.

— Да, это очень умный молодой человѣкъ. Въ его года, а ему кажется двадцать седьмой, рѣдкіе бываютъ инспекторами семинарій, по крайней мѣрѣ нашей.

— Одно въ немъ, дяденька, скверно: говорятъ, большой драчунъ, — сказалъ Осипъ Аидреичъ.

— Что жъ, по-твоему такъ и спускать… Но твоему пусть мальчишки хоть на головахъ ходятъ… А, ты еще не знаешь, каковы эти семинаристы. А ихъ у зятя по крайней мѣрѣ семьсотъ человѣкъ.

— Строгость необходима, я съ вами согласенъ. Вы посмотрѣли бы, какой у меня въ уѣздномъ училищѣ ведется порядокъ! — проговорилъ Пьянковъ.

— Ну, это еще доказываетъ только, что мальчики такихъ строгихъ людей никогда не любятъ, — проговорилъ въ свою очередь Третьяковъ.

— А-а! Задѣли стариковское самолюбіе! — сказалъ исправникъ.

— Мальчишекъ надо драть, — крикнулъ Зиновьевъ.

— Я не отрицаю, но только полегонечку, въ самыхъ крайнихъ случаяхъ, когда уже никакія мѣры не дѣйствуютъ, — защищалъ свою систему Третьяковъ.

— Позвольте спросить, какія это мѣры? — спросилъ Пьянковъ.

— Самыя легкія; у меня, во время завѣдыванія училищемъ, въ теченіе четырехъ лѣтъ, кажется только двое были наказаны, и то не болѣе пяти ударовъ, а между тѣмъ другіе учителя только и дѣлали, что сѣкли.

— Дѣдушка очень простыя употреблялъ вещи. Напримѣръ, спроситъ урокъ, и если урокъ не знаетъ мальчикъ прилежный, онъ на первый разъ велитъ ему встать съ книгой въ уголъ къ печкѣ, во второй поставитъ къ печкѣ на колѣни, а въ третій подзоветъ самаго лѣниваго ученика, который живетъ во враждѣ съ прилежнымъ ученикомъ, да и заставитъ ученика теребить за уши прилежнаго, — хвастался Осипъ Андреичъ.

— Я думаю, такая система, напротивъ, вселяетъ раздоръ между воспитанниками, — сказалъ Пьянковъ.

— Напротивъ: прилежный ученикъ послѣ такого срама становился отличнымъ ученикомъ, потому что его конфузили товарищи, и даже примирялся со своимъ врагомъ… Вообще у меня мальчики учились хорошо; не было такой распущенности, — сказалъ Третьяковъ.

— А вы думаете, что у меня обучаются плохо? — вступился Пьянковъ.

Хозяинъ пригласилъ гостей выпить; заговорили о посредникахъ.

— Я думаю, по крестьянскому присутствію хорошая служба? — началъ казначей.

— Не знаю. Я слышалъ только одно, что эти люди только понапрасну бумагу переводятъ, и знаю, что въ уѣздахъ торговля находится въ плохомъ состояніи, на томъ основаніи, что многихъ крестьянъ разорили, а маклаки стараются выжать все даромъ. Я вотъ и здѣсь замѣтилъ, что нынче уже не крестьяне продаютъ на рынкѣ муку, масло и яйца, а прасолы, городскіе мѣщане, — проговорилъ Ипполитъ Аполлоновичь.

— Все это происходитъ отъ лѣности, — сказалъ Пьянковъ.

— Нѣтъ, не отъ лѣности, а оттого, что крестьяне поставлены между двухъ огней: между помѣщикомъ и посредникомъ, — горячился асессоръ.

— И находятся попрежнему въ рукахъ становыхъ приставовъ. Впрочемъ я не такъ выразился: безъ насъ они ни шагу! — вклеилъ отъ себя Осипъ Андреичъ.

— Васъ, молодой человѣкъ, не спрашиваютъ, — сказалъ асессоръ. — Я говорю про себя. Мои крестьяне, т. е. не мои, а моей жены, да это все равно, вотъ посмотрите, какъ они живутъ. Да они говорятъ: батюшко Ипполитъ Аполлоновичъ! Намъ никакой воли не надо: мы у тебя какъ у Христа за пазухой живемъ, — ей-Богу! Ну, говорю, ступайте, молодцы, на волю, уходите прочь. Ха-ха-ха! — куда! Въ ногахъ валяются, — только оставь! я только тѣмъ и пугаю, что говорю: ступай прочь!

— Это ужъ черезчуръ строго: куда же онъ дѣнется безъ всего и съ семьей? — сказалъ Третьяковъ.

— Смиренствомъ тутъ ничего не подѣлаешь. Вотъ они и боятся. И если имъ что-нибудь скажетъ посредникъ, они посылаютъ ко мнѣ старосту; я пишу посреднику — такъ и такъ, молъ; а если что, молъ, не по-моему, такъ я отцу твоему пожалуюсь, а не то и губернатору.

— А что, дяденька, смирны ваши крестьяне? — спросилъ Осипъ Андреичъ.

— Смирны, какъ агнцы.

— А не бунтуютъ, какъ у насъ?

— Смѣютъ! Да я имъ всю шкуру спущу. Пардонъ! — извинился асессоръ передъ дамами и продолжалъ: — былъ у меня одинъ мужиченко, невзрачный такой, лѣнтяй. Я бы его давно сдалъ въ солдаты, если бы онъ былъ помоложе и не хромой. Ну, вотъ онъ недѣли съ три тому назадъ и давай мутить мужиковъ, что-де имъ по положенію слѣдуетъ та же земля, которою они раньше пользовались. Тѣ и развѣсили уши: смекнули, что новую землю нужно облаживать, а прежняя немного требуетъ ухода, ну и послали ко мнѣ старосту. Я старосту прогналъ, они посреднику жалобу; тотъ пишетъ: нельзя ли сдѣлать съ крестьянами какое-нибудь соглашеніе? Я и разузнай: кто это мутитъ, и приказалъ посреднику наказать мужичонка розгами. А тотъ, что бы вы думали, пишетъ: не имѣю правъ. Вотъ они каковы посредники! Терпѣть я ихъ не могу! Мальчишки, забіяки…

Стали пить вмѣсто шампанскаго шипучую наливку; пошли поздравленія.

— И я тоже не особенно ими доволенъ, хотя у меня сынъ тоже мировымъ посредникомъ служитъ въ сосѣдней губерніи, — началъ исправникъ. — А именно: въ одной деревнѣ сгорѣло восемь дворовъ: говорятъ, былъ поджогъ. Ну, конечно пріѣхалъ я производить слѣдствіе, потому что у насъ тамъ судебнаго слѣдователя еще не было. Вотъ посредникъ и дѣлаетъ мнѣ предложеніе, чтобы я въ каждой деревнѣ завелъ пожарную команду. Ну, не дуракъ ли! Да, по-моему, хоть всѣ деревни сгори — все равно.

— Не горячитесь: безъ хлѣба останетесь, — сказалъ Третьяковъ.

— О, батюшка! Были бы деньги — хлѣбъ найдется.

— А бѣдные люди какъ жить будутъ?

— Будутъ работать.

— А если работы не хватитъ?

— Хватитъ.

— Вижу: изъ пустого въ порожнее вы переливаете. Извините, от. Сергій, а я выпью водочки, — сказалъ сердито Зиновьевъ.

Пьянковъ всталъ, за пилъ встали и остальные.

Немного погодя, Пьянковъ и Третьяковъ распрощались съ хозяевами и уѣхали. Третьяковъ обѣщалъ пріѣхать вечеркомъ съ племянницей.

— Ну, Андрей, гдѣ ты меня уложишь спать? Въ саду, что ли? — сказалъ хозяину Зиновьевъ.

— Да и я тоже: послѣ обѣда всегда отдыхаю, — прибавилъ ассессоръ.

— А мы въ карты, — сказали исправникъ и казначей.

Черезъ четверть часа Зиновьевъ ушелъ спать въ садъ въ бесѣдку, асессоръ ушелъ въ кабинетъ Андрея Иваныча, а остальные гости пошли играть въ палисадникъ.

Андрей Иванычъ былъ очень веселъ, потому что имъ остался доволенъ двоюродный братъ, а это много значитъ. Онъ пошелъ къ женѣ, которая, сидя въ одной изъ комнатъ, кушала. Рядомъ съ ней сидѣла худощавая красивая кормилица и кормила грудью ребенка, а за столомъ сидѣли маленькія дѣти, которыя ежеминутно баловали и заботились не объ ѣдѣ, а о томъ, какъ бы поскорѣе удрать на дворъ.

— А гдѣ тѣ? — спросилъ Андрей Иванычъ.

— Старухи ушли домой, а молодыя ушли въ садъ играть въ дурачки.

— Отчего это Раиса Сазоновна и другіе не пришли?

— Я почемъ знаю! Да и лучше.

— Да какъ? Вѣдь ихъ звали. Вотъ и этотъ скотъ, Павловъ.

— Онъ казначея не любитъ. Надо ужо послать за нимъ.

— Не нужно… Ахъ, я и забылъ совсѣмъ… Я письмо получилъ изъ Сокола, кажется, изъ монастыря.

— Опять, поди, Дарья на тетку жалуется.

— Посмотримъ, только почеркъ-то не ея… Ужъ здорова ли?

Андрей Иванычъ сталъ читать письмо. Еще не дочиталъ онъ и страницы, какъ лицо его омрачилось.

— Вотъ новость-то! — проговорилъ онъ.

Въ комнату вошли Марья Андреевна съ братомъ Осипомъ и его женой съ одной стороны и кухарка и дворникъ — съ другой.

— Ахъ, я и забылъ спросить о письмѣ! — сказалъ Осинъ Андреичъ.

Андрей Иванычъ дочиталъ письмо и медленно свернулъ его. Онъ теръ лобъ правой рукой и что-то обдумывалъ, а Марина Осиповна выдернула у него письмо и стала читать.

— Скажите, какая дерзость: ушла! И насъ не спросилась… — проговорила она съ досадой.

— Какъ? Дарья ушла — изъ монастыря?

— Убѣжала! — сказала Марина Осиповна такимъ тономъ, какъ будто падчерица ея сдѣлала убійство.

— Это мило! — растянула Марѳа Антоновна.

— Ну-съ, это дѣло васъ не касается! Идите себѣ… играйте. А вы чего тутъ торчите? — накинулся старикъ Яковлевъ на дворника и кухарку, которые и не замедлили уйти. Остальные, кромѣ Марьи Андреевны, которая стояла съ разинутымъ ртомъ и испуганно глядѣла на родителей, приняли эту новость горячо.

— Ну, гдѣ же она теперь? — спросилъ Осинъ Андреичъ.

— Вѣдь это ужасно! — проговорила Марина Осиповна и всплеснула руками.

Въ комнату вошелъ Ипполитъ Аполлоновичъ въ халатѣ и туфляхъ.

— Извините… Я пришелъ воды попросить… Что у васъ за совѣтъ?

Андрей Иванычъ сдѣлалъ плачевное лицо, и взглядывая то на зкену, то на сына, кривлялъ глазами.

— Такъ, дяденька, собрались… по-семейному, — отвѣчалъ за всѣхъ Осипъ Андреичъ.

— А я вотъ легъ спать, да что-то сегодня не могу заснуть — видно, много поѣлъ гуся. Я гусей ѣмъ въ рѣдкихъ случаяхъ, ну да впрочемъ завтра поѣду, такъ протрясусь.

Асессора стали упрашивать, чтобы онъ остался.

— Ну, не знаю. Скучно здѣсь… Я вотъ люблю послѣ обѣда немножко газетами поразвлечься — у насъ въ палатѣ чиновники всякія газеты выписываютъ; ну, такъ я и пользуюсь на даровщинку. А кстати ты, Андрей, письмо, кажется, получилъ отъ настоятельницы!..

Андрей Иванычъ молчалъ; остальные тоже затруднялись, что отвѣчать.

— Не желаете ли вы по саду прогуляться — сказалъ Осипъ Андреичъ.

— Ахъ, пойдемте, дяденька! — сказала Мароа Антоновна и вцѣпилась въ асессора.

— Съ удовольствіемъ бы съ вами пошелъ, да боюсь: я ревматизмомъ страдаю. Ну, что, здорова ли Даша?

— Здорова, — отвѣтилъ Андрей Иванычъ.

— Лѣтомъ сбирается къ намъ?

— Она уже уѣхала, — сказала Марина Осиповна.

— Вотъ какъ. А, да вотъ и письмо. Позвольте мнѣ прочитать… Я очень люблю читать письма отъ духовныхъ, хотя и не особенно уважаю женскіе монастыри.

— Я вамъ долженъ сообщить кое-что, — сказалъ Андрей Иванычъ, и взявъ письмо пригласилъ идти за собой асессора; за нимъ пошла и Марина Осиповна.

— Непріятныя извѣстія, — сказалъ Андрей Иванычъ асессору, когда они вошли въ кабинетъ, съ большимъ письменнымъ столомъ между двухъ оконъ, съ широкими двумя диванами у стѣнъ, съ четырьмя креслами и съ картинами изъ «Художественнаго Листка», изображающими сцены изъ севастопольской кампаніи.

— Что, нездорова Даша?

— Здорова, но… вотъ прочитайте.

Асессоръ прочиталъ письмо спокойно два раза, сѣлъ къ столу и, вѣроятно вообразивъ, что онъ прочиталъ дѣловую бумагу, замѣтилъ на немъ число, мѣсяцъ и годъ полученія, и потомъ обернулся, какъ будто бы за справками: въ какомъ положеніи находилось до сихъ поръ дѣло по этому предмету.

— Ну-съ? — сказалъ онъ и сталъ сурово смотрѣть то на самого Яковлева, то на свою жену.

— Ума не приложу! — отвѣчалъ Андрей Иванычъ.

— Она постоянно была взбалмошная, сумасшедшая, — сказала Марина Осиповна.

— Отчего вы ее мнѣ не отдали на воспитаніе, когда ее не любите? — сказалъ асессоръ Маринѣ Осиповнѣ.

— Да помилуйте, она вамъ покою не дастъ.

— Напротивъ, она у меня гащивала по мѣсяцамъ, и я всегда ее находилъ дѣвочкой послушной, прилежной и очень смирной… Да, я такъ и зналъ, что она не уживется въ монастырѣ. Но вотъ въ чемъ дѣло: въ письмѣ сказано, что она исчезла изъ монастыря такого-то числа, а съ этого времени прошла уже недѣля.

— Можетъ-быть, она у Кузьмы и Платоновыхъ.

— Очень нужно Платоновымъ содержать дѣвицу на возрастѣ. Они и такъ тяготятся Кузьмой, жалѣютъ ему куска мяса, хоть онъ у нихъ все равно что письмоводитель или слуга какой-нибудь. Можетъ-быть, она теперь у меня, и хорошо бы было, если бы она была у меня: ужъ я бы ее не пустилъ къ вамъ. Кстати, у меня и женихъ есть. Но вотъ что странно, — настоятельница пишетъ: за нею и прежде сего водились пороки, и поставлены точки. Чортъ ихъ знаетъ, къ чему они ставятъ это многоточіе? Что они хотятъ сказать этимъ? Вѣдь она второй годъ живетъ тамъ?

— Да.

— Ну, и къ чему было посылать ее туда! Будто, вы сами не могли ее обучить чему-нибудь? Рукодѣльницу, что ли, вы хотѣли изъ нея сдѣлать? Она, когда была у меня, отличную связала скатерть моей женѣ. Пѣвицу? Она и такъ хорошій голосъ имѣетъ и какъ, бывало, запоетъ «За рѣкой на горѣ» — заслушаешься. Нравственности, что ли, вы ей хотѣли больше придать, такъ ужъ дѣло плохое, коли вы своихъ дѣтей не умѣете воспитать по закону Божію и посылаете въ чужія моря. Хотѣлось бы мнѣ ее увидѣть: поди, похудѣла, перемѣнилась… Э-эхъ, вы!

— Но, братецъ, вѣдь вы сами совѣтовали отдать ее въ монастырь, — сказала Марина Осиповна.

— Когда?

— Помните, какъ она у васъ гостила въ послѣднее время. Вы говорили еще тогда: какая она богомольная; постоянно въ крестовую церковь ходитъ, дома поетъ божественное, какъ архіерейскій пѣвчій, хвалили ее за рукодѣлье. Вотъ вы и одобрили тогда мою мысль отдать ее въ монастырь.

— Я смѣялся, шутилъ, а вы приняли серьезно… Вы знаете, что я всегда былъ вами недоволенъ за это. Знаете вы это?

Супруги молчали.

— А что вы думаете, если она испортилась?

— Боже сохрани!

— Вотъ теперь такъ Боже сохрани. Завтра же уѣзжаю!

Кое-какъ асессора уговорили пожить еще дня съ три, и уговорили съ тѣмъ, что если завтра отъ Дарьи не получится письма и она не пріѣдетъ сама, то, значитъ, она въ дорогѣ и пріѣдетъ на третій день; если же и на третій день ея не будетъ, то она, вѣроятно, находится у асессора, и послѣ завтра отъ нея получится письмо. Но Яковлевы были сильно встревожены поступкомъ дочери; слова асессора казались имъ даже черезчуръ непріятными, и когда они вышли изъ кабинета въ другую пустую комнату, то между ними начался непріятный разговоръ.

— Всему этому ты виновата! — кричалъ Андрей Иванычъ.

— Покорно благодарю! Скажите, чѣмъ это?

— Тѣмъ, что старалась сбыть ее съ рукъ, а вотъ теперь что выходитъ. Она теперь, поди, гдѣ-нибудь голодомъ сидитъ, или умираетъ…

— Не безпокойтесь, не умретъ. Ужъ коли она испортилась…

— Молчать!.. Я отецъ ей, — крикнулъ Андрей Иванычъ.

— Да развѣ я гнала се изъ дому?

— Ты. Кто все твердилъ: надо ее въ монастырь послать къ теткѣ. А зачѣмъ? Зачѣмъ? Затѣмъ, чтобы она на глазахъ не терлась. Да скажи мнѣ, ради Христа: много ли твой отецъ далъ за тобой! скотина!.. Слава тебѣ Господи, я уже имѣю одного сына становымъ приставомъ, одна дочь замужемъ тоже за приставомъ…

— Очень я испугалась вашихъ ругательствъ! Припомните-ка, не вы ли говорили: теперь меня уволили изъ стряпчихъ, того и гляди отдадутъ подъ судъ, вѣдь вы кое-какъ и то съ помощью вашего братца попали въ винные пристава и вчера получили бумагу…

Андрей Иванычъ махнулъ рукой, сѣлъ на стулъ и закрылъ лицо руками.

— Дуракъ, такъ дуракъ и есть: Даша дѣвушка красивая, мы ее выдадимъ замужъ, благо, жениховъ много у насъ въ городѣ.

— Да! легко сказать — выдать. А за кого? За какого-нибудь пьянчужку, мѣщанина…

— А Павловъ развѣ не пьяница?.. Сами же вы нашли Марьѣ женишка. А вотъ онъ какой почтительный, и на крестины не пришелъ!..

Андрей Иванычъ всталъ, прошелся молча раза четыре по комнатѣ, подошелъ къ окну, взглянулъ въ него. Въ бесѣдкѣ играютъ въ карты исправникъ, казначей, судья и Осипъ Андреевичъ; Марья Андреевна и Марѳа Антоповна смотрятъ на нихъ; недалеко отъ нихъ бѣгаютъ въ лошади дѣти; на дворѣ бродятъ куры, въ помойной ямѣ роется свинья, около нея хрюкаютъ маленькіе поросята. Кучеръ Трифонъ стоитъ за воротами и шепчется съ какою-то женщиной.

— Не во время гость хуже татарина, — проговорилъ Андрей Иванычъ, отходя отъ окна.

— А для чего было звать?

— Да будьте вы прокляты!.. Сейчасъ поѣду рыбу ловить.

— Андрей Иванычъ! Да въ своемъ ли вы умѣ? Сами зазвали гостей; вечеромъ соберутся казначейша съ исправничихой и дочерями, скрипачи и еще кое-кто, а вы бѣжать… Подумайте, что про насъ говорить станутъ, да и папенька осердится.

— Я поѣду купаться.

— Вотъ выдумали! Простудиться вамъ хочется, что ли? Пошли въ баню — облейтесь.

— По крайней мѣрѣ, помру скорѣе.

— Покорно благодарю! Ишь выдумали… Чѣмъ я буду содержать вашихъ дѣтей?

— А-а! чортъ съ вами! — сказалъ Андрей Иванычъ, махнувъ рукой, и ушелъ въ палисадникъ.

Гости уже знали, что скоро къ Андрею Иванычу пріѣдетъ изъ монастыря дочь Дарья, и поэтому выразили ему свою радость, что скоро увидятъ ее, а добрый отецъ на радостяхъ угоститъ ихъ пирогомъ. По ихъ просьбѣ Андрей Иванычъ пришелъ къ нимъ, но игралъ разсѣянно вплоть до самаго вечера.

Описывать вечеръ не стоитъ. На немъ, кромѣ упомянутыхъ выше лицъ, были: жена казначея Раиса Сазоновна, пять дочерей исправника, изъ коихъ самой младшей было восемнадцать лѣтъ, а старшей тридцать одинъ годъ, дѣвицъ некрасивыхъ, чахоточныхъ, секретарь и засѣдатель уѣзднаго суда, инвалидный начальникъ, смотритель училища съ двумя учителями и два скрипача, которые съ девяти часовъ пилили на своихъ скрипкахъ. Подъ эту музыку въ залѣ происходили танцы. Больше всѣхъ былъ веселъ, повидимому, асессоръ, который то и дѣло танцовалъ съ Марѳой Антоновной, расточая ей любезности и цѣлуя у ней руку послѣ каждаго танца, такъ что хозяева какъ-будто забыли на время свое горе, и подходя къ играющимъ въ карты, говорили, что дяденька совсѣмъ отбилъ отъ нихъ Осипа жену.

— Ну, и вашъ-то Осипъ тоже не промахъ: съ казначейшей танцуетъ, — отвѣчала одна изъ дочерей исправника, какъ бы съ досадой.

Ровно въ два часа гости разъѣхались, а Андрей Иванычъ, уложивши спать дядю, сына и всю семью, ушелъ тоже спать въ садъ, въ бесѣдку.

IV.

Дѣвушка, показавшаяся вскорѣ по отъѣздѣ отъ Яковлева гостей около будки, пошла по направленію къ Яковлевскому дому. Въ это время, въ половинѣ третьяго часа, ее хорошо было можно различить. Она была средняго роста, худощавая, съ блѣдными щеками, въ которыхъ очень ясно замѣчались ямочки, точно она или мало ѣстъ, или мало ходитъ и изнурена какою-нибудь тяжелою, непріятною работою; большіе голубые глаза глядѣли какъ-то задумчиво-сосредоточенно, съ какою-то въ то же время тревогою, а маленькія ноздри ея немножко неправильнаго носа часто расширялись, какъ-будто отъ тяжелыхъ вздоховъ; тонкія губы ея были сжаты какъ-то особенно, точь-въ-точь какъ это дѣлается многими, когда имъ нанесли какую-нибудь обиду и они, какъ говорится, скрѣпя сердце силятся перенести эту обиду молча. Но несмотря на это и на то, что изъ-подъ шляпки безпорядочно выпадали на невысокій и неширокій лобъ два-три пучка черныхъ волосъ, несмотря даже на насѣвшую на лицо пыль, лицо это было хотя и не очень красиво, но въ немъ не было не только ничего отталкивающаго, напротивъ, оно было привлекательно, такъ что глядя на него чувствовалась къ этой дѣвушкѣ невольная симпатія и какое-то участіе, словно она въ жизни перестрадала очень много и много видала людей. Она одѣта просто: на головѣ круглая черная плетеная шляпка, съ коротенькимъ чернымъ вуалемъ, который теперь закинутъ на верхушку шляпки; поверхъ ея сѣренькаго съ клѣточками ситцеваго платья надѣтъ сѣрый бурнусъ, съ обшивками на карманахъ и обшлагахъ каменными гремушками; на ботинки надѣты кожаныя галоши, но онѣ мало спасаютъ отъ грязи, и ботинки уже посѣрѣли отъ нея.

Не всѣ еще караульщики ушли спать по домамъ. Едва дѣвушка прошла отъ будки пять домовъ и подошла къ углу, какъ съ лавочки, сдѣланной у завалинки, всталъ плотный мужчина въ старомъ замаранномъ известкой картузѣ, съ краснымъ лицомъ, узкими заспанпыми глазами, въ ваточной женской душегрѣйкѣ, покрытой ситцемъ (родъ шугайчика), въ толстыхъ изгребныхъ синихъ, запачканныхъ въ известкѣ, штанахъ и въ подобіи большихъ галошъ, образовавшихся изъ сапоговъ, отъ которыхъ обрѣзаны голенища. До сихъ поръ онъ сидѣлъ на лавкѣ дремля, а его сучковатая березовая палка и трещотка лежали около него, но разбуженный недавно проѣхавшими гостями Яковлева, онъ зѣвалъ, крестилъ ротъ, почесывался и угрюмо смотрѣлъ на покрывающійся пурпуромъ востокъ. Онъ медленно всталъ, потяпулся, взялъ палку и трещотку и подошелъ къ дѣвушкѣ. Та посторонилась.

Мужчина пристально сталъ глядѣть на дѣвушку.

— А-а! Откуда изволили явиться, барышня? — проговорилъ онъ не то съ радостью, не то съ удивленіемъ.

— Здравствуйте, Миронъ Миронычъ! — сказала дѣвушка тоненькимъ серебристымъ голосомъ. — Здорова ли Настенька?

— О-охъ, Дарья Андревна!.. Померла прошлую зиму. Крещенской воды выпила — простудилась и померла. А вы, я слышалъ, будто въ монахини постриглись?

— Нѣтъ, я въ родѣ воспитанницы жила.

— Такъ. А то говорили, будто вы ужъ совсѣмъ съ собой порѣшили. Моя Наталья и теперь все ворчитъ на вашего батюшку… Не во гнѣвъ будь вамъ сказано, и родители-то ваши больно ужъ жестоко поступили съ вами.

— Здоровы ли они?

— Чего имъ дѣлается. Вонъ вчера у нихъ крестины были; всю ночь плясали. Отсюда было слышно, какъ у нихъ скрипки пиликали. Ребенку и шести недѣль нѣту, а они пляску. Страмъ. Для баловъ-то они ужъ теперь дѣтей пристроили внизъ, возлѣ кухни… А вы бы, Дарья Андревна, пошли ко мнѣ, уснули, а завтра къ нимъ; потому, тамъ теперь всѣ спятъ; у всѣхъ, поди, голова болитъ.

— Покорно благодарю… Я пойду внизъ; не буду тревожить старшихъ.

Дѣвушка поклонилась и пошла; мужчина постоялъ еще немного и ушелъ въ свой дворъ.

«Все такой же!», думала Дарья Андреевна. «А Настя-то! Ахъ, какъ жаль!.. Какіе мы съ ней пріятельницы были; сколько я отъ родныхъ изъ-за нея непріятностей имѣла: ты, говорили, дворянка, а она дочь мѣщанина, мужичка… Сколько бы я ей теперь поразсказала всего, что я испытала въ это время… Что-то Иванъ подѣлываетъ?..»

Идетъ она и смотритъ на дома. Все такіе же; никакой перемѣны не замѣтно, только вотъ черемуха да рябина, кажется, подросли немного. И дома все знакомые; во многихъ она бывала, знаетъ, какъ тамъ люди до отъѣзда жили. Какъ-то они теперь живутъ? Вонъ въ этомъ домѣ, что направо, дѣвушку Катерину назадъ тому три года насильно выдали замужъ за пѣтуха, то-есть такого человѣка, котораго физіономія соотвѣтствовала этому названію: лицо корявое съ длиннымъ острымъ носомъ, съ рыжими, вѣчно сбитыми волосами; онъ и пьяница, и драчунъ. Молодая его жена съ годъ терпѣла побои мужа, потомъ стала отъ него бѣгать, красть, и когда сдѣлалось уже невтерпежъ, пошла къ ней совѣтоваться: ей хотѣлось убить или отравить мужа и только она, Дарья Андреевна удержала ее отъ этого, тѣмъ болѣе, что у нея былъ ребенокъ. Вонъ налѣво живетъ мѣщанинъ-конокрадъ, который уже нѣсколько разъ былъ подъ судомъ, но котораго постоянно выручалъ изъ бѣды ея отецъ, бывши стряпчимъ, за то, что онъ шилъ ему сапоги.

Вотъ и родной домъ, гдѣ Дарья Андреевна родилась и выросла. Отъ воротъ къ серединѣ улицы и посреди ея замѣтны слѣды колесъ; ворота заперты; на скамеечкѣ у заплота никого нѣтъ; легкій вѣтерокъ шевелитъ листья на деревьяхъ, отчего они чуть-чуть шумятъ; гдѣ-то начинаютъ чирикать птички, откуда-то послышалось кваканье лягушки и замолкло… Тихо въ дому, тихо на площади, вокругъ которой насажены березы и въ серединѣ которой стоитъ невысокая и небольшая старинная церковь; лѣвѣе ея, сквозь верхушки березъ, виднѣется багровый полукругъ восходящаго солнца, обливающаго небо кверху и по сторожамъ ало-розовымъ цвѣтомъ… Дарья Андреевна пошла къ углу, обогнула его. Направо и налѣво отъ площади переулка не было, а направо на площадь выходили трехъ и двухъ-оконные старенькіе домишки съ заплотами, за которыми деревьевъ не виднѣлось; налѣво отъ дома Яковлева шелъ садъ треугольникомъ, такъ что правая сторона церкви была напротивъ сада, и какъ разъ противъ церковнаго крыльца изъ-подъ заплота сада вытекалъ маленькій ручеекъ, который текъ дальше по направленію алтаря церкви, и далѣе впадалъ въ небольшой прудъ. За церковью и за оврагами, которыхъ за прудомъ насчитывалось нѣсколько, строеній было уже мало, да и то большею частью новыя или недоконченныя. За этими постройками начинается городское кладбище. Дарья Андреевна, помолившись на церковь, подошла къ крайнимъ, ближнимъ къ саду окнамъ дома. Самое крайнее было завѣшено бѣлою занавѣскою, и такъ какъ она была коротка, то еще красною шалью; на окнѣ съ двойными рамами и съ черными рѣшетками стояли между занавѣсками бутылка безъ горлышка съ сальнымъ огаркомъ и возлѣ нея, какъ-будто бы улика неосторожности кого-то, стоялъ значительно покосившійся и сплющившійся оловянный подсвѣчникъ, два пузырька, щетка и клубокъ съ шерстью. Два другія окна, ближнія къ крыльцу, выходящему на площадь, были до половины замазаны, такъ-что сквозь стекла ничего не видно. Дверь крыльца съ черною круглою дощечкою, на которой было написано: «Уѣздный Судъ», была заперта. Хотя же въ углу площади у заплота и сдѣлана калитка, но и она тоже заперта изнутри, такъ что ни въ домъ, ни въ садъ не было никакой возможности попасть.

Дарья Андреевна постояла задумчиво нѣсколько минутъ. Сердце ея билось скоро, его точно щемило; въ головѣ ея только и было: «хоть куда чужая! что-то скажутъ?». Она глядѣла то на домъ, то на садъ, не то испуганно, не то стыдливо; ей было какъ-то неловко съ ея узломъ; такъ и казалось, что она какъ-будто сама не своя, что она какъ будто сдѣлала что-то нехорошее и ей нечего ждать за свой поступокъ пощады… Ей бросилась въ глаза дыра подъ заплотомъ, откуда течетъ ручеекъ и откуда выползла большая бѣлая лягавая собака, и она пошла туда, но на нее, какъ на непрошенную гостью, накинулась собака съ лаемъ, и она избавилась отъ нея только тѣмъ, что бросила ей небольшой кренделекъ, который та только понюхала, вильнула хвостомъ и съ лаемъ пошла на середину площади.

«Нѣтъ… такъ только воры лазятъ. А я пришла домой, къ родителямъ», подумала Дарья Андреевна, и ей сдѣлалось такъ грустно, что она едва-едва не заплакала и опять пошла къ дому. Тамъ, изъ одного угла, закинувши за себя край занавѣски и шали, выглядывала какая-то старая черномазая женщина, съ растрепанными черными волосами, въ рубахѣ и въ янтарныхъ бусахъ на шеѣ. Дарья Андреевна стала подходить къ окну; но женщина вдругъ какъ-будто испугалась и скрылась. Занавѣска приняла прежнее положеніе. Дарья Андреевна постучалась въ окно. Никто не шелохнетъ занавѣской.

«Это, должно быть, кухарка. Афимью, должно быть, смѣнили, а эта меня не знаетъ», подумала она и хотѣла идти къ воротамъ, а потомъ, если тамъ не достучится, то къ протопопу, Сергію, который прежде очень любилъ ее. Вдругъ она услыхала стукъ въ окно.

— Чего тебѣ? — послышался оттуда охриплый голосъ.

— Пусти.

— Ты чья?

— Я Дарья Андреевна.

Женщина оскалила зубы и быстро исчезла. Немного погодя, она отворила калитку, запертую не на замокъ, по на защелку и припертую вмѣстѣ съ воротами толстою жердью на полтора аршина отъ земли.

— Вы… барышня? — спросила женщина, вставъ въ дверяхъ.

— Да, я дочь.

— Вы изъ монастыря?

— Да. Спятъ папаша и мамаша?

— Спятъ, поди. Умаялись съ крестинъ-то.

Женщина пропустила Дарью Андреевну, съ любопытствомъ заглядывая ей въ лицо, и засунувъ за скобку жердь пошла за нею. Дарья Андреевна хотѣла-было идти наверхъ, но женщина ее остановила.

— Вы туда не ходите — не добудитесь, потому новому отпереть. Какъ этотъ толстопузый гость пріѣхалъ, такъ съ этого хода перестали и днемъ ходить, а ходятъ или съ параднаго, или съ кухни. А вы пожалуйте въ дѣтскую. Что жъ вы, барышня, на крестины-то не пріѣхали? — говорила женщина.

— А вы кухарка?

— Кухарка; да не во гнѣвъ будь вашей милости сказано, барыня-то ужъ больно привередливая; все не по ней. Обижаетъ очень. Такая, что не приведи Богъ… Нехорошая… Все хочетъ, чтобы ей какъ нибудь даромъ… А вы хоть еи передавайте, хоть нѣтъ, мнѣ все равно; я никого не боюсь; теперь я не крѣпостная. А что этотъ дворникъ дѣлаетъ, такъ это тоже… — говорила кухарка. Отъ нея пахло очень рѣзко водкой.

Въ сѣняхъ, откуда вела лѣстница наверхъ и было два хода въ кухню, въ дѣтскую и кладовыя, въ этихъ сѣняхъ было и грязно, и сыро. Дарья Андреевна вошла въ кухню, потому что дверь въ дѣтскую была заперта, а нянька, по отзыву кухарки, спала. Изъ кухни онѣ вошли въ коридорчикъ, въ который шелъ сверху ходъ, загроможденный какими-то коробками и корзинками, наполненными грязнымъ бѣльемъ и какимъ-то хламомъ; оттуда вошли въ дѣтскую. Въ первой комнатѣ, съ двумя окнами, съ замазанными до половины стеклами въ рамахъ, спали маленькія дѣти Андрея Иваныча и Осипа Андреича: Александра спала, разметавшись поперекъ кровати, свѣсивъ съ нея ножки, и если бы она еще разъ перевернулась, то непремѣнно упала бы на полъ; противъ нея спала на кровати, лежа на лѣвомъ боку, Марья Андреевна и храпѣла; Владиміръ обнималъ Павла, но они спали такъ тихо, что ихъ дыханія не слышно было; Евлампія спала тоже на отдѣльной кровати. Дарья Андреевна подошла къ сестрѣ, посмотрѣла на нее и, подумавъ: «какъ она потолстѣла», поцѣловала ее въ щеку, но Марья Андреевна, утерши щеку рукой, потянулась и перевернулась на другой бокъ.

— Не троньте ея; она всѣ ноги себѣ отплясала. Завтра не добудишься, — проговорила кухарка, укладывая Евлампію, какъ слѣдуетъ. — Барыня-то ей поручила дѣвочку, а она сама едва до кровати добралась. Не хотите ли, барышня, закусить? Хоть барыня-то и велѣла все спрятать, да я малу-толику утаила, потому цѣлый день не ѣмши.

— Нѣтъ, я не хочу.

— Поѣшьте, а то завтра обѣдъ-то поздно будетъ, потому этотъ толстопузый поздно обѣдаетъ, а барыня даетъ ѣсть всѣмъ въ одну пору.

Дарья Андреевна отказалась ѣсть.

— Такъ вы лягте.

— Я спала; вы идите спать.

Кухарка что-то проворчала и ушла, крѣпко хлопнувъ дверью.

Въ другой комнатѣ, въ зыбкѣ, прицѣпленной за тонкую жердь, вдернутую въ кольцо у потолка и называемую очепомъ, спалъ ребенокъ; кормилица-нянька тоже спала, храпя на всю комнату; на полу спала какая-то старуха и около нея лежала кошма съ подушкой и чей-то зипунъ. Дарья Андреевна открыла люльку, тамъ спалъ спеленатый ребенокъ, держа во рту рожокъ, положенный на маленькую подушечку. «Какой хорошенькій!» — сказала Дарья Андреевна, поцѣловала ребенка, который пробудился и заплакалъ. Въ комнату вошла кухарка и стала качать зыбку.

— За всѣми ухаживай! Наняли потаскушку, а она только спитъ… нажрется и спитъ! День-то весь бѣгаешь, какъ толчея, на мѣсто даже не присядешь. Какъ вечеръ придетъ, немного полегчаетъ, думаешь: ночью высплюсь. Анъ вотъ и спи… А еще сама говоритъ: ты, Степанида, въ дѣтской спи. И по ночамъ сюда ходитъ… Будто я крѣпостная или потаскуша тутъ ли молъ, я, не сплю ли! Ей-Богу, если бы не рубль — ушла бы. Да вы лягте.

— Я выспалась.

Ребенокъ замолчалъ и кухарка сѣла на постланное.

— Это вотъ тоже нянька Осипа Андреича, — рекомендовала кухарка спящую на полу лицомъ къ стѣнѣ женщину. — Ей-Богу, если бы я была помоложе, непремѣнно пошла бы въ няньки. Спи себѣ: дитя не свое. Только ужъ у меня нравъ дурацкій: люблю я больно ребятъ, жалко мнѣ, какъ они кричатъ.

Дарья Андреевна, снявши бурнусъ и положивши узелъ, пошла въ комнаты.

— Вы куда? Не ходите — осердятся: онѣ и такъ даве что-то васъ поминали и сердились, --сказала кухарка.

— Я пойду въ садъ.

Дарья Андреевна вышла во дворъ. Тамъ изъ повозки слышался чей-то храпъ; на передкѣ спалъ большой сѣрый котъ. Когда Дарья Андреевна подошла къ повозкѣ, котъ открылъ глаза и умильно посмотрѣлъ на нее.

— Буско! Бу-уско! ты еще живъ, старичекъ! — проговорила она, гладя кота, который при первыхъ ея словахъ хитро глянулъ на нее, но потомъ вскочилъ и убѣжалъ въ каретникъ.

Въ бесѣдкѣ палисадника замѣтны были слѣды вчерашняго развлеченія: на пескѣ валялись окурки папиросъ и сигаръ, скамейки стояли въ безпорядкѣ, на столѣ лежали въ разбросѣ карты и марки, сдѣланныя изъ картъ, и обозначались два свѣжихъ круга отъ пивныхъ стакановъ. Но въ палисадникѣ хорошо, небо чисто, въ воздухѣ тихо; вѣтерокъ только шевелитъ верхушки деревьевъ и до низу не проникаетъ, пахнетъ отъ цвѣтовъ, — такъ бы и не вышелъ изъ него; однако, Дарья Андреевна пошла дальше. Лишь только она прошла палисадникъ, передъ нею открылся большой запущенный садъ: какъ природа создала деревья, такъ они и росли; тутъ было всего двѣ аллеи-дорожки: одна по бокамъ сада, около заплота, а другая шла въ серединѣ; вмѣстѣ съ березой росли осина, сосна, тополь, рябина, черемуха и между ними малина. Кое-гдѣ просвѣчивала сквозь траву вода, виднѣлись камни, желтенькіе и голубые цвѣточки; крапива и репей росли вездѣ въ огромномъ количествѣ; только и замѣтно было человѣческое вмѣшательство въ томъ, что въ саду кое-гдѣ были насажены яблони, сливы, груши, розы, крыжовникъ, смородина, клубника на грядкахъ и сирени, которыя уже цвѣли. Здѣсь уже замѣтно слышался шелестъ листьевъ, и не совсѣмъ ясно доходило щебетаніе птичекъ, какъ будто онѣ пѣли очень далеко. Разстояніе отъ того мѣста, гдѣ кончался палисадникъ, и до заплота налѣво было занято огородомъ, въ серединѣ котораго стояла деревянная баня съ двумя небольшими окнами въ четыре стекла каждое. Эту баню окружали гряды, сдѣланныя по направленію къ югу и востоку; на нихъ уже начинали всходить всевозможные овощи; недалеко отъ заднихъ построекъ устроено нѣсколько парниковъ для огурцовъ, закрытыхъ оконными, негодными къ употребленію рамами; около заднихъ построекъ сдѣланы тоже гряды, и отъ нихъ поставлены къ постройкамъ тычинки — тутъ ростутъ тыквы и арбузы.

Весело сдѣлалось Дарьѣ Андреевнѣ. «Чего-чего только тутъ ни насажено! Каковъ-то нынче будетъ урожай. И какъ хорошо здѣсь, тихо; ничто не мѣшаетъ роста этимъ овощамъ», думала она. Но вотъ застучали копытами лошади, промычала корова, пропѣлъ пѣтухъ. «Здѣсь тихо, здѣсь растенія, а тамъ — тамъ жизнь съ заботами и безпокойствами», проговорила она про себя и пошла, думая о томъ, какъ она въ тяжелое время, когда ее бранили и корили, уходила въ этотъ садъ лѣтомъ, и ей казалось хорошо, или по крайней мѣрѣ легче дышалось, точно съ ея плечъ сваливалось что-то тяжелое; ей было весело бродить въ этомъ запущенномъ саду съ толстыми, высокими деревьями, и тяжело казалось возвращаться домой, гдѣ ворчатъ, кричатъ и смотрятъ на нее недовольно.

Изъ огорода она пошла въ садъ по узенькой тропинкѣ. Этой тропинкой дошла она до пруда, имѣющаго саженъ пятнадцать длины, и въ самой серединѣ саженъ шесть ширины; прудъ тоже былъ запущенный. Вокругъ пруда на полянкѣ ростутъ желтенькіе и голубые цвѣточки, а передъ бесѣдкой на небольшой площадкѣ насажены георгины, настурціи и другіе цвѣты. Вода въ прудѣ покрылась плѣсенью по краямъ; у противоположнаго берега играетъ рыба и чавкаютъ траву караси.

Дарья Андреевна сѣла къ пруду, закурила папироску и задумалась. Долго она сидѣла въ такомъ положеніи: ей хорошо было; хотѣлось припомнить прошлое, но глаза ея смыкались, вѣтерокъ усиливался, сильнѣе шелестѣли листья и вѣтви деревьевъ, кустовъ и шевелили ея волосы; солнышко уже не было багрово, а стояло надъ самыми верхушками дальнихъ деревьевъ, и ослѣпительно бѣлымъ, бездоннымъ кружкомъ отражалось въ водѣ. Ничего нейдетъ въ голову; такъ бы и сидѣла тутъ… Вдругъ что-то шевельнулось въ травѣ и кто-то прыгнулъ въ воду; Дарья Андреевна вздрогнула, но замѣтивъ лягушку, успокоилась. Опять она задумалась, и вдругъ вскочила: лягушка была недалеко отъ нея и какъ будто намѣревалась вскочить ей на платье. «Экая противная! Отчего я боюсь ихъ? вѣдь онѣ не кусаются», подумала она и сѣла ближе къ бесѣдкѣ. Но не просидѣла она и пяти минутъ, какъ услышала оттуда кашель. Хотя въ боку бесѣдки и было сдѣлано окно, которое было отворено, но она въ ней никого не замѣтила, потому что бесѣдка съ трехъ сторонъ была окружена густыми кустами шиповника, и ее отсюда изъ за деревьевъ видно не всю.

Дарья Андреевна вздрогнула и подошла къ бесѣдкѣ. Дверь бесѣдки была заперта изнутри на крючокъ; въ полуотворенное окно Дарья Андреевна увидала слѣдующее: Андрей Иванычъ лежалъ на широкой скамейкѣ, на тюфякѣ, покрытомъ простыней, лежалъ онъ на спинѣ въ шерстяномъ, сѣромъ халатѣ и ермолкѣ на головѣ, и курилъ изъ длиннаго чубука, трубка котораго касалась его ногъ. Онъ то глядѣлъ въ потолокъ, шевеля передъ лицомъ пальцами правой руки, то закрывалъ глаза, то скрежеталъ зубами, то морщилъ лицо. Передъ нимъ на столѣ стояли: чернильница съ принадлежностями, бутылка съ какою-то наливкой, тарелка съ огурцомъ и жаренымъ карасемъ, кисетъ съ табакомъ, коробка спичекъ, кусокъ бѣлаго хлѣба, нѣсколько пакетовъ, уже распечатанныхъ и какое-то письмо. Покуривъ немного, Андрей Иванычъ взялъ со стола письмо и, прочитавъ немного, — проговорилъ:

— Каналья! Вамъ только плати деньги!.. Отлично! Нѣтъ; я еще самъ поѣду; я съ тебя взыщу за Дарью.

И онъ привсталъ, взялъ бутылку и отпилъ изъ горлышка.

— Я вамъ всѣмъ утру носъ! Это ты врешь, что она убѣжала…

— Папаша… — проговорила робко Дарья Андреевна.

Яковлевъ вздрогнулъ, перекрестился и посмотрѣлъ въ окно. Тамъ стояла Дарья Андреевна.

— Даша! ты ли это? — привставъ, проговорилъ отецъ.

— Я, папаша.

Яковлевъ отперъ дверь.

— Папаша, простите ли вы меня!… — сказала Дарья Андреевна и заплакала.

Андрей Иванычъ обнялъ дочь, поцѣловалъ и самъ заплакалъ.

— Милая ты моя… Какъ это… А?.. говорилъ онъ, смотря на дочь.

— Терпѣнія не хватило, папаша. Послѣ я вамъ все разскажу… Вы на меня не сердитесь за то, что я уѣхала оттуда?

— Вотъ еще… А ты что же не писала?

— Я писала… Я думала, вы знаете все.

— Да я ничего отъ тебя не получалъ ужъ съ полгода и сердился; а Марина Осиповна все говорила, что ты нарочно не хочешь писать.

— Это, папаша, настоятельница перехватывала письма. Я узнала уже послѣ того, какъ отправила съ служителемъ къ вамъ письмо. Я тогда писала, что мнѣ не хочется больше жить въ монастырѣ, вотъ она дня черезъ два и давай меня пилить, что я негодная дѣвчонка, веду себя не хорошо, смущаю другихъ воспитанницъ и молодыхъ монахинь, ничего не дѣлаю, развратничаю, обжираюсь…

И она заплакала.

Андрей Иванычъ сжалъ кулаки, опять выпилъ изъ бутылки и закусилъ рыбой.

— У васъ, папаша, и вилки-то нѣту. Я пойду принесу.

— Не надо… А то опять не оберешься укоровъ. Ну, а деньги-то у тебя были ли?

— Виновата, папаша, я заняла у старушки-чиновницы пять рублей, и до губернскаго города ѣхала съ обозами.

— У Кузьмы была?

— Два дня пробыла… И что за жизнь, папаша, Кузьмѣ! Утромъ встанетъ — сапоги надо вычистить самому, потомъ переписать кое-что, послѣ обѣда дѣтей обучать, вечеромъ опять бумаги переписывать…

— Нельзя: Платоновы намъ всегда пригодятся.

— Но, папаша, Кузьма говоритъ, что ему нѣкогда готовить свои уроки. Вотъ его хотятъ оставить въ пятомъ классѣ еще на годъ.

— А что жъ такое? Стукнетъ ему семнадцать лѣтъ, и на службу опредѣлимъ.

— Все же бы лучше, если бы онъ кончилъ въ гимназіи.

— Онъ и теперь ужъ много знаетъ, и теперь ужъ у него въ письмахъ замѣтна какая-то прыть и самонадѣянность. Ипполитъ уже обѣщаетъ ему мѣсто помощника въ своемъ отдѣленіи, а это много значитъ, матушка. Нынче и чиновники безъ мѣстовъ шляются. Вотъ что. Надо успѣвать, покуда я живъ, да дядя на службѣ; а онъ вездѣ можетъ мѣсто выпросить. Вотъ хоть бы я теперь: изъ стряпчихъ уволили, отдали-было подъ судъ, да спасибо — дядя похлопоталъ, освободили отъ суда, и вотъ я теперь винный приставъ. Была ты у Анны Николавны?

— Была, да она такъ сухо приняла меня, что я недолго у нея сидѣла.

— Напрасно. Ты ей должна всячески угождать; она хотя и чванливая барыня, съ душкомъ, но для тебя всегда пригодится.

— Не думаю.

— То-то вотъ и скверно, что вы съ любезнымъ братчикомъ все по-своему… Это не хорошо. Ссориться никогда не слѣдуетъ, потому что ты еще и жить-то не начала, все тебя еще, такъ сказать, на помочахъ держатъ…

— Я, папаша, хочу попытаться жить сама собой, — проговорила чуть слышно отъ робости Дарья Андреевна.

— Ты должна то имѣть въ виду, что вѣдь у меня завалящихъ денегъ нѣтъ; ей-Богу, у меня всего капиталу три серіи, да рублей съ пятьдесятъ мелкими… И удивительнаго тутъ нѣтъ ничего, если взять во вниманіе, что у меня что ни годъ, то ребенокъ, а ребенка-то надо тоже кормить, воспитать, пристроить къ мѣсту. А это дѣлается не духомъ святымъ, за каждую малость надо платить деньгами, а тутъ еще дыры по службѣ, и каждая такая дыра замазывается сотней, а гдѣ и побольше.

Андрей Иванычъ замолчалъ и опять выпилъ.

Дарья Андреевна слушала со вниманіемъ. Она не плакала, но лицо ея было серьезно. Ей казалось, что отецъ читаетъ ей нотацію, и въ то же время излагаетъ свое горе и выворачиваетъ передъ нею душу, чего съ нимъ прежде не бывало. «Господи», подумала она: «какъ онъ опустился!» Правда, онъ и прежде пилъ много; но тогда онъ рѣдко говорилъ съ кѣмъ-нибудь изъ своихъ домочадцевъ. Неужели отецъ дошелъ до такой бѣдности?

— Ты ни съ кѣмъ еще не видалась здѣсь? — спросилъ послѣ выпивки Андрей Ивапычъ.

— Нѣтъ, папаша. Правда, я видѣла Машу, но она спитъ, и я не стала ее будить. Нянька или кормилица, тоже спитъ.

— Ну, ничего. А ты бы легла съ дороги-то: я уйду, лягу въ каретникъ или повозку.

— Нѣтъ, я спала.

— Ну, полно. Къ намъ пріѣхалъ дядя; онъ хочетъ тебя съ собой взять. Но я не хочу, чтобы ты уѣхала такъ скоро.

— Мнѣ, папаша, вовсе не хочется гостить у него.

— Глупости говоришь.

— Я, папаша, хочу сама попробовать жить: я буду шить на сторонѣ…

— Что такое? Я что-то не разслышалъ.

— У меня въ городѣ Соколѣ есть знакомая дѣвица-чиновница, такъ она шьетъ на гостиный дворъ.

— И живетъ непремѣнно на содержаніи, какъ у нашего засѣдателя Петрова?

— Нѣтъ, папаша, она живетъ съ матерью, бѣдною старушкою.

— Да ты сумасшедшая, что ли? Ты, дочь бывшаго стряпчаго, и вдругъ будешь шить на продажу! Господи! вотъ я до чего дожилъ!.. Моя дочь, моя кровь и плоть — работница! Не будешь ли ты еще чулки вязать на продажу? бѣлье стирать? — почти кричалъ отецъ. Щеки его побагровѣли.

Дарья Андреевна не нашлась, что отвѣтить отцу. Скажи она еще какое-нибудь слово въ защиту своего плана, она бы услышала или проклятіе, или еще что-нибудь хуже. Отецъ становился золъ.

— Говори! Говори, кто тебя научилъ такимъ бреднямъ?.. А! тебѣ не нравится отецъ! Нѣтъ… Боже мой! Уже не правда ли все то, о чемъ мнѣ пишутъ!..

Дарья Андреевна встала на колѣни, заплакала и сквозь — слезы проговорила:

— Папаша, хоть вы-то не обижайте меня!..

— Скажите! А ты меня не обидѣла?

— Я только сказала, что думаю. Я потому такъ думаю, что видала многихъ женщинъ, которыя и безъ мужей зарабатываютъ себѣ хлѣбъ.

— И я знаю ихъ: то — крестьянки, мѣщанки, развратницы. Прошу выкинуть изъ головы подобныя намѣренія и никому не смѣть высказывать ихъ. Въ противномъ случаѣ я тебѣ не отецъ и ты мнѣ дочь… Часъ отъ часу не легче! — проговорилъ отецъ, выходя изъ бесѣдки.

— Папаша…

Отецъ остановился.

— Я пойду въ домъ.

— Тамъ всѣ спятъ. Ради Бога, ты никому не высказывай своихъ бредней… Я сейчасъ принесу тебѣ вина и закуски какой-нибудь, потомъ ты ляжешь спать. Я скажу всѣмъ, чтобы тебя не будили… Вѣдь кромѣ кухарки никто еще не знаетъ, что ты здѣсь! Надо ихъ приготовить.

И онъ ушелъ.

V.

Фамилія Яковлевыхъ въ Ильинскѣ издавна, если не играла особенно-видной роли, то была въ почетѣ и уваженіи. Такъ прадѣдъ нынѣшнихъ Яковлевыхъ хотя былъ просто дьячокъ, но всѣ его уважали за доброту, услуги и простоту. Такого добряка, говорятъ, никогда еще не бывало въ родѣ Яковлевыхъ. Дѣдъ нынѣшнихъ Яковлевыхъ былъ дьяконъ, отецъ — мѣщанинъ, который сперва торговалъ въ городѣ мукой, крупой и въ голодные дни снабжалъ бѣдныхъ горожанъ грошовыми подачками, а потомъ, послѣ пожара, уничтожившаго весь его товаръ, все имущество и деньги, поселился въ слободѣ, гдѣ его отецъ, страстный рыболовъ, имѣлъ свой домъ. Здѣсь, то вотъ и родился Андрей Иванычъ и прожилъ тутъ восемь лѣтъ до тѣхъ поръ, когда его отецъ, разбогатѣвши рыбной торговлей, сдѣлался купцомъ и переѣхалъ ради своихъ разсчетовъ и прибылей въ городъ. Бѣдность отца, котораго не очень долюбливали родные за то, что онъ промѣнялъ духовное званіе на мѣщанство, пока онъ былъ бѣденъ, значительно тяготила его большое семейство и много вліяла на характеръ маленькаго Андрея. Его постоянно били, мало кормили и больше держали на улицѣ, такъ что къ восьмому году Андрей Иванычъ совсѣмъ отбился отъ дому, бѣгалъ, игралъ и плакалъ съ ребятами, буянилъ, дрался, лгалъ и воровалъ наравнѣ съ прочими мѣщанскими дѣтьми и наравнѣ съ ними получалъ за свою удаль побои. Еще къ восьми годамъ онъ научился презирать баричей, и для него было большимъ удовольствіемъ что-нибудь напакостить въ городѣ, хоть бы напримѣръ разбить окно. И чѣмъ больше его драли, тѣмъ больше его тянуло въ городъ. Лишившись матери на четвертомъ году, онъ находился подъ опекой мачехи, которая нисколько его не любила, и поэтому рано возненавидѣлъ и мачеху, и тетушекъ, и всю женскаго пола родню, а отъ своихъ сестеръ, которыхъ у него было двѣ, ему нечего было ждать чего-нибудь хорошаго, такъ какъ онъ былъ старше. Его не любили всѣ родные, которые находились въ Ильинскѣ: всѣ видѣли въ немъ какого-то сорванца, котораго опасно пустить въ домъ. Въ Ильинскѣ же росъ двоюродный братъ Андрея, Ипполитъ, но Андрей ненавидѣлъ его за то, что онъ сынъ исправника, а Ипполитъ презиралъ Андрея, какъ сына мѣщанскаго. Но, несмотря на такой буйный характеръ, Андрей былъ мальчикъ ловкій, смышленый, бойкій и къ восьмилѣтнему возрасту уже зналъ четыре правила ариѳметики, хорошо читалъ и умѣлъ писать, тогда какъ Ипполитъ только что на девятомъ году сталъ учить азбуку. Когда же отецъ сдѣлался купцомъ и переѣхалъ въ городъ, то Андрею до того стало противно жить въ городѣ, гдѣ приходилось глазѣть только на стѣны домовъ и не было такого простора, какъ вблизи самой рѣки и на рѣкѣ, что онъ черезъ недѣлю убѣжалъ въ слободу, гдѣ его насилу сыскали. Послѣ этого онъ часто бѣгалъ, его приводили назадъ, наказывали и запирали въ комнату, какъ преступника.

Судя по этому, можно было заключить, что мальчику никогда и не придется быть чиновникомъ. Но вышло напротивъ, и тому причиной было одно обстоятельство, устроившее его судьбу иначе. Записавшись въ купцы, отецъ его года два ни съ кѣмъ не хотѣлъ подружиться, хотя и поневолѣ долженъ былъ имѣть сношенія съ чиновниками, когда бралъ различные подряды. Онъ былъ человѣкъ практическій, но за то плохо смыслилъ въ письмѣ и его очень легко было напоить до-пьяна, уговорить, выпросить денегъ или подбить на какое-нибудь рискованное дѣло. Вотъ онъ и захотѣлъ обучить своего сына грамотѣ, т. е. обучить его въ губернскомъ городѣ какимъ-нибудь наукамъ. Онъ сталъ съ нимъ ласковѣе, заставлялъ читать разные документы и постоянно твердилъ ему, что изъ него выйдетъ хорошій человѣкъ, если онъ выучится разнымъ наукамъ въ гимназіи, и будетъ даже въ тысячу разъ лучше Ипполита, который ровно ничего не понимаетъ и котораго отецъ уже мѣтитъ на свое мѣсто. Онъ ему наговорилъ такъ много, что мальчикъ воображалъ уже себя губернаторомъ и съ охотою согласился ѣхать въ губернскій городъ. Когда онъ прожилъ въ губернскомъ городѣ три года, то вполнѣ уже свыкся съ идеей о чиновнической карьерѣ. Онъ видѣлъ, что молодые люди, по выходѣ изъ гимназіи, тотчасъ же дѣлались чиновниками, получали хорошее по тому времени жалованье, женились на богатыхъ, и вездѣ имъ оказывали почетъ; что, напротивъ того, мѣщане никогда не смѣняли своего халата и кафтана, хвастались только своею удалью, а въ сущности находились въ подчиненіи у чиновниковъ. Кромѣ этого, дѣтей мѣщанина даже не принимали въ гимназію, какъ будто бы имъ не дозволялось знать тѣ науки, какія имѣютъ право знать дѣти дворянъ. Все это начинало кружить голову мальчику, хотя ему и тяжело было навсегда разстаться съ привольной мѣщанскою жизнью, съ роднымъ городомъ и съ привольною рѣкой. Онъ часто ссорился съ товарищами изъ-за происхожденія, но постепенно убѣждался, что чиновникомъ быть гораздо лучше, чѣмъ мѣщаниномъ. Съ чиновника не берутъ никакихъ податей, отъ него не требуютъ рекрута, онъ можетъ разъѣзжать свободно, куда хочетъ, покупать землю, гдѣ хочетъ, можетъ быть и важнымъ человѣкомъ. Несмотря однакожъ на то, что онъ пробылъ въ гимназіи четыре года, и ему пошелъ шестнадцатый годъ, ученье подвигалось тихо, такъ что на пятый годъ онъ перешелъ только въ третій классъ вмѣстѣ со своимъ двоюроднымъ братомъ Ипполитомъ, котораго переводили не за то, что онъ хорошо учился, а потому, что отецъ его платилъ, кому слѣдуетъ; кромѣ того, Ипполита никогда не наказывали, а Андрей Иванычъ рѣдкую недѣлю избѣгалъ наказаній за лѣность, шалости и грубости. Поэтому они съ Ипполитомъ не были дружны. Но тутъ случилось съ отцомъ Андрея Иваныча несчастіе: онъ оборвался на подрядахъ, продалъ домъ и умеръ. Послѣ его смерти нашлись кредиторы, которые постарались забрать все, что было поцѣннѣе, и даже продали его домишко въ слободѣ. Андрею Иванычу пришлось жить у дяди, Аполлона Андреича, котораго въ это время перевели изъ Ильинска въ губернскій городъ. И вотъ тутъ-то онъ узналъ, что значитъ жить въ чужихъ людяхъ, которыхъ онъ съ ранняго дѣтства ненавидѣлъ, что значитъ чужой хлѣбъ. Жена дяди была женщина старая, злая. Происходя изъ дворянскаго рода, она била своихъ крѣпостныхъ людей, а съ своими дѣтьми обращалась холодно-ласково; она больше была привязана къ дочерямъ, чѣмъ къ сыновьямъ, но ни у тѣхъ, ни у другихъ не было ни гувернантокъ, ни учителей, и только уже переселившись въ губернскій городъ отецъ нанялъ учителя изъ уѣзднаго училища — для всѣхъ шестерыхъ дѣтей за десять рублей въ мѣсяцъ. Имѣніе у тетки было небольшое, да и изъ него до половины крѣпостныхъ разбѣжалось, а остальные большею частью могли выплачивать оброкъ только натурой, поэтому она частенько обращалась къ мужу за деньгами. Не будь этого послѣдняго обстоятельства, т. е. будь она богата, она бы конечно и мужа взяла въ руки. Дядя Андрея Иваныча, впрочемъ, сознавалъ, что должности свои онъ получалъ черезъ жену, и потому уступалъ ей во многомъ. Вообще, въ домѣ большею частью все дѣлалось по ея волѣ, а мужъ жилъ у нея какъ гость или нахлѣбникъ. Все шло хорошо для него: онъ былъ сытъ, спалъ вдоволь, жена есть, должность хороша, прислуга боится, на службѣ тоже начальство благоволитъ. Чего же еще? Самъ онъ былъ человѣкъ простой, добрый и только, когда дѣло касалось до платы или вообще до денежныхъ разсчетовъ, то становился скупъ и золъ. Онъ никому не давалъ денегъ даромъ, а если давалъ, то за дѣло, да и то торговался хуже еврея и поэтому даже никогда не игралъ въ карты на наличныя деньги. И въ этомъ случаѣ, если онъ выигрывалъ, то деньги бралъ, если проигрывалъ, то не отдавалъ. И вотъ тутъ-то и поселился Андрей Иванычъ.

Онъ жилъ въ отдѣльной комнатѣ, съ дядиной семьей не сообщался, а ѣлъ въ кухнѣ. Прислуга надъ нимъ смѣялась, называла нищимъ, отпускала на его счетъ разныя остроты и насмѣшки и выводила его изъ терпѣнія. Онъ сдѣлался задумчивъ, вспыльчивъ, молчаливъ; товарищи его не веселили, напротивъ, надоѣдали ему, прислуга злила. Иногда онъ думалъ: мѣсто ли ему, гимназисту, будущему чиновнику, обѣдать въ кухнѣ? Отчего его двоюродный братъ обѣдаетъ съ отцомъ?.. Ему впрочемъ и неловко бы было обѣдать у такихъ баръ, какъ его дядя съ женой и родственниками, но его уже брала зависть; его обижали. Онъ сознавалъ, что его кормятъ и содержатъ, какъ нищаго, для того, чтобы Богъ простилъ грѣхи или послалъ еще больше довольства и счастія, что ему почти каждый день и высказывалъ Ипполитъ. Учиться онъ сталъ плохо, сталъ бѣгать изъ дому и изъ гимназіи, то къ мѣщанамъ на прежнія квартиры, то къ рѣкѣ. Его стали наказывать. Онъ сказалъ дядѣ, что его обижаетъ прислуга и Ипполитъ; дядя сдѣлалъ тѣмъ выговоръ, но это только раздражало ихъ еще хуже, и они грозились сдѣлать съ нимъ какую-нибудь штуку. Андрей Иванычъ убѣжалъ въ Ильинскъ и поселился въ слободѣ. Дядя сталъ требовать его въ губернскій городъ, но его не пустилъ протопопъ Третьяковъ, женатый на дальней родственницѣ дяди. Эта родственница въ послѣднее время изъ-за чего-то разсердилась на брата Аполлона, и когда ей Андрей Иванычъ разсказалъ о своемъ житьѣ у дяди, то протопопъ согласился взять Андрея Иваныча къ себѣ и помѣстить на службу въ уѣздный судъ.

Такимъ образомъ Андрей Иванычъ избавился отъ вліянія дяди-чиновника и, не кончивши курса въ гимназіи, поступилъ на службу.

О службѣ говорить много нечего. Все, что есть грязнаго, пьянаго, безчестнаго и подлаго, — все это было какъ будто отмѣчено на лицѣ каждаго дѣятеля этого времени. И вотъ въ этомъ-то вертепѣ долженъ былъ начать свою жизнь молодой гимназистъ, изучать законы, исполнять эти законы не такъ, какъ требуетъ совѣсть, а какъ вздумается секретарю, членамъ и судьѣ. На первыхъ порахъ ему, проведшему дѣтство среди мѣщанъ, видѣвшему многихъ бѣдняковъ и знающему, за что его товарищи-слободчане не любили приказныхъ, было жутко въ этой ямѣ; его мѣщанская кровь, казалось, какъ будто застывала при видѣ арестанта въ кандалахъ. Иному человѣку съ такими задатками не прожить бы въ этомъ мѣстѣ и недѣли, но Андрей Иванычъ крѣпился, служилъ и даже сталъ брать деньги за написаніе кому-нибудь прошенія или копіи, или выписки изъ дѣла. Онъ понялъ, что въ судѣ такими мелкими людьми, какъ столоначальникъ, всѣ пренебрегаютъ, и что начальники, чтобы удержаться подольше на мѣстахъ, должны посылать въ губернскій городъ, а для этого нужно брать, чѣмъ попало. Значитъ, взятка существуетъ вездѣ. Если начальство беретъ, надо и писцу брать, рѣшилъ Андрей Иванычъ. И онъ далеко перегналъ въ этомъ своихъ товарищей. Сдѣлавшись столоначальникомъ, онъ сдѣлался врагомъ своихъ писцовъ. Служащіе его не любили какъ выскочку, какъ наушника, хотя онъ жаловался судьѣ только на такихъ, которые постоянно пьянствовали; всѣ въ немъ видѣли барина, живущаго у протопопа, и человѣка богатаго, такъ какъ онъ былъ надсмотрщикомъ крѣпостного стола и приходо-расходчикомъ, чего не могли добиться люди, служащіе въ судѣ нѣсколько лѣтъ. Но онъ только отмалчивался, и на третій годъ своей службы уже ворочалъ всѣмъ судомъ, такъ что ни секретарь, ни судья ничего не могли сдѣлать безъ него.

Выросши среди мѣщанъ и зная ихъ бытъ вполнѣ, онъ хотѣлъ быть богатымъ, большимъ человѣкомъ. Полученный чинъ еще больше прибавилъ ему самоувѣренности. Онъ гордился передъ родными, и связи его съ мѣщанствомъ были порваны. Хотя нѣкоторые изъ его прежнихъ друзей и надѣялись на защиту Андрея Иваныча, но онъ только обѣщалъ на словахъ, потому онъ зналъ, что если будетъ тянуть сторону мѣщанъ, то ему придется порѣшить со службой. Къ деньгамъ онъ имѣлъ страшную жадность и не брезговалъ, если ему давали рубль. Онъ отказывалъ себѣ въ удовольствіяхъ, винѣ, картахъ и т. п., соблюдалъ посты, питаясь больше тѣмъ, что дешевле, былъ богомоленъ и робокъ съ женскимъ поломъ. За всѣ эти качества дамы его любили, дѣвицы млѣли, думая, кого-то изъ нихъ онъ выберетъ себѣ въ подруги жизни. Но Андрей Иванычъ смотрѣлъ на бракъ какъ на увеличеніе капитала, на обезпеченіе въ будущемъ, и поэтому женился на купеческой дочери, за которою и взялъ настоящій домъ и двѣ тысячи денегъ. Этотъ бракъ еще болѣе поднялъ его въ Ильинскѣ, и онъ сталъ окончательно недоступенъ для бѣдныхъ мѣщанъ. Но поселившись въ небольшомъ домикѣ съ женою и ея родными, онъ зажилъ скромно попрежнему; попрежнему копилъ деньги, соблюдалъ посты, ходилъ въ церкви, не игралъ въ карты и только по необходимости устраивалъ обѣды и вечера въ дни своихъ и жениныхъ именинъ. У него сложились двѣ жизни: дома — мѣщанская, въ судѣ — чиновничья. Все — начиная съ того, что онъ ходилъ дома или въ халатѣ, или безъ халата, и кончая тѣмъ, что жена безъ его спроса боялась куда-нибудь идти или что-нибудь купить для себя, — все пахло мѣщанствомъ, съ тою только разницею, что это мѣщанство было сытое. Но на службѣ онъ былъ вполнѣ чиновникъ: тамъ онъ оскорблялся, если писецъ начиналъ заявлять свои права, велъ себя съ достоинствомъ, говорилъ свысока, передъ начальствомъ стоялъ прямо, глядѣлъ прямо и за словомъ у него дѣло не останавливалось; на службѣ у него и походка была другая, чѣмъ дома: онъ ходилъ мелкимъ шажкомъ, выпятивъ животъ впередъ, держа голову немножко на лѣвое плечо и глядя искоса кверху. Онъ считался отличнымъ дѣльцомъ; съ нимъ постоянно совѣтовались, и бѣда была бы тому, если бы кто обидѣлъ его. «Въ бараній рогъ согну!», думалъ онъ, и ему дѣйствительно сдѣлать это было легко. Чтобы не утомлять читателя, я скажу, что со временемъ его вражда къ Ипполиту охладѣла, и они помирились окончательно тогда, когда дядя выхлопоталъ ему должность стряпчаго, а Ипполитъ прослужилъ года два въ Ильинскѣ окружнымъ начальникомъ.

Андрей Иванычъ былъ женатъ три раза. Первыя двѣ жены были женщины робкія, боявшіяся своего мужа, и все въ домѣ дѣлалось такъ, какъ хотѣлъ Андрей Иванычъ. Дѣти воспитывались строго; мальчики готовились въ чиновники, дочери — въ жены чиновниковъ. Но нынѣшняя его жена, Марина Осиповна, о которой я скажу подробнѣе впослѣдствіи, много повліяла на его характеръ. При выходѣ замужъ ей было девятнадцать лѣтъ; она была капризна, самолюбива и горда тѣмъ, что отецъ у нея купецъ и она теперь жена стряпчаго, забывая, что младшая ея сестра въ то же время была замужемъ за пьюгой мѣщаниномъ — сидѣльцемъ въ питейномъ заведеніи, а отецъ прежде былъ тоже мѣщаниномъ, и даже два раза сидѣлъ въ тюрьмѣ. Ужъ какъ вышло, что Андрей Иванычъ женился на дочери такого человѣка, онъ и самъ бы не разрѣшилъ; только тогда Зиновьевъ былъ въ славѣ, а за Мариной Осиповной Яковлевъ еще и при жизни второй жены пріударялъ — значитъ, онъ любилъ ее. А такъ какъ послѣ смерти жены ему нужна была хозяйка въ домѣ, а Зиновьевъ былъ съ нимъ связанъ по одному каверзному дѣлу, то онъ, недолго думая, и женился на его дочери. Марина Осиповна сразу забрала не только своего супруга, но и всѣхъ дѣтей въ руки, и все стало дѣлаться такъ, какъ она хотѣла, а Андрей Иванычъ только помалчивалъ, потому что былъ сытъ, пользовался вожделѣннымъ здравіемъ, въ домѣ было тихо, никто ни на кого не жаловался, и всѣ находили, что Марина Осиповна отличная хозяйка. Дѣтей Андрея Иваныча Марина Осиповна не любила, но не выказывала этого прямо, и даже заботилась, чтобы они были сыты, одѣты и обращались за всѣмъ къ ея особѣ, а она уже съ своей стороны обращалась къ мужу за деньгами, изъ чего извлекала для себя выгоду. Напримѣръ, подходитъ праздникъ, она и говоритъ Андрею Иванычу, что Марьѣ нужно салопчикъ сшить.

— Подождемъ. Вотъ поѣду на ярмарку въ Краснослободскъ, тамъ посмотримъ.

— Нечего смотрѣть: нынѣ мѣха годъ отъ году дороже становятся.

— Ну, купи изъ своихъ денегъ.

— Очень мнѣ нужно: вы бы еще пять разъ женились, народили штукъ двадцать ребятъ… Съ какой стати я стану вашихъ дѣтей одѣвать; у меня свои могутъ быть.

Подумаетъ Андрей Иванычъ и рѣшитъ, что она пожалуй и права. Не дастъ онъ денегъ, — она цѣлую недѣлю и не говоритъ съ нимъ ни слова, младшія дѣти ходятъ въ грязномъ бѣльѣ, всѣ невеселы, кушанье не по вкусу. Дастъ денегъ, — и все опять попрежнему: жена ласковая, даже веселая, всѣ ходятъ нарядные, кушанья — ѣшь не хочу. Весело Андрею Иванычу и не нарадуется онъ…

Такимъ образомъ, несмотря на то, что у Андрея Ивыныча были доходы, деньги у него не залеживались, потому что онъ тратилъ ихъ на обученіе сыновей, на подарки въ губернскій городъ, на платья и приданое дочерямъ. Современемъ онъ потолстѣлъ, сдѣлался лысъ и втянулся въ водку до того, что пилъ запоемъ цѣлыя недѣли, не занимаясь дѣлами, и этимъ тоже пользовалась его супруга. А тутъ его отдали подъ судъ и уволили, но черезъ полгода освободили, и по протекціи Ипполита Аполлоновича онъ попалъ на должность виннаго пристава. Полъ-года бездѣлья значительно отразились на его характерѣ: онъ сталъ придирчивъ, больше сталъ пить, подпалъ вліянію Марины Осиповны больше прежняго, по цѣлымъ часамъ бродилъ съ трубкой по саду или лежалъ тамъ въ бесѣдкѣ, сдѣлался богомоленъ до того, что учредилъ у себя въ домѣ нѣчто похожее на молельню, такъ что все семейство, какъ сказано уже выше, должно было собираться въ залу утромъ, передъ обѣдомъ, ужиномъ и сномъ и молиться, а потомъ поздравлять, цѣловать, благодарить и прощаться съ нимъ и его женой. Съ этихъ поръ болѣе прежняго стали соблюдаться посты, поминки, заговѣнья и тому подобные обряды, соблюдаемые сытымъ мѣщанствомъ, и болѣе прежняго онъ требовалъ отъ другихъ уваженія къ себѣ и своему семейству; такъ въ церкви становился въ первый рядъ съ городничимъ и другими лицами и обижался, если дьячокъ приносилъ ему не цѣлую, а только половину просфоры, а когда причащался, то непремѣнно въ страстную субботу послѣ городничаго и первымъ подводилъ свое семейство; обижался, если духовенство пріѣдетъ съ крестомъ послѣ обѣда, не давалъ руки судейскимъ столоначальникамъ, обижался, если на рынкѣ какой-нибудь торгашъ не кланялся ему низко и т. д.

Изъ дѣтей своихъ онъ больше всѣхъ любилъ Осипа и Дарью, и любилъ по-своему. Осипа любилъ за то, что тотъ всегда слушался, хорошо учился и скоро получилъ мѣсто станового пристава. Хотя же Осипъ Андреичъ былъ и умнѣе отца, зналъ болѣе его, но Андрей Иванычъ говорилъ всѣмъ, что все это сыномъ заимствовано отъ него, доказывалъ это тѣмъ, что сынъ, еще обучаясь въ гимназіи, умѣлъ сочинять какія угодно рѣшенія по уголовнымъ дѣламъ. Если же Осипъ Андреичъ и дозволялъ себѣ при отцѣ вольнодумничать, то отецъ на это не обращалъ вниманія, потому что Осипъ умѣлъ себя вести хорошо во всякомъ обществѣ, и въ это время ради моды много позволяюсь говорить. При всемъ этомъ отецъ зналъ, что сынъ на за что не позволить ни словомъ, ни дѣломъ унизитъ или скомпрометировать отца и даже себя. Такъ что, несмотря на свою ученость, сынъ рѣдко перечилъ отцу, и если между нами заходили споры, то въ большинствѣ случаевъ сынъ уступалъ. Дарью Андреевну отецъ любилъ съ дѣтства. Сначала она была хилымъ ребенкомъ, но, несмотря на то, что многія дѣти у Андрея Иваныча умирали, ему почему-то не хотѣлось, чтобы она умерла. Послѣ смерти первой жены онъ часто бралъ ее на руки и, что бывало съ нимъ очень рѣдко, даже напѣвалъ ей пѣсни. Когда она подросла, онъ съ особенною ласкою обращался къ ней, называя ее милочкой и красавицей, а въ хорошемъ расположеніи духа говорилъ своимъ роднымъ, что у него Дарья всѣхъ красивѣе въ городѣ и непремѣнно выйдетъ замужъ за хорошаго чиновника. Если онъ ѣздилъ въ губернскій городъ, то постоянно привозилъ ей чего-нибудь. Онъ не любилъ, когда онъ занятъ въ своей канцеляріи, чтобы къ нему за чѣмъ-нибудь приходили дѣти, но если приходила Дарья, онъ клалъ перо и готовъ былъ пуститься съ нею въ длинныя разсужденія. Если кто-нибудь изъ дѣтей хворалъ — онъ говорилъ женѣ: «а, пройдетъ!»; а если у Дарьи лицо было черезчуръ красно или очень блѣдно, онъ безпокоился и спрашивалъ, здорова ли она, и когда Дарья была больна, онъ призывалъ доктора. Противъ обыкновенія онъ даже самъ училъ ее, шутя, писать и потомъ заставлялъ ее что-нибудь прочитать изъ книжки веселаго или религіознаго содержанія. Зная, что Марина Савишна не любитъ ее, онъ, скрѣпя сердце, рѣшился послать ее въ монастырь, и то больше потому, что она очень много читаетъ романовъ и повѣстей. Къ тому же его денежныя дѣла были плохи и онъ надѣялся, что подъ покровительствомъ игуменьи Дарья найдетъ себѣ хорошаго жениха, — хотя бы даже и изъ духовенства. Ему очень хотѣлось имѣть зятемъ какого-нибудь кончившаго курсъ въ академіи.

И вдругъ его любимая дочь сказала ему, что она хочетъ сама себѣ зарабатывать хлѣбъ!.. Ну, не обида ли это?.. Виданное ли это дѣло, чтобы его дочь, дочь чиновника, виннаго пристава, имѣющаго въ Ильинскѣ большой каменный домъ съ большимъ садомъ, вдругъ стала работать на чужихъ, можетъ, быть, даже и на людей нечиновныхъ? Что скажутъ объ этомъ люди?.. Нѣтъ, она должна быть женою чиновника, а не какою-нибудь швеей-работницей.

Такъ думалъ Андрей Иванычъ, ходя по саду.

VI.

Солнце уже поднялось высоко; былъ часъ шестой или седьмой. Дарья Андреевна не легла спать, хотя ей и хотѣлось; на пароходѣ она плыла двое сутокъ и двѣ ночи не спала; первую потому, что на палубѣ было много пассажировъ и шелъ дождь, вторую, чтобы не проспать Ильинска, такъ какъ пароходъ шелъ дальше. Она сидѣла, облокотясь на столикъ и, смотря въ одно мѣсто, думала. Ее сильно опечалили слова родителя, выразившаго свое неудовольствіе на ея желаніе трудиться, т. е. жить не такъ, какъ живутъ жены чиновниковъ и вообще женщины чиновнаго сословія. Долго она не могла осмыслять слова отца, понявшаго ее совсѣмъ иначе; не понимала она и того, что въ ея намѣреніи онъ видитъ дурного? «Ему хочется пристроить меня, выдать замужъ. Но я этого не хочу. Онъ говоритъ, что работаютъ только мѣщанки, а я знаю, что есть и чиновницы, который кормятся тѣмъ, что шьютъ; я знаю одну вдову чиновницу; она даже не стыдится полы мыть, бѣлье стирать, только она пьяница, сама въ кабакъ ходить»… И тутъ ей припомнилось все, что она знала объ этихъ личностяхъ. Эти женщины овдовѣли. Замужемъ онѣ были или за недолжностными чиновниками, или хоть и за должностными, но пьяницами. На рукахъ ихъ остались дѣти, которыхъ надо кормить, одѣвать и обучать, чтобы изъ нихъ вышли не мѣщане, а мужья на пенсіи, ни единовременныхъ пособій имъ не предоставили; денегъ нѣтъ; замужъ ихъ никто не беретъ, потому что онѣ некрасивы, бѣдны, у нихъ дѣти. И вотъ имъ надо жить, и онѣ трудомъ, а не попрошайствомъ, зарабатываютъ себѣ хлѣбъ и кормить дѣтей. Стало-быть, и она можетъ работать, тѣмъ болѣе, что она молода и одна. «Отецъ говоритъ, что онѣ живутъ нехорошо». По этому поводу ей припомнилось, что одна ея знакомая чиновница хотя и не бѣдствуетъ, а про нее говорятъ, Богъ знаетъ что, и эта чиновница сама съ рыданіями говорила ей, что это вздоръ, а говорятъ про нее такъ потому, что не вѣрятъ, чтобы женщина могла безъ помощи мужа жить сколько-нибудь сносно. И тутъ же припомнились ей слова этой чиновницы, которой она однажды высказала свое намѣреніе работать. Чиновница сказала; «полноте вамъ, Дарья Андреевна, дурить-то! Что вамъ за необходимость непремѣнно изнурять себя работой, подвергать себя добровольно на мученическую жизнь. Хорошо работать со скуки, а попробовали бы вы съ голоду поработать, зная, что у васъ нѣтъ ни расколотой копейки, а хозяинъ требуетъ за квартиру… Вотъ тогда и покажется тяжело; помянете вы, какъ хорошо было жить у родителя. Да и что за дуръ пришла вамъ въ голову работать непремѣнно? отецъ васъ любитъ, мачехи вамъ бояться нечего, родня у васъ богатая; никто не прогонитъ. Богъ дастъ — выйдете замужъ за хорошаго человѣка, барыней будете. Глупите и больше ничего!». Такъ говорила голодная и измученная женщина восемнадцатилѣтней дѣвушкѣ, а эти слова, въ связи съ словами отца, казались ей жестокимъ, приговоромъ ея будущимъ планамъ. «Въ самомъ дѣлѣ, думала она, зачѣмъ мнѣ работать? Кормитъ меня будутъ; платья у меня есть; родни много. Живи себѣ какъ прочія дѣвицы живутъ. А тамъ меня выдадутъ замужъ, и я буду жить такъ же, какъ и всѣ жены живутъ… Нѣтъ! Не хочу я такой жизни, противна она мнѣ». И съ этими словами она вышла изъ бесѣдки, потомъ сѣла на скамеечку къ пруду и задумалась. Она думала о прошломъ житьѣ.

Развиваться Дарья Андреевна начала подъ вліяніемъ, во-первыхъ, первой мачехи, братьевъ и сестеръ, и во-вторыхъ, подъ вліяніемъ уличныхъ ребятишекъ, принадлежавшихъ больше къ мѣщанскому сословію. Помнитъ она, что ея родители тогда жили хорошо, пользовались въ городѣ большимъ почетомъ, какимъ пользовались очень немногіе. Въ церковь ѣздили на линейкѣ, хотя церковь была и близко, но ужъ такъ заведено было, чтобы ѣздить въ церковь парадно; въ церкви стояли впереди, сестры и братья — около нихъ, всѣ торгаши и чиновники имъ кланялись, а Андрей Иванычъ или ея мать могли даже имъ и не кланяться и даже говорили, что такой-то человѣкъ не стоитъ и того, чтобы ему поклониться. Часто у нихъ сбирались гости и эти гости принадлежали къ важнымъ людямъ, которые ласкали ихъ — дѣтей. Гости эти ѣли хорошія кушанья, пили хорошія вина, чего не было у мѣщанъ (ей случалось это видать съ пятилѣтняго возраста, когда она часто бѣгала къ мѣщанамъ, родителямъ одной дѣвочки Насти, ея одногодки), играли въ карты и плясали подъ скрипку. Современемъ она нашла, что между этою жизнью и жизнью мѣщанъ разница небольшая; мѣщане бѣдны, не имѣютъ чиновничьихъ правъ, должны работать на чиновниковъ и поэтому не могутъ такъ ѣсть, пить и нанимать скрипачей для плясокъ. Но живутъ всѣ одинаково: ѣдятъ, пьютъ, женятся, снятъ и веселятся одинаково каждый по своимъ средствамъ, и поэтому, сближаясь черезъ Настю съ мѣщанами, она находила жизнь мѣщанскую даже лучше жизни ея отца. Настя и другія мѣщанскія дѣти пользовались большимъ просторомъ, и до тѣхъ поръ, пока родители не находили, что они годны для работы, были предоставлены большею частью самимъ себѣ. Когда же они поступали въ работу, то и тутъ многимъ разнились отъ чиновническихъ дѣтей; главное — они могли выражаться, не стѣсняясь, могли ѣсть, когда хотѣли, если было что ѣсть, и если имъ нечего было дѣлать, могли по вечерамъ свободно играть на улицахъ. Не то было у ея родителя. У Андрея Иваныча строго соблюдался во всемъ порядокъ; вставать полагалось всѣмъ въ одно время, тотчасъ послѣ родителей. Если кто пробуждался раньше родителей, тотъ долженъ лежать; маленькимъ дѣтямъ, которыя еще были не въ силахъ сами на себя надѣвать одежду, строго воспрещалось бѣгать босикомъ по полу, несмотря даже на то, что на полу имѣется коверъ; умываться всѣ должны были разомъ, чтобы не дѣлать большого шуму и хлопотъ, и если кто не хотѣлъ умываться, тому не давали ѣсть. Маленькія дѣти должны были пріучаться къ моленію, и если умѣющій говорить и играть не понималъ смыслу въ молитвахъ — тому тоже не давали ѣсть. Послѣ завтрака или чаю маленькія дѣти должны были играть въ куклы, а дѣти побольше — учить уроки, т. е. зубрить то, что было отмѣчено въ «Начаткахъ» или въ какой-нибудь религіозной книжкѣ. До обѣда дѣтямъ гулять запрещалось. Родители не понимали того, что дѣтямъ необходимъ чистый воздухъ; они думали, что они избалуются, находясь подъ присмотромъ няньки, мать до обѣда была занята приготовленіемъ кушаній, и вотъ только послѣ обѣда, когда родители, усталые передъобѣденнымъ трудомъ и насыщенные до изнеможенія, ложились спать, дѣти убѣгали на улицу. Родители старались выработать изъ своихъ дѣтей подобіе себя, и поэтому требовали, чтобы дѣти ходили ровно, говорили не заикаясь, по-дворянскому, подходили къ ручкамъ родственниковъ, мальчики — расшаркиваясь ногами, а дѣвочки — присѣдая, отвѣчали только тогда, когда ихъ спросятъ, и не осмѣливались сами спрашивать о чемъ бы то ни было, такъ какъ дѣтямъ не слѣдуетъ знать, что дѣлаютъ большіе. Играя, дѣти должны были разговаривать вполголоса, вполголоса смѣяться, не кричать, не бѣгать, подъ опасеніемъ просидѣть часа два-три на стулѣ, или лишиться чаю и ѣды. Когда бывали у Андрея Иваныча гости со своими дѣтьми, то они должны были тоже вести себя чинно, меньше разговаривать, подъ тѣмъ предлогомъ, что нехорошо, если дѣти будутъ передавать другъ другу то, что знаютъ изъ отношеній отца къ матери и наоборотъ. Такая система воспитанія, само собою разумѣется, дѣтямъ не нравилась, и они рады были случаю выскочить на улицу къ дѣтямъ мѣщанъ и предаваться шалостямъ въ волю. Эта система сдѣлала то, что дѣти Андрея Иваныча еще въ десятилѣтнемъ возрастѣ умѣли ругаться, капризничали, требовали, чтобы мѣщанскія дѣти уважали ихъ, и старались послѣднимъ всячески сдѣлать какую-нибудь пакость, хотя бы она была самаго неприличнаго свойства. Такъ напримѣръ, плюнуть въ какого-нибудь мѣщанскаго мальчика считалось за геройство, обозвать самымъ неприличнымъ словомъ — удалью; но если это же самое дѣлалъ мѣщанскій мальчикъ, сынъ или дочь Андрея Иваныча плакали или жаловались. Это воспитаніе сдѣлало нѣкоторыхъ дѣтей съ ранняго дѣтства льстецами и фискалами. Такъ Осипъ, чтобы выслужиться передъ отцомъ, постоянно жаловался ему или матери на кого-нибудь изъ меньшихъ братьевъ и сестеръ, и если его жалобы оставались, безъ послѣдствій, онъ пускалъ въ дѣло вранье. Отъ этого произошла вражда братьевъ съ братьями, и духъ шпіонства царилъ въ домѣ Яковлева. Мало этого, дѣти даже научились подслушивать у дверей и знали многое изъ отношеній своихъ родителей другъ къ другу.

Дарья Андреевна не была шпіонкой, но ее никто изъ братьевъ и сестеръ не любилъ. Свою настоящую мать она не помнитъ. О ней достаточно у нея было собрано разсказовъ отъ матери Насти, отца и протопопа Третьякова. Всѣ эти люди хвалили ее, и больше ничего. Хотя же она и считала долго вторую жену Андрея Иваныча за настоящую мать, но старшіе братья и сестры смѣялись надъ ней, а уличные ребятишки дразнили ее, что Дарью Андреевну прошибало до слезъ, и только когда Дарья Андреевна стала еще больше смыслить, то стала еще больше любить мачеху, которая была къ ней больше другихъ привязана, какъ потому, что Дарья была мала, такъ и потому, что она очень любила ея маленькихъ дѣтокъ. Старшіе братья и сестры были уже большіе и вели себя, какъ двадцатилѣтній юноша относится къ восьмилѣтнему лѣнивому ученику; они не любили разговаривать съ младшей сестрой, которая не понимала того, что дѣлаютъ они; гнали ее отъ себя, когда она мѣшалась въ ихъ забавы, теребили ее за волосы, когда которому-нибудь изъ нихъ приходилось получать наказаніе отъ отца, упрекали ее шпіонствомъ, хотя сами постоянно наушничали на нее отцу. Большую часть дня она оставалась въ кругу сестеръ и братьевъ, и ей много приходилось отъ нихъ терпѣть; на нихъ же она никогда не жаловалась ни отцу, ни матери, ни роднымъ, да и ни отецъ и ни мать не чувствовали того, что чувствовала ихъ дочь. Они не понимали, что ихъ дочери больно, и только удивлялись, отчего это она не толстѣетъ, отчего она не веселая, постоянно молчитъ и глаза у нея заплаканы. Любить своихъ старшихъ братьевъ и сестеръ Дарья Андреевна не могла; она даже боялась ихъ, и только любила меньшаго брата Кузьму, который до пятилѣтняго возраста былъ тяжелымъ бременемъ для родителей, потому что почти до пяти лѣтъ не ходилъ, плохо говорилъ и часто хворалъ, оставаясь большею частью безъ надзора. У мачехи были другія меньшія дѣти, требующія присмотра; отцу же было все равно, будетъ онъ жить, или нѣтъ, а изъ этого произошло то, что болѣзнь его была предоставлена волѣ Божіей. Хотя же отецъ и обращался съ Дарьей Андреевной ласково, часто сажалъ ее къ себѣ на колѣни, даже цѣловалъ больше другихъ дѣтей, ставилъ ее въ примѣръ за обѣдомъ, но она отца все-таки боялась, потому что онъ и ласки свои начиналъ какъ-то издалека, и онѣ исходили только тогда, когда онъ былъ въ спокойномъ настроеніи. Ей и отъ отца нерѣдко случалось получать наказанія за какую-нибудь неосторожность, или но какой-нибудь жалобѣ братьевъ и сестеръ. Разобьетъ ли кто-нибудь любимую чашку отца — сваливаютъ на Дарью, прольетъ ли кто-нибудь въ кабинетѣ отца чернила или начертитъ на стѣнахъ карандашомъ, — жалуются на Дарью. Отецъ станетъ допрашивать дѣтей не хуже любого слѣдователя, всѣ отпираются; отецъ наказываетъ всѣхъ — достается и Дарьѣ. Поэтому, считая отца за добраго человѣка, она все-таки боялась его, и у нея проявлялось къ нему недовѣріе. Она еще маленькой дѣвочкой думала: «отчего отецъ не правъ, и отчего у нихъ въ домѣ все дѣлается не такъ, какъ у людей бѣдныхъ?».

Изъ своихъ родныхъ она любила больше всего протопопа Сергія Иваныча Третьякова. Сергій Иванычъ имѣлъ только одну дочь, которая была замужемъ за Андреемъ Иванычемъ. Это была вторая жена Яковлева. Протопопъ былъ до того религіозенъ, что послѣ смерти своей жены хотѣлъ постричься въ монахи, но его удержало то, что онъ не кончилъ курса въ академіи и поэтому не могъ разсчитывать нато, что будетъ когда-нибудь архіереемъ. Оставшись вдовцомъ, онъ сталъ служить въ церкви каждый праздникъ, читалъ книги духовнаго содержанія и все свободное время посвятилъ на образованіе юношества. Хотя это образованіе и не обходилось безъ розогъ и другихъ истязаній, которыя онъ выдумывалъ, но дѣти его любили за то, что онъ говорилъ съ ними обо всемъ, что бы они ни спрашивали, и дозволялъ имъ шалить въ то время, когда онъ не занимался. Съ Дарьей Андреевной онъ былъ очень нѣженъ, ласкалъ ее, дарилъ что-нибудь и любилъ разсказывать о житіи святыхъ, а иногда разсказывалъ и сказки. Она его нисколько не боялась, была у него весела, смѣялась и онъ ея не называлъ ипаче, какъ «моя козочка», и всегда, когда она не была у него цѣлую недѣлю, онъ спрашивалъ свою дочь или Андрея Иваныча: «а что вымою козочку не пустите ко мнѣ; стосковался я объ ней». Онъ ее сталъ учить грамотѣ и, въ теченіе пяти лѣтъ, даже обучилъ первымъ правиламъ ариѳметики и грамматики. Дальнѣйшее преподаваніе онъ считалъ безполезнымъ на томъ основаніи, что дѣвочекъ не для чего утруждать науками, такъ какъ имъ не быть ни священниками и ни стряпчими, а назначеніе ихъ состоитъ въ томъ, чтобы помогать мужьямъ, или быть въ домѣ хозяйками и воспитывать дѣтей въ послушаніи и въ страхѣ Божіемъ. И когда бывшій въ то время въ Ильинскѣ городничій предложилъ Третьякову завести въ городѣ училище для дѣвочекъ, то онъ даже вспылилъ. Съ тѣхъ поръ о женскомъ училищѣ въ Ильинскѣ больше никто не заикался. Но въ домѣ Третьякова Дарья Андреевна отдыхала отъ всего, что она выносила у своихъ родителей; у него была тишина, и даже бывало страшно въ пустыхъ комнатахъ, когда онъ уходилъ куда-нибудь на требу. Вотъ въ это-то время она и стала сближаться съ мѣщанскими дѣтьми, и онъ никогда за это выговоровъ не дѣлалъ. Когда же разъ онъ остался недоволенъ ею, что она не пришла ужинать, а играла съ дѣвочками, и она спросила его: почему ей нельзя играть съ мѣщанскими дѣтьми, а съ чиновническими можно? — то онъ сказалъ:

— Мѣщане грубы, невѣжи, а чиновники люди благородные. Отъ нихъ и дѣти такія же выходятъ.

— Такъ и я благородная? Что это такое?… Что значитъ благородство?

— Значитъ быть вѣжливымъ, благовоспитаннымъ, памятуя, что ты будешь имѣть въ будущемъ общество дворянъ, вездѣ принятыхъ, а не мѣщанъ, которые созданы только для того, чтобы работать.

— Но какъ же Господь сказалъ, что мы всѣ равны?

— Объ этомъ никто и не споритъ; только люди съ давнихъ временъ сдѣлались такими, что ихъ нельзя равнять. Напримѣръ я пастырь, а твой отецъ стряпчій. Я хожу въ царскія врата, а отецъ не имѣетъ права, и не можетъ даже надѣть ризы. Такъ и мѣщанинъ. Для всѣхъ установлены законы, каждому человѣку назначено мѣсто. Нужно помнить, что отецъ твой — власть, а мѣщанинъ — простой обыватель, а въ священномъ писаніи сказано: всяка душа властямъ предержащимъ да повинуется.

Такъ объяснялъ Третьяковъ, но у Дарьи Андреевны вслѣдствіе этого появлялись вопросы: отчего это такъ? зачѣмъ существуютъ подраздѣленія? А такъ какъ ей много приводилось видѣть такого, что разъединяло черный народъ отъ бѣлаго, хотя этотъ народъ и принадлежалъ къ одному племени, то въ голову ей не разъ западала мысль: почему бѣдные люди — бѣдны? зачѣмъ существуютъ люди, которыхъ называютъ рабочими и обращаются съ ними невѣжливо? Но всѣхъ этихъ вопросовъ она не могла разрѣшить. Отца разспрашивать она не смѣла, старшіе братья и сестры держали себя съ нею такъ, что ихъ объ этомъ спрашивать не стоило; мѣщанскія же дѣвушки хотя и задавали себѣ подобные вопросы, но говорили, что все это происходитъ оттого, что онѣ родились мѣщанами, и бѣдны потому, что есть богатые и есть бѣдные, — такъ что эти вопросы запутывались еще больше и разрѣшить ихъ Дарьѣ Андреевнѣ не было никакой возможности. Спросила она объ этомъ своего дѣдушку — Третьякова, онъ сказалъ съ неудовольствіемъ: откуда это у нея въ головѣ такія мысли бродятъ? — и далъ ей прочитать одну изъ книжекъ «Житія благочестія».

Чѣмъ больше подростала Дарья Андреевна, тѣмъ больше у нея являлось желаніе больше знать, и она съ жадностью хваталась за всякую книгу, но и въ этихъ немногихъ книгахъ ея приходилось читать преимущественно о любви; серьезнаго же чтенія она не понимала; оно было до того тяжело для нея, что она дремала и въ головѣ чувствовалась или пустота, или тяжесть, и когда она мучилась безсонницей, то какія-то непонятныя слова то и дѣло роились въ ея головѣ. Журналы хотя и выписывались судьей и исправникомъ, но ихъ достать было довольно трудно, и притомъ каждая книжка разрѣзывалась только въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ есть легкая и забавная для чтенія беллетристика. Но и въ этомъ чтеніи она все-таки могла отличать кое-что похожее на дѣйствительность отъ извращенія, и больше всего любила описаніе простой жизни, похожей на ихъ ильинскую, очерки и начинавшіеся въ то время печатные разсказы и сцены изъ простонародной жизни. Сочиненія Гоголя она читала съ упоеніемъ нѣсколько разъ, и даже запомнила изъ него очень многое, тогда какъ ея отецъ терпѣть не могъ читать «Мертвыя души» и «Ревизора», называя ихъ пасквилями на дворянство и клеветой, за что, какъ онъ говорилъ, этого сочинителя надо бы отдать подъ уголовный судъ. Съ годами литература наша стала лучше и въ ней стали затрогиваться — даже въ беллетристикѣ — многіе вопросы, но хорошихъ журналовъ въ городѣ не было, въ чтеніи ихъ ильинскіе обыватели не имѣли надобности. Сестры и братья ея любили читать только смѣшное или что-нибудь въ родѣ приключеній, а Марья даже перечитала два раза «Училище благочестія»; ея же мѣщанскія подруги читать вовсе не умѣли, и онѣ, если она пробовала имъ что-нибудь читать, зѣвали или заговаривали о другомъ. Исключеніе изъ этого составляла только одна Анисья Осиповна, которая сочувствовала Дарьѣ Андреевнѣ и съ которой она всегда говорила о чемъ-нибудь прочитанномъ, о людяхъ, въ средѣ которыхъ онѣ живутъ, высказывала свои взгляды, такъ что родители, подслушавши ихъ сужденія, называли ихъ обѣихъ набитыми дурами на томъ основаніи, что эти разговоры молоденькихъ дѣвушекъ казались имъ непонятными, глупыми и ни къ чему не ведущими.

До Марины Осиповны (третьей жены Андрея Иваныча) все еще было сносно. Но когда она воцарилась въ домѣ, то видя Дарью Андреевну за книжкой, не разбирая, какого содержанія эта книга, она выхватывала ее, уносила и заставляла Дарью Андреевну что-нибудь дѣлать. А дѣла у Марины Осиповны находилось всегда много; если нечего было шить, вязать или вышивать, — на что она налегала сильно, то хоть бѣлье перебирай, перебирай посуду, чисти платье или что-нибудь. Чтеніе, но ея понятіямъ, составляло бездѣлье, отлыниваніе отъ дѣла, хотя сама она и не любила ничего дѣлать, и дѣти часто заставали ее въ спальной лежащею на кровати съ какой-нибудь книгой — что конечно еще болѣе раздражало Дарью Андреевну, которая поэтому была рада-радехонька, если предстоялъ ей случай идти зачѣмъ-нибудь въ домъ Зиновьева, просидѣть тамъ съ Анисьей Осиповной если не цѣлый день, то хоть часа два-три, несмотря даже на то, что мачеха ругала ее, какъ только могла и грозилась никогда не пускать ея изъ дома.

Иногда Андрей Иванычъ говорилъ въ веселомъ расположеніи Маринѣ Осиповнѣ при дѣтяхъ, что вотъ скоро Дарья будетъ и невѣста, скоро ее будутъ сватать, опять новыя хлопоты. На это Марина Осиповна, закусивъ губы, отмалчивалась и качала головой, и потомъ отвѣчала, что такую гордячку и взбалмошную дѣвчонку не возьметъ замужъ ни одинъ порядочный человѣкъ, а что она или попадетъ въ руки пьяницѣ, или останется въ дѣвкахъ, и намекала на то, что Андрей Иванычъ старъ, а на нее, Марину Осиповну, она много не можетъ надѣяться. Андрей Иванычъ дѣлалъ видъ, что пропускаетъ эти слова мимо ушей, и только когда она сильно надоѣдала ему ими, говорилъ, что послѣ смерти Дарью пріютитъ его старшій сынъ. Изо всѣхъ этихъ разговоровъ Дарья Андреевна поняла, что ее хотятъ какъ можно скорѣе столкать замужъ, и это ее очень печалило. Изъ книгъ, прочитанныхъ ею, она знала, какъ влюбляются люди, и знала, что молодая дѣвушка большею частью выходить не за молодого красавца, а за старика, потому что онъ имѣетъ домъ и деньги. Она знала многихъ дѣвушекъ изъ чиновнаго класса, вышедшихъ за некрасивыхъ и пожилыхъ чиновниковъ, часто бывала на свадьбахъ и слушала сужденіе барышенъ, которыя находятъ въ томъ или другомъ женихѣ множество недостатковъ; въ городѣ было два случая, что два купца женились на чиновническихъ дочеряхъ и били ихъ; она видала много сценъ такого рода, что мужья часто бьютъ своихъ женъ, которыя отъ этого плачутъ, терпятъ отъ нихъ всякія непріятности, потому что онѣ не умѣютъ защищаться; видала она также многихъ мѣщанокъ, заработывающихъ хлѣбъ для своихъ семействъ, тогда какъ ихъ мужья ничего не дѣлаютъ, а только пьянствуютъ, — и все это ее возмущало. «Зачѣмъ мнѣ выходить замужъ?» — спрашивала она себя. «На что мнѣ мужъ? Развѣ я не могу одна жить?» — И она рѣшила, что отъ нея хотятъ избавиться для того, чтобы на нее не тратиться.

— Ты будешь чиновница, хозяйка въ домѣ мужа; у тебя будутъ свои дѣти, свои заботы, — говорилъ ей Третьяковъ, когда она обратилась къ нему за разрѣшеніемъ этихъ вопросовъ.

— Но если я не хочу идти замужъ?

— Вы всѣ женщины говорите это до свадьбы. Нѣтъ человѣка въ мірѣ, чтобы онъ не любилъ кого-нибудь.

«Отчегоже говоритъ это дѣдушка протопопъ, если онъ не имѣетъ жены?» — спрашивала она себя, и потомъ вспомнились городскія сплетни о двухъ мѣщанкахъ. Хотя же протопопъ рѣдко читалъ свѣтскія книги, но онъ городскую жизнь зналъ хорошо, но объяснялъ ее по-своему. «Онъ говоритъ, что безъ любви никто не можетъ жить». Но книги ей мало разъясняютъ вопросъ. Она поняла, что можно выйти замужъ по любви: но зачѣмъ же, если у нея нѣтъ жаланія, выходить только изъ-за того, чтобы пристроиться, если у нея нѣтъ мужчины, котораго бы она любила. Мало ли есть молодыхъ людей, съ которыми она играла, но ни къ одному у ней нѣтъ привязанности. Она только и любитъ одного брата Кузьму, и вотъ съ нимъ она бы не разсталась никогда.

«Нѣтъ, я не пойду замужъ. Никогда меня не выдадутъ насильно, какъ выдаютъ другихъ дѣвушекъ». Такъ думала она сперва. Потомъ, слушая разсказы, какъ такая-то женщина не нахвалится своимъ житьемъ, видя, какъ жены рыдаютъ, провожая своихъ покойниковъ-мужей до могилы, она ужъ не прочь была выйти замужъ, но за такого мужчину, который бы хотя былъ и мѣщанинъ, зато молодъ, красивъ, любилъ бы ее, не пьянствовалъ и не билъ. Чѣмъ дальше она думала и разсуждала съ Настей и Анисьей Осиповной объ этомъ, тѣмъ больше ей захотѣлось такой жизни; она даже не прочь была выйти замужъ за человѣка бѣднаго, но честнаго. «И какъ бы было хорошо: онъ бы работалъ, и я бы стала работать». Одно только безпокоило ее: «а что, если мой мужъ умретъ; куда я дѣнусь съ дѣтьми, если не останется ни дома, ни денегъ?» Останется одно — поселиться у отца. А этого ей не хотѣлось, не хотѣлось потому, что она тогда больше прежняго подчинится мачехѣ. Такъ она думала въ пятнадцать лѣтъ. Но тутъ явилось такое обстоятельство, которое заставило ее измѣнить свое желаніе выйти замужъ.

Однажды въ городѣ разнесся слухъ, что пріѣдетъ какая-то коронная повивальная бабка. И вотъ разъ къ Андрею Иванычу пришла молодая женщина, одѣтая, какъ одѣваются жены достаточныхъ чиновниковъ. Ее встрѣтилъ Андрей Иванычъ и думалъ, что она пришла по какому-нибудь дѣлу, но она назвалась повивальною бабкою, пріѣхавшею изъ столицы. Андрей Иванычъ пригласилъ ее въ залу, и позвалъ Марину Осиповну. Онъ былъ очень вѣжливъ, завидовалъ Марьѣ Васильевнѣ, и въ особенности тому, что она будетъ получать жалованье, все равно, какъ чиновники; Марина Осиповна, плохо понимая то, какимъ образомъ такая наряженная барыня можетъ заниматься такимъ ремесломъ, которымъ занимаются старухи-мѣщанки, была съ ней суха и выслала дѣтей прочь. Когда же она ушла отъ нихъ, то родители остались очень недовольны визитомъ повивальной бабки. Остались недовольными и другіе аристократы. Стали говорить, что Марья Васильевна дочь мѣщанина, имѣла любовника и отъ него дочь, которая умерла, а когда любовникъ бросилъ се, она стала обучаться повивальному искусству и выучившись поѣхала въ провинцію на казенную должность. Оказалось, что ни Андрей Иванычъ, ни Марина Осиповна и ни одна власть въ городѣ не понимали: для чего это прислали изъ столицы барыню-повитуху, когда въ городѣ есть свои излюбленныя повитухи, которыя отлично умѣютъ животы править и умѣютъ вылѣчивать отъ какой угодно болѣзни, и для чего барынѣ нужно платить жалованье, когда она не мужчина? Всѣ сердились на то, что она, повитуха, осмѣливалась дѣлать визиты благовоспитаннымъ ильинскимъ барынямъ, дочери которыхъ то и дѣло толкуютъ объ ней, стараются вывести изъ ея должности различныя затрудненія и пристаютъ къ родителямъ съ различными вопросами. Всѣ въ ея должности нашли много нехорошаго, всѣ на первыхъ порахъ отшатнулись отъ нея, стали издѣваться, говорить все, что въ голову влѣзетъ, и она была предметомъ насмѣшекъ и разговоровъ. Изъ-за нея даже ссорились братья и сестры, жены ревновали мужей. Стали говоритъ, что она не ходитъ въ церковь, въ постъ ѣстъ скоромное, по ночамъ у нея долго горитъ огонь; разъ кто-то сказалъ, что ее видѣли съ книжкой; другой разъ откуда-то явился слухъ, что у нея ничью видѣли мужчину, а что днемъ она постоянно разговариваетъ съ разными писцами, — это считали рѣдкостью и ее стали караулить. Но ничего предосудительнаго не укараулили. Больше всего на нее злились и сплетничали городскія повитухи, которыя, боясь, что она отобьетъ у нихъ богатыхъ больныхъ, говорили, что эта модница ничему не училась и ничего не знаетъ, а послана сюда или въ ссылку, или по протекціи какого-нибудь важнаго любовника. Но какъ вообще все въ маленькомъ городишкѣ надоѣдаетъ и прискучиваетъ, и жизнь съ ея интересами подъ конецъ становится на прежній порядокъ, такъ и Марью Васильевну оставили въ покоѣ, и исправничиха первая пригласила къ себѣ Марью Васильевну, а за ней стали приглашать и другія, даже сама Марина Осиповна. Оказалось, что Марья Васильевна, барыня добрая, терпѣливая, дѣло свое знаетъ отлично, никакъ не хуже простой повитухи и ничѣмъ не обижается. Всякая барыня старалась ей дать больше и спрашивала у нея: «а что, исправничиха сколько дала вамъ?» Мало-по-малу нехорошо говорить про нее стали только однѣ повитухи, городская же аристократія стала считать ее своею, да и тѣ говорили только, что она читаетъ книжки и что ей надо много платить, потому что она получаетъ маленькое жалованье.

Появленіе женщины служащей, получающей жалованье и квартиру, въ Ильинскѣ было новостью, и эта новость возбудоражила на первыхъ порахъ не одну благовоспитанную дѣвицу: всѣмъ захотѣлось сдѣлаться повивальными бабками. Это желаніе проистекало изъ того, что многимъ у родителей жизнь была тяжелая — въ ней не было свободы; сдѣлавшись же повивальною бабкою, предполагалось возможнымъ скорѣе и лучше найти жениха по вкусу. Дарья Андреевна тоже крѣпко призадумалась. Должность пріѣзжей повивальной бабки хотя и казалась ей несовсѣмъ привлекательной, но за то хорошею въ томъ отношеніи, что она будетъ свободна. Тогда ей не для чего будетъ выходить замужъ: у нея будетъ жалованье, деньги. Но разспросить Марью Васильевну, какимъ образомъ ей можно выучиться этому занятію, она стыдилась. Кромѣ того, ей не удавалось поговорить съ Марьей Васильевной потому, что у нихъ повивальная бабка, во время болѣзни мачехи, оставалась недолго и рѣдко обѣдала, и то въ кругу семейства, когда ей заводить вопросы о повивальномъ искусствѣ было неловко. Однако мысль сдѣлаться чѣмъ-нибудь самостоятельнымъ крѣпко засѣла въ головѣ Дарьи Андреевны. Если повивальное искусство казалось ей труднымъ и нехорошимъ, то она находила хорошимъ швейное занятіе. Въ Ильинскѣ были всего двѣ женщины-мѣщанки, которыя шили на купчихъ и должностныхъ чиновницкихъ женъ; въ Егорьевскѣ она знала три магазина, въ которыхъ шили дѣвушки, подъ наблюденіемъ нѣмокъ и француженокъ. И вотъ она однажды сказала отцу:

— Папаша, отпустите меня въ модный магазинъ: хочу учиться шить.

— Развѣ ты не умѣешь шить и вышивать?

— Я хочу модныя платья шить.

— Для чего? Замужъ выйдешь, и если за богатаго, то мужъ будетъ отдавать портнихамъ. Все это глупости. Барышнѣ не годится заниматься шитьемъ съ дѣвчонками, у которыхъ и родителей-то настоящихъ нѣтъ, которыя по ночамъ то и дѣло по бульвару шатаются.

Сказать же, для какой цѣли она хочетъ быть швеей, она побоялась тогда. Она еще убѣждена была въ томъ, что дѣйствительно неловко ей, чиновнической дочери, жить у мамзелей, считающихся развратными женщинами, которымъ отдаютъ работу потому, что кромѣ нихъ некому хорошо шить модныя платья.

Но вотъ отецъ лишился стряпческой должности, должности очень прибыльной; дядя Ипполитъ Аполлоновичъ взялъ ее къ себѣ жить, у дяди было очень скучно. Притомъ же она была у него и его жены все равно, что работница, такъ какъ они держали только одну кухарку, и она постоянно подавала гостямъ чай и кушанья. Въ этомъ городѣ она познакомилась съ городскими швеями и особенно съ двумя часто сидѣла на берегу рѣки иногда далеко за полночь. Отъ этихъ дѣвицъ Дарья Андреевна узнала, что швейное мастерство, во-первыхъ, дается нелегко, а во-вторыхъ, мало обезпечиваетъ; въ дѣвицахъ она замѣтила мало согласія, и даже замѣтила, что одна изъ нихъ дѣйствительно гуляетъ съ гимназистомъ. Обѣ ея знакомки ругали свою хозяйку за то, что она ихъ обременяетъ работою, платитъ мало, скверно кормитъ и имъ даже невозможно заработать что-нибудь со стороны, потому что ихъ заставляютъ работать и въ праздничные дни. Эти же дѣвицы говорили также, что ихъ старшая мастерица, назадъ тому нѣсколько лѣтъ, жила у хозяйки такъ же, какъ и онѣ жили, но вслѣдствіе худого заработка, не могущаго прокормить ея больную мать и маленькаго брата, имѣла нѣсколько любовниковъ, которые ей платили хорошо, и теперешній ея любовникъ даже будто бы хочетъ жениться на ней, — что очень можетъ быть, такъ какъ она красивая, только чахоточная. Но у дяди Дарья Андреевна прожила только съ мѣсяцъ. Пріѣхала къ нему Марина Осиповна съ Андреемъ Иванычемъ. Андрею Иванычу очень не нравилось, что дочь его живетъ у брата какъ будто въ услуженіи, и потому онъ придумывалъ средство, какъ бы взять ее оттуда. Тогда Марина Осиповна предложила монастырь, съ тѣмъ чтобы послать ее туда до замужества, тѣмъ болѣе, что въ монастырѣ жила ея тетка. Попавши въ монастырь, Дарья Андреевна съ перваго же дня поняла, что эта жизнь далеко не соотвѣтствуетъ ея планамъ. Въ Ильинскѣ и въ другихъ городахъ она была гораздо свободнѣе, чѣмъ тутъ. Тамъ хотя и бранили ее, но она могла куда-нибудь сбѣгать; здѣсь же все было размѣрено, разсчитано, подлажено такъ, что нужно было дѣлать то, что всѣ дѣлаютъ, въ противномъ случаѣ ее ждало наказаніе. Сперва она жила у настоятельницы, которая приходилась Маринѣ Осиповнѣ двоюродной теткой и конечно не могла любить падчерицу своей племянницы, которая въ письмѣ рекомендовала ее, какъ дѣвушку гордую, непочтительную и прочее. Она сдѣлала изъ Дарьи Андреевны служку себѣ; но эта обязанность, которой домогались многія, ей не понравилась, потому что настоятельница была капризная, злая и съ ней ужиться было можно только идіоту. Она съ утра и до вечера ворчала; дѣвицъ воспитанницъ, которыхъ жило въ монастырѣ штукъ сорокъ, она безъ церемоніи била по щекамъ, ставила на колѣни во время обѣда, запирала въ холодный подвалъ на недѣлю тѣхъ, которыя замѣчены были ею въ церкви въ чемъ-нибудь безнравственномъ, хотя, какъ говорили монахини, она каждый годъ толстѣетъ и каждый годъ ѣздитъ въ сосѣдній монастырь. За трапезу садились всѣ, даже сама настоятельница; въ это время одна изъ монахинь или воспитанницъ читала житіе какого-нибудь святого, всѣ молчали, но пища была скудная: черствый кусокъ ржаного хлѣба и какая-нибудь похлебка или, большею частью, горошница, хотя всѣ знали, что настоятельница показываетъ въ отчетахъ расходы на рыбу, масло, булки и крупу; знали также, что послѣ всеобщей трапезы дома настоятельница обѣдала изобильно, съ выпитіемъ двухъ рюмокъ наливки, и послѣ обѣда спала по два часа. Зимою въ комнатахъ было холодно, а теплой одежды не было; монахини и воспитанницы часто хворали, а докторъ призывался только въ рѣдкихъ случаяхъ. По правиламъ этого монастыря воспитанницъ отдавали замужъ за кончившихъ курсъ семинаріи, по предложенію епархіальнаго или викарнаго архіерея, съ тѣмъ, что изъ капитала воспитанницъ и процентовъ съ монастырскихъ капиталовъ выдавалось имъ еще приданое и сто рублей денегъ, но этихъ денегъ, при выходѣ замужъ, воспитанницы не получали, потому что настоятельница, предлагая деньги жениху, тонко намекала, что она выберетъ ему самую хорошую воспитанницу, а о деньгахъ дескать заботиться нечего, потому что онъ получаетъ доходное мѣсто. Поэтому женихъ или не бралъ вовсе денегъ, или бралъ только часть. Если же онъ бралъ всѣ, то, женившись, ждалъ мѣста больше года, или поступалъ въ свѣтское званіе. Кромѣ этого, еще много было причинъ, по которымъ настоятельницу ненавидѣли воспитанницы, а въ городѣ ходили про нее весьма компрометирующіе слухи. Отъ этого, можетъ-быть, и происходило въ монастырѣ наушничество, лесть и лицемѣріе; ежедневно настоятельница дѣлала кому-нибудь выговоръ, а безъ наказаній, болѣе или менѣе жестокихь, не проходило ни одной недѣли. Съ монахинями настоятельница обращалась, какъ съ крѣпостными: сажала ихъ въ темные, холодные подвалы, просидѣвши въ которыхъ недѣлю, монахиня обыкновенно заболѣвала. Отъ этого монахини заискивали у воспитанницъ, на которыхъ больше всего обращала вниманіе настоятельница. Онѣ готовы были сдѣлать что угодно для любимой настоятельницею воспитанницы, такъ что бывали случаи, что, будучи отпущены въ городъ, онѣ носили отъ воспитанницъ письма къ ихъ любовникамъ и устраивали свиданія у садовой рѣшотки. Вражда въ монастырѣ была всеобщая, каждая видѣла въ другой доносчицу; всѣ сплетничали, попрекали другъ дружку любовниками. Воспитанницы были вполнѣ забиты монастырскою жизнію; если онѣ попадали туда съ семилѣтняго возраста и если были некрасивы, то должны были постричься — ужъ таковъ былъ взглядъ настоятельницы. То же было и съ красивыми, у которыхъ не было родни. Монахини жили день за днемъ, терпя ругань: онѣ уже стерпѣлись, и у нихъ была только одна мечта — выбраться изъ этого монастыря и попасть въ другой, или отправиться путешествовать съ кружкой. Однѣ изъ нихъ пошли въ монастырь по влеченію, но разочаровавшись махнули рукой на все; другія пошли съ отчаянія, потому что имъ, одинокимъ въ мірѣ, страшно казалось жить, а въ монастырѣ готовая квартира, хлѣбъ; но эти потомъ раскаялись: онѣ были молоды, онѣ могли любить; третьи пошли сдуру, такъ себѣ, и плачутся на все и на всѣхъ. Бывали даже случаи, что монахини убѣгали изъ монастыря.

Въ монастырь часто ходили женщины — ханжи-чиновницы, мѣщанки, большею частью дѣвы. Онѣ лицемѣрили и подлаживались къ монастырскому начальству, которое, вѣря въ ихъ добрую нравственность, отпускало къ нимъ воспитанницъ, а иногда и монахинь, и вотъ у этихъ-то женщинъ воспитанницы ближе сходились съ молодыми мужчинами. Эти сходки приносили доходъ или настоятельницѣ, или казначейшѣ, или ризничной и т. п. лицамъ, такъ что эти женщины эксплоатировали воспитанницъ и въ свою, и въ монастырскую пользу, а дѣвицы оставались ни при чемъ, кромѣ идеаловъ. Но однако случалось, что какая-нибудь страстная натура и увлекалась, и за это отвѣчалъ уже предметъ, платящій дань ханжѣ, а ханжа отвѣчала передъ довѣрившими ей лицами дорогими акафистами, молебнами, подарками и разстраивала жизнь дѣвушки навѣки.

Само собою разумѣется, что Дарья Андреевна, выросшая въ кругу такихъ людей, которые не допускали безнравственности, была сильно возмущена всѣмъ ею видѣннымъ, и ей пришлось много терпѣть въ душѣ, потому что она не хотѣла кляузничать или даже вслухъ относиться ко всему критически, а вела только свой дневникъ украдкой отъ монахини, къ ней назначенной. За какую-то провинность настоятельница прогнала ее отъ себя и заставила днемъ работать въ огородѣ, а вечеромъ до 8 часовъ шить. Работа эта ей нравилась, потому что она ее развлекала; она большую часть дня была на воздухѣ, а въ залѣ, гдѣ шили послѣ обѣда, ее оставляли безъ вниманія. Въ семь часовъ запирали ворота монастыря, и всѣ монастырки должны были ложиться спать. Къ счастію, приставница попалась ей такая, которая находила возможность въ девять часовъ вечера уходить въ садъ и брать ключъ съ собой; тогда она предавалась своимъ мыслямъ. Случалось, что эта монахиня забывала затворить дверь, и тогда Дарья Андреевна уходила въ садъ. Въ саду она или сидѣла, наблюдая за движущимися тѣнями въ окнахъ подвижницъ, или ходила по саду. Разъ она услыхала шопотъ… То былъ шопотъ ея приставницы и мужской. Но она не подала вида. Черезъ мѣсяцъ ея приставницу увезли въ другой монастырь и на мѣсто, ея приставили новую. Вышиванье было трудное — больше на золотѣ, серебрѣ и шелкѣ, и такъ какъ Дарья Андреевна научилась вышивать еще дома, то въ монастырѣ давали ей самую трудную работу, за которой она просиживала по нѣскольку часовъ сряду. Нерѣдко она просила настоятельницу избавить ее отъ этой работы на нѣсколько времени, но настоятельница упрекала ее лѣнью и сыпала ей назидательными словами изъ священнаго писанія. Проживши въ монастырѣ два мѣсяца, Дарья Андреевна затосковала объ отцѣ, о роднѣ и о родномъ городѣ; ей опротивѣла монастырская жизнь, ей захотѣлось домой. Она написала отцу письмо, въ которомъ подробно изложила монастырскую жизнь. Отецъ посовѣтовалъ ей терпѣть до поры до времени, и высказывался, что онъ вовсе не хочетъ сдѣлать ее монахиней, а послалъ туда на время, и какъ только сыщется женихъ, онъ ее возьметъ обратно. Теперь ясно стало Дарьѣ Андреевнѣ, зачѣмъ отецъ стурилъ ее въ монастырь. Слова его означаютъ, что онъ какъ будто не въ состояніи содержать ее у себя дома, и ей представилась въ худомъ видѣ вся безалаберность ея родителя. А если не будетъ жениха? Тогда она всю жизнь останется въ монастырѣ. Вѣдь отецъ и умереть можетъ. А если выйти изъ монастыря? — Но какъ? Какъ и чѣмъ жить тогда? — Шитьемъ. Вѣдь вонъ въ городѣ есть же швеи-мѣщанки и чиновницы, которыя живутъ самостоятельно. Одно — найдетъ ли она работу? И ей захотѣлось познакомиться съ какою-нибудь мѣщанкою или чиновницею.

