Свидание (По; Собрание иностранных романов, повестей и рассказов)/ДО
| Свиданіе. : Разсказ Эдгара Эллана По |
| Оригинал: англ. The Assignation, 1834. — Источникъ: Собраніе иностранныхъ романовъ, повѣстей и разсказовъ въ переводѣ на русскій языкъ. 1861, №5. С. 106-118. |
Существо таинственное и обреченное несчастью, взволнованное блескомъ своего воображенія, ты погибло въ пламени собственной твоей юности! Память моя можетъ еще вызвать твой образъ, ты еще разъ являешься передо мною, не такимъ, увы! какимъ ты находишься въ мрачной и холодной юдоли смерти, но какимъ ты было, какимъ ты должно было быть, проматывая жизнь великолѣпныхъ грёзъ въ городѣ смутныхъ видѣній, въ любимой Венеціи, въ этомъ морскомъ раѣ, обширныя окна котораго созерцаютъ съ горькимъ и глубокимъ чувствомъ таинства безмолвныхъ водъ. Да, повторяю, таково должно было ты быть. Конечно, существуетъ другой міръ, кромѣ того, въ которомъ мы живемъ, другія мысли, кромѣ тѣхъ, какія наполняютъ толпу, другія мечты, кромѣ грёзъ софистовъ. Кто осмѣлится осуждать твое поведеніе? Кто осмѣлится порицать твои мечтательные часы или называть расточительностью жизни эти безумства, гдѣ ты расточало избытокъ твоей неукротимой энергіи?
Въ Венеціи, въ галлереѣ, называемой Ponte di Sospiri (Мостъ Вздоховъ), встрѣтилъ я въ третій или четвертый разъ особу, о которой я говорилъ. У меня осталось только смутное воспоминаніе о подробностяхъ этой встрѣчи… но я ихъ помню! Какъ могъ бы я ихъ забыть? Глубокая темнота, Мостъ Вздоховъ, красота женщинъ, геній поэзіи, виднѣвшійся вблизи узкаго канала — все это живетъ въ моей памяти.
Ночь была необыкновенно-мрачная. Высокіе часы на площади пробили пятый часъ итальянской ночи. Площадь Кампанилле была пустынна и безмолвна; огни въ старомъ герцогскомъ дворцѣ угасали. Я возвращался домой по Большому Каналу; въ ту минуту, когда моя гондола поравнялась съ каналомъ Сан-Марка, женскій голосъ вдругъ раздался въ ночной тишинѣ, нарушивъ ее дикимъ, истерическимъ, продолжительнымъ крикомъ. Испуганный этимъ зловѣщимъ крикомъ, я вскочилъ, мой гондольеръ выронилъ свое единственное весло и потерялъ его безвозвратно въ водѣ. Не будучи въ состояніи управлять нашей гондолой, мы должны были предоставить себя теченію, направляющемуся изъ маленькаго канала въ большой. Подобно огромному орлу съ эбеновыми перьями, гондола медленно подвигалась къ Мосту Вздоховъ, когда факелы, сверкнувъ въ окнахъ и на крыльцѣ герцогскаго дворца, вдругъ преобразовали темноту въ багровый свѣтъ, почти сверхъестественный.
Ребенокъ, выскользнувъ изъ рукъ матери, упалъ изъ верхняго окна высокаго зданія въ мрачный, глубокій каналъ. Вѣроломныя волны тихо закрылись надъ жертвой. Много уже сильныхъ пловцовъ боролись съ потокомъ, напрасно отъискивая на поверхности сокровище, которое должно было отъискаться на днѣ бездны. На широкой черной мраморной лѣстницѣ, ведущей во дворецъ, на нѣсколькихъ ступеняхъ, возвышавшихся надъ водой, стояла женщина, о которой помнятъ еще всѣ тѣ, кто ее видѣлъ въ то время. Это была маркиза Афродита, обожаемая Венеціей, самое веселое изъ сумасбродныхъ дѣтей Адріатики, самая прелестная изъ всѣхъ тамъ, гдѣ всѣ восхитительны, молодая жена стараго и хитраго Ментони, мать прелестнаго ребенка (ея первой и единственной надежды), который, погребенный подъ этой мутной водой, съ тоскою вспоминаетъ о нѣжныхъ материнскихъ ласкахъ и истощаетъ свою слабую жизнь въ напрасныхъ усиліяхъ, призывая обожаемое имя.
