Н. А. Белоголовый. Воспоминанія и другія статьи
Изданіе Литературнаго фонда. СПб, 1901
Свиданіе съ гр. Л. Н. Толстымъ
правитьЗиму 1894—95 г. я проводилъ въ Москвѣ послѣ 13-тилѣтняго отсутствія изъ Россіи и жилъ на Маросейкѣ, въ Петроверигскомъ переулкѣ, въ домѣ Боткина. Здоровье мое и особенно психика были такъ расшатаны, что я, чувствуя себя не въ состояніи заниматься больными, рѣшилъ совсѣмъ отказаться отъ медицинской практики; на это рѣшеніе подвинула меня и годъ отъ году усилившаяся глухота, мѣшавшая выслушивать добросовѣстно и точно грудь больного. Репутація однако моя, какъ врача, была установлена такъ прочно, что многіе больные не примирялись съ моими отказами и настаивали, чтобы я ихъ осмотрѣлъ, во что бы то ни стало. Чтобы не создавать исключеній и прецедентовъ, я упорно отказывалъ. Но вскорѣ послѣ моего пріѣзда (около первыхъ чиселъ сентября), ко мнѣ зашелъ старшій сынъ проф. Маклакова, которому, года 4 тому назадъ, я очень, помогъ, и такъ убѣдительно просилъ меня осмотрѣть его пріятеля, страдавшаго, по его мнѣнію, тѣмъ же, чѣмъ страдалъ онъ самъ, что я нарушилъ свое рѣшеніе и согласился осмотрѣть больного, тѣмъ болѣе, что пріятель этотъ былъ никто иной, какъ самый лучшій и способный сынъ гр. Л. Н. Толстого, уже начавшій пріобрѣтать нѣкоторую извѣстность первыми своими литературными произведеніями.
Черезъ нѣсколько дней послѣ того ко мнѣ явился и самъ больной; это былъ молодой 25-лѣтній человѣкъ, страшно* исхудалый, блѣдно-желтый и совершенно развинченный: онъ* даже не могъ сидѣть на стулѣ и прежде всего попросилъ позволенія развалиться на диванѣ. Разсказъ его о болѣзни былъ неудовлетворителенъ, страдалъ большимъ субъективнымъ преувеличеніемъ и односторонностью и слишкомъ много отводилъ мѣста жалобамъ на лечившихъ его прежде врачей, такъ что безпрестанно приходилось останавливать потокъ этихъ жалобъ и приводить больного къ фактической передачѣ дѣла. И объективное изслѣдованіе его было очень затруднительно и обнаружило такую повышенную чувствительность, что больной ежился и стоналъ отъ всякаго удара молотка, отъ прикосновенія стетоскопа; всѣ эти затрудненія еще болѣе увеличились, когда надо было перейти на изслѣдованіе брюшной полости, мѣста главныхъ его страданій, выражавшихся въ атоніи толстыхъ кишекъ — и тутъ на первый разъ надо было отказаться отъ сколько нибудь обстоятельнаго и рѣшающаго заключенія, потому что больной не допускалъ сколько нибудь глубокаго надавливанія на животъ. Пришлось отложить это до вторичнаго свиданія; результаты же перваго свиданія были таковы, что у меня сложилось убѣжденіе, что я имѣю дѣло съ невростеникомъ, страдающимъ катарромъ кишекъ съ сильно нарушеннымъ питаніемъ; но есть ли при этомъ какія нибудь существенныя органическія измѣненія въ самихъ кишкахъ и сопредѣльныхъ органахъ — это подлежало рѣшать дальнѣйшимъ наблюденіямъ и позднѣйшимъ, болѣе глубокимъ, изслѣдованіямъ.