До сихъ поръ въ городѣ она бывала рѣдко. Теперь она познакомилась съ одною мѣщанкою лѣтъ сорока, посѣщавшею монастырь больше другихъ. Этой женщинѣ она украдкой отъ другихъ воспитанницъ и монахинь предложила продать вязаную салфетку. Мѣщанка похвалила Дарью Андреевну за работу, продавать не совѣтовала, а просила связать ей такого же фасона, только побольше и просила слѣдующее воскресенье къ себѣ въ гости. У этой мѣщанки, Акулины Петровны, между прочими гостями-женщинами, она отличила дѣвицу, лѣтъ 19-ти, Маремьяну Петровну Потапову, дочь чиновника, которая вела себя очень сдержанно, рѣдко съ кѣмъ заговаривала, а больше шила. Съ ней Дарьѣ Андреевнѣ привелось перекинуться нѣсколькими словами. Маремьяна Петровна какъ будто стыдилась завести знакомство съ монастыркой, которая, можетъ, быть-только и думаетъ о монашествѣ, а Дарьѣ Андреевнѣ было неловко при женщинахъ, еще незнакомыхъ ей, навязываться со своимъ знакомствомъ неизвѣстной дѣвушкѣ. Когда хозяйка, проводивши гостей, пошла провожать Дарью Андреевну, то на спросъ ея, кто такая Маремьяна Петровна, мѣщанка насказала ей всякой всячины. Изъ ея словъ оказалось, что эта дѣвица дочь промотавшихся родителей, которые дошли до того, что отецъ нанялся извозчикомъ, а мать сидитъ въ кабакѣ цѣловальничихой; дѣло свое они до того ведутъ нечестно, что въ городѣ слывутъ за отчаянныхъ мошенниковъ, отчего всѣ благородные люди отшатнулись отъ нихъ. Каковы родители, таково должно быть и дѣтище; поэтому Маремьяна Петровна дѣвица разгульная. И нечиста на руку. Хотя она и работаетъ, но потому, что ее стыдятъ честныя женщины, бьющіяся какими-нибудь десятью копейками въ сутки и сносящія всякія непріятности отъ богатыхъ людей. Но и тутъ имъ поддержать разгульную дѣвицу довольно трудно, и онѣ, честныя женщины, часто по вечерамъ замѣчаютъ около ея лачуги какихъ-то бродячихъ шалопаевъ изъ чиновнаго сословія, а по праздникамъ Маремьяна Петровна вмѣсто того, чтобы идти въ церковь и потомъ послѣ обѣда заниматься душеспасительнымъ чтеніемъ, въ обѣдню шляется по рынку, амурничаетъ съ чиновниками, а послѣ обѣда трется на бульварахъ или на загородныхъ гуляньяхъ. Радѣя о благочестіи, она, Акулина Петровна, съ другими благочестивыми женщинами, старается эту потаскуху обратить на истинный путь, и поэтому, приглашая ее къ себѣ, не дѣлаютъ ей явныхъ упрековъ, такъ какъ это только больше раздражаетъ, а занимаютъ ее душеспасительными бесѣдами. Несмотря на положительность этого отзыва, Дарья Андреевна нашла, что разсказчица, кажется, ужъ черезчуръ переувеличиваетъ, потому что во все время, какъ она сидѣла у Акулины Петровны — часа три — о душеспасительныхъ разговорахъ и помину не было, а всѣ женщины занимались сплетнями. Поэтому у Дарьи Андреевны явилось подозрѣніе; ей захотѣлось познакомиться съ Маремьяной Петровной. Но въ слѣдующее воскресенье Маремьяна Петровна не пришла; на другое воскресенье Дарья Андреевна, находившаяся въ числѣ пѣвчихъ, увидала ее съ хоръ стоящею у малаго клироса. Она вела себя такъ чинно въ церкви, такъ усердно молилась на колѣняхъ, что ее нельзя было заподозрить въ чемъ-нибудь нехорошемъ. Когда по окончаніи обѣдни клирошанки пошли провожать настоятельницу съ пѣніемъ, то Дарья Андреевна, отдѣлившись немного отъ другихъ, сказала ей: «приходите сегодня на наше кладбище. Я хочу поговорить съ вами».

И такъ знакомство началось. Изъ разсказовъ Маремьяны Петровны оказалось, что отецъ ея служилъ по питейной части, но денегъ у него не было, потому что онъ пилъ, и у него постоянно были недочеты. Теперь онъ померъ, а мать занимается печеньемъ булокъ и продажею ихъ на рынкѣ. А такъ какъ у матери есть знакомые, то она достаетъ для нея работу — шить или вязать. Съ Акулиной Петровной она познакомилась черезъ мать, и хотя та даетъ ей работу, но платитъ такъ мало, что едва-едва остается нѣсколько копеекъ отъ расходовъ на нитки или иголки. Все, что говорила Дарьѣ Андреевнѣ Акулина Петровна, оказалось ложью. Для того, чтобы убѣдиться въ томъ, какъ живетъ Маремьяна Петровна, она пригласила Дарью Андреевну къ себѣ. Она съ матерью занимала небольшую квартирку, состоящую изъ кухни и комнатки, въ которыхъ было и свѣтло, и чисто. Старушка была женщина бойкая и имѣла много здраваго смысла. Вотъ что она говорила Дарьѣ Андреевнѣ:

— Вы не смотрите, что я калашница. Калашница такой же человѣкъ, какъ и всѣ. Вы, можетъ-быть, думаете, что чиновницѣ не пристало сидѣть на рынкѣ и выторговывать изъ каждаго фунта муки лишнюю копейку, а я вамъ скажу, что тутъ ничего нѣтъ худого, потому что я своими руками покупаю муку, пеку и таскаю на рынокъ, — стало быть, мнѣ нужно же что-нибудь за трудъ. А что я чиновница, такъ это только пустое слово; его хоть бы и вѣкъ не бывало, такъ мнѣ все равно, мнѣ не приходится задирать голову кверху, потому что въ этомъ лохмотьѣ я воронъ насмѣшу. Я даже ненавижу, извините меня, это чиновничество, потому что не будь я чиновницей двадцать три года, я не жила бы праздно, на счетъ другихъ, а можетъ-быть, копейка по копейкѣ, накопила бы въ это время порядочный капиталъ. А теперь я стара, вонъ она ужъ большая, надо ее поддержать, пусть она сама добываетъ хлѣбъ, а на мужчину пусть не надѣется. Я не говорю, что замужъ выходить не слѣдуетъ: съ хорошимъ человѣкомъ, съ другомъ, пріятнѣе жить и дѣло спорится; пусть онъ будетъ хоть мужикъ, да по сердцу и работящій. Одной пусто; не съ кѣмъ подѣлиться ни горемъ, ни радостью. Хотя же меня и презираютъ чиновницы за то, что я сдѣлалась торговкой, а моя дочь швеей, но я сама ихъ презираю за то, что онѣ, старушонки, живя рублевыми пенсіонами, ничего не дѣлаютъ, а ходятъ по богатымъ людямъ съ записками собирать на бѣдность или на леченіе дѣтей, которыхъ у нихъ вовсе нѣтъ. Это все равно, что просить Христа-ради, подличать, ползать передъ богатыми, которые, подавая нищимъ копейки, важничаютъ, чванятся и губятъ тысячи другихъ бѣдныхъ людей. А если я по прежней привычкѣ пью чай со сливками, ѣмъ пироги, такъ, прости Господи, развѣ я не стою этого? Я не украла, я на трудовыя денежки ѣмъ, пью. Можно, я думаю, послѣ трудовъ и отдохнуть, а на лишнія крохи и полакомиться. А на гробъ да на похороны мнѣ немного надо.

Эта старушка такъ понравилась Дарьѣ Андреевнѣ, что она высказала ей свое намѣреніе оставить монастырь.

— Что жъ, оставить монастырь дѣло хорошее, потому что тамъ заколотятъ все, что у васъ есть хорошаго, и потомъ принудятъ постричься. А это обидно, потому что вы и себя-то заживо похороните, пользы никому не принесете, а для другихъ будете въ тягость и въ сожалѣніе. Но вотъ что: что выйдетъ изъ того, что вы уйдете изъ монастыря? Какъ на это взглянетъ отецъ вашъ? Вы еще дѣвушка молодая, неопытная; отецъ надъ вами имѣетъ много правъ; онъ на васъ осердится, и какъ онъ приметъ, если ему будутъ говорить, что онъ довелъ свою дочь до того, что она занимается какою-то работою. Да и въ силахъ ли вы перенести одиночную трудовую жизнь?

— Попробую.

— Тутъ пробовать нечего: пробовать можно, имѣвши деньги; тогда, если будетъ тяжело, можно и бросить. А у васъ вѣдь денегъ нѣтъ, вы рискуете. Отецъ на васъ разсердится и не дастъ ни копейки. Это ужъ какъ Богъ святъ. А что вы станете дѣлать безъ денегъ? Знаете ли вы, что вамъ нужно еще паспортъ на жительство, квартиру нанять, печку топить; вѣдь коли будете заниматься шитьемъ, то надо и утюги имѣть. Вѣдь захотите и чаю.

— Я уже отвыкла отъ чаю.

— Ну, какъ заживете сами собой — захочется. Глупо оно, да что съ утробой-то сдѣлаешь. Нѣтъ, вы еще не живали такъ, какъ мы живемъ. Да и къ чему вамъ работать? Поживите, потерпите въ монастырѣ: у васъ отецъ богатый, родня хорошая, видная; васъ не отдадутъ замужъ, какъ меня отдали, за какого-нибудь ничтожнаго писца, который по милости начальства угодилъ подъ судъ и сдѣлался, дай ему Богъ царство небесное, пьяницей и крючкотворомъ.

— Мнѣ не хочется вовсе замужъ и я не хочу жить на счетъ, отца.

— О, матушка, Дарья Андреевна! Всѣ мы, пока дѣвицы, говоримъ, что не пойдемъ замужъ. Тутъ или стыдливость играетъ роль, или примѣры, какъ замужнія женщины живутъ. Но вотъ что странно: кто объ этомъ говоритъ, тотъ непремѣнно рано или поздно выйдетъ замужъ. Есть у насъ что-то такое непонятное, и вотъ приходитъ пора, когда дѣвушкѣ нравится мужчина, ну, и пошла исторія. Нѣтъ, не говорите этого. Ну, а что вы говорите, что не желаете жить на счетъ отца, такъ это еще бѣда не велика: онъ на то и отецъ, чтобы содержать васъ.

— А мнѣ горько слышать отъ него упреки, что онъ меня содержитъ.

Старушка задумалась.

— Я вотъ что думаю, Дарья Андреевна: не даютъ женщинамъ образованія. Кабы вы обучались въ гимназіи, какъ наши братья, вы бы могли обучать грамотѣ мальчиковъ. А то, при живомъ отцѣ, богатой роднѣ, вамъ неловко заняться нашей работой, да и вы работать-то пожалуй не пойдете: надъ вами будутъ смѣяться, и вы покою себѣ не найдете.

— Что же мнѣ дѣлать?

— А пишите къ отцу, что не желаете жить въ монастырѣ. Хотя у насъ и есть женское училище, но туда васъ не примутъ, потому что вы уже стары для училища. Къ тому же тамъ берутъ большія деньги.

— О, отецъ не дастъ ни копейки. Онъ даже и за брата Кузьму ничего не платитъ, а платитъ родственникъ, у котораго онъ живетъ.

Этотъ разговоръ съ практической женщиной заставилъ много призадуматься Дарью Андреевну. Она сознавала, что еще не испытала лично самой горечи жизни, она ее видѣла только на другихъ; но какъ она дѣйствительно очутится лицомъ къ лицу съ дѣйствительностью, какъ она перенесетъ ее? Денегъ у нея ни копейки, отецъ не возьметъ ея и на глаза, родные отшатнутся, а вѣдь тогда не хорошо будетъ пятиться назадъ и просить помощи отца или родни. Придется голодать, шляться по городу, просить Христа-ради работы. Сумѣетъ ли еще она сдѣлать-то что-нибудь? Вѣдь нужно тогда на сторону дѣлать, угодить, заслужить спасибо и деньги?..

«Одной мнѣ ничего не сдѣлать», рѣшила она и не упоминала больше ни Маремьянѣ Петровнѣ, ни матери ея о своемъ намѣреніи работать. А у Маремьяны Петровны къ Рождеству появилось новое платье, у старушки теплые сапоги, комнатка у нихъ была выбѣлена. На праздникѣ у нихъ было такъ хорошо и весело, что Дарью Андреевну брала зависть, и она готова была переносить всякія лишенія, чтобы только вырваться изъ монастыря и попробовать этой трудовой жизни. Но было холодно, у нея не хватало рѣшимости, она боялась отца, котораго очень любила.

Между тѣмъ она замѣчала, что настоятельница все больше и больше налегаетъ на нее и за какую-нибудь бездѣлицу то подвергаетъ ее земнымъ поклонамъ, то ставитъ на колѣни среди церкви, то оставляетъ безъ обѣда; наконецъ послѣ Рождества, послѣ длиннаго нравоученія, старуха объявила ей, что она больше не будетъ ходить въ городъ, такъ какъ ей извѣстно отъ благочестивыхъ мірянокъ, что она ведетъ себя въ городѣ въ высшей степени безнравственно. Монахини и воспитанницы стали на нее коситься, всѣ на нее смотрѣли подозрительно; если она выходила во дворъ, слѣдили за ней. Въ комнату къ ней приставили монахиню старую, ворчливую, которая, хотя и спала сама много, но заставляла Дарью Андреевну или шить, или читать что-нибудь изъ Четьи-Миней. Послѣ Новаго года настоятельница позвала къ себѣ Дарью Андреевну и удивила. Она была такъ любезна, какъ никогда до сихъ поръ; напоила ее чаемъ съ вареньемъ и даже потрепала по щекѣ. Между прочимъ она сказала, что получила отъ Андрея Иваныча письмо съ подаркомъ. Потомъ вдругъ сказала:

— Ты очень счастлива, дочь моя, хотя за твое непослушаніе и не заслуживаешь его. Но я добра ко всѣмъ. Приготовься къ ожидающей тебя новой жизни.

— Какой?

— Это ты сейчасъ узнаешь. Я уже написала твоему отцу. Ты должна выйти замужъ. Твой мужъ будетъ дьяконъ въ хорошемъ селѣ. Что, обрадовалась?..

Дарья Андреевна заплакала; настоятельница улыбалась, думая, что очень обрадовала дѣвушку.

— Я не пойду замужъ. Если и папаша прикажетъ — я не пойду, — сказала рѣшительно Дарья Андреевна.

— Въ монахини хочешь? Это тебя рекомендуетъ съ хорошей стороны.

— Я не хочу и въ монахини.

— А! это тебя калашница развратила. Пошла вонъ, негодница!

— Я не негодница и не дозволю ругать себя!

— Что такое? Какъ ты смѣешь грубить? Тварь! — кричала настоятельница и ударила ее по щекѣ.

— Какое право имѣете вы драться? Я не хочу жить больше въ монастырѣ!

На этотъ крикъ прибѣжали двѣ келейницы и, по приказанію настоятельницы, Дарью Андреевну увели и заперли въ холодный и темный чуланъ, въ которомъ она пробыла только двое сутокъ, а на третьи захворала, и ее взяли въ монастырскій лазаретъ. Она написала отцу письмо, въ которомъ подробно изложила причину своей болѣзни, но на другой же день настоятельница призвала ее къ себѣ, показала ей письмо ея и дневникъ и погрозила запереть на все лѣто въ такой чуланъ, въ которомъ ее живую съѣдятъ мыши. И вотъ Дарья Андреевна рѣшилась бѣжать, и въ воскресенье, во время обѣдни, ушла изъ церкви прямо къ Маремьянѣ Петровнѣ, которая, вмѣстѣ съ матерью, снабдила ее деньгами и отправила черезъ часъ послѣ ея бѣгства изъ монастыря съ обозомъ въ губернскій городъ Егорьевскъ. На прощанье старушка Потапова напутствовала ее такими словами:

— Дѣлать нечего. Въ монастырѣ жить тебѣ нельзя. Если бъ у тебя характеръ былъ не крутой, а такой же выносливый, какъ и у другихъ воспитанницъ, да не задумала бы ты работать, тогда ты бы не рѣшилась бѣжать изъ монастыря. Теперь ты пташка свободная, унывать тебѣ не слѣдуетъ; потому коли попадешь опять въ монастырскіе когти — плохо тебѣ будетъ: тебя запрутъ, изъ тебя сдѣлаютъ сумасшедшую, коли насильно не выдадутъ замужъ или не постригутъ въ монахини. Свобода — дѣло великое, но тебѣ, можетъ-быть, придется много перетерпѣть горя. Тяжело бороться со всякими преградами, но все же ихъ можно и одолѣть. Ты поѣзжай къ отцу, обскажи ему все, какъ слѣдуетъ, и тогда дѣлай, какъ знаешь. Лучше сперва посовѣтоваться съ отцомъ, чѣмъ кидаться въ омутъ зря.

— Если онъ мнѣ не дозволитъ, я сама уйду отъ него.

— Если не дозволитъ, ты съ нимъ ничего не сдѣлаешь: на то онъ отецъ. А ты присмотрись сперва, какъ бѣдные люди живутъ… Да и я, право, не понимаю, что у тебя за охота мучить себя преждевременно. Другое дѣло, если бъ у тебя отца не было.

— Я не хочу жить такъ, какъ они живутъ. Я хочу жить своимъ трудомъ, какъ и вы, потому что я вижу, что такъ жить можно.

— Ну! Богъ тебя благословитъ.

И Дарья Андреевна поѣхала полная надеждъ. Теперь она больше прежняго присматривалась къ труду вообще, а къ женскому въ особенности. Въ деревняхъ и селахъ она видѣла много работящихъ женщинъ, которыя такъ привыкли къ работѣ, что имъ скучно было безъ дѣла. Когда же она спросила одну крестьянку: А что, тяжело работать? — та съ изумленіемъ поглядѣла на нее и сказала:

— Что за тяжело! Коли робить не будешь, ѣсть нечего будетъ. Мы тѣмъ живемъ, что робимъ и другихъ еще кормимъ работой. Ничего. Робимъ день денской, и спасиба никто не скажетъ — и не надо. Скверно только, что ничего въ хозяйствѣ не прибавляется, а изъ хозяйства идетъ прочь.

— Куда?

— Знамо куда! Кто выше — туда и идетъ.

Словомъ, всѣ, кто ни работалъ, не говорилъ, что работать не хочется, а жаловался только, что эта работа или плохо обезпечиваетъ, или вовсе не обезпечиваетъ. Въ губернскомъ городѣ она видѣла то же, а двѣ чиновницы, съ которыми она познакомилась тамъ случайно, не только не похвалили ея за намѣреніе трудиться, но даже напугали ее; братъ же Кузьма прямо сказалъ ей, что она глупитъ, потому что дочери чиновника, дѣвицѣ, не подобаетъ работать по-мѣщански или по-крестьянски.

VII.

Долго ходила Дарья Андреевна по саду, припоминая вышеописанное и соображая, какъ ей устроить свою жизнь. Вотъ она и въ родительскомъ домѣ, ходитъ по обширному, давно запущенному саду, въ которомъ дорожки существуютъ только до бесѣдки и около пруда, всюду растетъ репей, крапива и другія негодныя травы, тамъ и сямъ пробиваются малиновые кусты, около заплота во множествѣ растетъ шиповникъ, крыжовникъ и смородина; чѣмъ дальше въ глубь — тѣмъ больше деревьевъ, которыя то и дѣло зацѣпляютъ за ея платье; пахнетъ сосной, дышется тяжелѣе, какъ будто она бродитъ но большому лѣсу, и немудрено: она уже давно не была въ настоящемъ лѣсу. Впечатлѣнія только остались, и вотъ она опять видитъ какъ будто лѣсъ въ миніатюрѣ. Былъ и въ монастырѣ садъ, но тамъ слѣдили за каждымъ ея шагомъ, тамъ пахло мертвечиной, потому что рядомъ съ садомъ находится кладбище. Тамъ, кромѣ памятниковъ, нѣтъ ничего причудливаго, тамъ нѣтъ свободы. А здѣсь ходи сколько угодно. Здѣсь и разнообразіе есть. Такъ она набрела на какую-то горку, обросшую травой и пихтой. Дорожки ни на нее, ни вокругъ ея не существуетъ, но на ней въ самой середкѣ есть небольшая площадка и сгнившая скамейка. Точно объ этой горѣ и не зналъ владѣлецъ сада. Съ этой горки не открывается никакихъ хорошихъ видовъ: вверху небо, по сторонамъ деревья, сосна, береза и тополь; внизу тамъ и сямъ мелькаютъ желтенькіе, голубенькіе и бѣлые цвѣточки. Но зато здѣсь хорошо тѣмъ, что внизу журчитъ ручеекъ, точно вода его падаетъ съ небольшой высоты. Дарья Андреевна спустилась внизъ: въ горкѣ сдѣлано отверстіе, до половины заросшее репейникомъ и крапивой; передъ этимъ отверстіемъ течетъ ручеекъ и стекаетъ въ небольшую ложбину, въ которой онъ и течетъ потомъ дальше. Вспомнила Дарья Андреевна, какъ она прежде часто убѣгала сюда съ братомъ Кузьмой и запруживала этотъ ручеекъ каменьями, какъ они прятались въ горкѣ, — кто устроилъ ее, никому въ городѣ не было извѣстно, — и какъ братъ Кузьма пугалъ ее, залѣзши въ это отверстіе и выкидывая тамъ различныя штуки. Часто случалось имъ заставать въ горкѣ городскихъ ребятъ, бѣгающихъ и прячущихся здѣсь отъ училища и розогъ, но они никогда не выдавали ихъ, а напротивъ играли съ ними во что-нибудь; нерѣдко случалось ей также и кормить этихъ оборванцевъ, которые рады были и куску черстваго ржаного хлѣба. Но теперь, видно, въ училищѣ стало лучше, или ребята нашли другое убѣжище: трава не помята; не видно, чтобы кто-нибудь былъ здѣсь нынѣшней весной. На самомъ концѣ болото, а на одномъ высокомъ тонкомъ тополѣ виситъ бумажный разорванный змѣй. Вездѣ запустѣніе. А сколько бы можно хорошаго извлечь изъ этого сада!.. «Если бы я была хозяйка», думала Дарья Андреевна: «я бы вездѣ сдѣлала дорожки, траву расчистила, стала бы разсаживать яблони, груши, — а то вонъ ихъ сколько и всѣ сухія: я бы и здѣсь развела огородъ; тутъ бы даже можно было льну посѣять или табаку». Разсуждая такъ, она чувствовала, что она у себя дома, что ея никто не выгонитъ изъ дома, изъ сада. «Дядя говорилъ, что послѣ смерти отца домъ будетъ принадлежать намъ, дѣтямъ». И ей представилось, какъ они будутъ дѣлить свое имущество, и старалась замять свое желаніе владѣть такимъ имуществомъ, которое ей никогда не достанется, потому что у нея есть старшій братъ, который вѣроятно захочетъ воспользоваться домомъ.

«Что я буду дѣлать?» — вотъ вопросъ, который занималъ ее теперь. Но она еще не видѣлась съ мачехой, съ другими родными. Какъ-то они взглянутъ на ея неожиданное появленіе здѣсь?..

Зазвонили къ обѣднѣ. Она пошла торопливо домой и у бесѣдки наткнулась на брата, Осипа Андреича.

— Здравствуй, сестрица! Ужъ я тебя искалъ, искалъ… Ну, слава Богу — пріѣхала. Здорова ли?

— Здорова, братецъ. Здорова ли Марѳа Антоновна?

— Какъ корова, — и онъ захохоталъ надъ своей остротою. — Она еще спитъ. Надолго ты сюда пріѣхала?

— Не знаю. Это зависитъ отъ папаши и мамаши.

— Вотъ что, сестрица, поѣдемъ ко мнѣ въ село. У меня тамъ большое хозяйство, своя мельница, луга, скотъ. Ѣшь, пей, спи, гуляй. Чего хочешь, того и просишь — все подъ бокомъ. Все село въ моихъ рукахъ. Что захочу, то и дѣлаю.

— Покорно благодарю.

— Ты ужъ, поди, чистѣйшая монашка стала и отъ танцевъ, поди, отстала. А меня произвели уже въ коллежскіе секретари.

— Поздравляю.

— Губернаторъ меня приглашаетъ къ себѣ въ канцелярію. Я, говоритъ, сдѣлаю васъ чиновникомъ особыхъ порученій или членомъ по крестьянскому присутствію. Но я не хочу, во-первыхъ, потому, что въ губернскомъ городѣ надо жить по-губернски, а въ селѣ я какъ забился съ утра въ пальто, такъ и не снимаю его до вечера; а во-вторыхъ, тамъ все дорого, а въ селѣ я трачу деньги только на табакъ, на чай да на наряды женѣ. Ты папашу видѣла?

— Видѣла.

— Какъ ты нашла его?

— Все такой же.

— Ну, я, признаться, нахожу, что его здоровье день это дня слабѣетъ. Мачеха его совсѣмъ сбила съ толку. Бѣдный отецъ! — Что она ни захочетъ, то и дѣлаетъ. Только вотъ она водку не запрещаетъ ему пить.

— Для чего онъ служитъ? Вышелъ бы въ отставку и поѣхалъ бы жить къ вамъ.

— О, онъ ни за что не выйдетъ въ отставку. Впрочемъ, если бы онъ сталъ жить у меня, то сталъ бы вмѣшиваться въ мои дѣла и мѣшалъ бы мнѣ. Онъ пожалуй бы еще взялся за должность письмоводителя…

Они вошли въ палисадникъ. Тамъ въ бесѣдкѣ сидѣлъ Андрей Иванычъ въ халатѣ и курилъ трубку; рядомъ съ нимъ сидѣлъ пожилой мужчина съ рыжей бородой и всклокоченными волосами; на немъ былъ надѣтъ суконный порыжѣлый кафтанъ съ двумя рядами свѣтлыхъ пуговицъ. Онъ считалъ мѣдныя деньги.

— Надо какъ-нибудь удержать отца. Этотъ засѣдатель вѣроятно собирается послать за водкой. Ужъ я ему задамъ! Я его уже два раза дралъ — проговорилъ Осипъ Андреичъ.

— Кого — засѣдателя-то?

— Что жъ такое! Вѣдь онъ мужикъ. Не знаю, зачѣмъ законъ велитъ, въ случаѣ недостачи наличнаго состава членовъ земскаго суда, приглашать этихъ мужиковъ. Онъ, каналья, даже и фамилію порядочно подписать не умѣетъ, а его только и требуютъ въ судъ для того, чтобы онъ подписывалъ на бумагѣ свою фамилію, а въ случаѣ безграмотства приложилъ бы свою печать.

— Эдакъ могутъ и писцы сдѣлать фальшивую подпись.

— Нельзя. Этотъ народъ хотя и пьяница, и неучъ, а тоже имѣетъ смекалку. Нужды нѣтъ, что онъ невѣжа, а ты ему не клади пальца въ ротъ. У этого канальи я разъ нашелъ книжку, гдѣ онъ чертилъ палочки. Я спросилъ, что это такое. А это, говоритъ, я записываю, сколько тогда-то бумагъ подписалъ.

Поравнялись съ бесѣдкой. Засѣдатель всталъ и раскланялся.

— Для чего это деньги на столѣ? — спросилъ строго засѣдателя Осипъ Андреичъ.

— Для тебя, — отвѣчалъ отецъ и сталъ смотрѣть на сына.

Сынъ сконфузился, но не надолго.

— Какъ вамъ не стыдно, папаша. Вы знаете, что я взятокъ не беру! — сказалъ сынъ рѣзко.

— Ладно, Осипъ… Однако вотъ что: Ванѣ нужно домой; у него жена при смерти. Онъ ужъ и такъ дома не былъ двѣ недѣли. Я пьянъ… Такъ ты…

— Батюшка, Осипъ Андреичъ, помилосердуйте! Хоть розгами накажите, а освободите отъ земскаго суда, — проговорилъ засѣдатель кланяясь.

— Хорошо, любезный, хорошо. Я эти отговорки знаю… Умретъ жена — другую возьмешь. Эка невидаль! Однако я поговорю съ исправникомъ. Ну-ко, дохни!

— Ей-Богу, в. б--е, я не пилъ водки. Кромѣ воды, ничего не пилъ. —И засѣдатель дохнулъ.

— Хорошо. Подожди въ прихожей.

И онъ ушелъ съ Дарьей Андреевной.

Эта сцена на Дарью Андреевну произвела непріятное впечатлѣніе. Она увидала, что братъ ея, относившійся къ ней прежде свысока, теперь относится съ презрѣніемъ къ людямъ постороннимъ, къ засѣдателямъ земскаго суда, подписывающимъ бумаги, которыя иногда рѣшаютъ судьбу человѣка. Ей не понравилось его хвастовство, что онъ наказывалъ этого засѣдателя розгами; ей противно казалось его приказаніе дохнуть…

Она молчала, а братъ отвѣчалъ кланяющимся ему изъ оконъ мужчинамъ въ вицмундирахъ, сюртукахъ и пальто, мужикамъ различныхъ физіономій и разныхъ лѣтъ. Съ однимъ изъ нихъ онъ заговорилъ. Пользуясь этимъ случаемъ, Дарья Андреевна пошла внизъ, въ дѣтскую. Тамъ она застала слѣдующую сцену. Какъ въ первой комнатѣ, такъ и во второй ревѣли дѣти, но больше всѣхъ орала маленькая дочь брата Дарьи Андреевны, Осипа Андреича, такъ какъ она расшибла затылокъ, на которомъ образовалась порядочная ссадина кожи. Нянька дѣтей Осипа Андреича, укачивая дѣвочку, то люлюкала, то дула на больное мѣсто, а въ другой дѣтской комнатѣ говорили двѣ женщины. Это были Марѳа Антоновна и Марья Андреевна. Сперва ничего нельзя было разобрать въ этомъ гвалтѣ. Дарья Андреевна взяла къ себѣ ребенка, а няньку послала въ кухню за водою для того, чтобы приложить къ головѣ примочки. Наконецъ она услыхала слѣдующее:

— Ты воровка! — кричала Марѳа Антоновна.

— Ну, и вы тоже нечисты на руку; взяли мой платокъ, отпороли мѣтку и свою сдѣлали, — кричала въ свою очередь Марья Андреевна.

— Какъ! я воровка! вотъ!! во-отъ!

И Дарья Андреевна услышала удары, посыпавшіеся, по видимому, въ щеки Марьи Андреевны, которая хотя и заплакала, но кричать не переставала. Дарья Андреевна пошла къ нимъ. Марѳа Антоновна, увидѣвши ее, сконфузилась, но скоро оправившись, какъ ни въ чемъ не бывало, подошла къ Дарьѣ Андреевнѣ.

— Здравствуй, сестрица… Извини, что такая встрѣча. Мы шутимъ.

— Хороши шутки — по щекамъ драться! Безсовѣстная, — проговорила Марья Андреевна и въ свою очередь поздоровалась съ сестрой.

— Ну, не негодяйка ли она! Какъ ты думаешь, Дашенька?

— Поругайся еще ты, мерз… Сейчасъ пойду скажу мамашѣ, — проговорила рыдая Марья Аидреевна и пошла, но ее удержала Дарья Андреевна.

— Полно, сестрица! Къ чему ссориться!

— У насъ каждый день такъ… Она такая злючка, что…

— Врешь! Такой воровки и въ простомъ народѣ нѣтъ.

— Ну, сестрица, вы простите ей. Мало ли чего не бываетъ.

— Вотъ мило! — Я — дочь совѣтника, и буду потакать какой-нибудь…

— Ну, полноте! Я васъ прошу — я только что пріѣхала и застаю въ домѣ непріятности.

— Непріятности отъ вашей родни! — сказала Марья Андреевна.

— Сестра, какъ тебѣ хочется заводить сцены. Вѣдь ты уже знаешь Марѳу Антоновну не первый годъ.

— Что такое-съ?!

— Я ничего не сказала для васъ обиднаго, Марѳа Ангоповна.

— Какое вы имѣете право вмѣшиваться въ чужія дѣла? Вы изъ монастыря убѣжали, только что пріѣхали: еще неизвѣстно — примутъ ли васъ родители ваши. Мы хотѣли взять васъ съ собой, и вдругъ вы говорите мнѣ колкости! Ну, голубушка, съ такимъ нравомъ немного вы найдете себѣ счастья.

— Я у васъ ничего не заискивала и не заискиваю. Пріѣхала я сюда къ отцу, и потому не желаю, чтобы вы и мнѣ надѣлали обидъ, какъ моей сестрѣ. — И Дарья Андреевна пошла, но на крыльцѣ встрѣтила отца.

— Что тамъ за крики? — спросилъ онъ.

— Тамъ драка: золовка поколотила Машу.

Андрей Иванычъ махнулъ рукой, плюнулъ, подошелъ къ двери въ кухню и крикнулъ:

— Смирно вы, чертовки!

Къ нему подошла его дочь съ Марѳой Антоновной. Начался крикъ. Но Андрей Иванычъ заткнулъ уши и пошелъ наверхъ. Наконецъ его вывели изъ терпѣнія.

— Если вы будете голосить, какъ на базарѣ, я васъ обѣихъ вытурю вонъ или самъ уйду куда-нибудь на все время, пока вы, Марѳа Антоновна, будете здѣсь, — проговорилъ онъ сердито, стуча кулакомъ въ перила лѣстницы.

— И уѣду-съ! — сказала Марѳа Антоновна захохотавши, но потомъ заплакала. Въ прихожей ихъ встрѣтила Марина Осиповна, Осипъ Андреичъ и Ипполитъ Аполлоновичъ. Началась опять сцена. Марѳа Антоновна стала жаловаться мужу, что ее здѣсь всѣ оскорбили и что имъ нимало не медля нужно уѣхать; Марина Осиповна и Ипполитъ Аполлоновичъ стали упрашивать ее не сердиться, потому что они ея ничѣмъ не обижали; самъ Андрей Иванычъ, махнувъ рукой, повелъ съ собой Дарью Андреевну, и только тогда мачеха и дядя стали поздравлять ее съ пріѣздомъ, оставивъ Марѳу Антоновну ворчать съ мужемъ въ другихъ комнатахъ.

Послѣ этого всѣ въ домѣ Яковлева были не въ духѣ. Подобныя сцены случались нерѣдко въ кругу семейномъ, а теперь объ нихъ узнаетъ весь городъ, и изъ семейныхъ Яковлева никому нельзя будетъ показаться въ городъ: пальцами будутъ тыкать, хихикать вполголоса. И мало ли чего не наговорятъ. «О важныхъ людяхъ ничтожные люди при всякомъ случаѣ стараются чесать языки, приплетая туда всякую всячину», говорила Марина Осиповна своему отцу, пріѣхавшему къ обѣду — тотчасъ какъ онъ узналъ отъ одного купца, что у Яковлевыхъ произошла такая ссора по случаю пріѣзда дочери изъ монастыря, что самъ Андрей Иванычъ гонитъ вонъ сына съ женой, которая поколотила Дарью Андреевну, назвала ее нехорошими именами, а самого Андрея Иваныча обозвала пьюгой-мученикомъ, погрозилась жаловаться, и даже брату Андрея Иваныча, будущему совѣтнику казенной палаты и разныхъ орденовъ кавалеру, наговорила такихъ колкостей, что онъ слегъ въ постель и не можетъ болѣе выѣхать, что Дарью Андреевну опять отсылаютъ въ монастырь и т. п. и т. д. Все это, и пересуды городскіе, и непріятное настроеніе всѣхъ наличныхъ членовъ Яковлевской семьи произошло собственно потому, что, во-первыхъ, у нихъ гостилъ такой человѣкъ, какъ Ипполитъ Аполлоновичъ, при которомъ всѣ семейные держали себя съ достоинствомъ и ссорились только гдѣ-нибудь въ углахъ, а, во-вторыхъ, ссора случилась тотчасъ по пріѣздѣ Дарьи Андреевны. Словомъ, всѣ были недовольны другъ другомъ. Андрей Иванычъ, поговоривши немного съ Дарьей Андреевной, и уговоривши сына и брата остаться, взялъ съ погреба бутылку наливки, ушелъ въ свою бесѣдку и заперся тамъ.

Съ пріѣзда Дарьи Андревны прошло нѣсколько часовъ и въ теченіе этого времени она достаточно убѣдилась въ томъ, что въ ея отсутствіе много произошло перемѣнъ. Не говоря о палисадникѣ, въ которомъ стало больше прежняго цвѣтовъ и кустарниковъ малины, о домѣ, который отъ выскакивающей съ каждымъ мѣсяцемъ все больше и больше штукатурки казался угрюмѣе прежняго, — она нашла, что и въ семейныхъ произошла значительная перемѣна. Такъ, отецъ обрюзгъ, принялъ ее не совсѣмъ ласково, не такъ, какъ прежде; онъ, мало того, даже высказалъ ей свое неудовольствіе на то, что она самовольно уѣхала изъ монастыря, и желаніе отдать ее поскорѣе замужъ; значитъ, теперь уже ее всѣ считали невѣстой, — чего не было прежде, и теперь всѣ на нее станутъ смотрѣть, какъ на невѣсту; отецъ постарѣлъ, его какъ будто немного скрючило. Она видѣла, какъ онъ самъ ходилъ въ погребъ, несъ оттуда бутылку вина и съ нею ушелъ въ садъ, осмѣиваемый чиновниками уѣзднаго суда, и ушелъ онъ туда какъ будто съ горя; а это она поняла изъ того, что ему какъ будто тяжело было въ домѣ, гдѣ золовка дѣлаетъ буйство, гдѣ Марья Андреевна, ея сестра, не имѣетъ защиты и гдѣ отецъ какъ будто не имѣетъ вовсе власти, а отъ крика и ругани затыкаетъ уши пальцами, плюетъ и машетъ рукой, а потомъ проситъ, какъ великой милости, своего сына уговорить свою жену не сердиться, а остаться, погостить у нихъ еще нѣсколько дней. Отчего сдѣлался такимъ отецъ — она не могла въ настоящее время понять. Мачеха ея стала толще, взглядъ у нея сдѣлался ястребиный, говоритъ она хрипливѣе прежняго, ходитъ едва-едва переступая ноги; что она не радѣетъ объ дѣтяхъ, видно изъ того, что дѣтскую перевели внизъ, и она тамъ повидимому даже не была сегодня; дѣти содержатся тамъ небрежно; въ комнатахъ вездѣ много сору, ничего не убрано, точно она и не хозяйка. Съ отцомъ она обращается какъ съ чужимъ; онъ даже какъ будто противенъ ей, что она заключала изъ того, что на жалобу золовки она сказала, что она ее не обижала, — значитъ, она всю вину сваливала на отца и Марью Андреевну. На нее, Дарью Андреевну, она обратила вниманіе только тогда, когда отецъ повелъ ее въ другую комнату. А не можетъ быть, чтобы она не знала объ ея пріѣздѣ, такъ какъ прошло уже много времени, и ей могла передать прислуга и даже самъ отецъ. Значитъ, мачеха не любитъ ея больше прежняго. Осипъ Андреичъ сдѣлался еще надменнѣе прежняго и подпалъ подъ вліяніе своей жены, которая ихъ родню ставитъ ни во что, и только къ дядѣ относится съ уваженіемъ. Ипполитъ Аполлоновичъ сдѣлался тоже надменнѣе, — при появленіи ея подалъ ей два пальца и поцѣловалъ не такъ, какъ прежде, а сдѣлалъ только видъ, что прикасается къ ея щекамъ. Марья Андреевна потолстѣла, голосъ ея измѣнился, она сдѣлалась груба и зла; когда сегодня утромъ Дарья Андреевна поцѣловала ее, то отъ нея сильно пахло виномъ. Все это болѣзненно подѣйствовало на Дарью Андреевну. Сидя въ одной изъ комнатъ, выходящихъ на улицу, она думала, что напрасно пріѣхала сюда, что ее будутъ здѣсь ежедневно попрекать чѣмъ-нибудь. «Ужъ коли начало такое, что дальше будетъ? Нѣтъ, надо уѣхать отсюда. Но куда?..». У нея болѣзненно забилось сердце при мысли, что она наконецъ-то можетъ жить отдѣльно отъ родителей и родни, которые не любятъ ея, но скверно то, что у нея нѣтъ денегъ, чтобы прожить нѣсколько времени въ другомъ городѣ до тѣхъ поръ, пока она не найдетъ работы; родня же ей на это не дастъ ни гроша, да и сама она просить у нихъ не рѣшится.

Въ комнату вошла Марина Осиповна. Она была въ ситцевомъ платьѣ, на головѣ надѣтъ чепчикъ. Въ одной рукѣ она держала связку ключей, въ другой платокъ. Лицо ея было сильно раскраснѣвшее, точно она только что пришла отъ печки.

— Здравствуйте, Дарья Андреевна! — сказала она язвительно и поклонилась, но къ Дарьѣ Андреевнѣ не подошла. Дарья Андреевна встала и пошла къ ней, но та сѣла на стулъ около двери.

— Хорошо вы воспитались въ монастырѣ, нечего сказать. Должно быть, вы тамъ съ очень хорошими людьми за оградой вели знакомство. Отличная вы женщина вышли. На удивленіе просто. Не успѣли пріѣхать въ родительскій домъ, не успѣли глазъ хорошенько протереть, а заводите уже исторіи. Богъ вамъ судья! Вы меня и прежде не почитали! Вы и отца оскорбили! Того и гляди, что онъ протянетъ ноги… —И она заплакала.

Дарья Андреевна не знала, что ей сказать. Она стояла какъ пригвожденная къ мѣсту. По этимъ несвязнымъ словамъ, она заключила, что мачеха выпивши. Ничего не было въ томъ мудренаго, такъ какъ мачеха и прежде выпивала утромъ.

— Я, ей-Богу, ни въ чемъ не виновата, мамаша!

— Охъ, какая я мамаша… Всѣ меня обижаютъ… и мужъ, и дѣти. Ни отъ кого мнѣ нѣту почтенія, а отъ тебя въ особенности… Ты какъ и прежде была негодная дѣвчонка, такъ и теперь еще хуже. О, Господи, Господи!

Дарья Андреевна заплакала.

— Богъ вамъ судья, мамаша… Не знаю, за что вы обижаете меня…

— Охъ, ты… развратница! Знаю я все, какъ ты жила въ монастырѣ… какъ ты связалась тамъ съ какими-то дѣвчонками…

— Все это неправда. Дѣвицы были честныя.

— И не говори. Каково твое поведеніе, видно изъ того, что ты обозвала Марѳу Антоновну дурой. А она еще хотѣла тебя взять къ себѣ. Какое ты имѣла право уйти изъ монастыря?… Молчи! Что ты будешь дѣлать здѣсь?.. Ты думаешь, что намъ пріятно имѣть такую нахлѣбницу, какъ ты?

— Если папаша мнѣ позволитъ, я уѣду.

— Что такое? Уѣхать!.. Скажите пожалуйста! Ну, такъ и есть, что ты негодница. Куда ты уѣдешь? Къ любовнику? Кто твой любовникъ? Говори! Да я тебя ни одной минуты не стану держать въ домѣ.

— Папаша знаетъ, чѣмъ я буду заниматься.

— А-а! Ты уже успѣла оплести своего пьянаго родителя.

Дарья Андреевна заплакала. Въ это время въ комнату вошелъ Ипполитъ Аполлоновичъ.

— Какъ вамъ не стыдно, Марина Осиповна! Не успѣла Даша пріѣхать, а вы ужъ и кричите на нее. Бога вы не боитесь.

Марина Осиповна заплакала.

— И вы меня обижаете! Всѣ на меня.

— Никто васъ не обижаетъ, а вотъ вы готовы всѣхъ и каждаго обидѣть.

— Охъ, я несчастная! И зачѣмъ чортъ меня сунулъ выйти замужъ за пьяницу.

— Вы не смѣете обижать брата! Если вы хоть еще скажете мнѣ дерзость, я отъ васъ уѣду и, повѣрьте, ни разу не загляну къ вамъ и васъ не пущу къ себѣ на порогъ. Вы должны помнить, кто вашъ отецъ и кто мы… — говорилъ Ипполитъ Аполлоновичъ, ходя по комнатѣ скорыми шагами.

— Дяденька, не говорите этого, — вступилась Дарья Андреевна.

— Это свинство наконецъ! Мѣщанское отродье и вдругъ смѣетъ обижать нашу родню! Даша, сбирайся — ѣдемъ!

Неизвѣстно, чѣмъ бы кончилась эта сцена, если бъ не пріѣхалъ отецъ Марины Осиповны.

— Ваша дочь обидѣла меня!.. Я ѣду! Помните, что торги на подряды на носу.

Осипъ Флорычъ испугался, стоялъ какъ пораженный и глядѣлъ то на асессора, то на свою дочь.

Ипполитъ Аполлоновичъ разсказалъ, въ чемъ дѣло. Осипъ Флорычъ, давъ нагоняй дочери, ушелъ за Ипполитомъ Аполлоновичемъ; Дарья Андреевна вышла въ другую комнату. Немного погодя, Зиновьевъ пошелъ къ дочери и сказалъ ей:

— Эта негодница чуть было не испортила все дѣло. Хорошо, что я поспѣлъ во-время. Поди, проси у него прощенія, въ ноги поклонись. Онъ любитъ это.

Черезъ нѣсколько минутъ мачеха прошла съ отцомъ въ кабинетъ, а черезъ четверть часа вышли оттуда съ Ипполитомъ Аполлоновичемъ съ сіяющими лицами и подсѣли къ Дарьѣ Андреевнѣ.

— Ты, Даша, — началъ дядя, — на эти сцены не обращай вниманія. А что если мачеха погорячилась на тебя, такъ у нея ужъ такой нравъ, да и ты сама неправа по многимъ причинамъ, которыя ты намъ должна объяснить. Во-первыхъ, хотя я кое-что и знаю о нравѣ настоятельницы, но мы получили отъ нея письмо, въ которомъ она излагаетъ подробно о твоихъ каверзахъ. Прочитай. — И онъ подалъ ей письмо.

Дарья Андреевна подробно разсказала имъ о томъ, какова ей была жизнь въ монастырѣ, о намѣреніи настоятельницы выдать ее замужъ, о своемъ отказѣ и что потомъ было.

— Это ужасно! Это чортъ знаетъ что такое! — проговорилъ дядя.

Остальные хотя и удивлялись, но не совсѣмъ вѣрили. Спросили ее, зачѣмъ она ничего не писала ни отцу, ни дядѣ, и когда та разсказала, какъ читали ея письма, то дядя сказалъ:

— Хорошо! Я справлюсь въ почтовыхъ конторахъ, и если дѣйствительно не получалось писемъ, я донесу владыкѣ. Я вѣрить тебѣ имѣю основаніе, потому что ты была дѣвушка хорошая, и я былъ противъ посылки тебя въ монастырь. Конечно, тутъ есть доля вины и за Мариной Осиповной, которая, надо правду сказать, не очень-то долюбливаетъ своихъ падчерицъ.

— Ахъ, Ипполитъ Аполлонычъ! Видитъ Богъ, какъ я люблю ихъ, но что же дѣлать, если онѣ меня не любятъ. Вотъ про мальчиковъ я ничего не могу сказать.

— Ну, конечно… Дѣло понятное. Есть матери, которыя даже и своихъ собственныхъ дѣтей не очень-то долюбливаютъ, а объ чужихъ и говорить нечего. А ты, Даша, сама виновата, что была подчасъ рѣзка съ Мариной Осиповной. Нужно помнить, что отецъ твой любитъ ее; а если онъ любитъ, такъ и ты должна тоже любить. Ну-съ, теперь второе, и это самое главное: зачѣмъ ты обругала Марѳу Антоновну дурой и даже хуже этого?

Виноватая разсказала, въ чемъ заключалось дѣло.

— Ну, матушка, ты еще молода, чтобы философствовать. Ты должна слушать, что говорятъ люди опытные, которые тебя старше въ три раза. Я говорю, что быть образованной дамѣ тоже даму — дѣло неблагопристойное, однако въ семействѣ допустить это можно, во-первыхъ потому, что Марѳа Антоновна старше Маши, а во-вторыхъ, та того заслуживаетъ.

— Но, дяденька, не можетъ же быть, чтобы сестра взяла сѣтку.

— Сѣтку жена Осипа нашла въ комодѣ у Марьи, — сказала Марина Осиповна.

— Вотъ то-то и есть! Ты бы прежде должна узнать суть дѣла, а потомъ лѣзть съ защитой. Вора всегда надо наказывать, чтобы онъ помнилъ и не смѣлъ въ другой разъ протягивать руки за чужою вещью. Но довольно объ этомъ. Ты все-таки поступила нехорошо. Она тебѣ говоритъ, что это не твое дѣло, она тебѣ сказала слово, а ты два, тебѣ бы слѣдовало уйти, а ты возражать.

— Ужъ извѣстно, бабы народъ глупый: сойдутся двѣ бабы — крикъ, ругань, драка. А если тутъ еще третья ввяжется, и той достанется на калачи, — замѣтилъ Зиновьевъ.

— Чтобы поправить дѣло, ты должна извиниться, — сказалъ дядя.

— Передъ кѣмъ?

— Передъ Марѳой Антоновной.

— Боже меня избави! Я не ребенокъ.

— Богъ видите! — сказала Марина Осиповна.

— Мы всѣ этого требуемъ; ты должна уважить хоть меня.

— Дяденька, увольте меня отъ этого. Она обидѣла меня, и съ какой стати я стану еще просить у нея прощенія? Ни за что! Хотя я васъ люблю и уважаю, но этого сдѣлать не могу. Вотъ у Маши я могу просить прощенья во всемъ, въ чемъ я виновата.

— А если отецъ тебя заставитъ?

— Никто меня не можетъ заставить. Это касается лично меня.

— Горда же ты. Помни, что тебѣ еще много придется жить и со своею спѣсью много ты натерпишься горя! — И Ипполитъ Аполлонычъ всталъ и началъ ходить. Но его скоро вызвала подошедшая къ двери Марѳа Антоновна, и они ушли въ кабинетъ, откуда пришли только къ обѣду.

Мачеха и отецъ ея долго упрашивали Дарью Андреевну испросить у Марѳы Антоновны прощенья, но она наотрѣзъ отказалась. Попробовали угрозы — она стала молчать; Марина Осиповна разсказала, что и она попросила у дяди прощенья, но Дарья Андреевна на это сказала:

— Не вы у него, а онъ у васъ долженъ бы былъ просить прощенія, потому что онъ какъ вамъ, такъ и намъ нанесъ оскорбленіе, назвавъ васъ мѣщанкою.

— Какъ? насъ — мѣщанами, ворами? — вступился Зиновьевъ.

— Молчите, папаша, — произнесла съ испугомъ Марина Осиповна.

— Ахъ, если бы не подрядъ — наломалъ бы я ему бока.

— Да, Даша, всегда нужно покоряться. Отецъ слабъ; куда мы съ нашей семьей дѣнемся?..

— Полно вамъ, мамаша. Отецъ еще крѣпко ходитъ. Ну, если его не будетъ — будемъ трудиться. Я первая возьмусь за трудъ какой-нибудь. А кланяться я и дядюшкѣ не намѣрена.

Зиновьевъ покачалъ головой, а Марина Осиповна стала съ испугомъ смотрѣть на него.

— О, дѣвка, дѣвка! Если бы тебя да въ мои руки, и я-я бы тебя! — проговорилъ Зиновьевъ, сжавъ кулаки, заскрежеталъ зубами и ушелъ.

— Вотъ Богъ послалъ мнѣ змѣю за мой грѣхи, — проговорила Марппа Осиповна и тоже ушла.

Отъ всѣхъ этихъ сценъ и разговоровъ у Дарьи Андреевны заболѣла и закружилась голова, точно она была въ горячкѣ. Она сразу увидала столько гадости въ ея роднѣ, что отцовскій домъ ей показался какимъ-то адомъ. Она уже не могла больше жить въ немъ, не могла конечно ѣхать ни къ брату, ни къ дядѣ. Ей хотѣлось поговорить съ кѣмъ-нибудь, но она была одна: на сестру надѣяться нечего. Оставалась дочь Зиновьева, Анисья Осиповна, ея любимица, но какъ она пойдетъ къ ней, когда ея отецъ разозлился на нее? Остается отецъ. И дѣйствительно, изо всей ея родни остается только одинъ отецъ, который любитъ еще ее, котораго, можетъ-быть, обкрадываютъ, обижаютъ, смерти котораго, можетъ-быть, всѣ ждутъ. Не даромъ о смерти его всѣ говорятъ; не даромъ же онъ и пьетъ запоемъ… И мысль оставить домъ исчезла. «Я буду жить съ отцомъ, я поддержу его. Пусть дѣлаютъ со много, что хотятъ, пусть ненавидятъ, но я его спасу; для него меня никто изъ дому не выгонитъ».

И она пошла въ садъ.

Въ бесѣдкѣ палисадника сидѣла Марья Андреевна. Она что-то шила и очень громко распѣвала незавиднымъ голосомъ: «Скажите ей», такъ что многіе чиновники изъ оконъ смотрѣли на нее, а нѣкоторые даже подтягивали. Когда она увидала сестру, замолчала.

— Какая ты, сестрица, веселая, — сказала Дарья Андреевна, присѣвъ къ Марьѣ Андреевнѣ.

— Не все же плакать.

— Я бы здѣсь ни за что не пѣла, потому что въ нашемъ домѣ присутственныя мѣста, и въ нихъ много служащихъ. Смотри, Маша, сколько смотрятъ сюда.

— Это они на тебя смотрятъ, а на меня имъ нечего смотрѣть, — примелькалась, а я на нихъ и вниманія не обращаю. Вотъ сейчасъ приходилъ изъ уѣзднаго суда засѣдатель Трынкинъ и лебезилъ около меня, а мнѣ что въ немъ, у меня ужъ есть женихъ.

— Все же нехорошо, потому что изъ нихъ, можетъ-быть, есть и хорошіе пѣвчіе; вѣдь здѣсь въ церкви поютъ приказные.

— Я въ своемъ домѣ, и поэтому на насмѣшки не обращаю вниманія. Вотъ мы ужо споемъ съ тобой когда-нибудь въ саду. Я въ саду ужасно люблю пѣть. А ты, я знаю, любишь пѣть. Вѣдь ты въ монастырѣ на клиросѣ пѣла. А здѣсь я пою съ горя: золовка ли меня обидѣла, мамаша, или кто другой…

— Много онѣ наплели на тебя.

— А я ихъ не боюсь. Я эти оплеухи во всю жизнь не забуду. Она у меня просила прощенія, я ее простила изъ приличія, но въ душѣ я ее ненавижу. Знаешь, они зовутъ меня къ себѣ.

— Ну, что же?

— Что?

— Ты поѣдешь?

— Поѣду. Мнѣ все равно что здѣсь, что тамъ. Тамъ еще лучше: тамъ поля, рѣчка; тамъ много грибовъ, ягодъ; тамъ меня будутъ посылать къ крестьянамъ за деньгами, яйцами. Я ужъ ходила, сбирала.

— И теперь пойдешь?

— А что жъ такое? Вѣдь я не себѣ беру, а меня посылаютъ.

— Но вѣдь это взятки?

— А мнѣ что за дѣло? Брату нужно содержать жену-модницу. Ужъ онъ мнѣ непремѣнно купитъ на платье, какъ въ прошломъ году купилъ къ Рождеству. Вчера я въ этомъ платьѣ танцовала. А ты, Даша, помирись съ золовкой.

— Неужели тебѣ не обидно, что она тебя избила?

— Обидно, да что дѣлать? Она вспыльчива. Вспылитъ, прибьетъ, а потомъ и самой станетъ стыдно. Она ужъ обѣщала мнѣ подарить сѣтку. Я сѣтку въ шутку положила въ комодъ и не хотѣла потомъ отдать, потому что она красивая, — вотъ и вышла ссора. А ты помирись, поѣдемъ вмѣстѣ, тамъ я проживу до свадьбы. А ты знаешь, что говорятъ про тебя?

— Мало ли что говорятъ!

— Говорятъ, что у тебя въ Соколѣ женихъ есть.

— Пусть ихъ говорятъ.

— Мнѣ дѣла нѣтъ. У меня такъ вотъ два жениха. Ты только никому не говори. Одинъ настоящій, чиновникъ изъ казначейства, Павловъ. За него меня уже просватали, но я его не люблю, потому что онъ пьяница, а другой — вонъ тамъ, — и она указала на домъ. — Но за него ни за что не отдадутъ: онъ не имѣетъ чина. Но какой славный человѣкъ! — И она замолчала.

Теперь Дарьѣ Андреевнѣ стало ясно, почему она поетъ въ палисадникѣ.

— Пойдемъ въ садъ, — сказала вдругъ Марья Андреевна.

Долго онѣ ходили по саду. Марью Андреевну повидимому нисколько не занимали деревья и цвѣты; ей больше всего нравились парники съ огурцами; она была большая любительница тыквъ, арбузовъ и овощей и ко всему этому относилась съ знаніемъ, какъ любая хозяйка. Въ бесѣдкѣ спалъ отецъ. Онѣ пошли дальше и сѣли въ рощѣ недалеко отъ пруда.

— Несчастный отецъ! — сказала со вздохомъ Марья Андреевна. — Совсѣмъ онъ опустился и дѣла не дѣлаетъ. А мачеха, скажу я тебѣ, совсѣмъ не любитъ его. Я тебѣ скажу по секрету: она живетъ съ казначеемъ, несмотря на то, что онъ дрыгунчикъ. А его жена живетъ со здѣшнимъ новымъ стряпчимъ, который изъ ученыхъ и молодой, красивый мужчина. Говорятъ, что онъ богатъ. А нашъ дядюшка теперь то и дѣло увивается около золовки, а Осипъ какъ будто и не видитъ ничего. Вотъ какой у насъ народецъ. А какъ я рада, сестрица, что ты пріѣхала: все же хоть поговорить есть съ кѣмъ.

Дарья Андреевна ничего не отвѣчала на это. Ей невыносимо тяжело сдѣлалось. И она съ сестрою пошла домой. Тамъ уже сбирались обѣдать. За обѣдомъ всѣ вели себя натянуто, больше молчали, плохо ѣли и смотрѣли въ свои тарелки. Послѣ обѣда Андрей Иванычъ пригласилъ Дарью Андреевну въ садъ. Дарья Андреевна разсказала ему подробно о монастырской жизни. Потомъ, когда они пришли въ бесѣдку, отецъ, выпивая наливку, откровенно жаловался ей, что ему послѣ ея отъѣзда было очень тяжело оттого, что у него на полѣ сгорѣло много сѣна, въ винѣ оказался недочетъ, такъ что ему нужно было издержать свои деньги; что дома у него дѣлается что-то нехорошее: никто его не слушаетъ; что дядя уже важничаетъ надъ нимъ. На службѣ его обижаютъ, и того гляди, что за старыя дѣла снова отдадутъ подъ судъ. Говоря это, онъ часто плакалъ. Сердце защемило у Дарьи Андреевны, она взяла его за руку и проговорила со слезами:

— Папаша, милый мой! Я чувствовала, что вамъ нехорошо. Меня что-то тянуло сюда… Я думала, что займусь работой, и вотъ здѣсь въ первый же день мнѣ привелось многое испытать. Но я не хочу ничего говорить вамъ, что я видѣла и слышала.

— И не говори, не надо. Я знаю, что тебя обидѣла жена Осипа. Это эхидна!

— Я, папаша, останусь съ вами; я буду беречь васъ, ухаживать за вами.

— Спасибо, дочка. Только слушайся и уважай мачеху, и покуда я пью, если что будетъ худо, иди къ протопопу Третьякову, онъ и тебя научитъ, и ее вразумитъ. А я вѣдь пью запоемъ — недѣлю, двѣ, а потомъ цѣлый мѣсяцъ настоящимъ человѣкомъ живу. Тогда я и самъ справлюсь.

— Я, папаша, буду жить въ дѣтской и займусь съ дѣтьми.

— Боже избави! чуть заболѣютъ, мачеха на тебя свалитъ. А я тебѣ сегодня же дамъ комнату рядомъ съ моимъ кабинетомъ.

— Это хорошо. Я тамъ буду заниматься шитьемъ… Я, папаша, буду стараться всѣмъ угождать, особенно мамашѣ.

— Спасибо. Ты одна у меня изъ всѣхъ хорошая дочь. И онъ крѣпко обнялъ ее.

Послѣ этого отецъ сталъ бредить и ничего уже не понималъ. Въ такомъ видѣ онъ пришелъ домой и сталъ надоѣдать гостямъ, но скоро ушелъ спать. Вечеромъ Осипъ Андреичъ былъ любезенъ съ Дарьей Андреевной, а Марѳа Антоновна даже приглашала ее сыграть въ преферансъ, но она отказалась. Миръ повидимому водворился.

Утромъ на другой день дядя и братъ съ женой и дѣтьми уѣхали въ свои резиденціи. Къ брату уѣхала и Марья Андреевна на недѣлю.

VIII.

По отъѣздѣ гостей въ домѣ ни кучера, ни кухарки, ни мамки съ ребенкомъ не оказалось. Когда Дарья Андреевна обошла всѣ комнаты въ домѣ, то тамъ были только мачеха и отецъ, да Владиміръ съ Евлампіей, но послѣдніе бѣгали но палисаднику; отецъ же заперся въ своемъ кабинетѣ. Дарья Андреевна обошла всѣ комнаты, но, не зная, что дѣлаютъ отецъ и мачеха и куда исчезла прислуга, была въ большомъ затрудненіи. Уйти куда-нибудь нельзя, потому что залѣзутъ воры; сходила она въ палисадникъ, но братъ и сестра, игравшіе съ шестью ребятами отъ четырехъ до семи лѣтъ, начали говорить ей дерзости и дразнили тѣмъ, что она бѣглянка и что мамаша ее выгнала вчера изъ дому. Изъ разныхъ оконъ на нее съ любопытствомъ смотрѣли почти всѣ служащіе; и она мимоходомъ услыхала нѣсколько нелестныхъ о себѣ отзывовъ. Сарай, каретникъ и погребъ заперты, хлѣвы отворены. Вездѣ разбросаны кадки, ушаты, лопаты и т. п. вещи. Она прибрала все это въ хлѣвъ; заперла парадную дверь, прибрала и вымыла посуду въ кухнѣ, прибрала и вымела въ комнатахъ, такъ что пробилъ уже часъ, и служащіе изъ присутственныхъ мѣстъ стали расходиться. А прислуги все нѣтъ; не выходитъ изъ своихъ берлогъ ни отецъ, ни мачеха, нейдетъ мамка съ ребенкомъ, и у Дарьи Андреевны явилось подозрѣніе: не сдѣлали бы всѣ эти люди чего-нибудь худого, и, главное, куда дѣвалась мамка съ ребенкомъ? Пришли братишка и сестренка и стали просить ѣсть. Дарьѣ Андреевнѣ тоже хотѣлось, но въ кухнѣ, кромѣ ржаного хлѣба и выкипѣвшихъ въ печи щей, да сильно зажаренной говядины съ изуглившимся картофелемъ, ничего другого не было; остатки же отъ вчерашнихъ кушаньевъ или были съѣдены, или спрятаны въ погребѣ или въ чуланѣ, отъ которыхъ она ключей не нашла нигдѣ. Она стала стучаться къ мачехѣ. Слышно, что въ спальнѣ кто-то что-то дѣлаетъ, слышится выдвиганіе комодовъ, но на ея зовъ никто не отвѣчаетъ. Она нѣсколько разъ повторила свое восклицаніе, но ни двери не отворили, и голоса ей не подали. Но когда завопилъ и сталъ ломиться въ дверь Владиміръ, тогда дверь отворили. Тамъ всѣ комоды и шкафы были отперты, на стульяхъ, столахъ и кроватяхъ лежали платья, юбки, бѣлье, на полу шкатулки, коробки. На окнѣ стояла бутылка съ наливкой, рюмка и тарелка съ закуской.

— Что вамъ угодно? — запальчиво спросила Марина Осиповна Дарью Андреевну.

— Мамаша, въ кухнѣ нѣтъ никого — ни дворника, ни кухарки. Володя и Евлаша кушать хотятъ.

— Могутъ подождать.

— Мамаша, и мамки нѣтъ съ ребенкомъ.

Лицо Марины Осиповны передернуло. Нѣсколько минутъ она машинально что-то перебирала въ шкатулкѣ.

— Отчего же вы, сударыня, не посмотрѣли, куда ушла мамка? — проговорила наконецъ Марина Осиповна.

— Я не видала.

— Извольте разыскать ее, — и она захлопнула дверь, заперла ее на ключъ, оставивъ тамъ маленькихъ дѣтей.

Дарья Андреевна постояла нѣсколько минутъ въ недоумѣніи, не зная, что дѣлать. Постучалась она къ отцу, но изъ кабинета не слышалось ни звука, ни стука, ни шороха. Поэтому она затруднялась, какъ ей сдѣлать лучше, чтобы уйти искать мамку. И тутъ ей пришла въ голову мысль, что прежде, до ея отъѣзда, отцу часто прислуживалъ сторожъ земскаго суда, Николай, добрый старикъ, всѣми осмѣиваемый въ городѣ, но который очень былъ привязанъ къ Андрею Иванычу.

Во дворѣ бѣгало нѣсколько курицъ, больше десятка цыплятъ, два пѣтуха; было очень жарко. Надъ дворомъ, саженяхъ въ десяти отъ земли, кружился огромный, бураго цвѣта ястребъ, а посреди двора стоялъ, съ палкой въ рукѣ, лысый, горбатый старикъ въ одной рубахѣ и брюкахъ. Махая палкой, онъ старался отогнать ястреба, но тотъ нисколько его не боялся, а, продолжая кружиться, спускался, какъ на зло, все низко къ землѣ, часто садясь то на крышу заднихъ построекъ, то на крышу дома, то на какое-нибудь дерево.

— Николай! ты бы загналъ цыплятъ-то въ хлѣвъ, а то онъ, пожалуй, словитъ.

— А, здравствуйте, барышня! Ужъ вы загоните сами, а я буду его отгонять. Вчера изъ-подъ самаго носу утащилъ большого цыпленка. Ахъ, если бы ружье! Гоните! Ахъ, ты прорва!!

Сторожъ замахалъ опять. Дарья Андреевна стала загонять, курицы и цыплята гоготали и метались въ сторону, пѣтухи съ яростью смотрѣли на хищную птицу и топорщили перья, а ястребъ въ одинъ мигъ улетѣлъ въ огородъ и потомъ поднялся съ цыпленкомъ и, какъ побѣдитель, пролетѣлъ надъ головою сторозка и скрылся. Николай было погнался за нимъ съ палкой, бросилъ ее, но по могъ попасть въ птицу такъ же, какъ не попалъ бы и въ маленькаго мышенка.

— Ахъ, будь ты проклятъ!.. Вотъ прорва-то… Вѣдь битый часъ отгонялъ!.. И что это за народецъ, ей-Богу! Ну, отчего бы имъ не присмотрѣть.

— Кому смотрѣть-то? — всѣ ушли.

— Я видѣлъ давѣ: Трифонъ нарядился, какъ баринъ. Куда? — говорю. Прощайте — говоритъ: гулять иду. Старушонка тоже ушла, и мамка тоже. Думаю, что же это опять такое? Али баринъ опять нездоровъ? А нынѣ, прости меня Господи, у васъ скверные порядки: самъ запилъ, и сама пьетъ, да лежитъ вверхъ ногами, али поѣдетъ къ Зиновьеву и живетъ дня три. А домъ хоть унеси. Бѣда да и только! Она хоть бы людей-то постыдилась, что люди-то говорятъ… Вотъ теперь опять пожары… Страсти! Неровенъ часъ. И за все я отвѣчай, потому я и судъ карауль, и домъ карауль.

Николай такъ привыкъ къ своему гнѣзду — сторожовскому мѣсту въ судѣ, что выходилъ изъ него на короткое время только на почту и въ другія присутственныя мѣста съ бумагами и въ самыхъ экстренныхъ случаяхъ — на рынокъ и въ новую слободу къ вдовѣ Болдыревой, но впрочемъ рѣдко, такъ какъ г-жа Болдырева частенько навѣщала его сама. Онъ въ городѣ квартиры не имѣлъ и часто пользовался пищей изъ Яковловской кухни за услуги и караулъ дома, да и дѣти Яковлева давали ему чего-нибудь. Поэтому ему нанесли бы кровную обиду, если бы отказали отъ суда, но онъ надѣялся въ этомъ случаѣ, что ему не откажетъ Андрей Иванычъ отъ дому, въ которомъ онъ живетъ уже больше двадцати лѣтъ.

— Не знаю, Николай, гдѣ мнѣ розыскать мамку; мамаша приказала немедленно разыскать ее.

— Ваша мамаша дура и больше ничего: развѣ она или вы знаете, куда мамка уходитъ? Она баба деревенская — взяла и ушла! Она здѣсь уже не первый годъ живетъ. У исправника жила, такъ за худое поведенье прогнали. Она, видите ли, баба рабочая, прогнали ее — пошла на пристань работать. Ну, и тѣмъ скотамъ все равно. Трифонъ, извѣстное дѣло, живетъ долго; самъ его любитъ, да и сама старается поблажатъ ему… Поэтому онъ и не боится никого. Онъ навѣрное придетъ завтра, и баринъ только побранитъ его. А вотъ кухарка-то ушла зачѣмъ? Да я бы ея послѣ этого и часу не держалъ.

— Неужели и раньше такъ было?

— О, о, барышня милая! Плохо зажилъ вашъ батюшка!.. Жалко мнѣ его. А все это происходитъ, простите меня, отъ вашей мачехи. Прежде у васъ три коровы были, три лошади, а теперь только двѣ коровы, а лошадка одна, да и та осталась морная. Сколько я упрашивалъ Андрея Иваныча, плакалъ, да упрашивалъ, чтобы онъ не продавалъ гнѣдого. Нельзя — говоритъ старикъ: нужны деньги.

— Однако, гдѣ же я найду мамку?

— Ужъ право, не знаю… Эдакой срамъ! Это ее, должно быть, старушонка съ кучеромъ взмутили, потому у васъ вчера ссора какая-то была. А эта баба глупая; что ей скажи — всему будетъ вѣрить. Я бы и самъ пошелъ разыскивать, да мнѣ нельзя оставить судъ. Развѣ къ Зеленихѣ сходить, она можетъ видѣла, въ которую ваша мамка ушла сторону. А вы надолго сюда пріѣхали?

— Не знаю. — И Дарья Андреевна ушла къ Зеленихѣ, той самой, что вчера рано утромъ разговаривала съ чиновникомъ.

Ребята ея бѣгали по двору, сама она крѣпко спала въ сѣняхъ, положивши голову на порогъ. Но она спала чутко. Когда Дарья Андреевна вошла въ сѣни, она проснулась и проговорила.

— Кой дьяволъ тутъ ходитъ! Ночь караулишь-караулишь, а тутъ еще… Ахъ, это вы барышня! Здравствуйте, милая! садитесь… Я было легла, потому ночь-ту умаешься. А нельзя не караулить, потому нонѣ поджигаютъ…

— Вы не видали нашу мамку?

— Мамку?! А что! Неужели сбѣжала?

— Она уже очень давно ушла изъ дому. Ушла гулять съ ребенкомъ, потому что погода хорошая, но не знаю, отчего ея такъ долго нѣтъ.

— Эдакая негодная женщина! И можно ли съ такимъ махонькимъ ребенкомъ гулять такъ долго? Нѣтъ, моя милочка, я не видала. Я недавно пришла съ пристани… Мнѣ что: видѣла, такъ бы сказала. Ну-съ, каково вы въ монастырѣ поживали? Не хотите ли браги? — и Зелениха засуетилась.

— Нѣтъ, покорно благодарю. Я пойду поищу ее гдѣ-нибудь.

— Напрасно вы будете безпокоиться: она, живши у исправника, со многими нехорошими людьми познакомилась… А впрочемъ, вы въ саду ея не искали? Вѣдь садъ-то у васъ большой.

— Сторожъ Николай говорить, что онъ ее видѣлъ, какъ она вышла изъ воротъ.

— А вонъ мой мужъ идетъ — онъ не видалъ ли?..

Во дворъ вошелъ низенькій, тощій мужчина, съ длинными волосами и рябоватымъ лицомъ.

— Будь они прокляты всѣ эти кургузики: опять приказъ отдали, чтобы у домовъ тротуары. А къ чему? Ну, кто ежели богатъ, тотъ и строй, и ходи по нимъ. А намъ и по грязи ходить ладно. А! барышня! здорово живете. Долгонько же вы въ монашкахъ-то были.

— Я не была монашкой; я была только воспитанницей.

— Ну, все едино. Ну, жена, давай ѣсть. Въ этой проклятой думѣ только потѣли, а ничего не ѣли. Ужъ мы вашему господину Зиновьеву за его поборы учинимъ спасибо! будетъ помнить! Коли общества не послушается, мы и жаловаться не станемъ; знаемъ мы, каково жаловаться… Ужъ мы знаемъ, что дѣлать!

Жена ткнула его въ бокъ.

— Чего тычешься. Мнѣ плевать на нихъ на всѣхъ! И не это скажу. Вы хоть передайте это, барышня, хоть нѣтъ, мнѣ все равно. Насобиралъ мерзавецъ деньги на гостиный дворъ, говорилъ: тогда и мѣщане будутъ торговать даромъ, а и теперь по сю пору стоятъ прежніе магазины. Вотъ оно что-съ! — И онъ ушелъ. Дарья Андреевна тоже ушла.

Она пошла къ мѣщанину Мирону Миронычу Иванову, дочь котораго, Настю, она очень любила, но которая умерла.

Миронъ Миронычъ, сидя на кожаномъ стулѣ передъ лавкой, шилъ сапогъ, насвистывая и напѣвая, а сынъ его, Василій, сучилъ пряжу для дратвы. Василій былъ красивый мужчина, двадцати двухъ лѣтъ, слывшій между городскими парнями за отчаяннаго бойца и за злого врага всему чиновному міру. Миронъ Миронычъ былъ одинъ изъ тѣхъ мѣщанъ, которые могутъ заниматься нѣсколькими ремеслами для себя. Такъ онъ умѣлъ понемножку строить, понемногу шить, кое-какъ умѣлъ скласть печь по своей методѣ. Но главное его занятіе было шить сапоги, и онъ считался однимъ изъ первыхъ сапожниковъ въ городѣ, хотя вывѣски не имѣлъ. Вся его комната была загромождена колодками, корытами, въ которыхъ мочилась кожа; въ разныхъ мѣстахъ валялись галоши, передки, задки уже никуда не годные; на простѣнкѣ, между двухъ оконъ, было навѣшено болѣе трехсотъ различныхъ бумажныхъ мѣрокъ. На другой стѣнѣ, выходящей ко двору, было налѣплено множество лубочныхъ картинъ духовнаго и свѣтскаго содержанія. Въ углу на маленькомъ шкапикѣ лежало нѣсколько книгъ.

Увидя входящую въ комнату Дарью Андреевну, Василій Миронычъ растерялся, но дратвы не выпустилъ и неловко отвѣсилъ ей поклонъ.

— Извините… Не видали ли вы, не проходила ли наша мамка съ ребенкомъ? — спросила его дрожащимъ голосомъ Дарья Андреевна. Щеки ее покраснѣли.

— Нѣтъ, не видалъ, — отвѣтилъ Василій Миронычъ. Голосъ его былъ рѣзкій, грубый, басистый.

Отецъ обернулся.

— А! Прошу покорно садиться, — сказалъ вставши Миронъ Миронычъ. — Старуха! эй, старуха! — крикнулъ онъ.

— Благодарю, мнѣ некогда. Я разыскиваю мамку.

— А! Да она недавно прошла мимо дому… Можетъ, кто изъ родни ее зазвалъ. Прошу садиться. Пивка не хотите ли?

— Нѣтъ. Прощайте.

— Ну, какъ хотите… Э-эхъ! Спѣсивы стали. Вотъ что значитъ нѣтъ Насти-то. Здоровъ ли Андрей Иванычъ? Мнѣ къ нему надо за должкомъ сходить: давненько ужъ долженъ.

— Онъ дома; теперь должно быть спитъ. — И она вышла.

У крыльца ее остановилъ Василій Миронычъ.

— Дарья Андреевна!

— Что-съ? — и она обернулась.

— Спесивы стали: и руки подать не хотите.

— Вы сами не подали.

— Нѣтъ, — и онъ подалъ ей руку, она свою.

— О, какъ больно. Пустите.

Онъ выпустилъ руку, и они разошлись.

Проводивши гостей, Андрей Иванычъ допилъ оставшееся въ бутылкѣ вино и легъ спать, но ему не спалось. У него за все время гостей накопилось много бумагъ, на которыя нужно было отвѣчать, нужно было составлять какую-то вѣдомость, но на это онъ чувствовалъ себя неспособнымъ въ это время; кромѣ того, что отъ винныхъ паровъ онъ не могъ что-нибудь сочинить съ толкомъ, онъ былъ разстроенъ еще семейными обстоятельствами; ему почему-то съ перепою даже совѣстно было теперь выйти изъ своего кабинета; онъ чувствовалъ, что онъ почему-то стыдится взглянуть въ глаза Дарьѣ, прислугѣ и въ особенности чужимъ людямъ. Семейныя дѣла его очень тревожили. «Какая перемѣна», думалъ онъ: «день ото дня все становится хуже, а того, какъ я жилъ прежде, теперь и въ поминѣ нѣтъ. Я опустился до того, что меня никто не хочетъ слушать, я ничего не значу, со мною дѣлаютъ, что хотятъ. И отчего это произошло? Отчего прежде меня всѣ боялись?». Заперевъ ключомъ кабинетъ (въ пьяномъ положеніи ему представилось, что изъ кабинета могутъ украсть бумаги), Андрей Иванычъ, незамѣтно ни для кого, ушелъ въ огородъ въ двери, сдѣланныя между погребомъ и каретникомъ — рядомъ съ хлѣвами. Посмотрѣвъ на парники, онъ пошелъ въ садъ и началъ бродить неровными шагами по тропинкамъ. «Это дерево срубить надо — старо, говорилъ онъ вслухъ. — А ты слушай и повинуйся!.. Что за дьяволъ? Куда же онъ ушелъ?.. Кто? Былъ кто-то!.. — Отчего я не дерево?. — Я старъ… Умру… А тамъ?.. Тамъ тлѣнъ и все! фи!.. воздухъ.» — Онъ дунулъ на ладонь, посмотрѣлъ на нее и задумался. Полчаса онъ ходилъ молча, потомъ сѣлъ къ пруду, напился воды и началъ вполголоса: «Да, я старъ. Это мнѣ говоритъ и сынъ Осипъ, да я и самъ знаю. Меня скоро выгонятъ, какъ гонятъ вонъ въ губернскомъ городѣ всѣхъ старыхъ служакъ. Порядки нынѣ завелись другіе; рѣчи пошли какія-то книжныя; говорятъ такія слова, что волосы становятся дыбомъ; молодежь если и ходитъ въ церковь, то такъ себѣ — даже образины не перекреститъ, разговариваетъ, смѣется чуть не вслухъ. Даже нашъ исправникъ и казначей заговорили иначе, а исправникъ даже прислалъ какую-то газету съ картинками. Какъ тамъ нашего брата съ откупщиками критиковали — ужасъ! Вотъ и Осипъ издѣвается надо мною: напрасно, говоритъ, вы, папаша, книжекъ новыхъ не читаете; въ нихъ, говоритъ, много хорошаго пишутъ; пишутъ про все, а особенно о новизнѣ какой-то. Нынче, говоритъ, уже время другое: молодому, говоритъ, человѣку — только и житье; если бы, говоритъ, не книги, то и крестьянъ не освободили бы. Ну, не сумасшедшій ли онъ? Но вотъ что мнѣ странно, что съ Дарьей сдѣлалось? Положимъ, въ монастырѣ ее обижали, трудно было ей тамъ; положимъ, и ея письма не доходили до меня; положимъ, она, какъ необязанная поступить въ монахини, — чего и я не хотѣлъ, могла уйти оттуда, но вотъ вопросъ: на какія деньги она пріѣхала сюда? Она говоритъ, что ее снабдили пріятельницы какія-то, но съ какой стати, если онѣ швеи и живутъ сами кое-какъ… Я, говоритъ, хочу сама работать! Вотъ, что меня безпокоитъ. Откуда эта мысль у ней явилась? Вѣдь вотъ другія дочери никогда не имѣли такихъ мыслей. Ужъ не сумасшедшая ли она?» — Онъ немного помолчалъ. «Что, если она въ самомъ дѣлѣ уйдетъ въ губернскій городъ и поступитъ въ магазинъ? это срамъ на мою сѣдую голову, позоръ… А все оттого, что я ее лелѣялъ, не билъ и не притѣснялъ, какъ другихъ дѣтей, а защищалъ передъ Мариной Осиповной, поблажалъ ея дерзостямъ, сквозь пальцы смотрѣлъ на ея затѣи, на чтеніе книгъ: она больше читала, чѣмъ помогала въ хозяйствѣ. Не будь ея, и Марина Осиповна была бы хорошая супруга, вѣдь вотъ съ Машей же у нихъ никакихъ непріятностей не происходитъ; а если и поругаетъ иногда она Машу, такъ та заслуживаетъ того… Однако, что же это такое сдѣлалось и съ Мариной-то Осиповной? Не рехнулась ли она, моя голубушка? Нѣтъ, тутъ что-то другое; характеръ у ней огненный… Эдакое горе!.. А вѣдь какъ подумаешь — сначала-то она была ангелъ, вотъ оно что?! А! Я этому ангелу много довѣрялся, она и забрала меня въ руки и вертитъ мной, какъ куклой… Какъ?» — И Андрей Иванычъ вскочилъ. «Докудова же все это будетъ? Али я не человѣкъ, али у меня нѣту ума? Я твой мужъ!!! Зачѣмъ ты шла за меня замужъ, зная, что у меня много дѣтей? Зачѣмъ шла за старика и обманывала меня въ первые годы жизни со мной? Я хозяинъ въ домѣ, а ты распоряжаешься, какъ полновластная хозяйка, точно я слуга какой-нибудь… Наконецъ я отецъ своимъ дѣтямъ, я долженъ заботиться объ нихъ, а ты должна помогать мнѣ въ этомъ. Нѣтъ, я не дамъ въ обиду своихъ дѣтей! Я радъ пріѣзду Даши, она меня понимаетъ, любитъ, она сумѣетъ поддержать меня. Она моя плоть и кровь! Если ты будешь еще командовать, я все отъ тебя отберу… я тебя прогоню!.. прогоню! прого-оню!!!».

Онъ остановился, ударилъ себя по головѣ, сѣлъ въ изнеможеніи на траву, закрылъ лицо руками и пробылъ въ такомъ положеніи нѣсколько минутъ. «Господи! до чего я договорился. Голова идетъ кругомъ… Да вѣдь если я отберу все отъ жены, что тогда будетъ? Нѣтъ, надо объясниться съ Мариной Осиповной и Дашей. Надо примирить ихъ. Надо имѣть контроль надъ ними, съ этихъ поръ я буду между ними посредникомъ, — на то я и мужъ, и отецъ. Я люблю ихъ обѣихъ больше другихъ моихъ дѣтей». — И онъ пошелъ въ домъ.

Николай сидѣлъ у крыльца своего суда и усердно занимался клееніемъ бумажнаго змѣйка. Около него вертѣлись Владиміръ и Евлампія. Увидѣвши Андрея Иваныча, сторожъ не всталъ, а сказалъ, улыбаясь:

— Покою не даютъ, Андрей Иванычъ: сдѣлай да сдѣлай змѣя… Нельзя. Надо побаловать.

Андрей Иванычъ остановился передъ сторожемъ, поглядѣлъ на него и, ничего не сказавъ, ушелъ. Зашелъ въ кухню — нѣтъ никого, только черный котъ спитъ на столѣ; зашелъ въ дѣтскую — тоже. Воротился во дворъ.

— Николай! не видалъ ли ты прислуги и мамку съ ребенкомъ?

— Нѣтъ, не видалъ.

— Ты никогда ничего не видишь, скотина!

— Скотина — не скотина, какъ вамъ угодно, а только за всѣми не углядишь. Можетъ, и ушли куда: вѣдь я съ пакетами ходилъ, — совралъ Николай.

— Всѣ ушли, папаша. И Дарья Андреевна ушла, — сказалъ Владиміръ.

— Куда ушли? — спросилъ грозно Андрей Иванычъ.

— Не знаю.

— Дарья Андреевна точно ушла; сказывала: пойду мамку разыскивать, — сказалъ сторожъ.

И Андрей Иванычъ ушелъ въ домъ. Въ это время пришла мамка съ спящимъ ребенкомъ.

— Шляются только! Вотъ изъ-за васъ сколько хлопотъ-то было!.. Баринъ ужо тебѣ: ты еще не знаешь его, — проговорилъ сердито Николай, а Владиміръ при этомъ высунулъ мамкѣ языкъ.

Андрей Иванычъ подошелъ прямо къ спальнѣ. Долго онъ стучалъ и кричалъ: «отопри!» Наконецъ ему отвѣтила Марина Осиповна:

— Что вамъ угодно?

— То и угодно, что я требую отпереть.

— А я прошу не безпокоить меня!

— Однако послушай, жена: что это значитъ?

— А то и значитъ, что я хочу спать.

— А если я выломаю дверь?

— Можете разбойничать со своею возлюбленной дочерью, сколько угодно.

Андрей Иванычъ стоялъ удивленный. Онъ не зналъ, что ему дѣлать. Ломать дверь нехорошо: кромѣ ругани путнаго ничего не выйдетъ. Ужъ если она такъ отвѣчаетъ, то насиліемъ только раздражишь ее.

— Послушай, Марина, отопрешь ты, или нѣтъ? мужъ я тебѣ, или нѣтъ? Али я не хозяинъ въ своемъ домѣ?

Марина Осиповна не отвѣчала.

— Послушай однако! мнѣ съ тобой надо поговорить серьезно.

— Говорите съ своей возлюбленной Дарьей Андреевной.

— Прекрасно. А куда ушла мамка?

— Я отпустила.

— Прислуга гдѣ?

— Я отпустила.

— Не отопрешь?

— Нѣтъ.

— Хорошо.

И онъ ушелъ въ залу. Его ужасно взбѣсило поведеніе жены: онъ сжималъ кулаки. И прежде случались сцены съ женой, но до этого не доходило. Къ чести Андрея Иваныча надо сказать, что онъ кулаковъ никогда не употреблялъ въ дѣло съ женами; Марину Осиповну онъ ни разу еще не бивалъ, теперь же онъ не ручался за себя. Онъ долго обдумывалъ, какъ бы ему вызвать жену и уговорить какъ-нибудь. Онъ выжидалъ, не выйдетъ ли къ нему жена, какъ бывало раньше. Прежде, бывало, она покричитъ-покричитъ, уйдетъ, запрется, а черезъ нѣсколько минутъ придетъ въ ту комнату, гдѣ сидитъ онъ, и заговоритъ или о хозяйствѣ, или о чемъ-нибудь; тогда и ей можно дать нѣсколько вопросовъ, а затѣмъ начать ее усовѣщивать; тогда она хотя и поплачетъ и посѣтуетъ на свою несчастную участь, но ему уже не прекословитъ. А теперь она вотъ уже сколько времени не выходитъ. Онъ сѣлъ къ окну, сталъ глядѣть на площадь. Скучно. «Вотъ я и хозяинъ, а что толку, когда жена не уважаетъ меня, точно я у ней подъ башмакомъ. О! если бы ты только пришла сюда! Узнала бы ты, кто я, мѣщанское ты отродье!..» — ворчалъ онъ со злостью.

Пришла Дарья Андреевна. Андрей Иванычъ сидѣлъ злой и глядѣлъ сурово, съ ожесточеніемъ вытягивая изъ длиннаго черешневаго чубука дымъ.

— Кушали ли вы, папаша?

— Я ничего не хочу.

И онъ отвернулся.

— Но какъ же вы не ѣвши?

— Сказалъ, не хочу — и баста! — крикнулъ онъ.

— Можетъ-быть, чаю хотите!

— А ключи гдѣ?

— У мамаши.

— Какъ же ты поставишь самоваръ, когда ключей нѣтъ. Она ушла чортъ знаетъ куда, — совралъ отецъ.

Дарья Андреевна молчала. Она не знала — правду говоритъ отецъ, или вретъ.

— Можно купить чаю и сахару, — сказала она.

— Купить? Эдакъ твой братецъ Кузьма можетъ дѣлать, а не я: мнѣ не слѣдъ покупать по мелочамъ. Что городъ скажетъ!

— Но, папаша, дѣти ѣсть хотятъ. Молока даже нельзя достать.

Въ это время въ залу вошла Марина Осиповна.

— Нашли мамку съ ребенкомъ?

— Она уже пришла, — отвѣчала Дарья Андреевна.

Андрей Иванычъ и Марина Осиповна не смотрѣли другъ на друга. Андрей Иванычъ, смотря въ окно, улыбался, а Марила Осиповна не подходила къ нему.

— Попросите Николая поставить, — сказала она Дарьѣ Андреевнѣ, и сѣла черезъ три стула отъ Андрея Иваныча. Дарья Андреевна ушла.

Супруги нѣсколько минутъ молчали. Андрей Иванычъ хмурился, глядѣлъ въ окно, откашливался. Онъ какъ будто хотѣлъ начинать говорить, но выжидалъ. Онъ прежде всегда начиналъ самъ: теперь ему хотѣлось, чтобы начала жена. Марина Осиповна была женщина неуступчивая; ей уже не въ первый разъ приходилось играть мужемъ. Она встала и пошла. Это до того взбѣсило Андрея Иваныча, что онъ вскочилъ и, какъ тигръ, кинулся къ Маринѣ Осиповнѣ, и крѣпко ударилъ ее чубукомъ по спинѣ. Марина Осиповна взвизгнула. Андрей Иванычъ сталъ ее бить и, шипя отъ злости, говорилъ:

— А!.. ты такъ!.. тебѣ меня не слушаться!.. тебѣ надобно командовать!..

Эти побои были такъ неожиданны, что Марина Осиповна сперва не понимала, что такое сдѣлалось съ ея кроткимъ супругомъ, по побои становились слишкомъ чувствительны, и она заплакала, говоря отъ злости и горя:

— Андрей Иванычъ! что съ вами! Охъ!

— А! это вотъ за вы!..

И онъ ударилъ ее по щекѣ. Марина Осиповна сѣла на стулъ и завопила.

— Молчать!! Я здѣсь хозяинъ! Я твой мужъ!..

Запыхавшись онъ сталъ ходить по комнатѣ и ругаться. Жена наконецъ оправилась, встала и ушла.

Съ четверть часа ходилъ въ волненіи Андрей Иванычъ; сперва онъ злился, по потомъ затихъ и ему сдѣлалось стыдно. «Экъ до чего они довели меня! Господи!! Точно я какой-нибудь отчаянный пьяница!..» И онъ остановился.

— Экая гадость! Надо бы сперва поговорить… Мерзко. Господи, прости мое согрѣшеніе… — проговорилъ онъ вслухъ, глядя на образа.

Пошелъ онъ къ женѣ, дверь въ спальню была отперта. Тамъ Марина Осиповна, стоя на колѣняхъ передъ кіотомъ, горько плакала, смотря на образъ Тихвинской Божіей Матери.

— Хоть бы о дѣтяхъ-то позаботилась. Нечего жалобиться, когда сама кругомъ виновата, — проговорилъ онъ, стоя у двери въ спальню.

На душѣ у него было тяжело. Ему захотѣлось приласкать маленькихъ дѣтей и приласкать такъ, какъ никогда. Ему стало стыдно, что онъ уже давно обращался съ Евлампіей и Владиміромъ, какъ чужой, а младшаго ребенка со времени его рожденія и видѣлъ-то рѣдко, о здоровьѣ же и не знаетъ уже, когда справлялся. Онъ чувствовалъ, что теперь очень любитъ дѣтей. И пошелъ въ дѣтскую. Ребенокъ-Анна былъ спеленатъ и лежалъ на рукахъ мамки. Остальныя дѣти были во дворѣ.

— Гдѣ ты была? — спросилъ вѣжливо Андрей Иванычъ мамку.

— Меня барыня отпустила — я ходила къ родственницѣ, — отвѣчала та рѣзко.

— А развѣ тебя наняли для того, чтобы ты по гостямъ шлялась, да еще съ ребенкомъ!.. Съ сегодняшняго дня, безъ моего спросу, не смѣй никуда ходить, кромѣ нашего сада. Слышишь?!

— Слышу!

И мамка улыбнулась.

— Я не шутя говорю! — крикнулъ онъ такъ, что ребенокъ заплакалъ.

Мамка сперва не давала, но Андрей Иванычъ самъ взялъ его и сталъ укачивать; однако ребенокъ плакалъ хуже, и онъ, положивъ его въ зыбку, самъ сталъ качать ее. Мамка, рѣдко видѣвшая барина въ дѣтской, улыбалась, думая, что это такое сдѣлалось съ бариномъ? Тѣмъ не менѣе сколько Андрей Иванычъ ни укачивалъ ребенка, тотъ не переставалъ плакать.

— Уйдите, баринъ! Ваше ли это дѣло! — сказала мамка и взялась за зыбку.

— Конечно мое: я — отецъ. Вотъ я не доглядѣлъ, ты и убѣжала… Горе тебѣ будетъ, если что съ ребенкомъ сдѣлается!

Послѣ этого онъ распекъ ее за безпорядокъ, прибралъ разбросанныя вещи и ушелъ во дворъ. У крыльца чиновники курили папироски. Увидѣвъ Андрея Иваныча, они вѣжливо поклонились ему; одинъ изъ нихъ, повидимому столоначальникъ, отпустилъ каламбуръ; подражая этому, сострилъ другой, остальные громко хохотали. Изъ одного окна высунулся плѣшивый засѣдатель.

— Здорово, Андрей Иванычъ! Есть водка-то?

— Не привезли еще! — отвѣтилъ Андрей Иванычъ, слегка кивнувъ головой.

— То-то у тебя что-то не видать бутылей. Заходи ко мнѣ — въ картишки сыграемъ.

— Не охота.

— Нѣтъ, однако… А то мы сами нагрянемъ.

Андрей Иванычъ уже не слушалъ; онъ вошелъ въ палисадникъ и, сѣвши въ бесѣдку, задумался. Дѣти его играютъ съ тремя мѣщанскими мальчиками. Въ другое время онъ прогналъ бы мѣщанскихъ мальчиковъ. Тѣ его боялись и, бывало, при видѣ его, убѣгали; но теперь они не убѣжали, и онъ на нихъ повидимому не обратилъ вниманія. Онъ сознавалъ теперь, и кажется въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ сталъ имѣть дѣтей, что его дѣтямъ скучно; держать ихъ такъ, чтобы они не играли вовсе, нельзя — мѣшать будутъ, кричать и плакать; отпускать же ихъ къ дѣтямъ должностныхъ лицъ не съ кѣмъ и некуда. У Зиновьева маленькихъ дѣтей нѣтъ, у исправника — тоже, а хотя у казначея и есть дѣти, такъ его жена очень надменная, держитъ себя по-ученому, и дѣти ея тоже ведутъ себя заносчиво; отпускать же ихъ къ мелкимъ чиновникамъ онъ находитъ теперь неудобнымъ; еще пожалуй чиновники будутъ просить его о должностяхъ.

— Володя, Евлаша! идите сюда, — сказалъ отецъ.

Дѣти даже и не взглянули на него.

— Вамъ говорятъ? Пошли вы, мальчишки! Пошли!

И онъ всталъ, взялъ палку. Мѣщанскія дѣти убѣжали.

— Ну, что же вы? Кто я вамъ?

Дѣти робко подошли къ нему.

— Ну, садитесь на лавку, вотъ сюда, со мной рядомъ.

Дѣти выпучили на него глаза.

— Что жъ вы, очумѣли, что ли? Садитесь, говорятъ! Розги знаете?

Дѣти робко сѣли. Андрей Иванычъ посадилъ къ себѣ на колѣни Владиміра. Тотъ дрожалъ. Андрей Иванычъ сталъ гладитъ его по волосамъ.

— Пора ужъ тебѣ учиться, Володька!

— И я хочу учиться, — сказала дѣвочка, кривляясь.

— Не съ тобой говорятъ! Хочешь, Володька, учиться?

— Зачѣмъ?

— Нужно. Чиновникомъ будешь. Вотъ куплю тебѣ азбуку и заставлю учить Дарью.

— Не хочу Дарью.

— Почему?

— Не люблю ея.

— А если я тебя за уши выдеру! Только смѣй еще мнѣ сказать это! Ты долженъ ее слушаться: она тебѣ старшая сестра. Ты любишь папу?

И отъ прижалъ мальчика. Мальчикъ съ испугомъ посмотрѣлъ на отца.

— Что же ты молчишь? Любишь, спрашиваю?

— Папа, ѣсть хочу! — сказала жалобно дѣвочка.

— Папаша, мы ничего не ѣли, — сказалъ мальчикъ.

— Мать развѣ не кормила?

— Кормила… Папа! меня на колѣни!.. — проговорила дѣвочка и запищала.

— Не могу же я обоихъ держать.

— Папа, зачѣмъ мама Дарью била? — спросилъ мальчикъ.

— Врешь! Она большая; ее никто не смѣетъ не только бить, но и ругать.

— Папа, а мы поѣдемъ къ дядѣ? — спросила дѣвочка.

Дѣти стали надоѣдать своими вопросами; занять онъ ихъ не умѣлъ и не зналъ, какъ бы еще приласкать ихъ; но его выручила Дарья Андреевна, крикнувшая изъ окна, что готовъ чай. Въ столовую Андрей Иванычъ пришелъ въ хорошемъ настроеніи; тамъ сидѣла мамка съ ребенкомъ и Дарья Андреевна, но Марины Осиповны не было. Андрей Иванычъ пошелъ за ней. Она сидитъ у окна и вяжетъ чулокъ.

— Иди чай пить!

— Очень вамъ благодарна за побои.

И она хотѣла заплакать, но не могла.

— Послушай, Маня…

И онъ взялъ ее за руку и прослезился.

— Послушай, вѣдь я тебя люблю…

— Это видно: пьяница и драчунъ.

— А отъ кого я сдѣлался пьяницей? Припомни-ка, какой я былъ молодецъ десять лѣтъ тому назадъ, а теперь я что: я хотя и бодрюсь, а на душѣ у меня кошки скребутъ. Ты говоришь, что я тебя обижаю, а оказывается, что ты меня совсѣмъ прибрала къ рукамъ, дѣлаешь, что хочешь. Ты посмотрѣла бы на домъ, на хозяйство — до чего оно доведено твоимъ управленіемъ? Вонъ въ уѣздномъ судѣ полы сгнили, а гдѣ деньги?

— На вино ушли.

— Врешь! Вина я не покупаю; на себя я почти ничего не трачу, кромѣ табаку. Теперь — какъ у насъ дѣти ростутъ? даже твой и мой любимецъ, Володя, жаловался сегодня, что онъ не ѣлъ. Это только сегодня, а что дѣлается въ другіе дни!.. Прислуга вся распущена.

— Придетъ.

— Кому же караулить? Ты даже вонъ и на кухню-то не спустилась. Ну, хорошо ли это? — Не правъ ли я?

— Вы всегда правы. А вотъ я вамъ скажу, что я теперь отъ всего отказываюсь: ключи я отдала Дарьѣ Андреевнѣ; пусть она дѣлаетъ, какъ хочетъ.

— Ну, это не резонъ. Я хочу, чтобы ты была хозяйка, чтобы тебя всѣ слушались, но чтобы вездѣ былъ порядокъ, какъ бывало прежде. Ну, пойдемъ же!

— Нѣтъ, оставьте меня. Я пойду къ отцу.

— Этого ты не сдѣлаешь. Я знаю твоего отца: онъ тебя не пуститъ къ себѣ. Ну, не сердись.

И онъ ее обнялъ; она его оттолкнула

— Ну, какъ знаешь. Я велю принести тебѣ сюда чаю.

— Не нужно.

Онъ ушелъ и послалъ за ней Владиміра, но тотъ вернулся и сказалъ, что мамаша плачетъ. Чай пили всѣ молча, даже дѣти рѣзвились какъ-то вяло, будто чувствуя, что у родителей что-то не ладно. Но Марина Осиповна не выдержала, пришла. Дѣти оживились. Она занялась ими и, къ удивленію Андрея Иваныча и Дарьи Андреевны, спросила послѣднюю: «какой нынче вышиваютъ самый лучшій узоръ?».

Завязался разговоръ: стали говорить о родныхъ; Марина Осиповна стала третировать жену Осипа Андреича. Однимъ словомъ, вечеръ кончился хотя и натянуто, но благополучно, и послѣ чаю Марина Осиповна позвала Дарью Андреевну въ кухню изготовить какое-нибудь кушанье, обѣщаясь отказать отъ мѣста и кухаркѣ, и дворнику, съ чѣмъ согласился и Андрей Иванычъ.

IX.

На другой день Марина Осиповна уже сама распоряжалась чаемъ. Повидимому она была въ хорошемъ расположеніи духа и съ Андреемъ Иванычемъ разговаривала, какъ и всегда. Андрей Иванычъ былъ веселъ; Дарья Андреевна чувствовала, что она теперь у себя дома. Разговаривали большею частью о монастырѣ, вышиваньяхъ, кушаньяхъ и т. п. Время шло весело. Насчетъ письмо не было сказано ни слова; зачѣмъ она пріѣхала сюда и что будетъ дѣлать — никто не заикнулся, какъ будто оно такъ и слѣдуетъ ей жить дома, подъ родительской кровлей; о вчерашней ссорѣ отца съ мачехой тоже не было помину, и о ней не зналъ никто. Но изъ обращенія мачехи съ отцомъ и обратно Дарья Андреевна замѣтила, что между ними что-то произошло. Оба они говорили другъ другу вѣжливо, во множественномъ числѣ; она была серьезна, онъ — робокъ. Эта перемѣна Дарью Андреевну удивила: прежде хотя и бывали ссоры между ними, но серьезенъ былъ отецъ, серьезенъ до грубости; тогда и Марина Осиповна потрунивала его и не смѣла ему говорить вы, а теперь онъ самъ робокъ, какъ будто боится, и говоритъ ей вы. Если же между ними завяжется спорный вопросъ, то отецъ не заключаетъ его словами: «я говорю, что такъ! я больше твоего знаю!», а уступаетъ: «ну, пусть по-вашему, я споритъ дальше не намѣренъ». Съ ней, Дарьей Андреевной, она тоже вѣжлива, даже улыбается, и какъ-то хитро-лукаво глядитъ на нее; но, какъ мачеха, говоритъ ей ты.

— Я все, Маня, думаю о томъ, что-то о насъ подумываетъ Ипполитъ Аполлоновичъ? — началъ вдругъ Андрей Иванычъ послѣ чая, прохаживаясь по столовой.

— Чего ему думать? онъ у насъ прожилъ недѣлю и кажется долженъ остаться доволенъ; кажется, мы его, какъ никто, накармливали и ублажали.

— Это такъ. Но вотъ сцена… и такъ неожиданно… —проговорилъ нерѣшительно Андрей Иванычъ.

— Ну, стоитъ объ этомъ говорить. Спасибо, что уѣхалъ: ишь, все ему подавай заграничныя вина, утокъ да индѣекъ, зайцевъ! Ужъ больно жирно… Я, говоритъ, держу лакея, и мнѣ, говоритъ, въ дорогѣ не совсѣмъ удобно безъ лакея.

— Это онъ, мамаша, вѣроятно, на Кузьму намекаетъ, — сказала Дарья Андреевна.

— Какъ такъ — спросилъ Андрей Иванычъ.

— Кузьма сказывалъ, что когда Платоновы уѣзжали въ Петербургъ, то онъ жилъ у дяди за мѣсто лакея.

— Что жъ, Кузьма и мнѣ писалъ, что онъ жилъ у брата. А такъ какъ онъ пользовался квартирой и столомъ, то онъ долженъ же былъ ему что-нибудь дѣлать. Родственнику не грѣхъ трубку табакомъ набить, сапоги вычистить.

— Положимъ; но зачѣмъ его, племянника, они кормили остатками въ кухнѣ?

— Ну, этого быть не можетъ!

— А я васъ увѣряю: брату не изъ чего врать.

— А ты видѣла? — спросила Марина Осиповна.

— Не видала, но по себѣ сужу. Вѣроятно потому, что я дѣвушка, поэтому они при гостяхъ часто сажали меня обѣдать за общій столъ, а безъ гостей мы только по праздникамъ вмѣстѣ обѣдали.

— Ну, конечно, братъ, поздно приходитъ изъ палаты, а они не хотѣли морить тебя голодомъ. Все-таки, я, несмотря на прежніе наши контры, считаю его добрымъ человѣкомъ. Если бъ не онъ, то я бы пожалуй не скоро получилъ эту должность.

— Ну, ужъ пожалуйста! Я терпѣть не могу, когда вы хвалите тѣхъ, кто не уважаетъ вашу жену, обзываетъ ее мѣщанкой.

— Развѣ неправда?

— Бываютъ мѣщане почище дворянъ. Вотъ онъ хвалится, что Кузьму опредѣлитъ прямо помощникомъ, а я думаю, что онъ и за опредѣленіе-то въ писцы сдеретъ съ насъ денежки.

— Не можетъ быть!

— Очень можетъ быть. И я готова повѣрить Дашѣ, что Кузьма точно жилъ у него, какъ лакей.

И Марина Осиповна встала.

Андрей Иванычъ пожалъ плечами и ушелъ въ кабинетъ, а Дарья Андреевна стала думать: «что это такое сдѣлалось съ мачехой, что она взяла ея, Дарьи Андреевны, сторону?».

Убрали посуду; мамка ушла въ садъ. Пришелъ Никандръ Иванычъ Павловъ, расфранченный, такъ что его нельзя было бы узнать такимъ, какимъ его видѣли читатели два дня тому назадъ: на немъ былъ надѣтъ форменный новый сюртукъ, жилетка, застегнутая на три нижнія пуговицы, за одну изъ которыхъ продернута была бронзовая цѣпочка отъ часовъ; на груди была тонкая манишка, на шеѣ лиловый галстухъ. Его короткіе, рыжіе волосы и такіе же усы были такъ сильно напомажены, что отъ нихъ далеко разило. Но въ лицѣ его было много отталкивающаго.

Хотя ему и было двадцать восемь лѣтъ, но онъ казался далеко старѣе этихъ лѣтъ, можетъ быть потому, что лицо у него рябое. Каріе его глаза глядѣли какъ-то вяло; носъ широкій, красный, уши большія, ротъ большой и, когда онъ смѣялся, то ротъ растягивался еще на палецъ; лобъ узкій, почему можно было заключить, что въ немъ не очень много ума. Но при всемъ этомъ онъ старался держать себя развязно, только эта развязность была гостинодворская и казалась постороннему человѣку приторною.

— Имѣю честь засвидѣтельствовать свое нижайшее почтеніе! — проговорилъ онъ канцелярскимъ акцентомъ, расшаркиваясь направо и налѣво и краснѣя.

Марина Осиповна кивнула ему слегка головой и проговорила:

— Хорошъ, нечего сказать! Отчего вы не были на крестинахъ?

— Нездоровъ былъ-съ, нездоровъ. На рыболовствѣ простудился.

— Полноте врать: теперь весна, а вы простудились.

— Всяко бываетъ. Я на пятнадцатомъ году такъ простудился, что цѣлый мѣсяцъ отлежалъ. А гдѣ Марья Андреевна?

— Уѣхала къ брату.

— На долго?

— Не знаю.

Пришелъ Андрей Иванычъ, одѣтый въ форменный сюртукъ.

— А! будущій зятекъ! Нехорошо, нехорошо… Мы такъ прежде не дѣлывали, — проговорилъ онъ: — кутили? Ну, скажи по совѣсти

Павловъ покраснѣлъ.

— То-то вижу по глазамъ. Да не семени! Я говорилъ о тебѣ брату, хотѣлъ похлопотать; только смотри у меня! Вѣдь Маша моя родная. Ты не пойдешь на службу?

— Не знаю… Теперь дѣлать нечего… А что?

— Пожалуйста перепиши мнѣ вѣдомостичку. Родіонко хотя и пришелъ, только у него трясутся руки, и я его заставилъ сочинить кое-какія бумаги.

И Андрей Иванычъ ушелъ изъ дому, а женихъ пошелъ въ канцелярію Яковлева, находящуюся въ другомъ отдѣленіи верхняго этажа, гдѣ помѣщался архивъ уѣзднаго суда.

Къ обѣду комнаты приняли надлежащій видъ; на окнахъ попрежнему красовались бутыли съ наливкой. Марина Осиповна похаживала изъ комнаты въ комнату съ довольнымъ лицомъ, а Дарья Андреевна была въ дѣтской, гдѣ ребенокъ кричалъ благимъ матомъ.

— Должно быть, Анюта нездорова, — говорила она мамкѣ.

— А шутъ ее знаетъ! Отчего ей болѣть-то? — говорила флегматически мамка.

Дарья Андреевна стала перебирать въ зыбкѣ бѣлье, которое было мокро. На днѣ ея она нашла рожокъ.

— Это для чего же рожокъ-то?

Мамка покраснѣла но проговорила смѣло и самоувѣренно:

— А для забавы!

— Да развѣ ребенокъ шести недѣль понимаетъ что-нибудь?

— А вы нешто рожали сами дѣтей! Что вы въ самомъ-то дѣлѣ пристали ко мнѣ! Что вы за распорядитель такой! уже начала кричать мамка.

— Что такое? — спросила Марина Осиповна, войдя въ дѣтскую.

— Мамаша, я нашла въ зыбкѣ рожокъ и спросила ее, для чего онъ; она говоритъ: для забавы ребенку… — и она разсмѣялась.

— Ну, такъ что же? — съ неудовольствіемъ спросила Марина Осиповпа.

Этотъ вопросъ удивилъ Дарью Андреевну.

— Я думаю, что мамка кормитъ ребенка не грудью, а изъ рожка.

— Барыня!.. Что же это такое?.. Да я сейчасъ отойду отъ васъ… Для чего мамка, чтобы не кормить ребенка грудью… Я не потерплю такой напраслины… — проговорила слезливымъ голосомъ мамка.

— Не въ свое дѣло вы, милостивая государыня, вмѣшиваетесь. Нужно увидать на дѣлѣ, а ужъ потомъ заводить дрязги, — сказала Марина Осиповна съ неудовольствіемъ Дарьѣ Андреевнѣ.

Дарья Андреевна не стала возражать и ушла въ огородъ, чувствуя, что ее какъ-будто облило горячей водой.

«Въ самомъ дѣлѣ», думала она: «къ чему мнѣ вмѣшиваться? Видно, что мачехѣ надоѣли дѣти; видно, что она эту дѣвочку не любитъ. Умретъ Анюта, меньше будетъ обузы. Но зачѣмъ же она не говоритъ этого прямо?..»

Въ огородъ вошелъ сторожъ Николай.

— Что это стряслось съ вашей мачехой: сколько времени она не бывала въ дѣтской и вдругъ теперь такой тамъ подняла гвалтъ бѣда! Наши судейскіе всѣ на крыльцо выскочили Кухарка выскочила, говоритъ, что барыня мамку по щекамъ бьетъ. Что это случилось съ ней?

— Не знаю.

— Хоть бы вы уняли ее, а то страмъ — кричитъ на весь домъ.

— Не мое дѣло.

Черезъ часъ Дарья Андреевна пошла домой. Писцовъ на крыльцѣ было человѣкъ пять; они хихикали, но крику не было слышно. Когда Дарья Андреевна пришла наверхъ, то Марина Осиповна подошла къ ней съ раскраснѣвшимся лицомъ, держа въ рукахъ ребенка.

— Твоя правда, Даша! Мамка оказалась такая воровка — не приведи Богъ: представь — я нашла у ней два моихъ носовыхъ платка, пару чулокъ и восемь сигаръ…

— Гм…

— Я ее отправила съ дворникомъ въ полицію. Спасибо, что ты мнѣ сказала о рожкѣ, а то она заморила бы ребенка. Придется нанять другую мамку. — Онѣ вышли въ спальную.

— Можно, я думаю, и изъ рожка кормить; вѣдь у нашихъ коровъ хорошее молоко.

— Но кто будетъ водиться: мнѣ нѣкогда, да и не могу же я жить внизу. Ахъ, бѣда!

— Я буду водиться.

— Ну, полно, Даша! Ты дѣвушка молодая, въ этомъ дѣлѣ неопытная. Что люди подумаютъ — когда ты станешь няньчиться съ ребенкомъ? Другое дѣло, если бы ты сама имѣла своихъ дѣтей…

— Какой у васъ, мамаша, взглядъ на это странный. Вѣдь вы сами хорошо знаете, что какъ у мѣщанъ, такъ и чиновниковъ дѣвушки на возрастѣ постоянно водятся съ ребятами, особенно съ такими маленькими.

— Ну что жъ это за люди? Да и опять… опять ты же… какъ тебѣ сказать, непривычна къ этому.

— А если мнѣ придется быть замужемъ? — смѣясь сказала Дарья Андреевна. — Тогда у меня у самой могутъ быть дѣти, а я, никогда не водившись съ дѣтьми, и не сумѣю, какъ взяться.

Марина Осиповна ничего не сказала. Обѣ молчали нѣсколько минутъ.

— Вотъ что, Даша: я схожу въ новую слободку къ бабкѣ Корниловой; она мнѣ дастъ свою дочь — эта дѣвочка смирная, — а ты посмотри за ней!

— Зачѣмъ же вамъ ходить — я схожу: я Корнилову знаю.

— Нѣтъ, ужъ я сама. — И она, положивши спящаго ребенка на кровать, стала одѣваться.

Къ вечеру пришла дѣвочка Настя, годовъ 13, рябоватая, робкая до того, что если ее спрашивали немного повышая голосъ, то она вздрагивала. Марина Осиповна предоставила ей ребенка, котораго она должна была кормить, пеленать и улюлюкивать. Въ провинціи, особенно въ Ильинскѣ, если находятъ, что для ребенка не стоитъ нанимать мамку или для этого нѣтъ средствъ, то нанимаютъ какую-нибудь дѣвочку за рубль. Но такія дѣвочки только первые дни хорошо ухаживаютъ за ребятами, а потомъ возня съ ребенкомъ доводитъ ихъ до изнеможенія, и ребенокъ надоѣдаетъ. Поэтому, хотя Марина Осиповна и наблюдала за дѣвочкой-нянькой, но на четвертыя сутки ребенокъ все-таки умеръ.

Мать по обыкновенію плакала; похороны были богатыя, на нихъ была вся родня и по обыкновенію обѣдъ.

Въ обращеніи Марины Осиповны съ Дарьей Андреевной ничего не замѣчалось худого: все шло, какъ слѣдуетъ. Жизнь въ домѣ тоже шла попрежнему: вставали рано и сбирались въ залу, гдѣ Андрей Иванычъ, какъ патріархъ семейства, читалъ молитвы, послѣ коихъ дѣти поздравляли родителей съ добрымъ утромъ, потомъ начинался день. Самъ Андрей Иванычъ или занимался со своимъ письмоводителемъ въ канцеляріи, или уходилъ покалякать въ казначейство или къ почтмейстеру; Марина Осиповна смотрѣла за огородомъ или что-нибудь вышивала, а Дарья Андреевна учила Владиміра грамотѣ. Андрей Иванычъ не пьянствовалъ, былъ веселъ, шутилъ; часто къ нимъ сбирались гости, которые переливали изъ пустого въ порожнее, играли въ карты по самой маленькой и потомъ въ концѣ-концовъ напивались до того, что уходили домой пьяные. Такъ шло недѣли двѣ… Житье было, что называется, умирать не надо. Почти каждый день ходилъ Павловъ, но его невѣста и не думала пріѣзжать. Но вотъ Марина Осиповна стала уходить изъ дому почти каждый день. Уйдетъ утромъ, когда съ дѣтьми, а когда и безъ дѣтей, и воротится къ вечеру на-веселѣ. Самъ Андрей Иванычъ не обращалъ на это вниманія, но Дарью Андреевну брало безпокойство. Наконецъ на пятыя сутки она и ночевать не воротилась. Утромъ Андрей Иванычъ послалъ дворника къ Зиновьеву справиться, что сдѣлалось съ женой, но тотъ пришелъ выпивши.

— Странно. Надо сходить туда.

Пришелъ онъ отъ Зиновьева блѣдный и, не раздѣваясь и не говоря ни слова, сталъ ходить по комнатѣ.

— Что съ вами, папаша? — спросила съ безпокойствомъ Дарья Андреевна.

— Ничего… такъ… не твое дѣло.

— Мамаша здорова ли?

— Здорова.

— Что жъ она нейдетъ сюда?

— Придетъ завтра… Ха-ха-ха! Достань-ка бутылочку водки!

— Полно вамъ, папаша. Успокойтесь. Мамаша, можетъ-быть, придетъ сегодня: вѣдь она хозяйка въ домѣ; вѣдь я здѣсь одна и безъ нея ничего не знаю.

— Хозяйка! Ха ха! Хороша хозяйка, коли изъ дому бѣгаетъ. Принеси водки.

— Ключи у мамаши.

— А-а! И ключи унесла! — И онъ пошелъ въ кухню.

Тамъ Трифонъ угощалъ своихъ друзей изъ новой слободки. На столѣ стоялъ шипящій самоваръ, чашки, графинъ съ водкой, тарелка съ огурцами; а на шесткѣ и треножникѣ стояла кострюлька, подъ которою былъ разведенъ огонь. Самъ Трифонъ суетился около печки, а гостя, двое мѣщанъ — одинъ съ русыми длинными волосами и сѣрыми глазами, корявый, сидѣлъ въ ситцевой палеваго цвѣта рубахѣ у окна и пилъ чай, другой — съ черными остриженными подъ гребенку волосами, сидѣлъ въ рваномъ пальто на лавкѣ и своими манерами походилъ скорѣе на фабричнаго, чѣмъ на мѣщанина; онъ держалъ въ рукахъ огурецъ. Кухарка спала на лавкѣ ближе къ двери.

— Ты говоришь: въ воду? — спросилъ съ улыбкой гость въ рубахѣ гостя въ пальто.

— Конечно. Ночью поймать, заткнуть ротъ, привязать къ горлу веревку съ камнемъ и въ воду, прямо съ пароходной пристани!.. — говорилъ гость въ пальто.

— Ну, это, Степанъ Гаврилычъ, плохо. Это уголовщиной пахнетъ, --замѣтилъ Трифонъ.

— Ты, пожалуйста, не защищай. Знаемъ мы васъ!

— Ты думаешь, что я живу у виннаго пристава, такъ я ужъ и баринъ сталъ? Ошибаешься, другъ, — обидѣлся Трифонъ.

— Это и видно — вонъ пузо-то какое! Это ужъ рѣшено — въ воду Зиновьева и баста.

— Полно, другъ, языкъ мозолить! Право, если бы кто теперь послушалъ тебя, то подумалъ бы, что ты сумасшедшій…

— Поди ты къ чорту! Развѣ мнѣ не обидно, что меня прогнали отъ рѣки и поселили вонъ на какомъ мѣстѣ? «Извольте, говорятъ, жить, вотъ вамъ по десятинѣ на душу даромъ, — трава, сѣно будетъ…» А сами же своихъ коровъ на наши поля посылаютъ. Никогда мнѣ не забыть, какъ этотъ Оська обсчиталъ меня. Сколько говоритъ у тебя, Степа… слышь! Степа!.. с… сынъ!!… сколько, говоритъ, у тебя сѣна? — Столько-то говорю. — Ну, говоритъ, у тебя одна корова, продай половину. — Думаю, отчего не продать? А онъ и задатку далъ. Ну, ладно, привезъ ему. — Подожди, говоритъ; деньги крупныя. — Прихожу нынче. "Твое, говоритъ, сѣно гнилое, — возьми его назадъ; въ той, въ лѣвой, говоритъ, половинѣ сарая…

— Ты ужъ это въ который разъ разсказываешь? А ты чѣмъ языкомъ-то чесать, обратился бы къ Мирону Иванычу: онъ мужикъ добрый, — посовѣтовалъ Трифонъ.

— Къ дармоѣду-то? Околѣю — не пойду. Онъ, нужды нѣтъ, что языкомъ чешетъ и богатыхъ людей ругаетъ, только это пыль одна; коснись до дѣла, онъ и спрячется. Развѣ онъ чувствуетъ мою нужду? Онъ сытъ. Мы вотъ когда ѣдимъ мясо-то? А онъ въ субботу покупаетъ его фунтовъ по пятнадцати — значитъ, у него щи каждый день. Нѣтъ, онъ мерзавецъ. Это все равно, что обращаться къ твоему барину.

— Мой баринъ славный человѣкъ, только вотъ съ женой у нихъ неладно что-то.

— Туда и дорога!

— А что? — спросилъ гость въ рубашкѣ.

Въ кухню вошелъ Андрей Иванычъ. Гости привстали, а Трифонъ попрежнему возился около печи и мѣшалъ деревянной ложкой въ кострюлькѣ.

— А, Сильвановъ? Ну, что, какъ твой покосъ?

— Что покосъ — оттягали. Знамо, зажиточному человѣку больше надо. А тутъ вотъ и хлѣба-то купить не на что.

— Что и говорить! Нынче все дороже стало. Да вы сядьте. — Андрей Иванычъ сѣлъ и закурилъ трубку. — Вотъ нынче и мясо, и хлѣбъ, и крупа — все подорожало.

— А отчего? Кабы господа дворяне не давали потачки барышникамъ — все бы по-старому было. Знамо — сытый голоднаго не разумѣетъ.

— Ну, ты все объ дворянствѣ, будто ужъ тебѣ и совсѣмъ нечего жрать: вѣдь твоя-то Афимья, поди, отъ молока гривенъ пять въ сутки-то выручитъ, — проговорилъ Трифонъ.