Она стояла отдѣльно среди группъ, образовавшихся у входа во дворецъ. Ея маленькія голыя ножки отражались въ зеркалѣ чернаго мрамора крыльца. Волосы, полурасплетенные на ночь послѣ какого-нибудь бала, въ которыхъ сверкали брильйянты, обрамливали ея классическую головку черными локонами, похожими на отблески гіацинта. Блуза, бѣлая какъ снѣгъ и легкая какъ газъ, прикрывала ея нѣжное тѣло; ни малѣйшее дуновеніе вѣтра не оживляло тяжелой атмосферы этой знойной лѣтней ночи, не волновало складокъ прозрачной одежды, падавшей вокругъ нея, какъ мраморная драпировка вокругъ античной Ніобеи. Однако — странное дѣло! — большіе блестящіе глаза маркизы не опускались на могилу, поглотившую ея драгоцѣннѣйшую надежду: они устремлены были совсѣмъ по другому направленію. Башня старой республики — самый замѣчательный монументъ въ Венеціи, я съ этимъ согласенъ; но какимъ образомъ благородная дама можетъ такъ упорно смотрѣть на него, когда въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея ея ребенокъ захлебывается волной? Что можетъ она видѣть среди мрака въ архитектурѣ, въ древнихъ карнизахъ, покрытыхъ плющемъ, которые удивляли ее уже тысячу разъ? Ба! развѣ мы не знаемъ, что въ такую минуту человѣческій глазъ, подобно разбитому зеркалу, размножаетъ образы горести и усматриваетъ во многихъ отдаленныхъ мѣстахъ причину настоящаго бѣдствія?
Десятью ступенями выше маркизы, виднѣется старый сатиръ Ментони. Въ бальномъ тоалетѣ, онъ держитъ въ рукахъ гитару, изъ которой время-отъ-времени извлекаетъ нѣсколько звуковъ и, кажется, ужасно скучаетъ, изрѣдка отдавая приказанія людямъ, старающимся спасти его сына.
Я еще не опомнился отъ удивленія и все стоялъ въ своей гондолѣ; въ глазахъ взволнованныхъ группъ я долженъ былъ походить на привидѣніе, когда блѣдный и неподвижный я проѣзжалъ мимо нихъ.
Всѣ покушенія были напрасны. Самые энергическіе пловцы прекратили свои усилія и предались мрачному унынію. Оставалось весьма мало надежды спасти ребенка… (а кто спасетъ мать?…) Но вдругъ изъ мрака этого углубленія, находившагося прямо противъ оконъ маркизы и смежнаго съ старой республиканской темницей, человѣкъ, завернувшійся въ плащъ и явившійся на минуту при блескѣ факеловъ на головокружительномъ краю спуска, бросился очертя-голову въ каналъ. Черезъ нѣсколько минутъ онъ поднялся на мраморныя ступени дворца Ментони и положилъ къ ногамъ маркизы ея ребенка, еще живаго; тогда плащъ незнакомца, весь омоченный водою, упалъ также къ ея ногамъ и обнаружилъ глазамъ удивленныхъ зрителей граціозную фигуру очень молодаго человѣка, имя котораго однако было знаменито во многихъ европейскихъ странахъ.
Онъ не произнесъ ни слова. Но маркиза? Она схватила своего ребенка, прижала его къ груди, осыпала его ласками? Нѣтъ! Горничная приняла драгоцѣнную ношу и унесла во дворецъ, а мать не обратила на нее вниманія. Взгляните на маркизу. Посмотрите, какъ дрожатъ ея губы, ея восхитительныя губы; слезы навертываются на ея глазахъ, на этихъ глазахъ, которые, какъ акантъ Плинія, «нѣжны и почти прозрачны». Да, это настоящія слезы. Потомъ женщина задрожала съ головы до ногъ: статуя наконецъ оживилась. Блѣдность этого мраморнаго лица, воздыманіе этой мраморной груди, даже бѣлизна этихъ мраморныхъ ножекъ оживилась вдругъ невольной краской. Легкій трепетъ пробѣжалъ по ея нѣжному тѣлу, подобно прекраснымъ серебристымъ лиліямъ, которыхъ волнуетъ посреди травы нѣжный вѣтерокъ неаполитанскаго климата.
