Светская женщина (Мало; Ремезова)/РМ 1889 (ДО)

Светская женщина
авторъ Гектор Мало, пер. Вера Митрофановна Ремезова

Оригинал: фр. Mondaine, опубл.: 1888. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русская Мысль», 1889, кн. V-VIII.

СВѢТСКАЯ ДАМА.

Романъ Гектора Мало.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Улица Шампіонетъ, одна изъ самыхъ большихъ въ Монмартрѣ, была еще недавно простою пригородною дорогой, совершенно незаселенною и далеко отстоявшею отъ Парижа, отъ котораго отдѣлялась валомъ и безконечно длинною стѣной кладбища, изолировавшею ее настолько, что человѣкъ незнающій не могъ предположить даже существованія здѣсь, рядомъ, такого могущественнаго и полнаго жизни города.

Идя отъ Сентъ-Уэнскаго предмѣстья по безконечно-длинной улицѣ Пуассоньеръ, можно было встрѣтить только винныя лавочки, помѣщавшіяся въ нижнихъ этажахъ невзрачныхъ домишекъ, лѣсные склады подрядчиковъ, громадныя зданія начальныхъ школъ, плодовые сады и безконечные пустыри.

Въ этихъ обширныхъ пустыряхъ по обѣ сторонѣ дороги разстилалась лѣтомъ посѣрѣвшая отъ пыли зелень и полусгнившіе заборы тянулись за заборами. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ виднѣлись странныя постройки, болѣе похожія на амбары и сараи, чѣмъ на дома, напоминающія скорѣе селенія дикарей, чѣмъ жилища цивилизованныхъ людей.

Въ одной-то изъ такихъ усадебъ, имѣющей два выхода: одинъ на улицу Шампіонетъ, другой — въ переулокъ, идущій отъ улицы Маркодетъ, въ сторожкѣ, сколоченной изъ тесу и крытой смоленымъ картономъ, жилъ старый разнощикъ газетъ, прозванный дѣдушкой Трипомъ. Онъ платилъ за свое помѣщеніе исполненіемъ обязанностей сторожа усадьбы. Сосѣдніе пустыри обходились безъ сторожей, но такъ какъ здѣсь было нѣсколько строеній — на улицѣ слесарня, въ переулкѣ складъ перевощика мебели, середи двора маленькій одноэтажный домикъ и противъ него досчатая сторожка, вродѣ той, гдѣ помѣщался сторожъ, то необходимъ былъ дворникъ, чтобы отпирать ворота утромъ и запирать вечеромъ.

Если взглянуть съ улицы на одноэтажный домикъ, примыкавшій къ общей стѣнѣ пильнаго завода, откуда доносилось безпрерывное пиленіе, то по фасаду съ огромными стеклянными рамами казалось, что это непремѣнно мастерская художника или_: скульптора, который, ставя требованія дешевизны выше удобствъ и удовольствія, не побоялся забраться въ такую глушь.

Лѣтомъ дикій виноградъ обвивалъ красную крышу маленькаго домика, а зимой плющъ покрывалъ своею зеленью его стѣны. Между тѣмъ какъ весь дворъ былъ заваленъ обломками и заросъ сорною травой, передъ домикомъ разстилался зеленый коверъ, образуя садикъ, среди котораго разросся бузинный кустъ съ опущенными, на подобіе зонта, вѣтвями. Дѣйствительно, эта мастерская была выстроена однимъ начинавшимъ карьеру скульпторомъ, жившимъ къ ней въ то время, когда, работая въ уединеніи съ утра до ночи, избѣгая какихъ бы то ни было развлеченій и знакомствъ, онъ имѣлъ сношенія только съ моделями и заказчиками, и оставившимъ ее въ тотъ самый день, когда счастіе улыбнулось ему и онъ понялъ, что свѣтскіе люди, какъ бы ни желали имѣть статую, подписанную его славнымъ молодымъ именемъ, не рѣшатся предпринять такой дальній путь, чтобы достигнуть до его мастерской.

— Улица Шампіонетъ?… Гдѣ это улица Шампіонетъ?

— Кварталъ Великихъ Карьеръ.

Это все равно, что сказать Бандійскій или Сенарскій лѣсъ.

Когда Трипъ налѣпилъ ярлыкъ, что «сдается мастерская съ квартирой», онъ думалъ, что отъ дѣйствія непогоды и дождя ему не разъ придется мѣнять его, прежде чѣмъ явится новый постоялецъ, такъ какъ онъ нисколько не заблуждался относительно красоты и пріятностей того квартала, гдѣ жилъ поневолѣ. Какъ бѣденъ и одинокъ долженъ быть тотъ художникъ, который захочетъ похоронить себя здѣсь! А, между тѣмъ, черезъ недѣлю явился охотникъ, который, осмотрѣвъ помѣщеніе, состоявшее изъ мастерской, — одной маленькой комнаты и довольно просторной кухни, сказалъ, что беретъ его.

Такъ, сразу, не торгуясь! Дѣдушка Трипъ былъ пораженъ. Старикъ былъ честный человѣкъ, и такъ какъ онъ запросилъ дороже, разсчитывая, что будутъ торговаться и придется уступить, то его немного смущало, что тотъ сразу согласился. Не слѣдовало ли дать этому наивному наемщику возможность хоть отчасти вернуть то, что онъ добровольно терялъ? По его мнѣнію, слѣдовало.

— Конечно, тутъ будутъ кое-какія передѣлки, — замѣтилъ онъ.

— Я самъ прикажу сдѣлать тѣ, которыя найду для себя нужными.

Было отъ чего придти въ отчаяніе! Кто же этотъ странный господинъ?

— Ваша фамилія?

— Жофруа.

— Художникъ?

— Нѣтъ.

— Скульпторъ?

— Нѣтъ.

Ни художникъ, ни скульпторъ! Такъ зачѣмъ же онъ занимаетъ эту мастерскую, и въ этомъ проклятомъ кварталѣ, который онъ, Трипъ, сейчасъ же покинулъ бы, если бы имѣлъ возможность нанять квартиру въ другомъ мѣстѣ, въ Монтружѣ, напримѣръ, куда онъ всегда мечталъ переселиться, какъ только улучшатся обстоятельства?

Все болѣе и болѣе недоумѣвая, Трипъ разглядывалъ незнакомаго господина. Это былъ молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати восьми, тридцати, котораго по рѣшительной походкѣ, изящнымъ манерамъ, прямому взгляду и отрывистой рѣчи можно было принять за офицера, если бы не его черная окладистая борода, въ которой не было ничего военнаго. Трипъ былъ не изъ тѣхъ людей, которые съ перваго взгляда опредѣляютъ общественное положеніе того, кого видятъ; но онъ многіе годы былъ чистильщикомъ платья и ему показалось, что костюмъ молодаго человѣка не подходящъ для офицера.

Продолжая разспросы, обязательные для него, какъ для дворника, онъ, безъ сомнѣнія, разузнаетъ кое-что.

— А какъ насчетъ условія?

— Я заплачу впередъ.

— У насъ принято наводить справки; хозяинъ требуетъ этого.

— Вы ему скажите, что я пріѣхалъ изъ провинціи.

— Не потрудитесь ли вы придти завтра?

Хозяинъ былъ очень радъ, что нашелся желающій снять эту мастерскую, которая, онъ боялся, простоитъ у него незанятой нѣсколько мѣсяцевъ, и ухватился за нежданный случай взять жильца, кто бы онъ ни былъ. Что ему за дѣло, что молодой человѣкъ не далъ никакихъ справокъ, разъ онъ заплатитъ впередъ? Можетъ быть, это влюбленный нанимаетъ уединенный домикъ для свиданій; а если это воръ, желающій укрыться, то нѣтъ опасности, что онъ украдетъ усадьбу; къ тому же, онъ заплатитъ впередъ.

На слѣдующій день новый жилецъ явился въ сопровожденіи печниковъ и подъ его руководствомъ сейчасъ же начались работы, все увеличивавшія изумленіе Трипа.

Такъ какъ былъ сентябрь, то онъ допускалъ, что въ этомъ сквозномъ домикѣ, построенномъ прямо на землѣ, могла явиться необходимость въ менѣе первобытномъ отопленіи, чѣмъ то, которымъ довольствовался неприхотливый скульпторъ, заботившійся единственно о томъ, чтобы не замерзла его глина. Но въ работѣ печниковъ не было ничего, что могло бы принять форму печи или камина. Они расположились въ кухнѣ и изъ кирпича и пластинокъ изъ огнеупорной глины начали выкладывать что-то странное, чего Трипъ никакъ не могъ понять. Раздосадованный тщетными догадками и подстрекаемый любопытствомъ, онъ рѣшился, наконецъ, спросить:

— И что это за машины, братцы?

— Не видите развѣ? Печи.

Трипъ, хотя жизнь его была не изъ сладкихъ, и въ старости остался такимъ же веселымъ, какъ былъ въ молодости, — онъ любилъ пошутить и посмѣяться. Смѣшной, даже комичный, съ круглою, какъ шаръ, головой, съ бѣгающими глазами, освѣщающими его подвижную бородатую физіономію, онъ любилъ насмѣхаться надъ людьми и ему поэтому часто казалось, что смѣются надъ нимъ самимъ.

— Печи! — воскликнулъ онъ. — Да вы смѣетесь надо мной!… По крайней мѣрѣ, не хлѣбныя печи!

— Нѣтъ, печи эмальировщиковъ.

Эмальировщикъ, значитъ, его жилецъ, — ни художникъ, ни скульпторъ!

Трипъ не былъ невѣждой, онъ зналъ, что такое эмаль; у него даже была маленькая кострюля, эмальированная внутри, въ которой яйца варились гораздо лучше, чѣмъ въ печкѣ, но онъ и не былъ настолько глупъ, чтобы не понять, что его жилецъ нанялъ эту мастерскую не для фабрикаціи подобнаго рода кострюль; его жилецъ — господинъ, а не простой рабочій, это видно по его манерамъ, по тому, какъ онъ говоритъ съ людьми, безъ фамильярности, но и безъ грубости, а также и по тонкости его бѣлья.

Послѣ того, какъ печники окончили постройку печей въ кухнѣ и устроили еще въ мастерской печь съ теплопроводными трубами, началась постепенная перевозка мебели. Сначала привезли изъ магазина и поставили въ маленькую комнату металлическую кровать, поразившую Трипа, затѣмъ мебель для мастерской показалась ему не менѣе удивительной: большой орѣховый столъ, старинный коммодъ съ золочеными бронзовыми украшеніями, диванъ съ вышивками, два кресла, обитыя тисненою кожей, два стула, покрытые краснымъ лакомъ, — развѣ все это не было необыкновенно? Наконецъ, карета отъ Бонъ-Марше оставила у Трипа два скатанныхъ ковра съ ярлыками, которые заставили его призадуматься: на одномъ стояла цѣна 475 фр., на другомъ 525 фр, — сколько надо зарабатывать, чтобы тратить такія суммы на ковры, и не особенно большіе, и не новые, и вовсе не необходимые!

Послѣ печниковъ и поставщиковъ мебели явились обойщики, чтобы повѣсить занавѣси и портьеры, и домикъ былъ готовъ для пріема хозяина.

Онъ пріѣхалъ какъ-то рано утромъ; Трипъ, возвращаясь домой изъ своего обхода, видѣлъ, какъ онъ вышелъ изъ извощичьей кареты; на немъ былъ дорожный костюмъ, коротенькая куртка, круглая шляпа и въ рукахъ пледъ, — ничего естественнѣе, такъ какъ онъ пріѣхалъ изъ провинціи; но странно, что у него не было багажа: отчего онъ не привезъ съ собой платья и бѣлья?

Трипъ нашелъ нужнымъ проводить его до дому и отпереть дверь; со шляпой въ рукѣ онъ остановился было у двери, но новый жилецъ попросилъ его войти.

— Можете вы взять на себя веденіе моего хозяйства? — спросилъ онъ.

— Это зависитъ отъ условій.

— Я заплачу вамъ столько, сколько вы спросите..

— Я не это хотѣлъ сказать. Извините, что я плохо выразился, и не думайте, что я могъ такъ отвѣтить на честное предложеніе. Дѣло не въ цѣнѣ, а въ часахъ, которые вы выберете, такъ какъ я не располагаю своимъ временемъ: днемъ отъ четырехъ до восьми я разношу вечернюю газету, ночью отъ часа до девяти или: десяти утреннюю…

— Двѣнадцать часовъ ходьбы!…

— Да, каждый день аккуратно, не пропуская ни одного, ни даже зимой, когда идетъ градъ и снѣгъ. Подписчикамъ нужна газета въ обычный часъ, а если замѣнишь себя, выходитъ путаница и недовольство. Къ счастію, ноги у меня крѣпкія и сердце здоровое. Надо зарабатывать хлѣбъ, не правда ли? Такимъ образомъ, я возвращаюсь ровно въ десять часовъ, такъ какъ отъ Ножента до Парижа неблизко.

— Ну, что же, десять часовъ для меня удобное время.

— Но я долженъ вамъ сказать, что въ десять часовъ я еще не свободенъ. Хотя вы никогда не видали моей жены, она у меня, все-таки, есть и уже три года лежить въ постели, разбитая параличомъ. Когда я возвращаюсь, я долженъ, прежде всего, заняться ею, сварить ей кофе, такъ какъ и въ постели хочется ѣсть. Такимъ образомъ, я не могу освободиться ранѣе одиннадцати часовъ.

— Положимъ, одиннадцать, двѣнадцать, если хотите; вы выберете тотъ часъ, когда вамъ нечего дѣлать. Мнѣ нужно только, чтобы около двѣнадцати часовъ вы приносили мнѣ завтракъ, когда я буду работать. Что касается постели, вы будете ее стлать, когда вамъ удобнѣе. Я, впрочемъ, не часто буду здѣсь ночевать: нѣсколько разъ въ мѣсяцъ.

Такъ какъ Трипъ съ любопытствомъ взглянулъ на него, онъ прибавилъ, чтобы объяснить свои странныя, повидимому, отлучки:

— Я много путешествую.

Трипъ попробовалъ спросить:

— Для вашихъ работъ?

Но онъ не получилъ отвѣта, и его разочарованіе выразилось въ комической гримасѣ, вызвавшей улыбку на серьезномъ лицѣ Жофруа.

— Такъ какъ я не буду сегодня ночевать дома, — продолжалъ онъ, — я, уходя, отдамъ вамъ ключъ.

— Если вы уѣдете послѣ трехъ часовъ, то меня не будетъ дома и сторожка будетъ заперта.

— Въ такомъ случаѣ, отнесите этотъ ключъ слесарю и прикажите ему сейчасъ же сдѣлать точь-въ-точь такой же.

— Этотъ слесарь работаетъ по электричеству, а не замки, и потомъ не стоитъ: когда вашъ предшественникъ уходилъ, онъ вѣшалъ ключъ на гвоздь въ плющѣ, гдѣ я и бралъ его и гдѣ онъ находилъ его; когда возвращался.

— Это первобытно.

— Нѣтъ никакой опасности: ключъ хорошо спрятанъ.

— Ну, такъ покажите мнѣ этотъ гвоздь.

Въ ту минуту, какъ Трипъ отворилъ дверь, красивый рыжій котъ; смѣло вошелъ въ мастерскую, поднявъ хвостъ кверху и идя прямо, точно онъ былъ дома.

— Каково, это Дьяволо! Вотъ такъ штука!…

— Въ чемъ штука?

— Да что, онъ опять вернулся. Надо вамъ сказать, что этотъ котъ принадлежитъ скульптору, — красивое, какъ вы видите, животное, которымъ можно дорожить. Конечно, онъ взялъ его съ собой, переѣзжая; на другой день котъ вернулся сюда: съ бульвара Клиши до улицы Шампіонетъ нашелъ дорогу! Я отнесъ его, но онъ опять вернулся. Я еще разъ отнесъ и вотъ онъ снова здѣсь. Что мнѣ дѣлать съ тобой, мой бѣдный Дьяволо?

Повертѣвшись въ мастерской и обнюхавъ каждую вещь, котъ вернулся къ Трипу и, мурлыкая, началъ тереться у его ногъ, выгнувъ спину, выпрямивъ хвостъ, поднявъ уши и широко открывъ глаза.

— Что будетъ съ тобой? — сдавалъ Трипъ, погладивъ его но спинѣ.

— Развѣ вы не отнесете его назадъ?

— Хозяинъ его не велѣлъ; онъ мнѣ сказалъ, что если онъ убѣжитъ въ четвертый разъ, онъ отказывается отъ него и чтобы я не трудился его приносить; если онъ любитъ больше свой кварталъ, чѣмъ хозяина, то пусть онъ добровольно выбираетъ. Только что-то будетъ съ нимъ? Мы не можемъ позволить себѣ роскоши держать кошки, привыкшей къ хорошей пищѣ, какъ Дьяволо.

— Если онъ любитъ такъ свой домъ, еге не надо лишать его.

— Онъ уже лишенъ.

— Вы отворите ему двери.

Трипъ захохоталъ.

— Дьяволо ходитъ не черезъ двери.

— Вы отворите ему окна.

— И не черезъ окна.

— Гдѣ же тогда?

— Въ дыру, а его дыра задѣлана. Если вы потрудитесь войти въ кухню, вы увидите..

Дѣйствительно, въ кухонной стѣнѣ, на пятьдесятъ сантиметровъ отъ полу, видна была глиняная штукатурка, еще не успѣвшая засохнуть.

— Вотъ гдѣ была его дыра, — сказалъ Трипъ. — Внутри ее закрывали картономъ, повѣшеннымъ на гвоздь: Дьяволо бросался со двора, какъ наѣздницы черезъ серсо, когда ему являлась охота войти, а изнутри ему стоило только оттолкнуть картонъ, чтобы пролѣзть. Это было прелюбопытно!

— Ну что-жь, вы сдѣлаете все такъ, какъ оно было, — вы будете давать ему пищу, къ которой онъ привыкъ…

— Печенку и молоко.

— И онъ будетъ счастливъ.

II.

Мой жилецъ…

Это слово не сходило съ устъ Трипа, было главною темой его. разговоровъ съ сосѣдями, которые, хотя и насмѣхались надъ тѣмъ, какъ онъ гордъ, что имѣетъ жильца, тѣмъ не менѣе, охотно слушали его разсказы и обсуждали ихъ между собою.

А, между тѣмъ, жизнь этого жильца была очень проста, но именно эта-то простота и поражала его сосѣдей и заставляла работать воображеніе, подстрекаемое любопытствомъ.

Когда онъ былъ дома, онъ безвыходно работалъ съ утра до вечера, никогда не принимая никого, и это уже казалось страннымъ: его предшественникъ, скульпторъ, принималъ натурщиковъ, натурщицъ, заказчиковъ, литейщиковъ и иногда друзей, наполнявшихъ мастерскую громкими опорами и взрывами хохота. Здѣсь кипѣла жизнь и молодость, здѣсь веселились, теперь же точно все вымерло или совершались какія-то темныя дѣла, требующія тишины и тайны; вечеромъ, а иногда и ночью, окна озарялись фантастическимъ свѣтомъ странныхъ цвѣтовъ, и часто изъ трубы вылетало яркое пламя. Что творилось здѣсь?

Во всякомъ случаѣ, что-нибудь нечестное. Въ самомъ дѣлѣ, вечеромъ, окончивъ работать, Жофруа обѣдалъ у виннаго торговца въ Сентъ-Уэнскомъ предмѣстьѣ и его можно было видѣть въ общей залѣ, за отдѣльнымъ столикомъ. Онъ ни съ кѣмъ не заговаривалъ первый и односложно отвѣчалъ, если обращались къ нему, что, впрочемъ, случалось рѣдко. Хотя эти обѣды, составлявшіе обычный столъ виннаго торговца, и не были особенно роскошны, не они были достаточно сытны, чтобы не ужинать вечеромъ. Что касается завтрака, то всѣ знали, что Трипъ, возвращаясь, приносилъ жильцу или порцію, взятую у виннаго торговца, или кусокъ ветчины изъ колбасной, и что онъ, не отрываясь отъ работы, съѣдалъ его въ мастерской, запивая стаканомъ воды. Трипъ достаточно распространялся объ этомъ стаканѣ воды, чтобы всѣ знали эту характерную черту и находили ее необъяснимой: пьютъ воду, когда нечѣмъ заплатить за бутылку вина или, болѣе скромно, за кружку, — здѣсь этого не могло быть; ничто не указываетъ на то, чтобы онъ нуждался или мало зарабатывалъ, — доказательствомъ служитъ то, что онъ тратитъ пять су на печонку и три на молоко для кошки, а за восемь су можно купить полъ-литра вина. Если бы еще онъ былъ болѣнъ, тогда была бы понятна его воздержность, — при нездоровьи вино можетъ быть вредно; но стоитъ только взглянуть на его твердую и легкую походку или посмотрѣть, какъ онъ ходитъ въ длинной черной блузѣ взадъ и впередъ по мастерской, чтобы убѣдиться, что это здоровый мужчина, не знающій, что такое болѣзнь.

Еще болѣе странные факты возбуждали толки интересовавшихся имъ болтуновъ, такъ какъ улица Шампіонетъ не была такъ многолюдна, чтобы въ ней можно было затеряться въ толпѣ, какъ въ Парижѣ. Такъ, онъ никогда не получалъ писемъ; поставщики оставляли у Трипа металлическіе листы, химическіе продукты, угольщикъ часто привозилъ коксъ, коммиссіонеры никогда ничего не привозили: не странно ли это въ человѣкѣ работающемъ и, слѣдовательно, имѣющемъ заказчиковъ, съ которыми, онъ долженъ имѣть сношенія; а, между тѣмъ, заказчики никогда не являлись къ нему и самъ онъ никогда не писалъ имъ. Въ такомъ случаѣ, для кого же онъ работалъ?

Его манера работать также была странна. Иногда въ продолженіе недѣли онъ не выходилъ изъ мастерской, жилъ, спалъ тамъ и снаружи можно было видѣть окна, залитыя свѣтомъ, казавшимся такимъ фантастическимъ въ особенности потому, что хотѣлось, чтобы это такъ было. Потомъ онъ исчезалъ и оставался долго въ отсутствіи, не предупредивъ даже Трипа и не сказавъ, когда вернется.

Куда уѣзжалъ онъ? Работать въ провинцію.

Этотъ отвѣтъ давали расположенные къ нему люди и Трипъ первый. Но если это такъ, то почему не получалъ онъ писемъ передъ отъѣздомъ?

Другіе, не принадлежащіе въ числу расположенныхъ, находили другое объясненіе, казавшееся менѣе неправдоподобнымъ: наивны тѣ, кто вѣрилъ въ эмальировщика; онъ просто фальшивый монетчикъ, фальшивыя монеты дѣлалъ онъ, когда его окна свѣтились по ночамъ и, чтобы спускать фальшивыя монеты, онъ путешествовалъ по провинціи и за границу. Разъ, когда онъ заплатилъ гдѣ-то иностранную золотую монету, его думали уличить на мѣстѣ преступленія; и хотя мѣняла въ предмѣстьѣ Клиши призналъ ее за настоящую золотую монету Франца-Іосифа, стоющую восемь австрійскихъ гульденовъ, тѣмъ не менѣе, легенда о фальшивомъ монетчикѣ продолжала распространяться; на него, правда, не доносили, но за то знали, чего держаться.

Если бы онъ не былъ фальшивымъ монетчикомъ, т.-е. человѣкомъ, зарабатывающимъ столько, сколько онъ хочетъ, развѣ тратилъ бы онъ восемь су ежедневно на кошку? Развѣ сталъ бы онъ ѣздить на извощикѣ въ мастерскую, какъ онъ всегда дѣлалъ, бросая, такимъ образомъ, тридцать пять су, между тѣмъ какъ ему приходилось проводить за работой иногда не болѣе часа? Но такъ, какъ легенды, какъ бы глупы онѣ ни были, рѣдко принимаются безъ возраженій, нашлись другіе чудаки, которые изъ духа противорѣчія не допускали, чтобы онъ былъ фальшивымъ монетчикомъ. Колдунъ? Да, и это не трудно доказать, но фальшивый монетчикъ — никогда въ жизни! Доказательства его колдовства безчисленны и, не пересчитывая ихъ всѣхъ, уже одни окружавщія его животныя доказывали, что онъ колдунъ и не мажетъ быть ничѣмъ инымъ: во-первыхъ, желтый котъ, котораго онъ своими чарами заставилъ покинуть стараго хозяина, давъ ему дьявольскую силу, руководившую имъ чрезъ кладбище, находящееся на дорогѣ между улицей Клиши и Шампіонетъ; потомъ, неизвѣстно откуда, какъ-то осенью, прилетѣвшій въ мастерскую снигирь, гдѣ онъ и остался, принимая участіе во всѣхъ таинстенно совершавшихся тамъ колдовствахъ. Люди, косившіе на дворѣ траву, видѣли ихъ въ мастерской и ихъ позы указывали на то, что это не простыя животныя. Жилецъ ходилъ взадъ и впередъ передъ раскаленною печью, надѣвъ на глаза очки съ металлическою сѣткой, вѣроятно, для того, чтобы не отравиться своими снадобьями, и помѣшивалъ щипцами свою адскую стряпню. Котъ важно сидѣлъ на заднихъ лапахъ, обвивъ ихъ хвостомъ; снигирь помѣщался большею частью на карнизѣ печнаго навѣса, насвистывая колдовскіе напѣвы; не надо быть ученымъ, чтобы понять эту музыку, обязательный акомпаниментъ магическихъ операцій, и всѣ слышавшіе ее не могли ошибиться; при томъ же, снигиря звали Пистономъ, что было не менѣе знаменательно.

Когда Трипу говорили о фальшивомъ монетчикѣ и колдунѣ, онъ пожималъ плечами и отвѣчалъ шутками; но когда его заставляли дать доказательства, что Жофруа не колдунъ и не фальшивый монетчикъ, Трипъ сердился и со всѣмъ краснорѣчіемъ, на которое онъ былъ способенъ, повторялъ, что его жилецъ эмальировщикъ и ничего болѣе: на металлическихъ пластинкахъ онъ рисовалъ разведенными въ водѣ красками фигуры, деревья, поля, памятники и затѣмъ клалъ ихъ въ печь, гдѣ эти краски обжигались. Но его отрицанія и объясненія встрѣчались не сочувственно: ему заплатили за то, чтобы онъ говорилъ это, и онъ нечестно заработалъ бы деньги, если бы сознался, что его жилецъ — фальшивый монетчикъ или колдунъ; ему приказано было говорить «эмальировщикъ», онъ и говорилъ. Но что же это за ремесло, которымъ занимаются такъ, что никогда не являются покупатели?

А, между тѣмъ, Трипъ былъ правъ: его жилецъ былъ эмальировщикъ, собственно художникъ-эмальировщикъ, такъ какъ они существуютъ еще, и если мы не живемъ во времена, когда Пенсю, Лимузенъ и Куртей рисовали прекрасныя эмали, которыя принадлежатъ къ лучшимъ произведеніямъ искусства шестнадцатаго вѣка, и когда Петито создавалъ свои красивые портреты, то также и не находимся въ ту эпоху, кода искусство рисованія по эмали было совершенно брошено; талантливые артисты Попелинъ, де-Курси, Мейеръ, де-Серръ, отказывались слѣдовать за посредственными художниками послѣдняго вѣка, возстановили традиціи великихъ французскихъ эмальировщиковъ; въ числѣ ихъ есть новопришельцы: Грандомъ, Горніе, которому для того, чтобы сдѣлаться вторымъ Леонардомъ Лимузиномъ, недоставало только, чтобы его узнало высшее общество или поддержалъ предпріимчивый человѣкъ, который сдѣлалъ бы для эмали то, что Декъ сдѣлалъ для гончарнаго искусства, имъ-то наслѣдовалъ жилецъ Трипа, и когда вечеромъ освѣщались окна его мастерской, онъ не занимался ни фальшивыми монетами, ни колдовствомъ, а просто обжигалъ свои рисунки по эмали.

III.

Уже три мѣсяца, какъ Жофруа жилъ въ маленькомъ домикѣ на улицѣ Шампіонетъ, и любопытство занимающихся имъ было не болѣе удовлетворено, чѣмъ въ первое время: иногда онъ являлся аккуратно каждый день, иногда недѣлями пропадалъ. Въ октябрѣ его часто видали въ мастерской, откуда онъ выходилъ только обѣдать. Въ ноябрѣ же онъ исчезъ такъ, что даже Трипъ не имѣлъ о немъ никакихъ извѣстій и ни одного письма не пришло на его имя; и только въ декабрѣ онъ началъ, попрежнему, приходить утромъ и уходить вечеромъ около семи часовъ; рѣдки были тѣ дни, кода его не видали, для него не существовало ни воскресеній, ни, что еще страннѣе, понедѣльниковъ.

Въ тотъ годъ зима была суровая и морозы, начавшіеся въ декабрѣ, послѣ непродолжительнаго перерыва, возвратились въ началѣ января и уже не прекращались: снѣгъ, градъ, гололедица, при болѣе теплой температурѣ, смѣнялись сильными морозами. Если центръ Парижа былъ очищенъ отъ снѣга, то не то было на окраинахъ его и особенно въ кварталѣ Великихъ Карьеръ, гдѣ улицы по большей части были недоступны ни для экипажей, ни даже для пѣшеходовъ: тамъ, гдѣ снѣгъ не лежалъ громадными затвердѣлыми массами, ребятишки устраивали катки, гдѣ разсѣянные прохожіе могли сломать себѣ шею, если имѣли несчастіе упасть, причемъ торжествующіе мальчишки бомбардировали ихъ снѣжками.

Несмотря на дурную погоду, многихъ державшую взаперти, Жофруа почти ежедневно приходилъ въ свою мастерскую между девятью и десятью утра или же въ часъ. Съ тѣхъ поръ, какъ начались морозы, его костюмъ возбуждалъ новые толки: вѣрно, много зарабатываетъ эмальировщикъ, если можетъ покупать мѣховыя шапки и шубы.

Не надо быть особенно свѣдущимъ, чтобы знать, что рабочіе не носятъ мѣховыхъ вещей и что густой, мягкій, какъ пухъ, и волнистый мѣхъ его шубы и шапки стоитъ не дешево.

Какъ улица, такъ и дворъ не были расчищены и только двѣ дорожки прорѣзывали ихъ бѣлоснѣжный коверъ: одна, узенькая, вела прямо отъ воротъ къ мастерской, другая, болѣе широкая и съ колеями, — къ складу перевощика. Когда Жофруа приходилъ въ девять часовъ, онъ не останавливался около сторожки дворника, гдѣ несчастная параличная старуха была въ это время заперта одна, чтобы кто-нибудь не потревожилъ ея, и проходилъ прямо въ свою мастерскую, отпирая ее ключомъ, который снималъ въ плющѣ съ гвоздя; затѣмъ, такъ какъ Трипъ еще самъ не возвращался въ это время, онъ затоплялъ печь хворостомъ и коксомъ, заранѣе приготовленными; обрадованный его возвращеніемъ, рыжій котъ, мурлыкая, терся вокругъ его ногъ, а снигирь издавалъ радостныя восклицанія или насвистывалъ фаустовскій вальсъ или Miserere изъ Троватора. Когда же онъ приходилъ въ часъ или позднѣе, Трипъ, завидя его, торопливо выбѣгалъ изъ сторожки и съ фуражкой въ рукѣ здоровался съ нимъ всегда съ тою же фразой:

— Печка затоплена.

И, войдя въ мастерскую, Жофруа могъ тотчасъ же приниматься за работу.

Какъ-то разъ, придя немного ранѣе девяти часовъ, Жофруа, вмѣсто того, чтобы сейчасъ же затопить печь, что было необходимо, такъ какъ морозъ въ этотъ день еще усилился, сталъ разсматривать камень, находившійся передъ печкой, на которомъ лежало нѣсколько крошекъ хлѣба. Не притрогиваясь къ этимъ крошкамъ, онъ осторожно затопилъ печь и развернулъ мокрыя тряпки, въ которыя закутанъ былъ маленькій бюстъ, начатый имъ для того, чтобы попробовать на немъ приложеніе эмали.

Прошло около получаса, какъ онъ работалъ, когда постучали въ дверь; это былъ Трипъ, только что вернувшійся и прибѣжавшій къ своему жильцу, не заходя даже къ больной женѣ.

— Я пришелъ затопить печь…

— Но она уже топится.

— Ночь была очень холодна; одинъ изъ моихъ подписчиковъ поручилъ мнѣ принести ему термометръ и въ карманѣ подъ пальто термометръ спустился на семь градусовъ ниже нуля; я безпокоился, не проникъ ли морозъ въ мастерскую и не замерзли ли тряпки на бюстѣ.

— Къ счастью, нѣтъ.

— Вчера вечеромъ, предвидя сильный морозъ, я положилъ въ печь побольше коксу и хорошенько прикрылъ его.

— Термометръ остановился на четырехъ выше нуля.

— Тѣмъ лучше; это успокоиваетъ меня. Я сейчасъ вернусь, узнать, что вамъ будетъ угодно къ завтраку.

— По поводу завтрака, вы ѣли здѣсь вчера, затопляя печь?

— Ѣлъ? — спросилъ Трипъ съ изумленіемъ.

— Да, ѣли корку хлѣба.

— Я никогда не ѣмъ въ мастерской, даже утромъ, хотя., возвращаясь изъ моего ночнаго обхода, я страшно голоденъ; семь льё ходьбы растрясутъ желудокъ.

— Значитъ, вчера вечеромъ вы не приносили хлѣба?

— Никогда въ жизни.

— Въ такомъ случаѣ, что это такое? — спросилъ Жофруа, указывая на разбросанныя передъ печкой крошки.

Трипъ наклонился, внимательно посмотрѣлъ и, поднявъ одну изъ крошекъ, раздавилъ ее пальцами.

— Это какъ будто крошки.

— То же думаю и я.

— Только это не могутъ быть крошки.

— А, между тѣмъ…

— Можетъ быть, вы сами скушали вчера корку послѣ завтрака?

— Нѣтъ.

— Я ничего не понимаю, такъ какъ я увѣренъ, что вчера послѣ завтрака я вымелъ полъ такъ, что на немъ не осталось ни одной крошки.

Наклонившись, онъ еще разъ посмотрѣлъ на полъ.

— Къ тому же, это хлѣбъ съ черною коркой, а не длинный хлѣбецъ, какой вы кушаете.

— Можетъ быть, Дьяволо принесъ корку?

— Онъ принесетъ корку? Этого не можетъ быть! Это одолженіе съ его стороны, что онъ ѣстъ печенку и пьетъ молоко; онъ бы убѣжалъ изъ дому, если бы его заставили ѣсть корки.

— Можетъ быть, мышь принесла ее?

— Мышей нѣтъ и потомъ, если бы даже случайно одна и забѣжала, Дьяволо конечно, не далъ бы ей спокойно изгрызть корку передъ печкой.

— Не свалились же эти крошки съ неба!

— Конечно.

Трипъ съ безпокойствомъ взглянулъ на своего жильца.

— Потомъ, — продолжалъ Жофруа, — вы сказали сейчасъ, что Дьяволо дѣлаетъ намъ одолженіе, что ѣсть печенку и пьетъ молоко.

— Его порціи слишкомъ велики, онъ никогда не голоденъ.

— А какимъ же образомъ его тарелка съ печенкой и чашка съ молокомъ теперь всегда пусты?

— Это правда; я думалъ, что у Дьяволо улучшился аппетитъ, и радовался этому.

— А теперь?

— Теперь…

Трипъ остановился на минуту.

— Теперь… я не знаю; нѣтъ, я, право, не знаю; я ничего не понимаю! Откуда-нибудь должны же явиться эти крошки!

Жофруа указалъ на два темныхъ пятна на лежащемъ недалеко отъ печки коврѣ.

— А это что такое?

Трипъ снова наклонился и внимательно разсмотрѣлъ эти два пятна.

— Это ничего, — отвѣтилъ онъ, — вода.

— Я тоже думаю, что это вода, но не можете ли вы мнѣ объяснить, какимъ образомъ эта вода очутилась здѣсь?

— Я не приносилъ.

— Я тоже.

Трипъ поднялъ голову и посмотрѣлъ на рамы, освѣщавшія мастерскую сверху; но эта рама находилась не надъ ковромъ и, такимъ образомъ, немыслимо было, чтобы растаявшій снѣгъ, капая со стеколъ, образовалъ эти пятна.

— Конечно, эта вода не накапала съ потолка, — продолжалъ Жофруа, — но, можетъ быть, она образовалась изъ снѣга, принесеннаго на ногахъ и растаявшаго?

— Это возможно.

— Во всякомъ случаѣ, не я его принёсъ. Можетъ быть, вы принесли? Вчера вечеромъ, придя затопить печь, вы не помните, на вашихъ сапогахъ былъ снѣгъ?

— Я входилъ не въ сапогахъ. Когда исходишь столько, сколько приходится мнѣ, то, придя домой, сейчасъ же спѣшишь снять сапоги; это всегда первое, что я дѣлаю, приходя, и вчера и сдѣлалъ это, какъ и каждый день: когда я приходилъ топить печку, на мнѣ были мои деревянные башмаки, которые я оставилъ у двери и вошелъ сюда въ носкахъ; значитъ, я не мотъ принести снѣгу со двора.

— А, между тѣмъ, коверъ не могъ намокнуть самъ.

Трипъ взглянулъ на коверъ, на жильца, посмотрѣть наверхъ, внизъ, во всѣ углы.

— Вы придумали что-нибудь? — спросилъ онъ, наконецъ.

— Я думаю, не входилъ ли кто-нибудь сюда.

— Кто бы могъ войти?

— Тогда какъ объяснить эти крошки и эти пятна?

Вмѣсто отвѣта, Трипъ быстро окинулъ взглядомъ всю комнату.

— Развѣ недостаетъ чего-нибудь? — воскликнулъ онъ.

— Я не замѣтилъ.

— Никто, значитъ, не входилъ, такъ какъ только воры могли забраться сюда.

— О, было бы чего красть! — отвѣтилъ Жофруа, улыбаясь.

Трипъ былъ удивленъ, и жестъ, которымъ онъ обвелъ всю комнату, ясно показывалъ, что, по его мнѣнію, воры могли здѣсь сильно поживиться. Во всю свою жизнь онъ видѣлъ только двѣ мастерскія: мастерскую скульптора, въ которой вся меблировка состояла изъ стола для моделей и лавокъ, и мастерскую новаго жильца, казавшуюся ему въ сравненіи съ простотой первой роскошною; конечно, воры не могли бы унести большаго орѣховаго стола, ни коммода, ни дивана, ни креселъ, ни стульевъ, ни кровати, ни матраца; но развѣ ковры не были цѣнны? развѣ часы, висящіе на стѣнѣ, не стоили того, чтобъ ихъ украсть? А книги, портьера, раздѣляющая мастерскую отъ спальни, простыни, одѣяла, — развѣ всего этого нельзя выгодно продать? Такъ какъ ничего изъ всего этого не украдено, то нельзя допустить, чтобы въ мастерскую входили воры. Кромѣ того, какимъ образомъ могли они войти, когда окна не сломаны?

— Да очень просто: черезъ дверь, — отвѣтилъ Жофруа.

— Какъ могутъ они знать, что ключъ спрятанъ въ плющѣ? И, зная это, какъ найти его? Для этого надо, чтобы видѣли, какъ мы снимали или надѣвали его на гвоздь.

— Развѣ этого не могло быть?

— Вы нашли ключъ въ двери или на гвоздѣ?

— На гвоздѣ, какъ всегда.

— Если бы воръ вошелъ, снявъ ключъ оо стѣны, потрудился и бы онъ, уходя, повѣсить его туда, гдѣ онъ висѣлъ?

— Я говорилъ себѣ все это; но есть фактъ, противъ котораго всѣ разсужденія ничтожны: эти крошки и эти пятна, которыя не жотли появиться на каинѣ и на коврѣ какимъ-то чудомъ. Какъ объяснитъ ихъ — вотъ задача. Я не хочу дольше задерживать вашъ завтракъ, можете идти, — мы послѣ возобновимъ этотъ разговоръ.

И Жофруа снова принялся за работу. Во время завтрака онъ возобновилъ съ Трипомъ разговоръ о крошкахъ и пятнахъ.

— Я обошелъ всю усадьбу, — сказалъ Трипъ, — и могу достовѣрно сказать, что никто не перелѣзалъ черезъ заборъ, такъ какъ на снѣгу нѣтъ ни одного слѣда. Воръ, слѣдовательно, вошелъ въ мою комнатку, которая запирается на ночь, или въ калитку перевощиковъ, которая тоже запирается.

— Запирается она или нѣтъ, это зависитъ отъ степени заботливости того, кто долженъ запирать.

— Но зачѣмъ могутъ залѣзть въ мастерскую, какъ не затѣмъ, чтобы украсть?

— Тотъ же вопросъ задаю и я себѣ.

— Не слѣдуетъ, значитъ, оставлять ключъ на гвоздѣ, если, какъ вы предполагаете, имъ отперли дверь; на будущее время можно сдѣлать второй ключъ: одинъ вы будете уносить съ собою, другой — оставлять въ моей сторожкѣ.

Но мысль носить при себѣ чуть не фунтовой ключъ не поправилась Жофруа, и именно эта-та мысль заставила его тогда согласиться оставлять ключъ на гвоздѣ въ плющѣ.

— Это не объяснило бы мнѣ, кто приходилъ сюда, — отвѣтилъ Жофруа, — а именно это-то я и хотѣлъ бы знать. Сегодня я не въ первый разъ замѣчаю доказательства того, что кто-то приходить сюда; вчера были, третьяго дня также, и именно это-то повтореніе вселило мнѣ въ голову подозрѣніе, которое я отбрасывалъ сначала, какъ безсмысленное. Такъ какъ приходятъ не красть, то зачѣмъ приходятъ? Этотъ вопросъ долженъ быть выясненъ и онъ будетъ выясненъ сегодня же ночью: я буду сегодня ночевать здѣсь и, если понадобится, и завтра, и послѣзавтра.

— А если это воръ?

— Мы увидимъ.

— Подумайте, воръ, которому грозитъ опасность быть пойманнымъ, будетъ защищаться.

— У меня будетъ оружіе.

Трипъ, дорожившій своимъ жильцомъ, хотѣлъ удержать его отъ этого неосторожнаго поступка, но Жофруа заставилъ его замолчать, сказавъ, что онъ твердо рѣшился и уже придумалъ планъ: въ пять часовъ онъ выйдетъ изъ мастерской, чтобы отправиться въ Парижъ, въ семь часовъ вернется, а въ восемь — Трипъ, по обыкновенію, явится затопить печь; уходя, онъ запретъ выходную дверь и повѣсить на гвоздь ключъ; если тотъ или тѣ, кто оставили эти крошки передъ печкой, захотятъ войти и эту ночь, что весьма правдоподобно, то, найдя ключъ на гвоздѣ, они подумаютъ, что мастерская пуста, и смѣло войдутъ туда и будутъ захвачены.

— Если бы вы позволили мнѣ остаться съ вами, — рискнулъ попросить Трипъ, — я бы не пошелъ сегодняшнюю ночь.

Но Жофруа, поблагодаривъ его, отказался; онъ хотѣлъ остаться одинъ и старику пришлось уступить.

— Главное, — замѣтилъ Жофруа, — не разговаривайте со мной сегодня вечеромъ и дѣйствуйте такъ, какъ будто вы одинъ.

IV.

Въ приказаніяхъ Жофруа было сдѣлано только одно упущеніе: когда въ восемь часовъ Трипъ съ фонаремъ въ рукѣ вошелъ въ мастерскую, чтобы зажечь огонь въ печкѣ, онъ, прежде всего, началъ искать своего жильца и, не находя его, хотѣлъ отдернуть портьеру, отдѣляющую спальную; она не подалась; тогда онъ догадался, кто удержалъ ее, и, нагнувшись, спросилъ шепотомъ:

— Можетъ быть, вы проголодаетесь ночью, такъ я принесъ хлѣба и кусочекъ ветчины, которые положу въ кухонный буфетъ.

Затѣмъ, не дожидаясь отвѣта, онъ сдѣлалъ то, что сказалъ, и принялся за свое ежедневное занятіе: изрѣзалъ на тарелкѣ кусокъ сырой печенки, вылилъ въ чашку большой стаканъ молока — ужинъ Дьяволо; потомъ, насколько можно было, наполнилъ печку коксомъ и когда огонь разгорѣлся, покрылъ его слоемъ угольной золы и завернулъ на половину ключъ, чтобы уравновѣсить тягу. Онъ кончилъ всѣ свои дѣла, но не уходилъ, размышляя передъ печкой съ фонаремъ въ рукѣ; черезъ нѣкоторое время онъ снова подошелъ къ портьерѣ.

— Подумайте еще разъ, баринъ, — произнесъ онъ шепотомъ, — я могъ бы остаться съ вами.

— А кто бы заперъ дверь, — отвѣтилъ Жофруа въ тонъ, — кто повѣсилъ бы ключъ на гвоздь? — Трипъ не сообразилъ этого: конечно, запереть дверь и повѣсить ключь можетъ только тотъ, кто уйдетъ и не вернется.

Пришлось повиноваться и уйти. Скоро скрипъ шаговъ по снѣгу доказалъ, что Трипъ направился домой.

Жофруа началъ ждать, расположившись на креслѣ за портьерой и положивъ около себя на стулъ свѣчу, спички и револьверъ.

Время шло; въ мастерской трещалъ огонь, изрѣдка вспыхивая и освѣщая на минуту всю комнату. Пистонъ безмолвно сидѣлъ наверху своего насѣста, а Дьяволо, только что пришедшій черезъ дыру, пристроился на колѣняхъ своего хозяина, мурлыкая и потягиваясь; снѣгъ хрустѣлъ отъ мороза и изрѣдка драницы и цинковые листы какъ будто трескались и отрывались отъ дѣйствія холода; съ тиканьемъ часовъ это были единственные звуки, нарушавшіе ночную тишину.

Закрывъ глаза и навостривъ уши, Жофруа, сидя на креслѣ, размышлялъ все о томъ же вопросѣ: кто могъ приходить въ предъидущія ночи и передъ кѣмъ онъ очутится лицомъ къ лицу, такъ какъ онъ не сомнѣвался, что кто-то приходилъ? А такъ какъ этотъ визитъ повторялся нѣсколько разъ, то весьма возможно, что онъ повторится и сегодняшнюю ночь.

Но кто? Воръ? — онъ не боялся его. Когда воры забираются въ жилой домъ, они совершаютъ свои дѣла въ первый же разъ и скрываются, чтобы дѣйствовать въ другомъ мѣстѣ. А этотъ гость возвращался. Не зная всего, что говорили о немъ въ окрестностяхъ улицы Шампіонетъ, Жофруа не былъ слѣпъ, чтобы не замѣтить, что онъ вызывалъ любопытство людей: онъ видѣлъ взоры, которыми его провожали, когда онъ проходилъ, и видѣлъ губы, шепчущія слова, предметомъ которыхъ былъ, конечно, онъ. Развѣ не могло случиться, что одинъ изъ этихъ любопытныхъ захотѣлъ проникнуть въ интересующую его тайну и вошелъ въ мастерскую, узнавъ случайно, гдѣ спрятанъ ключъ? Что онъ хотѣлъ видѣть внутренность этой таинственной мастерской — легко объясняется, гораздо же менѣе то, что онъ возвращался и возвратится. Тутъ было что-то неясно и любопытный былъ, повидимому, также невозможенъ, какъ и воръ.

Часовъ въ девять рама, сдѣланная въ потолкѣ, освѣтилась серебристымъ свѣтомъ, наполнившимъ мастерскую, придавая опредѣленныя очертанія предметамъ и оставляя въ тѣни только противуположную часть той, откуда падалъ свѣтъ; луна выплывала на безоблачномъ небѣ и, отражаясь въ покрывающемъ землю и крыши снѣгѣ, принимала свѣтовую силу электрическаго фокуса. Разбуженный этимъ ослѣпительнымъ потокомъ свѣта, падающимъ какъ разъ на насѣстъ, Пистонъ проснулся и, думая, вѣроятно, что это разсвѣтаетъ, началъ насвистывать Дюнкирхенскій карильонъ. Почти въ ту же минуту Жофруа показалось, что снѣгъ захрустѣлъ подъ ногами, но онъ уже цѣлый часъ слышалъ на дворѣ подобное хрустѣніе, такъ что задалъ себѣ вопросъ, не ошибается ли онъ: вѣроятно, это морозъ.

Шумъ, между тѣмъ, сдѣлался явственнѣе: очевидно, кто-то шелъ по мерзлому снѣгу дорожки; еслибы онъ сомнѣвался, поза Дьяволо разсѣяла бы эти сомнѣнія: вскочивъ и настороживъ уши, онъ слушалъ, полуобернувшись къ входной двери; Пистонъ замолчалъ.

Листья плюща зашелестѣли: кто-то снималъ ключъ съ гвоздя, вслѣдъ за тѣмъ вложилъ его въ замокъ и тихонько, осторожно отворилъ и затворилъ дверь. Не вставая съ кресла, не дѣлая ни одного лишняго движенія и не передвигая ногъ, Жофруа наклонился впередъ и, отодвинувъ немного портьеру отъ стѣны, сталъ незамѣтно слѣдить за всѣмъ, что происходило въ освѣщенной части мастерской. Дверь находилась въ тѣни и потому онъ не видѣлъ вошедшаго; но по звукамъ шаговъ онъ могъ различить, что тотъ былъ одинъ и что походка его была очень легка.

Почти тотчасъ же онъ вышелъ изъ тѣни на свѣтъ и Жофруа увидѣлъ мальчика въ старой фетровой шляпѣ и истрепанной темной курткѣ. Не представлялось, конечно, ничего ужасающаго и револьверъ не понадобится.

Быстро пройдя мастерскую, мальчикъ направился къ печкѣ, къ которой приложилъ обѣ руки съ торопливостью замерзающаго.

Въ эту минуту Дьяволо соскочилъ съ колѣнъ своего хозяина и, выпрямивъ хвостъ и выгнувъ свану, направился въ мальчику, какъ къ другу.

— А, это ты, Дьяволо! Ты хочешь погрѣться? Мы устроимъ себѣ тепло, въ которомъ ты, конечно, не такъ нуждаешься, какъ я.

Голосъ его былъ нѣженъ, даже слишкомъ нѣженъ для мальчика его лѣтъ, чистъ, мелодиченъ, съ пѣвучимъ, немного протяжнымъ акцентомъ, въ которомъ не было ничего парижскаго. Вмѣсто того, чтобы встать, онъ сѣлъ на паркетъ передъ печкой, открывъ дверцу такъ, что жаръ падалъ ему прямо на лицо и на грудь.

— Брр… какъ хорошо, — прошепталъ онъ.

Дрожь передернула его плечи, зубы стучали, какъ будто передъ этими пылающими угольями онъ сильнѣе ощущалъ чувство заморозившаго его холода, чѣмъ когда былъ на дворѣ.

Онъ положилъ шляпу около себя и его голова оказалась не болѣе похожей на голову жулика, чѣмъ голосъ. Жофруа видѣлъ ее, озаренную красноватымъ свѣтомъ углей, и былъ пораженъ нѣжностью и красютой профиля: съ нѣжнымъ цвѣтомъ лица, голубыми глазами съ длинными золотистыми рѣсницами и коротко остриженными бѣлокурыми волосами, вьющимися, какъ у ребенка, этотъ мальчикъ былъ дѣйствительно хорошъ.

Жофруа, заинтересованный этимъ лицомъ, полнымъ страданій, и муки, не всталъ съ своего мѣста, какъ думалъ раньше, — онъ хотѣлъ посмотрѣть.

Согрѣвшись спереди, мальчикъ повернулся къ печкѣ спиной; надо было сильно промерзнуть, чтобы выносить силу жара на такомъ близкомъ разстояніи. Дьяволо, котораго онъ взялъ на колѣни, когда онъ сидѣлъ лицомъ къ огню, очень скоро вскочилъ съ своего мѣста, хотя и привыкъ къ такому жару, который можетъ выносить только кошка.

«Этотъ бѣдняга приходить просто грѣться», — подумалъ Жофруа.

Это было весьма правдоподобно, такъ какъ, посидѣвши недолго спиной къ огню, онъ опять перевернулся и, разувшись, протянулъ ноги къ огню, придвигая и отодвигая ихъ, смотря потому, обжигалъ онъ ихъ или нѣтъ; голыя пятки выскакивали изъ продырявленныхъ чулокъ. Онъ поставилъ сапоги рядомъ съ собою на коверъ и Жофруа понялъ, отчего происходили замѣченныя имъ пятна, — больше ничего, какъ растаялъ снѣгъ, принесенный на сапогахъ.

Настало, повидимому, время показаться: больше онъ ничего уже не увидитъ, сколько бы ни смотрѣлъ. Но онъ ошибся; въ ту минуту, какъ онъ хотѣлъ раздвинулъ занавѣсъ, мальчикъ, снова обувшись, поднялся на ноги.

Вмѣсто того, чтобы направиться къ двери, онъ пошелъ въ кухню, откуда принесъ тарелку, на которую Трипъ нарѣзалъ печенку для Дьяволо, и, показывая тарелку, позвалъ его:

— Дьяволо, поди сюда… или ужинать!

Но, вмѣсто того, чтобы повиноваться, Дьяволо презрительно отвернулъ голову.

— Такъ ты не голоденъ сегодня? Счастливый, желалъ бы я быть на твоемъ мѣстѣ!

Дьяволо, разсердившись на то, что мальчикъ подставилъ ему тарелку подъ носъ, вспрыгнулъ на столъ, чтобы избавиться отъ этого угощенія; но такъ какъ тарелка послѣдовала за нимъ и туда, онъ прыгнулъ на шкафчикъ, гдѣ началъ спокойно лизать свои лапы, чувствуя себя въ безопасности.

— Такъ ты не хочешь?

Котъ закрылъ глаза.

— Я не обижу, значить, тебя, если съѣмъ половину твоего ужина?

Неужели этотъ мальчишка начнетъ ѣсть печенку сырою, какъ какое-нибудь плотоядное животное? Какъ онъ долженъ быть голоденъ!

— Ты, счастливецъ, не такъ голоденъ, какъ я, — сказалъ онъ.

«Несчастный!» — подумалъ Жофруа.

И жалость смѣнила любопытство, но онъ, все-таки, не всталъ съ своего кресла.

Изъ мастерской мальчикъ прошелъ въ кухню, гдѣ Жофруа не могъ его видѣть, но по шуму могъ слѣдить за нимъ.

Хотя кухня и не была особенно богата кострюлями, блюдами, сковородами, въ ней было, все-таки, нѣсколько вещей необходимыхъ, по мнѣнію Трипа: котелъ для нагрѣванія воды, кастрюля, чтобы варить яйца, и сковорода; Жофруа слышалъ, какъ мальчикъ снялъ котелокъ съ гвоздя и наполнилъ его подъ краномъ водой.

Вернувшись въ мастерскую, онъ очутился въ освѣщенной полосѣ и Жофруа могъ видѣть, какъ онъ клалъ въ котелокъ часть находившихся на тарелкѣ кусковъ печенки, считая:

— Одинъ, два, три…

Досчитавши до тринадцати, онъ остановился:

— Ровно половина, — сказалъ онъ, взглянувъ на кошку, — а такъ какъ ты не голоденъ, то, я думаю, съ тебя хватитъ тринадцати кусковъ.