Такимъ образомъ я навязалъ себѣ на шею этого больного, потому что онъ, восчувствовавъ ко мнѣ большое довѣріе и ободренный словами, что поправленіе его возможно черезъ продолжительный срокъ, сталъ являться ко мнѣ аккуратно каждое воскресное утро, и я не имѣлъ достаточно жестокосердія, чтобы прогнать его отъ себя. А между тѣмъ, леченіе его было очень нелегко, такъ какъ сводилось исключительно на діэтетическія наружныя средства и словесныя убѣжденія и успокоиванія, такъ какъ больной не хотѣлъ и слышать о внутреннихъ укрѣпляющихъ средствахъ, приписывая всю свою болѣзнь прежде употребленнымъ имъ внутреннимъ средствамъ. Видя, что особенно видимаго улучшенія я не могу добиться, я сталъ совѣтовать поѣздку на югъ Франціи, разсчитывая, съ одной стороны, удалить больного изъ семейной обстановки, которая баловала его своимъ уходомъ и поддерживала въ немъ увѣренность, что онъ дѣйствительно тяжелый больной, а, съ другой, думалось, что въ лучшихъ климатическихъ условіяхъ, гдѣ онъ будетъ пользоваться несравненно больше солнцемъ и вольнымъ воздухомъ, поправленіе пойдетъ быстрѣе, чѣмъ въ Москвѣ. Но и въ этомъ я встрѣтилъ энергичный отпоръ: больной предшествовавшую зиму провелъ въ Каннѣ и сохранилъ о ней впечатлѣніе такой томительной скуки и тоски по родной семьѣ, что повторить это впечатлѣніе ни за что не хотѣлъ.
Онъ передалъ наши препирательства семьѣ, и вскорѣ ко мнѣ явилась сначала старшая сестра (очень симпатичная дѣвушка), а вслѣдъ затѣмъ — мать, чтобы узнать, на сколько неизбѣжна для больного эта поѣздка; но когда онѣ обѣ мнѣ разсказали, до чего доходила его тоска въ Каннѣ и что, если уже такъ необходима эта поѣздка, то они должны будутъ предпринять ее всей своей семьей т. е. тащить и старика графа и тѣхъ сыновей, которые находятся въ учебныхъ заведеніяхъ — то у меня не хватило духу настаивать на такомъ колоссальномъ remue menage, и притомъ когда успѣхъ отъ поѣздки для больного такъ проблематиченъ — и я сказалъ, что, пожалуй, пусть больной остается зимовать въ Москвѣ, хотя я не ручаюсь, чтобы эта зимовка не вызвала у него остраго малокровія, исходъ котораго будетъ болѣе чѣмъ сомнительный. Пермѣнить это рѣшеніе меня побудило и то, что изъ словъ матери видно было, что больной сильно преувеличивалъ въ моихъ глазахъ свое состояніе, что онъ и ѣстъ гораздо больше, чѣмъ я думалъ, и что онъ вовсе не такъ слабъ, какъ описывалъ мнѣ; вообще преувеличеній оказалось неожиданно много. И такъ, рѣшено было остаться, да и былъ уже ноябрь, когда переѣздъ черезъ всю Европу съ остановками въ сырыхъ, холодныхъ отеляхъ дѣлался очень непріятнымъ и отчасти рискованнымъ; самого графа Л. Н. Толстого не было въ Москвѣ, и его вскорѣ поджидали изъ деревни.
Такъ стояли дѣла, когда 13 ноября вечеромъ, въ то время какъ мы съ дѣтьми сидѣли за 4-часовымъ чаемъ, кто-то позвонилъ, и горничная объявила, что меня спрашиваетъ гр. Толстой; я вышелъ въ переднюю и увидѣлъ передъ собою невысокаго, плотнаго господина съ большой бородой, сильно начинавшей сѣдѣть, который очень скромно спросилъ меня: т, могу я съ вами поговорить нѣсколько минутъ"? Я попросилъ его къ себѣ въ кабинетъ, куда поспѣшилъ впередъ, чтобы зажечь свѣчи, и онъ вошелъ вслѣдъ за мной.