Отчего благородная дама такъ покраснѣла? Этотъ вопросъ долженъ остаться безъ отвѣта. Можетъ-быть, она, примѣтила, что въ поспѣшности своего материнскаго ужаса, она забыла, выбѣгая изъ будоара, надѣть на свои крошечныя ножки туфли и набросить на свои венеціанскія плеча долженствовавшую скрывать ихъ драпировку. Какая другая причина, могла вызвать эту краску, этотъ умоляющій, испуганный взглядъ, необыкновенный трепетъ воздымавшейся груди, судорожное пожатіе руки, которая между тѣмъ, какъ старый Ментони небрежно возвращался во дворецъ, встрѣтилась нечаянно съ рукою незнакомца? Какимъ образомъ иначе объяснить тихій шопотъ — слова едва долетѣли до меня — непонятное восклицаніе, вырвавшееся у благородной дамы вмѣсто благодарности спасителю ея ребенка?
— Ты побѣдилъ, прошептала она (если только шумъ воды не помѣшалъ мнѣ хорошо разслушать): — ты побѣдилъ! Черезъ часъ послѣ восхода солнца я приду на свиданье. Жди меня!
Шумъ утихъ. Послѣдніе огни угасли въ окнахъ герцогскаго дворца. Незнакомецъ, котораго я узналъ, оставался одинъ на крыльцѣ. Съ непонятнымъ волненіемъ онъ трепеталъ, осматриваясь вокругъ и отъискивая гондолу. Я не могъ не предложить ему своей, и онъ принялъ мое предложеніе. Мой гондольеръ досталъ себѣ другое весло у пристани гондолъ. Мы поѣхали къ дому молодаго человѣка, который скоро возвратилъ все свое хладнокровіе и заговорилъ съ дружествомъ о нашихъ прежнихъ отношеніяхъ.
Есть предметы, о которыхъ я люблю распространяться, которые люблю описывать подробно. Наружность незнакомца — пусть мнѣ позволятъ обозначить такимъ образомъ человѣка, жизнь котораго была такъ мало извѣстна — одинъ изъ этихъ предметовъ.
Ростъ его быль нѣсколько ниже средняго, хотя въ нѣкоторыя минуты страсти этотъ ростъ какъ-будто подымался выше и противорѣчилъ дѣйствительности. Стройная, я почти скажу миловидная симметрія его наружности показывала болѣе то проворство, которому онъ далъ доказательство, нежели геркулесовскую силу, которую онъ безъ усилій обнаруживалъ въ болѣе опасныхъ обстоятельствахъ.
Съ губами и подбородкомъ полубога, съ большими, странными, дикими глазами, сверкавшими влажнымъ блескомъ и цвѣтъ которыхъ переходилъ отъ сѣраго къ черному, онъ имѣлъ черты правильности столь же классической, какъ и въ бюстѣ императора Коммода. Однако это была одна изъ тѣхъ физіономій, которыя каждому случалось встрѣчать въ какую-нибудь эпоху своей жизни, чтобы не видать ихъ болѣе никогда; она не имѣла никакого стереотипнаго или преобладающего выраженія, которое могло бы напечатлѣть ее въ памяти — словомъ, это было одно изъ тѣхъ лицъ, которые забываются тотчасъ же послѣ того, какъ ихъ увидишь, съ смутнымъ и постояннымъ желаніемъ увидѣть ихъ опять. Не то, чтобы каждая быстрая страсть не обозначалась ясно, какъ въ зеркалѣ, на этихъ чертахъ, только живое зеркало такъ же было безсильно, какъ и другія зеркала, сохранить малѣйшій слѣдъ исчезнувшей страсти.
Разставаясь со мною въ этотъ вечеръ, онъ просилъ меня съ настойчивостью, нѣсколько меня удивившей, пріѣхать къ нему на другой день очень рано. Вскорѣ послѣ восхода солнца я отправился въ его палаццо — обширное зданіе, мрачное, но фантастически-великолѣпное, какъ всѣ возвышающіяся на Большомъ Каналѣ поблизости Ріальто. Меня повели по широкой лѣстницѣ, выложенной мозаикой, въ комнату, безпримѣрное великолѣпіе которой ослѣпило меня, какъ только я переступилъ за порогъ.
Я зналъ, что хозяинъ мой богатъ. Молва говорила объ его богатствѣ въ такихъ выраженіяхъ, которыя я всегда называлъ преувеличенными. Но едва я бросилъ взглядъ вокругъ себя, какъ спрашивалъ себя мысленно, какимъ образомъ частный человѣкъ, какъ бы ни былъ онъ богатъ, могъ собрать всѣ эти чудеса, окружавшія меня.
Хотя солнце, какъ я сказалъ, уже взошло, но зала, въ которую ввели меня, была еще блистательно освѣщена. Это обстоятельство, въ соединеніи съ утомленіемъ, напечатлѣннымъ на лицѣ моего друга, заставило меня подумать, что онъ совсѣмъ не ложился спать. Архитектура, и украшенія залы очевидно доказывали желаніе восхитить, ослѣпить зрителя. Тутъ было мало вниманія для того, что называется у художниковъ совокупностью. Не старались также придать комнатѣ какой-нибудь мѣстный колоритъ. Глаза переходили отъ одного предмета къ другому, не останавливаясь ни на одномъ: ни на странныхъ фигурахъ греческихъ живописцевъ, ни на произведеніяхъ итальянскихъ скульпторовъ хорошей эпохи, ни на размашистыхъ эскизахъ еще неискуснаго Египта. Со всѣхъ сторонъ богатая драпировка трепетала, отъ вибрацій нѣжной и печальной музыки и невозможно было угадать, откуда она происходила. Меня тѣснила смѣсь благоуханія, распространявшегося изъ курильницъ странной и сложной формы, откуда поднималось синее или зеленое пламя.
Лучи восходящаго солнца разливались на эту сцену сквозь окно изъ одного малиноваго стекла. Наконецъ, отражаемый въ тысячѣ мѣстахъ занавѣсами, падавшими съ карнизовъ, какъ водопадъ изъ растопленнаго серебра, солнечный свѣтъ причудливо смѣшивался съ свѣтомъ искусственнымъ и обливалъ богатый коверъ изъ золотаго сукна, блиставшій какъ водяная скатерть.
— А! а! а! сказалъ хозяинъ, который, встрѣтивъ меня съ громкимъ смѣхомъ, безцеремонно бросился на козетку. — Я вижу, продолжалъ онъ, примѣтивъ, что неприличіе его пріема оскорбило меня: — я вижу, что моя комната, мои статуи, мои картины, оригинальность моихъ идей относительно архитектуры и мёблировки, я вижу, какъ все это васъ удивляетъ. Вы упоены — это настоящее слово, не-правда-ли? — столькимъ великолѣпіемъ. Простите меня (тутъ его тонъ понизился нѣсколькими нотами и дышалъ самой свѣжей дружбой), извините мою веселость. Но у васъ былъ такой изумленный видъ! Притомъ, есть вещи до того нелѣпыя, что надъ ними нельзя не смѣяться, если не хочешь умереть. Сэръ Томасъ Морусъ — славный человѣкъ! — умеръ смѣясь. Въ Нелѣпостяхъ Равизіуса Текстора[1] есть довольно длинный списокъ оригиналовъ, имѣвшихъ такой же чудный конецъ. Знаете ли вы однако, продолжалъ онъ задумчиво: — что въ Спартѣ — нынѣ она называется Палеохори — открыли на западной сторонѣ цитадели, между цѣлымъ хаосомъ едва примѣтныхъ развалинъ, нѣчто въ родѣ пьедестала, на которомъ виднѣются буквы lasm, которыя неоспоримо представляютъ окончаніе слова ghelasma, смѣяться? А въ Спартѣ были тысячи храмовъ и тысячи жертвенниковъ, посвященныхъ тысячѣ различныхъ божествъ. Не странно ли, что жертвенникъ Смѣху одинъ пережилъ всѣхъ? Но сегодня, продолжалъ онъ съ странной перемѣной тона и обращенія: — я напрасно забавляюсь на васъ счетъ, потому-что вы имѣете полное право восхищаться. Европа ничего не съумѣетъ произвести равнаго моей парадной залѣ. Мои другія комнаты ни въ чемъ не похожи на эту, онѣ представляютъ просто nec plus ultra моднаго безвкусія. Это получше моды, какъ вы думаете? Однако достаточно было бы показать эту залу, чтобы она надѣлала шума, по-крайней-мѣрѣ для тѣхъ, кто счелъ бы за нужное подражать мнѣ цѣною всего своего имущества. Но я остерегся совершать подобную профанацію, съ однимъ исключеніемъ: вы единственный человѣкъ, кромѣ моего камердинера, который былъ впущенъ сюда.