— Нечего на жену указывать: у жены дѣти. Да вотъ теперь я долженъ даже сѣно покупать. Вотъ они какія дѣла-то!

— Да, годъ отъ году все хуже… А ты, Трифонъ, запряги-ко лошадь, — сказалъ Андрей Иванычъ.

— Куда это опять ночью? — сказалъ Трифонъ съ неудовольствіемъ.

— Хочу въ Никольское съѣздить.

Трифонъ посмотрѣлъ на Андрея Иваныча подозрительно.

— Охота вамъ — за семь верстъ киселя ѣсть.

— Все равно оно, положимъ, десять верстъ, все-таки я хочу съѣздить: голова что-то болитъ.

— Мнѣ все едино… Лошадь не моя; заморили ужъ и такъ. Только вотъ мы поужинаемъ. Не хотите ли, баринъ, попробовать водки — въ подвалѣ бралъ: такая скверная.

— Скверная? А ты бы мнѣ сказалъ, я бы тебѣ выдалъ… Въ самомъ дѣлѣ я давно не пробовалъ водки изъ городскихъ кабаковъ. Онъ налилъ въ рюмку, выпилъ, — водка оказалась настоящая, хорошая.

— Нѣтъ, водка ничего: все равно какъ у меня… Такъ ты, пожалуйста, поскорѣе запрягай. — И онъ вышелъ. Поднимаясь кверху, онъ ворчалъ.

— Каналья! укралъ у меня, да и говоритъ, что купилъ. А развяжусь же я съ нимъ — вотъ только продамъ лошадь. Ужъ я ли не за-панибрата съ нимъ, а онъ меня обворовываетъ и женѣ моей помогаетъ.

Какъ только вышелъ изъ кухни Андрей Иванычъ, Трифонъ долго хохоталъ.

— Каково я его провелъ!.. Мнѣ стоитъ только въ погребъ сходить, — тамъ водки и винъ всякихъ пей не хочу. У меня и ключъ есть поддѣльный. А теперь стоитъ только слово сказать: отпустите водки — сейчасъ ерлыкъ дастъ.

— Куда это онъ хочетъ ѣхать?

— Ну, ужъ это секретъ. — И Трифонъ задумчиво сталъ смотрѣть въ печь.

Скоро послѣ этого проснулась кухарка, и въ кухнѣ начался ужинъ, а въ десять часовъ Андрей Иванычъ, къ удивленію Дарьи Андреевны, уѣхалъ на линейкѣ изъ дому. Дарьѣ Андреевнѣ на ея разспросы: куда онъ ѣдетъ, онъ сказалъ только: по дѣламъ.

Раньше было замѣчено, что Марина Осиповна была женщина капризная, самолюбивая и гордая тѣмъ, что отецъ у нея человѣкъ богатый, но она не любила дѣтей Андрея Иваныча, въ особенности Дарью Андреевну. Къ этому нужно еще прибавить то, что Марина Осиповна была женщина хитрая. Воспитанная по-мѣщански, всегда сытая, одѣтая, выросшая въ нѣгѣ, такъ что Осипъ Флорычъ никогда даже не дотрогивался до нея пальцемъ, изъ-за нея часто прогонялъ безъ разбору приказчиковъ и исполнялъ малѣйшіе ея капризы, — она думала, что жизнь ея въ замужествѣ будетъ хорошая, что въ ней она не встрѣтитъ ни сучка, ни задоринки. Когда она была еще невѣстой — дѣвицей, слывшей въ купеческомъ кругу за красавицу, за умную и бойкую, многіе подсылали къ ея родителямъ свахъ, но всѣ эти женихи, хотя и были молоды и красивы, оставались, что называется, съ носомъ, потому что она въ каждомъ находила какой-нибудь недостатокъ, каждаго она третировала по-своему, каждый былъ почему-нибудь да противенъ ей. Она знала, какова мѣщанская и купеческая жизнь, въ которой мужъ бываетъ ангеломъ только первый мѣсяцъ, а потомъ дѣлается хуже чорта. Сватались за нее и чиновники, но тутъ уже возставалъ отецъ, потому что чиновники-то сватались ради денегъ, которыя прокутить очень немудрено и въ одинъ годъ, да и сама Марина Осиповна презирала мелкихъ чиновниковъ. Ей хотѣлось человѣка значительнаго, богатаго, кроткаго, чтобы быть полновластною госпожею въ домѣ. И вотъ выборъ ея палъ на Андрея Иваныча. Онъ слылъ за богача, человѣка въ высшей степени кроткаго, богомольнаго, такого человѣка, котораго не только всѣ въ городѣ уважали, но даже боялись. Такого дѣльца не было ни въ одномъ присутственномъ мѣстѣ Ильинска. Правда, онъ былъ уже не молодъ, и хотя одѣвался всегда хорошо — все-таки не могъ вскружить голову гордой дѣвушкѣ, но она его не отталкивала, а на его любезности отвѣчала шутками или кокетствомъ, и этимъ болѣе и болѣе разслабляла страстную натуру Андрея Иваныча. Онъ влюбился въ нее до безумія еще за годъ до смерти жены, такъ что рѣдкій день проходилъ безъ того, чтобы онъ не навѣщалъ семейство Зиновьева, не обращая вниманія на городскія сплетни, косые взгляды родныхъ и увеличивающуюся съ каждымъ днемъ грусть и чахотку его жены. Со стороны говорили, что хитрая Маринка непремѣнно дала ему выпить какой-нибудь травы; но Марина Осиповна, слушая эти толки, только улыбалась; ей было все равно, что бы ни говорили люди; она не чувствовала любви къ страстному стряпчему, но ей хотѣлось быть его женой для того, чтобы быть чиновницей: вѣдь она понимала, что изъ стряпчаго очень легко можно сдѣлаться засѣдателемъ, судьей или чѣмъ-нибудь въ губернскомъ городѣ. Дѣти ея не пугали: она еще до замужества придумала средство взять ихъ въ руки. И вотъ она вышла замужъ за стряпчаго. Стряпчій оказался не такъ-то простоватъ, какимъ онъ казался до этихъ поръ. Правда, онъ былъ уступчивъ, и съ этой стороны она забрала его въ руки, но онъ любилъ во всемъ порядокъ, исправность и справедливость. Ужъ если онъ сказалъ, чтобы всѣ вставали въ одно время, пили чай въ такомъ-то часу, обѣдали ровно въ часъ — то такъ и должно быть; если онъ ляжетъ спать послѣ обѣда, то тутъ хоть самъ ангелъ приди — не смѣть тревожить его. Такой настойчивости не ожидала Марина Осиповна въ Андреѣ Иванычѣ и переломить ее не могла нѣсколько лѣтъ и часто плакала, упрекая себя въ томъ, что вышла за такого варвара, который не во всемъ ея слушается. Зато весь деспотизмъ она обратила на дѣтей Андрея Иваныча и довела до того, что они слушались ея во всемъ и дѣлали все, какъ ей хотѣлось… Но не всѣ дѣти Андрея Иваныча подчинились ея деспотизму: Дарья Андреевна не хотѣла слушаться, и въ теченіе года она замѣтила, что сторону этой дѣвчонки держитъ самъ Андрей Иванычъ, который любитъ ее несравненно больше ея, Марины Осиповны. Она крѣпко не взлюбила Дарьи Андреевны, но такъ какъ она была женщина довольно религіозная, прочитавшая такъ много книгъ духовнаго содержанія, то рѣшилась покориться участи замужней женщины до конца. Она вела себя такъ, что въ домѣ все было хорошо. Андрей Иванычъ ее любилъ и, какъ говорится, души въ ней не чаялъ, дѣти, кромѣ Дарьи Андреевны, были привязаны къ ней, потому что она ихъ не обижала; со стороны казалось, что такой согласной жизни трудно и сыскать. Но вотъ Андрея Иваныча смѣстили съ должности, сталъ онъ продавать лишніе экипажи и лошадей; такой роскоши, какая была прежде, уже не стало; онъ сдѣлался неразговорчивъ, угрюмъ, малѣйшая непріятность безпокоила его, сталъ онъ пить. Тогда Марина Осиповна окончательно забрала его въ руки, и забрала для того, чтобы на случай его смерти обезпечить себя, и поставила-таки на своемъ — стурила своего непримиримаго врага въ монастырь. Этотъ годъ она блаженствовала: все дѣлалось по ея волѣ; въ одномъ только она не препятствовала своему мужу: это — пить водку.

Какова же, стало быть, ея досада, когда ея врагъ — Дарья Андреевна, безъ позволенія даже отца, вернулась изъ монастыря домой; мало этого, она затѣяла ссору въ домѣ; изъ-за нея она, Марина Осиповна, просила прощенія у Ипполита Аполлоновича; изъ-за нея ее, Марину Осиповну, Андрей Иванычъ прибилъ чубукомъ!.. Боже мой! Да можетъ ли она послѣ этого жить подъ одной крышей съ этимъ врагомъ? Она даже спать не можетъ въ домѣ Андрея Иваныча. Только-что она начнетъ засыпать, то ей представляется это ненавистное лицо, ей слышится какой-то шорохъ. Все пропало: власть надъ семействомъ, верхъ надъ мужемъ; съ пріѣздомъ падчерицы она въ домѣ стала чужая; мужъ предпочитаетъ ей дочь, которая распоряжается и за самоваромъ, и въ кухнѣ, и въ погребѣ, и въ огородѣ, и въ дѣтской, и даже учитъ ея милаго сына грамотѣ; она, эта богоотступница, именно богоотступница, потому что, какъ она живетъ, въ оба воскресенья не была въ церкви, да и дома за общими молитвами едва-едва перекрестится раза два. Къ концу этихъ двухъ недѣль Марина Осиповна сдѣлалась до того подозрительна, и жизнь ея въ домѣ Андрея Иваныча до того стала невыносимою, что она рѣшилась уйти изъ дому не для того, чтобы окончательно разойтись съ Андреемъ Иванычемъ — нѣтъ, она этой мысли не могла допустить, — а для того, чтобъ выжить изъ дому Дарью Андреевну. И она ушла, подъ видомъ ухаживанья за заболѣвшимъ отцомъ, въ родительскій домъ. Въ самомъ же дѣлѣ, когда Андрей Иванычъ пришелъ къ Зиновьеву, Зиновьевъ собирался ѣхать къ дочери — женѣ священника въ село Никольское, куда собиралась и Марина Осиповна съ дѣтьми.

— Что же это такое, Марина Осиповна, ты ушла изъ дома и нейдешь? — началъ Андрей Иванычъ по приходѣ къ Зиновьеву.

— Что же тамъ мнѣ дѣлать? Вѣдь у васъ есть Дарья Андреевна, — отвѣтила Марина Осиповна обиженнымъ голосомъ.

— А ты бы ее, Андрюха, къ стѣнѣ привязалъ, чтобы не бѣгала, — сказалъ смѣясь Осипъ Флорычъ.

— Я за тобой пришелъ, пойдемъ.

— Очень вамъ благодарна. Я ѣду къ сестрѣ и пробуду тамъ съ недѣлю.

— Плохой же, братъ, ты мужъ. Поколотилъ бы хорошенько чубукомъ, не смѣла бы ѣхать, — проговорилъ опять со смѣхомъ Зиновьевъ.

— Да ужъ и такъ бита-съ, — сказала съ сарказмомъ Марина Осиповна.

— Э-э!.. Поздравляю, зятекъ — не ожидалъ, — сказалъ Зиновьевъ такъ, что у Андрея Иваныча по кожѣ точно мурашки забѣгали.

Въ село онъ не поѣхалъ, а поѣхалъ къ исправнику, въ окнахъ котораго увидалъ большое освѣщеніе. Тамъ была вся городская аристократія, играли въ карты. Андрей Иванычъ тоже сѣлъ играть; ему не везло. Домой онъ пріѣхалъ уже въ третьемъ часу утра. Между тѣмъ Дарья Андреевна, узнавши отъ вернувшагося Трифона, гдѣ отецъ, долго сидѣла въ своей комнатѣ за работой, поджидая отца. Ей было скучно, грустно и страшно; комнатъ много, а она одна въ нихъ; чуть гдѣ-нибудь тараканы зашевелятъ бумагой, ей кажется, что идутъ воры; мышь заскребется — кажется, кто въ окно лѣзетъ.

«Да, думала она, теперь я все поняла: мачеха бѣгаетъ отъ меня. Надо мнѣ уйти отсюда. Надо убѣдить отца, чтобы онъ отпустилъ меня на всѣ четыре стороны».

Пришелъ отецъ, но онъ, что называется, и лыка не вязалъ, а какъ только вошелъ въ свой кабинетъ, грохнулся на диванъ въ вицъ-мундирѣ, да такъ и заснулъ. Много было ей возни, чтобы снять съ него его облаченіе и уложить, какъ слѣдуетъ.

Утромъ за чаемъ Андрей Иванычъ былъ сумраченъ. И бѣгство жены, и проигрышъ въ карты, и хмель въ головѣ — все мучило его.

— Папаша, отпустите меня… — начала робко Дарья Андреевна.

— Куда?

— Да хоть въ Егорьевскъ.

— Зачѣмъ? Опять старыя сказки! О, будьте вы… — Онъ всталъ и началъ ходить по комнатѣ.

— Папаша, я понимаю, что мамаша потому нейдетъ домой, что я здѣсь. Извѣстно, что два медвѣдя въ одной берлогѣ не уживаются, — такъ и наше дѣло. Я не считаю себя медвѣдемъ, но вѣрно мамашѣ угодно меня считать имъ.

Отецъ молчалъ.

— Мамаша, вы знаете, меня не любитъ…

— Сама виновата!.. И отчего это она только тебя одну не любитъ? А оттого, что ты слишкомъ заносчива, самоувѣренна, фанаберіи разной гдѣ-то набралась, непочтительна къ старшимъ… Иди! ну, иди!! Хоть къ чорту!.. А я тебѣ благословенія не дамъ… Гинь какъ червь, я тебѣ не дамъ полощи.

— Папаша, я для вашего же спокойствія прошу отпустить меня, — проговорила Дарья Андреевна со слезами.

— Что мнѣ спокойствіе, когда я уже можетъ быть одной ногой въ гробу стою! Вамъ вѣдь не жалко отца. — Онъ сѣлъ въ изнеможеніи на стулъ.

Съ полчаса длилось молчаніе, прерываемое плачемъ Дарьи Андреевны.

— Хорошо, я тебя, Дарья, отпущу къ отцу Сергію. Какъ только жена пріѣдетъ изъ Никольскаго, ты и ступай къ нему; вмѣстѣ пойдемъ. А до тѣхъ поръ ты нужна въ домѣ. Она черезъ недѣлю хотѣла вернуться. Согласна?

— Согласна.

Андрей Иванычъ ушелъ.

X.

Прошла недѣля, — Марина Осиповна не возвращалась. Пришелъ Зиновьевъ и сказалъ, что она уѣхала къ Осипу Андреичу. Прошла другая недѣля, — не ѣдетъ. Андрей Иванычъ сперва сердился, но потомъ какъ-будто сталъ позабывать о существованіи жены, только о дѣтяхъ вспоминалъ часто. Онъ сдѣлался бодрѣе и веселѣе, хотя отсутствіе дѣтей и хозяйки дома часто заставляло его задумываться. До обѣда онъ занимался въ своей канцеляріи съ Родіономъ, который тоже былъ трезвый, а послѣ обѣденнаго сна или ухаживалъ за цвѣтами, за фруктовыми деревьями, прочищалъ въ саду дорожки, или у него собирались гости. Хотя онъ гостей и не очень жаловалъ, потому что, во-первыхъ, лишнихъ денегъ на игру въ карты у него не было, во-вторыхъ, своими сплетнями они нагоняли на него тоску и злость, и въ-третьихъ, онъ выпивалъ лишнее, такъ что утромъ приходилось ему опохмеляться, послѣ чего онъ уже не могъ заниматься письменной работой; но отказать гостямъ не было рѣшительно никакой возможности. Они лѣзли сами, потому что имъ дома скучно; пискъ ребятъ надоѣдаетъ хуже горькой рѣдки, съ женами сидѣть тошно: отъ нихъ кромѣ неудовольствій и жалобъ на недостатки, да брани за трату денегъ на карточную игру, ничего хорошаго не слышишь; говорить съ ними не о чемъ, и будь хоть какой рѣчистый человѣкъ, такъ слова будутъ раздаваться понапрасну. Сверхъ того, пить дома водку не стоитъ — дѣти не дадутъ спать и убыточно; у виннаго же пристава водки много, закуска хорошая, хозяйка — Дарья Андреевна, — любезная, красивая и разговорчивая; да и играетъ-то Андрей Иванычъ плохо и выиграть съ него не грѣхъ: «у него отъ стряпческой должности, поди, сундуки ломятся отъ денегъ». На этихъ-то основаніяхъ, благодаря отсутствію Марины Осиповны, гости стали навѣщать Андрея Иваныча чуть ли не каждый день, такъ что зала освѣщалась вплоть до полнаго разсвѣта, и въ городѣ стали говорить, что Яковлевскій домъ превратился въ игорный.

Постоянными гостями Андрея Иваныча, за исключеніемъ жениха Марьи Андреевны, который посѣщалъ Яковлевыхъ каждый день, были исправникъ, судья, казначей, засѣдатели Трынкинъ и Яновскій и почтмейстеръ Срѣзневъ. Всѣ эти господа, казалось, жили между собой дружно, и если напримѣръ назначенъ былъ вечеръ у почтмейстера, то вся компанія собиралась къ почтмейстеру и т. д. Нерѣдко они и ругались за картами, но на другой день здоровались дружески, какъ ни въ чемъ не бывало. Изъ нихъ Трынкинъ и Яновскій были холосты и считались въ городѣ видными женихами, но всѣ послѣдняго предпочитали первому. Трынкинъ былъ низенькій, черезчуръ толстый мужчина съ большой головой, съ рѣдкими сѣдыми волосами, которые хотя онъ и натиралъ фиксатуаромъ, но они къ досадѣ его никакъ не могли почернѣть, а казались желтыми. Въ судѣ говорили, что онъ глупъ, самъ же онъ считалъ себя красавцемъ, носилъ бѣлый глухой жилетъ и вицмундиръ съ свѣтлыми пуговицами. Яновскій былъ молодъ, красивъ, любезенъ и могъ занять какую угодно барышню. Онъ очень хорошо понималъ, что почти вся аристократія Ильинска образована плохо, что съ нимъ спорить никто не можетъ, потому и говорилъ, — говорилъ, самъ не понимая, что говорилъ, и торжествовалъ, потому что его слушатели и слушательницы или сидѣли молча съ разинутыми ртами, похлопывая глазами, или до коликъ въ животахъ хохотали надъ его передразниваніями. Что касается до его служебной дѣятельности, то онъ, хотя и кончилъ курсъ въ гимназіи, въ судѣ бывалъ только для того, чтобы провести время за подписываніемъ бумагъ и разговорами о прошедшемъ днѣ и предстоящей карточной игрѣ. Онъ одѣвался по модѣ, ходилъ съ тросточкой, отъ него постоянно пахло одеколономъ. Андрей Иванычъ считалъ его вертопрахомъ, т.-е. пустымъ человѣкомъ, но не сердился на его посѣщенія, потому что Яновскій любезничалъ съ Дарьей Андреевной, и онъ непрочь былъ выдать ее за него, тѣмъ болѣе что родители Яновскаго были люди богатые, имѣли связи въ губернскомъ городѣ, и Яновскій, стало быть, могъ современемъ далеко пойти. Но душою всего общества былъ почтмейстеръ Назаръ Алексѣевичъ Срѣзневъ. Онъ былъ 28 лѣтъ, высокъ, худощавъ, чахоточный, по мастеръ подлаживаться къ какому угодно человѣку, такъ что его любили и крестьяне, и мѣщане, и чиновники. Онъ былъ вдовъ, но у него было уже пятеро дѣтей; жениться онъ не хотѣлъ, потому что ждалъ смерти, и все свободное время проводилъ за картами. Одно, что не нравилось въ немъ компаніи, — это скупость его: позоветъ гостей, усядутся за карты, а водки нѣтъ. Потребуютъ водки; поставятъ графинъ, принесутъ ржаного хлѣба, рѣдьки и огурцовъ — вотъ и закуска.

— Ну, это, братъ, свинство, — говорятъ ему гости.

— Что дѣлать, господа! Я хоть и въ Петербургѣ выросъ, а теперь ѣмъ горошницу да рѣдьку. Сами посудите, какое мое жалованье: вѣдь у меня пятеро птенцовъ.

— А доходъ? Съ крестьянъ развѣ мало берешь?

— Что съ нихъ, подлецовъ, возьмешь нынче? Иной нищій лучше ихняго живетъ.

— Оно пожалуй…

И гости замолчатъ. Зато въ гостяхъ Срѣзневъ не церемонится, и, если мало пьетъ водки, то яствія истребляетъ неимовѣрно.

Никандръ Иванычъ Павловъ въ эту компанію не мѣшался, да его и не приняли бы. Онъ былъ всего на все только помощникъ бухгалтера, имѣлъ только первый чинъ, не умѣлъ связно сказать нѣсколькихъ словъ, былъ сынъ промотавшагося купца, отъ котораго матери его, слѣпой старухѣ, достался ветхій домишко; хотя онъ и получалъ съ доходами рублей восемнадцать въ мѣсяцъ, но вслѣдствіе пьянства съ товарищами и разгульной жизни ему приходилось ѣсть мясо только по воскреснымъ днямъ; въ остальные же дни онъ набивалъ животъ, чѣмъ попало — и похлебкой съ картофелемъ, и щами изъ кислой капусты, и преимущественно киселями гороховымъ и калиновымъ. Сдѣлавшись женихомъ Марьи Андреевны, онъ ходилъ къ Андрею Иванычу каждый день, потому что у того былъ сытный обѣдъ и хорошая наливка. Но Дарья Андреевна дней черезъ пять по отъѣздѣ мачехи стала замѣчать, что Никандръ Иванычъ выходитъ изъ-за стола только на-веселѣ, а уходитъ домой совсѣмъ пьяный. Стала она наблюдать за нимъ, и однажды увидала слѣдующее: сидѣлъ Никандръ Иванычъ въ залѣ на стулѣ около окна, на которомъ стояли двѣ бутылки, и вдругъ всталъ, поглядѣлъ кругомъ себя, взялъ бутыль, выпилъ изъ горлышка, поставилъ на мѣсто и опять сѣлъ.

По уходѣ его она унесла бутылки въ другую комнату. Когда отецъ хватился бутылей, то она сказала ему улыбаясь:

— Водка усыхаетъ, папаша. Я унесла ее въ свою комнату.

— Какъ усыхаетъ?

— Не угодно ли посмотрѣть.

Посмотрѣлъ отецъ на бутылки, покачалъ головой и проговорилъ съ улыбкой:

— Хитеръ подлецъ этотъ, Никашка — изъ всѣхъ понемножку полакалъ. То-то я все удивляюсь за обѣдомъ: что это, молъ, съ нимъ сдѣлалось, что онъ пьетъ мало?.. А онъ, выходитъ, тоже и политику знаетъ.

Долго хохотали на другой день отецъ съ дочерью надъ Павловымъ. За обѣдомъ Павловъ былъ молчаливъ, пилъ мало, но какъ вышли изъ-за стола, онъ сдѣлался любезенъ и, пожелавъ Андрею Иванычу спокойнаго сна, пошелъ въ залу, взглянулъ на окна и остановился. Вышелъ онъ изъ залы съ помутнѣвшимъ лицомъ, сурово взглянулъ на Дарью Андреевну и, какъ угорѣлый, не прощаясь съ нею, ушелъ изъ дому.

Видя въ будущемъ зятѣ такого пьяницу, зная, какъ глупа ея сестрица, и предчувствуя, что изъ такого брака едвали можетъ выйти что-нибудь хорошее, Дарья Андреевна рѣшилась поговорить съ Павловымъ серьезно. Но Павловъ не приходилъ двое сутокъ, а на третьи утромъ къ Андрею Иванычу пришла старуха мать его узнать, не у него ли находится ея сынъ.

— Вѣдь денегъ-то у него, сорванца, нѣтъ. Ужъ я думаю, не вы ли, Андрей Иванычъ, дали ему? — вопила старуха.

— Нѣтъ, старуха, денегъ онъ у меня не выклянчитъ. Не дамъ, — отвѣчалъ тотъ.

— И покорно благодарю. Да, вотъ что, позвольте васъ спросить, могу ли я его выстегать въ полиціи?… Вѣдь я мать, только вотъ у него чинъ этотъ замѣшался.

— Выстегать можешь, только этимъ ты его не образумишь, а хуже вооружишь противъ себя. Ты бы вотъ поменьше ворчала на него да сама бы бросила водку. Вѣдь ты хоть и слѣпая, а небось дорогу въ кабакъ знаешь. Говорятъ, что ты будто у него, у пьянаго, вытаскиваешь малую толику.

Когда она ушла, Дарья Андреевна спросила отца:

— Папаша, зачѣмъ вы Машу выдаете за пьяницу?

— Ну, матушка, мнѣ это дѣло ближе, и я знаю, что дѣлаю. Онъ хоть и пьетъ, но пьетъ не запоемъ и дѣло свое хорошо знаетъ. У него голова золотая: ты его хоть на какую должность опредѣли — онъ нигдѣ не пропадетъ. Пьянствуетъ онъ потому, что ему дѣлать нечего, скучно, старуха его дома грызетъ; а вотъ какъ женится, я его помѣщу у себя, онъ и перестанетъ пьянствовать.

На другой день послѣ этого былъ праздникъ; въ судахъ не занимались, но въ уѣздномъ судѣ кряхтѣлъ надъ разными бумагами засѣдатель Трынкинъ. Сторожъ Николай, намѣревавшійся отправиться въ слободу, злился ужасно, а засѣдатель то и дѣло звонилъ въ колольчикъ и требовалъ отъ Николая воды или просилъ узнать, пріѣхалъ ли изъ церкви Андрей Иванычъ и гдѣ въ настоящее время находится Дарья Андреевна. Андрея Иваныча ему пришлось дожидаться недолго, и какъ только онъ въѣхалъ во дворъ, Трынкинъ высунулся въ окно и поздравилъ его съ праздникомъ. Андрей Иванычъ по обыкновенію пригласилъ его напиться чаю. Дарья Андреевна готовила въ кухнѣ кушанья, потому что кухарка отпросилась въ деревню; ей помогала дѣвочка Настя, оставленная Андреемъ Иванычемъ, по просьбѣ ея матери, служить у него изъ-за куска хлѣба; чай подавала Настя.

— Смучился я, Андрей Иванычъ, съ этими дѣлами! Добрые люди въ церковь ходятъ, а ты корпи. Дѣла такъ много, что иной разъ и праздникамъ не радъ, — говорилъ Трынкинъ.

— Да какія же у васъ дѣла такія? Я думаю, нерѣшенныхъ штукъ двадцать.

— Эка! штукъ сто. Все больше о грабежахъ да кражахъ.

— Ну, это дѣла однородныя. Взять только одно подобное рѣшеніе изъ рѣшеннаго дѣла, и катай копіи. Статьи однѣ.

— Это было въ ваши времена. А нынче разнообразіе, требуютъ тоже витіеватости.

— Хмъ! Да, какую сегодня Пьянковъ проповѣдь прочиталъ!

— О чемъ?

— А право позабылъ. Читалъ такъ хорошо, витіевато, — представить себѣ не могу и передать не сумѣю.

— Ученый человѣкъ… А гдѣ же молодая хозяйка?

— Стряпаетъ…

— Ну, ужъ я у васъ пообѣдаю.

— Всеконечно, всеконечно.

Кончили чай. Пришла Дарья Андреевна. Трынкинъ всталъ, поклонился какъ-то бокомъ, подалъ широкую лапищу съ толстыми пальцами, на одномъ изъ которыхъ было надѣто золотое кольцо, которое снять не было никакой возможности безъ инструмента. Глаза его засѣменили, лицо сдѣлалось смѣшнымъ, потому что отъ улыбки ротъ сталъ очень широкъ и его немного перекосило.

— Какъ вы загорѣли, Дарья Андреевна!

— Она у меня нынче вездѣ: и въ кухнѣ, и во дворѣ, и въ огородѣ — какъ не загорѣть.

— А вы похорошѣли!

— Меня это нисколько не интересуетъ.

— Ну ужъ!

— А ты пила ли чай-то? — спросилъ отецъ.

— Пила, папаша. Ѣсть захотѣлось.

— А обѣдъ скоро?

— Сычугъ еще не зажарился. Черезъ полчаса будетъ готово.

— А ты вели Настѣ подать рыжиковъ да водки; мы пока до обѣда червяка заморимъ. А не сыграемъ ли въ шашки?

— Сыграемъ.

Стали играть въ шашки, но Трынкинъ былъ задумчивъ и разсѣянъ, такъ что оживленія въ игрѣ не было, и Андреи Иванычъ безъ труда запиралъ его шашки. Наконецъ онъ бросилъ шашки.

— Да что съ вами сегодня, Матвѣй Тарасычъ? Играете вы всегда хорошо, а сегодня ни къ чорту не годится. Ужъ подъ судъ васъ не отдали ли?

— Нѣту. Такъ, на нутрѣ какъ будто кошки скребутъ…

— Такъ выпьемъ.

Выпили.

— Отчего вы не женитесь?

— На какомъ чортѣ я женюсь?

— Господи помилуй, да развѣ у насъ мало невѣстъ. Вонъ у одного исправника цѣлый возъ невѣстъ.

— Благодарю покорно — комедьянтки!

— Ну, у новаго стряпчаго — вонъ какая здоровая у него сестра.

— Плевалъ бы я на него. Это фанфаронъ, недоученый гимназистъ.

— Онъ въ университетѣ былъ; только не кончилъ тамъ курса. Ну, вотъ у Зиновьева?

— Безбожница, развратница; по набережной вечерами шатается.

— Ну, это ужъ врете.

— И я съ своей стороны могу вамъ замѣтить, Анисья Осиповна не такая дѣвушка, какъ вы думаете, — сказала Дарья Андреевна, накрывавшая въ это время столъ бѣлою скатертью.

— Извините.

— Напередъ узнайте человѣка, а потомъ говорите, — отвѣтила ему рѣзко Дарья Андреевна.

Трынкинъ растерялся совершенно; красное его лицо побагровѣло, такъ и думалось, что оно лопнетъ, оно покрылось крупными пузырями пота; платка у Трынкина не оказалось, и онъ то и дѣло обтиралъ его рукавомъ своего вицмундира.

— Экое вѣдь канальство, платокъ въ судѣ оставилъ, — хрипѣлъ Трынкинъ.

— Николай уже ушелъ. Я вамъ принесу свой платокъ, только вы непремѣнно возвратите его.

Когда Дарья Андреевна дала ему платокъ, онъ просіялъ. Опять засѣменили глаза, опять появилась смѣшная улыбка, и уши, какъ у осла, слегка передернулись.

Обѣдали втроемъ. Сначала молчали, но когда было выпито Трынкинымъ три рюмки, онъ началъ разсказывать объ исправницкихъ дочеряхъ, какъ онѣ ежедневно метутъ подолами песокъ на бульварѣ, т.-е. на набережной.

— Вы, Матвѣй Тарасычъ, кажется, только тѣмъ заняты, что замѣчаете, кто какого поведенія, — замѣтила ему Дарья Андреевна.

Трыпкинъ замолчалъ, а отеръ посмотрѣлъ на дочь и мигнулъ однимъ глазомъ на гостя.

Послѣ обѣда Андрей Иванычъ по обыкновенію легъ спать, но не въ саду, а въ кабинетѣ, потому что жаловался на ломоту въ ногахъ. Трынкинъ распрощался и ушелъ. Черезъ часъ Дарья Андреевна пошла въ садъ. Она находилась въ хорошемъ настроеніи и, обдергивая сухіе листья съ цвѣтовъ, напѣвала вполголоса какую-то пѣсню. Каковъ же былъ ея испугъ и удивленіе, когда, присѣвши около одной клумбы, она услыхала, что кто-то передъ самымъ ея ухомъ пропищалъ «кукарику!». Взглянула — Трынкинъ.

— Извините-съ! — оправдывался Трынкинъ осклабляясь.

— Какъ это вѣжливо!..

— Ужъ вы и сердиться!..

— А кто давеча осуждалъ исправницкихъ дочечей? Не стыдно вамъ? До сѣдыхъ волосъ дожили, а ума не нажили.

— Простите великодушно!..

— Да я и не сержусь. Только если вы въ другой разъ позволите себѣ такія выходки, я иначе съ вами расправлюсь.

— Что же вы сдѣлаете?

— А попрошу выйти вонъ.

Дарья Андреевна подошла къ яблонѣ. Она была хороша въ это время: глаза ея блестѣли, щеки покрылись румянцемъ.

— Дарья Андреевна… — началъ дребезжащимъ голосомъ Трынкинъ.

— Что? — и она обернулась.

Лицо Трынкина было и страшно, и жалко: оно было блѣдно, на немъ появилось много, складокъ, глаза сузились, вѣки мигали, какъ у бумажнаго дрыгунчика дрыгаютъ руки и ноги, — такъ и казалось, что эта туша вотъ того и гляди что разревется, и изъ глазъ ея польется обильное количество слезъ.

— Дарья Андреевна… — едва проговорилъ Трынкинъ и захлебнулся, а изъ глазъ потекли слезы.

— Господи! Да что съ вами? — спросила въ испугѣ Дарья Андреевна.

— Я одинокъ… — стоналъ и плакалъ Трынкинъ. — Васъ не любитъ мачеха — я знаю… Я васъ люблю…

Дарья Андреевна захохотала.

— Я хотя и старъ, но я васъ люблю. Дарья Андреевна… Не смѣю… О! будьте мнѣ подругой, то-есть я хочу сказать — супругой, женой…

— А если я васъ не люблю?

— Полюбите.

— Нѣтъ, я васъ никогда не полюблю.

— Почему?

— Нельзя любить насильно. Да и надо вамъ признаться, что у меня вовсе нѣтъ охоты выходить замужъ, и меня никто, даже папаша, не принудитъ къ этому. Прощайте! — и она, кивнувъ ему головой, ушла, но скоро вернулась посмотрѣть, тутъ ли Трынкинъ. Трынкинъ рвалъ цвѣты и торопливо засовывалъ ихъ за пазуху.

— Какъ вамъ не стыдно воровать цвѣты! Господинъ женихъ, оглохли вы?

Трынкинъ встрепенулся, цвѣты разсыпались.

— Я на память. Прощайте!

— Подберите цвѣты-то, я знаю, у вашей хозяйки тоже есть цвѣты.

Но Трынкинъ ушелъ съ багровымъ лицомъ. Вышедши за ворота, онъ ворчалъ: «Мерзавка! Я хотѣлъ ей благодѣяніе сдѣлать, а она вонъ какъ оконфузила меня. Чай кто-нибудь слышалъ у сосѣдей… А жалко! Ну, да чортъ съ ними. Удружу я вамъ!..»

А Дарья Андреевна долго послѣ этого ходила по саду съ задумчивымъ лицомъ: предложеніе Трынкина ее возмущало. Но она рѣшилась не сказывать отцу объ этой сценѣ.

Прошла и третья недѣля по отъѣздѣ Марины Осиповны изъ Ильинска. Андрей Иванычъ написалъ письмо женѣ, въ которомъ увѣдомлялъ ее между прочимъ, что у нихъ поспѣли огурцы, и Христомъ-Богомъ просилъ ее пріѣхать. Она написала, что ей живется у сына хорошо; въ пяти верстахъ отъ села нынѣшнимъ лѣтомъ открыты сѣрныя воды, и она съ Володей пьетъ эти воды по совѣту доктора и, вѣроятно, будетъ лѣчиться все лѣто, а если ему ужъ такъ она нужна, то онъ можетъ и самъ пріѣхать къ сыну и тоже пить воды; что же касается до свадьбы, то Маша еще успѣетъ нажиться въ замужествѣ, и свадьбу можно сыграть осенью. Поэтому Андрей Иванычъ подалъ прошеніе въ отпускъ.

Попрежнему къ нему сбирались гости, только Трынкинъ не приходилъ. Хотя въ обращеніи съ Андреемъ Иванычемъ онъ и былъ вѣжливъ, но говорилъ неохотно, и замѣчалась натянутость. Зато чаще другихъ гостей къ Андрею Иванычу сталъ ходить Яновскій. Андрей Иванычъ часто въ глаза называлъ его болтуномъ, но онъ не обижался, говоря, что старый человѣкъ есть отсталый, онъ-де не понимаетъ современнаго, нынѣшняго человѣка. Надобно замѣтить, что Яновскій считалъ себя отъявленнымъ нигилистомъ въ кругу барышень и простоватыхъ мужчинъ, хотя и не понималъ, что такое нигилизмъ; онъ хваталъ на-лету новыя слова и носился съ ними всюду, не понимая самъ въ нихъ смысла.

Ни Андрей Иванычъ, ни Дарья Андреевна не обращали вниманія на его частыя посѣщенія. Андрей Иванычъ, напротивъ, развлекался его болтовней и, научивъ его играть въ шашки, подолгу просиживалъ съ нимъ за этимъ занятіемъ, а Дарья Андреевна считала его полоумнымъ и часто потѣшалась надъ нимъ. Онъ не обижался. Словомъ, онъ былъ какъ свой у Яковлевыхъ, а въ городѣ его уже называли женихомъ Дарьи Андреевны и спрашивали его, особенно дѣвицы: скоро ли будетъ его свадьба съ дочерью виннаго пристава?

Андрей Иванычъ ушелъ въ казначейство и засидѣлся тамъ. Дарья Андреевна перешивала свое старое шолковое платье на новое и пѣла пѣсню. Кто-то постучался въ парадную дверь. Колокольчиковъ у дверей въ домѣ Андрея Иваныча не было. Стучавшійся былъ Яновскій.

— Андрей Иванычъ дома? — спросилъ онъ самымъ вѣжливымъ образомъ.

— Онъ въ казначействѣ; вѣроятно, скоро придетъ. Онъ не любитъ обѣдать гдѣ-нибудь.

— Какая вы злая: сейчасъ и намекаете на меня. Извольте, я ретируюсь, — и онъ повернулся.

— Кудаже вы? посидите. У насъ сегодня пирожки.

— Мерси! Но я, право, такъ часто… Мнѣ совѣстно…

— Полно вамъ! Идите въ залу, коли хотите пирожковъ, а не хотите — воля ваша.

Вошли въ залу. Дарья Андреевна сѣла къ окну съ шитьемъ, а Яновскій, стоя у того же окна, барабанилъ по спинкѣ стула пальцами.

— Какая прелестная погода! — началъ Яновскій.

— Что жъ тутъ особеннаго?

— Какъ что особеннаго: тепло, птички чирикаютъ, ароматомъ пахнетъ…

— Не думаю, чтобы теперь на улицахъ ароматомъ пахло; развѣ изъ домовъ только печенымъ хлѣбомъ несетъ.

— О, злая насмѣшница! Позвольте мнѣ закурить папироску?

— Сколько хотите, только пепелъ на полъ не бросайте.

— Угодно папироску?

— Давайте.

Закурили.

— Знаете ли что: мнѣ нравится въ васъ то, что вы не похожи на нашихъ барышень.

— Чѣмъ это?

— Вы нигилистка.

— Въ первый разъ слышу такое слово. Что же это такое?

— Это… это… отступница.

— Вотъ вы и ошиблись: я вовсе не отступница.

— Вотъ вы папиросы курите.

— Я въ этомъ ничего не вижу худого. Есть папиросы — курю, нѣтъ — не надо. Моя сестра тоже куритъ папиросы и даже больше меня, такъ что отецъ иногда сердится, что у него много табаку выходитъ.

— Вотъ вы въ церковь не ходите.

— А если мнѣ некогда!

— Ну, это не отговорка… Скажите пожалуйста, отчего вы гулять не ходите?

— Некогда; да я и не охотница гулять по набережной. У насъ садъ большой, и я нахожу въ немъ больше удовольствія, чѣмъ на набережной.

— Но тамъ природа представляется намъ во всемъ ея величіи и красотѣ: рѣка, закатъ солнца, свистъ пароходовъ, движеніе, суетня пассажировъ, лѣсъ за рѣкой, соловьиное пѣнье…

— Ну, тамъ-то вы едва ли услышите соловьиное пѣнье. У васъ должно быть воображеніе очень пылкое.

— Все-таки прелесть. Да, скажите мнѣ пожалуйста: не знаете ли вы, за что это чурбанъ Трынкинъ сердится на васъ?

— На меня?!

— Да, и на Андрея Иваныча.

— Не знаю. — Щеки у нея покраснѣли.

— Нѣтъ, знаете — вонъ какъ вы зардѣлись! А я понимаю… понимаю…

— Ничего вы не понимаете.

— Онъ сдѣлалъ вамъ предложеніе — вы отказали.

— Вы отъ него это слышали?

— Да. И вы хорошо сдѣлали, что отказали. Вамъ нужно мужа молодого, образованнаго.

— Нигилиста, который дозволяетъ женѣ курить папиросы…

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ. Здѣсь, надо вамъ сказать, живетъ отъявленное дурачье.

— А я нахожу, что здѣсь живутъ люди простые, добрые.

— Сплетники!..

— Что же имъ дѣлать-то больше?

— Читать.

Пришелъ Андрей Иванычъ. Разговоръ прекратился, потому что Андрей Иванычъ захотѣлъ ѣсть. За обѣдомъ Яновскій сталъ хвалить романъ «Отцы и дѣти». Отецъ съ дочерью молчали.

— Ну, чѣмъ же хорошъ по-вашему Базаровъ? тѣмъ что ли, что онъ надъ стариками смѣется, родителей презираетъ? — замѣтила Дарья Андреевна.

— Однако согласитесь, старые люди не понимаютъ требованій современности.

— Напримѣръ? — спросилъ Андрей Иванычъ.

— Примѣровъ много — ихъ не пересчитаешь.

— А я бы этого вашего Базарова, кабы только я былъ отецъ, розгами бы высѣкъ, --проговорилъ запальчиво Андрей Иванычъ.

Разговоръ принялъ другое направленіе.

На другой день утромъ сторожъ Николай принесъ Дарьѣ Андреевнѣ запечатанное письмо и книжку «Русскаго Вѣстника».

— Засѣдатель Яновскій велѣли отдать, — сказалъ онъ сердито.

Письмо было слѣдующаго содержанія:

"Милостивая государыня, Дарья Андреевна!

"Извините и простите меня великодушно, что я осмѣливаюсь безъ спросу предложить вамъ книжку уважаемаго мною журнала, въ которой помѣщенъ романъ «Отцы и дѣти». Хотя вашъ дорогой родитель и называетъ его нелѣпымъ, но я думаю, что вы его прочитаете и перемѣните ваше мнѣніе о Базаровѣ. Я ему сочувствую вполнѣ, только насчетъ его идей о бракѣ не согласенъ, и если бы я могъ надѣяться на ваше великодушіе, прелестнѣйшая и очаровательнѣйшая Дарья Андреевна, то я бы поступилъ такъ, какъ поступаютъ всѣ честные люди. Позвольте мнѣ письменно и искренно высказать мои къ вамъ симпатіи: я васъ люблю; вашъ прелестный образъ и днемъ, и ночью носится надо мной. Какъ бы я былъ счастливъ, если бы я могъ услышать изъ вашихъ устъ согласіе быть моей, моей до гроба. Я бы васъ лелѣялъ, обогналъ, исполнялъ малѣйшіе ваши капризы, и вы бы были со мною счастливы.

"Къ вамъ я приду черезъ три дня, а до этого времени съ терпѣніемъ, какъ Іовъ, буду ждать вашего приговора — да или нѣтъ.

"Съ истиннымъ почтеніемъ и преданностію

"Остаюсь любящій васъ
"В. Я."

«Онъ въ разговорахъ гораздо лучше, чѣмъ въ письмахъ», подумала Дарья Андреевна и задумалась. «Вотъ и второй женихъ. Этотъ молодъ, изъясняется лучше Трынкина, родители у него богатые, и онъ можетъ получить хорошую должность. Но я его ненавижу за его болтовню, хвастливость; въ немъ много приторнаго… Показать письмо отцу или нѣтъ? Если покажу — отецъ, пожалуй, обрадуется… Нѣтъ, пусть и это останется между нами, потому что я не могу выйти за него замужъ. Странно, какъ мужчины много о себѣ думаютъ: онъ навѣрное воображаетъ, что если я выйду за него замужъ, то онъ осчастливитъ меня; хотя же онъ и пишетъ о томъ, что будетъ меня лелѣять, но это уже на концѣ и какъ будто въ родѣ приманки, чтобы вынудить отъ меня согласіе».

Когда черезъ трое сутокъ пришелъ Яновскій, то, отдавая ему книгу, Дарья Андреевна сказала ему:

— Благодарю за одолженіе. Романъ написанъ увлекательно, но я не знаю, гдѣ такіе люди существуютъ.

— А насчетъ письмеца?

— Отвѣтъ готовъ — нѣтъ.

— До свиданія.

— А обѣдать?

— Благодарствуйте, мнѣ некогда.

И онъ ушелъ.

«Ну, слава Богу, отъ двухъ нахлѣбниковъ избавились», подумала Дарья Андреевна.

— Что это такое, Даша, съ нашими нахлѣбниками сдѣлалось — перестали и обѣдать у насъ, и въ карты нейдутъ играть.

— Не знаю, папаша.

— Ужь не ты ли отвадила ихъ?

Дарья Андреевна разсказала о сватовствѣ Трынкина и Яновскаго. Отецъ выслушалъ все молча и, когда она кончила, сказалъ:

— Яновскій со связями, только болтунъ. Но дѣлать нечего, найдемъ жениха и получше его, торопиться не къ чему.

Дарья Андреевна не возражала.

XI.

Дарья Андреевна постоянно была занята, какъ хозяйка въ большомъ домѣ. Положимъ, большого хозяйства у Андрея Иваныча не было, а была лошадь, за которою преимущественно смотрѣлъ Трифонъ, двѣ коровы съ теленкомъ, десятка два курицъ, гуси, утки, индѣйки и огородъ, но за всѣмъ этимъ нужно было смотрѣть, потому что кухаркѣ не жалко было чужого добра, и она постоянно ворчала, что у нея очень много дѣла, а жалованья даютъ только рубль. Вставала Дарья Андреевна въ одно время съ отцомъ и прислугой, шла во дворъ и присматривала за кухаркой, а не то и сама помогала ей; въ семь часовъ пили чай, потомъ шла уборка въ комнатахъ, шитье или вязанье. До обѣда Дарья Андреевна не любила выходить ни въ палисадникъ, ни въ садъ, потому что ей не хотѣлось встрѣчаться съ судейскими служащими; зато въ хорошую погоду она все послѣ-обѣда проводила въ саду, а иногда просиживала тамъ одна и до поздняго вечера. Ей было хорошо въ саду, но въ домѣ она чувствовала какую-то тоску; ей хотѣлось выбраться вонъ изъ отцовскаго дома, который рано или поздно будетъ для нея чужой; однообразіе этой жизни, пустота въ окружающихъ ее личностяхъ, отъ которыхъ не услышишь ни одного дѣльнаго или новаго слова, кромѣ сплетенъ и жалобъ на недостатки, — все это ее давило; ей хотѣлось свободы въ своихъ дѣйствіяхъ, хотѣлось жить одной, самостоятельно, независимо ни отъ кого. И въ то же время на нее находила иногда грусть; ей хотѣлось друга, съ которымъ бы можно говорить не о томъ, о чемъ говорятъ окружающіе ее, а о томъ, чего она не знаетъ, съ кѣмъ бы можно дѣлиться своими чувствами, горемъ и радостью. Но кто этотъ человѣкъ? гдѣ онъ? какой онъ собой — она не могла себѣ представить, и пока останавливалась только на двухъ — на Анисьѣ Осиповнѣ Зиновьевой и Васильѣ Мироновичѣ Ивановѣ. Съ обоими она выросла, обоихъ одинаково любила въ дѣтствѣ, теперь была привязана къ первой, а къ послѣднему появилось какое-то чувство, котораго и сама она не могла опредѣлить: лишь только вспомнитъ она объ немъ, представятся ей всѣ манеры и все его прошлое, — сердце забьется такъ пріятно и хорошо; но какъ только придется ей идти мимо дома Иванова, на нее находитъ не то страхъ, не то отвращеніе къ живущимъ въ этомъ домѣ, и она спокойна только тогда, когда не увидитъ въ окнѣ Василья, хотя Василій Миронычъ и не говорилъ ей никакихъ любезностей, а только почтительно кланялся и спрашивалъ, куда она идетъ. Анисью же Осиповну она съ самаго пріѣзда не видала, потому что та въ день ея пріѣзда уѣхала съ сестрой въ село Никольское, въ которомъ и жила до сихъ поръ.

Какъ бы то ни было, а изъ всѣхъ окружающихъ ее людей Дарья Андреевна считала честными и хорошими только Анисью Осиповну и Василья Мироныча. Анисья Осиповна нисколько не походила на дочь купца или чиновника, потому что отецъ хотя и не любилъ ея маленькой, но смотрѣлъ сквозь пальцы и она росла подъ вліяніемъ матери, которую Осипъ Флорычъ любилъ. Мать же ея была женщина простая, добрая, не глупая, умѣвшая ладить съ мужемъ, такъ что мужъ безъ ея совѣтовъ никогда не начиналъ ничего хорошаго; если же онъ дѣлалъ что-нибудь каверзное, такое, отъ котораго доставалось плохо, можетъ-быть, сотнямъ семействъ, то объ этомъ она узнавала со стороны, бранила мужа, который отзывался такъ: «куй желѣзо, пока горячо; съ нашимъ-то смиренствомъ ничего не наживешь, а только проживешь; а какъ постоянно будешь держать ротъ разиня, такъ и пойдешь по міру». — Да вѣдь ты посмотри, сколько семействъ оставилъ безъ куска, — возражала жена. — На то я и коммерціей занимаюсь; на то щука въ морѣ, чтобы карась не дремалъ. Чортъ же имъ велитъ олухами быть. Не даромъ пословица-то сложена: на Бога надѣйся, а самъ не плошай. Ты вспомни, кто я былъ прежде? Я былъ простой мужиченко, мѣщанинишко, а теперь ворочаю капиталами и цѣлый городъ противъ меня не можетъ сдѣлать. — Сѣтованія и руготня бѣдныхъ людей часто доходили до слуха Анисьи Осиповны, и она спрашивала мать, за что бранятъ отца? Та старалась скрывать и только говорила: будь честной, милая дочка, не обижай бѣдныхъ людей, и часто помогала мѣщанамъ то деньгами, то хлѣбомъ секретно отъ мужа. Поэтому дѣвочка старалась узнать со стороны и, когда узнала и увѣрилась въ справедливости городскихъ толковъ, у нея явилось отвращеніе отъ купеческой и чиновнической жизни, и сложилась своя жизнь. Она старалась находиться ближе къ бѣднымъ людямъ, выпрашивала у матери денегъ и давала ихъ тѣмъ, которые дѣйствительно были очень бѣдны. Поэтому понятно, что она съ Мариной Осиповной не могла сойтись; Марина Осиповна считала себя старшею сестрою и обращалась съ нею свысока, а Анисья Осиповна старалась держаться отъ нея подальше и не повѣряла ей своихъ чувствъ. Послѣ смерти жены Осипъ Флорычъ долго горевалъ, но потомъ женился; только вторая жена оказалась уже не похожа на прежнюю. Эта женщина робкая, болѣзненная; если она за что-нибудь принималась, то все выходило какъ-то безтолково; если же принималась за дѣло Анисья Осиповна — отцу нравилось. Кромѣ этого, Анисья Осиповна угодитъ отцу, какъ никто: она не была капризна, отвѣчала съ толкомъ, не задумываясь, была красивая, стройная, высокая дѣвушка, въ манерахъ которой ничего не было принужденнаго. И онъ думалъ: «эта, чортъ возьми, лучше Марины. Черезъ нее я могу много выиграть! Такой красавицы и въ Егорьевскѣ не сыщешь». Съ этихъ поръ отецъ предоставилъ дочери полную свободу, смотря сквозь пальцы на ея знакомство съ бѣдными людьми и на ея дружбу съ Дарьей Андреевной, съ которой она читаетъ какія-то фармазонскія книжки.

Что касается до пріятельницъ, то у нея были двѣ — Дарья Андреевна и сестра Анна, вышедшая замужъ по любви за священника села Никольскаго, Петровскаго, который тоже былъ человѣкъ неглупый и по пріѣздѣ въ село открылъ школу, въ которой вмѣстѣ съ женой и обучаетъ дѣтей обоего пола безденежно, такъ какъ село большое, торговое, и онъ получаетъ съ обывателей порядочные доходы.

Отецъ Василья Мироныча уже не одинъ десятокъ лѣтъ занимался сапожнымъ ремесломъ и также не одинъ десятокъ лѣтъ шилъ сапоги на Андрея Иваныча и дѣлалъ въ его домѣ кое-какія починки. Такимъ образомъ онъ былъ тутъ какъ свой человѣкъ; жёны Андрея Иваныча не гнушались его Натальей Семеновной, которая отлично мыла полы, и Андрей Иванычъ не находилъ ничего предосудительнаго въ томъ, что его дѣти бѣгали играть къ сапожнику. Андрей Иванычъ въ Миронѣ Миронычѣ видѣлъ человѣка положительнаго; онъ ни передъ кѣмъ спины не гнулъ, ни у кого не заискивалъ, со всѣми говорилъ одинаково грубо, зная, что не онъ нуждается въ людяхъ, а люди въ немъ. Онъ былъ мужчина здоровый, никогда не хварывалъ и пилъ водку только по большимъ праздникамъ и въ гостяхъ. Дѣти его, Настасья и Василій, удались какъ разъ въ него и вдобавокъ къ этому были красавцы, но Настя умерла — остался только одинъ сынъ, потерять котораго было бы очень больно. Сынъ былъ еще положительнѣе отца: онъ умѣлъ шить сапоги крѣпче, лучше и фасонистѣе, чѣмъ отецъ, и теперь уже умѣлъ сдѣлать какой угодно столъ, стулъ, шкафъ и т. п. За другія же ремесла онъ не брался, да у него и къ сапожному чувствовалось отвращеніе. Ему хотѣлось быть столяромъ на томъ основаніи, что въ Ильинскѣ столяры были топорные, т.-е. работа у нихъ была самая простая; аристократы ихъ издѣлій не брали, а выписывали изъ губернскаго города. Изъ этого видно, что Василій Миронычъ отъ природы былъ парень неглупый. До десятилѣтняго возраста онъ былъ постоянно на воздухѣ. Лѣтомъ рѣдкій день не плавалъ по рѣкѣ, въ жаркій день купался разъ до пятнадцати; зимой воровалъ изъ прорубей морды и другіе рыболовные снаряды такъ ловко, что его или никто не видалъ, или никто не могъ поймать. Потомъ онъ мало-по-малу отсталъ отъ шалостей и сталъ ходить къ мѣщанамъ-столярамъ, высматривая ихъ искусство, и дома старался сдѣлать такъ же, какъ и они. На пятнадцатомъ году съ нимъ случилось несчастіе, которое еще болѣе развило его умъ. Разъ во время масленицы на льду рѣки затѣялась драка новослободскихъ ребятъ съ городскими. Отецъ его тогда жилъ въ новой слободѣ, потому и Василій Миронычъ считался Новослободскимъ, но предводителемъ не былъ, потому что въ предводители выбирались парни шестнадцати лѣтъ. Къ городскимъ ребятамъ пристали и дѣти чиновниковъ. Вотъ въ числѣ этихъ чиновническихъ дѣтей и попадись сынъ окружного начальника — гимназистъ съ краснымъ околышемъ на воротникѣ сюртука. Во время драки этотъ баричъ вдругъ бросаетъ въ одного Новослободскаго мальчика кирпичъ, кирпичъ проламываетъ мальчику високъ, мальчикъ заливается кровью, а гимназистъ бѣжитъ. Василій Миронычъ бѣжитъ за нимъ, догоняетъ, хватаетъ его и не знаетъ, что бы ему такое сдѣлать съ убійцею. Убить боязно, страшно. Онъ начинаетъ хвалить гимназиста за храбрость, обѣщается быть его другомъ; испуганный гимназистъ довѣряется ему, потому что знаетъ, что онъ сильный. Затѣмъ Василій Миронычъ приглашаетъ его прокатиться нѣсколько разъ съ катушки. Гимназистъ въ восторгѣ. Катушка была чуть не полверсты длины. Только-что разъѣхались санки, Василій Миронычъ, повернувъ одной рукой санки, выскочилъ; его отбросило въ сторону, но онъ справился и полетѣлъ на копысахъ дальше, а несчастный гимназистъ выскочилъ изъ санокъ, налетѣли санки съ тремя сѣдоками и отшибли ноги. Цѣлый мѣсяцъ мучился бѣдняга, а все-таки померъ; а Василья Мироныча посадили въ острогъ, оставили по этому дѣлу въ сильномъ подозрѣніи. Съ этихъ поръ Василій Миронычъ сталъ рѣже показываться на улицѣ; онъ сталъ учиться грамотѣ по праздникамъ. Его училъ отецъ, который кромѣ своего сапожнаго ремесла, читалъ псалтыри по покойникамъ. У него была страсть къ чтенію, и онъ читалъ все, что попадалось подъ руку — и «Сенатскія Вѣдомости», и ариѳметику безъ начала и безъ конца, какой-нибудь отрывокъ изъ романа или какую-нибудь проповѣдь и пр. Книги или какіе-нибудь листики отъ газетъ онъ не рвалъ, а пряталъ въ шкафъ; если же въ книгахъ были картинки, то онъ ихъ вырывалъ и приклеивалъ на стѣну. Выучившись грамотѣ, Василій Миронычъ сталъ читать отцовскія книги, но ничего въ нихъ не понялъ, а только навострился читать бойчѣе отца и съ помощью одного уѣздника выучился и ариѳметикѣ до дробей. Отъ уѣздника онъ узналъ кое-что изъ географіи и исторіи, прочиталъ эти книги; по этого было ему мало; ему хотѣлось найти такую книгу, въ которой бы ясно было сказано, почему мѣщане должны платить подати, а чиновники нѣтъ. Его бѣсила исторія съ гимназистомъ. Всѣ мѣщане, какъ слободскіе, такъ и городскіе, хвалили его поступокъ, потому что, если бы гимназиста прямо послѣ того, какъ онъ бросилъ камень, привести къ отцу, то ничего бы не вышло. Но Василій Миронычъ думалъ иначе; «нехорошо я сдѣлалъ, что опрокинулъ его. Вотъ онъ и померъ. Нѣтъ, надо бы ему обѣ руки обломать тамъ же, гдѣ дрались, да такъ, чтобы онъ жилъ до старости и чиновникомъ бы не могъ быть». Въ этой исторіи онъ видѣлъ явную несправедливость: «какъ, говорилъ онъ, дворянинъ можетъ убивать мѣщанина, а мѣщанинъ не смѣй ему за это острастку сдѣлать!». И вотъ онъ хотѣлъ найти рѣшеніе этого вопроса въ книгахъ, но тамъ ничего такого не было; онъ и понималъ-то еще плохо книжный языкъ, да и читать удавалось урывками. А между тѣмъ на глазахъ его свершались такія несправедливости, что ему хотѣлось вовсе не встрѣчаться съ ними, и онъ, переставши читать, сталъ учиться столярному и сапожному ремесламъ, досадуя на мѣщанъ, которые только пьяные бойки въ компаніи, а трезвые только умѣютъ говорить: «сунься-ко! попробуй! Такъ и узнаешь кузькину мать».

Отецъ на его вопросы отвѣчалъ такъ:

— Все это отъ того происходитъ, что мы въ кабалѣ состоимъ, а все-таки ѣсть хотимъ. Напримѣръ вотъ я сапоги шью купцу Николаеву. Онъ мнѣ вмѣсто задаточныхъ денегъ выдалъ два пуда муки ржаной, а вдругъ ему вздумается: не надо мнѣ сапоговъ; я долженъ ему возвратить муку или деньги по разсчету, а гдѣ я ихъ возьму?

— Проси полицію, — сказалъ сынъ.

— Станешь жаловаться или просить защиты, тебя тамъ недѣлю еще проморятъ. А тутъ нужно молчать. Какъ станешь молчать, онъ, глядишь, и позоветъ тебя печку скласть. Оно положимъ я бы меньше трехъ рублей не взялъ за все, а тутъ долгъ — ну, и сложишь. Онъ же тебѣ спасибо потомъ скажетъ, да еще и двугривенный дастъ. И напредки годится: чуть недоимки, или что — подождутъ, или онъ въ долгъ дастъ. Да я вотъ еще ни разу въ полиціи не сидѣлъ. Бывало, какъ по ночамъ орешь пьяный, нарочно подойдешь къ дому городничаго и давай его крестить. Выйдутъ: — кто это оретъ, запереть его въ подвалъ! — Руки, говорю, коротки: я есть Миронъ Мироновъ, поставщикъ сапогъ градоначальника! Посмѣются и только, или солдата дадутъ до дому довести. А ссориться станешь — никакой пользы не будетъ, кромѣ вреда.

Но сынъ этими примѣрами не довольствовался: ему напротивъ казалось, что мѣщане держатъ себя передъ начальствомъ и богатыми людьми, какъ виноватые; и только со временемъ онъ пришелъ къ тому заключенію, что все это происходитъ отъ бѣдности. Когда же вышло освобожденіе крестьянъ изъ крѣпостной зависимости, — онъ узналъ, что есть какая-то сила, которая держитъ этотъ народъ въ отмѣренныхъ предѣлахъ, выходъ изъ которыхъ возможенъ только богатому и плуту. Недаромъ же въ Ильинскѣ часто слышались толки объ арестахъ какихъ-то бунтовщиковъ и экзекуціяхъ въ деревняхъ.

И Василій Миронычъ, разозлившись на книги, весь предался своему столярному ремеслу и уже теперь, на 22 году, считается въ Ильинскѣ за хорошаго мастера.

Объ отношеніяхъ его къ Дарьѣ Андреевнѣ сказать много нечего. Во взглядахъ на жизнь и сужденіяхъ они сходились; въ ней онъ видѣлъ дѣвушку простую, честную; къ ней онъ былъ неравнодушенъ, но такъ какъ она все-таки барышня, то никакъ не допускалъ мысли, что онъ можетъ жениться на ней, потому во-первыхъ, что она въ бѣдности не живала и черезъ полгода такая жизнь опротивѣетъ ей, а во-вторыхъ, еще и потому, что, по мнѣнію его, она и сама не захочетъ промѣнять свое чиновничье званіе на мѣщанское. Такъ онъ думалъ послѣ описанной встрѣчи съ нимъ на другой день по пріѣздѣ ея въ Ильинскъ.

Вмѣсто увольненія въ отпускъ, Андрей Иванычъ получилъ отъ Ипполита Аполлоновича письмо, которымъ тотъ извѣщалъ, во-первыхъ, что прежняго предсѣдателя причислили къ министерству и что на мѣсто его скоро пріѣдетъ новый, такъ что ему, Андрею Иванычу, не мѣшаетъ почаще ходить на пристань, потому что предсѣдатель поѣдетъ на пароходѣ мимо Ильинска и, чего добраго, пожалуй произведетъ внезапную ревизію; во-вторыхъ — самое главное — что съ новаго года откуповъ не будетъ, а будетъ вольная продажа вина. Андрея Иваныча первое извѣстіе нисколько не встревожило, потому что онъ былъ человѣкъ исправный; зато его сильно смутило второе извѣстіе. Какъ же это такъ, откуповъ не будетъ? Положимъ, объ этомъ предметѣ давно толковали, да вѣдь мало ли что толкуютъ праздные люди. Братъ пишетъ, что въ палатѣ уже получены какія-то положенія или уставы, что даже и совѣтника питейнаго отдѣленія не будетъ. Только онъ не написалъ, — останутся или нѣтъ винные пристава. Пожалуй, что и нѣтъ; куда же онъ поступитъ дослуживать послѣдній годъ до пенсіона?

Онъ позвалъ къ себѣ въ кабинетъ Дарью Андреевну и далъ ей прочитать письмо брата.

— Что — хорошо? — спросилъ онъ дочь, когда она прочитала письмо.

— Да вѣдь объ этомъ давно уже толковали. Вонъ тоже о волѣ сколько времени толковали, говорили, что невозможно сдѣлать крестьянъ свободными. И все-таки крестьянъ уволили. Также и откуповъ не будетъ, и должно быть будетъ хорошо, если всякій будетъ торговать свободно.

— А меня вонъ! Ты понимаешь ли, что мнѣ не дадутъ полной пенсіи.

— За штатомъ оставятъ.

— Ну, положимъ. А ужъ я тѣхъ доходовъ не получу, а теперь я съ двухъ откупщиковъ получаю жалованье.

— А вы откройте сами лавку.

— И ты будешь сидѣлкой! — покорно благодарю.

И Андрей Иванычъ, одѣвшись наскоро, ушелъ къ казначею сообщить ему новости.

Черезъ часъ пришелъ въ кухню Василій Миронычъ и, поклонившись Дарьѣ Андреевнѣ, спросилъ, дома ли ея отецъ, что онъ пришелъ къ нему за долгомъ; та сказала, что его нѣтъ.

— Тогда прощайте.

Онъ вышелъ; за нимъ вышла Дарья Андреевна.

— Куда же вы, Василій Миронычъ?

— Одна дорога — домой. А вы вашему родителю скажите, что, молъ, Иванову деньги очень нужны.

— Какой вы нынче строгій…

— Небось будешь вѣжливъ: ужъ больше года Андрей-то Иванычъ долженъ отцу, — пора бы и честь знать. Дружба-дружбой, а за работу денежки подай. Правъ я по-вашему?

— Это такъ. Да вы зайдите наверхъ.

— Зачѣмъ?

— Подождите — онъ скоро придетъ.

— Ну, бѣда еще не такъ велика, чтобы намъ приставать къ нему.

— Да вы хоть чаю напейтесь.

— Это за какія благодѣянія?

— Какой вы, право, нынче странный стали. Вѣдь ваша работа не уйдетъ еще.

— Я не очень долюбливаю это пойло, а только скажу, что если бы вы, Дарья Андреевна, были хозяйка въ домѣ, я бы выпилъ и посидѣлъ. А теперь не могу. А вотъ вы отчего къ намъ не зайдете?

— Потому же, почему и вы не заходите.

— Я мужикъ, мнѣ не слѣдуетъ бывать тамъ, гдѣ нашего брата не любятъ. Еще что-нибудь подумаютъ. А вотъ вы принесите-ка деньги, такъ я вамъ покажу книжонки. Нынче я былъ въ Егорьевскѣ, такъ цѣлыхъ двадцать штукъ купилъ у одного пьянчужки за полтинникъ.

Онъ ушелъ.

Дарья Андреевна вполнѣ согласилась съ нимъ, что ему не слѣдовало дожидаться отца въ комнатахъ. Оба они люди молодые, знаютъ другъ друга давно, въ комнатахъ никого нѣтъ, — навѣрное пойдетъ сплетня на весь городъ; но ей не понравилась въ немъ грубость, которую прежде она рѣдко замѣчала. Однако приглашеніе его ей нравилось не потому, что она опять увидитъ его и будетъ говорить съ нимъ, а потому, что онъ хотѣлъ дать ей какихъ-то книгъ. Она уже давно ничего не читала, а съ какимъ-бы она удовольствіемъ и наслажденіемъ стала читать, забившись въ садъ послѣ обѣда.

Къ великой ея радости, отецъ вернулся домой во второмъ часу — почти что трезвый. Онъ выигралъ десять рублей. Когда Дарья Андреевна сказала ему, что къ нимъ приходилъ молодой Ивановъ за долгомъ, онъ тотчасъ же отдалъ ей деньги — пять рублей — и велѣлъ отнести ихъ самой завтра же.

Въ домѣ Мирона Мироныча было двѣ половины: въ одной жилъ самъ Миронъ Миронычъ съ женой, въ другой, такой же величины и такого же размѣра, устроенной черезъ сѣни, съ двумя окнами во дворъ, жилъ Василій Миронычъ. Прежде тутъ былъ холодникъ, т. е. лѣтомъ спали семейные, зимою ставили молоко, или чесали куделю, ткали холстъ и устраивали на святкахъ вечеринки съ танцами и пѣснями подъ игру на гитарѣ или гармоникѣ. Теперь эта комната имѣла видъ столярной; въ ней пахло краской и деревомъ, и бросались въ глаза доски и дощечки, разложенныя въ безпорядкѣ. Въ настоящее время въ комнатѣ Василія Мироныча, недалеко отъ окна, стоялъ шкафъ, уже готовый совсѣмъ, только безъ стеколъ; посреди комнаты находился недодѣланный ломберный столъ, на которомъ лежалъ неокрашенный треугольникъ и мѣдный циркуль, а самъ Василій Миронычъ, стоя рядомъ съ этимъ шкафомъ лицомъ къ стѣнѣ, стругалъ небольшую дощечку. По стѣнамъ были развѣшаны пилы и разные инструменты, фуражка и черный кафтанъ съ голубою опояскою; около этого кафтана стояла простая кровать съ войлокомъ и подушкой. По случаю жаркой погоды одно окно было открыто. Самъ Василій Миронычъ былъ въ ситцевой сѣраго цвѣта рубашкѣ, въ холщевыхъ штанахъ, на немъ былъ передникъ, на босыя ноги надѣты калоши, а на лбу ремешокъ.

Когда Дарья Андреевна вошла въ эту комнату, Василій Миронычъ, занимаясь струганьемъ, не слыхалъ ея прихода, — да и дверь была отворена. Дарья Андреевна подошла къ столу, — не видалъ ее хозяинъ. Пришлось окликнуть его.

— А-а! — сказалъ онъ, выпрямляясь. Потъ такъ покрывалъ его лобъ и щеки, что когда онъ обтеръ ихъ рукавомъ рубашки, то рукавъ почернѣлъ. — У меня и сѣсть-то не на что. Вонъ на кровать сядьте. — И онъ сталъ убирать доски.

— Мнѣ некогда. Я вамъ принесла деньги.

— Скоро же… Ужъ вы не наговорили ли чего отцу.

Въ это время на дворѣ поднялся такой вѣтеръ, что закружились щепки, забѣгали съ крикомъ курицы, и сильно зашатало ставни и обѣ половинки окна. На крыльцѣ вѣтеръ захлопнулъ и отперъ снова дверь.

— Ахъ, я пойду! Я когда шла сюда, такъ ужъ поднимался вѣтеръ и солнышко свѣтило тускло.

— А вы грозы боитесь.

— Нѣтъ, не боюсь. Только… надо домой. Вотъ вамъ деньги.

— А книги возьмете?

— Ахъ, пожалуйста. Только поскорѣе.

Вѣтеръ, казалось, такъ и рвалъ все, что ни попадало навстрѣчу. Вонъ откуда-то во дворъ упала какая-то доска; съ сарайчика Мирона Мироныча сорвало полкрыши и разбросало прогнившія доски по этому и сосѣднему двору; поднялся шумъ, трескъ, гулъ, раздался раскатъ грома.

— Ай, батюшки! Я побѣгу!

— Куда же вы побѣжите? Вы не успѣете добѣжать, какъ васъ всеё смочитъ. Смотрите, какія крупныя дождевины падаютъ.

Опять раскатъ грома; гроза приближалась быстро; становилось темнѣе и темнѣе; дождевины стали падать чаще и чаще.

— Нѣтъ, я побѣгу.

Она вышла во дворъ, потомъ отворила калитку. Вѣтеръ такъ и рвалъ; стало темно отъ пыли и нависшихъ черныхъ тучъ. Блеснула молнія, такая ослѣпительная, что Дарью Андреевну отшатнуло въ сторону и она пошла назадъ къ Василію Миронычу.

— Нѣтъ, ужъ я пережду лучше, — сказала она, стараясь преодолѣть волненіе.

— Ну, и хорошо. Садитесь на кровать, — тутъ не опасно. Окна и вьюшки въ трубѣ закрыты.

— И какъ скоро! Я вышла изъ дому, ничего не было, только дулъ вѣтеръ и солнце было красное.

Блеснула опять молнія. Дарья Андреевна и Василій Миронычъ перекрестились. Черезъ пять секундъ грянулъ громъ — точно изъ пушки выпалилъ надъ самой головой и нѣсколько секундъ длился раскатъ его надъ потолкомъ этой комнаты.

— А что? и вы трусите? — сказала Дарья Андреевна Василію Миронычу.

— Я не боюсь, только это какъ-то само собой сдѣлалось, что я перекрестился.

— И я тоже. Отчего это?

Опять молнія и раскатъ грома. Пошелъ градъ. Стало темно. Молодые люди сѣли на кровать. Молнія то и дѣло освѣщала ихъ. Они нѣсколько минутъ молчали, точно имъ было страшно этого ослѣпительнаго блеска, почти черезъ три-пять секундъ освѣщающаго комнату, сильныхъ громовыхъ раскатовъ, шума отъ града, барабанящаго въ стекла, свиста вѣтра, пошатывающаго стѣны дома.

— Страшно! — проговорила Дарья Андреевна.

— А вы еще хотѣли идти — васъ бы убило.

— Оно бы и лучше!

— Глупости говорите.

— Въ самомъ дѣлѣ. Для чего я живу? — людямъ я мѣшаю и пользы никому не приношу.

— Вы одна, что ли? Васъ много такихъ. Вотъ будете чиновницей — дѣтей будете рожать. Развѣ это не польза?

— Я не пойду замужъ.

— Такъ вамъ я и повѣрю. Подвернется какой-нибудь сахарный франтикъ, влюбитесь.

— Нѣтъ. Я не люблю никакихъ франтиковъ.

— Это еще неизвѣстно… Однако какъ долго эта гроза не проходитъ, и все еще темно. Да, Дарья Андреевна, — началъ онъ со вздохомъ: — придетъ пора, умаслитъ васъ какой-нибудь франтикъ и сдѣлаетесь вы павой. Тогда вы объ нашемъ братѣ забудете. А вѣдь сколько прежде было говорено: не люблю, молъ, я этихъ негодяевъ, они бѣдныхъ людей обижаютъ…

Блеснула молнія; Василій Миронычъ замѣтилъ, что Дарья Андреевна плачетъ. Ему сдѣлалось больно. Онъ замолчалъ…

Опять блеснула молнія; Дарья Андреевна увидала, что Василій Миронычъ сидѣлъ уперши голову на обѣ ладони.

— Отчего это въ грозу невесело? — вдругъ спросила Дарья Андреевна Василія Мироныча.

— Это еще ничего, что въ грозу; а то бываетъ часто, что и во снѣ грезятся ужасы, и встанешь, кажется, свѣжій, а такъ бы и не глядѣлъ на свѣтъ. У всякаго есть свое горе. У меня напримѣръ горе, отчего я не выучился книжкамъ, чтобы хотя лѣкаремъ сдѣлаться. А тутъ еще за работу денегъ не платятъ. Зло беретъ, когда идешь мимо большого дома: такъ и пахнетъ щами да жареной говядиной. Домой придешь, хоть не ѣшь горошницу. Вамъ что! Положимъ у васъ мачеха злая, такъ это не всегда будетъ. Вы дѣвушка красивая!

— Василій Миронычъ, зачѣмъ вы обижаете меня? Если бы я дѣйствительно хотѣла быть чиновницей или попадьей, я давно бы уже была ими; но я не хочу, потому что я все та же, какая была прежде.

— А что же потомъ будетъ?

— Я хочу работать, хочу жить такъ же, какъ вы, своей работой.

— Я тутъ что-то не понимаю. Какъ же вы, барышня, при живыхъ родителяхъ будете заниматься работой? И какой это такой работой?

— А вы знаете Марью Васильевну, повивальную бабку?

— Ну. Ужъ не хотите ли вы въ бабки? — И онъ захохоталъ.

Стало свѣтлѣе, гроза унялась.

— Тутъ ничего нѣтъ худого. Знаете что? я васъ давно знаю, мы были прежде друзьями, и я теперь считаю васъ за друга и, какъ другу, скажу, что мнѣ невыносима эта жизнь; мнѣ не нравятся эти люди, хотя они и простые. Мнѣ хочется жить такъ, чтобы у меня было все свое — и хлѣбъ, и одежда, и квартира, такъ чтобы никто не смѣлъ упрекнуть меня въ томъ, что я живу на чужой счетъ.

— Ну, это трудно. Ужъ если мы, мужчины, бьемся, какъ рыба объ ледъ, то вамъ-то едва ли придется жить такъ, какъ вы хотите. Все это однѣ мечты.

— Я знаю многихъ женщинъ, которыя работаютъ и живутъ безъ помощи мужчинъ. Возьмите напримѣръ Гладырину, Лакушеву.

— Онѣ мѣщанки, а вы барышня.

— Въ Егорьевскѣ я знаю многихъ барышень. Я хочу попробовать. И какъ только будетъ возможность вырваться мнѣ отсюда, я уѣду въ Егорьевскъ, пойду въ швейный магазинъ. Вы знаете мой характеръ: ужъ если я что задумала, оно такъ и будетъ. А родни я своей не боюсь.

Лицо ея горѣло, голосъ ея возвышался; Василій Миронычъ серьезно смотрѣлъ на нее. Когда она замолчала, онъ взялъ ее за руку и крѣпко сжалъ.

— Попробуй! Если только, Даша, это правда, то ты лучше меня. Въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ я живу здѣсь? Говорятъ, что я хорошій столяръ, а стань я въ Егорьевскѣ работать — осмѣютъ. Здѣсь заказываютъ немногіе, да и то кое-какъ выручишь за лѣсъ, клей и краску… Экой я дуракъ въ самомъ дѣлѣ! Поѣду и я въ Егорьевскъ.

— А отецъ?

— Отецъ держать не станетъ.

— Однако дождь, кажется, перестаетъ. Гдѣ у тебя книги?

— Книги-то? — и онъ досталъ изъ-подъ кровати цѣлый мѣшокъ книгъ.

— Вчера, — началъ онъ: — какъ я пришелъ отъ тебя домой, злость на меня напала, и самъ не знаю почему. Сталъ клинъ тесать — испортилъ, бросилъ все; пошелъ къ отцу, тотъ сбирается въ деревню, а потомъ и уѣхалъ съ матерью за Волгу, въ Ивановку — тамъ сегодня именины. Ну, вотъ сталъ перерывать книги, Попалась какая-то медицинская, старая такая. Ну, посмотрѣлъ, смотрю — «Средство отъ лихорадки», — думаю, пригодится; другая тоже медицинская, третья безъ начала и конца, четвертая на собачьемъ языкѣ (иностранная), а одна даже разозлила меня. Да вотъ она: «Труды вольноэкономическаго общества». Посмотѣлъ на одно мѣсто, горничныхъ ругаютъ мерзавками, а мужиковъ — это нашего брата — хамами; что насъ-де надо драть, бить и, ради экономіи, денегъ не платить намъ… Я чуть съ ума не сошелъ и хотѣлъ швырнуть мѣшокъ, да попалась дѣльная книжка соч. Кокорева. Спалъ читать — понравилась. Славно и вѣрно напечатана. Я хоть въ Москвѣ и не бывалъ, а какъ видно и тамъ не лучше здѣшняго жизнь-то.

— Ты мнѣ дай эту.

— Ладно. Потомъ подалась сказка «Мужичокъ съ ноготокъ, борода съ локотокъ». Ужъ больно сладко. Я сѣлъ на полъ, да такъ чуть до половины и не прочиталъ.

Дарья Андреева забрала четыре книги.

— Ты скоро поѣдешь въ Егорьевскъ? — спросилъ ее Василій Миронычъ.

— Какъ папаша отпуститъ.

— Когда ты поѣдешь, и я поѣду.

— Зачѣмъ это вмѣстѣ?

— Ну, я послѣ пріѣду. Можетъ ты не хочешь, чтобъ я тамъ жилъ?

— Нѣтъ… зачѣмъ…

— Знаешь, Даша, иной разъ такая на меня тоска находитъ — просто убѣжалъ бы. Думаешь, думаешь…. оказывается, что… такъ бы вотъ и женился; а тутъ, какъ на зло, товарищъ-сверстникъ придетъ да и похвалится своею женою, что она у него баба славная и прочее.

— Что же — женись.

— Денегъ нѣтъ, А жену съ деньгами я не хочу брать. А что, пошла бы ты за меня замужъ, если бы я имѣлъ хорошій заработокъ?

— Не знаю. Можетъ-быть, и пошла бы, если бы имѣла свой кусокъ хлѣба. Однако до свиданія.

Они распрощались пожатіемъ рукъ.

Гроза оставила послѣ себя порядочные слѣды; во многихъ окнахъ стекла разбиты, въ садахъ деревья надломлены; вонъ поперекъ дороги лежатъ два сухихъ дерева, вырванныхъ почти съ корнемъ, на улицѣ песокъ и глину смыло въ одну сторону, въ которой образовалась глубокая канава, полная воды, и самая земля на улицѣ приняла видъ гладкаго тѣста съ небольшими полосками, а тамъ, гдѣ полянка, на травѣ нѣжились красные червяки, которые, при малѣйшемъ прикосновеніи къ нимъ, очень быстро уползали въ просверленныя ими дыры. Теперь было свѣжо, пахло хорошо, дышалось лучше, но тучи еще плохо очищали небо. Въ домѣ Яковлева тоже много было разбито стеколъ, а вѣтрмъ сорвало почти всю лицевую сторону крыши, доски отъ которой валялись по площади; деревьевъ тоже много было поломано; заплотъ въ двухъ мѣстахъ упалъ. Самъ Андрей Иванычъ ходилъ по саду и ругалъ грозу на чемъ свѣтъ стоитъ; Трифонъ помигалъ ему поднимать деревья.

— Ну, слава Богу. А я думалъ ужъ, Богъ знаетъ что, — проговорилъ Андрей Иванычъ, увидя дочь.

— Ивановъ не отпустилъ меня.

— Ну, ничего. Вели ставить самоваръ, да приготовь водки: я пошелъ въ калошахъ да промочилъ ноги, такъ и ломитъ.

— Охота вамъ съ садомъ возиться. Надо доски собрать, что съ крыши сорвало, а то растащутъ, — говорилъ Трифонъ.

— И то правда. Народъ — подлецъ, живо расхититъ. Ну, и гроза! Давно ужъ такой не бывало.

Только-что они вошли во дворъ, къ воротамъ подъѣхала пролетка. Въ ней сидѣли Зиновьевъ съ Анисьей Осиповной.

Пріятельницы расцѣловались, а отцы ругали грозу. У Зиновьева домъ остался цѣлъ и невредимъ, только на рѣкѣ у него расшатало два плота съ бревнами, которыя и уплыли теперь внизъ, а рабочіе неизвѣстно куда разбѣжались.

Пріятельницы ушли въ отдѣлываю комнату и наскоро передали другъ другу свою жизнь за все время, пока онѣ не видались.

— Ну что, мачеха — думаетъ сюда ѣхать? — спросила Дарья Андреевна Анисью Осиповну.

— Она на тебя ужъ пѣла, пѣла, — даже тошно было слушать, она было и отцу моему говорила, чтобы онъ не дозволялъ мнѣ видѣться съ тобой, но онъ ничего не отвѣчалъ. И вотъ видишь, я даже съ нимъ пріѣхала.

— Ну что, ты ребятъ учила въ Никольскомъ?

— Не только учила, даже старухъ лѣчила.

— Какъ такъ?

— А очень просто. Одна дѣвчонка жаловалась мнѣ, что у ней горло болитъ, я велѣла ей прійти къ сестрѣ, дала меду и велѣла полоскать горло. Ну, горло и перестало болѣть. Одинъ парень порѣзалъ палецъ — я приложила алоя, ну и затянуло рану. Вотъ бабы и стали ходить ко мнѣ. «Матушка, барышня, вылѣчи, у меня животъ болтать»; ну, я скажу отцу Николаю, — а онъ учился медицинѣ немножко, и дастъ бабѣ порошокъ или кастороваго масла. Только теперь эта школа ухнула.

— Зачѣмъ?

— Тутъ цѣлая исторія, моя милая. Школу Петропавловскій завелъ чрезъ полгода, какъ пріѣхалъ въ село. До него тамъ ребятъ учили дьяконъ и пономарь. Стало быть, Николай Ѳедорычъ и отбилъ у нихъ доходъ; вѣдь онъ училъ даромъ, по своей охотѣ, это, я тебѣ скажу, человѣкъ рѣдкій изъ духовнаго званія. Ну, крестьяне сначала не довѣрялись ему; онъ былъ молодъ, бражничать или пьянствовать съ кѣмъ бы то ни было онъ и теперь не любитъ, такъ что крестьяне долго не могли къ нему привыкнуть: «какой онъ удивительный, ровно и не попъ совсѣмъ!» — говорили они. Но, какъ и всегда бываетъ, потомъ они привыкли къ нему, да и онъ сталъ съ ними сближаться почти ежедневно, такъ какъ ему дали пашню и покосъ. Узналъ онъ, что крестьянъ землей обрѣзали; онъ пошелъ къ посреднику, но правды не добился: посредникъ сказалъ, что крестьяне сами изъявили на то согласіе. Вотъ онъ и отдалъ свои пашни крестьянамъ, но какъ узналъ объ этомъ помѣщикъ, предложилъ ему другой клочокъ земли, а тотъ взялъ себѣ, на томъ основаніи, что та земля въ крестьянскій надѣлъ не вошла. Начались стычки съ помѣщикомъ. Сталъ онъ просить помѣщеніе для школы — не даютъ: пустыхъ домовъ нѣтъ. Ну, онъ сталъ просить разрѣшенія отъ начальства съ тѣмъ, что школа можетъ помѣщаться въ его домѣ. А ему дали полукаменный домъ. Когда ему разрѣшили завести школу, онъ поселился въ верхнемъ этажѣ, а внизу, въ большой комнатѣ, устроилъ лавки, столы — и школа открылась. Ребятъ и дѣвокъ стало ходить много; училъ онъ самъ закону Божію, ариѳметикѣ, исторіи, разсказывалъ, отчего земля вертится, свѣча горитъ, отчего громъ, и такъ занималъ ребятъ, что тѣ всѣ любили его, а Анюта учила писать, читать и особенно дѣвочекъ шитью. Пригласилъ-было онъ дьякона, только ребята стали жаловаться, что тотъ приходитъ пьяный, дерется и ругается. Николай Ѳедорычъ и отстранилъ его. Дьяконъ разозлился, пожаловался помѣщику, насказалъ, что Петропавловскій одинъ со своею женою забираетъ съ крестьянъ деньги и учитъ фармазонству. Помѣщикъ пріѣхалъ самъ, послушалъ и ничего не нашелъ худого, только замѣтилъ, что крестьянскимъ мальчикамъ полезно только знать законъ Божій, знаніе же, почему рыбы могутъ жить только въ водѣ, — для нихъ совсѣмъ не нужно и преждевременно. Конечно Николай Ѳедорычъ его не послушался и помѣщикъ въ школу не заглядывалъ до нынѣшней весны. На зиму онъ уѣхалъ въ Петербургъ, а въ его отсутствіе Николай Ѳедорычъ придумалъ для крестьянъ развлеченіе. Объявилъ онъ имъ, что по воскресеньямъ подъ вечеръ школа открыта для всѣхъ, какъ для дѣтей, такъ и для родителей и ихъ родни, и вообще для всѣхъ желающихъ обоего пола. Все шло отлично. Только пріѣхалъ помѣщикъ въ воскресенье, послѣ крестьянскаго обѣда, то-есть часу во второмъ, а его встрѣтило волостное начальство, крестьяне же сбирались въ школу. Утромъ Николай Ѳедорычъ пошелъ поздравлять помѣщика съ пріѣздомъ, а тотъ высказалъ ему свое удивленіе, что у него, священника, въ домѣ образовалось что-то въ родѣ клуба. Однако все это объяснилось кое-какъ, и помѣщикъ даже позвалъ Николая Ѳедорыча съ его женой и меня на обѣдъ, во время котораго очень ужъ увивался за мною его сынъ, правовѣдъ. На третій день послѣ этого правовѣдъ пришелъ въ школу; въ школѣ я учила ребятъ писать. Онъ началъ гримасничать, мѣшать мнѣ, и какъ только я сяду къ столу, чтобы показывать дѣвочкамъ какъ шить, онъ начинаетъ говорить: какая вы красавица, а возитесь съ грязными ребятишками.

— Красивъ онъ?

— Рыжій, карявый, глаза тусклые, какъ у слѣпой собаки, и въ очкахъ. Я конечно сказала ему, что онъ глупъ. А онъ мнѣ и говоритъ: отъ васъ зависитъ многое. — Что такое? спрашиваю. — А то, говоритъ, что г. Петропавловскій революціонеръ. — Я не помню, что отвѣчала ему, но ушла и разсказала все Николаю Ѳедорычу. Тотъ порѣшилъ закрыть воскресныя собранія; но каково же вышло наше удивленіе, когда въ пятницу къ намъ пріѣхалъ мировой посредникъ и сказалъ Николаю Ѳедорычу, чтобы онъ для своей безопасности закрылъ школу. Николай Ѳедорычъ не послушался; тогда пріѣхалъ исправникъ и формально приказалъ Николаю Ѳедорычу закрыть школу и вынести изъ нея столы и лавки, такъ что теперь внизу, гдѣ была школа, живутъ двое офицеровъ.

— А мы ничего не слыхали.

— Это еще ничего; Николай Ѳедорычъ узналъ, что помѣщикъ донесъ на него архіерею, а исправникъ — губернатору. Вѣроятно, его переведутъ въ какую-нибудь трущобу.

Пришелъ Осипъ Флорычъ.

— Пора и домой.

— Папаша, успѣемъ еще; я такъ рада, что Даша пріѣхала.

— Успѣете еще наговориться до свадьбы. Одѣвайся, — и онъ ушелъ.

— Ты развѣ выходишь замужъ?

— Какой-то егорьевскій купецъ за меня сватается. Я его не видала.

— Пойдешь?

— Я еще не сошла съ ума. Я лучше соглашусь мерзнуть въ лавкѣ, чѣмъ выйти замужъ за того, кого не знаю. Я уже составила себѣ планъ: когда мнѣ исполнится совершеннолѣтіе, то попрошу отца выдѣлить мнѣ причитающуюся часть денегъ и съ этими деньгами поѣду въ Петербургъ. Авось тамъ и выучусь чему-нибудь. А здѣсь ничему не выучишься и не у кого; безъ диплома въ учительницы не примутъ, а шить я лѣнива.

— Пора! — крикнулъ Зиновьевъ.

Пріятельницы разстались.

— Каковъ, папаша, нашъ исправникъ! — сказала отцу Дарья Андреевна за ужиномъ.

— А что?

Дарья Андреевна разсказала ему подвигъ въ Никольскомъ.

— Ну, матушка, это дѣло не наше. Илья Иванычъ дѣйствовалъ не съ бухты-барахты, а по приказу. Если бы у него было побольше такихъ дѣлъ, онъ бы ужъ сколько орденовъ нахваталъ.

XII.

Приближалась ильинская ярмарка; до Ильина дня оставалась всего недѣля.

Городъ понемногу оживлялся. На площади, передъ Богородицкой церковью, строили нѣсколько балагановъ съ прилавками посрединѣ и съ полками по стѣнамъ. Съ ранняго утра терлись тутъ ребята: одни изъ любопытства узнать, чей это строится балаганъ; другіе отъ нечего дѣлать, чтобы поострить надъ плотниками-мѣщанами и солдатами; третьи, и преимущественно дѣвицы, держа въ рукахъ дырявые мѣшки или грязныя тряпицы, выжидали случая, какъ бы имъ ловчѣе стащить какой-нибудь обрубокъ, маленькій чурбанъ и нѣсколько большихъ щепъ. Плотники, разумѣется, ругались, колотили надоѣдливыхъ мальчугановъ, гнали прочь дѣвочекъ, потому что они сами хотѣли воспользоваться чурбанами и коротенькими дощечками — остатками, которые они намѣревались употребить на покрышки къ горшкамъ и т. п. Работали они не спѣша, да и торопиться не стоило, во-первыхъ потому, что до Ильина дня еще нѣсколько дней, а во-вторыхъ, работаютъ они артелью, по подряду городского головы Зиновьева. Надо замѣтить, что плотники мало заняты въ городѣ работой и добывающіе себѣ пропитаніе тасканіемъ клади съ судовъ и на суда лѣтомъ, а зимой возкою воды съ рѣки и разноскою ее по домамъ, самовольною порубкою лѣса и продажею дровъ горожанамъ и потомъ бездѣльнымъ шатаніемъ по рынку въ субботы и изъ одного дома въ другой, — эти плотники Ильинской ярмаркѣ были рады, какъ рады испостившіеся достаточные православные христіане свѣтлому Христову воскресенію, потому что каждый изъ нихъ получалъ за работу среднимъ числомъ за одну недѣлю три рубля.

У Андрея Иваныча въ огородѣ и въ саду поспѣло много добра и онъ продалъ все, что было похуже, очень выгодно, все же хорошее оставилъ у себя, и ему бы, кажется, нужно было быть веселымъ; прежде онъ то и дѣло хвастался, что зашибилъ деньгу даромъ, т.-е. надувалъ торгашей, но теперь онъ былъ угрюмъ, молчаливъ, лицо его пожелтѣло и похудѣло; онъ мало спалъ, пилъ плохо. Дарья Андреевна приписывала это, во-первыхъ, предстоящей ревизіи, и во-вторыхъ, отсутствію Марины Осиповны. Какъ бы то ни было, а Андрей Иванычъ съ каждымъ днемъ становился болѣе и болѣе страннымъ человѣкомъ. Вставалъ онъ попрежнему рано, бродилъ по саду, только бродилъ безъ всякой цѣли; случалось, онъ бралъ удочку, сидѣлъ съ нею у своего пруда, закидывалъ лесу, но рыба точно вся передохла или не понимала того, что хозяинъ хочетъ ее изловить, и даже ни одна не задѣвала за лесу; пробовалъ онъ и съ пароходной пристани ловить рыбу, но и тамъ не видалъ клеву. Теперь ужъ онъ не молился съ прежнею торжественностью въ залѣ не потому, чтобы ему неловко было позвать для этого Дарью Андреевну, а ему какъ-будто стыдно было передъ собой разыгрывать роль патріарха. Иногда, по утрамъ, онъ сидѣлъ на какой-нибудь скамейкѣ, устроенной на набережной, въ коричневой шинели, въ большой фуражкѣ съ огромнымъ козырькомъ, упершись на толстую дубовую палку. Своею фигурою онъ походилъ на стараго пастора, обдумывающаго свою будущую проповѣдь; но если бы кто взглянулъ въ это время на его лицо, тотъ бы сказалъ, что это должно быть человѣкъ больной: лицо его имѣло до того болѣзненный видъ, что, казалось, ему уже немного дней осталось жить; глаза его или слипались, или апатично уставлялись на одинъ предметъ; что же касается до внутренняго состоянія Андрея Иваныча, то онъ чувствовалъ какое-то изнеможеніе, боль въ головѣ, щемленіе въ сердцѣ; его ничто не развеселяло, напротивъ, ему было невыносимо скучно, онъ не зналъ, куда ему дѣваться, и въ будущемъ видѣлъ какую-то пустоту. Наконецъ ему и тутъ противно сидѣть, онъ уходитъ домой и, незамѣтно для Дарьи Андреевны, достаетъ изъ погреба бутылку наливки, выпиваетъ ее до чаю, придетъ въ столовую, но едва-едва выпьетъ свою большую чашку чая, и неохотно отвѣчаетъ на слова Дарьи Андреевны. Наконецъ дошло до того, что и за чаемъ молчали оба — отецъ и дочь. Дарья Андреевна замѣтила, что отцу не нравится, когда она спрашиваетъ о его здоровьѣ и отчего онъ такой скучный; онъ отвѣчалъ надорваннымъ голосомъ, съ злымъ взглядомъ и уходилъ прочь, не допивъ чая или не дотронувшись даже до него. Замѣтила она также, что ни городскія новости, ни смѣшные разсказы не только не развлекали его, но тоже или злили, или наводили еще болѣе грусти. Утромъ и днемъ еще ничего; тогда онъ, по крайней мѣрѣ, занимался дѣломъ, разговаривалъ съ судейскими служащими; зато вечеромъ онъ дѣлался или еще угрюмѣе, или что-то ворчалъ, ходя по комнатамъ, и потомъ, допивши бутылку крѣпкой наливки, долго лежалъ въ своемъ кабинетѣ на диванѣ, уставивши глаза въ потолокъ и не обращая вниманія на огромный нагаръ сальной свѣчки.

Дарья Андреевна никакъ не могла понять, что такое сдѣлалось съ ея отцомъ. Состояніе его ее мучило; она похудѣла, на сердцѣ у нея было тяжело, мысли шли невеселыя; работа клеилась плохо и она частенько поплакивала. А работа у нея была: она попросила жену Иванова, Наталью Семеновну, достать ей какое-нибудь платье шить. Хотѣла Дарья Андреевна пригласить лѣкаря, но лѣкарь былъ пьяница, и безъ согласія отца приглашать было неловко. Посовѣтоваться ей было не съ кѣмъ. Сказала она протопопу Третьякову, тотъ навѣдался къ Андрею Иванычу и навелъ на него еще больше хандры; стала она чаще приглашать Анисью Осиповну, отецъ не могъ выносить ея смѣха и громкаго разговора и уходилъ изъ комнаты въ садъ. Сказала она и Василію Миронычу, что съ отцомъ ея что-то неладное дѣлается; тотъ улыбнулся и сказалъ:

— Съ жиру бѣсится!

Такъ что Дарья Андреевна за эти слова не взлюбила молодого Иванова.

Въ городѣ тоже замѣчали, что съ виннымъ приставомъ что-то неладно, и приписывали это одни — уничтоженію откуповъ съ будущаго года и оставленію его за штатомъ, а другіе — тому, что его бросила жена, утащивъ у него казенныя деньги, которыя онъ не знаетъ какимъ манеромъ пополнить.

Но что бы ни говорили люди, никто не зналъ, что дѣлается съ Андреемъ Иванычемъ, потому что онъ никому не высказывалъ ни слова и сосредоточился самъ въ себѣ.

До отъѣзда жены его безпокоило отношеніе дочери къ Маринѣ Осиповнѣ; потомъ онъ встревожился, когда жена уѣхала изъ города; далѣе, когда Дарья Андреевна сказала ему, что два медвѣдя въ одной берлогѣ не уживаются, --онъ рѣшилъ, что дѣйствительно имъ обѣимъ вмѣстѣ жить неловко. Но къ нему ходили гости, ему было весело, хотя и тогда мысль, что онъ живетъ безъ хозяйки, съ которою было бы вполнѣ весело, омрачала его. И вотъ гости перестали ходить; Трынкинъ и Яновскій перестали ему кланяться; судья, исправникъ и казначей тоже косятся на него и вотъ ужъ три недѣли не принимаютъ къ себѣ; остальные горожане смотрятъ на него двусмысленно. Сталъ онъ доискиваться причины всему этому, и причину эту нашелъ. Это была его дочь, Дарья. Въ самомъ дѣлѣ, когда она была въ монастырѣ, все шло хорошо; бывали съ женой непріятности, но пустяшныя. Какъ только пріѣхала она — все вверхъ дномъ повернулось. Теперь, по его мнѣнію, Дарья была кругомъ виновата. Напримѣръ, зачѣмъ она не извѣстила его изъ Егорьевска подробнымъ письмомъ о томъ, что она хочетъ ѣхать къ нимъ, и не написала вѣжливаго письма Маринѣ Осиповнѣ, если она знала, что та ея не любить? Ему казалось, что Дарья Андреевна съ самаго пріѣзда къ нему держала себя какъ выскочка какая-нибудь; она даже ему, отцу, объявила, что пріѣхала сюда затѣмъ, чтобы онъ благословилъ ее на швейную, по его мнѣнію, постыдную работу; въ ней онъ мало-по-малу сталъ находить много такого, что вовсе не согласно съ его понятіями, убѣжденіями, его прошлою жизнью; она не походитъ на другихъ его дочерей, она не походитъ и на другихъ дѣвицъ — все у ней не по старинному выходитъ, не такъ, какъ у другихъ, а какъ-то по своему; даже въ разговорахъ съ мужчинами, кое-чему учившимися и занимающими хорошія должности, у нея какая-то рѣзкость и неприличіе, несвойственныя благонравной и благовоспитанной дѣвицѣ. Все это такъ и проглядываетъ въ каждомъ ея словѣ, а въ движеніяхъ и въ особенности въ манерахъ ея нѣтъ степенства, чтобы напримѣръ стоять или сидѣть съ сложенными руками и смотрѣть смиренными глазами, а какая-то явится сейчасъ живость, точно она Богъ-вѣсть какая особа, а не дочь ничтожнаго виннаго пристава. Ему не нравилось, что она сама отказала двумъ женихамъ, не посовѣтовавшись съ нимъ, а тутъ еще исправникъ намекнулъ, что его дочь пристрастна къ народу, т. е. къ черни, и особенно къ курчавымъ волосамъ. Онъ догадался, и этотъ намекъ точно пришибъ его. Онъ хотѣлъ ее выдать замужъ, потому что понималъ это дѣло такъ: ему Богъ далъ дочь, чтобы ее выдать замужъ, чтобы отъ нея были дѣти, но нужно выдать непремѣнно за чиновника. По его мнѣнію, были несчастны тѣ родители, которые не умѣли выгодно пристроить дочерей. Онъ не могъ допустить мысли, чтобы его дочь вышла замужъ за мѣщанина, притомъ бѣднаго. Это было бы для него позоромъ. Но онъ не выспрашивалъ объ этомъ Дарью Андреевну, не слѣдилъ за нею: ему не хотѣлось вѣрить. Но вотъ разъ онъ замѣтилъ, что она что-то шьетъ.

— Это ты что шьешь?

— Рубашку.

— Кому?

— Жена Иванова просила.

— А!

И онъ ушелъ. Теперь ему показалось, что его дочь, дѣйствительно, думаетъ выйти замужъ за мѣщанина. Ему хотѣлось поговорить съ нею серьезно, вразумить ее, что этотъ бракъ неравный, что тутъ не будетъ никакого согласія, что вся родня отвернется не только отъ нея, по даже и отъ него, но онъ находилъ себя неспособнымъ говорить съ ней, потому что зналъ ея настойчивый характеръ, насиліе же употреблять онъ находилъ безполезнымъ. И вотъ онъ мучился, не зная, что ему дѣлать, и запилъ снова, тайкомъ отъ дочери. Пробовалъ было онъ разъ начать, да ничего не вышло.

Вошелъ онъ въ ея комнату. Она читала «Журналъ Вольнаго Экономическаго Общества» прошлаго столѣтія. Какъ только онъ вошелъ, — она сказала съ улыбкой:

— Какъ широко прежде господа жили: вонъ тутъ только на столъ одному лицу велѣно отпускать въ мѣсяцъ тридцать тысячъ.

— А ты господъ не любишь, кажется?

— Да помилуйте папаша, тридцать тысячъ вѣдь ужасно много! Если бы намъ дали на столъ тридцать рублей на тогдашнія деньги, мы бы богачи были.

— Охота тебѣ всякую нелѣпость читать.

— Какая же это нелѣпость — видите подпись.

— Что мнѣ въ подписяхъ. Лучше хоть бы шила… что ли…

— Да я ужъ сшила.

— И денежки получила? — спросилъ онъ съ злой улыбкой.

Щеки Дарьи Андреевны покраснѣли.

— Ну, что жъ, получила много?

— Я помогала женѣ Иванова отъ нечего дѣлать. Она брала шить отъ какого-то приказчика съ пристани. Дастъ — хорошо, не дастъ — Богъ съ ней, въ другой разъ не возьму. Даромъ-то вѣдь не совсѣмъ пріятно сидѣть нагнувшись по цѣлымъ часамъ на одномъ мѣстѣ.

Отецъ повернулся и ушелъ. «Хитрая! и въ кого это родилась?» — спрашивалъ себя Андрей Иванычъ.

Вотъ и канунъ Ильина дня. Горожане суетятся въ домахъ, торопливо ходятъ по улицамъ; всѣ какъ-будто въ напряженномъ состояніи, а въ домѣ Андрея Иваныча точно кто при смерти находится. Самъ онъ бродитъ еле-еле, что-то изрѣдка шепчетъ; Дарья Андреевна сидитъ блѣдная, прислушиваясь къ его шагамъ, кашлю, стараясь услышать что-нибудь изъ его шептаній; ночью ей не спится: къ ней вкралось подозрѣніе — не замышляетъ ли отецъ чего худого. Она и бритвы, и ножики перочинные отобрала отъ него; она, какъ онъ уйдетъ, все у него перебирала, стараясь найти какое-нибудь орудіе, а когда онъ уходитъ въ садъ, то она часто бѣгала туда взглянуть издали, что дѣлаетъ отецъ. Даже прислуга и та повѣсила носы: всѣ больше спали и, единственнымъ ихъ разговоромъ было то, что вотъ они поживутъ до завтра и отойдутъ отъ Яковлева, который, пожалуй, того и гляди, что помретъ, а съ мертваго что возьмешь?

Вечеромъ Ильинскъ принималъ праздничный видъ; мужчины и женщины, одѣтые въ самыя лучшія платья, по средствамъ каждаго, шли изъ церкви кучами по домамъ; одни говорили, другіе хохотали, третьи зѣвали, аристократы ѣхали въ пролеткахъ съ смѣющимися дамами и безъ гордости снимали шляпы на поклонъ какого-нибудь торгаша; кое-откуда слышались ухарскія пѣсни; кое-гдѣ изъ дворовъ слышалась ругань пьянаго мужчины и визгъ женщины, сопровождаемый тоже руганью; кое-гдѣ на углахъ торчали въ одиночку пьяные мѣщане въ халатахъ въ накидку и въ фуражкѣ съ козырькомъ на бокъ, съ полуштофомъ, или косушкой, въ одной рукѣ и пошатываясь несвязно что-то говорили вслухъ. Одинъ только Андрей Иванычъ шелъ изъ церкви угрюмый, не слушая, повидимому, болтовни шедшаго рядомъ съ нимъ Павлова, который былъ одѣтъ такъ, какъ-будто онъ сбирался сейчасъ подъ вѣнецъ.

— Такъ зайдемте? — спросилъ робко Павловъ Андрея Иваныча.

— Къ тебѣ-то? Пожалуй пойдемъ.

Андрей Иванычъ ни разу не бывалъ у Павлова въ домѣ. Павловъ, выходя изъ церкви, пригласилъ его къ себѣ напиться чаю; тотъ въ другое время ни за что бы не пошелъ, но теперь ему хотѣлось развлечься. Внутренность дома Павлова была не очень привлекательна; стѣны покачнувшіяся, но обклеенныя писаной и книжной бумагой, потолки неровные, полъ хотя и устланъ половиками, но одна его сторона была выше, другая ниже. Впрочемъ всѣ вещи были въ порядкѣ; все было чисто, только отзывало бѣдностью.

Когда они пришли въ комнату, тамъ у стола, накрытаго красною скатертью и на которомъ стоялъ самоваръ съ чайникомъ и посуда, сидѣла въ бѣломъ чепчикѣ мать Павлова, а двѣнадцатилѣтняя черномазая дѣвочка съ подстриженными въ скобку волосами неистово царапала обѣими руками голую спину старухи. При входѣ гостя дѣвочка вмигъ поправила рубашку на старухѣ, накинула на ея плечи шаль и сѣла на другой стулъ рядомъ съ ней, сложивъ на колѣни руки и тупо глядя на вошедшихъ.

— Что жъ ты, мерзавка! — проговорила старуха.

— Богъ на помочь, бабушка. Съ праздникомъ, — проговорилъ Андрей Иванычъ.

— А! батюшка, Андрей Иванычъ! Спасибо — не поспѣсивился. Охъ, слѣпа стала совсѣмъ! Днемъ-то еще кое-какъ маракую, а какъ вечеръ — совсѣмъ не вижу.

— И меня не видишь?

— Вижу, ровно тѣнь, а отличить не могу. Машутка, неси калачей, да смотри не ковыряй пальцами-то, — приказала она дѣвочкѣ. Та не торопясь ушла.

— Это чья? — спросилъ Андрей Иванычъ Павлова.

— Мамашина племянница. А мы Андрей Иванычъ, не выпьемъ ли передъ чаемъ-то?

— Ты ужъ радъ! Праздникъ-то завтра; еще до него умереть можно… —проворчала старуха.

— Ничего, передъ чаемъ по одной можно, — сказалъ Андрей Иванычъ.

Павловъ скрылся; Андрей Иванычъ занялся со старухой. Та жаловалась на свою бѣдность, происходящую оттого, что мужъ ея, попавшись подъ судъ, не оставилъ ей пенсіона; жаловалась она на гордость людскую, на неуваженіе къ ней сына, который хотя и не пьетъ теперь, но неизвѣстно куда дѣваетъ деньги, и наконецъ до того расчувствовалась, что заплакала. Андрей Иванычъ старался ее утѣшить, какъ могъ, и обѣщалъ непремѣнно послѣ Успенья Пресвятой Богородицы сыграть свадьбу и водворить ее къ себѣ.

— И, батюшка, золотомъ обсыпь, не покину свою избушку. Я такъ привыкла къ ней, что мнѣ и ночи не ночевать въ другомъ мѣстѣ.

— А если тебя зашибетъ?

— Не зашибетъ: много лѣтъ ужъ домъ такъ-то стоитъ. Ну, а если Господь прогнѣвается да меня зашибетъ, такъ все же я въ своемъ дому помру.

Пришелъ Павловъ и принесъ полный графинъ водки съ двумя красными стручками на днѣ его и тарелку съ грибами; дѣвочка принесла остальное. Бесѣда шла весело; старуха, выпивши двѣ рюмки, оказалась до того говорливою, что скоро надоѣла Андрею Иванычу, а если онъ заговаривалъ съ Павловымъ, она обижалась и говорила: ты съ нимъ не говори, меня слушай. Андрей Иванычъ выпилъ передъ чаемъ одну рюмку, а Павловъ успѣлъ выпить двѣ; черезъ часъ послѣ чая въ графинѣ водки было уже на палецъ. Старуха объяснила это такъ:

— Онъ такой человѣкъ, что не можетъ оставить посуду съ водкой. Ты ему дай шкаликъ — онъ весь выпьетъ, дай полуштофъ — кажется, совсѣмъ ужъ пьянъ и спать лягетъ, да какъ вспомнитъ, что у него въ графинѣ еще есть, непремѣнно выпьетъ.

Андрей Иванычъ захмелѣлъ порядочно. Теперь у него явилась храбрость и онъ готовъ былъ объясниться съ дочерью. Старуха тоже захмелѣла, но ей хотѣлось говорить; она что-то начинала нѣсколько разъ. Вдругъ Павловъ скрылся куда-то; старуха, почувствовавъ, что нѣтъ сына, начала:

— А скоро ты Дарью-то Андреевну выдаешь?

— Что?

— Я спрашиваю, скоро ли молъ ты ее замужъ отдаешь?

— За кого?

— За Ваську Иванова.

— Какъ такъ?

— Вотъ тѣ и разъ! Такъ это неправда! То-то я все думала: ужъ не рехнулся ли въ умѣ нашъ приставъ…

— Кто это тебѣ совралъ?

— Да старуха Голоушина, что рядомъ съ Ивановымъ живетъ, говорила мнѣ одной по секрету, что Дарья Андреевна ходитъ къ молодому Иванову.

— Врешь ты, старуха! До старости ты дожила, а ума не нажила.

— Что дѣлать… Я говорю, что слышала, а сама не видала.

— Ну, молчи, коли хочешь, чтобы твой сынъ женился на моей дочери.

Старуха замолчала, а Андрей Иванычъ, весьма разсердившись, ушелъ домой.

Пришелъ онъ часу въ двѣнадцатомъ и отправился пряло въ кабинетъ.

— Кушать хотите? — спросила его Дарья Андреевна.

— Нѣтъ — сказалъ онъ охриплымъ голосомъ и взглянулъ на нее сурово.

Дарья Андреевна замѣтила, что отецъ пьянъ, и очень разсердилась на Павлова; но ее испугали его злые глаза и охриплый отвѣтъ.

Отецъ раздѣвался. Она ушла въ свою комнату, сѣла къ столу и ей сдѣлалось горько, что отношенія отца къ ней измѣнились. Она уже давно замѣчаетъ эту перемѣну въ его злыхъ взглядахъ и улыбкахъ, по его отрывочно рѣзкимъ словамъ, по его подсматриванью за ней; горько, что всѣ, можетъ-быть, горожане, какъ бы у нихъ ни было велико горе, спокойно заснутъ эту ночь съ надеждой дожить до завтрашняго дня, чтобы провести время у кого-нибудь и залить свое горе если не пивомъ и водкой, то хотя дружескими разговорами… Печаль, тоска, одиночество, неопредѣленность будущаго — все это давило ея мозгъ, щемило сердце больнобольно, и она горько-горько и долго плакала…

Она не замѣтила, какъ вошелъ отецъ въ ея комнату и стоялъ въ халатѣ у дверей со свѣчкой въ одной рукѣ.

— Змѣя! У-у-у, ты змѣ-я!! — проворчалъ онъ, скрипя неистово зубами.

Дарья Андреевна встрепенулась, взглянула и съ ней чуть не сдѣлался обморокъ; халатъ на отцѣ не былъ запахнутъ, свѣчка дрожала, лицо его было блѣдно, глаза искрились, волосы торчали, какъ щетина… Она хотѣла встать, но не могла, а смотрѣла на него, и чѣмъ больше она смотрѣла на него, тѣмъ меньше онъ казался ей; наконецъ онъ казался ей такъ малъ, что какъ будто стоялъ гдѣ-то далеко въ туманѣ.

Отецъ повернулся, и она очнувшись увидала его во весь ростъ. Онъ ушелъ, крѣпко хлопнувъ дверьми.

Нѣсколько минутъ Дарья Андреевна не могла прійти въ себя отъ этой сцены. Слезы ул;е не шли изъ глазъ; ее пробирала дрожь, такъ что стучали зубы, тряслись руки, въ головѣ былъ жаръ. «Господи! зачѣмъ я пріѣхала сюда? Уйду я; уйду теперь же… Но это, можетъ-быть, онъ съ пьяна… Нѣтъ, я не могу теперь спать, я пойду въ садъ». Она встала, ее пошатывало… Когда она вышла изъ комнаты, то дверь въ кабинетъ была отворена; стала она отпирать дверь въ прихожую — заперта, но ключъ тутъ; она повернула ключъ, — замокъ щелкнулъ, половинка двери заскрипѣла.

— Куда-а!! — спросилъ отецъ полуязвительно и полупрезрительно, стоя въ дверяхъ кабинета со свѣчкой.

Дарья Андреевна вздрогнула

— Тебя спрашиваютъ? — крикнулъ отецъ подходя къ ней и сжимая кулакъ.

— Въ садъ, папаша.

— Къ любовника-амъ! А!! любовниковъ завела…

— Папаша…

— Молчать!..

У отца выпалъ подсвѣчникъ. Дарья Андреевна подняла его, поправила свѣчку и понесла ее въ кабинетъ. Отецъ пошелъ за ней. Дарья Андреевна хотѣла говорить съ отцомъ, но у нея пересохло горло, она дрожала еще пуще прежняго и не могла сказать нѣсколько словъ.

Она пошла въ свою комнату, отецъ пропустилъ ее и проводилъ суровымъ взглядомъ. Комнату она заперла; легла въ изнеможеніи на кровать, но заснуть не могла: ей было то очень жарко, то очень холодно.

Отецъ дернулъ за скобку двери.

— Я здѣсь; оставьте меня… — проговорила она едва-едва.

Въ это время заслышалось звяканье колокольчиковъ все ближе и ближе, наконецъ перестало у дома Яковлева. Пріѣхала Марина Осиповна съ Марьей Андреевной, Осипомъ Андреичемъ съ его супругой и дѣтьми.

Андрей Иванычъ повеселѣлъ, остальные тоже были веселы; Дарью Андреевну всѣ поцѣловали. Она старалась быть веселой и бодрой, но выходило какъ-то плохо, такъ что Марѳа Антоновна спросила ее:

— Что съ тобой, моя милая? ты какъ будто нездорова.

— Голова немножко болитъ.

Комнату Дарьи Андреевны заняла Марѳа Антоновна, кабинетъ — Осипъ Андреичъ, а Марья съ Дарьей ушли въ дѣтскія. Марья Андреевна недолго разсказывала о своихъ подвигахъ въ селѣ, скоро заснула, и какъ только она заснула, Дарья Андреевна ушла въ садъ и до полнаго разсвѣта бродила по саду или сидѣла, гдѣ попало. Ночь была свѣжая, трава мокрая, но она не обращала на это вниманія и только при полномъ разсвѣтѣ почувствовала всеобщую слабость въ тѣлѣ, такъ что едва-едва добралась до дѣтской, едва влѣзла на кровать и черезъ часъ съ ней сдѣлался бредъ.

Утромъ Андрей Иванычъ поѣхалъ на рынокъ. Онъ былъ веселѣе, чѣмъ вчера, и раскаивался въ своемъ грубомъ обращеніи съ дочерью. Теперь ему, трезвому, не вѣрилось, чтобы все то, что ему наговорила старуха Павлова на дочь, было правда; только онъ не понималъ того, — зачѣмъ она хотѣла идти въ садъ. Слезъ ея онъ не замѣтилъ, потому что когда онъ вошелъ съ помутившимися глазами и въ возбужденномъ состояніи, то она сидѣла облокотившись на столъ; но и это обстоятельство, благодаря пріѣзду жены и сына, онъ относилъ къ привычкѣ Дарьи Андреевны уходить въ садъ, когда ей вздумается. «Ничего, думалъ онъ, перемелется — мука будетъ. Пожурить ее не мѣшало, потому она еще молода, мало знаетъ жизнь и людей. Предостеречь тоже не мѣшаетъ; послѣ спасибо скажетъ. Сегодня будутъ гости, — все забудется и пойдетъ своимъ чередомъ, а тамъ посмотримъ, что дальше предпринять».

Въ балаганахъ укладывали на полки ситецъ, сукна и разные другіе товары; на рынкѣ копошились горожане съ мѣшками и лукошками; между рынкомъ и балаганами въ одномъ углу стояли коровы, три козы и три лошади, запряженныя въ телѣги; внизу у садковъ тоже былъ народъ. Купивъ рыбы, Андрей Иванычъ отправился на рынокъ. Посреди площади кучка мужчинъ и женщинъ голосили. Увидѣвши Яковлева, нѣсколько человѣкъ отдѣлилось отъ толпы и остановили его лошадь.

— Скажите на милость, что это вашъ Зиновьевъ творитъ? — кричалъ одинъ мѣщанинъ.

— Что? — спросилъ Андрей Иванычъ.

— А то; по какому праву говядина нонѣ вмѣсто пяти копеекъ продается по десяти?

— Какъ такъ?

— Очень просто! По десяти продается, и не у одного, а вездѣ.

— И не одно мясо, а и мука по три копейки фунтъ. Али это не разбой!

Къ Андрею Иванычу подошелъ Василій Миронычъ.

— Хоть вы уговорите прасоловъ не продавать дорого. Сами знаете, праздникъ большой; у многихъ гости будутъ…

Андрей Иванычъ пошелъ къ одному прасолу — проситъ восемь коп.

— Какъ же ты съ насъ просилъ десять? — спросилъ Василій Миронычъ прасола.

— Ты не кричи! Ты не покупаешь, а только народъ мутишь.

Къ прасолу подошло много мѣщанъ и женщинъ въ шляпкахъ и въ платкахъ. Всѣ вопили на несправедливость.

— Берите, берите, кому надо. Продадимъ — и за двадцать не получите, — дразнилъ народъ одинъ прасолъ, рубя на части половинку. Дѣло въ томъ, что продавцовъ мяса было всего шесть человѣкъ на весь городъ, и у каждаго мяса было небольшое количество.

Андрей Иванычъ пошелъ къ другимъ прасоламъ и у одного купилъ мяса по шести копеекъ. Стали торговать жены чиновниковъ и мѣщанъ — меньше девяти не отдаетъ. Опять крикъ.

— Ведите его къ исправнику! — кричалъ Василій Миронычъ.

Толпа напала на прасола, прасола потащили, до мяса никто не дотрогивался.

— Что вы дѣлаете, негодяи? Вѣдь вы видѣли таксу? — вступился Андрей Иванычъ.

— Ишь ты! А тебѣ зачѣмъ онъ продалъ по шести копеекъ?

— Не твое дѣло! — крикнулъ Андрей Иванычъ. И сталъ закупать гусей, утокъ и проч., и невредимъ уѣхалъ домой.

Между тѣмъ мѣщане потащили прасола къ исправнику, и хотя за выручку хотѣла сѣсть его жена, но ея не пустили. Прасолъ кричалъ, что онъ будетъ жаловаться начальству. Мѣщане разсудили, что надо тащить всѣхъ прасоловъ, а не одного, и поэтому, отпустивъ его, одни пошли къ исправнику, но дорогой между ними вышла ссора и половина, большею частью люди трусливые, разбрелись по домамъ. Исправника въ городѣ не оказалось — уѣхалъ на слѣдствіе. Пошли къ полицейскому приставу. Такъ какъ Ильинскъ считался незначительнымъ городомъ съ небольшимъ населеніемъ, то въ немъ ни полицеймейстера, ни городничаго не полагалось. Исправникъ завѣдывалъ какъ самымъ городомъ, такъ и его уѣздомъ, въ помощь же ему для управленія городомъ полагались полицейскій приставъ и два квартальныхъ надзирателя. Отдѣльнаго зданія для полиціи въ Ильинскѣ не существовало, арестованные за кражу и другіе проступки сидѣли или въ темномъ чуланѣ того дома, который нанималъ приставъ, или въ темной избѣ, построенной въ концѣ города по трактовой улицѣ, гдѣ также есть и амбаръ, въ которомъ хранятся пожарная труба и двѣ лѣстницы, никогда не употребляемыя на пожарахъ по ихъ негодности.

Полицейскій приставъ сказалъ толпѣ, что ему теперь некогда, а если они видятъ съ чьей-нибудь стороны несправедливость, то могутъ жаловаться завтра формальнымъ образомъ.

— Да помилуйте! Они мясо продаютъ по десяти копеекъ.

— А мнѣ какое дѣло!

— Какъ какое дѣло? На то ты и полиція.

— Кто это кричитъ? Не хочетъ ли онъ въ чуланъ?

— Господа! этому дѣлу попускаться не надо: надо писать жалобу губернатору, — сказалъ Василій Миронычъ.

— А мы такъ и останемся безъ мяса?

— Что жъ такое? Намъ не привыкать ѣсть горошницу.

— Ишь ты! А праздникъ для чего данъ?

— Купимъ рыбы, а мяса покупать сегодня не станемъ. Пусть они везутъ назадъ его.

— Дѣло!

Толпа повалила на рынокъ и съ хохотомъ, руганью и остротами прошла мимо прасоловъ, торгующихъ мясомъ.

У Андрея Иваныча Ильинъ день былъ всегда большимъ праздникомъ: послѣ обѣдни все духовенство, вся городская аристократія и даже знакомые помѣщики сбирались у него. Сперва былъ молебенъ, потомъ чай, закуска, обѣдъ, гулянье въ саду и на ярмаркѣ, а вечеромъ устраивались танцы, и весь домъ былъ иллюминованъ плошками, которыя привозились нарочно изъ Егорьевска. Но нынче онъ не думалъ устраивать ничего подобнаго, потому что у него мало было денегъ, и жена пріѣхала только ночью.