Сказавъ это, онъ поставилъ котелокъ на огонь и, сходивъ еще разъ въ кухню, принесъ оттуда довольно большую жестяную чашку и, сѣвъ передъ печкой, поставилъ ее между ногъ; затѣмъ онъ вынулъ изъ кармановъ куски хлѣба, которые началъ ломать; нѣкоторые, падая, производили такой сухой звукъ, точно были каменные или затвердѣлые отъ мороза. Но еще страннѣе было то, что ни одинъ кусокъ не походилъ на другой; тутъ были и куски вѣнскаго хлѣба, и обломки розановъ, и вѣсоваго хлѣба, такъ что очевидно было, что они не были куплены въ булочной, а собраны кое-гдѣ, и видъ ихъ былъ довольно неаппетитенъ.

Но мальчикъ разсуждалъ иначе, и, осторожно, почти благоговѣйно ломая ихъ, клалъ ихъ въ чашку. Между тѣмъ, котелокъ началъ кипѣть, и такъ какъ онъ стоялъ на самомъ краю печки, то легкій запахъ супа распространился по всей комнатѣ. Не трудно было догадаться, что онъ въ самомъ дѣлѣ варилъ супъ изъ кусковъ печенки, отнятыхъ у Дьяволо, и что онъ выльетъ бульонъ на корки, которыя наломалъ. Вспомнивъ, какъ мальчикъ отсчитывалъ куски, дѣля ихъ съ Дьяволо, Жофруа умилился: этотъ бѣдняга не былъ, очевидно, негодяемъ; другой на его мѣстѣ не подумалъ бы дѣлить и взялъ бы всю тарелку себѣ; она, вѣрно, не нужна этому жирному коту, если онъ сердится и убѣгаетъ, когда ему предлагаютъ ѣсть.

Хотя Жофруа и понялъ теперь суть дѣла, но ему хотѣлось досмотрѣть до конца. Зачѣмъ прерывать? Спѣшить нечего было, такъ какъ этотъ бѣдный мальчикъ и не подозрѣвалъ, что за нимъ слѣдятъ два глаза; интересно было оставить его дѣйствовать на свободѣ, — это была сама природа, захваченная врасплохъ.

Супъ кипѣлъ; отъ времени до времени мальчикъ наклонялся, чтобы посмотрѣть или, вѣрнѣе, втянуть его запахъ: онъ расширялъ ноздри и полураскрывалъ глаза, нетерпѣливо ожидая, когда можно будетъ ѣсть. Изъ боковаго кармана куртки онъ вытащилъ какой-то предметъ странной формы, который Жофруа сразу не разобралъ, но скоро онъ разглядѣлъ, что это половинка оловянной ложки, отъ которой осталась только частичка ручки, сломанной по серединѣ, и лопаточка, годная, все-таки, ѣсть супъ при условіи, если употребляющій ее не боится окунуть пальцы въ супъ.

Кушанье варилось еще очень не долго, но голодный мальчикъ не могъ больше терпѣть; взявъ котелокъ, онъ вылилъ супъ на свои корки и распространившійся запахъ кушанья вызвалъ Дьяволо изъ его апатіи; онъ медленными шагами приблизился, чтобы понюхать чашку, и тотчасъ же отошелъ съ такимъ видомъ, точно хотѣлъ сказать, что подобная стряпня не можетъ соблазнить такого важнаго синьора; вскочивъ на шкафъ, онъ презрительно слѣдилъ за этимъ жалкимъ ужиномъ.

Мальчикъ помѣшалъ супъ своею коротенькою ложкой, и хотя онъ еще кипѣлъ, началъ его ѣсть, обжигая себѣ ротъ, какъ передъ тѣмъ онъ обжогъ передъ печкой лицо и спину; изрѣдка онъ останавливался, чтобы подуть на хлѣбъ, но не надолго. По мѣрѣ того, какъ онъ ѣлъ, его блѣдное лицо покрывалось румянцемъ и теплота, проникая понемногу внутрь, придавала его взгляду живость, которой не было раньше: жизнь возвращалась къ нему. Супъ простылъ немного и онъ ѣлъ правильнымъ движеніемъ безъ остановокъ, не теряя ни секунды: ложка ударялась объ чашку правильно, черезъ извѣстный промежутокъ времени; конечно, ни одинъ супъ, приготовленный самою искусною кухаркой, не былъ съѣденъ съ такимъ аппетитомъ, какъ этотъ свѣтлый бульонъ, въ которомъ плавало нѣсколько полусваренныхъ кусочковъ печенки. Удары ложки были такъ часты, что чашка скоро оказалась пуста; тогда онъ чисто выскоблилъ ее, такъ, чтобы ни одна крошка не осталась на днѣ. Кончивъ, онъ посмотрѣлъ на чашку такимъ выразительнымъ взглядомъ., что смыслъ его былъ ясенъ: уже пуста!

Теперь, что будетъ онъ дѣлать?

Онъ спряталъ ложку въ карманъ и, вставъ, отнесъ чашку и котелокъ въ кухню, гдѣ вымылъ ихъ и повѣсилъ на гвозди, съ которыхъ снялъ. Жофруа думалъ, что онъ уйдетъ, и хотѣлъ уже выйти изъ своей засады, когда увидѣлъ, что онъ опять вернулся къ печкѣ, гдѣ долго простоялъ, не грѣясь, — ему, очевидно, не было холодно, — но грустно задумавшись, точно не зная, на что рѣшиться, или какъ будто мысль его улетѣла къ тяжелому для вето времени.

Въ то время, какъ онъ стоялъ, поднявъ голову къ окну, освѣщенный луною, Жофруа показалась, что онъ увидѣлъ на его щекахъ слезы, — во всякомъ случаѣ, онъ, тяжело вздохнувъ, сдѣлалъ жестъ, чтобы смахнуть ихъ; но вдругъ онъ встряхнулъ себя точно для того, чтобы прогнать тяжелыя воспоминанія, быстро взялъ со шкафа Дьяволо и прижалъ его къ груди, лаская и цѣлуя:

— Ты славный котъ, — говорилъ онъ, — хорошій, и мой другъ… вѣдь, мы друзья?

Непослушный нѣсколько минутъ тому назадъ, Дьяволо позволялъ теперь распоряжаться собой и, отказываясь отъ пищи, охотно принималъ ласки. Нѣсколько минутъ мальчикъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, обращая къ кошкѣ нѣжныя рѣчи безъ опредѣленнаго смысла, подобно тому, какъ кормилица ласкаетъ ребенка или дѣвочка куклу, — это была потребность излить избытокъ чувствъ, подобно тому, какъ нѣсколько минутъ тому назадъ его промерзшее тѣло требовало тепла и пустой желудокъ пищи.

Убаюканный ходьбою, котъ заснулъ; тогда мальчикъ осторожно, не будя его, положилъ его на кресло и самъ придвинулъ къ печкѣ коверъ. Зачѣмъ понадобился ему этотъ коверъ? Неужели онъ лижетъ передъ печкой?

Мальчикъ сталъ на колѣни и, перекрестившись, началъ молиться про себя; его лицо, его поза, — все въ немъ выражало горячее усердіе и онъ молился не однѣми устами, а всѣмъ сердцемъ; если есть въ живописи избитый сюжетъ, то это молитва: сколько мучениковъ и мученицъ, сколько святыхъ и набожныхъ людей художники всѣхъ школъ изображали на колѣняхъ во время молитвы, отъ экстаза до отчаянія; но воспоминанія Жофруа не находили ни одного выраженія болѣе краснорѣчиваго въ своей искренности, какъ то, которое онъ въ дѣйствительности видѣлъ въ настоящую минуту передъ глазами.

Понемногу увлеченный молитвою, юноша, который теперь совсѣмъ не былъ похожъ на мальчишку, громко произнесъ нѣсколько словъ своей молитвы: _t

— Боже мой, сжалься… спаси меня!… Есть ли кто-нибудь несчастнѣе меня, одинокаго, лишеннаго поддержки, замерзающаго отъ холода и умирающаго отъ голода? Молю Тебя, Боже, если Ты въ Своей мудрости не находишь меня достойнымъ Твоей помощи, возьми мою жизнь. Ты видишь, я изнемогаю; у меня нѣтъ больше ни силъ, ни воли; слабость, нищета измучили меня.

Слезы отчаянія текли по его грустному лицу и рыданія прерывай каждую фразу; онъ поднялъ голову, опущенную до сихъ поръ на грудь, его глаза приняли восторженное выраженіе, какъ будто онъ смотрѣлъ и видѣлъ выше мастерской, и онъ произнесъ на незнакомомъ Жофруа языкѣ:

— Oh bewinden wader, beschermt my, sprecht voor my en verlaet uwe ongelukkige dogter nect.

Онъ замолчалъ, но все еще продолжалъ стоять, сложивъ руки, молясь сердцемъ послѣ того, какъ уста смолкли; затѣмъ онъ поднялся съ колѣнъ, взялъ коверъ, лежащій передъ диваномъ, и положилъ его рядомъ съ тѣмъ, который уже былъ придвинутъ къ печкѣ. Онъ легъ на одинъ изъ нихъ, закрывшись другимъ и подложивъ подъ голову руку, вмѣсто подушки.

Жофруа нечего было ждать, надо было показаться раньше, чѣмъ мальчикъ заснетъ, и нѣкоторыми вопросами дополнить то, что онъ видѣлъ: интересный субъектъ былъ этотъ мальчикъ, такой беззастѣнчивый въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ и выказывающій столько осторожности и скромности въ другихъ.

Жофруа чиркнулъ спичкой. При этомъ звукѣ мальчикъ сбросилъ коверъ, которымъ былъ накрытъ, и моментально очутился на ногахъ. Но Жофруа, быстро войдя въ мастерскую, не далъ ему времени убѣжать.

— Не бойтесь, — сказалъ онъ, — вамъ не сдѣлаютъ никакого зла.

V.

Опустивъ глаза и дрожа всѣмъ тѣломъ, мальчикъ стоялъ среди комнаты, не смѣя взглянуть на Жофруа.

— Увѣряю васъ, — заговорилъ онъ, наконецъ, чуть слышно, — что я не воръ; все обличаетъ меня, и, все-таки, я не воръ.

— Отсюда, — отвѣтилъ Жофруа, указывая на занавѣску, — я видѣлъ васъ съ той минуты, какъ вы вошли сюда.

Но эти нѣсколько словъ, вмѣсто того, чтобы успокоить его, увеличили его смущеніе.

— Вы меня видѣли? — прошепталъ онъ.

— Видѣлъ и слышалъ.

— Я умиралъ отъ голода и холода, — сказалъ онъ, отвертывая голову, чтобы скрыть краску стыда, покрывшую его лицо.

— Какъ пришла вамъ въ голову мысль войти въ эту мастерскую?

— Я очень виноватъ, простите меня.

— Я слышалъ сейчасъ вашу молитву: вы просили Бога сжалиться надъ вами, — можетъ быть, онъ исполнилъ вашу просьбу…

Мальчикъ безнадежно покачалъ головою.

— И посылаетъ вамъ помощь, о которой вы просили. Что, если я тотъ, кого Онъ посылаетъ, чтобы поддержать васъ?

— О, господинъ! — воскликнулъ мальчикъ, въ первый разъ поднявъ глаза.

Ихъ взгляды встрѣтились и сверкнувшій въ глазахъ мальчика огонь тронулъ Жофруа.

— То, что вы мнѣ скажете, можетъ рѣшить вашу судьбу. Я готовъ принять въ васъ участіе, но раньше мнѣ надо знать, кто вы. Ваша манера входить ночью въ эту мастерскую не можетъ расположить въ вашу пользу, вы должны это понимать.

— Даже очень.

— Но, съ другой стороны, то, что я видѣлъ и слышалъ, смягчило это первое впечатлѣніе; можетъ быть, есть причины, оправдывающія вашъ неосторожный поступокъ, — холодъ, голодъ…

— Дѣйствительно, голодъ и холодъ толкнули меня. Повѣрьте, что я не… Жуликъ, хотя и кажусь имъ…

— Кто вы? — вотъ что надо прежде всего узнать.

Этотъ вопросъ, повидимому, смутилъ и затруднилъ его.

— Вы не обязаны отвѣчать, — продолжалъ Жофруа, — я не судья, не жандармъ, чтобы допрашивать васъ; правда, вы нахальнымъ образомъ забрались ко мнѣ, но я оставлю это. Но только поймите, что для того, чтобы принять въ васъ участіе, я долженъ знать, жуликъ вы или нѣтъ, какъ вы это отрицаете.

Онъ остался въ той же смущенной позѣ и, ничего не отвѣчая, опустилъ глаза.

Жофруа захотѣлось ободрить его:

— То, что я видѣлъ, — сказалъ онъ, — заставляетъ меня предполагать, что вы не жуликъ.

— Нѣтъ, клянусь вамъ.

— Но могу ли я повѣрить этому? Вы понимаете, что я спрашиваю васъ не для того, чтобы удовлетворить пустое любопытство?

— О, конечно! Увѣряю васъ, что меня глубоко трогаетъ то, какъ вы говорите со мной, а также… участіе, которое вы, повидимому, принимаете во мнѣ.

— Это участіе искренно, я не могъ равнодушно смотрѣть на ваше отчаяніе и хотѣлъ бы облегчить его, если это будетъ въ моихъ силахъ. Какимъ образомъ мальчикъ въ ваши годы могъ дойти до такого отчаянія? У васъ нѣтъ работы?

— Нѣтъ.

— Не знаете ремесла?

— Нѣтъ.

— А!

— Я знаю, что это преступленіе — не знать ремесла.

— Преступленіе… нѣтъ.

— Недостатокъ, по крайней мѣрѣ; обыкновенно видятъ лѣнтяя или жулика въ томъ, кто не знаетъ ремесла, а, между тѣмъ, можно не быть ни тѣмъ, ни другимъ…

— Вы потеряли родителей; я понялъ это изъ нѣсколькихъ словъ, произнесенныхъ вами вслухъ.

— Вы понимаете по-фламандски?! — воскликнулъ онъ въ ужасѣ, бросающемся въ глаза.

— Нѣтъ, я и не зналъ даже, что заключительныя слова вашей молитвы были произнесены по-фламандски.

Ужасъ смѣнился вздохомъ облегченія и съ торопливостью, указывающей на то, что въ этой фламандской фразѣ была какая-то тайна, онъ началъ объяснять ее.

— Это было возваніе къ отцу; я просилъ его покровительства и заступничества.

Если было только это, то почему мысль, что его воззваніе къ отцу могла быть понята, такъ сильно смутила его?

Жофруа хотѣлъ бы, чтобы объясненія этого несчастнаго, къ которому онъ невольно, чувствовалъ симпатію, были ясны и откровенны, и его разсердило, что онъ натолкнулся опять на недомолвки и тайну.

— Наконецъ, — продолжалъ онъ болѣе строгимъ голосомъ, — вы найдете естественнымъ мой вопросъ: какимъ образомъ у васъ явилась мысль проводить ночи въ моей мастерской?

— Я вижу, что сержу васъ, тогда какъ я такъ бы хотѣлъ быть достойнымъ вашей милости; простите мое замѣшательство и стыдъ, — я все вамъ скажу.

Уже нѣсколько минутъ Жофруа слышалъ на дворѣ тяжелые, шаги, остановившіеся у двери. Какъ разъ въ ту минуту, когда мальчикъ кончилъ свою фразу, раздался стукъ въ дверь.

— Кто тамъ? — спросилъ Жофруа.

— Это я, — отвѣтилъ голосъ Трипа. — Передъ уходомъ я хотѣлъ узнать, не нуженъ ли я вамъ, но, услыхавъ голоса, я постучалъ.

— Благодарю, — отвѣтилъ Жофруа, — вы не нужны мнѣ сегодня вечеромъ, будьте спокойны, но завтра утромъ приходите, какъ только освободитесь.

— Слушаю-съ. Покойной ночи, господинъ Жофруа. Морозитъ!…

И Трипъ удалился медленными и тяжелыми шагами.

Съ тѣхъ поръ, какъ Жофруа вышелъ изъ-за занавѣса, онъ стоялъ передъ дверью, загораживая ее; онъ подошелъ къ печкѣ и, придвинувъ кресло, сѣлъ.

— Возьмите стулъ, — сказалъ онъ, — и сядьте около печки, — такъ удобнѣе будетъ разговаривать. Еще одно: не смотрите на меня какъ на жандарма, а думайте лучше, что ваша просьба о заступничествѣ, обращенная къ отцу, услышана и можетъ быть исполнена, если вы этого захотите.

Потокъ, принявъ болѣе дружескій тонъ, онъ прибавилъ, улыбаясь:

— Надѣюсь, вы не побоитесь теперь огня?

— О, нѣтъ!

Мальчикъ сѣлъ.

— Я изъ Дюнкирхена, — началъ онъ, наконецъ, тихимъ голосомъ, — и этимъ объясняется, что я говорю по-фламандски. Я потерялъ мать пять лѣтъ тому назадъ, а съ тѣхъ поръ, какъ исчезъ мой отецъ, прошло шесть мѣсяцевъ.

— Исчезъ?

— Мой отецъ былъ морякъ и много лѣтъ занимался крупнымъ рыбнымъ промысломъ, но послѣ кончины моей бѣдной матери рѣшилъ бросить его. Онъ любилъ меня и не хотѣлъ по нѣскольку мѣсяцевъ оставлять меня одного. Оставшись на сушѣ, онъ не поступилъ ни въ магазинъ, ни выбралъ никакого ремесла, а рѣшилъ заниматься мелкимъ рыболовствомъ. Несмотря на болѣзнь матери, длившуюся болѣе пятнадцати мѣсяцевъ, у насъ оставались еще кое-какія сбереженія; онъ истратилъ ихъ на покупку лодки, — не новой, конечно, но могшей прослужить нѣсколько лѣтъ, — и взялъ къ себѣ двухъ старыхъ товарищей. Въ теченіе четырехъ лѣтъ и четырехъ мѣсяцевъ дѣла наши шли почти хорошо; доходъ былъ не великъ, но, все-таки, достаточенъ для того, чтобы существовать. Въ это время я учился въ школѣ. Вмѣсто того, чтобы взять меня оттуда послѣ перваго причастія, какъ поступили съ большинствомъ моихъ товарищей, отецъ захотѣлъ меня оставить, и такъ какъ я зналъ немного болѣе, чѣмъ другіе, по той простой причинѣ, что я больше времени учился, учителя полюбили меня и занимались со мною изъ всѣхъ предметовъ сколько возможно было. Вотъ какимъ образомъ, я не знаю ремеслъ; по грамматикѣ, ариѳметикѣ, исторіи, рисованію я знаю больше, чѣмъ обыкновенно учатъ въ школахъ, ремесла же ни одного не знаю.

— Сколько вамъ лѣтъ? — спросилъ Жофруа.

Вопросъ былъ очень простъ и отвѣтъ на него не могъ, казалось бы, представлять никакого затрудненія, но Лотьё минуту колебался, прежде чѣмъ отвѣтилъ:

— Пятнадцать лѣтъ, — произнесъ онъ, наконецъ, и тотчасъ же торопливо заговорилъ, точно не желая оставлять подъ впечатлѣніемъ этого отвѣта. — Послѣ четырехлѣтняго употребленія, лодка состарилась и снасти испортились; требовалась основательная починка, многое надо было сдѣлать заново: лопнетъ ли веревка, разорвется ли парусъ отъ напора вѣтра, — это вопросъ жизни или смерти для рыболова. Къ несчастію, денегъ не было; ждали удачи, ждали счастливаго улова и продолжали ѣздить въ старой лодкѣ: если вчера вернулись благополучно, то почему бы не вернуться и сегодня? — и они ежедневно отправлялись въ морѣ, не обращая вниманія на погоду, такъ какъ мы существовали исключительно рыбною ловлей. Мой отецъ былъ слишкомъ хорошій морякъ, чтобы не понимать опасности, какой онъ подвергался, но приходилось или презирать ее, или оставаться на сушѣ, а ни онъ, ни его товарищи не могли оставаться. Я не знаю, помните ли вы, что весна прошлаго года была очень дурная; въ Дюнкирхенѣ она была ужасна; сѣверный вѣтеръ смѣнялся проносящимся, какъ ураганъ, западнымъ; на морѣ произошло нѣсколько крушеній какъ большихъ кораблей, такъ и рыбацкихъ лодокъ. Мой отецъ выѣзжалъ, между тѣмъ, каждый день и его только лодка выплывала въ море. Какъ то ночью въ концѣ марта съ середы на четвергъ поднялась страшная буря и хотя мы жили въ подвальномъ этажѣ, — въ Дюнкирхенѣ всѣ бѣдные люди помѣщаются въ подвалахъ, — мы слышали, какъ она свирѣпствовала до самаго утра. Къ счастію, отецъ былъ дома и мнѣ пріятно было слышать завыванія разсвирѣпѣвшей бури, сознавая, что мы вмѣстѣ. Во время прилива буря на время стихла и вѣтеръ измѣнилъ направленіе; думая, что возвратилась хорошая погода, отецъ хотѣлъ ѣхать на ловлю; я старался отговорить его, но напрасно. «Завтра пятница, — отвѣтилъ онъ мнѣ, — рыба будетъ дорога; какъ бы мало мы ни наловили, мы ее выгодно продадимъ». Предчувствіе говорило мнѣ, что я не долженъ допускать, чтобы онъ ѣхалъ, но у меня уже было столько предчувствій не оправдавшихся, что я не рѣшился настаивать. Я хотѣлъ, по крайней мѣрѣ, посмотрѣть, какъ онъ поѣдетъ, и пошелъ ждать его на Лейгенерскую башню; проѣзжая, онъ сдѣлалъ мнѣ знакъ рукою… послѣдній…

Мальчикъ остановился на минуту; голосъ его дрожалъ, глаза наполнились слезами.

— Я хотѣлъ проводить отца насколько могъ, — продолжалъ онъ, — но лодка, подгоняемая восточнымъ вѣтромъ, бѣжала по каналу скорѣе моего; когда я дошелъ да конца бона, на морѣ виднѣлась одна только черная точка, мелькающая вдали, и на всемъ безконечномъ пространствѣ не замѣтно было ни одного паруса. Во время ночнаго прилива отецъ долженъ былъ вернуться. Часы ожиданія долги для женъ и дѣтей моряковъ, въ эту же ночь они были безконечны. Пронеслось нѣсколько порывовъ вѣтра, но буря не возобновилась, что нѣсколько успокоило меня. Какъ только разсвѣло, я отправился въ Лейгенеръ; мнѣ сказали, что за ночь въ гавань не возвращалось ни одного корабля, ни одной лодки. Я дошелъ до конца бона: на морѣ ничего не было видно. Началось ожиданіе. Вы можете себѣ представить, каково оно было; съ каждою минутой оно становилось все мучительнѣе и мучительнѣе. На третій день было напечатано въ какой-то газетѣ, что корабль, возвратившійся въ Кале, встрѣтилъ опрокинутую лодку, вѣроятно, нашу, перевернутую порывомъ вѣтра. Знакомые старались увѣрить меня, что отецъ не могъ погибнуть; онъ былъ хорошимъ пловцомъ; ему, навѣрное, встрѣтился какой нибудь предметъ, за который онъ ухватился, а одинъ изъ множества проѣзжающихъ въ этихъ мѣстахъ кораблей спасъ его. Я допускалъ гибель его товарищей, но его — я возмущался при одной мысли, что это возможно, и вѣрилъ, когда мнѣ говорили: «Почему бы кораблю, идущему въ Россію, въ Средиземное море или Америку, не захватить его?» Надо было ждать отъ него извѣстій. И я ждалъ этихъ извѣстій въ теченіе шести мѣсяцевъ, каждый день утрачивая частицу надежды, за которую я такъ упорно цѣплялся, что даже теперь, разсказывая вамъ это, я задаю себѣ вопросъ, не пришли ли эти извѣстія въ Дюнкирхенъ въ мое отсутствіе и я не знаю ихъ? Вотъ до чего дошло мое безумство!

— Бѣдное дитя!

— Вопреки настояніямъ тетки, живущей въ Парижѣ, я остался въ Дюнкирхенѣ. Когда я написалъ ей о постигшемъ меня несчастіи, она отвѣтила, чтобы я ѣхалъ въ ней, но я не могъ покинуть Дюнкирхена, желая оставаться дома, чтобы встрѣтить отца, когда онъ вернется. Наконецъ, я не могъ дольше оставаться въ Дюнкирхенѣ; нагрянули кредиторы отца и продали все, что у насъ было. Я написалъ теткѣ, отвѣтившей, что она будетъ ждать меня, и, дѣйствительно, я увидѣлъ ее на вокзалѣ, когда вышелъ изъ вагона съ полными слезъ глазами, проплакавъ всю дорогу.

Мальчикъ остановился и замѣшательство, которое онъ уже выказалъ раньше, сдѣлалось настолько сильно, что онъ уже не могъ его скрыть.

— Вы видите меня въ страшномъ затрудненіи, — произнесъ онъ, наконецъ. — Я сознаю, что для того, чтобы быть достойнымъ сочувствія, которое вы мнѣ выказываете, и заслужить ваше довѣріе, долженъ говорить съ вами откровенно, безъ недомолвокъ, ничего не утаивая, а, между тѣмъ, это невозможно. Я остался только два дня у этой тетки, выписавшей меня въ Парижъ, и я не могу сказать вамъ, почему я бѣжалъ отъ нея. Вы поймете, что причины должны были быть очень серьезны, потому что, когда я ушелъ отъ нея, у меня не было въ карманѣ двадцати су и я никого не зналъ, къ кому бы могъ обратиться съ просьбою найти мѣсто или работу.

— Ну, такъ не говорите этихъ причинъ, — сказалъ Жофруа.

— Эта тетка — не сестра отца, она — жена дяди. Выйдя отъ нея въ полночь, я не зналъ, куда направиться, и не смѣлъ идти впередъ, ожидая разсвѣта. Я рѣшилъ пріютиться на какомъ-нибудь вокзалѣ. Моя тетка живетъ въ окрестностяхъ улицы Лафайетъ, а я зналъ, что эта улица ведетъ на вокзалъ, черезъ который я пріѣхалъ въ Парижъ. Я пошелъ по направленію, куда двигался народъ, и очутился передъ ярко освѣщеннымъ зданіемъ вокзала. Я довольно удобно устроился въ уголкѣ на скамейкѣ. Что за бѣда, что не придется спать одну ночь? Но скоро большая зала, полная шума и движенія, когда я вошелъ, опустѣла; настала тишина, двери захлопнулись, огни потухли. Я понялъ, что ушелъ послѣдній поѣздъ и что меня сейчасъ выгонятъ или спросятъ, что я здѣсь дѣлаю. Я вышелъ. Мнѣ пришла въ голову мысль пойти въ залу для прибытія поѣздовъ, но, взглянувъ на росписаніе, висящее на стѣнѣ, увидѣлъ, что первый поѣздъ придетъ около четырехъ часовъ утра. Приходилось, такимъ образомъ, отказаться отъ этой надежды, и я очутился одинъ на темной, пустой и безлюдной площади вокзала. Тутъ только я понялъ весь ужасъ моего положенія и одиночества: ни одного экипажа, ни одного прохожаго, дома заперты, улицы тянутся безконечно, все точно вымерло. На меня нашло отчаяніе: я погибъ, я бродяга въ этомъ громадномъ Парижѣ; мнѣ негдѣ пріютиться, некому помочь мнѣ, а въ моемъ карманѣ осталось, только нѣсколько грошей. Не арестуютъ ли меня? Эта мысль вернула мнѣ силы; того, кто идетъ по дѣлу, не арестуютъ. Надо было идти. Не зная, куда повернуть, направо или налѣво, хотя мнѣ совершенно безразлично было, куда идти, я услышалъ стукъ экипажей и въ концѣ улицы увидѣлъ, какъ промелькнулъ мерцающій огонекъ двухъ маленькихъ фонарей. Тамъ была жизнь, движеніе, и я направился туда. На встрѣчу мнѣ, когда я дошелъ до конца улицы, ѣхали телѣги, нагруженныя капустой, морковью, мѣшками съ картофелемъ, среди которыхъ сидѣли крестьяне въ кафтанахъ и цвѣтныхъ платкахъ, повязанныхъ поверхъ фуражекъ; я послѣдовалъ за ними, думая, что они приведутъ меня на рынокъ. Дѣйствительно, спустившись по узкой и извилистой улицѣ…

— Вы пришли на рынокъ.

— Именно. Такъ какъ вы знаете, что такое рынокъ ночью, то мнѣ нечего говорить вамъ, какое облегченіе я почувствовалъ среди этой толкотни людей и телѣгъ; единственно, чего я боялся, это — чтобы, видя меня снующимъ безъ всякаго дѣла среди занятыхъ людей, меня не спросили, что мнѣ надо. Къ счастію, меня никто не спросилъ и, тщательно избѣгая однѣхъ и тѣхъ же улицъ и палатокъ, чтобы меня не замѣчали все на одномъ и томъ же мѣстѣ, я могъ пробыть тамъ до утра. Я смутно надѣялся, что наступившій день, вмѣстѣ съ ночнымъ мракомъ, разсѣетъ и мой страхъ. Наступило утро и я былъ все въ томъ же затрудненіи, даже еще большемъ, такъ какъ долженъ былъ принять какое-нибудь рѣшеніе. Но какое? Блуждая по улицамъ въ окрестностяхъ рынка, я видѣлъ нѣсколько рекомендательныхъ бюро; я рѣшился войти въ самое скромное на видъ, прося какого нибудь мѣста, какого угодно, за какую угодно плату и на какихъ угодно условіяхъ. Но меня, прежде всего, спросили, есть ли у меня бумаги и пять франковъ, чтобы внести за запись; не имѣя ни бумагъ, ни денегъ, я вышелъ и остановился на улицѣ въ той же нерѣшительности, какъ былъ ночью на площади вокзала. Можетъ быть, тотъ, кто знаетъ Парижъ, у кого есть родные, знакомые, связи и кто умѣетъ искать, можетъ найти себѣ мѣсто или работу; я же не зналъ Парижа, у меня не было ни друзей, ни связей и, вѣроятно, я не умѣлъ искать, такъ какъ меня грубо гнали отовсюду. Идя наугадъ прямо впередъ, не зная куда и по какимъ улицамъ я прохожу, я добрелъ до почти пустынныхъ улицъ, гдѣ дома были рѣдки и пустыри тянулись одинъ за другимъ. Ночь надвигалась и морозъ, небольшой днемъ и утромъ, началъ крѣпнуть, полурастаявшіе на солнцѣ ручьи покрылись льдомъ. Подавленный усталостью и еще больше отчаяніемъ, я, конечно, не могъ провести на ногахъ всю эту ночь, какъ предѣидущую; я не садился уже шестнадцать часовъ и съѣлъ только кусокъ хлѣба въ полфунта. Между тѣмъ, я понималъ, что могъ быть на улицахъ лишь дѣлая видъ, что иду куда-нибудь: сколько времени еще могутъ выдержать мои ноги? Когда я проходилъ мимо строющагося дома, оттуда вышли рабочіе, которыхъ я принялъ за плотниковъ; одинъ изъ нихъ, запирая ворота, крикнулъ: «Всѣ вышли?» Никто не отвѣтилъ изнутри дома; тогда онъ запоръ ворота висячимъ замкомъ и скорымъ шагомъ догналъ товарищей. Я шелъ сзади ихъ; проходя мимо забора, я замѣтилъ, что между составлявшими его досками было разстояніе настолько большое, что я могъ бы, пожалуй, пролѣзть; я продолжалъ дорогу, но какъ только стемнѣло, я вернулся и, выждавъ, когда улица опустѣла, пролѣзъ между этими досками. Я чувствовалъ себя счастливымъ, растянувшись, какъ въ постели, въ кучѣ стружекъ; крыша надъ головой, стѣны вокругъ; однѣ казалось, что я былъ спасенъ. Я былъ такъ утомленъ, что сейчасъ же заснулъ, но холодъ разбудилъ меня и, чтобы не замерзнуть, я долженъ былъ опять ходить, тогда какъ я такъ надѣялся отдохнуть. По крайней мѣрѣ, я могъ не бояться прохожихъ и городовыхъ и, согрѣвшись немного отъ движенія, снова заснулъ въ стружкахъ, пока холодъ не разбудилъ меня. Ночь была длинна; когда шаги на улицѣ возвѣстили мнѣ приближеніе утра, я разстался съ моими стружками и снова началъ свое странствованіе. Этотъ день былъ не счастливѣе предъидущаго: отовсюду меня прогнали. Я запомнилъ названіе моей улицы и старался вертѣться въ той сторонѣ, чтобы не потерять ее; вечеромъ я пролѣзъ опять черезъ заборъ и растянулся на моей постели, спрашивая себя, проснусь ли я, и не засну ли здѣсь вѣчнымъ сномъ. Такъ продолжалось четыре дня и четыре ночи. Это безконечное хожденіе по растаявшему снѣгу и грязи, лежаніе на щепкахъ, въ мусорѣ и известкѣ привели мое черное платье въ такой видъ, что когда я осмѣливался постучать въ дверь, ее захлопывали передо мною, какъ передъ бѣшеною собакой.

При словѣ «черное платье» Жофруа удивленно взглянулъ на мальчика; тогда онъ съ замѣшательствомъ спохватился:

— На мнѣ было тогда не то, которое вы видите.

Это объясненіе было очень просто и естественно, почему же онъ смутился, говоря его? И отчего въ этомъ разсказѣ, гдѣ каждое слово дышетъ искренностью, встрѣчаются изрѣдка пункты, гдѣ эта искренность какъ будто ослабѣваетъ и уступаетъ мѣсто сдѣлкѣ? Въ ту минуту, когда эти страданія и это отчаяніе трогали сердце, какая-нибудь недомолвка рѣзко охлаждала волненіе и симпатію.

— Я не все время ходилъ, — продолжалъ онъ, — при всякомъ удобномъ случаѣ я останавливался, такъ какъ стоя отдыхаешь; за цѣлый день ходьбы ноги такъ отяжелѣютъ, что ихъ еле передвигаешь. Какъ-то разъ подъ вечеръ я поднимался по одному предмѣстью и дошелъ до того мѣста, гдѣ подъемъ дѣлается круче: по обѣ стороны улицы стояла толпа и, смѣясь, смотрѣла на старика, запряженнаго въ маленькую телѣжку, которую онъ везъ среди улицы и не могъ сдвинуть съ мѣста; эта телѣжка была наполнена плетеными стульями, не представлявшими особенной тяжести, но усилившійся къ вечеру морозъ покрылъ растаявшую днемъ улицу ледяною корой, на которой старикъ скользилъ. Надѣвъ на плечи ремни, держа обѣими руками оглобли, онъ, весь перегнувшись впередъ, тянулъ телѣжку изъ всѣхъ силъ; когда онъ выпрямлялся, отъ напряженія видѣнъ былъ потъ, капавшій, несмотря на холодъ, съ его шеи на грудь. Наконецъ, онъ какъ-то поскользнулся и упалъ на колѣни и тогда мальчишки встрѣтили его паденіе хохотомъ и криками: «Встанетъ! нѣтъ, не встанетъ!»… Это былъ сѣдой старикъ, котораго изсушили годы и утомленіе; безъ жалобы, не взглянувъ даже на насмѣшниковъ, онъ поднялся и съ неимовѣрнымъ усиліемъ сдвинулъ, наконецъ, телѣжку. Такъ какъ онъ поѣхалъ, то смотрѣть на него было уже не интересно и толпа отправилась своею дорогой, онъ — своею. Я шелъ по одному направленію съ нимъ; скоро подъемъ сдѣлался снова скользкимъ и крутымъ, старикъ опять не могъ подниматься. Замѣтивъ это, я сошелъ на улицу и подтолкнулъ сзади. «Такъ, — сказалъ онъ, не оборачиваясь, — хорошій толчокъ не мѣшаетъ!» Съ моею помощью мы легко поднялись на гору, гдѣ онъ остановился. Я хотѣлъ продолжать свой путь, но онъ позвалъ меня: «Я не разстанусь съ вами, не поблагодаривъ васъ!» И изъ этой благодарности, произнесенной имъ задыхаясь, я узналъ, что послѣ смерти сына, скончавшагося въ больницѣ, онъ возитъ телѣжку одинъ, что онъ занимается починкой соломенной мебели или, вѣрнѣе, ѣздитъ по улицамъ, собирая стулья, которые передаетъ хозяину; послѣ починки онъ снова развозитъ ихъ къ тѣмъ, у кого взялъ. Ему недоставало сына не только чтобы подталкивать телѣжку сзади или помогать ему везти, но еще чтобы кричать: «вотъ перебивщикъ стульевъ!» — такъ какъ у него голосъ былъ слабъ и разбить, а молодой и звонкій голосъ слышенъ лучше. У меня блеснула мысль: «Еслибъ я замѣнилъ вамъ сына?» Онъ удивленно взглянулъ на меня, но когда я разсказалъ ему свое положеніе, онъ согласился взять меня на моихъ условіяхъ: за кровать и пищу.

— И вы не остались у него?

— Вскорѣ послѣ этого онъ схватилъ воспаленіе легкихъ и слегъ въ больницу; я очутился опять среди улицы такимъ же несчастнымъ, какъ былъ до встрѣчи, такъ какъ мы должны были хозяину за квартиру и онъ выгналъ меня, не позволивъ ничего взять. Тогда-то, слѣдуя за фурами живущихъ здѣсь перевощиковъ, я вошелъ въ эту усадьбу не съ улицы, а съ переулка, когда ушли перевощики, и забрался въ одну изъ фуръ подъ старые ковры, въ которые перевощики упаковываютъ болѣе хрупкую мебель. Я думалъ, что усадьба пуста и что мнѣ нечего будетъ бояться до слѣдующаго утра. Было такъ холодно, что я не могъ заснуть, и думалъ, что если я проведу здѣсь всю ночь, меня найдутъ завтра мертвымъ. Но я былъ въ такомъ изнеможеніи, что эта мысль не огорчалъ меня: не лучше ли конецъ? Не моя была бы вина, — я не искалъ смерти, она сама явилась во мнѣ. Чего мнѣ жалѣть? Ужь, конечно, не жизни! Молодости? — къ чему она мнѣ?

— И тогда?

— Я говорю это вамъ для того, чтобы вы поняли, что я дошелъ до такого отчаянія, которое дѣлаетъ способнымъ и на подлость, и на безумство. И такъ, я думалъ, что засну безпробудно, когда услыхалъ скрипъ шаговъ по снѣгу. Я высунулъ голову изъ-подъ ковровъ и посмотрѣлъ: человѣкъ, вашъ дворникъ, направлялся къ мастерской, постучалъ въ дверь и вошелъ. Когда дверь отворилась вновь, онъ былъ не одинъ: вы сопровождали его; лунный свѣтъ падалъ какъ разъ на васъ обоихъ и я васъ хорошо разглядѣлъ. Вы сказали ему: «Увѣрены вы, что огонь не потухнетъ?» Онъ отвѣтилъ: «Будьте покойны, баринъ, онъ продержится всю ночь, и если вы придете завтра въ мастерскую раньше меня, въ ней будетъ еще тепло». Затѣмъ онъ заперъ дверь и я видѣлъ, какъ онъ повѣсилъ ключъ на гвоздь въ плющѣ; я слышалъ, какъ ключъ зазвенѣлъ, ударившись объ гвоздь. Отъ голода и холода, — въ тотъ день я ничего не ѣлъ, — мысли мои путались, голова ослабѣла, но я, все-таки, понялъ, что въ этой мастерской, которая была передо мною, огонь будетъ грѣть всю ночь, что никто не придетъ туда до утра, что ключъ былъ тутъ и что стоило его только взять, чтобы не умереть отъ холода… Ахъ, господинъ, надо испытать, что такое холодъ, — холодъ, давно заледенившій вашу кровь заставляющій стучать зубы и передергивающій васъ, какъ въ конвульсіяхъ, чтобы понять, что значитъ эта мысль, что въ нѣсколькихъ шагахъ отъ васъ горитъ огонь, что около него можно согрѣться…

— Я понимаю.

— Какъ я не умеръ отъ холода, я не понимаю. Можетъ быть, оттого, что привыкъ къ нему; у насъ рѣдко топили, — моряки не зябки, — а послѣднее время я проводилъ столько часовъ и днемъ, и ночью на берегу моря, ожидая моего бѣднаго отца, что привыкъ къ стужѣ. Но холодъ, который я ощущалъ тогда, а также и въ строющемся домѣ, и блуждая по улицамъ, не былъ похожъ на тотъ, который я испытывалъ въ фурѣ подъ коврами. Днемъ я согрѣвался ходьбою, въ строющемся домѣ я тоже могъ ходить, двигаться, прыгать, когда чувствовалъ, что замерзаю. Въ фурѣ я долженъ былъ лежать неподвижно и мало-по-малу мною овладѣвало оцѣпенѣніе, смерть, вѣроятно. Нѣсколько минутъ тому назадъ я говорилъ, что она будетъ избавленіемъ, что если она возьметъ меня, кончатся мои страданія, но, увидѣвъ возможность избѣжать ея, я уже не думалъ этого. Кромѣ того, огонь манилъ меня, я видѣлъ, я слышалъ, какъ онъ горитъ. Съ другой стороны, я говорилъ себѣ, что если меня застанутъ въ этой мастерской, меня арестуютъ, какъ жулика, и это удерживало меня. Но, наконецъ, искушеніе было слишкомъ сильно: что бы тамъ ни было, я, по крайней мѣрѣ, согрѣюсь. Можетъ быть, я уже потерялъ тогда разсудокъ; во всякомъ случаѣ, поставьте себя на мѣсто человѣка, доведеннаго голодомъ и холодомъ до изступленія, и моя вина покажется вамъ менѣе тяжелою.

— Она не очень тяжела, особенно въ глазахъ того, кто, какъ я, видѣлъ, какъ вы вели себя въ этой мастерской.

— Я долго прислушивался; все было тихо. Тогда я вышелъ изъ фуры и направился по дорогѣ, идущей отъ склада къ сторожкѣ дворника, чтобы попасть на дорогу, ведущую къ вашей мастерской только тамъ, гдѣ онѣ скрещиваются, такъ какъ важно было не оставлять своихъ слѣдовъ на снѣгу. Если луна помогала мнѣ направляться, за то она подвергала меня опасности быть замѣченнымъ, и, проходя этотъ громадный дворъ, я дрожалъ, точно собирался совершить преступленіе. Не услыхавъ ни малѣйшаго шума, я дошелъ до вашей двери, которую отворилъ взятымъ въ плющѣ ключомъ. Снаружи еще я услышалъ, какъ трещитъ огонь въ печи. Я осторожно затворилъ дверь и хотѣлъ броситься къ печкѣ, какъ вдругъ, пораженный, остановился: кто-то насвистывалъ знакомый мнѣ мотивъ, который я слыхалъ тысячу разъ: «Дюнкирхенскій трезвонъ»! Я остановился, охваченный и ужасомъ, и волненіемъ. Значитъ, есть кто-нибудь въ этой мастерской, которую я считалъ пустою? И моя первая мысль была, что я погибъ. Но тогда зачѣмъ, вмѣсто того, чтобы схватить меня, мнѣ насвистываютъ мой родной мотивъ, который каждый день наигрываетъ нашъ колоколъ, сдѣлавъ его извѣстнымъ? Кто дѣлаетъ мнѣ этотъ сюрпризъ? Что подобная мысль пришла мнѣ въ голову, вѣдь, это безуміе, не правда ли?

— О, нѣтъ.

— Я посмотрѣлъ вокругъ и никого не увидѣлъ: мастерская была также залита луннымъ свѣтомъ, какъ сейчасъ, и только одна ея часть была въ тѣни, откуда-то и доносился свистъ. Машинально, самъ не понимая, что дѣлаю, я произнесъ въ полголоса: «Такъ какъ мы изъ одной страны, не отталкивайте меня!» Тотчасъ же раздался взмахъ крыльевъ и птица, пролетѣвъ освѣщенную часть, спустилась на верхнюю перекладину рамы: тамъ она нѣсколько разъ наклонила голову, точно кланяясь, и начала опять свой мотивъ.

— Она дѣйствительно кланялась.

— Я успокоился и началъ грѣться около печки. Вмѣстѣ съ тепломъ, охватывавшимъ меня, возвратилось ощущеніе голода и жажды. Какъ разъ въ ту же минуту я услышалъ въ сосѣдней комнатѣ какой-то шумъ, похожій на лаканіе собаки или кошки, и подумалъ, что найду тамъ пить. Войдя, я увидѣлъ Дьяволо передъ чашкой молока. Онъ подошелъ ко мнѣ, обнюхалъ, и, не обращая на меня болѣе никакого вниманія, улегся на диванъ. Я сознаюсь, у меня не было болѣе силъ противустоять искушенію, я взялъ чашку и выпилъ все, что тамъ оставалось; я былъ такъ голоденъ, а онъ такъ сытъ, что не притрогивался къ тарелкѣ, полной сырой говядины. Вернувшись къ печкѣ, я растянулся на коврѣ и проспалъ такъ до половины шестаго. Около шести часовъ я вышелъ; луна уже зашла, и я, осторожно ступая, чтобы не услыхали моихъ шаговъ, пробрался опять черезъ весь дворъ къ калиткѣ.

— Въ какой день это было?

— Четыре дня тому назадъ. Морозъ, охватившій меня на улицѣ послѣ этой чудной ночи, проведенной у огня, напомнилъ мнѣ, что я выпилъ только чашку молока Дьяволо и что, прежде всего, надо позаботиться о кускѣ хлѣба. Мой хозяинъ, въ своей горькой жизни много разъ остававшійся безъ гроша денегъ, говорилъ мнѣ, что тотъ, кто захочетъ, не умретъ съ голода; я зналъ, что есть рестораны, гдѣ по утрамъ даютъ ѣсть бѣднымъ, и что въ окрестностяхъ Парижа есть домъ, гдѣ всѣ приходящіе получаютъ два су и фунтъ хлѣба. Я могъ пойти въ эти рестораны и во многіе трактиры, могъ также попросить эти два су и фунтъ хлѣба, но это значило просить милостыню. Во время нашихъ разговоровъ, часто сводившихся на эту тему, онъ говорилъ мнѣ также, что въ ресторанахъ выкидываютъ на улицу много хорошихъ вещей: цѣлые хлѣбцы, куски говядины, плоды, и чтобы собрать ихъ, надо только придти пораньше. Оттуда-то у меня и тотъ хлѣбъ, который, вы видѣли, я размачивалъ сегодня вечеромъ супомъ; какъ онъ ни противенъ, я, все-таки, предпочелъ его, чѣмъ просить милостыню. Эти четыре дня я напрасно искалъ мѣста или работы: обойщикъ, къ которому мы возили стулья, обѣщалъ меня помѣстить къ другому хозяину, но такъ какъ у занявшаго наше мѣсто былъ оселъ, чтобы возить телѣжку, я оказался ему не нуженъ. Если я очень уставалъ или замерзалъ, то я входилъ въ вокзалъ, въ церковь, откуда уходилъ, какъ только меня начинали разсматривать, и вечеромъ приходилъ сюда. Вотъ какимъ образомъ я, вынужденный страшною нищетой, забрался въ вашу мастерскую.

— Нищета теперь кончится. Я достану вамъ работу, которой вы не могли найти… Я надѣюсь, по крайней мѣрѣ. А пока вы будете защищены отъ холода и не испытаете больше голода, я обѣщаю вамъ это. Для начала вы проведете ночь на этомъ диванѣ, а завтра мы подумаемъ. Ваша молитва исполнена.

— О, господинъ!….

— Мой долгъ помочь вамъ, но что-то говоритъ мнѣ, что это будетъ удовольствіемъ.

Глаза мальчика наполнились слезами и слова остановились въ его сжавшемся горлѣ.

— У меня… сердце… сжимается, — произнесъ онъ, наконецъ.

— Не только сердце, — произнесъ Жофруа, стараясь улыбнуться, — но и желудокъ.

Сходивъ въ кухню, онъ принесъ оттуда хлѣбъ и ветчину, купленные Трипомъ на всякій случай.

— Вашъ супъ только раздразнилъ аппетитъ, — сказалъ онъ. — Съѣшьте это.

— Но это, вѣроятно, вашъ ужинъ?

— Когда я хорошо пообѣдаю, я не ужинаю.

Пока хлѣбъ и ветчина исчезали, Жофруа сходилъ въ кухню, откуда принесъ бутылку вина и графинъ съ водой, и подалъ мальчику. На диванѣ лежалъ пледъ, завернутый въ ремень; онъ развернулъ его, говоря:

— Вы накроетесь этимъ пледомъ.

— Мнѣ такъ хорошо было на коврѣ.

— Вамъ лучше будетъ на диванѣ. Осторожность, заставлявшая васъ довольствоваться ковромъ, не нужна теперь.

Хлѣбъ и ветчина были съѣдены.

— Теперь мы можемъ спать, — сказалъ Жофруа. — Я оставляю васъ.

Онъ направился въ свою комнату, но, отдергивая портьеру, обернулся:

— Какъ васъ зовутъ? — спросилъ онъ.

Отвѣтъ послѣдовалъ только послѣ минутной паузы, и прежнее смущеніе изобразилось на его лицѣ.

— Лотьё, — произнесъ онъ, наконецъ.

— Покойной ночи, Лотьё.

— Покойной ночи!

VI.

Повинуясь полученному наканунѣ приказанію, Трипъ постучалъ въ дверь мастерской, какъ только вернулся изъ своего обхода. Уже цѣлый часъ работалъ Жофруа, а Лотьё, молча усѣвшись въ уголкѣ мастерской, съ любопытствомъ слѣдилъ за нимъ. Это не былъ вчерашній растрепанный и грязный мальчишка: поднявшись чуть свѣтъ, онъ побѣжалъ въ кухню, гдѣ нашелъ воду, мыло, полотенца и щетки; его почернѣвшее лицо посвѣтлѣло и, несмотря на загаръ, было нѣжно и красиво; руки были красны, но красивой формы, съ продолговатыми пальцами и прозрачными ногтями; онъ застегнулъ свою старательно вычищенную куртку и галстукомъ прикрылъ изорванную рубашку.

Замѣтивъ его, Трипъ остановился, разглядывая его.

— Вотъ тотъ, кто оставлялъ ночью крошки передъ печкой и снѣгъ на коврѣ, — сказалъ Жофруа.

— Я сейчасъ же отведу его къ коммиссару, — отвѣтилъ Трипъ.

— Вы отведете его въ магазинъ, гдѣ купите рубашки, чулки и платки.

— Не можетъ быть!

— Это хорошій мальчикъ, который умеръ бы отъ холода, если бы наша печка не согрѣла его. Когда онъ разскажетъ вамъ свою исторію, вы увидите, что его преступленіе не очень велико.

Трипъ былъ пораженъ, но не противорѣчилъ.

— Если вамъ угодно, я согласенъ.

— Хотя онъ прилежный и способный мальчикъ, у него нѣтъ ни мѣста, ни работы, — надо будетъ ему найти.

— Что онъ умѣетъ дѣлать?

— Ничего и все.

— Значитъ, нѣтъ ни одного ремесла въ рукахъ?

— Нѣтъ, за то у него есть доброе сердце въ груди.

— Можетъ быть, его можно будетъ помѣстить сверхштатнымъ въ мою редакцію. Но тамъ, вѣдь, ничего не получишь въ ту ночь, которую проведешь не на ногахъ; кромѣ того, это трудно: надо ходить съ двѣнадцати до девяти часовъ утра.

— Я буду ходить, — сказалъ Лотьё.

— Надо знать Парижъ, а онъ не знаетъ, — замѣтилъ Жофруа.

— Ну, да видно будетъ! Когда я одѣну мою бѣдную жену и напьюсь кофе, я приду за этимъ молодымъ человѣкомъ.

Когда Трипъ вернулся, Жофруа далъ ему два золотыхъ, но старикъ возвратилъ ему одинъ.

— Слишкомъ много, — сказалъ онъ, — одного достаточно: двѣ рубашки по три съ половиной франка — семь франковъ; двѣ пары чулокъ по тридцати су, три франка; шесть платковъ по десяти су — три франка, — всего тринадцать франковъ.

И онъ мигнулъ глазомъ, какъ бы говоря, что не стоитъ дѣлать глупостей изъ-за мальчишки, котораго никто не знаетъ; счастіе, что его ведутъ въ магазинъ, а не въ коммиссару, какъ онъ того заслуживаетъ. Но когда они вернулись съ покупками, настроеніе Трипа, повидимому, измѣнилось и изъ враждебнаго, какимъ оно было сначала, перешло въ доброжелательное.

— Молодой человѣкъ разсказалъ мнѣ свою исторію, — сказалъ онъ. — Онъ, правда, славный мальчикъ и много испыталъ, больше, чѣмъ слѣдовало. Я думаю, что съ него достаточно. А также я думаю, что его не слѣдуетъ помѣщать въ редакцію.

— У васъ другіе планы? — спросилъ Жофруа.

— Вотъ мои планы: хотя моя бѣдная старуха очень плоха, она, все-таки, работаетъ въ постели. Она придѣлываетъ обертки въ тетрадочкамъ папиросной бумаги. Это не трудно, такъ какъ она даже въ силахъ дѣлать, и, конечно, молодой человѣкъ сейчасъ же пойметъ: надо завязать узелъ на резинкѣ, просверлить дырку, отрѣзать иголку и налѣпить картинку.

Эти объясненія относились въ Лотьё, но Трипъ обратился къ Жофруа:

— А какія хорошенькія картинки! Онѣ, навѣрное, понравились бы вамъ, сударь, какъ художнику: «Клятва въ залѣ Jeu de Paume», «Марія Антуанетта на эшафотѣ», «Послѣдніе заряды». Весь расходъ состоитъ въ покупкѣ картофельной камеди, стоющей фракъ фунтъ, а фунта хватитъ надолго. Конечно, при этой работѣ, не получишь большихъ денегъ; она оплачивается франкъ тысяча и моя старуха не можетъ сдѣлать, болѣе, семи, восьми сотъ въ день; но она стара, разбита параличомъ и лежитъ въ постели. Молодой, здоровый и не лѣнтяй можетъ дойти до трехъ тысячъ въ тринадцать или четырнадцать часовъ; а три тысячу составятъ три франка, не считая того, что истреплются башмаки; нечего бояться, ни холода, ни снѣга, — это чисто и здорово. Если это нравится молодому человѣку, онъ, можетъ начать хоть сейчасъ…

— Такъ, какъ же? — спросилъ Жофруа,

— О, я не нахожу словъ благодарности…

— Не за что благодарить, — продолжалъ Трипъ. — Моя старуха будетъ рада, что ей будетъ съ кѣмъ поболтать. Если ноги не ходятъ, то языкъ двигается.

— А квартира?

— Вотъ тутъ напротивъ есть сторожка; хозяинъ охотно сдалъ бы её за восемь франковъ въ мѣсяцъ. Если взять на-прокатъ кровать и еще нѣкоторые предметы, то все будетъ стоить не дороже двѣнадцати, пятнадцати франковъ въ мѣсяцъ. Ѣсть же, если молодой человѣкъ не прихотливъ, можетъ съ нами; это будетъ дешевле, чѣмъ въ трактирѣ.

VII.

Когда Жофруа, кончивъ въ три часа работать, проходилъ мимо сторожки привратника, онъ остановился и постучалъ въ дверь: — Какъ дѣла? — спросилъ онъ.

Трипъ отворилъ дверь.

— Молодой человѣкъ принялся сейчасъ за дѣло; онъ уже получилъ свою тысячу. Дѣло пойдетъ!