Мы еще разъ пожали другъ другу руки, причемъ я сказалъ ему: «А мы вѣдь съ вами не впервые видимся, графъ?» — «Какже! — отвѣчалъ онъ — я очень хорошо помню, что видѣлся съ вами лѣтъ 15 тому назадъ — у моей кузины Александры Александровны Толстой; меня тогда поразило въ васъ, что вы носили двойные очки, чего я отроду не видывалъ; она такъ любила Боткина и васъ, и иначе не называла, какъ mes chers Воtkine и Бѣлоголовый. А теперь плоха старушка»! — Гдѣ же она и что съ ней? — «Ее выслали въ Ментону на зиму: у ней что-то завязалось въ легкихъ и, говорятъ, едвали выживетъ».
Мы между тѣмъ усѣлись другъ противъ друга, и я съ великимъ любопытствомъ оглядѣлъ моего посѣтителя, котораго видѣлъ разъ мелькомъ, лѣтъ 15 назадъ; тогда онъ былъ "только знаменитымъ романистомъ, а послѣ того пріобрѣлъ громкую и всемірною славу великаго мыслителя, хотя считаю не лишнимъ прибавить, что лично я продолжалъ преклоняться -больше передъ романистомъ, чѣмъ передъ философомъ, взгляды и труды котораго носили въ моихъ глазахъ печать -самодѣльнаго и мало обоснованнаго диллетантизма, трогательнаго по своей искренности, но мало убѣдительнаго. Передо мной сидѣлъ коренастый, бодрый Старикъ характернаго типа великорусскаго мужика, съ очень смуглымъ, загорѣлымъ цвѣтомъ лица, съ крупными неправильными чертами, съ большимъ некрасивымъ носомъ и съ большимъ выпуклымъ лбомъ — и это лицо, въ сущности не имѣвшее права быть названнымъ красивымъ, освѣщалось такими глазами, или вѣрнѣе, выраженіемъ глазъ, которые дѣлали его привлекательнѣе красиваго; взглядъ ихъ былъ глубокій и выражалъ большую нравственную и умственную силу, лежавшую внутри этого человѣка, который невольно притягивалъ къ себѣ. Одѣтъ онъ былъ въ короткую, темную блузу перетянутую поясомъ.
Разговоръ тотчасъ же начался съ состоянія здоровья сына; началъ онъ словами: «Я сказалъ ему, что отправляюсь къ вамъ и спросилъ, не надо ли мнѣ что нибудь передать о немъ, и онъ поручилъ сказать, что перемѣнъ никакихъ нѣтъ и все идетъ по прежнему». — Я въ простомъ видѣ пересказалъ, какъ я вначалѣ, въ виду крайняго истощенія больного, подозрѣвалъ, нѣтъ ли скрытаго процесса органическаго въ брюшной полости, предполагая бугорчатку брыжечныхъ железъ, но теперь свожу все на невростенію; что, конечно, и это сама по себѣ болѣзнь тяжелая, но что я все-таки не теряю надежды, что больной поправится и что, главнѣйшимъ образомъ, основываю свою надежду на отсутствіи всякой наслѣдственности въ ихъ семьѣ. — Тутъ меня Толстой перебилъ словами: «А я, знаете, никакой наслѣдственности не вѣрю. Вотъ я еще на дняхъ читалъ процессъ, разбиравшійся въ одномъ судѣ по дѣлу убійства, на которомъ подсудимый все свое оправданіе построилъ на своей невмѣняемости въ силу наслѣдственности, потому что и отецъ его былъ привлекаемъ къ суду за покушеніе къ убійству; помилуйте, что же это такое? гдѣ же тутъ границы между истинными преступленіями и невмѣняемыми»? — На это я отвѣчалъ, что мы, врачи, ежедневно можемъ убѣждаться въ роковыхъ значеніяхъ наслѣдственности и, какъ самое бьющее въ глаза доказательство, представилъ сифилисъ, какъ неизбѣжно сифилисъ родителей передается дѣтямъ часто въ разныхъ маскированныхъ формахъ вырожденій, изученіе которыхъ очень подвинулось впередъ за послѣднее время и которое для насъ несомнѣнно. Толстой очень внимательно выслушалъ меня, но ничего не возразилъ, какъ мнѣ показалось потому, что вопросъ ему съ этой стороны до сихъ поръ ни разу не представлялся. — А что теперь, добавилъ я, съ наслѣдственностью явилось преувеличеніе, въ этомъ я совершенно согласенъ съ вами и вы, пожалуйста, не подумайте, что я раздѣляю взгляды Ломброзо и его школы на преступность; это уже крайность въ противоположную сторону. «Да, — добавилъ отъ — этотъ взглядъ къ счастью провалился совсѣмъ, когда серьезная критика занялась имъ вплотную. Что же касается до моего сына, я очень радъ, что вы никакихъ серьезныхъ поврежденій въ его органахъ не находите; я, сколько ни присматриваюсь, самъ думаю, что тутъ главную роль играютъ нервы, просто вслѣдствіе избалованности жизнью: ничего бы этого не было, если бы онъ воспитывался не въ богатомъ домѣ, знакомъ былъ рано съ нуждой, жилъ бѣднымъ студентомъ, втроемъ въ одной комнатѣ, долженъ былъ каждый день утромъ бѣгать въ булочную за булкой для себя. Я вотъ все пристаю къ нему съ гимнастикой и думаю, что если бы онъ началъ ежедневно заниматься ею, это его укрѣпило бы. Что вы на это скажете?» — "Сомнѣваюсь, чтобы одной гимнастики было достаточно — какъ подспорье съ другими средствами и она была бы необходима. А что вы ею достигнете одной въ такомъ случаѣ, гдѣ на первомъ планѣ стоитъ такой упадокъ духа и такое отсутствіе воли, какъ у вашего сына, да еще предоставивши ее ему самому въ руки? Гимнастика должна быть руководима тоже опытнымъ врачемъ, варьируя и приспособляясь къ индивидуальности больного; а если предоставить послѣднему самому хозяйничать и распоряжаться ею, то сегодня онъ ее сдѣлаетъ, завтра — нѣтъ; сегодня ему покажется, что онъ бодрѣе, и онъ займется ею больше и легко переутомитъ свои слабыя мышцы, а потому завтра почувствуетъ большую общую усталость — и въ концѣ концовъ его возьметъ отвращеніе къ этому, въ сущности отличному средству. Вотъ, вы видите, какую ненависть чувствуетъ онъ къ французскимъ врачамъ за то, что они лечили его желѣзомъ, и приписываетъ всю свою болѣзнь имъ, а повѣрьте, и по моему мнѣнію, нѣкоторые препараты желѣза, и въ умѣренныхъ дозахъ, были бы и теперь для него прекраснымъ средствомъ; но уговорить его на такія лекарства, при его предубѣжденіи, рѣшительно невозможно. Нѣтъ, тутъ надо не то; я уже говорилъ вашей женѣ, съ какой пользой примѣняется въ такихъ случаяхъ такъ называемая Contraint-Système, когда больной помѣщается въ хорошую лечебницу и, такъ сказать, дрессируется въ строжайшей дисциплинѣ, гдѣ мѣсто этого характернаго безволія замѣняетъ строгая воля врача; гдѣ каждый день въ назначенный часъ является къ нему то бадемейстеръ, то гимнастъ и продѣлываютъ то, что предписано врачемъ; гдѣ ѣда строго регулирована и гдѣ, главное, больной знаетъ, что за всякое нарушеніе предписаній врача онъ будетъ немедленно удаленъ изъ лечебницы. — «Да, — перебилъ графъ — это я васъ понимаю, это вродѣ того, что и мнѣ иногда представлялось; взять его съ собой на тройкѣ, завести далеко и вывалить въ снѣгъ и самому уѣхать; выбирайся, дескать, голубчикъ, какъ самъ знаешь. Ну, а какъ и такой жестокій пріемъ не поможетъ?» — «И я не вполнѣ увѣренъ въ томъ, а потому и не смѣю настаивать на томъ, ибо польза отъ Contraint-Système также вѣроятная, а не абсолютная, не дважды два — четыре, и надо лучше знать индивидуальность вашего сына, чѣмъ знаю ее я, чтобы рискнуть ее примѣнить въ данномъ случаѣ. Я вотъ стоялъ вначалѣ на зимовкѣ его на югѣ Франціи, разсчитывая на солнце и на большую возможность укрѣпляться внѣшнимъ воздухомъ и тепломъ, а теперь, когда узналъ, что для этого должна передвинуться съ нимъ и вся ваша семья, то крайне сомнѣваюсь, чтобы отъ этого переселенія больного на югъ, съ сохраненіемъ всей его здѣшней обстановки, и привычекъ, и капризовъ, можно было поднять его упавшій духъ и поправить его состояніе. А такъ какъ и вы находите въ немъ небольшую перемѣну къ лучшему, и мнѣ кажется, что и цвѣтъ лица у него лучше и состояніе кишекъ болѣе дѣятельное, то попробуемъ оставить его здѣсь; постарайтесь занять его умъ, пусть пишетъ, компилируетъ; я только не совѣтовалъ ему продолжать тотъ родъ беллетристической литературы, которому онъ до сихъ поръ отдавался; я нарочно просмотрѣлъ нѣкоторые изъ его разсказовъ и вижу, что все это плоды фантазіи нездоровой, съ охотой останавливающейся на такихъ картинахъ, анализъ которыхъ будетъ-только поддерживать въ возбужденіи его воображеніе» — «Да, онъ мнѣ все это говорилъ, — отвѣчалъ Толстой — и я съ вами совершенно согласенъ: вижу, что онъ теперь чѣмъ-то занятъ и каждый день диктуетъ какую-то свою работу, но что именно — не знаю и распрашивать его нахожу неудобнымъ.
На этомъ дѣловая часть нашего разговора была кончена и Толстой поднялся со стула, но снова присѣлъ съ вопросомъ: „А что же съ вами такое? Говорятъ, вы всегда дома?“ — Я коротко объяснилъ ему, что у меня аневризма подколѣнной артеріи, о которой я совсѣмъ забываю, когда сижу смирно, а какъ начну ходить, то получаю и боли въ ногѣ, и трудность двигаться.» — «Что же вы дѣлаете дома? много читаете?» — Я сказалъ, что и читать много не могу, вслѣдствіе мозгового утомленія, пріобрѣтеннаго мною неумѣренной работою уже лѣтъ 15 назадъ; вначалѣ меня это очень сокрушало, а теперь привыкъ къ бездѣлью и мирюсь съ нимъ, тѣмъ болѣе, что уже перешагнулъ за 60 лѣтъ. — «Ну вотъ; а я такъ на себѣ убѣдился, что никогда такъ ясно и такъ легко не работалъ мой мозгъ, какъ въ этотъ періодъ моей жизни, т.-е. между 60 и 70 годами». — Я согласился, что это такъ и быть должно въ совершенно здоровомъ организмѣ; недаромъ на западѣ Европы называютъ 70-лѣтній возрастъ la seconde jeunesse d’un homme et surtout d’un homme politique. — «Но вы все же слѣдите за успѣхами вашей науки?» еще спросилъ онъ и, получивъ утвердительный отвѣтъ, продолжалъ: «Мнѣ очень хотѣлось бы знать ваше мнѣніе относительно этого новаго открытія противодифтеритнаго леченія, о которомъ такъ много пишутъ теперь? признаете ли вы его дѣйствительность?» — «Могу ли я не признавать. — отвѣчалъ я — когда въ потвержденіе его приводятся такія краснорѣчивыя цифры? но, какъ всякое открытіе громадной важности, оно требуетъ дальнѣйшаго и многолѣтняго изученія и наблюденія; оно должно пройти черезъ разнообразнѣйшія видоизмѣненія прежде, чѣмъ сдѣлается непререкаемо цѣлебнымъ средствомъ. Вспомните, какъ еще недавно всѣ увлекались Коховскимъ туберкулиномъ, а теперь о немъ и не говорятъ; между тѣмъ, я увѣренъ, что и Коховское открытіе не меньшей важности, чѣмъ и это новое, а вся бѣда его та, что оно слишкомъ рано, прежде достаточнаго его изученія, вышло изъ лабораторій для примѣненія на практикѣ. Все это — и Коховскій туберкулинъ, и противодифтеритное леченіе Беринга и Ру, и разныя цѣлебныя прививки животныхъ ядовъ — все это дѣтища громаднаго открытія Пастера и его блистательнаго леченія водобоязни.» «Развѣ ужъ его леченіе водобоязни такъ оправдало себя? мнѣ кажется, это еще спорно, — сказалъ Толстой — я, признаюсь, пока вѣрю только успѣху его леченія сибирской язвы». — «Ну, нѣтъ, и статистика прямо показываетъ, что смертность отъ водобоязни сильно понизилась, и леченіе оказывается безрезультатнымъ только въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ примѣняется слишкомъ поздно. Да вѣдь и оспа наконецъ не всегда же служитъ безусловно предохранительнымъ средствомъ, и при ней еще встрѣчаются довольно смертоносныя эпидеміи, хотя онѣ не могутъ идти и въ сравненіе съ прежними, бывшими до введенія оспопрививанія!» «Но и оспоприваніе еще имѣетъ множество противниковъ, — возразилъ Толстой — я сужу потому, что продолжаю получать часто письма, доказывающія вредныя слѣдствія оспопрививанія, а ужъ особенно многіе возстаютъ противъ вивисекціи». «Отрицаніе оспопрививанія доказываетъ только, какъ трудно самой фактической истинѣ пробиться къ свѣту и быть признанной; чего же доказательнѣе цифръ смертности отъ оспы между людьми съ привитой и непривитой оспою? Конечно, и у оспопрививанія есть свои темныя стороны, и оно не стоитъ на той точкѣ, какъ тогда, когда было открыто, а продолжаетъ изучаться и совершенствоваться; такъ, еще недавно прививку брали съ руки одного младенца и переносили на другого, причемъ нерѣдко съ оспой переносилась какая нибудь зараза, циркулирующая въ крови, съ перваго — на второго совершенно здорового, напр. тотъ же сифилисъ; теперь эта опасность устранена прививкой телячьяго детрита; позднѣйшему времени принадлежитъ также наблюденіе, что прививка оспы предохраняетъ только на извѣстное число лѣтъ; постарались по возможности точно опредѣлить сроки предохранительной силы и такимъ образомъ выработалось повторное оспопрививаніе. Никакое научное открытіе не выходитъ во всеоружіи изъ головы его творца и подлежитъ долгой переработкѣ и усовершенствованію въ примѣненіи къ жизни; въ этой постоянной и вѣчной работѣ и лежитъ задача науки и въ то же время ея величайшая заслуга передъ человѣчествомъ. Вотъ почему и надъ дифтеритной сывороткой надо устойчиво и много лѣтъ поработать ученымъ врачамъ, чтобы достичь возможно совершеннаго ея примѣненія, а вначалѣ разочарованій ждетъ немало. Вотъ въ исторіи оспопрививанія мнѣ довелось лично и не дальше какъ 4 года назадъ пережить слѣдующій эпизодъ. Лѣтъ 15 назадъ въ Швейцаріи возбужденъ былъ вопросъ о томъ, дѣлать ли оспопрививаніе обязательнымъ или нѣтъ, и, подъ давленіемъ общественнаго мнѣнія и печати, рѣшено было предоставить его рѣшить каждому кантону въ своихъ предѣлахъ путемъ народнаго голосованія. Значительное большинство кантоновъ высказалось за обязательность, но 3 или 4, точно не помню, большинствомъ голосовъ отклонило эту мѣру — и въ томъ числѣ одинъ изъ крупныхъ по числу народонаселенія, именно бернскій. Помнится, въ 1890 г., зимой я случайно попалъ въ Бернъ какъ разъ въ то время, когда въ немъ свирѣпствовала эпидемія оспы. Начать съ того, что въ сосѣдніе кантоны, гдѣ совершалась прививка, эпидемія не распространялась, хотя не отрицаю возможности, что и въ нихъ проскальзывали отдѣльныя и легкія заболѣванія; въ Бернѣ же она буквально свирѣпствовала и уносила много жертвъ всѣхъ возрастовъ, и среди администраціи и