Какъ только онъ пріѣхалъ домой и вошелъ въ сѣни, то засталъ тамъ какую-то бѣготню: кухарка бѣжала изъ кухни въ дѣтскую съ ковшомъ воды; Марина Осиповна кричала въ кухнѣ; Осипъ Андреичъ говорилъ что-то громко и торопливо въ дверяхъ дѣтской; Марѳа Антоновна пробѣжала въ кухню изъ передней.

— Даша нездорова! — сказала вышедшая изъ кухни Марина Осиповна, увидѣвши Андрея Иваныча.

— Какъ? — спросилъ тотъ съ испугомъ.

— Нездорова. Вся горитъ, бредитъ…

Андрей Иванычъ вошелъ въ дѣтскую. Дарья Андреевна была блѣдна, волосы у ней были растрепаны, на лбу лежала тряпка, намоченная уксусомъ. Она бредила и, казалось, ничего не узнавала и не понимала того, что ей говорили. Около нея суетились Осипъ и Марья.

— Что за притча? И отчего бы это? Она вчера здорова была, только вечеромъ я замѣтилъ, что у нея, кажется, голова болѣла; она хотѣла идти въ садъ, но я не пустилъ ея, — говорилъ Андрей Иванычъ.

— Папаша, я съѣзжу за лѣкаремъ, — сказалъ Осипъ Андреичъ.

— Да можетъ пройдетъ! — сказала Марина Осиповна.

— Какое пройдетъ, мамаша, у нея горячка, бредъ.

— Ахъ ты, Господи! Вотъ тебѣ и праздникъ!

Андрей Иванычъ послалъ сына за лѣкаремъ, постоялъ у дочери, велѣлъ перенести кровать въ другую комнату и ушелъ наверхъ сильно опечаленный. Ему удивительнымъ казалось, отчего она могла захворать. Приходило ему на память вчерашнее его поведеніе съ ней, но онъ никакъ не могъ допустить того, чтобы на нее могли повліять его рѣзкія слова. И вѣдь вздумала же она захворать непремѣнно сегодня, когда къ нему могутъ напроситься на обѣдъ казначей, исправникъ и другіе; захворай она въ другой разъ, тогда бы ничего.

— Что же вы расхаживаете? Надо что-нибудь дѣлать! — напала на него Марина Осиповна.

— Я право такъ разстроенъ… Голова ходитъ кругомъ…

— Ужъ вы всегда такъ.

— Дѣлай, какъ знаешь!

— Нельзя же намъ изъ-за одной больной всѣмъ сидѣть новѣся посъ. Кто у насъ будетъ сегодня?

— Я право не знаю…

— Вы, кажется, безъ меня совсѣмъ дуракомъ сдѣлались.

— Ахъ, отстань ты отъ меня!

И онъ ушелъ въ кабинетъ. Невеселыя мысли бродили въ его головѣ. Зазвонили сперва на соборъ, потомъ къ обѣднѣ — ему еще грустнѣе сдѣлалось, но онъ одѣлся въ форму. Пришелъ Осипъ и сказалъ, что лѣкарь уѣхалъ съ исправникомъ въ уѣздъ.

— Можетъ-быть, и пройдетъ, — сказалъ Андрей Иванычъ.

— Конечно!.. Эти женщины черезчуръ нѣжны: чуть что — и больна.

И отецъ съ сыномъ уѣхали въ церковь, дамы начали одѣваться. Черезъ часъ въ домѣ остались Марина Осиповна и кухарка, готовившія кушанья, и больная Дарья Андреевна, оставленная въ дѣтской безъ всякаго призора.

Обѣдню служилъ Пьянковъ съ священникомъ Ильинской церкви: Третьяковъ отъ служенія по болѣзни отказался, а стоялъ въ алтарѣ въ качествѣ зрителя. Ему было обидно, что Пьянковъ не уступалъ ему первенства въ служеніи. Въ церкви была вся городская знать; были тутъ и пріѣзжіе помѣщики, и такъ какъ въ нее вмѣщалось не больше трехсотъ человѣкъ, то мѣщанъ попало немного, и давка была страшная; зато около церкви и на площади было до двухъ тысячъ мужчинъ, женщинъ и дѣтей. Всѣ они галдѣли о сегодняшней дороговизнѣ и хотѣли прижать Зиновьева, когда онъ пріѣдетъ. Народъ прибывалъ, но уже въ меньшей степени, и приходящіе говорили, что мясо теперь продается по прежней цѣнѣ, и прасолы жалуются, что ихъ заставили къ этому приставъ съ Зиновьевымъ… Народъ не зналъ, чему это приписать. Таксу видѣли многіе, она утверждена думой, только подписался не самъ Зиновьевъ. Всѣ занялись этимъ предметомъ, и каждый толковалъ по-своему, такъ-что рѣдко кто былъ согласенъ съ мнѣніемъ пяти человѣкъ. Пріѣхалъ Зиновьевъ; его пропустили молча, и онъ даже снялъ фуражку и поклонился, хотя ему никто не поклонился.

— Что вы, олухи царя небеснаго, молчите! Раньше кричали, а теперь и молчать, — кричалъ молодой Ивановъ, когда Зиновьевъ вошелъ въ церковь.

— А ты боекъ, такъ и говори!

— Васъ если голодомъ заморятъ, вы и тутъ молчать будете.

— Кому говорить-то, коли согласія нѣтъ, коли всѣ дураки, а одному не стоитъ — струситъ, коли спрашивать будутъ!

Опять заговорилъ народъ, начался хохотъ; нѣсколько человѣкъ стало бороться. О дороговизнѣ уже не было рѣчи; теперь судили о нарядахъ исправническихъ дочерей и пр.

На обѣдѣ Андрея Иваныча было немного гостей: духовенство и свои родные; былъ тутъ и Павловъ. Всѣ они посмотрѣли на Дарью Андреевну, покачали головами и ушли, говоря: воля Божія! А самъ Зиновьевъ говорилъ: все это отъ гордости происходитъ; Бога мы забыли; родителей не почитаемъ. Марина же Осиповна, казалось, даже рада была болѣзни падчерицы и спросила какъ-то, между прочимъ, Марѳу Антоновну:

— Какъ ты думаешь, выздоровѣетъ она, или нѣтъ?

— Дѣло чѣмъ-то серьезнымъ пахнетъ.

— Неужели?

— Если не будете лѣчить, пожалуй и плохо.

Марина Осиповна ничего не сказала, но умильно взглянула на образъ.

Одна только Анисья Осиповна не отходила отъ больной, и хотя ее убѣждали, что она можетъ заразиться, и нѣсколько разъ звали къ обѣду, но она твердо рѣшилась не отходить отъ подруги до тѣхъ поръ, пока съ той не прекратится бредъ.

Андрей Иванычъ тоже ходилъ повѣся носъ, часто спускался къ больной, и когда смотрѣлъ на нее, то у него навертывались слезы, и не могли развеселить шутки гостей, которые были очень веселы, ѣли и пили много, а послѣ обѣда разбрелись кто спать, кто на ярмарку, на которой было уже много пьянаго народа, щелкающаго орѣхи, кушающаго яблоки, покупающаго платки и гнилой ситецъ, или бродящаго безъ цѣли.

Праздникъ у Андрея Иваныча кончился невесело. Хватились вечеромъ Андрея Иваныча — нѣтъ его. Думали, не зашелъ ли онъ куда-нибудь, но Марья Андреевна, гулявшая съ Павловымъ по саду, случайно набрела на горку. Тамъ, на травѣ, лежалъ ея отецъ, и передъ нимъ лежала пустая бутылка; стали звать его домой, онъ не пошелъ, а сказалъ, что у него болитъ голова и чтобы его оставили въ покоѣ. Хотѣли-было устроить танцы, но Осипъ Андреичъ отсовѣтовалъ и ограничились только простою игрою въ карты.

Утромъ пришелъ Андрей Иванычъ и сталъ одѣваться въ форму.

— Куда вы, папаша? — спросилъ его Осипъ Андреичъ.

— Какъ куда? Развѣ ты не знаешь?.. Вѣдь драть хотятъ. Слышишь — выдеремъ! И выдерутъ…

Сынъ съ испугомъ и удивленіемъ сталъ смотрѣть на отца.

— Ужъ идутъ… А ты запри дверь-то не пущай, — проговорилъ съ испугомъ Андрей Иванычъ.

— Что съ вами, папаша? — спросилъ Осипъ Андреичъ.

— Дверь запри, говорятъ тебѣ!

Осипъ Андреичъ вышелъ и, поймавши Марину Осиповну въ коридорѣ, шепнулъ ей на ухо, что съ отцомъ что-то нехорошее случилось. Марина Осиновна пошла въ кабинетъ и черезъ четверть часа вернулась оттуда печальная. Сѣла она на стулъ въ залѣ и заплакала. Это удивило Марью Осиповну и Марѳу Антоновну. Осипъ Андреичъ бродилъ блѣдный.

— Боже мой! Боже мой!.. до чего я дожила… — говорила Марина Осиповна.

— Что такое? что такое? — спрашивали въ испугѣ дочь и жена Осипа Андреича.

Въ комнату вошелъ Андрей Иванычъ въ мундирѣ, при шпагѣ; только у него не было надѣто ни манишки, ни жилета. Войдя въ комнату, онъ захохоталъ.

Женщины сидѣли съ натянутыми лицами.

— А вы бѣжать? Нѣтъ, я васъ поймаю… Осипъ, скажи Николаю, чтобы онъ никого не смѣлъ пускать… Ишь, выдумали: драть! И кого? Меня… Ду-удки! — проговорилъ Андреи Иванычъ.

— Боже мой! Онъ съ ума сошелъ! И я… несчастная… жена сумасшедшаго, --проговорила Марина Осиповна со слезами, и ей сдѣлалось дурно.

XIII.

Андрей Иванычъ перепугалъ всѣхъ. Нѣсколько минутъ послѣ описанной сцены всѣ молчали, не зная, что предпринять, на что рѣшиться и какъ рѣшиться и какъ опредѣлить состояніе Андрея Иваныча. Марѳа Антоновна сперва было подумала, что Андрей Иванычъ представляется, но когда онъ сталъ спускаться внизъ, то она рѣшила, что онъ дѣйствительно рехнулся умомъ и ей надо поскорѣе уѣзжать; Марина Осиповна считала себя помѣшанною, потому что мысли ея не клеились, передъ ея глазами разстилался туманъ, и слова: позоръ, стыдъ, срамъ то и дѣло готовы были сорваться съ языка; Марья Андреевна хотѣла уйти внизъ, чтобы разболтать о случившемся Анисьѣ Осиповнѣ, но вдругъ въ ея голову влѣзла мысль: а пожалуй она и не выйдетъ замужъ. Мачеха сказала, что отецъ съ ума сошелъ; Павловъ теперь кобянится, а какъ узнаетъ, пожалуй, и откажется. Хотя же у нея есть душенька изъ судейскихъ, только на него послѣ эдакого скандала расчитывать нечего. Ей теперь даже и по двору идти стыдно. Выйди она, всѣ будутъ на нее указывать пальцами и говорить: несчастная дѣвушка! Отецъ съ ума сошелъ, женихъ-пьянчуга, дай тотъ, пожалуй, отказался. Осипъ Андреичъ чувствовалъ невыгодное положеніе мачехи и сестеръ, которыхъ ему, пожалуй, теперь придется содержать, такъ какъ онъ слышалъ, что суды въ домѣ недолго просуществуютъ.

Изъ этого состоянія вывелъ ихъ явившійся въ залу молодой человѣкъ въ вицмундирѣ.

— Позвольте васъ спросить, здѣсь живетъ винный приставъ, господинъ Яковлевъ?

— Здѣсь, но онъ боленъ. А вы по дѣлу?

— Да… Позвольте узнать, съ кѣмъ имѣю честь говорить?

Осипъ Андреичъ рекомендовался. Гость отвелъ его въ сторону.

— Я чиновникъ особыхъ порученій при начальникѣ губерніи, имѣю порученіе немедленно приступить къ производству слѣдствія.

Осипъ Андреичъ увелъ гостя въ кабинетъ.

— Извольте видѣть, отецъ боленъ. Вы это сами увидите.

— Могу я его видѣть?

— Онъ… онъ, кажется, въ горячкѣ.

— Но какъ же это кажется? вѣдь вы говорите положительно, что онъ боленъ.

— Да… у него тутъ что-то неладно. — И Осинъ Андреичъ ткнулъ пальцемъ въ лобъ.

— А! это другое дѣло. И давно?

— Нѣсколько времени.

— Отчего же начальству не дали знать?

Въ кабинетъ вошелъ секретарь уѣзднаго суда и вызвалъ Осипа Андреича въ прихожую.

— А-а! Ради Бога уведите отца! Онъ тамъ въ судѣ у насъ такъ гудитъ, что никому заниматься невозможно: все прячется, подъ столы лѣзетъ.

Осипъ Андреичъ извинился передъ гостемъ, пригласилъ его въ залу, рекомендовалъ дамамъ, а самъ ушелъ внизъ. Марѳа Антоновна тотчасъ же овладѣла гостемъ и до того очаровала его, что онъ согласился обѣдать у Яковлева.

Кое-какъ Осипъ Андреичъ привелъ отца домой. Чиновникъ, удостовѣрившись, что Яковлевъ дѣйствительно нездоровъ, послалъ кому слѣдуетъ бумагу объ освидѣтельствованіи его и объ отобраніи отъ него всѣхъ бумагъ по должности и потомъ ушелъ, обѣщаясь прійти къ обѣду. На приглашеніе поселиться у нихъ онъ отказался.

Немного погодя, Андрей Иванычъ пришелъ въ себя и долго удивлялся тому, что съ нимъ было. Потомъ онъ чего-то хватился и, доставши изъ стола письмо, подалъ его сыну.

— Я его вчера послѣ обѣда получилъ.

Сынъ сталъ читать, но на лицѣ его не замѣчалось испуга. Все дѣло состояло въ томъ, что Андрея Иваныча извѣщалъ старинный пріятель изъ губернскаго правленія, что по доносу неизвѣстнаго лица назначено слѣдствіе по одному дѣлу, которое уже было рѣшено, что онъ представилъ, такіе документы, что и губернскому правленію и уголовной палатѣ будетъ плохо, тѣмъ болѣе, что дѣло оказалось изъ архива исчезнувшимъ, что и Зиновьеву также не избѣжать суда.

— Это пустяки, потому что дѣла нѣтъ. Виноватъ архиваріусъ. Начнутъ снова — многихъ свидѣтелей на лицо нѣтъ, прошло уже пять лѣтъ.

— А если трупъ станутъ вскрывать?

— Да онъ уже сгнилъ; къ тому же, вы знаете нашихъ докторовъ…

— Однако, черепъ-то былъ прорубленъ.

— Стоитъ объ этомъ думать. А вотъ вамъ не мѣшало бы, папаша, въ баню сходить.

— И отлично.

Велѣно было затопить баню, а Андрей Иванычъ занялся перебираніемъ бумагъ; но недолго онъ этимъ занимался.

— Ты слышишь? — спросилъ онъ сына съ дрожью; глаза у него были дикіе.

— Ничего не слышу.

— Драть хочутъ!

— Полно вамъ.

— Ей-Богу. И выдерутъ! Нужды нѣтъ, что я чиновникъ. Вонъ ихъ сколько — разъ, два, три… и Дарья тутъ. Слышишь!

Сынъ захохоталъ.

— Не вѣришь. Ну, стало быть, ты или глухъ, или набитый оселъ.

— Ей-Богу, ничего не слышу.

— Тебѣ вѣдь все равно — отецъ я тебѣ или нѣтъ?

— Вотъ въ баню сходите — лучше будетъ.

— Слышь: отлично! Хорошъ сынокъ! Въ банѣ выдеремъ, выдеремъ, выд… Господи! Все, что я ни подумаю — они ужъ знаютъ. Осипъ! что это такое: я ихъ не вижу, а слышу, и все знакомые голоса: исправникъ, отецъ Сергій, всѣ… а Пьянковъ и Трынкинъ кричатъ больше всѣхъ и ровно они гдѣ-то въ потолкѣ или въ стѣнѣ.

Однимъ словомъ, съ Андреемъ Иванычемъ сдѣлалась бѣлая горячка, чего не зналъ Осипъ Андреичъ, который вплоть до бани совсѣмъ измучился съ нимъ. Положитъ его на диванъ — отецъ не лежитъ, говоритъ, что въ него хотятъ каменьями кидать; приложитъ горчишникъ ко лбу — хуже. Вышелъ онъ какъ-то ненадолго изъ кабинета, отецъ загородилъ дверь стульями, и когда Осипъ Андреичъ сталъ отпирать ее, отецъ такъ крѣпко ударилъ по двери палкой, что дверь захлопнулась, а палка выпала, и только благодаря этому послѣднему случаю, Осипъ Андреичъ вошелъ въ кабинетъ цѣлъ.

Сталъ Осипъ Андреичъ звать отца въ баню — нейдетъ. Пришлось звать на помощь Трифона и Николая. Кое-какъ дотащили до бани, насильно раздѣли и насильно втащили на полокъ. Въ банѣ было очень жарко и даже немножко угарно. Стали Андрея Иваныча парить. Нѣсколько секундъ онъ барахтался и кричалъ, но потомъ съ нимъ сдѣлался ударъ: въ одинъ моментъ его передернуло, скрючило ноги и руки, искривился ротъ, пошла пѣна изо рта, потомъ его опять передернуло, члены выпрямились и онъ уже не дышалъ.

Парившіе струсили. Стали обливать его холодной водой, но уже къ жизни не возвратили.

Извѣстіе о смерти Андрея Иваныча Яковлева въ одинъ часъ облетѣло весь городъ, и черезъ два часа, когда обмытый трупъ уже лежалъ на столѣ посреди залы, покрытый парчей, и у изголовья читалъ псалтырь Миронъ Миронычъ Ивановъ, къ дому его валили кучки любопытныхъ жителей города Ильинска. Толки шли разные: одни говорили, что онъ сгорѣлъ съ вина; другіе — что его ударилъ кондрашка, а третьи — что онъ въ сумашествіи самъ задавилъ себя; были и такіе люди, которые говорили, что у него лопнулъ животъ. Всѣхъ этихъ любопытныхъ пускали вплоть до вечера, и каждый изъ посѣтителей, впервые бывшій въ домѣ Яковлева, непремѣнно взглядывалъ на его лицо, крестился съ пожеланіемъ покойному царства небеснаго и, уходя, третировалъ все, что только замѣчалъ, и жалѣлъ многочисленную семью, оставленную покойнымъ. Вечеромъ, какъ водится, все городское духовенство служило надъ покойнымъ литію.

На другой день уже никого не стали пускать въ домъ, потому что изъ кабинета Андрея Иваныча исчезли золотые часы, а послѣ обѣда къ Маринѣ Осиповнѣ нагрянуло временное отдѣленіе земскаго суда, состоящее изъ исправника, стряпчаго, двухъ засѣдателей — одного земскаго, а другого уѣзднаго суда, — Яновскаго, чиновника уѣзднаго казначейства — въ качествѣ депутата со стороны казенной палаты, — пріѣзжаго губернаторскаго чиновника, лѣкаря и фельдшера. Марина Осиповна испугалась столькихъ гостей, пришедшихъ къ ней въ формѣ, но ее успокоили тѣмъ, что нужно соблюсти формальность, то-есть, запечатать бумаги и дѣла, оставшіяся послѣ смерти виннаго пристава, а также провѣрить деньги. Марина Осиповна попросила сыскать духовное завѣщаніе.

— А онъ вамъ не давалъ его? — спросилъ исправникъ Марину Осиповну.

— Нѣтъ. Но онъ, я помню, писалъ его. Онъ все мнѣ предоставилъ.

— Ну, мы поглядимъ. Онъ былъ человѣкъ аккуратный.

— Ради Бога. А то я останусь безъ куска хлѣба съ такимъ большимъ семействомъ.

Приступили къ описи бумагъ, находившихся въ кабинетѣ и въ канцеляріи Андрея Иваныча; при этомъ находились Марина Осиповна, Зиновьевъ и Осипъ Андреичъ съ женой. Перерыли всѣ бумаги, шкатулки, коробки — духовнаго завѣщанія, котораго такъ добивалась Марина Осиповна, не оказалось.

— Что я стану дѣлать! — ломая руки, говорила Марина Осиповна.

— Позабылъ, и все тутъ, — утѣшалъ исправникъ. — Впрочемъ, вамъ что же унывать: съ дома вы получаете много… Мы васъ опекуншей назначимъ.

— Покорно благодарю! Чтобы я отчетъ дѣтямъ давала.

— Я, мамаша, не потребую, — сказалъ Осипъ Андреичъ.

— Я на васъ надѣюсь; но другіе… — и она заплакала.

Принесли изъ казначейства ящикъ съ деньгами. Въ деньгахъ оказался недостатокъ.

— Плохо-съ! — сказалъ исправникъ, уставивъ правый глазъ въ потолокъ.

— Нельзя ли внести? — спросилъ Осипъ Андреичъ.

— Теперь еще можно — при насъ. Мы люди свои, сами иногда заимствуемся… Я, пожалуй, готовъ внести десять рублей, сказалъ исправникъ.

— Я этого не допущу — деньги не оказались при ревизіи, стало быть, дополнять уже поздно, — вступился губернаторскій чиновникъ.

— Ну, полноте. Будто не все равно, когда будутъ деньги пополнены, — проговорила умоляющимъ голосомъ и съ страстнымъ взглядомъ Марѳа Антоновна.

— Мариша, есть у тебя деньги? — спросилъ Зиновьевъ Марину Осиповну.

— Нѣту, папаша, выручите, — шепнула плачущая Марина Осиповна на ухо Зиновьеву.

— Ну, дѣлать нечего; не хочу, чтобы семья пошла по міру, а кормить мнѣ экую ораву не приходится… Я плачу, одинъ плачу! Сколько?

Сумма была пополнена однимъ Зиновьевымъ.

Чиновникъ губернатора предложилъ отдѣленію вскрыть трупъ, но на него накинулись исправникъ, Зиновьевъ и Марина Осиповна.

— Нѣтъ, ужъ шалишь, малый; я не дозволю. Я голова!.. Деньги я пополнилъ, а рѣзать Андрея не дозволю, — говорилъ Зиновьевъ.

— Я этого требую на томъ основаніи, что онъ умеръ скоропостижно.

Дѣло зашло до крупнаго спора; на сторонѣ чиновника были стряпчій, лѣкарь, депутатъ и Яновскій, на сторонѣ Зиновьева — остальные, и только глазки и умоляющія слова Марѳы Антоновны спасли трупъ отъ вскрытія.

Марина Осиповна казалась убитою горемъ. Она ходила въ черномъ, наскоро сшитомъ платьѣ, повѣся голову, съ охами и вздохами, казалась совсѣмъ растерянной; у нея все выпадало изъ рукъ, слова выговаривались несвязно; она забывала, о чемъ нѣсколько минутъ тому назадъ говорила, перебирала вещи, сама не зная зачѣмъ; вездѣ былъ безпорядокъ, и она или ходила изъ комнаты въ комнату, или сидѣла по цѣлому часу неподвижно на одномъ мѣстѣ. Часто Осипъ Андреичъ просилъ у нея денегъ то на то, то на другое, выводилъ ее изъ оцѣпенѣнія, она глядѣла жалобно и говорила, что у нея нѣтъ денегъ, рылась въ комодѣ и доставала какую-нибудь кредитную бумажку. А Осипъ Андреичъ просилъ денегъ часто, потому что зналъ, что мачеха сразу не дастъ много, а денегъ требовалось не мало; во-первыхъ, онъ хотѣлъ схоронить отца съ шикомъ, а во-вторыхъ, хотѣлъ устроить обѣдъ для всѣхъ близкихъ знакомыхъ Андрея Иваныча; своихъ же денегъ у него было мало, да и Марѳа Антоновна не дозволяла ему тратиться на томъ основаніи, что у него у самого семейство, которое мѣсяца черезъ три, пожалуй, увеличится еще однимъ членомъ. Какъ нехороша ни казалась Маринѣ Осиповнѣ жизнь съ мужемъ, особенно въ послѣднее время, но теперь она сознавала, что тогда она властвовала; ей стоило только приказать, потребовать — и все являлось; какъ это являлось, откуда и изъ какихъ источниковъ — ей не было дѣла; у нея былъ полонъ гардеробъ, много посуды, много серебра, — все это она считала своимъ; къ этому она прибавляла еще, и если бы ей пришлось выдать въ приданое Марьѣ, то она сумѣла бы дать то, что похуже; но теперь, теперь она одна. Все лежитъ на ней, на все она должна тратить свои деньги, потому что у Андрея Иваныча денегъ не оказалось. Она чувствовала какую-то пустоту, слышала сожалѣніе постороннихъ людей о томъ, что она осталась съ большимъ семействомъ, что суды грозятся переѣхать изъ дому и она будто бы не будетъ получать пенсіи на томъ основаніи, что Андрея Иваныча снова отдали подъ судъ. Каковъ бы ни былъ Андрей Иванычъ, все-таки она была при немъ въ сторонѣ; она сознавала, хотя ей и обидно было, что онъ былъ практичнѣе ея, и ей часто приходилось спрашивать его совѣтовъ, хотя она это дѣлала не прямо, а или издалека, или мимоходомъ. Теперь же, на первыхъ порахъ, она увидала хаосъ, наплывъ неизвѣстныхъ людей, которые до сихъ поръ не смѣли и въ прихожую войти, если не имѣли дѣла съ Андреемъ Иванычемъ; эти люди ходили по всѣмъ незапертымъ комнатамъ, какъ будто нанимали этотъ домъ, а прогнать ихъ было неловко, потому что уже обычай такой, что чѣмъ больше придетъ народу отдать долгъ покойнику и пожелать ему царство небесное, тѣмъ больше чести тому дому, да и душа покойника чувствуетъ нѣкоторое облегченіе. Но вотъ украли часы. Кража случилась въ первый разъ въ домѣ, и этотъ примѣръ ничего не обѣщалъ ей хорошаго въ будущемъ. Кромѣ этого, внизу лежитъ больная Дарья; ее надо лѣчить, потому что лѣкарь самъ навязался и сказалъ, что если ея не будутъ лѣчить, то она помретъ; а не давать денегъ на лѣкарства и не приглашать лѣкаря — значитъ убить падчерицу и стать во мнѣніи порядочныхъ людей злою женщиною, отъ которой могутъ отвернуться всѣ, а ей нужно было жить съ этими людьми. Она поняла, что теперь ей на родню надѣяться нечего. Она очень хорошо знала характеръ своего родителя: онъ хотя и пополнилъ сумму, но зато ужъ больше ничего и не дастъ; онъ и прежде укорялъ ее тѣмъ, что она вышла за голыша-чиновника, который только тѣмъ и хорошъ, что стряпчій. Будь она одна, ей бы легко было, она могла бы жить, гдѣ хочетъ, но на ея рукахъ остались двѣ взрослыя падчерицы, которыя будутъ требовать хлѣба, которыя совсѣмъ ей свяжутъ руки, а тутъ еще у нея свои дѣти. Остается одно: падчерицъ разсовать къ родственникамъ, но онѣ все-таки, пока не выйдутъ замужъ, будутъ требовать отъ нея денегъ съ дома, какъ отъ опекунши. Все это сбивало ее съ толку, и въ голову ея закрадывались нехорошія, скверныя намѣренія: то ей хотѣлось продать домъ, раздѣлить деньги наслѣдникамъ и самой поселиться съ своими дѣтьми къ отцу; то ей хотѣлось забрать всю посуду и серебро и вообще всѣ цѣнныя вещи себѣ и сказать, что все это ея приданое; то хотѣлось, съ помощью отца, составить духовное завѣщаніе отъ имени Андрея Иваныча, который бы и домъ и все имущество отказывалъ ей одной; но въ виду холоднаго трупа она боялась привести это въ исполненіе.

На похороны Андрея Иваныча собрался чуть не весь городъ; даже училища были заперты, потому что учителя пошли тоже отдать послѣдній долгъ покойному, но, собственно говоря, это былъ предлогъ къ тому, чтобы хорошо выпить и закусить на обѣдѣ. Въ кухнѣ уже двое сутокъ, подъ руководствомъ племянницы протопопа Третьякова, Татьяны Ѳедоровны Поповой, сухощавой, молчаливой старухи, готовили кушанья кухарка Степанида и мѣщанки Зелениха и Наталья Семеновна Иванова. Кромѣ ихъ, въ домѣ были только больная Дарья Андреевна и Анисья Осиповна, и Василій Миронычъ, котораго Осипъ Андреичъ пригласилъ подавать во время обѣда кушанья.

Дарья Андреевна лежала въ безпамятствѣ съ окутанною головою; около кровати, на столикѣ, стояли стклянки съ лѣкарствами, и лежали часы, по которымъ Анисья Осиповна исправно давала больной лѣкарство. Василій Миронычъ сидѣлъ поодаль и съ тоской смотрѣлъ на блѣдное лицо и полуоткрытые глаза Дарьи Андреевны, которая не узнавала никого. Но когда прошла похоронная церемонія съ пѣніемъ «Святый Боже», она повернула лицо къ стоявшей около нея Анисьѣ Осиповнѣ и, широко открывъ глаза, дико стала смотрѣть на нее.

— Не безпокойся, душенька. Это музыка въ саду играетъ, — сказала Анисья Осиповна.

— Поютъ, — едва слышно проговорила больная.

— Это такъ кажется. Вотъ выпей-ка кисленькаго. Василій Миронычъ, закройте ей ноги… Хоть бы она пропотѣла хорошенько.

Наступила тишина. Дарья Андреевна какъ будто забылась и только изрѣдка открывала глаза; Анисья Осиповна сидѣла около ея кровати и довязывала сѣтку; Василій Миронычъ стоялъ у окна и смотрѣлъ на какую-то стклянку. Онъ думалъ: отчего захворала Дарья Андреевна, и что у нея за болѣзнь? Ему очень было больно; ему хотѣлось плакать, но при Анисьѣ Осиповнѣ онъ стыдился. «Неужели она помретъ?» думалъ онъ. «Тогда что будетъ? Я буду одинъ, другую я не скоро сыщу такую, чтобы походила на нее. Я тогда уйду въ городъ, а здѣсь мнѣ будетъ скучно, работа не будетъ клеиться. А если она выздоровѣетъ? Что тогда? Захочетъ ли она жить такъ, какъ она думала, стерпитъ ли? Ну, я жешось, она будетъ хворать».

Такъ онъ думалъ въ комнатѣ больной и любимой имъ дѣвушки, и въ голову его закрадывалась нехорошая мысль: зачѣмъ мы сошлись и полюбились другъ другу? Можетъ-быть, изъ этого не выйдетъ ровно ничего; зачѣмъ же я мучусь; зачѣмъ нейду теперь въ городъ? Зачѣмъ я не могу вотъ даже теперь выйти отсюда?

— Вы скоро въ Егорьевскъ уѣзжаете? — спросила его вполголоса Анисья Осиповна.

— А вы почему это знаете? — спросилъ онъ съ красными щеками.

— Даша сказывала.

— Не знаю. Можетъ-быть, и скоро.

— Вы подождите исхода. Докторъ говоритъ, что Даша можетъ выздоровѣть. Вамъ пріятно будетъ видѣть ее здоровою?

— Всякому человѣку пріятнѣе видѣть здороваго.

— А по-моему еще пріятнѣе ухаживать за больнымъ, чтобы сдѣлать его здоровымъ. А я вотъ замѣчаю, что вы пробыли здѣсь впервые не больше часу, а ужъ вамъ надоѣло.

— Неправда. А если я не сижу тамъ около нея, такъ потому, что на это не имѣю права; меня вы же выгнали бы. Это разъ. Другое, я не такъ близокъ съ ней, какъ вы.

— Кузьма? — сказала Дарья Андреевна и заметалась.

Анисья Осиповна погрозила Василью Миронычу, чтобы онъ молчалъ или уходилъ бы прочь и кое-какъ успокоила больную. Прошло полчаса. Въ церкви зазвонили къ «Достойно». Вдругъ послышались колокольцы, и черезъ нѣсколько минутъ въ комнату больной вошелъ Кузьма Андреичъ, высокій, худощавый 17-лѣтній мальчикъ, съ красивымъ лицомъ, черными глазами и черными длинными волосами. Онъ былъ въ сюртукѣ.

Онъ тихонько подошелъ къ кровати, кивнулъ головой Анисьѣ Осиповнѣ и Василью Миронычу.

— Вы Кузьма Андреичъ, если не ошибаюсь?

— Да; а вы?

— Я? Ужели забыли Анисью Осиповну?.. Ради Бога, не подходите близко…

— Что съ нею?

— Горячка.

Кузьма Андреичъ печально посмотрѣлъ на сестру и отвелъ Анисью Осиповну въ сторону.

— Скажите, пожалуйста: отъ чего умеръ отецъ?

— Богъ его знаетъ. Говорятъ, что у него была пьяная горячка, и его нужно было лѣчить холодной водой и давать лѣкарство, чтобы онъ заснулъ, а Осипъ Андреичъ распорядился истопить баню. Въ банѣ онъ и умеръ.

— Вася! Вася!… зачѣмъ ты грому боишься… — проговорила больная, глядя въ потолокъ.

— Бредитъ. А это кто? — спросилъ Кузьма, указывая на молодого Иванова, который при восклицаніи Дарьи Андреевны поблѣднѣлъ.

— Это сынъ Иванова. Какъ вы право скоро всѣхъ перезабыли.

— Зачѣмъ онъ здѣсь?

— Онъ случайно зашелъ; вашъ братъ пригласилъ его подавать кушанья.

Кузьма Андреичъ ушелъ.

— Пойду и я въ кухню, — сказалъ обиженно Ивановъ.

— Тамъ лучше? А! вы обидѣлись, что франтикъ не поздоровался съ вами? Это не хорошо.

— Обидно видѣть мальчишку, который корчитъ изъ себя барина и прежнихъ друзей не узнаетъ.

— Я не думала, что вы такой мелочной человѣкъ. Однако, вамъ пора идти приготовлять.

Ивановъ ушелъ.

Горе Марины Осиповны еще болѣе увеличилось утромъ на другой день, когда она припомнила вчерашнія событія. Событія эти тяжелы и не для одного человѣка: жилъ человѣкъ съ нами, составлялъ звено семейства, никому не мѣшалъ, и вотъ его закидали землей, могильщики безъ всякаго сожалѣнія и уваженія къ трупу ногами стали утаптывать землю. Никогда ужъ этотъ человѣкъ не воротится, никогда не услышится его словъ, крика, брани, хохота; ужъ теперь онъ не утѣшитъ семью прибавкою жалованья, полученіемъ должности, подаркомъ женѣ, дочери или сыну. Никому ужъ онъ не сдѣлаетъ теперь зла и никому не помѣшаетъ. До обѣда и во время обѣда за упокой Андрея Иваныча и пожеланіе ему царства небеснаго многими выпито было очень много водки, такъ что послѣ обѣда обѣдавшіе дошли до такого безобразія, что чуть не разодрались и не перебили посуду, стулья и стекла въ окнахъ. Приличнѣе вели себя тѣ, которые, какъ напримѣръ судья, исправникъ и пр., часто посѣщали Андрея Иваныча; безобразничали же тѣ, которые никогда у него не бывали. Положимъ, что эти гости, наѣвшись и напившись до-сыта въ большой компаніи, за однимъ столомъ съ начальствомъ, совсѣмъ подъ конецъ обѣда позабыли, что они не въ гостяхъ, а на поминкахъ; положимъ, что отъ выпитой въ большомъ количествѣ водки, у нихъ явилась храбрость никого не бояться, не признавать никакихъ авторитетовъ, которые могутъ и должны когда-нибудь подвергнуться съѣденію червей, подобно Андрею Иванычу; положимъ, что они, одурѣвшіе отъ водки, считали себя въ правѣ ронять на полъ тарелки, какъ пріобрѣтенныя кривымъ путемъ; но во всемъ этомъ Марина Осиповна видѣла, какъ дѣлается человѣкъ ничтожнымъ, когда умретъ. Изъ обращенія множества гостей она замѣтила натянутость, точно ей хотѣли сказать: ты теперь вдова, ничто. Но не это ее мучило. Ее мучилъ пріѣздъ Кузьмы Андреича и предчувствіе чего-то недобраго. Съ самаго появленія его въ церкви и кончая вечеромъ, она была сама не своя, точно за нею кто-то подсматривалъ; ее неизвѣстно почему мучила совѣсть, она считала себя виноватою, но въ чемъ — она не могла додуматься. Кузьму никто не звалъ. Правда, Осипъ Андреичъ писалъ Ипполиту Аполлоновичу о смерти Андрея Иваныча, но о Кузьмѣ и помину не было. Онъ говорилъ вчера прямо за обѣдомъ при всѣхъ, что онъ больше не хочетъ жить у Платоновыхъ, не будетъ и учиться, а поступитъ на службу въ казенную палату, гдѣ есть двѣ свободныя писцовскія вакансіи съ девятирублевымъ жалованьемъ. Положимъ, думала Марина Осиповна, онъ не будетъ учиться и, стало быть, не станетъ требовать денегъ на книги, за ученіе и на одежду; но не будетъ ли онъ ввязываться въ ея управленіе домомъ и имуществомъ? Не захочетъ ли онъ, какъ братъ ея дѣтей, требовать отчетовъ отъ нея? Онъ и теперь считаетъ ее за какую-то постороннюю женщину въ домѣ; говоритъ нехотя — важно, смотритъ косо, свысока, да и другимъ оказываетъ какое-то пренебреженіе.

Марина Осиповна стала перебирать ложки, ножи и вилки, и все, что получше, положила въ шкатулку, намѣреваясь отнести ее послѣ чая къ отцу.

Между тѣмъ братья, спавшіе вмѣстѣ, проснулись рано. Поговоривъ о службѣ, о Платоновыхъ и дядѣ, Кузьма сказалъ брату:

— Вамъ бы, братецъ, не слѣдовало уѣзжать такъ рано.

— А что?

— Надо бы повѣрить имущество, составить опись.

— Ну, вотъ еще глупости!

— Нѣтъ, не глупости. Вы теперь, конечно, въ полученіи съ дома доходовъ не нуждаетесь.

— Оно бы, конечно, получать не мѣшало, потому что у меня своя семья. Но васъ много… я, пожалуй, и откажусь.

— А я отъ своей доли отказаться не могу, потому что я еще несовершеннолѣтній. Когда я буду совершеннолѣтній и стану занимать должность, тогда и я откажусь въ пользу малолѣтнихъ.

— Только едва-ли вы получите много съ дому. Лучше бы его продать.

— На это я несогласенъ, да и едва ли другіе согласятся, потому что за домъ здѣсь едва ли кто дастъ тысячу рублей, а его можно отдать подъ постой. Я слышалъ, здѣсь больницу хотятъ устроить. Но я говорю вовсе не о домѣ, а о вещахъ. Вѣдь у папаши серебра много осталось.

— Но я не думаю, чтобы то серебро, которое было вчера, принадлежало одному отцу. Вѣдь было шестьдесятъ-семь человѣкъ.

— А я знаю, что это папашино.

— Почему ты знаешь?

— У меня есть доказательства. Послѣ смерти первой мачехи осталась шкатулка. Эту шкатулку взяла себѣ Даша и клала туда лоскутки. Какъ-то передъ отъѣздомъ въ Егорьевскъ я былъ дома одинъ и перебиралъ въ этой шкатулкѣ лоскутки. На днѣ, подъ толстымъ листомъ бумаги, я нашелъ нѣсколько писемъ и полъ-листа бумаги, на которомъ было написано что-то похожее на вѣдомость. Я эти бумаги взялъ и спряталъ, но не понималъ, что на полулистѣ былъ написанъ мачехой подробный счетъ платьямъ, посудѣ и серебру, и съ тѣхъ поръ я часто читаю письма, къ ней писанныя родными, и этотъ счетъ.

— Это интересно. Онъ у тебя?

— У меня.

Кузьма досталъ изъ чемоданчика книжку и изъ нея вытащилъ засаленный и замаранный полулистъ бумаги. Осипъ Андреичъ стоя читалъ.

— Однако у отца-то много было въ то время добра… Э-э! — да она и меня не забыла пропустить: «дано Осипу въ день его свадьбы полдюжины серебряныхъ ложекъ чайныхъ, столько же столовыхъ; Катеринѣ въ приданое по дюжинѣ ножей и вилокъ, по полдюжинѣ серебряныхъ ложекъ, чайныхъ и столовыхъ». Однако хорошо она сестеръ одѣляла… А отецъ-то ея — протопопъ Третьяковъ не очень-то много далъ ей. «Мною принесено въ приданое: 12 столовыхъ серебряныхъ ложекъ, 12 серебряныхъ чайныхъ, полдюжины серебряныхъ бокаловъ, два мѣдныхъ самовара»…

— Когда нынче зимой отецъ былъ въ Егорьевскѣ, то онъ купилъ дюжину чайныхъ позолоченыхъ ложекъ.

— Ну, я ихъ что-то не видалъ… А въ самомъ дѣлѣ, Кузьма, не мѣшаетъ намъ потребовать отъ мачехи опись. Намъ съ тобой, конечно, не надо серебра, а вотъ — у насъ есть сестры, ихъ обижать грѣхъ… Теперь меня беретъ сомнѣніе: бокаловъ я не видалъ, а къ чаю даются, когда нѣтъ гостей, ложки польскаго серебра, изъ такихъ же ложекъ мы хлебаемъ и во время обѣдовъ. Я мачеху знаю; она женщина хитрая. Отца нѣтъ, контроля тоже, — она насъ не очень-то любитъ, особенно тебя и Дашу; пожалуй, Дашѣ она и ничего не дастъ.

— Вотъ поэтому-то я и прошу васъ настоять на описи.

— Но какъ приступить. Неловко.

— Позвать члена отъ дворянской опеки; провѣрить съ этимъ счетомъ.

— Какой ты злой!

— Тутъ не злость, а справедливость.

— Нѣтъ; зачѣмъ заводить непріятности. Мы лучше домашнимъ образомъ. Вотъ сберемся всѣ за чаемъ и попросимъ написать, что у нея есть, и потомъ распредѣлимъ, кому что слѣдуетъ. Жаль, что Даша нездорова.

Подъ вліяніемъ предшествовавшихъ дней и преимущественно вчерашняго всѣ собравшіяся въ столовую къ чаю лица имѣли грустный видъ. Всѣ молчали, потому что Марина Осиповна сидѣла, упершись на руки, какъ убитая великимъ горемъ; изъ другихъ комнатъ слышался плескъ, журчанье и шлепанье — тамъ мыли полы. Даже Владиміръ съ Евлампіей сидѣли смирно, поглядывая неопредѣленно то на мать, то на Кузьму, то на Осина Андреича.

— Не знаю, право, сколько заплатить Зеленихѣ и Ивановой, — сказала какъ будто про себя Марина Осиповна.

— Что жъ имъ платить! Если онѣ готовили кушанья, то вѣроятно ѣли какъ никогда. Онѣ должны быть и за это благодарны. А за мытье половъ можно дать и по десяти копеекъ каждой, — сказала Марѳа Антоновна.

— Я думаю дать имъ холста; у меня есть старое, оно уже никуда не годится.

— И прекрасно. А лошадь, я думаю, Ося, намъ не мѣшало бы купить.

— Пожалуй. Только она плохая. Ну, да это ничего; въ селѣ, на вольномъ корму, откормится. Возокъ я тоже непремѣнно возьму. Папаша сказывалъ, что онъ заплатилъ за него тридцать рублей, но я, пожалуй, дамъ десять, потому что много на починку выйдетъ.

— Вамъ, мамаша, будетъ и одной коровы. Подарите мнѣ другую, — сказала Марѳа Антоновна.

— Нѣтъ, я ея и не продамъ даже. Покойный говорилъ, что онъ ее дастъ въ приданое Марьѣ Андреевнѣ. А вотъ ужъ если дѣло дошло до продажи и дѣлежа вещей покойнаго, то я думаю, садъ бы можно продать не весь, а по уголъ. Та часть совсѣмъ лишняя.

— Но кто же его купитъ? Къ тому же какъ домъ, такъ и садъ теперь принадлежатъ дѣтямъ папаши. Старшіе же братья и сестры наши живутъ въ разныхъ мѣстахъ, и если не будутъ требовать своихъ долей съ доходовъ, то, въ случаѣ продажи дома или мѣста, потребуютъ свои части… — сказалъ Осипъ Андреичъ.

— Эдакъ мнѣ ничего не достанется.

— Вамъ придется только седьмая часть.

— Мало же я заслужила! — и Марина Осиповна заплакала. Всѣ замолчали.

— Мамаша! Вы отдайте мнѣ халатъ папашинъ. Современемъ я выплачу деньги за него, — сказалъ Кузьма Андреичъ.

— Что вы, Господь съ вами! Вѣдь Андрей Иванычъ въ немъ въ баню ходилъ; его мертваго въ халатѣ принесли, — проговорила съ ужасомъ Марина Осиповна.

— Я не трусливъ.

— Но я ужъ его отдала Трифону.

— Напрасно. Халатъ, я думаю, стоитъ рублей десять. А сапоги тоже подарили?

— Сапоги я отдала Мирону Иванову.

— Чтобы онъ ихъ пропилъ?

— Онъ не пьяница, — замѣтилъ Осипъ Андреичъ.

— И молодому Иванову тоже дали что-нибудь? — опять спросилъ Кузьма Андреичъ.

— Неужели, по-вашему, я все негодное должна держать въ комнатахъ? — обидѣлась Марина Осиповна.

— Я не думаю, чтобы у папаши было что-нибудь негодное; напримѣръ тюфякъ, что унесъ этотъ мѣщанинишко, могъ бы пригодиться для кого-нибудь и почище его.

— Не мнѣ ли это?

— Полно тебѣ, Кузьма! Ты еще мальчикъ молодой, а суешься не въ свое дѣло, — сказалъ Осипъ Андреичъ и всталъ.

— Нѣтъ, мое дѣло и ваше дѣло. У насъ еще двѣ сестры на возрастѣ, потомъ Володя и Евлаша маленькіе, — горячился Кузьма.

— И тебя не спросятъ, какъ устроить ихъ судьбу, — сказалъ сердито Осипъ Андреичъ.

— Я требую, чтобы всему имѣнію, особенно серебру, была сдѣлана опись, пока мы здѣсь.

Всѣ пришли въ ужасъ; у всѣхъ языки оцѣпенѣли. Марину Осиповну точно обухомъ ударило по головѣ.

— Дуракъ, братъ, ты и больше ничего, — сказалъ Осипъ Андреичъ не своимъ голосомъ.

— Какъ вы учтивы, молодой человѣкъ! — сказала Марѳа Антоновна.

Марья Андреевна отъ испуга заплакала.

Марина Осиповна встала, выпрямилась и съ волненіемъ проговорила:

— Покорно благодарю, Кузьма Андреичъ! Покорно благодарю! Чужіе люди выучили васъ добру — нечего сказать… выучили… Что вы, грабить меня намѣрены, что ли? Что же вы молчите?.. Безсовѣстный вы, безсовѣстный.

— Дайте намъ опись…

— Хорошо!! Осипъ Андреичъ! Марѳа Антоновна! Марья Андреевна! пожалуйте… Я все покажу… Володя и Евлаша… бѣдные мои! — проговорила рыдая Марина Осиповна и пошла изъ столовой.

— Скотина ты, Кузьма! Помни ты все это, слышишь!! — проговорилъ угрожающимъ голосомъ Осипъ Андреичъ.

— Вы отступитесь? — спросилъ брата Кузьма и всталъ.

— Уѣзжай-ка, братъ, лучше туда, откуда пріѣхалъ, — и Осипъ повернулъ брата къ двери.

— Хорошо.

И Кузьма Андреичъ ушелъ изъ дому.

Долго онъ бродилъ по набережной, стараясь провѣтриться и настроить свои мысли на надлежащій ладъ. Сперва онъ находилъ, что поступилъ честно и благородно; требовалъ онъ не за себя, а за безсловесныхъ сестеръ, которыхъ мачеха могла обидѣть всегда, особенно Дарью, которую онъ очень любилъ и болѣзнь которой относилъ къ вліянію мачехи; потомъ онъ пришелъ къ тому заключенію, что онъ погорячился и ему нужно бы было выжидать. Но и тутъ показалось, что мачеха могла уже все цѣнное запрятать для себя заблаговременно, и поступокъ Осипа Андреича показался ему нехорошимъ. Впрочемъ, отъ Осипа онъ и не ждалъ защиты, такъ какъ тотъ и прежде не любилъ его. Пошелъ онъ къ судьѣ, какъ уѣздному предводителю дворянства, попросилъ его сдѣлать опись имѣнію, но тотъ отказался подъ тѣмъ предлогомъ, что его заявленіе, какъ заявленіе одного члена и притомъ несовершеннолѣтняго, ничего не значитъ; что же касается до части доходовъ съ дома, то онъ будетъ наблюдать за этимъ. Когда Кузьма сталъ возражать, судья рѣзко замѣтилъ ему, что онъ еще слишкомъ молодъ, чтобы учить людей старше его.

Послѣ обѣда Кузьма Андреичъ уѣхалъ на пароходѣ въ Егорьевскъ, оставивъ мачеху больною въ постели.

Осипъ Андреичъ тоже уѣхалъ домой, а жена его съ дѣтьми осталась ухаживать за больной Мариной Осиповной.

Домъ Яковлева превратился въ больницу.

XIV.

Прошло двѣ недѣли.

Марина Осиповна пролежала только двое сутокъ, а Марѳа Антоновна прожила у нея съ недѣлю, но ей жизнь въ Ильинскѣ такъ опротивѣла, что она рѣшилась съѣздить поразвлечься въ Егорьевскъ, куда и уѣхала, оставивъ у Марины Осиповны дѣтей. Дарья Андреевна начинала выздоравливать, но поправлялась медленно; Анисья Осиповна уже не находила надобности постоянно дежурить при больной и только ежедневно просиживала у нея часа по два, по три. Марья Андреевна скучала, сидѣла молча, вздыхала и часто плакала. Ея женихъ Павловъ пересталъ ходить къ ней, а отъ Зеленихи она узнала, что онъ ходитъ въ домъ состоятельнаго помѣщика Акулова и по всей вѣроятности женится на его единственной дочери, ежели только не воспрепятствуетъ мать невѣсты. Марина Осиповна это тоже узнала и, сообразивъ, что теперь на ея шеѣ находятся двѣ дѣвицы, измѣнила и съ нею прежнія дружескія отношенія.

— Что же вы все это сидите безъ дѣла, точно женишка ждете? Не умѣли хорошенько обходиться съ нимъ, вотъ онъ и не ходитъ, — сказала она однажды Марьѣ Андреевнѣ.

— Виновата развѣ я, мамаша?

— Вы только хохотать умѣете да наряжаться не къ лицу. Ну, что вы теперь будете дѣлать? На что вы способны?

— Ну, чѣмъ же я виновата! Господи! — И она заплакала.

— Вотъ глупая-то дѣвица! — сказала Марина Осиповна и ушла. Марья Андреевна ушла въ дѣтскую, гдѣ Дарья Андреевна сидѣла на кровати и разсматривала вязанье Анисьи Осиповны.

— Ахъ я несчастная, несчастная… — зарыдала Марья Андреевна.

Дарья Андреевна и Анисья Осиповна взглянули на нее, но ничего не сказали. Анисья Осиповна тоже знала объ охлажденіи къ Марьѣ Андреевнѣ ея жениха и сообщила объ этомъ своей подругѣ. Дарья Андреевна уже много знала, но отъ нея еще скрывали смерть отца, а говорили, что онъ уѣхалъ, неизвѣстно зачѣмъ, въ Егорьевскъ.

— О чемъ это вы, Марья Андреевна, плачете? Вѣдь вы скоро замужъ пойдете, — сказала съ улыбкой Анисья Осиповна.

— Охъ! Несчастная я…

— Да въ чемъ дѣло, Маша? — спросила сестру Дарья Андреевна.

— Подлецъ Павловъ… охъ… Вчера встрѣтился со мной и не кланяется. Я ему говорю: «спѣсивы стали. Другую, молъ, вѣрно невѣсту нашли». А онъ — «ну, хоть бы и такъ!», говоритъ.

— Стоитъ объ чемъ печалиться! Вѣдь онъ пьяница, и ты знала это. Неужели тебѣ пріятно жить съ пьяницей? — говорила Дарья Андреевна.

— Да теперь… мачеха…

Анисья Осиповна взглянула на нее и приложила палецъ къ губамъ. Марья Андреевна вышла.

— Ты что-то скрываешь, кажется? — спросила Анисью Осиповну Дарья Андреевна съ полуиспугомъ.

— Какая ты нынче недовѣрчивая стала. Все дѣло въ томъ, что Марина Осиповна теперь грызетъ ее за то, что она только весь день наряжается и торчитъ въ бесѣдкѣ, а Павловъ не ходитъ. А ты знаешь, что Марья Андревна не спуститъ. Ну, вотъ у нихъ ссоры и драки; я думаю, что у Марьи Андреевны порядочно выдергано волосъ.

— Что же это папаша не ѣдетъ?

— Я слышала, что онъ захворалъ тамъ.

Дарья Андреевна легла и долго молчала. Анисья Осиповна развлекала ее часа два и ушла, когда она заснула.

— Пожалуйста, Марина Осиповна, ты не говори Дашѣ объ Андреѣ Иванычѣ. Она еще слаба и не вынесетъ, пожалуй. Я ей сказала, что отецъ боленъ, и едва-едва успокоила. Послѣ, какъ совсѣмъ выздоровѣетъ, тогда можно сказать прямо да и къ тому времени она много передумаетъ и ей не такъ тяжело будетъ услышать грустное извѣстіе, — просила Анисья Осиповна сестру.

— Сказать придется, пожалуй, скоро, потому что завтра суды наши съѣзжаютъ отъ насъ. Она услышитъ возню, — сказала Марина Осиповна.

— Ну, я завтра приду пораньше.

Подошедши къ своему дому, Анисья Осиповна увидала у подъѣзда солдата съ ружьемъ, ходящаго отъ подъѣзда до угла. Въ прихожей наверху тоже сидѣлъ солдатъ. Анисья Осиповна испугалась.

Вѣра Петровна плакала, а Викторъ Осиповичъ, лежа на диванѣ, хладнокровно курилъ сигару.

— Что такое, мамаша? — спросила Анисья Осиповна Вѣру Петровну.

— Охъ! — только сказала Вѣра Петровна и развела руками, продолжая плакать.

— Отца арестовали, — сказалъ Викторъ Осиповичъ съ неудовольствіемъ.

— Гдѣ отецъ?

— Тамъ, — Викторъ Осиповичъ указалъ на дверь, ведущую въ другія комнаты и въ кабинетъ Зиновьева.

Анисья Осиповна ушла въ кабинетъ.

Осипъ Флорычъ лежалъ на кровати въ кафтанѣ и смотрѣлъ въ потолокъ.

— Долго ли ты станешь шататься изъ дому? Сколько времени ходишь и не могла меня до сихъ поръ предупредить, что противъ меня каверзы затѣваются, — проговорилъ сердито Осипъ Флорычъ.

— Я ничего не слыхала, я постоянно съ Дашей была.

— У васъ всегда отговорки. Вы рады, что отецъ погибаетъ. Вонъ тамъ солдатъ поставили, да это пустяки, они меня не проведутъ. Онъ всталъ и началъ ходить по комнатѣ.

— Дочь, ты любишь меня? — спросилъ онъ вдругъ дочь.

— Вы знаете, что я васъ люблю.

— Ну, этого не замѣтно; а вотъ я тебя люблю… только ты этого не чувствуешь. Сядь сюда.

Онъ сѣлъ въ кресло и, подвинувъ стулъ для дочери, началъ шопотомъ.

— Меня обвиняютъ въ сокрытіи какого-то убійства. Назадъ тому пять лѣтъ нашли на дорогѣ убитымъ одного мѣщанинишка. Этотъ мѣщанинъ хотѣлъ на меня донести, что я муку поставляю съ пескомъ. Экую новость открыли! Всѣ это знали, и я это грѣхомъ не считаю, потому что пріемщики по закону должны отвѣчать; я имъ денежку плачу. А мѣщанинъ этотъ былъ золъ на меня за то, что я отказалъ ему отъ службы: вотъ онъ и сталъ наговаривать на меня всѣмъ, что я воръ и прочее. А тутъ я узналъ, что онъ намѣревается идти въ Егорьевскъ жаловаться на меня по начальству. И какая же онъ шельма! стали складывать кули на телѣги, а онъ трется около магазиновъ, а потомъ я узналъ стороной, что онъ хочетъ идти слѣдомъ за возами… Разумѣется, я сказалъ молодцамъ, чтобъ они опасались мѣщанина, а въ случаѣ чего, такъ и…

— Неужели? — съ ужасомъ перебила дочь.

— Молчи, я не приказывалъ того… Только вышло, что дорогой приказчикъ поспорилъ съ нимъ, потомъ напоилъ въ кабакѣ водкой, усадилъ его на возъ, онъ слетѣлъ съ возу и расшибся. Тѣмъ дѣло и кончилось. Сказали на слѣдствіи, что самъ убился; на слѣдствіи былъ и стряпчій и лѣкарь — все какъ слѣдуетъ. Приказчикъ этотъ померъ, только передъ смертью чортъ его угораздилъ сказать женѣ, что онъ мѣщанина зарубилъ, и будто приказалъ я… Жена молчала долго; потомъ, когда ей нечего стало жрать, она и стала требовать отъ меня денегъ. Я не сталъ давать — съ какой стати! Вотъ она донесла на меня, только успѣла ужъ издохнуть. Теперь и стали меня подозрѣвать, не я ли отравилъ ее. Чиновникъ, что былъ на похоронахъ у Яковлева, ужъ давно присылалъ мнѣ какія-то бумаги по этому дѣлу, но я отвѣчалъ, что это дѣло ужъ кончено; онъ требовалъ меня къ себѣ; я ему далъ денегъ — онъ взялъ, а вчера прислалъ мнѣ двѣ тетрадки: въ одной спрашиваетъ, на какой предметъ я далъ ему пятьсотъ рублей, не хотѣлъ ли я подкупить чиновника, а въ другой такая чепуха, страсть! Только есть въ этой тетрадкѣ такой вопросъ: знакомъ ли я съ канцеляристомъ Петровымъ и не давалъ ли ему порученій…

— Гдѣ этотъ Петровъ?

— Здѣсь живетъ — пьяница. Онъ писалъ Соломкиной прошеніе и пилъ съ ней въ кабакѣ водку. Отъ водки она и померла… И эта бестія теперь говоритъ, что онъ будто получилъ отъ меня какой-то порошокъ и думалъ, что соль, взялъ да и всыпалъ его въ рюмку пьяной Соломкиной.

Дочь сидѣла блѣдная; ее пробирала дрожь.

— Ты не бойся, противъ меня нѣтъ никакихъ уликъ и я ни въ чемъ не виноватъ. Вотъ тебѣ пакетъ. Мнѣ хранить его нельзя, потому что меня совсѣмъ подрѣзали на под рядахъ; за мной считаютъ какіе-то долги… Теперь я бѣдный… Здѣсь все.. Раздѣлите все вмѣстѣ…

Въ кабинетъ заглянулъ солдатъ и уптеръ-офицеръ.

— Это они смотрятъ, тутъ ли я.

— Что жъ я буду дѣлать съ конвертомъ?

— Спрячь до поры до времени, а мнѣ держать негдѣ. Меня, можетъ-быть, и обыскивать будутъ.

Аписья Осиповна заплакала; но въ кабинетъ вошелъ чиновникъ особыхъ порученій, стряпчій и депутатъ отъ купечества; Анисьѣ Осиповнѣ велѣли выйти. Когда она вышла изъ кабинета, то наткнулась на Вѣру Петровну, которая намѣревалась стать у дверей и слушать, о чемъ будутъ говорить вошедшіе туда.

— Что тебѣ говорилъ Осипъ Флорычъ? — спросила она Анисью Осиповну.

— Особеннаго ничего… Пойдемъ же туда, въ комнаты.

— Я хочу послушать.

— Нехорошо. Еще кто-нибудь отворитъ дверь и замѣтитъ васъ.

Аннсья Осиповна не знала, что ей дѣлать съ пакетомъ. Отдать ли его теперь мачехѣ или куда-нибудь спрятать. Но если отдать, то мачеха пожалуй забудетъ спрятать его, и тогда Викторъ Осиповичъ можетъ утащить его; спрятать покуда, потому что могли, пожалуй, сдѣлать обыскъ и у нея. Посовѣтоваться съ Вѣрой Петровной Анисья Осиповна считала безполезнымъ на томъ основаніи, что отъ нея и прежде трудно было добиться какого-нибудь дѣльнаго совѣта. Она рѣшилась сходить къ протопопу Третьякову.

Сергѣй Иванычъ сидѣлъ у окна въ средней комнатѣ съ обклеенными обоями стѣнами, на которыхъ висѣли зеркала и картины, изображающія архіереевъ и генераловъ; полъ устланъ коврами, на окнахъ и у оконъ стоятъ цвѣты, а вдоль стѣны, выходящей на улицу, по потолку тянется плющъ; около дверей тоже тянется по палочкамъ плющъ. Здѣсь много мебели, такъ что хотя въ комнатѣ и три окна, но она кажется небольшою, въ ней пахнетъ чѣмъ-то похожимъ на смѣсь резеды съ ладономъ, въ ней немножко темно, скучно и замѣчается отсутствіе жизни. Сергѣй Иванычъ сидѣлъ у окна въ сѣромъ старомъ подрясникѣ и читалъ книгу, причемъ на носу его торчали очки въ мѣдной оправѣ.

— Анисья Осиповна!.. Какими это судьбами? — проговорилъ старикъ, увидя вошедшую дѣвушку, всталъ, подошелъ къ ней и по обыкновенію перекрестилъ.

— Садись! садись… Татьяна Ѳедоровна!.. — суетился старикъ, держа въ одной рукѣ очки.

— Вы не суетитесь, дѣдушка, ничего не надо.

— Ну, какъ! Я еще самъ не пилъ чаю. Ну, каково здоровье вашихъ? Какъ моя Дашечка поправляется?

— Даша поправляется.

— Слава Богу, слава Богу. Я было побаивался — какъ бы она да не умерла безъ покаянія. Ну, а отецъ?

— Ахъ, дѣдушка, бѣда случилась съ нами.

— Слышалъ. Говорятъ, караулъ приставили.

— Да. Нельзя ли, дѣдушка, сдѣлать такъ, чтобы не было этого караула?

— Я съѣзжу къ этому чиновнику, попрошу его… Я еще не знаю подробно, въ чемъ дѣло.

— Онъ мнѣ кое-что сказалъ. — И Анисья Осиповна передала старику разсказъ отца и отдала ему пакетъ.

— Эхъ Осипъ, Осипъ!.. Да, дѣло плохое, если пойдетъ по нынѣшнимъ порядкамъ. Нехорошо.

— Что же ему сдѣлаютъ?

— Могутъ много худого сдѣлать, если только онъ не вывернется… Ты пойди къ Татьянѣ Ѳедоровнѣ, скажи, чтобы она велѣла Андрею закладывать лошадь.

Татьяна Ѳедоровна сидѣла въ комнаткѣ, выходящей во дворъ, у окна, которое было отперто. Она вязала чулокъ, передъ нею на столѣ открытая книжка, которую она впрочемъ не читала, а смотрѣла въ окно на курицъ и индѣекъ, часто вскрикивая на нихъ. Она разспросила о здоровьѣ Яковлевыхъ и ея отца, спросила о причинѣ ареста Осипа Флорыча и замолчала. Когда уѣхалъ протопопъ, сдѣлалось такъ скучно, что если бы не дѣло отца, то Анисья Осиповна убѣжала бы. Вообще Татьяна Ѳедоровна женщина неразговорчивая да и едва ли могла о чемъ-нибудь, кромѣ хозяйства, думать. Анисья Осиповна заводила разговоръ съ разныхъ предметовъ, но Татьяна Ѳедоровна или охала, или смотрѣла въ окно. Посидѣла Анисья Осиповна съ четверть часа около молчаливой старушки, и это время показалось ей часомъ. Невозмутимость и апатія старухи какимъ-то холодомъ вѣяли на Анисью Осиповну и она думала: «неужели подъ старость и я буду такая? Отчего это произошло въ ней?..» А довело Татьяну Ѳедоровну до такого состоянія множество причинъ. Ей какъ-то удалось прожить много лѣтъ не полюбивъ мужчины, приходилось завидовать счастью женщинъ, радоваться горю женъ. Потомъ пошли разныя потери; подруги умирали, она старѣлась, ей оставалось мирно кончать свою жизнь. Ей не нравились развлеченія, она полюбила однообразіе, сдѣлалась молчалива, и все ея соображеніе шло на заботу объ экономіи; когда же, во время болѣзни, ей приходила мысль о смерти, тогда она все земное считала прахомъ, но у здоровой жадность къ деньгамъ, къ скопленію бездѣлушекъ и скупость — составляли для нея наслажденіе. Анисья Осиповна ушла въ залу, гдѣ прежде сидѣлъ Сергѣй Иванычъ; взяла-было со стола книгу, которую читалъ протопопъ, и положила назадъ. Походила по комнатѣ, — скучно, тяжело, тихо такъ, что изъ другой комнаты слышно тиканье часовъ. Встала она у окна и задумалась; ей стало грустно, сердце ея щемило, къ глазамъ подступали слезы. А на улицѣ было хорошо: небо голубое, чистое, заходящее солнце золотитъ стекла въ окнахъ, деревья кажутся ярче, чѣмъ днемъ, а бѣлые листья американскаго тополя такъ и блестятъ. На улицѣ жизнь: посреди дороги играютъ ребята, у домовъ сидятъ мѣщанки, перехаживаютъ съ мѣста на мѣсто мужчины въ ситцевыхъ рубахахъ съ трубками въ зубахъ и безъ трубокъ; около нихъ бродятъ собаки, помахивая хвостами, кое-гдѣ по заплоту крадется къ воробышку котенокъ. Зато никто здѣсь не проѣдетъ. Всѣ разсуждаютъ громко, одни о дороговизнѣ, о безденежьѣ, другіе о слѣдствіи надъ Зиновьевымъ. Отовсюду слышится имя Зиновьева, приправляемое различными чисто-русскими эпитетами… Голова закружилась у Анисьи Осиповны отъ людскихъ пересудовъ, которые даже и ее ни во что ставятъ; больно ей сдѣлалось, и она горько заплакала.

— Въ самомъ дѣлѣ, что мнѣ жить здѣсь? Пойду куда-нибудь.

Но куда и зачѣмъ — она не могла придумать.

Пріѣхалъ протопопъ. Прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ

— Дѣла — дѣла! — какъ сажа бѣла, — сказалъ онъ и сѣлъ.

— Что же. Нельзя, говоритъ, снять арестъ… Я сталъ просить, — умаливать — онъ меня стыдить. А потомъ сказалъ мнѣ: «некогда!» и ушелъ. Грубіянъ! каналья! — говорилъ задыхающимся голосомъ протопопъ. Успокоившись немного, онъ продолжалъ: — Поѣхалъ къ исправнику. Тотъ тоже въ печали. Плохо, говорилъ, будетъ всѣмъ. Отъ него я узналъ, что домъ отъ Осипа отберутъ за долги, а Маринѣ и дѣтямъ Яковлева пенсіи не будетъ, потому что и покойный Андрей снова притянутъ къ суду.

— Что же мнѣ-то дѣлать, дѣдушка?

— Богу молиться надо — одно утѣшеніе. Я вотъ ужо напишу Ипполиту Аполлоновичу, чтобы онъ тебѣ женишка пріискалъ. А такъ жить нельзя: въ пакетѣ, что отдала мнѣ на сохраненіе, вѣроятно, сумма небольшая. Домъ отберутъ, такъ вамъ надо будетъ квартиру-то нанять. Ну, да я васъ пущу къ себѣ, только Виктора мнѣ не надо. Я ужо поговорю кое-кому о томъ, чтобы его хоть въ приказчики взяли. Ты пила чай?

— Нѣтъ, благодарю… Мнѣ надо навѣстить Дашу.

Она ушла пѣшкомъ, не согласившись проѣхаться въ дрожкахъ протопопа. Народъ, сидящій у своихъ калитокъ, уже вяло разговаривалъ, часто зѣвая; родители звали дѣтей домой съ бранью, потому что тѣ готовы были играть хотя бы всю ночь; кое-гдѣ появились караульные съ трещотками и толстыми палками въ рукахъ. И много пришлось Анисьѣ Осиповнѣ услышать нелестныхъ замѣчаній и остротъ, отпускаемыхъ ей безъ всякаго стѣсненія какъ большими, такъ и ребятами; и хотя она была дѣвушка нетрусливая, но у нея заболѣла голова; ей не вѣрилось, что она видитъ и слышитъ горожанъ, съ такимъ презрѣніемъ разсуждающихъ о ней; ей хотѣлось, чтобы все это, и разговоры, и ядовитыя улыбки, и насмѣшливые взгляды, и позы показались ей сномъ. Но это была дѣйствительность.

Вонъ и домъ видно; часовой ходитъ съ ружьемъ. Съ одной скамейки встаетъ лысый, худощавый мѣщанинъ съ жесткими черными руками. Его пошатываетъ.

— Отстань, — унимаетъ его женщина.

— Знаю! — отвѣчаетъ онъ. И подходитъ къ Анисьѣ Осиповнѣ.

— Наше почтеніе, барышня! Сорокъ-два съ кисточкой! — говоритъ онъ и протягиваетъ ей ладонь.

Анисья Осиповна хочетъ пройти.

— Заважничались, барышня, только не кстати, потому, значится, къ примѣру, съ тятенькой вашимъ нехорошо.

— Отстань! Ты еще попадешься: развѣ не видишь, какая ему нонѣ честь — солдаты его стерегутъ, — говоритъ другой мѣщанинъ.

— Много вамъ, барышня, благодарны за гривенки, что вы съ вашей покойной мамашей помогали намъ. Только напрасно вы безпокоились, потому теперь, говорятъ, вамъ самимъ придется положить зубы на полку. Не разочли!

— Эка! Будто онѣ не понимаютъ, что собрать съ насъ деньги — куды какъ легко, только исполнить то, на что капиталы собраны, труднѣе, чѣмъ подать милостынку.

— Да развѣ я виновата? Отецъ виноватъ, ему говорите! — сказала Анисья Осиповна со слезами.

— Оставьте ее!.. И впрямь она безвинна.

— Одного поля ягода.

На другой день весь Ильинскъ всполошился: Зиновьевъ убѣжалъ; Зиновьева не могли укараулить солдаты, и не видали сторожившіе свои дома домовладѣльцы. Народъ толпился передъ домомъ Зиновьева, точно тамъ совершилось какое-то чудо. Всѣ дивились смѣтливости Зиновьева и никакъ не могли рѣшить, куда онъ могъ уйти изъ такого небольшого города; но были и такіе, которые не вѣрили, чтобы Зиновьевъ могъ уйти изъ города, а утверждали, что онъ гдѣ-нибудь спрятался. Начальство тоже всполошилось; обыскало оно домъ какъ Зиновьева, такъ и Яковлева, обыскало почти всѣ сады въ городѣ, амбары, шныряло въ проходахъ между кладью — нигдѣ нѣтъ Зиновьева. Тогда еще въ Ильинскѣ не было телеграфа, поэтому посланы были гонцы по всѣмъ дорогамъ, и съ трактовой узнали, что Зиновьевъ уѣхалъ на почтовыхъ въ Егорьевскъ. Черезъ недѣлю получено и изъ Егорьевска извѣстіе, что Зиновьева на другой день послѣ исчезновенія его изъ Ильинска многіе видѣли, и онъ даже былъ у Ипполита Аполлоновича; потомъ онъ, какъ ключъ, словно въ воду канулъ.

Одна только Анисья Осиповна видѣла, какъ онъ спускался внизъ изъ столовой, изъ который былъ сдѣланъ ходъ въ кухню. Онъ былъ въ тепломъ кафтанѣ, въ теплой фуражкѣ, подъ лѣвой мышкой у него былъ сакъ-вояжъ, а въ правой рукѣ онъ держалъ трость съ стальнымъ набалдачникомъ. Это было часу во второмъ ночи, когда въ домѣ спали всѣ, даже и часовой, сидѣвшій въ прихожей, только одна Анисья Осиповна не спала. Спальня находилась рядомъ со столовой, и поэтому она, услышавъ шорохъ, вышла со свѣчой въ столовую.

— Вы куда, папаша? — спросила она отца шопотомъ отъ испуга.

— Въ садъ, — отвѣчалъ онъ.

— А сакъ-вояжъ?

— Молчи!..

И онъ, погрозивъ ей палкой, спустился внизъ.

Въ кухнѣ никого не было, потому что кучеръ еще вечеромъ увезъ, при смѣхѣ и остротахъ мѣщанъ, возокъ за городъ въ кузницу, чтобы починить одно колесо, и затѣмъ не являлся ни съ возкомъ, ни съ лошадьми, а кухарка спала въ сѣняхъ. Слышала Анисья Осиповна, какъ отецъ отпиралъ въ кухнѣ окно, потомъ заперъ его; слышала, какъ залаяла-было собака, но скоро затихла; а по скрипу двери, ведущей въ огородъ, она поняла, что онъ ушелъ въ садъ. Но на опросы слѣдователя она сказала, что спала и хватилась отца утромъ. Стали искать кучера и нашли въ селѣ, недалеко отъ Егорьевска. Но и онъ отозвался незнаніемъ; кузнецъ же показалъ, что у кузницы дѣйствительно стоялъ возокъ и были привязаны двѣ лошади Зиновьева; потомъ и кучеръ Зиновьева куда-то исчезъ и больше не являлся, а ночью и возокъ съ лошадьми укралъ кто-то.

XV.

Прошло еще двѣ недѣли. Къ началу третьей Дарья Андреевна уже настолько выздоровѣла, что стала выходить изъ дому. Теперь она уже знала о смерти отца; сперва, конечно, поплакала, по потомъ успокоилась. Теперь она была свободна, задерживать дольше ее здѣсь некому, но у нея явилась робость вслѣдствіе неокрѣпшаго еще организма. «Я слаба, передо мною открывается широкая дорога — идти хоть куда, но вынесу ли я трудовую жизнь?» Ей думалось, что прежде ей дѣйствительно не предстояло надобности жить работой, потому что она могла жить подъ видомъ гостьи у родни, которой много, и въ пріютѣ ей никто бы не отказалъ; но теперь обстоятельства измѣнились.. Братъ Осипъ писалъ ей: «если тебѣ не скучно — пріѣзжай ко мнѣ, только объ одномъ прошу: будь повѣжливѣе съ моей женой и не отказывайся помогать ей въ чемъ-нибудь; теперь тебѣ придется жить поскромнѣе». Дядя Ипполитъ Аполлонычъ тоже звалъ ее къ себѣ, но съ тѣмъ, чтобы она слушалась его жены, которая за это, пожалуй, будетъ обходиться съ нею, какъ съ родною дочерью. Братъ Кузьма совѣтовалъ жить у дѣдушки Сергѣя Иваныча, но племянницѣ его, Татьянѣ Ѳедоровнѣ, никакъ не хотѣлось, чтобы она жила у нихъ. Такъ что теперь приходилось дѣйствительно выбирать что-нибудь: или согласиться на приглашенія старшаго брата или дяди, жить у нихъ и во всемъ повиноваться имъ, или самой заняться какой-нибудь работой. Пуститься на первое Дарья Андреевна не могла, потому что ей и прежде было противно жить у родни и слушать ихъ хвастовство о благодѣяніи ближнему, — остается поступить куда-нибудь въ магазинъ. Но тутъ вспомнились ей слова швей о тяжеломъ житьѣ, и во всей ясности представилось положеніе бѣдной швеи, на которую богатые люди смотрятъ съ презрѣніемъ — что высказывалъ также и ея отецъ; представились ссоры изъ-за работы и платы съ швеями, насмѣшки, навязчивость и циническія выходки молодежи, непонимающей положенія бѣдной дѣвушки и всегда поэтому готовой на скандалы. «Тогда, если бы мнѣ было тяжело, я пошла бы къ отцу; уговорила бы его…», думала она; но ей сдѣлалось стыдно своей трусливости: «тогда бы я вполнѣ отдалась на волю отца. Нѣтъ, надо уѣхать отсюда и заняться чѣмъ-нибудь. Вѣдь живутъ же работой дѣвицы и слабѣе меня. А жить въ домѣ я не могу больше, — здѣсь все измѣнилось».

Дѣйствительно, въ это время многое измѣнилось. Суды изъ дома выѣхали, низъ былъ пустой, только одинъ сторожъ-старикъ, Николай, пріютился въ прихожей одного изъ бывшихъ судовъ. Какъ его ни уговаривали перейти сторожемъ въ судъ, онъ сказалъ: «покуда барышня, Дарья Андреевна, жива, по тѣхъ поръ не уйду изъ дому».

— А если и ея не будетъ? — спрашивали его.

— Ну, что жъ, при домѣ останусь, караулить стану, а кусокъ-то хлѣба у нихъ найдется.

И онъ постоянно былъ при дѣлѣ. Теперь не было лошади, не было Трифона и кухарки, корову одну Марина Осиповна продала, такъ что Николай исполнялъ должность кухарки или работника не хуже любой кухарки, и за это его кормили въ кухнѣ остатками кушаньевъ. Марина Осиповна осунулась, краска на лицѣ исчезла, у ней явились заботы; она больше молчала, тяжело вздыхала и старалась быть экономнѣе. Хорошо еще, что у нея были свои деньги, а то ей и семейству пришлось бы продавать за безцѣнокъ вещи. Горе ли, постигшее Марину Осиповну, или раскаяніе въ томъ, что она нехорошо поступала съ падчерицей, или что другое, только теперь Марина Осиповна обращалась съ Дарьей Андреевной, какъ съ родной дочерью: она уговаривала Дарью Андреевну не выходить на дворъ въ дождь, не сидѣть долго за работой, уговаривала ее ѣсть больше, раньше ложиться спать; словомъ, она не походила на прежнюю злую мачеху, что удивляло Дарью Андреевну и приводило въ злость ея сестру. Но Дарья Андреевна относила это къ ея ханжеству и, зная ее, она думала, что пусть только поправятся обстоятельства, мачеха еще хуже будетъ ее грызть за свои нѣжности и попрекать сиротствомъ. Вѣра Петровна съ Анисьей Осиповной жили въ Никольскомъ у священника Петропавловскаго, которому духовное начальство снова разрѣшило открыть школу для дѣтей, запретивъ воскресныя собранія. Домъ Зиновьева стоялъ съ заколоченными окнами и взятъ въ казну подъ опеку. Все это Дарья Андреевна видѣла, все это давило ее, и она твердо рѣшилась черезъ недѣлю непремѣнно отправиться въ Егорьевскъ. Хотя Анисья Осиповна и звала ее въ Никольское, но ей незнакомъ былъ хваленый ея подругой священникъ Петропавловскій; жить ей безъ дѣла у него не хотѣлось; учить ребятъ — она призванія не чувствовала. Печальна стала и Марья Андреевна: Павловъ считался уже формально женихомъ мѣщанской дѣвицы Акуловой и часто прогуливался съ ней мимо Яковлевскаго дома, а Николай говорилъ, что Павловъ всѣмъ говоритъ о Марьѣ Андреевнѣ, какъ о дурѣ; возлюбленный ея писецъ изъ суда тоже далъ тягу; мачеха смотритъ на нее косо, а если она за обѣдомъ хочетъ налить себѣ еще другую тарелку щей или супу, то мачеха останавливаетъ ее, говоря: оставьте къ вечеру; можетъ-быть, дѣти захотятъ, да вѣдь и старикъ Николай хочетъ ѣсть. Сперва Марья Андреевна огрызалась, но когда Марина Осиповна однажды сказала ей, что ее даже Осипъ Андреичъ не соглашается держать у себя, потому что она много ѣстъ, Марья Андреевна стала молчать, плакать о своемъ горѣ и послѣ обѣда уходила спать, а вечеромъ гуляла на набережной.

Разъ Дарья Андреевна возвращалась отъ протопопа Третьякова. Навстрѣчу ей попался Василій Миронычъ, который несъ сапоги, положивъ ихъ на плечо.

— Что съ вашей сестрой дѣлается? Сейчасъ я шелъ изъ кабака «Перепутье» — носилъ сапоги, да тѣсны вышли; такъ иду я по набережной и вижу: Марья Андреевна сидитъ на скамейкѣ, а около нея сидятъ двое приказныхъ.

— Не можетъ быть.

— Сами посмотрите. Я было хотѣлъ подойти, да только мнѣ что за дѣло.

— Я пойду…

— Ну, вотъ еще! Вы придете, васъ обругаютъ развѣ у приказныхъ много стыда… А вы, что же раздумали вѣрно работой-то заняться?

— Нѣтъ, я поѣду въ Егорьевскъ, только поправлюсь.

— Ну, если будете все поправляться, такъ изъ васъ праху не выйдетъ.

— Какъ такъ?

— А такъ, что не осилите. День проработаете, да два будете хворать. А это ужъ не работа; вы только другимъ будете въ тягость. Вамъ еще много нужно пережить до того, чтобы привыкнуть къ работѣ; вамъ нужно, какъ видно, легкое дѣло, — чтобы все шло шутя, потому что вы барышня, у васъ тѣлосложеніе нѣжное.

— Постараюсь привыкнуть.

— Это легко сказать. Нашъ братъ съ дѣтства выросъ въ нищетѣ, сколько видѣлъ горя, кажется, на всякую тяжелую работу годенъ, а иной разъ бываетъ такъ скверно, что все бы бросилъ да бѣжалъ куда-нибудь. Одно средство остается вамъ — выходить замужъ.

— Опять вы за свое! Ну, что вамъ за охота! Вы вѣрно забыли… помните, при громѣ?..

— Мало ли что было.

— Значитъ вы обманывали, книжками меня завлекли.

— Нѣтъ… не то… А то, что вы теперь въ такомъ положеніи.

— Въ какомъ?

— Я не говорю о вашей роднѣ того, что говорятъ въ городѣ, — нѣтъ, не это, но намъ право лучше было бы, если бы мы не видѣлись. Это вы поймете послѣ, когда побольше поживете… Согласитесь, между нами есть много разницы: я мѣщанинъ, а вы все-таки чиновническая дочь.

Они разошлись.

«Такъ вотъ онъ какой! А я его такъ любила, такъ привыкла къ нему; онъ такой былъ добрый и не походилъ на другихъ. Теперь оказывается, что онъ просто игралъ со мной и до сихъ поръ не понялъ меня. Впрочемъ, онъ правъ: кто знаетъ, что бы вышло изъ того, если бы я вышла за него замужъ? Я еще мало знаю людей».

Теперь она чувствовала себя спокойнѣе, свободнѣе и бодрѣе; на душѣ было легко.

«Съ нимъ все кончено. Теперь я свободна, а то все что-то удерживало меня здѣсь». Она ушла къ повивальной бабкѣ Марьѣ Васильевнѣ Дурышкиной, жившей въ небольшомъ мѣщанскомъ домѣ. Она у нея не бывала, а теперь рѣшилась познакомиться съ ней и посовѣтоваться.

— Извините, что я васъ безпокою. Я дочь умершаго виннаго пристава Яковлева — отрекомендовалась Дарья Андреевна Дурышкиной.

— Я васъ видѣла третьяго дня въ церкви… Знаю, знаю… Прошу садиться. Хотите кофе?

— Благодарю. Я къ вамъ пришла за совѣтомъ.

— О! это еще не уйдетъ!.. Я такъ рада, что вы пришли. Здѣсь такъ скучно, ужасъ! сперва было я познакомилась кое съ кѣмъ, но оказалось, что это все пустые люди. Какая глушь! Такъ бы и убѣжала…

Она засуетилась. Скоро появился кофе.

— Люди пьютъ чай, а я кофе, потому что кофе питательнѣе. Я въ Петербургѣ одинъ годъ почти только имъ и питалась… Сперва мнѣ здѣсь хорошо было жить, такъ что я устраивала вечера для того, чтобы завести знакомства, а черезъ него и практику, только я ошиблась: мужчины, какъ я замѣтила, рады провести время съ женщиной, попить, поѣсть, а дамы стали злиться, что я будто развратничаю. Меня перестали приглашать, и дошло до того, что я теперь вотъ уже съ полгода, какъ ни у кого не принимаю, живу жалованьемъ.

— Вы бы въ другое мѣсто перешли.

— Просила врачебную управу и инспектора, и вотъ уже пятый мѣсяцъ не могу получить отвѣта.

— А что, Марья Васильевна, могу я выучиться вашему занятію? — спросила хозяйку Дарья Андреевна.

— Можете; только вы много горя испытаете прежде, чѣмъ получите дипломъ. Нужно непремѣнно имѣть свои средства, чтобы сперва внести за ученіе деньги; потомъ надо, чтобы жить чѣмъ-нибудь два года.

— А много нужно?

— Если вы будете учиться тамъ, гдѣ есть университетъ, а не въ Петербургѣ, то еще ничего, но Петербургъ — это другое дѣло. Это прорва. Но самое главное — это, что вы молоды. Васъ не примутъ. Нужно по крайней мѣрѣ подождать два года. У васъ есть знакомые въ Петербургѣ?

— Нѣтъ.

— Ну, значитъ и ѣздить туда не слѣдуетъ… Видите что: есть вещи, которыя высказывать даже стыдно, но въ жизни бываютъ такія обстоятельства, что наша братья невольно, даже можно сказать съ отчаянія хватается, очертя голову, за послѣднее средство. Это средство нехорошо, но дѣлать нечего. Да вотъ хоть бы я. Я пріѣхала въ Петербургъ съ дядей. Онъ былъ вольноотпущенный, поступилъ къ одному трактирщику въ буфетчики. Трактирщикъ взялъ съ него залогъ, обѣщался платить хорошее жалованье. Прошелъ мѣсяцъ; торговля идетъ плохо, самъ трактирщикъ то и дѣло беретъ изъ выручки деньги, такъ что дошло до того, что нечѣмъ былъ платить половымъ. Дошло до того, что трактирщика посадили въ полицію, посуду и все, что было въ трактирѣ, отобрали отъ него вмѣстѣ съ трактиромъ и дядю прогнали, потому что трактирщикъ говорилъ всѣмъ, что его разорилъ буфетчикъ. Я жила кое-гдѣ въ горничныхъ, но нигдѣ не могла ужиться: или барыни были не хороши, или отъ мужчинъ не было покою. Когда дядя вышелъ изъ буфетчиковъ, то мы наняли комнату и стали жить вмѣстѣ; я кое на кого шила, а дядя игралъ на бильярдѣ; иногда выигрывалъ, но больше проигрывалъ; сталъ пьянствовать, буянить и, наконецъ, спился совсѣмъ и пустился во всѣ тяжкія, такъ что мнѣ пришлось скрываться отъ него. Наняла я за пять рублей комнату и стала жить одна. Тяжело было жить: нужно и за квартиру отдать, пить, ѣсть, сапоги купить, а работы мало… Много было мужчинъ, которые предлагали мнѣ деньги… я не рѣшалась… Мнѣ хотѣлось выйти замужъ по закону, но тамъ такихъ дураковъ мало… Выдался такой мѣсяцъ, что я впала въ отчаяніе: пришелъ безъ меня дядя, унесъ взятое мною отъ одной барыни шитье и скрылся. Какъ я ни увѣряла барыню, что шитье украли, она стала взыскивать пятнадцать рублей, а тамъ требуютъ за квартиру, за прошедшій мѣсяцъ. А тутъ подвернулся молодой приказчикъ… Деньги я уплатила и годъ жила хорошо, то есть была сыта и одѣта, а большихъ денегъ не было. Родила я мальчика; мой мужъ — хотя и незаконный, все-же мужъ: мы вмѣстѣ жили — сталъ хворать. Стала я думать, что будетъ со мною и съ ребенкомъ, если мужъ умретъ. Въ это хорошее время у меня много было знакомыхъ женщинъ такихъ же, какъ и я, были тоже и акушерки, и ученицы изъ института, вотъ онѣ и посовѣтовали мнѣ учиться, — «кусокъ хлѣба будетъ, говорятъ. Уѣдешь въ провинцію — свой хлѣбъ будетъ». Ну, я и поступила. Мужъ умеръ въ больницѣ, но у меня были знакомые, я ходила въ клубы, въ маскарады — одинъ угоститъ, другой на извозчика дастъ; завела другого мужа, но ему не нравился мой ребенокъ и онъ проходилъ съ полгода, а потомъ и отсталъ. Умеръ ребенокъ, я стала свободна, могла попрежнему заниматься шитьемъ и случалось зарабатывала порядочно. А тутъ кончила курсъ, подала прошеніе и уѣхала въ провинцію.. Трудно, трудно, Дарья Андреевна, нашему брату, вездѣ трудно. Еще другое дѣло, если бы я хотя гдѣ-нибудь въ пансіонѣ училась, — тогда я могла бы дѣтей учить, а то и теперь пишу, какъ Макарка огаркомъ.

— Не знаю, что и дѣлать мнѣ, Марья Васильевна. А больно мнѣ хочется самой жить.

— Что жъ, дѣло хорошее. Если умѣете шить, познакомьтесь съ мастерицами изъ магазиновъ и поступайте въ магазинъ. На чиновничество смотрѣть нечего — оно пользы не приноситъ. Въ нашемъ званіи дѣвушкѣ тогда хорошо, когда она имѣетъ капиталъ, съ которымъ можетъ по своему вкусу выбрать жениха, а безъ денегъ жениха нынче не скоро найдешь.

Онѣ разстались пріятельницами. Марья Васильевна приглашала ее приходить къ ней, когда угодно, но отъ приглашенія Дарьи Андреевны приходить къ нимъ отказалась, потому что она не любитъ Марину Осиповну, какъ одну изъ дамъ, повредившихъ ея репутаціи и практикѣ.

Разговоръ съ Марьей Васильевной подѣйствовалъ на Дарью Андреевну непріятно, такъ что она отложила мысль учиться повивальному искусству до болѣе благопріятнаго случая. Ей нравился совѣтъ поступить въ магазинъ, но на какія деньги она поѣдетъ туда? Есть у нея два шелковыхъ платья, драповое пальто и лисій салопъ, но кому ихъ продашь въ Ильинскѣ? Оставалось просить денегъ у протопопа Третьякова, и она рѣшилась завтра же идти къ нему за деньгами.

Мачеха, сидя въ кабинетѣ Андрея Иваныча, сводила какіе-то счеты.

— Ты одна?

— Одна.

— А гдѣ же сестра?

— Я ея не видала.

— Говорятъ, что она по набережной гуляетъ съ мужчинами, — сказала Марина Осиповна, смотря на Дарью Андреевну. — Конечно, я не имѣю права стѣснять ее, но я ея старше, мнѣ бы хотѣлось ее предостеречь… А какъ станешь говорить: я, говорятъ, не имѣю права давать совѣты. Я думаю отправить ее къ Ипполиту Аполлоновичу, онъ ей скоро найдетъ жениха.

— Пожалуй. Только ужъ отправьте насъ обѣихъ: со мной она больше будетъ дома сидѣть.

— О, что ты, что ты, Даша! Ты думаешь, я тебя гоню! Нѣтъ. Я прежде точно на тебя сердилась, но теперь… теперь я не отпущу тебя… Что я одна сдѣлаю, одна во всемъ домѣ…

— Отдайте въ постой.

— Да ужъ я и такъ говорила инвалидному начальнику; онъ обѣщалъ, только, говоритъ, полы надо новые сдѣлать.

— Дѣдушка говорилъ мнѣ, что онъ обладитъ дѣло съ больницей, ему уже обѣщали, что она будетъ въ нашемъ домѣ, только вверху.

— Ахъ, дай бы Богъ!.. Я придумала планъ, не знаю, какъ онъ тебѣ, Даша, покажется: я хочу открыть въ домѣ мелочную лавочку на свое имя.

— Что же, это хорошо.

— Только вотъ не знаю — кого бы посадить.

— А Николая?

— Онъ старъ… Помнится мнѣ, что ты говорила мнѣ, по пріѣздѣ сюда, о намѣреніи заняться шитьемъ… Я думаю, что это не совсѣмъ тебѣ идетъ! Работать на чужихъ не совсѣмъ-то пріятно. Такъ вотъ, если бы я открыла лавочку, намъ бы хорошо было торговать обѣимъ. Какъ ты объ этомъ думаешь?

— Я думаю — будетъ ли выгода?

— Какъ не будетъ!..

«Нѣтъ, матушка, думала въ постели Дарья Андреевна: ты меня не поддѣнешь. Теперь я поняла твои нѣжности со мной, хитрая! прежде, когда ты ни въ чемъ не знала нужды, я была тебѣ противна, а теперь, какъ пошла нужда — я и понадобилась. Нѣтъ, ужъ на меня не надѣйся».

Утромъ Марина Осиповна объявила, что она сама ѣдетъ въ Егорьевскъ хлопотать о больницѣ, потому-что она на Третьякова не надѣется, а пойдетъ сама къ губернатору.

— Зачѣмъ же вамъ ѣздить: вы меня пошлите; вы знаете, что я не изъ робкихъ.

— Но ты дѣвица…

— Если мнѣ не повезетъ, я попрошу дядю.

Марина Осиповна задумалась.

— Вы знаете, мамаша, что намъ дѣвушкамъ оставаться однимъ въ домѣ не совсѣмъ-то безопасно; а вы все-таки хозяйка.

— Пожалуй, поѣзжай.

Черезъ три дня Дарья Андреевна съ сестрой и въ сопровожденіи мачехи съ дѣтьми и старика Николая шли на пристань. На пристани въ числѣ провожатыхъ былъ и протопопъ Третьяковъ, и Марья Васильевна, и много чиновнаго люда.

— Такъ смотри же, Даша, пріѣзжай скорѣе, — говорила Марина Осиповна Дарьѣ Андреевнѣ на пароходѣ послѣ перваго звонка.

— Непремѣнно. Какъ только улажу, такъ и пріѣду.

— Тебѣ не мало ли денегъ. Я пожалуй дамъ еще рубля три.

— Нѣтъ, не надо… А если понадобится — я напишу.

Скоро пароходъ отплылъ. Провожающіе стали кланяться, кланялась всѣмъ и Дарья Андреевна. Она была очень рада, что такъ скоро вырвалась изъ родного города. Чувствовалась какая-то тоска, за то сердце билось радостно при мысли, что наконецъ-то она одна и свободна.

Но, полно, свободна ли? Не встрѣтится ли и въ Егорьевскѣ какихъ-нибудь препятствій, а денегъ-то не очень много было у Дарьи Андреевны — всего полтора рубля; однако Дарья Андреевна не обращала на это вниманія. Пароходъ уже далеко отплылъ отъ Ильинска, вотъ уже и Ильинскъ скрылся; по обѣимъ сторонамъ рѣки мужики и бабы сгребаютъ сѣно или роясь, по низменному берегу рѣки бурлаки тащатъ суденышко, кое-гдѣ верхомъ проѣдетъ баба или мужикъ въ рубахѣ, вездѣ видится трудъ. «Какъ хорошо!» — думаетъ Дарья Андреевна, вглядываясь въ эту жизнь, полную тяжелаго труда, и задумчиво смотритъ впередъ, не слушая глупой болтовни сестры и разговоровъ другихъ пассажировъ.

XVI.

Въ Ильинскѣ пассажировъ на пароходъ сѣло немного; кромѣ двухъ сестеръ, сѣли: одна изъ дочерей исправника, жена секретаря уѣзднаго суда, дьячокъ Богородицкой церкви, Духовской, который ѣхалъ въ Егорьевскъ со своей женой, Нимфодорой Ефремовой, хлопотать о дьяконскомъ мѣстѣ, еще одинъ купецъ и двое мѣщанъ. Всѣ эти лица Дарьѣ Андреевнѣ были или мало знакомы, или совсѣмъ незнакомы, но послѣ трехчасовой скуки на пароходѣ они всѣ разспросили ее, зачѣмъ она ѣдетъ въ Егорьевскъ и, получивши простой отвѣтъ, что она ѣдетъ по своему дѣлу, отстали отъ нея. Но Марья Андреевна, подсѣвши къ дьячихѣ, стала хвастать, что онѣ ѣдутъ къ совѣтнику-дядѣ, который въ губерніи имѣетъ большую силу, и что онъ въ нихъ души не чаетъ; поэтому они по перемѣнкѣ стали увиваться за сестрами, имѣющими родственникомъ такого туза, хотя и пользующагося въ губерніи не совсѣмъ-то хорошею репутаціею. Будь сестры въ настоящее время въ Ильинскѣ, онѣ бы не слышали большей лести, потому что всему Ильинску было извѣстно ихъ положеніе: всѣ знали, что Марина Осиповна не любила Дарью Андреевну; всѣ знали, что отъ Марьи Андреевны отказался женихъ, и притомъ еще отъявленный пьяница; всѣ считали Дарью Андреевну за сумасбродку, ведущую себя какъ-то свысока и по-новому, и, надо сказать правду, у этихъ людей не было къ обѣимъ сестрамъ особенной жалости. Но здѣсь, на пароходѣ, всѣ старались обращаться съ ними, особенно съ Дарьей Андреевной, любезно, ухаживали за ними, приглашали ихъ откушать съ ними чайку, и у каждаго на это были свои причины: совѣтникъ Яковлевъ слылъ въ губерніи за такое лицо, который можетъ выхлопотать должность какъ свѣтскому, такъ и духовному лицу. Это ухаживанье Дарьѣ Андреевнѣ весьма не нравилось, но Марья Андреевна таяла и млѣла отъ ухаживаній. У нея была на это причина — она даже тутъ искала себѣ жениха. Дарьѣ Андреевнѣ казались противными ея смѣшки на всю палубу; но имѣла ли она право сдерживать ее? Однакожъ она попробовала.

— Маша, ты бы поскромнѣе вела себя.

— А что?

— Посмотри, вонъ тамъ пассажиры второго класса смѣются и указываютъ на нашу сторону.

— А пусть ихъ хохочутъ! — и она захохотала и, немножко подумавъ, прошлась по палубѣ. Съ ней заговорилъ пассажиръ изъ второго класса, но скоро отсталъ.

— А сестрица-то у васъ изъ бойкихъ, — замѣтилъ Дарьѣ Андреевнѣ одинъ купецъ и завелъ разговоръ о приданомъ.

Такъ онѣ и ѣхали до Егорьевска; только ближе къ Егорьевску народу на пароходѣ стало больше и вниманія на нихъ стали обращать уже меньше.

Пароходъ, по случаю множества мелей на Волгѣ, вмѣсто того чтобы прибыть въ Егорьевскъ въ два часа пополудни, пришелъ въ восемь часовъ вечера. Всѣ пріѣхавшіе пассажиры не мало удивились видомъ губернскаго города. На высокомъ берегу, т. е. набережной, съ которой собственно начинается городъ, блестѣла тысяча разноцвѣтныхъ огней; внизу, въ подгородной части, тоже кое-гдѣ мелькали огоньки; на набережной слышалась гарнизонная музыка; по Волгѣ плылъ самымъ тихимъ ходомъ пароходъ, изукрашенный множествомъ разноцвѣтныхъ горящихъ шкаликовъ, и на немъ играла бальная музыка.

— Какой сегодня праздникъ? — спрашивали другъ друга пассажиры.

— Сегодня нѣтъ праздника, а это вѣроятно тузы вздумали веселиться, — говорилъ капитанъ парохода.

— Какіе мы счастливые: съ какимъ почетомъ встрѣчаетъ насъ городъ, — говорили бѣдные люди.

Съ самаго начала, какъ только пассажиры сошли на сушу, впечатлѣніе сдѣлалось непріятнымъ. На пристани и на берегу стояло нѣсколько полицейскихъ; одинъ казакъ тузилъ какую-то худощавую въ лохмотьяхъ женщину, съ крикомъ: не воруй; недалеко отъ мостковъ какіе-то франты спорили съ квартальнымъ, доказывая, что и они люди, и они могутъ попасть на пароходъ съ музыкой, но квартальный старался увѣрить ихъ, что они пьяные; подъ горой гдѣ-то пѣли и ругались.

Когда Дарья Андреевна стала подниматься на гору съ сестрой, то какой-то мастеровой, держась за перила и пошатываясь, говорилъ плохо повинующимся языкомъ нѣсколькимъ человѣкамъ:

— Жрать нечего, а они што: лиманацію, музыку, народъ сбили. А пить запрещаютъ. Дураки мы всѣ, и больше ничего. Ну, чему вы смѣетесь-то? — Толпа хохотала. Мастеровой ругался.

— Мало ты видно въ части сиживалъ? — проговорилъ человѣкъ — повидимому, чиновникъ.

— Во всѣхъ сиживалъ.

— Такъ что жъ ты орешь-то; поди вонъ къ нимъ, господамъ, и говори, а мы и безъ тебя все знаемъ, — сказалъ кто-то въ толпѣ.

Дарья Андреевна съ сестрой приближались къ мѣсту гулянья.

— Дашечка, душечка, — погуляемъ! Здѣсь такъ отлично, — просила Марья Андреевна сестру.

— Успѣемъ еще нагуляться.

— Ты какъ хочешь, а я погуляю.

— Полно тебѣ! Хорошо развѣ гулять съ узлами и въ дорожномъ костюмѣ? Надо переодѣться.

— Ахъ, я и забыла про узлы-то. Такъ пойдемъ поскорѣе.

— Куда идти? — спрашивала себя Дарья Андреевна. Идти къ дядѣ ей не хотѣлось, идти куда-нибудь къ чужимъ?.. Но тутъ же ей представлялось, какъ будетъ сердиться дядя, какъ всполошатся вся родня.

— Пойдемъ, Маша, къ брату, — сказала она сестрѣ.

— А къ дядѣ?

— Надо переодѣться.

— Только поскорѣе бы. На музыку какъ бы не опоздать!

Кузьма Андреичъ жилъ далеко отъ набережной, въ такой улицѣ, гдѣ жило бѣдное чиновничество и мѣщанство, которое не нуждалось ни въ тротуарахъ, ни въ фонаряхъ, но которое любило очень собакъ и жило своею жизнію, мало похожею на губернскую городскую. Когда сестры вошли въ эту улицу, то имъ представилось, что тамъ, кромѣ собакъ и караульныхъ, никого нѣтъ. Здѣсь было и темно и грязно, пахло чѣмъ-то похожимъ на кожу и отзывало кислою капустой. Многія окна были закрыты ставнями; огоньки сквозь тусклыя стекла виднѣлись кое-гдѣ; не видно было ни одного человѣка.

— Какъ здѣсь боязно! — сказала Марья Андреевна.

— А у насъ развѣ не то же?

— Здѣсь губернскій. И какъ это онъ служитъ въ палатѣ, а живетъ въ такомъ мѣстѣ.

Едва-едва онѣ разыскали домъ, въ которомъ жилъ Кузьма Андреичъ. На стукъ, какъ водится, первая отозвалась собака, потомъ, немного погодя, ихъ окликнулъ старушечій голосъ; кое-какъ, послѣ длинныхъ объясненій со стороны сестеръ, послѣ сомнѣній, высказанныхъ грубымъ старушечьимъ голосомъ, и увѣреній какого-то мужчины, имъ отперли калитку, закричали на собаку, рвавшуюся съ веревки; въ сѣняхъ появился огонь, ихъ позвали на крыльцо и высокая, худощавая старуха въ исподнемъ бѣльѣ, взглянувъ на нихъ, зѣвая проговорила:

— Да братца вашего дома нѣту; онъ дежуритъ.

— Въ леминацію? — ужаснулась Марья Андреевна.

— А развѣ есть гдѣ леминація? — удивилась хозяйка, и потомъ прибавила: — вашъ братецъ рѣдко дома ночуетъ; онъ все больше дежурить нанимается. А вы пройдите въ его комнату, тамъ кровать есть.

— Намъ бы, хозяюшка, чаю хотѣлось напиться, — сказала Дарья Андреевна.

— Какой теперь чай — спать пора. Оно бы, пожалуй, съ дороги, да только намъ строго приказано не ставить по ночамъ самоваровъ. Окромя этого еще надо сказать, Кузьма Андреичъ чаю не пьетъ и не держитъ дома: онъ все въ гостяхъ больше. Онъ у двухъ господъ ребятишекъ учитъ.

Хозяйка держала въ рукѣ оловянный, оплывшій саломъ подсвѣчникъ съ маленькимъ огаркомъ сальной свѣчки, пламя на которой откуда-то раздувало вѣтромъ и которое она заслоняла рукой; свѣча то и дѣло готова была кончиться. Дарья Андреевна это замѣтила, и потому попросила хозяйку проводить ее съ сестрой въ комнату брата. Комната эта находилась въ другой половинѣ дома, черезъ сѣни отъ хозяйскаго помѣщенія. Она была заперта и хозяйка насилу отыскала ключъ въ своей кухнѣ, и, когда подошла къ двери, то свѣчка погасла. Хозяйка скрылась, но черезъ три минуты вернулась въ сопровожденіи низенькаго, горбатаго съ черными волосами мужчины годовъ сорока, одѣтаго въ халатъ. На переносицѣ у него торчали огромные очки, а за ухо было вложено гусиное перо; въ рукѣ онъ держалъ мѣдный подсвѣчникъ съ сальной свѣчкой.

— Посвѣти-ко имъ, батюшко, Гаврило Ѳомичъ, — проговорила хозяйка и отперла дверь.

Горбачъ сперва растерялся, запахнулъ халатъ, прокашлялся, что-то хотѣлъ сказать, но только раскрылъ ротъ, нагнулся и шаркнулъ одной ногой.

— Вы сосѣдъ брату? — спросила Марья Андреевна горбача, улыбаясь.

— Сосѣдъ-съ, сосѣдъ. А вы ихнія сестрицы?

— Да.

— Сказывалъ, сказывалъ Кузьма Андреичъ. Мы съ нимъ сосѣди, дружно живемъ. Славный человѣкъ, аккуратный.

Они вошли въ комнату. Комната была низкая, узкая. Печка съ лежанкой занимала почти треть комнаты, кровать и комодъ — четверть, такъ что вошедшимъ стало тѣсно. Въ ней былъ также столъ и два стула съ кожаными продавленными подушками. Стѣны оклеены писаной и печатной бумагой; въ переднемъ углу висѣлъ маленькій образокъ и передъ нимъ лампадка.

— Вы въ гости-съ къ братцу? — спросилъ горбачъ.

— Мы только у него остановимся. Мы пріѣхали по дѣлу, — сказала Дарья Андреевна.

— По какому-съ?

— Мы къ дядѣ, Яковлеву, — сказала Марья Андреевна. Горбачъ съежился, взглянулъ на лампадку.

— Едва ли Кузьма-то Андреичъ придетъ рано завтра. Я, пожалуй, схожу къ нему.

— Нѣтъ, зачѣмъ же…

— Да не теперь, а завтра. Только… какъ же… Вы поди съ дороги-то кушать хотите, а здѣсь и огня нѣтъ. Хоть бы лампадку зажечь.

— Ну, да! Еще узнаютъ — бѣда! — сказала хозяйка.

— Нельзя же безъ огня. Онѣ… барышни молодыя, къ темнотѣ непривычны. Я бы свою свѣчку далъ, да мнѣ надо заниматься… къ спѣху… Я ужъ сбѣгаю въ лавочку.

— Будьте такъ добры, — сказала Дарья Андреевна и стала рыться въ карманѣ.

По уходѣ горбача хозяйка сидѣла, зѣвала и дремала. По временамъ она, какъ бы просыпаясь, взглядывала на дѣвицъ. Когда на улицѣ залаяли собаки, и лай ихъ шелъ все дальше и дальше, она вдругъ встала и проговорила:

— Оно неловко, а какъ проучатъ — опасно… Вы извините. Только ночью воровъ много. Паспорта бы надо.

— У насъ нѣтъ, потому что мы сюда ненадолго; насъ дядя знаетъ, — отвѣтила Дарья Андреевна.

— Такъ-то оно такъ. Я вижу по облику, что вы сестры… только я не знаю…

— Неужели вы сомнѣваетесь?

— Нѣтъ… Ну, да ужъ ночуйте. Я вѣдь васъ не знаю. Хоть мнѣ Кузьма-то Андреичъ и разсказывалъ, что у него есть двѣ сестры дѣвицы.

— Даша, пойдемъ къ дядѣ, — сказала Марья Андреевна.

— Куда же мы пойдемъ ночью?

— Это правда. Вашъ дядюшка ужъ поди спитъ, — сказала хозяйка.

Опять залаяли собаки, послышался скрипъ калитки, пришелъ горбачъ. На немъ былъ надѣтъ халатъ, на головѣ фуражка съ кокардой; онъ держалъ въ одной рукѣ стеариновую свѣчку, въ другой узелокъ.

— Извольте-съ… Прошу не побрезговать. Я взялъ въ лавочкѣ семги, уксусу, перцу, огурцовъ, хлѣба.

— Мы вамъ очень благодарны… очень. Сколько вамъ? — спросила Дарья Андреевна.

— Всего тридцать копеекъ.

— Ахъ живодеры! Покажите-ка? — проговорила хозяйка и, осмотрѣвъ покупку, покачала головой и разразилась бранью на торгашей вообще и въ особенности на ту женщину, у которой она беретъ постоянно припасы. Потомъ она принесла двѣ тарелки, вилки, ножи и, пожелавъ добраго здравія и спокойной ночи сестрамъ, ушла; за ней ушелъ и горбачъ.

По уходѣ ихъ Марья Андреевна захохотала.

— Чему ты смѣешься?

— Этотъ горбачъ чиновникъ! и въ очкахъ!

— Ничего нѣтъ смѣшного. Не было бы его, что было бы съ нами?.. а теперь мы въ квартирѣ брата и отлично покушаемъ.

— Ну ужъ, дрянь-то!

— Однако ты вонъ какъ уплетаешь…

— А все ты. Отчего бы не идти къ дядѣ?

— Неловко, сестричка. Мы вѣдь безъ отца.

Марья Андреевна вздохнула и замолчала.

Въ стѣнку стукнулъ горбачъ и спросилъ:

— Вамъ не надо ли воды?

— Принесите, — сказала Дарья Андреевна.

— Какой онъ смѣшной! — сказала Марья Андреевна, когда онъ ушелъ, и прибавила: — ужъ я никакъ не думала, чтобы братецъ жилъ такъ по-цыгански.

— Надо ко всему привыкать, сестричка. Еще неизвѣстно, что будетъ съ нами.

— Ну, ужъ я ни за что не буду такъ жить.

Скоро онѣ легли на братнину кровать. Ложе оказалось жесткимъ, но Марья Андреевна, хотя и сѣтовала на сестру, что та не доставила ей удовольствія погулять на набережной, однако, скоро заснула, а Дарья Андреевна крѣпко призадумалась надъ этой первой встрѣчей съ нуждой. Ужъ если братъ такъ живетъ, то каково-то будетъ ей начать новую жизнь съ семидесятью-пятью копейками въ карманѣ?..

XVII.

На другой день Дарья Андреевна проснулась рано — еще было не совсѣмъ свѣтло, но она уже слышала, что по улицѣ шли мужчины и грубыми словами ругали дождикъ и грязь; слышала, что хозяйка кого-то ругала, и гдѣ-то часто скрипѣли двери. Ей хотѣлось встать, но дѣлать было нечего; неизвѣстность, что станется съ нею дальше, и какая-то боязнь за рѣшеніе покончить съ чиновничествомъ удерживали ее въ кровати. Ей нисколько не хотѣлось спать; она стала обсуждать свое положеніе и рѣшать, что теперь дѣлать. Идти къ дядѣ ей ни подъ какимъ видомъ не хотѣлось, а идти надо, потому-что она не одна, а съ сестрой, которая знаетъ въ Егорьевскѣ только набережную, бульваръ, церкви и двѣ-три главныя улицы. Но прійти къ дядѣ значитъ нужно остаться тамъ, а ей не хотѣлось даже и ночевать у него. Не ходить туда вовсе — нужно оставить сестру въ горѣ и совсѣмъ разссориться съ ней, съ братомъ, родней, да и притомъ найдетъ ли она себѣ мѣсто въ одинъ день? И она рѣшила отвести къ дядѣ сестру, то-есть, сдать ее ему, какъ говорится, съ рукъ на руки, а потомъ уйти къ брату и до пріисканія мѣста поселиться у него, тѣмъ болѣе, что онъ, какъ говоритъ хозяйка, не только днемъ рѣдко бываетъ дома, но даже и не ночуетъ, а хозяйка у него, кажется, женщина хорошая. Однако, пріятно ли это покажется брату? Казалось бы, что онъ долженъ быть радъ ей, долженъ бы пріютить ее у себя, потому-что прежде они жили, какъ говорится, душа въ душу, никогда не ссорились, онъ всегда былъ противъ мачехи и дяди, и если услуживалъ послѣднему, то для того, чтобы получить какую-нибудь должность. Но изъ того, что говорила ей вчера хозяйка, изъ обстановки его квартиры замѣтно, что онъ теперь сдѣлался еще экономнѣе, не пьетъ дома чаю, не куритъ табаку, не приглашаетъ товарищей, не жжетъ свѣчей. За комнату онъ платитъ рубль, за кушанье — пять, а получаетъ отъ дежурства и уроковъ съ жалованьемъ рублей двадцать. Ужъ если онъ самъ себя стѣсняетъ то ее и подавно стѣснитъ. Но неужели онъ не дозволитъ ей прожить у него дня два? Нѣтъ, онъ этого не сдѣлаетъ. «Итакъ — рѣшено: уйду къ брату, поселюсь у него и отъ него перейду въ какой-нибудь магазинъ». Съ этими словами она встала и начала оглядывать комнату. Въ ней было все то, что нужно для холостого чиновника: кровать, столъ, комодъ, чернильница на столѣ и два пера, но замѣтно было аскетическое настроеніе хозяина комнаты; на одной стѣнѣ прилѣплено было нѣсколько картинъ духовнаго содержанія: тутъ былъ и страшный судъ, и душа человѣка, проходящая множество мытарствъ, смерть грѣшника и проч. На комодѣ лежали: «Училище благочестія», «Семь смертныхъ грѣховъ» и «Поученія Родіона Путятина». Неизвѣстно почему у Дарьи Андреевны при обзорѣ этой комнаты защемило сердце. Вѣдь она тоже когда-то прочитала всѣ эти книги, пересмотрѣла тысячу разъ эти картинки; она была религіозна въ душѣ, хотя и не особенно благосклонно отзывалась объ обрядахъ; она рѣдко ложилась спать не помолившись Богу, — но отсутствіе у брата свѣтскихъ книгъ и хорошихъ картинокъ все-таки приводило ее къ заключенію, что онъ ведетъ жизнь вполнѣ монашескую, и если въ его комнатѣ не пахнетъ ладономъ, такъ единственно потому, что онъ скупъ. Но вотъ что ей страннымъ показалось: въ книгѣ «Училище благочестія», вѣроятно по забывчивости, была вложена записочка, писанная женской рукой, и вѣроятно лукомъ, потому-что буквы были желтыя, и бумага въ двухъ мѣстахъ прожжена. Въ этой безъимянной запискѣ его приглашали куда-то и просили сказать дома, что онъ сегодня на дежурствѣ. Дарья Андреевна любила брата, и ей стало стыдно, что она проникла въ его тайну. Ей показалась мрачна эта комната, ей хотѣлось скорѣе уйти изъ нея, и она завидовала сестрѣ, которая крѣпко спала.

Она пошла къ хозяйкѣ. Та пила чай съ сосѣдомъ Кузьмы Андреича. У нея уже истопилась печь и на двухъ длинныхъ доскахъ положено было тѣсто для булокъ.

При входѣ ея Гаврила Ѳомичъ растерялся и запахнулъ халатъ. Хозяйка сидѣла безмятежно, держа всей пятерней лѣвой руки блюдечко и дуя въ горячую воду.

— Съ добрымъ утромъ! Каково ночевали-съ? — проговорилъ Гаврила Ѳомичъ.

— Отлично.

— Пошли бы еще спать, вѣдь еще рано, — сказала какъ-то недовольно хозяйка.

— Пожалуйте чашечку! — сказалъ Гаврило Ѳомичъ.

— Покорно благодарю. Мнѣ бы умыться.

— А вонъ рукомойникъ, — проговорила хозяйка и мотнула головой къ двери, около которой висѣлъ глиняный рукомойникъ, имѣющій видъ чайника.

Когда Дарья Андреевна пришла къ хозяйкѣ съ полотенцемъ, то у нея Гаврилы Ѳомича уже не было, а она сама готовилась приниматься катать булки.

— Вы долго у меня пробудете? — спросила хозяйка Дарью Андреевну.

— Мы согодня уйдемъ къ дядѣ. Сестра останется тамъ, а я приду сюда.

— Зачѣмъ?

— Я хочу у брата жить.

Хозяйка съ удивленіемъ посмотрѣла на дѣвушку и такъ стала работать руками, что доски застучали.

— Вы думаете я захочу васъ двоихъ держать: подумаютъ, живетъ любовникъ съ любовницей, а не братъ съ сестрой, — сказала, наконецъ, хозяйка.

— Отчего же мѣщане живутъ такъ?

— То дѣло другое. Да и что вамъ за охота жить съ братомъ? То ли дѣло жить у богатой родни.

— Видите ли что. Я хочу поступить въ магазинъ въ швеи.

— А!? — ну, это другое дѣло.

— Какъ вы думаете на этотъ счетъ?

— А ничего не думаю, потому нонче расплодилось много всякаго народу.

— Вы вотъ тоже печете булки на продажу.

— Ну, то я, старуха… А вотъ кои молодыя пекутъ, такъ у нихъ брать никто не хочетъ, потому сомнѣваются, чтобы эти булки были чистыя.

Пришелъ Гаврила Ѳомичъ въ вицмундирѣ и въ фуражкѣ съ кокардой. Подъ лѣвой мышкой онъ держалъ свертокъ бумагъ, а въ правой рукѣ — большой холщовый зонтъ.

— Я пошелъ, Агафья Сергѣевна. Вотъ ключъ, — сказалъ онъ хозяйкѣ, и повѣсилъ на гвоздикъ ключъ отъ своей комнаты.

— Ты, Гаврила Ѳомичъ, позови ихняго-то братца.

— Безпремѣнно. Прощайте-съ, — раскланялся Гаврила Ѳомичъ Дарьѣ Андреевнѣ и ушелъ.

— Коли хотите пить чай — пейте. Вѣдь у вашего братца едва ли есть чай.

— Нѣтъ, благодарю.

— Ну, какъ знаете.

Дарья Андреевна ушла и задумалась. «Нѣтъ, и здѣсь не житье мнѣ, потому что хозяйка гонитъ. Она, кажется, женщина хорошая, но братъ видно ведетъ себя нехорошо съ ней. А впрочемъ вѣдь она насъ не знаетъ. Надо будетъ переговорить съ братомъ».

Проснулась Марья Андреевна. Потягиваясь она проговорила:

— Какъ жестко!… Какъ это онъ спитъ? А который часъ?

— Не знаю. Должно быть много, потому что сосѣдъ уже ушелъ на службу, а хозяйка посадила въ печь булки.

— А что жъ самовара нѣтъ?

— Да его и не будетъ. Вѣдь еще вчера хозяйка говорила, что у брата нѣтъ самовара, и онъ дома не пьетъ чай.

— Это ужасно!

— А ты водицы напейся.

Пришелъ Кузьма Андреичъ. Онъ объяснилъ, что о пріѣздѣ дорогихъ гостей его увѣдомилъ Гаврила Ѳомичъ и тутъ же замѣтилъ сестрамъ, что онѣ большія неряхи, потому что, во-первыхъ, разбросали свои вещи, а во-вторыхъ, не убрали его постель, и сдѣлалъ выговоръ за то, что онѣ остановились у него, а не у дяди. Все это было выговорено мимоходомъ, такъ что Марья Андреевна приняла за шутку и, въ ожиданіи чая, хихикала, но Дарья Андреевна убѣдилась въ справедливости своихъ предположеній, и у нея защемило сердце.

— Ну, что мачеха? не думаетъ ли попрежнему продать домъ? — спросилъ Кузьма Андреичъ Дарью Андреевну.

Дарья Андреевна коротко объяснила ему жизнь мачехи теперь и то, зачѣмъ мачеха послала ихъ въ Егорьевскъ.

— Это надо устроить, только какъ же мы надзирать-то за ней будемъ?

— Я отъ своей части отказываюсь.

— Ну, нѣтъ, отказываться глупо. Я ни за что не откажусь.

— И я тоже. А какъ бы, братецъ, чаю? — сказала Марья Андреевна.

— Чаю-то? Да я, сестрички, не пью чай дома, потому что жалованье маленькое. А вотъ вы одѣвайтесь, пойдемте къ дядѣ.

Онъ вышелъ.

Марья Андреевна засуетилась, а Дарья Андреевна вышла за братомъ. Онъ стоялъ на крыльцѣ и смотрѣлъ на свинью, роющуюся въ грязи.

— Братецъ! Что я тебѣ хочу сказать… — сказала Дарья Андреевна, подойдя къ брату.

— Что?

— Мнѣ совсѣмъ не хочется идти къ дядѣ.

— Почему?

— Я тебѣ должна признаться какъ другу, что я пріѣхала сюда затѣмъ, чтобы жить своимъ трудомъ.

Братъ посмотрѣлъ на нее съ недоумѣніемъ.

— Какъ это своимъ трудомъ?

— Очень просто: я буду шить.

— Глупости! Иди одѣвайся, мнѣ пора на службу.

— Я, братъ, не шучу, и одѣваться не стану, а останусь здѣсь.

— Ты, сестричка, кажется, съ ума сошла или просто шутишь?

— Такъ и ты мнѣ удивляешься?

— Еще бы! Прошу тебя, ради Христа, одѣвайся и пойдемъ.

— Мнѣ не во что одѣваться: платья дома… А что, братъ, можно у тебя пожить дня два, три?

Братъ посмотрѣлъ на нее съ улыбкой и закачалъ головой.

— Отказываешься?

— Что?

— Пустить-то меня на квартиру.

— Ей-Богу, ты меня выводишь изъ терпѣнія! Я не понимаю, что съ тобой?

У Дарьи Андреевны появилась улыбка презрѣнія и досады, и она ушла въ комнату брата, гдѣ Марья Андреевна еще и въ половину не привела въ порядокъ своего туалета. Она сѣла и задумалась. Она предчувствовала, что и брату ея, ея другу, намѣреніе ея зарабатывать свой хлѣбъ покажется смѣшнымъ; онъ надсмѣялся надъ ней хузке, чѣмъ ея отецъ. «Итакъ, думала она, со стороны брата не будетъ никакой поддержки; теперь нужно искать квартиру, а денегъ нѣтъ, знакомыхъ тоже; поневолѣ приходится поселиться у дяди».