Юноша, выйдя изъ другой комнаты, гдѣ онъ занимался подъ руководствомъ параличной старухи, подтвердилъ эти слова:

— Это очень легко, — сказалъ онъ.

— У него золотыя руки, — прибавилъ Трипъ съ удареніемъ. — Работа кипитъ въ его рукахъ.

На другой день, пока Жофруа принимался за работу, Трипъ, доканичивавшій уборку мастерской, возобновилъ свои похвалы молодому человѣку.

— Онъ положительно хорошій мальчикъ, — говорилъ онъ, — не надо другихъ доказательствъ, если послушать, какъ онъ говоритъ обѣ васъ: онъ понимаетъ, чѣмъ обязанъ вамъ, и сознаётъ, что вы спасли ему жизнь.

Это было вполнѣ естественно.

— Естественно было бы, если бы вы, какъ только онъ вошелъ, схватили его за шиворотъ и передали полицейскимъ. Къ счастію, вы человѣкъ покойный и имѣли возможность принять его за то, что онъ есть на самомъ дѣлѣ. Знаете, какой сюрпризъ онъ приготовилъ мнѣ сегодня утромъ? Когда я вернулся изъ своего ночнаго обхода, комната моей бѣдной старухи оказалось прибраною и такою чистой, какою она никогда не была, огонь былъ зажженъ и кофе сваренъ. Подумайте, какъ мнѣ это было пріятно, — мнѣ, которому послѣ девяти часовъ ходьбы предстояла вся эта возня: мнѣ оставалось только сѣсть и кушать, какъ какому-нибудь буржуа, вернувшемуся въ свой домъ, гдѣ ведется примѣрное хозяйство: женщина не могла бы быть внимательнѣе этого «мальчугана».

Жофруа почти ежедневно слышалъ похвалы мальчугану.

— Опрятенъ, какъ дѣвушка, — говорилъ Трипъ, — честная дѣвушка, разумѣется. Онъ такъ ухаживаетъ за моею бѣдною старухой, такъ добръ къ ней, что она полюбила его, какъ собственнаго ребенка. При недостаткѣ свободнаго времени и необходимости отнимать у дня нѣсколько часовъ для сна, чтобы не упасть отъ усталости, я долженъ былъ многимъ пренебрегать; теперь все прибрано и вычищено въ нашей коморкѣ, точно у насъ слуги. И все это онъ успѣваетъ дѣлать, не теряя даромъ ни одной минуты: я думалъ, что больше трехъ, тысячъ тетрадокъ нельзя сдѣлать, а онъ успѣваетъ три тысячи пятьсотъ.

Жофруа рѣдко видѣлъ мальчика; если Лотьё не прятался, то онъ и не искалъ случая встрѣчаться.

Но какъ-то утромъ онъ съ смущеннымъ видомъ вошелъ въ мастерскую.

— Я не мѣшаю вамъ, г. Жофруа? — робко спросилъ Лотьё.

— Нисколько, и я даже очень радъ васъ видѣть. Трипъ часто говоритъ мнѣ объ васъ, о томъ, какъ онъ тронуть вашимъ вниманіемъ и заботами о его больной женѣ…

— Я дѣлаю то, что могу; они такъ добры ко мнѣ.

— А вы… какъ нравится вамъ эта новая жизнь?

— Я былъ бы неблагодарнымъ или безумцемъ, если бы не былъ счастливъ: здѣсь покой, безопасность, я зарабатываю болѣе, чѣмъ мнѣ нужно; въ сравненіи съ адомъ, который я пережилъ, это рай.

Потомъ, точно торопясь поскорѣе сказать то, что его стѣсняло, онъ прибавилъ:

— И именно этотъ заработокъ, который мнѣ удалось отложить за мѣсяцъ, привелъ меня къ вамъ….

И онъ поспѣшно положилъ на столъ завернутый въ бумагу сверточекъ, издавшій металлическій звукъ.

— Что это такое? — спросилъ Жофруа.

— Это деньги, которыя вы давали мнѣ взаймы на покупку бѣлья.

— Вы непремѣнно хотите отдать мнѣ эти деньги?

— Да, г. Жофруа, если вы позволите.

— Мнѣ было бы пріятно подарить вамъ эти нѣсколько вещей.

— Повѣрьте, г. Жофруа, а отдаю вамъ эти деньги не для того, чтобы имѣть возможность сказать, что я вамъ больше ничего не долженъ. Всю свою жизнь я буду считать себя въ долгу передъ вами за то, что вы сдѣлали для меня, но я хотѣлъ бы, чтобы деньги не примѣшивались къ моей благодарности.

— Пусть будетъ по-вашему, но на одномъ условіи: если вы когда-нибудь будете въ стѣсненныхъ обстоятельствахъ, вы прямо обратитесь ко мнѣ. Нельзя никогда быть увѣреннымъ въ завтрашнемъ днѣ; если вамъ будетъ плохо, помните, что у васъ есть другъ, на котораго вы можете разсчитывать.

Говоря о неизвѣстности завтрашняго дня, Жофруа напророчилъ несчастіе: черезъ нѣсколько дней послѣ этого разговора Трипъ объявилъ ему, что, вслѣдствіе измѣненій въ коммерческихъ договорахъ, фабрика папиросной бумаги, торгующая на вывозъ, вынуждена была остановить фабрикацію.

— Что будете вы дѣлать?

— Старуха примется опять за стеклярусъ; но меня безпокоитъ мальчикъ: стеклярусъ — дѣло не мужское. Я постараюсь помѣстить его въ редакцію, но только нелегко ему будетъ: ночная ходьба хороша такому старому кащею, какъ я, созданному для усталости, но въ его годы это тяжело; я знаю, что онъ крѣпокъ, такъ какъ выдержалъ голодъ и холодъ, но, все-таки, я бы хотѣлъ для него что-нибудь другое.

— Но что?

— Я не знаю.

— Ищите вы съ своей стороны, я буду съ своей.

— А пока?

Жофруа подумалъ минуту.

— Когда кончится ваша работа?

— Она не кончится, и ужь кончилась.

— Ну, такъ пришлите мнѣ Лотьё; пока мы подыщемъ ему что-нибудь, я надѣюсь дать ему занятіе и заработокъ.

Лотьё не замедлилъ явиться.

— Мнѣ нуженъ натурщикъ, — сказалъ Жофруа, — хотите имъ быть? Я только что хотѣлъ искать кого-нибудь, когда Трипѣ сообщилъ мнѣ о случившемся. Пока мы не найдемъ вамъ чего-нибудь опредѣленнаго, это, все-таки, двѣ обезпеченныя недѣли.

Лотьё смутился, покраснѣлъ, поблѣднѣлъ и стоялъ съ опущенными глазами, ничего неотвѣчая. Жофруа смотрѣлъ на него съ изумленіемъ: отчего такое простое предложеніе могло смутить его?

— Боитесь вы, что скучно будетъ позировать? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ, г. Жофруа. Я боюсь только съумѣю ли я позировать такъ, чтобы быть вамъ полезнымъ.

— Не безпокойтесь объ этомъ; это мое дѣло.

— Хотя я никогда не служилъ ни для кого натурщикомъ, и знаю, что надо сохранять одну позу, и я боюсь, что не въ силахъ буду сдѣлать это.

— Если только это, то не безпокойтесь.

— Во время класса рисованія у насъ были иногда живыя модели и происходили вѣчныя недовольства.

— Я никогда не сержусь, къ тому же, я позволяю сохранять не все время позу.

Лотьё испуганно обвелъ глазами комнату, точно ища какого-нибудь указанія, которое открыло бы ему, какую позу ему придётся принять.

— Мнѣ нуженъ этюдъ головки для акварели, — продолжалъ Жофруа. — Позднѣе, мы попробуемъ бюстъ.

Лотьё, повидимому, успокоился.

— Когда вы желаете начать? — спросилъ онъ.

— Сейчасъ. У насъ еще два или три свѣтлыхъ часа.

Пока Жофруа приготовлялся работать, Лотьё гладилъ Дьяволо; выгнувшаго спину и выпрямившаго хвостъ; за этотъ мѣсяцъ они такъ сдружились, что Дьяволо большую часть дня пропадалъ въ сторожкѣ Трипа, гдѣ игралъ съ новымъ товарищемъ или спалъ на его колѣняхъ.

— Какъ долженъ я позировать? — спросилъ Лотьё.

— Какъ хотите, возьмите позу самую естественную и самую удобную, стоя, сидя, — мнѣ все равно.

Лотьё стоялъ около постамента для бюстовь; онъ облокотился на него и повернулъ голову въ сторону Жофруа, смотря на Пистона, усѣвшагося наверху мастерской и старавшагося разными штуками обратить на себя вниманіе.

— Хотите такъ?

— Очень хорошо.

И Жофруа началъ работать серьезно, отрываясь отъ работы лишь для того, чтобы взглядывать на Лотьё. Онъ собственно въ первый разъ смотрѣлъ на него: онъ привыкъ къ бѣлокурому, розовому мальчику съ голубыми глазами, непохожему на парижанина, и никогда не обращалъ на него вниманія. Бѣлокурый, розовый, голубые глаза, — все это какъ разъ соотвѣтствовало задуманному имъ типу, и поэтому-то ему пришла въ голову мысль написать съ него этюдъ, который годится потомъ для эмали. Разсматривая его теперь взглядомъ художника, проникающимъ внутрь, чтобы хорошенько понять и возсоздать, онъ. былъ пораженъ нѣкоторыми характеристичными чертами, удивлявшими его.

За этотъ мѣсяцъ, который Лотьё провелъ за работой въ закрытомъ помѣщеніи, пятна отъ загара и мороза, испортившія лицо во время бѣдствія, исчезли и цвѣтъ лица его пріобрѣлъ бѣлизну и нѣжность, которой могла бы позавидовать женщина. Растерянное и отчаянное выраженіе его взгляда смягчилось, и въ его глубокихъ, ясныхъ голубыхъ глазахъ выражались покой и непорочность, поразительно напоминавшіе выраженіе извѣстныхъ головокъ Мемлинга; его такъ поразило это, что онъ высказалъ вслухъ.

— Знаете вы Мемлинга? — спросилъ онъ.

— Брюгскаго художника?

— Да, я вижу, что вамъ извѣстно, по крайней мѣрѣ, его имя.

— Я читалъ, что онъ, несчастный и больной, постучалъ въ зимнюю ночь въ двери одного монастыря, куда его приняли, и чтобы заплатить свой долгъ, онъ нарисовалъ картины, которыми пріѣзжаютъ любоваться въ этотъ монастырь.

Жофруа удивленно взглянулъ на него.,

— Вы не обманули меня, — замѣтилъ онъ, улыбаясь, — сказавъ, что по исторіи, вы знаете болѣе, чѣмъ обыкновенно учатъ въ школахъ. Я не зналъ этого факта въ жизни Мемлинга. Говоря о брюнскомъ художникѣ, я хотѣлъ замѣтить, что нахожу между вами и лицами на его картинахъ въ больницѣ св. Іоанна нѣкоторое сродство.

Лотьё покраснѣлъ.

— Брюгге не далеко отъ Дюнкирхена, — сказалъ онъ, — и это сродство, можетъ быть, объясняется просто фламандскимъ характеромъ.

— Но Мемлингъ изображалъ рѣдкій теперь фламандскій типъ! я объѣхалъ всю Фландрію и не встрѣтивъ такихъ золотистыхъ волосъ, такого нѣжнаго румянца и бѣлизны, такого яснаго взгляда, какими отличаются лица Мемлинга, также какъ и ваше.

На этотъ разъ румянецъ сбѣжалъ съ лица Лотьё; онъ поблѣднѣлъ точно отъ сильнаго волненія.

«Какая странная натура!» — подумалъ Жофруа, замолчавъ и и продолжая уже про себя замѣчанія, которыя онъ дѣлалъ, разсматривая свою модель.

Сеансъ съ небольшими перерывами для отдыха продолжался до вечера.

— Мы возобновимъ завтра утромъ, — сказалъ Жофруа, — но такъ какъ я не знаю, когда мнѣ можно будетъ придти, то я прошу васъ быть здѣсь съ утра. Если я запоздаю, вы почитаете до моего прихода, проведете время, какъ хотите. Дьяволо и Пистонъ не будутъ огорчены, если я запоздаю.

Придя на другой день около десяти часовъ, Жофруа засталъ Лотьё рисующимъ карандашомъ Дьяволо, важно растянувшагося на столѣ съ сознаніемъ собственнаго достоинства. Поглощенный работою, Лотьё не слыхалъ шаговъ; увидѣвъ Жофруа, онъ хотѣлъ спрятать рисунокъ, но было уже поздно.

— Вы рисуете? — спросилъ Жофруа.

— Я шалилъ на ненужномъ клочкѣ бумаги.

— Покажите мнѣ.

— О, господинъ Жофруа! — пробормоталъ Лотьё въ смущеніи.

— Вы боитесь развѣ меня?

Эта фраза заставила его рѣшиться; онъ протянулъ листъ бумаги.

— Да это хорошо, очень хорошо! — воскликнулъ Жофруа съ удивленіемъ. — Относительно рисованія вы обманули меня не болѣе, чѣмъ относительно исторіи.

Жофруа опустился на стулъ, на которомъ сидѣлъ Лотьё передъ Дьяволо, не измѣнившимъ позы, и сравнилъ рисунокъ съ моделью.

— Вѣрный взглядъ, хорошо и точно передано. Сколько времени вы употребили на это?

— Около часа.

— Вы много рисовали съ натуры?

— Да, много; дома больше, чѣмъ въ школѣ. Я рисовалъ все, что видѣлъ. Это забавляло меня.

— А что говорилъ вамъ учитель, когда вы показывали ему рисунки?

— Что изъ меня можетъ что-нибудь выйти.

— Что?

— Этого никода не опредѣлялъ; работайте, — говорилъ онъ, — и я работалъ, не спрашивая ни о чемъ больше.

— Но у васъ же былъ планъ?

— Былъ и даже нѣсколько, т.-е. смутныя надежды, мечты; но такъ какъ я не могъ осуществить ихъ въ Дюнкирхенѣ, то я прогонялъ ихъ. Я никогда не разстался бы съ бѣднымъ папой, а онъ никогда не отказался бы отъ моря.

— Примите, пожалуйста, позу, — сказалъ Жофруа.

Во время работы мысли Жофруа были, повидимому, далеки отъ того, что онъ дѣлалъ; онъ не произнесъ ни слова.

Когда настало время отдыха, онъ сказалъ Лотьё, что если онъ хочетъ продолжать свой рисунокъ, онъ можетъ съ четверть часа заняться имъ. Но всѣ поиски за Дьяволо были тщетны.

— Такъ какъ Дьяволо нѣтъ, — замѣтилъ Жофруа, — возьмите Пистона; онъ будетъ очень доволенъ позировать.

Въ то время, какъ Дьяволо дѣлалъ видъ, что онъ не замѣчаетъ, что имъ занимаются, Пистонъ былъ счастливъ, лишь тѣмъ, что на него смотрѣли, съ нимъ разговаривали или хвалили его. Вмѣсто того, чтобы, подобно Дьяволо, изображать равнодушіе и важность, онъ всячески старался обратить на себя вниманіе, и какъ только Жофруа или Трипъ входили въ мастерскую, онъ садился передъ ними, вытягивался на ножкахъ, наклонялъ голову и успокоивался только тогда, когда ему отвѣчали поклономъ.

При первомъ же зовѣ Лотьё раздался радостный крикъ, и, вытянувшись на ножкахъ и нахохливъ перья, Пистонъ началъ одну арію изъ своего репертуара. Чтобы заставить его спокойно сидѣть, Лотьё надо было только отъ времени до времени обращаться къ нему съ рѣчью, и онъ, охорашиваясь, начиналъ новую пѣсню.

— Никогда у Пистона не было такого праздника, — засмѣялся Жофруа.

У Лотьё тоже былъ праздникъ: положивъ картонъ на колѣни, онъ рисовалъ, не теряя ни секунды, съ лицомъ, освѣщеннымъ счастливою улыбкой, говорящею о томъ, какъ много удовольствія доставляетъ ему эта работа. Жофруа, наблюдая за нимъ, не ошибался относительно этой улыбки.

— Продолжайте, — сказалъ онъ, когда кончилось время отдыха, — мнѣ надо обжечь одну доску. Мы будемъ рисовать позднѣе, а пока можете кончать вашъ рисунокъ,

Но въ этотъ день въ трубѣ не было тяги и коксъ долго не разгорался. Лотьё нарисовалъ довольно много; о Пистонѣ Жофруа сказалъ то же, что о Дьяволо:

— Очень хорошо, отлично. — Потомъ, быстро мѣняя разговоръ, онъ спросилъ: — Вы рѣшились разносить газеты, если Трипу удастся васъ помѣстить?

— Какъ же иначе? Я согласенъ на всё, лишь бы не впасть въ прежнюю нищету.

— Камѣ бы лучше хотѣлось рисовать, не правда ли?

— Не мнѣ разсуждать о томъ, чего бы хотѣлось, чего нѣтъ!

— Но если бы вы могли зарабатывать хлѣбъ рисованьемъ, были бы вы довольны?

— Это было бы болѣе, чѣмъ и могу надѣяться.

— Я не обѣщаю, что это удастся, но постараюсь устроить; къ счастію, у насъ время есть, такъ какъ вы нужны еще мнѣ. Вашу позу, пожалуйста.

Только когда печка достаточно накалилась, Жофруа прервалъ свою акварель, но Лотьё не принялся за рисованіе. У него уже давно явилось желаніе узнать, что такое эмаль; въ ту самую ночь, когда онъ вошёлъ въ мастерскую и, при лунномъ свѣтѣ, увидѣлъ печи съ навѣсами, онъ спросилъ себя, у кого онъ находится? Съ тѣхъ поръ разговоры Трипа съ женой о работахъ ихъ жильца увеличили его любопытство, удовлетворить которое ему ни разу не удалось: онъ хотѣлъ воспользоваться представляющимся теперь случаемъ.

— Вы позволите мнѣ смотрѣть? — спросилъ онъ, преодолѣвая свою робость.

— Охотно. Вы знаете, что такое эмаль?

— Кажется.

— Что же?

— Не есть ли это плавкое вещество, которымъ рисуютъ по металлу и обжигаютъ на огнѣ, гдѣ оно плавится, чтобы сдѣлать его нестираемымъ?

— Вѣрно. Что знаете вы объ эмали?

— Ничего, развѣ Только то, что были знаменитые эмальировщики въ Лиможѣ.

— Это уже кое-что! И я знаю многихъ свѣтскихъ людей, т.-е. людей, получившихъ такъ называемое высшее образованіе, которые не знаютъ даже этого и умерли бы отъ напряженія, прежде чѣмъ придумали бы опредѣленіе, соотвѣтствующее вашему. Именно эмаль, вродѣ первыхъ лиможскихъ художниковъ, я хочу сейчасъ обжигать; это проба, такъ какъ я обыкновенно рисую не это.

Онъ открылъ ящикъ и вынулъ оттуда мѣдную дощечку, форматомъ въ четверть листа, съ рисункомъ свѣтлою и темною красками, изображающимъ библейскую сцену.

— На этой мѣдной дощечкѣ, — сказалъ онъ, показывая ее Лотьё, — я, прежде всего, положилъ слой черной эмали, которую, пропустивъ сквозь огонь; сдѣлалъ нестираемою; этотъ фонъ я покрылъ бѣлою эмалью, сдѣлавшеюся сѣрой отъ просвѣчивающаго чернаго цвѣта, затѣмъ я нарисовалъ сцену, которую хотѣлъ изобразить, выскабливая тѣ части, которыя должны быть темными, и открывая, такимъ образомъ, черную эмаль. Эта дощечка обжигалась нѣсколько разъ и теперь ее надо обжечь въ послѣдній, чтобы припаять къ предъидущимъ слоямъ эти свѣтлыя мѣста золота, которыя, капъ вы видите, держатся только на адрагантовой камеди.

Онъ открылъ печь, раскаленную до бѣла; красный свѣтъ наполнилъ темные углы мастерской и Лотьё, подошедшій посмотрѣть поближе, отскочилъ съ обожженнымъ лицомъ. Жофруа снялъ висящія на стѣнѣ очки съ тонкою металлическою сѣткой и надѣлъ на носъ; затѣмъ, взявъ длинными щипцами дощечку, всунулъ ее въ печь такъ; чтобы жаръ падалъ на нее какъ съ нижней печки, такъ и съ верхней.

Лотьё, стоявшій на; нѣкоторомъ разстояніи, видѣлъ, какъ дощечка мѣняла цвѣта и постепенно принимала различные оттѣнки. Черезъ нѣсколько минутъ Жофруа вынулъ ее.

— Пусть остынетъ; сейчасъ увидимъ, удалась ли она.

По улыбкѣ, освѣтившей лицо Жофруа, когда онъ черезъ нѣсколько минутъ взглянулъ на нее, Лотьё понялъ, что она вполнѣ удалась.

— Знаете, о чемъ я думалъ сейчасъ? — сказалъ Жофруа. — Видя, съ какою любознательностью вы слѣдите за мной, я думалъ, что, можетъ быть, эмаль можетъ дать вамъ тотъ заработокъ, которйй мы ищемъ и даже больше.

— Вы думаете…

— Нѣтъ, я не думаю о художественной эмали, т.-е. объ одноцвѣтной, какъ эта; или цвѣтной, какъ я рисую; чтобы достигнуть болѣе или менѣе удовлетворительныхъ результатовъ, надо долго учиться, а у васъ нѣтъ времени; въ настоящую минуту, по крайней мѣрѣ, и, кромѣ того, есть другое соображеніе, рѣшительное для васъ: это то; что художественная эмаль не обезпечиваетъ занимающихся ею. Если находятся любители, платящіе двадцать, пятьдесятъ, сто тысячъ франковъ за древнюю или выдаваемую за такую эмаль, то мало встрѣчается такихъ, которые соглашаются заплатить нѣсколько сотъ франковъ за современную эмаль, какъ бы замѣчательна она ни была, и это будетъ такъ продолжаться до тѣхъ поръ, пока критика, вмѣсто того, чтобы просвѣщать публику, будетъ гоняться за модой, записывая только ея капризы. Но рядомъ съ художественною эмалью есть эмаль промышленная, примѣняемая въ драгоцѣннымъ вещамъ изъ металловъ: браслетамъ, брошкамъ, пуговицамъ, пряжкамъ, къ этимъ безчисленнымъ парижскимъ бездѣлушкамъ, и она-то, не требуя такихъ серьезныхъ занятій, можетъ дать заработокъ. Что вы скажете?

— Я не нахожу словъ благодарности.

— Проще всего было бы, если бы вы находились въ другихъ условіяхъ, поступить на обученіе къ эмальировщику; но такъ какъ вы именно въ такихъ условіяхъ, что не можете отдавать всего времени не зарабатывая ничего, то для васъ это не подходяще и учиться вы должны здѣсь, подъ моимъ наблюденіемъ и на этихъ печахъ, которыя въ вашемъ распоряженіи. Въ тѣ часы, когда вы не будете для меня моделью, вы будете работать, и, рисуя гораздо лучше большинства занимающагося промышленною жизнью, я увѣренъ, вы сдѣлаете быстрые успѣхи. Когда я учился этому искусству, я имѣлъ сношенія съ многими эмальировщиками, чтобы изучить ихъ пріемы… Я повидаюсь съ ними и они мнѣ укажутъ, какъ скорѣе достигнуть, чтобы вы зарабатывали себѣ пропитаніе; если, достигнувъ этого, ваше честолюбіе будетъ выше, вы сами увидите, возможно ли будетъ осуществить его, во всякомъ случаѣ, у васъ въ рукахъ будетъ ремесло, что самое главное.

— Я обѣщаюсь вамъ всю жизнь помнить, кому я этимъ обязанъ!

Въ слѣдующій же отдыхъ Лотьё взялъ свой первый урокъ; дрожащею рукой обмакнулъ онъ въ лавендную эссенцію, замѣняющую скипидаръ эмальировщикамъ, тоненькую кисточку, которою долженъ былъ начать свой рисунокъ по маленькой дощечкѣ, покрытой составомъ эмали. Съ какою гордостью надѣлъ онъ на носъ очки съ сѣткой! Съ какимъ страхомъ протянулъ дощечку въ огонь! Что-то выйдетъ? Въ первый разъ она покоробилась, во второй эмаль вздулась. «Но это неизбѣжныя неудачи, — сказалъ Жофруа, — избавиться отъ которыхъ научить время».

На слѣдующій день Жофруа не пришелъ и Лотьё могъ цѣлый день посвятить работѣ, повторяя одинъ смѣлѣе, чѣмъ при учителѣ, первый полученный урокъ. Во весь день онъ ни минуты не отдыхалъ, только пообѣдалъ на ходу. Когда въ полночь Трипъ проснулся, чтобы идти въ редакцію, онъ увидѣлъ среди тьмы ночной мастерскую, озаренную красноватымъ свѣтомъ, ризливающимся изъ открытой дверцы печки. «Что тамъ случилось? Не поджегъ ли пальчикъ мастерскую?» Онъ прибѣжалъ и увидѣлъ Лотьё съ пылающимъ лицомъ за работой. «Пора спать ложиться» — произнесъ онъ покровительственно. — «Сейчасъ; мнѣ осталось только нѣсколько минутъ!» Эти нѣсколько минутъ продолжались до трехъ часовъ, тогда только онъ легъ, но, вмѣсто того, чтобы идти домой, растянулся на диванѣ, скорѣе отъ сознанія необходимости, чѣмъ отъ усталости, которой онъ не сознавилъ: Никогда въ жизни онъ не чувствовалъ себя такимъ бодрымъ, полнымъ вѣры и силъ. Возбужденный работою, разгоряченный печкою, обжегшей ему лицо и руки, онъ долго не могъ заснуть. Ему ежеминутно вспоминались слова Жофруа: «Если ваше честолюбіе выше, чѣмъ зарабатываніе хлѣба насущнаго, вы увидите, возможно ли будетъ осуществить его!» — и онъ не могъ отдѣлаться отъ этой мысли. Давно проснулось въ немъ это честолюбіе, въ тотъ день еще, когда его дюнкирхенскій учитель сказалъ, что изъ него можетъ что-нибудь выйти. Если до этой минуты онъ подавлялъ его, то только потому, что начать осуществленіе своей мечты онъ могъ только разставшись съ отцомъ, чтобы переселиться въ Парижъ. Теперь онъ здѣсь, въ Парижѣ, и никогда, конечно, не вернется въ Дюнкирхенъ. Такъ почему бы и нѣтъ? Почему этотъ новый учитель не продолжитъ того, что началъ первый, почему?…

Долго спустя послѣ того, какъ онъ легъ на диванъ, Лотьё удалось заснуть и во снѣ ему грезилось, что подобно Мемлингу, заплатившему своими картинами свой долгъ благодарности брюгской больницѣ, онъ покрывалъ стѣны этой мастерской громадными декоративными эмалями, любоваться которыми пріѣзжали изъ всѣхъ странъ въ улицу Шампіонетъ.

VIII.

Уроки шли, чередуясь съ сеансами позированія, дававшими Лотьё необходимое для существованія.

— Будьте терпѣливы, — говорилъ Жофруа, — я помню о васъ, но то, чего бы мнѣ хотѣлось, трудно найти, во всякомъ случаѣ, въ этомъ ожиданіи хорошо то, что вы можете работать и набивать себѣ руку.

— Увѣряю васъ, что я не теряю терпѣнія; меня безпокоитъ только, что вы столько хлопочете изъ-за меня.

— Меня забавляетъ имѣть ученика.

Эта фраза, хотя и искренняя, не была вполнѣ справедлива: занятія съ Лотьё болѣе, чѣмъ забавляли его. Жалость, которую онъ сразу почувствовалъ къ бѣдному мальчику, быстро обратилась въ симпатію, и когда Жофруа увидѣлъ, что онъ такъ охотно и усердно работаетъ, такъ жаждетъ учиться; когда, вмѣсто мальчика, не знающаго никакого ремесла и лишеннаго умственнаго развитія, какимъ долженъ былъ быть этотъ несчастный, онъ встрѣтилъ свѣтлый умъ съ расширеннымъ образованіемъ кругозоромъ, въ соединеніи съ честнымъ, прямымъ характеромъ, его симпатія перешла въ чувство дружескаго участія.

Съ другой стороны, интересъ первыхъ сеансовъ еще не пропалъ и чѣмъ болѣе онъ смотрѣлъ на мальчика, тѣмъ болѣе находилъ его страннымъ и невольно думалъ о немъ. Все въ немъ было странно: его манера бѣгать, когда онъ игралъ съ Пистономъ, манера становиться на колѣни, когда онъ ласкалъ Дьяволо, растянувшагося на коврѣ, нѣжная свѣжесть его лица и доброта его голубыхъ глазъ, какъ будто бы не согласовавшаяся съ выказанною во время бѣдствія, рѣшительностью.

Но эти странности и противорѣчія, не мѣшали Жофруа съ каждымъ днемъ все болѣе привязываться къ этому мальчику. Когда остановилось производство папиросной бумаги, Жофруа допустилъ, — что Лотьё сдѣлается разнощикомъ газетъ — средство такъ или иначе заработать хлѣбъ. Разсмотрѣвъ же его въ мастерской, онъ рѣшилъ, что этотъ трудъ будетъ слишкомъ тяжелъ для не особенно крѣпкаго мальчика, и у него явилась мысль сдѣлать изъ Лотьё работника эмальировщика. Но, увидѣвъ, послѣ рисунковъ съ Дьяволо и Пистонами особенно послѣ первыхъ опытовъ съ эмалью, какою ловкостью обладаютъ его руки и какимъ быстрымъ соображеніемъ одаренъ этотъ мальчикъ, Жофруа захотѣлъ для него большаго. Пусть онъ будетъ сначала работникомъ, это необходимо и даже представляетъ выгоды, но надо, чтобы работникъ занимался своимъ ремесломъ при такихъ условіяхъ, чтобы не погибъ въ немъ артистъ, если въ немъ дѣйствительно, былъ артистъ.

Подобныя требованія сдѣлали, его поиски очень трудными и такъ какъ они усложнились еще препятствіями — нежеланіемъ, отказомъ со стороны патроновъ, для которыхъ Лотьё могъ бы работать, то времени прошло довольно много.

Наконецъ, какъ-то утромъ Жофруа съ довольнымъ видомъ вошелъ въ мастерскую, гдѣ уже давно работалъ Лотьё.

— Наконецъ-то ваше дѣло выгорѣло и, мнѣ кажется, мы имѣемъ все, чего могли бы желать; вы будете порядочно получать, а, между тѣмъ, ваше время не будетъ съ начала до конца года поглощено всегда однимъ и тѣмъ же дѣломъ; которое, въ концѣ-концовъ, дѣлааетъ изъ работника машину.

— Какое дѣло? — спросилъ Лотьё съ любопытствомъ.

— Кресты «Почетнаго легіона» и иностранные ордена. Эти кресты состоятъ по большей части изъ двухъ чеканенныхъ изъ серебра пластинокъ, положенныхъ крестъ на крестъ и эмальированныхъ; работа эмальйровщика заключается въ темъ, чтобы наполнить углубленія и обжечь ихъ на очень жаркомъ отпѣ, чтобы окись серебра не желтила бѣлой эмали. Съ вашею ловкостью рукъ вы въ четыре дня выучитесь въ совершенствѣ этому ремеслу и легко можете дѣлать въ день пятнадцать крестовъ. Такъ какъ ордена съ короной оплачиваются по семидесяти пяти сантимовъ, то вы може получать въ день пятнадцать франковъ.

— Пятнадцать франковъ! — воскликнулъ Лотъё въ восторгѣ.

— И даже больше, когда получите иностранные ордена, оплачивающіеся еще дороже. Но пятнадцать франковъ въ день не значитъ каждый день. Передъ четырнадцатымъ іюля, передъ первымъ января продавцы орденовъ даютъ заказы, затѣмъ слѣдуетъ перерывъ работы на нѣсколько мѣсяцевъ. Надо будетъ изъ пятнадцати зарабатываемыхъ франковъ дѣлать сбереженія, чтобы жить на нихъ въ то время, когда только изрѣдка вамъ будутъ давать иностранные ордена. Но эти перерывы будутъ хороши тѣмъ, что позволятъ вамъ работать для себя… чего я и искалъ.

Лотьё хотѣлъ его поблагодарить, но онъ прервалъ:

— А теперь становитесь въ позу; черезъ четыре дня вамъ дадутъ ваши первые ордена и у меня какъ разъ остается время для задуманнаго мною этюда.

Лотьё направился къ постаменту.

— Какъ? — спросилъ онъ.

— Стоя, корпусъ прямо и голову въ три четверти, разстегните вашу курточку и жилетку.

Лотьё выказалъ смущеніе, не ускользнувшее отъ Жофруа.

— Если вы боитесь холода, — замѣтилъ онъ, — затопите печь.

Лотьё исполнилъ приказаніе Необыкновенно медленно; всегда живой и предупредительный, онъ точно хотѣлъ протянуть время.

— Готово? — спросилъ Жофруа.

— Да, г. Жофруа!

Разстегнувъ курточку и жилетку, онъ неловко облокотился на постаментъ, смущенно опустивъ глаза.

— Поднимите глаза, — сказалъ Жофруа, — смотрите прямо впередъ и повернитесь грудью ко мнѣ; теперь выпрямитесь.

Все это было исполнено такъ неохотно, что Жофруа недоумѣвалъ, что съ нимъ такое; не могъ же онъ быть недовольнымъ тѣмъ, что сейчасъ узналъ?

— Развяжите галстукъ.

Лотьё исполнилъ приказаніе только послѣ минутнаго колебанія.

— Разстегните рубашку и откройте вороть.

Послѣ новаго колебанія онъ разстегнулъ рубашку, но не открылъ ворота, какъ этого требовали, а, напротивъ, поправилъ такъ, точно хотѣлъ помѣшать ему распахнуться.

— Мнѣ надо видѣть начало шеи, — сказалъ Жофруа.

Лотьё не шевельнулся; тогда, выведенный изъ терпѣнія, Жофруа всталъ и подошелъ къ нему..

— Вотъ такъ! — сказалъ онъ, взявъ голову обѣими руками, чтобы придать ей нужную позу.:

Тогда онъ замѣтилъ, что Лотьё дрожитъ и, взглянувъ на него, увидѣлъ, что онъ былъ блѣденъ, а губы побѣлѣли. Думая, что онъ испугалъ его своимъ рѣзкимъ движеніемъ, онъ хотѣлъ его успокоить и тихонько, деликатно, кончикомъ пальцевъ открылъ рубашку, откинувъ ее на обѣ стороны на плечи.

Но онъ неожиданно отскочилъ назадъ въ тотъ самый моментъ, какъ Лотьё испустилъ глухой крикъ и закрылъ лицо обѣими руками.

— Простите ли вы мнѣ когда-нибудь? — прошепталъ онъ.

Послѣдовала минута молчанія, потомъ Жофруа направился изъ мастерской въ кухню и въ дверяхъ произнесъ:

— Одѣньтесь!

Когда онъ вернулся, Лотьё, уже одѣтый, стоялъ около выходной двери.

— Куда вы? — спросилъ Жофруа.

— Не долженъ ли я уйти отсюда? — отвѣтилъ Лотьё, не оборачивая низко опущенной головы.

— Отчего уйти?

— Я обманулъ: васъ.:

— Есть основанія этого обмана?

— Если бы вы знали…

— Подумайте, не долженъ ли я узнать?

Лотьё стоялъ, обернувшись къ нему спиной и держась за ручку двери. Жофруа сжалился надъ его смущеніемъ, происходившимъ, очевидно, не единственно отъ открытія его обмана.

— Подите; сядьте здѣсь, — сказалъ онъ. — Если вы можете съ кѣмъ-нибудь говорить откровенно, то неужели вы не чувствуете, что это со мною?

— Я бы давно признался вамъ, если бы смѣлъ надѣяться, что то сочувствіе, которое вамъ внушилъ несчастный мальчикъ… вы перенесете и на молодую дѣвушку,

— А почему бы нѣтъ, если она, эта молодая дѣвушка, заслуживаетъ сочувствія?

Такъ какъ она молчала, не смѣя приблизиться и не рѣшаясь поднять глазъ, Жофруа захотѣлось вывести ее изъ затрудненія и вопросами помочь объясниться.

— Не въ мужскомъ же платьѣ пріѣхали вы въ Парижъ, я надѣюсь?

— Нѣтъ, г. Жофруа; когда я уѣхала отъ тетки, на мнѣ было еще мое черное траурное платье.

— То, что вы сказали мнѣ о теткѣ; значитъ, правда?

— Да.

Жофруа, вспомнивъ ея смущеніе, когда она говорила объ этой теткѣ, понялъ теперь то, что казалось ему неяснымъ, когда онъ считалъ Лотьё мальчикомъ.

— Не будемъ говорить объ этомъ, — сказалъ Жофруа, чтобы избавить ее отъ новаго смущенія.

— Въ черномъ платьѣ, драповомъ пальто и фетровой шляпѣ скиталась я по улицамъ въ ту страшную ночь; Вы, сжалившійся надъ страданіями мальчика, вы поймете; каковы были муки дѣвушки, никогда не покидавшей роднаго города, и заблудившейся въ этомъ ужасномъ Парижѣ, о которомъ она такъ много слыхала. Не мальчику отказывали и прогоняли, когда я просила работы, а дѣвушкѣ. Выходя изъ магазиновъ, гдѣ мнѣ передъ носомъ захлопывали дверь, я; волоча по тротуарамъ мое жалкое черное платье, думала, что не то было бы, если бы я была мужчиной. И какъ многаго не было бы, сколькихъ ужасныхъ словъ я не слыхала бы, если бы на мнѣ было мужское платье! Честная дѣвушка не таскается по улицамъ; сознаніе чувства презрѣнія, которое я должна была возбуждать, дѣлало меня еще застѣнчивѣе и нерѣшительнѣе. Вы поймете, какъ робко попросила я старика, которому помогла везти телѣжку, замѣнить мною умершаго сына. «Дѣвушка, — сказалъ онъ, — чтобы надо мною смѣялись? Нѣтъ, не надо». Я ему отвѣтила, что дѣвушка можетъ имѣть такія же руки и ноги, какъ у мальчика. «А платье?» Это платье, приличное въ первый день, какъ я очутилась на улицѣ, отъ ходьбы по грязи, снѣгу, отъ проведенныхъ въ мусорѣ и известкѣ ночей, сдѣлалось предметомъ отвращенія и обвиненія; я чувствовала, что достаточно взглянуть на это оборванное платье, чтобы, не говоря ни слова, прогнать отовсюду носящую его. «Если я переодѣнусь мальчикомъ?» — спросила жъ отчаянною настойчивостью. — «А это?» — отвѣтилъ старить, указывая на мои волосы. — «Ихъ можно обрѣзать». Неуспѣла я договорить этой фразы, какъ остановилась. У меня были густые длинныя волосы… и, простите меня, это была моя гордость, я находила икъ прекрасными…

— И вы дорожили ими?

— Но отступленія не было; къ тому же, подумавъ, я поняла, что и послѣ размышленій мнѣ пришлось бы повторить то, что я сказала необдуманно. «Правда, ихъ можно обрѣзать, — оказала онъ, — и, продавъ ихъ, получить нѣсколько грошей на покупку мужскаго платья». Я не могла ни разсуждать, ни отказываться; надо было думать не о волосахъ, а о позорѣ, голодѣ, смерти и я говорила себѣ, что если бы мнѣ раньше пришла въ голову эта мысль, я избѣжала бы многихъ несчастій. Я ошибалась; такъ какъ, если бы я отправилась продавать ихъ одна, я едва ли получила бы что-нибудь. «Не годится для продажи! — сказалъ парикмахеръ въ Парижѣ нѣтъ этого цвѣта». Начался настоящій торгъ, и не только цвѣтъ, но и толщина волоса, и длина были негодны для продажи, пяти су не стоила унція. Послѣ продолжительной торговли сошлись на трехъ франкахъ за унцій и, когда, я почувствовала на швѣ холодныя ножницы, я не могла удержать слезъ. «Они вырастутъ», — сказалъ мнѣ парикмахеръ. Я оплакивала прошедшее, не будущее, такъ какъ для меня не было будущаго. Вотъ что вынудило меня надѣть мужское платье.

— Отчего вы не сказали этого прежде?

— Развѣ вы почувствовали бы къ дѣвушкѣ жалость, внезапно пробудившуюся въ васъ къ мальчику?

— Но послѣ?

— Мальчикъ могъ сдѣлаться разнощикомъ газетъ, дѣвушка — нѣтъ; кромѣ того, мнѣ стыдно было признаться. А, между тѣмъ, мнѣ страшно хотѣлось признаться; особенно въ послѣднее время, когда мнѣ казалось, что вы смотрите на меня съ подозрѣніемъ.

— Съ подозрѣніемъ? Нѣтъ. Но я находилъ иногда, что вы странный мальчикъ.

— Впрочемъ, говоря вамъ мое имя, я полупризнавалась вамъ и думала съ минуты на минуту, что оно откроетъ вамъ истину.

— Ваше имя?

— Лотьё, по-фламандски переводъ Изабеллы: Lotjé!

Она замолчала, не смѣя взглянуть на Жофруа.

Послѣдовала минута молчанія, мучительная для нея: ея жизнь рѣшалась въ этотъ моментъ.

— Дѣйствительно, — произнесъ, наконецъ, Жофруа, — у васъ были основанія молчать; вы видите, что я хорошо сдѣлалъ, заставивъ васъ высказать ихъ.

Она вздохнула.

— Можетъ быть, вы были правы, — продолжалъ Жофруа, — предполагая, что незнакомая дѣвушка не возбудила бы во мнѣ такой жалости, какую я почувствовалъ въ мальчику. Но теперь я знаю, что это за дѣвушка, и предположенія, могущія вызвать мое недовѣріе, теперь невозможны. И такъ, не бойтесь, чтобы мое расположеніе къ вамъ измѣнилось. Конечно, положеніе странно, но я не принадлежу къ тѣмъ людямъ, у которыхъ случайности положенія мѣняютъ чувства или руководятъ ихъ поступками. Сочувствіе, внушенное вами часъ тому назадъ, осталось неизмѣннымъ и то, чего, я хотѣлъ для васъ часъ тому назадъ, хочу и теперь. За тѣхъ, кто дастъ вамъ работу, будьте также покойны: имъ безразлично, будетъ эта работа исполнена мужчиной или женщиной.

IX.

Лотьё рѣдко выходила изъ усадьбы и потому ее мало знали въ кварталѣ, но двѣ-три кумушки разговаривали съ ней въ сторожкѣ Трипа, когда она занималась тамъ дѣланьемъ обертокъ на тетрадки папиросной бумаги, а слесарь и его мастера видали ее иногда издали, когда она проходила черезъ дворъ въ мастерскую Жофруа или къ Трипу.

Каково же было удивленіе, когда, вмѣсто мальчишки, на котораго никто не обращалъ ни малѣйшаго вниманія, увидѣли молодую дѣвушку въ черномъ платьѣ: между обоими было такое поразительное сходство, что съ перваго взгляда ее приняли за сестру мальчика; но когда замѣтили, что мальчикъ никогда больше не показывается, тогда проснулось любопытство и на Трипа посыпались вопросы.

Онъ приготовилъ заранѣе отвѣтъ, который, по его мнѣнію, долженъ былъ сразу прекратить дальнѣйшіе разспросы и толки.

— Молодой человѣкъ вернулся на родину, — сказалъ, онъ, — а его замѣнила сестра; у него не было никакихъ способностей къ эмали, тогда какъ она хорошая работница и отлично занимается у моего жильца.

Это объясненіе, принятое большинствомъ, опровергалось нѣкоторыми, говорившими, что дѣдушка Трипъ — старый дуракъ, котораго провелъ его жилецъ.

— Это — дѣвушка? Никогда въ жизни! Это мальчишка, котораго эмальировщикъ ради забавы переодѣваетъ дѣвочкой!

— А почему бы это не дѣвушка, которую онъ переодѣваетъ, мальчикомъ? — замѣтилъ Трипъ, не желая вступать въ пререканія.

— Очень можетъ быть! Эти артисты способны на все!

Правда, утверждавшихъ, что это мальчикъ, переодѣтый въ дѣвочку, было немного; достаточно было взглянуть на нее, чтобы понять всю нелѣпость этого предположенія. Съ тѣхъ поръ какъ она надѣла женское платье, во всей ея фигурѣ такъ ясно выказывалась женственность, что Жофруа, смотря на нее, говорилъ себѣ, что онъ былъ смѣшонъ, называя ее «страннымъ мальчикомъ».

Мальчикъ! Да въ ней не было рѣшительно ничего мальчишескаго и надо было ослѣпнуть, чтобы не видѣть этого. Какъ бы женоподобенъ ни былъ мальчикъ, никогда онъ не могъ имѣть такой плавной походки, такихъ гибкихъ движеній, такого нѣжнаго взгляда и голоса; ея тонкая талія, округлыя плечи и руки, розовый цвѣтъ прозрачной кожи дѣлали всякое сомнѣніе невозможнымъ для того, кто не былъ слѣпъ. Особенно сердило Жофруа его упрямство, когда онъ вспоминалъ, какъ онъ, рисуя съ нея, удивлялся, какъ можетъ мальчикъ имѣть такое близкое сходство съ прекрасными бѣлокурыми фламандскими дѣвушками, съ благороднымъ и скромнымъ видомъ, которыхъ Мемлингъ нарисовалъ на ракѣ св. Урсулы и о которыхъ Жофруа сохранилъ восторженное воспоминаніе.

Въ то время, когда Лотьё была мальчикомъ и могла, слѣдовательно, позволять себѣ мальчишескія развлеченія и занятія, она вздумала, пользуясь краткими минутами отдыха, окружить свою сторожку маленькимъ садикомъ. Лопатой и граблями, взятыми у Трипа, она вскопала передъ сторожкой двѣ грядки и, по мѣрѣ того, какъ Трипъ, во время утренняго обхода встрѣчавшійся съ садовниками тѣхъ домовъ, куда онъ носилъ газету, приносилъ ей то, что ему давали, она сѣяла и сажала. Результаты вышли самыа странные: рядомъ съ рѣдисками, салатомъ, земляникой, двумя артишоками и самыми простыми овощами росли рѣдкія растенія, встрѣчающіяся только въ самыхъ богатыхъ садахъ: лиліи, стоющія десять франковъ луковица, и амарилисы въ двадцать пять франковъ.

Несмотря на эту смѣсь, возбудившую бы только жалость въ настоящемъ садовникѣ, эти грядки, обработанныя среди сорныхъ травъ, крапивы и чертополоха, представляли весною веселую картину. Запущенный дикій виноградъ густо разросся и обвивалъ своею свѣжею зеленью всю сторожку, закрывая некрасивыя смоленыя доски, а садикъ, идущій по обѣ стороны входа, пестрѣлъ цвѣтущими левкоями, анютиными глазками, маргаритками и незабудками; на два, обвитыя виноградными лозами окна Лотьё повѣсила адріанопольскія занавѣси, и эта утопающая въ зелени, крошечная сторожка казалась издали хорошенькою игрушкой, видѣть которую за полусгнившимъ заборомъ было очень странно. Внутренность сторожки также измѣнилась и къ желѣзной кровати и соломенному стулу, составлявшимъ сначала все ея убранство, прибавилась, по мѣрѣ того, какъ Лотьё зарабатывала деньги, и другая мебель. Помѣщеніе состояло изъ одной маленькой комнатки и немного большей прихожей, служившей одновременно и столовой, и кухней. Все было очень скромно и бѣдно, но она столько терла, столько мыла и плескала воды, какъ говорятъ въ Дюнкирхенѣ, что ея хижина пріобрѣла фламандскую чистоту.

Эти занятія хозяйствомъ и садикомъ не мѣшали ея успѣхамъ въ эмали; въ короткое время, какъ это и предвидѣлъ Жофруа, она выучилась дѣлать ордена; какъ и лучшіе работники, она успѣвала дѣлать двадцать пять, а иногда даже тридцать въ день, и только когда слишкомъ сильный жаръ печи обжигалъ ей лицо и руки или когда недостатокъ заказовъ, не разъ случавшійся, оставлялъ ей много свободнаго времени, она отправлялась рыться въ своемъ садикѣ или мыть мебель.

Въ концѣ апрѣля произошла остановка не только въ производствѣ орденовъ, но и въ заказахъ мелкихъ золотыхъ бездѣлушекъ, накладываемыхъ на бонбоньерки, флаконы, футляры, которыя давалъ ей одинъ золотыхъ дѣлъ мастеръ; согласно желанію Жофруа, во время этого перерыва она могла работать для себя — рисовать, дѣлать пробы цвѣтной эмали и возобновить сеансы позированья, болѣе интересные теперь, когда позировала настоящая молодая дѣвушка, а не фальшивый мальчикъ, не поддающійся характеристикѣ. Этимъ головкамъ молодой дѣвушки можно было давать невинное и наивное личико съ яснымъ и нѣжнымъ взглядомъ, съ кроткимъ и покойнымъ выраженіемъ, бывшимъ ея характеристичною чертой, и Жофруа сдѣлалъ съ нея нѣсколько эмалей, которыми, несмотря на всю свою требовательность, остался доволенъ.

Поэтому онъ прилежнѣе, чѣмъ когда-нибудь, занимался въ своей мастерской и рѣдки были тѣ дни, когда онъ не приходилъ, если не съ утра, то хоть на часъ, на два послѣ полудня.

Какъ-то въ маѣ онъ пришелъ рано утромъ и, противъ обыкновенія, не засталъ Лотьё за работой, но изъ своей сторожки она услыхала его шаги и сейчасъ же прибѣжала.

— Нѣтъ спѣшной работы? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ никакой работы.

— Ну, такъ мы воспользуемся этимъ временемъ для сеанса.

Къ его удивленію, вмѣсто обычной готовности и удовольствія, она выказала замѣшательство и недовольство. Съ тѣхъ поръ, какъ она надѣла женское платье, это замѣшательство, такъ часто повторявшееся прежде, появилось у нея на лицѣ въ первый рмъ.

— Вамъ это неудобно? — спросилъ Жофруа, посмотрѣвъ на нее недовольнымъ взглядомъ.

— Вы позволите мнѣ отвѣтить откровенно?

— Я прошу объ этомъ.

— Въ такомъ случаѣ, могу вамъ сообщить: сегодня здѣсь праздникъ.

— А!… Да? Такъ ваше время отнято этимъ праздникомъ?

Она видѣла, что онъ недоволенъ, но не смутилась:

— Вы знаете, что жена Трипа поправляется, — продолжала она. — Уже около недѣли, какъ она встаетъ и ходитъ по свой комнаткѣ. Какъ счастлива бѣдная старушка, думавшая, что до конца жизни пролежитъ въ постели парализованная! Свои попытки ходить она дѣлала всегда утромъ, пока не возвращался Трипъ, и, когда ей удавалось передвинуть ногу, она говорила: «Какъ былъ бы радъ мой бѣдный старикъ, если бы видѣлъ меня!» Это подало намъ мысль, ей и мнѣ, сдѣлать сюрпризъ старику, устроивъ при этомъ маленькій праздникъ.

Хмурое сначала лицо Жофруа понемногу свѣтлѣло.

— Вы знаете, какъ они были добры ко мнѣ, и тотъ, и другой, — продолжала Лотьё, — и мнѣ уже давно хотѣлось какъ-нибудь показать, что они оказали услугу не неблагодарной. Я увидѣла тутъ случай, который давно искала, и мы рѣшили устроить сегодня у меня завтракъ.

— У васъ? — прервалъ Жофруа, никогда не входившій въ сторожку Лотьё и не воображавшій, чтобы тамъ возможно было завтракать.

— Я понемногу увеличивала свое хозяйство; теперь у меня есть столъ, три стула, немного кухонной посуды, шесть тарелокъ и три стакана. Устраивая имъ праздникъ, я, въ то же время, дѣлаю его и для себя: я праздную свое новоселье. Когда я вспоминаю о тѣхъ ужасныхъ ночахъ, когда я, какъ воръ, пробиралась по этому, покрытому бѣлымъ снѣгомъ, двору, когда я сравниваю себя теперь съ тѣмъ жалкимъ созданіемъ, какимъ я была тогда, мое сердце не можетъ не наполниться благодарностью къ тому, кто поддержалъ меня въ тяжелую минуту.

— Не будемте говорить объ этомъ; разскажите мнѣ лучше, что за завтракъ будетъ у васъ.

— Не смѣйтесь, что я горжусь этимъ, такъ какъ эта гордость, наивная, конечно, происходить отъ воспоминанія о коркахъ, которыя я подбирала. Вы видѣли, съ какою жадностью я ихъ поѣдала. Прежде всего, будутъ рѣдиски изъ моего сада; свѣжія яйца, которыя Трипъ принесъ вчера изъ деревни, не подозрѣвая, что будетъ ихъ самъ ѣсть сегодня; кусокъ телятины, вареной въ кастрюлѣ по нашей модѣ, и салатъ изъ моего сада, можетъ быть, немного зеленый, но за то изъ моего сада. Для Трипа, его жены и для меня — это праздникъ. Но лучше всякаго праздника — сюрпризъ. Сегодня день выдачи жалованья и Трипъ вернется позднѣе обыкновеннаго; за часъ до его прихода я помогу бѣдной старушкѣ подняться, одѣну ее; я приготовила ей для этого торжественнаго случая чепецъ съ лентами. Опираясь на меня, она доберется до моей сторожки, гдѣ я усажу ее за накрытый столъ. Трипъ вернется, войдетъ въ комнату и увидитъ пустую кровать. «Гдѣ она?» Чтобы избавить его отъ слишкомъ сильнаго волненія, мы приготовили его къ мысли, что, можетъ быть, она скоро встанетъ. Я зову его. Онъ бѣжитъ, какъ только позволяютъ уставшія ноги, отворяетъ дверь и видитъ за столомъ свою старуху въ чепцѣ съ лентами и улыбающуюся ему. Не думаете вы развѣ, что они оба будутъ счастливы и что я тоже буду рада?

— Какая вы славная дѣвушка! — произнесъ Жофруа, смотря на нее.

Она слегка отвернула голову.

— Значить, вы находите, что я не очень плохо придумала? — спросила она.

— Я думаю, что хорошо быть въ числѣ вашихъ друзей.

Вслѣдъ затѣмъ, точно не желая останавливаться на этомъ, онъ прибавилъ:

— Я думаю также, что хорошо сдѣлаю, если пойду сегодня завтракать къ винному торговцу, такъ какъ Трипу, по возвращеніи, конечно, некогда будетъ сходить за завтракомъ.

— Но я могла бы сходить…

Она остановилась на минуту.

— Или если бы я смѣла…

Она замолчала.

— Чего же вы не смѣете? — спросилъ онъ.

— Сказать вамъ неожиданно пришедшую мнѣ въ голову мысль.

— Развѣ вы можете бояться меня? Если вамъ пришла въ голову мысль и она касается меня, развѣ вы не должны сказать ее мнѣ?

— Это правда… мнѣ неожиданно, внезапно пришло въ голову попросить васъ… раздѣлить съ нами этотъ завтракъ.

— Вы хотите?

— Вы видите!

— Я вижу только, что вамъ хочется, чтобы я сказалъ — да.

— О! я была бы такъ счастлива…

— Такъ почему же вы думаете, что я могу отказать товарищу?

— Товарищу!

— Развѣ мы не товарищи?

— Мнѣ никогда не приходила въ голову подобная мысль.

— Кто же я тогда для васъ?