Я поклонился, чтобы поблагодарить его. Ослѣпительное великолѣпіе залы, музыка, благоуханіе, неожиданная эксцентричность пріема и обращенія моего хозяина слишкомъ поразили меня, чтобы я могъ выразить словами, какъ я цѣню исключенія, которыя я могъ принять за комплиментъ.
— Вотъ, продолжалъ онъ, вставая, взявъ меня подъ руку и прохаживаясь со мною по залѣ: — вотъ картины всѣхъ временъ, начиная отъ грековъ до Чимабуе и отъ Чимабуе до насъ. Многія изъ этихъ картинъ — вы это видите — были выбраны безъ вниманія къ мнѣнію тѣхъ, кто называется знатоками. Однако всѣ составляютъ приличное украшеніе для такой залы. Тутъ находится также нѣсколько образцовыхъ произведеній неизвѣстныхъ геніевъ. Вотъ эскизы художниковъ, знаменитыхъ въ свое время, имена которыхъ проницательность академиковъ предоставила забвенію и мнѣ. Что вы скажете, продолжалъ онъ, вдругъ обернувшись: объ этой Мадоннѣ della Pietа́?
— Это Гвидо! вскричалъ я со всѣмъ энтузіазмомъ, къ какому я былъ способенъ, внимательно разсмотрѣвъ эту картину красоты несравненной. — Настоящій Гвидо! Гдѣ вы могли ее достать? Эта Мадонна въ живописи все-равно, что Венера въ скульптурѣ!
— Ахъ, да! возразилъ онъ задумчивымъ тономъ: — Венера! прелестная Венера, Венера Медичи, не-правда-ли? Венера съ маленькой головой и золотистыми волосами? Часть лѣвой руки (тутъ онъ понизилъ голосъ до такой степени, что я съ трудомъ могъ его разслышать) и вся правая рука реставрированы, и на мои глаза кокетливая поза этой правой руки представляет квинтэссенцію аффектаціи… Говорите мнѣ о Кановѣ! Его Аполлонъ просто копія, въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія.. Какой я слѣпой! я не могу знать, въ чемъ состоитъ столь превозносимое вдохновеніе этого произведенія. Я не могу — пожалѣйте обо мнѣ — не предпочитать Антиноя... Кажется, Сократъ сказалъ, что скульпторъ находитъ въ кускѣ мрамора уже готовую свою статую. Въ такомъ случаѣ Микель Анджело не выказалъ слишкомъ большую оригинальность въ этомъ двустишіи:
«Non ha l’ottimo artista alcun concetto
Che un marmo solo in e no circonscriva.»
Замѣтили, или во всякомъ случаѣ должны были замѣтить, что каждый умѣетъ отличить обращеніе дворянина отъ обращенія простолюдина, не будучи въ состояніи опредѣлить, въ чемъ состоитъ эта разница. Допустивъ, что это замѣчаніе могло примѣниться во всей силѣ къ обращенію моего хозяина, я узналъ въ это достопамятное утро, что оно еще болѣе было примѣнимо къ его нравственному темпераменту и къ его характеру. Я не съумѣю лучше опредѣлить нѣкоторую особенность его ума — которая какъ-будто совершенно отдѣляла его отъ другихъ людей — какъ назвавъ ее привычкой къ глубокому и продолжительному размышленію, которое сопровождало самые ничтожные его поступки, преслѣдовало его даже среди самаго веселаго разговора, примѣшивалось къ его проблескамъ веселости, какъ эхидны, выползающія изгибами изъ глазъ масокъ, скалящихъ зубы, въ карнизахъ храмовъ Персеполиса.
Однако, несмотря на полушутливый, полуторжественный тонъ, которымъ онъ продолжалъ говорить о томъ и о другомъ, я не могъ не замѣтить нѣсколько разъ въ его жестахъ и осанкѣ какого-то нервнаго трепета, какой-то тревожной раздражительности, которые показались мнѣ очень странными и сначала даже нѣсколько разъ очень меня пугали. Онъ безпрестанно останавливался посреди фразы, первыя слова которой онъ забывалъ, какъ-будто прислушивался съ глубокимъ вниманіемъ, словно ожидая другаго гостя или услышавъ шумъ, который могъ существовать только въ его воображеніи.
Я воспользовался одною изъ такихъ минутъ задумчивости или разсѣянности, чтобы бросить глаза на первую національную трагедію Италіи Orfeo поэта и ученаго Полиціано, чудное произведеніе котораго валялось на диванѣ; мнѣ попалось мѣсто, подчеркнутое карандашемъ. Это мѣсто, находящееся въ концѣ третьяго акта, не могутъ прочесть ни одинъ мужчина, не испытавъ новаго душевнаго ощущенія, и ни одна женщина не вздохнувъ, хотя оно запятнано безнравственностью. Вся страница еще была влажна отъ недавнихъ слезъ, а на бѣломъ листкѣ, оставленномъ въ книгѣ, были написаны англійскіе стихи, почеркъ которыхъ такъ мало походилъ на довольно странныя каракули моего хозяина, что я съ трудомъ его узналъ.
«Ты была для меня, моя любовь, все, о чемъ мое сердце могло мечтать — зеленымъ островомъ посреди моря, источникомъ и жертвенникомъ, убраннымъ цвѣтами и очарованными плодами, и каждый цвѣтокъ былъ мой.
«Ахъ, мечта, слишкомъ прекрасна, чтобы продолжаться! Звѣздная надежда, поднявшаяся только для того, чтобы тотчасъ скрыться. Голосъ будущаго кричитъ мнѣ: Впередъ — Но на всемъ прошедшемъ, мрачномъ заливѣ, духъ мой упорно паритъ безмолвный, неизмѣнный, смущенный!
«Потому-что, увы! увы! для меня дневной свѣтъ помрачился! Никогда, никогда, никогда — такъ говоритъ море съ прибрежнымъ пескомъ — дерево, разбитое громомъ, не зацвѣтетъ опять никогда! Никогда, раненый орелъ не полетитъ!
«Отнынѣ всѣ часы мои посвящены мечтамъ, и всѣ мои ночныя сновидѣнія уносятъ меня къ странѣ, гдѣ сіяютъ твои черные глаза, гдѣ мелькаютъ твои маленькія ножки въ какомъ-нибудь легкомъ танцѣ на берегу итальянскаго ручья.
«Увы! да будетъ проклятъ день, когда они увезли тебя заморе, далеко отъ любви, къ знатному старому супругу и на преступное изголовье! далеко отъ меня и вашего туманнаго климата, гдѣ плачетъ серебристая ива!»
Эти стихи были написаны по-англійски — обстоятельство нисколько не удивившее меня: хотя я думалъ до-сихъ-поръ, что хозяинъ мой не зналъ этого языка, но мнѣ слишкомъ хорошо было извѣстно, какъ обширны были его познанія и какое странное удовольствіе находилъ онъ скрывать ихъ для того, чтобы удивлялись другіе подобному открытію. Признаюсь однако, что число, выставленное на этихъ стихахъ, нѣсколько смутило меня. Слово Лондонъ, начертанное внизу страницы, было вычеркнуто такъ старательно, что мнѣ долго приходилось разбирать буквы. Я сказалъ, что я нѣсколько удивился; въ-самомъ-дѣлѣ, зная, что маркиза Афродита жила, въ Англіи до своего замужства, мнѣ пришло въ голову однажды спросить у моего хозяина, не встрѣчалъ ли онъ ее въ Лондонѣ, и онъ отвѣчалъ мнѣ, что никогда не бывалъ въ этой столицѣ. Я прибавлю мимоходомъ, что я также слышалъ, но не вѣрилъ столь невѣроятному слуху, что хозяинъ мой не только родился, но даже и воспитывался въ Англіи.
— Есть другая картина, которую вы еще не видали, сказалъ онъ мнѣ наконецъ, повидимому, не примѣчая моей нескромности.
При этихъ словахъ, онъ отдернулъ занавѣсъ и открылъ портретъ во весь ростъ маркизы Афродиты. Никогда человѣческое искусство не передавало лучше сверхъестественную красоту. Граціозное видѣніе, явившееся мнѣ въ прошлую ночь на крыльцѣ герцогскаго дворца, снова явилось передо мною. Но въ выраженіи этого лица, сіявшаго улыбкой, виднѣлась та неопредѣленная грусть, которая бываетъ неразлучной спутницей идеальной красоты. Правая рука была скрещена на груди, а лѣвая указывала на вазу странной формы. Маленькая ножка едва касалась земли, а за нею почти невидимо въ блестящей атмосферѣ, какъ-будто обвивавшей и идеализировавшей ея красоту, парили два крылышка такихъ нѣжныхъ и такихъ легкихъ, какія только можно вообразить. Налюбовавшись этимъ портретомъ, я снова взглянулъ на лицо моего хозяина и слова Чапмана въ его Bussy d’Amboise чуть не сорвались съ моихъ губъ:
«Онъ стоялъ какъ римская статуя! Онъ не тронется съ мѣста прежде, чѣмъ смерть не преобразитъ его въ мраморъ!»
— Выпьемъ! вскричалъ онъ, обернувшись къ столу изъ массивнаго серебра богатаго чекана, гдѣ виднѣлись еще кубки страннаго цвѣта и двѣ этрусскія вазы странной формы, похожія на тѣ, какія художникъ изобразилъ на первомъ планѣ портрета маркизы Афродиты, и наполненныя, какъ мнѣ показалось, іоганнисбергскимъ виномъ. — Еще рано, но все-таки выпьемъ!… Да, еще очень рано! повторилъ онъ задумчиво, между-тѣмъ какъ херувимъ, вооруженный золотымъ молоткомъ, возвѣщалъ первый часъ послѣ восхода солнца. — Все-равно! предложимъ возліяніе этому важному солнцу, блескъ котораго эти лампы и эти курильницы такъ желаютъ смягчить!
Пригласивъ меня осушить кубокъ въ честь восходящаго свѣтила, онъ нѣсколько разъ наполнялъ кубокъ для себя и каждый разъ опоражнивалъ его залпомъ.
— Мечтать! продолжалъ онъ, приближаясь къ свѣту съ одною изъ прекрасныхъ этрусскихъ вазъ, о которыхъ я говорилъ. — Мечты были занятіемъ моей жизни. Я выстроилъ себѣ, какъ вы видите, гнѣздышко благопріятное для мечтаній. Въ центрѣ Венеціи могъ ли я устроить себѣ болѣе способное для того мѣсто? Правда, что я окружилъ себя хаосомъ архитектурныхъ украшеній. Цѣломудренность іонійскаго искусства оскорблена допотопными украшеніями, а египетскіе сфинксы покоятся на золотомъ коврѣ. Однако только робкіе умы могутъ видѣть разладицу въ подобныхъ сближеніяхъ. Мѣстныя условія и въ особенности такъ-называемое единство — это привидѣнія, пугающія человѣка и удаляющія его отъ созерцанія великолѣпнаго. Было время, когда я самъ подчинялся вліянію этихъ условій, но это безумство изъ безумствъ далеко отъ меня нынѣ. Тѣмъ лучше! Подобно этимъ арабесковымъ курильницамъ, умъ мой изгибается въ пламени и великолѣпіе картины, находящейся у меня передъ глазами, приготовляетъ мнѣ болѣе чудныя видѣнія той страны истинныхъ мечтаній, которую скоро узнаю я…
При этихъ словахъ, онъ вдругъ замолчалъ, склонилъ голову на, грудь и какъ-будто прислушивался къ шуму, котораго я не слыхалъ. Наконецъ, выпрямившись и поднявъ глаза, онъ повторилъ стихи епископа Чичестерскаго:
«Жди меня тамъ! Я непремѣнно соединюсь съ тобою въ глубинѣ этой впадистой долины…»
Потомъ черезъ минуту, побѣжденный, безъ-сомнѣнія, силою вина, выпитаго имъ, онъ упалъ на диванъ. Быстрые шаги раздались на лѣстницѣ и кто-то сильно постучался въ дверь. Я поспѣшилъ туда, чтобы не допустить потревожить моего хозяина, когда пажъ маркизы Афродиты бросился въ залу, крича прерывающимся голосомъ:
— Моя госпожа… моя любезная госпожа… отравилась! Она отравилась! О моя прекрасная, моя добрая госпожа!
Я побѣжалъ въ волненіи къ дивану, чтобы разбудить спящаго и сообщить ему роковое извѣстіе. Но члены его окостенѣли, губы были сини… смерть оледенила глаза, недавно столь блестящіе…
Съ ужасомъ шатаясь, отступилъ я къ серебряному столу; рука моя встрѣтила почернѣвшій разбитый кубокъ, и я понялъ тогда всю ужасную истину…
- ↑ Мало извѣстный писатель XVI-го столѣтія. (Прим. перев.)