Дядя былъ дома. Когда они пришли, онъ уже былъ одѣтъ. Жена его, Анна Николаевна, сорока-пятилѣтняя низенькая, но съ чистымъ, моложавымъ лицомъ, въ ситцевомъ платьѣ, писала какой-то счетъ, а передъ ней въ почтительной позѣ стояла кухарка-старуха. Оба они обрадовались племянницамъ, облобызались съ ними, но замѣтно было, что они обрадовались больше Дарьѣ Андреевнѣ. Начались разспросы, но хозяева не суетились, а сидѣли чинно и говорили свысока. Хотя они и были любезны съ Дарьей Андреевной, но она замѣтила, что эта любезность неискренняя; видно было, что хозяева думали, что племянницы пріѣхали жить у нихъ. Съ Кузьмой Андреичемъ Ипполитъ Аполлоновичъ обращался какъ съ подчиненнымъ; на болтовню же Марьи Андреевны хозяева даже и вниманія не обращали, такъ что она скоро сконфузилась, стала злобно смотрѣть на сестру, чувствовала себя не по-себѣ и робко смотрѣла на шкафъ съ книгами и рояль, стараясь затаить тяжелые вздохи.

— Хорошо, что ты, Даша, сама догадалась пріѣхать; я тебя уже хотѣлъ выписывать и хотѣлъ послать денегъ. Но такъ какъ ты пріѣхала сама, то эти деньги поступятъ тебѣ на платье, — проговорилъ дядя.

— Покорно благодарю, дяденька, мнѣ не надо платья; и то, что на мнѣ, хорошо.

— Ну-ну! Къ намъ ходятъ гости: въ такомъ нарядѣ неприлично. Ну, Кузьма, возьми-ка портфель и отнеси въ палату, я сейчасъ приду. Чортъ ихъ возьми съ этимъ катаньемъ — голова болитъ и денегъ жалко; вѣдь тридцать рублей ушло на одно шампанское, — хвастался дядя.

— Полно тебѣ горевать объ этомъ; и такъ все сидишь дома, — сказала Анна Николаевна супругу.

— Что это у васъ за праздникъ былъ, дяденька?

— Такъ, пустяки: губернаторъ пріѣхалъ новый, такъ общество или скорѣе городъ устроилъ катанье — повеселиться на рѣкѣ, а иллюминацію устроилъ отъ себя голова. Ну, до свиданія, Аннушка, Даша, ты… —обратился онъ къ женѣ, Дарьѣ Андреевнѣ и ея сестрѣ, удостоивъ первыхъ поцѣлуемъ, а послѣднюю кивкомъ головы.

Домъ у Ипполита Аполлоновича былъ одноэтажный, но большой; комнатъ въ немъ было много и въ каждой много мебели, картинъ и цвѣтовъ, а въ нѣсколькихъ клѣткахъ пѣли соловьи, канарейки и чижики; комнаты были небольшія, а отъ мебели онѣ казались тѣсными; мягкіе ковры на полу и широкіе турецкіе диваны придавали имъ азіатскій характеръ. Отзывало какой-то чинностью; такъ и казалось, что тутъ живетъ важный женатый чиновникъ, у котораго нѣтъ дѣтей. Къ задней сторонѣ дома прилегалъ небольшой садикъ съ невысокими деревьями. У Ипполита Аполлоновича въ настоящее время было только двѣ прислуги: кухарка и кучеръ. Работы обоимъ было много; но имъ помогала жена кучера и его подростающія дочери. Дарьѣ Андреевнѣ и прежде этотъ домъ казался тюрьмой, точь-въ-точь какъ у протопопа Третьякова, только съ тою разницею, что здѣсь не курили ладономъ и былъ рояль, на которомъ играли племянницы Анны Николаевны. Теперь же ей больше прежняго этотъ домъ сдѣлался противнымъ, скучнымъ, въ которомъ все однообразно, въ которомъ живущіе вполнѣ довольны своею судьбою. Это чувствовала даже и Марья Андреевна, которая у дяди бывала рѣдко и привыкла долго спать, пѣть и свободно бродить изъ комнаты въ комнату; она чувствовала, что она здѣсь хотя и у родни, но какъ-будто чужая, потому что съ ней обращаются свысока. Ей очень не понравилось, когда тетка огорошила ее вскорѣ послѣ того, какъ ушелъ дядя.

Подошла она къ окну и стала смотрѣть на кленъ, который цвѣлъ. Она какъ-то дотронулась до цвѣтка, нѣсколько сухихъ листьевъ попадали на полъ.

— Что вы дѣлаете, душечка! Вонъ вы какъ насорили, отойдите отъ окна, сядьте и пейте чай.

Щеки Марьи Андреевны покраснѣли, какъ маковъ цвѣтъ, и она робко сѣла на указанное ей мѣсто.

— А вы, Марья Андреевна, долго у насъ прогостите? — спросила вдругъ Анна Николаевна Марью Андреевну.

Этотъ вопросъ заставилъ поблѣднѣть дѣвушку: она точно проглотила пилюлю и не нашлась, что отвѣтить, кромѣ робкаго «не знаю».

— Мы, тетенька, пріѣхали попросить дяденьку насчетъ больницы. Какъ только дяденька согласится похлопотать о томъ, чтобы больница была помѣщена въ нашемъ домѣ, мы уѣдемъ, — сказала Дарья Андреевна.

— Зачѣмъ же такъ скоро?

Въ это время раздался въ прихожей звонокъ.

— Ахъ, кто-то пріѣхалъ! Подите, пожалуйста, въ ту комнату, которую, помнишь, ты, Даша, занимала.

И сама встала и пошла встрѣчать звонившаго.

Сестры ушли.

Комната, которую занимала Дарья Андреевна передъ отъѣздомъ въ монастырь, находилась рядомъ съ спальней Анны Николаевны, у которой была своя спальня, отдѣльная отъ мужа. Эта комната имѣла отдѣльный ходъ, въ ней было два окна, выходящія въ садъ, немного простой мебели, диванъ и столъ. У окна вверху пѣла канарейка, которая при входѣ дѣвицъ шибко забѣгала въ клѣткѣ, перескакивая съ палочки на палочку.

— Противная! Чуть свѣтъ — она ужъ и поетъ; а днемъ, если бывало придется здѣсь что-нибудь шить, она такъ надоѣстъ своимъ пѣніемъ, что заболятъ уши и хочется убѣжать. Сколько въ первое время изъ-за нея было непріятностей! только начнетъ она плескаться въ баночкѣ съ водой, брызги летятъ и падаютъ на шитье. Тетка и спрашиваетъ: что за пятно? Сперва я не знала, откуда они, но потомъ догадалась. Тетка не вѣрила и, когда сама увидѣла на столѣ брызги, тогда переставила столъ вотъ сюда, — говорила сестрѣ Дарья Андреевна.

— А гдѣ ты спала?

— А на этомъ диванѣ.

— Да вѣдь онъ коротокъ?

— Я тогда была покороче. Теперь, можетъ-быть, кровать дадутъ, потому что насъ двѣ.

— Тебѣ хорошо: тебя здѣсь любятъ, а я — какъ чужая. Какъ бы отсюда скорѣе уѣхать! — проговорила Марья Андреевна со слезами на глазахъ.

— Не завидуй, Маша: это тебѣ такъ кажется. Они мягко стелютъ, да жестко у нихъ спать.

— Нѣтъ, тебѣ хорошо. Ужъ лучше къ братцу, а отъ него я бы сюда стала ходить.

— Хорошо еще, если братецъ приметъ, а здѣсь ужъ пригласили. Тебя здѣсь полюбятъ, помяни мое слово.

— Дома хоть мачеха и зла, а всеже лучше: здѣсь все сиди на одномъ мѣстѣ, гдѣ велятъ, встанешь — неладно, слово скажешь — молчать велятъ. Нѣтъ, я уѣду; я уѣду къ Осипу. Тамъ славно!

— Хорошо ссориться съ золовкой! Вотъ ты завидуешь мнѣ, что меня здѣсь любятъ, а ты подожди, что будетъ черезъ нѣсколько дней.

— А что?

— То, что я хочу уйти отъ нихъ.

— Что ты, сестрица, Господь съ тобой! Неужели ты въ самомъ дѣлѣ рѣшилась?

— На что?

— Какъ же: мнѣ Наталья Семеновна сказывала, что ты въ швеи хочешь. Ай-ай, сестрица!

— По-твоему хорошо развѣ ѣсть чужой хлѣбъ и слушать попреки? Какъ ты объ этомъ думаешь?

Марья Андреевна задумалась.

— Вотъ ты у Осипа часто живешь; тебѣ какъ будто хорошо тамъ, а я очень хорошо знаю, что ты у нихъ живешь какъ горничная, и предполагаю, что тебя намѣренно попрекаютъ хлѣбомъ, если не братъ, то золовка.

— Правда твоя, сестрица, правда… Горько мнѣ это, горько… — И она заплакала. — Ты не знаешь, сколько я перенесла отъ нихъ… Я не умѣю ничего дѣлать — вотъ моя бѣда.

Дарья Андреевна обняла сестру и крѣпко прижала ее къ себѣ. Теперь только она поняла положеніе этой дѣвушки, и оно показалось ей даже хуже ея собственнаго.

— Не горюй, сестрица, мы вмѣстѣ поступимъ въ швеи.

— Я не умѣю шить по-модному.

— А развѣ я умѣю?

— Да какъ же это? вѣдь мы чиновницкія дочери.

Въ комнату вошла Анна Николаевна и, увидавъ такую нѣжную сцену и плачущую Марью Андреевну, очень удивилась.

— Что это такое? О чемъ это вы, Маша, плачете?

— Она потеряла папашинъ бумажникъ, — отвѣтила за сестру Дарья Андреевна.

— Только-то! Стоитъ о чемъ слезы тратить. Съ вами хочетъ познакомиться моя племянница Катерина Алексѣевна Телѣжникова. Мужъ ея служитъ чиновникомъ особыхъ порученій при губернаторѣ. Вытрите ваши слезы, Марья Андреевна, оставьте эти глупости. Пойдемте.

Онѣ вошли въ комнату, въ которой находился шкафъ въ книгами. Шкафъ былъ отворенъ; у него, нагнувшись къ полу, суетилась молодая женщина, перебирая и перелистывая книги. Она была высокаго роста, худощавая, съ бѣлымъ, какъ мраморъ, лицомъ, большими карими глазами; подъ сѣтку на головѣ были спрятаны русые волосы, на ней было надѣто шелковое, сшитое по послѣдней модѣ, платье.

— Представляю, — сказала Анна Николаевна.

Телѣжникова выпрямилась, держа въ рукахъ по книгѣ.

— Эта Дарья Андревна; эта Марья Андревна, — рекомендовала Апна Николаевна.

Телѣжникова тоже отрекомендовалась и подала обѣимъ сестрамъ руку.

— Очень пріятно познакомиться. Впрочемъ, я уже знакома съ вами давно по тетушкинымъ разсказамъ. Давно вы пріѣхали? — проговорила она бойко, но плавно, нѣжно и свысока.

Нѣсколько времени разговоръ продолжался въ этомъ родѣ, въ него вмѣшивалась и Анна Николаевна. Дарья Андреевна отвѣчала безъ затрудненія и съ своей стороны спрашивала смѣло, но Марья Андреевна тяготилась этой молодой барыней съ «алебастровымъ лицомъ», какъ она заключила по-своему. Телѣжникова говорила бойко, свысока, такъ что она на ея вопросы ничего не могла отвѣтить.

— Я у васъ, тетенька, всю библіотеку перерыла, но ничего путнаго не нашла. Кромѣ того, что я прочитала, остался все хламъ.

— Ну, матушка, и хламъ прочитаешь, — коли дѣлать нечего.

— Только не я. А вы, Дарья Андреевна, любите читать?

— Очень люблю, только нечего. У насъ въ городѣ хорошихъ книгъ не достать.

— А вы что любите читать: ученое или беллетристику?

— Все, что нравится.

— Ну, это еще ничего не значитъ. Вы, напримѣръ, читали «Отцы и дѣти», романъ Тургенева?

— Нѣтъ, не читала.

— И не читай, ради Бога: это развратъ! — сказала Анна Николаевна.

— Для васъ, пожалуй, потому что вы прожили молодость; вы люди стараго поколѣнія, а мы новые — То-то вы новые: толкуете все о какомъ-то трудѣ, а сами ничего не дѣлаете, только языкомъ болтаете — благо онъ не на привязи.

— Извините-съ: я сама себѣ платки и мужу манишки мою, сама крахмалю и глажу.

— Ну! — И Анна Николаевна, махнувъ рукой, ушла.

Дарью Андреевну заитересовала эта барыня.

Онѣ вошли въ залу. Нѣсколько минутъ молчали. Марья Андреевна сѣла и стала перебирать одну книгу: стихотворенія Жадовской; Дарья Андреевна стояла у окна и смотрѣла на улицу; провезли два воза дровъ, проѣхала барыня на дрожкахъ и прошло нѣсколько человѣкъ впередъ и обратно, заглядывая въ окна этого дома. Вообще эта улица, хотя и не особенно, все-таки была оживлена больше, чѣмъ та улица въ Ильинскѣ, на которой стоитъ домъ ея родителя. Телѣжникова перебирала ноты.

— Дарья Андреевна, вы умѣете играть? — вдругъ спросила ее Телѣжникова.

— Нѣтъ.

— А пѣть?

— Пѣть я умѣю очень немного и то простонародныя пѣсни.

— Въ театрахъ бывали?

— Когда я здѣсь жила, то раза два была. Понравилось. Играли: «Не въ свои сани не садись».

— Что же, помните вы кое-что изъ комедіи?

— Она на меня произвела тяжелое впечатлѣніе.

— Напротивъ, она самая смѣшная.

— Я съ вами спорить не могу, только мнѣ кажется, что въ ней купеческая жизнь изображена очень вѣрно. Напримѣръ, семейныя сцены представлены очень хорошо, купцы Бородкинъ и Русаковъ какъ вылитые… И я думаю, что купцамъ не совсѣмъ пріятно смотрѣть, какъ ихъ представляютъ. Только вотъ актеры на купцовъ не похожи — манеры у нихъ чиновничьи.

— Въ самомъ дѣлѣ! Да вы знатокъ въ театральномъ дѣлѣ!

— Какой же знатокъ: я вѣдь всего-то была въ театрѣ два раза.

— Погодите, мы часто съ вами будемъ ѣздить въ театръ, у меня тамъ абонирована ложа. Вотъ и сестрицу вашу, — какъ ее звать? — Марью Андреевну тоже будемъ брать. — Марья Андреевна покраснѣла, но Дарья Андреевна отъ приглашенія ѣздить въ театръ отказалась.

— Почему же вы отказываетесь? — спросила ее Телѣжникова.

— Мы не привыкли къ ложамъ. Ужъ если я буду имѣть свои деньги, то сама пойду въ театръ и куда-нибудь повыше, — отвѣтила Дарья Андреевна.

— Какая вы гордая! — И она съ улыбкою, незамѣтно для Дарьи Андревны, оглядѣла ее съ головы до ногъ и потомъ съ улыбкой же извинилась за свое выраженіе. — Надѣюсь, мы съ вами познакомимся ближе. Такъ? — и она протянула ей руку.

— Благодарю. — Дарья Андреевна подала ей свою руку.

— Нѣтъ, вы не отказывайтесь. Мнѣ очень хочется познакомиться съ вами. — Она пошла, держа руку Дарьи Андреевны въ своей рукѣ; Дарья Андреевна тоже пошла.

— Вы мнѣ очень нравитесь, я такъ много объ васъ слышала хорошаго, такого, что возмущаетъ стариковъ, но что въ духѣ нашего времени, что ждала васъ съ нетерпѣніемъ.

— Покорно благодарю.

Телѣжникова улыбнулась и начала:

— Ей-Вогу. У насъ, знаете, теперь время такое… время прогресса. Вы знаете, что такое прогрессъ?

— Нѣтъ.

— Это, моя душечка, то, когда люди стремятся къ чему-то другому, непохожему на прелшюю жизнь. Возьмите, напримѣръ, освобожденіе крестьянъ — это небывалая вещь! Кто бы могъ подумать, живя назадъ тому двадцать лѣтъ, что наступитъ время, когда будутъ освобождены крестьяне, когда отъ полиціи отнимутъ ту власть, которою она еще такъ недавно пользовалась, когда становые пристава будутъ ничто. Это великія преобразованія. Но я отклонилась отъ предмета. Теперь настало время прогресса не только для мужчинъ, но и для женщинъ.

Дарья Андреевна поглядѣла на нее испытующимъ взоромъ.

— Васъ удивляютъ мои слова, моя милочка. А я вамъ скажу, что на женщинѣ лежатъ великія обязанности. Не говоря уже о томъ, что она даетъ и воспитываетъ для государства дѣтей, она и государствомъ орудуетъ.

— Какъ это государствомъ?

— Да такъ: что ни дѣлается мужчинами, дѣлается по волѣ нашей.

— Я съ этимъ не согласна, потому-что жила въ такомъ городѣ, гдѣ все дѣлалось по волѣ мужей. Иногда мужья совѣтуются съ женами, но все-таки дѣлаютъ по-своему. Случается, дѣйствительно, есть такіе мужья, которые въ иномъ случаѣ дѣлаютъ по совѣту жены, но зато въ другомъ — держатъ жену, какъ какую-нибудь служанку.

— Я къ тому и веду рѣчь, что у насъ, да и вездѣ, кромѣ Англіи и Америки, существуетъ полный деспотизмъ. У насъ мужчина — глаза. Надо, чтобы этого не было, и сдѣлать это очень возможно.

— Какимъ образомъ?

— Завести женскія училища, въ которыхъ бы обучали женщины; установить свободу брака, допустить женщинъ на службу. И эти задачи лезкатъ на обязанности женщинъ, потому-что мужчины хотя и берутся за эти вопросы, но стараются обрѣзать ихъ, потому-что никакъ не могутъ отстать отъ принципа, что они главы, законодатели, и что въ нихъ вся сила; насъ же считаютъ существами слабыми, игрушками, которыми въ свободное время можно забавляться, какъ угодно. Однако, извините за нескромный вопросъ: какъ вы смотрите на бракъ? Я спрашиваю потому, что слышала, вы многимъ даже хорошимъ женихамъ отказали?

— А вы какъ?

— А-а? понимаю, что вы ищете идеала. — Она вздохнула. — Идеалы такъ и остаются во всю жизнь идеалами, потому-что всѣ мы выходимъ зря.

— А вы?

Щеки Телѣжниковой покраснѣли.

— Какъ можно! Я вышла по любви! мы живемъ отлично. Но вотъ я знаю многихъ…

Дарья Андреевна взглянула на нее. Она продолжала:

— И онѣ въ этомъ не виноваты. Однѣ выходятъ занулсъ за виднаго въ обществѣ человѣка для того, чтобы блистать въ обществѣ; другія — изъ желанія быть чиновницей; третьихъ нужда заставляетъ выходить замужъ за кого попало, хоть за старика, чтобы только избавиться отъ ненавистной семьи, въ которой ихъ грызутъ; наконецъ, четвертыхъ выдаютъ сами родители для того, во-первыхъ, чтобы избавиться отъ лишняго бремени, а во-вторыхъ, чтобы и самимъ пристроиться у зятя на старости лѣтъ или получить черезъ него должность, чинъ и награду, если только у зятя родня со связями.

— Въ чиновническомъ быту это такъ. Но вы взгляните на другія сословія, особенно на мѣщанъ и крестьянъ.

— Я, правда, съ этими сословіями мало знакома, но нахожу, что они находятся въ грубомъ и невѣжественномъ состояніи.

— Напротивъ, народъ это хорошій, добрый. Если же онъ не ученъ, то это зависитъ отъ бѣдности.

— Это, пожалуй, правда, — согласилась Телѣжникова и задумалась.

— Вы такъ прекрасно изобразили положеніе женщины-чиновницы. Я видала такихъ женщинъ, и съ вашими словами согласна. Но я должна вамъ замѣтить, что мѣщанки и крестьянки рѣдко желаютъ управлять или учиться. Онѣ просто всю жизнь работаютъ, и даже больше своихъ мужей.

— Вотъ это и скверно.

— А безъ работы такой женщинѣ будетъ скучно. Я вотъ васъ хочу спросить: какой вы находите выходъ чиновницѣ изъ такого подчиненія, какъ, напримѣръ, замужество?

— Я уже сказала, что женщина должна быть равна мужчинѣ и должна наравнѣ съ нимъ работать.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Да. Я тутъ ничего не вижу дурного: я вотъ даже сама глажу, шью и иногда сметаю пыль крылышкомъ.

Пришла Анна Николаевна, и разговоры приняли другое направленіе, а именно о новомъ платьѣ вице-губернаторши, о новомъ рысакѣ полиціймейстера и т. д. Дарья Андреевна задумалась надъ Телѣжниковой. Ей казалось, что въ словахъ ея есть и правда и противорѣчіе, что она какъ будто хвастается, говоритъ вычитанное, какъ заученное, а не испытанное на себѣ. Но вотъ чего она не могла понять: какъ это молодая барыня, жена чиновника особыхъ порученій, говоритъ, что женщина должна работать? Что это значитъ? Въ словахъ Телѣжниковой было такъ много новаго, но недосказаннаго, что ей хотѣлось еще поговорить съ нею, чтобы она объяснила ей понятнымъ языкомъ и примѣрами все то, что наговорила ей.

Телѣжникова стала собираться домой. Сборы эти были длинные; нужно было пришпилить что-то на мантильѣ, а она одна не могла этого сдѣлать; нужно было шляпку надѣть, и тутъ безъ посторонней помощи не обошлось и т. п., такъ что Дарью Андреевну, при всемъ ея расположеніи къ Телѣжниковой, взяло сомнѣніе — дѣйствительно ли она умѣетъ гладить манишки и проч. Наконецъ, Телѣжникова собралась совсѣмъ. Поцѣловала Анну Николаевну, протянула руку Марьѣ Андреевнѣ, которая проклинала ее на чемъ свѣтъ стоитъ, и потомъ, протянувъ руку Дарьѣ Андреевнѣ, проговорила:

— Я васъ, милочка, непремѣнно жду къ себѣ завтра не съ визитомъ, а такъ, посидѣть. Мы потолкуемъ.

И она граціозно ушла, сѣла въ пролетку и уѣхала.

— Какова? Славная женщина! Только не люблю я ее за болтовню: говоритъ, говоритъ… Да вѣдь какъ? Въ старину на колѣнки бы поставили. А теперь!.. — проговорила Анна Николаевна, глядя въ окно на отъѣзжающую племянницу.

XVIII.

Прошло полторы недѣли съ тѣхъ поръ, какъ Дарья Андреевна съ сестрой поселилась у дяди. Читатель, я думаю, сердится на то, что Дарья Андреевна все еще только хочетъ поступить куда-нибудь въ магазинъ. Но дѣло въ томъ, что не будь у нея бревна среди дороги — этой родни, будь она безъ всякихъ средствъ къ жизни, безъ куска хлѣба, безъ крова, — она, конечно, не задумалась бы поступить куда-нибудь или взяться за какую-нибудь работу, чтобы заработать себѣ хлѣбъ и кровъ. Но кромѣ этого, ее брала еще боязнь за будущее: рѣшившись на новую жизнь, она уже разъ навсегда должна была прекратить съ родными, изъ которыхъ даже ея прежній другъ, братъ Кузьма, высказался съ насмѣшкой объ ея намѣреніи. Она понимала, что порѣшить съ родней теперь уже не такъ трудно; прежде она не хотѣла оскорбить отца, а объ остальной роднѣ нисколько не думала; теперь же, когда ей только оставалось перескочить бревно, которое раздѣляло два міра — сытый отъ голоднаго, — она боялась попасть въ голодный міръ безъ денегъ, безъ паспорта, и одна-одинехонька, такъ какъ хотя въ этомъ мірѣ и были у нея знакомыя рабочія женщины, но она не знала, какъ примутъ ее, дочь чиновника, онѣ — мѣщанки, привыкшія ко всякимъ лишеніямъ, сидящія иногда безъ хлѣба, но все-таки дорожащія своимъ крошечнымъ спокойствіемъ и не любящія, чтобы въ ихъ жизнь заглядывало лицо постороннее, не принадлежащее къ ихъ сословію. Не будутъ ли и онѣ смѣяться надъ ея желаніями такъ же, какъ смѣялись надъ ней отецъ и братъ, и не отнесутъ ли это къ тому, что вотъ-до барышня и сыта и одѣта, а хочетъ черной работой заниматься изъ-за того, что ей дѣлать нечего и она съ жиру бѣсится? Поэтому она, прежде чѣмъ поступить въ голодный міръ, хотѣла пріобрѣсти изъ него благожелательницъ, которыя бы полюбили ее и рекомендовали кому-нибудь.

Итакъ, Дарья Андреевна, живя у дяди, съ тревогой дожидалась того дня, когда она можетъ покинуть этотъ ненавистный для нея міръ, живущій въ праздности на счетъ бѣднаго міра, а если и дѣлающій что-нибудь, то ради скуки или на показъ, какъ говорила про Телѣжникову кухарка Анны Николаевны, Татьяна. Но и здѣсь Дарья Андреевна не сидѣла сложа руки, иначе ей было бы невыносимо скучно въ этомъ большомъ домѣ, гдѣ все чинно, и весь день распредѣленъ такъ, что вставали, пили чай, обѣдали и проч. въ извѣстные часы, почти что минута въ минуту. На другой же день Анна Николаевна дала Дарьѣ Андреевнѣ свое шелковое платье, которое уже было поношено, но которое, какъ она говорила, было надѣто всего только два раза. Была позвана портниха, которая, подъ надзоромъ самой Анны Николаевны, перекроила это платье, но Дарьѣ Андреевнѣ поговорить съ нею не удалось, такъ какъ портниха пробыла у Анны Николаевны не больше часу. Анна Николаевна не отходила отъ нея ни на шагъ, чтобы та не стащила какого-нибудь лоскутка.

Дарья Андреевна сшила платье въ однѣ сутки. Оно оказалось сшито такъ хорошо, что Аннѣ Николаевнѣ ничего больше не оставалось, какъ похвалить Дарью Андреевну. Марья Андреевна, помогавшая шить платье, злилась, что тетка не подарила и ей платья; она плакала съ досады и зависти и еще больше злилась на сестру, которая ее утѣшала, и на тетку, которая ее конфузила за чаемъ, за обѣдомъ и за чѣмъ попало. Не нравилось это и Дарьѣ Андреевнѣ, но она предчувствовала, что такія благодѣянія и предпочтеніе не даромъ, не отъ чистаго сердца, а съ какою-нибудь цѣлью, что она ни больше ни меньше какъ жертва, которую какъ видно прочатъ выдать замужъ. Вѣдь Ипполитъ Аполлоновичъ еще въ Ильинскѣ обѣщалъ выдать ее замужъ за хорошаго человѣка и говорилъ, что у него и женихъ есть. Все это казалось Дарьѣ Андреевнѣ досаднымъ, и она, рѣшившись выжидать, что изъ этого будетъ, дала себѣ слово не выходить замужъ, и если вслѣдствіе отказа ей будетъ худо, то бѣжать отъ дяди.

Какъ только было окончено платье, Анна Николаевна навалила обѣимъ племянницамъ такъ много работы, что ея хватило бы и на годъ: тутъ была и починка, и перешивка, и надвязка, и прочее. Нѣсколько самыхъ негодныхъ вещей она подарила племянницамъ. Племянницы сѣли за работу. Погода стояла ненастная, такъ-что и въ садикъ было непріятно выходить; солнце не показывалось, небо было сѣрое и покрытое облаками, съ рѣки дулъ рѣзкій, холодный вѣтеръ, такъ-что не отворяли оконъ, отчего въ комнатахъ было душно, темно и грустно. Гуляній въ городѣ въ это время не было, а бывали въ дворянскомъ клубѣ танцы, но Анна Николаевна не возила племянницъ туда, вѣроятно, потому, что находила ихъ недостойными бывать въ этомъ святилищѣ; въ гости она ихъ тоже не отпускала, потому-что боялась, что онѣ развратятся. Она ѣздила съ ними въ свою приходскую церковь, но и тамъ, становясь у лѣваго клироса, ставила ихъ впереди себя, хвастаясь знакомымъ своими благодѣяніями; при этомъ она нѣсколько разъ въ церкви замѣчала, особенно Марьѣ Андреевнѣ, что она вертится, глядитъ по сторонамъ, — однимъ словомъ, не умѣетъ себя держать въ порядочномъ обществѣ. Хотя къ Аннѣ Николаевнѣ и сбирались гостьи, но это были или старухи, или барыни, отъ которыхъ кромѣ хвастовства и сплетенъ ничего путнаго нельзя было добиться.

Наконецъ, прошло двѣ недѣли, наступила суббота. Еще далеко до всенощной наши дѣвицы были одѣты: Дарья Андреевна — въ перешитое платье, которое подарила ей Анна Николаевна, Марья Андреевна тоже въ шелковое платье, данное ей теткой-благодѣтельницей на сегодняшній и завтрашній день; на головахъ ихъ были надѣты сѣтки, въ уши вдѣты золотыя серьги, данныя тоже Анной Николаевной, на ногахъ полусапожки, подаренные Ипполитомъ Аполлоновичемъ. Анна Николаевна ворчала и суетилась, точно сбиралась на балъ. Ипполиту Аполлоновичу было велѣно одѣться въ самое лучшее платье на томъ основаніи, что онъ долженъ вывезти племянницъ въ крестовую церковь, куда онъ ходитъ постоянно и гдѣ ему всѣ, начиная отъ архіерея и кончая старостой, знакомы. Наконецъ, зазвонили ко всенощной, Яковлевы поѣхали. Нечего и говорить о той важности, съ какой Яковлевъ и жена его вошли въ церковь. Сама Яковлева пробралась къ правому клиросу, а дѣвицамъ велѣла стать впереди. Нѣсколько большихъ пѣвчихъ что-то переговорили между собой и хихикали, немногіе помоложе краснѣли. Марья Андреевна не смѣла и взглянуть на клиросъ; но Дарья Андреевна, услыхавши нѣсколько нелестныхъ отзывовъ на ея и ея сестры счетъ, произнесенныхъ пѣвчими, пошла съ своего мѣста далѣе.

— Ты куда? — спросила Анна Николаевна.

— Я подальше пойду, въ народъ.

— Это еще что за выдумки? Здѣсь просторно и лучше пѣніе слышно. Прошу остаться.

Однако, Дарья Андреевна не послушалась и ушла въ середину церкви. «Не уйти ли мнѣ теперь къ брату? Но на мнѣ чужое платье», подумала она. Взглянула она налѣво, — черезъ два человѣка стоялъ братъ и усердно молился. Онъ какъ будто не замѣчалъ ея. «Какъ это онъ не дежуритъ сегодня?» — подумала Дарья Андреевна, и стала глядѣть на него, чтобы онъ замѣтилъ и подошелъ къ ней. Онъ у дяди не былъ уже четыре дня. Но братъ всячески старался не замѣтить ея, а глядѣлъ или въ землю, или впередъ, или направо. «Не можетъ быть, чтобы онъ не замѣтилъ, когда я проходила сюда отъ клироса», подумала Дарья Андреевна и пошла на самый задъ, гдѣ стояли старухи, старики и шалили ребята. Немного погодя, къ ней подошелъ братъ.

— Сестричка, ты зачѣмъ тутъ стала?

— А что?

— На тебѣ хорошее платье. Ты должна стоять съ Анной Николаевной.

— Почему?

— Потому-что ужъ такъ принято.

— А если мнѣ здѣсь нравится?

— А если я тебя прошу?

— Ступай на свое мѣсто, а я здѣсь останусь: здѣсь зѣвать на меня некому.

— Но ты осердишь дядю.

— Глупо, если дядя за это будетъ на меня сердиться.

Братъ ушелъ, а Дарья Андреевна, зная слабость дяди, встала напротивъ лѣваго клироса, такъ что дядя не могъ ея видѣть, а она его видѣла.

Народу уже было много.

Дядя стоялъ у лѣваго клироса у самой рѣшетки и, разговаривая съ дьякономъ, улыбался и самодовольно, какъ сытая обезьяна, поглядывалъ по сторонамъ. Рядомъ съ нимъ стоялъ какой-то пріѣзжій протопопъ въ камилавкѣ и съ наперснымъ крестомъ на груди и еще какой-то высокій молодой человѣкъ, съ чистымъ, красивымъ, но іезуитскимъ лицомъ, съ длинными русыми волосами и въ золотыхъ очкахъ. Всѣ эти три лица то усердно молились, то вдругъ между ними завязывался какой-то горячій споръ; они жестикулировали, улыбались, надменно взглядывали на сосѣдей, точно желая обратить на себя ихъ вниманіе; къ нимъ приставали и пѣвчіе.

— Экіе супостаты, прости Господи! И молиться-то не даютъ, — проговорила какая-то старушка, повидимому, изъ благородныхъ, стоявшая недалеко отъ Дарьи Андреевны.

— Ужъ именно — одинъ соблазнъ, — прибавилъ купецъ вполголоса.

— А вы не смотрите, — замѣтила какая-то барыня, стоявшая рядомъ съ Дарьей Андреевной и до сихъ поръ съ умиленіемъ молившаяся и часто взглядывавшая на нее. — Я васъ ровно гдѣ-то видѣла? — спросила она робко Дарью Андреевну.

Дарья Андреевна встала на колѣни, потому-что въ это время она замѣтила обернувшееся въ ея сторону побагровѣвшее лицо дяди. Но недолго она стояла и ушла домой.

Пріѣхалъ дядя съ женой и съ Марьей Андреевной. Дядя и тетка были сердиты; Дарья Андреевна лежала на кровати и читала книжку въ то время, когда они пріѣхали. Она слышала, какъ рычалъ дядя и какъ гнусила Анна Николаевна.

— Это чортъ знаетъ что такое!.. Это… это…

— Ну, развѣ я тебѣ не говорила?

— Отстаньте вы отъ меня! Уйти домой, осрамить!

— Маша, позови сюда сестру.

Но Дарья Андреевна сама вышла уже переодѣтая.

— Что это значитъ, что ты ушла изъ церкви? — спросилъ ее грозно Ипполитъ Аполлоновичъ.

— Голова заболѣла.

— А! Отчего это она могла заболѣть?

— Не знаю, должно быть, отъ жару.

— А ты не могла подойти къ теткѣ и сказать ей, что у тебя голова болитъ? Тогда мы бы всѣ разомъ выѣхали изъ церкви.

— Я думала, что нарушу…

— Смотрите, милостивая государыня!.. У меня чтобы впередъ этой дури не было. Иначе я вѣдь и дверь укажу.

— Я была бы рада этому, дяденька.

— Что такое?!. — А?! — въ испугѣ и въ недоумѣніи спросили супруги.

— Я бы рада была, если бы вы меня отпустили.

— Куда! На распутіе? Ша-алишь, матушка! Шалишь! Завтра мы опять поѣдемъ въ соборъ, и я погляжу, какъ ты будешь шляться по церкви и рѣшишься уйти, не достоявъ до конца обѣдни! — проговорилъ онъ.

Дарья Андреевна ничего не возражала, потому что идти ей было некуда, да и безумно. Одно утѣшеніе оставалось ей — это переговорить съ г-жею Телѣжниковою, которая такъ много тараторила ей о женскомъ трудѣ. Вѣдь звала же ее Телѣжникова къ себѣ почти каждый разъ, какъ бывала у дяди въ домѣ, и ее не отпускали туда потому только, что стояла ненастная погода. Дядя глубоко оскорбилъ ее, хуже даже, чѣмъ дѣлывалъ это отецъ. Теперь уже не оставалось никакого сомнѣнія, что дядя считалъ себя заступающимъ мѣсто отца. Марья Андреевна еще въ церкви испугалась за сестру, хотя сама и стояла какъ на иголкахъ. Она струсила не на шутку, когда дядя зарычалъ на Дарью Андреевну.

— Что ты дѣлаешь, сестрица? — говорила Марья Андреевна сестрѣ, когда онѣ пришли въ отведенную имъ для спанья и занятій комнату.

— Я дѣлаю такъ, какъ всякій на моемъ мѣстѣ сдѣлалъ бы. Какую такую власть они имѣютъ надъ нами?

— Все-таки нехорошо. А вдругъ онъ прогонитъ?

— Я уже сказала, что очень буду этому рада. Пусть выгонитъ, — пойду къ брату, братъ не выгонитъ, а если братъ не пуститъ, попрошу у него денегъ и найму гдѣ-нибудь дешевенькую комнату: вѣдь вотъ онъ платитъ же за комнату рубль, а съ меня, женщины, можетъ-быть, возьмутъ и дешевле. Ты будешь жить со мной?

— Не знаю, сестрица. Я ужъ лучше поѣду къ брату Осипу.

— А что же ты говорила въ прошлый разъ о жизни у брата? Впрочемъ, это дѣло твое.

Въ воскресенье онѣ были у обѣдни въ каѳедральномъ соборѣ, гдѣ служилъ архіерей. Пѣвчіе пѣли на хорахъ; поэтому Ипполитъ Аполлоновичъ стоялъ уже не у клироса, а около архіерейской каѳедры на видномъ мѣстѣ, и усердно молился для того, вѣроятно, чтобы на него обратилъ вниманіе архіерей. Жена его, считавшая себя причисленною къ высшему кругу, стояла не на лѣвой сторонѣ съ мелкими чиновническими и дворянскими женами, хвостомъ коимъ служили купчихи и мѣщанки, а на правой, позади губернаторши, наравнѣ съ совѣтницами; и такъ какъ былъ солнечный день, то тутъ находилась и мужская часть аристократіи, обрамлявшая женщинъ справа и слѣва, съ полиціймейстеромъ назади, распоряжавшимся, чтобы отъ архіерейскаго мѣста до иконостаса было достаточно проходу. Во время херувимской возлѣ Дарьи Андреевны встала Телѣжникова, шурша длиннымъ шлейфомъ своего атласнаго платья; на головѣ ея была маленькая шляпка, въ ушахъ золотыя серьги, на шеѣ золотая цѣпочка. Она кокетливо раскланивалась и улыбалась молодымъ мужчинамъ и дамамъ.

— А! И вы здѣсь. Здравствуйте, — обратилась она къ Дарьѣ Андреевнѣ и протянула ей руку, на которой была надѣта желтая перчатка.

Когда Дарья Андреевна подала свою руку, то Телѣжниковой сдѣлалось какъ-будто конфузно, но она впрочемъ подала Дарьѣ Андреевнѣ только два пальца и скоро ихъ отдернула.

— Ну, какъ дѣла? — спросила она.

— Какія у меня дѣла!

— А я, душечка, смучилась. Концертъ устраиваю. — И тотчасъ же обратилась къ молодому мужчинѣ, съ которымъ и заговорила по-французски.

— А вы читали «Отцовъ и Дѣтей»? — спросила она опять Дарью Андреевну.

— Да. Я уже возвратила ихъ вамъ.

— Ну, какъ вы находите?

— Написано хорошо, но я такихъ людей не видала.

— Какая же вы право…

И она опять заговорила по-французски съ молодымъ человѣкомъ, улыбаясь; тотъ смѣялся.

«Эта барыня кажется не можетъ ни одной минуты прожить не болтавши», подумала Дарья Андреевна.

— Приходите ко мнѣ сегодня обѣдать часовъ въ пять. Мой мужъ такъ занятъ, что мы раньше никакъ не можемъ обѣдать.

— Онъ и въ праздники занятъ?

— Пожалуйста, не острите! Конечно, и въ праздники. Вотъ, напримѣръ, сегодня онъ пойдетъ въ часъ къ губернатору, и тотъ его продержитъ долго… Я бы не пошла сегодня сюда. Я вѣдь рѣдко хожу въ церковь, но мужъ говорилъ, сегодня какой-то магистръ будетъ сказывать проповѣдь безъ тетрадки, наизусть. Это любопытно. Какъ вы думаете, душечка?

— Я, по крайней мѣрѣ, никогда не видала такихъ.

— Кто онъ? Вамъ не говорилъ дяденька?

— Нѣтъ.

— Ахъ, здравствуйте, Марья Андреевна. Я васъ и не замѣтила, — обратилась она къ Марьѣ Андреевнѣ, но руки ей не подала.

Та поклонилась. Телѣжникова отошла отъ нихъ, какъ будто знакомство это компрометировало ее.

Наконецъ, поставили аналой лицомъ къ народу, изъ алтаря вышелъ въ стихарѣ молодой человѣкъ. Перекрестившись и проговоривши обычное «Во имя Отца», онъ спряталъ руки подъ стихарь и началъ говорить, глядя въ потолокъ. Сперва щеки его покраснѣли, тоненькій голосъ дрожалъ, запинался, но потомъ онъ справился, взглянулъ на народъ, остановился, покраснѣлъ… Но онъ какъ видно былъ не изъ робкихъ: тотчасъ же вытащивъ изъ-подъ стихаря клочекъ бумажки, онъ, положивъ ее на аналой и взглянувъ на нее, сказалъ текстъ изъ священнаго писанія, и пошелъ, и пошелъ, да такъ заговорилъ бойко, что самъ губернаторъ — изъ военныхъ генераловъ — подвинулся къ нему ближе, а за губернаторомъ подвинулась и другая знать изъ пожилыхъ людей, въ томъ числѣ и Ипполитъ Апполоновичъ. Проповѣдникъ былъ красивъ, оживленъ, молодъ и къ тому же это было первое лицо изъ молодыхъ людей, говорившее въ этомъ соборѣ наизусть. Все это удерживало большинство публики въ церкви, а дамы ахали и краснѣли, когда онъ запинался или останавливался; только одни пѣвчіе разбѣжались курить въ сторожку.

— Ахъ, какой душка! — говорила Марья Андреевна.

— Рисуется, — отвѣчала Дарья Андреевна.

Марья Андреевна надула губы и отвернулась отъ сестры.

— Не знаете на комъ онъ женится? — спрашивалъ какой-то молодой чиновникъ другого.

— Нѣтъ. А что?

— Такъ. Онъ далеко пойдетъ.

Молодой проповѣдникъ кажется готовъ былъ ораторствовать безъ устали, но на хорахъ сильно закрякали пѣвчіе, въ алтарѣ стали подергивать завѣсой, закрякалъ и протодьяконъ, и онъ, не кончивши фразы, вдругъ сказалъ: «аминь», поклонился и ушелъ. Народъ вздрогнулъ, потому что изъ его словъ рѣшительно нельзя было ничего понять, такъ что купцы и старухи, привыкшіе къ проповѣдямъ, изложеннымъ простымъ слогомъ, въ которыхъ проповѣдникъ говорилъ о наказаніи за грѣхи и о спасеніи за благочестивую жизнь, не на шутку вознегодовали. Многіе пошли домой. Пошла и Телѣжникова. За ней шелъ ея мужъ, высокій, худощавый мужчина, съ рыжими курчавыми волосами, съ веснушками на лицѣ, съ густыми рыжими бакенбардами и въ золотыхъ очкахъ. Ему на видъ было годовъ тридцать пять.

Она рекомендовала мужу Дарью Андреевну, тотъ слегка кивнулъ головой и, подхвативъ какого-то чиновника, пошелъ съ нимъ, покачиваясь на обѣ стороны и вытягивая животъ.

— Ну что, понравилась проповѣдь? — спросила Телѣжникова Дарью Андреевну.

— Ничего не поняла.

— И я тоже. Но самъ-то онъ… какъ вы его находите?

— Много о себѣ думаетъ.

— Какъ вы строги! Смотрите же, приходите, я буду ждать свиданія.

Дарья Андреевна хотѣла сказать, что у дяди по праздникамъ въ это время уже пьютъ чай, но Телѣжникова уже пошла, здороваясь съ дамами и мужчинами.

По окончаніи обѣдни Ипполитъ Аполлоновичъ послалъ своихъ дамъ домой — къ удивленію Дарьи Андреевны — пѣшкомъ. Анна Николаевна на его приказаніе сказала только: «смотрите, поскорѣе», и онѣ пошли, а Ипполитъ Аполлоновичъ пошелъ за архіереемъ вмѣстѣ съ губернаторомъ и нѣсколькими губернскими тузами.

Погода, несмотря на начало сентября, была хорошая. Солнце хотя и не смотрѣло по-лѣтнему, но грѣло; на улицахъ было сухо, вѣтру не было, но уже попахивало осенью; воздухъ былъ сырѣе, съ деревьевъ падали желтые листочки.

Дома Дарья Андреевна замѣтила, что у дяди что-то затѣвается. Такъ, въ столовой былъ накрытъ большой столъ, на которомъ стояло нѣсколько бутылокъ съ различными винами, появилось два лишнихъ прибора, изъ чего она заключила, что будутъ два гостя.

Наконецъ, явились и гости, пріѣхавшіе съ Ипполитомъ Аполлоновичемъ. Это были: сегодняшній проповѣдникъ и протопопъ, вчера разговаривавшій съ дядей. Начались представленія. Протопопъ оказался благочиннымъ Зубовскаго уѣзда этой же губерніи, Кирилла Максимовичъ Македонскій, а проповѣдникъ его сынъ, Афиногенъ Кириллычъ Македонскій — магистръ духовной академіи, желающій служить въ Егорьевскѣ въ духовномъ званіи.

Афиногенъ Кириллычъ велъ себя развязно. Видно было, что онъ не принадлежалъ къ несчастнымъ бурсакамъ, съ дѣтства не видалъ горя, а находился въ кругу чиновнаго духовенства или духовной аристократіи и зналъ также свѣтское общество. Онъ былъ мастеръ говорить, — говорилъ увлекательно, хотя и вздоръ, но все-таки въ немъ нельзя было отрицать ума, и если бы онъ попалъ на другую почву, то изъ него вышелъ бы хорошій человѣкъ; теперь же въ немъ проглядывалъ только схоластикъ, который вбилъ себѣ въ голову стремленіе быть священникомъ и воспитателемъ юношества. Онъ скоро овладѣлъ Дарьей Андреевной, разсказывая ей разные анекдоты изъ училищной и академической жизни, острилъ надъ учителями и профессорами, разсказывалъ разныя продѣлки надъ начальствомъ и хвастался своею ученостію, съ которою онъ далеко пойдетъ. Ипполитъ Аполлоновичъ и жена его, видя, какъ молодой Македонскій увлекся ихъ племянницей, которая съ своей стороны тоже какъ будто весела, потирали руки отъ удовольствія. Марья Андреевна грызла зубами губы и до обѣда успѣла два раза выплакаться въ своей комнатѣ изъ зависти, что молодой проповѣдникъ обратилъ вниманіе на ея сестру, а на нее и не смотритъ. Только за обѣдомъ, когда она выпила рюмки три вина, она успокоилась. Она стала радоваться предстоящему счастью Дарьи Андреевны потому, что если сестра выйдетъ за Македонскаго замужъ, то она будетъ жить у сестры, которая ее ничѣмъ не обидитъ; а, живя у сестры, она скорѣе выйдетъ замужъ за священника. Но Дарьѣ Андреевнѣ женихъ показался противенъ, хотя и былъ красивъ, и носилъ золотыя очки. Еще болѣе она возмутилась тѣмъ, что по окончаніи обѣда стали пить шампанское за ея здоровье. «Какъ они смѣютъ, не спросясь меня, располагать моей судьбой?», думала она, и когда брала бокалъ, то грудь ея замѣтно вздымалась. Она хотѣла бросить этотъ бокалъ на столъ и убѣжать, но удержалась и, не глядя на молодого Македонскаго и другихъ лицъ, молча чокнулась съ ними и выпила.

Послѣ обѣда она быстро ушла въ свою комнату, заперлась и заплакала.

— Даша! а Даша! — стучась въ дверь, говорила Анна Николаевна.

— Что угодно, тетенька?

— Выдь сюда, что это за срамъ такой! Тамъ гости, а она ушла и заперлась.

Она отперла дверь и сказала:

— Увольте меня, тетенька, отъ гостей.

— Что это значитъ, Дарья Андреевна? Что это вы за комедіи играете? — проговорила тетка, входя въ комнату.

— А никакихъ не играю комедій: я нездорова. Если же вамъ непремѣнно хочется, чтобы я вполнѣ исполняла ваши приказанія, то прошу васъ отпустите меня. Я пойду къ брату Кузьмѣ, поѣду домой. Не мучьте меня, милая, добрая тетенька!..

— Господи! Что я слышу! — всплеснула руками Анна Николаевна и сѣла. — Послушай, Даша, — начала она: — твоя жизнь неказиста. У тебя нѣтъ отца, который бы защитилъ тебя, укрылъ, оберегъ; мачеха тебя не любитъ, да ты и сама говорила, что тебѣ опротивѣлъ Ильинскъ; къ Осипу ты тоже не расположена, да и я не долюбливаю его жену. Ты надѣешься на Кузьму, но сама посуди, можно ли тебѣ жить у него: во-первыхъ, онъ живетъ въ лачугѣ; во-вторыхъ, содержать тебя онъ не въ состояніи, потому-что получаетъ маленькое жалованье, а въ-третьихъ, едва ли онъ согласится взять тебя къ себѣ. Остаемся значитъ мы, единственные ближніе твои родственники, которые всегда тебя любили и лелѣяли, которые любятъ тебя теперь и желаютъ тебѣ добра. Повѣрь, Даша, что мы тебя любимъ, какъ будто ты наша дочь. Вотъ Маша — другое дѣло: мы изъ человѣколюбія благодѣтельствуемъ ей, а тебѣ — ради нашей привязанности въ тебѣ. Повѣрь, Даша, что кромѣ насъ никто не будетъ стараться о тебѣ, — бѣдной, беззащитной, безпріютной дѣвушкѣ и притомъ дѣвушкѣ довольно красивой по нынѣшнему времени. Ходили здѣсь слухи, что ты будто бы хотѣла выйти замужъ за мѣщанина. Не перебивай, а выслушай до конца. Что жъ? Намъ до этого нѣтъ дѣла. Но надо принять то въ соображеніе, что мѣщанская жизнь не очень привлекательна. Ты — дочь чиновника, ты, такъ сказать, дворянка, и вдругъ ты дѣлаешься женой мѣщанина, присоединяешься къ обществу бѣдняковъ, мошенниковъ, конокрадовъ и головорѣзовъ. Положимъ, тебѣ нравится этотъ молодецъ; онъ красивъ, силенъ, честенъ — какъ въ книгахъ писано. Хорошо. Ты жена, и съ перваго же дня должна будешь почувствовать сладость этой жизни: ты жена и работница; ты все должна сама дѣлать, потому что въ мѣщанствѣ не принято нанимать прислугу. А ты не привыкла къ тяжелой работѣ. Ты и наружностью должна преобразиться въ мѣщанку: вмѣсто шелковаго платья должна носить ситцевое, вмѣсто сапожковъ — грубыя, какъ ихъ называютъ…

— Ботинки, тетенька.

— Ну, да. Вмѣсто шляпки — косынку, вмѣсто салопа — шугай, и во всемъ этомъ должна бѣгать по городу съ молокомъ, торговать на рынкѣ сапогами, убирать навозъ. Ужъ одно это будетъ тебя безпокоить. Потомъ мужъ будетъ тебя бить. Наконецъ онъ можетъ умереть, и у тебя останутся дѣти. Что тогда? Ужъ родня твоя съ отцовской стороны и на порогъ не пуститъ тебя. Остается голодать, работать на дождѣ, на морозѣ. Вотъ о чемъ ты, дѣвушка нѣжнаго сложенія, образованная, не подумала. Слышали мы также, что ты отказала двумъ засѣдателямъ, и мы въ этомъ не обвиняемъ тебя. Тогда, при отцѣ, не было надобности торопиться замужествомъ. А теперь не то. Здѣсь положимъ образованныхъ чиновниковъ много, но имъ нужно богатое приданое, а у тебя его нѣтъ. Но какъ тебя, такъ и сестру твою, мы скоро выдадимъ замужъ. Маша не требовательна, — ей уже есть на примѣтѣ женихъ; но тебѣ не такъ-то легко было найти. Однако мы нашли. Этотъ женихъ — Македонскій. Что же? Это кладъ. Черезъ полгода по посвященіи въ священники онъ будетъ протопопомъ, ему дадутъ церковь, онъ будетъ во главѣ прихода, а ты — матушка-протоіерейша! Да я, ей-Бory, завидую твоей участи. Что жъ ты на это скажешь?

— Позвольте, тетенька, подумать.

— Подумай, подумай, дитя мое. — Она обняла Дарью Андреевну и поцѣловала. — Онъ пріѣдетъ завтра и долженъ получить отвѣтъ.

— Позвольте мнѣ, тетенька, сходить къ Екатеринѣ Алексѣевнѣ. Она убѣдительно звала меня къ себѣ.

— Сходи, сходи. Она хоть и болтушка, по женщина не глупая. Посовѣтуйся. Можетъ-быть, она возьметъ тебя въ клубъ: тамъ ты повеселишься.

— Поздравляю тебя, Маша: ты скоро будешь замужемъ, — сказала Дарья Андреевна сестрѣ, когда та вскорѣ по уходѣ тетки пришла въ комнату. Марью Андреевну чуть не бросило въ обморокъ.

— Ты счастливѣе меня: тебя хоть предупреждаютъ, а меня наши благожелатели вдругъ, не говоря ни слова, толкаютъ замужъ за перваго встрѣчнаго.

— Какъ такъ? Я не понимаю, — спросила Марья Андреевна.

— Благожелательница объявила, что тебя скоро выдадутъ замужъ за чиновника. Ужъ есть на примѣтѣ.

— Не пойду.

— Пойде-ешь!

XIX.

Телѣжниковы жили во второмъ этажѣ большого каменнаго дома, стоящаго на Петербургской улицѣ.

Въ нижнемъ этажѣ помѣщались разные магазины. Когда Дарья Андреевна позвонила, то дверь отперъ лакей въ коричневомъ пиджакѣ, — человѣкъ лѣтъ подъ тридцать.

— Вамъ кого угодно? — спросилъ онъ Дарью Андреевну, оглядывая ее съ нахальствомъ.

— Катерину Алексѣевну.

— Онѣ спятъ. А вы отъ кого? Изъ магазина?

— Нѣтъ, я отъ себя.

— Спятъ-съ. Приходите опосля.

— Вы доложите, что приходила племянница совѣтника Яковлева и зайдетъ опять.

— Хорошо-съ. — Лакей посмотрѣлъ на нее подозрительно и заперъ дверь.

Тяжело сдѣлалось на душѣ Дарьи Андреевны, когда она спускалась съ лѣстницы. Ее мучило то, что она шла за милостью. Какъ бы Телѣжникова ни была проста и добра, но все-таки она барыня. Она и въ разговорахъ съ нею ведетъ себя свысока. Какое же тутъ можетъ быть равенство, дружба, которой такъ желала Телѣжникова. «Нѣтъ, это люди не нашего сорта, они смѣются надъ нами. Нехорошо намъ кляньчить у нихъ: это все равно что просить милостыню и потомъ замаливать ихъ грѣхи, а они будутъ хвастаться своими добродѣтелями и въ душѣ презирать мелкоту, высказывая ей наружное благоволеніе. Ужъ идти ли полно къ ней?» — думала она, идя по каменному тротуару. Улица, по которой она шла и на которой жили Телѣжниковы, была одна изъ лучшихъ въ городѣ. Она была широка, дома на ней каменные, двухъ и трехъэтажные, построенные большею частью всплошную; рѣдкій домъ отдѣлялся отъ другого заплотомъ, сверхъ котораго высились или старинныя деревья, или молодыя деревца — признакъ, что здѣсь живетъ купечество. Въ нижнихъ этажахъ помѣщались или магазины, или лавки, или погреба, которыхъ впрочемъ по тому времени было немного. Пестрѣло нѣсколько вывѣсокъ портныхъ, сапожныхъ дѣлъ мастеровъ; одна вывѣска гласила, что тутъ модный магазинъ m-me Миллеръ, а на окнахъ разставлены картинки парижскихъ модъ; потомъ шла женская гимназія, второе уѣздное училище, губернское по крестьянскимъ дѣламъ присутствіе, врачебная управа и другія зданія. На улицѣ были поставлены столбы съ фонарями, которые зажигались въ темныя ночи; по ней шелъ телеграфъ. Она была оживлена. Поминутно кто-нибудь да ѣхалъ: кто въ каретѣ, кто въ коляскѣ, кто въ телѣгѣ; взадъ и впередъ шло тоже много разнаго народу: шли городскіе франты, чиновники, семинаристы въ длинныхъ сюртукахъ или казенныхъ шинелькахъ, гимназисты въ форменныхъ сюртукахъ и фуражкахъ, барыни въ шляпкахъ, люди, принадлежащіе къ разночинцамъ, солдаты и проч. Кое-гдѣ передъ домами, стоя у тротуара, наигрывалъ на шарманкѣ итальянецъ: «Не шей ты мнѣ, матушка» или «Не уѣзжай, голубчикъ мой», а рядомъ съ нимъ испитая его дочь картавымъ, противнымъ голосомъ изо всѣхъ силъ подтягивала ему; кое-гдѣ мужчины въ красныхъ рубахахъ и въ бѣлыхъ фартукахъ выкрикивали сбитень, сахарно морожено, кое-гдѣ татары въ бѣлыхъ шляпахъ, сложенныхъ въ видѣ уха, выкрикивали ломанымъ языкомъ: одни — яблоки, лимоны, ананасы, другіе — духи, мыло, гребенки. Дарья Андреевна замѣтила, что нарядный народъ идетъ и ѣдетъ больше въ одну сторону, а именно по направленію къ городскому саду, но она уже далеко забралась отъ дома Телѣжниковой и посмотрѣла на часы, выставленные на окнѣ одного часового магазина: оказалось, что она уже ходитъ около часу.

Когда она вновь пришла къ квартирѣ Телѣжниковой, то лакей вѣжливо сказалъ, что барыня долго изволила дожидаться ее и уѣхали въ модный магазинъ, а ее просила подождать въ залѣ, потому что скоро хотѣла быть.

— Въ какой же она магазинъ уѣхала?

— А вонъ тамъ на Переѣзжей улицѣ къ мамзелѣ Петерсонъ. Онѣ постоянно тамъ заказываютъ и берутъ, что требуется. Пожалуйте-съ, — и онъ провелъ ее въ залу.

Зала просторная; окна ея выходили на улицу; на окнахъ кисейныя занавѣски съ позолоченными карнизами, карнизъ у потолка тоже позолоченъ. Стѣны залы оклеены палевыми обоями, на противоположныхъ окнамъ стѣнахъ висѣли картины, большею частію изображающія виды, рамки на нихъ простыя; между оконъ зеркала и около нихъ небольшіе столики, полъ паркетный; въ переднемъ углу небольшой образъ Спасителя въ позолочснпомъ окладѣ. Въ залѣ стоитъ рояль со множествомъ нотъ. Стулья мягкіе, покрыты бѣлыми чехлами. Изъ залы два хода — одинъ напротивъ входныхъ дверей, другой направо. Тѣ двери, что напротивъ, были заперты, а другія закрыты портьерой голубого цвѣта.

Разсмотрѣвши картины, Дарья Андреевна стала ходить по комнатѣ. Скучно. Что-то скажетъ ей молодая барыня? Ужъ вѣрно, что ждать ей отъ нея нечего, потому-что она звала ее и уѣхала. Впрочемъ у нея, можетъ-быть, много дѣлъ. А живутъ они, какъ видно, просто: ни цвѣтовъ, ни птицъ у нихъ нѣтъ, и не замѣтно той давящей обстановки, какъ у дяди. Время, казалось ей, шло долго. Она отъ нечего дѣлать стала глядѣть въ окно, но и тамъ все одной то же — трескъ на мостовой, крики татаръ, мальчиковъ и мужчинъ, завыванія шарманки и женщины. «Какъ неловко дожидаться по своему дѣлу; такъ вотъ и кажется, что кто-то изъ тебя душу тянетъ. Должно быть эти господа любятъ, чтобы ихъ медали». Въ это время изъ-за портьеры высунулся самъ Телѣжниковъ. Онъ былъ во фракѣ, въ высокой круглой шляпѣ; подъ мышкой держалъ тросточку, въ лѣвой рукѣ перчатки, въ правой сигару.

— Ахъ, здравствуйте! Извините, пожалуйста: Катя ушла по дѣлу въ магазинъ. Она сейчасъ пріѣдетъ, — проговорилъ онъ скороговоркой, расшаркиваясь и кладя шляпу и перчатки на рояль.

Дарья Андреевна поклонилась, ей сдѣлалось неловко.

— Садитесь пожалуйста! — и онъ поставилъ ей стулъ, дѣлая движеніе рукой, чтобы она сѣла.

Дарья Андреевна сѣла. Неловкость не проходила.

— А вѣдь мы васъ ждали обѣдать! Обманщица! — И онъ съ ловкостью танцора придвинулъ къ ней кресло и сѣлъ въ него развалившись; затѣмъ всунулъ въ ротъ сигару и впился глазами въ Дарью Андреевну, какъ судебный слѣдователь.

— У насъ были гости — тетенька не отпустила, — отвѣчала Дарья Андреевна.

— А-а!..

Пауза.

— Ну, какъ вы находите нашъ городъ?

— Я въ немъ была уже нѣсколько разъ.

— А-а! Надолго пріѣхали?

— Не знаю. Хотѣлось бы остаться.

— Конечно. Вѣдь у васъ тамъ скука смертельная! Ни клуба, ни танцевъ, ничего…

— Это правда.

— Ахъ, виноватъ… вы курите? Извините за нескромность…

— Курю.

Телѣжниковъ вынулъ изъ фрака портъ-сигаръ и предложилъ папироску.

— Я слышалъ, у васъ тамъ въ Ильинскѣ большой домъ? — спросилъ онъ послѣ небольшой паузы.

— Да. Только толку отъ него мало. Домъ старый, требуетъ большой починки. Если бы такой домъ былъ здѣсь…

— Да. Вотъ, напримѣръ, здѣшній домъ: за него смѣло дадутъ двадцать тысячъ. Онъ одного доходу приноситъ хозяину тысячу рублей въ годъ.

Опять замолчали. Телѣжниковъ смотрѣлъ на Дарью Андреевну и, повидимому, тяготился ею; Дарья Андреевна хотя и не чувствовала уже прежней неловкости, но ее удивляло, что хозяинъ до крайности молчаливъ. Неужели онъ вездѣ такой? Вонъ жена его, такъ та ни одной минуты не можетъ обойтись безъ того, чтобы не говорить. «Эдакая я, право, ненаходчивая!» — упрекала она себя. Папироска догорѣла и она держала окурокъ въ рукѣ, не зная, что съ нимъ сдѣлать. Бросить нехорошо, въ карманъ положить — забудешь выбросить. Телѣжниковъ видѣлъ это замѣшательство, но молчалъ. Наконецъ, онъ всталъ.

— Извините, пожалуйста, мнѣ некогда, — сказалъ онъ раскланиваясь.

— Я пойду тоже.

— О, полноте! Катя сію минуту пріѣдетъ. Да вотъ и она.

Въ прихожей раздался звонокъ, хозяинъ раскланялся съ гостьей и быстро ушелъ въ прихожую съ шляпой и перчатками. Дарья Андреевна осталась въ залѣ.

Черезъ нѣсколько минутъ, поговоривши съ мужемъ по-французски и поцѣловавши его нѣсколько разъ, въ залу явилась и Телѣжникова, держа въ рукѣ картонку.

— Ахъ, душечка! — И она быстро поцѣловала ее, потомъ отошла отъ нея на два шага и, сдѣлавъ трагическую позу, спросила по театральному: — Позвольте васъ спросить, почему вы не явились къ обѣду?

— Потому-что… сказать ли вамъ почему?

— Почему?

— У насъ обѣдалъ мой женихъ.

— Вашъ женихъ?! Въ своемъ ли вы умѣ!? — Телѣжникова усѣлась противъ гостьи.

— Да. И знаете кто? Отгадайте!

— Ужъ не чумазый ли проповѣдникъ? Охъ, какъ я ихъ терпѣть не могу!

— А сами что говорили въ церкви?

— Нельзя же вѣрить всему, что говоришь. Неужели онъ?

— Онъ.

— Поздравляю! — Телѣжникова встала и съ усмѣшкой раскланялась.

— Не поздравляйте: я за него не пойду.

Телѣжникова сѣла.

— Почему? Вѣдь вы попадьей будете?

— Не хочу — и все тутъ. Я вотъ къ вамъ пришла за совѣтомъ и съ просьбой. Вы такъ много говорили о женскомъ трудѣ, что я надѣюсь, вы поможете мнѣ.

— Въ какомъ смыслѣ?

— Мнѣ давно не нравится эта жизнь, — жизнь на чужой счетъ. Я, если бъ хотѣла, давно бы вышла замужъ, но я не хочу быть обязанной мужу. Я хочу, чтобы у меня были свои деньги и чтобы мужъ не упрекнулъ меня, что я ѣмъ, живу на его счетъ.

— А любовь?

— Любовь сама собой. По крайней мѣрѣ, мнѣ не пришлось найти такого человѣка. Правда, былъ одинъ, да далъ тягу. Тутъ вышло неравенство. А я именно равенство и хочу найти.

— Но гдѣ и какъ?

— Неужели и у васъ съ мужемъ нѣтъ равенства?

— О, я этого не говорю: мужъ меня любитъ и не запрещаетъ мнѣ тратить деньги.

— Это не равенство, потому что вы тратите чужія деньги.

— Да вѣдь онъ же мужъ мнѣ?

— Такъ. Но если вы много будете тратить, у него не достанетъ жалованья.

— Какое странное предположеніе! Оно положимъ, что онъ женился на мнѣ по любви и не требовалъ приданаго, какъ это водится у другихъ, по вѣдь у него есть помѣстье, да и я обучаю дѣтей. Правда, я не беру съ нихъ денегъ, потому что родители ихъ люди бѣдные и какъ-то стыдно брать копейки.

— Въ прошлый разъ вы мнѣ говорили, что женщина должна трудиться, чтобы не быть праздной, и вы указали даже на то, что вы сами гладите…

Лицо Телѣжниковой вспыхнуло.

— Вы меня совсѣмъ не поняли, моя милая. Я говорила, что мы должны подавать примѣръ бѣднымъ женщинамъ, положеніе которыхъ безвыходно. Я говорила, что эти женщины, чтобы имъ избѣжать каторжной жизни, должны трудиться и трудомъ жить самостоятельно. Наше же положеніе таково, что мы обезпечены со стороны мужа…

— Позвольте, Катерина Алексѣевна. Могутъ быть такія обстоятельства, что или вы разлюбите мужа, или онъ васъ…

Телѣжникова задумалась.

— Ну? Тогда что по-вашему?

— Тогда, по-моему, вы будете сами желать себѣ труда и не такъ будете говорить о женскомъ трудѣ, какъ теперь. Теперь вы сыты. Если вамъ нечего дѣлать — вы дѣтей учите, манишки гладите, а тогда, если вамъ придетъ въ голову разойтись съ мужемъ, надо чѣмъ-нибудь жить. Я о разводѣ потому говорю, что вы сами же о немъ много разсуждали.

— Да, это — пожалуй… Но у насъ съ мужемъ до этого не дойдетъ… Однако, душечка, извините… мнѣ надо въ клубъ ѣхать. — Телѣжинкова подошла къ двери съ портьерой и крикнула: Аннушка! Въ залъ вошла дѣвушка годовъ 17-ти, черноволосая и рябоватая. Телѣжникова отдала ей картонку, перчатки и велѣла приготовить бальное платье.

Когда горничная ушла, Дарья Андреевна встала и робко проговорила Телѣжниковой:

— Я къ вамъ съ просьбой: не можете ли вы рекомендовать меня въ какой-нибудь швейный магазинъ?

— Вамъ это зачѣмъ же?

— Я хочу жить работой.

— Это, можетъ-быть, я васъ сбила съ толку. О, какъ вы, душечка, легкомысленны: вѣдь я говорила о бѣдныхъ женщинахъ и дѣвушкахъ.

— Значитъ все, что вы говорили…

— Нѣтъ… Но зачѣмъ же вамъ непремѣнно нужно въ магазинъ идти? Если вы хотите работать, то я достану вамъ работу на домъ.

— Для того чтобы мнѣ шить или вообще работать на дому, нужна квартира. А дядя, вы знаете, не допуститъ, чтобы я въ его домѣ занималась работой на сторону.

— Отчего не позволитъ? Теперь прогрессъ.

— Едва ли онъ понимаетъ этотъ прогрессъ, да и я сама не желаю у него жить. Стало быть, мнѣ нужна квартира, а на квартиру нужны деньги; кромѣ этого, нужно ѣсть, пить, башмаки…

— Живите у насъ.

— Покорно благодарю. Замужъ, какъ вамъ извѣстно, я идти не хочу; жить въ Ильинскѣ не могу, у брата жить неловко; остается куда-нибудь поступить. Я бы пошла сама, но мнѣ магазинщиды незнакомы.

Телѣжникова подумала.

— Хорошо, завтра я съѣзжу къ Петерсонъ. Вамъ будетъ завтра время зайти ко мнѣ вечеркомъ?

— Я зайду.

Телѣжникова подала ей руку и проводила ее до дверей.

Дарья Андреевна разочаровалась въ Телѣжниковой. Теперь она ей болѣе прежняго показалась барыней-хвастуньей. И раньше ей неловко становилось, когда Телѣжникова заводила разговоръ о возвышенныхъ предметахъ, какъ она сама выражалась, которые трудно было осилить Дарьѣ Андреевнѣ и которые даже она сама не умѣла объяснить надлежащимъ образомъ фактами и примѣрами. Какъ у дяди было тѣсно, душно и царилъ какой-то гнетъ, такъ у Телѣжниковыхъ было пусто, вѣяло холодомъ и одуряющими ароматами. А вѣдь какъ легко и свободно Телѣжникова относилась ко всему: она толковала о женскомъ трудѣ, восходя въ своихъ сужденіяхъ чуть ли не до занятія женщинами всѣхъ государственныхъ должностей; она осуждала настоящія условія брака, желая свободныхъ отношеній обоимъ поламъ; она казалась многознающей въ литературѣ и цитировала различныхъ поэтовъ, мѣшая Пушкина съ Байрономъ, Гёте съ Гейне и т. д. Но какъ только Дарья Андреевна пришла къ ней за помощью, потребовала примѣненія ея теоріи къ практикѣ, она повернула оглобли назадъ и казалось готова была отречься отъ всѣхъ своихъ словъ. — Я, говоритъ, говорила это не о васъ, а о другихъ бѣдныхъ женщинахъ. — «А чѣмъ я лучше ихъ?.. Она испугалась, когда я сказала, что хочу жить своей работой, — это вы, говоритъ, меня, дуру, послушали! Не вѣрьте, я все вздоръ говорила, чтобы одурачить васъ… — Такъ вотъ онѣ каковы, эти хвастуньи! Ужъ идти ли мнѣ къ ней? Пожалуй, надуетъ. Ну, если надуетъ, я сама къ Петерсонъ пойду». Такъ думала Дарья Андреевна, идя домой.

Дарья Андреевна во всю свою жизнь встрѣтила только первую женщину-либералку въ г-жѣ Телѣжниковой. Телѣжникова причисляла себя къ разряду новыхъ людей, но въ сущности принадлежала къ разряду множества ей подобныхъ, которые только портятъ хорошее дѣло, не сознавая, по своей глупости, что они оказываютъ честнымъ и хорошимъ людямъ медвѣжью услугу. Подобные люди хватаются за все новое и, не разобравъ ничего, мѣшаютъ все вмѣстѣ, говорятъ книжнымъ языкомъ, стараясь выдать чужое за свое, — благо у нихъ много свободнаго времени на разъѣзды по гостямъ. Выскажетъ ли умный человѣкъ новое слово, новый взглядъ на вещи, они начнутъ хвастаться передъ другими этими словами, и исказятъ ихъ до безобразія; выйдетъ ли новый романъ, въ которомъ изъясняется, что такъ жить, какъ мы теперь живемъ, не годится, а что вотъ бы какъ слѣдовало жить, — они въ восторгѣ, хвалятъ романъ и корчатъ изъ себя героинь, которыя изображены въ романѣ. Прочитаютъ они Бокля, Дарвина, Фогта или другого какого-нибудь ученаго, поймутъ сотую часть — и вотъ опять тема для разговора… Въ Телѣжниковой напусканіе на себя новизны произошло вскорѣ по обнародованіи манифеста объ освобожденіи крестьянъ. Дѣло въ томъ, что въ апрѣлѣ въ Егорьевскъ пріѣхали новый губернаторъ, предсѣдатели уголовной палаты и палаты имуществъ. Эти три лица сказали своимъ подчиненнымъ рѣчи, въ которыхъ высказали, что они люди новые и злоупотребленій не потерпятъ. Начались объѣзды по губерніи; полетѣли старики-чиновники въ отставку; ихъ замѣнила молодежь, которая, при всемъ своемъ усердіи къ дѣлу, не могла сразу привести запущенныя дѣла въ порядокъ и скоро охладѣла, махнула на все рукой и предоставила веденіе дѣлъ своимъ приближеннымъ. Эти люди заговорили по-новому: объ уничтоженіи откуповъ, о гласномъ судопроизводствѣ, но это было многими говорено только потому, что не хотѣлось прослыть за отсталыхъ людей, въ душѣ же они крѣпко не долюбливали эту новизну. Начальство не препятствовало болтать… Оно и само вступало въ споры о прогрессѣ, желая прослыть гуманнымъ и либеральнымъ, но въ то же время въ волненіяхъ крестьянъ, происходившихъ отъ недоразумѣній, видѣло бунтъ. За этимъ мужскимъ обществомъ потянулись и дамы, потому что новопріѣхавшія губернаторша и жены предсѣдателей были женщины молодыя, съ институтскимъ образованіемъ. Онѣ старались быть вѣжливыми съ прислугой, принимали участіе въ благотворительныхъ спектакляхъ, читали и играли на литературно-музыкальныхъ вечерахъ и не спѣсивились сидѣть и разговаривать съ женой какого-нибудь секретаря, впрочемъ въ такомъ лишь случаѣ, если этотъ секретарь былъ изъ кончившихъ курсъ въ университетѣ. Къ этому лагерю скоро пристала и Катерина Алексѣевна. Отецъ ея былъ небогатый помѣщикъ, имѣвшій нѣсколько крестьянъ въ этой губерніи. Онъ служилъ асессоромъ въ судебной палатѣ и между товарищами слылъ за человѣка дикаго, потому — что ругалъ помѣщиковъ за жестокое обращеніе ихъ съ крестьянами. Поэтому при освобожденіи крестьянъ онъ попалъ на видное мѣсто и даже сдѣланъ былъ членомъ въ губернское присутствіе отъ правительства. Очень естественно, что дочь, вѣря отцовскимъ словамъ, старалась какъ можно больше ругать старые порядки, стала читать, по-писанному стараясь высказывать новые взгляды, и съ перваго же раза обратила на себя вниманіе губернаторши и двухъ пріѣзжихъ женъ предсѣдателей, такъ-что черезъ мѣсяцъ была у губернаторши на правахъ секретаря: устраивала вечера, спектакли и проч. съ благотворительною цѣлью.

Но у Катерины Алексѣевны было доброе сердце. Она еще въ дѣтствѣ пріучалась любить няньку, которая муштровала ее по-своему, любила играть съ дочерью дворника, и ей жалко было, если дворникъ наказывалъ дѣвочку возжами; она ни на кого не жаловалась и только была капризна и своевольна и дѣлала, что хотѣла. Теперь она хотя по временамъ и бранила горничную, но обходилась съ ней ласково; она бросала въ окна деньги шарманщикамъ, щедро одѣляла нищихъ, хотя съ другой стороны не совѣстилась брать изъ собранной съ спектакля суммы порядочный кушъ на покрытіе издержекъ на томъ основаніи, что такъ поступаетъ сама губернаторша, такъ поступаютъ и другія. Но ей ни разу еще не случилось примѣнить свою теорію на практикѣ. Оказалось, что не всегда можно жить только разговаривая, нужно же и дѣло дѣлать. Крѣпко призадумалась Телѣжникова надъ просьбой Дарьи Андреевны. Ей хотѣлось сперва переговорить съ Анной Николаевной, но она не знала, будетъ ли это хорошо. Съ своей стороны она конечно допускала, что тутъ нѣтъ никакого стыда, если Дарья Андреевна будетъ шить въ магазинѣ, потому-что сама Петерсонъ была замужемъ за чиновникомъ и имѣла сына чиновника, а Дарья Андреевна современемъ можетъ сама открыть швейный магазинъ. Она была женщина нерѣшительная и безъ постороннихъ совѣтовъ ничего не дѣлала. Но въ то же время она была и такая женщина, что если ужъ дала слово, то должна исполнить его. На вечерѣ она сказала губернаторшѣ, что прогрессъ подвигается, и разсказала о намѣреніи Дарьи Андреевны, не сообщивъ впрочемъ ея настоящаго имени. Губернаторша сперва было-высказала, что-де дочери чиновника не годится идти въ модистки, но потомъ изъявила намѣреніе дать бѣдной дѣвушкѣ работу, и когда Телѣжникова отвѣчала, что дѣвушка еще только хочетъ учиться, то губернаторша посовѣтовала пристроить эту дѣвушку къ мѣсту какъ можно скорѣе. Мужъ, къ которому она обратилась за совѣтомъ, предоставилъ это дѣло ей, потому-де, что онъ въ бабьи дѣла не мѣшается. Однако, на другой день ей не привелось быть у Петерсонъ: она встала во второмъ часу, до обѣда у нея болѣла голова, послѣ обѣда ее позвали на репетицію, и она забыла о просьбѣ Дарьи Андреевны, которая ее и не застала дома.

Между тѣмъ у дяди безъ сценъ не обошлось. До обѣда все шло хорошо. Пріѣхалъ женихъ; Дарья Андреевна отказала ему, тотъ обидѣлся и, сухо раскланявшись съ хозяевами, уѣхалъ.

— Ты что сказала жениху? — спросилъ ее дядя, проводивъ гостя.

— Отказала.

— Ты!? ты отказала!.. Да знаешь ли ты, что это послѣдній женихъ?

— Будто ужъ и нельзя жить безъ мужа?

— Знаешь ли ты, что черезъ это твой братъ, пока я живъ, не получитъ должности?

— Это — какъ вамъ угодно; только для брата я не могу жертвовать собой.

— Послѣ всего этого я даю тебѣ три дня сроку: или соглашайся выходить за Македонскаго замужъ, или собирайся домой. Маша останется здѣсь. Она умнѣе тебя: она еще и жениха не видала, а уже согласна за него идти замужъ.

На другой день послѣ этого, утромъ, Дарья Андреевна отправилась къ Телѣжниковой. Телѣжвикова сбиралась ѣхать.

— Ахъ, душечка, какъ я виновата передъ вами! Вчера, ей-Богу, было некогда, сегодня опять надо на репетицію… Подождите, ради Бога.

— Я не могу больше ждать. — И она разсказала о срокѣ.

— Это ужасно! Послѣ этого моя нога у нихъ не будетъ! Какъ же бы это устроить-то однако!?.. А! Я напишу записочку къ мадамъ Петерсонъ, и вы занесете.

Она ушла и черезъ нѣсколько минутъ принесла запечатанное облаткой письмо, отъ котораго далеко пахло духами.

— Хотите, я васъ довезу?

— Нѣтъ, благодарю.

— Въ случаѣ, если она откажетъ, вы ко мнѣ заходите, я сама съѣзжу. До свиданья, душечка.

Дарья Андреевна рѣшила больше не ходить къ Телѣжниковой.

XX.

Модный магазинъ Эмиліи Карловны Петерсонъ помѣщался въ каменномъ двухъ-этажномъ домѣ на Переѣзжей улицѣ. Въ этомъ домѣ кромѣ моднаго магазина другихъ не было, и домовладѣлецъ, богатый купецъ, самъ занималъ съ своимъ огромнымъ семействомъ весь домъ. Магазинъ помѣщался въ нижнемъ этажѣ; въ простѣнкахъ между четырехъ оконъ были прибиты двѣ доски съ изображеніемъ двухъ плохо намалеванныхъ барынь съ широкими носами, узкими ртами, похожими на птичьи клювы и съ птичьими глазами безъ зрачковъ, а съ какими-то вымазанными голубой краской точками. На барыняхъ красовались — на одной голубое, на другой красное платья со множествомъ складокъ, но и платья казались какъ-будто разорванными, вслѣдствіе бѣлыхъ прямолинейныхъ полосъ, происшедшихъ, вѣроятно, отъ дождя; на ногахъ надѣто что-то неопредѣленное — калоши не калоши, сапоги не сапоги, а такъ что-то въ родѣ колодокъ. Вообще фигуры эти имѣли видъ, что имъ какъ-будто стыдно торчать тутъ на посмѣшище людямъ и хочется скорѣе убѣжать куда-нибудь. Надъ картинами прибита вывѣска: «Петербургскій модный магазинъ Петерсонъ». Передъ домомъ у параднаго крыльца стояла карета, запряженная въ двѣ лошади. По тротуару ходилъ толстый кучеръ, курилъ трубку и откликался свысока стоявшему въ дверяхъ крыльца рослому лакею, въ большой шляпѣ съ позументами.

Дарья Андреевна пошла во дворъ. Во дворѣ было чисто, пусто; справа заплотъ, впереди заднія постройки, налѣво домъ, ближе къ заднимъ постройкамъ колодецъ, у котораго дѣвушка лѣтъ десяти, босая, въ оборванномъ платьицѣ, съ усиліемъ вертѣла ручку отъ валька, къ которому была прикрѣплена на веревкѣ лейка; еще съ большимъ усиліемъ она вытащила наружу лейку и вылила изъ нея воду въ желѣзное ведро, а потомъ закрыла колодецъ дверками.

— А гдѣ тутъ модный магазинъ? — спросила дѣвушку Дарья Андреевна.

Дѣвушка взглянула болѣзненно на Дарью Андреевну и, указывая рукой налѣво, на одно изъ двухъ крылецъ, сказала:

— Вотъ тамъ! А вамъ кого? Мадаму?

— Да, мнѣ хозяйку нужно увидать.

— А хозяйки дома нѣту-те — ушла.

— Скоро придетъ?

— А я почемъ знаю! А вы подите къ дѣвицамъ, — можетъ она и скоро… — И дѣвушка взяла ведро правою рукой, и сильно нагнувшись на правый бокъ, понесла его къ тому крыльцу, на которое показала Дарьѣ Андреевнѣ. Дарья Андреевна пошла за ней.

Въ нижнемъ этажѣ было четыре окна. Около двухъ крайнихъ къ крыльцу сидѣли три дѣвицы лѣтъ по четырнадцати или по пятнадцати. По вздыманіямъ кверху и размахиваніямъ ихъ рукъ замѣтно было, что онѣ шьютъ; но это имъ не препятствовало смотрѣть во дворъ, и по лицамъ ихъ видно было, что онѣ надъ чѣмъ-то, или надъ кѣмъ-то хохотали. Дарья Андреевна замѣтила, что онѣ смотрятъ на нее, и ей сдѣлалось неловко. Она обернула свой бурнусъ, оглядѣла платье, взошла на крыльцо и опять взглянула на крайнее окно. У него стояла женщина 25 лѣтъ съ папироскою во рту и какъ-то сердито заглядывала на крыльцо.

Дѣвушка съ ведромъ пошла прямо, а ей сказала, чтобы шла въ дверь налѣво, къ дѣвицамъ, и снова повторила, что хозяйка, быть-можетъ, сейчасъ же явится.

Дарья Андреевна вошла.

За большимъ столомъ, покрытымъ чернымъ сукномъ, на табуреткахъ сидѣли три дѣвицы: одна черноволосая и двѣ блондинки, — тѣ самыя, которыхъ она видѣла со двора. На нихъ были надѣты старыя, грязныя платьица; двѣ были босы, третья въ худыхъ ботинкахъ; волоса у всѣхъ были заплетены и на головахъ не было даже сѣтокъ. Щеки были впалыя и блѣдныя, а у черноволосой лицо казалось даже нѣсколько желтымъ, такъ что она выглядѣла далеко старше своихъ лѣтъ. Около нихъ стояла высокая женщина 25 лѣтъ, тоже въ ситцевомъ, но чистомъ платьѣ, съ воротничкомъ на шеѣ и съ батистовыми рукавчиками, застегнутыми на янтарныя пуговицы. Лицо ея было продолговатое, худощавое, блѣдное, съ веснушками. Хотя она смотрѣла строго своими карими глазами, но въ лицѣ замѣчалось добродушіе. Комната была большая, съ большою изразцовою печью, которая топилась и въ которой стояло два утюга; недалеко отъ печи шла дверь въ хозяйское помѣщеніе; на стѣнахъ, неоклеенныхъ обоями, что-то начерчено карандашомъ, косо и криво, неправильною женскою рукою, въ родѣ: мадамъ, асеевъ, Глашка и т. д. Въ переднемъ ряду висѣлъ образъ Варвары великомученицы въ позолоченномъ окладѣ и передъ нимъ въ лампадкѣ теплился огонь.

Вошедши Дарья Андреевна поклонилась высокой женщинѣ.

— Что угодно? — спросила ее высокая женщина.

— Мнѣ нужно госпожу Петерсонъ.

— Ея нѣтъ. Вы съ заказомъ или получить что? Такъ я могу за нее все сдѣлать.

— Нѣтъ, я съ письмомъ отъ госпожи Телѣжниковой.

Высокая женщина нахмурилась и отверпулась, потомъ подошла къ черноволосой, наклонилась къ шитью и вдругъ вырвала изъ рукъ ея шитье.

— Господи, Боже мой! Сколько разъ я тебѣ говорила, чтобы ты клинья какъ можно аккуратнѣе запрятывала… Ну, что это? что? — кричала высокая женщина.

— Извѣстно, клинъ. Его не спрячешь — все будетъ клинъ.

— Достанется ужо тебѣ отъ Эмиліи Карловны! распори, сейчасъ распори…

Черноволосая дѣвушка озлобленно взглянула на Дарью Андреевну, точно она была причиною этой непріятной сцены.

— Возьмите, да и распарывайте сами, — сказала она высокой женщинѣ и встала.

— Что!? что такое? Ахъ, ты!.. Ну, хорошо! хорошо! Я покажу мадамѣ.

— Кажите, жалуйтесь: вамъ не привыкать стать.

— Ахъ, ты холопка!

— Не знаю, кто холопка: та изъ насъ, что на карачкахъ ползаетъ передъ хозяйкой, или…

— Молчать!

— А вотъ не замолчу, коли на то пошло.

Дѣвушка съ пепельными волосами дернула ее за платье и взглянула жалобно, но черноволосая сдѣлала движеніе, что она сама знаетъ, что дѣлаетъ.

— Послушай, Катя, до коихъ поръ это будетъ? — начала высокая женщина, понизивъ тонъ.

— А-а! теперь такъ Катя. А послушайте, Софья Васильевна, до коихъ поръ вы меня притѣснять будете? Подайте мнѣ деньги и я уйду, чортъ съ вами… чортъ васъ возьми совсѣмъ… проклятыя… — И она заплакала.

Остальныя дѣвушки стали смотрѣть въ окно, оставивъ работу.

У Дарьи Андреевны защемило сердце.

— Сама виновата! Тебѣ говорятъ: дѣлай такъ, а ты по-своему.

— Не держите мастерицъ; сами шейте.

— Послушай, Катя, какое право ты имѣешь говорить дерзости?

— А потому, что вы сами дерзки. Извольте сами улаживать клинъ! я двадцать разъ не намѣрена перешивать.

— Хорошо же! — И высокая женщина сѣла на ея табуретку и молча стала распарывать. Катя подошла къ ней.

— Ужъ полно вамъ привередничать-то, вѣдь просто отъ нечего дѣлать придрались ко мнѣ!

Софья Васильевна молчала.

Катя рванула шитье, щеки ея покраснѣли и она рѣзко сказала:

— Мнѣ хозяйка дала это шитье, а не вы! Я хозяйкѣ должна отдать отчетъ. Пустите!

Тутъ Софья Васильевна какъ будто очнулась и взглянула на Дарью Андреевну.

— А вы что стоите?

— Я дожидаюсь госпожу Петерсонъ.

— Вамъ сказано, что ея нѣтъ, — и все тутъ… А если у васъ есть письмо, давайте, я передамъ.

— Телѣжникова велѣла мнѣ отдать лично ей самой.

— Вотъ еще новости! Что она, деньги, что ли, прислала?

— Не знаю.

— Она вотъ уже шестой мѣсяцъ, какъ не платитъ за перешивку старыхъ платьевъ. А тоже модничаетъ, по баламъ разъѣзжаетъ. Шлюха! Во весь годъ только одно новое платье заказала!

Въ это время въ комнату швей вошелъ низенькаго роста плѣшивый, толстый нѣмецъ въ халатѣ и туфляхъ; на лбу его торчали очки въ мѣдной оправѣ, а въ правой рукѣ онъ держалъ ножницы.

— Что за шумъ, а драка нѣтъ? — проговорилъ онъ полушутя и полусерьезно, и потомъ, замѣтивъ Дарью Андреевну, подошелъ къ ней, оттопырилъ впередъ животъ, заложилъ руки назадъ и на поклонъ ея важно спросилъ:

— Вы что? вы кто?

— Да вотъ къ Эмиліи Карловнѣ пришла съ какимъ-то письмомъ отъ Телѣжниковой — сказала Софья Васильевна.

— А-а!.. — проакалъ онъ октавой. — Покажить письмо?

Дарья Андреевна показала письмо. Нѣмецъ взялъ его и сталъ нюхать покрякивая.

— Карашо, кланяйсь…

— Мнѣ нужно самое Эмилію Карловну видѣть.

— А-а!.. — и нѣмецъ началъ хитро смотрѣть на Дарью Андреевну.

Дарья Андреевна хотѣла бросить письмо и уйти вонъ отсюда, но ей хотѣлось дождаться хозяйки.

— А сколько лѣтъ? — спросилъ нѣмецъ, отдавая Дарьѣ Андреевнѣ письмо.

— Это вамъ для чего же нужно?

— Ай, какъ вы строгъ! Прошу! — и нѣмецъ показалъ Дарьѣ Андреевнѣ на диванъ, а самъ пошелъ въ магазинъ. За нимъ ушла и Софья Васильевна.

Въ швейной настала тишина, такъ-что слышно было тиканье часовъ въ магазинѣ и шуршаніе матерій у швей. Въ комнату вошла дѣвочка, та самая, которая доставала воду изъ колодца, и молча начала выдергивать нитки изъ распоротой юбки. Изрѣдка доносилось мурлыканье унисономъ изъ хозяйской комнаты.

Дарьѣ Андреевнѣ сдѣлалось очень скучно. Ей жалко было этихъ дѣвицъ, согнувшихся надъ шитьемъ и изрѣдка посматривавшихъ на нее не то съ любопытствомъ, не то съ гордостью, не то съ завистью; ей жалко было десятилѣтней дѣвочки въ мокромъ, грязномъ, разорванномъ платьишкѣ, выдергивавшей теперь нитки. А дѣвочка была красивая, съ чистымъ, только болѣзненнымъ лицомъ, съ правильнымъ носомъ, съ чисто-дѣтскою улыбкою на хорошихъ губахъ, съ растрепанными черными волосами, такъ-что она невольно назвала ее красавицей, но въ то же время подумала: что изъ нея выйдетъ? и сравнивала ее съ Катей, этой смуглой съ пожелтѣвшими щеками дѣвушкой, умѣющей огрызаться съ старшими и заявлять свои права. Ей подумалось-было, зачѣмъ Катя уступила этой Софьѣ Васильевнѣ, взяла бы да и ушла; но она уже начинала понимать, какъ трудно женщинѣ или дѣвушкѣ найти работу. Отчего онѣ невеселы всѣ? Сидитъ ихъ три и не только что ни одна не запоетъ, но даже не заговорятъ онѣ другъ съ дружкой; даже Софья Васильевна молчитъ; только дѣвочка зѣваетъ на всю комнату, но и это вызываетъ только улыбку, а не хохотъ. Такъ и кажется, что всѣ онѣ о чемъ-то думаютъ, что-то ихъ тяготитъ; вѣдь у каждой за стѣнами этого магазина, можетъ-быть, есть своя жизнь.

Вотъ одна пошла къ печкѣ, достала утюгъ: дѣвочка съ своимъ хламомъ отодвинулась и изругалась, что ей мѣшаютъ. Швея стала утюжить, а Софья Васильевна и вниманія не обращала на этотъ процессъ. Спросила швея у другихъ швей, не надо ли имъ утюга, тѣ сказали, что еще рано; она поставила утюгъ въ раскаленную печь, снова стала шить, и опять настала тишина. Кто-то зацарапался въ дверяхъ снаружи, замяукала жалобно кошка, дѣвочка отворила дверь; вошла тощая, съ желтою съ черными крапинами шерстью кошка и прошла прямо въ хозяйскую комнату. И на это швеи не обратили вниманія. Пришелъ нѣмецъ въ своемъ халатѣ съ сигарою во рту.

— Адольфъ Карловичъ, одолжите папироску, — проговорила Катя охрипшимъ голосомъ.

— Уй! уй! молоденькимъ дѣвушкамъ развѣ можна, — проговорилъ нѣмецъ и покачалъ головой.

— Ну, дайте же.

— Ай! -ай!.. Ну, такъ и быть! — И онъ досталъ изъ кармана брюкъ сигарочницу, гдѣ лежало до пятка папиросъ.

— И мнѣ, Адольфъ Яковлевичъ! — просила Матрена.

— И мнѣ… — приставала русоволосая.

Нѣмецъ шутилъ, но далъ всѣмъ по папироскѣ, потомъ предложилъ и Софьѣ Васильевнѣ, но та обидѣлась.

— Мерси! у меня свои есть, — сказала она.

— Но я прошу…

— Я не хочу послѣ другихъ…

— Охъ! какой ви гордый. — И онъ потрепалъ ее, но она, отстранивъ его руку, указала головой на Дарью Андреевну. Нѣмецъ сердито посмотрѣлъ на гостью и ушелъ.

— Катя, дай-ко раскурить, — сказала Софья Васильевна.

Та улыбнулась, гордо мотнула головой и не встала съ мѣста.

— Сами можете подойти, — сказала она.

Софья Васильевна съ гнѣвомъ встала и подошла къ Матренѣ.

— Да нате, нате, — чего вы! Ужъ и злится, какъ кошка… Я пошутила, — проговорила Катя съ улыбкой, по голосомъ виноватаго.

— Я не люблю, чтобы кто-нибудь шутилъ надо мной.

— А сами такъ любите шутить… Ахъ, да вѣдь вамъ двадцать-пятый годъ…

Щеки Софьи Васильевны поблѣднѣли, губы ея передернулись, но она промолчала и сѣла за свою работу.

Къ Катѣ подошла Маша и попросила у нея курнуть.

— Пошла на свое мѣсто! — крикнула на нее Софья Васильевна такъ, что Дарья Андреевна вздрогнула.

Сестра дала Машѣ курнуть.

— Какъ ѣсть хочется! — сказала Матрена.

— Какъ долго нѣтъ Эмиліи Карловны! — проговорила русоволосая.

— Софья Васильевна, я кончила, --сказала Катя.

— Покажи.

Софья Васильевна осмотрѣла шитье со всѣхъ сторонъ и ни къ чему не могла придраться, только велѣла въ двухъ мѣстахъ выутюжить.

Наконецъ явилась и сама Эмилія Карловна. Это была женщина лѣтъ сорока-восьми, высокая, тучная, съ красными щеками, отцвѣтшими голубыми глазами и бородавкой на правой сторонѣ нижней губы; на этой бородавкѣ росъ постоянно одинъ рыжій волосъ, который въ настоящее время былъ подрѣзанъ. На ней, кромѣ драповаго пальто, было надѣто шелковое платье, и на груди красовалась золотая цѣпочка, а на головѣ была надѣта наколка. Она принесла съ собой большой свертокъ.

Дарья Андреевна подала ей письмо. Она прочитала, положила письмо въ карманъ и стала осматривать работы у швей.

— Ну, хорошо. Иди домой. Завтра приходи пораньше, — сказала она Катѣ.

— Не дадите ли денегъ, Эмилія Карловна?

— А ты у меня сколько забрала? А!

— Я заработаю.

— Нѣту денегъ.

Катя ушла.

— Ты тоже можешь идти, только приходи поскорѣе, — сказала хозяйка Матрепѣ.

— Дайте, пожалуйста, на хлѣбъ. Мнѣ за штуку слѣдуетъ сорокъ копеекъ.

— Ну, это еще мое дѣло… У меня нѣтъ мелкихъ.

Ушла и Матрена. Хозяйка подошла къ русоволосой.

— Э, матушка, какъ ты дрянно шьешь! Что же вы, Софья Васильевна, смотрите? Ну, ты можешь и вовсе не приходить… Нѣтъ, нѣтъ… и не проси.

— Эмилія Карловна!.. — вопила дѣвушка.

— Нѣтъ, нѣтъ. Ты мнѣ испортила юбку! Да что же это съ вами, Софья Васильевна? Это нехорошо.

— Я-то тутъ чѣмъ виновата? Я вѣдь вамъ говорила, что она еще плохо шьетъ, а вы ей даете юбку. Сами виноваты.

— Ахъ, Боже мой! Что я теперь стану дѣлать? Вонъ, негодная дѣвчонка! Я еще съ тебя черезъ полицію за матерію взыщу. Вонъ!

Дѣвушка ушла рыдая. Долго она стояла на крыльцѣ, но потомъ ушла и со двора.

Эмилія Карловна долго еще ругалась и перекорялась съ Софьею Васильевною, которая оказалась главною мастерицею-закройщицею у нея. Софья Васильевна ей не уступала и требовала разсчета въ двѣнадцать рублей. Эмилія Карловна успокоилась и попросила ее остаться у нихъ обѣдать. По томъ обратилась къ Дарьѣ Андреевнѣ.

— Вы желаете поступить ко мнѣ въ швеи?

— Да.

— Умѣете ли вы?

— Не угодно ли испытать?

— Потрудитесь перешить вотъ эту полосу. — И Эмилія Карловна дала ей ту юбку, что шила только что прогнанная русоволосая дѣвушка, и указала, какъ и что нужно сдѣлать, а сама съ Софьей Васильевной ушла въ комнату, откуда черезъ нѣсколько минутъ послышался стукъ ножей и вилокъ, и запахло мясомъ и супомъ.

Обѣдъ продолжался съ часъ. Послѣ обѣда хозяйка вышла.

Дарья Андреевна давно уже кончила работу и отъ нечего дѣлать смотрѣла въ окно, облокотившись правою рукою на столъ, но тамъ ничего не было новаго или интереснаго. Взлетитъ на верхушку колодца воробышекъ, попрыгаетъ, повертится, посмотритъ по сторонамъ и улетитъ; пройдетъ толстый котъ, растягиваясь отъ сытной пищи во всю длину, и уйдетъ, не обращая вниманія на котенка, который старается зацѣпить его лапкой или, сломя голову, кидается за перышкомъ, погоняемымъ вѣтромъ, или точитъ ногти объ заплотъ; пройдетъ къ углу за колодцемъ какая-то пожилая некрасивая женщина съ лоханью, выльетъ помои, сморкнется въ фартукъ и уйдетъ. Ничего нѣтъ хорошаго. А на улицѣ вѣтеръ, падаютъ изрѣдка снѣжники. Скучно.

— Вы уже кончили? — спросила Эмилія Карловна.

Дарья Андреевна вздрогнула и показала юбку.

— Какъ вы находите? — спросила хозяйка свою мастерицу, показывая ей шитье Дарьи Андреевны.

— Ничего, немножко грубовато, — отвѣтила та.

— Ну, это пустяки. Вы гдѣ учились шить?

— Въ монастырѣ. Я и золотомъ умѣю шить.

— Ну, тамъ работа иная: у насъ шьются модныя платья. Отдѣлка требуется хорошая. Однако, что вамъ за охота шить?

— Я хочу сама зарабатывать кусокъ хлѣба.

— Но у васъ вліятельный дядя!

— Я не хочу ѣсть чужой хлѣбъ.

— Ну, какъ знаете. Я васъ принимаю, потому что мнѣ васъ хвалила Телѣжникова. Я у нея была сегодня — должокъ за ней былъ. Вы будете получать со штуки. За платье, напримѣръ, я вамъ буду платить полтора рубля, за лифъ — полтинникъ. Согласны?

— Я согласна.

— Жить вы будете на своей квартирѣ, кушать тоже на свои деньги. У меня всѣ мастерицы такъ живутъ. Только вотъ около праздниковъ, когда бываетъ много заказовъ, тогда мастерицы пользуются безвозмездно моимъ столомъ, чаемъ, кофеемъ и спятъ у меня. Такъ приходите пораньше завтра. Не надо ли вамъ денегъ?

— Нѣтъ.

— Вы не стѣсняйтесь. Я вамъ могу дать рубль. Вѣдь у васъ еще нѣтъ квартиры — мнѣ Телѣжникова по крайней мѣрѣ такъ говорила.

— Пожалуй, дайте рубль.

— Напишите росписочку.

Написавши росписку въ полученіи рубля въ счетъ будущихъ заработковъ и получивши этотъ рубль, Дарья Андреевна вышла отъ Петерсонъ въ восторгѣ и пошла искать квартиру. Часа два она искала и, наконецъ, версты за три отъ магазина нашла комнатку въ мезонинѣ деревяннаго стараго дома, съ готовою мебелью за три рубля въ мѣсяцъ. Полтинникъ она отдала въ задатокъ.

У дяди безъ сценъ не обошлось. Онъ и его жена бѣсились страшно. Какъ, говорили они, возможно, чтобы дочь благородныхъ родителей осмѣлилась поступить въ швеи! Да это развратная женщина! Упрекала ее и Марья Андреевна, которая со слезами просила ее остаться у дяди. Наконецъ, Ипполитъ Аполлоновичъ сталъ грозить ей, что онъ вытѣснитъ изъ палаты Кузьму, но ничто не поколебало Дарью Андреевну, несмотря даже на то, что ей не дали обѣдать и не пригласили къ чаю. Бодро она собрала свои вещи, бодро выслушала при прощаніи упреки, и какъ хорошо чувствовалось ей, когда она, наконецъ, вышла изъ этого дома, покинула этотъ праздный міръ.

«Помоги мнѣ, Господи, никогда не возвращаться въ эту жизнь и укрѣпи меня на новую жизнь», молилась она, идя спать на новую квартиру, и на душѣ у ней было такъ хорошо, такъ хорошо, — какъ никогда.

XXI.

Модный магазинъ Петерсонъ, когда въ него поступила Дарья Андреевна, управлялся самою Эмиліею Карловною Петерсонъ съ помощницею, мастерицею-закройщицею Софьею Васильевною Казанцевою. Швеи въ немъ были, кромѣ Дарьи Андреевны, дѣвицы: Матрена Знобишина и Катя Василькова съ сестрою Машею. Не мѣшаетъ сказать нѣсколько словъ о содержательницѣ этого магазина.

Біографія Эмиліи Карловны не велика. Отецъ ея былъ природный нѣмецъ и служилъ въ качествѣ мастера на одномъ изъ заводовъ въ Петербургѣ. Онъ умеръ или вѣрнѣе былъ задавленъ въ самомъ заводѣ во время работъ, когда Эмиліи было всего пять лѣтъ. Мать была тоже нѣмка, и послѣ смерти мужа открыла въ Петербургѣ пивную, которою и существовала четыре года. Такимъ образомъ Эмилія Карловна съ самаго дѣтства жила въ кругу народа, преимущественно простого и нѣмецкаго, и усвоила нѣкоторыя понятія изъ этой жизни. Мать ея была женщина разбитная, какъ говорится, никому спуску не давала и нисколько не походила на своихъ степенныхъ землячекъ, ходящихъ плавно и дѣлающихъ все съ разсчетомъ. Она была женщина молодая, а въ пивную хотя и ходилъ народъ ежедневно, но жизни все-таки для нея было мало: народу много, а хорошаго человѣка нѣтъ ни одного. Наконецъ, она выбрала себѣ мужчину — русскаго; но этотъ русскій оказался только до интимныхъ отношеній хорошъ, и какъ только сдѣлался ея любовникомъ, обобралъ ее и бросилъ, а она со своей пивной впала въ долги и должна была продать все за безцѣнокъ и позаботиться объ участи дочери. И вотъ она отдала ее въ обученіе къ одной модисткѣ изъ-за хлѣба и крова, а сама пустилась во всѣ тяжкія…

Многому натерпѣлась дѣвушка у модистки, но все-таки кое-чему выучилась и на шестнадцатомъ году уже поступила въ швейный магазинъ, гдѣ скоро поняла всякіе моды и фасоны, и девятнадцати лѣтъ получала уже жалованья двадцать рублей въ мѣсяцъ, такъ что имѣла приличную комнату. Тутъ она вышла замужъ за чиновника, который черезъ пять лѣтъ получилъ должность въ Егорьевскѣ, гдѣ и померъ черезъ восемь лѣтъ. Во все это время Эмилія Карловна шитьемъ не занималась, а жила барыней, добрѣла и толстѣла; хотя у нея и были дѣти, но остался только одинъ, — Николай Павловичъ Славинъ, въ настоящее время уже служащій въ уголовной палатѣ помощникомъ столоначальника. По кончинѣ мужа за службу котораго она получила только единовременное пособіе, Эмилія Карловна рѣшилась открыть модный магазинъ, которыхъ въ то время въ городѣ было только два, да и тѣ не удовлетворяли требованіямъ многочисленной аристократіи, живущей далеко отъ Петербурга и Москвы. Но это ей обошлось не дешево и не легко. Однако, какъ бы то ни было, а все-таки она модный магазинъ завела и открыла его именно въ этомъ домѣ, повѣсивъ описанную выше вывѣску, изображающую двухъ барынь, куда-то стремящихся. Нанявши квартиру и повѣсивши вывѣску, Эмилія Карловна собрала всѣ накопившіяся у нея картинки модъ (а ихъ у нея было пропасть, потому что она питала къ нимъ особенную страсть и кромѣ нихъ никакихъ другихъ картинъ не уважала), выбрала изъ нихъ тѣ, которыя были поновѣе, и поставила ихъ къ окнамъ, выходящимъ на улицу. Сообразивъ, что для моднаго магазина нужно имѣть какіе-нибудь образцы или платья, она выбрала три своихъ лучшихъ платья и повѣсила ихъ въ комнатѣ, выходящей на улицу и называемой магазиномъ. Кромѣ этихъ платьевъ, зеркала, ломбернаго стола, нѣсколькихъ стульевъ и дивана, въ магазинѣ ея тогда ничего не было. Улица эта въ то время была незначительная и поэтому немудрено, что недѣли двѣ народъ дивился, смотря на двухъ барынь и на модныя картинки, стоящія у стеколъ. Прошелъ мѣсяцъ, а заказовъ нѣтъ; но вотъ хозяйкѣ дома понадобился салопъ; Эмилія Карловна салопъ сшила; по хозяйка-купчиха забраковала его, потому что ей нужно было сшить по-просту, по старинкѣ, а она сшила по новомодному. Пришлось перешить по старинкѣ. Мѣсяцевъ шесть Эмилія Карловна не имѣла работы изъ города, а обшивала хозяевъ, ихъ приказчиковъ, служителей и даже кухарку, и за все это получала очень немного денегъ. Но она крѣпилась. На девятый мѣсяцъ хозяева выдавали дочь за богатаго и образованнаго купца. Въ это же время къ Эмиліи Карловнѣ пришла дѣвушка Софья Васильевна, занимавшаяся шитьемъ у одной изъ содержательницъ моднаго магазина, и предложила ей свои услуги. Хозяева надавали пропасть работы, работа была спѣшная, такъ что Софья Васильевна должна была переманить отъ другой содержательницы моднаго магазина двухъ дѣвицъ, умѣвшихъ шить порядочно, и работа была кончена къ сроку. Въ городѣ вслѣдствіе этого про Эмилію Карловну пошла слава. Мало-по-малу магазинѣ упрочился окончательно, и владѣлица его вышла замужъ за Адольфа Яковлевича Петерсона, того самаго нѣмца, съ которымъ читатель познакомился въ предыдущей главѣ.

Шить въ людяхъ и на людей не то, что шить дома себѣ платье. Себѣ хоть и некрасиво сошьешь — такъ для себя, никто тебя не укоритъ, зато шить въ модномъ магазинѣ, изъ-за хлѣба — другое дѣло. Хотя Дарья Андреевна и вышивала въ монастырѣ золотомъ, вязала скатерти, но, очутившись въ модномъ магазинѣ, она не безъ боязни приступила къ моднымъ платьямъ, скроить которыя она не умѣла. Сама Эмилія Карловна рѣдко снимала мѣрки; этою частью завѣдывала Софья Васильевна, которая этотъ секретъ ни за что никому изъ швей не хотѣла открыть. Шить приходилось все большею частію шелковое, дорогое. Сначала Дарьѣ Андреевнѣ давали рукава, и надо было видѣть, съ какимъ стараніемъ она шила, какъ берегла матерію, чтобы не испачкать ее, какъ боялась, чтобы ей не пришлось перешивать, что очень часто случалось съ Катей и Матрешей. Но Богъ милостивъ. Дарья Андреевна испортила всего только одинъ лифъ, и хозяйка поставила его въ пять рублей, почему она и стала получать вмѣсто пятидесяти коп. за штуку — четвертакъ. И то ладно. А вонъ Катя и Маша, тѣ рѣдко получаютъ и по пятнадцати коп., и домой часто уходятъ съ пустыми руками. Ужъ сколько плакала Дарья Андреевна надъ своею оплошностью, — плакала, какъ маленькая дѣвочка Маша, послѣ того, какъ хозяйка оттаскаетъ ее за волосы за плохое умѣнье шить на живую нитку, — а бѣду поправить было трудно. Пословица говоритъ: взялся за гужъ — будь дюжъ. Стала она осторожнѣе, и въ затруднительныхъ вещахъ постоянно совѣтовалась то съ Софьей Васильевной, то съ подругами, но отъ нихъ толку было мало. Затруднится ли она въ чемъ и спрашиваетъ Катю:

— Катя, это кажется такъ слѣдуетъ?

— Не знаю, Даша.

— Да вѣдь вы давно здѣсь.

— Терпѣть не могу, кто говоритъ мнѣ: вы! Спроси у Кикиморы.

Обратится Дарья Андреевна къ Софьѣ Васильевнѣ.

— Вамъ сказано, какъ шить. Спросите хозяйку — вы ея любимица.

А хозяйка дѣйствительно обращалась съ нею лучше, чѣмъ съ другими дѣвицами. Хозяйка была женщина самостоятельная, практическая и въ швейномъ дѣлѣ понимала гораздо больше не только Софьи Васильевны, но даже и другихъ содержательницъ модныхъ магазиновъ. Она сразу поняла, что Дарья Андреевна хорошая швея и только ей надо выправку, такъ что черезъ мѣсяцъ Дарьѣ Андреевнѣ уже давались на срокъ платья, пальто и мантильи, причемъ сама хозяйка наблюдала за шитьемъ. Уже съ самаго поступленія въ магазинъ Дарья Андреевна замѣтила, что Софья Васильевна будто недовольна ею: напримѣръ, подойдетъ къ ней, возьметъ ея работу, осмотритъ и непремѣнно что-нибудь откроетъ.

— Прекрасно, я прежде всегда такъ дѣлала! — И захохочетъ язвительно.

— Это дѣлаетъ вамъ честь, — скажетъ Дарья Андреевна взволнованнымъ голосомъ.

— Я говорю, что вы безъ наставленія ничего не умѣете дѣлать. Посмотрите, дѣвицы, какъ у насъ нынче петли мечутъ! — И захохочетъ.

Катя тоже захохочетъ, Матреша только улыбнется.

— Я еще только начала, — скажетъ съ раскраснѣвшимися щеками Дарья Андреевна.

— Да вы такъ и кончите. Вы всегда такъ кончаете.

— Однако Эмилія Карловна ничего не говоритъ.

— Ну, разумѣется, гдѣ же ей усмотрѣть всякую малость!

— Я не знаю, какое вамъ дѣло до моей работы. Вѣдь дали не вы, а Эмилія Карловна; я работу не вамъ отдамъ, а ей. Я, кажется, не обязывалась отдавать вамъ отчетъ — вспылитъ Дарья Аидреевна.

— Ну, да, конечно… коне-чно! — проговоритъ сквозь зубы Софья Васильевна, сядетъ на свое мѣсто и ужъ больше ни слова не говоритъ съ Дарьей Андреевной цѣлый день, и когда Дарья Андреевна станетъ прощаться съ ней, она нехотя подастъ руку и процѣдитъ сквозь зубы: прощайте-съ!..

Когда же хозяйка стала давать Дарьѣ Андреевнѣ шить цѣлыя вещи, за которыя она получала со штуки не менѣе 75 коп., и при усидчивой работѣ могла кончить въ двое или полторы сутокъ безъ указанія Софьи Васильевны, послѣдняя открыто возненавидѣла ее. Нужно ли снять съ какой-нибудь барыни мѣрку, хозяйка обращается къ ней.

— Софья Васильевна, потрудитесь снять мѣрку.

— Некогда, Эмилія Карловна; пусть Даша сниметъ.

— Она не умѣетъ.

— А вы покажите.

Лицо Софьи Васильевны пожелтѣло, на лбу появились морщины, глаза сдѣлались злые и задумчивые; въ словахъ замѣчалась горечь; она не досказывала, точно ее душило какое-то горе. Съ Дарьей Андреевной не говорила, не кланялась, и когда ея не было, старалась всячески сплести на нее что-нибудь. А пересудамъ и клеветалъ внѣ магазина и конца не было. Все это происходило отъ того, что Дарья Андреевна съ перваго же раза оказалась хорошею швеей, дѣвушкой взрослой, толковой, командовать надъ которой какъ-то неловко, да и не къ чему придраться. Софья Васильевна боялась, чтобы хозяйка не заставила ее учить Дарью Андреевну снимать мѣрки и кроить и потомъ не отказала бы отъ мѣста, столько лѣтъ насиженнаго ею. Но кромѣ того, была еще и другая причина — самая главная. Она любила Николая Павловича Славина, любила давно, хотя тотъ уже полтора года какъ охладѣлъ къ ней. Съ появленіемъ же Дарьи Андреевны Николай Павловичъ сталъ ухаживать за послѣдней, и уже не скрывалъ передъ Софьей Васильевной своей холодности.

Катя тоже косилась на Дарью Андреевну. Катя третій годъ работала въ магазинѣ. Начала она съ того, что шила на живую нитку, какъ и сестра ея Маша. Сколько она перетерпѣла горя за это время! Ее и били, и гнали нѣсколько разъ изъ магазина, и денегъ не платили, но она была дѣвушка настойчивая. Въ теченіе трехъ лѣтъ она хорошо научилась шить, но при всей своей настойчивости она никакъ не могла добиться, чтобы ей дали шить что-нибудь цѣльное. Поэтому ей сильно не понравилось, что Дарья Андреевна опередила ее и зарабатываетъ денегъ больше ея. Правда; Дарья Андреевна старше ея на три года, но зато вѣдь она работаетъ въ магазинѣ гораздо менѣе времени. При своемъ самолюбіи она не брала въ разсчетъ того, что Дарья Андреевна еще до поступленія въ магазинъ умѣла шить; ей только было обидно, что ей не даютъ цѣльной вещи. Кромѣ этого Катѣ казалось, что Дарья Андреевна держитъ себя какъ-будто свысока, что она какъ-будто выслуживается передъ хозяйкой; ее бѣсило, что хозяйка благоволитъ къ ней; ее злило, что на Дарьѣ Андреевнѣ платье всегда чистое, что одну недѣлю она ходитъ въ ситцевомъ сѣренькомъ платьѣ, а другую — носитъ шелковую юбку, что на ней всегда чистые сапожки, на которые она еще надѣваетъ калоши, что волоса у ней всегда причесаны какъ-то по-модному, и волоса большіе, натуральные, и подъ сѣткой нѣтъ фальшивыхъ волосъ, какъ у хозяйки или Софьи Васильевны. По всему этому она считала Дарью Андреевну за барышню, которой приличнѣе сидѣть въ гостиной и отъ нечего дѣлать что-нибудь вышивать, а не шить здѣсь, отбивая у нея, бѣдной дѣвушки, кусокъ хлѣба. Разъ какъ-то она даже высказала это Дарьѣ Андреевнѣ. Катя сидѣла безъ дѣла. Попросила она у Матреши папироски. У той не оказалось; Дарья Андреевна предложила ей свою.

— Мерси. Я барскихъ папиросъ терпѣть не могу.

— Развѣ мои барскія? Табакъ Миллера, въ десять коп. четверка.

— Ну, я такой дряни не курю.

— Да вы попробуйте.

— Какъ у васъ, у господъ, принято все выкать! Ужъ лучше бы сидѣли съ господами, а не съ нами, мужичками. Право тошно смотрѣть, какъ люди залѣзаютъ не въ свое мѣсто.

— Да вѣдь вы тоже дочь чиновника.

— Что за бѣда! У меня нѣтъ богатой родни. Съ богатой родней и въ аду хорошо. Я, можетъ-быть, получше кого шью, да мнѣ предпочитаютъ другихъ.

— Вольно же вамъ не просить.

— Я настолько горда, что никогда и никому въ свѣтѣ не намѣрена кланяться, какъ это дѣлаютъ другія.

Тѣмъ разговоръ и кончился, потому-что Дарья Андреевна, зная вспыльчивый характеръ Кати, не стала возражать.

Но еще болѣе невзлюбила Катя Дарью Андреевну съ тѣхъ поръ, когда въ магазинъ пришла Телѣжникова въ сопровожденіи своей горничной. Дарья Андреевна сидѣла у окна ближе къ дверямъ. Телѣжникова подошла прямо къ ней, раздушенная и расфранченная, поздоровалась, проболтала что-то для шику по-французски, потомъ по-русски, спросила, какъ она поживаетъ и, какъ будто не замѣтивъ Софьи Васильевны, прямо пошла навстрѣчу хозяйкѣ. Выходя изъ магазина, она опять подошла къ Дарьѣ Андреевнѣ и сказала:

— Я пришлю съ человѣкомъ матерію ну-де-суа на платье. Такъ ужъ вы, душечка, ради Бога, сами шейте. Я уже просила добрѣйшую Эмилію Карловну… Что же вы, душечка, никогда не забѣжите ко мнѣ?..

Дарьѣ Андреевнѣ было неловко отъ всѣхъ этихъ нѣжностей, она уже и такъ уходила въ сѣни и въ кухню, когда Телѣжникова разговаривала съ хозяйкой, чтобы не встрѣчаться съ словоохотливой барыней, но какъ на зло Телѣжникова долго не выходила, и поэтому она не могла избѣжать вышеописанпой сцены прощанья. Но Софья Васильевна, и особенно Катя, взглянули на это иначе. Катя возненавидѣла Дарью Андреевну такъ, что какъ только вышла Телѣжникова, она пересѣла съ своею работою къ тому столу, у котораго сидѣла Софья Васильевна.

— Ты зачѣмъ сюда? — спросила ее Софья Васильевна.

— Не люблю я сидѣть съ модницами; онѣ изъ себя корчатъ знатныхъ барынь. Ишь какая пришла раздушенная и прямо къ ней обратилась: — своего поля ягода. И платье ей заказала шить.

— Полно вамъ, Катя, завидовать-то. Возьмите ея матерію и шейте платье. Я попрошу хозяйку, — сказала Дарья Андреевна.

— Не съ вами говорятъ. А если вы любите подслушивать, то лучше уходите отсюда.

— Не могу же я сидѣть съ заткнутыми ушами. Вѣдь вы говорите громко, даже громче меня. Я вамъ отдаю шить платье Телѣжниковой, если только хозяйка въ самомъ дѣлѣ вздумаетъ отдать его мнѣ.

— Я еще и не возьму, потому-что отъ хозяйки я за него ничего не получу.

— Хозяйка должна заплатить.

— Да; она заплатитъ мнѣ или вамъ тогда, когда Телѣжникова отдастъ деньги. А она деньги-то не очень любитъ платить.

— Катя сердится на васъ за то, что вы согласились шить Телѣжниковой платье даромъ, — шепнула Матреша Дарьѣ Андреевнѣ.

— Какъ даромъ? — спросила Дарья Андреевна.

— А такъ: вы ея знакомая, говорятъ, что еще и родственница, вотъ она и не заплатитъ вамъ.

— Не можетъ быть.

— Я васъ увѣряю. Она до вашего поступленія сюда полгода была должна Эмиліи Карловнѣ.

— Толкуйте, двѣ подруги! Одна другой стоите, — проговорила Катя насмѣшливо послѣ словъ Матреши.

Все это непріятно дѣйствовало на Дарью Андреевну. За собой вины она никакой не знала, со всѣми была вѣжлива, ласкова, старалась всѣмъ угодить; при всей своей бѣдности она готова была удѣлить изъ своего заработка часть Катѣ и Матрешѣ; держала она себя, какъ равная имъ, и вдругъ оказывается, что Катя видитъ въ ней какого-то врага, и только одна Матреша не косится на нее. Сперва Дарья Андреевна не обращала вниманія на отношенія къ ней Кати и Софьи Васильевны, но когда онѣ съ каждымъ днемъ стали больше и больше дуться на нее, и, наконецъ, составивъ союзъ, стали изъявлять свою вражду открыто, она крѣпко призадумалась. «Я мѣшаю имъ», рѣшила она, и хотѣла искать мѣста въ другомъ магазинѣ. Но обдумавъ хорошенько она пришла къ тому заключенію, что гдѣ ни работать на первыхъ порахъ будетъ то же, и рѣшила помириться во что бы то ни стало. А предлоговъ къ этому было много, и нужна была настойчивость.

Софья Васильевна жила съ однимъ чиновникомъ, который, надо правду сказать, жилъ на ея счетъ. Онъ уже былъ не молодъ, служилъ по найму и получалъ въ мѣсяцъ восемь рублей. Дарья Андреевна удивлялась, слушая разсказъ Матреши, которая жила отъ квартиры Казанцевой черезъ домъ, какимъ образомъ такая женщина, какъ Софья Васильевна, могла любить человѣка, который, вдобавокъ къ неказистости, попиваетъ и пьяный буянитъ; но та же Матреша объясняла это тѣмъ, что у Казанцевой лѣтъ шесть тому назадъ былъ женихъ приказчикъ изъ гостинаго двора, и какъ только у нея родился ребенокъ, онъ ее бросилъ и потомъ, женившись на дочери купца, самъ записался въ купцы. Тогда разсердившись на обманщика, Софья Васильевна сошлась съ чиновникомъ, и съ нимъ явилась въ лавку купца, и тамъ сдѣлала ему сцену, послѣ чего молодая жена съ мѣсяцъ жила у своихъ родителей. «Конечно — говорила Матреша — Софья Васильевна могла бы подыскать и молодого мужчину, но она разувѣрилась въ нихъ, а неказистаго чиновника держитъ въ рукахъ, и когда онъ сильно забуянитъ пьяный, она его связываетъ или выгоняетъ вонъ на улицу. Но въ то же время Софья Васильевна не могла устоять и противъ Николая Павловича Славина». Вотъ черезъ него-то и рѣшилась Дарья Андреевна сойтись съ Софьей Васильевной.

Катя отца своего не помнила, мать ея померла, когда ей было десять лѣтъ. Помнила она, что мать у нея была хотя и красивая женщина, но много пила и у нея много бывало мужчинъ. Послѣ ея смерти ей въ наслѣдство досталось очень немного, да и то обобрала тетка по матери — мѣщанка, у которой она и жила теперь. Это — женщина жадная, скупая; лишь только появятся у Кати деньги, она тотчасъ отберетъ ихъ; если же Катя долго не приноситъ денегъ, она сама идетъ къ Эмиліи Карловпѣ, которая уже при Дарьѣ Андреевнѣ два раза выгоняла ее изъ магазина. Маша же жила у Эмиліи Карловны и, кромѣ обученія шитью, справляла мелкія домашнія работы. А такъ какъ Катя ходила домой но тѣмъ же улицамъ, по которымъ ходила Дарья Андреевна, то Дарья Андреевна задумала когда-нибудь зазвать къ себѣ Катю.