населенія царила такая паника, какая, вѣроятно, часто повторялась въ Европѣ прошлаго столѣтія до введенія оспопрививанія и которая со введеніемъ его едва ли гдѣ нибудь теперь можетъ случаться. Чтобы бороться съ распространеніемъ эпидеміи, у врачей и администраціи оставалось одно средство — изоляція, и они вынуждены были практиковать его широко; оспенные больные, взрослые и дѣти, забирались съ ихъ квартиры въ госпитальныя оспенныя отдѣленія, куда доступъ къ нимъ близкихъ былъ абсолютно воспрещенъ — и я слышалъ о многихъ случахъ смерти дѣтей, напримѣръ, когда родители получали уже по смерти ихъ извѣщеніе о томъ и даже, придя на похороны, не могли въ послѣдній разъ взглянуть на свое дѣтище, потому что гроба были заколочены тщательно, все во избѣжаніе заразы. Естественно, что населеніе, переживъ на опытѣ такое бѣдствіе, немедленно потребовало введенія снова оспопрививанія. Такой примѣръ между прочимъ, служитъ доказательствомъ, какъ неосторожно допускать народъ къ рѣшенію такихъ спеціальныхъ вопросовъ, какъ медицинскіе». «Это вѣрно — сказалъ въ заключеніе моихъ словъ Толстой, — вѣдь мы профаны и совершенно незнакомы съ цифрами вашей статистики».
Онъ простился, и провожая его, я успѣлъ ему все-таки высказать свое сожалѣніе, что онъ прекратилъ писать беллетристическія произведенія, и получилъ отъ него неожиданный мной отвѣтъ: «Что прикажете дѣлать? Рѣшительно не имѣю на то времени, а то бы и самъ съ величайшимъ наслажденіемъ принялся за такую работу, потому что она для меня служитъ величайшимъ наслажденіемъ». — Такимъ образомъ, и этотъ величайшій беллетристъ нашего времени вынужденно отказался отъ прямого своего назначенія и перешелъ отъ творчества къ разрѣшенію практическихъ вопросовъ и всякихъ неустройствъ нашей жизни, и онъ въ этомъ созналъ свой гражданскій долгъ, какъ до него это сознали Глѣбъ Успенскій и Короленко. Конечно, такое отрѣшеніе крупныхъ талантовъ отъ своей художественной дѣятельности и переходъ ихъ на роли, такъ сказать, рядовыхъ работниковъ общественной мысли уже потому не можетъ подлежатъ осужденію, что такая перемѣна фронта есть дѣло личной ихъ совѣсти и вызвана въ нихъ въ высшей степени благородными побужденіями. Но чтобы Россія выиграла сколько нибудь отъ того, что гр. Толстой и Глѣбъ Успенскій перешли на публицистическія и философскія темы и предоставили въ художественномъ творчествѣ занять теперь мѣсто нынѣшнимъ протоколистамъ — въ этомъ позволительно усомниться; Короленко еще не высказался рѣшительно и стоитъ пока на распутьи. Къ пользѣ же философіи Толстого можно даже относиться не только скептически, но и враждебно, потому что его проповѣдь христіанскаго аскетизма, его отрицаніе науки и т. п. внесло только много сумбура въ молодые умы и имѣло скорѣе вредныя послѣдствія. Какъ я ни былъ предубѣжденъ противъ него за это, однако свиданіе мое съ нимъ произвело на меня глубокое впечатлѣніе; потому-то я его и записалъ.
Изъ этой записи видно, что говорилъ больше я, но я говорилъ только потому, что чувствовалъ, что передо мной былъ человѣкъ большого ума, чрезвычайно искренній — и меня, въ защитѣ достоинства науки, невольно подмывало желаніе вызвать его на объясненіе болѣе детальное своихъ взглядовъ, потому что многое, высказанное много, должна было идти въ разрѣзъ съ ними. Но онъ перчатки не поднялъ, внимательно меня выслушалъ, но не возразилъ.