Она прямо взглянула ему въ лицо и отвѣтила глубоко тронутымъ голосомъ:

— Самъ Богъ.

— Неужели? — замѣтилъ онъ съ улыбкой.

— Когда я въ нуждѣ призывала Бога, вы явились во мнѣ на помощь, вы услыхали меня и съ тѣхъ поръ…

— Я могъ сдѣлаться для васъ товарищемъ, — прервалъ ее Жофруа, — хорошимъ товарищемъ, если вы хотите, и я очень радъ.

— Я никогда не буду въ состояніи смотрѣть на васъ, какъ на товарища, и поэтому-то я не рѣшилась пригласить васъ завтракать съ нами.

— Какое же представленіе составили вы, въ такомъ случаѣ, обо мнѣ? — спросилъ онъ съ настойчивостью.

— Вотъ что мнѣ трудно объяснить вамъ и даже самой себѣ.

— А если я попрошу васъ?

— Вы никогда ничего не должны просить у меня: я всегда хотѣла бы угадывать ваши желанія.

— И такъ?

Она колебалась минуту.

— Я не знаю, — отвѣтила она, наконецъ.

— Какъ! вы не знаете, что я для васъ?

— Нѣтъ, потому что сегодня я думаю не то, что думала вчера, а сейчасъ — не то, что думала пять минуть назадъ. Когда вы отвѣчаете, какъ сейчасъ, когда я попросила васъ раздѣлить завтракъ — «вы хотите»…

Она представила удивленный жестъ, который онъ сдѣлалъ, и его высокомѣрный тонъ.

— Мнѣ кажется тогда, что вы господинъ изъ другаго міра, мнѣ незнакомаго; и эти жесты, эти взгляды, этотъ тонъ вы часто принимаете какъ въ пустякахъ, такъ и въ серьезныхъ вещахъ. Тогда я вижу между нами разстояніе, котораго я не должна переступать.

— Какое ребячество!

— Напротивъ, когда вы говорите со мной, какъ вотъ сію минуту, этимъ привѣтливымъ и откровеннымъ тономъ, мнѣ кажется, что вы артистъ, не гордый, несмотря на вашъ талантъ или благодаря вашему таланту, — артистъ, съ которымъ можно многое позволить, такъ какъ онъ выше предразсудковъ, и который ничѣмъ не оскорбится, такъ какъ онъ читаетъ въ глубинѣ сердца. Къ этому-то артисту я обращала мою просьбу и если я не рѣшалась высказать ее прямо, то это потому, что за нимъ я видѣла господина.

— Артистъ услышалъ васъ и артистъ отвѣчаетъ: да, съ удовольствіемъ.

— Вы согласны?

— А почему бы я не согласился завтракать съ товарищемъ и такими славными людьми, какъ Трипъ и его жена? Не будьте слишкомъ высокаго мнѣнія объ этомъ артистѣ… который во многихъ отношеніяхъ простой рабочій. Такъ идите приготовлять вашъ завтракъ.

— Какъ я буду теперь бояться, что не удастся моя телятина!

Она направилась къ двери, когда ее остановилъ Жофруа.

— Но я вспомнилъ, — сказалъ онъ, — что вы говорили мнѣ, что у васъ три стула и три стакана; какъ вы накроете столъ теперь, когда насъ четверо?

— Это правда.

— Возьмите здѣсь все, что вамъ надо: стаканы, тарелки, вилки и все остальное; я принесу вамъ стулъ.

Онъ принесъ не стулъ, а кресло изъ мастерской.

— Это для бѣдной больной старухи, — сказалъ онъ, входя. — Послѣ такого долгаго лежанія въ постели ей неудобно будетъ на стулѣ. Вы поставите кресло на ея мѣсто; она будетъ предсѣдательницей.

Поставивъ кресло, онъ обвелъ глазами комнату. Столъ уже былъ накрыть; на бѣломъ деревѣ, старательно вычищенномъ, стояли четыре прибора: фаянсовыя тарелки съ розовыми цвѣтами, — блестящіе ложи и чистыя салфетки.

— Здѣсь очень мило, — произнесъ онъ. — Какая чистота! Какъ, вы съумѣли хорошо устроиться въ этой жалкой хижинѣ!

На маленькой печкѣ кипѣла кострюля и, когда приподнималась немного ея жестяная крышка, изъ нея вырывались маленькіе клубы бѣлаго пара, наполнявшіе комнату запахомъ кушанья; важно сидя на стулѣ, Дьяволо дремалъ, глядя на кострюлю.

— Я вижу, что приготовленіе нашего завтрака интересуетъ Дьяволо, — замѣтилъ Жофруа. — Вы позовете меня, когда пора будетъ садиться за столъ, не правда ли? Я пойду работать.

Но, вмѣсто того, чтобы пройти прямо въ мастерскую, онъ вышелъ на улицу и вернулся черезъ четверть часа.

Лотьё не пришлось его звать, какъ онъ просилъ: услыхавъ восклицанія, громкій говоръ, взрывы хохота, онъ понялъ, что весь этотъ шумъ производитъ Трипъ отъ волненія и радостной неожиданности. Жофруа перешелъ дворъ и при его входѣ мгновенно водворилась тишина; никогда до этой минуты онъ не видалъ жены Трипа; онъ замѣтилъ старуху съ восковымъ цвѣтомъ лица, такую же бѣлую, какъ завязки ея батистоваго чепца. Она хотѣла привстать съ кресла, въ которое ее усадили, но Жофруа попросилъ ее не безпокоиться, о чемъ она не заставила себя дольше просить.

— Мой жилецъ, — пробормоталъ Трипъ съ комическимъ замѣшательствомъ, — мой жилецъ.

— Пора бы за столъ, — сказалъ Жофруа, чтобы прекратить первую минуту стѣсненія, — я умираю отъ голода.

— И я тоже! — воскликнулъ Трипъ.

Всѣ накинулись съ такимъ аппетитомъ на рѣдиски, что Лотьё, замѣтивъ, что тарелка пустѣетъ, пошла въ садъ нарвать новый запасъ.

— Я никогда не ѣлъ такихъ вкусныхъ! — замѣтилъ Жофруа.

— Это оттого, что у васъ никогда не было сада, — произнесъ Трипъ глубокомысленно. — Овощи хороши только тогда, когда ихъ самъ рвешь.

Яйца были также лучше всѣхъ, которыя когда-либо ѣлъ Жофруа, а телятина, приготовленная по-дюнкирхенски, заслужила всеобщія похвалы.

— Я хотѣлъ бы знать, готовятъ ли такъ вкусно въ большихъ ресторанахъ на площади Клиши? — сказалъ Трипъ.

— Я не думаю, — отвѣтилъ Жофруа.

— Вы никогда тамъ не были? — спросилъ Трипъ.

— Никогда.

— Я тоже.

Мало-по-малу исчезла первоначальная натянутость; всякій говорилъ свободно все, что хотѣлъ, и Трипъ, державшійся сначала на почтительномъ разстояніи отъ стола, приблизился и ѣлъ теперь съ большимъ аппетитомъ. Жофруа попросили нарѣзать жареное, за что онъ охотно взялся, также какъ и за приготовленіе салата, тогда какъ Лотьё тихо, незамѣтно суетилась вокругъ стола, подавая и принимая тарелки. Приготовивъ салатъ, Жофруа вышелъ на минуту изъ-за стола и скоро вернулся, держа въ рукѣ бутылку, завернутую въ бумагу.

— Это мой сюрпризѣ, — сказалъ онъ и, сломавъ проволоку, выпустилъ пробку, полетѣвшую къ потолку.

— Шампанское! — воскликнулъ Трипъ, слѣдившій съ жаднымъ любопытствомъ за всею этою операціей. — Старуха, это шампанское! Не правда ли, г. Жофруа, это шампанское?

— Вы никогда его не пили?

— Въ гаврскомъ гарнизонѣ я пилъ пуаре, которое уходило и пѣнилось, какъ это; но то не было шампанское.

Когда вышли изъ-за стола, Трипъ сказалъ фразу, выразившую все его довольство:

— Вотъ такъ славный завтракъ задали вы намъ, m-lle Лотьё! Я съ удовольствіемъ абонировался бы на такой завтракъ разъ въ годъ….

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Жофруа вышелъ изъ мастерской около трехъ часовъ и, достигнувъ Сентъ-Уэнскаго предмѣстья, остановилъ проѣзжавшую мимо карету.

— Бульваръ Османнъ, — сказалъ онъ кучеру.

Такъ какъ въ это время на тротуарѣ столпилось нѣсколько человѣкъ изъ обитателей квартала, то онъ не сказалъ нумера. Не зная всего, что говорилось на его счетъ, онъ не былъ настолько наивенъ, чтобы не видѣть, что имъ интересуются, что его преслѣдуетъ любопытство, что при его появленіи слышится шепотъ и считалъ излишнимъ точными указаніями давать пищу сплетнямъ.

— Поѣзжайте по бульвару, — приказалъ онъ, — я васъ остановлю.

Проѣхавъ Мессинское предмѣстье, Жофруа велѣлъ кучеру остановиться передъ роскошнымъ отелемъ, который, если не былъ однимъ изъ красивѣйшихъ зданій Парижа, то, во всякомъ случаѣ, однимъ изъ величайшихъ и роскошнѣйшихъ; здѣсь главную заботу составляла, очевидно, роскошь и его выстроили такимъ великолѣпнымъ, чтобы поражать прохожаго, и поражали. На узкой, продолговатой полосѣ земли возвышался этотъ отель, болѣе похожій на новый замокъ, чѣмъ на городской домъ. Выточенный, выскобленный, вырѣзанный, бѣлый камень широкаго фасада подавлялъ своею тяжестью. Въ этомъ безпорядкѣ глазъ не могъ схватить ни одной красивой линіи, полной стиля и изящества: изумленный, сбитый съ толку, онъ терялся въ избыткѣ украшеній и мелочей.

Крыльцо было непропорціональныхъ размѣровъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, дворъ, выходящій на бульваръ, былъ узокъ и показался бы слишкомъ бѣднымъ, если бы въ ворота, находящіяся по обѣимъ сторонамъ идущей полукругомъ рѣшетки, не видна была величественная аллея, ведущая къ конюшнямъ. Положимъ, одно искупало другое: внутренній дворъ, службы, садъ, оранжерея, — все указывало на величайшее богатство и роскошь постройки.

Если она была лишена красоты и изящества, то давала, по крайней мѣрѣ, представленіе о массѣ денегъ, затраченныхъ на эти собранные въ кучу и выскобленные до нелѣпости камни, также какъ это можно было угадать, заглянувъ въ окна, въ которыя видна была необыкновенно роскошная обстановка. Проходя мимо швейцарской, Жофруа не остановился: торопливый звонокъ возвѣстилъ его пріѣздъ и лакей въ синей съ серебрянымъ галуномъ ливреѣ немедленно распахнулъ передъ нимъ двери прихожей.

Прихожая громадныхъ размѣровъ, выстроенная, какъ и фасадъ, съ цѣлью поразить, была очень высока и велика, со множествомъ колоннъ изъ разноцвѣтнаго мрамора, между которыми возвышались статуи съ пьедесталами, исчезающими въ цвѣтахъ, пальмахъ и декоративныхъ растеніяхъ, группировкой которыхъ были заняты въ эту минуту садовники.

— Графиня у себя? — спросилъ Жофруа.

— Никакъ нѣтъ, ваше сіятельство; графиня въ засѣданіи академіи и вернется къ пятичасовому чаю.

— Я дома; когда придетъ архитекторъ, доложите мнѣ.

Миновавъ прихожую, Жофруа поднялся въ первый этажъ по великолѣпной лѣстницѣ, широкія ступени которой были покрыты краснымъ ковромъ, ярче выставлявшимъ бѣлизну мрамора. Предназначенный собственно для жилья, этотъ первый этажъ, менѣе великолѣпный, чѣмъ нижній, гдѣ помѣщались пріемныя комнаты, былъ, все-таки, роскошно украшенъ мраморомъ, рѣзьбой, картинами, обоями, кричащими о богатствѣ, причемъ нигдѣ не было даже намека на дѣйствительное искусство. Изъ маленькаго салона, куда онъ вошелъ, Жофруа перешелъ въ уборную, гдѣ снялъ свою толстую шерстяную куртку, цвѣтную рубашку и зашнурованные башмаки, замѣнивъ ихъ менѣе небрежнымъ костюмомъ. Когда онъ кончалъ одѣваться, лакей подалъ ему карточку: «Евгеній Сильва изъ Кандида». Сверху было надписано карандашомъ: «Убѣдительно просить графа Кансель принять по важному и неотложному дѣлу».

— Этотъ господинъ хотѣлъ видѣть графиню, — отвѣтилъ лакей на нѣмой вопросъ Жофруа. — Когда ему объяснили, что графиня въ академіи, онъ настоялъ, чтобы его принялъ графъ.

Жофруа незнакомо было это имя — Евгеній Сильва и о Кандидѣ онъ зналъ только, что эта газета бульваровъ и свѣта или, вѣрнѣе, полусвѣта бывала часто замѣшана въ грязныхъ дѣлахъ. Если бы этотъ господинъ пожелалъ видѣть прямо его, онъ бы не принялъ его, не желая имѣть дѣла съ Кандидомъ. Но такъ какъ онъ хотѣлъ видѣть графиню, то дѣло принимало другой оборотъ и самымъ благоразумнымъ было узнать, что скрывалось подъ этимъ важнымъ и неотложнымъ дѣломъ.

— Просите, — сказалъ онъ.

Вошелъ совершенно лысый, но еще молодой мужчина; немногіе оставшіеся у него желтоватые волосы въ видѣ капуцинской бахромки вились такъ, что казались нагофренными; цвѣтъ лица былъ розовый, носъ набалдашниковъ; въ воротникѣ рубашки сверкалъ брилліантъ, вмѣсто запонки; букетикъ ландышей красовался на черномъ шелкѣ его сюртука, и его бѣлье, его платокъ распространяли запахъ всевозможныхъ парижскихъ духовъ.

— Смѣю надѣяться, — началъ онъ съ подобострастною улыбкой, — что мое имя не безъизвѣстно вамъ.

— Извините…

— Евгеній Сильва.

— Я прочелъ его на вашей карточкѣ.

— Я имѣлъ честь пользоваться довѣріемъ вашего батюшки въ его скаковыхъ пари въ послѣдніе годы его жизни.

— Я никогда не занимался спортомъ. — Это было сказано съ презрительнымъ высокомѣріемъ, нисколько не походившимъ на простой и добродушный тонъ, которымъ отличался Жофруа въ улицѣ Шампіонетъ.

— Но это неважно, — продолжалъ Сильва, не переставая улыбаться. — Я припомнилъ это обстоятельство только для представленія. Не прошедшее привело меня сюда, а будущее, т.-е. праздникъ, даваемый послѣ-завтра графинею Кансель.

«Для кого этотъ писака хочетъ приглашенія?» — спросилъ себя Жофруа, и физіономія его, и такъ не очень ободряющая, сдѣлалась еще холоднѣе.

— Нѣтъ сомнѣнія, — продолжалъ Сильва, — что этотъ праздникъ составляетъ событіе, которое интересуетъ и будетъ интересовать весь Парижъ, всю Францію и тѣхъ, у кого, какъ въ Европѣ, такъ и въ Америкѣ, уши отверсты для отдаленныхъ отголосковъ, доходящихъ и въ ихъ уединеніе.

— Да нисколько, — этотъ праздникъ интересуетъ только насъ и нашихъ приглашенныхъ.

— Не удивительно ли, — воскликнулъ Сильва, — что никто никогда не отдаетъ себѣ отчета въ мѣстѣ, занимаемомъ имъ въ обществѣ? И это какъ въ высшихъ, такъ и низшихъ сферахъ; я вижу каждый день артистовъ, извѣстность которыхъ не простирается дальше порога того кафе, гдѣ они собираются, и которые задаютъ себѣ вопросъ, ставятъ ли ихъ въ Петербургѣ и Нью-Йоркѣ на высоту, которую они сами присвоили себѣ; и я вижу другихъ (рѣже, правда), значеніе и вліяніе которыхъ всюду признается безспорно, воображающихъ, что они извѣстны не болѣе, чѣмъ въ началѣ карьеры! Къ послѣднимъ принадлежите вы, графъ. Какъ! Вотъ отель, одно изъ явшихъ красивѣйшихъ зданій, одно изъ роскошнѣйшихъ, во всякомъ случаѣ, съ отпечаткомъ самой модной новизны; его владѣлецъ носитъ одно изъ величайшихъ именъ французскаго дворянства…

— Довольно, пожалуйста, — нетерпѣливо прервалъ его Жофруа.

— Позвольте мнѣ не послушаться васъ, графъ; я дошелъ какъ разъ до главной части моего сюжета и не говорю ничего лишняго, какъ вы сейчасъ увидите это. Всѣмъ, интересующимся исторіей нашей страны, извѣстно имя Кансель, записанное на потолкѣ въ залѣ крестоносцевъ въ Версали съ его золотымъ гербомъ на голубомъ полѣ и гордымъ девизомъ: «Qu’а Noël? Vaillance». Толпа, которая не проникаетъ такъ далеко и не задумывается такъ глубоко, тысячу разъ провозглашала его, сочувствуя славнымъ побѣдамъ, одержаннымъ вашимъ отцомъ на скачкахъ. Наконецъ, по красотѣ, богатству, хозяйка этого дома — одна изъ царицъ парижскаго свѣта, и вы не хотите, чтобы даваемый вами вечеръ былъ парижскимъ событіемъ, тогда какъ этотъ отель открываетъ въ первый разъ своя двери и предполагаетъ цѣлый рядъ празднествъ, о которыхъ уже яолгода разсказываютъ чудеса?

— Однимъ, словомъ, что. вамъ угодно?

— Предложить вамъ напечатать отчетъ о вашемъ вечерѣ.

— Я васъ не понимаю.

— Я объясню вамъ.

И Сильва развалился въ креслѣ, на которомъ сидѣлъ до сихъ поръ въ неувѣренной позѣ человѣка, не знающаго, позволятъ ли ему договорить до конца то, что онъ хочетъ: теперь онъ овладѣлъ позиціей и не уступить ее.

— Несомнѣнно, — продолжалъ онъ, — что въ субботу, воскресенье и понедѣльникъ, всю эту недѣлю, газеты будутъ говорить о вашемъ вечерѣ. Вопросъ въ томъ, какъ и въ какихъ выраженіяхъ?

— Мнѣ какое дѣло!

— Не говорите этого, графъ: для чести вашего дома, для славы графини Кансель, для удовлетворенія вашихъ гостей, напротивъ, очень важно, чтобъ о вашемъ вечерѣ говорили только такъ, какъ это подобаетъ.

— Единственно, что подобаетъ, это — чтобы совсѣмъ не говорили.

— Безъ сомнѣнія; но такъ какъ это невозможно, то было бы благоразумно принять нѣкоторыя предосторожности. Съ нѣкоторыхъ поръ въ прессѣ установились прискорбные обычаи: люди, не понимающіе значенія прилагательныхъ, которыя они употребляютъ, вообразили себя журналистами и пишутъ такъ, что возбуждаютъ только жалость; они, напримѣръ, называютъ Виктора Гюго «симпатичнымъ» И такимъ-то злодѣямъ или лѣнивымъ репортерамъ, которымъ надоѣло ихъ дѣло, вы хотите предоставить отчетъ о вашемъ праздникѣ? Если прилагательное, которымъ о характеризуютъ его, будетъ неудачно, то успѣхъ вашего бала будетъ испорченъ. Я допускаю, что для васъ это не важно; но увѣрены ли вы, что всѣ ваши приглашенные обладаютъ такимъ же гордымъ равнодушіемъ? Сколько людей, и изъ высшаго общества, появляются въ домѣ, ѣдутъ на свадьбы, на похороны только для того, что видѣть свое имя напечатаннымъ въ газетахъ. къ этому еще важно, чтобы имя не пострадало отъ того, какъ его упомянутъ, такъ надъ въ подобныхъ случаяхъ мстятъ не неумѣлому журналисту, а тѣмъ, кто виноватъ въ разсердившемъ ихъ оскорбленіи.

Жофруа всталъ. Сильва не пошевельнулся въ креслѣ.

— Конечно, — продолжалъ онъ, — для такого бала, какъ вашъ, недостаточно краткаго отзыва. Для него нужна хроника въ четырехъ или пяти лучшихъ газетахъ; въ слѣдующихъ затѣмъ передовая статья на первой и второй страницахъ и, наконецъ, въ остальныхъ нѣсколько строкъ, болѣе простыхъ, но характеристичныхъ

— Но вы предлагаете мнѣ сдѣлку съ печатью?

— Совершенно вѣрно, и могу увѣрить васъ, что никто не предложитъ вамъ такихъ преимуществъ.

Жофруа перебилъ его:

— Я не вступаю ни въ какія сдѣлки.

Сильва растерялся на минуту, а, между тѣмъ, не легко было смутить этого писаку, которому его маклерское посредничество во всемъ, что продается и покупается, придало большой апломбъ. Но онъ скоро оправился и въ его подобострастной улыбкѣ мелькнула дерзость.

— Я позволилъ себѣ обратиться къ вамъ съ этимъ предложеніемъ только, потому, что, какъ человѣкъ, знающій свое дѣло, я былъ возмущенъ тѣмъ, какъ были написаны появившіяся до сихъ поръ статьи.

Жофруа, направлявшійся къ двери, остановился.

— Развѣ замѣтка, сообщающая о вашей женитьбѣ, отчеты о вашей свадьбѣ не были жалки, спрашиваю я васъ? Какъ разъ сейчасъ я описывалъ женитьбу принца Рено на дѣвицѣ Дюранъ. Посмотрите, какая разница. А, между тѣмъ, мы могли со всѣхъ сторонъ ожидать враждебности и недоброжелательства, но я дѣйствовалъ такъ, что не прозвучало ни одной фальшивой ноты; тамъ, гдѣ я не могъ помѣстить статьи, я добился молчанія, и, прославляя всюду богатство невѣсты, никто не сдѣлалъ ни одного намека на то, какими путями добыто оно, въ какихъ трущобахъ пріобрѣтено.

— Какое отношеніе видите вы между этою свадьбой и моею?

— Никакого, кромѣ того, что подозрительная свадьба встрѣтила благопріятный отзывъ печати, а почтенная, ваша — отвратительный. Видите ли, графъ, гласностью нельзя играть, не учась, какъ и на роялѣ, и на корнетѣ-а-пистонъ; глядя со стороны на искусныхъ исполнителей, кажется нетруднымъ сдѣлать такъ же, какъ они дѣлаютъ; затрудненіе наступаетъ только когда положишь руку на инструментъ, что и случилось съ прикащикомъ г. Лепаркуа, посылающимъ въ газеты замѣтки о графинѣ Кансель.

— Съ чего вы взяли, что прикащикъ моего тестя посылаетъ замѣтки въ газеты о графинѣ Кансель? Какія замѣтки, о чемъ?

Сильва, начинавшій догадываться, что онъ сдѣлалъ промахъ, обратившись къ мужу, вмѣсто жены, убѣдился въ своей глупости при его вопросахъ, особенно услышавъ тонъ, которымъ они были заданы. Но такъ какъ онъ зашелъ слишкомъ далеко, то лучше было храбро дойти до конца.

— Да обо всемъ, — отвѣтилъ онъ, — о собраніяхъ, гдѣ она появляется и производитъ фуроръ; объ устроенномъ, напримѣръ, ею благотворительномъ базарѣ. Я напечаталъ эту замѣтку въ Кандидѣ и самъ получилъ вознагражденіе изъ кассы г. Лепаркуа, а за то, что я пополнилъ статью нѣсколькими строками, такъ какъ прикащикъ, составляющій эти замѣтки, отличный, можетъ быть, въ публикаціяхъ финансовыхъ дѣлъ г. Лепаркуа, весьма мало свѣдущъ въ свѣтскихъ дѣлахъ, — за это я получилъ отъ графини Кансель карточку, которую принялъ за выраженіе благодарности за то, какъ я отозвался объ ея восхитительномъ туалетѣ. Эта-то карточка и дала мнѣ мысль явиться сюда.

— Ну, такъ вы ошибаетесь относительно причинъ, вызвавшихъ присылку этой карточки. Я не знаю соображеній, которыми руководствовалась моя жена, но увѣряю васъ, что она, какъ и я, не допускаетъ, чтобы ея личность или даваемые ею праздники служили матеріаломъ для печати.

Сильва поднялся, дошелъ до двери и остановился на порогѣ.

— Я могу быть настолько глупъ, чтобы сдѣлать глупость, — сказалъ онъ, — но, по крайней мѣрѣ, не настолько, чтобы не замѣтить этого. Позвольте мнѣ сказать одно слово, послѣднее, чтобы объясниться, оправдаться. Этой гласности, которую вы презираете, женщины изъ высшаго общества добиваются всѣми средствами и часто платятъ за нее. Если бы я сказалъ вамъ, сколько тратить одна очень высокопоставленная особа за то, чтобы говорили объ ея охотѣ, вы бы удивились; не менѣе удивились бы вы, если бы я сказалъ вамъ цифру, которую она платитъ въ агентство, сообщающее ей газеты, гдѣ напечатано ея имя. Этотъ примѣръ и многіе другіе, которые я мотъ бы привести, послужатъ, надѣюсь, обстоятельствомъ, смягчающимъ мою вину.

II.

Когда Сильва удалился, Жофруа прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ неровными шагами, затѣмъ нетерпѣливо позвонилъ.

— Графиня вернулась? — спросилъ онъ у лакея, показавшагося въ дверяхъ.

— Нѣтъ, графъ.

— Какъ только она вернется, доложите мнѣ.

Онъ опустился на кресло и долго просидѣлъ, опершись головою на руку, устремивъ взглядъ въ пространство, съ измученнымъ выраженіемъ лица, охваченный, повидимому, тяжелыми думами; кто видѣлъ его утромъ въ мастерской и посмотрѣлъ бы на него теперь, конечно, не узналъ бы его. Время шло, а онъ все сидѣлъ въ креслѣ и взглядъ его не прояснялся; только когда ему доложили о приходѣ архитектора, онъ заставилъ свое лицо принять обычное выраженіе спокойствія и равнодушія.

Хотя этотъ отель былъ однимъ изъ великолѣпнѣйшихъ зданій Парижа, — какъ говорилъ Сильва, — въ немъ недоставало бальной залы, когда Лепаркуа, отецъ графини, пріобрѣлъ его. Мѣсто, гдѣ, согласно первоначальному плану, она должна была воздвигнуться, было оставлено въ саду; но такъ какъ, истративъ на этотъ отель пять или шесть милліоновъ, первый владѣлецъ нашелъ, что этой суммы достаточно для его славы финансиста, то она такъ и осталась въ проектѣ. Потомъ, послѣ троекратнаго назначенія аукціона съ пониженіемъ цѣны, этотъ отель купилъ Лепаркуа, накинувъ пятьдесятъ франковъ на назначенную цѣну въ милліонъ сто тысячъ франковъ; онъ не имѣлъ, слѣдовательно, основаній быть экономнымъ и, кромѣ того, не умѣя ни въ чемъ отказать дочери, желавшей имѣть бальную залу, соотвѣтствующую тому положенію, которое она разсчитывала занять въ парижскомъ свѣтѣ, Лепаркуа распорядился постройкой ея. Начатая съ годъ тому назадъ, т.-е. на другой же день послѣ свадьбы мадемуазель Лепаркуа съ графомъ Кансель, эта зала, постройка которой должна была окончиться въ январѣ, но съ мѣсяца на мѣсяцъ, съ недѣли на недѣлю затянулась до мая, была, наконецъ, готова и Жофруа собирался теперь съ архитекторомъ сдѣлать послѣдній осмотръ.

Если не онъ самъ придумалъ планъ, за то онъ подалъ мысль выстроить точное воспроизведеніе залы Каррачи во дворцѣ Фарнезе и строго слѣдилъ за исполненіемъ, чтобы архитекторъ не внесъ отъ себя никакихъ украшеній. Благодаря его руководству, которое онъ имѣлъ терпѣніе и силу довести до самаго конца, вышло то, что въ то время, какъ во всемъ отелѣ било въ глаза безвкусіе роскоши, доведенное до крайности, въ этой залѣ нельзя было встрѣтить ни одной фальшивой нотки какъ въ орнаментаціи, такъ и въ декораціи, исполненіе которыхъ было возложено на талантливыхъ артистовъ, приглашенныхъ по его настоянію.

Войдя въ залу черезъ боковую дверь, Жофруа неожиданно увидѣлъ Сильву, разговаривавшаго съ архитекторомъ и записывавшаго что-то карандашомъ. Онъ быстро направился къ нимъ, но Сильва сократилъ ему половину дороги.

— Надѣюсь, графъ, что вы не найДете дурнымъ, — заговорилъ онъ съ своею вѣчною улыбкой, — что я воспользовался представившимся мнѣ случаемъ, чтобы бросить взглядъ на эту галлерею. Настоящее чудо! Для насъ первенство имѣетъ большое значеніе, такъ какъ, безъ сомнѣнія, мы будемъ первыми.

— Но, милостивый государь…

— Если вы не желаете, чтобы говорили о хозяевахъ дома, то не запретите же вы отдать справедливость вашимъ сотрудникамъ?

Онъ почтительно поклонился, сдѣлалъ архитектору покровительственный знакъ рукою и спокойно направился въ прихожую.

— Не вы, — спросилъ Жофруа архитектора, — привели сюда эту странную личность?

— Нѣтъ, я встрѣтилъ его прогуливающимся здѣсь. Онъ набросился на меня и, не приди вы, я бы не зналъ, какъ избавиться отъ него.

Что зала была достойна восторженнаго отзыва Сильвы, не было ничего удивительнаго, такъ какъ въ архитектурномъ отношеніи она была воспроизведеніемъ; но живопись на потолкѣ не была копіей: художники и артисты, расписывавшіе его, создали оригинальное произведеніе, — и теперь, послѣ снятія лѣсовъ, будетъ ли произведенъ желанный эффектъ?

Какъ это часто бываетъ съ людьми, дѣйствовавшими подъ постороннимъ руководствомъ, архитекторъ совершенно забылъ объ участіи, которое принималъ Жофруа въ ихъ общемъ трудѣ, и это произведеніе считалъ своимъ собственнымъ, принадлежащимъ исключительно ему одному.

— Вы видите, — сказалъ онъ, — что этотъ господинъ вѣрно выразился! А сознайтесь, васъ безпокоило немного соотвѣтствіе между поблекшими тѣнями стѣнъ и яркими тонами картинъ на потолкѣ и фризахъ?

Жофруа могъ тѣмъ охотнѣе сознаться, что въ продолженіе года это соотвѣтствіе было предметомъ его постоянной заботы, и чтобы достигнуть его, онъ неустанно слѣдилъ за художниками, которымъ заказаны были эти картины, и не ослаблялъ надзора надъ артистами, украшавшими панели.

— Вы видите, — продолжалъ архитекторъ, — какъ, благодаря матовому, свѣтлому, нѣжному и воздушному тону, аллегорическія изображенія на потолкѣ и миѳологическіе сюжеты на фризахъ гармонически сливаются съ фигурами на панеляхъ.

— Это надо будетъ посмотрѣть при свѣтѣ, — я боюсь золота.

— Я обѣщаю, что завтра можно будетъ зажечь люстры.

Дѣйствительно, электротехники кончали разставлять свои лампы и соединять нити, тогда какъ полотерамъ, обнаженнымъ по поясъ и обливающимся потомъ, оставалось натереть только одинъ уголъ паркета.

Въ это время лакей доложилъ Жофруа, что графиня вернулась и находится въ желтой гостиной.

— Одна?

— Графъ и графиня де-Линьи пріѣхали съ графиней, а. сейчасъ пріѣхала и г-жа де-Бодемонъ. Онъ колебался одну минуту, такъ какъ то, что онъ долженъ, былъ сказать женѣ, требовало разговора наединѣ, но затѣмъ, оставивъ архитектора одного продолжать свой осмотръ, черезъ длинную, амфиладу пріемныхъ комнатъ, отданныхъ въ распоряженіе садовникамъ, достигъ гостиной, гдѣ графиня де Кансель принимала своихъ друзей.

— Воръ любезный сюрпризъ! — воскликнула графиня при видѣ его.

— Вотъ любезное замѣчаніе! — замѣтилъ де-Линьи.

Жофруа пожалъ протянутыя ему руки, причемъ ничто въ его лицѣ и манерахъ не выдало его недовольства; а, между тѣмъ, оно было сильно, такъ какъ изъ всѣхъ лицъ, которыхъ онъ могъ бы случайно встрѣтить здѣсь въ эту минуту, ни одно не было бы непріятнѣе этихъ, вслѣдствіе вліянія, которое они имѣли на его жену.

Госпожа де-Линьи и графиня де-Кансель, познакомились еще въ монастырѣ, и съ тѣхъ поръ ихъ дѣтская привязанность приняла характеръ горячей и тѣсной дружбы.

Въ то время та, которая должна была позднѣе выйти за графа де-Линьи, была хотя и кровною принцессой, но бѣдною неаполитанкой, которую французскіе родственники помѣстили въ этотъ монастырь, гдѣ никто ее не навѣщалъ и откуда она выѣзжала только на вакаціи, чтобы похоронить себя въ замкѣ въ Пуату. Довольно красивая брюнетка съ правильными чертами, придававшими ей энергію, умная, своевольная, уже тщеславная столько же, сколько гордая, она требовала, чтобы ей воздавали то, что, по ея мнѣнію, слѣдовало ей по положенію. Ея претензіи встрѣчались вообще несочувственно, такъ какъ ея подруги, принадлежа къ французскому дворянству, хотя бы только баронессы, считали себя выше этой неаполитанской принцессы; но Габріэль Лепаркуа, дочь выскочки, приняла ихъ безъ разсужденій, гордясь возможностью произносить въ своемъ буржуазномъ мірѣ: «моя подруга принцесса Теодолинда». Начавшіяся такимъ образомъ хорошія отношенія продолжались такъ, что ничто ихъ не нарушило и не порвало. Выйдя изъ монастыря, Теодолинда, бывшая на три года старше своей подруги, не имѣла глупости ждать, чтобы случай или справедливость судьбы послали ей богатаго мужа, разсчитывать на котораго ей давали право ея происхожденіе и красота. Уже давно; черезъ стѣны монастыря, она бросила трезвый взглядъ на жизнь и поняла, какая опасная иллюзія разсчитывать на случай или справедливость судьбы, когда не въ состояніи помочь имъ. Поэтому она такъ крѣпко ухватилась за перваго представившагося, что не выпустила его. Конечно, онъ не олицетворялъ всего, чего она желала и о чемъ мечтала, но, за неимѣніемъ лучшаго, осторожность совѣтовала принять его такимъ, какъ онъ есть. Онъ былъ художникъ, скульпторъ, но не изъ тѣхъ многихъ, которые, поддерживаемые надеждой на успѣхъ въ пятьдесятъ лѣтъ, довольствуются трудовою и нищенскою жизнью. Онъ хотѣлъ успѣха въ двадцать пять лѣтъ, безъ труда и особенно безъ нищеты, и такъ удачно повелъ свои дѣла, что добился того, что было въ его глазахъ равносильно успѣху — денегъ. Родившись въ благородномъ семействѣ, что давало ему право на титулъ графа, онъ шестнадцати лѣтъ пріѣхалъ въ Парижъ и, благодаря счастливымъ природнымъ дарованіямъ, быстро пріобрѣлъ легкость исполненія, которая при серьезной работѣ могла перейти въ талантъ. Но ни къ работѣ, ни къ серьезности онъ не былъ способенъ. Вмѣсто того, чтобы, подобно товарищамъ, трудиться и работать для полученія римской преміи, онъ отправился прямо въ Римъ на собственныя средства и открылъ мастерскую, обратившуюся скоро въ фабрику бюстовъ для путешествующихъ англичанокъ и американокъ. Красивый, хорошо одѣтый юноша съ изящными манерами, всегда готовымъ комплиментомъ и графскимъ титуломъ, предоставивъ скучную работу своимъ мастерамъ, могъ отдаться свѣту, каждый вечеръ показываться въ Caccia, галантно проигрывать тамъ нѣсколько золотыхъ, усердно посѣщать посольскія празднества, бывать у знатныхъ лицъ, проѣзжающихъ черезъ Римъ, и свѣтъ, не будучи неблагодарнымъ, отдался ему. Установилась мода не покидать Рима, не пріобрѣтя бюста графа де-Линьи, такъ тонко отдѣланнаго, выточеннаго и выскобленнаго искусными итальянскими мастерами, этими знатоками въ искусствѣ прекраснаго, что эти ослѣпительныя мраморныя статуи покрывались стекляннымъ колпакомъ. Эта торговля принесла ему большіе доходы; за прибылью послѣдовала извѣстность, если не артистическая, то свѣтская. Въ то время, какъ члены жюри говорили: «Не можемъ же мы дать третьей медали этому бѣдному де-Линьи!» — свѣтскіе люди, толпясь вокругъ присланныхъ имъ статуй, удивлялись, отчего уже давно ему не дали почетной медали. Не оставляя Рима, онъ открылъ мастерскую въ Парижѣ, вслѣдъ затѣмъ другую въ Вѣнѣ, дѣля время между этими тремя городами, идя на встрѣчу тѣмъ, которые не побезпокоились бы доѣхать до него: американецъ по-матери, французъ по рожденію, римлянинъ по воспитанію, австріецъ по вкусу, онъ былъ соотечественникомъ всѣхъ тѣхъ, кто уступалъ желанію видѣть себя увѣковѣченнымъ статуей изъ бѣлаго мрамора. Этотъ то космополитизмъ заставилъ Теодолинду рѣшиться на выборъ: какъ ни скромно было для ея тщеславія положеніе мужа, живущаго работой рукъ своихъ, какъ ни скуденъ былъ для ея аппетитовъ бюджетъ, который онъ могъ ей предложить, перспектива имѣть театромъ Парижъ, Римъ и Вѣну рѣшила ея колебанія. Бракъ не есть ли ассоціація? Онъ сдѣлаетъ сноснымъ это положеніе, если не улучшитъ его. Послѣ четырехъ лѣтъ супружества она была одной изъ самыхъ видныхъ женщинъ изъ выдвигающихся впередъ: говорили объ ея брилліантахъ, лошадяхъ, объ ея отелѣ на бульварѣ Малербъ; въ Римѣ газеты возвѣщали о ея прибытіи, въ Вѣнѣ ее ждали. Какимъ образомъ то, что зарабатывалъ де-Линьи; могло хватать на подобное существованіе, это была тайна. Завистники говорили, что въ Вѣнѣ она была хороша съ однимъ эрцгерцогомъ; что въ Римѣ на нее разорялся какой-то римскій князь; въ Парижѣ, наконецъ, ее окружала толпа богатыхъ американцевъ, ухаживавшихъ за ней не изъ одного удовольствія пожимать руку своего соотечественника де-Линьи. Хотя эти исторіи были очень возможны и даже правдоподобны, но онѣ не подтверждались никакимъ шумомъ, никакимъ скандаломъ, позволившимъ бы Жофруа порвать ненравившуюся ему дружбу. Всѣ знали, что госпожа де Линьи тратитъ вдесятеро больше, чѣмъ зарабатываетъ ея мужъ, но никто не могъ съ достовѣрностью указать на источникъ, откуда доставала она эти деньги.

Его непріязнь къ г-жѣ де-Бодемонъ, хотя и менѣе сильная, была, все-таки, достаточна, чтобы находить присутствіе этой подруги жены стѣснительнымъ для себя въ данный моментъ. Не будучи вдовой, г-жа де-Бодемонъ, еще очень молодая женщина, не имѣла мужа, и условія, при которыхъ произошло это добровольное вдовство, дѣлали ея положеніе очень щекотливымъ. Бывши въ продолженіе шести лѣтъ, съ шестнадцати до двадцати двухъ, одной изъ царицъ баловъ, гдѣ ея красота производила фуроръ своею оригинальностью, она рѣшилась, наконецъ, выйти замужъ за милаго, умнаго человѣка, хорошей фамиліи, а черезъ мѣсяцъ они разстались по взаимному соглашенію, причемъ никто не зналъ истинной причины этого разрыва, надѣлавшаго, несмотря на таинственность, которой старались его окружить, много шума въ Парижѣ. Въ то время какъ мужъ исчезъ, жена, не задумываясь надъ затруднительностью своего положенія, продолжала всюду показываться, днемъ въ сопровожденіи отца, вечеромъ — матери, которые, послѣ обманутой надежды на вполнѣ, впрочемъ, заслуженный покой, мѣнялись этими тяжелыми обязанностями.

— Вы много потеряли, что не поѣхали съ нами въ академію, — сказала Теодолинда, обращаясь къ Жофруа.

— Рѣчи были интересны?

— Я не слыхала ни слова.

— Вы знаете, — прервала г-жа де-Бодемонъ, — какъ скучны академическія рѣчи.

— Это зависитъ отъ дней.

— Дѣйствительно, — замѣтилъ де-Линьи, — это дѣло вкуса. Сколько нанизываютъ они словъ, не спутавшись! Повидимому, чѣмъ больше, тѣмъ лучше.

— И что же? — спросилъ Жофруа.

— Что насъ развлекло, — сказала г-жа де-Линьи, — такъ это идея Габріели.

— Васъ это удивляетъ? — спросила графиня, отвѣчая на взглядъ мужа.

— То, что говоритъ m-me де-Линьи, возбуждаетъ любопытство, а не удивленіе, — отвѣтилъ Жофруа, нисколько на видъ не оскорбленный нелюбезнымъ тономъ этого вопроса.

— Если вы читаете когда-нибудь газеты, — продолжала г-жа де-Линьи, — то вы должны были, какъ Габріэль, замѣтить, что въ отчетахъ объ академическихъ засѣданіяхъ говорится всегда о шляпахъ, надѣваемыхъ для этихъ церемоній женами академическихъ кандидатовъ. Почему шляпы пользуются такимъ преимуществомъ, я не знаю. Но это такъ. Только что мы почувствовали скуку…

— И ужаснѣйшую! — вставила г-жа де-Бодемонъ.

— Какъ Габріэли пришла въ голову мысль узнать женъ кандидатовъ по шляпамъ.

— Загадка! — замѣтилъ де-Линьи.

— И мы начали разсматривать, къ величайшему изумленію…

— Скажите — скандалу.

— Нашихъ сосѣдей и сосѣдокъ, которые никакъ не могли понять нашего непочтительнаго поведенія. Какая коллекція…

— Сосѣдей?

— Шляпъ: и благородныя, и скромныя, и заискивающія, и вызывающія, и слезливыя, и веселыя, — шляпа говорила о талантѣ и претензіяхъ мужа. Наконецъ, мы остановились на семи доказанныхъ кандидаткахъ; робкія и стыдливыя не считались.

— Почему узнается доказанная кандидатка?

— По шляпѣ же.

— А доказательство, что шляпа не обманула…

— Это доказательство, — продолжала Габріель, — далъ намъ г. де-Линьи; рядомъ съ нимъ сидѣлъ его знакомый журналистъ, и на его вопросъ тотъ отвѣтилъ, что изъ семи указанныхъ нами пять были вѣрны. Онъ разскажетъ это въ своей газетѣ.

— Это будетъ очень забавно, — замѣтилъ де-Линьи.

— Особенно, — сказалъ Жофруа, — если онъ скажетъ, что этими замѣчательными физіономистками были г-жи де-Линьи, де-Бодемонъ и де-Кансель.

— Вы опять съ вашимъ вѣчнымъ страхомъ газетъ, — замѣтила Габріель.

— Такъ это болѣзнь, — воскликнула г-жа де-Линьи, — надо будетъ излечить ее.

Жофруа подумалъ, не воспользоваться ли этимъ вступленіемъ, но, поразмысливъ, воздержался: замѣчаніе, какъ бы осторожно и разсчитано ни было, могло быть только опаснымъ въ присутствіи этихъ женщинъ, вліяніе которыхъ было часто противуположно его вліянію. Къ тому же, оно было бы уже не у мѣста въ этомъ разговорѣ, перескочившемъ на дамскіе туалеты, замѣченные въ академіи: на платье «vert Nil» такой-то, туалетъ «bleu Sèvres», вышитый жемчугами, другой, носятъ ли высокія шляпы, или низкія. Де-Линьи приводилъ эстетическія основанія, чтобы поддержать то или другое рѣшеніе, и дѣлалъ это съ важностью артиста, сознающаго свей авторитетъ.

Между тѣмъ, величественный метръ-д’отель подавалъ чай на столъ, поставленный въ углу гостиной; не произнося ни слова, онъ знаками распоряжался своими подчиненными, разставлявшими въ глубокомъ молчаніи: серебряный самоваръ, тарелки съ тартинками и пирожками и, по-англійски, вазы со льдомъ, въ которыхъ полулежали бутылки шампанскаго.

Пріѣзжали новые гости, мужчины цѣловали руку у хозяйки, брали стулъ или кресло и разговоръ продолжался о пустякахъ, объ объявленной свадьбѣ, разъѣхавшихся супругахъ, намѣревающихся разъѣхаться, о модномъ романѣ, причемъ вновь пришедшій повторялъ часто въ тѣхъ же выраженіяхъ то, что уже разсказалъ прибывшій ранѣе его гость. Жофруа мало вмѣшивался въ этотъ разговоръ; ровно настолько, насколько этого требовало приличіе. Въ томъ настроеніи, въ какомъ онъ вошелъ въ гостиную, эта болтовня раздражала его: неужто они никогда не кончатъ? Между тѣмъ, недовольство на жену, вызванное предложеніемъ Сильвы, начало понемногу ослабѣвать. Не было ли вліяніе этихъ друзей причиной ея желанія, чтобы о ней говорили? Если бы она управляла своими желаніями и руководила своею жизнью, ей, конечно, не пришла бы въ голову подобная мысль, — виноваты ея подруги, онѣ однѣ.

Сидя передъ окномъ съ опущенною отъ солнечнаго свѣта сторой, придававшей ея лицу розовый оттѣнокъ, она показалась ему красивѣе, чѣмъ когда-либо: она была высока, стройна, съ широкими плечами, полною грудью и тонкою таліей и при этомъ замѣчательно красивымъ лицомъ; тонкій орлиный носъ спускался съ низкаго лба, закрытаго густыми бѣлокурыми вьющимися волосами; верхняя губа въ почти постоянной улыбкѣ открывала великолѣпные бѣлые зубы. Щеки были полны и блѣдны, глаза свѣтлокоричневые, продолговатой формы, съ рѣсницами гораздо болѣе темными, чѣмъ волосы. Цвѣтъ кожи, матовый, прозрачный, былъ необыкновенно эффектенъ. Такимъ образомъ, никто не находилъ удивительнымъ, что ее включали въ число первыхъ красавицъ Парижа.

Не ужасно ли, что эта прелестная женщина, на которой онъ женился за ея красоту, а не за богатство, такъ мало принадлежала ему и такъ всецѣло — другимъ, свѣту, друзьямъ, первому попавшемуся, каждому неизвѣстному человѣку?

Чье-то восклицаніе прервало его размышленія.

— Готовьте трауръ, — говорилъ кто-то, — г-жа де Префадь утрачена на годъ, по крайней мѣрѣ, а, можетъ быть, и навсегда; кто можетъ предвидѣть ущербы, которые нанесетъ материнство ея красотѣ?

— Но это ужасно! — воскликнула г-жа де-Бодемонъ.

— Что ужасно? — спросилъ Жофруа.

— Чтобы такая женщина, какъ г-жа де-Префаль, имѣла дѣтей, — отвѣтила Теодолинда.

— Такъ зачѣмъ же, въ такомъ случаѣ, она выходила замужъ?

— Ахъ, милый мой, не говорите же такихъ вещей! — воскликнула Габріель.

— Дѣйствительно, — продолжалъ да-Линьи, — для истинно-красивой женщины материнство несчастіе…

— Конечно! — подтвердила г-жа де-Бодемонъ. — И даже чудовищность, — продолжалъ де-Линьи, — разумѣется, съ точки зрѣнія эстетической. Красивая, дѣйствительно красивая женщина не должна принадлежать ни къ какому полу.

— Это идея! — замѣтилъ Жофруа съ насмѣшливою улыбкой.

— Совершенно вѣрно! Какъ вы хотите, чтобы у такой женщины были дѣти? Ея чистое совершенство испортится материнствомъ. Я, впрочемъ, иду дальше и утверждаю, что красота создана на для того, чтобы возбуждать любовь…

— Внушать любовь одно, а раздѣлять ее — другое, — замѣтила Габріель.

— Живость, грація, пикантность, оригинальность возбуждаютъ любовь, а не правильная красота; вздернутый носъ привлекаетъ сердца, а не прямой. Съ точки зрѣнія эстетической, — онъ любилъ вмѣшивать въ свои разговоры эстетику, этотъ скульпторъ, такъ мало вносившій ее въ свои произведенія, — съ точки зрѣнія эстетической, парижанка хороша развѣ? Нѣтъ, — по крайней мѣрѣ, въ общемъ. Любима ли она? Я васъ не спрашиваю объ этомъ. И такъ, въ заключеніе я скажу, что женщина, одаренная божественнымъ даромъ красоты, должна благоговѣйно беречь себя и предаваться не чувственнымъ удовольствіямъ, а умственнымъ радостямъ.

Жофруа всталъ съ своего мѣста и направился къ де-Линьи, чтобы отвѣтить ему, но жена предупредила его.

— Отлично, — воскликнула она, — вотъ это хорошо сказано! Онъ остановился на секунду, затѣмъ направился къ двери.

— Вы покидаете насъ? — спросила Теодолинда.

— Меня ждетъ архитекторъ, чтобы сдѣлать послѣдній осмотръ.

— Въ особенности обратите вниманіе на подставку для аксессуаровъ котильона.

— Она готова; осталось только поставить ее на мѣсто.

— Правда ли то, что говорятъ объ этихъ аксессуарахъ? — спросилъ кто-то. — Разсказываютъ удивительныя вещи.

Жофруа хотѣлъ отвѣтить, но жена перебила его.

— Не будемъ касаться сюрпризовъ! — сказала она.

— Такъ будутъ сюрпризы?

III.

Не встрѣтивъ архитектора, давно уже уѣхавшаго, Жофруа не захотѣлъ вернуться въ гостиную, откуда вывела его вспышка раздраженія; очевидно, онъ до обѣда не найдетъ случая поговорить. наединѣ съ женой; при такихъ условіяхъ лучше всего было бы подготовить этотъ разговоръ такъ, чтобы его поддержалъ союзникъ, и этимъ союзникомъ могъ быть только его тесть: такъ какъ касса Лепаркуа платила за печатаніе статей Кандиду и редакціямъ другихъ газетъ, то будетъ вполнѣ естественно, если онъ объяснится съ тестемъ относительно предложеній Сильвы и выскажетъ ему свой взглядъ но этому поводу. На улицѣ Россини помѣщались конторы Лепаркуа; въ первомъ этажѣ на мѣдныхъ дощечкахъ, вдѣланныхъ въ обѣ половинки двери, было написано — на одной: "Лепаркуа. Металлы. Мины въ Монтана (Соединенные Штаты); Атакама (Чили); Гвадалаяра (Испанія); Іо (Японія); на другой: «Фабрики въ Обервиллѣ (Сеца); Гравилѣ (Нижняя Сена); Тибувилѣ (Эръ); Меанѣ (Нижняя Луара); Ле Буко (Нижніе Пиринеи); Браксѣ (Гаронна); Эстакѣ (Устье Рены)». Какъ ни рѣдко бывалъ здѣсь Жофруа, его, все-таки, знали, и всѣ взоры обратились къ нему. Онъ направился въ кабинетъ своего тестя, когда главный прикащикъ, выйдя изъ-за рѣшетки, поспѣшилъ ему на встрѣчу.

— Вамъ угодно видѣть г. Лепаркуа? Его нѣтъ здѣсь.

— Пріѣдетъ онъ сюда вечеромъ?

— Не думаю. Онъ на улицѣ Сентъ-Маргариты, по случаю посѣщенія коммиссіи объ оздоровленіи квартиръ. Онъ проѣдетъ оттуда прямо въ отель, и довольно поздно, должно быть.

— Въ такомъ случаѣ, я, вѣроятно, застану его въ улицѣ Сентъ-Маргариты?

Прикащикъ вынулъ изъ кармана часы и посмотрѣлъ.

— Да, конечно, еще часа полтора, по крайней мѣрѣ. Вы знаете, г. Лепаркуа любитъ бывать на улицѣ Сентъ-Маргариты: какъ ни высоко то положеніе, котораго онъ достигъ, онъ не забываетъ, что онъ оттуда вышелъ, и любитъ этотъ старый отцовскій домъ. На его мѣстѣ другіе краснѣли бы, онъ же гордится настолько, что въ прошломъ году приказалъ нарисовать заново стершееся отъ времени имя Лепаркуа на вывѣскѣ старой лавочки.

Жофруа довольно часто слыхалъ разсказы тестя объ его происхожденіи, чтобы имѣть понятіе объ этой лавочкѣ, торгующей старымъ желѣзомъ, но самъ онъ никогда не былъ въ ней. Нарисованное имя на вывѣскѣ поможетъ ему найти ее и безъ болѣе точныхъ указаній, которыя ему непріятно было спрашивать у прикащика.

Онъ остановилъ экипажъ въ Сентъ Антуанскомъ предмѣстьѣ и пѣшкомъ направился по улицѣ Сентъ-Маргариты, и, къ его удивленію, она оказалась мощенной и съ тротуарами, тогда какъ онъ зналъ, что она считается одной изъ самыхъ нездоровыхъ улицъ Парижа, и ожидалъ встрѣтить ямы и клоаки, которыхъ еще такъ много на нѣкоторыхъ улицахъ. Но, подвигаясь впередъ и заглядывая внутрь узкихъ, кривыхъ дворовъ, онъ понялъ; что она не несправедливо заслужила свою дурную репутацію; такъ, то, что онъ замѣтилъ въ полумракѣ, было грязно и издавало зловоніе: невольно возникалъ вопросъ, не были ли эти полуразваленные и грязные дома мѣстомъ изслѣдованія для науки человѣческаго гніенія и развитія его зародышей? Когда, во время эпидемій, свирѣпствовавшей здѣсь сильнѣе, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ, городъ захотѣлъ оздоровить эти дома, онъ сдѣлалъ ихъ еще болѣе зловредными: такъ какъ, вслѣдствіе поднятія мостовой, дома оказались значительно ниже ея уровня, то вода не могла стекать и оставалась во дворахъ, мѣшаясь съ нечистотами и образуя кучи навоза. Изъ воротъ вырывался удушливый воздухъ, сжимавшій горло Жофруа. Какими смрадными ремеслами, какими вредными промыслами занимаются въ этихъ домахъ? Нѣкоторые были заняты магазинами старьевщиковъ, другіе мастерскими для распарыванія старой обуви, но большая часть винными лавочками, молочными; ночлежными домами, названія которыхъ казались насмѣшкой въ этомъ мерзкомъ кварталѣ: «отель Богоматери, отель Прекрасная Италія, отель маленькій замокъ». Что можетъ напоминать прекрасную Италію въ этомъ мрачномъ домѣ? Какія помѣщенія могъ предложить своимъ гостямъ этотъ маленькій замокъ?