Изо всѣхъ дѣвицъ, какъ я сказалъ выше, къ Дарьѣ Андреевнѣ была расположена только Матреша. Это была дѣвушка смирная, робкая. Она возражала въ крайнихъ случаяхъ, а если ее обижали, то плакала. Рѣзвость, свойственная ея лѣтамъ, веселость находили на нее лишь въ рѣдкихъ случаяхъ. Мать у ней была мѣщанка, — женщина, въ настоящее время разбитая параличемъ. Хотя у матери и есть свой худенькій деревянный домишко и въ него пускаютъ квартирантовъ за три рубля въ мѣсяцъ, но семейство ихъ живетъ очень бѣдно, потому-что кромѣ матери, бабушка-старуха девятый годъ, какъ ничего не видитъ; у старшей сестры уже пятый годъ, какъ отнялись ноги, и она дома съ трудомъ ходитъ на костыляхъ; братъ, моложе ея года на два, живетъ въ обученіи у портного и уже попиваетъ водку, а домой, кромѣ ни на что ненужныхъ лоскутьевъ, ничего не приноситъ, такъ-что семья кормится почти единственно заработками Матреши, у которой по этому случаю было всего на все одно платье, а худенькій шерстяной платокъ замѣнялъ и шляпку и пальто. Цѣлое лѣто она никакъ не могла скопить денегъ на ботинки, и вотъ, когда пошелъ снѣгъ, она пришла однажды въ большихъ мужскихъ сапогахъ, съ высокими каблуками, и какъ пришла въ швейную, такъ и сняла ихъ.

— Жилецъ нашъ нездоровъ сегодня и въ консисторію не пошелъ. Вотъ я и выпросила у него сапоги. Ужасъ какъ неловко ходить, а всеже теплѣе.

Катя съ Софьей Васильевной долго смѣялись надъ нею; хозяйка въ этотъ день денегъ Матрешѣ не дала, а Дарья Андреевна, зазвавъ Матрешу къ себѣ, подарила ей свои старые сапожки. Съ этихъ поръ Матреша такъ полюбила Дарью Андреевну, что рѣдкое воскресенье не забѣгала къ ней поговорить, хотя забѣгать и приходилось далеко не по пути, и стала звать Дарью Андреевну на квартиру въ материнскій домъ. Катя и Софья Васильевна всячески старались переманить ее на свою сторону, и папиросокъ давали, и булками кормили, и наговорили ей всякую всячину въ отсутствіе Дарьи Андреевны, — Матреша была непоколебима. Она высказывалась такъ Дарьѣ Андреевнѣ: «Меня дома не любятъ, хотя я и ношу деньги; хозяйка Эмилія Карловна тоже не любитъ, говоритъ, что я шью скверно, и все-таки даетъ работы больше, чѣмъ Катѣ, а денегъ платитъ мало, потому-что знаетъ, что я бѣдная и смирная: меня запугать ничего не стоитъ. Идти въ другой магазинъ — не примутъ безъ рекомендаціи. Софья Васильевна и Катя издѣваются надо мной, и если я буду съ ними заодно, то онѣ же будутъ налегать на меня. Вы знаете, что я скоро шью и скоро кончаю свою работу, вотъ онѣ и заставляютъ меня помогать. Нѣтъ, ужъ Богъ съ ними! Я отъ нихъ много перенесла всякой-всячины, и если бы не вы, ей-Богу, стала бы искать другого мѣста. Я бы полы пошла мыть».

Настали Катины именины. Катя пригласила къ себѣ Софью Васильевну и Матрешу. Въ Екатерининъ день Дарья Андреевна была одна въ магазинѣ. Подходитъ къ ней Эмилія Карловна.

— А вы что же не на именинахъ? — спросила она.

— Меня не звали.

— Я замѣчаю, Дарья Андреевна, что онѣ на васъ сердятся. Третьяго-дня Софья Васильевна говорила мнѣ про васъ ужасъ что такое. Правда ли, что у васъ ребенокъ былъ? Вы извините… Я, какъ хозяйка, должна наблюдать за нравственностью…

— Вамъ объ этомъ лучше спросить письменно мою мачеху. Она хотя меня и не любитъ, но я увѣрена, что такой клеветы на меня никогда не взведетъ.

— Вы извините, что я спрашиваю. Я вамъ совѣтую держаться больше около меня.

— Но непріятно, когда сидишь въ одной комнатѣ съ такими же людьми, какъ и я, и постоянно слышишь отъ нихъ что-нибудь.

— А вы не обращайте на нихъ вниманія. Пойдемте пить кофе.

За кофе хозяйка стала выпытывать Дарью Андреевну о нравственности дѣвицъ, но Дарья Андреевна на всѣ вопросы отвѣчала, что она ничего не знаетъ, такъ-что хозяйка назвала ее скрытной.

— А жвачка? Вѣдь она ваша любимица.

— Про нее я знаю, что она живетъ въ бѣдномъ семействѣ и что ея почти никто не любитъ.

— По правдѣ сказать, и я ея не люблю, и держу потому, что она скоро шьетъ.

Дарья Андреевна не рѣшилась просить за Матрену потому, во-первыхъ, что она не мастерица-закройщица, а во-вторыхъ, хозяйка призвала ее какъ-будто затѣмъ, чтобы выспросить о поведеніи швей, о томъ, не крадутъ ли онѣ лоскутки и не шьютъ ли дома на сторону, на что конечно Дарья Андреевна отвѣчала отрицательно.

Но подъ вечеръ этого дня Матреша пришла въ швейную пьяная. Сперва она ругала хозяйку и Дарью Андреевну самыми неприличными словами, потомъ стала плакать, кланяться въ ноги то хозяйкѣ, то Дарьѣ Андреевнѣ. Хозяйка вышла изъ терпѣнія и хотѣла отправить ее въ часть, по Дарья Андреевна заступилась, и ее уложили спать на диванъ. Утромъ хозяйка прогнала Матрешу. Когда же Дарья Андреевна стала упрашивать ее простить Матрешу, она вспылила:

— Вы-то что мѣшаетесь не въ свое дѣло? Коли она люба вамъ, — возьмите ее къ себѣ на квартиру и обнимайтесь съ ней, а мнѣ пьяницъ не надо.

— Но вѣдь ее, вѣроятно, нарочно напоили.

— Не ваше дѣло. Я терпѣть не могу, когда кто мѣшается въ мои распоряженія. И если вы хотите служить у меня, то прошу ни за кого не заступаться. Идите на свое мѣсто.

На мѣсто Матреши была принята опять русоволосая Глаша, которая съ перваго же дня стала сидѣть съ Катей и Софьей Васильевной. А такъ какъ Дарья Андреевна сидѣла одна за большимъ столомъ у окна, а за небольшимъ, стоящимъ у стѣны, гдѣ было не совсѣмъ свѣтло, сидѣло четверо, то хозяйка приказала этимъ четверымъ сидѣть у окна, а Дарьѣ Андреевнѣ у стѣны, но тутъ ей стали мѣшать кроеньемъ и утюженьемъ.

Несмотря на то, что у Дарьи Андреевны была постоянно работа и она шила цѣльныя вещи, денегъ она зарабатывала немного, такъ что едва хватало на квартиру и пищу. Причинъ тутъ было двѣ: во-первыхъ, хозяйка платила неисправно, во-вторыхъ, одну и ту же вещь часто приходилось перешивать. Надо замѣтить, что заказчицъ у Эмиліи Карловны было мало, а дѣла много. Или заказчицы были слишкомъ капризны и черезчуръ требовательны, или сама Эмилія Карловна, не выписывавшая современныхъ модныхъ журналовъ съ картинами и выкройками, и Софья Васильевна, знавшая только три-четыре фасона, не умѣли потрафить заказчицамъ, — только выходило такъ, что рѣдкое платье не возвращалось назадъ для перешивки, и это было мученьемъ для Дарьи Андреевны; бѣсило оно и хозяйку.

— Чортъ бы ихъ побралъ, этихъ франтихъ! — ворчала хозяйка.

— Вы бы, Эмилія Карловна, какой-нибудь модный журналъ выписали, — совѣтовала однажды хозяйкѣ Дарья Андреевна.

— Стану я деньги тратить! Нѣтъ, это онѣ такъ… оттого, что мужья у нихъ на хорошихъ мѣстахъ. Онѣ вѣдь ни уха ни рыла не смыслятъ, а видѣли, что у губернаторши такое-то платье, ну, какъ же отстать?..

Однако, какъ ни тяжело было Дарьѣ Андреевнѣ въ магазинѣ, какъ ни горько иногда было идти безъ копейки денегъ домой, гдѣ нѣтъ ни чаю, ни сахару, ни куска хлѣба, она была довольна своею судьбою. Она жила одна въ своей комнатѣ, гдѣ никто не могъ мѣшать ей, гдѣ надъ ней не было никакого надзора; она крѣпко засыпала на своей жесткой постели, состоявшей изъ ватнаго рванаго пальтишки, даннаго ей хозяйкой и покрытаго простыней, подушки и бурнуса, которымъ она одѣвалась.

— Какъ ты, сестричка, можешь спать такимъ образомъ? — спросилъ ее однажды братъ Кузьма.

— Отлично. Какъ день-то посидишь на одномъ мѣстѣ, не поднимая головы, такъ и на голомъ полу заснешь.

— Ужасно!

— Напротивъ, мнѣ такая жизнь гораздо пріятнѣе, чѣмъ та, которой я жила раньше.

XXII.

Дарьѣ Андреевнѣ было весьма непріятно, что она живетъ далеко отъ магазина, и притомъ подъ горой, въ такомъ мѣстѣ, гдѣ нѣтъ ни тротуаровъ, ни фонарей. Лѣтомъ въ хорошую погоду хорошо ходить сюда; во-первыхъ, она разминаетъ одеревенѣвшіе отъ долгаго сидѣнья члены, а во-вторыхъ, чѣмъ дальше она идетъ отъ магазина и приближается къ своей квартирѣ, тѣмъ лучше становится воздухъ и тѣмъ красивѣе открываются виды. Открывается Волга во всемъ ея величіи и красотѣ, со множествомъ судовъ и пароходовъ, съ ея трудовою жизнію, открываются великолѣпные низменные берега заволжскіе съ зеленѣющимъ лѣсомъ, который чѣмъ дальше, тѣмъ кажется необъятнѣе, выше и какъ-будто превращается въ гору. И солнышко здѣсь не жжетъ, потому-что съ рѣки вѣетъ прохладой; здѣсь и строенія проще, и люди проще, добрѣе и честнѣе, чѣмъ на горѣ; вездѣ здѣсь видится трудъ, а если и случится увидать гдѣ-нибудь спящихъ мужика или бабу во всемъ, что на нихъ надѣто, спящихъ лежа на спинѣ и, по подобію Іакова, положившихъ головы на полѣно, доску или бревно, такъ вѣдь они уже много сдѣлали дѣла, начавши работу съ четырехъ часовъ утра. Но зимой тутъ не то: Волга покрыта льдомъ; деревья за Волгой посѣрѣли отъ снѣгу; улицы занесло снѣгомъ; занесло снѣгомъ съ горы и маленькіе домики, такъ-что нѣкоторыхъ изъ нихъ съ середи дороги и не видать вовсе, а только отъ воротъ прогребены дорожки, по сторонамъ которыхъ накидано снѣгу выше человѣческаго роста, да отъ оконъ тоже для свѣта отгребенъ снѣгъ. И не узнаешь, что за люди живутъ въ этихъ согрѣваемыхъ снѣгомъ домикахъ. Городомъ идти еще ничего, если и дуетъ вѣтеръ и идетъ снѣгъ; но какъ только она станетъ спускаться подъ гору — такой поднимется вѣтеръ, что она житью своему не рада; бурнусъ у нея лѣтній, да и тотъ собаки порядочно поизорвали; вѣтеръ такъ и пронизываетъ ее до костей, зубъ съ зубомъ не сойдется. Но вѣтеръ еще ничего, а каково въ морозы ходить! Городомъ она пройдетъ двѣ версты; и ей хотя холодно отъ двадцатиградуснаго мороза, однако, идя быстро, она все-таки можетъ согрѣть ноги; но какъ только спустилась подъ гору, — такъ и кажется, что здѣсь уже не двадцать градусовъ, а сорокъ. Въ этихъ случаяхъ Дарья Андреевна днемъ уже не ходила домой, а иногда и ночевала у Эмиліи Карловны, потому-что она уже не разъ знобила носъ, щеки и пальцы на рукахъ и ногахъ. Когда же она приходила домой, съ какою радостію она стучалась въ калитку. «Теперь я дома; теперь я согрѣюсь!» — думала она. Но эта была напрасная радость. Ея комнатка выходила окномъ на рѣку, и хотя въ окнѣ были вставлены двойныя рамы, но два стекла въ зимней рамѣ были разбиты и замазаны бумагой, отчего стекла закуржавѣли. Сверху до-низу сквозь эту кору ничего не было видно, и кромѣ того изъ подоконника дуло. Печь топилась изъ другой комнаты, а выходила въ эту треугольникомъ, и въ ней была сдѣлана отдушина, но тепла какъ отъ печки, такъ и отъ отдушины было мало, такъ что Дарья Аидреевна поставила свою кровать къ печи и ночью прижималась къ ней. Хорошо еще, что она дома бывала по воскресеньямъ, а то ей житья не было бы днемъ оттого, что какъ только сосѣдка истопитъ печь и откроетъ душникъ, снѣгъ со стеколъ начинаетъ таять, и въ комнатахъ какъ у сосѣдки, такъ и Дарьи Андреевны дѣлается угаръ, отъ котораго сосѣдка спасается у хозяйки, затыкая уши замороженной клюквой, чему подражала и Дарья Андреевна. Хотя Дарья Андреевна и писала мачехѣ, чтобы она выслала ей съ кѣмъ-нибудь шубу на барашковомъ мѣху, но та не отвѣчала долго, а потомъ увѣдомила, что братъ Кузьма не совѣтуетъ ей, мачехѣ, высылать шубу на томъ основаніи, что Дарья Андреевна живетъ въ такой квартирѣ, гдѣ могутъ шубу украсть.

Зачѣмъ же Дарья Андреевна живетъ въ такой холодной комнатѣ, не имѣя теплой одежды, и притомъ такъ далеко отъ моднаго магазина? — спроситъ читатель. А живетъ она тутъ потому, во-первыхъ, что зарабатываетъ такъ немного денегъ, что ихъ едва хватаетъ на расплату за комнату и пищу; во-вторыхъ, ей некогда искать квартиру, и въ-третъихъ, ей неловко было разстаться съ своей сосѣдкой, которую она полюбила, какъ мать, и которая съ своей стороны полюбила Дарью Андреевну, какъ дочь.

Сосѣдка ея была старушка Ольга Герасимовна Мартыновна. Она только-что лѣтомъ овдовѣла. Мужъ ея былъ нѣсколько лѣтъ присяжнымъ въ казначействѣ, и супруги жили такъ дружно другъ съ другомъ, что когда померъ мужъ, съ Ольгой Герасимовной сдѣлался параличъ, отъ котораго она лѣчилась въ больницѣ четыре мѣсяца, но все-таки и до сихъ поръ не можетъ совсѣмъ владѣть лѣвой рукой, плохо видитъ, плохо слышитъ и гнуситъ. Но несмотря на такое уродство и свою старость (ей 78-й годъ), Ольга Герасимовна существо въ высшей степени доброе, общительное, не могущее съѣсть куска хлѣба одна. Пенсіи она получаетъ въ мѣсяцъ всего три рубля съ копейками, но покойный мужъ, служа въ казначействѣ, накопилъ немного, и даже подумывалъ купить своей старухѣ домъ, такъ-что она говорила: «мнѣ до смерти хватитъ». Впрочемъ она была женщина экономная, мяса со смерти мужа въ ротъ не брала, рѣдко ѣла рыбное и только никакъ не могла прожить дня безъ кофе. Кромѣ этого она была женщина набожная, любила слушать что-нибудь религіозное. «Прежде, при мужѣ, я сама читала; у меня вонъ и Библія есть, и Четьи-Минеи за январьскую треть, а теперь слѣпа стала; никакіе очки не дѣйствуютъ», жаловалась она Дарьѣ Андреевнѣ. Но при всемъ этомъ она не была ханжой и лицемѣркой, любила правду, терпѣть не могла лести, не любила кланяться и чего-нибудь вымаливать. «Мнѣ слѣдовало бы больше получать пенсіи, потому мужъ служилъ не одному царю и въ двухъ службахъ. Стала я было говорить объ этомъ начальству, да сказали: на что тебѣ, старуха, деньги; вѣдь ты помрешь скоро. Ну, я и плюнула на все. Хапайте, коли вамъ дольше моего жить. А вѣдь еслибы я просить стала, дали бы пенсіи побольше». Но она и хвастаться чѣмъ-нибудь не любила, хотя, какъ поразскажетъ, она въ эти восемь лѣтъ много видала и хорошаго и худого. Старушка она была смирная. Дарья Андреевна ни разу не слыхала, чтобы она обругала кого-нибудь или крикнула; она говорила ровно, большею частію съ шуточками, какъ будто съ ней не было никакого удара въ жизни; когда же она была въ своей комнатѣ, то ея не слышно было. Дарью Андреевну она полюбила съ перваго же раза за ея простоту, ласковое обращеніе и за то, что Дарья Андреевна избрала для себя трудовой путь жизни.

Видя, что у Дарьи Андреевны ничего нѣтъ, кромѣ небольшого узла, въ которомъ заключалось бѣлье и зная жизнь швеи, — такихъ швей, которыя въ магазинахъ не живутъ, а только ходятъ туда шить, — Ольга Герасимовна приняла въ ней съ другого же дня участіе. Утромъ она пригласила ее къ себѣ пить кофе, поразспросила ее о прошедшей жизни и стала учить, какъ жить. Она судила по себѣ и предсказывала, что въ жизни ея можетъ встрѣтиться много сучковъ и задоринокъ, и наставляла какимъ образомъ все это можно перенести. Правда, всѣ эти наставленія отзывали стариной, но въ нихъ и дѣльнаго было много, такъ-что они такой дѣвушкѣ, какъ Дарья Андреевна, не имѣвшей друзей въ городѣ, могли пригодиться во всякое время.

— Ты еще дитя, говорила Ольга Герасимовна, — ты только начала жить сама собой и для самой себя. Есть много дѣвушекъ, которыя также работаютъ, но тѣ работаютъ для кого-нибудь; для матери или сестеръ… А ты одна. Ты настояла на своемъ — взяла да и ушла изъ отцовскаго дома и отъ родни. Не обдумала ли ты этотъ поступокъ, чѣмъ это пахнетъ? Родные теперь тебя не примутъ. Вѣдь все можетъ случиться: можешь захворать или что другое. Одно мѣсто не навѣки. Вотъ я прежде, какъ дѣвицей была, бурнусика не имѣла, бѣгала въ одномъ платьишкѣ, на ногахъ были одни дырявые чулки, а получала и вполовину меньше твоего, и вотъ жива же до сихъ поръ. Оно положимъ, содержаніе тогда было дешевле, и деньги считали на ассигнаціи, только не всѣ такъ были крѣпки; у моихъ подругъ никогда денегъ не было, и онѣ постоянно находились въ долгу у хозяекъ, и съ отчаянія доходили до… — И она махнула рукой. — А все это оттого, что характеру нѣтъ. Бывало — сидишь въ мастерской въ лѣтнюю пору, окошки открыты, духота, а онѣ и пялятся въ окошки по самый животъ, да только и слышно хи-ха да ха-ха! И диви бы съ кѣмъ, а то съ подмастерьями, съ мальчишками, у которыхъ у самихъ въ животахъ-то вѣтры ходятъ. Да, мать моя, жизнь велика. Мало ли что можетъ случиться. И хорошій, кажется, попадется человѣкъ, прекрасный, стоящій вниманія, онъ тебя и такъ, и эдакъ — всяко будетъ умасливать, а потомъ и окажется, что онъ негодяй и жизнь твою испортилъ, сократилъ. Со мной былъ одинъ такой казусъ. Иная бы на моемъ мѣстѣ, Богъ знаетъ что, натворила, но я скрѣпилась; это мнѣ былъ хорошій урокъ; я стала осторожнѣе, и вотъ только на сороковомъ году вышла замужъ и прожила припѣваючи тридцать восемь годочковъ. Рѣшиться на что-нибудь очень можно, вѣдь бросаются же въ воду люди, а когда ихъ вытащатъ да возвратятъ къ жизни, они и каются. Ты говоришь, что ты все обдумала, — прекрасно; но обдумывать мало ли что можно. Знаю, что ты и ночи не спала, но вѣдь ночью темно; а въ твоей головѣ такія штуки происходятъ, что на самомъ дѣлѣ ихъ и нѣту вовсе, а только въ воображеніи. Помню, когда я была дѣвицей, наша хозяйка разыгрывала старинные золотые часы; цѣна билету была полтинникъ. А я въ то время жила уже съ мужчиной, — онъ ходилъ ко мнѣ. Ну, деньги стало водились. Взяла я два билета на свое имя и на счастье любовника. Взяла и думаю, что какъ только я эти часы выиграю, сейчасъ продамъ ихъ; денегъ у меня будетъ много, я найму себѣ большую квартиру, пущу въ нее квартирантовъ и буду жить припѣваючи, какъ живутъ нѣмки и польки. И такъ эта проклятая мысль засѣла мнѣ въ голову, что я долго не могла заснуть ночью, даже и во снѣ снились все какія-то палаты. Дошло до того, что я уже стала голову держать гордо; всѣ люди кажутся мнѣ маленькими; я воображала, что я хозяйка большой квартиры, и опомнилась только тогда, когда часы выиграла наша же дѣвушка, которой я не любила. На первыхъ порахъ я было чуть не прибила ея, но опомнилась и едва-едва не слегла. Такъ-то вотъ и ты. Передъ тобой теперь новая жизнь, все равно что лѣсъ, въ которомъ не знаешь, гдѣ ростетъ малина или какой-нибудь любимый грибъ. И если ты уже рѣшилась идти въ этотъ лѣсъ, то должна имѣть терпѣніе и терпѣніе надолго, потому-что можетъ случиться, что ты любимаго-то гриба и не отыщешь, а платье свое изорвешь о пни и сучья, руки исколешь, и лицо тебѣ исцарапаютъ колючія елки и сухія вѣтки. А лѣсу у насъ, слава Богу, много, унывать нечего: въ этомъ худо — болото да трясина, — въ другой, въ третій можешь идти. Главное терпи, будь самостоятельна и никому не поддавайся.

Дарья Андреевна слушала эту проповѣдь со вниманіемъ. Она ни одного слова не забыла изъ нея; въ ней было много справедливаго и согласнаго съ ея взглядами на жизнь, — и она полюбила старуху. Съ этихъ поръ она съ тоскою шла изъ квартиры и возвращалась домой измученная, съ надеждою на подкрѣпленіе. Старуха постоянно спрашивала ее, когда она уходила изъ квартиры, придетъ ли она обѣдать, а если не придетъ, то придетъ ли хоть ночевать, и ждала ее.

Съ перваго же дня Ольга Герасимовна стала принимать участіе и слѣдить за своей молодой, неопытной сосѣдкой.

Когда Дарья Андреевна вернулась домой поздно вечеромъ, Ольга Герасимовна спросила ее:

— Неужели все шила?

— Да. Хозяйка много работы надавала.

— Ну, какъ швеи?

— Ничего. Немножко какъ будто косятся.

— Ну, безъ этого нельзя; только не стоитъ на это обращать вниманія: перемелется — мука будетъ. А ты обѣдала ли?

— Саечникъ приносилъ булки, такъ я ѣла булку.

— Ну, это плохо; надо горячаго чего-нибудь, ты еще молодая. А вотъ у меня есть калиновый кисель. Славный кисель. Поѣшь.

— Покорно благодарю. Я сыта: дорогой купила булку и съѣла.

— Ну, мать моя, если ты будешь ѣсть все булки да булки, тогда тебѣ много нужно денегъ. А ты вотъ отрѣжь-ко ржаного хлѣбца, посоли его, да и похлебай киселя. Чудесное дѣло будетъ.

— Право, мнѣ совѣстно…

— Полно, мать моя, церемониться.

Ольга Герасимовна достала изъ шкафа большой горшокъ, наполненный красною густою жидкостью съ калиновыми ягодами, краюху черстваго ржаного хлѣба, ножикъ и двѣ деревянныя ложки.

— Садись, и я поѣмъ съ тобой. Я было начала давеча ѣсть, да аппетиту не было; все тебя поджидала.

Усѣлись, стали ѣсть. Ихъ освѣщалъ огонекъ отъ лампадки. Въ комнатѣ былъ полусвѣтъ. Ольга Герасимовна хлебала больше киселя, размачивая въ немъ хлѣбъ, потому-что у нея мало было во рту зубовъ. Дарья Андреевна тоже ѣла съ аппетитомъ.

— Ну что, каковъ кисель? — спросила Ольга Герасимовна, когда киселя уже порядочно поубавилось.

— Хорошъ, только немного киселъ.

— Ну, это тебѣ такъ кажется. Ты ѣдала ли когда?

— Какъ же. Папаша очень любилъ, и мы тоже любили, только братъ Кузьма терпѣть его не можетъ.

Вдругъ Дарья Андреевна взглянула на ложку. Въ ложкѣ оказалось нѣсколько разбухшихъ таракановъ… Она не могла больше ѣсть.

— Что же ты умничаешь? Ѣшь!

— Тараканы, Ольга Герасимовна!

— Гдѣ?

— Въ киселѣ.

— Не можетъ быть?!

Ольга Герасимовна засуетилась, зажгла сальную свѣчку, поставила ее надъ горшкомъ и стала мѣшать въ немъ жидкость ложкой. Въ жидкости оказалось множество таракановъ. Дарью Андреевну передернуло, но Ольга Герасимовна, усмотрѣвъ въ ложкѣ двухъ таракановъ, хладнокровно опустила ихъ назадъ въ горшокъ.

— Эдакіе вѣдь, право, негодяи! Киселя захотѣли кушать. Вотъ Господь ихъ и наказалъ — подохли… Я тоже чувствовала, что какъ будто немного кисловато! Испортиться киселю, кажется, не отъ чего, — вчера варила. А вонъ она какая оказія-то. Тьфу! много ихъ въ горшкѣ-то?

— Да столько же, сколько и ягодъ.

— Ну, слава Богу. Теперь ихъ у меня меньше будетъ. А то недѣлю тому назадъ, такъ въ оба уха по таракану залѣзло. Насилу деревяннымъ масломъ ихъ оттуда выжила. А ты, мать моя, извини меня, слѣпую старуху, что я тебя такимъ кушаньемъ угостила! И не думай объ нихъ, еще тошнить будетъ… Поди выпей воды — все пройдетъ.

Черезъ два дня послѣ этого было воскресенье. Дарья Андреевна, получившая заработанную плату, имѣла денегъ 75 коп. и не знала, что ей изготовить. У нея еще съ вечера были куплены осьмушка чая и четверть фунта сахару. Заварила она чаю въ чайникѣ сосѣдки и позвала ее пить чай. Сосѣдка не отказалась, а только сказала, что она хотя и выпьетъ чашку чая, но кофе пить все-таки будетъ послѣ обѣдни и что Дарья Андреевна тоже должна выпить съ нею кофею.

— Не знаю, что бы мнѣ сварить сегодня? — начала Дарья Андреевна.

— Купи ершей и свари уху.

— Я щей хочу.

— Ну, свари щи, я дамъ горшокъ, только ты мнѣ его вымой потомъ хорошенько. Да ты сумѣешьли купить говядины? Пойдемъ вмѣстѣ.

Пошли онѣ на рынокъ, и Ольга Герасимовна замучила Дарью Андреевну: для того, чтобы купить три фунта хорошаго мяса дешевле, она водила ее но всѣмъ лавкамъ и въ нѣкоторыя заходила даже раза по два, такъ-что у Дарьи Андреевны не хватило терпѣнія.

— Да будетъ вамъ, Ольга Герасимовна, торговаться-то: вѣдь дешевле семи копеекъ нигдѣ не продаютъ.

— Что у тебя деньги-то шальныя что ли? Ты то вспомни, что еще за квартиру не заплатила, а уже къ хозяйкѣ съ горшкомъ въ ея печь хочешь лѣзть.

Почти всѣ лавочники и торгаши давно знали Ольгу Герасимовну и ея обыкновеніе прицѣняться. Увидавъ ее съ дѣвушкой, они удивились.

— Давненько васъ не видать, Ольга Герасимовна. Какъ вы устарѣли за это время?!

— Что дѣлать! Будетъ время, и вы состаритесь.

— И какую молодуху подцѣпили къ себѣ!

— Вы языкомъ-то мелите сколько угодно, а мнѣ все-таки давайте хорошей говядины. Дороже пяти копеекъ я не дамъ.

Кое-какъ она нашла мяса по пяти съ половиною копеекъ за фунтъ.

Черезъ недѣлю хозяйка дома стала просить у Дарьи Андреевны деньги за квартиру, а у нея было всего только двадцать копеекъ. Запечалилась Дарья Андреевна и, прошедши прямо въ свою комнату, не ѣвши легла въ постель, думая, какимъ бы ей манеромъ достать денегъ… Но сколько она ни думала, а денегъ достать не откуда. У брата просить не хотѣлось, потому-что онъ за поступленіе ея въ швеи высказалъ ей неудовольствіе и прибавилъ, что онъ даже въ случаѣ крайности не дастъ ей ни копейки. Раздумалась она объ этой тяжелой трудовой жизни, припомнились ей косые взгляды Софьи Васильевны и Кати; горько ей стало, и — она заплакала.

Въ ея комнату вошла Ольга Герасимовна со свѣчей.

— Что это, мать моя, улеглась такъ рано, и ко мнѣ не зашла? Я бы тебя попотчивала гороховымъ киселемъ, — проговорила она, подходя къ кровати.

Дарья Андреевна присѣла и зарыдала.

— Что это, мать моя! Что это съ тобой! Али кто обидѣлъ?

— Ахъ… нѣтъ… Оставьте меня…

— Ты старуху не гони; старуха тебѣ пригодится. — Она сѣла на кровать. — Ну, говори, что случилось?

— Хозяйка за квартиру деньги проситъ, а у меня всего двадцать копеекъ.

— Дурочка ты моя! Стоитъ изъ-за чего убиваться! Да ты бы мнѣ сказала… Али я не стою твоего вниманія?

— Благодарю васъ, Ольга Герасимовна!… Но какъ же я буду просить у васъ, если и сама не знаю, когда буду имѣть столько денегъ, чтобы отдать вамъ?

— Господи помилуй! Да развѣ я не человѣкъ и не живала сама въ нуждѣ… Я не ростовщикъ какой. Вѣдь у тебя руки здоровыя: стоитъ только поработать хорошенько и деньги будутъ. Деньги у меня найдутся, а отдашь, когда пооперишься немного.

Такимъ образомъ Ольга Герасимовна помогла Дарьѣ Андреевнѣ; деньги за квартиру были заплачены.

Дарья Андреевна спала крѣпко; сосѣдка пробуждалась рано и постоянно будила ее стукомъ въ дверь. Утромъ онѣ вмѣстѣ пили кофе, который уже стали покупать пополамъ. Уходя, Дарья Андреевна цѣловала старуху, которая ее крестила и провожала до лѣстницы, какъ родную дочь.

Недѣли черезъ полторы послѣ того, какъ Дарья Андреевна заняла у Ольги Герасимовны деньги, она получила отъ Эмиліи Карловны деньги. День былъ субботній. Послѣ обѣда Дарья Андреевна была свободна. Пообѣдавши, она явилась къ своей сосѣдкѣ.

— Я вамъ принесла долгъ, — сказала она и подала ей деньги.

— Много ли ты получила?

Дарья Андреевна сказала, что получила около четырехъ рублей.

— Ну, этого мало; однако я у тебя возьму рубль, остальныя отдашь послѣ.

— Да мнѣ теперь не надо денегъ; я, пожалуй, ихъ на пустяки истрачу.

— Ну, какъ же ты не глупая дѣвушка, что жить не умѣешь, а еще захотѣла жить сама собой. Ты погляди-ка на себя; у тебя вонъ у сапожонковъ-то подошвы отстали, носки ѣсть просятъ. А погода стоитъ скверная, и съ такою обувью ты скоро горячку получишь. И дивибы далеко ходить! Въ нашемъ же домѣ живетъ сапожникъ, пошла къ нему и заказала. Онъ человѣкъ хорошій: денегъ не хватитъ, — подождетъ. Ему не привыкать стать ждать долги: на господахъ онъ и по полугоду ждетъ.

И старуха повела Дарью Андреевну къ сапожнику.

Хозяинъ дома, Петръ Степапычъ Удинцовъ, былъ уже старикъ, съ курчавыми сѣдыми волосами и густой сѣдою бородою. Но онъ былъ крѣпкій старикъ и большую часть дня проводилъ на рѣкѣ на рыбной ловлѣ, отчего большая комната — она же и кухня, — занимаемая имъ и его женою, тоже пожилою женщиною, имѣла видъ рыбацкой избы: тутъ были его морды и переметы, и разныя снасти, съ палатей свѣшивался неводъ. Жена его дома жила тоже рѣдко, такъ какъ считалась за лѣкарку и занималась повивальнымъ ремесломъ. Дома жила только жена ихъ сына, Максима, Татьяна Савельевна, которая стряпни ничего не дѣлала, а больше лежала; мужъ же ея служилъ зимой по волѣ въ уголовной палатѣ, а лѣтомъ занимался съ отцомъ рыбною ловлею. Сынъ занималъ отдѣльную комнату, въ которую входилъ изъ кухни; по другую сторону кухни жилъ сапожникъ; входъ къ нему былъ изъ сѣней. Это былъ отставной солдатъ, человѣкъ лѣтъ сорока, но человѣкъ крѣпкаго сложенія и съ красивымъ лицомъ. Когда Ольга Герасимовна привела къ нему Дарью Андреевну, сапожникъ курилъ махорку, а Татьяна Савельевна, стоя у дверей, о чемъ-то говорила громко и плакала. При ихъ приходѣ она смѣшалась и косо взглянула на Дарью Андреевну.

— Здорово, Семенъ Семенычъ. Давненько не видились; какъ живешь? — проговорила Ольга Герасимовна.

— Твоими молитвами, бабушка… Извините, барышня, у меня хоть и есть стулья, да одинъ безъ одной ноги, другой шатается, третій только сегодня склеилъ. Ужъ вы на кровать садитесь.

— Мы ненадолго. Ей вонъ ботинки нужны.

— Это мы можемъ… А у васъ, барышня, ноги-то вѣрно закаленыя.

— Какъ такъ?

— А сапожки-то ужъ больно плохи. А вы оставьте-ко ихъ, я попробую ихъ починить, можетъ еще съ мѣсяцъ проносите. Снимите-ко.

Дарья Андреевна сняла сапожки; чулки были мокрые.

— Ай-ай-ай! Стыдно вамъ не беречь себя… Татьяна Савельевна! нѣтъ ли у васъ лишнихъ ботинокъ, ссудите барышню.

— Да, поди, велики будутъ? — отвѣтила та нехотя.

— А вамъ жаль… Эхъ, какъ вамъ не стыдно… Ну, я свои калоши дамъ.

— Благодарю, у меня есть калоши, — проговорила Дарья Андреевна съ краснымъ отъ стыда лицомъ.

— И тоже съ дырами! А вы и калоши принесите мнѣ.

Татьяна Савельевна ушла.

— Опять ее благовѣрный-то приколотилъ пьяный. Бѣда ей эта зима! — говорилъ сапожникъ про Татьяну Савельевну, когда та ушла.

— Вольно же ей сидѣть сложа руки или лежать, — замѣтила Ольга Герасимовна.

— Скучаетъ она очень! — и сапожникъ, вздохнувъ, сталъ снимать мѣрку съ ноги Дарьи Андреевны.

Сапожникъ запросилъ за ботинки два рубля, но по настоянію Ольги Герасимовны обѣщался сшить за рубль съ четвертью, да за починку старыхъ сапожковъ взялъ тридцать коп.

Татьяна Савельевна принесла заплѣсневѣлыя ботинки: онѣ хотя уже и не годились для дальней ходьбы, но дома въ нихъ ходить еще можно было.

— Мнѣ, право, совѣстно… Я ей Богу не знаю, какъ и благодарить васъ, — говорила Дарья Андреевна стыдливо; на глазахъ ея вертѣлись слезы.

— Вотъ еще! Это пустякъ. Мнѣ ихъ совсѣмъ не надо… такъ же валялись… А я васъ все позабываю какъ звать… — говорила Татьяна Савельевна.

Дарья Андреевна назвалась.

— Вы любите въ карты играть?

— Не очень.

— Сыграемте въ дурачки. Мнѣ скучно одной-то; стариковъ нѣтъ, мужъ приходилъ пьяный, прибилъ меня и придетъ, навѣрно, ночью, а если не придетъ, то значитъ въ части будетъ спать.

— Что же иди, поиграй, поразвлекись немного, а я пойду — можетъ вздремлю.

Дарья Андреевна давно хотѣла познакомиться съ Татьяной Савельевной, но ей казалось, что та какъ будто не хочетъ знаться съ швеей изъ чиновнаго сословія, брезгуетъ ею. На ея поклоны Татьяна Савельевна еле-еле шевелила головой или отварачивалась отъ нея, нехотя отвѣчала ей. Къ тому же голосъ у нея былъ грубый и въ улыбкѣ было что-то злое; теперь же, послѣ того какъ та дала ей свои негодные ботинки, дала точно Христа ради, отказаться Дарьѣ Андреевнѣ отъ приглашенія играть въ карты было неловко. «Не всеже мнѣ сидѣть со старухой да слушать ея наставленія». Надо замѣтить, что Дарья Андреевна хотя и любила старуху и привязалась къ ней, но постоянные совѣты и наставленія, навязчивость, свойственные старымъ людямъ, у которыхъ нѣтъ и не бывало своихъ дѣтей, начали казаться приторными; она чувствовала, что при ея простотѣ и уступчивости, старуха почти совсѣмъ завладѣла ею; она чувствовала себя безсильною въ преніяхъ со старухой, которая не одобряла новые порядки; ей становилось скучно съ ней, потому-что ея развитіе не подавалось впередъ, но какъ будто стало на одномъ мѣстѣ.

Комната у Татьяны Савельевны была большая въ два окна, свѣтлая, чистая, съ оклееными писчей бумагой стѣнами, съ вымытымъ дресвою поломъ, отчего половницы казались желтыми. По убранству комнаты, по мебели, по двумъ большимъ сундукамъ, покрытымъ тканными разноцвѣтными половиками, и по порядочной зимней одеждѣ, развѣшанной на вѣшалкѣ въ углу между печью и кроватью, Дарья Андреевна заключила, что хозяева люди зажиточные.

Усѣлись за крашенный столъ, стоящій между двухъ оконъ передъ зеркаломъ. Татьяна Савельевна достала изъ стола засаленныя разнаго крапа карты.

— Вы ворожить умѣете? — спросила она Дарью Андреевну.

— Нѣтъ.

— А я умѣю. Меня мужнина мать научила. Хотите погадаю?

— Нѣтъ, не надо. Мнѣ не объ чемъ гадать.

— Будто ужъ и не объ чемъ! Дорога, вѣсти, письмо, женихъ… Вамъ какой нравится: бубновый или трефовый?

— Никакой не нравится.

— Такъ вотъ вамъ и повѣрили? Развѣ безъ жениха можно?

— У меня нѣтъ жениха, и я не желаю.

Татьяна Савельевна захохотала.

— Вотъ и видно, что вы монашка. Мнѣ Максимка говорилъ, что вы въ монастырѣ были. Правда ли, что монашекъ стригутъ, какъ рекрутъ?

Разговоръ продолжался нѣсколько минутъ о пребываніи Дарьи Андреевны въ монастырѣ, о монастырской жизни, о родныхъ Дарьи Андреевны, потомъ перешелъ на магазинъ.

— Вамъ не скучно со старухой? — спросила Татьяна Савельевна, когда разговоръ дошелъ до Ольги Герасимовны.

— Нѣтъ, я вѣдь дома мало бываю. Она старуха хорошая.

— Старуха хорошая, что и говорить. Только она страшная ворчунья. А мы ее всѣ любимъ. Она вѣдь большія деньги имѣетъ. Недавно тесть взялъ у нея въ долгъ пятнадцать рублей на лѣсъ. А говорунья страшная, говоритъ, говоритъ — заслушаешься. Я думаю, она вамъ всѣ уши прожужжала.

— Нѣтъ… ничего.

— Тесть вотъ ея не очень долюбливаетъ за болтовню. Слушаетъ, слушаетъ онъ ее, потомъ встанетъ и скажетъ: «полно тебѣ, старуха, языкъ-то чесать! И какъ это у тебя горло не пересохнетъ». А вы, Дарья Андреевна, какъ будетъ вамъ скучно, приходите ко мнѣ, когда мужа нѣтъ. Вы въ банѣ не были сегодня?

— Нѣтъ, не была.

— Я недавно истопила баню, вотъ какъ теща сходитъ съ Ольгой Герасимовной — онѣ вмѣстѣ ходятъ, — мы и пойдемъ съ вами.

Дарья Андреевна согласилась. Стали играть въ карты; Татьяна Савельевна играла съ охотой и даже плутовала, стараясь оставить Дарью Андреевну дурой, но Дарья Андреевна играла разсѣянно. Она больше думала о той разницѣ, которая отдѣляетъ ее отъ Татьяны Савельевны: эта женщина и сыта, и одѣта, и нужды ни въ чемъ не знаетъ; дѣлать ей нечего да и лѣнь, ей скучно; одно только ее безпокоитъ: мужъ — пьяница и драчунъ; но она его, какъ видно, любитъ. Пришла теща, высокая, худощавая пожилая женщина съ чистымъ, но бронзоваго цвѣта лицомъ. Поклонившись Дарьѣ Андреевнѣ, она спросила Татьяну Савельевну о банѣ, велѣла достать бѣлья и пошла звать Ольгу Герасимовну.

Послѣ бани Татьяна Савельевна пригласила Дарью Андреевну къ себѣ на чай. Когда онѣ пришли въ хозяйскую квартиру, тамъ въ комнатѣ на столѣ стоялъ уже шипящій самоваръ съ чайнымъ приборомъ на четыре человѣка; теща Татьяны Савельевны чесала передъ зеркаломъ волосы, а Ольга Герасимовна отдыхала на кровати.

— Понравилась ли вамъ баня? — спросила хозяйка Дарью Андреевну.

— Жарко очень — духъ захватываетъ.

— А вы бы на моего муженька посмотрѣли… Ужъ я люблю париться, но онъ куда… Я удивляюсь, какъ это онъ еще живъ!

Наконецъ, усѣлись за столъ. За чаемъ разговоры шли о дороговизнѣ, о кулакахъ и т. п. Время шло незамѣтно, такъ-что зажгли свѣчку. Пришелъ и самъ Петръ Степановичъ и тоже ушелъ въ баню.

Гости стали прощаться.

— Вы, Дарья Андреевна, когда вамъ свободно, приходите къ намъ посидѣть. Мой старикъ давно тарантитъ мнѣ, чтобы я пригласила васъ къ себѣ. Приходите завтра къ намъ обѣдать, — говорила Елена Никоновна, провожая Дарью Андреевну.

Ольга Герасимовна была въ восторгѣ отъ этихъ словъ, а Дарья Андреевна была рада, что она въ хозяевахъ дома нашла хорошихъ людей.

XXIII.

Дарья Андреевна была довольна своею новою жизнью: квартира у нея была хотя холодная, но все-таки есть гдѣ отдохнуть, да вѣдь и холодъ не вѣченъ: пройдетъ мѣсяца два-три, настанетъ тепло; Эмилія Карловна, какъ кажется, благоволитъ къ ней; работы у нея много, и къ декабрю мѣсяцу ей причиталось получить съ Петерсонъ рублей пять съ половиной, которые Дарья Андреевна уже заблаговременно распредѣлила, а именно хотѣла отдать остальной долгъ сапожнику и Ольгѣ Герасимовнѣ и купить у послѣдней теплый платокъ. Хозяева дома, особенно Татьяна Савельевна, любили ее, и она часто сидѣла у нихъ, когда не было работы въ магазинѣ. Съ помощью этихъ добрыхъ людей ей жить можно было тѣмъ болѣе, что на пищу у нея выходило немного. Мясное она ѣла только въ праздники, когда бывала дома; случалось, что Удницовы приглашали ее обѣдать за то, что она скроила и помогла шить Татьянѣ Савельевнѣ платье и кое-что починивала имъ. Можетъ быть за это, а можетъ быть и убѣдившись, что комната Дарьи Андреевны дѣйствительно холодная, Елена Никоновна сбавила за квартиру рубль. Въ ея комнатѣ всегда было чисто. Каждую субботу, по утрамъ, она мыла полъ не только у себя, но и у Ольги Герасимовны; обѣ эти комнаты она по утрамъ мела вѣникомъ. Бѣлье она стирала тоже сама, только на рѣку не ходила полоскать его, потому-что бѣлья было немного. Такимъ образомъ она была постоянно занята и ложилась спать со спокойной душой. Такая жизнь казалась ей хорошею; она радовалась, что живетъ этою жизнію. Но еще было бы лучше, еслибы швеи не сердились на нее, и не острилъ надъ нею братъ Кузьма.

Со времени поступленія въ магазинъ Петерсонъ Дарья Андреевна не была ни у дяди Ипполита Аполлоновича, ни у Телѣжниковой, ни у Платоновыхъ; была разъ у брата Кузьмы, но его не застала дома, а хозяйка его сказала ей по обыкновенію, что онъ вѣроятно дежуритъ. Ее безпокоила судьба Марьи Андреевны, но Марья Андреевна однажды сама пришла съ Кузьмой къ ней. Марья Андреевна едва не замерзла въ комнатѣ своей сестры: у нея озябли ноги, посинѣло лицо, и она кое-какъ отогрѣлась кофеемъ. Ей не нравилась мѣстность, въ которой жила ея сестра, потому-что дулъ рѣзкій вѣтеръ, и было очень снѣжно, а дорога среди улицы до того непроѣзжена, что положительно приходилось тонуть по колѣна въ снѣгу; ей противенъ казался домъ, въ которомъ жила ея сестра; съ виду онъ казался очень ветхимъ; мезонинъ покачнулся на лѣвый бокъ; въ сѣняхъ пахло чѣмъ-то прокислымъ; лѣстница, что шла въ мезонинъ, была ветхая, и Марья Андреевна боялась, чтобы ступенька не обломалась подъ ней. Ей не понравилась старуха Ольга Герасимовна, пришедшая къ Дарьѣ Андреевнѣ, чтобы познакомиться съ ея сестрой, и она никакъ не могла сдержать своихъ улыбокъ, когда та гнусила; противна ей показалась и Матреша, которая въ этотъ день была у Дарьи Андреевны.

— Ну, сестричка, я къ тебѣ ужъ больше не приду зимой, — сказала Марья Андреевна сестрѣ еще до кофе.

— Что такъ?

— Да больно далеко, больно снѣгу много и холодно.

— Какъ ты изнѣжена, сестричка.

— Помилуй! Да такъ только нищіе живутъ.

— Видно, что вы далеко своей сестрицѣ не пара, — вмѣшалась Ольга Герасимовна.

Марья Андреевна обидѣлась.

— Гдѣ ужъ намъ! — отвѣтила она и закурила папироску.

А послѣ кофе, когда вышелъ братъ Кузьма, она сказала сестрѣ:

— Напрасно ты, сестрица, обижаешь дяденьку…

— Чѣмъ это я его обижаю?

— Да какъ же, ушла и якшаешься, Богъ знаетъ съ кѣмъ.

— Съ кѣмъ же я якшаюсь?

— Да вонъ съ какой-то дѣвчонкой, со старухой гнусливой. Какая противная старуха!

— Пожалуйста, прошу не выражаться такъ о моихъ друзьяхъ.

— Хороши друзья!.. Подумай, что о тебѣ говорятъ.

— Очень мнѣ нужно!.. Я очень довольна своею жизнью.

— Ну, я не завидую. Вонъ ты какъ похудѣла! Щеки сдѣлались, какъ у покойника…

— А какъ твоя свадьба — будетъ или нѣтъ? — спросила вдругъ Дарья Андреевна, не желая слушать больше упрековъ.

— Ужъ разумѣется не по-твоему.

Дарья Андреевна старалась развеселить и успокоить какъ-нибудь сестру, и это ей удалось скоро. Она навела разговоръ на жениха Марьи Андреевны.

— Онъ чиновникъ? — спрашивала Дарья Андреевна.

— А какъ же! У него три чина; у его матери есть домъ. Дяденька хочетъ дать ему должность.

Пришелъ Кузьма.

— А хозяйка-то у тебя, сестричка, таки ничего… — сказалъ онъ, входя съ улыбкой.

— Въ какомъ отношеніи?

— Красивая… Только груба, какъ и всѣ эти мѣщанки. Ну, Маша, пойдемъ. Я здѣсь совсѣмъ замерзъ. Да что же ты, Даша, не придешь къ дядѣ и къ Платоновымъ? Семенъ Елизарычъ пріѣхалъ.

— Нечего мнѣ дѣлать у нихъ. Ну, Маша, разсказывай про своего жениха. Что онъ, молодъ, красивъ?

— Онъ тридцати-пяти лѣтъ.

— Карявый и пьяница, — прибавилъ Кузьма.

— Ужъ пожалуйста! — обидѣлась Марья Андреевна на брата. — Онъ — человѣкъ скромный, вѣжливый, обходительный. Лучше Павлова въ тысячу разъ.

— Да вѣдь и Павловъ былъ тоже вѣжливъ. Что жъ, онъ любитъ тебя?

— Ужъ должно, что любитъ, иначе не сватался бы.

— Смотри, сестра, не ошибись! Помни, что его дядя тебѣ сосваталъ, а не ты его выбрала. А что, Маша, теперь ужъ у тебя нѣтъ охоты жить какъ-нибудь иначе?

— Какъ?

— Помнишь, ты однажды плакала… у дяди плакала. Тогда и тебѣ хотѣлось жить иначе.

— Мало ли что тогда было!..

Братъ съ сестрой ушли, а Дарья Андреевна долго думала о своей сестрѣ.

Однако, какъ ни нравилась Дарьѣ Андреевнѣ ея жизнь, а утромъ она вставала нехотя. Она чувствовала въ это время то же самое, что чувствуетъ школьникъ, которому нужно повторить заданный урокъ и которому очень не хочется идти въ училище, если онъ не знаетъ урока. Хотя голова ея и была свѣжа, но мысль о хлѣбѣ крѣпко озабочивала ее, потому-что деньги достаются нелегко. Она чувствовала какую-то пустоту; однообразіе стало надоѣдать ей; ей хотѣлось читать, но книгъ взять не у кого; записаться въ публичную библіотеку — нѣтъ лишнихъ денегъ, да и читать-то некогда; хотѣлось ей и въ театръ сходить — тоже не на что.

«Плоха наша рабочая жизнь», думала она утромъ на другой день послѣ визита къ ней сестры: «хочется развлечься чѣмъ-нибудь, посмотрѣть, почитать что-нибудь хорошее, а нѣтъ ни денегъ ни времени. А вѣдь какъ хочется-то! Сидишь, сидишь все на одномъ мѣстѣ, въ глазахъ рябитъ, спина болитъ, и получаешь такъ мало, и за все это тебя же презираютъ. Какъ не позавидуешь такимъ людямъ, какъ сестра: ничего-то она не дѣлаетъ тяжелаго, а если что и дѣлаетъ, такъ шутя, со скуки. Дай-ка ей сдѣлать что-нибудь на урокъ, она будетъ ругаться. И ѣстъ она вдоволь, и вино пьетъ за обѣдомъ, а, пожалуй, Платоновы ее въ ложу возьмутъ… Вѣдь дастся же такая жизнь людямъ… Но Богъ съ ними! Что мнѣ завидовать? Какъ ни тяжела моя жизнь подчасъ, а всеже я не вернусь къ нимъ: здѣсь я свободна, и хоть связана съ магазиномъ, зато никто не укоритъ меня чужимъ хлѣбомъ, и не будетъ поэтому навязывать жениха, какъ сестрѣ. Жалко мнѣ ее бѣдняжку: попадется она, какъ курица во щи. Если ужъ женихъ теперь пьетъ, то впослѣдствіи отъ него нечего ждать хорошаго. Да ея не уговоришь; а еслибы она и согласилась на такую же жизнь, какъ моя, то ей не перенести».

Задумалась она надъ замужней жизнью: показалась она ей непривлекательной; страшно ей показалось, какъ это можно жить такъ, какъ жила Ольга Герасимовна! «Тридцать семь лѣтъ жила замужемъ!»… И она улыбнулась. Но все-таки въ этой замужней жизни она видѣла нѣчто и привлекательное — это дѣти отъ любимаго человѣка. «Вотъ тутъ есть цѣль; тутъ есть для чего жить, тогда, пожалуй, хорошо жить, если мужъ хорошій и любящій человѣкъ». И ей горько стало, что она живетъ только для себя, работаетъ только для того, чтобы заплатить за квартиру, чтобы наѣсться и не ходить босой. «Кому я приношу пользу? Одной Эмиліи Карловнѣ». И ей стало досадно, что ея работой живутъ другіе, а никакъ не она, и она успокоилась только тѣмъ, что не одна она приноситъ пользу хозяевамъ.

Къ Николину дню холодъ сдѣлался сильнѣе, почему Ольга Герасимовна предложила ей носить свое пальто на барашковомъ мѣху. Хотя это пальто и было старомодное, все-же въ немъ было тепло. У Кати тоже появилось пальто на ватѣ, а Глаша попрежнему ходила въ какомъ-то рваномъ шугайчикѣ и постоянно приходила съ побѣлѣвшимъ носомъ, и цѣлый часъ скакала по комнатѣ, чтобы отогрѣть ноги. А такъ какъ Дарья Андреевна была одѣта богаче даже Софьи Васильевны, то зависти швей и конца не было. Когда она явилась въ пальто Ольги Герасимовны, Софья Васильевна язвительно сказала:

— Обновку завели?

— Это мнѣ сосѣдка дала.

— Воображаю, какая у васъ добрая сосѣдка!

— Она — старушка очень почтенная и добрая.

— Да это видно — старушка она или нѣтъ.

— Что вы хотите этимъ сказать? — вспыхнула Дарья Андреевна.

— Сами можете догадаться. Вотъ намъ такъ небось никто пальтовъ не даритъ.

Дарья Андреевна не стала говорить съ ней больше. Немного погодя она услыхала разговоръ Софьи Васильевны съ Эмиліей Карловной, которая была въ магазинѣ. Дверь была не заперта, и въ комнатѣ все было слышно.

— Вы хоть пять рублей мнѣ дайте, — говорила Софья Васильевна.

— Ей-Богу, нѣту. Передъ праздникомъ были, да я за квартиру отдала, Дашѣ дала…

— Она бы и подождала.

— Что же дѣлать, если она больше васъ нуждается.

— Полноте! Постотрите, какое у нея пальто! Если она такія вещи носитъ, то, стало-быть, у ней есть другъ, который помогаетъ ей.

— Ну, я въ эти дѣла не вхожу и не имѣю права входить, а васъ прошу все-таки подождать.

— Въ такомъ случаѣ я уйду отъ васъ.

— Воля ваша, я не задерживаю.

Когда Софья Васильевна пришла въ комнату, Дарья Андреевна и виду не подала, что она слышала ея слова.

Черезъ двое сутокъ послѣ этого былъ морозъ, градусовъ тридцать пять, такъ-что, когда Дарья Андреевна шла въ магазинъ, ей попались навстрѣчу воспитанники, возвращавшіеся домой изъ училища, такъ какъ по случаю мороза въ училище не пускали. Несмотря на теплое пальто, конецъ ея носа побѣлѣлъ, и она нещадно терла его рукавомъ. Въ швейной комнатѣ Глаша и Катя сидѣли на диванѣ и оттирали пальцы ногъ водкой, которую имъ дала хозяйка. Въ комнатѣ было страшно холодно и темно, и такъ какъ дѣвицы, кромѣ Дарьи Андреевны, сидѣли у оконъ, то ихъ въ ихъ легонькихъ платьицахъ пробирало сильно; онѣ ежились, дрожали, стучали зубами, дули въ ладони, чтобы отогрѣть ихъ.

— Эмилія Карловна, холодно! — жаловалась Катя хозяйкѣ.

— Что жъ я сдѣлаю, милая, не отъ меня холодъ, отъ Бога. Вѣдь печка топится, можешь погрѣться. А не то сядь къ Дашѣ.

— Да тамъ темно.

— Опять-таки я не виновата. А свѣчки палить съ эдакой поры убыточно.

Булочникъ принесъ булки. Дѣвушки оживились, но булки оказались замерзшія. Сдѣлалось еще холоднѣе.

— Ну, и жизнь эта проклятая! Хорошо теперь барамъ: сидятъ себѣ въ теплыхъ комнатахъ у каминовъ и покуриваютъ сигары, — говорила Катя.

— Что-то у насъ нынче не курятъ папиросъ, — проговорила Софья Васильевна и. посмотрѣла на Дарью Андреевну.

Но Катя не поддержала ея.

— Я, право, водку буду пить, — сказала она.

— Фуй, Катя, какія ты вещи говоришь!..

— Ей-Богу! Вотъ у насъ живетъ чиновникъ: онъ на службу ходитъ въ дырявыхъ сапогахъ, фуражка у него рваная, — впрочемъ, я вчера починила ее ему, — пальтишко безъ ваты, что есть, колѣнки не покрываетъ. Такъ онъ утромъ, какъ выпьетъ залпомъ косушку, и идетъ на службу. «Я, говоритъ, такимъ манеромъ нисколько не чувствую холода». Со службы идетъ, выпиваетъ ужъ двѣ косушки.

— Вы, Катя, накиньте на себя мое пальто, — сказала Дарья Андреевна, хотя ей и самой было холодно.

— А-а! Теперь я васъ поймала, — сказала съ восторгомъ Софья Васильевна.

— Въ чемъ?

— А помните, вы говорили, что пальто не ваше.

— Что жъ! Можетъ-быть, я и куплю его… Право, Катя, надѣньте.

— Мерси! Я чужихъ вещей никогда не люблю носить.

Дарья Андреевна замолчала. Хотѣлось ѣсть; но ей хотѣлось угостить дѣвицъ кофеемъ. Она и прежде предлагала имъ этого напитка, но онѣ постоянно отказывались.

— Софья Васильевна, не хотите ли кофе?

— Благодарю-съ.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ. Я попрошу у Эмиліи Карловпы чашекъ.

Софья Васильевна промолчала.

Въ это время въ комнату вошла Эмилія Карловна въ лисьемъ салопѣ, покрытомъ чернымъ атласомъ, въ мѣховомъ капорѣ и въ теплыхъ сапогахъ.

— До моего прихода никому не уходить; я приду скоро, — сказала она швеямъ, натягивая пуховыя перчатки.

— Эмилія Карловна, одолжите намъ чайныхъ чашекъ. Мы хотимъ пить кофе, — проговорила Дарья Андреевна.

— Возьмите. А у васъ есть ли сливки и сахаръ?

— Сахаръ есть; мы напьемся безъ сливокъ. Лишь бы тепло было.

— Неужели и вы озябли?

— Немножко.

— Возьмите, только не изломайте, и вымойте почище.

И она ушла.

— Экой салопище-то! — сказала Глаша.

— А брошу я шить! Руки совсѣмъ окоченѣли, ноги такъ и щиплетъ… Проклятая эта жизнь! — сказала Катя и, бросивъ работу, подошла къ печкѣ.

Ея примѣру послѣдовала и Глаша.

Дарья Андреевна черезъ нѣсколько времени сварила кофе, достала чашекъ и пригласила швей.

— Я не люблю этого пойла! — сказала Катя.

— И я тоже, --отозвалась Глаша.

— Я не понимаю, Катя, за что вы на меня сердитесь? Что я такое сдѣлала? Кажется, я васъ ни словомъ ни дѣломъ не обидѣла, — проговорила Дарья Андреевна.

Глаша ткнула въ бокъ Катю.

— Съ чего вы воображаете, что я на васъ сержусь? — спросила обидчиво Катя.

— Да развѣ я не вижу. Это видно и со стороны. Напримѣръ, вы даже не хотите со мною сидѣть, какъ будто я какая-нибудь прокаженная. Повѣрьте, что я ничѣмъ не лучше васъ.

— Вотъ вы даже сейчасъ обидѣли насъ: чѣмъ же мы, напримѣръ, хуже людей?

— Я не говорю, чтобы мы, швеи, были хуже праздныхъ людей. Я только приравниваю себя къ вамъ.

— Ужъ пожалуйста! Намъ нечего приравниваться къ выскочкамъ, заѣдаламъ чужого хлѣба. Я ужъ давно говорила вамъ: сидѣли бы вы гдѣ-нибудь въ гостиной и распивали бы тамъ съ барынями кофеи ваши, — запальчиво проговорила Катя.

— Вы меня, Катя, совсѣмъ не понимаете; вы не знаете причинъ, которыя заставили меня бросить праздную жизнь, разсориться съ родными, порвать всѣ отношенія съ сытымъ міромъ, въ которомъ живутъ на счетъ другихъ и на бѣдныхъ смотрятъ, какъ на какихъ-то лишнихъ людей. Я захотѣла рабочей жизни. И знаете, почему я приравняла себя къ вамъ? — а потому, что я хотя получаю и больше васъ, Катя, но переношу лишеній не меньше вашего.

— Это и видно!

— Вы бы посмотрѣли на мою квартиру, не то бы сказали. Хорошо еще, что у меня сосѣдка добрая; не будь ея, или будь на ея мѣстѣ другая съ другимъ характеромъ, изъ чиновницъ, мнѣ было бы плохо. Если я ношу не рваныя платья, лучше вашихъ, то я такія носила и дома и, какъ самыя любимыя, я ихъ взяла съ собой. Не могу же я, въ самомъ дѣлѣ, имѣя порядочныя платья, ходить оборванною въ одной рубахѣ. Это было бы смѣшно. А вотъ бѣда, — и она настанетъ когда-нибудь, — если эти платья износятся: тогда я поневолѣ должна буду ходить въ рубищѣ.

— Ну, вы не будете ходить въ рубищѣ: у васъ родня богатая, выручитъ.

— Плохо вы знаете эту родню. Однако кофе-то простынетъ.

Дарья Андреевна налила въ чашки кофе и пригласила швей. Софья Васильевна и Глаша подсѣли къ столу. Дарья Андреевна достала изъ кармана пальто нѣсколько кусковъ сахару. Катя сидѣла у печки и смотрѣла на потухающіе уголья.

— Катя, что же вы? — спросила Дарья Андреевна Катю, подойдя къ ней.

Катя плакала тихо: лицо ея передергивало, слезы ручьями плыли по ея щекамъ и капали съ подбородка на колѣни. Дарьѣ Андреевнѣ жалко стало ея: при видѣ этой гордой, плачущей дѣвушки, старающейся скрыть отъ другихъ свои слезы, у нея сердце точно повернулось, и едва она сама не заплакала.

Дарья Андреевна поднесла ей чашку, кусокъ булки и сахару.

— Я не хочу, — сказала вполголоса Катя, успѣвшая уже обтереть слезы.

— Ну, полно вамъ церемониться.

Катя нехотя взяла чашку, поставила ее на полъ, достала изъ кармана свою булку и долго не пила кофе. Однако выпила.

— Не хотите ли еще?

— Если есть, давайте. Только вотъ что: я вѣдь васъ не могу тоже съ своей стороны напоить кофеемъ.

— Я не для того и угощаю васъ… Мнѣ одной скучно пить. Вотъ пока у меня онъ есть, будемте пить, а не будетъ — пробьемся и такъ.

— Зачѣмъ же вамъ убытчить себя? — спросила Софья Васильевна.

— Тутъ нѣтъ убытку, если я не хожу домой обѣдать.

Съ этихъ поръ швеи стали ласковѣе съ Дарьей Андреевной, а Катя часто, оставляя на колѣняхъ работу, долго смотрѣла на Дарью Андреевну. Ей какъ будто хотѣлось заговорить съ нею, но она не рѣшалась.

На другой и на третій день послѣ этого швеи не отказывались отъ приглашенія Дарьи Андреевны, и на третій день уже вели дружескую бесѣду.

— Вы давно знакомы съ Телѣжниковой? — спросила Софья Васильевна.

— Я познакомилась съ ней только передъ поступленіемъ въ магазинъ…

— Вы кажется съ ней очень дружны?

— Напротивъ, она, какъ аристократка, кромѣ нѣжностей, ничего мнѣ не оказываетъ. Развѣ вы не замѣтили, что когда она была здѣсь, то прощаясь, чуть-чуть было не поцѣловала меня, ужъ и рожицу было направила, да спохватилась, покраснѣла и убѣжала поскорѣе.

Швеи захохотали.

— А у ней рожица ничего, смазливая. Недаромъ она все гуляла лѣтомъ съ какимъ-то брюнетомъ, — замѣтила Софья Васильевна.

— Впрочемъ, у ней мужъ-то, говорятъ, тоже не промахъ, — прибавила Катя.

— Я его видѣла всего разъ и знаю, что онъ человѣкъ очень скучный.

— Зато она какъ начнетъ звонить, такъ надоѣстъ хуже колокольнаго звона въ пасху, — сказала Катя.

Долго толковали о Телѣжниковой дѣвицы, толковали и о другихъ барыняхъ. Какъ въ Телѣжниковой, такъ и въ другихъ онѣ видѣли пустыхъ людей, которымъ дѣваться некуда со скуки.

На четвертые сутки у Дарьи Андреевны не было ни кофе ни сахару. Ударило двѣнадцать часовъ. Эмилія Карловна пьетъ въ своей комнатѣ кофе. У швей бурлитъ въ желудкахъ: онѣ посматриваютъ на Дарью Андреевну, которая сидѣла уже за однимъ столомъ съ ними. Кухарка вышла отъ Эмиліи Карловны съ посудой и подошла къ Дарьѣ Андреевнѣ.

— Что жъ вы нейдете заваривать кофій?

— Я сегодня не буду, — скромно отвѣтила Дарья Андреевна; щеки ея покраснѣли.

Кухарка ушла.

— Софья Васильевна, хоть бы вы попотчивали, — сказала Катя.

— Вы, Дарья Андреевна, почему нынче не пьете кофій? — спросила Софья Васильевна Дарью Андреевну.

— Нѣту; дома даже нѣту. Сегодня я совсѣмъ не пила дома, потому что моя сосѣдка захворала.

— Еслибы я знала — принесла бы своего. Право, какъ привыкнешь къ чему-нибудь — трудно отстать, — сказала Софья Васильевна.

— А мы попросимъ у хозяйки. Мы ее пристыдимъ: ишь, работаешь, работаешь — нѣтъ, чтобы угостить! — проговорила Катя.

— Я думаю, намъ бы можно чередоваться такъ: эта недѣля мой кофій, другая — Софьи Васильевны, третья — Катерины Сергѣевны… — говорила Дарья Андреевна.

— Хорошо вамъ, если у васъ есть деньги, а я или Глаша — гдѣ мы возьмемъ денегъ на кофій или сахаръ? — сказала Катя.

— А мы сдѣлаемъ лучше такъ: какъ получимъ деньги и отложимъ каждая по копейкѣ съ десяти копеекъ. Если, напримѣръ, я получу два рубля — это составитъ двадцать копеекъ; если вы, Катерина Сергѣевна, получите рубль — составитъ десять копеекъ, — предлагала Дарья Андреевна.

— Значитъ я принесу домой девяносто копеекъ, — возразила Катя.

— Да. Но если вы принесете домой рубль, то вамъ едва ли дадутъ на прихоти десять копеекъ. А такимъ манеромъ если мы всѣ будемъ откладывать по копейкѣ, то у насъ составится порядочное количество денегъ и ихъ хватитъ на то, чтобы цѣлую недѣлю пить кофе со сливками и съ сахаромъ, а пожалуй останется и на булки.

— Я съ этимъ согласна, — отвѣтила Софья Васильевна.

Но Катя и Глаша задумались.

— По копейкѣ много; по половинѣ бы, — сказала Катя.

— Тогда придется пить безъ сливокъ.

— Хорошо вамъ, вы получаете больше моего.

— За то съ меня больше и сойдетъ.

— Нѣтъ, это не резонъ: нужно, чтобы кофій пился поровну, а то еще вы будете думать: вотъ молъ Катька дала десять копеекъ, а пьетъ за двухъ.

Пришла хозяйка.

— О чемъ спорите? — спросила она.

Дарья Андреевна разсказала свой планъ и взглядъ на него Кати.

— Я съ вами согласна. Дѣйствительно, въ это время ѣсть хочется, особенно молодымъ людямъ, какъ вы; ходить же домой неловко. Я бы взялась васъ сама кормить, но, во-первыхъ, вамъ дорога каждая копейка, а мнѣ даромъ кормить резону нѣтъ, во-вторыхъ, вамъ могутъ не понравиться кушанья. Вонъ у Миллеръ нынче дѣвицы живутъ въ ея квартирѣ: онѣ тамъ и спятъ, и ѣдятъ хозяйское, зато ничего отъ нея не получаютъ. Я бы, пожалуй, дозволила вамъ готовить кушанья, но, во-первыхъ, согласится ли кухарка, а, во-вторыхъ, это отниметъ у васъ и у кухарки много времени.

— Мы о пищѣ и не говоримъ: мы покупаемъ булки, а какъ съ булкой напьешься кофею — и сыта до вечера… — сказала Дарья Андреевна.

— Кофе пить я вамъ могу позволить только съ тѣмъ, чтобы вы уже отъ себя платили кухаркѣ за мытье посуды и прочее. Но кто же у васъ будетъ казначеемъ?

Дѣвицы переглянулись.

— Я думаю, Софья Васильевна возьмется за это дѣло, — сказала Дарья Андреевна.

Катя сердито посмотрѣла на Дарью Андреевну.

— Нѣтъ, ужъ вы меня увольте, — сказала Софья Васильевна: — будьте ужъ лучше вы, — прибавила она надменно.

— Кого вы, Катерина Сергѣевна, думаете выбрать? Я думаю, Эмилію Карловну.

— Ну, гдѣ же мнѣ возиться! — отвѣтила та и пошла въ магазинъ.

— Въ самомъ дѣлѣ самое лучшее отдавать деньги Эмиліи Карловнѣ. Пусть она и покупаетъ сама кофе, сахаръ и сливки, — проговорила Дарья Андреевна.

— Ну, эдакъ она нашъ кофе пить станетъ, — возразила Катя.

— Что жъ, пусть ее пьетъ, тогда она коситься на насъ не будетъ, какъ эти дни косилась.

Дѣвицы рѣшили просить объ этомъ Эмилію Карловну. Хозяйка согласилась. Со слѣдующаго дня дѣвицы стали пить свой кофе со сливками.

— А вѣдь недурной кофей сварила кухарка! — замѣтила Катя.

— И притомъ свой: теперь мы всѣ можемъ говорить, что у насъ свой хлѣбъ, а не чужой, — сказала Дарья Андреевна.

Дѣвицы улыбнулись и задумались.

XXIV.

До Рождества оставалась недѣля. Въ домѣ Удинцовыхъ замѣтно готовились къ празднику: изъ комнаты была вытащена вся мебель, сундуки и вещи, и Максимъ Петровичъ, въ рубашкѣ и штанахъ, съ передникомъ, бѣлилъ стѣны и потолокъ. Предлагалъ онъ оклеить комнату Дарьи Андреевны бумагой и потомъ побѣлить, но она отказалась. Татьяна Савельевна стирала бѣлье. Старикъ Удинцовъ рѣдко и на ночь приходилъ домой; онъ для того, чтобы больше наловить къ празднику рыбы, уходилъ дальше. Старуха и Татьяна Савельевна питались или тертой рѣдькой съ квасомъ, или капустой тоже съ квасомъ, въ ожиданіи праздника; въ ожиданіи же праздника супругъ Татьяны Савельевны не пьянствовалъ. Съ шестка кухонной печи не сходили горшки съ кислымъ молокомъ, и на мѣсто прежнихъ, въ которыхъ уже образовывался творогъ, ставились другіе. По вечерамъ теща и споха сбивали масло. Сапожникъ былъ заваленъ работой и пригласилъ себѣ мальчика въ помощники. Всѣ въ нижнемъ этажѣ были настроены какъ-то грустно, говорили нехотя и какъ-то сердито. Ольга Герасимовна, оправившись послѣ болѣзни, каждый день отпирала свой сундукъ и перебирала въ немъ платья и бѣлье, мурлыча пѣсни духовнаго содержанія. Она только и питалась кофеемъ. Къ послѣдней недѣлѣ она призвала къ себѣ священника и исповѣдавшись пріобщилась Св. Таинъ. Только у Дарьи Андреевны не замѣчалось признаковъ приближенія праздника — у нея все было по старому и она была спокойна тѣмъ, что заплатила за квартиру впередъ за мѣсяцъ; если же у нея дома нѣтъ ни чаю, ни сахару, ни кофе, и если у одного сапога у подошвы появилась дырка, а на платьяхъ тоже замѣтны въ разныхъ мѣстахъ прорѣхи, то она все-таки надѣялась на получку къ празднику рублей около шести, и тогда рѣшила все справить. Но ее безпокоило то, куда дѣвать эти три дня, да и послѣ праздника едва ли будетъ много работы. Хотѣлось ей сходить въ церковь, но у нея не было салопа, и она написала мачехѣ, чтобы та непремѣнно выслала ей салопъ, терново-коричневое платье и нѣсколько штукъ бѣлья; хотѣлось ей и въ театръ сходить и книжекъ почитать; «когда у меня деньги будутъ, ужъ я полтинника не пожалѣю: вѣдь мои деньги. Потомъ опять заработаю», думала она, но больше всего ее безпокоило то: идти или нѣтъ ей къ дядѣ и къ Платоновымъ. Не идти — неловко; надо хоть сестру повидать, посмотрѣть, какъ она живетъ. Платоновы всегда относились къ ней, какъ къ маленькой дѣвочкѣ, баловали ее и могутъ всегда пригодиться, если не для нея, то для сестры и брата, такъ какъ они люди вліятельные и богатые. Старшій сынъ Платонова относился прежде къ Дарьѣ Андреевнѣ свысока, дочь была воспитана на аристократическій манеръ и совѣстилась ея, хотя и не прочь была поиграть съ ней, а младшаго сына Платонова она видѣла рѣдко. «Къ Платоновымъ я не пойду, тамъ мнѣ дѣлать нечего, они — родня дальняя; и если я пойду, то только себя осрамлю: скажутъ, что вамъ угодно? Еще выгонятъ. А къ дядѣ сходить надо. Онъ человѣкъ разсудительный, у него живетъ сестра», рѣшила она. Къ тому же ее интересовало то, какъ смотритъ дядя въ настоящее время на ея ремесло.

Въ магазинѣ работы прибавилось; но Катя съ понедѣльника не являлась уже три дня. Машу же Эмилія Карловна домой не отпускала. Дарья Андреевна утромъ зашла къ Катѣ и увидала ее больною тифомъ. Каждое утро послѣ этого Дарья Андреевна заходила къ ней и съ каждымъ днемъ замѣчала, что той становилось хуже и хуже, а присмотра за нею не было никакого: тетка ея суетилась около печи съ хлѣбами, которые она пекла на продажу. Поэтому Дарья Андреевна посовѣтовала ей отправить Катю въ больницу, но тетка не согласилась.

— Вотъ еще! стану я ее развозить! есть у меня на это время! — сказала она съ неудовольствіемъ.

— А если она умретъ?

— Не умретъ: не въ первый разъ.

— Тамъ она скорѣе бы выздоровѣла.

— А я говорю, тамъ она скорѣе умретъ! И прошу меня не учить! — съ сердцемъ сказала Катина тетка.

Такимъ образомъ работы въ магазинѣ стало больше. Эмилія Карловна тоже соболѣзновала о Катѣ, горевала, что, пожалуй, къ сроку не поспѣть, присѣла было сама шить, да спина разболѣлась и бросила. Заставила она шить Машу, сестру Кати, но та только портила. Это только бѣсило хозяйку, и она била дѣвочку и не давала ей ѣсть.

— Вы бы приняли на время какую-нибудь дѣвочку, — сказала однажды хозяйкѣ Софья Васильевна.

— Надо бы, Даша, гдѣ это Матрешка? Вы ее, кажется, часто видаете?

— Она теперь сидитъ дома: ихъ недавно обокрали, такъ-что ей и надѣть нечего; а ея братъ недавно и ботинки отъ нея отобралъ.

— Что жъ она дѣлаетъ дома?

— А прислуживаетъ жильцамъ да бѣлье стираетъ; добрые люди къ ней на домъ приносятъ. Ихній квартирантъ, впрочемъ, даетъ ей валеные сапоги на кожаныхъ подошвахъ, такъ она въ нихъ и ходитъ на рѣку. Дровъ вотъ только нѣтъ, такъ она ужъ заплотъ принялась рубить…

— Попросите ее, чтобы она пришла сюда. Она хотя и скверно шьетъ, но всеже четвертакъ за штуку пригодится.

— Вы, кажется, прежде ей больше платили? — вступилась за Матрешу Дарья Андреевна.

— То было прежде.

Однако Матреша не пошла къ Эмиліи Карловнѣ.

— Да я на одномъ бѣльѣ больше достану, чѣмъ со штуки: штуку-то я прошью, можетъ, съ перешивками дня два, а теперь мнѣ платятъ за каждую штуку по копейкѣ и по двѣ. Тяжело, да всеже лучше, чѣмъ на одномъ мѣстѣ сидѣть, мерзнуть и слушать выкомуры.

— Ну, коли такъ, наплевать, — сказала Эмилія Карловна, когда Дарья Андреевна передала ей отказъ Матреши. — Пусть-ко она теперь обратится ко мнѣ съ просьбой пустить ее въ магазинъ, я ея и на порогъ не пущу! Дѣлать нечего; управимся какъ-нибудь однѣ. Я думаю устроить такъ, чтобы вы не ходили домой спать: кофій утромъ, полдникъ, обѣдъ и вечеромъ чай будетъ мой. Я съ васъ ничего не возьму, а спать вы можете здѣсь.

Швеи, желая заработать больше денегъ, согласились.

Два дня хозяйка кормила хорошо, но зато и доставалось же имъ. Спали онѣ въ самомъ магазинѣ, куда былъ перенесенъ диванъ, на которомъ спала Софья Васильевна; Дарья же Андреевна и Глаша спали на столѣ, который былъ такъ широкъ, что на немъ могли бы умѣститься трое. Маша спала въ кухнѣ, и тамъ ей было несравненно лучше и теплѣе, чѣмъ въ холодномъ магазинѣ. Хозяйка будила ихъ въ пять часовъ, а въ два часа онѣ ложились спать.

До праздника оставалось два дня; неоконченной работы было много. Въ магазинъ то-и-дѣло приходили то горничныя отъ барынь за вещами, то разные приказчики съ книгами. Выходили сцены. Особенно непріятны были сцены съ приказчиками. Приходитъ одинъ приказчикъ.

— Дома Эмилія Карловна? — спрашиваетъ онъ швей.

— Дома. Она занята, — отвѣчаетъ недовольно Софья Васильевна.

— Онѣ гдѣ, въ магазинѣ?

Изъ комнаты выходитъ Эмилія Карловна, зоветъ приказчика и запираетъ за нимъ дверь; но все-таки оттуда слышится крупный разговоръ. Черезъ нѣсколько минутъ оттуда выходитъ приказчикъ съ раскраснѣвшимся лицомъ, что-то шепчетъ и уходитъ, сильно хлопая дверьми.

— Ахъ ты, Господи, какъ они надоѣли со своими книгами! И добро бы много, а то забрано сахару четыре головы, кофею пятнадцать фунтовъ… И вѣдь сколько присчиталъ? цѣлыхъ пять рублей лишнихъ. Это ужъ по-жидовски!

Входитъ другой приказчикъ безъ книги.

— Наше вамъ почтеніе, Эмилія Карловна. Хозяинъ послалъ… Потому, сами знаете, конецъ года… отчетность… самимъ нужно расплачиваться… мы больше въ кредитъ, — начинаетъ любезно приказчикъ.

И этого она уводитъ и потомъ провожаетъ со словами:

— Не безпокойтесь: такъ и скажите, что…

— Ужъ вы, пожалуйста, припасите къ этому времени, потому, сами знаете, конецъ года: туды, сюды нужно… Сами нуждаемся.

— Ну, ужъ и нуждаетесь?

— А какъ бы вы думали? Вотъ хоть бы, къ примѣру, Телѣжниковой отпущено съ Пасхи разной матеріи на полтораста рублей, а не получено еще ни копеечки.

— Неужели? Да она и мнѣ должна больше пятидесяти… Послушайте: я бы, пожалуй, перевела ея долгъ вамъ.

— Нѣтъ, ужъ вы сами, потому намъ съ ней и такъ непріятно изъ-за бездѣлицы исторіи имѣть.

— А г-жа Миллеръ сколько вамъ должна?

— Много-съ: рублей триста.

— Неужели?!

— Что станешь дѣлать! Прежде платили исправно, вѣрили. А если вотъ ныньче не заплатитъ — будемъ судомъ просить. Такъ уже вы постарайтесь… — и приказчикъ уходитъ.

— Живодеры проклятые! Цѣлый годъ ухаживаютъ за тобой: возьми да возьми то-то, и денегъ не просятъ. Мы, говорятъ, вамъ можемъ и на тысячу повѣрить. А какъ наступитъ Рождество, точно съ ножомъ пристаютъ. Сколько непріятностей однѣхъ наслушаешься! Софья Васильевна, будьте такъ добры, если еще кто-нибудь придетъ, скажите — дома нѣтъ.

— Хорошо.

Хозяйка уходитъ.

— Такъ тебѣ и надо! — говоритъ съ затаенной злобой Софья Васильевна. — Цѣлый годъ блаженствовала, командовала надъ нами, никого знать не хотѣла… А теперь прижала хвостъ-то! Туго стало.

— Неужели она много должна? — спросила Дарья Андреевна.

— Всѣмъ. Она и мясо и свѣчи, все беретъ въ долгъ.

— Куда же она дѣваетъ деньги? Вѣдь за платья, что она шьетъ изъ своего, то-есть, сама покупаетъ матерію, она беретъ рублей по сорока и больше?

— Вѣроятно, копитъ. Она думаетъ такъ съѣхать, а вотъ купцы и не даютъ покою.

— Однако, этакъ вѣрить не станутъ.

— Это еще ничего, что она лавочникамъ не платитъ, а вотъ посмотримъ, какъ-то она насъ разсчитаетъ. Въ прошломъ году она мнѣ не додала къ Новому году цѣлыхъ пять рублей, а я и не знала, какой такой есть праздникъ, — проговорила Софья Васильевна.

— Неужели и теперь придется работать въ праздникъ? — спросила Дарья Андреевна.

— А вы думаете, нѣтъ? Вотъ сами испытаете. Въ праздникъ-то работы больше теперешняго, и работа спѣшная, потому-что шьется къ Новому году.

Положеніе Эмиліи Карловны къ Рождеству и къ Новому году становилось дѣйствительно затруднительно. Дѣло заключалось въ томъ, что давальщицы или заказчицы были ея старинныя знакомыя; сравнительно съ другими швейными магазинами она брала за работу дешевле, даже въ томъ случаѣ, если заказывали ей шить изъ ея матеріи или поручали ей самой покупать матерію. И случалось довольно часто, что заказчицы, получивъ вещь, или вовсе не платили денегъ, или платили, но часть, ссылаясь на то, что мужья скоро получатъ большія награды и т. п. Еслибы Эмилія Карловна не стала отдавать этимъ барынямъ сшитыя имъ вещи, то она не получала бы ничего, и вещь висѣла бы въ магазинѣ цѣлый годъ, потому-что не было случая, чтобы кто-нибудь купилъ висящую въ магазинѣ вещь, такъ-что дорогую вещь приходилось отдавать торговкѣ для продали на толкучкѣ чуть не за половинную цѣну стоимости. Если же бы она не бралась шить на такую барыню въ другой разъ, барыня съ этихъ поръ стала бы заказывать въ другія мѣста и, конечно, уже не заплатила бы долга. А такъ-какъ у нея зачастую вырученныхъ отъ магазина денегъ было мало, потому-что она платила изъ нихъ за квартиру и швеямъ, то она и забирала у разныхъ купцовъ въ долгъ все, что требовалось для шитья, брала также и сахаръ и т. п. Купцы ее тревожили цѣлый годъ, но въ теченіе года накапливалось долговъ, разумѣется, съ большими процентами порядочное количество, а такъ-какъ заказчицы съ каждымъ годомъ становились менѣе аккуратны насчетъ платежа, а нѣкоторыя даже уѣзжали въ другіе города, выдавъ ей росписки, то долгъ купцамъ возросталъ и въ этомъ году достигъ уже порядочной цифры. Мужъ ея, хотя и получалъ большое жалованье, но приносилъ домой мало, потому-что у него были тоже свои долги въ трактирахъ, и онъ любилъ играть въ карты, въ которыя большею частью проигрывалъ. Сынъ тоже платилъ только за пищу восемь рублей въ мѣсяцъ, и у него трудно было матери выклянчить нѣсколько рублей, потому-что и онъ, любя развлеченія, какъ молодой чиновникъ, постоянно забиралъ жалованье впередъ.

Поэтому Эмилія Карловна въ эти дни была въ дурномъ настроеніи: она ходила молча съ серьезно-строгимъ лицомъ, перебирала вещи въ магазинѣ, торопила швей, ругала по-нѣмецки свою жизнь, купцовъ и заказчицъ, безжалостно теребила за волосы и ставила на колѣни несчастную Машу, два раза ударила по щекамъ Глашу за то, что та на замѣчаніе ея осмѣлилась возражать, обругала Софью Васильевну и Дарью Андреевну, обозвала всѣхъ обжорами и негодяйками, но изъ всего этого выходила только кутерьма. А купцы, какъ нарочно, подсылали къ ней во второй и въ третій разъ своихъ приказчиковъ; заказчицы-барыни точно на зло торопили свои платья, и ежели пріѣзжали сами, то примѣривали, изъявляли свое неудовольствіе, требовали другого фасона, — что до слезъ злило до сихъ поръ хладнокровную Эмилію Карловну.

За три дня до Рождества пришла въ швейную утромъ пожилая женщина въ люстриновомъ на ватѣ салопчикѣ. Это была одна изъ торговокъ на толкучкѣ, пользующаяся особымъ довѣріемъ г-жи Петерсонъ.

— Ахъ, какъ я рада видѣть тебя, Настасья Ларіоновна! — и она увела ее въ свою комнату и позвала Машу.

Маша вышла изъ комнаты, побрякивая деньгами.

— За водкой посылаетъ, — сказала она мимоходомъ.

— Странная женщина эта хозяйка! Она какъ будто совсѣмъ не стыдится насъ: то жалуется, что ее купцы одолѣли, то явно высказываетъ свои плохія дѣла по магазину, то посылаетъ за водкой избитую дѣвушку, — удивлялась Дарья Андреевна.

Маша пришла навеселѣ. Вернувшись отъ хозяйки, она стала насвистывать; Дарью Андреевну точно холодомъ обдало.

— Ахъ, Машка, Машка! Какъ тебя не бить послѣ этого? — сказала Софья Васильевна.

— Пусть-ко сунется, — я и сама сдачи дамъ. — И она выругалась.

— Смотри, Машка, Эмилія Карловна догадается. Ея не проведешь!… Что тогда съ тобой будетъ? Вѣдь не въ первый разъ тебя бьетъ хозяйка за пьянство. И какъ не стыдно: такая маленькая, а пьетъ водку, — говорила съ участіемъ Софья Васильевна.

— А вамъ-то что за дѣло? Вотъ еще! Денегъ не даютъ, домой не пускаютъ… Сестрица ты моя!..

И она заплакала.

Швеи замолчали.

— Уйди хоть, пожалуйста, въ кухню.

Маша рыдала.

Немного погодя, хозяйка стала провожать гостью, у которой — вѣроятно отъ водки, — щеки покрылись красными пятнами. Въ лѣвой рукѣ она держала большой узелъ. Эмилія Карловна была тоже веселая. Маша, незамѣтно для хозяйки, улизнула въ сѣни.

Проводивши гостью, Эмилія Карловна сказала швеямъ, что онѣ могутъ обѣдать хоть сейчасъ, а она до прихода сына сходитъ кое-куда. Черезъ полчаса она ушла въ пальто на бѣличьемъ мѣху. Это изумило Дарью Андреевну; Глаша смотрѣла какъ-то дико то на Дарью Андреевну, то на Софью Васильевну, но послѣдняя ядовито улыбалась.

— Сегодня, кажется, не особенно тепло, — замѣтила Дарья Андреевна.

— Дойдетъ и до того, что въ лѣтнемъ пальто станетъ щеголять на праздникѣ. Хороша хозяйка моднаго магазина! — смѣялась Софья Васильевна.

— Неужели она салопъ стала продавать?

— Ну, она его не продастъ, а заложитъ. Рублей пятьдесятъ дадутъ… Видите, какъ ей жутко!

— Я боюсь, дастъ ли она намъ денегъ на праздникъ.

— А если не дастъ?

— Ужъ тогда я не знаю, что со мной будетъ!

— Тогда мы перейдемъ въ другой магазинъ… Впрочемъ, она дастъ, только нужно дѣйствовать заодно. Вы согласны?

— Мнѣ все равно, только неужели дойдетъ до этого?

— Мало вы ее знаете, а я ужъ съ ней хоровожусь не одинъ, не два года. Я вѣдь не у нея одной работала; знаю нхніе нравы. Если она не будетъ давать денегъ, мы скажемъ, что сейчасъ же бросаемъ работу и идемъ на другое мѣсто. Она и струситъ. Она будетъ упрашивать, умаливать, плакать начнетъ.

— Можетъ-быть, и безъ этого обойдется…

— Ну, я такъ и думала, что вы себѣ на умѣ. Только я васъ предупреждаю: она васъ такъ умаслитъ, что вы, пожалуй, и согласитесь остаться у нея. Впрочемъ, вѣдь вы на мое мѣсто разсчитываете.

— Нисколько я не разсчитываю, а если дѣло дойдетъ, въ самомъ дѣлѣ, до того, что она не станетъ платить денегъ, я, пожалуй, съ вами буду заодно, хотя этого и не одобряю на томъ основаніи, что послѣ она насъ будетъ притѣснять.

— А по-вашему лучше сидѣть безъ денегъ въ праздникъ?

Дарья Андреевна согласилась съ Софьей Васильевной; Глаша была давно на все готова.

Швеи обѣдали въ кухнѣ, потому-что Эмилія Карловна не удостоивала приглашать ихъ обѣдать съ своимъ семействомъ; въ швейной же она обѣдать не дозволяла на томъ основаніи, что онѣ могли запачкать тотъ столъ, на которомъ шьютъ и гладятъ. Имъ, впрочемъ, самимъ было пріятнѣе обѣдать въ кухнѣ, потому-что тамъ за ними не слѣдилъ глазъ хозяйки, и хотя изъ кухни былъ прямой ходъ къ Эмиліи Карловнѣ, но она сама рѣдко ходила туда; кромѣ этого, онѣ могли съѣсть лишній кусокъ хлѣба. Обыкновенно швеи обѣдали послѣ хозяевъ, и имъ доставалось на каждую по немногу изъ двухъ кушаньевъ. Сегодня же имъ досталось больше. Но экономная нѣмка, подъ предлогомъ постныхъ дней и приближающаго разговѣнья, не особенно-то баловала ихъ: такъ, сегодня обѣдъ состоялъ изъ овсянки, въ которую было положено нѣсколько картофелинъ, и изъ жаренаго картофеля на постномъ маслѣ. Овсянка оказалась невкусная, картофель — черезчуръ зажаренъ. Ни той, ни другого Софья Васильевна не стала ѣсть.

— Что же вы?

— Не могу я этого свиного пойла хлебать! А картофель — какъ уголь. Хоть бы ты, Настасья, пожалѣла насъ, — проговорила Софья Васильевна, обращаясь къ кухаркѣ.

— Я не виновата. Велѣла овсянку — я и сварила, а картофель потому запалился, что я бѣгала въ лавочку. Не хочешь ли жаренаго гороху?

— Сама ѣшь!

— А то у меня есть пареная рѣпа.

— Еще лучше! Какъ вы не издохнете съ хозяйкой съ вашими рѣпами да горохами!

— Что станешь дѣлать — на то постъ. А вонъ у хозяйки-то особливое кушанье: борщъ да почки. Велѣла еще сырники сдѣлать. Хочешь борщу?

— Не могу; постъ.

Только-что стали онѣ выходить изъ-за стола, въ кухню вошла Марья Андреевна въ лисьемъ салопѣ съ муфтой, въ тепломъ капорѣ. Въ кухнѣ было не совсѣмъ свѣтло и чадно, потому-что кухарка жарила кофе.

— Кого вамъ? — спросила кухарка Марью Андреевну.

— Мнѣ — сестру…

Дарья Андреевна подошла къ ней и поздоровавшись отрекомендовала своимъ подругамъ.

— Какими это ты судьбами попала сюда? — спросила ее Дарья Андреевна.

— Да такъ.

— Не хочешь ли попробовать нашего кушанья: у насъ овсянка.

— Фуй! гадость какая! Да я только-что отъ кофею. Была у Платоновыхъ. Какой душка этотъ Семенъ Елизарычъ: онъ мнѣ подарилъ такой отличной бумаги на письмо, что чудо!

Дарья Андреевна ввела ее въ швейную и усадила рядомъ съ собой на табуретку.

— Ну, что Платоновы?

— Недовольны тобой. Мы, говоритъ самъ, могли бы тебя пристроить получше. Звали тебя на праздникъ. Любочка кланяется, Семенъ Елизарычъ тоже. Какой, право, славный мужчина этотъ Сеничка: высокій, красивый, въ очкахъ. И все сидитъ надъ книгами. Книгъ у него множество. И все какія-то мудреныя. Я было взяла одну, стала читать — ничего не поняла. Одно нехорошо — скоромное ѣстъ… Это кому ты такое славное платье шьешь?

— Не знаю: хозяйка дала.

— Ужъ не губернаторшѣ ли?

— А можетъ быть.

— И много получишь? рублей десять… больше?

— Ну, какъ ты поживаешь? — спросила сестру Дарья Андреевна, не отвѣчая на ея вопросъ.

— Ничего. Тетенька только замучила: то ей почини, другое распори, чулки заштопай; смутилась! Это бы еще ничего: это легко. А то велитъ гладить. Вчера я юбку подпалила нечаянно, — Господи, сколько было крику. Она нынче часто на меня кричитъ.

— Ужъ недолго вѣдь: скоро замужъ выйдешь.

Марья Андреевна вздохнула.

— Знаешь, сестрица, боюсь я идти замужъ.

— Отчего?

— И сама не знаю: страшно. Говорятъ, онъ попиваетъ и пьяный буянитъ. Все Кузьма стращаетъ меня. Я думаю, что Кузьма это дѣлаетъ не отъ чистаго сердца: онъ злой.

— Ну, это тебѣ такъ кажется.

— Нѣтъ, онъ злой! Помнишь, какъ онъ мачеху-то приперъ послѣ отцовскихъ похоронъ?.. Дяденька говоритъ, что онъ и на службѣ ведетъ себя, какъ забіяка. И въ кого это онъ уродился такой? всѣ у насъ ровно смирные…

Сестры замолчали. Говорить, казалось, было не о чемъ.

— Тебѣ давно прислали салопъ? — спросила сестру Дарья Андреевна.

— А исправникъ пріѣхалъ, такъ онъ привезъ. А тебѣ онъ не привезъ салопа?

— Нѣтъ.

— Эдакой негодяй!

Опять замолчали. Марья Андреевна стала больше повертываться на табуретѣ, лицо ея горѣло, она часто раскрывала губы, но не могла рѣшиться выговорить.

— Даша! — начала она: — у меня къ тебѣ есть просьба.

— Какая?

— Не сошьешь ли ты мнѣ платье новомодное?

— Теперь некогда; работы у насъ очень много. Вотъ развѣ на праздникахъ.

— Разумѣется, не теперь… А дяденька подарилъ мнѣ голубого атласу на платье. Тетенька было хотѣла тебя позвать къ себѣ, чтобы ты у нея въ домѣ сшила мнѣ платье, да дяденька отсовѣтовалъ: ея, говоритъ, не отпустятъ на домъ.

— Это правда. Я рада, что они предлагаютъ мнѣ работу и въ моемъ занятіи, какъ кажется, не видятъ ничего дурного.

— Нынче они ужъ не сердятся; дядя даже жалѣетъ, что ты не мужской портной: я бы, говоритъ, тогда велѣлъ Дарьѣ сшить мнѣ форменный вицмундиръ. Такъ ты согласна?

— Будь спокойна, сошью. Какъ только будетъ время, такъ я зайду къ тебѣ.

— Нѣтъ, ты приходи въ первый день: нельзя не поздравить ихъ съ праздникомъ.

— Приду.

Сестры разстались. Хотя онѣ и говорили большею частію шопотомъ или вполголоса, но Глаша разслышала просьбу Марьи Андреевны и сообщила объ этомъ Софьѣ Васильевнѣ.

— Ваша сестрица, кажется, платье хочетъ шить? — спросила Дарью Андреевну Софья Васильевна.

— Да, она проситъ меня сшить. Надо будетъ помочь ей.

— Эдакъ у васъ заказовъ отъ вашей родни много можетъ быть. Тогда вамъ и въ магазинѣ не для чего работать. Они вѣдь, эти богачи, помногу платятъ. Я какъ-то шила у одной барыни, такъ провозилась съ однимъ платьемъ цѣлыя четверо сутокъ, тогда какъ здѣсь я бы сшила его въ двое сутокъ. И во все это время я пила и ѣла вволю; а потомъ и денегъ отвалили безъ задержки.

— На родныхъ работать невыгодно, Софья Васильевна, потому-что отъ нихъ денегъ не получишь.

— Разсказывайте: родные-то еще больше дадутъ.

— Не думаю.

XXV.

Къ сочельнику были готовы три платья. Хозяйка встала рано и, какъ только разсвѣло, взяла съ собой Машу и пошла на рынокъ. Пришла она въ часовъ десять, тотчасъ же послала Софью Васильевну съ платьемъ къ женѣ одного изъ предсѣдателей, поручивъ ей получить и деньги и наказавъ прійти какъ можно поскорѣе. Со всѣми швеями она была очень любезна.

— А вы насъ отпустите сегодня домой? — спросила хозяйку Дарья Андреевна.

— Да вамъ что дѣлать дома?

— Надо хоть показаться: вотъ я, напримѣръ, четверо сутокъ не была дома.

— Въ банѣ вымыться надо, — прибавила Глаша.

— Ты всегда черна, хоть и часто ходишь въ маскарадъ. Не знаю, какъ сдѣлать лучше: осталось еще два платья, вамъ, пожалуй, придется ночь просидѣть.

— Ничего, мы просидимъ.

— Пожалуй, я васъ отпущу ненадолго. Только я бы не совѣтовала вамъ ходить въ маскарадъ: еще простудитесь.

— Ну, это ужъ дѣло наше, — сказала Дарья Андреевна.

Эмилія Карловна сурово взглянула на Дарью Андреевну, открыла ротъ, чтобы что-то сказать, но ушла въ комнату. А Дарья Андреевна, какъ и подруги ея, весьма измучилась въ эти сутки. Спать ей приходилось ночью три часа; отдыхала она только во время шитья и ѣды; у нея болѣла спина, болѣли глаза, болѣли руки и пальцы, болѣла голова, въ которой какъ-будто камень какой сидѣлъ. Мысли путались и вертѣлись на получкѣ денегъ и на томъ, что изъ этихъ денегъ можно было сдѣлать. Часто, очень часто думалось ей о прежнемъ житьѣ въ родительскомъ домѣ. Тамъ праздникъ встрѣчали замѣтно: всѣ суетились, какъ-будто дожидались важнаго гостя; она шила себѣ платье и была въ восторгѣ; ѣсть имъ до вечерней звѣзды ничего по давали, и съ какимъ онѣ восторгомъ привѣтствовали эту звѣзду и, ложась спать, думали, какъ на нихъ завтра будутъ заглядываться дочери исправника, такъ какъ у нихъ новыя платья; думали объ розговѣньи — о сливкахъ съ чаемъ, рыбномъ пирогѣ, супѣ и соусѣ, жаркомъ изъ индѣйки и пирожномъ, какъ онѣ провелутъ хорошо время послѣ обѣда, катаясь по городскимъ улицамъ, а вечеромъ родитель будетъ угощать орѣхами и другими сластями. Никакой тогда не было заботы; напротивъ, объ нихъ заботились и старались о томъ, чтобы имъ было хорошо и весело. А теперь не то: теперь только одна забота — получить деньги и отдохнуть отъ работы; теперь не только что-нибудь на себя сшить невозможно, но нѣтъ ни времени ни денегъ на то, чтобы купить что-нибудь для себя, теперь даже и располагать собой нельзя. Праздникъ замѣтенъ только изъ того, что онѣ, швеи, торопятся шить на богатыхъ барынь и барышень платья и встрѣтятъ праздникъ, можетъ-быть, сидя за работой. «Да! тяжело достается свой хлѣбъ!» — думала Дарья Андреевна, и ей сдѣлалось досадно, что чиновники, работая въ своихъ присутственныхъ мѣстахъ гораздо менѣе швей, получаютъ жалованья больше, больше имѣютъ свободнаго времени, и если не всѣ три дня праздника, то по крайней мѣрѣ первый день проводятъ съ своими семействами весело. «Чѣмъ мы-то хуже ихъ? Вѣдь они получили образованіе не Богъ-знаетъ какое — иной и въ уѣздномъ училищѣ не доучился… Должно-быть, нашему брату, бѣднымъ женщинамъ, вездѣ плохо. Намъ только съ деньгами и можно жить: будь у меня деньги, я бы сама или свой магазинъ завела, или стала бы торговать. Ужъ я бы не стала такъ обижать швей, какъ Эмилія Карловна, не стала бы важничать»… Но сколько ни думала Дарья Андреевна, сколько ни старалась успокоить себя мечтами о хорошей жизни никому неподчиненной женщины, а дѣйствительность была на лицо.

Часа въ два Эмилія Карловна вернулась домой и принесла съ собой свертокъ съ шелковой матеріей, уже скроенной. Она позвала Дарью Андреевну въ магазинъ.

— Вотъ одна барыня дала опять матеріи. Тутъ скроено два платья двумъ ея дочерямъ. Сшить нужно непремѣнно къ третьему дню праздника: въ клубѣ будетъ балъ; дожидаютъ какого-то важнаго человѣка, такъ не хотятъ ударить лицомъ въ грязь. Я обѣщала.

— Но успѣемъ ли мы? У насъ и такъ много работы, — отвѣтила Дарья Аидреевна.

— Ужъ какъ-нибудь понатужьтесь. Я вамъ дамъ одно платье и заплачу два съ полтиной. Согласны?

— Согласна, только успѣю ли къ сроку?

— Успѣете! Ужъ эти праздники! Такъ они мнѣ приходятся солоно, просто убѣжала бы куда-нибудь. Я очень хорошо понимаю, что вамъ тяжело, но что: же дѣлать? Что же дѣлать, Дарья Андреевна! Деньги сами не родятся въ карманѣ, надо ихъ достать, походить за ними, какъ я хожу. Еще слава Богу, что работа есть, а вотъ мнѣ въ дѣвицахъ часто приходилось по недѣлѣ рыскать изъ магазина въ магазинъ, чтобы хоть что-нибудь достать, чтобы заработать на хлѣбъ и не помереть съ голоду. Это еще слава Богу. Вы, кажется, давеча домой просились?

— Если работы такъ много, то я могу и остаться.

— Это дѣло ваше. Только я вамъ говорю, какъ опытная женщина, что если вы уйдете на праздникъ домой, то вы денегъ не заработаете. А я думаю, что лучше имѣть деньги, чѣмъ бродить наряженной и дуть въ кулакъ.

— Я и не настаиваю. Мнѣ только хочется сходить въ баню и сказать дома, чтобы меня не ждали на праздникѣ.

— Ступайте, а къ вечеру приходите непремѣнно.

— Не дадите ли вы мнѣ сколько-нибудь денегъ?

Эмилія Карловна достала книжку.

— Вамъ приходится получить пять р. сорокъ коп.

— По-моему, кажется, больше.

— Я записываю вѣрно, Дарья Андреевна. Это, можетъ-быть, васъ смущаетъ Софья Васильевна. Она постоянно смущаетъ дѣвицъ и затѣваетъ противъ меня бунты. И если вы будете ее слушать — это не хорошо. У меня вѣдь характеръ крутой: ни за что откажу отъ мѣста. Я ужъ знаю, что вы затѣяли противъ меня бунтъ. — И она стала смотрѣть на Дарью Андреевну, ехидно улыбаясь.

Щеки Дарьи Андреевны покраснѣли. «Какъ она могла узнать?» — думалаона. «А, это Маша сказала», рѣшила она, потому-что насплетничать было болѣе некому, тѣмъ болѣе, что Маша ходила съ хозяйкой на рынокъ, и хозяйка купила ей ботинки и ситцевый платокъ.

— Но я не думаю, чтобы вы поддались вліянію Софьи Васильевны. Она мнѣ сидитъ вотъ гдѣ! (и хозяйка указала на шею). Вамъ по разсчету приходится получить ровно шесть рублей. Но такъ-какъ у васъ существуетъ касса на питье кофею, то я съ насъ вычитаю шесть гривенъ.

— Но, Эмилія Карловна, я думаю, кофею на всѣхъ вышо не больше шести гривенъ?

— Да, не больше. Но вы ужъ сами разсчитывайтесь съ ними, потому-что мнѣ, право, некогда возиться съ этими мелочными разсчетани. Вотъ вамъ пять рублей, а остальные я прошу подождать.

Вышедши на улицу, Дарья Андреевна вздохнула свободнѣе. Она теперь считала себя богачкой и весело шла домой; только ей не нравилось то, что хозяйка обидѣла ее насчетъ кассы: «эдакъ я должна, пожалуй, поить швей, потому-что съ нихъ мнѣ неловко требовать деньги. Надо узнать, какъ она ихъ разсчитаетъ»… По улицамъ народъ ѣдетъ и идетъ или веселый, или чѣмъ-то озабоченный; ѣдущіе везутъ кульки, узелки, свертки; идущіе несутъ кто поросенка, кто гуся, а кто и съ фунтикъ мяса или небольшой мѣшочекъ съ чѣмъ-то. Изъ барскихъ дворовъ пахнетъ жаренымъ гусемъ; кабаки биткомъ набиты разнымъ народомъ; изъ дверей идетъ паръ, слышится говоръ, крики и пѣсни; выходятъ одни съ боченками, другіе съ бутылями, а третьи сильно навеселѣ, что-то придерживая за полой подъ мышкой. Въ магазинахъ тоже много народу. Такъ и кажется, что сегодня какъ будто всѣ разбогатѣли.

«Чего бы мнѣ купить?» пришло въ голову Дарьѣ Андреевнѣ. «Вѣдь у меня есть пять рублей». Но ей жалко было тратить деньги; не хотѣлось и мѣнять бумажку. Какъ размѣняешь — не увидишь, какъ мелкія будутъ исчезать. Но попался ей на пути чайный магазинъ, не утерпѣла она, зашла въ него и взяла по фунту сахару, кофе и цикорія и осьмушку чая. Поровнялась съ табачной лавкой — купила табаку и гильзъ; въ булочной купила сайку, и у нея образовалась порядочная ноша.

Зашла она въ домъ Кати. Квартира тетки заперта. У жильцовъ встрѣтила только дѣвочку и отъ нея узнала, что Катя со вчерашняго дня не встаетъ съ постели и ничего не говоритъ, а только смотритъ въ потолокъ, и что тетка ея еще утромъ ушла на рынокъ и къ вечеру должна прійти, такъ-какъ они, жильцы, топили баню.

У Удинцовыхъ было свѣтло отъ выбѣленной комнаты и вымытыхъ половъ. Въ кухнѣ даже стѣны, двери и окна были вымыты и печь побѣлена; тутъ же на столѣ красовался гусь и поросенокъ, а въ большой лохани полоскались двѣ большихъ стерляди; Ольга Герасимовна кряхтя мыла полъ въ своей комнатѣ.

— А я думала, что ты, мать моя, ужъ померла! Ну, виданное ли это дѣло — не приходить четверы сутки. Нехорошо, нехорошо!

Дарья Андреевна разсказала причину и сказала, что она и въ Рождество едва ли будетъ дома.

— Я это предвидѣла. Оно хотя и грѣхъ, но Богъ труды любитъ… Потерпишь эдакъ съ годокъ да наживешь деньги, сама, можетъ, хозяйкой сдѣлаешься. Да вѣдь и то надо сказать, не всегда у твоей мадамы такъ много шитья, а у Бога праздниковъ много.

Дарья Андреевна помогла ей вымыть полъ, вымыла у себя, обтерла дверь, хотѣла обтереть стекла въ окнѣ, но они попрежнему были затянуты куржакомъ. Послѣ бани она такъ чувствовала себя истомленной, что легла на кровать и заснула; но ее разбудила Ольга Герасимовна, стоявшая около нея со свѣчкой. Дарья Андреевна испугалась.

— Который часъ? — спросила она.

— Должно быть девятый, потому у архіерея въ крестовой давно ужъ отзвонили. Не хочешь ли кофею?

— Нѣтъ. Надо идти скорѣе. — И она встала. — А какъ я заснула отлично… Право, такъ бы и спала, такъ бы и спала…

— Что же дѣлать! Твоя охота работать изъ-за хлѣба на чужихъ людей. А пальто я тебѣ не дамъ; завтра пойду въ церковь. Не въ пору ли тебѣ будетъ мужнина шуба? Теперь ночь.

— Нѣтъ, благодарю. Сегодня не холодно.

— Да, не холодно, когда ты спала; а вонъ я вышла во дворъ, — такъ и щиплетъ: рождественскіе морозы злые.

Шуба оказалась велика. Поэтому Ольга Герасимовна дала ей надѣть лѣтнее на ватѣ пальто.

Ночь была лунная, свѣтлая. Вѣтру не было, но морозъ крѣпчалъ; снѣгъ подъ ногами хрустѣлъ, полозья дровней, на которыхъ везли дрова съ Волги, отъ снѣгу скрипѣли; Дарья Андреевна шла скоро, но отъ холоду у нея захватывало духъ. Подъ горой уже всѣ спятъ, только въ единственномъ въ этой мѣстности кабакѣ слышатся пѣсни. Идетъ Дарья Андреевна, кажется, скоро, а подъема на гору не видитъ; щеки саднитъ, носъ щиплетъ, пальцы у ногъ точно одеревенѣли… «Ну, и жизнь»… ворчала Дарья Андреевна. «Пойду я лучше домой да спать лягу! Что я въ самомъ дѣлѣ за батрачка?» Она остановилась. Ей вдругъ представилось, что она безъ мѣста, денегъ у нея нѣтъ, ѣсть нечего, ея никуда не принимаютъ… «Нѣтъ, пойду на работу. Теперь у Ольги Герасимовны на сбереженіи лежитъ моихъ три рубля, да съ собой есть пятьдесятъ коп., да я еще получу». И она бодро поднялась на гору и храбро боролась съ холодомъ, допекавшимъ ея ноги, которыя она всячески старалась согрѣть, не жалѣя сапогъ.

Когда она пришла въ магазинъ, тамъ дѣвицы были въ сборѣ. Монотонно, страшно скучно тянулось время. Всѣ молчали; только и слышалось шуршаніе шелковой матеріи, тиканье часовъ, хрипъ изъ хозяйской комнаты и позѣвота швей, которымъ страшно хотѣлось спать, и если которая-нибудь изъ нихъ что-нибудь произносила, то охрипшимъ голосомъ. Нѣсколько разъ онѣ клали свою работу на столъ, вставали, выпрямляли свои члены и опять садились, но пальцы дѣйствовали вяло. Маша и Глаша не могли одолѣть сна: онѣ какъ сидѣли, такъ и заснули съ работою на колѣняхъ. Изрѣдка онѣ вздрагивали, часто губы ихъ передергивало; часто онѣ открывали глаза, принимались за работу, по засыпали снова. Наконецъ, обѣ онѣ положили головы на столъ. Дарья Андреевна и Софья Васильевна бодрствовали.

— Вы получили деньги? — спросила Софья Васильева Дарью Андреевну.

— Да. А вы?

— Мнѣ обѣщали отдать завтра… Представьте, какую она мнѣ сцену сдѣлала сегодня: вы, говоритъ, бунтуете швей. Я думаю, что Машка передала ей нашъ разговоръ.

— Я тоже думаю; но надо ее простить: она дѣвушка бѣдная.

— Если мы эдакъ будемъ прощать, то отъ нея житья не будетъ.

— Мы ее какъ-нибудь убѣдимъ, что сплетничать нехорошо. Она еще мала, ее надо поддержать, потому что на Катю ей, пожалуй, нечего разсчитывать: она, говорятъ, больно плоха.

— Неужели?

Дарья Андреевна передала слова дѣвочки.

— Бѣдная дѣвушка!.. — проговорила Софья Васильевна и замолчала.

— А какъ спать хочется! — проговорила она наконецъ.

— Да.

— Вздремнемте, какъ онѣ, — и она указала на дѣвочекъ.

— Нѣтъ, ужъ лучше не дремать; какъ заснешь на пять минутъ — цѣлый день завтра зѣвать будешь,

Софья Васильевна стала слегка клевать носомъ, потомъ у нея изъ рукъ стала выпадать работа, наконецъ, голова ея склонилась, и она заснула.

Дарья Андреевна закурила папироску и нѣсколько разъ прошлась по комнатѣ.

Зазвонили къ заутрени. Софья Васильевна очнулась.

— Неужели я спала?

— Да, и съ часъ спали. Было три часа тогда, а теперь четыре.

— А вы не спали?

— Съ полчасика и я вздремнула, — соврала Дарья Андреевна.

Глашу и Машу едва-едва разбудили.

Эмилія Карловна вышла изъ своей комнаты въ ночномъ одѣяніи, накинувши на плечи одѣяло.

— Много еще шить?

— Нѣтъ, немного, — отвѣтила Софья Васильевна.

— Уй, сколько сгорѣло. Эдакъ до утра недостанетъ! — проговорила она, смотря на огарки сальныхъ свѣчъ, догоравшихъ въ подсвѣчникахъ.

— Еще бы — мы и глазъ не смыкали.

— Ну, вы подите заспите часикъ, я васъ разбужу, — сжалилась надъ швеями хозяйка.

Швеи этому очень обрадовались.

Эмилія Карловна разбудила швей, какъ только начало свѣтать. На одномъ изъ столовъ въ швейной уже стоялъ кофейникъ Дарьи Андреевны, чашки, сахарница, большой молочникъ и по булкѣ на каждую швею. Умывшись въ кухнѣ, швеи поздравили хозяйку съ праздникомъ. Хозяйка улыбалась.

— Въ нашемъ ремеслѣ праздники знаешь только по звону. А дѣлать нечего. Кушайте поскорѣе кофей да кончайте посредницѣ Емельяновой платье. Она ужъ посылала за нимъ свою горничную. Обѣдать сегодня вы будете тоже у меня. Вечеромъ, можетъ-быть, я васъ отпущу.

Стали опять шить дѣвицы; зазвонили къ обѣднѣ.

— Швеи да портные, я думаю, самые несчастные люди въ свѣтѣ, --начала Софья Васильевна. — Чиновникъ, плотникъ, каменщикъ теперь ни за что не станутъ работать, — всѣ они теперь идутъ въ церковь.

— Я думаю, что ужъ такова наша доля, Софья Васильевна. Вы возьмите какую угодно женщину — все одно. Напримѣръ, я знаю, у Платоновыхъ есть гувернантка, такъ ей еще хуже нашего достается: дѣтей двое, они еще маленькія, капризныя, избалованныя. Много нужно терпѣнія и умѣнія, чтобы справиться съ ними, угодить имъ и родителямъ, которые, кромѣ внѣшней опрятности, требуютъ еще, чтобы дѣти держали себя хорошо, не баловали.

— Зато она не знаетъ нужды.

— Да Богъ съ нею! тутъ измучишься совсѣмъ, потому-что каждый день нужно придумывать средства, чтобы отучить дѣтей отъ дурного, и при этомъ дѣйствовать такъ, чтобы и дѣти ее любили, и родители видѣли въ ней хорошую воспитательницу и оказывали уваженіе. Одинъ родительскій надзоръ надъ гувернанткой, которую считаютъ наемницей, наводитъ на многія мысли, такъ-что особенно завидовать жизни гувернантки и нечего. Возьмемъ теперь кухарку. Она хотя и не сидитъ, какъ мы, на одномъ мѣстѣ, и работы у нея, кажется, не очень-то много, но какъ говорится: дѣла не дѣлай, а отъ дѣла не бѣгай, такъ и она цѣлыя сутки должна торчать на глазахъ хозяевъ. Мы, сравнительно съ кухарками, еще барыни, потому что можемъ уходить домой, спать дома ночь. А она и этого сдѣлать не можетъ. И сколько она въ день непріятностей получитъ отъ хозяйки!

— Дура она, что не уйдетъ.

— Куда же она пойдетъ, если вездѣ хозяева одинаковы? Вѣдь ужъ ей никто больше трехъ рублей не дастъ жалованья; стало быть, наша жизнь еще лучше жизни кухарки. Да мало ли есть женщинъ, которыя живутъ хуже нашего?

— Все зависитъ отъ счастья: нынче и нашъ братъ, швея, не скоро найдетъ мѣсто, а къ другому мы неспособны. Вотъ теперь, въ это время, и къ Пасхѣ работы во всѣхъ магазинахъ бываетъ много: даже въ дрянныхъ магазинахъ, въ которыхъ круглый годъ нѣтъ дѣла, и тамъ есть работа на купчихъ и мѣщанокъ. А посмотрите, что будетъ послѣ праздниковъ! Дай Богъ, чтобы привелось сшить хотя одно платье въ недѣлю.

Изъ хозяйской комнаты вышелъ сынъ Эмиліи Карловны, высокій, худощавый, съ изъѣденнымъ оспой блѣдно-дряблымъ лицомъ мо до до и человѣкъ въ тепломъ пальто, крытомъ драпомъ съ воротникомъ подкрашеннаго бобра и въ высокой круглой шляпѣ. На рукахъ его были надѣты бѣлыя перчатки. Онъ курилъ папироску. По обыкновенію, онъ снялъ шляпу, раскланялся и потомъ поздоровался за руки съ Софьей Васильевной и Дарьей Андреевной.

— Куда это вы собрались? — спросила его Дарья Андреевна.

— Въ церковь.

— Ну, попа на порогѣ застанете: ужъ къ достойнѣ звонили.

— Я къ архіерею. «Тебе Бога хвалимъ» хочется послушать — великолѣпно поютъ. Знаете, пѣвчіе съ обоихъ клиросовъ выходятъ на средину, да какъ начнутъ… Никогда вы не слыхали такого пѣнія?

— Гдѣ же намъ. А вы дайте-ка папиросъ, — говорила Дарья Андреевна.

— Съ полнымъ удовольствіемъ, — и онъ далъ швеямъ по папироскѣ.

— Мать говоритъ, что вы цѣлую ночь не спали? — спросилъ онъ, обращаясь къ Дарьѣ Андреевнѣ.

— Что жъ, тутъ нѣтъ ничего удивительнаго! вѣдь мужчины тоже просиживаютъ цѣлыя ночи за картами.

— Это вы на мой счетъ намекаете. Мерси… Ну, положимъ такъ, что я цѣлую ночь проиграю, такъ вѣдь тамъ интересъ.

— И здѣсь тоже интересъ, а тамъ можно и проиграть.

— Ну, я не изъ такихъ; я когда выигрываю, тогда играть готовъ сколько угодно; но если вижу, что мнѣ не везетъ съ самаго начала, я бросаю игру и ухожу домой.

— Какъ это честно съ вашей стороны! — замѣтила Софья Васильевна, не смотря на него.

Славинъ слегка толкнулъ ногой Дарью Андреевну, какъ это онъ и дѣлалъ уже не разъ; Дарья Андреевна покраснѣла, но скоро оправилась.

— Что жъ, по-вашему проигрывать, что ли? — обратился онъ насмѣшливо къ Софьѣ Васильевнѣ.

— А выигрывать любите?

— На то и игра, чтобы выигрывать.

— Ну, это не резонъ, — начала Дарья Андресвпа. — Если вы собственно играете не для развлеченія, а для выигрыша, то должны и проигрывать для того, чтобы другіе не сочли васъ за…

— За кого?

— Ну, вотъ еще! Ступайте въ церковь слушать «Тебе Бога хвалимъ».

— Нѣтъ, я не уйду до тѣхъ поръ, пока вы не скажете, за кого меня будутъ считать.

— Ну, и сидите.

— И буду сидѣть!

— И все-таки не добьетесь отвѣта.

— Почему?

— Вотъ мило, почему: мужчина, чиновникъ, который служитъ въ уголовной палатѣ, и не можетъ самыхъ обыкновенныхъ вещей понять.

— Ну, эдакъ мы съ вами разссоримся.

— Ну, такъ идите и не мѣшайте намъ, а за папироску примите спасибо.

Но Николай Павловичъ не уходилъ. Онъ старался оправиться: поправлялъ свой шарфъ, натягивалъ перчатки, посвистывалъ, что-то хотѣлъ сказать, но не могъ; глаза его дѣлались то суровыми, то печальными.

— Такъ и не скажете? — опять спросилъ онъ Дарью Андреевну, снова толкнувъ ее ногой.

— Ахъ, отстаньте пожалуйста! — чуть не крикнула Дарья Андреевна такъ, что Софья Васильевна посмотрѣла на нее и замѣтила на ея лицѣ краску и выраженіе неудовольствія.

— Нѣтъ, вы скажите.

— Извольте, — вы шаромыжникъ.

— Не понимаю этого слова!

— Ну, вы скряга, то-есть, скупой человѣчишко, и еще лучше — обирало, то-есть, что вы любите только взять.

Николай Павловичъ всталъ.

— Мерси! Это ужъ слишкомъ! — и онъ ушелъ.

Дарья Андреевна захохотала.

— Однако вы съ нимъ ловко заигрываете, — проговорила Софья Васильевна.

— Не я, а онъ заигрываетъ.

— И вамъ нравится?

— Пусть его тѣшится и принимаетъ насмѣшки, сколько ему угодно.

— Но это можетъ чѣмъ-нибудь кончиться.

— Не думаю!.. Вотъ ужъ не воображала я услышать отъ васъ этого!

— Онъ человѣкъ милый.

— Полноте острить. Онъ самый пустой человѣкъ, какихъ я только видала въ чиновномъ сословіи. Впрочемъ, въ дѣлахъ-то, можетъ-быть, онъ и собаку съѣлъ.