Жофруа дошелъ до лавочки со старымъ желѣзомъ, занимающей нижній этажъ одного изъ самыхъ ветхихъ домовъ на всей улицѣ и въ которую можно было войти только согнувшись. Надъ дверями красовалась вывѣска желтыми буквами: «Лепаркуа». Идя по этой улицѣ, Жофруа не ожидалъ, что увидитъ лавочку, откуда вышелъ его тесть, роскошно обставленною, но дѣйствительность значительно превзошла то, что онъ смутно представлялъ себѣ. Такъ какъ подъемъ мостовой уменьшилъ высоту нижняго этажа, то, естественно, онъ уменьшилъ и высоту двери и оконъ. Надо было спуститься на нѣсколько ступеней, чтобы попасть въ эту лавчонку, обратившуюся въ подвалъ, куда чуть-чуть проникалъ свѣтъ и гдѣ все было черно: полъ, стѣны, потолокъ, котлы, кострюли, машины, инструменты; черна была и старуха, которую онъ замѣтилъ въ углу на скамейкѣ, прямая и неподвижная, какъ статуя, въ черномъ шелковомъ чепцѣ и чёрномъ шеретиномъ платкѣ, надѣтомъ сверхъ чернаго ситцеваго платья и завязанномъ вокругъ тальи. Онъ нигдѣ не видѣлъ тестя. Нагибаясь, чтобы не прошибить головы о притолку, ощупывая ногой скользкія ступеньки, чтобы не упасть, онъ спустился въ лавочку и спросилъ господина Лепаркуа.

— Онъ въ домѣ съ коммиссіей; скоро вернется, — отвѣтила черная старуха. — Можете подождать, если вамъ надо его видѣть.

И больше ничего; она не предложила ему даже стула, котому, можетъ быть, что его не было въ лавочкѣ.

Не долго пришлось ему ждать; раздался шумъ шаговъ и голосовъ, отворилась дверь и въ лавочку вошло нѣсколько мужчинъ съ бумагами и портфелями, въ сопровожденіи высокаго господина лѣтъ пятидесяти, немного сгорбленнаго, но свѣжаго и бодраго, украшеннаго орденомъ Почетнаго Легіона. Это былъ Лепаркуа. Начатый разговоръ продолжался и Жофруа, котораго никто не замѣтилъ, остался въ своемъ темномъ углу, полузакрытый листами стараго желѣза, привѣшанными къ потолку.

— Чтобы закончить, — говорилъ одинъ изъ мужчинъ, — мы предупреждаемъ васъ, что потребуемъ строгаго исполненія закона 1883 года, сообразно съ которымъ префектура полиціи закроетъ, конечно, ваши меблированныя комнаты. Не забудьте, что изъ сорока семи случаевъ холеры во время послѣдней эпидеміи семь покойниковъ было въ этомъ домѣ. И развѣ можетъ быть иначе въ этихъ чуланахъ, какіе у васъ въ глубинѣ двора, гдѣ спять двѣнадцать или пятнадцать бѣднягъ? Вѣдь, это не выходитъ восьми кубическихъ метровъ на человѣка.

— Что же я-то могу сдѣлать? — отвѣтилъ Лепаркуа. — Неужели вы думаете, что тѣ, кто соглашается жить въ этихъ чуланахъ, были бы въ состояніи платить за помѣщеніе въ грандъ-отелѣ?

— Отчего не разрушите вы этотъ старый домъ, совершенно разваливающійся?

— Требуйте отчужденія собственности; статья тринадцатая закона отъ 13 апрѣля 1850 года позволяетъ вамъ это.

— Это предложеніе мы внесемъ.

— Тогда я обѣщаю вамъ скупить сосѣднія мѣста и выстроить тамъ мастерскія; у меня уже готовъ планъ.

— Вы были бы благодѣтелемъ квартала.

— Очень желалъ бы этого.

Члены коммиссіи объ оздоровленіи домовъ вышли, нагнувшись въ дверяхъ, и когда Лепаркуа спустился съ ступенекъ, на послѣдней онъ увидалъ передъ собой, своего зятя.

— Вы? Что случилось? Габріель…

— Габріэль здорова, успокойтесь.

— Какъ вы испугали меня!

— Я хотѣлъ поговорить съ вами до обѣда и, не заставши васъ въ улицѣ Россини, пріѣхалъ сюда.

— Вы видите, гдѣ я родился, мой милый Жофруа, и откуда вышелъ.

Глядя на глиняный полъ лавочки, онъ смиренно произнесъ первыя слова этой фразы и, возведя очи къ небу, съ гордостью договорилъ фразу.

Затѣмъ онъ почтительнымъ тономъ позвалъ старуху:

— Розалія.

Она встала и важно, медленными шагами, съ видомъ сивиллы, подошла къ нимъ.

— Кузина, — сказалъ Лепаркуа, — тебѣ давно хочется видѣть мужа Габріэли: вотъ онъ.

Она поклонилась и отвѣтила съ сильнымъ нижне-нормандскимъ акцентомъ:

— Я очень рада.

Кузина!… Эта старуха — кузина!… Взглянувъ на нее, Жофруа понялъ, почему онъ раньше не видалъ ее: какой презрительный видъ приняла бы графиня Кансель, увидѣвъ ее у себя за столомъ!

— Такъ какъ вамъ надо со мной говорить, — сказалъ Лепаркуа, — то поѣдемте.

— Я оставилъ экипажъ въ предмѣстьѣ, — замѣтилъ Жофруа.

— А, вы пріѣхали въ экипажѣ, тѣмъ лучше; я же пріѣзжаю сюда всегда въ омнибусѣ и даже на площадкѣ; это молодитъ меня.

Идя по улицѣ Сентъ-Маргариты, они говорили о пустякахъ, — Жофруа потому, что находилъ, что здѣсь не мѣсто начинать серьезный разговоръ, Лепаркуа — потому, что у него была привычка выжидать, притворяясь откровеннымъ.

— Я хочу съ вами говорить о Габріэли, — сказалъ Жофруа, когда они сѣли въ карету.

— Я догадываюсь отчасти, — отвѣтилъ Лепаркуа съ довольною улыбкой.

— А-а!…

— Надѣюсь, что вы не собираетесь жаловаться на нее или жалѣть себя?

— Напротивъ, чтобы жаловаться на нее и жалѣть себя, я подвергаю васъ скукѣ этого разговора.

— Неужели?… Я не ожидалъ этого.

— Вѣрьте, что рѣшиться на это мнѣ стоило большаго труда, и я поступаю такъ только потому, что вы нужны мнѣ, чтобы положить конецъ невыносимому положенію.

Лепаркуа не хотѣлъ бы начинать разговора, угрожающаго быть непріятнымъ, такъ какъ онъ нѣжно любилъ дочь; онъ попробовалъ поэтому обратить его въ шутку.

— Такъ вы пріѣхали попросить меня лишить ее наслѣдства?

Но Жофруа отвѣтилъ очень серьезно:

— Можетъ быть, это было бы самое лучшее; если бы Габріель была бѣдна, я думаю, мнѣ не пришлось бы сдѣлать ей ни одного упрека.

— Знаете, мой милый Жофруа, вы преоригинальный зять.

— Я говорю серьезно.

— Это-то я и называю оригинальностью. Какъ, у васъ красивая, молодая, умная, богатая жена, которая любитъ васъ…

— Любитъ.

— Надѣюсь, что вы не скажете, что она не любитъ васъ; ваша женитьба не доказываетъ развѣ ея любви? Случайно изъ окна своей комнаты она увидѣла васъ проѣзжающимъ верхомъ на лошади и замѣтила, что вы самый изящный, самый представительный изъ всѣхъ кавалеровъ; на другой день и на слѣдующіе она находится у того же окна, когда вы проѣзжаете мимо, и впечатлѣніе, которое вы въ первый разъ произвели на нее, все усиливается. Въ воскресенье въ Лоншанѣ ей называютъ васъ и она узнаетъ, такимъ образомъ, кто вы, какого рода, какъ протекла ваша юность около нѣжно любимой матери, въ серьезныхъ и глубокихъ занятіяхъ. Ея умъ работаетъ, восхищается, сердце воспламеняется и въ одинъ прекрасный день она объявляетъ мнѣ, что не выйдетъ замужъ ни за кого, кромѣ графа Жофруа де Кансель. Если это не любовь, что это?

— Какъ и вы, я повѣрилъ этой любви и потому женился; но немного надо было мнѣ времени, чтобы узнать, что моя жена не только не любитъ меня, но и неспособна любить.

— Что вы говорите?

— Истину, къ несчастью. Вы поймете мое горе. Я женился не потому, что Габріэль была богата, а я разоренъ, но потому, что ея красота очаровала меня, а также и въ особенности потому, что я надѣялся найти въ ней тѣ же чувства, которыя были во мнѣ.

— Вѣдь, сказала же она мнѣ, что не выйдетъ ни за кого, кромѣ васъ?

Не отвѣчая на этотъ доводъ, Жофруа продолжалъ:

— Вы знаете, въ какихъ нравственныхъ условіяхъ я находился тогда: потрясенный внезапною кончиной матери, я нуждался въ любви, привязанности и воображалъ, что Габріэль можетъ ихъ дать мнѣ. Дѣйствительность была жестока, очень жестока, но, тѣмъ не менѣе, я не отчаивался. Потому, что Габріэль не такая, какъ я ожидалъ, я не долженъ былъ думать, что не пробужу въ ней тѣхъ чувствъ, которыхъ ей недоставало: есть женщины, и даже очень хорошія, которыхъ создали ихъ мужья. Вы были свидѣтелемъ первыхъ мѣсяцевъ нашего брака, вы видѣли, какъ окружалъ я ее нѣжностью…

— Это правда.

— Какъ во всемъ, въ серьезныхъ вещахъ и въ пустякахъ, въ жизни матеріальной и въ жизни ума и сердца, я всецѣло отдался ей. Въ жизни матеріальной я достигъ успѣха; знакомя ее съ обычаями, которыхъ она не знала, я заинтересовалъ ее; съ этой стороны я былъ именно тотъ мужъ, котораго она желала, искала. Но во всемъ, что касается ума и сердца, было обратное: я надоѣлъ ей. Когда я пробовалъ заставить ее читать или читалъ самъ вслухъ то, что могло ее взволновать, вызвать искру, которую я ожидалъ, она зѣвала, и мы закрыли книги, чтобы никогда не раскрывать ихъ. Для нея существуетъ только два театра: французскій во вторникъ, а не въ четвергъ, и опера въ понедѣльникъ, а не въ пятницу, — и, сидя въ ложѣ, она видитъ только туалеты дамъ и бинокли, направленные на нее, и слышитъ только свѣтскія сплетни, которыя передаютъ ей или о которыхъ разговариваютъ сидящіе тутъ мужчины и дамы: страсть, выраженная на сценѣ въ поэзіи или музыкѣ, ничего не говоритъ ей. Когда мы путешествовали, искусства на памятникахъ, картинахъ, статуяхъ также ничего не говорило ей, какъ и красота природы, когда мы гуляли вдвоемъ: она свѣтская женщина, только свѣтская; появиться, заставить говорить о себѣ, о своихъ туалетахъ, богатствѣ, отелѣ, экипажахъ, собирать поклоненіе, откуда бы оно ни приходило, имѣть толпу ухаживателей, показываться всюду, гдѣ считается шикомъ бывать днемъ и вечеромъ, въ этомъ заключается вся жизнь ея.

— Развѣ это не естественно въ ея годы?

— Можетъ быть, но въ томъ случаѣ, если не жертвуютъ при этомъ своимъ достоинствомъ, достоинствомъ своего имени и положенія.

— Достоинство — вотъ громкое слово!

— Вѣрное, къ несчастью; вы увидите это.

Карета быстро проѣхала улицу Сентъ-Антуана и Риволи и хотѣла повернуть въ предмѣстье Оперы, когда Жофруа, опустивъ стекло, приказалъ шагомъ проѣхать по предмѣстью Елисейскихъ полей и вернуться въ отель; затѣмъ, поднявъ стекло, онъ разсказалъ о посѣщеніи и предложеніяхъ Сильвы.

Все время, пока Жофруа объяснялъ характеръ жены, Лепаркуа казался озабоченнымъ; исторія же о посѣщеніи Сильвы оставила его, напротивъ, совершенно спокойнымъ.

— Такъ это важно? — спросилъ онъ, когда Жофруа окончилъ разсказъ.

— Какъ важно?

— И это-то васъ сердитъ?

— Конечно.

— Ну, такъ, мой милый Жофруа, вы на меня должны сердиться гораздо больше, чѣмъ на вашу жену, такъ какъ я истинный виновникъ, единственный виновникъ. Замѣтивъ, что Габріэль любитъ видѣть напечатаннымъ въ газетахъ свое имя, съ прибавленіемъ нѣсколькихъ любезныхъ словъ, я захотѣлъ доставлять ей аккуратно это удовольствіе, которое случалось изрѣдка, какъ, впрочемъ, все, что предоставляютъ случаю, и я поручилъ Гаскину, занимающемуся въ моемъ домѣ публикаціями, составлять эти краткія замѣтки и печатать въ газетахъ; онъ, конечно, вошелъ въ соглашеніе съ Сильвой или, вѣрнѣе, Сильва съ нимъ; вотъ зло, если только оно есть.

— Конечно.

— Да неужели же преступленіе со стороны свѣтской женщины заставить говорить о себѣ въ газетахъ? Во вчерашнемъ Кандидѣ было напечатано три столбца на первой страницѣ о балѣ герцогини де-Шармонтъ. Бульваръ нѣсколько дней тому назадъ напечаталъ также три столбца о карѳагенскомъ праздникѣ…

— Данномъ въ ея замкѣ Людовика XV, — перебилъ Жофруа.

— Принцессой д’Оссонъ. Развѣ де-Шармонтъ и д’Оссонъ не знатныя дамы, не очень знатныя дамы?

— По имени, которое онѣ носятъ, — да, но только по имени. Отецъ г-жи де Шармонтъ обанкротился, и скандально обанкротился; отецъ принцессы д’Оссонъ сидѣлъ въ Мазасѣ. И вотъ собственно почему онѣ стремятся, чтобы говорили о нихъ; онѣ важничаютъ и безстыдно воображаютъ, что пріобрѣтенная извѣстность замѣнитъ имъ потерянное уваженіе. Посмотрите, развѣ дѣйствительно громкія имена Фобурга прибѣгаютъ къ этому пріему, который, за рѣдкими исключеніями, есть признакъ пятна или буржуазнаго происхожденія? Это къ вамъ не относится, такъ какъ нѣтъ состоянія, пріобрѣтеннаго честнѣе вашего, только силой труда и ума. Но буржуазное происхожденіе Габріели налагаетъ на нее безукоризненность поведенія, которой она не соблюдаетъ, добиваясь вульгарныхъ рекламъ, годныхъ для госпожъ де-Шармонть, Д’Оссонъ и для другихъ старыхъ шарлатанокъ. Этой роли я не позволю играть графинѣ Кансель и поэтому-то послѣ посѣщенія этого печатальщика, я хотѣлъ поговорить съ вами, чтобы вы поддержали меня въ разговорѣ, который я буду сегодня же вечеромъ имѣть съ женою. Нашъ праздникъ не долженъ послужить матеріаломъ для печати и я надѣюсь на вашу поддержку. Согласны вы?

Лепаркуа колебался минуту.

— Конечно, — сказалъ онъ, наконецъ, — я понимаю всю силу основаній, изложенныхъ вами сейчасъ и о которыхъ, сознаюсь, я не подумалъ раньше, но, между тѣмъ, мнѣ бы не хотѣлось огорчать Габріэль… сегодня.

— Праздникъ не позволяетъ намъ выбрать другое время.

— Такъ какъ вы прибѣгли къ моему содѣйствію, вы, значитъ, чувствовали, что ваши замѣчанія могутъ вызвать споръ, не правда ли?

— Я хотѣлъ, чтобы Габріэль увидѣла отца и мужа соединенными противъ ея подругъ де-Линьи и де-Бодемонъ.

— Я понимаю и повторяю: я съ вами, весь съ вами, такъ какъ г-жа де-Линьи и г-жа де-Бодемонъ стѣсняютъ меня такъ же, какъ и васъ, только я прошу васъ избавить Габріэль отъ спора…. сегодня.

— Сегодня? Вы два раза повторили это слово съ многозначительнымъ удареніемъ. Объяснитесь.

— Когда вы сказали мнѣ сейчасъ, что будете говорить со мной о Габріэли, я отвѣтилъ вамъ, что надѣюсь, что вы не будете жаловаться на нее, — вотъ объясненіе моихъ словъ и, въ то же время, слова «сегодня». Сегодня утромъ, послѣ вашего отъѣзда, Габріэль почувствовала себя нехорошо и я послалъ за Проби…

— Она ничего не сказала мнѣ, когда я вернулся.

— Потому что ея дурнота не имѣла послѣдствій и особенно потому, что Проби не былъ съ ней такъ откровененъ, какъ со мной. Однимъ словомъ, мой дорогой, онъ предполагаетъ беременность….

— Предполагаетъ?

— Т.-е. онъ констатировалъ всѣ симптомы беременности.

— И вы не сказали мнѣ!

— Вы не дали мнѣ времени сказать. Вы видите теперь, почему я просилъ васъ не дѣлать замѣчаній Габріэли сегодня.

— Ни сегодня, ни завтра! — воскликнулъ Жофруа дрожащимъ голосомъ. — Габріэль? — мать… всѣ мои недовольства исчезли, какъ исчезъ страхъ за будущее.

Лепаркуа взялъ, его за руки, и, пожимая ихъ, взволнованно произнесъ:

— Ахъ, мой дорогой Жофруа, какъ вы обрадовали меня; я опять нахожу того человѣка, котораго шесть мѣсяцевъ считалъ потеряннымъ! Теперь надо думать только о ребенкѣ и я уже занялся этимъ. Сегодня же я затѣялъ такое предпріятіе, которое къ концу мѣсяца дастъ мнѣ большой барышъ. Это будетъ приданымъ ребенка. Пять или шесть милліоновъ, положенные на имя новорожденнаго младенца, составятъ хорошенькій капиталецъ къ двадцати годамъ.

IV.

Они оба были счастливы и улыбались, смотря другъ на друга съ сіяющими, взволнованными лицами и дрожащими руками, мужъ — потому, что ему возвращалась его жена и вмѣстѣ съ ней достоинство и благосостояніе семьи; отецъ — потому, что отнынѣ окончательно заключался миръ между дочерью и зятемъ въ тѣсной близости надъ колыбелью; наконецъ, оба — потому, что навѣки разсѣевались мучившія ихъ безпокойства и возвращались радужныя надежды первыхъ дней брака.

— Вы ничего не предчувствовали? — спросилъ Лепаркуа.

— Ничего.

— Мнѣ слѣдовало бы предоставить Габріэли сообщить вамъ эту радость.

— Сообщила ли бы она ее?

— Не сомнѣвайтесь.

— Всего нѣсколько минуть тому назадъ я слышалъ, какъ она одобряла де-Линьи, утверждавшаго, что истинно прекрасная женщина не должна имѣть дѣтей.

— Разговорное мнѣніе., будьте увѣрены, котораго, я пари держу, она не поддержала бы, если бы г-жа де-Бодемонъ или Теодолинда не раздѣляли его. Я увѣряю васъ, что вы не знаете Габріэли. Вы увидите, когда ее понемногу охватить чувство материнства, какія сокровища нѣжности скрываются подъ ея холодною оболочкой и свѣтскимъ лоскомъ: она считаетъ неприличнымъ нѣжничать, вотъ истина. Изъ гордости вы не настаивали, чтобы заставить ее выказать эту нѣжность, — ребенокъ не будетъ такъ сдержанъ.

— Прошлое умерло, не будемъ больше говорить о немъ; наша жизнь начинается сегодня.

— И я желаю, чтобы она началась для всѣхъ трехъ.

— Въ какомъ смыслѣ?

— Вы хотѣли объясняться съ Габріэлью. Я хочу тоже имѣть объясненіе, но въ другомъ родѣ, какъ только мы останемся втроемъ, я объявлю ей то, что сказалъ Проби, и вы увидите, вы увидите!

Они подъѣхали къ отелю, такъ что Жофруа не успѣлъ сказать, что подобная проба можетъ оказаться неосторожной, да и какія, впрочемъ, могъ онъ привести доказательства, чтобы причинить это горе отцу, полному вѣры въ свою дочь? Ойи всѣ въ прошломъ, а оно не существуетъ.

— Если мы застанемъ ее одну, — сказалъ Лепаркуа, поднимаясь по лѣстницѣ, — я сейчасъ же объявлю ей надежды Проби; обѣдъ будетъ веселѣе!

Но они совсѣмъ не застали ее дома; лакей, отворившій дверь, подалъ Жофруа карточку, которую тотъ, прочитавши, передалъ тестю.

"Ѣдемъ съ Теодолиндой, де-Бодемонъ и де-Линьи обѣдать въ Сентъ-Жерменъ.

"Габи".

Лепаркуа растерялся.

— Правда, она, вѣдь, не могла знать, — произнесъ онъ.

Это объясненіе не вернуло ему веселости и обѣдъ вдвоемъ въ огромной столовой, гдѣ они часто сидѣли другъ противъ друга одни, потому что Габріель обѣдала то тамъ, то здѣсь, прошелъ совсѣмъ не такъ, какъ воображалъ Лепаркуа.

Конечно, она не могла знать, а, между тѣмъ, ни тотъ, ни другой не могли вернуть счастливаго и откровеннаго настроенія, бывшаго до ихъ пріѣзда; они медленно ѣли подъ бдительнымъ окомъ дворецкаго, изрѣдка перекидываясь ничего незначущими фразами для того только, чтобы сказать что-нибудь.

— Вы собираетесь куда-нибудь? — спросилъ Лепаркуа, когда они вышли изъ-за стола.

— Никуда.

— Не хотите ли прокатиться въ лѣсъ?

— Съ удовольствіемъ.

— Вы не находите, что я эксплуатирую васъ?

— Что за идея!

— Я никогда не бываю настолько счастливъ, какъ когда я съ вами или съ Габріэлью, а этимъ удовольствіемъ я не такъ часто пользуюсь, какъ хотѣлъ бы.

— Но…

— Не думайте только, что это упрекъ, — если бы я хотѣлъ васъ упрекать, я выбралъ бы другое время. Очень естественно, что вы ѣздите въ ваше имѣніе, чтобы наблюдать за происходящими тамъ передѣлками; не и буду васъ порицать за это. Такъ же естественно, что, любя живопись, вы ѣздите работать въ мастерскія вашихъ друзей, хотя могли бы выстроить собственную мастерскую въ саду.

— Какъ и вы, мой дорогой тесть, я не хочу, чтобы въ моихъ словахъ вы замѣтили хоть тѣнь упрека, который, обращенный къ вамъ, не имѣлъ бы, впрочемъ, смысла. Но, тѣмъ не менѣе, вѣрно, что фантазіи Габріэли виною моихъ отлучекъ. Если бы Габріэль согласилась сопровождать меня въ Кансель, наши путешествія тогда были бы не очень часты, безъ ущерба въ управленіи работами; если бы она признала мои работы, мои маніи, если хотите, вмѣсто того, чтобы находить ихъ вульгарными и смѣвшими, тогда я приказалъ бы выстроить мастерскую въ саду.

— Я знаю это, и не менѣе вашего страдалъ отъ этихъ фантазій, такъ непріятно портившихъ жизнь, которую я себѣ устроилъ и которую должна была мнѣ дать ваша женитьба, мои требованія были не велики: дружеская бесѣда за вашимъ обѣдомъ раза три или четыре въ недѣлю; проводить по понедѣльникамъ часъ въ вашей ложѣ въ оперѣ, по вторникамъ — во французскомъ; вернуться, лечь спать въ десять и на другой день, уходя въ свои конторы, поцѣловать дочь. Но теперь, разъ вы со мной, я пользуюсь этимъ. Габріэль не можетъ вернуться изъ Сентъ-Жермена раньше десяти, одиннадцати часовъ. Мы пріѣдемъ раньше и подождемъ ее, чтобы объявить ей этотъ сюрпризъ.

Какъ приметъ она его, этотъ сюрпризъ, Жафруа не хотѣлъ задавать этого вопроса тестю, но самъ не могъ не думать объ этомъ.

Габріэль вернулась не въ десять часовъ, а послѣ двѣнадцати, и эти два часа ожиданія показались безконечными отцу и мужу, сидѣвшимъ вдвоемъ въ желтой гостиной нижняго этажа. Лепаркуа мучился нетерпѣніемъ, Жофруа безпокойствомъ и размышленіями о томъ, дѣйствительно ли материнство произведетъ въ его женѣ тѣ перемѣны, которымъ онъ, можетъ быть, слишкомъ скоро и легко повѣрилъ.

Такъ какъ ей доложили, что ее ждутъ, она съ удивленіемъ вошла въ гостиную и еще въ дверяхъ окинула ихъ взглядомъ, полнымъ любопытства..

— Ты видишь, мы ждемъ тебя, — сказалъ Лепаркуа, стараясь говорить спокойнымъ тономъ, чтобы, не взволновать ее.

— Передъ судьями я являюсь? — спросила она тономъ, уже выдававшимъ сопротивленіе.

— О, нисколько, нисколько…

— Въ такомъ случаѣ…

— Я не хочу, томить тебя, поди сюда и выслушай. Онъ посмотрѣлъ на нее съ выраженіемъ счастливой гордости.

— Я слушаю, — отвѣтила она, бросивъ шляпу на столъ, и удобно усѣлась на креслѣ противъ отца, не произнося ни слова, точно приготовляясь слушать длинную и скучную исторію.

Но при первыхъ же словахъ отца она выпрямилась и сдѣлалась внимательной.

— Сегодня я встрѣтилъ Проби, когда онъ выходилъ отъ тебя.

— А!

Жофруа, наблюдавшій за женой, замѣтилъ, что она осталась недовольна вырвавшимся у нея восклицаніемъ.

— Я вижу, ты, догадываешься, что онъ сказалъ мнѣ.

— То же, что онъ сказалъ мнѣ, конечно.

— А что онъ сказалъ тебѣ?

— Что мое нездоровье не опасно, что оно само собой пройдетъ.

Лепаркуа, бросилъ на Жофруа многозначительный взглядъ.

— Именно это? — сказалъ онъ.

— Что это? — спросила она съ слишкомъ невиннымъ видомъ, чтобы онъ не былъ притворнымъ.

— Что намъ нечего безпокоиться.

— Я и не безпокоюсь, какъ ты это видишь, такъ какъ докончила день въ Сентъ-Жерменѣ.

— Это-то, можетъ быть, и было неосторожностью, — замѣтилъ Жофруа.

— Неосторожность ѣхать въ Сентъ-Жерменъ въ это время года? — отвѣтила она.

— Конечно, --продолжалъ Лепаркуа, — съ такимъ хорошимъ здоровьемъ, какъ твое, тебѣ не надо такъ беречься, какъ другимъ, но, все-таки тебѣ придется взять нѣкоторыя предосторожности, и чѣмъ раньше, тѣмъ лучше,

— Беречься? Предосторожности? Да почему?

— Повидимому, мы не понимаемъ другъ друга, — прервалъ Жофруа.

— Конечно, не по моей винѣ, — отвѣтила Габріель съ увѣренностью.

— По моей, — заговорилъ Лепаркуа. — Мнѣ бы слѣдовало прямо сказать; но радуйся, мое дорогое дитя, и раздѣли нашу радость: Проби думаетъ, что ты беременна.

Не радость, которую онъ ожидалъ, выразило лицо его дочери.

— Не можетъ быть! — воскликнула она.

— Онъ констатировалъ въ тебѣ признаки беременности.

— Это невозможно.

— Онъ сказалъ мнѣ это.

— Почему онъ не сказалъ мнѣ этого самой?

— Вѣроятно, потому, что у него еще только подозрѣнія и онъ не хотѣлъ компрометировать науки, давъ тебѣ ложную радость.

— Ты видишь, значитъ, — быстро воскликнула она, — что я была права, говоря, что это невозможно.

— Неужели ты имѣешь претензіи думать, что ты знаешь лучше Проби признаки беременности?

— Когда дѣло касается меня, да.

— Проби извѣстный авторитетъ.

Всѣ, кого выбиралъ Лепаркуа, становились сейчасъ же извѣстными: извѣстны были художники и скульпторы, произведенія которыхъ онъ покупалъ; извѣстны его адвокатъ, его докторъ, его химики, его инженеры, его архитекторъ; извѣстна также знатность его зятя; она такова, что равной онъ не зналъ во Франціи.

— Какой бы извѣстный авторитетъ онъ ни былъ, — отвѣтила Габріель, — онъ не непогрѣшимъ, не правда ли? Да, къ тому же, его авторитетъ и не затронутъ, такъ какъ онъ не утверждаетъ беременности; ты самъ сказалъ, что у него только подозрѣнія.

— Не достаточно ли этого, чтобы намъ радоваться? Подозрѣнія такого человѣка, какъ Проби, позволяютъ это, мнѣ кажется. Наконецъ, мое дорогое дитя, мы ждали тебя, чтобы объявить тебѣ эти подозрѣнія, обрадовать тебя этою великою новостью: знаешь ли, это становилось тревожнымъ…

— Не для меня.

— Ну, не говори этого, и самое лучшее остаться на этомъ сегодня; скоро мы узнаемъ, чего держаться.

И такъ, Жофруа не ошибся, предвидя, что Габріель приметъ эту неожиданность не съ радостью, какъ воображалъ его тесть. Но чего онъ не понималъ, это упорства, съ которымъ она отталкивала возможность этой беременности. Почему?

V.

Бракъ Жофруа и Габріэли произошелъ именно такъ, какъ разсказывалъ Лепаркуа, но только онъ не сказалъ истинныхъ причинъ, побудившихъ тщеславную, гордую дѣвушку, любящую властвовать, выбрать бѣднаго мужа. Насколько отецъ гордился своимъ происхожденіемъ, настолько дочь стыдилась его, какъ какого-нибудь самаго отвратительнаго недуга. Ребенкомъ она не разъ сопровождала отца въ улицу Св. Маргериты, и неизгладимое воспоминаніе о часахъ, проведенныхъ въ этомъ мрачномъ подвалѣ, гдѣ все было ей противно, гдѣ она сгорала отъ стыда, въ то время какъ отецъ провѣрялъ счеты длинной черной кузины или забавлялся, позвякивая въ рукѣ нѣсколькими монетами, вырученными за проданную имъ кастрюлю, рѣшило ея участь: Габріэль готова была на все, чтобы только свѣтъ, побѣжденный ея богатствомъ, забылъ, откуда явилось это ослѣпившее его богатство.

Уроженецъ Нижней Нормандіи, города Вилледіё-ле-Пуаль, положилъ начало этому богатству послѣ многихъ лѣтъ странствованія по деревнямъ съ коробомъ мѣдной посуды на плечахъ; увлекшись честолюбіемъ и чувствуя въ себѣ достаточно силъ, чтобы осуществить мечты, которымъ онъ предавался, шагая по безконечнымъ дорогамъ или ночуя въ ригахъ и хлѣвахъ, онъ пришелъ въ Парижъ, чтобы разбогатѣть, и открылъ лавочку на улицѣ Св. Маргериты. Трудно было сначала, — иногда не хватало на хлѣбъ; но мужъ и жена, оба привыкшіе къ лишеніямъ, не жаловались и пріучали къ нимъ единственнаго сына, мальчика, родившагося въ полѣ и безъ сожалѣнія промѣнявшаго цвѣтущіе берега Сіённы на ручьи предмѣстья Святаго Антонія.

Мало-по-малу трудъ, экономія, въ особенности изворотливость въ торговлѣ и смѣлость, принесли довольство, затѣмъ начало богатства, и когда шесть мѣсяцевъ спустя послѣ смерти жены за ней послѣдовалъ и отецъ, — сынъ, уже юноша лѣтъ двадцати, съ удивленіемъ узналъ, что онъ получилъ въ наслѣдство четыреста тысячъ франковъ. Большинство на его мѣстѣ, послѣ десяти лѣтъ молодости, проведенной въ подвалѣ среди стараго желѣза, употребило бы на удовольствія это свалившееся съ неба богатство; но онъ былъ сынъ своего отца, мечтавшаго съ коробомъ на спинѣ разбогатѣть.

Вызвавъ родственницу изъ Вилледіё, онъ поручилъ ей отцовскую лавочку и поступилъ на скромное жалованье въ сто двадцать франковъ въ мѣсяцъ къ одному плющильщику. Не ремесло прикащика привлекало его; онъ хотѣлъ основательно изучить производство металловъ и не отступилъ передъ скукой начинать съ начала.

Фраза, часто повторявшаяся отцомъ, осталась у него въ памяти: «болѣе заработаешь, продавая копченыя сельди, чѣмъ форели». Она-то и руководила его выборомъ. Употребленіе золота и серебра очень ограниченно и совершенно неограниченно употребленія мѣди въ мелкомъ парижскомъ промыслѣ, который въ одномъ этомъ кварталѣ насчитываетъ не менѣе двадцати шести или тридцати тысячъ рабочихъ и мелкихъ мастеровъ-хозяевъ. Работая съ товарищемъ или ученикомъ, эти мелкіе ремесленники не получаютъ задатковъ и часто съ трудомъ находятъ необходимыя сорокъ су на покупку металла. Не имѣя кредита у плющильщика, они лишены возможности работать за неимѣніемъ матеріала.

Этихъ-то покупателей, «копченыхъ сельдей», какъ онъ называлъ ихъ, хотѣлъ привлечь на свою сторону Лепаркуа. Не много надо было ему времени, чтобы узнать тѣхъ, кто заслуживалъ довѣрія; онъ сошелся съ ними, сочувственно выслушивалъ ихъ жалобы, вѣрилъ въ ихъ надежды на лучшее будущее, и когда въ молочной у него пробовали занять необходимыя сорокъ су, онъ почти всегда вытаскивалъ ихъ изъ кармана, прося только о молчаніи вмѣсто благодарности за оказанную услугу. Въ нѣсколько лѣтъ, потерявши такимъ образомъ двѣсти или триста франковъ, онъ привлекъ къ себѣ этихъ покупателей, которые послѣдовали бы за нимъ всюду, гдѣ бы онъ ни устроился. Онъ устроился не далеко, у своего же хозяина: «Продайте мнѣ ваше дѣло, или я стану вашимъ конкуррентомъ». Такъ какъ предложенная цѣна была почти настоящая, а конкурренція, которой онъ грозилъ, была бы разореніемъ, то хозяинъ вынужденъ былъ согласиться.

Черезъ пять лѣтъ эта скромная вначалѣ мастерская стояла во главѣ крупной торговли Парижа и тогда Лепаркуа, повторивъ пріемъ, употребленный въ улицѣ Св. Маргериты, вызвалъ изъ Вилледіё кузена, чтобы передать ему управленіе, а самъ купилъ въ провинціи двѣ большія фабрики, гдѣ въ крупныхъ размѣрахъ производилось плавленіе и плющеніе металловъ. Онѣ удержали его не дольше, чѣмъ отцовская лавочка и мастерская, бывшія для него только переходною ступенью. При возростающемъ по мѣрѣ успѣха честолюбіи онъ въ двадцать лѣтъ достигъ того, что прибралъ къ рукамъ всю торговлю своихъ конкуррентовъ.

Его образъ дѣйствій былъ со всѣми одинаковъ: умѣло подготовивъ свои подходы, онъ открыто являлся и высказывалъ свои предложенія: «союзъ или война, богатство со мной, а безъ меня борьба и разореніе». Встрѣчались и такіе, которые сопротивлялись; тогда онъ начиналъ войну такъ, чтобы поняли, что всякая сдѣлка лучше, чѣмъ вражда съ нимъ: добрый со всѣми, кто подчинялся ему и входилъ съ нимъ въ сдѣлку, онъ становился неумолимымъ къ своимъ противникамъ.

Такимъ-то путемъ сынъ лудильщика, вышедшій изъ улицы. Св. Маргериты съ четырьмя стами тысячъ франковъ, достигъ финансоваго могущества, съ которымъ считался весь торговый міръ: положеніемъ, которое онъ принималъ на биржѣ, часто руководились другіе, такъ какъ, повидимому, онъ ладилъ съ фортуной еща лучше, чѣмъ съ конкуррентами, и всѣ знали, что, слѣдуя за нимъ, они останутся въ выигрышѣ.

Покинувъ свою плющильную мастерскую, Лепаркуа позволилъ себѣ роскошь, о которой давно мечталъ: онъ нанялъ квартиру на углу бульвара Вольтера и Château-d’Eau. Здѣсь онъ женился на красивой жидовкѣ, дочери богатаго торговца драгоцѣнными каменьями, и въ этой квартирѣ, великолѣпной на его взглядъ, онъ поселился съ молодою женой, купилъ для нея обстановку въ лучшемъ магазинѣ Сентъ-Антуанскаго предмѣстья, съ бронзой изъ улицы Тюренъ, французскими коврами съ бѣлымъ фономъ и яркими коймами, съ хорошенькими бездѣлушками, пріобрѣтенными въ Луврѣ или въ магазинѣ Бонъ-Марше.

Но какъ плющильная мастерская, такъ и фабрики въ провинціи, и рудники за границей, и крупныя спекуляціи, и составленныя имъ общества не удовлетворяли его съ каждымъ днемъ возрастающаго честолюбія, и насталъ день, когда это помѣщеніе оказалось несоотвѣтствующимъ его положенію: никто изъ тѣхъ, кого онъ видалъ теперь, не жилъ на бульварѣ Вольтера. Его жена только что умерла., Габріэль вышла изъ монастыря. Подруга княженъ и маркизъ, могла ли она жить въ этотъ буржуазномъ помѣщеніи, великолѣпіе котораго блѣднѣло по мѣрѣ того, какъ присматривались ея глаза въ настоящей роскоши? Правда, восточные ковры смѣнили французскіе, барбедіеновская бронза смѣнила рыночныя бездѣлушки, но эта квартира была, все-таки, квартирой, и бульваръ Вольтера оставался, все-таки, на углу Château d’Eau.

Тогда его нотаріусъ предложилъ ему купить отель на бульварѣ Гаусманна, въ которомъ прожилъ всего нѣсколько мѣсяцевъ владѣлецъ, разорившійся на его постройку. Посмотрѣлъ Лепаркуа отель и сконфуженно удалился. Что будетъ онъ въ немъ дѣлать? Хотя удача сдѣлала его въ высшей степени гордымъ, въ немъ сохранилась отъ его прежняго положенія нѣкоторая робость. Его состояніе позволяло ему купить этотъ отель, его происхожденіе запрещало: онъ боялся очутиться тамъ не на своемъ мѣстѣ.

Но Габріэль, воспитанная на бульварѣ Вольтера, а не на улицѣ Св. Маргериты, слыша съ дѣтства разговоры о милліонахъ, не знала отцовской робости; въ монастырѣ она сошлась съ подругами, которыя по рожденію или по положенію своихъ семействъ понимали жизнь не такъ, какъ дочь буржуа, и свои понятія онѣ очень быстро передали ей, такъ какъ она только и желала слѣдовать ихъ урокамъ и направленію.

Когда отецъ, послѣ посѣщенія отеля, объявилъ ей, что отказывается покупать его, «такъ какъ чувствовалъ бы себя не на своемъ мѣстѣ среди такого великолѣпія», она разсердилась.

— Нельзя нигдѣ быть не на своемъ мѣстѣ, когда сидишь на золотомъ тронѣ.

Онъ готовъ былъ признать значеніе золотаго трона, но страхъ надѣлать неловкостей и возбудить смѣхъ домашними распорядками, несоотвѣтствующими величію этого отеля, удерживалъ его до тѣхъ поръ, пока Габріэль, при посредствѣ Теодолинды, не разыскала необыкновенной гувернантки, которая могла быть, въ то же время, и оберъ-церемоніймейстериной. Эта старая дѣва, знавшая этикетъ до мелочей, побѣдила послѣднія колебанія Лепаркуа, предложивъ ему такой штатъ прислуги, который могъ успокоить самыхъ робкихъ: на кухнѣ — главный поваръ, три помощника и двѣ судомойки; въ домѣ — дворецкій, три камердинера, десять лакеевъ, три горничныя, прачка, экономна, ключникъ; въ конюшнѣ — главный кучеръ и два помощника, шесть конюховъ и два грума, восемь каретныхъ лошадей и четыре для ночи; наконецъ, синяя ливрея съ серебрянымъ галуномъ. Не внушало ли все это довѣрія и увѣренности, что никто не засмѣется надъ поставленнымъ на такую ногу домомъ и управляемымъ такъ, какъ, повидимому, будетъ вести дѣло эта почтенная особа?

Отель былъ купленъ, и весною, въ одно изъ воскресеній, въ то время, какъ парижская аристократія отправлялась по бульвару на скачки, Габріэль торжественно въѣхала во дворъ роскошнаго жилища. На козлахъ сидѣлъ главный кучеръ, на запяткахъ два лакея въ синей ливреѣ съ серебрянымъ галуномъ; экипажъ, упряжь, кучеръ были безукоризненны, и одобрительные взгляды, обращенные на нихъ, радовали молодую дѣвушку больше, чѣмъ тѣ, которые вызывала ея юная, только что разцвѣтшая красота.

Но отель былъ только первымъ шагомъ къ мужу, который долженъ былъ ввести ее въ высшій свѣтъ, средствомъ, орудіемъ въ ея рукахъ, которое окажется безполезнымъ, если она не съумѣетъ ловко имъ воспользоваться.

Давно уже были у нея составлены планы относительно замужства, и всѣ достоинства, которыя долженъ былъ соединять въ себѣ мужъ, сводились къ одному, замѣнявшему всѣ остальныя, — къ знатному происхожденію. По строгомъ обсужденіи вопроса съ Теодолиндой, оказавшейся, благодаря княжескому титулу и своему характеру, неоспоримымъ авторитетомъ, рѣшено было, что богатство, умъ, деликатность и любезность, — все это — второстепенныя качества — богата она за двоихъ, и умна также; необходимо, чтобы онъ имѣлъ имя; онъ долженъ быть такъ знатенъ, чтобы на двоихъ хватило, онъ долженъ сдѣлать ее изъ дочери выскочки свѣтскою женщиной.

Когда въ монастырѣ, въ длинныхъ бесѣдахъ, подруги вырабатывали эти правила, казалось, что осуществленіе ихъ должно быть легко и быстро: съ ея богатствомъ, Габріели стоитъ только показаться, чтобы мужья явились къ ней съ предложеніями. А, между тѣмъ, случилось не такъ. Правда, они являлись, но всѣ они принадлежали въ міру финансовому или то были австрійскіе бароны, римскіе графы, просто иностранцы, маркизы изъ Испаніи или князья, неизвѣстно откуда, не принадлежащіе ни къ какому парижскому обществу, ни къ аристократическому, ни къ финансовому. Что Теодолинда приняла предложеніе графа де-Линьи, такъ ей и дѣлать было нечего, — этотъ или никто; либо нищета въ одиночку, либо выступить на бой вмѣстѣ съ нимъ и имѣть полемъ битвы Парижъ, Римъ, Вѣну, т.-е. въ результатѣ получить возможность жить богато. Но условія жизни Теодолинды не имѣли ничего общаго съ ея: богатство у нея было и теперь, безъ борьбы и не въ Римѣ или въ Вѣнѣ хотѣла она блистать, а въ Парижѣ жаждала она царствовать съ герцогскою, графскою или маркизскою короной, которая должна была въ одинъ прекрасный день спуститься на ея главу.

Но этотъ день не приходилъ. Вначалѣ она не безпокоилась, но мало-по-малу ею овладѣло нетерпѣніе. Она теряла время, да и, кромѣ того, имя Лепаркуа стѣсняло ее, унижало и она хотѣла бы скорѣе отдѣлаться отъ него. Съ титула княгини она спустилась до герцогини, затѣмъ до маркизы, графини, но, несмотря на всѣ эти уступки, желанный маркизъ или графъ не являлся. А въ это время претенденты, предлагаемые ей отцомъ, смѣнялись одинъ другимъ и, отвергнутые, со стыдомъ возвращались къ своимъ банкамъ и торговлѣ. Тогда-то Теодолинда заговорила съ ней о графѣ Кансель, соединявшемъ въ себѣ, повидимому, всѣ требуемыя качества. Правда, онъ не былъ ни княземъ, ни герцогомъ, а только графомъ, но за то принадлежалъ къ самому древнему и знатному дворянскому роду; имя его значится въ числѣ сподвижниковъ Вильгельма Завоевателя; онъ находится въ родствѣ съ лучшими домами Франціи и Англіи. У него нѣтъ ничего; его отецъ разорился, проигравши все состояніе на скачкахъ, но это не важно и разореніе хорошо даже тѣмъ, что прославило имя Кансель, извѣстное всѣмъ, кто въ продолженіе тридцати лѣтъ посѣщаетъ скачки, къ тому же, онъ разоренъ благородно, съ честью. Графъ еще молодъ, красивъ, добръ, но немного застѣнчивъ, — совсѣмъ не похожъ на отца, настоящаго парижанина, онъ даже немного провинціалъ, не занимается лошадьми, посѣщаетъ мастерскія, немного рисуетъ и любить всѣ произведенія искусства. Такимъ зналъ его де-Линьи и былъ о немъ очень высокаго мнѣнія. Слово «провинціалъ» испугало немного Габріэль, но оно было скорѣе слѣдствіемъ положенія, чѣмъ характера. Графъ Кансель послѣ разоренія не могъ оставаться въ Парижѣ и долженъ былъ жить съ матерью, недавно скончавшейся въ родовомъ замкѣ, знаменитомъ нѣкогда своимъ конскимъ заводомъ, теперь разоренномъ. Графъ только изрѣдка пріѣзжаетъ въ Парижъ и какъ разъ теперь онъ находится здѣсь, и такъ какъ онъ живетъ въ улицѣ Лабордъ, то его можно видѣть каждое утро, когда онъ проѣзжаетъ верхомъ по бульвару, кататься въ лѣсъ. Несмотря на то, что онъ ненавидитъ скачки и имѣетъ на то достаточныя основанія, онъ хорошій и ловкій наѣздникъ. Ставъ у окна, Теодолинда покажетъ ей графа.

Предложеніе было принято, и послѣ того, какъ Жофруа оказался такимъ, какъ его описывала Теодолинда, Габріэль каждое утро появлялась у своего окна, какъ разъ въ ту минуту, когда онъ проѣзжалъ мимо. Въ первый, во второй разъ онъ ничего не видалъ, въ третій замѣтилъ, въ четвертый придержалъ лошадь, и съ тѣхъ-поръ, проѣзжая туда и возвращаясь назадъ, пускалъ лошадь шагомъ, чтобы удобнѣе было поднять голову.

Тогда-то она объявила отцу, что графъ Кансель будетъ ея мужемъ, — онъ или никто.

— Кансель?

Она объяснила, кто былъ этотъ Кансель, и не забыла, притомъ, упомянуть о сподвижникахъ Вильгельма Завоевателя.

— Изъ разоренныхъ!

— Если бы онъ не былъ разоренъ, развѣ бы онъ женился на мнѣ?

— Съ твоимъ состояніемъ ты можешь выбрать мужа, какого хочешь.

— Да, ты правъ, — въ мірѣ финансовомъ. А въ томъ, гдѣ я хочу фигурировать, и, къ тому же, на первомъ мѣстѣ, это дѣло крайне трудное. Я не увлекаюсь и отлично понимаю, что мы такое: выскочки и даже не вчерашніе, а сегодняшніе, и богатство наше бьетъ въ глаза, какъ новая позолота. Это даже не старое золото. Мнѣ не надо тебѣ напоминать, кто были всѣ предложенные тобою до сихъ поръ женихи, — ты знаешь это не хуже меня. И это неудивительно: у насъ нѣтъ связей. Съ твоимъ богатствомъ мы въ этомъ отелѣ болѣе одиноки, чѣмъ ты былъ двадцать лѣтъ тому назадъ въ твоей квартирѣ Шато д’О. Тѣ, которыхъ ты мнѣ еще предложишь, будутъ такого же происхожденія, и я откажу имъ, какъ и предъидущимъ, потому что они не могутъ мнѣ дать того, чего я хочу: обаянія и авторитета имени. Богатство тѣмъ хорошо и пріятно, что позволяетъ намъ давить другихъ; но его одного недостаточно. Когда люди проходятъ передъ этимъ отелемъ, онъ давитъ ихъ массой денегъ, которыхъ стоила постройка, но едва они удалятся на нѣсколько шаговъ, какъ выпрямляются и мстятъ или утѣшаются, крича, что ты выскочка. И вотъ я хочу, чтобы мое замужество, мой титулъ, мое имя, соединившись съ твоимъ богатствомъ, не давали бы никому выпрямиться. Графъ Кансель не имѣетъ состоянія, у меня нѣтъ знатности; такимъ образомъ, намъ нельзя будетъ упрекать другъ друга и, вступая въ ассоціацію, каждый изъ насъ внесетъ свой пай. Кромѣ того, его неимѣніе средствъ дастъ то преимущество, что ты будешь держать его въ своей зависимости, что важно въ будущемъ, и я безъ сопротивленія съ его стороны поведу его тѣмъ путемъ, какимъ захочу. Согласись на этотъ бракъ, который можетъ быть въ твоихъ глазахъ безуміемъ, но это безуміе обдуманное, какъ ты видишь, и даже, если ты хочешь быть благоразумнымъ, не откладывай его. Съ тебя довольно того образа жизни, который я заставляю тебя вести съ тѣхъ поръ, какъ вышла изъ монастыря: прогулки, театры, выставки утомляютъ тебя, мѣшаютъ тебѣ; тебѣ нужна свобода и отдыхъ для твоихъ дѣлъ. Мужъ избавитъ тебя отъ этихъ обязанностей. Я возложу ихъ на него, нисколько не стѣсняясь, а если онъ приметъ ихъ и не всѣ, то мнѣ можно будетъ выѣзжать иногда одной, такъ какъ я буду замужемъ.

Про эти-то объясненія Лепаркуа не сказалъ Жофруа отчасти потому, что неудобно было сказать, а, главнымъ образомъ, потому, что онъ ихъ не помнилъ. Что его особенно тронуло въ просьбѣ дочери, это романтическій фактъ съ окномъ, доказательство въ его глазахъ настоящей любви и даже, въ нѣкоторомъ родѣ, роковой; этотъ фактъ заставилъ его согласиться, и, слѣдовательно, его онъ и сохранилъ въ памяти.

VI.

Остановивъ выборъ на графѣ Кансель, надо было наиболѣе благопристойнымъ образомъ познакомиться съ нимъ и не менѣе естественно внушить ему мысль жениться на красивой молодой дѣвушкѣ, которую онъ замѣтилъ. Своимъ врожденнымъ и развитымъ практикою интригантскимъ умомъ Теодолинда придумала способъ достигнуть этого двойнаго результата.

Такъ какъ имѣніе Канселя, обремененное большими долгами, давно продавалось и не находило покупщика, то де-Линьи подъ диктовку жены написалъ Жофруа, что онъ знаетъ богатаго, очень богатаго капиталиста, желающаго купить хорошее имѣніе въ Нормандіи съ замкомъ, лугами, лѣсами, и желаетъ знать, не подходить ли его имѣніе подъ требуемыя условія? Началась переписка; затѣмъ былъ назначенъ день для осмотра замка и Жофруа, къ удивленію своему, неожиданно увидѣлъ у себя красавицу съ бульвара Гаусмана въ сопровожденіи отца и пріятельницы, графини де-Линьи.

Какъ имъ встрѣтиться? Этотъ вопросъ былъ строго обсужденъ двумя пріятельницами. Притвориться, что не узнала его? Или, напротивъ, откровенно сознаться, что пріѣхала для него?

Не узнать его — значитъ потерять тѣ выгоды, которыя могла уже оказать продѣлка съ окномъ, и, кромѣ того, было бы притворствомъ, которое могло оттолкнуть его. Съ другой стороны, начать съ откровеннаго признанія было тоже опасно: пріятельницы не знали его характера, и такъ какъ онъ могъ принадлежать къ числу тѣхъ, кто обращается въ бѣгство при видѣ, что бѣгутъ къ нему, то слѣдовало дѣйствовать осторожно. Онѣ остановились поэтому на среднемъ между этими двумя пріемѣ: она дастъ замѣтить, что узнала его, осторожно, таинственно, такъ, чтобы это было понято, только имъ однимъ и осталось бы ихъ тайной; въ то же время, она выкажетъ радостное изумленіе.

— Вы! Изящный всадникъ, которымъ я не могла не любоваться! Незнакомецъ, поднимавшій голову, проѣзжая мимо меня, — это вы! Вотъ неожиданность!

Все произошло такъ и Теодолинда, наблюдавшая за игрой Габріэли, осталась довольна. Повидимому, онъ принялъ встрѣчу за неожиданную.

Начался осмотръ замка подъ предводительствомъ самого Жофруа, не бравшаго на себя этого труда ни для одного любителя, и хотя онъ по всѣмъ правиламъ вѣжливости обращался къ Лепаркуа, но взгляды его и слова относились къ Габріэли.

— Онъ увлеченъ, — шепнула Теодолинда, отставши на минуту съ пріятельницей, — доканчивай его.

Габріэль не надо было понукать; она видѣла впечатлѣніе, которое производила, и старалась умно воспользоваться успѣхомъ. Что онъ увлеченъ ея красотой, было для нея не ново, — онъ уже сказалъ ей это, проѣзжая мимо ея оконъ; теперь же надо было вести себя такъ, чтобы уставить трогательное воспоминаніе въ его умѣ и сердцѣ.

Въ другомъ мѣстѣ она нашла бы, что такой полуразрушенный, старый замокъ, какъ этотъ, ничто иное, какъ развалины, годныя для жилья совъ, и вся обстановка, сохранившаяся со временъ имперіи, когда Кансель возвратились изъ эмиграціи, послужила бы предметомъ насмѣшекъ. Но черезъ де-Линьи она знала, что Жофруа продавалъ замокъ не потому, что ему надоѣли и не нравились эти развалины, которыя онъ, напротивъ, горячо любилъ; чтобы понравиться ему, ей надо было только притвориться, чти она раздѣляетъ его чувства, поэтому все, что проносилось передъ ея глазами въ этой быстрой прогулкѣ, вызывало ея восторгъ или благоговѣніе.

Задумчивость овладѣла ею, когда она вошла въ первую залу, большую, высокую и мрачную, въ которой скульптурныя работы на потолкѣ изображали цѣлую поэму. Столовая съ каминомъ изъ бѣлаго мрамора и розоваго гранита была восхитительна. Широкая лѣстница, съ каменными перилами и площадками, была красивѣе всего, что она видала въ этомъ родѣ. Въ комнатѣ, гдѣ когда-то ночевали Людовикъ XIII и Людовикъ XIV, можно было подумать, что она начнетъ молиться. Но гдѣ она оставалась дольше всего, это въ башнѣ, обращенной въ фамильный архивъ, гдѣ на пыльныхъ полкахъ хранились фамильные документы рода Кансель. Съ глубокимъ почтеніемъ попросила она Жофруа открыть одну изъ книгъ, переплетенныхъ въ пожелтѣвшій пергаментъ, и такъ какъ она не могла разобрать стариннаго писанія, въ которомъ время стерло чернила, то Габріэль попросила помочь ей, и въ то время, какъ Лепаркуа и Теодолинда, облокотившись на окно, осматривали садъ, они, склонившись надъ пожелтѣвшимъ листомъ, такъ что борода Жофруа касалась щеки молодой дѣвушки, прочли вмѣстѣ:

«Брачный контрактъ».