— Кто собаку съѣлъ? — спросила хозяйка, пришедшая изъ своей комнаты.

— Мы говорили про одного чиновника, который письма написать не умѣетъ, а въ дѣлахъ собаку съѣлъ, то-есть, такой дѣлецъ, что чудо! — отвѣтила Дарья Андреевна.

Разговоръ о хозяйскомъ сынѣ этимъ и закончился.

Какъ ни торопились швеи, а платье посредницѣ Емельяновой поспѣло ровно ко второму часу. Эмилія Карловна отослала его съ Глашей, но Глаша черезъ часъ вернулась съ нимъ.

— Она меня прогнала: мнѣ, говоритъ, платье нужно было къ обѣднѣ, а теперь мнѣ его не надо, — отрапортовала Глаша хозяйкѣ.

— Скажите пожалуйста! Она бы еще заказала его мнѣ вчера… Послѣ этого никому ничего нельзя дѣлать! Я цѣлыхъ сорокъ цѣлковыхъ наличными деньгами отдала купцу Толкачеву за матерію… Отчего же ты его не оставила у нее? — напала хозяйка на Глашу.

— Какъ же я его оставлю не получивши денегъ!

— Дура ты, и больше ничего!

Черезъ десять минутъ хозяйка, велѣвъ Глашѣ нести картонку съ платьемъ, сама пошла къ заказчицѣ.

— Вотъ и работай! Если эта модница не возьметъ платья, мы и денегъ не получимъ. Значитъ, мы напрасно время только потратили, — говорила Софья Васильевна.

— Хозяйка сама виновата, что не хотѣла взять Матрешу за прежнюю плату: Матреша шьетъ скорѣе Глаши; скорѣе и кончили бы.

— Подите вы со своей Матрешкой: она все бы перепортила.

Въ это время пришелъ Адольфъ Яковлевичъ сильно выпивши, такъ-что его пошатывало.

— А! ни здѣсь! Здѣсь… Кар-рашо-о! Отлично! — проговорилъ онъ, описывая кругъ, и подошелъ къ Дарьѣ Андреевнѣ.

— И-и!… Вы знайтъ мой… Честный человѣкъ! Ей-Богу.

И онъ взялъ Дарью Андреевну за руку.

— Дуракъ я или нѣтъ? А! Какъ вы думайтъ?

— Не знаю, — отвѣтила Дарья Андреевна.

— А развѣ я мошенникъ?

— Кто же объ этомъ говоритъ?

— Нѣтъ, я докажу. Докажу-у!! У!!! — и онъ ударилъ по столу кулакомъ, потомъ подошелъ къ Софьѣ Васильевнѣ.

— Я мошенникъ?

— Полно вамъ представляться, Эмилія Карловна скоро придетъ.

— Что мнѣ Эмиль Карловна!.. Я самъ… Я механикъ. Я еще докажу, каковъ я есть Петерсонъ. Самъ хозяинъ, Борисовъ, безъ меня ничто.

— Кто же васъ обругалъ? — спросила Дарья Андреевна.

— Мужикъ, мастеровой! Кулакъ вотъ сюда показалъ, — нѣмецъ указалъ на глазъ. — А? Каково? Я мошенникъ, хозяинъ мошенникъ, всѣ мошенники. И меня бить?.. Посидишь ты у меня въ части!

— Неужели вы его посадили? — спросила опять Дарья Андреевна.

— Посадилъ.

— Это нехорошо: вѣдь теперь праздникъ.

— Нехорошо? Такъ я мошенникъ? А!.. Всякій гадъ можетъ мнѣ кулакомъ грозить?

— Развѣ вамъ говорятъ это?

— Вы сказаль!

— Полноте! Вы бы лучше ушли, а то мѣшаете.

— Меня гнать! Да я что такое? Кто я?! — И онъ сѣлъ.

— Ну, вотъ сидите лучше смирнѣе, а то еще глясэ испачкаете.

— Меня, благороднаго нѣмца, гнать? Дудки… Я выгоню. — Онъ захохоталъ.

Софья Васильевна сдѣлала Дарьѣ Андреевнѣ знакъ, чтобы она молчала.

— Русскій… русскій… А что такое русскій — дрянь… Кто теперь механикъ — нѣмецъ, кто мастеръ — нѣмецъ, а русскій у нѣмца служитъ. Вотъ мы что. И вдругъ меня ругать… бить? Софья Васильевна?

— Что?

Нѣмецъ захохоталъ.

— Софья Васильевна… А я знаю, все знаю… все!! Вотъ какъ!.. А ея не люблю, ненавижу, — сказалъ онъ, указавъ рукой на Дарью Андреевну.

— Иди-ко лучше спать, --сказала Софья Васильевна.

— Я-то?.. Я еще пойду… пойду пиво пить… А чиновницъ не люблю.

— А сами тоже на чиновницѣ женаты! — замѣтила Софья Васильевна.

— Эмиль Карловна нѣмка природная. А русскихъ не люблю… Я природный нѣмецъ изъ Кенисберъ… Я защищалъ свою страну… Что?! И вдругъ меня бить… Хо-хо-хо…

Пришла Эмилія Карловна съ Глашей. Картонка была пустая. Увидя пьянаго супруга, она покачала головой и по-нѣмецки позвала его въ комнату. Въ комнатѣ начался крупный разговоръ, но продолжался недолго, потому-что пришелъ Николай Павловичъ. Адольфъ Яковлевичъ ушелъ.

— Отдали платье? спросила Эмилію Карловну Софья Васильевна.

— Еще бы. Я пригрозила полиціей — взяла, только деньги не всѣ отдала. Ну, а другое поспѣетъ къ вечеру?

— Поспѣетъ.

— Ужъ я вамъ прибавлю, только пожалуйста поторопитесь — хоть и не особенно плотно шейте. Вотъ вы, Дарья Андреевна, ужъ больно часто иголкой стукаете. Ну, пойдемте кушать.

Въ первый разъ со времени поступленія Дарьи Андреевны въ магазинъ, Эмилія Карловна пригласила ее обѣдать съ собой; со времена ея поступленія, и Софья Васильевна ни разу не обѣдала съ хозяйкой. Глаша и Маша были отосланы обѣдать въ кухню. Однако, несмотря на такое расположеніе къ старшимъ швеямъ, Эмиліи Карловнѣ было какъ-те неловко передъ сыномъ, что она усадила съ собою швей; она старалась держать себя какъ хозяйка или начальница, и хотя потчевала ихъ, просила ѣсть больше, но слѣдила за тѣмъ, не берутъ ли онѣ лишняго куска и не прячутъ ли этотъ кусокъ въ карманъ. Впрочемъ, она была разговорчива, но сынъ ея больше отмалчивался и глядѣлъ недовольно. Дарья Андреевна спросила было его: слышалъ ли онъ архіерейскихъ пѣвчихъ; онъ сказалъ, что въ соборъ не попалъ, а зашелъ къ пріятелю, и замолчалъ. Вообще обѣдъ шелъ невесело, натянуто, и Дарья Андреевна съ нетерпѣніемъ ждала конца его; нѣсколько разъ хотѣлось ей выйти, но приличіе требовало сидѣть. Софья Васильевна, напротивъ, была рада приглашенію и истребляла кушанья въ достаточномъ количествѣ.

Послѣ обѣда швеи усѣлись шить, хозяйка легла спать. Когда она заснула, Николай Павловичъ пришелъ въ швейную въ сюртукѣ, сѣлъ къ столу, за которымъ шили дѣвицы, и предложилъ имъ папиросъ.

— Завтра я отправлюсь въ театръ; взялъ билетъ въ кресло, — проговорилъ онъ, важно разваливаясь на стулѣ.

— Нѣтъ, чтобы намъ подарить по билетику, — сказала Софья Васильевна.

— Если хотите, я достану въ амфитеатръ.

— Достаньте.

— А вамъ, Дарья Андреевна?

— А вы уже развѣ не сердитесь?

— Нѣтъ. Я рѣшилъ бросить играть въ карты. Буду лучше читать, хотя, признаться сказать, чтеніе мнѣ не особенно-то правится. Такъ взять вамъ билетъ?

— Только не завтра, потому-что у насъ есть работа.

— А вы бросьте.

— Нельзя; къ третьему дню нужно.

Николай Павловичъ подсѣлъ ближе къ Дарьѣ Андреевнѣ и сунулъ ей на колѣни бумажку. Дарья Андреевна прочитала и покраснѣла.

Николай Павловичъ вышелъ въ сѣни.

На клочкѣ бумаги было написано слѣдующее: «Я съ вами, милѣйшая Дарья Андреевна, мирюсь, но съ тѣмъ, чтобы вы пошли со мною въ театръ… Притворитесь больными. Отвѣтъ въ сѣняхъ».

Но Дарья Андреевна въ сѣни не вышла. «Пусть его померзнетъ», думала она и улыбалась. Софья Васильевна замѣтила эти улыбки и, ядовито улыбнувшись, ушла въ сѣни; только-что она вышла, вошелъ Николай Павловичъ и позвалъ Дарью Андреевну въ магазинъ.

— Говорите здѣсь, — проговорилъ онъ съ волненіемъ. Не принимаете миру?

— Глупости.

Въ швейную вошла Софья Васильевна. Николай Павловичъ въ ту же минуту ушелъ домой и заперъ дверь. Послѣ этого до самаго вечера Софья Васильевна ни слова не сказала съ Дарьей Андреевной.

Время до вечера тянулось ужасно скучно. Заговаривали только Глаша и Маша, которыя шить не особенно спѣшили; Дарья же Андреевна и Софья Васильевна, казалось, совсѣмъ погрузились въ свои занятія и думы и не обращали вниманія на младшихъ швей, которыя частенько заигрывали другъ съ дружкой. Въ самомъ же дѣлѣ Дарьѣ Андреевнѣ не нравилась навязчивость хозяйскаго сына, непріятно казалось работать въ праздникъ; Софья Васильевна ревновала. Хотя эта ревность и была слабая, потому-что Николай Павловичъ уже давно мало оказывалъ ей уваженія, но ей было горько, что онъ явно любезничаетъ съ молодой дѣвушкой, доходитъ до того, что при ея, Софьи Васильевны, глазахъ вызываетъ ее даже въ сѣни. «Еслибы я не любила его, и тогда непріятно, когда тебѣ предпочитаютъ другую». Мысли ея были грустныя. Ей думалось о своей квартирѣ, гдѣ ждетъ ее чиновникъ; ей казалась противною работа, хотѣлось уйти отъ Эмиліи Карловны, не докончивъ работы, но жаль было поступиться деньгами: Эмилія Карловна была должна ей около десяти рублей.

Въ комнату вошла кухарка Настасья.

— Софья Васильевна, васъ какой-то писарь съ кокардой спрашиваетъ.

Щеки Софьи Васильевны покраснѣли, и она неловко вышла изъ комнаты.

— Это ея любовникъ! — сказала Глаша. — А славно кухарка-то ее огрѣла.

«Зачѣмъ она сюда его не призоветъ? Ужъ если она живетъ съ нимъ, и про это знаютъ дѣвицы, стыдиться бы, кажется, нечего», думала Дарья Андреевна.

Пришла Софья Васильевна, свернула лоскутки и шитье, увязала все это въ платокъ, надѣла пальто.

— Скажите, что я не совсѣмъ здорова и платье докончу сегодня дома, — проговорила она, обращаясь къ швеямъ, смотря больше въ полъ.

Но въ это время вышла изъ своей комнаты хозяйка и удивилась, увидавъ Софью Васильевну одѣтою и съ узломъ.

— Позвольте мнѣ дошить платье дома, завтра утромъ я принесу.

— Ну, нѣтъ. Этого я не позволю… Ни подъ какимъ видомъ не позволю.

— Почему?

— На это я много имѣю причинъ; во-первыхъ, вы не хозяйка и находитесь у меня въ работницахъ. Какое право вы имѣете уходить изъ магазина безъ спросу и забирать съ собой работу? Не перебивайте… Я имѣю основанія не давать на-домъ работу, потому что могутъ украсть, можетъ случиться пожаръ.

— Какія глупости!

— Нѣтъ, не глупости. А можетъ даже случиться и лучше — вдругъ вы не придете.

— Вы меня обижаете! — закричала Софья Васильевна.

— Какъ вамъ угодно, а платье прошу оставить… Вотъ еще выдумали! — и Эмилія Карловна выхватила узелъ.

— Позвольте разсчетъ. Я послѣ этого не могу у васъ работать.

— Придите завтра.

— Я сейчасъ требую, сію минуту… Иначе я позову полицію, — кричала Софья Васильевна внѣ себя.

Вошелъ изъ сѣней мужчина въ сѣрой шинели съ кошачьимъ воротникомъ и въ фуражкѣ съ кокардой. Ему на видъ было лѣтъ сорокъ-пять, но коротенькіе черные волосы уже начинали сѣдѣть. Лицо его было продолговатое, на щекахъ замѣтенъ синеватый отливъ отъ бритья. Въ фигурѣ этой было много смѣшного: онъ вошелъ какъ-то сгорбившись, бокомъ; нижняя губа значительно оттопырилась и открыла рядъ почернѣлыхъ отъ табаку зубовъ; большіе глаза часто моргали, широкій носъ былъ красенъ.

— Вы… Вы что это?.. — проговорилъ чиновникъ октавой, шлепая губами.

— Вы кто такой? Что вамъ угодно? — напустилась на чиновника хозяйка.

— Какое вы имѣете право задерживать деньги, не пускать Софью Васильевну домой?

— А какое, позвольте васъ спросить, вы имѣете право вмѣшиваться въ мои дѣла?

— Я?.. По какому… по… — замѣшался чиновникъ.

— Идите вонъ!

— Я вонъ?! Пожалуйте въ полицію.

— Сколько я вамъ должна, г-жа Казанцева?

— Десять рублей.

— Хорошо. Я сосчитаю. Подождите.

Она ушла.

— Вы-то зачѣмъ сюда пришли? — напустилась Софья Васильевна на чиновника.

— Я думалъ, драка…

— Оселъ, — прошептала Софья Васильевна и сѣла. Пришла хозяйка.

— Вотъ вамъ пять рублей, остальные получите завтра.

— Отдайте всѣ!!

— Не могу: нѣтъ денегъ.

— Дайте что-нибудь подъ залогъ, — проговорилъ чиновникъ.

— Неужели вы не можете подождать до завтра?

— Хорошо, я приду завтра. Но если вы мнѣ депегъ не дадите — знайте меня. Я вамъ отомщу за всѣ ваши благодѣянія, — проговорила запальчиво Софья Васильевна, и ни съ кѣмъ не простившись вышла. Чиновникъ вышелъ тоже за ней, что-то бурча про себя.

— Скажите! Вотъ наглость-то!.. Приглашать любовника къ благороднымъ людямъ заводить скандалъ… О, это ужасно! Я этого не прощу. Я подамъ на нее и на ея любовника прошеніе и попрошу васъ быть свидѣтелями, — говорила Эмилія Карловна, ходя скорыми шагами по комнатѣ и ломая руки.

Это былъ первый скандалъ въ квартирѣ Петерсонъ. Часовъ въ двѣнадцать ночи пришелъ Адольфъ Яковлевичъ пьяный, сталъ примазываться къ дѣвицамъ, обнялъ Дарью Андреевну, сталъ ее цѣловать. Насилу Эмилія Карловна оттащила его отъ Дарьи Андреевны и увела въ комнату. Черезъ полчаса въ хозяйской комнатѣ начался крикъ и баталія: слышались пощечины, звенѣла посуда, летѣли стулья; кричали по-нѣмецки мужъ и жена; слышался голосъ Николая Павловича, голосъ кухарки, хозяйскаго кучера.

Дѣвицы пришли въ трепетъ.

Черезъ часъ все успокоилось.

— Насилу связали молодца, — сказала кухарка, проходя черезъ комнату. — Онъ пьяный ужасно буянитъ: такихъ фонарей наставилъ Эмиліи Карловнѣ, что ей двѣ недѣли нельзя будетъ въ люди показаться; столъ, пять стульевъ изломалъ и посуды сколько перебилъ… Варваръ, да и только.

Всю ночь Дарья Андреевна шила; къ утру она такъ ослабѣла, что рѣшила проситься у Эмиліи Карловны домой. Но Эмилія Карловна упросила ея остаться до тѣхъ поръ, пока она не окончитъ заказанныхъ къ третьему дню праздниковъ платьевъ.

— Когда кончите, я васъ отпущу на трое сутокъ. Только наканунѣ Новаго года я васъ прошу зайти, потому-что можетъ быть кто-нибудь и закажетъ на Новый годъ, — говорила хозяйка.

— Но мнѣ съ Глашей трудно.

— Послѣ Новаго года я поищу дѣвицъ, да вотъ, можетъ быть, и Катя выздоровѣетъ. А Софью Васильевну я уже не приму. Она хотя и хорошая швея и закройщица, но видитъ Богъ, сколько я перенесла отъ нея. Я думаю васъ выучить кроить платья. Это не очень трудное дѣло.

Дарья Андреевна обрадовалась этому, потому-что, сдѣлавшись главной мастерицей-закройщицей, она, кромѣ поштучной платы могла получать еще и жалованье помѣсячно, а съ этимъ и жизнь ея могла измѣниться къ лучшему. Въ это время ее душилъ кашель, насморкъ не давалъ покою.

Въ обѣдню пришла въ магазинъ тетка Кати. Маша ей обрадовалась и подошла съ вопросомъ о здоровьи Кати.

— Охъ, мое горе! Катя долго жить приказала… — И тетка заплакала.

Изъ рукъ Дарьи Андреевны и Глаши выпала работа отъ этой вѣсти. Пришла Эмилія Карловна и тоже удивилась, услыхавъ о смерти Кати.

— Уходили вы ее, мою голубушку, замучили! — говорила со слезами тетка Кати.

— Вольно же вамъ было отбирать отъ нея деньги, — сказала Эмилія Карловна.

— Много вы давали денегъ?.. Нищій больше получитъ, чѣмъ вы платили. Богъ вамъ судья!

Стали разспрашивать тетку о болѣзни Кати, а днѣ смерти и похоронъ. По разсказамъ тетки, Катя хворала черной немочью, во время болѣзни сперва бредила, потомъ перестала говорить и померла вчера вечеромъ, и ей, теткѣ, и схоронить ее нечѣмъ; вотъ она и пришла за помощью къ Эмиліи Карловнѣ, которой приписываетъ смерть Кати.

— Эмилія Карловна, выдайте мнѣ изъ моихъ денегъ рубль, — сказала Дарья Андреевна хозяйкѣ.

— Зачѣмъ? я лучше сама дамъ своихъ.

— Нѣтъ, я хочу тоже пожертвовать.

— А отъ меня полтинникъ, — сказала Глаша.

— Ну, какъ хотите. Только я вамъ не довѣряю: вы, пожалуй, и эти деньги припрячете, — сказала она Катиной теткѣ.

Катина тетка обидѣлась. Петерсонъ высказала ей жалобы покойной Кати на нее и увѣряла ее, что она, Василькова, и теперь уже выпивши; Василькова начала упрекать Петерсонъ въ томъ, что она надувала Катю и т. п.; дѣло дошло чуть не до ссоры, и Эмилія Карловна уже не хотѣла ничего давать Васильковой, но Дарья Андреевна вступилась.

— Эмилія Карловна, какое намъ дѣло до того, на что онѣ употребятъ деньги? Пусть это останется на ихъ совѣсти, а мы все-таки должны помочь ей, потому-что Катя намъ была не чужая.

Эмилія Карловна дала Васильковой четыре рубля съ полтиной.

Еще ночь просидѣла Дарья Андреевна и на этотъ разъ уже не давала спать Глашѣ, потому-что ей хотѣлось проводить на кладбище Катю; Глашѣ тоже хотѣлось, и поэтому она готова была бороться съ одолѣвающимъ ее сномъ, чтобы только вырваться изъ магазина.

На третій день платья были окончены. Эмилія Карловна послала ихъ съ Дарьей Андреевной. Первый визитъ Дарьи Андреевны въ богатый домъ съ платьями и за получкой денегъ былъ удачный: платья понравились, ей выдали деньги, подарили полтинникъ за ходьбу и назвали модисткой. Въ прихожей этой барыни было зеркало, и какъ только Дарья Андреевна взглянула въ него, то не узнала себя: лицо ея было блѣдно-истомленное, щеки впали, глаза вялые, какіе-то заспанные, волоса выползали изъ сѣтки и торчали, точно она встала сейчасъ. Впрочемъ, она и сама чувствовала слабость во всемъ тѣлѣ, боль въ головѣ. Ее потягивало, она зѣвала. Но ее безпокоило то, что у нея начинало болѣть горло, чего прежде никогда не бывало, и мучить кашель.

Отъ Эмиліи Карловны Дарья Андреевна отправилась съ Глашей на извозчикѣ на кладбище. Она ѣхала на извозчикѣ въ первый разъ на свои деньги; у ней теперь было въ портмоне четыре рубля съ полтиной. Пріѣхали онѣ уже тогда, когда изъ церкви вынесли гробъ съ отпѣтой Катей Васильковой. Пока она провожала гробъ до могилы, которая была очень далеко отъ церкви, и возвращалась къ кладбищенскимъ воротамъ, извозчикъ уже уѣхалъ. Пришлось идти пѣшкомъ, а до ея квартиры дойти было не меньше пяти верстъ. Дулъ рѣзкій вѣтеръ какъ разъ въ лицо, онъ сквозилъ сквозь дыры ватнаго пальто и пробиралъ ее до костей; а три безсонныя ночи до того обезсилили ее, что она не могла идти скоро. Она чувствовала то жаръ, то холодъ, вся дрожала, въ глазахъ мутилось. Василькова пригласила ее и Глашу къ себѣ помянуть Катю, но онѣ отказались. Кое-какъ Дарья Андреевна дошла до многолюдной улицы; взяла извозчика, который привезъ ее къ квартирѣ уже больную. Дарья Андреевна захворала. Вскорѣ какъ она легла на свою постель, съ ней начался бредъ.

XXVI.

Какъ только Эмилія Карловна осталась въ своемъ магазинѣ одна, она заперла изнутри двери, выходящія какъ въ сѣни, такъ и въ кухню, и начала ревизію своего имущества. Не считая посуды, которой еще на долго бы хватило ея супругу бить, у нея было много разныхъ платьевъ и бѣлья, принадлежащаго собственно ей, но какъ платья, такъ и бѣлье оказались приходящими уже въ ветхость: въ одномъ мѣстѣ прорѣха, въ другомъ точно какое-нибудь государство на географической картѣ обозначалось на цѣлый аршинъ въ діаметрѣ сѣрымъ пятномъ, составляющимъ тонкій слой, который стоитъ только тряхнуть и изъ него въ ту же минуту образуется пустое пространство; третьи вещи полиняли, четвертыя вышли изъ моды, пятыя сдѣлались узки, какъ-то чулки, рукавчики, воротнички. И хоть бы одна вещь была новая. Все или надо починить, или перешить, и все-таки будетъ старо, а новаго ничего нѣтъ. Окруженная этимъ тряпьемъ, какъ торговка на толкучкѣ, Эмилія Карловна задумалась. Все это вещи старинныя, много ихъ, а толку мало, хотя бросать жаль. «Когда-то я лучше жила!» — думала она, глядя на это старье, и ей обидно сдѣлалось, что чѣмъ дальше она живетъ, тѣмъ меньше у нея прибываетъ новаго, а даже убываетъ старое. Вонъ даже въ шкафу остается одно свободное мѣсто, гдѣ висѣлъ ея дорогой салопъ. Ея воображенію представилась ея кухарка, нарядившаяся въ первый день праздника послѣ обѣда въ новое платье, которое хотя и было ситцевое, но шуршало; представилась ей одна содержательница моднаго магазина, къ которой она заходила мимоходомъ пить кофе — и у той новое шерстяное коричневое платье; припомнила она прежніе годы, когда къ Рождеству у нея непремѣнно была какая-нибудь обнова. Обидно сдѣлалось Эмиліи Карловнѣ; обидно, что она имѣетъ свой швейный магазинъ, въ которомъ шьютъ дѣвицы, а себѣ она не можетъ завести платья. Вѣдь дѣвицы ничего бы не взяли съ нея. «Въ прошломъ году я тоже хотѣла завести платье — некогда было; въ третьемъ тоже. Къ Пасхѣ хотѣла — денегъ не было», думала Эмилія Карловна. «И никогда не заведешь новаго платья, потому что некогда, надо работать на сторону, поспѣть вовремя. Да и куда мнѣ старухѣ наряжаться? Прежде — дѣло другое», рѣшила она и сложила хламъ. Но это не такъ ее безпокоило, какъ безденежье. Взяла она книгу — долговъ оказалось немного: ей должны не больше ста рублей; а она должна купцамъ больше четырехсотъ. «И когда это я такъ успѣла задолжать?». Оказалось, что долгъ накапливался постепенно со второго года открытія ею магазина. Сперва къ слѣдующему году она была должна только пять рублей, а къ четвертому году уже пятьдесятъ и т. д. «Для чего, спрашивается, я содержу магазинъ? Я должна наживать деньги, а выходитъ, что я кругомъ въ долгу, живу въ кредитъ. Ужъ какъ, кажется, я ни стараюсь угодить моимъ заказчицамъ, какъ ни экономничаю, изъ кожи лѣзу, а долги растутъ!». И ей припомнилась прежняя жизнь. Прежде, хотя она и работала на хозяекъ такихъ же, какъ и она, но тогда только была озабочена, когда хозяйки почему-нибудь задерживали слѣдуемыя ей въ уплату деньги; ее безпокоило только то, что, живя неразсчетливо, она никогда не могла заплатить въ срокъ деньги за комнату; случалось ей уходить въ магазинъ и не пивши кофе; зато у нея не было долговъ. «Да, тогда лучше было жить». Но отчего же теперь хуже, если она имѣетъ свой магазинъ, сама хозяйка? Живетъ она экономно, мужъ у нея денегъ не проситъ, и еще даетъ по двадцати и двадцати-пяти рублей въ мѣсяцъ, сынъ тоже даетъ по восьми рублей. Кажется, жить можно бы отлично? — "Да. Хорошо было бы, если бы у меня съ самаго начала было много денегъ; ну, хоть тысяча рублей. Тогда я бы сразу, если бы не повела дѣло на широкую ногу, то по крайней мѣрѣ хорошо бы устроилась. Тогда мнѣ не пришлось бы забирать въ долгъ у купцовъ; я бы могла и заказчицамъ не отдавать вещи безъ денегъ. А какъ я начала-то дѣло? Такъ же какъ и, многія изъ нашего брата. Хотя и говорятъ, что нѣмцы начинаютъ съ небольшими деньгами и потомъ дѣлаются богачами, только эдакое счастіе выпадаетъ на долю мужчинъ, а не женщинъ. Открой я магазинъ въ Петербургѣ, вышло бы, можетъ-быть, и другое дѣло: тамъ нѣмокъ много, я бы нашла себѣ швей изъ нѣмокъ, онѣ бы меня поддержали, а здѣсь и нѣмцевъ-то мало. Хотя во время открытія ею магазина и существовалъ модный магазинъ, въ которомъ хозяйка была нѣмка, но эта нѣмка еще хуже вооружилась противъ нея за то, что она завела еще лишній магазинъ въ городѣ. И эта нѣмка живетъ теперь хорошо: у нея богатый магазинъ, у нея работаетъ восемь дѣвицъ, изъ которыхъ пятеро живутъ у нея, т.-е., взяты ею въ обученіе даромъ отъ родителей и родственниковъ. Тутъ-то Эмилія Карловна догадалась, что она сдѣлала большую оплошность. «Мнѣ бы надо было съ самаго начала взятъ къ себѣ на воспитаніе дѣвицъ двухъ-трехъ: хлѣба онѣ съѣли бы немного, износили бы тоже — тряпья-то у меня надолго бы хватило имъ, — денегъ платить имъ не нужно, а работа шла бы хорошо. Да, ошиблась я, не разсчитала. Сколько я переплатила денегъ своимъ швеямъ! сколько онѣ у меня перепортили, а Казанцева даже перехватывала работу на-домъ! Вотъ отчего я постоянно въ долгу и изъ этого долгу никогда не выпутаюсь, если такимъ же порядкомъ буду имѣть работницъ. Надо принять мѣры, пока еще долги не дошли до тысячной цифры, когда, пожалуй, и магазинъ отъ меня отберутъ и по судамъ будутъ таскать, да засадятъ куда-нибудь».

Время теперь самое удобное. Казанцева отъ работы отказалась, да и Эмилія Карловна рѣшила не принимать ея ни подъ какимъ предлогомъ; Катя умерла, Глашѣ можно отказать. Машу можно бы законтрактовать, но она лѣнива, груба и будетъ мучить новыхъ дѣвицъ, — можно ее и прогнать. Дарью Андреевну можно оставить; такъ-какъ она кроить не умѣетъ, то этимъ будетъ заниматься она, Эмилія Карловна; она будетъ учить Яковлеву этому, и пока Яковлева не научится, она будетъ платить ей поштучно, убавивъ на десять и больше копеекъ плату противъ прежняго на томъ основаніи, что теперь у нея заводятся новые порядки. Все это отлично, но вотъ бѣда: магазинъ ей нужно устроить по другому; ужъ если держать ученицъ на всемъ на готовомъ, надо имъ дать и помѣщеніе, какого въ квартирѣ нѣтъ. Устроить бы имъ мѣсто для ночлега въ кухнѣ, — такъ кухня мала. Надо перемѣнить квартиру. А этого сдѣлать Эмиліи Карловнѣ не хотѣлось: она такъ облюбила эту квартиру, въ которой прожила столько лѣтъ, что ей жалко было и тяжело разстаться съ ней; кромѣ того, квартира была сравнительно съ другими дешева; на этой квартирѣ у нея было и есть много заказчицъ, а перейди она на другую квартиру — пожалуй, заказчицъ и поубавится. Но и это ничего. Главное, найдетъ ли она такъ скоро дѣвицъ, а если найдетъ, то придется долго ихъ обучать. «Кабы это прежде было!» — вздохнула Эмилія Карловна и махнула рукой.

«Ужъ не закрыть ли совсѣмъ магазинъ? Вѣдь я замужемъ: пусть попробуютъ посадить въ тюрьму. Мужъ не пуститъ. Ну, а если дѣло будетъ плохо, я уговорю мужа уѣхать въ другой городъ или въ Петербургъ».

Однако это отчаяніе длилось недолго: ей жалко было разстаться съ магазиномъ, бросить это занятіе; ей непремѣнно хотѣлось имѣть свой магазинъ и хозяйничать въ немъ. Она привыкла хлопотать, чтобы у нея были заказчицы, она привыкла командовать. Она была женщина самолюбивая и никакъ не хотѣла довести себя до униженія: закрой она магазинъ — она будетъ ничто; никто ей не будетъ изъявлять уваженія, надъ нею будутъ смѣяться, всѣ ее забудутъ. «Хоть мнѣ и больно теперь, что я кругомъ въ долгу, зато, имѣя заказчицъ, я могу современемъ и выпутаться изъ долговъ. Не все же такъ будетъ». Правда, она это говорила уже не первый разъ, но бросить магазинъ значитъ уже не надѣяться на себя, обречь себя на бездѣйствіе, на вѣчную скуку. «Если бы у меня были маленькія дѣти, тогда бы я, пожалуй, и бросила магазинъ и стала бы заниматься дѣтьми. А теперь что я стану дѣлать? Я старѣю, мужъ тоже, да онъ и надоѣлъ». И она рѣшила ни за что не закрывать магазина. Намѣреніе устроить его по другому, а именно держать дѣвушекъ подъ видомъ обученія, крѣпко засѣло въ ея голову и она высказала это своему мужу.

— Это хорошо! Тогда ты не будешь платить имъ за работу. Я знаю, какъ наживаются хозяева такимъ манеромъ: самъ находился въ обученіи. Только гдѣ мы помѣстимъ ихъ?

— Надо нанять другую квартиру.

— Я давно объ этомъ думалъ, потому-что мнѣ далеко ходить на заводъ. А дѣвушекъ мы найдемъ: у нашихъ мастеровыхъ много есть дѣвочекъ. Они не знаютъ, куда и дѣваться съ ними. Недавно одинъ портной купилъ у нашего мастерового двухъ мальчишекъ за пять рублей.

— Ты найди такихъ, чтобы даромъ отдали.

— Ну, нынче народъ тертый, даромъ не отдастъ. Какъ деньги отдашь — дѣло будетъ вѣрнѣе. Стоитъ только напоить, всучить деньги и контрактъ заставить подписать, только копіи давать не нужно. А кто же у тебя будетъ закройщицей?

— Я думаю Яковлеву выучить.

— Уй! уй! Это негодная дѣвица: злая, насмѣшница, чиновница.

— Вотъ это-то мнѣ и нравится: по крайней мѣрѣ, ваша братья меньше къ ней прилипаетъ.

— Собака! Я терпѣть ея не могу, потому она меня мошенникомъ обозвала. Развратная.

— Ну, это едва ли правда.

— Правда! Я хоть и рѣдко бываю дома, а кое-что знаю: ты посмотрѣла бы лучше за своимъ сыномъ.

— Нечего мнѣ смотрѣть, и прошу не упрекать меня сыномъ, котораго вы не очень-то долюбливаете.

— И не люблю, потому онъ картежникъ и съ худымъ поведеніемъ.

Послѣ этого разговора съ мужемъ, Эмилія Карловна задумалась. Адольфъ Яковлевичъ не любилъ ея сына. Еще когда Николай Павловичъ былъ гимназистомъ, у Адольфа Яковлевича чувствовалась къ нему антипатія, не потому, чтобы онъ не любилъ совсѣмъ русскихъ, а потому, что тотъ не изъявлялъ къ нему не только покорности, но относился къ нему какъ къ чужому человѣку, за котораго мать вышла замужъ, Богъ-знаетъ для чего. Не нравилось нѣмцу, что мальчишка относился къ нему свысока, какъ какой-нибудь барченокъ къ какому-нибудь мужику, смѣялся надъ нимъ, спорилъ, доказывалъ противное, ставилъ его мнѣнія ни во что, держалъ себя такъ заносчиво, что между ними дня не проходило безъ стычекъ; жили они какъ старый котъ съ собачонкой, съ тою разницею, что Адольфъ Яковлевичъ ненавидѣлъ Николая Павловича до того, что старался обѣдать или одинъ, или только съ Эмиліей Карловной. Когда же Николай Павловичъ поступилъ на службу и сдѣлался чиновникомъ, то жизнь Адольфа Яковлевича стала еще хуже прежняго; молодой чиновникъ важничалъ передъ нимъ, ставилъ ни въ грошъ его мѣщанское званіе, которымъ онъ наградилъ Эмилію Карловну взамѣнъ ея прежняго чиновническаго, и презрительно относился къ его занятію; Адольфъ же Яковлевичъ презиралъ Николая Павловича за ничтожность его должности, и удивлялся, за что это такому пустому человѣку, умѣющему только писать, даютъ чинъ. Такимъ образомъ, жить вмѣстѣ имъ приходилось подчасъ не въ мочь. Но такъ какъ оба они считали себя хозяевами у Эмиліи Карловны, и каждому хотѣлось вытѣснить другого изъ квартиры, то каждый старался встрѣчаться другъ съ другомъ какъ можно рѣже: Адольфъ Яковлевичъ все свободное время проводилъ въ пивныхъ, напитывая себя пивомъ, а Николай Павловичъ проводилъ время за картами. Все это весьма озабочивало Эмилію Карловну, которая тщетно старалась примирить мужа съ сыномъ, а въ ихъ времяпровожденіи видѣла одну гибель. Замѣчала также Эмилія Карловна, что сынокъ ея ухаживаетъ за Софьею Васильевною, заставала ихъ въ сѣняхъ и хотя дѣлала за это сыну выговоры, но была увѣрена въ томъ, что сынъ ея не рѣшится жениться на Софьѣ Васильевнѣ, которую она не очень долюбливала. Не ускользнули отъ ея глазъ и ухаживанья за Дарьей Андреевной; прежде она на это не обращала вниманія, потому-что «онъ мальчикъ, ему нужно развлеченіе; нельзя же ему быть медвѣдемъ». Теперь же, послѣ разговора съ мужемъ, она серьезно призадумалась надъ этими ухаживаньями и поведеніемъ ея сына. Ухаживанья дѣлаются неспроста, они къ чему-нибудь ведутъ. Отъ нея не ускользнули манеры ея сына за обѣдомъ въ первый день Рождества, когда онъ былъ точно самъ не свой. Ясно, стало-быть, что онъ влюбился въ швею.

«А его пора женить. Ему уже скоро пойдетъ двадцать-второй годъ, скоро онъ получитъ должность столоначальника и второй чинъ», думала Эмилія Карловна. Но на комъ женить? Эта мысль давно ее преслѣдовала, особенно послѣ ссоръ съ мужемъ изъ-за сына. Она пришла къ тому заключенію, что въ ея домѣ тогда будетъ спокойно, когда въ немъ не будетъ сына: если онъ женится, то будетъ жить или на квартирѣ, или въ домѣ жены. Но она желала, чтобы онъ самъ себѣ выбралъ невѣсту изъ благородныхъ, съ приданымъ, чтобы у родителей невѣсты былъ домъ, забывая, что первый ея мужъ женился на ней единственно изъ любви и на свои деньги справилъ приданое и свадьбу. Однако заводить объ этомъ предметѣ разговоръ съ сыномъ она не рѣшалась; она ждала, не начнетъ ли онъ самъ. Но онъ не начиналъ. А время шло; ссоры въ квартирѣ усиливались; мужъ и сынъ рѣдко приходили домой обѣдать, поздно возвращались ночью. Объ мужѣ она не безпокоилась: заводъ находился далеко отъ магазина, и Адольфъ Яковлевичъ обѣдалъ у управляющаго заводомъ, которому и платилъ за это деньги. А гдѣ ея сынъ обѣдаетъ? Не можетъ быть, чтобы онъ обѣдалъ у товарищей, которые не Богъ-знаетъ какое большое получаютъ жалованье: надо уже не имѣть совсѣмъ стыда, чтобы постоянно обѣдать у нихъ, а онъ даже рѣдко кого и къ себѣ-то приглашаетъ на чай. Обѣдать въ трактирѣ — нужно имѣть деньги, и деньги большія; быть нахлѣбникомъ не совсѣмъ ловко, имѣя мать. Ужъ не завелъ ли онъ любовницу? Въ этомъ случаѣ, онъ пропащій человѣкъ, потому-что любовница навѣрное его оберетъ. Она слѣдила за сыномъ долго и кое-какъ услѣдила, что сынъ ходитъ со службы въ одинъ ветхій домъ на Тесовой улицѣ. А знала она также, что въ этомъ домѣ живетъ молодая вдова, мѣщанка Варвара Николаевна Гаврилова, которая ничѣмъ не занимается. Стала она упрекать сына, — тотъ сказалъ, что онъ приготовляетъ въ уѣздное училище десятилѣтняго брата Гавриловой и ничего худого въ домѣ Гавриловой не дѣлаетъ, и даже обидѣлся, сказавъ, что онъ не маленькій и самъ понимаетъ, что худо и что хорошо, и что если она, мать, будетъ ему надоѣдать своими глупыми подозрѣніями, то онъ и на квартиру съѣдетъ. Эмилія Карловна такъ и оставила его въ покоѣ. Теперь ей еще болѣе хотѣлось женить сына. Но на комъ? Не на мѣщанкѣ же Гавриловой, которая ничего не умѣетъ дѣлать. Дочерей чиновниковъ, такихъ, у которыхъ бы имѣлось хорошее приданое, въ виду не имѣлось, а бѣдныхъ семейныхъ чиновниковъ расплодилось много. Настоящее ея положеніе привело ее къ тому выводу, что хорошо было бы, еслибы сынъ женился на чиновнической дочери, такой, которая бы умѣла шить и помогать ей, и которой она могла бы передать магазинъ. И она остановилась на Дарьѣ Андрееваѣ.

— Дѣвушка она работящая: работа у ней такъ и кипитъ въ рукахъ; кроенье и фасоны разные она пойметъ скоро. Она проста и съ какою угодно дѣвицею можетъ ужиться; сколько времени она работала, и мнѣ никакого обиднаго слова не сказала; ничего она у меня не утаила. Къ тому же она красивая, изъ дворянскаго роду, и у ней родня богатая и видная, такъ что и сыну будетъ хорошо, и работы въ магазинѣ будегь много. Чего же еще лучше надо? Да и сынъ, кажется, любить ее.

Задававшись этой мысли, она рѣшилась говорить съ сыномъ и въ воображеніи устраивала планъ новой квартиры.

Но сынъ не пришелъ ночевать домой въ этотъ день, не явился онъ также къ обѣду и на другой день. Не пришли также ни Глаша ни Дарья Андреевна. Только послѣ обѣда пришелъ къ ней Кузьма Андреичъ и спросилъ объ сестрѣ.

— Я ее еще вчера отпустила домой. Она, вѣроятно, и завтра не придетъ, — сказала ему Эмилія Карловна.

— Вы неблагородно поступаете съ вашими швеями; развѣ можно ихъ заставлять работать въ праздники, да еще такіе большіе? — сказалъ Кузьма Андреичъ.

— Я ихъ не заставляла: онѣ сами работали.

Вечеромъ пришелъ сынъ сердитый. Утромъ, когда Адальфъ Яковлевичъ ушелъ изъ дому, Эмилія Карловна начала съ сыномъ такой разговоръ:

— Я думаю нанять другую квартиру, потому-что хочу взять въ обученіе маленькихъ дѣвицъ, а для этого теперешняя квартира не годится.

— И прекрасно, Вы найдите такую, чтобы для меня тоже была отдѣльная комната.

— Я ужъ и это обдумала. Однако мнѣ, Коля, надо съ тобой поговорить серьезно: ты не мальчикѣ, пора тебѣ подумать о женитьбѣ.

Сынъ усмѣхнулся.

— Ты думаешь, я ничего не вижу и не знаю. Я понимаю, зачѣмъ ты ходишь учить брата мѣщанки Гавриловой. Положимъ, мнѣ до вашихъ отношеній нѣтъ дѣла, но ты сообрази, что во-первыхъ, тратишь много денегъ, а во-вторыхъ, этимъ ты только себя унижаешь.

— Дальше? — спросилъ сынъ, улыбаясь.

— Я говорю не шутя, какъ мать. Развѣ мнѣ пріятно, что ты ведешь такую развратную жизнь? Ты бы мнѣ долженъ помогать, а не тратить деньги, богъ знаетъ на что. Я тебѣ не запрещаю играть въ карты, но развратничать… это нехорошо.

— Все это вздоръ, мамаша, и я удивляюсь, откуда эта химера явилась въ вашей головѣ. И я васъ предупреждаю, что если вы мнѣ еще будете надоѣдать своими глупостями, то я, право, уйду на квартиру, тѣмъ болѣе, что мнѣ надоѣлъ Адольфъ Яковлевичъ. Я даже самъ хотѣлъ объ этомъ поговорить съ вами.

Эмилія Карповна заплакала, стала упрекать сына въ неблагодарности, говорила, что онъ ее обижаетъ, и стала сѣтовать на участь матерей, которыя изъ кожи лѣзутъ, чтобы сдѣлать изъ дѣтей хорошихъ людей, а дѣти, какъ встанутъ на ноги, то не только не хотятъ оказать имъ на старости лѣтъ помощи, но отворачиваются отъ нихъ, какъ отъ чужихъ, и не изъявляютъ должнаго уваженія. Сынъ старался успокоить ее.

— Кто вамъ говорить, что я вамъ не хочу платить денегъ? Я согласенъ вамъ выплачивать за то, что вы воспитали меня и сдѣлали чиновникомъ. Положите сумму, и я буду платить ежемѣсячно, только избавьте меня отъ этой жизни. Вы сами говорите, что я не маленькій. Подумайте, пріятно ли мнѣ видѣть косые взгляды Адольфа Яковлевича, слушать его разговоры о какихъ-то рабочихъ, хвастовство о томъ, что безъ него остановился бы заводъ. А вѣдь я не могу же сидѣть нѣмымъ.

— Ты самъ задираешь.

— Не я, а онъ. Что же дѣлать, если мы съ нимъ ни въ чемъ не сходимся и никогда ни въ чемъ не сойдемся? Это — адъ!!

И онъ началъ ходить по комнатѣ.

— Много ты о себѣ думаешь! Я тебѣ не запрещаю жить на квартирѣ и платы съ тебя за воспитаніе не возьму, но я не позволю, чтобы ты жилъ съ какой-шбудь мѣщанкой.

— Это дѣло мое.

— Прекрасно! Стало быть, ты меня ни во что ставишь?

— Нынче всѣ должны быть равны. Помните это. Это — разъ; а вотъ другое: вѣдь и вы изъ мѣщанскаго званія.

Эмилія Кароовна замолчала. Она видѣла, что ея планъ ускользаетъ отъ нея, что она не такъ начала.

— Такъ ты думаешь жениться?

— Боже меня сохрани, чтобы я сдѣлалъ такую глупость: это значитъ надѣть на себя петлю.

— Ахъ, Коля, Коля! Нечестно это, неблагородно. Подумай, вѣдь могутъ быть дѣти.

— Что жъ мнѣ дѣлать? Будетъ глупо, если я, получая такое жалованье, закабалю себя женитьбой. Жена сдѣлается чиновницей, я долженъ ее содержатъ, какъ чиновницу: платья, шляпки, салопы… Нѣтъ!

— Ты женись на чиновнической дочери, — сказала Эмилія Карловна несмѣло.

— У которой ничего нѣтъ — покорно благодарю.

— Какъ нѣтъ? Ты только мнѣ скажи, и я найду.

— Это вы ужъ не Яковлеву ли хотите навязать мнѣ?

— А если и такъ…

— Спасибо. Она такая гордая, самолюбивая, что съ нею и полгода не уживешься: ужъ если она отъ родни убѣжала, то отъ мужа убѣжитъ и подавно.

— Не убѣжитъ, на то ты мужъ…

— Да это только вы привязались къ вашему супругу, а посмотрѣли бы вы на нашу аристократію: губернаторша живетъ съ прокуроромъ, прокурорша живетъ въ Петербургѣ, вице-губернаторша уѣхала за границу съ чиновникомъ особыхъ порученій, жену правителя канцеляріи подозрѣваютъ въ связи съ предсѣдателемъ уголовной палаты, потому-что она открыто ѣздить къ нему. Да мало ли примѣровъ… А за тузами послѣдовали и мелкіе чиновники: у насъ недавно женился асессоръ на повивальной бабкѣ, а она уже черезъ три мѣсяца переѣхала отъ него на другую квартиру.

— А тебѣ-то до нихъ какое дѣло! Вѣдь все это ведется отъ васъ, мужчинъ. А я знаю, что Яковлева не такая. Она любить работать, и вотъ я хочу предоставить ей магазинъ, и думаю, что она дѣло поведетъ отлично.

— Теперь я понимаю!.. Вы хотите женить меня на модисткѣ, которая бы работала на васъ?

— Неблагодарный ты…

— Знаете, какъ общество смотритъ на модистокъ?

— Давно ли ты говорилъ о равенствѣ? Я тебѣ предлагаю Яковлеву потому, во-первыхъ, что она дѣвушка хорошая. Я за нею ничего не замѣчала худого. Не перебивай, — выслушай. Родня у нея богатая. Положимъ, эта родня ей много не дастъ въ приданое, но у нея еще отцомъ накоплено приданое въ вещахъ. Если родня не дастъ денегъ, такъ ты можешь выиграть по службѣ. Во-вторыхъ, она сдѣлается сама хозяйкою въ магазинѣ, а я ни во что не буду вмѣшиваться.

Сынъ задумался. Мать, смотря на сына, продолжала:

— Она не походитъ на другихъ чиновническихъ дочерей: она проста, трудолюбива и горда. За это ея родня не любитъ. Она говорила, что у нея уже было много жениховъ, но она ни за одного не вышла замужъ, потому-что или ей ихъ навязывали, или они сами навязывались ей. Я вѣдь знаю, что ты ухаживаешь за нею.

Сынъ покраснѣлъ.

— И я тебѣ не препятствовала въ этомъ, потому что думала, что она не похожа на Казанцеву; но если ты докажешь мнѣ, что она вѣтреная, то я и не стану говорить о ней.

— Да, она вѣтреная: хохочетъ, вызываетъ на что-то и потомъ дуется. Нѣтъ, я ея не люблю.

— Но ты то сообрази, что ты черезъ нее можешь получить хорошую должность, она будетъ хозяйкою въ магазинѣ.

— А мнѣ не хочется, чтобы моя жена была магазинщица!.. Однако, мамаша, вы разрѣшаете мнѣ жить на другой квартирѣ?

— Ты серьезно хочешь?

— Серьезно.

— Дѣлай, какъ знаешь. Но если ты будешь жить съ мѣщанкой-потаскушей, на это нѣтъ тебѣ моего благословенія.

Сынъ ушелъ, а Эмилія Карловна долго плакала. Мечты ея разрушались. На первыхъ порахъ она было рѣшила не принимать къ себѣ сына, но потомъ гнѣвъ ея утихъ. Она думала, что онъ не долго проживетъ на квартирѣ, будетъ ходить къ ней, мѣщанки ему могутъ надоѣсть. А видя меньше Яковлеву, онъ можетъ полюбить ее. Тогда планы ея осуществятся.

Эмилія Карловна повеселѣла, и ей захотѣлось съѣздить на квартиру Дарьи Андреевны посмотрѣть, какъ она живетъ.

На другой день она съ Глашей отправилась къ Дарьѣ Андреевнѣ, но тамъ сказали, что Дарью Андреевну вчера увезли въ николаевскую больницу.

Эмилія Карловна запечалилась, поѣхала въ больницу; но ея не пустили потому, во-первыхъ, что было поздно, а во-вторыхъ, къ ней никого не велѣно пускать, кромѣ ея родни, цѣлую недѣлю.

Планы ея рушились. Софья Васильевна поступила на другое мѣсто, сынъ съѣхалъ на квартиру къ мѣщанкѣ Гавриловой, Глашу она отпустила, магазинъ заперла, но вывѣсокъ не сняла: если же кто приходилъ къ ней съ заказами, она брала только то, что могла сшить сама, а другимъ отказывала по болѣзни.

XXVII.

Первый узналъ о болѣзни Дарьи Андреевны братъ ея Кузьма Андреичъ, который прямо отъ Эмиліи Карловны отправился къ сестрѣ. Онъ былъ сердитъ и на сестру и на Петерсонъ, на первую за то, — что та не поздравила съ праздникомъ ни дядю ни Платоновыхъ, на послѣднюю за то, что та заставляла его сестру работать въ такой большой праздникъ, какъ Рождество. Кромѣ этого, ему было непріятно еще и то, что Дарья Андреевна обманула сестру, обѣщавъ ей сшить платье, чѣмъ кололи Марью Андреевну дядя и его жена, а между тѣмъ времени до Новаго года осталось немного, и матерія лежала нескроенною. Больше всего ему было непріятно то, что дядя обращается съ нимъ какъ-то небрежно, точно онъ сторожъ, такъ что еслибы онъ не надѣялся получить черезъ него за это терпѣніе должность, то онъ перешелъ бы въ другое присутственное мѣсто. И это онъ тоже приписывалъ Дарьѣ Андреевнѣ. «Ужъ задамъ же я ей выговоръ. И если она попрелснему будетъ важничать и задирать кверху носъ — чортъ съ ней; ноги моей больше не будетъ у нея». — Такъ думалъ онъ, идя по той улицѣ, которая вела къ дому мѣщанина Удинцова, и чѣмъ, дальше онъ шелъ, тѣмъ больше его разбирала злость, можетъ-быть, потому еще, что была вьюга: вѣтеръ такъ и кружилъ только-что выпавшій снѣгъ, который какъ иглами рѣзалъ лицо: къ тому же и день какой-то мрачный; на небѣ плаваютъ густыя, сѣрыя тучи, которыя чѣмъ дальше къ западу, тѣмъ кажутся чернѣе. Дорогу во многихъ мѣстахъ занесло снѣгомъ, такъ-что приходилось карабкаться по огромнымъ сугробамъ, спускаясь въ гладкую лощину, а тутъ еще ѣхало шесть возовъ съ дровами и пришлось простоять буквально по животъ въ снѣгу, въ сторонѣ отъ дороги, нѣсколько минутъ, пока они проѣзжали. Дорогу къ дому Удинцова тоже замело; да сегодня ея и не прочищали, потому-что самъ хозяинъ мучился животомъ и охая лежалъ на полатяхъ, жена его еще вчера вечеромъ ушла въ городъ принимать ребенка, сынъ пьянствовалъ безпросыпу, то-есть, проснется, напьется и опять завалится спать.

— Сестрица ваша нездорова, — сказала ему Татьяна Савельевна, отворявшая дверь съ крыльца въ сѣни.

Глаза ея были заплаканы.

— Что съ ней?

— Простудилась, должно-быть. Да у насъ нынче совсѣмъ больница: тесть охаетъ, животъ надсадилъ; ишь ты, хотѣлъ справиться съ бревномъ; мой мужъ…

Она махнула рукой.

— Старушка наша тоже лежитъ… Сапожникъ третьяго-дня ушелъ куда-то. Должно, запилъ. Просто бѣда!.. Одна. Боюсь…

Дарья Андреевна лежала въ своей комнатѣ. Она была слаба и дрожала. Въ комнатѣ было холодно.

— Вчера мы хоронили пашу дѣвушку; должно быть, я простудилась. Спасибо, Елена Николаевна въ баню меня сводила вчера, а то не знаю, что бы было… И теперь то жаръ, то ознобъ, и горло болитъ, — говорила слабымъ голосомъ Дарья Андреевна, часто кашляя.

— Вольно же тебѣ было!.. Я не понимаю, право, сестра, что тебѣ за охота вести такую жизнь? Смотри, какъ ты похудѣла и часто кашляешь.

Дарья Андреевна рукой махнула.

— Не тревожьте ея! Охота вамъ корить больную, — проговорила Татьяна Савельевна.

— Ты бы, сестра, въ больницу пошла.

Сестра посмотрѣла на него и болѣзненно улыбнулась, но ничего не сказала.

— Кто еще пуститъ ее въ больницу-то! Помереть ей, что ли, тамъ? А еще братъ! — проговорила обиженно Татьяна Савельевна.

— Но развѣ здѣсь можно ей оставаться? Здѣсь холодно; окно заволокло снѣгомъ, а истопить, такъ угаръ будетъ.

— Ужъ не безпокойтесь! Мы лучше васъ знаемъ… Вотъ теща придетъ, вылѣчитъ.

— Сестра, я, право, совѣтую тебѣ лечь въ больницу.

— Какъ хочешь! Мнѣ все равно, — сказала Дарья Андреевна и отвернула отъ него лицо.

Братъ постоялъ еще нѣсколько минутъ около сестры и ушелъ.

— Такъ вы, въ самомъ дѣлѣ, ее въ больницу хотите стурить? — спросила его Татьяна Савельевна.

— Да.

— Ну, злой же вы однако!

— Чѣмъ же?

— Тѣмъ, что смерти желаете своей сестрѣ. Да нѣтъ, мы ея не дадимъ вамъ ни за что.

Кузьма Андреичъ разсмѣялся и ушелъ.

Дядя былъ дома. Онъ сидѣлъ въ кабинетѣ съ Елизаромъ Аникіевичемъ Платоновымъ и игралъ съ нимъ въ шашки. Платоновъ былъ средняго роста, здоровый мужчина, съ полнымъ, лоснящимся, гладкимъ, пріятнымъ лицомъ, съ сѣдыми, остриженными подъ гребенку волосами и съ небольшой сѣдой бородой и сѣдыми бекенбардами. Около нихъ стоялъ молодой человѣкъ двадцати-пяти лѣтъ съ длинными, черными волосами, съ продолговатымъ лицомъ. Въ его манерахъ проглядывала легкость и игривость, а въ черныхъ глазахъ — оживленіе и быстрота. Онъ былъ одѣтъ франтовски въ драповый пиджакъ табачнаго цвѣта и такія же брюки. Это былъ младшій сынъ Платонова, недавно пріѣхавшій изъ Петербурга, гдѣ онъ кончилъ курсъ въ университетѣ. Яковлевъ и Платоновъ играли, оживленно спорили, острили и говорили другъ другу не очень нѣжныя слова. Семенъ Елизаровичъ, смотря на нихъ, подразнивалъ то того, то другого, что часто ихъ бѣсило.

Кузьма Андреичъ робко вошелъ въ кабинетъ. Семенъ Елизаровичъ подалъ ему руку.

— А! Кузьма, — сказалъ дядя. — Предсѣдатель не былъ?

— Нѣтъ.

— Закури-ка, братъ сигару: у меня руки полны шашками, — сказалъ Кузьмѣ Андреичу Платоновъ-старикъ и самодовольно кашлянулъ.

— Не хвастайся, старина: я еще тебя упеку! — сказалъ Яковлевъ-дядя.

Кузьма Андреичъ раскурилъ сигару и подалъ. Молодой Платоновъ сѣлъ въ кресло и взялъ газету.

— Что, вы не видали Дарьи Андреевны? — спросилъ онъ Кузьму Андреича.

— Сейчасъ былъ у нея: она нездорова, простудилась.

— А! Это плохо. Кто ее лечитъ?

— Старуха-хозяйка.

— Да она эдакъ ее уморитъ.

Старики кончили игру. Встали.

— Ты говоришь, Даша нездорова? — спросилъ Кузьму Андреича дядя.

— Очень, дяденька.

— Сама виновата… Да. Зачѣмъ ей было уходить отъ меня?

— Не могъ, братъ, ты ее удержать! Ха, ха! А еще совѣтникъ, — говорилъ, хлопая по спинѣ Ипполита Аполлоныча, старикъ Платоновъ. А кабы я къ себѣ ее взялъ, не ушла бы. Ха, ха! Вы люди старые, у васъ молодежи нѣтъ. Не такъ ли, Сеніоша? Ха, ха!

— Полно вамъ шутить. Надо, въ самомъ дѣлѣ, подумать объ Дарьѣ Андреевнѣ, — сказалъ Семенъ Елизаровичъ.

— Я думаю, ее лучше отправить въ больницу… — началъ было Кузьма Андреичъ.

— Не ваше дѣло, милостивый государь. Васъ не спрашиваютъ, и вы должны молчать, когда говорятъ старшіе, — сказалъ строго Ипполитъ Аполлонычъ.

Кузьма Андреичъ покраснѣлъ и отошелъ къ дверямъ.

— Да, да! Это не ваше дѣло, молодой человѣкъ.

— Безъ всякаго сомнѣнія! Это нашъ долгъ… ха-ха, — проговорилъ старикъ Платоновъ.

— Тутъ, кажется, папаша, не надъ чѣмъ смѣяться. Дарья Андреевна, какъ говоритъ Кузьма Андреичъ, живетъ въ холодной квартирѣ… — началъ молодой Платоновъ.

— Да, да, безъ сомнѣнія! Мы ее къ себѣ возьмемъ, наймемъ докторовъ. Не такъ ли, Ипполитъ Аполлонычъ?

— По-моему надъ болѣзнію шутить mice нечего. И я возьму ее къ себѣ, благо у меня дѣтей нѣтъ и съ нею можетъ возиться ея сестра, — проговорилъ Ипполитъ Аполлонычъ.

Всѣ пошли въ столовую, гдѣ уже былъ накрытъ столъ, но кушанья еще не были поданы. Ипполитъ Аполлонычъ пошелъ къ женѣ. Анна Николаевна обдергивала съ цвѣтовъ сухіе листья.

Сперва Ипполитъ Аполлонычъ обрадовался извѣстію о болѣзни Дарьи Андреевны, обрадовался какъ всякій эгоистъ, самолюбіе котораго обижено. Онъ былъ до того разсерженъ на Дарью Андреевну, что если бы, какъ онъ думалъ, она потеряла мѣсто, не могла нигдѣ найти себѣ работы, чтобы чѣмъ-нибудь жить, и вслѣдствіе этого пришла бы къ нему съ повинной головой, онъ ея не принялъ бы къ себѣ. Онъ по-своему думалъ, что ей не вынести такой жизни, на которую она рѣшилась, что эта жизнь съ нуждою и лишеніями на каждомъ шагу, жизнь трудовая, надоѣстъ ей, измучитъ ее, она опять обратится, если не къ нему, такъ къ Платоновымъ, которые прежде обращались съ нею ласково. И онъ подсмѣивался надъ ней и торжествовалъ, думая, что уже тогда она, испробовавъ горькаго, будетъ покорная его раба, и онъ ею можетъ вертѣть, какъ угодно. Теперь онъ видѣлъ, что Дарья Андреевна не вынесла рабочей жизни, что ее сломило, и, стало быть, она нуждается въ помощи. Раньше ему не приходила въ голову мысль, что она можетъ захворать, по теперь, при первомъ же словѣ объ ея болѣзни, произнесенномъ Кузьмой Андреичемъ, онъ сообразилъ, что она у него на рукахъ, потому что онъ, какъ бы ни былъ на нее сердитъ, все-таки дядя заблудшей овцы, которую оставлять больною въ какомъ-то вертепѣ неловко. Въ этомъ случаѣ его большая родня стала бы упрекать его въ жестокости. И такъ старикъ Платоновъ уже часто упрекалъ его Дарьей Андреевной, увѣряя, что если бы она жила у него, то ея никто не довелъ бы до того, чтобъ она ушла въ модистки. Поэтому Ипполитъ Аполлонычъ былъ даже радъ болѣзни, своей племянницы и рѣшилъ взять Дарью Андреевну къ себѣ.

— Наша коза-то допрыгалась-таки: лежитъ больная… Кузьма говоритъ, что она очень нездорова, — проговорилъ Ипполитъ Аполлонычъ женѣ.

— Намъ-то что за дѣло! — отвѣтила хладнокровно Анна Николаевна.

— Да-да!.. Оно конечно… Только я полагаю, не мѣшало бы намъ помочь ей.

— Чѣмъ это?

— Надо принять участіе. Если бы я не занималъ должности и не имѣлъ родни, мнѣ наплевать бы… Но… но теперь нельзя. Оставь я ее на квартирѣ — она умретъ, и смерть ея припишутъ мнѣ, хоть я тутъ ни душой ни тѣломъ не виноватъ.

— Какъ вы сердобольны! Давно ли вы костили ее, на чемъ свѣтъ стоитъ, а теперь…

— Нельзя же, душа моя… Вонъ старикъ Платоновъ то-и-дѣло насмѣхается надо мной.

— Ну, и пусть его возится съ ней. Онъ человѣкъ богатый, не то что мы, голяки… Эдакъ если мы будетъ всѣхъ призрѣвать — сами будемъ во всемъ нуждаться. А извѣстно, какая отъ нихъ благодарность-то! Пусть Платоновы и возьмутъ се.

— Ну, это ужь слишкомъ! Да если я допущу до этого, тогда мнѣ ни отъ кого проходу не будетъ изъ-за этой дѣвчонки. Вотъ наградилъ Господь роденькой! Нѣтъ у насъ такой комнаты, въ которую бы можно было положить больную?

— Ипполитъ Апполлонычъ! Въ своемъ ли вы умѣ?!.. Вотъ еще новости!..

— Нельзя же ее бросать.

— Дѣвчонка шлялась, Богъ-знаетъ гдѣ…

— Она на мѣстѣ жила.

— Много вы, сударь, знаете!.. Я очень хорошо знаю, что такое швеи, и какъ онѣ живутъ. Развѣ вы знаете, чѣмъ она больна? Эти швеи, въ общество которыхъ попала наша племянница, живутъ въ грязи, до такой степени неряшливо, что ихъ поѣдомъ ѣдятъ эти, прости Господи… паразиты. —Анна Николаевна вздрогнула. — Нѣтъ, я не дозволю, чтобы въ нашемъ домѣ помѣстилась больная, Богъ знаетъ какою, заразою.

— Но… Что же дѣлать?

— Предоставьте это дѣло Платоновымъ. Не забудьте, что у васъ живетъ еще дармоѣдка. Впрочемъ, тутъ цѣль другая.

— Ну, полно!

— Я вѣдь кое-что вижу… Безсовѣстный, безсовѣстный!

— Ну, душа моя! Это тебѣ кажется. Нельзя же по-твоему поступать строгостью; нужно и ласки. Однако надо что-нибудь дѣлать. Отправить ее развѣ въ больницу?

— Это будетъ хорошо.

— Послѣ обѣда я съѣзжу самъ.

— Еще того лучше! Да вы кажется совсѣмъ обворожены вашей племянницей!.. Ну, къ чему вамъ ѣздить самому въ больницу? Будто это не устроится и безъ васъ? напишите записку къ смотрителю и пошлите ее съ Кузьмой теперь же.

— Пожалуй.

Черезъ четверть часа Кузьма Андреичъ уже шелъ съ письмомъ къ смотрителю больницы. Яковлевъ сказалъ о своемъ распоряженіи Платоновымъ.

— Прекрасно, прекрасно… дипломатически… ха-ха! Въ больницѣ ей будетъ лучше, — сказалъ старикъ Платоновъ.

Къ концу обѣда вернулся Кузьма съ извѣстіемъ, что смотритель принимаетъ Дарью Андреевну: въ дворянской палатѣ есть два свободныхъ мѣста.

— Ты, Кузьма, сходи ко мнѣ и скажи, чтобы запрягли возокъ. Вѣдь на извозчикѣ ее продуетъ.

Кузьма Андреичъ уѣхалъ къ Платоновымъ съ Семепомъ Елизаровичемъ, и съ нимъ же отправился на квартиру больной.

Оба они во всю дорогу рѣдко заводили разговоръ. При всей жесткости характера, выработавшагося отъ жизни въ чужихъ людяхъ, у которыхъ Кузьма Андреичъ мало видѣлъ любви и ласки и находился въ постоянномъ подчиненіи, походившемъ на лакейство и доведшемъ его до озлобленія на этихъ людей, — до озлобленія, невыказывавшагося наружу ничѣмъ, потому-что онъ все-таки ждалъ отъ этихъ людей помощи, — все-таки онъ былъ человѣкъ не злой и очень любилъ Дарью Андреевну, хотя любилъ по-своему. Онъ какъ и себѣ, желалъ ей добра. Себя онъ хотѣлъ устроить такъ, чтобы у него была хорошая должность съ хорошимъ содержаніемъ, и поэтому, несмотря на свое озлобленіе къ людямъ, отъ которыхъ зависѣло его счастіе, онъ старался угодить имъ, но угождалъ холодно, безъ лести и иногда выражался даже рѣзко. Онъ былъ человѣкъ разсчетливый, скупой до того, что дрожалъ надъ каждою копейкою, отказывалъ себѣ во многомъ, не пилъ водки, не курилъ табаку и копилъ деньги, чтобы со временемъ купить должность, а потомъ и домъ — и при всей этой скупости онъ обижался, если ему давали какую-нибудь взятку. Онъ былъ такого убѣжденія, что долженъ дѣлать только то, что слѣдуетъ, за что даютъ жалованье; взятку же или доходъ онъ считалъ подачкой Христа-ради. Жениться онъ пока не хотѣлъ, потому-что ему нужна была невѣста денежная и смирная. Дарьѣ же Андреевнѣ онъ желалъ выйти замужъ за хорошаго должностного чиновника, такого, который бы не пилъ, не игралъ въ карты, проводилъ время дома и всею душою любилъ свою жену. Поэтому ему весьма было непріятно, что она рѣшилась сдѣлаться швеей, — поступокъ, по его мнѣнію, сумасбродный и почти небывалый. Это онъ приписывалъ новымъ идеямъ, бродившимъ въ то время въ обществѣ молодежи вслѣдствіе будто бы какихъ-то романовъ, читать которые онъ терпѣть не могъ, такъ какъ видѣлъ въ нихъ много непохожаго на жизнь, находилъ много пустого и ничего такого, что бы говорило о томъ, какъ наживать деньги и быть богатымъ. Но зная характеръ сестры, онъ смирился и не сталъ ее упрекать. Онъ сталъ вдумываться въ жизнь содержательницъ модныхъ магазиновъ, цеховыхъ портныхъ и т. п. лицъ, и пришелъ къ такому убѣжденію, что изъ сестры дѣйствительно можетъ современемъ выйти содержательница моднаго магазина, — хозяйка. Онъ даже подумалъ о томъ: нельзя ли ему жить съ сестрой, чтобы беречь ея деньги и потомъ пополамъ съ нею открыть на ея имя магазинъ. Чѣмъ больше онъ объ этомъ думалъ, тѣмъ больше мысль эта ему нравилась, потому-что его сестра сдѣлаласьбытогда женщиною самостоятельною, а онъ былъ бы ея помощникомъ. Онъ сознавалъ, что сразу этого достигнуть невозможно, нужно потерпѣть, можетъ быть, и не одинъ годъ, зато тогда мы будемъ хозяевами и тогда, думалъ онъ, если дѣло у насъ пойдетъ хорошо, я могу службу бросить. Но вотъ сестра захворала; она можетъ умереть. И мечты его рушились. У дяди она жить послѣ болѣзни не станетъ; домой тоже не поѣдетъ, а поступитъ опять въ магазинъ — и опять захвораетъ, а если все эдакъ будетъ тянуться, то проживетъ недолго. Открыть сразу магазинъ — нѣтъ денегъ: остается жить вмѣстѣ и ей брать работу на-домъ. Но хорошо ли это будетъ, да и найдетъ ли она работу? Главное, не будетъ ли его притѣснять за это дядя? Поэтому Кузьма Андреичъ ѣхалъ сумрачный; къ тому же онъ еще и не обѣдалъ сегодня: ни у дяди ни у Платоновыхъ накормить его не позаботились. Его бѣсило то, что дядя не взялъ его больную сестру къ себѣ, а отправляетъ въ больницу. Въ больницѣ за лѣченіе въ дворянскихъ отдѣленіяхъ берутъ немного, и онъ рѣшилъ, что будетъ платить изъ своихъ денегъ, и хотѣлъ даже внести впередъ за недѣлю тотчасъ по поступленіи сестры въ больницу.

Семенъ Елизаровичъ курилъ хорошую сигару и полудремалъ отъ сытнаго обѣда. Онъ ѣхалъ изъ любопытства посмотрѣть на тѣ вертепы, гдѣ живетъ отребье. Правда, онъ былъ человѣкъ образованный, съ новыми убѣжденіями, заключавшими въ себѣ желаніе сдѣлать добро бѣдному человѣку, принадлеясалъ къ тѣмъ многимъ богатымъ молодымъ людямъ, которые нужду видятъ вскользь, никогда не яшвали въ бѣдности, которыхъ коробитъ отъ какихъ-нибудь пьяныхъ криковъ гулякъ, ругани; коробитъ при взглядѣ на лохмотья, при видѣ обезображенной личности, покрытаго язвами человѣка; которые стараются не дышать нѣсколько секундъ, чтобы не вдохнуть въ себя мужицкой вони; которые кричатъ противъ пьянства, грязи и разврата, хотя сами и не могутъ обойтись безъ игрушки хотя бы съ такихъ мѣстъ, какъ Невскій проспектъ. Такъ и Семенъ Елизаровичъ выросъ, не испытавъ бѣдности на себѣ. Сначала онъ жилъ у отца; у него было много учителей, изъ которыхъ нѣкоторымъ онъ обязанъ тѣмъ, что не сдѣлался идіотомъ, и изъ него вышелъ не глупый человѣкъ, умѣющій отличить, что хорошо и что худо. Поѣхалъ онъ въ московскій университетъ, но тамъ ему не понравилось, и онъ прожилъ въ первопрестольной столицѣ только полгода. Петербургъ ему понравился лучше, хотя на первыхъ порахъ ему и трудно было отставать отъ своихъ привычекъ и убѣжденій. Лекціи онъ посѣщалъ исправно, съ товарищами жилъ въ ладахъ и даже многимъ помогалъ, сперва безъ разсчета, по потомъ такимъ только, которые ему нравились. Жилось ему хорошо, потому-что онъ жилъ въ родительскомъ домѣ, гдѣ за прислугу и за столъ выплачивались деньги изъ доходовъ за домъ, но при всемъ этомъ ему едва хватало въ годъ трехъ тысячъ, которые ему высылалъ отецъ. Большая часть этихъ денегъ шла на дорогія рубашки, которыя онъ носилъ не больше недѣли и которыми обдаривалъ бѣдныхъ студентовъ, на дорогія сигары, на театры и дѣвицъ, съ которыми онъ обращался, какъ богатый человѣкъ, мѣняя ихъ какъ прислугу. Онъ слылъ за либерала; но большинство товарищей все-таки видѣло въ немъ барича, которому дорого его обезпеченное положеніе, — барича, который рисовался и фразировалъ для того, чтобы его не презирали. Хотя онъ и важничалъ въ товарищескомъ кружкѣ, обѣщая поддержку, хвастаясь своимъ большимъ знакомствомъ, но какъ только дѣло принимало серьезный оборотъ, онъ запирался въ своей квартирѣ подъ предлогомъ болѣзни, и такимъ образомъ ему удалось избѣжать различныхъ непріятностей, постигшихъ нѣсколькихъ его товарищей, и получить степень кандидата. Начальство, считая его за благонамѣреннаго человѣка, желало ему много хорошаго впереди: ему предлагали ѣхать за границу съ научною цѣлью, но онъ, не чувствуя призванія къ ученой дѣятельности, отказался. Онъ даже и служить не хотѣлъ, потому-что не находилъ для себя рода службы: ему предлагали мѣсто посредника — онъ отказался, потому-что чувствовалъ, что не сладитъ, какъ слѣдуетъ, ни съ крестьянами ни съ помѣщиками; предлагали должность судебнаго слѣдователя, — онъ отказался на томъ основаніи, что ему жалко становится, когда онъ видитъ арестанта, а тутъ ему придется, можетъ быть, загубить цѣлыя семейства: другой родъ службы онъ считалъ ни для кого не нужнымъ. Вообще онъ съ насмѣшкой относился къ чиновничеству. Въ этотъ городъ онъ пріѣхалъ недавно и скоро успѣлъ обратить на себя вниманіе всей аристократіи. Онъ былъ принятъ вездѣ, какъ рѣдкій и умный гость, умѣющій развлечь даже брюзгливаго старика; его знакомства добивались многіе. Онъ умѣлъ хорошо танцовать, пѣть, играть на фортепіано, не отказывался также играть и въ банкъ; безъ него не устраивался ни одинъ спектакль и ни одинъ литературно-музыкальный вечеръ или утро. Вездѣ онъ былъ простъ, любезенъ; не отказывалъ онъ въ помощи и бѣднымъ людямъ, такъ-что многія старухи-чиновницы, имѣющія много дѣтей, души въ немъ не чаяли и всюду разславляли, что младшій Платоновъ несравненно добрѣе и проще самого старика Платонова, и что если старикъ умретъ, тогда бѣднымъ людямъ будетъ не житье, а царство. Но старики-чиновники разсуждали иначе: они предсказывали, что онъ спуститъ все имѣніе и сдѣлается такимъ чиновникомъ, къ которому уже не подступайся.

И вотъ этотъ человѣкъ ѣхалъ къ Дарьѣ Андреевнѣ, и надо замѣтить, ѣхалъ въ первый разъ въ жизни въ такое мѣсто, гдѣ жили бѣдные люди, — въ вертепъ, какъ называлъ эти мѣста его отецъ.

Нельзя сказать, чтобы его занималъ женскій вопросъ, хотя онъ принадлежалъ къ лагерю людей, подобныхъ Телѣжниковой, и горячо разсуждалъ объ эмансипаціи женщинъ; да его и не могъ долго занимать этотъ вопросъ, потому-что онъ вращался въ такомъ обществѣ, гдѣ всѣ были сыты, не ощущали надобности въ работѣ изъ-за куска хлѣба, не испытывали того, что испытываютъ тѣ, которымъ работа и вообще трудъ кажется тяжелымъ. Онъ зналъ хорошо, что какъ онъ, такъ и барыни переливаютъ изъ пустого въ порожнее, и смѣялся надъ тѣми барынями, которыя тосковали о томъ, что имъ нечего дѣлать, что ихъ не удовлетворяетъ семейная жизнь, надоѣла возня съ дѣтьми, наскучили книги; зналъ также, что если какая-нибудь изъ такихъ барынь принималась шить себѣ платье, то она непремѣнно призывала швею; въ присутствіи швеи шила, портила и въ концѣ-концовъ, считая себя неспособною, бросала работу, которую и оканчивала швея. Онъ смѣялся надъ этими барынями даже явно, за что онѣ и прозвали его насмѣшникомъ, осмѣивающимъ благородные нравы, а Телѣжникова даже злилась на него. Однимъ словомъ, женскій вопросъ онъ считалъ пригоднымъ только для низшаго сословія, живущаго исключительно трудомъ, которое ни о какой эмансипаціи не разсуждаетъ и не требуетъ посторонняго вмѣшательства. Но вотъ онъ услыхалъ, что чиновническая дочь пошла въ швеи. Это бы ничего, потому что мало ли есть бѣдныхъ чиновниковъ, которымъ нечѣмъ содержать свою семью; но его удивило то, что это была дѣвушка изъ хорошей фамиліи. Онъ ясно видѣлъ, что какъ совѣтникъ Яковлевъ, такъ и отецъ его и вся ихъ родня конфузились, когда заводился разговоръ объ Дарьѣ Андреевнѣ; они старались не говорить объ ней въ обществѣ; но въ то же время замѣтилъ, что въ аристократическомъ обществѣ интересуются этой дѣвушкой. И дѣйствительно, сытые и праздные люди заговорили объ ней разно: одни завопили, что дѣвушка прониклась новыми идеями, и ликовали; другіе — хвалили ее за смѣлость и рѣшимость и желали ей успѣха; третьи — завидовали и сердились, что Дарья Андреевна опередила ихъ, т.-е., что они еще думаютъ, а она ужъ работаетъ, и старались узнать, что это за личность. Затѣмъ пошли сплетни. Дѣло въ томъ, что до сихъ поръ барыни обращались съ модистками небрежно, какъ съ рабочими людьми, которыхъ и обругать можно вѣжливымъ образомъ; и вдругъ въ это общество идетъ дѣвушка изъ извѣстной и благородной фамиліи не по нуждѣ, а Богъ-знаетъ отъ чего! И большинство рѣшило, что тутъ что-то не такъ.

И вотъ молодому Платонову представился случай увидать эту дѣвушку, увидать, какъ живутъ трудящіяся женщины, и провѣрить, на сколько справедливы объ ней толки аристократокъ. Онъ зналъ Дарью Андреевну, но видалъ ее рѣдко; онъ видѣлъ ее въ третьемъ годѣ, она изрѣдка гуляла въ саду его отца, но онъ говорилъ пустяки, смѣшилъ ее разными разсказами преимущественно о шалостяхъ студенческихъ, различныхъ продѣлкахъ; правда, она спрашивала его кое о чемъ, но онъ отдѣлывался шуточками, потому-что считалъ безполезнымъ дѣлиться съ нею своими знаніями; словомъ, съ нею онъ проводилъ время пріятно. Иногда онъ дозволялъ себѣ шалости, въ родѣ объятій, но она убѣгала отъ него, давала ему щелчокъ, — что ему, избалованному человѣку, привыкшему получать удовольствія безъ борьбы, не очень-то нравилось. Впрочемъ, онъ ею не могъ увлечься, во-первыхъ, потому, что она бывала у Платоновыхъ очень рѣдко, и то съ дядей или теткой; во-вторыхъ, была не такъ красива, какъ желалъ Семенъ Елизаровичъ, и въ-третьихъ, онъ все-таки считалъ ее дѣвицею необразованною. Старыя баловства теперь припомнились, сердце его билось не то тоскливо, не то радостно; ему захотѣлось, во что бы то ни стало, принять участіе въ ея судьбѣ, вылѣчить ее — за что она, бѣдная дѣвушка, конечно, будетъ очень благодарна ему и привяжется. Онъ представлялъ ее себѣ высокою, стройною, красивою дѣвушкою, такою, какая подходила подъ его идеалъ и какая выходила бы изъ ряда обыкновенныхъ существъ; онъ думалъ, что она его полюбитъ и онъ ее… и потомъ… Онъ томно прищурилъ глаза, но вскорѣ же повернулся такъ, что Кузьма Андреичъ посмотрѣлъ на него.

— Что Дарья Андреевна много получаетъ за шитье? — спросилъ онъ Кузьму Андреича.

— Она получаетъ за штуку.

— Говорятъ, что модисткамъ платятъ хорошо.

— Да, ей платили рубля по два за штуку.

— Какъ мало! Я вотъ недавно здѣсь заказалъ себѣ пару: фракъ, брюки и жилетъ, и съ меня портной взялъ пятьдесятъ рублей. Онъ говорилъ, что одно шитье стоитъ десять рублей.

— Не знаю. Только вы очень дорого заплатили.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Да. Я недавно сшилъ себѣ сюртукъ, брюки и жилетъ за двадцать-пять рублей.

— Не можетъ быть! Можетъ быть, сукно было ваше?

— Нѣтъ драпъ былъ его.

— Ну, да вы, конечно, отдавали какому-нибудь послѣднему портному.

Кузьма Андреичъ не отвѣчалъ, потому-что самолюбіе его было оскорблено; теперь онъ еще больше обидѣлся на Платоновыхъ: ужъ если ихъ сынъ, слывущій за прогрессиста, называетъ при немъ его сестру модисткой, то каково ее честятъ старшіе! А Семенъ Елизаровичъ нѣсколько минутъ анализировалъ Кузьму Андреича: какой у него лобъ маленькій, глаза глядятъ какъ у идіота… О-о, какъ зрачки расширились. Должно быть, ему непріятно, что сестра пошла въ модистки. Несчастный, бѣдный чиновникъ! что изъ тебя выйдетъ? — помощникъ столоначальника и только. Онъ немножко задоренъ. Дай-ка я его подзадорю.

Но подзадорить ему не удалось, такъ-какъ стали спускаться подъ-гору. Подулъ рѣзкій вѣтеръ и Семенъ Елизаровичъ закрылся плотнѣе. Поѣхали узкой улицей. Семенъ Елизаровичъ съ любопытствомъ смотрѣлъ на маленькіе домики съ высокими крышами, построенными, повидимому, безъ всякаго плана; его удивляло то, что въ городѣ многіе дома до того занесены снѣгомъ, что ихъ почти не видно; ему сдѣлалось страшно, потому-что онъ ѣхалъ по такой мѣстности, гдѣ, какъ говорили въ городѣ, особенно въ высшемъ кругу, жили воры и разбойники.

— Правда ли, что здѣсь живутъ разбойники? — спросилъ онъ Кузьму Андреича.

— Я не знаю. Впрочемъ, мнѣ случалось возвращаться отъ сестры по ночамъ, и меня никто не грабилъ.

— Ну, да вы… Вѣдь у васъ взять нечего, къ тому же здѣсь живетъ ваша сестра.

Подъѣхали къ дому Удинцова. Съ большими усиліями кучеръ Платонова и Кузьма Андреичъ отворили ворота, кое-какъ повернули во дворѣ лошадь съ возкомъ. На крыльцо вышла Татьяна Савельевна и казалась очень недовольна тѣмъ, что въ ихъ дворъ въѣхалъ барскій возокъ.

— Могли на улицѣ торчать — невидаль какая! Пошли со двора! — кричала она.

Ей было досадно, потому-что въ эту слободу никто еще не пріѣзжалъ на барскихъ лошадяхъ, и теперь, пожалуй, ихъ, Удинцовыхъ, станутъ попрекать тѣмъ, что они зпаются съ господами.

— Позвольте вамъ объяснить, что мы пріѣхали за больной.

— Нешто у насъ лазаретъ? А коли кто нездоровъ, такъ дѣло не ваше; мы и сами умѣемъ лѣчиться.

— Какая вы строгая!

— Нечего лясы-то разводить! Извольте убираться прочь отсель!

— Какъ грубъ и невѣжественъ этотъ народъ, — замѣтилъ Семенъ Елизаровичъ Кузьмѣ Андреичу. — Да, ее надо непремѣнно увезти. Гдѣ она живетъ?

— Кто еще васъ пуститъ? Можетъ, вы воры какіе?

— Я вотъ тебѣ дамъ воры! — крикнулъ кучеръ Платонова.

Въ это время Татьяна Савельевна захлопнула дверь и заперла ее изнутри задвижкой.

Семенъ Елизаровичъ злился и на молодую грубіянку, и на себя.

Кузьма Андреичъ вошелъ на крыльцо и сталъ стучаться въ дверь.

Наконецъ, дверь отворилась и на порогѣ показался самъ Удинцовъ. Онъ былъ босой, на немъ была ситцевая рубашка и синіе изгребные штаны. За нимъ стояла Татьяна Савельевна.

— Что жъ ты дура не пускаешь-то ихъ? — спросилъ старикъ Татьяну Савельевну.

— А зачѣмъ они безъ спросу во дворъ въѣхали? Кузьму-то Андреича я знаю, а этого не знаю.

— Пожалуйте.

Само собою разумѣется, что Платонова поразила обстановка компатки и сама Дарья Андреевна, которая была и худа и блѣдна, но онъ не могъ воздержаться отъ улыбки при видѣ Ольги Герасимовны, которая хлопотала около больной: она привязывала къ пяткамъ ногъ больной тряпки съ хрѣномъ.

— Здравствуйте, Дарья Андреевна! Что это съ вами? — проговорилъ нѣжно, съ участіемъ Семенъ Елизаровичъ.

Дарья Андреевна протянула руку и проговорила:

— Нездоровится.

Ей сообщили, зачѣмъ они пріѣхали.

— Очень вамъ благодарна… Мнѣ, право, и дома хорошо.

— По помилуйте, здѣсь холодно и сыро… Нѣтъ, мы васъ отвеземъ въ больницу, въ дворянское отдѣленіе… Мы пріѣхали въ возкѣ.

— Какъ знаете… Мнѣ теперь все равно… Только дома помирать лучше. Ольга Герасимовна, какъ вы?

— Конечно, я думаю, тамъ удобнѣе. Только какъ ты поѣдешь, мать моя, развѣ надѣнешь мужнину шубу?

— Нѣтъ, я дома останусь съ вами, бабушка. — И она подала руку доброй старухѣ.

Однако Дарью Андреевну уговорили. Кое-какъ она одѣлась съ помощью Ольги Герасимовны и брата; кое-какъ спустилась съ лѣстницы. Ее провожала Ольга Герасимовна, старикъ Удинцовъ и Татьяна Савельевна. Ольга Герасимовна плакала; остальные проклинали барина, вмѣшивающагося въ честныя семейства.

— Прощай, мать моя, выздоравливай поскорѣе, — рыдала старуха.

— Ольга Герасимовна, тамъ въ узелкѣ у меня есть деньги; возьмите ихъ къ себѣ, — сказала Дарья Андреевна.

Скоро они уѣхали. Больше ужъ Дарья Андреевна не видала старуху Мартынову.

Когда Дарью Андреевну сдали въ больницѣ смотрителю и когда ее уводили въ палату, Кузьма Андреичъ спросилъ смотрителя.

— Много ли будетъ стоить лѣченіе сестры?

— О, это пустяки! для Ипполита Аполлоповича мы и такъ будемъ лѣчить.

— Нѣтъ, я этого не хочу. Сколько вы берете въ сутки?

— По положенію слѣдуетъ тридцать пять копеекъ, потому-что будутъ требоваться лѣкарства… Но вы для чего же спрашиваете объ этомъ?

— Я буду самъ платить. Я, пожалуй, внесу теперь же три рубля.

— Какъ вамъ угодно.

— Послушайте, Кузьма Андреичъ: я вамъ этого но позволю. Вы вмѣшиваетесь не въ свое дѣло, обижаете насъ, — проговорилъ Семенъ Елизаровичъ.

— Чѣмъ?

— Тѣмъ, что хотите вносить деньги. Это наша прямая обязанность, потому-что вы человѣкъ бѣдный.

— Покорно васъ благодарю!.. Г. смотритель, потрудитесь взять деньги! — И Яковлевъ подалъ деньги смотрителю.

— Пожалуйста получите и отъ меня. — Семенъ Елизаровичъ тоже вынулъ изъ портмоне десятирублевую бумажку.

— Не безпокойтесь. Теперь достаточно и трехъ рублей. Подождите, г. Яковлевъ, я вамъ напишу росписку.

Смотритель ушелъ. Семенъ Елизаровичъ сталъ быстро ходить по комнатѣ.

— Вы теперь куда — къ намъ?

— Нѣтъ, къ дядѣ.

— Хотите, я васъ довезу?

Но Кузьма Андреичъ отказался. Семенъ Елизаровичъ холодно простился съ нимъ и уѣхалъ.

Получивши росписку, Кузьма Андреичъ отправился въ харчевню, гдѣ и закусилъ, а потомъ пошелъ къ Удинцову за вещами и деньгами Дарьи Андреевны. Ольга Герасимовна долго не давала ни того, ни другого, позвала старика Удинцова, и только по его совѣту отдала подъ росписку Кузьмы Андреича деньги Дарьи Андреевны и узелъ. Къ дядѣ онъ не пошелъ. На другой день дядя позвалъ его въ свой кабинетъ въ палатѣ.

— Какое право ты имѣлъ вносить деньги за свою сестру? Кто тебѣ далъ право соваться туда, гдѣ тебя не спрашиваютъ? А?! — спросилъ онъ строго Кузьму Андреича.

— Она сестра мнѣ.

— Знаю… Знаю я также и то, что твое жалованье не велико. Можотъ-быть, у тебя есть доходы? Смотри, братъ!.. Я хоть и дядя тебѣ, а не потерплю взяточника. И если ты еще разъ осмѣлишься вносить деньги — я приму мѣры строгости.

— Какъ вамъ угодно.

— Что такое?

— Какъ вамъ угодно.

— Извольте сегодня и завтра дежурить въ отдѣленіи и списать мнѣ формуляры о службѣ столоначальниковъ. Молокососъ!..

Сильно расходился дядя, даже дошелъ до свирѣпости, но выходя изъ палаты приказалъ ему прійти вечеромъ съ бумагами, транспарантомъ, линейкой и перьями. Хотя у дяди онъ пилъ чай и ужиналъ съ нимъ за столомъ, но обиды, нанесенной ему дядей, не могъ ему простить. Онъ бы и теперь сталъ искать другой службы, но въ отдѣленіи открывалась вакансія помощника бухгалтера, и дядя въ этотъ же вечеръ пообѣщалъ ему эту должность.

XXVIII.

Въ больницѣ болѣзнь Дарьи Андреевны усилилась. Хотя ей и давали лѣкарства, лѣчили ее молодые доктора, недавно выпущенные изъ университетовъ, но болѣзнь все болѣе и болѣе принимала серьезный характеръ, такъ-что доктора заключили, что она умретъ. Въ палатѣ, гдѣ она лежала, кромѣ нея, была только одна больная старушка. У этой больной недавно отпилили ногу. А такъ-какъ въ палатѣ больныхъ было только двѣ женщины, то присмотръ за ними былъ плохъ: сидѣлка хотя и была, но она большую часть дня проводила въ другихъ палатахъ, гдѣ было больше больныхъ женщинъ, и въ которыя она была тоже назначена служить. Поэтому посѣщенія Кузьмы Андреича приходились кстати. Онъ приходилъ въ сутки два раза: утромъ и вечеромъ, наблюдалъ правильно ли его сестра принимаетъ лѣкарства, самъ поилъ ее ими, устраивалъ припарки и т. п. Хотя доктора и говорили ему, что выздоровленіе его сестры сомнительно, но онъ отчаянію не предавался, и по окончаніи срока снова внесъ за пребываніе въ больницѣ деньги за недѣлю впередъ. И надо правду сказать, что въ продолженіе трехъ съ половиной недѣль, въ теченіе которыхъ двадцать сутокъ Дарья Андреевна находилась въ безсознательномъ положеніи, ея никто не навѣстилъ ни изъ родни, ни изъ знакомыхъ. Ипполитъ Аполлоновичъ и старикъ Платоновъ только собирались, но не могли выбрать свободнаго времени, чтобы съѣздить въ больницу; Семенъ Елизаровичъ разъѣзжалъ по разнымъ помѣщикамъ; Анна Николаевна и Телѣжникова ѣхать туда боялись, чтобы не заразиться лихорадкой. Правда, Анна Николаевна однажды пріѣзжала въ больничную церковь съ Телѣжпиковой, по онѣ такъ усердно молились, что, уже возвращаясь домой, вспомнили, что хотѣли навѣстить больную. Ни объ Удинцовыхъ, ни объ Ольгѣ Герасимовнѣ, ни о г-жѣ Петерсопъ Кузьма Андреичъ ничего не слыхалъ. Итакъ, Дарью Андреевну всѣ оставили, кромѣ брата; къ ней по пускали даже Марью Андреевну подъ опасеніемъ, что она принесетъ на себѣ заразу; идти же туда секретно она не могла, потому-что Анна Николаевна или заваливала ее работой, или она должна была занимать своего жениха, который былъ черезчуръ ужъ молчаливъ.

Тутъ не мѣшаетъ сказать кое-что и о сестрѣ Дарьи Андреевны. Жизнь у почтеннаго дядюшки показалась ей такъ сладка, что у нея явилось непреодолимое желаніе какъ можно скорѣе убѣжать отъ него куда-нибудь; но она была женщина неразвитая, у нея не было рѣшимости, она не знала куда ей бѣжать. Домой ей не хотѣлось; ей было тамъ противно но двумъ причинамъ: первая была та, что она должна была жить съ мачехой, а другая, — что, какъ извѣщала ее мачеха, бывшій ея женихъ Павловъ, женившись на мѣщанкѣ, сдѣлался теперь славнымъ человѣкомъ: водки не пьетъ, одѣвается хорошо и перешелъ на службу въ магистратъ секретаремъ. Ей было очень досадно, что она не вышла замужъ за Павлова; она на него злилась за то, что онъ надулъ ее. Теперешній же женихъ ей опротивѣлъ. Ему хотя и было подъ тридцать лѣтъ, но лицо у него было корявое, обрюзглое, волосы жидкіе, свѣтлорусые; говорилъ онъ негромко, пришепетывая, одѣвался какъ-то небрежно, — однимъ словомъ, во всей его фигурѣ и въ движеніяхъ много было отталкивающаго. Хотя Марья Андреевна насчетъ фигуры своего жениха была не очень требовательна и знала, что у него есть домъ, и онъ, какъ женится на ней, получитъ должность, но ей не нравилось то, что отъ него постоянно пахло водкой и онъ постоянно молчалъ. И чѣмъ дальше тянулось время, тѣмъ онъ становился ей противнѣе. Она написала брату Осипу Андреичу, котораго умоляла принять ее къ себѣ, по черезъ трое сутокъ послѣ отправки этого письма къ дядѣ пріѣхала съ визитомъ Марѳа Антоновна. Марья Андреевна хотѣла спросить ее насчетъ письма, но ее скоро отослали въ ея комнату.

Когда ушла отъ дяди Марѳа Антоновна, Марья Андреевна замѣтила, что дядя былъ очень сердитъ. Онъ долго ворчалъ: "черти! свиньи! Обо всѣхъ васъ хлопочи! Вотъ навязалась роденька-то! ". Но изъ этихъ отрывочныхъ словъ Марья Андреевна ничего не поняла; Анна же Николаевна сидѣла съ заплаканными глазами и, часто вздыхая, говорила: «малютокъ жалко. У нихъ вѣдь, поди, ничего нѣтъ».

— Дяденька, отпустите меня къ брату Осипу Андреичу, — сказала Марья Андреевна робко.

— Это еще что за выдумки? Пошла отсюда въ свое гнѣздо! Скоты!

— Дяденька, я не хочу замужъ.

— Это мы увидимъ! Экъ нашли дурака! всѣхъ что ли я долженъ кормить? Вы благодарности не чувствуете въ себѣ.

— Я не хочу замужъ.

— Свинья! пошла въ свою комнату! — проговорилъ дядя съ побагровѣвшимъ отъ злости лицомъ.

Марья Андреевна ушла и разрыдалась. Ея не тревожили, изъ дому не гнали. А какъ бы она была рада, если бы ее выгнали; она пошла бы къ Кузьмѣ, взяла бы у него денегъ и поѣхала бы къ брату. Ей больно стало, что ее обругалъ дядя свиньей. И жизнь до того казалась ей гадкою, что она задумала удавиться. Она заперла дверь на замокъ и по обыкновенію спрятала ключъ подъ подушку, потому-что боялась, чтобы къ ней не пришелъ ночью дядя, такъ какъ онъ иногда днемъ заходилъ къ ней и ласкалъ ее; потомъ сняла со стѣны зеркало, обмотала вокругъ шеи бичевку и встала на стулъ, чтобы другой конецъ завязать на гвоздѣ. Въ это время (дѣло было ночью) вдругъ отворяется дверь и въ комнату входитъ въ ночной одеждѣ Анна Николаевна. Она вошла такъ тихо, что если бы не скрипнула дверь, Марья Андреевна не слыхала бы ея прихода.

Дѣло въ томъ, что Анна Николаевна имѣла отъ двери этой комнаты другой ключъ. Она была до того подозрительна и труслива, что но ночамъ обходила весь домъ, и когда у Марьи Андреевны не было въ комнатѣ огня, она, если изнутри не былъ вложенъ въ замокъ ключъ, отпирала дверь и смотрѣла, тутъ ли Марья Андреевна.

Какъ разъ въ то время, какъ Анна Николаевна отворила дверь, комнату освѣтила луна, и Анна Николаевна увидала свою племянницу нагнувшеюся. Она струсила, но тотчасъ же встала на стулъ, рванула бичевку — и бичевка соскочила съ гвоздя. Марья Андреевна сошла со стула и сѣла на кровать.

— Что это такое! Что это такое! Царица небесная! — вопила Анна Николаевна, потомъ подошла къ двери, крикнула Ипполита Аполлоновича и зажгла свѣчку.

— Ахъ, Бозке мой, напасть какая! — стонала Анна Николаевна. Съ Марьей Андреевной сдѣлался жаръ; она ничего не понимала, что происходило, и сидѣла съ дикими глазами. Пришелъ Ипполитъ Аполлоновичъ.

— Что такое? — спросилъ онъ въ испугѣ.

— Полюбуйтесь! — И Анна Николаевна подвела къ племянницѣ супруга.

Тотъ посмотрѣлъ и затрясся такъ, что уронилъ бывшій у него въ рукахъ длинный чубукъ. Стукъ вывелъ изъ оцѣпенѣнія Марью Андреевну, она вздрогнула, привстала… но дядя, ухвативъ ее за платье, размоталъ бичевку.

— Негодница! Собака захотѣла собачьей смерти… Жалко, что я тебѣ не отецъ: задалъ бы я тебѣ баню! — и онъ толкнулъ ее на кровать.

— Ее надо въ полицію отправить.

— А вотъ посмотримъ! — И онъ ушелъ.

Марья Андреевна лежала въ безпамятствѣ. Немного погодя, Яковлевъ привелъ въ комнату племянницы своего кучера и велѣлъ ему спать тутъ на полу у дверей.

— Съ ней горячка. Завтра мы ее свеземъ въ больницу, — сказалъ Яковлевъ дворнику.

На другой день и Марья Андреевна поступила въ больницу; ее помѣстили въ ту же палату, гдѣ лежала ея сестра. О томъ, что она хотѣла удавиться или повѣситься, Яковлевы никому не сказали. Въ это время Дарья Андреевна находилась уже въ сознательномъ состояніи, только была очень слаба. Ее очень удивило появленіе сестры въ больницѣ, по Марья Андреевна съ своей стороны была такъ слаба, что она ее не стала разспрашивать, а только просила Кузьму Андреича, чтобы онъ и за сестрой ухаживалъ такъ же, какъ и за ней.

Наконецъ, Дарью Андреевну навѣстила Эмилія Карловна. Она пришла въ воскресенье. На ней было надѣто черное платье. Сама она похудѣла, щеки поблѣднѣли.

— Какъ дѣла, Эмилія Карловна? — спросила ее Дарья Андреевна.

— О, Дарья Андреевна! дѣла мои очень плохи.

— Какъ такъ?

— Такъ. Какъ только вы захворали, все пошло вверхъ дномъ. Софью Васильевну послѣ ея каверзъ я уже не хотѣла больше брать… Я, видите ли, все думала, что вы скоро выздоровѣете, и хотѣла, да и теперь хочу васъ сдѣлать главной мастерицей… Кроить дѣло пустое. Пойдете?

— Я еще не совсѣмъ выздоровѣла и думаю, что пролежу здѣсь еще недѣли двѣ.

— Боже мой, какъ долго! Нельзя ли раньше? Я васъ помѣщу у себя въ квартирѣ.

— Благодарю. Только я должна поправиться, а то опять могу захворать.

— Ну, я васъ не принуждаю. Однако эти доктора!… А у меня теперь хорошенькая квартира.

— Какъ, вы развѣ уже на другой? Вѣдь вы на прежней, какъ говорили, жили долго.

— Что дѣлать, Дарья Андреевна. Вы, я думаю, сами видѣли, что на этой квартирѣ мнѣ не везло.

— Полноте, Эмилія Карловна? У васъ работы всегда было такъ много, что жить бы можно было, и очень. Вѣдь вы, кромѣ вашего магазина, имѣли еще мужа и сына, которые жили, кажется, не на вашъ счетъ.

— Ничего вы не знаете въ этихъ дѣлахъ, потому такъ и судите. — И она разсказала о своихъ долгахъ, о плутняхъ швей, и въ особенности Софьи Васильевны, но объ отношеніяхъ своего мужа къ сыну и наоборотъ ничего не сказала; потомъ прибавила: — а я теперь уже думаю иначе устроить магазинъ: я хочу пригласить маленькихъ дѣвочекъ и подъ вашимъ присмотромъ научить ихъ шитью. Современемъ изъ нихъ сдѣлаются хорошія швеи. Я уже штукъ пять подыскала.

— А какъ здоровье Адольфа Яковлевича?

— Охъ! — Эмилія Карловна махнула рукой и тяжело вздохнула.

— Что, онъ боленъ?

— Хуже — съ ума сошелъ: онъ уѣхалъ въ другой городъ. Теперь я живу съ сыномъ.

Проговоривши это, госпожа Петерсонъ распрощалась съ Дарьей Андреевной и ушла.

Предложеніе госпожи Петерсонъ показалось Дарьѣ Андреевнѣ выгоднымъ. Прежде она находилась у Петерсонъ какъ швея, которою помыкали какъ хозяйка, такъ и главная мастерица. Хозяйка была съ ней вѣжлива, потому-что она была хорошая работница; зато ея не любила Софья Васильевна, видѣвшая въ ней соперницу. Софья Васильевна хотя и командовала надъ дѣвицами, но она не имѣла надъ ними такой власти, какая теперь предоставлялась Дарьѣ Андреевнѣ. Теперь Дарья Андреевна могла зависѣть только отъ хозяйки; оставалось одно — будетъ ли она платить хорошо деньги? Не будетъ ли она и ее такъ же надувать, какъ надувала Софью Васильевну? Однако ей предложеніе госпожи Петерсонъ понравилось, потому-что до ея посѣщенія она крѣпко задумывалась надъ тѣмъ, чѣмъ она будетъ заниматься по выходѣ изъ больницы; а идти ей опять къ Петерсонъ не хотѣлось. Братъ же ей о своемъ планѣ ничего не сообщалъ.

Прошла еще недѣля. Дарья Андреевна уже начала ходить, но была еще слаба, почему ее и не выпускали изъ больницы. Кузьма Андреичъ внесъ деньги за обѣихъ сестеръ. Марья Андреевна тоже стала поправляться.

Дарья Андреевна не могла понять: отчего съ ея сестрой случилась болѣзнь? Ей помнится, что она никогда не хварывала такъ; но спросить было какъ-то неловко, потому-что сестра съ каждымъ днемъ становилась съ ней холоднѣе. Наконецъ, на другую недѣлю, послѣ того какъ былъ въ больницѣ братъ, разговаривавшій съ сестрой по секрету у окна и потомъ ушедшій не простившись съ ней, она рѣшилась спросить ее какъ о причинахъ ея болѣзни, такъ и о томъ, за что на нее разсердился братъ. Когда Марья Андреевна легла спать, она спросила ее.

— Ты отчего же это захворала-то?

— А тебѣ какое дѣло?

— Мнѣ любопытно знать, потому-что ты всегда была здорова.

Сестра молчала.

— Можетъ-быть, ты простудилась?

— Нѣтъ.

— Можетъ-быть, съ женихомъ не ладишь, и онъ тебя оскорбилъ? Ужъ не побилъ ли онъ тебя заблаговременно до свадьбы?

— Глупости!

— А, теперь понимаю!

— Ничего ты не понимаешь. Отчего я захворала, этого не скажу никому въ свѣтѣ.

Дарья Андреевна задумалась. Ей вдругъ подумалось: «ужъ не родила ли она тайно? Вѣдь она могла родить мертваго или недоноска у какой-нибудь старухи-бабки». Это ей подумалось въ виду того, что братъ разсердился на нее. И ей показалось неловко дальше разспрашивать сестру насчетъ ея болѣзни. Однако ей все-таки хотѣлось удовлетворить свое любопытство.

— На тебя, сестричка, кажется братъ за что-то разсердился?

— Это тебѣ показалось.

— Нѣтъ, это видно.

— А ты что за допросчица?.. Завтра же буду просить поставить мою кровать на другое мѣсто. — И сказавши это, она отвернулась.

Однако просьбу ея не уважили, а сказали, что если она хочетъ, то можетъ выписаться. Это до того встревожило Марью Андреевну, что она цѣлый день пролежала въ кровати и ничего не ѣла.

Дарьѣ Андреевнѣ жалко стало сестру. Она подошла къ ней, обняла ее и проговорила:

— Милая моя сестричка, не раздражайся такъ: вѣдь ты еще не совсѣмъ оправилась отъ болѣзни.

— И умру! Околѣю. Господи, что это за жизнь? И зачѣмъ это тетка помѣшала мнѣ? — проговорила она, рыдая.

— Ну, успокойся, сестричка. Зачѣмъ вспоминать старое?

— А ты развѣ знаешь? — съ испугомъ спросила Марья Андреевна свою сестру.

— Хотя я и не знаю ничего и теперь не желаю знать твоей тайны, но все-таки догадываюсь, что у васъ съ теткой вышло что-то неладное.

— Ужъ я теперь ни за что къ нимъ не пойду жить. Ужъ лучше повѣситься!

— Какія ты говоришь глупости, сестра. Вотъ когда мы выздоровѣемъ, ты будешь жить со мной. Петерсонъ, какъ ты знаешь, приглашаетъ меня къ себѣ главною мастерицею. Тогда я буду получать жалованье уже не за штуку, а помѣсячно. Тогда я и тебя могу пристроить или къ Петерсонъ, или куда-нибудь въ другое мѣсто, а жить мы будемъ вмѣстѣ.

— Я согласна, сестрица, на все, только вотъ, какъ бы мнѣ достать салопъ отъ дяди?

— Очень просто — приди и возьми. Вѣдь ты ничего у нихъ худого не сдѣлала?

— Ничего. Только мнѣ туда идти не хочется.

— Ну, я схожу за тебя. Я вѣдь не изъ робкихъ.

И такъ сестры подружились. Дарья Андреевна порѣшила на томъ, что, вѣроятно, ея сестра поругалась съ Анной Николаевной, а та или дядя побили ее, а можетъ быть, не давали ѣсть, — вотъ она и захворала.

Наконецъ, наступила шестая недѣля великаго поста. Сквозь стекла оконъ, выходящихъ во дворъ, въ которомъ кое-гдѣ росли кустики сирени, яблоней, березокъ, видно было, что тамъ уже снѣгу не было, а земля мѣстами или была бураго цвѣта, или кое-гдѣ пробивалась уже зелень. Небо было чистое, бѣлоголубое, на немъ стояло солнце, которое, впрочемъ, эту палату не освѣщало. Вольныя женщины казались бодрыми, у нѣкоторыхъ даже показывался на щекахъ легкій румянецъ, онѣ чувствовали нѣгу; но въ двѣ ночи на этой недѣлѣ скончались двѣ чахоточныя молодыя женщины, и въ комнатѣ настала скорбь и тишина. Цѣлыхъ трое сутокъ женщины говорили шопотомъ. Нѣсколько женщинъ, почувствовавъ весну, выписались. Подумывали выписаться и наши сестры. Но ихъ все удерживалъ братъ, ссылаясь на сырость. Наконецъ, уже на послѣдней недѣлѣ, онъ очень опечалилъ ихъ, и имъ пришлось волей-неволей выписаться.

Приходитъ онъ въ обѣдъ, взволнованный. Сѣлъ на кровать Дарьи Андреевны и ничего не сказалъ, и только поцѣловалъ сестеръ. Дарья Андреевна и раньше замѣчала, что съ нимъ что-то происходимъ, во тогда онъ былъ все-таки разговорчивъ. Дарья Андреевна и сестра замѣтили въ братѣ перемѣну; во-первыхъ, онъ сталъ приходить къ нимъ рѣже и рѣже и, наконецъ, приходилъ только по воскреснымъ днямъ, да и то уходилъ черезъ полчаса; во-вторыхъ, онъ сдѣлался задумчивъ, и въ-тртьихъ, уже не приносилъ имъ ни чаю, ни сахару, ни булокъ и не давалъ имъ ни гроша денегъ, ссылаясь на то, что у него нѣтъ.

— Что съ тобой, братчикъ? — спросила Дарья Андреевна.

— Прекрасный дѣла! Отгадай?

— Что, тебя обокрали, что ли? — спросила съ испугомъ Дарья Андреевна.

— Получше; я не служу двѣ недѣли въ палатѣ.

— Неужели!!! — вскрикнули сестры.

— Да, это вѣрно. Меня выгнали.

— Кто?

— Почтенный дядюшка, Ипполитъ Аполлоновичъ, которому я, впрочемъ, когда-то чистилъ сапоги.

— Но какъ? за что? Вѣдь это ужасно! — говорили сестры.

— Очень просто. Онъ на меня началъ злиться еще съ того дня, какъ я тебя свезъ въ больницу. Я, не желая одолжаться дядѣ, внесъ за тебя деньги. Это видѣлъ Сеничка, которому очень хотѣлось быть благодѣтелемъ, и, разсердившись на меня, сказалъ дядѣ. Дядя меня такъ распушилъ, что заставилъ дежурить въ палатѣ, но потомъ престижъ. Деньги вносилъ я заблаговременно. Разъ дядя посылаетъ меня съ деньгами къ смотрителю больницы. Я и говорю: деньги я уже внесъ. Какъ онъ побагровѣлъ и закричалъ: «какъ ты смѣешь, негодяй, вмѣшиваться не въ свое дѣло! Ты взяточникъ!». Я говорю, что сестры мнѣ ближе, чѣмъ ему. Раскричался ужасно. Я послѣ этого сталъ проситься въ другое отдѣленіе — не принимаетъ. Наконецъ, смотрю росписаніе жалованья, мнѣ поставлено не 13 рублей, а только 6. Я пошелъ объясняться — выгналъ. Ну, дѣлать нечего, сталъ я заниматься усидчивѣе. На слѣдующій мѣсяцъ онъ спрашиваетъ меня: вносилъ я за васъ деньги или нѣтъ. Я сказалъ, что нѣтъ, потому-что не изъ чего и меня обидѣли жалованьемъ. «А, говорить, опомнился! Я васъ всегда такъ буду учить! Я это всѣхъ васъ отобью спѣсь. Отнеси деньги и принеси росписку, что деньги внесены отъ меня, совѣтника такого-то». Въ этотъ мѣсяцъ я получилъ всѣ 13 рублей и совѣтникъ былъ со мною вѣжливъ, спрашивалъ объ васъ, и я попрежнему таскалъ его портфель изъ дому и изъ палаты. Наконецъ, открывается въ отдѣленіи вакансія, я прошу. И что же? «Я, говорить, батюшка, какъ ты знаешь, даромъ должностей никому не даю. Хоть ты и племянникъ мнѣ, но я и тебѣ не могу дать даромъ должность, хотя и обѣщалъ». Помилуйте, говорю я, помилуйте, ваше высокородіе!..

— Какъ, ваше высокородіе? — спросила Дарья Андреевна.

— Тутъ выходить по пословицѣ: родня — родней, служба — службой. Дома я его зову дяденькой, а на службѣ — по его должности, и онъ такъ же: дома называетъ Кузьмой, а на службѣ г., Яковлевымъ. Ну-съ, я и говорю, что у меня денегъ нѣтъ. «А за сестеръ, говоритъ, платить были деньги? А, впрочемъ, говоритъ, приходи ко мнѣ сегодня вечеромъ». — Кузьма остановился и сурово взгляну ль на Марью Андреевну такъ, что она покраснѣла.

— Ну, и что же?

— Вышло дѣло скверное, и я, зная твой, Дашенька, настойчивый характеръ, испортилъ свою карьеру, то-есть, не хотѣлъ цѣною твоей и Машиной жизни купить должность.

— Это еще что за штуки?! — воскликнула Дарья Андреевна съ негодованіемъ.

— Призвалъ онъ меня въ кабинетъ, — продолжалъ братъ: — усадилъ на диванъ, велѣлъ пить чай, потомъ и говоритъ: если Дарья согласится жить у меня и дѣлать то, и если Машка, — слышите — Машка! — не будетъ дурить и на Ѳоминой недѣлѣ выйдетъ замужъ за предназначеннаго ей жениха, Соколова, который хотя и пьяница, но дѣлецъ и имѣетъ уже два чина…

— Вотъ мило! Да я теперь ни за что не стану у него жить, — проговорила запальчиво Марья Андреевна.

Брать подошелъ къ ней и что-то шепнулъ на ухо. Марья Андреевна покраснѣла, но скоро оправилась и проговорила не громко.

— Врутъ!

— Можешь жаловаться, если врутъ? Это, значитъ, клевета?

Марья Андреевна ничего не сказала,

— Что, небось, правда!! Ну, дядя и говоритъ: «такъ ты и скажи своимъ сестрамъ». Я и говорю, что едва ли онѣ согласятся. «А вотъ, говорить, посмотримъ, есть ли еще у нихъ паспорта». А паспорта ваши я досталъ давно, ихъ спросилъ смотритель больницы, и я ихъ выписалъ и они теперь хранятся у смотрителя. Я говорю, паспорты есть. «Гдѣ?». У смотрителя. «А, хорошо, я вижу, что и ты поступилъ въ либералы. Пошелъ вонь». Я вышелъ и на другой же день подалъ въ отставку. И что же вы думаете? Вѣдь онъ ѣздилъ въ больницу и требовалъ ваши паспорта, не смотритель ему ихъ не далъ. За это ему — вѣроятно по пронырству дяди — приказано выйти въ отставку. Поэтому вамъ надо сегодня же проситься на выписку, чтобы взять паспорта, а то, пожалуй, дядя ихъ похититъ, и тогда васъ пошлютъ въ Ильинскъ по этапу.

— Да мы совсѣмъ здоровы, и если бы не ты насъ удерживалъ здѣсь, мы бы давно уже выписались.

— Я потому ничего вамъ не говорилъ до сихъ поръ, что я тогда былъ безъ мѣста. А теперь я поступилъ въ уголовную палату, и мнѣ обѣщались дать за первый мѣсяцъ десять рублей. Кромѣ того, я искалъ квартиру въ двѣ комнаты, чтобы намъ поселиться всѣмъ вмѣстѣ.

— Я пойду опять къ г-жи Петерсонъ и можетъ быть мнѣ удастся помѣстить туда Машу.

— Это хорошо. А знаете новость: вѣдь Марѳа-то Антоновна не живетъ съ мужемъ.

— А дѣти?

— Дѣти при ней. Она теперь живетъ на Петербургской улицѣ и живетъ, кажется, на средства чиновника особыхъ порученій, который, говорятъ, ѣздитъ къ ней.

— Бѣдный братъ! — замѣтила Дарья Андреевна.

— Да онъ очень несчастливъ: онъ попалъ подъ судъ за какія-то истязанія.

Кузьма Андреичъ сообщилъ еще, что Зиновьева поймали, и онъ теперь сидитъ въ городской тюрьмѣ, и потомъ, сказавши своимъ сестрамъ адресъ своей квартиры, ушелъ. На другой день, сестры распрощавшись съ больными женщинами и получивши свои паспорты, выданные на жительство во всѣхъ мѣстахъ имперіи, вышли изъ больницы.

XXIX.

Несмотря на то, что Дарья Андреевна пробыла въ больницѣ только три мѣсяца, ей показалось, что она и дышетъ легче, и ходитъ свободнѣе, и воздухъ лучше, какъ-будто она не дышала этимъ чистымъ весеннимъ воздухомъ Богъ знаетъ сколько лѣтъ; однимъ словомъ, ей казалось, что она вышла изъ какого-то несвободнаго міра въ міръ свободный, гдѣ дѣлай, что хочешь. Ей казалось, что она эти три мѣсяца находилась въ неволѣ, въ заключеніи, гдѣ надъ нею было начальство — смотритель, доктора, фельдшера, сидѣлка, гдѣ она носила казенную одежду, похожую не то на арестантскую, не то на солдатскую, гдѣ и ѣсть давали мало, и будили звонкомъ. Но звонку она ѣла, по звонку должна была ложиться спать, потому-что въ больницахъ своихъ свѣчей жечь не дозволяли, казенныхъ тѣмъ болѣе не полагалось, а въ каждой палатѣ горѣла только лампочка, которая гасла къ часу ночи. Да если бы и горѣли свѣчки, что бы она стала дѣлать? Шить ей было нечего, читать — неоткуда взять книгъ. Правда, она просила брата записаться на мѣсяцъ въ библіотеку на ея деньги, но тотъ, назвавъ это намѣреніе глупостью, сказалъ, что деньги ей пригодятся на что-нибудь другое. Кромѣ этого, живя въ больницѣ, она знала очень мало, что дѣлается въ мірѣ свободномъ, потому-что братъ сообщалъ очень мало новостей, и только вотъ вчера она узнала о несчастіи, постигшемъ старшаго брата. Въ больницѣ ей приходилось сосредоточиваться, она сдѣлалась задумчива и чувствовала, что у нея какъ-будто мысли не клеятся.

Но вотъ теперь она опять на свободѣ. И какъ пріятно, легко дышется! Солнце свѣтитъ не ярко, но хорошо, небо чисто; тепло; на деревьяхъ кое-гдѣ появляются почки, кое-гдѣ чирикаютъ въ садахъ птички, кое-гдѣ въ домахъ учатся пѣть молодые соловьи. Все было хорошо, только грязно. И на людей какъ-то пріятно смотрѣть, а народъ попадается все свой же братъ, рабочій человѣкъ. Вонъ ѣдетъ водовозъ въ испластанномъ полушубкѣ, въ шапкѣ, имѣющей видъ горшка; нещадно онъ билъ свою лошадь, ругая ее. Но лошадь идти не можетъ, потому-что переднія колеса завязли въ ухабѣ. Онъ слѣзаетъ съ задка дрогъ, смотритъ на увязшія колеса и ругается: «о чтобъ вамъ, проклятые! Взыски съ насъ берете, а это что? Когда вы всѣ передохнете!..» И потомъ, увидѣвъ попавшагося ему навстрѣчу мастерового, проситъ его помочь ему вытащить колеса.

— Некогда, и такъ запоздалъ — штрафъ будетъ.

— Да помоги, Христа ради! Ты знаешь, я только этимъ и кормлюсь, а какъ привезу не во время — другого возьмутъ… — Мастеровой засовываетъ ломъ подъ передокъ дрогъ, а водовозъ, помогая ему, говоритъ: — Жиды проклятые! Деньги берутъ, а это что?..

Вонъ идетъ торговка. На коромыслѣ у нея навѣшано много всякаго добра: тутъ есть молоко и сливки, и ведро картофеля, и свѣжій зеленый лукъ. Все бы это было не подъ силу нашимъ сестрамъ, но торговка, несмотря на грязь, идетъ бойко, и когда прошла мимо сестеръ, поворотивши коромысло для прохода, какъ-то гордо-презрительно взглянула на нихъ. И много, много попалось имъ этого пѣшаго рабочаго люда. Попадались имъ и пьяные мастеровые, солдаты и чиновники, но это были или горемыки, или снившіеся съ круга, махнувшіе на все рукой, которымъ уже послѣ разныхъ невзгодъ и работать не хочется и которые очень были бы рады, если бы померли. Но все-таки въ этихъ людяхъ высказывалась на что-то надежда, они требовали отъ кого-то помощи, что замѣчалось изъ ихъ ругательствъ. Однако и про трезвыхъ нельзя было сказать того, чтобы они имѣли веселый видъ: въ ихъ лицахъ проглядывала усталость, либо изнеможеніе, либо какая-нибудь досада. Другое дѣло представляли ѣдущіе: въ ихъ лицахъ замѣчалось довольство и они какъ-то съ презрѣніемъ смотрѣли на бѣдный народъ и на пьяный — въ особенности. Хотя и радовалась Дарья Андреевна своему избавленію изъ больницы, но при видѣ бѣдныхъ людей у ней сжималось сердце при мысли о томъ, что ей снова нужно работать и быть въ зависимости. Кромѣ этого, ее безпокоило положеніе ея сестры: что она будетъ дѣлать? Вѣдь она умѣетъ шить только на себя, да и то съ разными перешивками. Ей не нравилось, что братъ пригласилъ ихъ теперь, когда она, Дарья Андреевна, имѣетъ свои деньги, которыя хранятся у брата. Вѣдь она могла бы опять поселиться на старой квартирѣ. Оно хотя и далеко, но теперь лѣто, и тамъ будетъ хорошо, весело, а главное, — она будетъ жить съ такими добрыми людьми, какъ Удинцовы и Мартынова. «Жива ли эта добрая старушка?» подумала она, и ей почему-то сдѣлалось грустно.

— Какъ мнѣ, сестричка, ѣсть хочется!.. — проговорила Марья Андреевна.

— А-а! Въ больницѣ-то насъ въ послѣднее время даромъ кормили. А вотъ, ты попробуй-ко кушать свой хлѣбъ.

— Трудно?

— Нѣтъ, ничего. Сначала трудно, а потомъ привыкнешь.

— А ты когда къ своей мадамъ?

— Сегодня.

— Какъ скоро! — ужаснулась сестра.

— Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.

— Ты бы отдохнула.

— Мы и такъ много отдыхали. Я вотъ думаю, что въ эти три мѣсяца я, пожалуй, совсѣмъ разучилась шить. Кромѣ этого, мнѣ не хочется жить у брата на хлѣбахъ.

— А если у твоей мадамы уже нанята, другая мастерица?

Дарья Андреевна задумалась: «а что если въ самомъ дѣлѣ она наняла уже другую?.. Тогда мнѣ придется искать другого мѣста. Положимъ, что Эмилія Карловна аттестуетъ меня съ хорошей стороны, но найду ли я мѣсто? Придется, пожалуй, походить цѣлую недѣлю».

Чѣмъ больше шли сестры, тѣмъ больше удивляло ихъ множество вывѣсокъ съ разрисованными на нихъ бутылями, бутылками и рюмками и съ надписью: распивочно и на выносъ.

— Господи, сколько кабаковъ развелось! — проговорила Дарья Андреевна.

Марья Андреевна совсѣмъ ничего не понимала въ этомъ новомъ явленіи общественной жизни, но она тутъ видѣла интересъ должностнымъ людямъ.

— Какъ жаль, что папаша умеръ: теперь бы у него сколько было этого вина и доходовъ, — проговорила она.