«Передъ королевскими совѣтниками, нотаріусами Шателе Парижа присутствовали нижеподписавшіеся: высокородный и высокомощный владѣтельный синьоръ Жофруа, графъ де-Кансель, командиръ кавалерійскаго полка Его Величества, губернаторъ Сентъ-Жанъ-Піе-де-Порть, владѣлецъ и господинъ…»

Она дочитала бы этотъ контрактъ до конца, если бы отецъ, соскучившись, не помѣшалъ имъ, несмотря на старанія Теодолинды. Конечно, то, что она восторгалась замкомъ Кансель, интересовалась исторіей рода, имѣло большое значеніе, но всего лучше было бы чѣмъ-нибудь тронуть лично Жофруа. Ихъ входъ въ большую комнату, обращенную въ мастерскую, доставилъ ей такой случай.

Вмѣсто того, чтобы быстро пройти мимо, какъ желалъ отецъ, все думавшій о времени отхода поѣзда, она останавливалась передъ каждымъ этюдомъ, попадающимся ей на глаза, и тогда посыпались комплименты, пріятно щекотавшіе самолюбіе Жофруа; его трогало не то, что она говорила, а ея манера говорить, прелесть улыбки, музыка голоса. Конечно, де-Линьи предупреждалъ ее, но она никакъ не воображала, чтобы эмаль могла быть такимъ прекраснымъ искусствомъ, — это для нея открытіе.

Осмотрѣвъ замокъ, они спустились въ садъ, откуда перешли на конскій заводъ, выстроенный отцомъ Жофруа съ необыкновенною роскошью, въ тотъ годъ, когда его лошадь выиграла большой призъ, Дерби и Кембриджширъ. Габріель всѣмъ восторгалась и интересовалась.

— Мой нотаріусъ договорится съ вашимъ, графъ, — сказалъ Лепаркуа, садясь въ экипажъ, чтобы ѣхать на станцію.

Дѣйствительно, нотаріусы договорились и рѣшили, что, вмѣсто купчей крѣпости, брачный контрактъ будетъ выгоднѣе для обѣихъ сторонъ и даже для нихъ.

И мѣсяцъ спустя, къ ихъ величайшему удовольствію, брачный контрактъ былъ подписанъ кліентами. По желанію Габріэли, онъ былъ составленъ такъ, чтобы мужъ находился въ зависимости сначала отъ тестя, затѣмъ отъ жены; Жофруа безъ противорѣчій соглашался на все: не все ли ему равно, вѣдь, онъ женился не на деньгахъ!

VII.

Выходя замужъ, чтобы имѣть имя и домъ, Габріэль хотѣла бы на другой же день, какъ она сдѣлалась графиней Кансель, открыть этотъ домъ парижскому свѣту; но осуществленіе этого желанія встрѣтило препятствія, раздражавшія ея нетерпѣніе. Тѣмъ препятствіямъ, которыя происходили отъ состоянія отеля, ей оставалось только покориться или принимать сейчасъ въ своемъ отелѣ въ такомъ видѣ, какъ онъ есть, или ждать, когда рабочіе кончать бальную залу, на которую она разсчитывала, чтобы надѣлать шуму. Но съ тѣми препятствіями, которыя выставлялъ ей мужъ, было не то. Понявъ ея планы, Жофруа осторожно замѣтилъ, что для того, чтобы приглашать въ себѣ гостей, надо быть съ ними въ хорошихъ отношеніяхъ, а эти отношенія можетъ установить только время. Если бы онъ провелъ молодость въ Парижѣ, то могъ бы и теперь поддерживать старыя связи. Но этого не было; окончивъ учиться, онъ путешествовалъ, затѣмъ, вернувшись во Францію, послѣ смерти отца, поселился въ замкѣ Кансель съ больною матерью, изрѣдка пріѣзжая въ Парижъ на короткое время и занимаясь болѣе запутанными дѣлами отца, чѣмъ свѣтскими удовольствіями. Конечно, отъ этого не порвались родственныя и дружескія связи, соединявшія его съ нѣкоторыми знатными фамиліями, но, прежде всего, слѣдовало возстановить эти связи, чего нельзя сдѣлать въ одинъ день. Вмѣсто того, чтобы сдаться на эти доводы, она пустила въ ходъ все: мольбы, нѣжности, ссоры, гнѣвъ, чтобы настоять на своемъ, и какъ онъ ни отговаривалъ ее, она назначила свой первый праздникъ въ день окончанія работъ. Былъ май; если она не воспользуется концомъ сезона, придется ждать до слѣдующаго года и, такимъ образомъ, десять мѣсяцевъ будутъ отняты для ея славы.

Это раздражавшее ее сначала сопротивленіе мужа заключало въ себѣ то хорошее, что позволило ей устранить супруга отъ устройства праздника, — онъ не желаетъ, обойдутся и безъ него, — поручивъ ему только наблюдать за подрядчиками и торопить ихъ, и онъ безъ разговоровъ принялъ это изгнаніе: время иллюзій быстро прошло для него; онъ начиналъ узнавать жену, ея вкусы, понятія, стремленія и уже зналъ, что ничего не достигнетъ борьбой; если она нуждается въ урокахъ, то, конечно, она извлечетъ пользу не изъ тѣхъ, которые онъ могъ бы дать ей.

Тогда совѣтъ, состоявшій изъ Теодолинды и г-жи де-Бодемонъ, занялся организаціей бала и составилъ списокъ приглашенныхъ, обсуждая каждое имя, строго разбирая его, чтобы видѣть у себя только «сливки» парижскаго общества. Не для друзей отца, капиталистовъ, промышленниковъ, представителей большихъ компаній, ихъ женъ и дочерей, устраиваетъ она этотъ балъ; если бы она захотѣла, они давно бывали бы у нея и безъ ея замужества; а также и не для колоніи иностранцевъ, ѣдущихъ всюду, гдѣ весело, американцевъ, бразильцевъ или другихъ чужеземцевъ, но для того свѣта, откуда дочь выскочки была исключена и гдѣ-графиня Кансель займетъ принадлежащее ей по праву мѣсто.

Теодолинда должна была пріѣхать съ своимъ эрцгерцогомъ, что сразу придастъ царственный тонъ празднику, о которомъ прокричатъ газеты. Но такъ какъ въ послѣднюю минуту эргерцогъ куда-то исчезъ, то она быстро вызвала своего римскаго князя, предложивъ въ придачу американцевъ, которыхъ Габріэль и г-жа де-Бодемонъ условились не приглашать.

— Не надо иностранцевъ.

— А эрцгерцогъ?

— Не надо выскочекъ.

— Не надо купцовъ.

Въ первый разъ произошла размолвка между подругами и вслѣдъ затѣмъ послѣдовала другая.

Какой туалетъ надѣнетъ Габріэль? Надѣть ли ей всѣ драгоцѣнности, или держаться смѣлой простоты? Габріэль, знавшая цѣну своимъ камнямъ и жемчугамъ, хотѣла ихъ показать. Теодолинда и г-жа де-Бодемонъ, лишенныя возможности соперничать съ ней, стояли за простоту.

— Это было бы оригинально!

— Показало бы презрѣніе!

— Дерзость!

Но оригинальность, презрѣніе, дерзость, такъ любимыя ею, не увлекли ее на этотъ разъ. Замѣчанія, насмѣшки, колкости, убѣжденія пріятельницъ разбивались объ ея гордость и тщеславіе.

— Это не соотвѣтствовало бы всей обстановкѣ отеля

Соотвѣтствовать обстановкѣ! Сколько обязательствъ налагали уже до сихъ поръ эти слова на отца и на дочь. Въ первый же день переѣзда Габріэль позаботилась объ этомъ соотвѣтствіи: холодность, величественное равнодушіе, притворное отсутствіе интересовъ, важность, гордость были, по ея мнѣнію, совершенствомъ безукоризненнаго тона. Что касается Лепаркуа, онъ никакъ не могъ напустить на себя ни холодности, ни равнодушія, интересовался всѣмъ, что ему принадлежало, и ежеминутно попадался на томъ, что какъ бы свѣрялъ настоящую цѣнность предметовъ съ заплаченною имъ цѣной. Когда онъ останавливался передъ одною изъ картинъ, не трудно было догадаться, что онъ задумывается надъ тѣмъ, стоитъ ли на самомъ дѣлѣ этотъ кусокъ полотна, покрытый красками, тѣхъ ста тысячъ франковъ, которыя онъ заплатилъ за него, и воротитъ ли онъ ихъ; а когда онъ провожалъ взглядомъ одного изъ величественныхъ лакеевъ, легко было понять, что онъ говорилъ про себя: «Ты, милѣйшій, не заслуживаешь тѣхъ трехъ тысячъ франковъ, которыхъ стоишь мнѣ въ годъ».

Этотъ-то именно упрекъ сдѣлала ей, наконецъ, раздраженная Теодолинда:

— Положительно, ты становишься похожей на отца!

Но и тотъ укоръ не достигъ цѣли; когда у женщины есть жемчуги и брилліанты, стоющіе два милліона, она не держитъ ихъ въ футлярахъ. Безъ содѣйствія подругъ, она переговорила съ своимъ портнымъ, сдѣлавшимъ ей великолѣпное платье изъ тяжелой серебряной парчи, расходящееся спереди, съ фартукомъ изъ жемчужной сѣтки, съ лифомъ, отдѣланнымъ жемчугомъ и брилліантами; брилліанты покроютъ шею, брилліантовая корона будетъ въ волосахъ, брилліанты будутъ всюду; при электрическомъ освѣщеніи это будетъ ослѣпительно. И дѣйствительно, желанный эффектъ получился; когда, спустившись изъ своихъ апартаментовъ, она прошла къ ожидавшимъ ее отцу и мужу, черезъ приходую, гдѣ лакеи уже находились на своихъ мѣстахъ, ея быстрый приходъ похожъ былъ на паденіе звѣзды, оставляющей за собою яркій слѣдъ.

VIII.

При ея входѣ въ гостиную, гдѣ разговаривали Лепаркуа съ зятемъ, отецъ не могъ удержаться отъ горделиво-радостной улыбки и остановился въ восторгѣ, пораженный красотою дочери и ослѣпленный блескомъ брилліантовъ.

— Наконецъ-то, — сказалъ онъ, — ты дѣлаешь честь маленькимъ подаркамъ отца.

Выраженіемъ которымъ онъ произнесъ: «маленькіе подарки», ясно показывало тому, кто зналъ его, что на этотъ разъ онъ не сожалѣетъ о потраченныхъ деньгахъ и получилъ на нихъ удовольствіе. Хотя онъ старался обыкновенно быть сдержаннымъ съ своимъ зятемъ, онъ не могъ заставить молчать свою гордость.

— Подумайте только, — сказалъ онъ, — вѣдь, на ней теперь сто тысячъ франковъ годоваго дохода.

Но Жофруа не раздѣлялъ этого восторга, и даже тѣнь недовольства, замѣченная Габріэлью, скользнула по его лицу.

— Это не въ вашемъ вкусѣ? — спросила она.

— Вы знаете, что никто не восторгается вами такъ, какъ я.

— Въ такомъ случаѣ, вамъ не нравится мой туалетъ?

— Онъ восхитителенъ.

— Это иронія, не правда ли? Чѣмъ онъ вамъ не нравится?

— Ничѣмъ, развѣ только тѣмъ, что я предпочелъ бы видѣть этотъ туалетъ на васъ въ другомъ мѣстѣ, а не здѣсь.

— Почему?

— Потому что здѣсь вы дома, и приличнѣе предоставить первое мѣсто гостямъ, чѣмъ брать его себѣ.

— Какое странное выраженіе удовольствія по поводу того, что я занимаю это первое мѣсто!

— Ваша красота дала бы вамъ его и безъ того, чтобы кто-нибудь могъ оскорбиться.

— Пока никто не пріѣхалъ, — сказалъ Лепаркуа, чтобы прервать непріятный для себя разговоръ, — не дурно было бы посмотрѣть, все ли въ порядкѣ.

Изъ гостиныхъ, освѣщенныхъ лампами и свѣчами, они перешли въ бальную залу, залитую электрическимъ свѣтомъ. Музыканты уже сидѣли въ оркестрѣ, равнодушные въ окружающей ихъ роскоши и довольные только тѣмъ, что, благодаря этому освѣщенію, имъ не будетъ очень жарко, когда наполнится зала.

Въ то время зала была совершенно пуста и свѣтъ, падавшій на стоявшіе вдоль стѣнъ диваны изъ голубаго штофа, въ первый разъ выказывалъ во всемъ блескѣ живопись на потолкѣ и фризахъ, такъ что Габріэль, всегда равнодушная въ произведеніямъ искусства, пришла въ восторгъ.

— Вамъ слѣдовало бы назначить на этотъ часъ свиданіе архитектору, — сказала она мужу, — мы могли бы высказать ему похвалы.

— И онѣ были бы вполнѣ заслужены.

И такъ, къ архитектору относились похвалы: для его жены и для тестя участіе, которое онъ принималъ въ постройкѣ и отдѣлкѣ залы, ничего не значило. Но развѣ это могло удивлять его? Давно прошло то время, когда Габріель интересовалась его занятіями и не могла рѣшиться уйти изъ мастерской въ замкѣ Кансель; теперь, если случайно заговаривали объ его эмаляхъ, она стыдилась, какъ будто это были занятіе и вкусы, унизительные для его положенія. Пройдя залу въ сопровожденіи отца и мужа, она направилась въ большому столу, стоявшему на противуположной оркестру сторонѣ; онъ былъ покрытъ покрываломъ изъ розоваго газа, по обѣ стороны стояли безмолвно и неподвижно, точно на часахъ, два самые красивые и величественные лакея въ парадныхъ ливреяхъ.

— Снимите покрывало, — сказала Габріэль.

Когда его сняли, глазамъ открылся столъ съ аксессуарами для котильона, разложенными въ такомъ порядкѣ, какъ могъ бы сдѣлать только самый искусный въ дѣлѣ выставки товаровъ прикащикъ. Но рядомъ съ встрѣчающимися на всѣхъ балахъ вещами: шелковыми или газовыми шарфами, тамбуринами, лентами, цвѣтными шарами, китайскими вазами и другими ничего нестоющими бездѣлушками, на самомъ видномъ мѣстѣ, чтобы поразить взоры и возбудить алчныя желанія, выдѣлялись золотые портбонеры, портсигары, вѣера, булавки для галстуковъ съ жемчужинами, кольца съ драгоцѣнными каменьями, корзины съ цвѣтами, кошельки изъ золотыхъ или серебряныхъ колечекъ, эмальированные футляры, флаконы, бонбоньерки, акварели, ожерелья, браслеты, — настоящая выставка ювелира.

Габріель обратилась къ отцу.

— Ты видишь, — сказала она, — твои деньги хорошо употреблены.

Тогда тотъ, обратившись къ зятю съ искреннею улыбкой, сказалъ:

— Это маленькій сюрпризъ.

Жофруа ничего не отвѣтилъ.

— Какъ вы находите его? — спросилъ Лепаркуа.

— Жаль, цѣны не выставлено, — сказалъ Жофруа.

— Каково! Это мысль! — воскликнулъ Лепаркуа, не сразу понявшій иронію.,

Но Габріэль была сообразительнѣе отца, и изъ боязни насмѣшекъ всегда была на-сторожѣ.

— Аксессуарамъ катильона достается наравнѣ съ моимъ туалетомъ, — сказала она.

— Не совсѣмъ.

— Чѣмъ, наконецъ, они вамъ не нравятся?

— Тѣмъ, что слишкомъ цѣнны; это какъ будто плата нашимъ танцорамъ.

— Не безпокойтесь, наши танцоры не будутъ за это въ претензіи.

У Жофруа отвѣтъ былъ на языкѣ, но онъ удержался. Къ чему было обострять несогласіе, уже обнаружившееся между женою и имъ? Это несчастіе ихъ двухъ натуръ, что они расходятся во многомъ: для него была униженіемъ эта грубая выставка богатства, для нея — торжествомъ. Отъ замѣчаній, которыя онъ сдѣлалъ бы теперь, не исчезнутъ эти драгоцѣнности; лучше было не настаивать, — онъ и такъ сказалъ слишкомъ много.

Осмотръ продолжался, и изъ бальной залы, черезъ анфиладу гостиныхъ, они направились въ столовую, близость которой чувствовалась по запаху трюфелей, смѣшанному съ ароматомъ розъ. Она была обращена въ громадный буфетъ, гдѣ былъ приготовленъ ужинъ на восемьсотъ человѣкъ, умирающихъ отъ голода.

Габріэль имѣла обыкновеніе строго провѣрять подаваемые ей перваго числа счеты и не принимать сомнительныхъ тратъ, хотя бы это было всего нѣсколько копѣекъ, такъ какъ насколько она была расточительна тамъ, гдѣ это было на-показъ, настолько разсчетлива и даже скупа въ повседневной жизни; но метръ-д’отель и управляющій, узнавъ ее поближе, поняли, что въ данномъ случаѣ строгости не будетъ мѣста, и воспользовались, чтобы вознаградить себя за убытки, которые она слишкомъ часто наносила имъ.

— Надо, чтобы видѣли, что всего много, — сказала она, заказывая ужинъ.

Они повиновались, согласившись въ точности исполнить это приказаніе, также какъ согласились честно раздѣлить поровну пять или шесть тысячъ франковъ, которые имъ удастся сорвать безъ споровъ съ «лудильщицы», какъ они называли свою хозяйку.

Смотря на это изобиліе съѣстныхъ припасовъ, разложенныхъ на сверкающей чистотою скатерти среди гирляндъ и сноповъ цвѣтовъ, Жофруа не могъ не вспомнить первыхъ дней супружества, когда онъ пытался научить жену искусству быть любезной и деликатной, повторяя ей уроки, полученные отъ матери и опредѣляющіеся словами Лабрюйера: «Признакъ неблаговоспитанности — предлагать что-либо неохотно: самое трудное, это — предложить, чего же стоить прибавить улыбку?» Но онъ не достигъ цѣли, улыбка не появилась и онъ никогда не могъ пріучить жену предлагать, разъ она хочетъ это сдѣлать, безъ недовольства, безъ жалобъ, любезно и деликатно, и особенно не поступать всегда такъ, чтобы унизить тѣхъ, кому она дѣлаетъ одолженіе. На добро она была скупа и щедра только изъ тщеславія.

Они вернулись въ гостиную, а гости все еще не пріѣзжали; время, между тѣмъ, шло и Габріэль начинала волноваться и сердиться: какъ это не торопятся ѣхать къ ней?

А, между, тѣмъ, всѣ знали заранѣе о приготовленныхъ чудесахъ: первое представленіе въ театрѣ не могло бы быть лучше объявлено. Всѣ тонкости умѣлой рекламы были пущены въ ходъ, такъ какъ, кромѣ статей Гаскина, посланныхъ въ газеты, немного грубыхъ вслѣдствіе коммерческой точности, архитекторъ, строившій залу, художники, электро-техникъ писали съ своей стороны; и даже весьма кстати случилась катастрофа съ двумя тяжело ранеными рабочими по собственной винѣ, что лишало ихъ возможности просить вознагражденія.

— Что же это никто не ѣдетъ?

И, задавая себѣ этотъ вопросъ съ смутнымъ безпокойствомъ, Габріэль вспомнила о нѣсколькихъ письмахъ, безъ всякой необходимости полученныхъ въ отвѣтъ на посланный ею приглашенія. Ея ярость была безгранична, когда она увидѣла надпись на конвертѣ: «Графинѣ Кансель, урожденной Лепаркуа»: графиня Кансель было написано мелко, Лепаркуа очень крупно; но она видѣла въ этомъ только проявленіе низкой злобы, внушенной завистью, а не угрозу въ будущемъ, теперь же она въ волненіи спрашивала себя, не было ли это предупрежденіемъ?

Стукъ подъѣхавшаго къ крыльцу экипажа прервалъ ея думу.

— Наконецъ-то пріѣхали!

Сдѣлавъ знакъ мужу, чтобы онъ слѣдовалъ за нею, она побѣжала въ гостиную, находившуюся рядомъ съ прихожей, гдѣ она должна была принимать гостей.

— Кто?

Если бы это была графиня д’Юніеръ, ей хотѣлось бы, чтобы она была первой, такъ какъ, за неимѣніемъ принцессы крови, Габріэль никому не была рада такъ, какъ этой царицѣ аристократіи: когда-то существовали хорошія отношенія между графами Кансель и князьями де-Шамбрэ, отъ которыхъ происходила г-жа д’Юніеръ, и Габріэль была увѣрена, что она приметъ приглашеніе. Пріѣхалъ какой-то молодой человѣкъ, ухаживавшій за ней съ полгода, не встрѣчая, впрочемъ, поощренія со стороны Габріэль, довольной его ухаживаніемъ только потому, что онъ увеличиваетъ ея свиту. За нимъ пріѣхалъ второй, третій, еще нѣсколько человѣкъ. Но что ей до нихъ? Не о нихъ же, въ самомъ дѣлѣ, она безпокоится. Ей нравилось видѣть ихъ около себя въ обществѣ, нравились ихъ ухаживанія, но ни одинъ не могъ похвастаться ея предпочтеніемъ передъ соперниками. И всѣ, воображавшіе, что эта красивая молодая женщина, равнодушіе которой къ мужу было извѣстно, уступитъ когда нибудь капризу, слабости или порыву страсти, не совсѣмъ знали ее. Въ дѣйствительности она безумно любила поклоненіе, и только поклоненіе, отъ кого бы оно ни было, никогда не интересуясь самимъ поклонникомъ. Полушепотомъ, съ томнымъ взоромъ, точно уступая непреодолимой силѣ, она будетъ вамъ говорить, что вы самый прелестный человѣкъ, самый умный, самый нѣжный, самый глубокій, самый красивый или самый геніальный, какого только она встрѣчала; но только что вы отойдете, она повторитъ тотъ же комплиментъ тому, кто окажется на вашемъ мѣстѣ около нея, измѣняя его только сообразно характеру, который она предполагаетъ въ собесѣдникѣ. Какъ грубо это ни было, рѣдкій человѣкъ не поддавался на это, — такъ очаровательна была улыбка, сопровождавшая эти слова, такъ нѣженъ голосъ, произносившій ихъ, и соблазнительна скромность, пересиленная искренностью, влагаемою ею въ признаніе.

Изъ гостиной, обтянутой бѣлою парчей, гдѣ стояла улыбающаяся Габріэль, она не видѣла всей прихожей; но по шуму ея ухо умѣло угадывать, мужчина или женщина идетъ; стукъ экипажей и хлопанье дверей возвѣстили о пріѣздѣ новыхъ гостей, и почти тотчасъ же раздался шелестъ шелковаго платья, — пріѣхала женщина.

Она хотѣла оттолкнуть мысль о г-жѣ д’Юніеръ, говоря, что она пріѣдетъ позднѣе; вѣроятно, это княгиня д’Оссонъ и герцогиня де-Шармонъ.

Это оказалась Теодолинда подъ руку съ своимъ римскимъ княземъ, сопровождаемая мужемъ, счастливая, что можетъ показать всему Парижу степень своей близости съ человѣкомъ, насчитывающимъ нѣсколькихъ папъ въ своей фамиліи.

Потомъ пріѣхала г-жа де-Бодемонъ съ отцомъ, съ заспанными глазами, такъ какъ ей пришлось будить его, чтобы выйти изъ экипажа, шедшимъ какъ лунатикъ и искавшимъ еще у самыхъ дверей укромнаго уголка, гдѣ можно было бы возобновить прерванный сонъ.

Много было укромныхъ уголковъ въ этой длинной анфиладѣ пустыхъ комнатъ, гдѣ меланхолично бродило нѣсколько тѣней, удивленныхъ, растерянныхъ, точно заблудившихся и недоумѣвающихъ, что означаетъ эта пустота, тѣмъ болѣе поразительная, что оркестръ въ бальной залѣ игралъ маестозо, чтобы произвести шумъ, а не заставить танцовать, такъ какъ никого не было.

Между тѣмъ, экипажи продолжали подъѣзжать, но съ большими перерывами, а не безконечною нитью, какъ бы слѣдовало въ такой поздній часъ. Каждый входящій гость приносилъ хозяйкѣ новое разочарованіе: пріѣзжали не стоявшіе во главѣ списка, какъ она ожидала, а стоявшіе въ концѣ, — люди, допущенные ею только для того, чтобы составить толпу и наполнить комнаты. Но, протянувъ руку, съ улыбкой, не сходящей съ губъ и глазъ, она привѣтствовала нѣсколькими любезными словами, какимъ-нибудь пріятнымъ комплиментомъ проходившихъ мимо нея, въ глубинѣ сердца полная бѣшенства и досады; ноги у нея подкашивались и она машинально повторяла шепотомъ:

— Не ѣдутъ, подлые… канальи!…

Канальи были тѣ, чье присутствіе было бы для нея честью, подлые — тѣ, которымъ она хотѣла сдѣлать честь, пригласивъ ихъ.

Среди ея злобы и отчаянія ей блеснулъ лучъ надежды; въ числѣ рѣдкихъ гостей, проходившихъ мимо нея, она замѣтила одного, котораго не знала, въ очень изысканномъ костюмѣ, даже слишкомъ изысканномъ, слишкомъ обвѣшаннаго брилліантами и слишкомъ раздушеннаго, который послѣ глубокаго поклона безмолвно прошелъ въ гостиныя, но почти тотчасъ же вернулся; тогда она услыхала, какъ онъ сказалъ Жофруа:

— Какъ поздно съѣзжаются теперь, — и тотчасъ же шепотомъ прибавилъ: — Обязанъ вернуться въ редакцію… нужно печатать… роскошный праздникъ… восхитительная рамка… какъ я говорилъ вамъ третьяго дня… мы будемъ первыми.

Изъ этой отрывочной фразы ее поразило только начало: «какъ поздно съѣзжаются теперь». Она повторяла ее, говоря, что объясненіе этого журналиста вѣрно; очевидно, еще пріѣдутъ.

Но вслѣдъ затѣмъ она ясно поняла, что глупо тѣшиться этою надеждой; лучше, чѣмъ кто-либо, она знала, въ которомъ часу съѣзжаются, и что обычный часъ уже прошелъ.

Какъ ни мало было гостей, балъ долженъ былъ начаться; танцы будутъ развлеченіемъ злословію, которое она угадывала, и той удручающей скуки, которую она видѣла. Но если танцы могли разогнать скуку, они не могли наполнить гостиныхъ и бальной залы: двигаясь, танцующіе не умножались. Въ этой великолѣпной залѣ, гдѣ свободно могли помѣститься пятьсотъ человѣкъ, двадцать или тридцать танцующихъ были едва замѣтны; и, видя себя одинокими, на счету, они ощущали холодъ, котораго ничто не могло согрѣть.

Осмотръ дома вызвалъ искреннюю улыбку на лицѣ Габріэли, отблескъ глубокаго внутренняго довольства и гордости, потому что все, что она видѣла, подтверждало, что ни чей домъ не могъ сравниться съ ея отелемъ. Ни напрасное ожиданіе, ни нетерпѣніе, ни досада, ни обида, ни злость не уничтожили этой улыбки, но она сдѣлалась похожа на улыбку актрисы, которой надоѣла роль, или на улыбку женщины, которая, позируя въ продолженіе мѣсяцевъ для портрета à la Joconde, достигла онѣмѣнія лица. На ея прекрасномъ правильномъ лицѣ совсѣмъ некрасивы были складки, образовавшіяся подъ нижнимъ векомъ и вокругъ глазъ.

Чтобы поддержать себя, она говорила, что, кромѣ Теодолинды и г-жи де-Бодемонъ, никто не знаетъ, сколько разослано приглашеній, и, слѣдовательно, не можетъ назвать недостающихъ; но это было плохое утѣшеніе, потому что надо было ослѣпнуть, чтобы вообразить, что ея гости находятъ естественнымъ, видя себя столь малочисленными на этомъ балѣ, о которомъ было объявлено заранѣе, какъ о парижскомъ событіи. Если она не слышала того, что говорилось, такъ какъ при ея приближеніи водворялось молчаніе, то она видѣла маленькія группы, собиравшіяся въ углахъ и амбразурахъ, и слышала, какъ шептались, оглядываясь по сторонамъ и выдавая мимикой свое удивленіе или насмѣшку: «Каково!» — «Вотъ такъ событіе!» Возникало даже опасеніе, какъ бы не разъѣхались нѣкоторые изъ недовольныхъ и униженныхъ неудачею праздника…

IX.

Между тѣмъ, никто не уѣзжалъ и даже изрѣдка прибывали новые гости, — правда, не изъ «сливокъ» общества; но какъ ни мало родовиты они были, они наполняли пустоту и потому встрѣчали самый радушный пріемъ: пожимая имъ руки, Габріэль улыбалась привѣтливо и дѣлалась оживленнѣе. Разъ она даже блеснула искреннею радостью: Габріэль замѣтила герцога Шомскаго, разговаривавшаго съ Жофруа. Этотъ изъ «сливокъ», и изъ самыхъ настоящихъ! Правда, промотавъ четыре или пять состояній, онъ былъ разоренъ настолько, что неизвѣстно было, на какія средства существовалъ, но за то онъ считался законодателемъ модъ и учредителемъ (въ чужихъ домахъ) самыхъ оригинальныхъ празднествъ, какія только задавались за послѣднія десять лѣтъ. Въ молодости онъ былъ покорителемъ сердецъ, но теперь, накрашенный, намазанный, затянутый въ корсетъ, сохранившій ему, несмотря на его шестьдесять лѣтъ, еще стройную фигуру, онъ довольствовался болѣе скромными успѣхами и занимался женщинами только для нихъ, руководя ими, научая одерживать побѣды и пользоваться торжествомъ, которое онъ доставлялъ имъ своимъ жизненнымъ опытомъ, своими совѣтами, уроками и искуснымъ руководствомъ. Такимъ образомъ, въ свѣтѣ образовался кружокъ его ученицъ, вслѣдствіе чего онъ получилъ прозвище «Марковскій салоновъ», по соотвѣтствію съ настоящимъ Марковскимъ — «Марковскимъ пирушекъ», пустившимъ столькихъ женщинъ по торной парижской дорожкѣ.

Онъ самъ смѣялся надъ такимъ сравненіемъ и прозвищемъ, находя его вовсе не оскорбительнымъ, а даже, напротивъ, говоря объ этомъ, онъ прибавлялъ, что роль его тезки была удобнѣе и легче: «У него, по крайней мѣрѣ, не было недостатка въ людяхъ, — говорилъ онъ, — тогда какъ у меня…» Чтобы не броситься къ нему, Габріэли пришлось сдѣлать надъ собою усиліе.

Наконецъ-то! У нея будетъ безспорно знаменитое имя!

Правда, герцогъ обѣщалъ пріѣхать, но, вѣдь, и многіе также приняли приглашеніе и, повидимому, очень довольные, обѣщались непремѣнно быть, а, между тѣмъ, ихъ недоставало, начиная съ этого негоднаго эрцгерцога, въ котораго она имѣла глупость вѣрить.

Неторопливо, чтобы не показать пережитыхъ терзаній, Габріэль направилась къ герцогу и на этотъ разъ вполнѣ искренно сказала ему, что онъ самый милый, самый умный и самый красивый изъ всѣхъ, кого только она до сихъ поръ знала. Она вошла съ нимъ въ бальную залу, гдѣ онъ, какъ и Сильва, восторгался чудною рамкой и, платя тою же монетой за комплименты, которыми она только что осыпала его, объявилъ, что въ Парижѣ нѣтъ ничего равнаго этой залѣ: чтобы создать подобную галлерею, необходимо соединеніе, — къ несчастію, рѣдко встрѣчающееся, настолько рѣдко, что можно сказать оно и не существуетъ, — соединеніе вкуса и богатства. При подобной обстановкѣ можно задавать такія празднества, какихъ нигдѣ больше не увидятъ. Проходя мимо аксессуаровъ для котильона, герцогъ прервалъ свой хвалебный гимнъ и произнесъ фразу, успокоившую Габріэль. Газовые вуали были сняты и два неподвижные лакея, какъ драконы, охраняли эти сокровища.

— Съ подобною выставкой, — сказалъ герцогъ, — вы можете быть увѣрены, что ваши гости уѣдутъ только когда столъ опустѣетъ!

— Этотъ выборъ вамъ нравится?

— Превосходенъ! И если бы объ этомъ зналъ кое-кто изъ тѣхъ, кого я здѣсь не вижу, я даю вамъ слово, что многіе изъ отсутствующихъ были бы въ вашей залѣ!

Когда изъ бальной залы они прошли въ столовую, герцогъ опять вернулся къ тому предмету, котораго коснулся въ залѣ.

Съ того времени, какъ Габріэль съ отцомъ и мужемъ проходила по столовой, въ ней разставили маленькіе столики для желающихъ ужинать сидя, и на скатертяхъ, убранныхъ гирляндами изъ живыхъ цвѣтовъ, стояли накрытые приборы съ переливающимися разноцвѣтными огнями хрусталемъ и серебромъ. Она пригласила герцога сѣсть за одинъ изъ маленькихъ столиковъ и, приказавъ подать ему салатъ изъ раковъ à la gelée, заняла мѣсто противъ него; тогда, закусывая, онъ заговорилъ въ полголоса о томъ, что, очевидно, хотѣлъ высказать:

— Подозрѣвали ли вы о составленномъ противъ васъ заговорѣ?

— Какомъ заговорѣ? — спросила она, быстро бросивъ вокругъ себя взглядъ, выдавшій ее; но никого не было на такомъ разстояніи, чтобы можно было слышать, къ тому же, оркестръ заигралъ прелюдію шумнаго вальса.

— Ваше восклицаніе говорить мнѣ, что вы поняли меня, а также и вашъ взглядъ. Но я вполнѣ понимаю, что вы колеблетесь мнѣ отвѣчать, такъ какъ не знаете, насколько глубока и искренни симпатія, которую вы мнѣ внушаете. Я выскажусь яснѣе. Заговоръ, о которомъ я говорю, заключался въ томъ, чтобы не быть на вашемъ балѣ и заставить васъ протомиться весь вечеръ одну въ пустыхъ залахъ.

— И вы знали!…

— Мнѣ не сообщали пароля, который передавался шепотомъ, такъ какъ, если бы я зналъ навѣрное, то предупредилъ бы васъ. Я догадывался только. Вы, впрочемъ, не первая жертва этихъ свѣтскихъ козней.

— Но я… за что?

— Слишкомъ хороша, слишкомъ богата. Достаточно было бы одного изъ этихъ двухъ преступленій, чтобы зависть людская осудила васъ; и, сверхъ того, позвольте вамъ замѣтить, вы не заручились обстоятельствами, смягчающими вашу вину.

— Какимъ образомъ?

— Вы хотѣли силой войти въ свѣтъ и силой заставить его бывать у васъ.

То же самое говорилъ ей Жофруа; но эти слова, лишенныя значенія въ устахъ мужа, пріобрѣтали громадное въ устахъ герцога Шомскаго.

Герцогъ умолкъ, но она убѣдительно просила его продолжать разговоръ.

— Пожалуйста! — просила она.

— Но ваши гости?

— Еще нѣсколько словъ!…

— Вы были неосторожны: вамъ слѣдовало стушеваться, умалить вашу красоту, скрыть богатство, заставить простить его себѣ скромностью туалетовъ и посредственностью экипажей. Слѣдовало послать мужа съ приказаніемъ молчать къ первому журналисту, упомянувшему ваше имя. Событія произошли, кажется, не совсѣмъ такъ, не правда ли?

— Правда!

— Съ гордою самоувѣренностью, проистекающею изъ преимуществъ, которыя вы чувствуете въ себѣ и которыя признаются всѣми, кто не ощущаетъ пошлой зависти, вы бросились впередъ, смѣло, безразсудно, если вы позволите такъ выразиться, и вотъ… Подумайте, есть женщины, употребившія десять, двадцать лѣтъ на то, чтобы ихъ принялъ свѣтъ, которыя терпѣливо перенесли всѣ оскорбленія, всѣ обиды, всѣ непріятности, подставляя лѣвую щеку, когда получали пощечину по правой.

— И онѣ достигли успѣха?

— Полнаго! А сегодня онѣ вымѣщаютъ на молодыхъ то, что имъ сдѣлали старыя.

— Десять лѣтъ!

— Я не говорю именно десять лѣтъ, но необходимы, по крайней мѣрѣ, подготовка, осторожность, хитрость. Свѣтскіе успѣхи, какъ и всякіе другіе, требуютъ подготовки. Чѣмъ была бы Патти, безъ своего Стракоша? Мы, впрочемъ, поговоримъ еще объ этомъ..

— Вы обѣщаете мнѣ?

— Охотно! У васъ слишкомъ много природныхъ способностей, слишкомъ много доброй воли, чтобы дать имъ заглохнуть за недостаткомъ совѣта. Отчего бы вашему дому не сдѣлаться однимъ изъ такихъ, гдѣ бы обѣдали члены королевскихъ фамилій, проѣзжающіе черезъ Парижъ? Я не говорю, что эти высокіе гости, наслѣдные принцы, владѣтельные князья, эрцгерцоги, стали бы принимать васъ у себя, когда вы поѣдете въ ихъ страну, но съ васъ и того довольно, что вы будете принимать ихъ у себя. Вѣдь, вы хотите царствовать въ Парижѣ, а не въ Вѣнѣ, не въ европейскихъ, столицахъ?

Габріэль готова была слушать герцога цѣлую ночь, забывъ о своихъ гостяхъ, но въ столовую вошло нѣсколько человѣкъ, и такъ какъ они оказались изъ пріятелей герцога, то разговоръ превратился. Тогда она вспомнила о своихъ обязанностяхъ хозяйки, и, направляясь изъ столовой въ одну изъ гостиныхъ, встрѣтила отца, меланхолично бродившаго, задавая себѣ вопросъ, стоитъ ли въ дѣйствительности этотъ праздникъ тѣхъ денегъ, которыя онъ истратилъ на него?

— Герцогъ Шомскій въ столовой, — быстро проговорила Габріэль шепотомъ. — Попроси Жофруа представить тебя, будь любезенъ, предупредителенъ. Постарайся навести разговоръ на такую почву, чтобы ты могъ сказать, что счелъ бы для себя за честь имѣть его въ нѣкоторыхъ изъ твоихъ административныхъ совѣтовъ.

Затѣмъ она покинула его, растеряннаго, но, впрочемъ, какъ я всегда, рѣшившагося повиноваться высказанному ею желанію.

Когда Габріель вошла въ бальную залу, всѣ были поражены измѣнившимся выраженіемъ ея лица и у многихъ пробудилось къ ней чувство симпатіи, смѣшанное, правда, съ жалостью: она рѣшительно не падаетъ духомъ! И всѣ почувствовали къ ней расположеніе: именно потому, что они пріѣхали, они склонны были думать, что отсутствующіе выказали щепетильность, граничащую съ невѣжествомъ… А какъ прелестны котильонные аксессуары! какъ восхитительно все убрано! И насколько казалось болѣе пріятнымъ спокойно подѣлить между немногими всѣ эти хорошенькія бездѣлушки, чѣмъ еле-еле наудачу схватить одну или двѣ изъ нихъ, настолько же болѣе удобно ужинать сидя за маленькими столиками, за которыми внимательно прислуживаютъ, чѣмъ стоя передъ буфетомъ, гдѣ надо толкаться, чтобы добыть тарелку или стаканъ.

Такимъ образомъ водворилась гармонія, которой недоставало въ началѣ вечера. Габріель почувствовала, что надъ ней не смѣются больше, и въ первый разъ съ начала вечера осмѣлилась поднять глаза на лакеевъ, сдерживавшихъ нехорошую улыбку, съ любопытствомъ смотрѣвшихъ на нее, когда она проходила мимо, и, безъ сомнѣнія, громко насмѣхавшихся надъ ея униженіемъ, какъ только она поворачивалась къ нимъ спиной.

Въ ея несчастіи было хоть то утѣшеніе, что дирижеръ танцевъ оказался налицо, несмотря на то, что были употреблены всѣ средства, чтобы вовлечь и его въ заговоръ, но безуспѣшно, во-первыхъ, потому, что не легко отказаться отъ торжества дирижировать котильономъ, да еще, въ такомъ домѣ, гдѣ практикуется реклама и его имя пропечатается во всѣхъ газетахъ, а, во-вторыхъ, потому, что его дамой на котильонъ была госпожа де-Бодемонъ, очень интересовавшая его; ее не первую онъ увлечетъ искуснымъ дирижерствомъ красиваго котильона.

Наконецъ-то онъ начался, этотъ котильонъ, и Габріэль, взявшая на себя деликатную задачу раздавать аксессуары, заняла мѣсто около выставки. Пока тянулись фигуры съ орденами, шарфами, тамбуринами, лентами, бантиками и другими ничего не стоящими бездѣлушками, этотъ котильонъ былъ похожъ на обыкновенный котильонъ, какой танцуютъ вездѣ, только фигуры были короче, точно ихъ торопились кончить. Но торопились не танцы кончить, а приблизить моментъ раздачи крупныхъ аксессуаровъ, мимо которыхъ всѣ столько разъ проходили, дѣлая потихоньку свой выборъ.

До сихъ поръ удовольствіе танцевъ, упоеніе вальса, увлеченіе оркестра, отрывистыя нѣжныя рѣчи, ласкающіе взоры оживляли котильонъ; но когда, истощивъ запасъ бездѣлушекъ, Габріэль подняла обѣ руки и въ одной увидѣли кошелекъ изъ золотыхъ колечекъ, въ другой флаконъ, тогда нарушился порядокъ и спокойствіе, съ которымъ подходили къ выставкѣ; взоры разгорѣлись, руки протянулись, всѣ оживились и нѣсколько устъ произнесло одновременно одно и то же слово, вырвавшееся у нѣкоторыхъ въ слабомъ восклицаніи:

— Мнѣ!

И Жофруа, наблюдавшій за женой, не могъ бы въ эту минуту упрекнуть ее въ томъ, что она даетъ неделикатно; никогда у нея не было боіѣе привѣтливой, болѣе торжествующей улыбки, какъ та, которой она сопровождала отдачу каждой драгоцѣнности. Не было ни жалобъ, ни отказовъ, ни униженія: ее осчастливливали и, протягивая въ ней руку, ей оказывали честь.

И она дѣйствительно думала это, такъ какъ, вслѣдствіе страннаго оптическаго измѣненія, эти люди, на которыхъ часъ тому назадъ она смотрѣла съ нѣкоторымъ презрѣніемъ, потому что по имени или положенію они не были равны тѣмъ, которыхъ она ждала, неожиданно принимали значеніе въ ея глазахъ въ ту минуту, когда принимали ея подарки: люди эти были не изъ первыхъ, правда, но и не изъ послѣднихъ; при менѣе честолюбивыхъ требованіяхъ, чѣмъ ея, они могли бы играть очень важную роль. И она протягивали къ ней руки, какъ тѣ бѣдняки, которые во время народныхъ гуляній протягиваютъ руки къ столбамъ съ призами. Она, слѣдовательно, вполнѣ основательно отвѣтила Жофруа, что никто не будетъ жаловаться на цѣнность этихъ аксессуаровъ.

Не только никто не жаловался, но, чтобы получить именно то, что хотѣлось, они дѣйствовали откровенно, беззастѣнчиво, забывая о другихъ и о себѣ, подтверждая этимъ, что изобрѣтатели этой моды хорошо изучили свой свѣтъ. Какъ говорила Габріэль, люди эти могли бы вездѣ играть роль, имѣли состояніе, имя, титулъ, вліяніе; какъ бы цѣнны ни были вещи, онѣ въ дѣйствительности ничего не значили для ихъ кармановъ; въ ихъ этажеркахъ и футлярахъ было безчисленное множество такихъ же и лучшихъ, на которыя они не смотрѣли даже, а, между тѣмъ, протягивая руку за тѣмъ, что имъ хотѣлось, они выказывали дѣтскую радость, и, счастливые, украшали ими себя, или если нельзя бы надѣть на себя, наполняли ими карманы отцовъ, братьевъ, мужей; болѣе громоздкія вещи складывались на диванахъ и владѣльцы, танцуя, зорко слѣдили за ихъ цѣлостью. Оркестръ игралъ безъ устали, но какъ ни быстро исполнялись и какъ ни укорачивались фигуры, выставка не пустѣла: въ ней было приготовлено аксессуаровъ на нѣсколько сотъ человѣкъ, а дѣлили ихъ теперь между пятидесятью. Когда Габріель отдала послѣднюю вещь, въ окна врывались блѣдноватые лучи разсвѣта и она съ торжествомъ могла сказать, что ея вечеръ продолжался до зари.

X.

Послѣ ухода горничныхъ Габріэль хотѣла лечь въ постель, когда въ дверь, соединявшую ея аппартаменты съ мужниными, осторожно два раза постучали.

— Войдите! — сказала она недовольнымъ голосомъ. Она увидѣла Жофруа, направлявшагося къ ней съ протянутыми руками и нѣжною улыбкой на лицѣ.

— Какъ ты себя чувствуешь? — спросилъ онъ озабоченно.

— Отлично.

— Не очень устала?

Она хотѣла отвѣтить, но запнулась.

— Ужасно! — произнесла она.

— Надо скорѣе лечь.

— Что я и хотѣла сдѣлать, какъ вы видите.

— Ну, такъ ложись скорѣе.

— Покойной ночи!

Это холодно произнесенное прощаніе не заставило его уйти; напротивъ, онъ приблизился къ ней и осторожно хотѣлъ снять кружевную косынку, прикрывавшую ея плечи; но, сама развязавъ ее, она бросила косынку на кресло и, опустившись на кровать, скользнула подъ одѣяло, быстро натянувъ его на себя до самой шеи.

— Тебѣ холодно, — сказалъ онъ, завертывая ей одѣяло за спину. — Теперь постарайся поскорѣе заснуть…

Онъ говорилъ нѣжно, какъ отецъ ребенку, котораго онъ ласкаетъ и баюкаетъ.

— Да, я засну сейчасъ…

— Въ особенности не думай объ этомъ вечерѣ.

Она мгновенно вскочила.

— А почему бы не думать о немъ?

Онъ былъ пораженъ и ея движеніемъ, и ея тономъ.

— Но…

— Какъ вы хотите, чтобы я не думала, когда я задыхаюсь, и не полагаете ли вы, что ваши слова могутъ успокоить меня?

— Васъ можетъ успокоить вѣра въ мою любовь и преданность, увѣренность въ томъ, что я и теперь, и всегда буду вашъ… вотъ моя рука, которую я протягиваю вамъ.

Она не приняла ея.

— Сознайтесь, по крайней мѣрѣ, что у васъ странная манера выражать вашу любовь и преданность.

— Я не понимаю.

— Вы думаете, я не замѣчала взглядовъ, которыми вы преслѣдовали меня весь вечеръ, и не чувствовала, сколько въ нихъ было насмѣшки?

— Насмѣшки!

— Этотъ балъ вамъ не нравился и вы были счастливы, что онъ такъ ужасно провалился, какъ будто бы униженіе, нанесенное мнѣ, не отражается и на васъ.

— О, Габріэль! — воскликнулъ онъ съ негодованіемъ, но вслѣдъ затѣмъ разсудокъ взялъ верхъ надъ его вспышкой; раздраженіе внушило ей эти слова, только раздраженіе.

— Если бы этотъ балъ мнѣ такъ не нравился, — отвѣтилъ онъ, — принималъ ли бы я такое участіе въ постройкѣ галлереи?

— Стройка, декораціи — ваше дѣло и вы были счастливы, что можете по шею зарыться въ известкѣ; но еслибъ онъ дѣйствительно вамъ нравился, вы бы устроили такъ, чтобы ваши родные присутствовали на немъ, по крайней мѣрѣ, хоть тѣ, которые играютъ роль въ парижскомъ свѣтѣ. Сколько ихъ было сегодня? — четверо, да и тѣ могли бы свободно оставаться дома.

— Я говорилъ вамъ, что мы не должны торопиться.

— Да, я знаю, вы съумѣли предусмотрительно выгородить себя. Это очень ловко, но это еще новое доказательство вашего страстнаго желанія, чтобы вечеръ не удался.

— Да, наконецъ, ради чего я сталъ бы желать, чтобы онъ не удался? Развѣ что касается васъ, не касается и меня? Что огорчаетъ васъ, не огорчаетъ развѣ и меня?

— Вотъ въ чемъ ваша ловкость: видя, что ваши замѣчанія не достигаютъ цѣли, вы захотѣли дать мнѣ такой хорошій и жестокій урокъ, чтобы заставить меня отказаться отъ удовольствій, которыя для васъ невыносимая обуза. Радуйтесь, урокъ былъ жестокъ, — такъ жестокъ, какъ это только возможно, и въ этомъ отношеніи вы достигли желанныхъ результатовъ. Но урокъ этотъ, предупреждаю васъ, не удался: онъ ничему не помѣшаетъ, такъ это и знайте!

Она говорила съ сильнымъ раздраженіемъ, отчеканивала слова, точно они лились прямо отъ сердца, гдѣ давно накопились, и, сидя на кровати съ высоко поднятою головой и вызывающимъ взглядомъ, въ распахнувшейся ночной рубашкѣ, она точно находила удовольствіе осыпать упреками мужа.

— Станете вы утверждать, — продолжала она, — что сдѣлали все, что могли, чтобы ваши родственники были у насъ сегодня вечеромъ?

— Вы знаете, что я ничего не могъ сдѣлать…

— Вотъ видите!

— И что я не ждалъ этой ночи, чтобы сказать вамъ, что намъ не слѣдуетъ торопиться. Наша свадьба оскорбила нѣкоторыхъ членовъ моего семейства, нѣкоторыхъ огорчила, а у другихъ вызвала чувства зависти, прикрытыя пустыми словами. Надо было дать время всему этому успокоиться, вы не захотѣли. Слушаясь другихъ совѣтовъ, а не моихъ…

— Намѣрены вы обвинять моихъ подругъ въ томъ, что случилось?

— Вы же обвиняете меня, тщетно старавшагося помѣшать этому. Не обвиняя никого, я говорю только, что вы сами захотѣли рискнуть этимъ рѣшительнымъ шагомъ, и потому не должны упрекать меня, отсовѣтовавшаго вамъ его.

— Дѣйствительно, я заблуждалась, вѣря въ значеніе и авторитетъ вашего имени.

Онъ не разъ хотѣлъ прервать этотъ неудачно начатый разговоръ, но не дѣлалъ этого, надѣясь перевести его на другую тему и найти возможность ласково, нѣжно высказать ей, что въ продолженіе этой длинной ночи онъ сердцемъ былъ съ ней, раздѣлялъ ея страданія, ея разочарованія и раздраженіе, что онъ пришелъ къ ней для того, чтобы она заснула подъ эти ласковыя слова, которыя, какъ онъ думалъ, должны успокоить ее. Слушая ея обвиненія, Жофруа сдерживалъ себя мыслью, что у нея разстроены нервы: ея положеніе не объясняетъ, не оправдываетъ развѣ всего? Не имѣетъ она развѣ права на снисхожденіе и особенную заботливость? Но послѣдняя фраза вывела его изъ терпѣнія: если онъ рѣшился вынести все, что относится къ нему, то онъ не позволитъ трогать своего имени.

— Вамъ нуженъ покой, — сказалъ онъ. — Этотъ разговоръ, который зашелъ гораздо дальше, чѣмъ я бы желалъ, можетъ только еще больше встревожить васъ. Я ухожу.

Она ничего не отвѣтила и онъ ушелъ. Но, вмѣсто того, чтобы лечь спать, онъ прошелъ въ уборную и переодѣлся. Ложиться не стоило, потому что онъ все равно не заснулъ бы: ему необходимо было движеніе, необходимо было встряхнуть себя, бѣжать отъ своихъ мыслей.

Если онъ почувствовалъ приливъ раздраженія противъ жены, то не менѣе сердился и на самого себя, потому что онъ не могъ не сознаться, что и его доля отвѣтственности была велика: по слабости, чтобы избѣжать непріятныхъ ссоръ, изъ осторожности, чтобы не обострять разногласія въ идеяхъ и вкусахъ, въ воспитаніи и характерахъ, съ каждымъ днемъ сказывавшагося все больше и больше, онъ не мѣшалъ ей. Если онъ не хотѣлъ, какъ упрекала его Габріэль, дать ей жестокій урокъ, чтобы излечить отъ свѣтскихъ честолюбивыхъ увлеченій, тѣмъ не менѣе, вѣрно, что онъ думалъ, что недурно было бы, если бы опытъ подтвердилъ его совѣты и доказалъ ей, что нельзя навязывать себя потому только, что этого хочется; нѣсколько отсутствующихъ человѣкъ дадутъ ей ясно понять это и тѣмъ все кончится. Но отсутствовало большинство и теперь съ нимъ было то же, что бываетъ съ слабыми родителями, когда, выведенные изъ терпѣнія криками своего деспота-ребенка, они позволятъ ему схватить руками пламя свѣчки, которое онъ требовалъ, а давъ урокъ, приходятъ въ отчаяніе отъ обжога.

Машинально онъ направился по той дорогѣ, по которой ходилъ ежедневно; по пустыннымъ улицамъ, гдѣ встрѣчались только мастеровые, спѣшившіе на свои работы, онъ дошелъ до площади Клиши, затѣмъ спустился по Сентъ-Уэнскому предмѣстью, направляясь къ своей мастерской. Не тамъ ли только онъ можетъ свободно думать, свободно дышать? Калитка оказалась запертой и онъ отперъ ее, заперты была еще и мастерская слесаря, и сторожка Трипа, и домикъ Лотьё, въ которомъ красныя занавѣски отливали пламенемъ подъ косыми лучами солнца, — всѣ еще спали.

Но въ мастерской животныя уже не спали: увидѣвъ его, Пистонъ вспорхнулъ на встрѣчу съ радостнымъ крикомъ и, опустившись на перекладину, началъ кланяться, быстро нагибаясь и выпрямляясь, чтобы обратить на себя вниманіе.

Какъ только Жофруа кивнулъ головою, онъ началъ торжествующую пѣсню, звонко разносившуюся подъ стекляннымъ сводомъ. Дьяволо тоже прибѣжалъ, и когда его хозяинъ сѣлъ, онъ вспрыгнулъ на его колѣни, гдѣ разлегся съ громкимъ мурлыканьемъ.

— Соскучился безъ меня, — сказалъ Жофруа, нѣжно потрепавъ Дьяволо.

Отъ этой ласки котъ еще больше растянулся и, засунувъ лапу въ жилетъ Жофруа, протянулъ къ нему голову, тогда какъ Пистонъ продолжалъ концертъ, перебирая весь свой репертуаръ.

Сколько пріятныхъ часовъ провелъ Жофруа въ этой мастерской въ обществѣ этихъ двухъ животныхъ, не думая ни о чемъ, кромѣ работы! Онъ углубился въ свои размышленія, забывая настоящее и уходя весь въ прошлое, въ свою артистическую жизнь, давшую ему столько чистыхъ наслажденій, когда на дорожкѣ послышался шумъ легкихъ шаговъ, затѣмъ раздался стукъ въ дверь и въ мастерскую вошла Лотьё.

Она держала въ рукѣ тартинку, намазанную масломъ, отъ которой только что откусила, и, несмотря на ранній часъ, была совсѣмъ одѣта, бодра и свѣжа.

— Есть заказы, — спросилъ Жофруа, — что вы такъ рано поднялись?

— Нѣтъ, ни одного, но вчера вечеромъ я долго работала для себя и мнѣ интересно посмотрѣть при дневномъ свѣтѣ, что вышло; я вчера ужь ничего не видѣла, все сливалось.

— Покажите мнѣ.

Она выдвинула ящикъ и достала оттуда почти оконченную дощечку, которую нерѣшительно протянула Жофруа: на темномъ фонѣ выступала головка молодой итальянки, красоты скорѣе идеальной, чѣмъ дѣйствительной, съ глубокимъ и нѣжнымъ взглядомъ; бѣлокурые волосы, украшенные золотымъ обручемъ и лаврами, разсыпались по ея обнаженнымъ плечамъ и бархатному лифу съ разводами.

— Кто далъ вамъ идею этой головки? — спросилъ Жофруа послѣ продолжительнаго разсматриванія.

— Фантазія! Это — дѣтская работа, не правда ли?

Онъ поднялъ глаза и, смотря ей въ лицо, произнесъ:

— Эта вещь прелестна, по наивной нѣжности рисунка и свѣтлой свѣжести колорита; она напоминаетъ итальянскаго художника, произведеній котораго вы никогда не видали и даже имени котораго, я увѣренъ, не знаете: Ботичелли.

— Неужели? — прошептала она, радостно взволнованная.

— Конечно, здѣсь надо исправить нѣкоторыя мелочи, но это пустяки. Важно общее впечатлѣніе, а оно прелестно.

Онъ протянулъ ей руку:

— Дайте мнѣ вашу руку, товарищъ!

Смущенная Лотьё колебалась, тогда онъ самъ взялъ ея руку и дружески пожалъ ее.

— Несомнѣнно, — продолжалъ онъ, — что у васъ есть талантъ и вы рождены артисткой. То. чего вамъ недостаетъ, при вашей охотѣ и прилежаніи, вы легко и, я увѣренъ, очень быстро пріобрѣтете; на что я употребилъ годы, вы употребите мѣсяцы, а, можетъ быть, даже недѣли; само собою, шутя, вы найдете тѣ краски, для отысканія которыхъ мнѣ понадобятся безчисленныя пробы.

Жофруа попросилъ ее сейчасъ же кончить пластинку, и когда печка накалилась, онъ, не принимаясь за свою работу, слѣдилъ за ней, какъ учитель слѣдитъ за ученикомъ. Когда пластинка была готова, онъ захотѣлъ, чтобы она обожгла ее еще въ послѣдній разъ, обозначивъ на ней число и годъ.

— Съ этого дня вы вступаете въ жизнь, — сказалъ онъ. — Вы никогда не должны забывать этого.

— Я обѣщаю вамъ, что мнѣ не нужны будутъ цифры, чтобы помнить это.

Часъ пролетѣлъ такъ, что Жофруа не замѣтилъ, увлеченный работой Лотьё; онъ забылъ тяжелыя впечатлѣнія, съ какими вошелъ въ мастерскую: бой стѣнныхъ часовъ напомнилъ ему, что онъ хотѣлъ быть около жены, какъ только она проснется.

— Какъ жаль, что вамъ нельзя работать сегодня, — сказала Лотьё, когда онъ собрался уходить.

Почему жаль — онъ не спросилъ этого, но объяснилъ ей, что съ сегодняшняго дня у него будутъ занятія, которыя помѣшаютъ ему часто приходить въ мастерскую или, по крайней мѣрѣ, проводить въ ней за работой цѣлые дни, какъ онъ это дѣлалъ послѣднее время.

Эти занятія въ новомъ образѣ жизни, создаваемомъ беременностью Габріэли, будутъ заключаться въ томъ, что онъ будетъ проводить съ женою гораздо больше времени, чѣмъ прежде. По слабости, чтобы не ссориться и не спорить, онъ допустилъ, чтобы Теодолинда и госпожа де-Бодемонъ заняли его мѣсто, какъ по слабости же уступалъ фантазіямъ Габріэли, но теперь не надо уже думать о своемъ покоѣ; будущность ребенка, забота о его здоровьи, о его жизни даже, налагаютъ на него обязанности, которыя онъ свято исполнить. Кромѣ того, онъ можетъ найти въ это время случай сблизиться съ женою, устранивъ отъ ней вліяніе подругъ, и съ его стороны будетъ тяжелою ошибкой не воспользоваться этимъ; хотя радужныя надежды первыхъ дней супружества получили тяжелые удары, онѣ не всѣ еще погибли и онъ думалъ, что съ нѣкоторымъ искусствомъ, а въ особенности съ твердостью характера, онѣ могутъ осуществиться.

Жофруа воображалъ, что застанетъ жену еще въ постели, но ему сказала, что она отдала приказаніе осѣдлать верховую лошадь. Онъ быстро поднялся къ ней и вошелъ въ уборную, гдѣ горничная причесывала Габріель, тогда какъ она читала газету, пришпиленную къ обоямъ двумя булавками; вокругъ нея на коврѣ было разбросано множество развернутыхъ газетъ.

— Вы собираетесь сегодня кататься? — сказалъ онъ еще въ дверяхъ.

— Конечно.

— Но…

— Вы находите препятствія?

Онъ взглядомъ указалъ на горничную.

— Газеты говорятъ о нашемъ балѣ, — сказала Габріэль. — Хотите посмотрѣть? Хроника Кандида хороша, очень хороша, статья въ Бульварѣ также не дурна.

По собственному желанію онъ не раскрылъ бы этихъ газетъ, потому что то, что въ нихъ было, могло только оскорбить его; но въ присутствіи горничной онъ не хотѣлъ показать презрѣнія, которое, будучи противуположно поспѣшности, выказанной, безъ сомнѣнія, графиней, будетъ какъ бы порицаніемъ; онъ взялъ поэтому изъ вороха газетъ номеръ Кандида.

На первой страницѣ онъ прочелъ хронику.

«Балъ графини Кансель».

«Длинный рядъ экипажей поднимается по бульвару Гаусманна, въ то время какъ другой, не менѣе длинный, спускается, чтобы встрѣтиться съ первымъ передъ ярко освѣщеннымъ подъѣздомъ одного изъ нашихъ великолѣпнѣйшихъ отелей. Сегодня вечеромъ графиня Кансель начинаетъ свои пріемы, запоздавшіе по случаю постройки галлереи — верха совершенства»… Слѣдовало описаніе галлереи «чудной рамки», затѣмъ отчетъ объ этомъ удивительномъ вечерѣ, о которомъ еще черезъ десять лѣтъ будетъ говорить весь Парижъ, оставшійся подъ обаяніемъ незабвенныхъ воспоминаній объ этомъ великолѣпіи.

Жофруа пропустилъ три или четыре столбца и посмотрѣлъ конецъ.

"Въ тотъ часъ, когда мы говоримъ, балъ въ полномъ разгарѣ; гости пріѣзжаютъ еще въ большемъ количествѣ и роскошныя помѣщенія нижняго этажа наполнены блестящею толпой; видъ волшебный, очаровательный! Скоро начнется котильонъ съ необыкновенно изящными и оригинальными аксессуарами; въ немъ есть нововведеніе, къ которому мы вернемся, отличающееся замѣчательнымъ изяществомъ.

«Въ числѣ приглашенныхъ, имена которыхъ могли бы возстановить золотую книгу французскаго дворянства, мы замѣтили…»

Слѣдовалъ перечень лицъ, стоявшихъ въ спискѣ, составленномъ Габріэлью при помощи подругъ, а совсѣмъ не тѣхъ, которые присутствовали на балѣ.

Жофруа поднялъ глаза на жену, чтобы спросить, не шутила ли она, сказавъ, что статья хороша, но она предупредила его:

— Не правда ли, — сказала она, — это прилично?

Насмѣхается она или, вслѣдствіе иллюзіи тщеславія, вѣритъ тому, что говорить?

— Возьмите Бульваръ, — сказала она, — тоже очень мило.

Статья въ Бульварѣ была въ томъ же духѣ и въ перечисленіи приглашенныхъ такъ же точна; «назовемъ наудачу», говорилъ хроникеръ, и удача служить ему не лучше, чѣмъ Кандиду.

Прическа была готова и Габріель выслала горничную.

— Вы желаете сдѣлать замѣчаніе по поводу моего катанья верхомъ? — спросила она.

— Мнѣ кажется, это катанье можетъ быть вамъ вредно: вамъ надо отдохнуть послѣ утомленія этой ночи.

— Именно утомленіе этой ночи заставляетъ меня ѣхать.

— Какъ такъ?

— Время прошло, когда были въ модѣ слабенькія, нервныя женщины, лежащія на кушеткахъ; теперь нравится сила и здоровье; я не хочу, чтобы думали, что одна ночь, проведенная безъ сна, свалкла меня.

— Какое вамъ дѣло, что будутъ думать о васъ?

— Очень большое дѣло.

— Въ вашемъ положеніи вы должны думать о себѣ, прежде чѣмъ заботиться о другихъ.

— Я уже сказала вамъ, что мое положеніе вовсе не то, какое вы думаете, и повторяю вамъ это. И если бы даже оно было такимъ, то это не помѣшаетъ мнѣ ѣздить верхомъ ни сегодня, ни завтра, ни когда я захочу.

— Даже если докторъ Проби вамъ запретитъ?

— Проби никогда не запрещаетъ того, что любятъ, и говоритъ только то, что хотятъ, чтобы онъ говорилъ. Если бы вы привели его, онъ посовѣтовалъ бы мнѣ кататься верхомъ. А если бы онъ запретилъ, я не послушалась бы. Мнѣ необходимо показаться сегодня утромъ въ лѣсу, и я покажусь.

— Могу я васъ спросить, почему это необходимо?

— Я бы не желала этого говорить.

— Я прошу васъ.

— Какъ вы не понимаете, что послѣ униженія этой ночи я не хочу, чтобы мое отсутствіе, которое непремѣнно замѣтятъ и о которомъ будутъ толковать, дало поводъ думать, что я огорчена и не смѣю показаться? Торжествующей должна я явиться, и явлюсь.

Нѣтъ сомнѣнія, что все, что бы онъ ни сказалъ, будетъ безсильно противъ такого важнаго довода; поэтому лучше замолчать и спасти хоть то, что возможно.

— Могу я сопровождать васъ? — сказалъ онъ.

— Это удовольствіе и счастіе вы доставляете мнѣ слишкомъ рѣдко, чтобы я не приняла вашего предложенія съ восторгомъ.

XI.

Жофруа не раздѣлялъ мнѣнія Габріэли, что Проби говорить своимъ паціентамъ только то, что тѣ хотятъ, чтобы онъ говорилъ, желая лишь угодить имъ. Если докторъ объявилъ про беременность, то совсѣмъ не потому, что хотѣлъ угодить Лепаркуа и польстить желаніямъ дѣдушки: его слова безспорно основывались на фактахъ, противъ которыхъ отрицанія Габріэли ничего не значили. Авторитетъ, которымъ онъ пользовался, не допускалъ ошибки съ его стороны; если бы онъ не имѣлъ вѣрныхъ указаній, онъ не говорилъ бы на угадъ, а подождалъ.

Одно изъ двухъ, или Габріэль была права, или ея отецъ придалъ словамъ доктора не тотъ смыслъ, какой они имѣли, и принялъ собственное желаніе за дѣйствительность. Но со стороны такого человѣка, какъ Лепаркуа, въ которомъ спокойствіе и хладнокровіе были преобладающими качествами, подобная ошибка была неправдоподобна. Такъ какъ въ подобномъ вопросѣ невозможны были сомнѣнія и выжиданія, то Жофруа рѣшилъ самъ спросить доктора.

То, что Проби сказалъ отцу, онъ повторилъ и мужу: у графини Кансель замѣчены всѣ признаки начала беременности; но такъ какъ въ первые мѣсяцы беременность всегда сомнительна, то онъ не можетъ утверждать, что она беременна, и пока можетъ сказать только, что предполагаетъ это.

И вслѣдъ за тѣмъ прибавилъ:

— Я бы очень хотѣлъ дать вамъ опредѣленный отвѣтъ, за которымъ вы, вѣроятно, и пришли ко мнѣ, но я прошу васъ дать мнѣ нѣкоторое время, прежде чѣмъ высказаться рѣшительно; къ тому же, если эта отсрочка непріятна тѣмъ, что отдаляетъ подтвержденіе вашихъ надеждъ, то, къ счастью, она не имѣетъ другихъ не удобствъ. Если бы графиня была слабою женщиной, очень нервною, или очень лимфатическою, или очень полною, или даже очень полнокровною съ сангвиническимъ темпераментомъ, то, въ виду констатированныхъ симптомовъ, ей пришлось бы предписать нѣкоторыя мѣры предосторожности. Но она въ нихъ не нуждается. Природа одарила графиню не только несравненною красотой, но и превосходнымъ здоровьемъ. За нее нечего бояться; что было бы неосторожностью для другой, для нея будетъ совершенно безвредно.

— Такъ ей ни въ чемъ не надо мѣнять образа жизни?

— Пока ни въ чемъ; развѣ только не очень утомляться, да и то увидимъ впослѣдствіи. Беременность есть положеніе, которое переходить въ болѣзнь только тогда, когда женщины находятся не въ нормальныхъ условіяхъ здоровья, а графиня находится какъ разъ въ самыхъ великолѣпныхъ. Если же мы захотимъ довести предосторожности до крайности, то я могу обратить ваше вниманіе только на нервную впечатлительность графини, которая показалась мнѣ сильнѣе обыкновеннаго. Если бы вы не были лучшимъ изъ мужей, самымъ преданнымъ и самымъ нѣжнымъ, я бы сказалъ вамъ, что въ настоящее время надо избѣгать всего, что можетъ ее раздражать, причинять ей даже небольшое волненіе; но не мнѣ напоминать вамъ объ этомъ.

Если бы Проби былъ докторомъ, желающимъ только угождать своимъ кліентамъ, онъ не могъ бы говорить иначе: почти увѣренъ въ беременности; съ такимъ прекраснымъ здоровьемъ бояться нечего; слѣдуетъ избѣгать поводовъ въ раздраженію и волненію, — чего же лучше?

Жофруа оставалось только предоставить все времени, не настаивая на ненужныхъ предосторожностяхъ: позднѣе видно будетъ.

И, въ ожиданіи этого позднѣе, онъ послѣдовалъ совѣтамъ Проби; ничего не измѣнилъ въ образѣ жизни, но проводилъ больше времени съ женой, сдѣлался внимательнѣе и, въ особенности, снисходительнѣе. Въ ея настроеніи это ухаживаніе и заботливость гораздо больше раздражали Габріэль, чѣмъ доставляли ея удовольствія, и она, не стѣсняясь, выражала ему это. Вмѣсто того, чтобы беречься, какъ совѣтовалъ Проби, она точно нарочно изыскивала всѣ средства, чтобы утомляться до изнеможенія.

Въ ихъ конюшнѣ находилась въ то время одна бывшая скаковая лошадь, недавно купленная Жофруа и стоявшая въ Парижѣ, въ ожиданіи случая для отправки въ Кансель.

Послѣ того, какъ эта лошадь имѣла посредственный успѣхъ на скачкахъ по гладкой поверхности, Кансель отецъ продалъ ее, и тогда она составила себѣ блестящую извѣстность на скачкахъ съ препятствіями. Когда «Кокорико», — такъ звали лошадь, — состарилась, Жофруа купилъ ее по воспоминаніямъ и иногда ѣздилъ на ней. Какъ-то утромъ, выйдя съ Габріелью ѣхать кататься, онъ съ удивленіемъ увидѣлъ на Кокорико дамское сѣдло, а мужское на другой лошади.

— Какъ, вы ходите ѣхать на Кокорико? — спросилъ онъ.

— А почему бы нѣтъ?

Правда, почему бы не ѣхать? Это былъ капризъ, какъ и всякій другой, не представляющій никакой опасности, такъ какъ старая лошадь не могла ни споткнуться, ни понести.

Они поѣхали. Жофруа думалъ, что они, по обыкновенію, проѣдутся по лѣсу, но, доѣхавъ до Булонскихъ воротъ, Габріэль предложила ѣхать дальше и подняться мимо Севра до Мёдона.

— Не будетъ ли это слишкомъ далеко? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ! Неужели вамъ не надоѣло кружиться по одному мѣсту, какъ лошади въ циркѣ?

Ему давно уже это надоѣло и онъ не могъ не порадоваться, что и ей, наконецъ, опротивѣлъ этотъ банальный лѣсъ. Это начало, остальное явится понемногу. Они въѣхали въ лѣсъ въ окрестностяхъ Севрской станціи; до сихъ поръ они подвигались медленно, шагомъ, но, очутившись въ лѣсу, на безлюдной дорогѣ, Габріэль пустила свою лошадь галопомъ; миновавъ подъемъ, она погнала Кокорико, который, очутившись между двумя рядами деревьевъ, обрадованный запахомъ травы и цвѣтовъ, понесся, какъ скакалъ въ былыя времена въ Шантильи. Жофруа, на своемъ хорошо выѣзженномъ конѣ, отсталъ и не могъ догнать. Вдругъ Габріэль исчезла за поворотомъ дороги, и когда онъ достигъ до этого мѣста, онъ увидѣлъ жену, спускающуюся во всю прыть подъ гору, причемъ молодую женщину такъ подбрасывало, что можно было думать, вотъ-вотъ она перескочитъ черезъ голову лошади. А онъ ничего не могъ сдѣлать. Позвать — она не услышитъ, скакать за ней слѣдомъ — онъ не догонитъ, и, кромѣ того, Кокорико, услышавъ погоню, понесется еще быстрѣе.

Онъ догналъ ее только внизу косогора, гдѣ она пустила лошадь шагомъ.

— Какъ вы неосторожны! — сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ.

— Развѣ Кокорико не надеженъ?

— Рѣчь идетъ не о Кокорико, а о васъ.

— Такъ я нехорошо ѣзжу? Я думала, что вы похвалите меня… по крайней мѣрѣ, мою манеру ѣздить.

— Какъ бы хорошо вы ни ѣздили, было девяносто шансовъ изъ ста слетѣть на этомъ спускѣ.

— Какъ видите, этого не случилось.

— Да и въ другомъ отношеніи, развѣ вамъ не слѣдуетъ избѣгать такихъ ужасныхъ сотрясеній?

— А, поняла! — воскликнула она. — Вотъ что васъ такъ взволновало. Вы испугались за ребенка, а не за мать.

— И за мать, и за ребенка.

— Неужели вы воображаете, что если бы я вѣрила, что я беременна, я бы стала такъ скакать?

— Не можете вы развѣ соблюдать нѣкоторыя предосторожности, какъ будто вѣрите этому?

— Да я же не вѣрю и не желаю сидѣть, какъ параличная, въ ожиданіи событія, которое, можетъ быть, никогда не случится. Мнѣ надо было встряхнуться, и я воспользовалась тѣмъ, что вы. поѣхали со мною, доставила себѣ удовольствіе поскакать.

Что отвѣчать? Она не вѣрила въ свою беременность, и, убѣжденная въ этомъ, не хотѣла подвергать себя скукѣ беречься, которую считала ненужной. Ему надо устроить такъ, чтобы не повторялась подобная неосторожность.

Если въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ это было легко исполнить, то во многихъ почти немыслимо. Никогда не вела она такой дѣятельной, такой полной жизни: съ утра до вечера чередовались катанья верхомъ, длинныя прогулки пѣшкомъ, всевозможныя поѣздки, про которыя онъ узнавалъ по большей части только тогда, когда уже поздно было помѣшать. Она казалась неутомимой и исполненной такого избытка энергія, котораго ничто не могло ослабить.

Между тѣмъ, на лицѣ и въ общемъ состояніи ея здоровья безпокойный образъ жизни, который она вела, оставилъ нѣкоторые слѣды: матовый, прозрачный цвѣтъ лица, производившій такой эффектъ, потемнѣлъ, щеки ввалились, подъ глазами образовались темные круги; нервность, о которой говорилъ Проби, увеличивалась съ каждымъ днемъ и дѣлала совмѣстную жизнь все тяжелѣе и тяжелѣе не только съ мужемъ, но и съ отцомъ. Наконецъ, ни тотъ, ни другой не знали, съ какой стороны подойти къ ней, не рискуя встрѣтить на пути мины, производящей неожиданно взрывы. Тогда они переглядывались, совѣтуя другъ другу запастись терпѣніемъ и снисходительностью.

— Не принимайте этого къ сердцу! — говорилъ отецъ.

— Ея положеніе! — замѣчалъ мужъ.

Необходима была вѣра Жофруа въ Проби, чтобы повторять себѣ, что нечего бояться, тогда какъ то, что онъ видѣлъ, вызывало въ немъ безпокойство: такая рѣзкая перемѣна имѣла, по его мнѣнію, какую-нибудь другую причину, кромѣ беременности. Какая могла быть причина?

Онъ хотѣлъ убѣдить жену послать за Проби, но при первомъ же его словѣ она разсердилась:

— Если вы позовете его, я не приму. Проби — человѣкъ безусловно вѣрящій въ свою непогрѣшимость; онъ сказалъ, что я беременна и будетъ стоять на своемъ, пока дѣйствительность не докажетъ ему противнаго.

Упорство, съ какимъ, она отрицала беременность, было такъ характерно, что Жофруа не могъ не удивляться, и, какъ уже десять, двадцать, сто разъ онъ говорилъ себѣ, онъ повторялъ:

— Изъ-за чего настаиваетъ она такъ упрямо на томъ, что не беременна?

Дѣйствительно, на то, чтобы не быть беременной, у нея были свои причины, которыя Жофруа зналъ слишкомъ хорошо, но почему она такъ упорно отрицаетъ самый фактъ, если уже таковой существуетъ, этого онъ не могъ понять.

Дѣла были въ такомъ положеніи, когда однажды послѣ обѣда, проходя съ отцомъ и мужемъ изъ столовой въ кабинетъ, она покачнулась, сдѣлала два шага впередъ и съ громкимъ крикомъ тяжело опустилась на диванъ. Они бросились къ ней; Габріэль лежала безъ движенія, съ закрытыми глазами, искаженнымъ блѣднымъ лицомъ и безжизненными губами; руки похолодѣли, на лицѣ выступилъ холодный потъ.

— Габріэль!

— Дитя мое, дочь моя!

Оба суетились около нея, говорили, звали ее, но она оставалась неподвижной, безчувственной, въ глубокомъ обморокѣ.

Лепаркуа хотѣлъ позвать на помощь, но Жофруа остановилъ его, побѣжалъ въ столовую, принесъ стаканъ холодной воды и брызнулъ нѣсколько капель въ лицо Габріэли.

— Отворите окна! — сказалъ онъ тестю, самъ же положилъ ее удобнѣе на диванъ и поднялъ вверхъ руки, чтобы кровь прилила къ мозгу.

— Брызните воды ей въ лицо! — сказалъ онъ.

Но волненіе Лепаркуа было такъ сильно, что, вмѣсто того, чтобы брызнуть нѣсколько капель, онъ вылилъ цѣлыхъ полстакана на лицо дочери. Ея глаза открылись, губы порозовѣли; она вздохнула, сердце забилось.

— Что съ тобой? — воскликнулъ Лепаркуа. — Говори, умоляю тебя… Скажи хоть слово!

— Не будемъ утомлять ее, — сказалъ Жофруа, — съ ней былъ обморокъ. Дыханіе возстановляется, не надо ее тревожить.

Говоря это, онъ распустилъ платье, которое могло ее стѣснять.

— Пошлите за Проби! — сказалъ Жофруа.

При этомъ имени она сдѣлала движеніе, доказывавшее, что сознаніе вернулось къ ней.

— Это пустяки! — прошептала она.

Но Лепаркуа уже позвонилъ и стоялъ у дверей, чтобы лакей не вошелъ въ гостиную.

— Пошлите за госпожей де-Линьи, — сказала она, — чтобы она сейчасъ же пріѣхала.

Понемногу она оправилась и пришла въ себя; тогда Жофруа предложилъ отнести ее въ ея комнату, но она отказалась.

— Мнѣ кажется, я могу дойти, — сказала она.

Опираясь на отца и на мужа, нѣсколько разъ останавливаясь на лѣстницѣ, она дошла до своей комнаты, гдѣ пожелала, чтобы ее оставили одну съ горничными.

Оставшись вдвоемъ, Лепаркуа и Жофруа старались объяснить себѣ то, что произошло; оба замѣтили, что Габріэль ничего не ѣла и имѣла больной видъ. Если они не сказали ей этого, то потому, что ее всегда раздражали вопросы и замѣчанія объ ея здоровья. Впрочемъ, не за обѣдомъ только началось ея нездоровье; нѣсколько дней, вѣроятно, она чувствуетъ себя нехорошо: иногда она шла пошатываясь, точно ничего не видѣла передъ собой; иногда она какъ будто не слышала, если понижали голосъ; она закрывала глаза точно подъ вліяніемъ боли въ сердцѣ или дурноты.

Конечно, этотъ обморокъ надо приписать дѣйствію беременности, и они съ безпокойствомъ задавали себѣ вопросъ, опасный ли это симптомъ? Когда ее уложили въ постель, ихъ пришли предупредить, что она очень устала и желала бы отдохнуть; имъ нельзя будетъ, слѣдовательно, пойти къ ней, какъ они надѣялись.

— Дѣйствительно, мы только потревожимъ ее, — сказалъ Лепаркуа.

Теодолинда не замедлила пріѣхать, и дверь, запертая для отца и мужа, отворилась для подруги. Послѣ продолжительнаго разговора наединѣ, причемъ удалены были горничныя, г-жа де-Линьи пришла ихъ успокоить.

— Нечего безпокоиться! Простой обморокъ, происшедшій, вѣроятно, отъ плохого пищеваренія.

Но Лепаркуа не согласился съ этимъ объясненіемъ.

— Я скорѣе думаю, что это дѣйствіе беременности, — сказалъ онъ.

Теодолинда горячо отвергла это предположеніе, съ такимъ изобиліемъ доводовъ, что оно должно было разсѣяться.

— Откуда взяли вы беременность?

— Со словъ Проби.,

— Проби сказалъ, конечно, не подумавши; Габріэль не беременна.

И полились доводы еще болѣе доказательные, болѣе убѣдительные.

Пріѣздъ Проби положилъ конецъ спору: сейчасъ узнаютъ.

Но они ничего не узнали, или почти ничего, такъ какъ, противъ обыкновенія, Проби былъ необыкновенно сдержанъ.

Обморокъ не имѣетъ значенія, но докторъ не можетъ выяснить себѣ причинъ, вызвавшихъ его; надо подождать, прежде чѣмъ высказать свое мнѣніе. За больную, впрочемъ, нечего опасаться.

— А беременность? — спросилъ Жофруа.

Онъ разсказалъ то, что называлъ неосторожностями жены: про ея прогулки пѣшкомъ, про катанья верхомъ, про скаканье въ Мёдонскомъ лѣсу и, вообще, про утомительный образъ жизни.

Но Проби отказался высказать свое мнѣніе.

— Подождемъ, — сказалъ онъ, — увидимъ.

Такъ прошло нѣсколько дней и Проби продолжалъ изображать изъ себя сфинкса.

Теодолинда и г-жа де-Бодемонъ расположились около подруги и рѣдко оставляли ее одну; если уѣзжала одна, другая почти всегда замѣняла ее; онѣ приказывали, онѣ распоряжались всѣмъ. Двѣ замѣчательныя сидѣлки! Отцу и мужу нечего было ни говорить, ни дѣлать. Ихъ терпѣли какъ разъ настолько, чтобы они не могли сказать, что ихъ выгнали.

Въ первый разъ въ жизни Лепаркуа допускалъ, что Теодолинда можетъ быть стѣснительной.

— Она очень предана, это правда, но стѣснительна. Она любитъ свою подругу — это очень хорошо, но должна бы она понимать, что я также имѣю право любить дочь и заботиться о ней.

— Вы видите! — отвѣтилъ Жофруа.

— Я знаю, что вы правы, но потерпимъ; будетъ ребенокъ, и все перемѣнится.

Разъ какъ-то случилось, что не было ни Теодолинды, ни г-жи де-Бодемонъ; надо было отвѣтить на одно письмо, полученное Габріэлью наканунѣ обморока, и такъ какъ посланный ждалъ отвѣта, Жофруа предложилъ свои услуги написать отвѣть.

— Вы продиктуете.

Она согласилась; но послѣ первыхъ строчекъ понадобилось полученное письмо, чтобы посмотрѣть, о чемъ ей пишутъ.

— Вы найдете его въ маленькомъ бюро въ будуарѣ, — сказала она.

Изъ спальной онъ прошелъ въ будуаръ и, открывъ бюро, началъ поиски, которые были не легки, такъ какъ со времени болѣзни Габріэли Теодолинда и г-жа де-Бодемонъ, не разъ тамъ рывшіяся, произвели на столѣ страшный безпорядокъ.

— Я не нахожу на столикѣ, — сказалъ Жофруа.

— Посмотрите въ ящикахъ.

Едва онъ успѣлъ выдвинуть одинъ ящикъ, какъ она быстро крикнула ему:

— Не стоитъ! Вернитесь! Мы обойдемся и безъ письма.

Въ этомъ ящикѣ онъ увидѣлъ небольшую коробочку изъ коричневой бумаги, какія употребляютъ въ аптекахъ, съ бѣлымъ ярлыкомъ: «Облатки сѣрнокислаго хинина No…»; онъ задвинулъ ящикъ, вернулся въ спальную и продолжалъ письмо съ прерваннаго мѣста.

Въ этотъ день Проби долженъ оылъ пріѣхать послѣ двѣнадцати часовъ. Когда онъ вышелъ изъ коинаты Габріэли, Жофруа, по обыкновенію, проводилъ его, разспрашивая, какъ онѣ ее нашелъ, что думаетъ о ея болѣзни? Между другими вопросами онъ спросилъ на лихорадкѣ.

— У нея нѣтъ лихорадки, или такая маленькая, что ничего не значитъ.

— Такъ вы не отъ лихорадки даете ей сѣрнокислый хининъ?

— Хининъ! Въ ея положеніи? Зачѣмъ бы сталъ я давать ей хининъ? Беременнымъ женщинамъ не прописываютъ сѣрнокислаго хинина.

— А!

Проби оставилъ Жофруа сильно разстроеннымъ. Уже не разъ страшная мысль приходила ему въ голову, но каждый разъ онъ отгонялъ ее, не желая на ней останавливаться; но свѣтъ проливался ослѣпительный, какъ блескъ молніи. Между тѣмъ, онъ все еще упорно отталкивалъ подозрѣніе, которое считалъ недостойнымъ себя и своей жены. Прежде чѣмъ допустить его, надо убѣдиться. Эта коробочка могла давно лежать въ ящикѣ; тогда она ничего не доказывала, не имѣла никакого значенія.

Съ какихъ поръ она тамъ — вотъ вопросъ. Спросить — немыслимо. Онъ одинъ долженъ найти рѣшеніе вопроса.

Только на слѣдующій день, когда Теодолинда и г-жа де-Бодемонъ находились около его жены, онъ могъ, не вызывая подозрѣнія, пройти въ будуаръ, открыть тихонько ящикъ, взять коробочку, которая оказалась пустой, и прочесть адресъ аптекаря и номеръ, написанные на оборотной сторонѣ.

Черезъ полчаса онъ былъ у аптекаря и спрашивалъ тѣ же облатки, которыя значились подъ № 540,451.

— Можетъ быть, этотъ номеръ не далеко искать, — сказалъ Жофруа.

Аптекарь открылъ книгу.

— № 540,451, — отвѣтилъ онъ, — вписанъ десять дней тому назадъ.

И такъ, это правда.

Теперь Жофруа понималъ, почему она такъ упорно повторяла, что не можетъ быть беременна: разъ она рѣшила не имѣть ребенка, ей необходимо было, чтобы не вѣрили въ ея беременность.

Она не хотѣла имѣть дѣтей потому, что рожденіе ихъ испортитъ ея красоту, помѣшаетъ ей веселиться.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Черезъ недѣлю, часовъ въ шесть утра, Жофруа вошелъ въ свою мастерскую. Лотьё сидѣла за работой и, рисуя, защищала одною рукой лежавшую около нея тартинку, которую Дьяволо, видя на столѣ, непремѣнно хотѣлъ лизнуть.

— Уже? — сказалъ онъ, бросая шляпу на диванъ.

— Я только что пришла.

— Это не упрекъ, напротивъ! Но когда же, наконецъ, вы спите?

— Я рано ложусь; когда я полью садикъ, мнѣ нечего больше дѣлать.

— Вы никогда не выходите?

— Куда мнѣ идти? Я довольно настрадалась на улицахъ, безцѣльно бродя по нимъ одна, и ничего онѣ мнѣ не внушаютъ, кромѣ страха и отвращенія.

— Въ Дюнкирхенѣ вы выходили?

— Часто; въ будни — въ классы, на курсы, а также на набережную и на башню Лейгенера; по воскресеньямъ мы ходили съ отцомъ на гулянья въ окрестныя села: Розендаль, Сентъ-Поль, Миллебрюле, Тетегемъ.

— Танцуютъ на этихъ гуляньяхъ?

— Не городскія барышни, а бѣдныя дѣвушки, какъ я.

— И вы танцовали?

— Конечно.

— Теперь вамъ никогда не приходитъ желанія заглянуть за заборъ этого двора?

— Нѣтъ, нѣсколько разъ.

— И что же?

— Тогда я всякій разъ говорю себѣ, что будетъ безуміемъ выйти съ этого двора, гдѣ я нашла покой и безопасность. Чего мнѣ искать внѣ его? Нѣтъ у меня ни родителей, ни друзей, ни знакомыхъ. Мнѣ кажется, что и деревни я буду бояться, какъ города. Къ тому же, мнѣ некогда скучать: ваши слова пробудили въ моей головѣ столько мыслей, столько надеждъ, столько грезъ.

Разговаривая, Жофруа снялъ свою куртку и надѣлъ длинную черную блузу.

— Вы будете работать? — спросила она.

— Весь день и завтра, и послѣ завтра, и часто.

— Какое счастіе!

Но тотчасъ же она поправилась:

— Я такъ мечтала работать подъ вашимъ руководствомъ.

Лотьё вспомнила, какъ онъ предупреждалъ ее, что какія-то занятія не позволятъ ему часто бывать въ мастерской. Надежды эти, значитъ, не осуществились, если онъ такъ скоро вернулся. Не отдавая себѣ яснаго отчета, какія бы это могли быть занятія, она воображала, что они заключались въ исполненіи заказовъ въ провинціи, и поэтому для него не могло быть счастіемъ, что онъ по той или другой причинѣ оставилъ ихъ.

Жофруа возбуждалъ любопытство не однихъ только жителей улицы Шампіонетъ; Лотьё также часто удивлялась странностямъ этого существованія, такъ мало похожаго на всѣ другія, тщетно стараясь объяснить его себѣ. Сколько темныхъ точекъ, которыхъ она не могла освѣтить, сколько извилинъ, въ которыхъ она терялась, сколько противорѣчій, сбивавшихъ ее съ толку! Первый вопросъ, который она задала себѣ, это — женатъ ли онъ? И, строго все обсудивъ, она рѣшила, что этого быть не можетъ; если бы онъ былъ женатъ, онъ писалъ бы женѣ, когда оставался въ мастерской на нѣсколько дней, получалъ бы письма отъ нея, а какъ онъ, такъ и ему никто не писалъ. Этотъ вопросъ вызвалъ другой, дополнившій первый: живетъ онъ въ Парижѣ или, какъ говоритъ Трипъ, въ провинціи? Она рѣшила, что въ Парижѣ: если бы онъ жилъ въ провинціи, онъ не покидалъ бы по вечерамъ мастерской, когда ему вздумается, и не пріѣзжалъ бы. по утрамъ тоже въ разные часы. Было ясно, что его отлучки не совпадали съ опредѣленнымъ часомъ отхода поѣзда. И рѣшеніе вопроса о мѣстѣ жительства одновременно рѣшало и вопросъ о женитьбѣ: если бы онъ былъ женатъ, онъ возвращался бы домой каждый вечеръ.

Если эти два вопроса она считала почти рѣшенными, то сколько было еще другихъ: его званіе, положеніе, состояніе… Его званіе — художникъ, въ этомъ не могло быть сомнѣнія, и она даже воображала, что никто, кромѣ него, не можетъ имѣть столько вкуса и любви къ искусству, — у него все сводилось къ искусству: о немъ онъ говорилъ, имъ одушевлялся и вдохновлялся; всегда спокойный, холодный, даже равнодушный, онъ оживлялся только за работой; тогда только прояснивалось его лицо. Онъ, несомнѣнно, испытывалъ громадное наслажденіе работая, и ее поражалъ контрастъ между его приходомъ и уходомъ: почти всегда мрачный и озабоченный, когда отворялъ дверь, онъ дѣлался спокоенъ, веселъ и счастливъ, когда затворялъ ее; часъ, проведенный въ мастерской, дѣлалъ его совершенно другимъ человѣкомъ. Но что это за художникъ? Рабочій, желающій возвыситься, какъ онъ говоритъ, или больше, чѣмъ рабочій? Тутъ она терялась въ догадкахъ. Не вѣрить ему — значить оскорбить его. Зачѣмъ назвался бы онъ рабочимъ, если бы не былъ имъ? — она не видѣла въ этомъ смысла. Правда, для того, чтобы вѣрить ему, она должна закрыть глаза передъ очевидностью и сказать себѣ: «Я вѣрю, потому что вѣрю, а не потому, что вижу». Изъ парижскихъ рабочихъ она знала только одного, Навара, слесаря-электро-техника, мастерская котораго находилась на томъ же дворѣ, и, по словамъ Трипа, это. былъ рѣдко встрѣчающійся рабочій, котораго можно было поставить во главѣ самыхъ способныхъ. Онъ хорошо знаетъ свое дѣло, ораторствуетъ на народныхъ сходкахъ, молодъ, красивъ, заботится о своей наружности и ведетъ примѣрный образъ жизни; его никогда не видали у винныхъ торговцевъ. Съ тѣхъ поръ, какъ дни сдѣлались длиннѣе, онъ приходилъ иногда по вечерамъ смотрѣть, какъ она поливаетъ свой садикъ, онъ хотѣлъ даже помочь ей носить воду, и, не смотря на всю ея сдержанность, между ними установились сосѣдскія отношенія, давшія ей возможность узнать его ближе. Что онъ уменъ, она имѣла доказательства, а также и образованъ, и не только по предметамъ, касающимся его ремесла, если припомнить длинные разговоры, которые онъ велъ съ Трипомъ и въ которыхъ онъ излагалъ всевозможныя идеи объ исторіи, о религіи, объ упраздненіи войскъ, уничтоженіи нищеты, организаціи труда и кредита и реформированіи общества. Но какъ бы онъ ни былъ уменъ, образованъ, красивъ, между ними было сходства не больше, какъ между бѣлымъ и негромъ; даже сравненіе было бы оскорбительно для Жофруа, и потому Наваръ ничѣмъ не могъ помочь ей рѣшить вопросъ, рабочій ея учитель или нѣтъ. А, между тѣмъ, разъ онъ выдавалъ себя за такого, она должна была вѣрить, придумывая всевозможныя обстоятельства, объясняющія, что превратности судьбы, тяжелыя жизненныя испытанія принудили его сдѣлаться рабочимъ, тогда какъ все въ немъ: образованіе, манеры, благородство — указывало на то, что онъ художникъ; она не могла не подумать, что при этихъ условіяхъ потеря продолжительной работы была ему непріятна и что неумѣстны были ни ея радость, ни ея глупое восклицаніе: «какое счастіе!»

Дьяволо, оскорбленный, что его гонять отъ тартинки, отошелъ и съ достоинствомъ удалился на верхъ шкапа. Не принужденная больше защищать тартинку, Лотьё могла спокойно ѣсть, не отрываясь отъ работы; она откусывала кусокъ, затѣмъ клала тартинку опять на столъ; она дѣлала это такъ мило, такъ граціозно, что можно было любоваться, глядя на нее.

— Есть у васъ дома хлѣбъ? — спросилъ Жофруа.

— Вамъ угодно?

— У меня явился аппетитъ, глядя, какъ вы ѣдите.

Она быстро поднялась съ мѣста.

— Я принесу вамъ кусокъ.

— Съ масломъ, не правда ли?

Она смутилмь.

— У меня есть только соленое масло, — сказала она. — Мы, сѣверяне, такъ любимъ масло, что ѣдимъ какое ужь есть.

— Я согласенъ на соленое масло: норманны въ отношеніи масла тоже сѣверяне.

Она побѣжала къ себѣ и почти сейчасъ же вернулась съ большимъ ломтемъ хлѣба, менѣе тонкимъ, чѣмъ ея, и въ особенности менѣе экономно намазаннымъ масломъ.

— Хотите, я вамъ приготовлю чашку кофе? — спросила она.

— У васъ есть кофе?

— Нѣтъ.

— А молоко?

— Ничего не стоитъ сходить за нимъ.

— Не будемъ терять времени; стаканъ воды отлично замѣнитъ чашку кофе.

Она такъ привыкла къ фразѣ: «не будемъ терять времени», что не настаивала, боясь, что онъ останется недоволенъ. Едва онъ успѣвалъ войти въ мастерскую, какъ набрасывался на работу. Завтракалъ онъ большею частью стоя у стола и не отрывался отъ работы до вечера; конечно, ему не можетъ быть пріятно, если она будетъ дѣлать не такъ, какъ онъ.

Въ этомъ прилежаніи она видѣла новый предметъ для любопытства, остающійся, впрочемъ, такимъ же необъяснимымъ, какъ и прежніе. Съ тѣхъ поръ, какъ она занималась у него, она ни разу не видала, чтобы хоть одна изъ его оконченныхъ эмалей вышла изъ мастерской; если онъ оставался доволенъ своею работой, онъ прикрѣплялъ ее четырьмя гвоздями къ стѣнѣ, если же, напротивъ, недоволенъ, бросалъ ее въ ящикъ, гдѣ набралась уже цѣлая коллекція. Никогда ни одной онъ не уносилъ для продажи. Не странно ли, если вѣрить, что онъ рабочій, что онъ не продаетъ своихъ издѣлій? Да, впрочемъ, не менѣе странно было бы это и для художника. Не имѣя претензіи критиковать его работу; она чувствовала, что среди дощечекъ, украшавшихъ стѣны мастерской, были очень хорошія, на которыя, конечно, нашлись бы покупатели, если бы онъ согласился продавать ихъ. А, между тѣмъ, онъ ничего не продавалъ.

День прошелъ по обыкновенію, когда Трипъ вернулся изъ своего обхода; онъ явился съ обычнымъ вопросомъ:

— Что прикажете приготовить сегодня къ завтраку?

И получилъ обычный отвѣтъ:

— Что хотите.

Тогда Трипъ, поломавъ себѣ голову, придумалъ, что ломтикъ ветчины съ кускомъ швейцарскаго сыра на дессертъ и бутылкой пива будетъ отличнымъ завтракомъ, который Жофруа одобрилъ и съѣлъ, не отрываясь отъ работы, тогда какъ Лотьё ушла завтракать къ себѣ.

Во весь день онъ вставалъ изъ-за стола только для того, чтобы перейти къ печкѣ, а отъ печки опять къ столу; никогда не видала она Жофруа работающимъ такъ пристально: ни минуты отдыха или развлеченія, ни одного ненужнаго слова. Работа точно успокоивала, опьяняла его.

Въ семь часовъ только онъ снялъ блузу.

— Отличный день! — сказалъ онъ.

Онъ говорилъ веселымъ тономъ, лицо его выражало довольство.

— Если бы скучающіе люди знали, что такое работа! — продолжалъ онъ. — Но, вѣдь, работа для праздныхъ то же, что ходьба для толстыхъ; надо приняться — и не могутъ.

Говоря это, онъ разсматривалъ то, что сдѣлала Лотьё за день, и мягко, дружески далъ ей нѣсколько совѣтовъ.

— А теперь? — спросилъ онъ.

— Пойду готовить свой обѣдъ.

Жофруа пошелъ въ винному торговцу въ предмѣстье, и обѣдъ его былъ такъ же простъ, какъ и завтракъ: не по изысканности и изобилію заказовъ отличался онъ отъ сосѣдей, рабочихъ и мелкихъ прикащиковъ, счеты которыхъ бывали часто вдвое больше его.

Когда Жофруа вернулся послѣ обѣда, онъ увидѣлъ Лотьё, сидящую на дворѣ съ книгой въ рукахъ. Онъ подошелъ къ дѣвушкѣ.

— Вы уже пообѣдали? — спросилъ онъ.

— Да, это не долго.

Она не только пообѣдала, но и полила свой садикъ и отъ влажной земли поднимался запахъ левкоевъ, наполнявшій весь дворъ.

— Здѣсь проводите вы вечера? — спросилъ онъ.

— Въ хорошую погоду; если холодъ или дождь загоняютъ меня въ домъ, я читаю.

— Я спрашивалъ васъ утромъ, выходите ли вы когда-нибудь, и вы мнѣ отвѣтили, что боитесь и чувствуете отвращеніе къ улицамъ; мнѣ кажется, если бы вы были не одна, вамъ пріятно было бы пройтись?

— Но я одна.

— Хотите пойти со мной?

— О…

Волненіе и смущеніе помѣшали ей продолжать.

— Что васъ удерживаетъ?

Она не отвѣтила, но жестомъ показала на свое дѣйствительно скромное платье, хотя въ послѣднее время она и скрасила его немного стоячимъ воротникомъ и рукавчиками, бѣлизна которыхъ рѣзко выдѣлялась на черной шерстяной матеріи.

Жофруа окинулъ взглядомъ ея фигуру; онъ такъ привыкъ видѣть въ ней товарища, что когда она не позировала, онъ не замѣчалъ, въ чемъ она одѣта.

— Но вы очень хорошо одѣты! — сказалъ онъ.

— Чтобы идти съ вами?

Ея гладкое платье, безъ всякихъ отдѣлокъ, обрисовывало стройную, полную фигуру, нисколько не напоминавшую ту худенькую дѣвочку, истощенную голодомъ, какою она была зимой; съ тѣхъ поръ волосы ея отросли и, распущенные, вьющіеся локонами, отняли у ея головки мальчишескій характеръ и придали ей прелесть юной наивности.

— Есть у васъ шляпа? — спросилъ онъ.

— Она не лучше платья.

— Позвольте вамъ замѣтить, что вы не знаете, чего стоитъ ваше платье, ли вы сами, ни, весьма вѣроятно, ваша шляпа; подите, надѣньте ее.

Она отказывалась, сколько могла; въ радостномъ волненіи, охватившемъ ее при мысли идти гулять, сопротивляться дольше было свыше ея силъ.

Она скоро вернулась въ шляпѣ, которая была не лучше, но и не хуже платья: простая черная соломка съ птичьимъ крыломъ сбоку.

— Ваша шляпа очень мила, — сказалъ Жофруа, — и своимъ темнымъ цвѣтомъ придаетъ еще больше блеску вашей фламандской бѣлизнѣ. Идемте!

Они пошли недалеко, только до Сентъ-Уэнскихъ воротъ, гдѣ по зеленой травѣ, еще не пожелтѣвшей отъ жары, поднялись на укрѣпленія. Хотя солнце давно уже зашло, оно оставило на западѣ розоватые лучи, освѣщавшіе все небо.

— Хочется вамъ бѣгать? — спросилъ онъ. — Вамъ должно хотѣться размять ноги!

— Какъ это странно! — отвѣтила она, смѣясь.

— Что странно?

— Что вы такъ хорошо угадали, что я думаю и что дѣлается во мнѣ.

— Вамъ хочется бѣгать?

— Нѣтъ, не бѣгать, но я вспомнила укрѣпленія Дюнкирхена и какъ хорошо я скользила на одной ногѣ по дорожкамъ, сдѣланнымъ по спуску.

— Я не вижу здѣсь такихъ дорожекъ, но вотъ тропинка въ травѣ, которая, мнѣ кажется, должна васъ манить.

Она побѣжала, но почти сейчасъ же вернулась.

— Я не могу, — сказала она, — я уже не маленькая дѣвочка.

— И вы поэтому только замѣчаете это?

— Поэтому и по многому другому.

— По чему-же именно?

— Это трудно сказать и даже объяснить себѣ.

— Если я помогу вамъ…

Лотьё сконфузилась, но не такъ, какъ смущалась прежде, когда онъ разспрашивалъ ее.

— Нѣсколько минутъ тому назадъ, — продолжалъ онъ, — когда я пришелъ послѣ обѣда, вы держали въ рукахъ книгу, но не читали, а мечтали. О чемъ мечтали вы? Это нескромный вопросъ? Ваши отвѣты объяснятъ мой первый вопросъ.

— Я говорила вамъ, что почти каждый вечеръ сижу на томъ же мѣстѣ и почти всегда беру книгу, прочитываю одну, двѣ, рѣдко три страницы, а затѣмъ я невольно опускаю ее на колѣни и мои мысли улетаютъ.

— Куда?

— Въ Дюнкирхенъ, но не остаются тамъ: вечеромъ у меня всегда сжимается сердце, я думаю о несчастномъ отцѣ: гдѣ онъ? Хотя прошло уже много мѣсяцевъ, я не могу допустить, чтобы онъ… погибъ, и воображаю, что корабль, спасшій его, завезъ его въ далекія страны, откуда онъ еще не успѣлъ вернуться, но непремѣнно вернется. Тогда я задаю себѣ вопросъ, что скажетъ онъ, увидѣвъ меня, и я начинаю думать о себѣ, о настоящемъ, о будущемъ. Вотъ обычное теченіе моихъ грезъ.

— А каково же настоящее?

— Вы, ваша доброта ко мнѣ, ваши уроки, ваши совѣты.

— А будущее?

— Вы же.

Это было сказано съ такою искренностью, съ такою простотой, что Жофруа въ свою очередь былъ взволнованъ. Онъ только что пережилъ ужасные дни, сердце истерзалось отъ нанесенныхъ ударовъ, душа изныла, нервы разстроились отъ усилій подавить взрывъ, который былъ бы окончательнымъ разрывомъ, а эти наивныя слова успокоивали его нервы, трогали его сердце. Есть еще на свѣтѣ искренность и нѣжность — въ этомъ мальчикѣ, въ этой красивой дѣвушкѣ.

Они были не одни на укрѣпленіяхъ; группы гуляющихъ лежали на травѣ, другія прохаживались, какъ они, дѣти рѣзвились, какой-то пьяный шелъ по дорожкѣ, пошатываясь и бормоча непонятныя слова то громко, то шепотомъ.

— Возьмите мою руку, — сказалъ Жофруа, — и не бойтесь.

— Я не боюсь съ вами.

Они продолжали идти подъ руку, и онъ заговорилъ снова:

— И такъ, вы включаете меня въ ваши мечты о будущемъ?

— Вы занимаете въ нихъ всегда самое большое, первое мѣсто, и это очень естественно, потому что для такой бѣдной дѣвушки, какъ я, вы все: учитель, отецъ, Провидѣніе; но съ тѣхъ поръ, какъ вы назвали меня товарищемъ, это измѣнилось. Вы знаете, я такъ создана, что вѣрю всему, что мнѣ говорятъ, а въ особенности, когда говорите вы. Вмѣсто того, чтобы задать себѣ вопросъ, не было ли въ вашихъ словахъ слишкомъ много снисходительности, доброты, великодушнаго желанія осчастливить меня, я приняла ихъ въ буквальномъ смыслѣ.

— Какъ они и были сказаны.

— Тогда голова моя заработала, мозгъ напрягся настолько, что едва не помрачился… Я вижу — о, въ далекомъ будущемъ! — что у меня талантъ и что я работаю съ вами все въ той же мастерской; я ваша ученица, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и товарищъ, и ваша жизнь устроилась иначе, чѣмъ теперь, какъ — я не знаю и не думаю никогда объ этомъ; но только вы остаетесь здѣсь съ утра до вечера, какъ сегодня, и мы вмѣстѣ работаемъ; я совѣтуюсь съ вами, вы же идете прямо, смѣло, безъ чьихъ-либо совѣтовъ: и замѣчаній, потому что вы учитель, а учителя распространяютъ свое вліяніе, сами не терпя ничьего. Вы вводите эмаль въ моду… Продолжая дѣлать наши маленькія дощечки, мы дѣлаемъ и большія въ изобрѣтенныхъ вами печахъ, гдѣ онѣ обжигаются, не портясь, и выходятъ такія же великолѣпныя и даже лучше, чѣмъ эмали Пьера Куртуа въ Мадридскомъ замкѣ.

— Я понимаю, почему книги покоятся на вашихъ колѣняхъ, — сказалъ Жофруа, смѣясь.

— Вотъ вы и насмѣхаетесь!

— Я скорѣе завидую вамъ: энтузіазмъ, вѣра — это половина таланта.

— А безуміе?

— Это другая часть, необходимая тоже, это — увлеченіе.

— Тогда надо полагать, что я одарена талантомъ?

— Несомнѣнно.

Они подошли къ воротамъ Клиши; уже нѣсколько времени тучи заволакивали розоватые лучи и покрыли теперь на западѣ все небо; становилось темно.

Они сошли на бульваръ, но тамъ бесѣда утратила свой задушевный характеръ и вертѣлась на незначущихъ предметахъ. Они возвращались черезъ Сентъ Уэнское предмѣстье, а возвращеніе рѣдко бываетъ оживленно.

— До завтра, — сказалъ Жофруа, протягивая ей руку, когда они дошли до мастерской.

— Въ которомъ часу?

— Какъ только встану, я отворю дверь.

II.

Слѣдующій день, какъ и предъидущій, прошелъ за непрерывавшеюся работой, съ такимъ же завтракомъ на скорую руку, стоя; но Жофруа не разъ принимался разглядывать Лотьё съ интересомъ, котораго прежде не чувствовалъ къ ней.

— Любопытная дѣвушка, съ своими идеями и честолюбіемъ, и славная при этомъ!

Жофруа трогали чувства почтенія и благодарности, которыя Лотьё такъ наивно выказывала ему; и хотя вообще онъ мало сочувствовалъ поклоненію, онъ соглашался принять роль Промысла, которою она надѣляла его: она дѣйствительно обязана ему жизнью.

Они работали до вечера, но не такъ поздно, какъ наканунѣ; въ шесть часовъ онъ спросилъ ее, какъ спала она послѣ прогулки?

— Чудный сонъ.

— Хотите повторить прогулку сегодня?

Ея лицо, просіявшее отъ радости, отвѣтило за нее.

— Ну, такъ надѣвайте шляпу.

Она взглянула на него съ удивленіемъ, но не отговариваясь.

— Не обязанъ ли я поквитаться¹ за вчерашній завтракъ? Я угощу васъ обѣдомъ, если вы не имѣете ничего противъ этого. Ды, вѣдь, не вполнѣ удовлетворили вчера вашу потребность ходить? Мы дойдемъ до Сентъ-Уэнскаго предмѣстья, это недалеко, и тамъ или въ деревнѣ, или на островѣ найдемъ какой-нибудь ресторанъ; на берегу рѣки будетъ не хуже, чѣмъ въ зелени укрѣпленій.

— Какое счастіе!

— Если у васъ есть накидка, захватите ее съ собой, пожалуй свѣжо будетъ возвращаться.

Черезъ минуту Лотьё была готова и вышла къ Жофруа, ожидавшему ее у дверей. Она думала, что они пойдутъ пѣшкомъ, но на дорогѣ было пыльно, солнце еще сильно пекло; онъ помогъ ей пойти въ проѣзжавшій мимо вагонъ конки.

— Доберемтесь поскорѣе до зелени, — сказалъ онъ.

— Вы любите деревню?

— Я бы хотѣлъ всегда тамъ жить.

— Я тоже, но въ лѣсу, на верху горы, чтобы видно было далеко-далеко кругомъ.

— Потому что ни лѣсовъ, ни горъ нѣтъ въ Дюнкирхенѣ?