— Какъ тебѣ, сестрица, не стыдно говорить объ этомъ? Ты обижаешь папашу, потому-что онъ въ дѣйствительности не былъ такой взяточникъ.

— Да ты взгляни: на каждомъ углу кабакъ, по середкамъ улицы тоже кабакъ, а прежде во всемъ-то городѣ много-много было десять кабаковъ.

— Вѣроятно теперь всякій можетъ свободно торговать. Вѣдь братъ говорилъ откупа, отобраны въ казну, да я и раньше читала, что откуповъ не будетъ. Значитъ, что печатаютъ, тому надо вѣрить.

— Ну ужъ!..

Наконецъ, онѣ пошли тѣмъ переулкомъ, въ которомъ жилъ ихъ братъ. Оказалось, во-первыхъ, что жительство брата находилось очень далеко отъ настоящей квартиры г-жи Петерсонъ, а, во-вторыхъ, переулокъ былъ далеко хуже той улицы, въ которой прежде братъ нанималъ комнату. Когда сестры проходили, то почти изъ каждаго новоотстроеннаго дома выглядывали на нихъ мужчины въ халатахъ или просто рубашкахъ и женщины, по одеждѣ принадлежащія къ чиновному и мѣщанскому классу, безъ работы въ рукахъ. А то, что здѣсь всѣ знаютъ другъ друга, замѣтно было изъ того, что когда Дарья Андреевна спросила одну высунувшуюся изъ окна женщину, гдѣ живетъ чиновникъ Яковлевъ, та не дала отвѣта, а полюбопытствовала сперва узнать: кто она такая.

— Я его сестра.

— И это ваша сестрица? — спросила женщина, лукаво улыбаясь.

— Да.

— Вы въ больницѣ изволили пребывать?

— Да.

— Знаю, знаю. Вашъ братецъ сказывалъ. Славный человѣкъ — онъ недавно рѣшилъ въ палатѣ дѣло въ мою пользу, да разбойникъ секретарь все перехерилъ. А вашъ братецъ вонъ въ третьемъ домѣ отъ насъ живетъ, вонъ противъ того дома, гдѣ кабакъ, — и она лукаво подмигнула. — А не вы ли изволили въ швеяхъ находиться? — спросила она, указывая на. Марью Андреевну.

— Нѣтъ, это я. До свиданія, — сказала Дарья Андреевна и пошла.

— Дарья Андреевна! — крикнула женщина.

— Что угодно?

— Если будетъ время, заходите ко мнѣ: вы умѣете шить халаты?

— Я не шивала.

— Полноте. Мнѣ Матрешка Знобишина сказывала, что вы все умѣете шить.

— А вы развѣ ее знаете?

— Вотъ тѣ разъ, племянницу-то не знать! Она теперь въ кабакѣ торгуетъ.

— Какъ въ кабакѣ?

— А что же, матушка, дѣлать станешь? Нынче мѣста очень трудно достаются, а кабаковъ теперь страсть что завелось, потому теперь свободно можно торговать всякому. Ну, знаете, продажа водки — ремесло самое выгодное, ну, вотъ на него и кинулись всѣ, у кого есть мало-мальски деньги.

Наконецъ, онѣ подошли къ дому напротивъ кабака. Дверь въ кабакъ была отворена и оттуда слышались пѣсни нѣсколькихъ голосовъ. Домъ былъ полукаменный, но какъ замѣтно, въ нижнемъ этажѣ никто не жилъ, на окнахъ же верхняго этажа стояли банки съ цвѣтами: геранями, лимонами, бальзаминами, жасминами. За цвѣтами были привѣшены къ окнамъ кисейныя занавѣски. Когда наши сестры вошли во дворъ, то онъ почти наполовину былъ загроможденъ строевымъ лѣсомъ и досками. На заднемъ планѣ стояли срубы для погреба. Около этихъ срубовъ лежала большая бѣлая собака. Завидѣвъ новоприбывшихъ незнакомыхъ ей дѣвицъ, она кинулась на нихъ сперва съ рычаніемъ, потомъ съ лаемъ и, наконецъ, вцѣпилась въ платье Марьи Андреевны, и какъ только мотнула головой, такъ у ней въ зубахъ и остался большой кусокъ отъ платья. Дѣвицы взвизгнули. Но собака, не довольствуясь однимъ кускомъ, вѣроятно хотѣла воспользоваться другимъ, но къ счастью сестеръ, во дворѣ откуда-то явилась молодая женщина, которая, схвативъ палку, кинулась на собаку и прогнала ее прочь. На спросъ, что имъ нужно и узнавъ, кто онѣ, она сказала, что ихъ брата теперь дома нѣтъ, что братъ говорилъ ей объ нихъ и она, хозяйка дома, проситъ ихъ пожаловать къ ней, тѣмъ болѣе, что она съ мужемъ хочетъ обѣдать.

— Онъ не оставлялъ вамъ ключа?

— А вотъ я спрошу Корнила Савича. Да вы пожалуйте! Прошу покорно.

Сестры пошли за пей. Сначала пятью ступеньками поднялись въ сѣни. Тамъ были двое дверей.

— Вотъ гдѣ вашъ братецъ живетъ, — указала она на дверь налѣво. — Комнаты отличныя, особливо ваша въ три окна. Сами хотѣли занять, да въ кухню ходить далеко.

— А сколько онъ платитъ? — спросила Марья Андреевна.

— Больно мало — три рубля.

Онѣ вошли въ кухню. Въ ней было чисто, свѣтло такъ какъ два окна выходили на дворъ. Въ кухнѣ, разумѣется, была русская печь и полати. Изъ кухни онѣ вошли въ чистую комнату, съ простою мебелью, изъ которой два стула были съ обгорѣлыми спинками, стѣны тесовыя, ничѣмъ еще неоклеенныя; тутъ былъ и ветхій клеенчатый диванъ и небольшое зеркальце, которое висѣло на простѣнкѣ между двухъ оконъ. Изъ этой комнаты шли двери въ другую комнату. Двери были заперты. Передъ диваномъ стоялъ крашеный столъ, уже накрытый съ приборомъ для двухъ персонъ; ложки были крашеныя, деревянныя.

— Это у насъ все: и зала, и гостиная, и столовая, а тамъ кабинетъ мужа и спальня. Покорнѣйше прошу. Безъ церемоній. Скидывайте пальты-то, — говорила скоро хозяйка, и потомъ, подошедши къ двери, тихонько стукнула кулакомъ и проговорила: — Корнила Савичъ, пожалуйте! — и затѣмъ ушла въ кухню.

Немного погодя, изъ другой комнаты вышелъ въ ситцевомъ халатѣ, опоясанномъ полотенцемъ, человѣкъ средняго роста, худощавый, съ желтымъ продолговатымъ лицомъ, безъ бороды и бакенбардъ и съ свѣтлорусыми усами. На головѣ его была лысина, обрамленная свѣтлорусыми короткими волосами; глаза его были темнаго, неопредѣленнаго цвѣта и глядѣли сурово. На лицѣ замѣтны были слѣды горькой жизни; онъ часто морщилъ лобъ, при чемъ глаза его, бѣгавшіе очень быстро направо и налѣво, дѣлали его свирѣпымъ. На видъ ему было годовъ тридцать пять. Но каково было удивленіе нашихъ сестеръ, когда онъ, подошедши къ нимъ, поздоровался съ ними за руки и проговорилъ сильнымъ басомъ:

— Здравствуйте, мадемуазели. Очень пріятно. Прошу покорно. Вы сестрицы Кузьмы Андреича? Очень, очень пріятно. Сашенька, что жъ ты долго копаешься?

— Сейчасъ, мой другъ, сейчасъ. Видишь, иду, — проговорила хозяйка, входя съ двумя тарелками и деревянными ложками и прибавила: — а вы ужъ извините: у насъ не то что серебряныхъ, а и оловянныхъ-то ложекъ нѣту.

— Лишь бы было ѣсть что, такъ все равно, чѣмъ не хлѣбать. Я того мнѣнія, что деревянными удобнѣе на томъ основаніи, что не жгутъ ротъ. Не такъ ли?

— Я тоже того мнѣнія, — сказала Дарья Андреевна.

— Прекрасно. Ну, какъ вамъ понравилась больница?

— Ничего. Только страшно скучно.

— Ну, тамъ еще по крайней мѣрѣ есть разношерстное общество, — общество, большею частію судящее здраво. Это общество — та масса бѣднаго люда, который живетъ своимъ трудомъ и работаетъ. Вѣдь дармоѣдъ туда не пойдетъ на томъ основаніи, что у него есть средства на уплату доктору. Но я думаю, вамъ не совсѣмъ понравилась больничная челядь?

— Да они, какъ видно, все дѣлаютъ не по охотѣ, а изъ-за денегъ.

— Не по призванію, а исполняютъ обязанности такъ, чтобы поскорѣе ускакать куда-нибудь на пирогъ.

Хозяйка подала тертую рѣдьку съ квасомъ.

— Мы хотя постовъ и не соблюдаемъ, но, знаете, все мясо да рыба надоѣстъ… — объяснила хозяйка.

— Душенька… денегъ нѣтъ, — проговорилъ хозяинъ тихо и растягивая. — Только вотъ что: васъ вѣдь тамъ кормили супами да щами скоромными, — пожалуй, это съ больничной пищи не годится.

— О, нѣтъ, я очень люблю тертую рѣдьку.

Хозяйка налила всѣмъ хлебова.

— А что жъ, того-съ развѣ не полагается? — спросилъ хозяинъ свою жену.

— Извините-съ, — принесу.

Хозяйка принесла косушку водки и стаканъ.

— Теперь водка стала несравненно дешевле прежней и лучше. А ужъ какъ это не нравится откупщикамъ! Говорятъ, они цѣлой сворой хотятъ подать государю прошеніе, чтобы имъ откупъ отдали за извѣстную сумму, и что даже готовы строить желѣзныя дороги. Но я думаю, изъ этого ничего не выйдетъ. Изъ газетъ видно, что правительство за настоящее дѣло стоитъ крѣпко.

— А вы читаете газеты? — спросила его Дарья Андреевна.

— Я беру и книги и газеты изъ библіотеки. Безъ чтенія жить нельзя, ужъ я лучше вотъ въ этомъ себѣ откажу…

— Не хвастайся, пожалуйста: безъ водки ты ничего и дѣлать не можешь, — вопила его жена.

— Что жъ дѣлать, милая, жизнь такая была.. И радъ бы не пить, да не могу.

— Вы служите гдѣ-нибудь? — спросила Дарья Андреевна хозяина.

— Нѣтъ. Я сочиняю разныя просьбы въ суды крестьянамъ и купцамъ. Но получаю за это среднимъ числомъ въ мѣсяцъ рублей двѣнадцать. Хорошо еще, что вотъ у моей благовѣрной есть домъ, а то бы намъ съ ней было плохо. Оно положимъ прежній-то домъ куда какъ плохъ, и хорошо, что онъ сгорѣлъ, потому-что мы получили пособія. Пособія-то эти были грошовыя, да еще вышелъ казусъ: вдругъ выдаютъ планы строить пятіоконные дома. А на какія спрашивается средства? Вѣдь на 75 рублей пятіоконнаго дома не выстроишь. Стали просить — еще выдали, но и этого мало, да и выдали-то не всѣмъ поровну. Вонъ тотъ господинъ, что напротивъ, гдѣ кабакъ (онъ мнѣ приходится кумомъ), выпросилъ пособіе въ пятьсотъ рублей. Ну-съ, вотъ нѣкоторые изъ нашихъ погорѣльцевъ и нарядили своихъ старухъ въ походъ къ гражданамъ и насобирали… Ну, а я еще передъ пожаромъ выигралъ въ гражданской палатѣ два дѣла и получилъ за каждое по триста рублей, а за вычетомъ двухсотъ, которые ушли на долги лавочникамъ и на уплату писцамъ и секретарю собственно отъ меня въ знакъ благодарности, у меня осталось четыреста, вотъ я купилъ лѣсу и съ осени сталъ строиться. А вотъ погребъ строить не на что.

— Отчего же пожаръ-то случился? — спросила Дарья Андреевна.

— А чортъ его знаетъ: кто говоритъ — отъ поджоговъ, кто говоритъ, что нѣкоторые домохозяева будто сами подожгли, кто говоритъ, что само загорѣлось на томъ основаніи, что время было жаркое.

Хозяйка принесла жаренаго картофеля. Хозяинъ допилъ остальную водку.

— Ну что, вы опять поступаете къ г-жѣ Петерсонъ? — спросилъ хозяинъ Дарью Андреевну.

— Да. Думаю.

— Нехорошая она женщина. Да и надо правду сказать, всѣ эти магазинщицы, вышедшія изъ бѣдныхъ швей, — мучительницы. Нѣтъ, вамъ не годится шить; вы уже надорвали себя этой каторжной работой. Надо поискать чего-нибудь другого. Чего бы? Да вотъ, поступайте-ка въ телеграфистки. Тамъ даютъ отъ 15 до 25 рублей жалованья въ мѣсяцъ.

— Я и приступиться къ этому дѣлу, не знаю какъ.

— Да тутъ еще нужно и языки знать — просто хоть азбуку. Виноватъ, я и забылъ, что тутъ требуется рекомендація. Вотъ вашъ братъ поссорился съ своимъ знаменитымъ дядюшкою-обдиралой, и хорошо сдѣлалъ. Но вы вѣдь другое дѣло? Вамъ бы попросить его.

— Я его тоже ненавижу.

— Ну, это напрасно, то-есть, я говорю, что его вашему брату, дѣвушкамъ, можно не любить, какъ нехорошаго человѣка или какъ какое-нибудь противпое животное, но ненавидѣть его вполнѣ, какъ человѣка, нельзя: ему стоитъ только поцѣловать ручку, и онъ все проститъ, сдѣлается ласковъ, любезенъ и сдѣлаетъ для васъ все, что захотите.

— Ни за что.

— Да, я это вѣрно знаю. Подите вы къ нему и скажите: простите, дяденька, я была глупа, впередъ не буду, — и онъ проститъ.

— Какъ вамъ хочется говорить это?

— И прекрасно. Мы значитъ съ вами одного мнѣнія. Я самъ стою за эмансипацію. Вы, можетъ быть, замѣтили, что моя благовѣрная нисколько не похожа на другихъ женщинъ, которыя безъ мужа могутъ принять только любовника, а при мужѣ стыдятся выйти къ гостю — товарищу мужа. Она хотя и дворянскаго рода, а я семинаръ, однако сама стираетъ бѣлье, на рѣчку ходитъ, а зимой у колодца полощетъ. И когда идетъ по городу съ бѣльемъ, то чиновницы хохочутъ: смотрите, говорятъ, майорская дочка, г-жа Морозова, съ бѣльемъ идетъ на рѣку. Срамъ! А что жъ тутъ худого-то? Коли денегъ нѣтъ — не воровать же, да нанимать прачку да кухарку. Не такъ ли?

— Я съ этимъ согласна, — сказала Дарья Андреевна.

— Конечно, если бы у насъ были деньги, мы и не жили бы въ этой трущобѣ; мы жили бы на хорошей улицѣ, имѣли бы кухарку, прачку, лошадей…

— Полно тебѣ вздоръ-то говорить, — сказала жена.

Всѣ вышли изъ-за стола. По обыкновенію гости стали благодарить хозяевъ, начиная съ хозяина.

— У насъ благодарить не принято, а если ужъ вамъ такъ хочется благодарить, такъ благодарите ее, Сашу: — все это ея руками дѣлалось. Только вотъ хлѣбъ покупаемъ съ рынку, печь не умѣемъ.

Хозяинъ предложилъ гостьямъ и женѣ папироски, а самъ закурилъ коротенькую трубку. Дарья Андреевна стала помогать хозяйкѣ убирать посуду и мыть.

— Какой у васъ славный мужъ, — сказала она хозяйкѣ.

Щеки хозяйки покраснѣли.

— Да, мы съ нимъ ладимъ, — сказала она.

— Ну, а вы что думаете дѣлать? — спросилъ Морозовъ Марью Андреевну.

— Не знаю.

— Какъ же вы не знаете. Али къ дяденькѣ пойдете?

— Нѣтъ.

— Но вѣдь надо что-нибудь предпринять. Марья Андреевна не знала, что ей отвѣтить, щеки ея зардѣлись.

— Саша, нѣтъ ли чаю? — спросилъ жену Морозовъ.

— Нѣту, мой милый, — отвѣчала жена.

— Вы бы намъ ключъ дали отъ квартиры, — сказала Марья Андреевна Морозову.

— Съ полнымъ удовольствіемъ.

Скоро сестры ушли въ квартиру брата.

Въ комнатѣ Кузьмы Андреича было попрежнему просто: тотъ же самый комодъ, на которомъ лежали тѣ же книги; тѣ же стулья, столъ съ чернильницей и кровать съ жосткимъ тюфякомъ, тѣ же картинки на стѣнѣ и маленькій образокъ въ переднемъ углу. Въ комнатѣ же, предназначавшейся для сестеръ, была только обгорѣлая кровать, кое-какъ сколоченная и связанная; на ней, впрочемъ, были продольныя доски, но ни тюфяка, ни подушекъ не имѣлось. Однако, несмотря на это неудобство, Марья Андреевна безъ всякаго стѣсненія легла на постель брата, а Дарья Андреевна сѣла къ окну, въ предназначенной для нея и сестры комнатѣ, уперлась на окно и задумалась. Она въ первый разъ встрѣтила такихъ людей, которые не хвастаютъ и ни передъ кѣмъ не унижаются, а живутъ просто. Все, что говорилъ Морозовъ, соотвѣтствовало ея мысли. Ей захотѣлось посовѣтоваться съ нимъ, что ей дѣлать? Онъ говоритъ, что ей не годится быть швеей; она и сама это знаетъ. Положимъ, что она будетъ мастерицей, но не будетъ ли вслѣдствіе этого хозяйка больше прежняго налегать на нее, — и она припомнила, какъ часто Софья Васильевна просила дѣвицъ помочь ей сшить то-то и то-то. Хорошо еще, если хозяйка будетъ платить ей деньги исправно, а не такъ, какъ задерживала у Софьи Васильевны. Пойди она въ другое мѣсто — то же. Морозовъ совѣтуетъ поступить въ телеграфистки, и тутъ же оговаривается, что-де нужна протекція. Да и, вѣроятно, телеграфные чиновники не упустятъ случая предоставить кусокъ хлѣба своимъ дочерямъ, племянницамъ и другимъ родственницамъ. Хотѣлось ей сейчасъ же отправиться къ г-жѣ Петерсонъ, но она устала. Взглянула она на противоположный домъ, — тамъ, изъ-за занавѣски крайняго окна, какъ разъ напротивъ этого, выглядывала хорошенькая брюнетка годовъ девятнадцати. Она, повидимому, смотрѣла на Дарью Андреевну; и какъ только замѣтила, что Дарья Андреевна смотритъ на нее, скрылась.

«Какой здѣсь народъ живетъ любопытный! Какъ-будто они совсѣмъ людей не видали», подумала Дарья Андреевна и прилегла на братнину кровать рядомъ съ сестрою. Скоро и она заснула.

Когда она проснулась, то увидѣла, что братъ ея въ худенькомъ и разорванномъ во многихъ мѣстахъ пальтишкѣ сидитъ у стола и что-то пишетъ. Какъ-то невольно взглянула она въ окно, у котораго она видѣла брюнетку — брюнетка эта сидѣла лицомъ къ дому. Дарья Андреевна облокотилась и стала смотрѣть въ окно. Брюнетка что-то шила и часто взглядывала по направленію къ брату. Вдругъ она сдѣлала рукою поцѣлуй, братъ сдѣлалъ то же. Дарья Андреевна встала; Кузьма Андреичъ тоже всталъ. Дарья Андреевна замѣтила, что лицо его пылало румянцемъ и глаза были не то дикіе, не то выражали какое-то возбужденное состояніе.

Братъ и сестра поздоровались.

— Я было-хотѣла идти сегодня къ Петерсонъ, да устала, — сказала сестра.

— Ну вотъ, кто еще тебя пуститъ. Ты еще слаба, тебѣ надо идти послѣ Пасхи. Вѣдь сегодня великій четвергъ.

— Да мнѣ, братчикъ, будетъ скучно.

— Все равно тебя госпожа Петерсонъ не пуститъ.

— Ну, что новаго изъ Ильинска?

— Что новаго? все по старому. Мачеха сбирается сюда: хочетъ везти Володю сюда и отдать его въ военное училище. Тамъ, говорятъ, обучаютъ хорошо и принимаютъ на казенный счетъ дѣтей всѣхъ сословій. Только скверно то, что по окончаніи курса они должны служить въ военной службѣ писарями, кажется, восемь или шесть, что ли, лѣтъ.

— Зачѣмъ же въ военную? Можно въ уѣздное училище отдать. А вѣдь насъ трое — мы поможемъ.

— Я ей писалъ, но она не хочетъ. Впрочемъ, это дѣло ея; я ея сына не люблю.

— Какой ты, братъ, эгоистъ. Вѣдь дѣти-то нашего отца.

— Это еще неизвѣстно.

И братъ принялся писать.

Дарья Андреевна сѣла къ окну; брюнетки уже не было. Скучно ей сдѣлалось у брата.

Наконецъ, проснулась и Марья Андреевна. Она безъ церемоніи просила чаю.

— Чай и сахаръ у меня есть, а самовара нѣтъ. Погодите, я попрошу поставить самоваръ Александру Сергѣевну. — И онъ ушелъ, но скоро вернулся.

— Александра Сергѣевна проситъ васъ къ себѣ, только съ моимъ сахаромъ и чаемъ. Я часто пою ихъ чаемъ, потому-что они мнѣ нравятся.

За чаемъ велась оживленная бесѣда, душою которой были хозяинъ и хозяйка. Они знали очень многое, чего не знала Дарья Андреевна, и обо всемъ судили здраво, доказывая примѣрами.

Про себя Морозовъ разсказывалъ слѣдующее: «воспитывался я въ семинаріи и былъ уже на второй половинѣ философскаго курса, какъ вдругъ вышло обстоятельство, которое перемѣнило мою жизнь въ другую сторону. Кто знаетъ, можетъ-быть, я уже былъ бы теперь гдѣ-нибудь протопопомъ или архимандритомъ, такъ-какъ я учился хорошо. Но однажды пришелъ въ нашу комнату ректоръ и замѣтилъ, что я курю папироску. „Что это такое?“ кричитъ онъ. „Въ карцеръ на двѣ недѣли“. Я говорю: „Помилуйте, в. в-біе, въ томъ, что я курю, нѣтъ грѣха“ А онъ „за грубость — на три недѣли въ карцеръ“. „Хотите, я докажу вамъ, что курить можно?“. Онъ меня какъ ударитъ по щекѣ разъ, два, и пошелъ. Насилу я опомнился. Опомнившись, говорю: „Это недостойно вашего сана. Какое, говорю, имѣете вы право драться?“ — и подступилъ къ нему, — онъ бѣжать. Товарищи начали свистѣть. Ну, конечно, меня засадили въ карцеръ, просидѣлъ я недѣлю. Вдругъ призываютъ меня въ консисторію: „Преосвященнымъ положена резолюція, — отдать тебя въ военную службу за буйство въ семинаріи“. Я къ матери, а мать у меня была просвирней: та къ архіерею, ну, меня и помиловали, только съ тѣмъ, чтобы я цѣлую недѣлю звонилъ на соборной колокольнѣ. Ну, я и звонилъ, а какъ прозвонилъ недѣлю, такъ мнѣ и выдали волчій паспортъ, что я-де, по собственному желанію, исключенъ изъ духовнаго званія, съ тѣмъ, чтобы въ такой-то срокъ мнѣ записаться въ податное званіе. Нѣтъ, думаю, шалишь! Сталъ я шататься по присутственнымъ мѣстамъ и кое-какъ поступилъ въ почтальоны, а черезъ годъ былъ уже сортировщикомъ; потомъ я выдержалъ экзаменъ въ гимназіи, получилъ чинъ, и тогда моя обязательная служба почтовому вѣдомству кончилась. Однако я перепросился въ петербургскій почтамтъ на томъ основаніи, чтобы даромъ доѣхать съ почтой до Петербурга, а какъ пріѣхалъ, такъ и вышелъ въ отставку, поступилъ въ университетъ. И какъ же мнѣ трудно было жить! Кое-какъ перебивался урочишками. Однако, все-таки одолѣлъ, кончилъ курсъ и поѣхалъ сюда. Здѣсь я поступилъ секретаремъ въ судебную палату, но такъ мнѣ надоѣла эта служба!.. Предсѣдатель взяточникъ, совѣтники тоже. Напишешь докладъ, — сердятся. Дѣло рѣшено неправильно — первый подписывай, ну, взялъ и вышелъ въ отставку, поселился въ матушкиномъ домѣ, а домъ ея стоялъ рядомъ съ домомъ вотъ Сашиной матери. Теперь вотъ мы вмѣсто двухъ домовъ выстроили одинъ большой. А какъ я сошелся съ Сашей — говорить нечего. Жили рядомъ, дѣлали глазки, ручками поцѣлуи»…

— Полно ты, безстыдный.

— А у меня, милая Дарья Андреевна, есть небольшая библіотечка. Если угодно, она къ вашимъ услугамъ.

— Сдѣлайте милость.

— Я вамъ самъ дамъ — выберу. Жаль, что наша музыка-то сгорѣла.

Александра Сергѣевна вздохнула.

— Роялишка маленькій былъ. Она вѣдь у меня музыкантша, въ институтѣ воспитывалась, только вотъ самой пришлось бѣлье стирать. Да, плохо вашему брату, женщинамъ! Она вотъ и въ институтѣ воспитывалась, на французскомъ и нѣмецкомъ языкѣ, какъ говорится, собаку съѣла.

— Это только тебѣ такъ кажется: съ этой жизнью мнѣ не только французскія, но даже и русскія-то книги некогда читать, — вставила Александра Сергѣевна.

Въ это время Кузьма Андреичъ ушелъ домой.

— Не любитъ онъ такихъ разговоровъ, — замѣтилъ хозяинъ; — онъ ихъ называетъ переливаніемъ изъ пустого въ порожнее. По-моему же, кажется, пріятно побесѣдовать о своей жизни, въ особенности съ разсужденіями о женскомъ вопросѣ. Итакъ, я говорю, что Сашенька музыкантша, знаетъ языки, имѣетъ дипломъ на званіе домашней учительницы, а между тѣмъ, чѣмъ она занимается? Тѣмъ же, чѣмъ занимаются и крестьянки. Вы скажете: отчего же, имѣя дипломъ, она не поступитъ въ гувернантки? Пробовала, сударыни мои!.. Когда она была дѣвушкой, она, кажется, въ двадцати-пяти домахъ перебывала. И знаете, что это за каторжная служба! Или маменьки черезчуръ требовательны, или дѣти слишкомъ избалованы, или гимназистишки надоѣдали своими ухаживаніями. Пробовала она, уже замужняя, учить дѣтей. То же самое. Но все-таки она учила, а вотъ какъ родила сама ребенка, и перестала.

— А гдѣ же онъ у васъ? — спросила Дарья Андреевна.

— А въ городѣ, близъ набережной, у ея тетки. Саша, надо будетъ его взять. Тамъ, поди, теперь уборка.

— Погоди, я завтра вымою полъ — схожу.

— Душечка, Александра Сергѣевна, приведите его сегодня: онъ можетъ у насъ побыть то время, когда вы будете убираться, — проговорила Дарья Андреевна.

— Да вѣдь мнѣ и у васъ тоже нужно мыть полы: Кузьма Андреичъ съ тѣмъ и нанималъ квартиру.

— Ну, ужъ мы этого не позволимъ! Не такъ ли, Маша?

— Конечно, мы дома, когда кухарки не было, сами мыли полы, — сказала Маша, довольная тѣмъ, что ее спросили и что и она можетъ чѣмъ-нибудь похвастаться.

— Еще руки занозите — бѣда тогда съ вами, — замѣтила хозяйка.

— Ну-съ, такъ вотъ теперь я спрашиваю васъ, милостивая государыня, какія же еще существуютъ для женщины профессіи? — началъ снова хозяинъ. — Обученіе въ школахъ. Прекрасно. Поѣхалъ я прошлую зиму въ село къ пріятелю по университету, онъ тамъ мировымъ посредникомъ и завелъ на свой счетъ школу. Ну, водворился я въ школѣ; собирается туда до пятидесяти мальчиковъ. Обучали закону Божію, письму, чтенію и ариѳметикѣ священникъ и дьяконъ; хотя собственно учителемъ-то считался священникъ, но такъ-какъ попъ частенько загуливалъ, то его должность исправлялъ дьяконъ. Ученіе такъ шло прекрасно, что когда я поступилъ, мальчики едва умѣли писать и считать цифры до сотни. Оно, конечно, капиталовъ у крестьянъ немного (это вѣроятно почтенпые наставники знали хорошо), по вѣдь мальчику хочется и сложить свои копейки, и вычесть изъ нихъ на исправленіе мостовъ или на ту же потребу хотя попу или дьякону. Ну, я уговорилъ священника, чтобы онъ письмо и ариѳметику предоставилъ мнѣ. Онъ обидѣлся, но уступилъ. Преподаваніе шло хорошо съ мѣсяцъ, мальчишки стали уже умножать и дѣлить, стали понимать громъ и молнію; и тутъ-то вотъ начались на меня гоненія: зачѣмъ-де я объясняю мальчишкамъ такія штуки? Но это ничего. А вотъ попъ сталъ обижаться на меня зато, что, съ моимъ поступленіемъ въ училище, ему стали мало приносить яицъ и другихъ снадобьевъ. Донесъ онъ на меня посреднику офиціально, что я-де учу фармазонству и обираю крестьянъ. Посредникъ-пріятель выговорилъ мнѣ вѣжливо, я объяснилъ, ну похохотали — тѣмъ дѣло и кончилось. А тутъ вышла исторія. Стали крестьяне просить меня сочинять имъ письма — я писалъ. Потомъ дѣло дошло до того, что цѣлое общество стало просить меня сочинить просьбу губернатору о томъ, чтобы ихъ надѣлили землею по Положенію. Я, конечно, прежде всего обратился къ пріятелю. Тотъ обидѣлся, сказалъ, что я вмѣшиваюсь не въ свое дѣло, что я-де учитель и больше ничего. А если-де я буду вмѣшиваться еще въ эти дѣла, то онъ попроситъ меня уѣхать. Оказалось, что посредникъ-то тянулъ сторону помѣщиковъ. Ну, я и уѣхалъ и поселился здѣсь. Ужъ если мужчинѣ трудно честно исполнять свою обязанность изъ-за куска хлѣба, то женщинѣ и подавно трудно. Мужчинѣ приходится уступать передъ начальствомъ, онъ все-таки имѣетъ долю самостоятельности, а женщинѣ для того, чтобы ладить и добывать свой хлѣбъ, зачастую приходится или поступить въ любовницы или выйти замужъ.

— Какія ты странныя говоришь вещи — замѣтила Александра Сергѣевна.

— Вещи эти очень простыя, я знаю тысячи примѣровъ. Возьми, напримѣръ, хоть швейное занятіе. Ну, чего бы, кажется, проще швейнаго занятія? Ну, открываетъ женщина магазинъ. На нее тычутъ пальцами сытые люди: какъ-де можно пускаться на такое ремесло. Если же не знаютъ, спрашиваютъ другъ друга: кто она такая? По мнѣнію развратниковъ — она развратница. Даже свои люди, тѣ же содержательницы магазиновъ, стараются заклевать ее. Много ей приходится перетерпѣть обидъ, чтобы установиться и заслужить себѣ репутацію. Надо замѣтить, что мы живемъ въ вѣкъ развращенный, ибо будь модистка любовница важнаго барина, хотя бы онъ былъ и безъ зубовъ, она будетъ имѣть почетъ, и ее завалятъ работами. Другой примѣръ: ты, Саша, знаешь вѣдь содержательницу пансіона, что на Петербургской улицѣ? Она пріѣхала изъ Петербурга со множествомъ рекомендательныхъ писемъ, и поэтому ей скоро разрѣшили открыть пансіонъ. Какого она была раньше поведенія — намъ до этого нѣтъ дѣла, но въ городѣ стали звонить, что она въ Петербургѣ жила на содержаніи и любовникъ ее прогналъ. Ей тогда былъ, кажется, двадцать-пятый годъ. А когда стали говорить это, нашлись ловеласы, началъ самъ директоръ гимназіи, и до чего вѣдь они, скоты, довели ее, что она должна была бросить пансіонъ. И вотъ, когда на ней женился учитель гимназіи, она снова открыла пансіонъ и теперь уже никто противъ нея не смѣетъ рта разинуть.

— Значитъ, личность женщины ограждается мужемъ? — спросила Морозова Дарья Андреевна.

— Пожалуй, что такъ, по крайней мѣрѣ въ настоящее время.

— И надо выходить замужъ?

— Да, въ настоящее время, пока женщинѣ не даютъ самостоятельности. Положимъ, у насъ существуютъ телеграфистки. Но я уже докладывалъ вамъ, что это особый классъ, который составляетъ какъ бы семью, все равно, что почтовые, которые обыкновенно живутъ въ одномъ домѣ. Я уже говорилъ вамъ раньше, что въ телеграфистки поступаютъ или по протекціямъ, или женщины родственницы мужчинамъ, телеграфистамъ. Если послѣднее обстоятельство вѣрно, то тогда составится особый классъ: отцы будутъ готовить дочерей на ту же службу, какую и они исполняютъ. Это видно изъ того, что большинство почтовыхъ готовитъ дѣтей въ почтовое вѣдомство, какъ духовные въ духовное. Дозволятъ женщинамъ быть сортировщицами — сортировщицы будутъ дочери, сестры, жены почтовыхъ; позволятъ женщинамъ быть бухгалтерами — контролеры и бухгалтеры научатъ своихъ женъ, дочерей и пр. счетоводству. А попади на одно изъ этихъ мѣстъ женщина съ воли — ей ходу не дадутъ. Тутъ, видите, примѣшается и эгоизмъ и самолюбіе: ишь-де сколько у насъ заштатныхъ чиновниковъ безъ мѣстъ шатаются, стариковъ гонятъ прочь, у насъ у самихъ куча ребятишекъ, сами мы получаемъ маленькое содержаніе, и вдругъ женщина, да еще чужая, служитъ съ нами? Положимъ, она знаетъ дѣло; но, полно, такъ ли, какъ мы; не нужно ли ее еще поучить? Вѣдь и мы, когда поступали на новыя мѣста, спрашивали совѣтовъ стариковъ. Такимъ образомъ, надъ нею будутъ острить, будутъ ловеласничать и мѣшать ей. Ну, какая же, скажите на милость, самостоятельность-то тутъ?

Онъ отеръ со лба потъ. Дарья Андреевна слушала его со вниманіемъ, но Марья Андреевна уже громко зѣвала. Александра Сергѣевна что-то шила, сидя у окна.

— Ты бы, сестра, пошла спать, — сказала ей Дарья Андреевна.

— А ты? — спросила охриплымъ голосомъ сестра.

— Корнило Савичъ, мы вамъ мѣшаемъ?

— Нисколько. Я очень радъ, что могу хоть поговорить съ кѣмъ-нибудь. А вы, Марья Андреевна, если хотите спать, то я принесу вамъ подушку.

— Покорно благодарю, я домой пойду.

Марья Андреевна ушла.

— Итакъ-съ, началъ опять Морозовъ: — теперь остаются какія еще профессіи? Продавать водку?

Слушательницы захохотали.

— Право! Вотъ тутъ ужъ женщина вполнѣ самостоятельна.

— Нехорошее занятіе: пожалуй, можно и напиться, особенно въ праздникъ, — сказала Александра Сергѣевна.

— Напротивъ, я тутъ не вижу ничего дурного. Возьмите, напримѣръ, калачницъ, женщинъ, продающихъ орѣхи, пряники, торговокъ разныхъ, — проговорила Дарья Андреевна.

— Такъ-то оно такъ. Можно торговать чѣмъ угодно и быть самостоятельной, если имѣешь капиталъ.

— Это такъ; безъ денегъ ничего не сдѣлаешь.

— Если бы я имѣла деньги, я бы устроила лавочку, — сказала Дарья Андреевна.

— Питейную? — сострилъ Морозовъ.

— Нѣтъ. Табачную или какую другую.

— Ну-съ, а кто бы сталъ покупать табакъ, гильзы и прочую мелочь? Знаете ли вы, что табачныя лавки выручаютъ не табакомъ, а мелочью, въ родѣ нитокъ, пуговицъ и прочаго. Все нужно купить и знать, какъ, что, и гдѣ купить, соображаясь съ требованіями того околотка, гдѣ будетъ лавка.

— Я бы наняла помощницу.

— А она бы васъ стала обкрадывать.

— Я завела бы счеты.

— Ничего эти счеты не значатъ, потому-что вѣдь вы въ счетахъ смыслите мало, да и обидѣть свою помощницу не захотите. Если вы ее будете обижать — она будетъ вамъ вредить, и торговля пойдетъ къ чорту; если вы будете ей потворствовать — она еще больше запуститъ лапу и вы разоритесь.

— Ты ужъ очень строго судишь, мой другъ: когда я жила въ Петербургѣ, такъ я замѣчала, что во многихъ табачныхъ лавочкахъ торгуютъ женщины, и молодыя и старыя, — сказала Александра Сергѣевна.

— Это и я знаю, душа моя; но тутъ непремѣнно кто-нибудь заправлялъ съ самаго начала: или мужъ, или опытная мать, бабушка. Главное нужно начать, проторговать годъ, не плутовать, и если дѣло пойдетъ хорошо — не трогаться съ мѣста. Теперь предстоятъ новыя средства для самостоятельности женщинъ. Пишутъ, что откроются скоро гласные суды, рѣчи будутъ записываться стенографически.

— Но это одно предположеніе, — сказала Александра Сергѣевна.

— Женщины еще не знаютъ, что такое стенографія, — сказала Дарья Андреевна.

— Научатся, матушка. Наука не трудная.

— Ну, такъ что же тогда: куда онѣ дѣнутся со своими снимками?

— А будутъ отдавать печатать въ газетахъ.

— При нынѣшней цензурѣ?

— Можетъ-быть, тогда и не будетъ цензуры. Но не вытѣснятъ ли женщинъ мужчины? А вотъ, Дарья Андреевна, хорошая штука — это повивальное ремесло. Вы можете поступить въ университетъ или въ петербургскій повивальный институтъ. Тутъ у васъ вѣчный кусокъ хлѣба. Только надо замѣтить, что въ Петербургѣ этихъ бабокъ такъ много расплодилось, что большинство живетъ единственно отдачею комнатъ подъ постой. А если вы поѣдете въ провинцію — вы будете барыня. Посмотрите, какъ наши губернскія повивальныя бабки живутъ.

— Да онѣ всѣ замужнія, — вмѣшалась Александра Сергѣевна.

— Это ничего. Для того на нихъ и женились, что онѣ получаютъ за практику деньги.

— Я въ Ильинскѣ видала бабку. Сперва про нее говорили, Богъ знаетъ что, потомъ привыкли.

Пробило два часа ночи, и гостья распрощалась съ хозяевами. Хозяйка поцѣловала ее. На квартирѣ у брата всѣ спали, такъ-что она едва достучалась.

XXX.

На другой день Дарья Андреевна отправилась къ Эмиліи Карловнѣ. Эмилія Карловна теперь устроилась иначе. Входъ въ ея магазинъ былъ съ улицы; вывѣска съ картинками была подновлена; въ магазинѣ были диваны и въ двухъ шкафахъ съ стеклянными дверцами висѣли платья, мантильи, шляпки. На двухъ окнахъ стояли двѣ бумажныя головы чучелъ, изображающія скорѣе идоловъ съ индусскими лицами, а никакъ непохожія на европейца. Тутъ же стояли и болванки съ шиньонами и красовались лицомъ къ стекламъ модныя картинки. Въ магазинѣ были также часы и большой столъ, на которомъ лежала какая-то книга. Когда Дарья Андреевна отворила дверь, то въ магазинѣ раздался звонокъ. Въ магазинѣ никого не было. Немного погодя, изъ внутреннихъ дверей за шкафомъ направо вышла дѣвушка годовъ семнадцати, съ чахоточнымъ, изнуреннымъ лицомъ.

— Что вамъ угодно? — спросила она Дарью Андреевну съ нѣмецкимъ акцентомъ.

— Мнѣ нужно Эмилію Карловну.

Дѣвушка ушла. Явилась Эмилія Карловна,

— Батюшки, кого я вижу! Здравствуйте, милая моя. Насилу-то! — и она начала обнимать и цѣловать Дарью Андреевну, а потомъ пригласила съ собой.

Онѣ вошли въ небольшой темный коридорчикъ, изъ котораго было три хода: направо въ швейную, налѣво въ хозяйское помѣщеніе и напротивъ — въ чуланъ, въ которомъ спали дѣвицы. Эмилія Карловна повела гостью въ швейную.

Тамъ занимались шитьемъ четыре дѣвочки отъ шести до восьми лѣтъ; дѣвушка же семнадцати лѣтъ показывала имъ.

— Вотъ моя швейная. Эти дѣвочки ученицы живутъ на моемъ содержаніи, а это (она указала на семнадцатилѣтнюю) показываетъ имъ. Паулина, сшила ты лифъ?

— Не совсѣмъ, — отвѣчала дѣвушка.

— Съ тобой немного наработаешь. Работы, Дарья Андреевна, такъ много, такъ много… И я васъ хочу попросить начать съ сегодняшняго дня.

— Я теперь не могу. А вотъ развѣ послѣ Пасхи.

— Да помилуйте, теперь-то и нужна мнѣ мастерица, а послѣ Пасхи работы почти совсѣмъ не будетъ. Пожалуйте сюда.

Петерсонъ повела Дарью Андреевну въ свою квартиру, состоящую изъ двухъ комнатъ и кухни.

— Вотъ въ этой комнатѣ я живу, а въ той сынъ. Хотите кофе?

— Пожалуй.

Стали пить кофе.

— Дарья Андреевна, голубушка! останьтесь у меня. Ей-Богу я совсѣмъ смучилась; никуда нельзя выйти изъ дому. Я вамъ положу по полтора рубля въ сутки.

— Да вѣдь я еще не умѣю кроить.

— О, это пустое! — Я буду сама кроить, и вы научитесь.

— Я, пожалуй, останусь, только мнѣ надо извѣстить брата, что я здѣсь.

— Это мы устроимъ: я пошлю съ вашей запиской къ вашему брату дѣвочку. Остаетесь?

— Я васъ, Эмилія Карловна, хочу попросить взять къ себѣ, хотя до праздниковъ, мою сестру, она тоже умѣетъ шить и ей бы пригодились деньги на праздникъ.

— Но… это ужъ будетъ много… Знаете, мнѣ нужно кормить… тѣсно.

— Я на свой счетъ буду кормить ее, да, пожалуй, и сама ѣсть стану на свои деньги.

— Ну, вотъ вы и обидѣлись. Но… я право не знаю, какъ…

— Въ противномъ случаѣ, я за эту цѣну несогласна оставаться у васъ.

— Ну, ну! Хорошо. Пусть ваша сестра придетъ. — Такъ вы сейчасъ займетесь?

— Пожалуй, хоть сейчасъ.

— Паулина у меня теперь вмѣсто мастерицы. Она нѣмка, дочь мастера, моя крестница, да и дѣвицы почти всѣ изъ нѣмецкихъ семействъ. Если Паулина не будетъ васъ слушаться, вы сказывайте мнѣ, и я ужъ знаю, какъ распорядиться съ ней: такъ оттаскаю за уши — чудо! А съ прочими вы не церемоньтесь — такъ и теребите за уши, иначе не будутъ слушаться.

Итакъ Дарьѣ Андреевнѣ не пришлось погулять на волѣ и она поступила на работу неожиданно. Хотѣлось ей сходить къ Удинцовымъ провѣдать Ольгу Герасимовну, тѣмъ болѣе, что домъ Удинцова отъ магазина Петерсонъ былъ близко: стоило только спуститься внизъ. Но ужъ если она согласилась помочь Петерсонъ, то должна исполнить свое обѣщаніе, тѣмъ болѣе, что полтора рубля въ сутки на улицѣ не найдешь. Работы оказалось дѣйствительно много, а Дарья Андреевна удивилась, зачѣмъ это Петерсонъ набрала столько работы, когда у ней только одна мастерица умѣетъ шить? Или она хотѣла кого-нибудь прихватить къ празднику, но вѣдь до праздника оставалось всего только двое сутокъ… Петерсонъ, давши ей матеріи на одно платье, уже скроенное, и наказавши, какъ мастерицѣ, такъ и маленькимъ дѣвочкамъ, слушаться главную мастерицу, ушла изъ дому.

— Провалилась, чертовка! — проговорила одна дѣвочка.

Другія дѣвочки побросали свои лоскутья и стали играть.

— Каролинъ, Анна… Я васъ! — стала унимать дѣвочекъ молодая мастерица.

Дѣвочки высунули ей языки.

Мастерица кинулась на нихъ, но онѣ убѣжали въ коридоръ.

Мастерица пошла туда, вытащила оттуда одну дѣвочку и стала ее щелкать по щекамъ.

— Паулина, я васъ прошу сѣсть на свое мѣсто, и работать, — проговорила Дарья Андреевна взволнованнымъ голосомъ и съ раскраснѣвшимися щеками. Ей неловко казалось разыграть роль старшаго..

Мастерица спросила Дарью Андреевну по-нѣмецки, что она говоритъ?

— Говорите по-русски: вы вѣдь умѣете говорить по-русски.

Мастерица сдѣлала непонимающій видъ и уставилась на Дарью Андреевну.

— Я прошу васъ сѣсть на свое мѣсто и дѣлать то, что вамъ дано, — сказала громко Дарья Андреевна такъ, что ей сдѣлалось совѣстно.

Мастерица не трогалась съ мѣста. Всѣ дѣвочки стояли у стола, за которымъ сидѣла Дарья Андреевна съ работой.

— Говоритъ она по-русски? — спросила Дарья Андреевна одну дѣвочку.

— Говоритъ, — сказали всѣ вразъ.

— Ну, дѣвочки, идите себѣ, поиграйте.

— Да тамъ темно…

— Ну, играйте здѣсь. Я вамъ скажу, когда вамъ шить.

— Эмилія Карловна не позволяетъ имъ играть, — сказала, наконецъ, мастерица.

— А я позволяю и принимаю это на свой страхъ.

— А вы кто такая?

— Вы слышали это отъ хозяйки. Если вы устали, можете тоже поиграть съ дѣтьми — я вамъ это дозволяю.

— Вы мнѣ не имѣете права приказывать, я сама мастерица.

— Я этого не отрицаю; только, кажется, я вѣдь старше васъ лѣтами. Не такъ ли? А если я старше, то вамъ слѣдуетъ слушаться меня, тѣмъ болѣе, что и Эмилія Карловна приказала вамъ это. Вѣдь и я тоже моложе Эмиліи Карловны, а видите, не ослушиваюсь ее, а шью.

— Да вы только сейчасъ поступили.

— Спросите объ этомъ Эмилію Карловну.

Дарья Андреевна не стала больше возражать и говорить. Она задумалась надъ тѣмъ, какъ ей трудно будетъ ладить съ этой молодой нѣмкой, къ которой, какъ кажется, хозяйка благоволитъ до такой степени, что она позволяетъ себѣ колотить по щекамъ маленькихъ дѣвочекъ. Она не боялась, что эта дѣвушка будетъ на нее жаловаться, потому-что Эмилія Карловна знаетъ ее давно; но непріятно то, что придется постоянно съ ней ссориться, и она рѣшилась съ перваго же раза показать, что она больше ея знаетъ и больше ея имѣетъ для Эмиліи Карловны значенія.

— Ну теперь, дѣвушки, садитесь работать, — сказала черезъ полчаса Дарья Андреевна дѣвочкамъ.

— Мы еще побѣгаемъ.

— Эмилія Карловна скоро придетъ.

— Какая Эмилія Карловна? — спросила одна дѣвочка.

— Хозяйка.

— Намъ не велѣно ее такъ называть. Велятъ называть мадамъ.

— Ну, садитесь же, я вамъ сахару дамъ послѣ. А вы, Паулина, бросьте вашу книжку.

— Я не хочу работать, потому-что вы русская.

— А вы гдѣ живете?

— Я у нѣмки.

— Ну, какъ хотите: вы считаетесь мастерицей, и дѣлайте, какъ знаете. Вы, можетъ-быть, думаете, что я стану за васъ шить? Ошибаетесь.

Молодая мастерица сѣла, надувши губы, и стала шить.

Дарья Андреевна пошла смотрѣть на работы дѣвочекъ. Всѣ онѣ шили очень дурно, и Дарья Андреевна рѣшилась поговорить съ Эмиліей Карловной насчетъ того, чтобы имъ давать что-нибудь легкое, а никакъ не строчень; отобрать же отъ нихъ работу, данную имъ самою хозяйкою, она не рѣшилась. «Пусть портятъ, — мнѣ что за дѣло», подумала она и подошла къ Паулинѣ.

— Это вы что шьете?

— А вамъ какое дѣло? Я вѣдь васъ не спрашиваю.

— Послушайте, Паулина, есть пословица: умъ хорошо, два лучше. Поэтому я бы вамъ совѣтовала не корчить такъ складки, выйдетъ некрасиво…

— Не ваше дѣло! — сказала та рѣзко.

— Конечно, мнѣ нѣтъ дѣла, но я, жалѣя васъ, вмѣшиваюсь, можетъ-быть, не въ свое дѣло: вѣдь вамъ придется распороть, а вѣдь это двойная работа.

Нѣмка покраснѣла, но стала распарывать. Распоровши, она не знала, что ей дѣлать.

— Если вы въ чемъ затрудняетесь — я вамъ покажу, — сказала Дарья Андреевна.

Это до слезъ проняло нѣмку; она кусала со злости губы, но подойти къ Дарьѣ Андреевнѣ не рѣшалась.

Дѣвочки начали острить надъ Паулиной. Паулина вышла въ магазинъ, Дарья Андреевна взяла ея шитье и на живую нитку наметала складки на лифчикъ.

Въ магазинѣ раздался звонокъ. Потомъ послышался громкій разговоръ Паулины съ какой-то женщиной. Черезъ нѣсколько минутъ въ швейную вошла съ Паулиной женщина годовъ 23—24.

— Я вамъ говорю, что хозяйка уже взяла мастерицу, — говорила Паулина съ сердцемъ.

— Какая ты грубіянка, какъ я посмотрю! Ну! я подожду самое хозяйку, — проговорила вошедшая женщина.

— Дѣвушки, принесите, пожалуйста, стулъ. А вы, позвольте васъ спросить, въ мастерицы къ г-жѣ Петерсонъ поступаете? — спросила Дарья Андреевна вошедшую женщину.

— Да. Она меня убѣдительно просила поступить къ ней въ закройщицы; у меня у самой дома много работы, и я разсовала ее своимъ сестрамъ, побѣжала сюда какъ сумасшедшая. А теперь что вижу?.. Она меня обманула.

— А она когда васъ приглашала?

— Вчера утромъ.

— Сами виноваты. Если бы вы пришли сюда пораньше утромъ сегодня, то навѣрно поступили бы. Прошу васъ сѣсть.

— Да нѣтъ, ужъ я пойду.

— Какъ хотите.

Женщина сѣла, но ей не терпѣлось: ей хотѣлось показать себя хорошо смыслящею въ швейномъ дѣлѣ. Она сперва подошла къ дѣвочкамъ.

— Признаюсь!… Да развѣ можно дѣвчонкамъ поручать такое шитье? Онѣ только портятъ.

Потомъ подошла къ Паулинѣ.

— Вамъ сколько лѣтъ?

Та отвѣтила по-нѣмецки.

— Однако, если бы я была хозяйка, ни за что бы не поручила вамъ портить дорогую матерію.

Паулина выругала ее по-нѣмецки.

Подошла она и къ Дарьѣ Андреевнѣ.

— Немножко грубовато.

— Дѣло спѣшное.

— Всеже… Я удивляюсь, зачѣмъ это г-жа Петерсонъ меня звала, когда у нея уже есть мастерица.

Дарья Андреевна объяснила ей, что она до Рождества работала у Петерсонъ, потомъ захворала и вышла изъ больницы только вчера.

Пришла Петерсонъ и извинилась передъ этой женщиной. Оказалось, что, имѣя много работы и имѣя только одну швею, которая еще не очень хорошо умѣла подбирать полосы и клинья, Петерсонъ въ виду того, что до Пасхи осталось немного времени, часть работы разсовала по домамъ и пригласила эту женщину на правахъ закройщицы, и тутъ же высказала, когда женщина начала порицать ея магазинъ и ее самое назвала обманщицей, что она, Петерсонъ, и не думала вовсе оставлять ее и послѣ Пасхи закройщицей, а что она нужна ей была только къ праздникамъ.

Женщина раскричалась, и Эмилія Карловна почти-что выгнала ее въ шею. Проводивши женщину, Эмилія Карловна начала ревизію съ дѣвочекъ. Посмотрѣвши на ихъ работу, она стала ихъ бить.

— Эмилія Карловна! Развѣ можно давать такимъ маленькимъ трудную работу? Ихъ вѣдь еще надо учить, и учить съ чернового, — вступилась за дѣвочекъ Дарья Андреевна.

— Помилуйте, Даша, онѣ у меня уже третій мѣсяцъ живутъ!..

— Но примите во вниманіе, добрая Эмилія Карловна, ихъ лѣта.

— Обѣдать не получите! — сказала хозяйка дѣвочкамъ, отобрала отъ трехъ работу и швырнула ее передъ Паулиной, къ которой и подошла.

— Ну, а ты что?

Осмотрѣвши ея работу тщательнымъ образомъ, она погладила но головѣ.

— Вотъ ты сегодня паинька. Да тебѣ, поди, показали?

— Нѣтъ!..

— Ай врешь!..

— Нѣтъ, я не показывала. Она далеко пойдетъ, — сказала отъ себя Дарья Андреевна.

Въ магазинѣ раздался звонокъ. Паулина подошла посмотрѣть, и, вернувшись, сказала, что пришелъ Николай Павловичъ.

— Скажите, чтобы накрывали на столъ. Вы, Даша, будете съ нами обѣдать.

Дѣвочки обѣдали въ кухнѣ. Онѣ хлебали какую-то старую прокислую похлебку. Больше ничего имъ не полагалось, во-первыхъ, потому, что былъ постъ, а во-вторыхъ, всѣ онѣ были хозяйкой законтрактованы до 17-ти-лѣтняго возраста, за что Петерсонъ родителямъ или родственникамъ ихъ дала не больше трехъ рублей, обязуясь кормить и одѣвать ихъ. Спали онѣ въ темномъ чуланѣ на полу; только для крестницы ея, Паулины, была поставлена тамъ кровать, но крестница обѣдала съ хозяйкой и платы не получала. Кушанье было скоромное, сытное. Славинъ былъ развязенъ и очень говорливъ съ Дарьей Андреевной, что не очень нравилось какъ Паулинѣ, такъ и Дарьѣ Андреевнѣ; но Эмилія Карловна сама поддерживала разговоръ. Время прошло весело. Послѣ обѣда отдыха дѣвочкамъ не полагалось. Дарья Андреевна попросила хозяйку позволить дѣтямъ погулять, но она такъ вспылила, что настаивать было неловко.

Когда посланная Дарьей Аидреевной съ запиской къ брату и сестрѣ вернулась, то принесла отъ сестры записку такого содержанія: «Милая сестричка, Дашенька! Братъ на тебя очень сердитъ, что ты, не спросясь его, ушла къ своей мадамѣ. У него очень много починки. Я не могу къ тебѣ прійти на помощь, постоянно починиваю брату разныя разности. Любящая тебя сестра Марья».

Прочитавши это письмо, Дарья Андреевна разсмѣялась.

— Что сестра ваша?

— Брюки починиваетъ брату.

Хозяйка и Паулина тоже захохотали.

Работали усердно и дружно трое: хозяйка, Дарья Андреевна и Паулина. Въ пятницу на субботу просидѣли до 6-ти часовъ утра и до 8 часовъ утра не спали, а дѣвочки легли въ 12 часовъ, и ихъ разбудили въ 6 часовъ, но онѣ все-таки проспали до 8 часовъ. Когда хозяйка въ субботу пошла съ готовыми двумя платьями, Паулина уже не сердилась на Дарью Андреевну, и онѣ долго пѣли разныя пѣсни. Работали онѣ ровно до 9 часовъ утра перваго дня Пасхи, такъ что христосовались въ два часа, когда пришелъ изъ церкви Николай Павловичъ. Въ девять часовъ стали пить вино, ѣсть колбасу, ветчину и сыръ. Дарья Андреевна получила отъ Петерсонъ три рубля денегъ и приглашеніе прійти завтра обѣдать.

— Я надѣюсь, Дарья Андреевна, что вы останетесь у меня.

— Мы поговоримъ съ вами завтра, а теперь я устала.

И Дарья Андреевна ушла домой усталая и изнуренная. Зато она была рада, что заработала въ двое сутокъ три рубля.

XXXI.

Когда Марья Андреевна шла въ квартиру брата, на улицахъ Егорьевска было пустынно, точно всѣ спали въ это время. Магазины и лавки заперты. А погода хорошая: солнце грѣетъ, но слегка; съ рѣки дуетъ легкій вѣтерокъ. На небѣ нѣтъ ни одного облачка. Ледъ на водѣ вздулся, того и гляди, что тронется. Кое-гдѣ изъ трубъ поднимается дымъ; изъ дворовъ несетъ жаренымъ гусемъ, мимо домовъ лежатъ крашеныя скорлупы отъ яицъ, изъ оконъ выглядываютъ принаряженные люди. Наконецъ, зазвонили въ колокола; извозчики, до сихъ поръ дремавшіе на своихъ пролеткахъ, пріосанились. Даже собаки изъ нѣсколькихъ подворотенъ вышли на улицы и улеглись, умильно поглядывая на солнышко, — какъ будто и онѣ почуяли праздникъ. Но вотъ началась и ѣзда: идутъ чиновники въ треуголкахъ и шитыхъ мундирахъ, ѣдутъ купцы въ высокихъ шляпахъ. Это они ѣхали съ визитами. Хотѣла Дарья Андреевна взять извозчика до квартиры брата, но извозчикъ за какія-нибудь полверсты запросилъ рубль серебра.

Братъ и сестра одѣвались. На столѣ у брата лежали: маленькій куличъ, взятый изъ кондитерской, сыръ, масло и яйца.

— Куда это вы? — спросила ихъ Дарья Андреевна.

— Съ визитомъ къ Платоновымъ. Одѣвайся и ты, — говорилъ братъ. — А сколько ты денегъ получила?

— Два рубля.

— Ты, сестрица, отдай мнѣ, а то еще потеряешь.

— Нѣтъ, пусть будутъ у меня; мнѣ башмаки надо купить.

— Какъ знаешь. Только сегодня ты едва ли купишь, потому-что всѣ лавки заперты.

Скоро братъ и сестра ушли, а Дарья Андреевна пошла къ хозяевамъ. Хозяйка стряпала, самъ Moрозовъ сидѣлъ на диванѣ съ сыномъ 4-хъ лѣтъ, бойкимъ мальчуганомъ.

— Хвалю, хвалю! — говорилъ Морозовъ, уже выпившій.

— За что?

— Зато, что не захотѣли провести время праздно. А вотъ я очень сожалѣю, что я не сапожникъ и не портной, а то вчера полдня бѣгалъ по своимъ должникамъ, насилу собралъ двѣнадцать рублей и то слава Богу. Ну, что ваша хозяйка?

Разговоръ продолжался въ этомъ родѣ. Дарья Андреевна замѣтила, что Морозовъ что-то ужъ очень часто уходитъ въ спальню, и какъ только выйдетъ оттуда, языкъ начинаетъ ему измѣнять; наконецъ, онъ даже началъ говорить несвязно и ругать кого-то жидомъ. Дарья Андреевна вѣжливо распрощалась съ нимъ, и, пришедши домой, легла спать.

Когда она проснулась, то Марья Андреевна была дома; она, сидя у стола, кушала куличъ съ сыромъ.

— Гдѣ была, сестрица? — спросила ее Дарья Андреевна, вставая.

— Была на соборной колокольнѣ, въ саду. Вездѣ скучно. Обѣдать хочу.

— Можетъ-быть, тамъ въ кухнѣ у хозяйки и есть что-нибудь.

— То-то, что нѣту. Я не замѣтила, чтобы братъ что-нибудь покупалъ.

Дарья Андреевна пошла въ кухню. Оказалось, что братъ ничего не заказывалъ сварить или изжарить.

— Вы не безпокойтесь, пожалуйста, я вамъ принесу всего, что у насъ есть. Мы уже пообѣдали, но щи, поросенокъ и каша въ печкѣ.

— Мы вамъ заплатимъ за это, — сказала Дарья Андреевна.

Но хозяйка отъ платы отказалась, а попросила у Дарьи Андреевны заимообразно рубль сер. денегъ.

Первый разъ еще приходилось Дарьѣ Андреевнѣ справлять такимъ образомъ Пасху, но зато она имѣла свои деньги и могла заплатить за кушанье хозяйкѣ. Хотѣлось ей починить свои платья — комодъ запертъ; хватилась она той книжки, что далъ ей Морозовъ, — сестра ей сказала, что братъ и книгу заперъ, опасаясь, чтобы ея не украли.

Противна показалась Дарьѣ Андреевнѣ эта квартира, и она пошла на прежнюю квартиру къ Удинцовымъ. Но тамъ ждало ее новое горе. Оказалось, что Ольга Герасимовна на второй недѣлѣ великаго поста померла. Умирая она завѣщала Дарьѣ Андреевнѣ теплую мужнину шубу, свое теплое пальто, кофейникъ, чайникъ, платокъ и образъ Тихвинской Божіей Матери.

— А что, квартира у васъ не занята? — спросила Дарья Андреевна Елену Никоновну.

— Нѣтъ. Кто здѣсь найметъ? Вотъ развѣ лѣтомъ найметъ какой-нибудь приказчикъ съ барки. А ты переходи. Только теперь ужъ я съ тебя возьму три рубля.

Дарья Андреевна согласилась и, отдавши задатокъ, осмотрѣла обѣ комнаты. Пусто и мрачно было въ комнатѣ ея сосѣдки; чѣмъ-то нехорошимъ пахло, точно кто-нибудь здѣсь померъ или нѣсколько мѣсяцевъ лѣчился лѣкарствами. Слезы прошибли Дарью Андреевну, и она вышла изъ нея. Въ ея же комнатѣ все было по старому.

— Такъ я къ вамъ, Елена Ивановна, переѣду завтра.

— И переѣзжай. Я больно тебѣ буду рада. А лѣтомъ у насъ весело. Богъ дастъ, Максимко будетъ тебя съ Татьяной за Волгу возить.

Дома она застала брата.

— Братецъ, сколько я тебѣ должна за лѣченіе? — спросила она брата.

— А что? — спросилъ тотъ, очень удивленный ея вопросомъ.

— Я хочу переѣхать на старую квартиру, такъ мнѣ хочется покончить съ тобой счеты.

— Какіе счеты? что ты, Господь съ тобой! Да какъ же ты это отъ меня уходишь?

— Мнѣ тамъ лучше нравится.

— Не дури, пожалуйста. Платоновы тебя звали завтра обѣдать вмѣстѣ съ Машей. Вѣдь завтра Марья Никоновна именинница.

— Мнѣ нечего тамъ дѣлать.

— Ей-Богу, ты меня выводишь изъ терпѣнія.

— Вольно же тебѣ сердиться.

И она ушла къ Морозовымъ, у которыхъ просидѣла далеко за полночь.

Утромъ она опять пришла къ брату.

— Братъ, гдѣ мои вещи?

— На что?

— Я уже сказала, что ѣду на прежнюю квартиру. Неужели ты не знаешь моего характера!

— Изволь! — И братъ съ сердцемъ отперъ ящикъ комода и выбросилъ ея вещи.

— А деньги?

— Деньги я отдалъ за лѣченіе, — отвѣтилъ онъ сухо.

Дарья Андреевна простилась съ братомъ холодно. Марья Андреевна плакала, уговаривала ее не ходить на квартиру, а идти вмѣстѣ съ ними къ Платоновымъ. Но Дарья Андреевна пошла.

— Послушай, сестра: если съ тобой случится какое-нибудь несчастіе, ты ужъ на меня не разсчитывай.

— Я и не просила.

И она ушла.

Слезы душили ее, когда она шла по этому переулку. Все, что было въ немъ, казалось ей противнымъ, кромѣ однихъ Морозовыхъ, съ которыми она не захотѣла проститься, потому-что ей не хотѣлось обнаружить передъ ними скаредность брата. А изъ оконъ попрежнему глядѣли мужчины и женщины; качавшаяся на качеляхъ молодежь останавливала веревки и смотрѣла на нее. Всѣмъ казалось странно, что молодая дѣвушка идетъ на второй день праздника съ узломъ.

— Куда это вы, барышня, съ узломъ-то? — спрашивали женщины.

— На квартиру, — отвѣчала Дарья Андреевна.

— Али не пожилось у братца-то?

Дарья Андреевна, не отвѣчая, шла молча и слышала мужской хохотъ.

На большой улицѣ она наняла извозчика и въ этотъ день обѣдала у Петерсонъ, съ которой и сговорилась быть у нея закройщицей за десять рублей въ мѣсяцъ.

— Теперь работы будетъ мало; развѣ-развѣ передъ чьими-нибудь именинами или балами. Дай бы Богъ, чтобы губернаторъ пріѣхалъ новый: тогда барыни завалили бы меня работой. А вотъ къ Рождеству, масленицѣ и Пасхѣ я вамъ буду прибавлять по пяти рублей. Жить, конечно, вы должны на квартирѣ; можете тамъ и шить на себя.

Однимъ словомъ, Петерсонъ была очень любезна съ Дарьею Андреевною, — любезна даже до того, что дала ей впередъ пять рублей и просила навѣщать ее послѣ обѣда часовъ въ шесть.

«Ну, теперь, слава-Богу, дѣла мои устроились. На десять-то рублей я проживу какъ-нибудь», думала она, идя домой. Вечеромъ она пила чай у хозяйки, и та сбавила съ нея за комнату цѣлый рубль.

Въ этотъ день у Платоновыхъ былъ обѣдъ и балъ по случаю дня ангела жены Елизара Аникіевича, Марьи Никоновны. У Платоновыхъ, какъ у богатыхъ людей, было въ обычаѣ справлять именины каждаго члена ихъ семьи, будь онъ хотя и спеленатый младенецъ; но именины старшихъ, какъ-то: его самого, жены и старшаго сына, справлялись самымъ торжественнымъ образомъ. Такъ и въ этотъ день приглашены были всѣ тузы города, начиная съ губернатора. Съ поздравленіемъ пріѣзжали даже и архіерей съ ректоромъ семинаріи, но они обѣдать не остались, а ограничились простою закускою. Надо замѣтить, что домъ Платонова былъ громадный, двухъэтажный, каменный, съ колоннами, и выходилъ на набережную. При немъ былъ большой садъ съ прудомъ, на которомъ было три острова, носящіе разныя названія. Балы или обѣды обыкновенно бывали въ огромной залѣ съ хорами; эта зала вмѣщала въ себѣ свободно семьсотъ человѣкъ, и въ ней обыкновенно давались спектакли и разные любительскіе вечера. По случаю праздника у Платонова сегодня было много народу; даже дамы поторопились поскорѣе кончить свои визиты, чтобы попасть на обѣдъ. Описывать обѣдъ съ его обществомъ, разговорами, рѣчами и тостами, я не стану; скажу только, что во все время на хорахъ играла музыка, собранная изъ театральнаго оркестра и изъ музыкантовъ дворянскаго собранія; гости вели себя чинно, хозяинъ держалъ себя съ достоинствомъ; мелкія сошки, въ родѣ совѣтника Яковлева и госпожи Телѣжниковой, молчали или говорили вполголоса съ сосѣдями; душою же всего общества былъ молодой Семенъ Елизаровичъ, остротамъ котораго смѣялся даже самъ губернаторъ.

Такъ-какъ Кузьма Андреевичъ и Марья Андреевна, были люди маленькіе, и имъ не подобало сидѣть за однимъ столомъ съ такими важными лицами, то Елизаръ Аникіевичъ отрядилъ Кузьму Андреича присматривать за лакеями, чтобы они не украли серебра и не напились пьяны, а Марью Андреевну — наблюдать за исправностью женской прислуга. Само собою разумѣется, по окончаніи офиціальнаго обѣда, кончившагося въ семь съ половиною часовъ, имъ велѣно было обѣдать съ нянькой и гувернанткой. Послѣ обѣда половина гостей разъѣхалась отдохнуть до танцевъ, а половина разошлась по комнатамъ играть въ карты.

Вдругъ лакей приходитъ въ столовую, гдѣ обѣдали Кузьма Андреичъ съ сестрой и другіе.

— Пожалуйте, васъ требуетъ совѣтникъ Яковлевъ, — сказалъ онъ, обращаясь къ Кузьмѣ Андреичу.

— Гдѣ онъ?

— Въ кабинетѣ его пр-ва.

Когда Кузьма Андреичъ явился туда, въ кабинетѣ былъ и самъ Платоновъ, но онъ, при появленіи молодого Яковлева, тотчасъ же вышелъ. Совѣтникъ лежалъ на кушеткѣ съ разстегнутымъ жакетомъ и курилъ сигару.

— Здравствуй, заноза! — сказалъ онъ и протянулъ племяннику руку.

Племянникъ не понималъ: шутилъ съ нимъ дядя или нѣтъ.

— Бери, не бойся.

Племянникъ взялъ руку. Дядя крѣпко ее стиснулъ.

— Ты на меня сердишься? — спросилъ онъ племянника.

— Нѣтъ.

— То-то. Если ты и сердишься, такъ я не боюсь. Я вѣдь тебя хотѣлъ только попугать немножко. Хочешь получить ту должность, которую ты просилъ?

— Да она уже занята.

— Я того переведу на другую вакансію. Хочешь?

— Хочу, только не требуйте жертвъ.

— Дуракъ! Я вамъ благодѣтельствую, а онъ говоритъ про какія-то жертвы. Оселъ! что Дарья?

— Ушла въ магазинъ.

— Ну!

И дядя махнулъ рукой.

— А Марья?

— Марья здѣсь.

— Пошли-ка ее сюда. Завтра можешь принести прошеніе о переводѣ. Денегъ мнѣ не надо.

Пришла Марья Андреевна. Ипполитъ Аполлоновичъ сѣлъ.

— Христосъ воскресъ! — Сказалъ насмѣшливо дядя, и поманилъ ее къ себѣ рукой, такъ какъ она стояла у порога.

Марья Андреевна не шла.

— Что жъ ты? Я вѣдь не собака, не кусаю… не нехристь.

Марья Андреевна подошла, дядя облобызалъ ее и усадилъ съ собой рядомъ.

— Ну, матушка, что вы подѣлываете?

Щеки Марьи Андреевны покраснѣли, и она не знала, что ей сказать.

— Что вы думаете дѣлать?

— Не знаю, дяденька.

— По стопамъ сестрицы хотите идти? Прекрасно. А позвольте васъ спросить: есть ли у васъ хоть сотая доля того таланта, какой имѣетъ Дарья Андреевна?

У Марьи Андреевны зарябило въ глазахъ.

— Вы думаете, что Дарья Андреевна блаженствуетъ!… Хотѣлось бы мнѣ видѣть васъ такою: безъ хлѣба, безъ квартиры, безъ родни.

У Марьи Андреевны пошли слезы изъ глазъ.

— Что же мнѣ дѣлать, дяденька?

— Выйти замужъ за того, кого я предлагалъ.

— Онъ мнѣ не нравится, за другого бы…

— Э! Губа-то у тебя не дура. Да ты пойми, что онъ — человѣкъ дѣльный, любимъ начальствомъ, имѣетъ свой домъ. А если онъ пьетъ, такъ кто же изъ насъ не пьетъ! Согласна ты за него замужъ?

Марья Андреевна молчала; она глотала слезы.

— Если ты не согласишься, то я твой поступокъ — помнишь, хотѣла удавиться — я его разглашу…

— Дяденька!..

— Согласна?

— Согласна.

Дядя поцѣловалъ ее. Въ кабинетъ вошла Анна Николаевна. Увидѣвъ мужа съ племянницей, она свирѣпо взглянула на него, онъ тотчасъ же объявилъ ей о согласіи Марьи Андреевны выйти замужъ за Соколова, и что ихъ, то-есть, Кузьму Андреича, Дарью Андреевну и невѣсту можно принимать.

— Дѣлайте, какъ знаете. Не знаю, изъ-за чего вы всякимъ… благодѣтельствуете.

— Ну, ну, пожалуйста!..

И онъ всталъ.

— Ты, Марья, можешь жить у брата до Ѳоминой недѣли. На Ѳоминой будетъ твоя свадьба. Приходите завтра съ братомъ къ намъ; у насъ будетъ и женихъ твой.

— Что мнѣ дѣлать, братецъ? Вѣдь я дала согласіе дядѣ, что выхожу за Соколова, — говорила Марья Андреевна брату, когда они шли домой уже на разсвѣтѣ.

— Это до меня не относится; а если дала слово — дѣлать нечего.

— Страшно…

— Ничего нѣтъ страшнаго; привыкнешь.

XXXII.

Прошло три мѣсяца послѣ описанныхъ происшествій. Кузьма Андреевичъ служилъ подъ начальствомъ дяди помощникомъ бухгалтера, а Марья Андреевна наслаждалась замужествомъ, жила съ мужемъ въ его ветхомъ домѣ, и жизнію своею была довольна. Супругъ ее любилъ, деньги приносилъ въ цѣлости, а главное, не пьянствовалъ сильно: онъ хотя и выпивалъ, но въ мѣру; случалось, приходилъ онъ и пьяный домой изъ гостей, но не буйствовалъ и не дрался. Супруги сошлись, то-есть были пара другъ дружкѣ; Марья Андреевна была лѣнива: управившись въ кухнѣ, если не было починки, спала; мужъ былъ невзыскателенъ: ему только бы обѣдъ былъ изготовленъ по его вкусу, постель хорошо убрана и жена была дома. Послѣ обѣда онъ спалъ, послѣ сна пилъ чай и уходилъ на службу или въ гости поиграть въ стуколку, послѣ этого спалъ; утромъ, послѣ чаю, уходилъ на службу. Даже по воскреснымъ и праздничнымъ днямъ онъ уходилъ въ палату, а оттуда въ церковь. Дома, несмотря на то, что у него была жена, ему было скучно; онъ такъ привыкъ къ своей палатѣ и товариществу, что закройся палата на недѣлю, или хоть провались она, онъ и тутъ сталъ бы ходить кругомъ своего облюбленнаго мѣста. Кромѣ своей счетной части, ничего онъ не смыслилъ, и если ему приходилось сочинять докладъ, то онъ составлялъ по образцу старыхъ докладовъ, а самъ изъ своей головы онъ ничего не могъ выдумать, потому-что передъ его глазами постоянно мелькали счеты и цифры. Онъ не читалъ никакихъ книгъ, и если дома ему нечего было дѣлать, онъ сидѣлъ у окна, мурлыкалъ пѣсни духовнаго содержанія и барабанилъ по столу, окну или стулу. Этимъ и объясняется его молчаливость, которая стала переходить и на Марью Андреевну. Кромѣ скотскихъ ласкъ, у него другихъ разговорныхъ обращеній съ женою не было. Встанутъ они — кухарка уже поставила самоваръ, молча умоются, молча усядутся пить чай.

— Иванъ Петровичъ, что сегодня изготовить? — спроситъ его жена.

— А? — спроситъ мужъ, какъ будто не дослышавшій словъ жены.

Жена повторитъ вопросъ.

— Что хочешь.

— Все-таки… Тебѣ, можетъ-быть, не понравится. Что хочешь? Щи, жаркое, кашу?

— Я хочу телятины.

— Ну, телятину.

Станетъ онъ одѣваться.

— Ты бы драповыя брюки надѣлъ. А эти, смотри, съ дырой.

— А?

Жена повторитъ.

— Ладно и эти.

Одѣвшись мужъ уходитъ, не простясь съ ней, но ему нравится, что жена провожаетъ его за ворота.

И Марья Андреевна не жалуется. У нея даже отпала охота ходить куда-нибудь гулять. Впрочемъ, у нихъ была корова, курицы, огородъ, за которымъ Марья Андреевна усердно ухаживала. Только за обѣдомъ, выпивши водки, мужъ былъ говорливъ, но тутъ онъ разсказывалъ, за что его похвалилъ совѣтникъ, за что совѣтникъ обругалъ такого-то столоначальника и т. п. въ родѣ этого. Марьѣ Андреевнѣ, впрочемъ, жизнь постоянно дома на четвертый мѣсяцъ стала надоѣдать; кромѣ рынка и лавочекъ она никуда не ходила, даже не бывала у своей сестры, которая у нея бывала нѣсколько разъ. Мужъ не позволялъ ей ходить, и принимать велѣлъ только свою родню, осебенно Кузьму Андреича, съ которымъ былъ очень друженъ; онъ даже и въ церковь не пускалъ ея, подъ тѣмъ предлогомъ, что ей нужно стряпать. На гулянья онъ не любилъ ходить, отзываясь тѣмъ, что ему противно; но онъ въ душѣ сознавалъ, что онъ маленькій чиновникъ, и ему не слѣдуетъ гулять съ женой среди аристократіи. Онъ самъ некрасивъ, да и жена некрасива — смѣяться будутъ… И шелъ къ сосѣду, помощнику столоначальника той же палаты, у котораго жило трое нахлѣбниковъ, играть въ бабки.

Такъ и шло время. Наконецъ, Марья Андреевна почувствовала, что она беременна, но ей совѣстно было сказать объ этомъ мужу. Однако, сказала.

Мужъ улыбнулся, потомъ задумался, но ничего не сказалъ.

Черезъ двѣ недѣли послѣ этого умеръ отъ удара Ипполитъ Аполлоновичъ. На похоронахъ его, конечно, были всѣ служащіе, и всѣ перепились. Вотъ съ этого-то времени и началась для Марьи Андреевны каторжная жизнь. Она еще не знала того, что ея мужъ пьетъ запоемъ и въ это время дѣлаетъ страшныя безобразія. И если бы она была женщина разсудительная, то могла бы его сдержать, но она хотѣла вытрезвить мужа крикомъ, руганью, упреками тѣмъ, что онъ заѣлъ ея жизнь; стала просить начальство выдавать жалованье ей, а не мужу, и этимъ много вредила мужу. Черезъ мѣсяцъ его пьянства, его лишили должности, а черезъ двѣ недѣли уволили въ отставку. Это сильно взбѣсило Соколова. Онъ сталъ бить жену, упрекая ее тѣмъ, что она вышла за него ни съ чѣмъ, а единственно изъ-за его должности, вымогалъ отъ нея вещи; такъ, въ какіе-нибудь три мѣсяца она продала корову, заложила свой салопъ и подвѣнечное платье. Марья Андреевна стала бѣгать изъ дома, ночевала то у сестры, то у брата, мужъ гонялся за ней, дѣлалъ сцены Кузьмѣ Андреичу и Дарьѣ Андреевнѣ; но передъ послѣдней всегда усмирялся.

— Пожалѣйте вы вашу жену: вѣдь она беременна, — говорила Дарья Андреевна.

— Она меня не жалѣетъ; она у меня шестьдесятъ рублей украла, когда я былъ трезвый.

— Врешь, подлецъ! — говорила на это Марья Андреевна.

— Ну, вотъ видите, она ругается. А вотъ если бы вы были моя жена, я бы такъ не пилъ. А то я ее купилъ изъ-за должности. А какъ благодѣтель умеръ, меня и вонъ.

— Поступите на другое мѣсто.

— И поступлю.

А тутъ уже и пить не на что было, потому-что у пьянаго являлась охота ходить Богъ знаетъ куда, гдѣ у него и вытаскивали деньги; такъ, забравшись съ шестьюдесятью рублями, отнятыми у жены, въ одинъ домъ, куда неприлично ходить женатому человѣку, онъ тамъ ночевалъ, но зато у него тамъ всѣ деньги вытащили. Сталъ онъ клянчить, просить съ угрозами, и радъ былъ каждой гривнѣ, и наконецъ допился до бѣлой горячки.

Вылѣчившись отъ этой болѣзни, онъ далъ зарокъ не пить больше водки, отслужилъ благодарственный молебенъ о своемъ выздоровленіи и дѣйствительно недѣли три не пилъ водки ни капли и въ это время такъ зарекомендовалъ себя съ хорошей стороны, что ему въ губернскомъ правленіи дали должность помощника экзекутора, а Марья Андреевна успѣла уплатить половину долговъ за свой салопъ. Ребенка она родила мертваго; на похоронахъ было человѣкъ пять товарищей Соколова. Соколовъ попробовалъ выпить и напился пьянъ. Жена стала ругать его; мужъ запилъ слегка. Предчувствуя запой мужа, жена пустила въ лишнюю комнату холостого чиновника съ хлѣбами за восемь рублей въ мѣсяцъ. Мужъ сталъ ревновать, придираться къ чиновнику и запилъ. Опять пошло все вверхъ дномъ: онъ сталъ бить жену, жена бѣгала, онъ закладывалъ послѣднія вещи, и когда уже нечего было закладывать, просилъ у товарищей. Наступила зима. Изъ губернскаго правленія его прогнали, онъ поступилъ въ судебную палату на переписку и хотя пилъ, но на службу являлся. Теплой одежды у него не было. Вотъ онъ и рѣшился попросить у Дарьи Андреевны шубу, что благословила ей старуха Мартынова.

— Дарья Андреевна, голубушка, дайте мнѣ шубу. Она у васъ такъ лежитъ, а мнѣ пригодится, — умолялъ онъ Дарью Андреевну.

— А если вы пропьете?

— Провалиться мнѣ на семъ мѣстѣ!

Дарья Андреевна дала. На другой день приходитъ къ ней Марья Андреевна избитая и плачетъ.

— А шуба на немъ? — спросила Дарья Андреевна.

— Какая шуба?

— Да я ему дала мартыновскую.

— Зачѣмъ же ты дала-то?

— Какъ зачѣмъ? Проситъ. Вѣдь холодно. Я думала, что я этимъ принесу пользу.

Черезъ день приходитъ къ Дарьѣ Андреевнѣ Соколовъ.

— Душечка, сестричка, дай полтинникъ.

— А шуба?

— Заложена.

— Гдѣ? я выкуплю.

— Не скажу.

Такъ и пропала мартыновская шуба. Искала ее Дарья Андреевна и на толкучкѣ, но не нашла.

Но Соколовъ не одною Дарьею Андреевною, но и простотой другихъ пользовался; онъ надувалъ даже и такого человѣка, какъ Кузьма Андреичъ; такъ надоѣстъ, что тотъ, чтобы только отвязаться отъ него, дастъ гривенникъ.

Разъ Соколовъ приходитъ къ Кузьмѣ Андреичу. Тотъ свѣрялъ счеты.

— Братъ! Дай мнѣ пять рублей!

— Что у меня, банкъ, что ли, для тебя?

— Дай! Иначе — въ Волгу брошусь. Мнѣ нужно кольцо выкупить.

— Нѣтъ у меня денегъ.

— Ну, значитъ ты жидъ… Ну, дай хоть рубль.

— Уйди вонъ, мнѣ некогда.

— Не дамъ.

— А если я дѣло украду и продамъ?

— Отвяжись ты отъ меня! — проговорилъ свирѣпо Кузьма Андреичъ и бросилъ ему пять копеекъ.

Черезъ день послѣ этого его арестовали за кражу дѣла.

Марья Андреевна плакала, проклиная свою судьбу, себя и дядю, устроившаго ей такую жизнь. Но поправить уже было нельзя.

XXXIII.

Ни на Пасхѣ ни на Ѳоминой недѣлѣ въ магазинѣ Петерсонъ не было работы со стороны, а чтобы дѣвушкамъ не жить у нея даромъ и ѣсть ея хлѣбъ, она придумала для каждой изъ нихъ различный родъ занятій: такъ одна должна была чистить посуду и послѣ этого починивать ея старыя платья; другая — мести полъ, сметать пыль и что-нибудь распарывать, выдергивать нитки; третья должна была цѣлый день возиться съ шиньономъ, четвертая — сшивать разнообразные лоскутки для одѣяла. А чтобы не оставлять праздными Паулину и Дарью Андреевну, она и для нихъ придумала средства: такъ, Дарьѣ Андреевнѣ поручила перешить свой лисій салопъ, а Паулину заставила перешить своему сыну зимнее пальто. Такъ-что, въ сущности, всѣ были заняты на хозяйку и поэтому дѣлали не торопясь. Но Дарья Андреевна думала, что, пожалуй, Петерсонъ не заплатитъ ей денегъ, и черезъ двѣ недѣли послѣ Пасхи рѣшилась переговорить съ ней.

— Я думаю, милая Эмилія Карловна, вамъ лучше распустить всѣхъ насъ, а то за что же я-то буду получать деньги?

— Ну, ужъ это дѣло мое.

— Да помилуйте, мы работаемъ только до обѣда.

— А! вамъ не нравится на меня работать? Такъ не угодно ли вамъ шляпки шить?

Стала Дарья Андреевна шить шляпки. Сперва работа показалась трудною, но потомъ понравилась, тѣмъ болѣе, что за матеріей, тюлемъ, лентами и цвѣтами Эмилія Карловна посылала въ магазинъ ее, и она съ двумя, тремя купцами успѣла такъ сойтись, что они предлагали ей работу: одинъ дѣлать цвѣты, другой — вязать кружева, и такъ какъ она за два дѣла взяться не могла, то согласилась вязать кружева по тѣмъ рисункамъ, какіе имѣлись у купца, на очень выгодныхъ условіяхъ.

Прошелъ мѣсяцъ. Ледъ уже давно прошелъ на Волгѣ. Волга разлилась до того, что чуть-чуть вода не дошла до огородовъ, принадлежавшихъ домамъ, противоположнымъ тому порядку домовъ, въ одномъ изъ которыхъ она жила. Погода была хорошая; окно у Дарьи Андреевны, когда она была дома, было постоянно отворено и она сидѣла съ работой около него, часто взглядывая на величественную и бурную рѣку, по которой плыли сотни барокъ и судовъ съ десятками тысячъ голоднаго народа, спроваживая богатства въ дальнія губерніи, а можетъ-быть, и за границу, по которой со свистомъ плыли пассажирскіе и съ баржами пароходы, на которой не умолкала дѣятельность ни днемъ ни ночью. Это весеннее время давало здѣшнимъ мѣщанамъ доходъ, потому-что каждый домъ былъ наполненъ бурлаками, судорабочими, приказчиками, промерзшими на водѣ до костей, жаждавшими теплой, вкусной и сытной пищи.

Они здѣсь находили добрыхъ хозяекъ, ласковыхъ хозяевъ, никогда ни съ кого не требующихъ паспортовъ, находили здѣсь горячую баню, теплый уголъ, горячія, вкусныя щи, хлѣбъ и кашу, за что съ нихъ брали не болѣе десяти копеекъ съ человѣка, такъ что имъ и въ городъ ходить было незачѣмъ, а если и ходили бурлаки, или судорабочіе, или приказчики въ городъ, то первые — поглазѣть на невиданныя диковинки или показать эти диковинки товарищамъ, еще не бывшимъ здѣсь, а приказчики, — чтобы погулять съ дѣвицами. Такъ и у Удинцова въ домѣ помѣщалось до пятнадцати человѣкъ бурлаковъ и судорабочихъ, а въ той комнатѣ, въ которой жила старушка Мартынова, помѣщалось трое приказчиковъ. И весело же было Дарьѣ Андреевнѣ: далеко за полночь судорабочіе, успѣвшіе выспаться днемъ, играли на гармоникахъ и балалайкахъ и пѣли пѣсни; только сосѣди надоѣдали ей своимъ залихватскимъ пьянствомъ и непріятными для слуха дѣвушки выраженіями; случалось, что они пьянствовали и играли въ карты до утра, и она слышала, какъ кто-нибудь изъ нихъ ходилъ за пивомъ и водкой въ кабакъ, находившійся въ домѣ Удинцова, въ которомъ торговалъ сынъ его, Максимъ Петровичъ.

Жизнь Дарьи Андреевны шла незамѣтно для нея. Утромъ она вставала рано, убирала комнату или стирала бѣлье въ сѣняхъ, починивала или вязала, пила кофе и шла на работу; послѣ обѣда — она обѣдала у Удинцовыхъ за четыре рубля въ мѣсяцъ — ей не удавалось спать, потому-что ей нужно было сходить въ библіотеку за книжкой, а книжки она читала скоро. Была она и въ театрѣ раза два, но ей отчего-то скучно тамъ сдѣлалось.

Къ Троицѣ появилась въ магазинѣ работа, такъ что уже некогда было вязать кружева и читать книжки. А такъ какъ работы было не очень много, то хозяйка предоставила магазинъ въ ея полное распоряженіе. Теперь уже она умѣла кроить и шить что угодно; у нея появилось нѣсколько знакомыхъ мастерицъ изъ другихъ магазиновъ; отъ нихъ она узнала, что жизнь закройщицъ вездѣ одинакова, только платы онѣ получали больше Дарьи Андреевны. Однако Дарьѣ Андреевнѣ не хотѣлось отходить отъ Петерсонъ, которая плату ей не задерживала и, работая у нея, она получала, какъ я уже сказалъ, отъ купцовъ работу на домъ. Петерсонъ на нее не кричала, а была всегда вѣжлива; Паулина не ссорилась, а совѣтовалась съ Дарьей Андреевной; дѣвочки ее любили за то, что она дозволяла имъ играть, покупала имъ изрѣдка бѣлый хлѣбъ, упросила хозяйку поставить въ чуланѣ для нихъ двѣ кровати, на что даже сама пожертвовала полтинникъ, а по воскреснымъ днямъ отпрашивала ихъ отъ Петерсонъ къ себѣ, гдѣ онѣ и проводили цѣлый день. Дома она учила ихъ грамотѣ, читала басни и объясняла то, что сама знала. Бывалъ у нея и Морозовъ, который тоже съ своей стороны что-нибудь разсказывалъ дѣвочкамъ и смѣшилъ ихъ до слезъ. Она такъ привязалась къ дѣвочкамъ, ей такъ хотѣлось сдѣлать имъ много хорошаго, что она почти всѣ лишнія деньги расходовала на нихъ. При такомъ порядкѣ вещей деньги у нея не водились, и она часто принуждена была уходить изъ дому безъ кофе и не жечь по ночамъ свѣчи. Но все-таки ей было пріятно, что она хоть и бѣдна, но живетъ своимъ трудомъ. Но и эта жизнь начала ей надоѣдать. Сядетъ она къ окну, уставится она глазами на рѣку и задумается. Долго она думаетъ, а о чемъ — и сама не умѣетъ дать себѣ отчета: все какія-то строчки, петли, кружева… Скучно, сердце щемитъ. Завтра надо вставать рано, идти въ магазинъ… Не пошла бы — да нельзя; все равно хозяйка пошлетъ и сочтетъ ее за лѣнивую, пожалуй, еще вычтетъ изъ жалованья. Нѣтъ человѣка такого, съ которымъ бы можно было въ эту прекрасную ночь сидѣть у окна или прокатиться по рѣкѣ. А говорить хотѣлось, и много бы хотѣлось высказать. «Что это за жизнь!» — думала она, глядя на рѣку. «Одна и одна. Денегъ нѣтъ, работа трудная, надоѣло; другую бы… Но какую? Вонъ сестра замужемъ и говоритъ — счастлива, братъ тоже, кажется, счастливъ». И тутъ ей припомнились замѣченные ею воздушные поцѣлуи, и сердце опять щемило Богъ знаетъ отчего. «Вонъ у каждой мастерицы есть любовникъ… Носятъ они шелковыя платья. А я? Нѣтъ, я не хочу такъ жить, а если полюблю кого — ну, тогда… Нѣтъ, страшно идти замужъ. Надо сперва нажить свои деньги, чтобы мужъ не упрекнулъ меня ничѣмъ, чтобы я была независима отъ него».

И чѣмъ дольше она жила, тѣмъ больше ощущался недостатокъ во всемъ. Купила отъ остатковъ жалованья ботинки — и всѣ деньги; рубашки рвутся, одно платье и починивать трудно, на другое заплатъ не подберешь. Стала она больше прежняго работать на купцовъ, но какъ ни сиди, какъ ни напрягай силъ, а больше того, что можешь сдѣлать — не сдѣлаешь. Посмотрится она послѣ безсонной ночи въ зеркало — лицо блѣдное, худое, некрасивое. И спрашиваетъ она себя: «зачѣмъ я изнуряю себя? Для кого это я стараюсь и для чего?» Но тутъ же является и разрѣшеніе этого вопроса: «а квартира, кушанье, одежда? Вѣдь ты не у родни, не у мужа живешь, не воруешь, не клянчишь деньги»…

А счастье, разсуждая съ точки зрѣнія Кузьмы Андреевича и подобныхъ ему людей, почти было въ ея рукахъ, она этого не замѣчала. Всѣ любезности къ ней Петерсонъ она относила къ своему усердію; на заигрыванія же ея сына, Николая Павловича, она отвѣчала насмѣшками. Онъ теперь казался ей еще пошлѣе прежняго, потому-что ему не мѣшали. Но не такъ думали мать съ сыномъ. Мать думала, что сынъ уже достигъ своей цѣли, что ея мастерица до того влюблена въ него, что души въ немъ не чаетъ, и торопила его жениться на ней, тѣмъ болѣе, что ей было досадно то, что Дарья Андреевна беретъ отъ купцовъ на домъ работу и нѣкоторымъ образомъ подрываетъ ея ремесло; но она заблаговременно радовалась тому, что если Дарья Андреевна будетъ женою Славина, то у нея будетъ много работы, тѣмъ болѣе, что и дѣвочки любятъ ее. Но Славинъ Дарьи Андреевны не любилъ. Хотя онъ и разсорился и разошелся окончательно съ мѣщанкой Гавриловой и не могъ жить безъ привязанности къ кому-нибудь, но Дарья Андреевна не подходила подъ его характеръ. Ему нужна была женщина здоровая, немножко вѣтреная, но такая, которая бы во всемъ слушалась его и ни въ чемъ не перечила. Дарья же Андреевна на видъ была хилая, острила надъ нимъ, ни во что ставила его чиновничество и никакъ не допускала, чтобы онъ ее обнялъ. Но хотя онъ ея и не любилъ, а жениться ему все-таки хотѣлось на ней для того, чтобы завладѣть этой гордячкой и попробовать на ней свои кулаки и потомъ продолжать жить по старому. Онъ сознавалъ не хуже матери, что такая жена доставитъ магазину много работы, и ему тогда смѣло можно забирать у жены деньги на карточную игру. Наконецъ, онъ пересталъ ухаживать за нею дома и сталъ приглашать ее гулять или въ театръ, но Дарья Андреевна отказывалась. Обѣщалась она ему прійти въ Троицу въ садъ, но проспала, а потомъ читала книги. И только тридцатаго августа, когда она гуляла на набережной съ Марьей Андреевной, ему удалось погулять съ ней, но тутъ сказать ничего не пришлось, потому-что Дарья Андреевна повела свою сестру къ себѣ ночевать.

— Позвольте васъ проводить до долу? — напрашивался Славинъ.

— Извольте, если угодно.

Когда они подошли къ калиткѣ удинцовскаго дома, Славинъ напросился къ ней въ комнату. Она пустила. Немного погодя Славинъ вызвалъ ее въ сѣни.

— Что вамъ угодно? — спросила его Дарья Андреевна.

— Дарья Андреевна… можно къ вамъ ходить?

— Ходите.

Онъ ее обнялъ, но Дарья Андреевна вырвалась, убѣжала и заперла дверь. Поступокъ Славина ее жестоко оскорбилъ.

Славинъ сталъ стучаться.

— Кто тамъ?

— Это я. Я перчатки позабылъ.

— Никакихъ нѣтъ перчатокъ.

Такъ Славинъ и ушелъ.

На другой день, когда Дарья Андреевна пришла къ Петерсонъ, хозяйка была сердита: дѣвочки были въ слезахъ, у Паулины волоса были взбиты.

— Вы очень поздно стали ходить. Больно важны сдѣлались, — проговорила хозяйка, когда Дарья Андреевна вошла.

— Я всегда прихожу въ восемь часовъ.

— А теперь девять.

— Ну, извините, если опоздала.

— Что такое съ нею сдѣлалось? — сказала Дарья Андреевна Паулинѣ, когда ушла хозяйка въ свои комнаты.

— А чортъ ее знаетъ — съ утра бѣсится.

Передъ обѣдомъ, еще до прихода сына, Петерсонъ позвала къ себѣ Дарью Андреевну.

— Былъ у васъ вчера мой сынъ?

— Былъ.

— Что онъ у васъ дѣлалъ?

— А ничего: посидѣлъ и ушелъ. Нельзя же мнѣ было не пригласить его, если онъ самъ напросился.

— Это вамъ не дѣлаетъ чести: вы дѣвушка молодая и вдругъ приглашаете молодого мужчину. А я еще считала васъ…

— Но у меня была сестра, замужняя женщина.

— Все равно.

Этотъ выговоръ возмутилъ Дарью Андреевну и она стала думать: какимъ образомъ Петерсонъ могла узнать, что у Дарьи Андреевны былъ Славинъ? На Паулину она не думала; развѣ кто-нибудь другой сказалъ.

Съ этихъ поръ отношенія Петерсонъ къ Дарьѣ Андреевнѣ измѣнились: она сдѣлалась строга, придирчива, не отпускала ея изъ магазина до девяти часовъ вечера, дѣвочкамъ запретила играть и не стала отпускать ихъ къ Дарьѣ Андреевнѣ и, наконецъ, за сентябрь не заплатила денегъ, а просила подождать.

— Мнѣ, Эмилія Карловна, на столъ и за квартиру не хватитъ пяти рублей.

— Неужели вамъ хозяйка не можетъ подождать какихъ-нибудь пустяковъ?

— Нѣтъ, это не пустяки. Они люди бѣдные.

— Подождите.

— Въ противномъ случаѣ я буду искать другого мѣста.

— Можете.

— Я не шучу.

— Да и я тоже хочу нанять другую мастерицу — замужнюю.

— Это дѣло ваше! — И Дарья Андреевна ушла изъ магазина къ купцамъ, отъ которыхъ и взяла разной работы: сшить двѣ дѣтскихъ шубки, два дѣтскихъ пальто и т. п.

Вечеромъ пришелъ къ ней Славинъ.

— Вы зачѣмъ? Изъ-за васъ я сколько непріятностей перенесла отъ вашей матери.

— Извините, Дарья Андреевна… Будьте моей женой!! Мама этого хочетъ, мама хочетъ вамъ весь магазинъ предоставить.

— Вы это серьезно говорите?

— Серьезно Не сердитесь на маму Пойдемте къ ней.

— Зачѣмъ?

— Вы скажете, что любите меня…

— Никогда!! Вы за этимъ и пришли собственно ко мнѣ?

— Да.

— Это вамъ дѣлаетъ честь. Я вамъ скажу, что я за васъ замужъ не пойду, а вашей мамѣ передайте, чтобы она прислала мнѣ остальные пять рублей, и я больше къ ней не приду.

— Вотъ вамъ ваши пять рублей, — проговорилъ Славинъ запальчиво и бросилъ ей пятирублевую бумажку.

— Значитъ, кончено.

— Значитъ…

И Славинъ, не простившись съ Дарьей Андреевной, ушелъ.

«Что это такое значитъ? Гдѣ же хорошіе-то люди? Это какіе-то мошенники. Кругомъ идетъ какая-то постыдная купля!» — думала Дарья Андреевна по уходѣ Славина, и ей такъ сдѣлалось горько, что она заплакала.

Порѣшивши такимъ образомъ съ Петерсонъ, Дарья Андреевна переѣхала къ Морозовымъ на ту квартиру, которую занималъ Кузьма Андреевичъ. На квартирѣ у Удинцова ей не хотѣлось жить, потому-что она знала, каково тамъ житье зимой, а ей теперь, можетъ-быть, придется работать дома. Морозовъ отъѣздъ Кузьмы Андреевича изъ его дома объяснилъ такъ:

— Несмотря на жидоморство, вашъ братецъ, уѣзжая отъ насъ, сказалъ, что онъ, какъ должностной человѣкъ, долженъ теперь имѣть квартиру около центра; еще и потому, что, во-первыхъ, Платоновы обѣщали ему какую-то должность у себя, а во-вторыхъ, видите ли, нужно принимать столоначальниковъ и т. п. лицъ. Это ли не форсъ! Жаль вотъ только, онъ Катю свою бросилъ.

— Какую Катю?

— А вонъ моего кума дочь. Я ея, впрочемъ, не одобряю — вѣтреная: готова хоть кому на шею вѣшаться. Да, впрочемъ, онъ на ней едва ли женится: она мнѣ говорила какъ-то, что онъ женится на богатой, чтобы купить должность бухгалтера. Въ совѣтники мѣтитъ! А у моего кума кромѣ дома, кабака со склянками да домашнихъ вещей ничего нѣтъ, да и кромѣ того онъ въ своемъ присутственномъ мѣстѣ въ загонѣ, т.-е. не даютъ ходу. Ну-съ, а вы-то, сударыня моя, что теперь намѣрены предпринять?

— Я буду брать работу изъ гостинаго двора.

— Ну, этого мало. Положимъ, съ васъ-то хватитъ, только хватитъ ли на хлѣбъ.

— Я, когда работала у Петерсонъ, заработывала дома 3 и 5 рублей.

— А вотъ я хочу учредить школу; такъ, знаете, не офиціальную, а просто попрошу родителей посылать своихъ ребятишекъ ко мнѣ. А они пошлютъ, потому-что здѣсь Сашеньку всѣ любятъ и знаютъ, что она дама образованная. Вотъ она и будетъ обучать дѣтей, а когда ей будетъ некогда, вы поможете.

— Да я почти ничего не знаю.

— Неужели вы не умѣете читать и писать?

— Это-то я умѣю.

— Ну, больше съ васъ ничего и не требуется. Если родители будутъ намъ платить, то вы будете пользоваться даровою квартирою и столомъ.

— Это ужъ черезчуръ!

— Вы скажете — мечты! Хорошо, если онѣ сбудутся!

Итакъ, Дарья Андреевна устроилась. Ей дали кровать, кошму, вмѣсто перины или тюфяка, подушку, столъ и два стула, а такъ-какъ у нея вещей было немного, то дали ей небольшой сундучокъ. За комнату, ту, въ которой спалъ Кузьма Андреевичъ, Морозовъ взялъ только рубль; пищу себѣ она должна была готовить сама.

Начала жить Дарья Андреевна самостоятельно. «Теперь я сама себѣ барыня», думала она. Но эта свобода на первыхъ же порахъ показала свою прелесть. Черезъ недѣлю она истратила всѣ деньги частью на кушанья, частью на покупку нитокъ и своего утюга. Сдала она работу одному купцу и стала просить денегъ — онъ сказалъ, что нѣтъ мелкихъ, и отозвался, что въ настоящее время ему довольно дѣтскаго платья. Другой купецъ хотя и далъ денегъ, но за работой велѣлъ приходить черезъ двѣ недѣли. А денегъ она получила всего семьдесятъ-пять коп.

— Не можете ли вы рекомендовать меня кому-нибудь? — просила Дарья Андреевна купца.

— Не знаю-съ. Нынче столько расплодилось швей, что трудно навѣрное сказать, у кого какая есть надобность въ нихъ. Притомъ же теперь и время-то такое.

Дѣлать нечего; скучно. Деньги выходятъ. Морозовъ тоже сердитъ.

— Чортъ-знаетъ, что за время такое. Дѣло проигралъ, — не захотѣли рѣшить по моимъ доказательствамъ. А истецъ, чортъ бы его побралъ, не соглашается апеллировать въ сенатъ.

— А мальчики?

— Свиньи родители — вотъ что! Они говорятъ, что я ребятишекъ избалую, а въ школѣ ихъ, по крайней мѣрѣ, если ничему не выучатъ, то пороть станутъ.

Стала Дарья Андреевна ходить по магазинамъ — нигдѣ нѣтъ работы. Въ модные магазины не принимаютъ — говорятъ, и самимъ нечего дѣлать потому-что пріѣхалъ какой-то французъ, повѣсилъ вывѣску, напринималъ мальчиковъ и подмастерьевъ, и теперь вся дамская аристократія кинулась къ нему, хотя, если понимать вывѣску, онъ портной по мужской части, а никакъ не дамскій. Вслѣдствіе чего онъ открылъ два магазина, мужской и женскій, въ который и выписалъ изъ Петербурга француженку съ двумя закройщицами.

Дѣло становилось плохо для Дарьи Андреевны, а тутъ еще пріѣхала мачеха съ Владиміромъ и братомъ Осипомъ. Они остановились у Дарьи Андреевны, на томъ основаніи, что Анна Николаевна Яковлева уѣхала въ Москву и домъ свой сдала какому-то совѣтнику, Кузьма Андреевичъ занималъ только одну комнату, а къ Платоновымъ они не посмѣли идти. Кромѣ этого у Осипа Андреевича былъ свой разсчетъ: онъ думалъ, что Морозовъ, какъ дѣлецъ, поможетъ ему выпутаться изъ бѣды. Но какъ бы то ни было, а пріѣздъ гостей сильно безпокоилъ Дарью Андреевну: вѣдь ихъ надо кормить, а на какія деньги? Хорошо, что мачеха привезла съ собой салопъ Дарьи Андреевны, и вотъ, въ отсутствіи мачехи, Дарья Андреевна заложила этотъ салопъ, стоющій рублей полтораста, за восемь рублей на три мѣсяца. Но къ счастью родные гостили недолго. Какъ только Осипъ Андреевичъ увидалъ, что Морозовъ за такія каверзныя дѣла не берется, то переѣхалъ къ брату, а Марина Осиповна, сдавши Владиміра въ военное училище, уѣхала домой.

Кое-какъ цѣлый мѣсяцъ Дарья Андреевна жила тѣмъ, что шила въ одинъ магазинъ мужскія сорочки, но за полторы недѣли до Рождества и этотъ родъ ремесла прекратился. Къ Рождеству счастіе ей улыбнулось. Объ ней вспомнили Платоновы и послали за нею своего лакея и лошадь съ санками.

Когда Дарья Андреевна пріѣхала къ Платоновымъ, ее всѣ, начиная со старухъ и кончая дѣтьми, приняли радушно. Женщины по обыкновенію поцѣловали ее, или, вѣрнѣе, сдѣлали видъ, что цѣлуютъ, мужчина поздоровались за руки. За этимъ послѣдовали укоризны: что она гордячка, бѣглянка, не хочетъ ихъ знать, живетъ здѣсь давно и не навѣстила ихъ до сихъ поръ, что они могли помочь, дать хорошее мѣсто; потомъ начались разспросы, какъ она живетъ, что дѣлаетъ, хотя имъ все было извѣстно изъ разсказовъ Кузьмы Андреевича, который уже занимался у нихъ и теперь даже былъ на лицо. Когда все это было кончено, Дарью Андреевну усадили за столъ закусывать и пить кофе, такъ-какъ времени было еще второй часъ. За завтракомъ толковали о разныхъ разностяхъ. Самъ Платоновъ толковалъ о прочитанномъ въ газетахъ. Семенъ Елизаровичъ острилъ и изрѣдка отпускалъ шуточки надъ Дарьей Андреевной. Время шло незамѣтно, весело. Послѣ кофе мужчины разошлись каждый по своимъ комнатамъ, кресло съ Лукерьей Васильевной, восьмидесятилѣтней дряблой старухой, матерью Елизара Аникіевича, укатили въ ея комнаты, а Вѣра Яковлевна, жена старшаго сына Платонова, Павла Елизаровича, позвала Дарью Андреевну за собой.

— Дашечка, у меня до тебя есть просьба. Можешь ты сдѣлать? — начала Вѣра Яковлевна.

— Если возможно — сдѣлаю.

— Видишь ли, въ чемъ дѣло. Мнѣ папа, еще къ именинамъ, купилъ бѣлаго атласу, но мнѣ не хотѣлось тогда шить платья. Я призывала модистку, которая постоянно на насъ шьетъ, но она запросила безбожную цѣну, и я сказала ей, что подумаю. Можете вы мнѣ сшить?

— Могу; вамъ скоро?

— О, нѣтъ, къ Новому году. А ты, душечка, не испортишь?

— Зачѣмъ же. Я вѣдь была закройщицей: кроила и платья, и шляпки.

— Такъ, пожалуйста, займись; мы тебѣ заплатимъ.

— Я вамъ и такъ могу сдѣлать, тѣмъ болѣе, что мнѣ теперь нечего дѣлать. Позвольте, я сниму съ васъ мѣрку — мнѣ только нужно высчитать вершки, и больше ничего.

— Вы уже и сейчасъ… Мнѣ, душечка, теперь некогда. Надѣюсь, вы погостите у насъ?

— Покорно благодарю.

— Мама хочетъ, да и папа тоже, чтобы вы здѣсь, у насъ, работали. Оно, знаете, у васъ запачкается… — И барыня ушла.

«Опять насиліе. Нѣтъ, надо уѣхать отсюда куда-нибудь… А впрочемъ, хотѣли дать денегъ».

Но ни въ этотъ ни на другой день съ Вѣры Яковлевны не удалось снять мѣрки, а Дарью Андреевну не пускали. Съ нею были всѣ ласковы, старики шутили, дѣти заставляли ее носить ихъ на себѣ, катать въ телѣжкахъ по комнатамъ; время шло незамѣтно то въ ѣдѣ, то въ питьѣ. Но ей эта праздная жизнь стала надоѣдать: всѣ вставали поздно, ложились въ два-три часа ночи и Дарья Андреевна тоже должна была подчиняться этому порядку; кромѣ этого старуха Лукерья Васильевна часто заставляла ее садиться у ея ногъ, просила поправить платье, подвинуть ноги, посмотрѣть, нѣтъ ли на спинѣ чернаго таракана, котораго она до смерти боится, и просила разсказать, какъ умеръ ея отецъ, а потомъ сама разсказывала, какъ она маленькая была въ домѣ Андрея Иваныча, когда еще домъ послѣ пожара не былъ устроенъ, и какъ она воровала въ саду груши и яблоки, и какъ ее за это будочникъ хотѣлъ бить палкой.

Дарья Андреевна такъ понравилась старухѣ, что на третьи сутки она позвала сына и сказала:

— Ужъ ты, Елизарушка, не пускай Дашу: пусть она со мной водится. Она мнѣ больно какъ напоминаетъ мою Анюточку.

— Ладно, ладно, старуха. Не знаю, согласится ли? Ха-ха!

— Скажи, я приказываю.

— Ладно, ладно. Ха-ха!

— Даша, тебѣ придется у насъ поселиться. Старуха въ тебѣ… ха-ха… души не чаетъ: умру, говоритъ, безъ нея. Она, видишь ли, немножко рехнулась. А такъ какъ съ этимъ народомъ водиться трудно, то я тебѣ положу плату. Согласна?

— Помилуйте, Елизаръ Аникіевичъ, какая тутъ плата!

— Ну, я, ха-ха! не люблю, чтобы на меня даромъ дѣлали. Я вѣдь тебя знаю. По глазамъ вижу, что тебѣ отсюда удрать хочется.

Итакъ, Дарья Андреевна осталась у Платоновыхъ въ качествѣ сидѣлки. Когда она сшила платье, платье это всѣмъ понравилось, и ее завалили работой, но работать приходилось мало, потому-что старуха, когда не спала, ни одной минуты не давала ей покою, то ей ноги поправь, то спину почеши, то чепчикъ надѣнь другой, то читай изъ четьи-миней житіе Варвары-великомученицы, или про Іосифа прекраснаго сказаніе, или житіе Алексѣя-человѣка Божія. И это повторялось каждый день.

— Позвольте, бабушка, я другое вамъ почитаю, — скажетъ Дарья Андреевна, когда ей надоѣстъ читать одно и то же.

— Нѣтъ, нѣтъ. Больше нѣтъ святыхъ, и больше я и знать ничего не хочу.

— Да какъ же, бабушка, нѣтъ больше святыхъ? Вотъ вы, напримѣръ, Лукерья.

— Лукерья — грѣшница; читай Алексѣя человѣка Божія.

Дарья Андреевна должна была постоянно находиться при старухѣ. Если ее катили въ комнаты, то Дарья Андреевна должна была идти съ ней и тамъ забавлять ее. Старуха уже стала забываться и кромѣ сына, жены его и Дарьи Андреевны никого не узнавала, и если сидѣла въ столовой, не дотрогиваясь до кушаній, то для того, какъ она говорила, чтобы въ ея домѣ былъ порядокъ, но въ разговоры она не вмѣшивалась, а только шевелила губами, точно такъ, какъ будто что-нибудь ѣла, и на шутки молодежи не обращала вниманія, потомучто плохо понимала нынѣшніе разговоры. А жалко было со стороны смотрѣть на эту старуху: сидитъ она въ большомъ мягкомъ на колесахъ креслѣ, съ вытянутыми ногами, съ сложенными у груди руками, въ одной изъ которыхъ она держитъ ситцевый платокъ, а въ другой берестяную табакерку, въ которой уже нѣсколько лѣтъ нѣтъ табаку и которая тоже нѣсколько лѣтъ уже не открывалась хозяйкой, а держится по привычкѣ. На ней надѣто черное бумажное платье, на шеѣ бѣлые воротнички; на головѣ бѣлый чепчикъ. Сама она толстая, но дряблая; она можетъ ходить, но немного; ей, отъ постояннаго сидѣнья и лежанья, не пройти и черезъ свою комнату. Лицо ея бѣлое, дряблое, волосы бѣло-желтые. Сидитъ она неподвижно, чавкая губами, но во рту у нея нѣтъ зубовъ. Жаль становится ее потому, что вокругъ нея всѣ кажутся счастливыми, веселыми; денегъ у нихъ много, забота у нихъ одна: какъ бы больше нажить денегъ, обмануть бы кого-нибудь. А ей, прожившей восемьдесятъ лѣтъ, надо бы утѣшаться, но у нея одна утѣха.

— А гдѣ моя табакерка? — спрашиваетъ она.

— Въ рукахъ, бабушка.

— Ахъ я безпамятная!.. Насыпьте табачку.

— Позвольте.

— Нѣтъ — перемѣнишь.

А говорятъ, эта же самая старуха, назадъ тому шестьдесятъ лѣтъ, торговала калачами; да и сынъ ея сперва былъ повытчикомъ, а потомъ простымъ барышникомъ на баркахъ и судахъ и мало-по-малу началъ раздаваться поставкою лѣса.

Разъ, когда Дарья Андреевна ушла отъ Платоновыхъ домой для того, чтобы выкупить свой салопъ, старуха страшно разсердилась, и послѣ этого Дарью Андреевну уже никуда не выпускали отъ Платоновыхъ. Послѣ Крещенья старуха до того ослабѣла, что уже не хотѣла кататься по комнатамъ, а сидѣла въ своей спальнѣ и Дарью Андреевну не отпускала отъ себя ни на шагъ, такъ-что она въ ея комнатѣ и кушала; потомъ старуха не стала никого принимать къ себѣ, даже сына гнала прочь, а если приходилъ докторъ, то она, не подпуская его къ себѣ, грозилась убить, и докторъ только хитростью щупалъ у нея пульсъ. Наконецъ, старуха уже не могла вставать съ постели, отказывалась отъ пищи; а она до сихъ поръ ѣла только жидкое — кашицу, бульонъ, кисель и т. п. Потомъ у нея явились капризы, и она совсѣмъ измучила Дарью Андреевну, которой не давала покоя и ночью. Обыкновенно по ночамъ, кромѣ лампадки, горѣли двѣ свѣчки; постель Дарьи Андреевны стояла рядомъ съ постелью старухи, — такъ хотѣла старуха, объясняя это тѣмъ, что Даша неравно убѣжитъ.

Въ комнатѣ тихо. Старуха лежитъ на спинѣ, табакерка открыта и она что-то кладетъ въ нее, потомъ вынимаетъ. Дарью Андреевну сначала это забавляетъ, потомъ дѣлается скучно, жалко старухи.

— Даша!

— Я здѣсь, бабушка.

— Поди сказки, чтобы мнѣ сварили супъ изъ курицы, да сію секунду.

Подойдетъ Дарья Андреевна къ звонку, дернетъ; придетъ лакей, она передаетъ ему порученіе старухи.

— Скоро супъ? — спрашиваетъ снова старуха.

— Сію минуту, — отвѣчаетъ Дарья Андреевна.

— А кисель гороховой есть?

— Есть.

— Вели подать.

Опять та же исторія. Принесутъ супу.

— Не хочу. Я хочу съ вермишелью, съ клецками.

Словомъ, причудамъ старухи не было конца, и Дарья Андреевна до того измучилась, что уже стала желать старухѣ смерти. «Богъ съ ними и съ деньгами! Сколько ночей я не спала, хоть бы днемъ-то дала отдохнуть». И желаніе ея исполнилось. Передъ Пасхой старуха умерла тихо, безъ всякихъ наружныхъ мученій, на рукахъ Дарьи Андреевны. Дѣло было такъ: Дарья Андреевна немножко вздремнула, но дремота ея была такая, что она отъ шопота старухи открывала глаза и смотрѣла на нее.

— Даша! — произнесла шопотомъ старуха.

— Я здѣсь, бабушка.

— Подними-ка подушку, что-то колетъ.

Дарья Андреевна поправила подушку.

— Лягъ, да положь свою руку подъ мою голову, холодно мнѣ.

Дарью Андреевну начала пробирать дрожь. Старуха закрыла глаза; потомъ открыла.

— Есть табакъ?

— Есть.

— Дай понюхать.

Дарья Андреевна открыла табакерку, сдѣлала видъ, что взяла табаку, и поднесла къ носу старухи. У старухи глаза закрыты, ротъ открытъ; руки холоднѣе прежняго, сердце не бьется…

Дарью Андреевну затрясло. Она легонько вытащила изъ-подъ головы руку.

— Бабушка!? — произнесла она негромко.

Старуха не моргнула.

— Бабушка! — произнесла она громче.

Но тутъ слезы хлынули изъ глазъ Дарьи Андреевны, и она убѣжала изъ комнаты.

Но этимъ не кончилась еще служба Дарьи Андреевны: ее заставили обмыть и одѣть покойницу. Зато ей выдали по пятнадцати рублей въ мѣсяцъ и награды двадцать рублей.

XXXIV.

«Въ самомъ дѣлѣ, хорошо имѣть богатую родню», думала Дарья Андреевна, идя къ Морозовымъ. «Не будь этой родни и этой старушонки, что бы было со мной? Вотъ теперь у меня шестьдесятъ-пять рублей денегъ. Что я стану дѣлать съ ними? Вѣдь у меня никогда не было столько денегъ».

Морозовы очень обрадовались появленію Дарьи Андреевны.

— А мы думали, вы уже погибли безвозвратно въ омутѣ богатства.

— Нѣтъ, но вотъ я не знаю, что мнѣ дѣлать теперь?

— Теперь у васъ денегъ много. Рискните-ка отправиться въ Петербургъ, поступите въ повивальный институтъ.

— А какъ денегъ не хватитъ?

— Проситесь на казенный счетъ.

Однако Пасху она прожила у Морозовыхъ. Кузьма Андреевичъ часто заходилъ къ ней и все сбивалъ ее завести свой магазинъ.

— Нѣтъ, братчикъ, этихъ денегъ мало. А вотъ я съѣзжу домой на лѣто, поправлюсь, и тогда что-нибудь выдумаемъ.

— Такъ ты отдай мнѣ деньги на сбереженіе.

— Развѣ я сама не могу ихъ сберечь? Вѣдь мнѣ ужъ двадцать первый годъ.

На Ѳоминой недѣлѣ она простилась съ Платоновыми, братомъ Осипомъ и его женою, которая снова сошлась съ мужемъ, Кузьмой Андреевичемъ, Марьей Андреевной съ ея мужемъ, который въ это время не пьянствовалъ, и Морозовыми, и почти съ первымъ пароходомъ отправилась въ Ильинскъ. О своемъ намѣреніи ѣхать въ Петербургъ она не сказала никому, только одни Морозовы знали и только они одни горячо разстались съ ней. Когда же Кузьма Андреевичъ спросилъ ее: зачѣмъ она везетъ сундучекъ, она сказала: «Все можетъ случиться. Авось я и замужъ выйду».

Въ Ильинскѣ она застала хозяйство въ домѣ въ самомъ плачевномъ состояніи: со стѣнъ дома штукатурка отвалилась, верхній карнизъ упалъ, полкрыши снесло вѣтромъ, заплоты попадали, деревья поломаны, огородъ запущенъ; въ комнатахъ грязно; мачеха ходитъ какая-то сонливая, пахнетъ больницей. Зашла она въ больницу, тамъ грязь, вонь, никакого нѣтъ порядку; единственный сторожъ, приставленный къ тридцати больнымъ для того, чтобы подавать кушанья и справлять другія дѣла, былъ пьянъ. Противно ей сдѣлалось, а желаніе быть въ Петербургѣ точно толкало ее вонъ изъ дому и изъ этого города. Впрочемъ, и въ Ильинскѣ она нашла много новаго: такъ, здѣсь завелся телеграфъ, построено три каменныхъ дома; соборная церковь покрашена, въ каждой улицѣ непремѣнно два-три кабака, а, главное, отъ Ильинска къ Егорьевску строили желѣзную дорогу. Но жители отъ этого нисколько не сдѣлались богаче, потому-что припасы, водка и квартиры для рабочихъ были на откупахъ у егорьевскихъ купцовъ, приказчиками которыхъ въ этомъ участкѣ желѣзной дороги были ильинскіе купцы. Василій Миронычъ женился на мѣщанской дѣвушкѣ и имѣлъ уже сынишку; протопопъ Третьяковъ ослѣпъ, и съ нимъ возится его племянница Татьяна Ѳедоровна. Зиновьева не было: онъ сидѣлъ въ егорьевской тюрьмѣ; домъ былъ запечатанъ и жена его жила у священника Петропавловскаго, гдѣ гостила и подруга Дарьи Андреевны, Анисья Осиповна, къ которой и поѣхала Дарья Андреевна, простившись съ родными въ Ильинскѣ.

Въ этомъ селѣ, Никольскомъ, куда Петропавловскій былъ снова назначенъ, Дарья Андреевна прогостила три недѣли. Анисья Осиповна тоже собиралась въ Петербургъ — учиться повивальному ремеслу, но подвернулся судебный слѣдователь, и она полюбила его, такъ-что Дарья Андреевна должна была присутствовать на ихъ свадьбѣ.

Черезъ недѣлю послѣ свадьбы Анисьи Осиповны, Дарья Андреевна сѣла на пароходъ до Твери.

На этомъ, т.-е. на отъѣздѣ Дарьи Андреевны въ Петербургъ, авторъ заканчиваетъ романъ, такъ какъ онъ, т.-е. авторъ, въ этомъ романѣ имѣлъ въ виду жизнь провинціальную. Что же касается до жизни столичной, отличающейся отъ провинціи многимъ, то авторъ имѣетъ намѣреніе написать новый романъ, подъ другимъ названіемъ. Этотъ романъ будетъ продолженіемъ похожденій Дарьи Андреевны.