— Можетъ быть.

Доѣхавъ до Сентъ-Уэна, они направились на островъ, восхитившій ихъ своею свѣжестью и зеленью.

— Да, правда, — сказала она, — здѣсь лучше, чѣмъ на укрѣпленіяхъ.

— Здѣсь можно бѣгать.

— Но, вѣдь, я не маленькая дѣвочка!

И она продолжала идти рядомъ съ нимъ. Въ вагонѣ и въ деревнѣ они весело болтали о всякихъ пустякахъ, смотря по встрѣчамъ и случайностямъ дороги, просто изъ удовольствія болтать. Но какъ только они вступили на островъ, она почувствовала, что ее охватила пріятная серьезность, не позволяющая ей говорить о пустякахъ: счастливая и взволнованная, она хотѣла бы выразить мысли, соотвѣтствующія тому, что она чувствовала, но слова не шли ей на языкъ, также какъ и мысли ея не складывались ясно ни въ головѣ, ни въ сердцѣ; это было какое-то непонятное настроеніе, пріятное, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и тревожное, отнимающее у нея свободу и волю. Довольно долго шли они молча рядомъ по пустынной дорожкѣ, не слыша даже своихъ шаговъ въ густой зелени: единственные звуки, долетавшіе до нихъ, были плескъ воды въ заросляхъ, пѣніе птицъ въ кустахъ и отдаленный, глухой шумъ Парижа.

— О чемъ вы такъ задумались, — спросилъ Жофруа, — что сдѣлались такъ серьезны?

— Я не задумалась, а только отдалась пріятному и бодрящему впечатлѣнію, которое производить на меня эта зелень, удовольствію, которое я испытываю, идя по этой травѣ. Меня, кажется, опьяняетъ этотъ сильный ароматъ. Я вполнѣ наслаждаюсь.

— Да, да, здѣсь лучше, чѣмъ на укрѣпленіяхъ.

— Правда, и сегодня я еще счастливѣе…

Эти слова вывели ее изъ задумчивости и она принялась собирать цвѣты, ростущія на краю дороги: маргаритки, куриную слѣпоту и высокія зацвѣтающія травки, изъ которыхъ составила букетъ, перевязавъ его кожицей ивы, сорванной съ только что срѣзанной и еще полной сока вѣтки. Они дошли такимъ образомъ до небольшаго скромнаго ресторана, притаившагося въ зелени серебристыхъ тополей; нѣсколько столиковъ стояло на берегу рѣки подъ старыми ивами; заходящее солнце освѣщало дома лежащей напротивъ деревни, и стекла золотистыми полосами отражали лучи его на темной рѣкѣ.

— Я думаю, здѣсь хорошо будетъ, — сказалъ Жофруа, — по крайней мѣрѣ, тихо и спокойно.

Эта оговорка оказалась сдѣланной очень кстати, въ чемъ они удостовѣрились, когда къ нимъ подошла хозяйка ресторана съ вопросомъ, что имъ угодно.

— Обѣдать.

— Обѣдать? Но сегодня среда!

— Что же, по средамъ заперто?

— Въ воскресенье и въ понедѣльникъ я подамъ вамъ все, чего бы вы ни захотѣли, во вторникъ еще пожалуй, но въ среду запасы въ кладовой истощаются.

— Что же, она пуста?

— Да, говоря откровенно, пуста..

— Надо намъ идти въ другое мѣсто?

— Не хотите ли мателотъ?

— Конечно, хотимъ.

— У насъ есть еще супъ — нашъ, съ кускомъ солонины.

— Что скажете вы относительно супа съ солониной? — спросилъ Жофруа, обращаясь къ Лотьё.

— О, я ѣмъ рѣшительно все.

— Ну, такъ подайте намъ супъ, солонину, мателотъ и салатъ съ яйцами.

И графъ Кансель, часто дома не притрогивавшійся къ артистически приготовленнымъ блюдамъ, съ аппетитомъ шестнадцатилѣтняго юноши проглотилъ супъ, съѣлъ солонину и, какъ настоящій рабочій, выскоблилъ до послѣдней капли соусъ мателота.

— Вы дѣйствительно проголодались, — замѣтила Лотьё съ восторгомъ.

— Я давно такъ хорошо не обѣдалъ.

Хорошо не потому только, что ему подавали такія простыя кушанья, но потому, что его охватили покой и довольство, пріятные и живительные, какъ этотъ чудный лѣтній вечеръ.

Пока они обѣдали, стемнѣло, но на небѣ всплыла луна, озарившая его голубоватымъ свѣтомъ, давая предметамъ ясныя очертанія, и при ея трепетномъ свѣтѣ рѣка казалась свѣтлѣе, чѣмъ подъ гаснущими лучами заходящаго солнца.

Четыре или пять лодокъ стояли привязанные къ столбамъ, вбитымъ на берегу; онѣ навели Жофруа на мысль прокатиться по рѣкѣ.

Онъ взялъ весла, Лотьё сѣла къ рулю и они поѣхали, медленно поднимаясь противъ теченія; имъ некуда было спѣшить. Онъ нѣсколько разъ взмахивалъ веслами, затѣмъ, поднявъ ихъ, предоставлялъ лодкѣ идти своимъ ходомъ. Луна бросала свѣтъ на него, тогда какъ лицо Лотьё оставалось въ тѣни; но хотя онъ плохо ее видѣлъ, онъ чувствовалъ, что глаза ея были устремлены на него.

— Были вы гребцомъ? — спросила она послѣ долгаго молчанія.

— Отчего это вы спросили меня?

— Потому что нахожу, что вы отлично гребете.

— Только поэтому?

Она колебалась минуту, потомъ отвѣтила, улыбаясь:

— Я предполагаю также, что вы были угадчикомъ.

— Почему угадчикомъ?

— Вы угадываете то, чего вамъ не говоритъ.

— Значитъ, не потому только, что я хорошо гребу, вы спросили меня, былъ ли я гребцомъ?

— Поэтому, и еще по другому.

— И это другое?

— Ну, вотъ!

— Вы не хотите сказать?

— Я не знаю, какъ сказать.

— Мнѣ кажется, что при отношеніяхъ, существующихъ теперь между нами, вы не должны меня больше бояться.

— Вотъ этого вы не угадали.

— Вы боитесь меня?

— Болѣе чѣмъ когда-либо.

— Почему?

— Потому что каждый день у меня являются новыя причины избѣгать сердить васъ или дѣлать вамъ что-либо непріятное.

Послѣдовала минута молчанія, въ теченіе которой Жофруа безостановочно гребъ, взмахивая веслами и налегая на нихъ.

— Есть одинъ пунктъ, — произнесъ онъ, — въ которомъ я дѣйствительно угадчикъ, какъ вы меня называете.

— Какой?

— Тотъ, который указываетъ мнѣ, что если вы не хотите отвѣчать на вопросъ, вы отлично умѣете уклониться, говоря о другихъ предметахъ: я спрашивалъ васъ, почему вы хотите знать, былъ ли я лодочникомъ, и вы мнѣ не отвѣтили.

— Это правда.

— И вы не хотите отвѣтить?

— Какъ можете вы думать, что я не хочу того, что вы хотите? Я была бы счастлива, если бы была такою угадчицей, какъ вы, чтобы предугадывать всѣ ваши желанія. Но, вѣдь, естественно, не правда ли, что въ мысляхъ является смѣлость, а высказать мысль не хватаетъ смѣлости; вотъ почему я не сразу отвѣтила вамъ.

— И такъ, сдѣлайте усиліе.

— Съ тѣхъ поръ, какъ я знаю васъ, я часто задумывалась надъ тѣмъ, кто вы.

— А!…

— Вы такимъ чудеснымъ образомъ ворвались въ мою жизнь, заняли такое большое мѣсто въ моихъ воспоминаніяхъ и еще большее въ моихъ надеждахъ, что мое любопытство… я думаю, что это слово не то, которое мнѣ слѣдовало бы употребить, но я не нахожу другаго… что мое любопытство не заключаетъ въ себѣ ничего для васъ оскорбительнаго.

— Увѣряю васъ, что оно нисколько не оскорбляетъ меня.

— Я стараюсь объяснить себѣ это, и такъ какъ не могу задавать вамъ вопросовъ, я задаю ихъ себѣ, придумывая отвѣты, которые удовлетворяютъ меня на минуту, а вслѣдъ затѣмъ пажутся безумными и глупыми.

— Что хотите вы знать обо мнѣ?

— Въ особенности, какъ сдѣлались вы художникомъ; почему избрали эмаль, а не живопись и скульптуру? А такъ какъ вы умѣете угадывать, то должны понимать, что, думая о васъ, я, въ то же время, думаю о себѣ: желая знать, какъ сдѣлались вы такимъ художникомъ, каковы вы, я стараюсь узнать, возможно ли, чтобы моя будущность была, дѣйствительно, такой, какъ вы ее предсказываете; и на этомъ пути мнѣ кажется, что все должно быть указаніемъ или исходною точкой; вотъ почему я васъ спросила, были ли вы гребцомъ;

— Ну, да, я былъ; но теперь мнѣ интересно знать, какое заключеніе вы выведете.

— Что ваша жизнь была не очень тяжела, потому что у васъ было свободное время для забавы.

— Не дурной выводъ, — сказалъ Жофруа, смѣясь. — Но не надо ничего преувеличивать: можно работать, много работать и имѣть еще время для удовольствій.

— Вы видите, что мои отвѣты, такъ же какъ и выводы, правильные на одну минуту, сейчасъ же становятся глупыми.

Если Жофруа не всегда умѣлъ угадывать, какъ то предполагала Лотьё, то онъ и не былъ настолько наивенъ, чтобы воображать, будто въ своемъ любопытствѣ она стремилась узнать, какъ сдѣлался онъ художникомъ; именно потому, что она признавалась только въ артистическомъ интересѣ, онъ долженъ былъ допустить и другіе. Но это было такъ естественно, что онъ не могъ ни удивиться, ни оскорбиться. Въ его жизни было достаточно странностей, чтобы ихъ хотѣлось объяснить себѣ, и эта дѣвушка болѣе чѣмъ кто-либо имѣла къ тому поводовъ. Но таково было его положеніе, что, признавая всю законность этого желанія, онъ не имѣлъ возможности удовлетворить его, по крайней мѣрѣ, вполнѣ: съ одной стороны, онъ лишился бы возможности обращаться съ этою дѣвушкой такъ же свободно, какъ теперь, съ другой — это вынудило бы его отказаться отъ роли, которая его забавляла.

— Такъ вамъ пришлось много работать? — спросила Лотьё.

— Много для того, чтобы получить то немногое, что я пріобрѣлъ. Но работа, говоря правду, не была главнымъ затрудненіемъ моей жизни, — она была скорѣе удовольствіемъ, какъ и теперь; затрудненіе заключалось въ сопротивленіи со стороны отца.

— Онъ не зналъ, что у васъ талантъ.

— Талантъ въ его глазахъ не имѣлъ большаго значенія; онъ имѣлъ другіе виды на меня и до конца его жизни я долженъ былъ скрывать отъ него, что занимаюсь эмалью.

— Вы были еще очень молодымъ, когда у васъ явилось желаніе сдѣлаться художникомъ?

— Ребенкомъ я имѣлъ страсть къ рисованію, но не могъ заниматься такъ, какъ бы хотѣлъ, — у меня были другія занятія. Но, все-таки, я мечталъ не менѣе васъ, какъ и вы рисовалъ себѣ будущность, которой не суждено было осуществиться.

Онъ порывисто взмахнулъ веслами и протянулъ ихъ вдоль краевъ лодки; нѣсколько минутъ лодка продолжала подниматься противъ теченія, потомъ остановилась и начала спускаться, понемногу перевертываясь; тогда лунный свѣтъ упалъ прямо на лицо Лотьё: ее взволновало выраженіе, съ какимъ онъ произнесъ послѣднія слова, и въ порывѣ состраданія она не хотѣла оставлять его подъ впечатлѣніемъ этихъ мыслей.

— Развѣ это не міровой законъ, что большинству художниковъ дѣйствительность не даетъ того, чего заслуживаетъ ихъ талантъ? По крайней мѣрѣ, я видѣла это въ жизнеописаніяхъ великихъ артистовъ, которыя читала.

— Развѣ вѣрятъ книгамъ или опыту въ двадцать лѣтъ? А мнѣ не было двадцати лѣтъ, когда я мечталъ, что буду художникомъ, что у меня будетъ талантъ и что я буду счастливъ.

— Но не очень ли вы требовательны, не слишкомъ ли многаго вы хотите? — воскликнула она, пораженная, такъ какъ она воображала, что нельзя быть счастливѣе его. На ея взглядъ ему все было дано для этого: молодость, талантъ, сила.

Онъ не отвѣтилъ, и лодка довольно долго неслась по теченію такъ, что ничто не нарушало тишины. Лотьё хотѣла бы найти успокоительныя слова для раны, которую открыла; но такъ какъ она не знала этой раны, то лучше было молчать, чѣмъ сдѣлать какую-нибудь неловкость или неосторожность.

Вдругъ онъ поднялъ голову и, отвѣчая, вѣроятно, самому себѣ, произнесъ:

— Да, я долженъ былъ понять, что счастье въ простотѣ.

Онъ взялся опять за весла и, не произнеся больше ни слова, причалилъ къ ресторану. Когда они покинули островъ, къ Жофруа вернулось его спокойствіе и во все время обратнаго пути пѣшкомъ онъ весело и беззаботно болталъ, переходя отъ одного предмета къ другому.

III.

Хотя слова Жофруа, полныя, очевидно, преднамѣренныхъ недомолвокъ, были, на самомъ дѣлѣ, очень неясны, ихъ было достаточно для Лотьё, чтобы объяснить себѣ то, что до этого вечера было покрыто таинственнымъ мракомъ. Его молодость протекла подъ тяжелою властью суроваго отца, который, не желая, чтобы его сынъ сдѣлался художникомъ, приневоливалъ къ другимъ работамъ и насиловалъ его призваніе.

Какія работы — этотъ вопросъ не имѣлъ значенія. Онъ долженъ былъ работать противъ своего желанія и лишь тайкомъ заниматься эмалью. Этотъ фактъ освѣщалъ его жизнь, показывая, какую борьбу онъ долженъ былъ вынести. А такъ какъ воображеніе легко увлекало дѣвушку, то она и воспроизводила въ своей головкѣ эту борьбу: ребенокъ принужденъ трудиться надъ противными для него занятіями, урывая часы для рисованья, ночью, можетъ быть, запершись въ своей каморкѣ. При этихъ условіяхъ нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что будущность не осуществила его грезъ и что, сравнивая свою теперешнюю жизнь съ той, о которой онъ мечталъ, онъ ощущалъ чувство горечи, такъ рѣзко выразившееся. Такой, какимъ она его видѣла и считала, съ такимъ талантомъ, который она признавала за нимъ, не вправѣ ли онъ былъ имѣть другую мастерскую, не въ улицѣ Шампіонетъ, не въ этомъ проклятомъ кварталѣ, какъ говоритъ Трипъ, гдѣ никто не пойдетъ его разыскивать, чтобы купить его эмали? Развѣ прежній хозяинъ Дьяволо не промѣнялъ этого квартала на Парижъ, какъ только пріобрѣлъ извѣстность? Подъ гнетомъ тяжелыхъ воспоминаній о своемъ прежнемъ существованіи, Жофруа, очевидно, былъ вправѣ сказать, что счастье заключается въ простотѣ.

Часто, поднявъ неожиданно во время работы глаза, онъ съ удивленіемъ замѣчалъ украдкой устремленный на него взоръ Лотьё, съ нѣжнымъ, трогавшимъ его выраженіемъ, но никогда это выраженіе не было такъ замѣтно, какъ на другой день послѣ прогулки въ Сенть-Уэнъ.

— Она довольна вчерашнимъ вечеромъ, — сказалъ онъ себѣ, не пріискивая другаго объясненія этому выраженію.

Онъ обѣщалъ себѣ доставлять ей это удовольствіе всякій разъ, какъ только представится случай. Онъ самъ находилъ вчерашній вечеръ пріятнымъ, и если ощутилъ минуту недовольства, подумавъ о томъ, какова его настоящая жизнь въ сравненіи съ той, о которой онъ мечталъ, то въ этомъ не виновата ни Лотьё, ни ея разспросы; недолги были эти минуты недовольства и, напротивъ, долги часы полнаго забвенія дѣйствительности.

Разговоры съ этою дѣвушкой дѣйствовали на него какъ пѣніе птицы, какъ аріи, насвистываемыя Пистономъ: слушая ихъ, онъ переставалъ думать. И какъ разъ въ эту минуту ему хотѣлось не думать, чтобы не обсуждать рѣшенія, которое онъ долженъ принять. Пройдетъ время, онъ успокоится, конечно, и тогда яснѣе увидитъ, какое слѣдуетъ принять рѣшеніе. Въ данную минуту онъ видѣлъ только одинъ исходъ: разрывъ, полный разрывъ; но если онъ сдѣлалъ глупость, легкомысленно женившись, то онъ не повторить ея, также необдуманно разставшись съ женой.

И, работая, онъ вызвалъ Лотьё на разговоръ, но, вмѣсто того, чтобы толковать объ эмали и живописи, какъ обыкновенно, онъ навелъ ее на болѣе интимные предметы: на ея дѣтство и воспитаніе, на прочитанныя ею книги, и время прошло такъ быстро, что они не замѣтили, какъ насталъ вечеръ.

Одну минуту у него мелькнула мысль увезти ее съ собою куда-нибудь обѣдать и провести этотъ вечеръ такъ же, какъ вчерашній, но, подумавъ, что это значило брать на себя нѣкотораго рода обязательство на завтра и, такимъ образомъ, составить привычку, слѣдовать которой ему можетъ и надоѣсть, онъ ничего не сказалъ и ушелъ обѣдать одинъ.

Въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ приходилъ въ этотъ ресторанъ, онъ замѣтилъ, что общая зала, съ закоптѣлымъ потолкомъ и запачканными стѣнами, очень грязна; что его сосѣди за столомъ очень скучны своими пустыми и глупыми разговорами и все, что ему подавали, отзывалось трактирною стряпней: супъ безвкусный, водянистый, мясо жилистое, масло въ салатѣ прогорклое. Конечно, не поварскія кушанья подавали ему наканунѣ въ ресторанчикѣ на берегу рѣки, простой супъ, солонину, скатерть была дырявая, вино кислое, а, между тѣмъ, тамъ онъ съ удовольствіемъ съѣлъ обѣдъ, тогда какъ здѣсь едва прикасается къ нему. Отчего такая разница аппетитовъ за этими двумя обѣдами, между которыми, въ сущности, такъ много сходства? Не потому ли только, что вчера онъ былъ въ расположеніи все хвалить, а сегодня, напротивъ, замѣчаетъ только дурныя стороны?

Часто случалось, что онъ и послѣ обѣда оставался за столомъ, изучая сосѣдей, если встрѣчалъ интересные типы, которые сейчасъ же набрасывалъ въ свои тетради, какъ только приходилъ домой; но на этотъ разъ не было никакихъ интересныхъ типовъ и, кончивъ обѣдать, онъ вернулся въ мастерскую съ намѣреніемъ позвать Лотьё гулять: это развлечетъ его; относительно прогулки были бы излишни такія же предосторожности, какъ относительно обѣда. Войдя во дворъ, онъ замѣтилъ Лотьё, сидящую у своихъ дверей, но она была не одна: молодой человѣкъ средняго роста, стройный, съ длинными чёрными волосами, спускающимися до плечъ, одѣтый въ бархатную куртку, стоялъ передъ нею, оживленно жестикулируя. Что дѣлаетъ здѣсь этотъ незнакомецъ? Въ это время молодой человѣкъ полуобернулся въ его сторону и Жофруа показалось, что онъ узналъ электро-техника, котораго онъ видалъ иногда, проходя мимо его мастерской.

Лотьё знакома съ нимъ? Отчего она никогда ничего не говорила объ этомъ?

Онъ шелъ по дорожкѣ, ведущей къ домику Лотьё, но сейчасъ же повернулъ и пряно по травѣ направился къ себѣ. Положительно его преслѣдовала сегодня неудача; недовольный, что пришлось отказаться отъ прогулки, онъ сердился на Лотьё, виновницу этого. Не странно ли, что она ничего не говорила ему про слесаря, знакомаго съ ней, повидимому, на дружескую ногу, судя по его манерамъ: свѣтскій человѣкъ можетъ разговаривать съ женщиной такъ, что издали не узнаешь, о чемъ онъ говоритъ ей, о любви или о пустякахъ, но этотъ слесарь не обладалъ свѣтскою выдержкой, онъ жестикулировалъ, изображалъ мимикой то, что излагалъ, говорилъ руками, головой, спиной, и, конечно, не о пустякахъ.

Стало быть, о любви?

До сихъ поръ, когда Жофруа думалъ о Лотьё, ему въ голову не приходили мысли, что ее могутъ полюбить, что она можетъ тоже любить, — этого онъ не могъ себѣ представить. Ему казалось, что этого не можетъ случиться съ такою дѣвчонкой, такъ какъ онъ все еще видѣлъ въ ней дѣвчонку или даже чаще несчастнаго мальчишку, который явился къ нему въ мастерскую въ холодную и снѣжную ночь. Какъ взрослыя двадцатилѣтнія дочери кажутся родителямъ маленькими дѣвочками, такъ было и съ нимъ относительно Лотьё. Его фраза, сказанная наканунѣ: «здѣсь можно бѣгать» — вполнѣ выражала его мысли на этотъ счетъ, и отвѣть ея: «я уже не маленькая дѣвочка!» — не измѣнилъ его мыслей, — до того нашъ умъ, также какъ наше тѣло, привыкаетъ къ положенію, къ которому всегда возвращаются, по разъ принятой привычкѣ.

Но то, что онъ только что увидѣлъ, открыло ему глаза.

Почему бы ее не полюбить?

Въ его мастерской, освѣщенной сверху стекляннымъ потолкомъ, не было оконъ, но за то одно окно было въ кухнѣ, другое въ его спальнѣ, откуда, раздвинувъ занавѣсъ, онъ могъ видѣть Лотьё; онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ своей комнатѣ, но тотчасъ же остановился и, снявъ со стѣны этюдъ, списанный съ нея, долго разсматривалъ, какъ будто ему надо было подтвержденіе поразившаго его факта.

Изъ множества эмалей, покрывавшихъ стѣны мастерской, ни одна не удовлетворяла его такъ, какъ эта. Она вѣрно изображала прелестное личико Лотьё, нѣжное и наивное, схваченное въ счастливый моментъ, ея прозрачный и розовый цвѣтъ лица, голубые глаза съ небеснымъ взглядомъ, опушенные длинными темными рѣсницами, ея розовыя губки, ея бархатистую кожу, покрытую пушкомъ, какъ персикъ.

Да, конечно, ее можно полюбить; она должна быть любима, но не этимъ слесаремъ; эта мысль его раздражала и оскорбляла.

Держа эмаль въ рукахъ, онъ началъ нервно ходить по комнатѣ, изрѣдка взглядывая на портретъ, каждый разъ все съ большимъ раздраженіемъ.

— Это нелѣпо, — бормоталъ онъ, — нелѣпо! Такая красивая дѣвушка будетъ принадлежать какому-то слесарю! Такая хорошенькая, нѣжная!

И, переходя отъ этой красивой дѣвушки, которую онъ имѣлъ передъ глазами, къ той, которую онъ ближе узналъ во время общей работы и разговоровъ въ послѣдніе дни, онъ приходилъ въ отчаяніе отъ мысли, что этотъ человѣкъ могъ говорить ей о любви, такъ какъ она была не только хороша лицомъ, но и по уму, по вкусамъ, по своей натурѣ, конечно, создана была не для простаго рабочаго.

Правда, о любви говорятъ только тому, кто хочетъ слушать, и если этотъ разговоръ таковъ, какъ онъ предполагаетъ, то, значитъ, Лотьё находитъ его пріятнымъ или, по крайней мѣрѣ, занимательнымъ.

И эта мысль сердила его все сильнѣе и сильнѣе, какъ ни старался онъ успокоить себя разсужденіями, что съ его стороны глупо заниматься этимъ: молодой человѣкъ говорить дѣвушкѣ о любви, и это вполнѣ естественно. Какое ему до нихъ дѣло? Чего онъ вмѣшивается? Имѣетъ онъ развѣ права на нее? Развѣ она не права передъ нимъ? Если ей нравится слесарь, это ея дѣло, а не его, такъ какъ онъ ей не отецъ, не братъ, не мужъ. Любитъ ли ее слесарь, любитъ ли она его, — не должно ли это ему быть безразлично и не безразлично ли въ дѣйствительности?

И онъ говорилъ и повторялъ себѣ:

«Да мнѣ-то какое дѣло?»

Вдругъ онъ распахнулъ свою дверь настежь, чтобы посмотрѣть, чѣмъ кончится этотъ разговоръ. Отдернуть шторку въ спальной и украдкой посмотрѣть на дворъ было бы слабостью, тогда какъ ничего не могло быть естественнѣе, какъ открыть дверь, чтобы позвать вошку, хотя кошка возвращается черезъ кухню, когда ей вздумается.

— Дьяволо! Дьяволо!

Дьяволо не являлся, но тѣмъ временемъ Жофруа могъ различить въ сумеркахъ, окутывающихъ всѣ предметы, что садикъ Лотьё пустъ, дверь сторожки затворена, а за красными занавѣсками свѣтится огонь.

«Если бы они говорили о любви, она не ушла бы такъ скоро. Не продолжила ли бы она свиданія, забывшись въ этотъ чудный вечеръ?»

Онъ, вѣроятно, ошибся, — даже навѣрное ошибся. Какъ ни краснорѣчива была фигура слесаря, онъ могъ ошибочно истолковать его жесты и принять за выраженіе страсти простую невоздержность мимики; въ сущности, онъ ничего не слыхалъ, а тому, что онъ видѣлъ, можно было придать какое угодно толкованіе.

Эта мысль успокоила его раздраженіе, и, вернувшись въ мастерскую, онъ мирно провелъ вечеръ за рисованьемъ эскизовъ.

IV.

На слѣдующій день Жофруа проснулся въ дурномъ расположеніи духа и встрѣтилъ Лотьё не съ такою улыбкой, какъ наканунѣ. Онъ пристально посмотрѣлъ на нее, какъ будто хотѣлъ прочесть на ея лицѣ или въ глазахъ правдивую исповѣдь того, что было говорено или что произошло вчера вечеромъ, но онъ прочелъ на нихъ только легкое безпокойство, разсердившее его. Почему, о чемъ безпокоится она? Она чувствуетъ себя, значитъ, виновной?

Такъ какъ она стояла передъ нимъ сконфуженная, онъ спросилъ ее, не расположена она развѣ работать?

— Да, конечно, — отвѣтила она.

— Ну, такъ зажгите, пожалуйста, огонь.

— Не хотите ли, чтобы я сдѣлала вамъ тартинку?

— Я не голоденъ.

Это было произнесено сухимъ тономъ, котораго Лотьё никогда не замѣчала у него.

Она зажгла огонь, и когда въ трубѣ началась тяга, принялась покрывать эмалью кресты, которые принесъ ей наканунѣ Трипъ. Такъ какъ это сдѣлалось теперь для нея почти механическою работой, нетребовавшею большаго вниманія, то она и могла изрѣдка взглядывать на Жофруа. Она видѣла его все такимъ же мрачнымъ и работа, бывшая всегда для него развлеченіемъ во всѣхъ непріятностяхъ, лѣкарствомъ отъ всѣхъ страданій, не прогоняла его задумчивости.

Она не была такъ глупа, чтобы не догадаться, что вчера онъ разсердился, видя ее разговаривающей со слесаремъ, и, придя, она хотѣла объясниться, оправдаться; если она до сихъ поръ не сдѣлала этого, то только потому, что взглядъ, который онъ изрѣдка поднималъ на нее, смыкалъ ей уста: ей нужна была снисходительность, чтобы ободритъ ее, а она встрѣчала какъ разъ обратное.

Но, наконецъ, она рѣшилась: онъ собирался обжигать дощечку и, какъ всегда, она стояла рядомъ, чтобы помочь, если что-нибудь понадобится, или просто чтобы слѣдить за обжиганіемъ, успѣхъ котораго никогда неизвѣстенъ заранѣе и которое всегда можетъ научать чему-нибудь, — до того дѣйствіе жара измѣнчиво и странно.

Стоя передъ открытою печкой, Жофруа ждалъ, чтобы огонь принялъ нужный ему цвѣтъ, часто наклоняясь, чтобы взглянуть; она воспользовалась этимъ.

— Какъ мнѣ скучно было вчера вечеромъ, — сказала она, уловивъ моментъ, когда онъ могъ встрѣтить ея взглядъ.

— А!… почему? — спросилъ онъ, поднимая глаза.

— Потому, что я не могла, какъ хотѣла бы, отдѣлаться отъ Павара.

— Что это за Паваръ?

— Электро-техникъ.

— А, да… слесарь, — отвѣтилъ онъ, задавая себѣ вопросъ, зачѣмъ возвеличиваетъ она этого слесаря въ званіе электро-техника?

— Такъ вы его знаете?

— Онъ разговаривалъ со мною нѣсколько разъ, когда я работала съ женой Трипа, которую онъ иногда навѣщалъ. Трипъ очень любить его и восхищается имъ; онъ говоритъ, что такаго работника рѣдко встрѣтишь, что его можно поставить во главѣ самыхъ способныхъ, что онъ очень свѣдущъ въ вопросахъ, касающихся его ремесла, и никогда не посѣщаетъ винныхъ торговцевъ.

— Да, это необыкновенный человѣкъ! — воскликнулъ Жофруа, выведенный изъ себя этими похвалами. И, надѣвъ очки, онъ взялъ въ руки щипцы, чтобы вставить въ печь свою дощечку.

— Это Трипъ говорилъ, — продолжала Лотьё, — я же знаю только то, что онъ очень надоѣдливъ.

— А, онъ надоѣдливъ! — повторилъ Жофруа, нагнувшись надъ печкой, гдѣ положенная въ огонь дощечка бросала голубоватый свѣтъ и краснѣла.

— Надоѣдливъ, но хорошій человѣкъ, добрый, великодушный настолько, что все, что онъ зарабатываетъ, — а зарабатываетъ онъ много, — у ходитъ по большей части на облегченіе нищеты его товарищей.

— И это васъ трогаетъ?

— Это и не позволяетъ мнѣ прямо сказать ему, какъ онъ мнѣ надоѣдаетъ.

— Чѣмъ же онъ надоѣдаетъ вамъ?

— Своими разсужденіями и рѣчами.

— Онъ говоритъ вамъ рѣчи? — спросилъ Жофруа, налегая на дощечку другими щипцами, чтобы не дать ей покоробиться.

Затѣмъ, оборвавъ свою фразу, онъ произнесъ тономъ приказанія:

— Нажмите сверху.

Она живо исполнила то, что онъ приказалъ.

— Безконечныя рѣчи!

— О чемъ?

— Обо всемъ: о политикѣ, о соціальныхъ реформахъ.

— По какому же поводу?

— Безъ всякаго повода, развѣ только для упражненія; онъ говоритъ въ публичныхъ собраніяхъ.

— Такъ онъ хочетъ убѣдить васъ въ своихъ мнѣніяхъ?

— Должно быть; вчера онъ доказывалъ мнѣ, что бракъ — нелѣпость.

— Это идея! — сказалъ Жофруа, смѣясь. — А какъ доказывалъ юнъ вамъ это?

— Я затрудняюсь объяснить вамъ, — отвѣтила Лотьё, успокоившаяся при видѣ его смѣха. — Трипъ считаетъ его ораторомъ; вѣроятно, я плохой цѣнитель ораторскаго искусства, такъ какъ большею частью не понимаю рѣчей Павара, и, несмотря на всѣ усилія, какъ я ни напрягаю слухъ и умъ, черезъ нѣсколько минутъ у меня начинаетъ кружиться голова. Вчера въ своихъ доказательствахъ онъ исходилъ изъ того пункта, что мужчина и женщина — существа равныя, а бракъ нарушаетъ это равенство, дѣлая мужа господиномъ, а жену рабой.

— Но какимъ образомъ случилось, что онъ началъ проповѣдывать вамъ подобныя вещи?

— Это съ тѣхъ поръ, какъ настали эти чудные вечера и я сижу въ своемъ садикѣ. Разъ, когда я ходила за водой къ бассейну, онъ донесъ мою лейку, и пока я поливала цвѣты, стоялъ около меня.

— И такъ каждый вечеръ?

— Почти каждый.

— Какъ же я не видалъ его?

— Онъ уѣзжалъ по дѣламъ въ провинцію и только вчера утромъ вернулся.

— И это правда, что онъ надоѣдаетъ вамъ?

Говоря это, Жофруа взглянулъ ей въ глаза, какъ тогда, когда она вошла.

— Я бы лучше желала читать или мечтать; но какъ дать ему это понять, не говоря грубо? Я вижу только одно средство — запереться дома и не выходить въ садъ.

Искренна ли она? Онъ не имѣлъ причины въ томъ сомнѣваться, несмотря на то, что видѣлъ вчера: красивая дѣвушка въ ея положеніи, не имѣющая никого, кто бы защитилъ ее, будетъ, безъ сомнѣнія, подвергаться преслѣдованіямъ и ухаживаньямъ, не опаснымъ, впрочемъ, со стороны подобнаго влюбленнаго.

— Есть другое средство избавиться отъ него, чѣмъ ваше, — сказалъ Жофруа, возвращаясь къ своему столу въ мастерскую.

— Научите меня.

— Пока я буду работать здѣсь, мы будемъ вмѣстѣ уходить каждый вечеръ.

— Ахъ, какое счастіе!

Но тотчасъ же она сдержала порывъ радости, увлекшій ее.

— Чтобъ избавиться отъ его надоѣданій, я не желала бы стѣснять васъ или надоѣдать вамъ.

— Развѣ я далъ замѣтить, что скучалъ вчера?

— Нѣтъ.

— Ну, такъ почему бы я сталъ скучать сегодня, завтра? Я давно собираюсь подняться на гору, чтобы посмотрѣть закатъ солнца. Мы кончимъ работать сегодня немного раньше и пойдемъ.

Когда Трипъ принесъ завтракъ Жофруа, Лотьё ушла къ себѣ; вмѣсто того, чтобы поставивъ приборъ, сейчасъ же уйти, какъ онъ это всегда дѣлалъ, старикъ вертѣлся въ мастерской, растерянно ходя отъ стола въ кухню, а изъ кухни возвращаясь къ столу съ пустыми руками и съ смущеннымъ лицомъ.

— Что съ вами? — спросилъ Жофруа, замѣтивъ его растерянный видъ.

— Вамъ все равно, если я оставлю дверь мастерской открытой? — спросилъ Трипъ, не отвѣчая.

— Откройте, только скажите, зачѣмъ?

— Чтобы мадемуазель Лотьё не пришла незамѣченной.

— Она завтракаетъ.

— Я знаю; но не надо, чтобы она слышала то, что я скажу вамъ, потому что если вы не захотите, чтобы я говорилъ, я не буду говорить.

— Объяснитесь.

— Вотъ это-то и трудно!

И добродушная физіономія Трипа выразила крайнее смущеніе.

— Я долженъ съ вами посовѣтоваться, — заговорилъ онъ, наконецъ, — во-первыхъ, потому, что вы человѣкъ, на котораго можно положиться, а, во-вторыхъ, потому, что во всемъ, касающемся мадемуазель Лотьё, къ вамъ къ первому надо обращаться, такъ какъ вы для нея отецъ… совсѣмъ молодой отецъ, братъ…

Онъ подбиралъ слова, какъ бы ожидая, что къ нему явится чудеснымъ образомъ вдохновеніе, которое поможетъ ему выйти изъ затрудненія.

— Такъ какъ вы вѣрите мнѣ, — сказалъ Жофруа, — то не должны бояться объясниться.

— Я не боюсь, а только не знаю, съ чего начать.

— Дѣло касается Лотьё, не правда ли?

— Да!

— Ну, такъ говорите мнѣ про Лотьё.

— Не правда ли, она хорошенькая дѣвушка?

— Прелестная.

— И добрая, тихая, скромная и при томъ трудолюбивая, дѣвушка рѣдкая, не правда ли?

Онъ подождалъ отвѣта Жофруа.

— Вы знаете, я думаю о ней то самое, что вы говорите.

— Всѣ, кто знаетъ ее, думаютъ то же; стоитъ только взглянуть на нее, чтобы сказать: «какая красивая дѣвушка!» А молодой человѣкъ, въ возрастѣ, когда пора жениться, прибавитъ еще: «вотъ было бы хорошо жениться на ней!» То же сказалъ себѣ и Паваръ… или почти то же. Вы знаете нашего сосѣда, слесаря: красивый малый, хорошій работникъ, никогда не посѣщаетъ никакихъ ресторановъ и много зарабатываетъ. Они совсѣмъ пара, отличная пара.

— Онъ поручилъ вамъ передать свое предложеніе?

— Если бы только, то это было бы не мудрено сдѣлать, но затрудненіе въ томъ, что его предложеніе не такое, какое дѣлаютъ обыкновенно, и вотъ почему мнѣ нуженъ вашъ совѣтъ. Когда Паваръ высказалъ мнѣ свою, просьбу, я сразу отказалъ ему и отвѣтилъ, чтобы онъ дѣлалъ свое предложеніе самъ. Но онъ такой шельма, такъ умѣетъ приставать и уговаривать, что, въ концѣ-концовъ, я долженъ былъ согласиться. А когда онъ ушелъ, меня взяло раздумье, я разсказалъ все женѣ и она настаиваетъ, чтобы я ничего не предпринималъ, не посовѣтовавшись съ вами.

— Я слушаю васъ.

— Надо вамъ сказать, что у Павара есть свои убѣжденія и что онъ не можетъ отступиться отъ нихъ. Это мнѣніе Павара. Я уважаю убѣжденія, но нахожу, что изъ-за нихъ не стоитъ лѣзть на стѣну; утромъ я ношу республиканскую газету, вечеромъ — монархистскую, и не горжусь ни той, ни другой, но и не стыжусь ни той, ни другой. Паваръ другаго мнѣнія; онъ рабъ своихъ убѣжденій; у него это въ крови: его мать была разстрѣляна въ 1871 году, отецъ умеръ въ ссылкѣ. Кромѣ того, онъ говоритъ въ общественныхъ собраніяхъ и не можетъ въ жизни дѣлать противуположное тому, что проповѣдуетъ въ рѣчахъ. На него и такъ косятся, потому что завидуютъ его заработку. Если бы онъ не былъ твердъ въ своихъ убѣжденіяхъ, онъ потерялъ бы свое доброе имя. Повидимому, у него есть товарищи, которыхъ онъ стѣсняетъ и которые норовятъ его столкнуть. Влюбившись въ мадемуазель Лотьё, и влюбившись до безумія, онъ находится въ затруднительномъ положеніи. По вечерамъ онъ иногда разговариваетъ съ ней и ближе узналъ ее. Она не парижанка, воспитанная какъ большинство дѣвушекъ нашихъ предмѣстій; это провинціалка, сохранившая убѣжденія и вѣрованія своей родины: она ходитъ къ обѣднѣ.

— И въ этомъ затрудненіе г. Павара?

— Онъ не знаетъ, какъ приступить къ ней съ этимъ вопросомъ, такъ какъ при его положеніи принципы возстаютъ противъ брака…

— Церковнаго?

— Нѣтъ, даже и противъ гражданскаго.

— Такъ гдѣ же онъ хочетъ жениться?

— Онъ признаетъ только свободный союзъ.

Наконецъ, трудное слово сказано.

— И вы взяли на себя подобное порученіе?

— Я отказывался, сколько могъ, и согласился противъ воли: свободный союзъ — не въ моихъ убѣжденіяхъ.

— Въ такомъ случаѣ, какъ же вы согласились поддерживать это предложеніе?

— Я согласился не поддерживать, а только передать.

— А почему этотъ странный человѣкъ не дѣлаетъ самъ такого предложенія?

— Потому что онъ находитъ это неудобнымъ и думаетъ, что приличнѣе сдѣлать это предложеніе черезъ друга. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ разговариваетъ съ мадемуазель Лотьё по вечерамъ, онъ изложилъ ей свои взгляды на бракъ, но ни разу не говорилъ ни слова о любви, потому что уважаетъ ее.

— Странное, однако, уваженіе!

— И онъ думаетъ, что я найду мадемуазель Лотьё готовой принять его доводы.

— Ну, такъ онъ ошибается!

— Вы думаете?

— Лотьё передавала мнѣ объ этихъ разговорахъ…

— Она знаетъ, что онъ любитъ ее?

— Этого она мнѣ не говорила; но говорила, и даже сегодня утромъ, что ничего не понимаетъ въ его рѣчахъ.

— Такъ! Я не огорченъ этимъ, потому что самъ ничего не понимаю. Но онъ ораторъ, которому апплодируютъ въ собраніяхъ, и я думалъ, что просто по глупости не понимаю его рѣчей. Если же и мадемуазель Лотьё не понимаетъ, — а она уже совсѣмъ не глупа, — то это доставляетъ мнѣ удовольствіе; по крайней мѣрѣ, не я одинъ. Правда, съ другой стороны это непріятно, такъ какъ она оказывается не подготовленной, какъ это думаетъ Паваръ, и я не знаю, какъ справлюсь съ этимъ, если вы уполномочите меня передать предложеніе.

— Какъ, если я уполномочу?

— Я жду вашего совѣта: долженъ я исполнить порученіе, за которое взялся, или же пойти въ Павару и сказать, что, обдумавши, нашелъ это невозможнымъ?

— Неужели вы могли хоть одну минуту думать, что я посовѣтую вамъ предлагать подобную нелѣпость честной дѣвушкѣ?

— Это не такъ надо понимать: если бы это была нелѣпость, я не согласился бы говорить съ мадемуазель Лотьё, которую уважаю. Паваръ хочетъ имѣть не любовницу, а жену, съ которой онъ будетъ такъ же крѣпко связанъ, какъ если бы ихъ повѣнчали мэръ и священникъ.

— А чѣмъ будетъ онъ связанъ?

— Своимъ добровольнымъ обязательствомъ и своимъ словомъ: вотъ это-то именно мнѣ и поручено объяснить.

— И Лотьё должна будетъ положиться на его слово?

— Паваръ говоритъ, что со времени узаконенія развода слово честнаго человѣка имѣетъ для женщины больше цѣны, чѣмъ участіе въ дѣлѣ мэра.

Первымъ побужденіемъ Жофруа было посовѣтовать Трипу идти къ себѣ и отказаться отъ столь необыкновеннаго порученія. Но послѣ нѣкоторыхъ размышленій дѣло приняло въ его глазахъ другой оборотъ. Очевидно, это предложеніе — нелѣпость, какъ онъ и рѣшилъ съ самаго начала. Оно очень серьезно, несмотря на всю эксцентричность и на то, что его дѣлалъ человѣкъ, котораго можно было принять за помѣшаннаго, но за помѣшаннаго убѣжденнаго. Представленное въ такомъ свѣтѣ, оно уже не являлось оскорбительнымъ для Лотьё, и потому лучше будетъ, если Трипъ исполнитъ свое порученіе: Жофруа съумѣлъ бы защитить Лотьё отъ оскорбленія, но не считалъ нужнымъ вмѣшиваться въ такое смѣхотворное дѣло. Такъ какъ она желала избавиться отъ своего ухаживателя, то его предложеніе могло повести къ этому скорѣе, чѣмъ что-либо другое.

— Когда должны вы исполнить ваше порученіе? — спросилъ Жофруа.

— Паваръ ждетъ отвѣта и мучается, увѣряю васъ.

— Ну, такъ подите сейчасъ же къ Лотьё.

— Это не непріятно вамъ?

— Нисколько.

Трипъ быстро перешелъ дворъ и Жофруа въ открытую дверь мастерской видѣлъ, какъ онъ вошелъ къ Лотьё.

Совѣщаніе было не долгое; Трипъ скоро вернулся.

— Ну, что же? — спросилъ Жофруа, завтракавшій въ это время.

— Она умираетъ со смѣху.

— Вы видите, что дѣло хорошо обошлось, — сказалъ Жофруа, тоже смѣясь.

— Да, но какъ передать объ этомъ Павару? — спросилъ смущенный Трипъ.

Жофруа, обыкновенно человѣкъ не черствый и не насмѣшливый, измѣнилъ на этотъ разъ своему характеру и, подталкиваемый какою-то инстинктивною злобой, сказалъ:

— Повторили вы Лотьё все, что онъ говорилъ?

— Какъ только могъ точно.

— И такъ же точно передайте ему ея отвѣтъ.

— Она смѣется.

— Смѣйтесь.

— Право, я предпочитаю мои обязанности разнощика газетъ! — пробормоталъ Трипъ, уходя съ низко опущенною головой, точно ища вдохновенія въ пескѣ дорожки.

Едва онъ ушелъ, какъ прибѣжала Лотьё, веселая и улыбающаяся.

— Трипъ сказалъ вамъ? — спросила она.

— Да.

— А я-то ничего не подозрѣвала, когда онъ проповѣдывалъ мнѣ о нелѣпости брака.

— Это была попытка убѣдить васъ въ правильности его взглядовъ.

— Если бы я знала, что онъ защищаетъ свое собственное дѣло, я бы лучше слушала его.

— И тогда отвѣтъ былъ бы другой?

— Конечно, нѣтъ.

— Вы не хотите выходить замужъ?

— Такъ не хочу.

— А иначе?

Жофруа смотрѣлъ на нее, но она отвернула головку.

— Я никогда не предполагала, что обо мнѣ могутъ такъ думать.

— Вы видите, что этотъ думаетъ такъ?

— Да, этотъ…

И какъ бы не желая продолжать разговоръ, она заняла свое мѣсто и принялась за работу.

Жофруа, наблюдавшій за ней, замѣтилъ, что рука ея немного дрожитъ.

— А, между тѣмъ, это васъ взволновало, — сказалъ онъ.

— Взволновалъ приливъ гордости, — быстро отвѣтила она съ насмѣшливою улыбкой. — Предложеніе руки… или вродѣ того… черезъ посланника дѣлаютъ только принцессамъ крови…

V.

Жофруа, уѣзжая изъ дому, сказалъ, что пробудетъ въ отсутствіи дней десять; пріѣхалъ же онъ только на двѣнадцатый день передъ самымъ обѣдомъ и, не сказавши никому ни слова, прошелъ прямо къ себѣ наверхъ переодѣться.

Въ уборной онъ былъ удивленъ, замѣтивъ повѣшенный на спинву стула фракъ, разложенную на диванѣ крахмальную рубашку съ вставленными въ рукава и воротъ запонками и рядомъ съ ней бѣлый галстукъ, черныя панталоны, тонкіе башмаки и стоящаго въ ожиданіи его, какъ на часахъ, камердинера.

— Вашему сіятельству какъ разъ осталось время одѣться, — сказалъ лакей, — все приготовлено.

Одѣваться? Зачѣмъ? У нихъ не было обыкновенія обѣдать во фракѣ въ обществѣ жены и тестя. Въ первые дни послѣ ихъ свадьбы Габріэль выражала это желаніе, но такъ какъ Лепаркуа, возвращавшійся обыкновенно утомленный дѣлами, находилъ это переодѣваніе страшною обузой, то Жофруа не могъ надѣвать фрака въ то время, какъ его тесть оставался въ жакеткѣ или сюртукѣ.

— Кто обѣдаетъ у насъ? — спросилъ Жофруэ.

— Обѣдъ на шестнадцать персонъ; я не знаю фамилій гостей.

Жофруа было непріятно выказывать такое полнѣйшее незнаніе того, что происходитъ у него въ домѣ, но, тѣмъ не менѣе, онъ хотѣлъ знать, кого встрѣтитъ внизу.

— Позовите метръ-д’отеля, — приказалъ онъ.

Эта важная особа заставила себя ждать довольно долго и Жофруа былъ почти готовъ, когда явился метръ-д’отель.

— Кто у насъ обѣдаетъ? — повторилъ свой вопросъ Жофруа.

Метръ-д’отель вынулъ изъ кармана небольшую карточку и прочелъ:

— Герцогъ Шомскій, баронъ д’Она, г-жа де-Бодемонъ, графъ и графиня де-Линьи, г. Ла-Жарри, г. Анжоранъ, г. Якта, г. Одріё, г. Онора, г. Гомеръ, г. Кери, г. Белинъ.

Что значитъ этотъ странный списокъ? Какимъ образомъ герцогъ Шомскій очутился въ обществѣ неизвѣстнаго ему г. Гомера? И другіе… къ чему они тутъ? Конечно, этотъ Ла-Жарри — художникъ, Анжоранъ — музыкантъ, Онора — драматическій писатель, но это не объясняетъ ему, почему они приглашены, по какому случаю, съ какою цѣлью. Что касается остальныхъ фамилій, то ему казалось, что гдѣ-то онъ читалъ или слыхалъ ихъ, но это смутное воспоминаніе не выясняло ему, кто тѣ, которымъ принадлежатъ эти имена. Не странно ли, что онъ встрѣтится у себя за столомъ съ незнакомыми людьми? Еслибъ это были гости его тестя, это было бы вполнѣ естественно, но герцогъ Шомскій обѣдаетъ, конечно, у графини Кансель, а не у г. Лепаркуа, а что являлось несомнѣннымъ для одного, то должно было относиться и къ другимъ.

Какое новое приключеніе готовится?

До пріѣзда гостей онъ долженъ былъ постараться это угадать; а чтобы принять ихъ, ему тоже необходимо было знать, кто они.

Онъ наскоро докончилъ свой туалетъ и сошелъ внизъ. Его тесть и жена были одни въ гостиной въ ожиданіи гостей.

— А! я зналъ, что онъ пріѣдетъ! — воскликнулъ Лепаркуа, бросившись на встрѣчу зятю съ протянутою рукой и радостною улыбкой на лицѣ, какъ бы говорившею, что въ этой наивно выраженной увѣренности была доля неожиданности.

— А еслибъ я не пріѣхалъ? — спросилъ Жофруа. — Я ничего не зналъ объ этомъ обѣдѣ.

— Обошлись бы и безъ васъ, — отвѣтила Габріэль, равнодушно протягивая ему руку.

— По какому случаю этотъ обѣдъ?

— Я объясню вамъ.

— А ваши гости?

— Герцогъ Шомскій, — отвѣтила она съ гордостью.

— А другіе?

— Художники, писатели, журналисты.

— Я, все-таки, долженъ знать, кто они, чтобы принимать ихъ.

— Говорите неопредѣленно какой-нибудь комплиментъ, вродѣ: «сколько таланта!» или: «выдающійся талантъ!» Это можетъ относиться во всѣмъ и каждый приметъ его на свой счетъ.

— Но…

Ихъ прервалъ докладъ лакея:

— Г-жа де-Бодемонъ, г. баронъ д’Она.

На этотъ разъ была очередь отца сопровождать дочь, а матери отдыхать, оставшись дома.

— Вы не встрѣчали моего мужа во время вашего путешествія? — спросила г-жа де-Бодемонъ, обратившись къ Жофруа съ ироническою улыбкой и придавая слову «путешествіе» насмѣшливое выраженіе.

— Я не имѣлъ этого удовольствія.

— Ну, такъ если вы въ слѣдующемъ путешествіи встрѣтитесь съ нимъ, вы не будете ему говорить обо мнѣ, не правда ли?

Жофруа отличался всегда необыкновенною вѣжливостью, но онъ не позволить надъ собой насмѣхаться.

— О, да! Я воздержусь! — отвѣтилъ онъ съ самою любезною улыбкой.

Г-жа де-Бодемонъ отвернулась отъ него и подошла къ Габріэли, бросавшей на мужа яростные взгляды.

Гости пріѣзжали и лакей докладывалъ:

— Герцогъ Шомскій, г. Якта, графиня Линьи, г. Одріё, г. Гомеръ, г. Кери, графъ Линьи.

И Жофруа протягивалъ всѣмъ руку, встрѣчалъ гостей нѣсколькими фразами, съ улыбкой на лицѣ.

Съ герцогомъ, Теодолиндой и де-Линьи его роль была легка, — роль хозяина, принимающаго своихъ друзей, — но съ остальными онъ на самого себя производилъ впечатлѣніе секретаря большаго отеля или префекта, только наканунѣ пріѣхавшаго въ городъ, гдѣ онъ еще никого не знаетъ: «сколько таланта!» «какой талантъ у г. Одріё! какой талантъ у г. Кери!» Онъ отдѣлывался крѣпкимъ рукопожатіемъ и фразой: «Очень радъ, что имѣю удовольствіе васъ видѣть у себя», которая приводила его въ отчаяніе своимъ повтореніемъ.

— Г. Ла-Жарри.

По крайней мѣрѣ, этому онъ могъ сказать: «дорогой художникъ», отчего и почувствовалъ облегченіе. Правда, онъ не очень уважалъ этого моднаго художника, которому особенно удавались портреты; но съ нимъ онъ хоть зналъ, какъ держать себя.

— Г. Анжоранъ.

«Дорогой артистъ!» — и Жофруа могъ сказать это тѣмъ свободнѣе, что въ музыкѣ онъ былъ не такъ компетентенъ, какъ въ живописи: Анжоранъ считался великимъ музыкантомъ, и если до сихъ поръ не занялъ перваго мѣста, которое ему давали его друзья, то это была вина обстоятельствъ, а не его; еще увидятъ! И Жофруа ничего не имѣлъ противъ того, чтобъ увидѣли, наконецъ, осуществленіе этихъ предсказаній, повторяемыхъ уже лѣтъ двадцать.

— Г. Онора.

«Художникъ!» Этотъ тоже, или, по крайней мѣрѣ, считаетъ себя единственнымъ, необыкновеннымъ художникомъ писателемъ, если не по успѣху, то по перевороту, который произвели бы пять или шесть актовъ, поставленныхъ имъ въ продолженіе сорока лѣтъ, если бы директоры театровъ не такъ глупо держались рутины. Какъ Анжорана, Жофруа признавалъ и его художникомъ, что имѣло въ данную минуту то достоинство, что выручало его изъ затрудненія: какое ему дѣло, правильно это или нѣтъ?

Прошло немного времени между пріѣздомъ послѣдняго гостя и докладомъ, что кушать подано, но Жофруа успѣлъ въ этотъ промежутокъ обмѣняться нѣсколькими словами съ де-Линьи, единственнымъ изъ гостей, который могъ вывести его изъ невѣдѣнія.

— Что это за г. Одріё?

— Журналистъ, хроникеръ въ Кандидѣ.

— А Белинъ?

— Тоже журналистъ, редакторъ городскихъ новостей въ Бульварѣ.

— А Кери?

— Кулинарный авторитетъ. Если онъ объявитъ, что обѣдъ удался, то это считается неоспоримымъ; онъ составляетъ репутаціи хорошихъ обѣдовъ.

— Ну а Якта?

— Вы не знаете Якта?

— Къ глубокому моему прискорбію.

— Профессоръ какого-то факультета; составилъ себѣ извѣстность верховою ѣздой, которая вовсе не университетская спеціальность; онъ стремится замѣнить Макензи Греве въ лѣсу и въ академіи: перваго, кто умретъ. Если онъ попадетъ туда, въ академію, то это будетъ благодаря его лошади, также какъ пивоваръ Престона выигралъ битву; онъ пользуется успѣхомъ, я же говорю, что не онъ, а его лошадь.

Этихъ объясненій было достаточно, чтобы Жофруа сбросилъ солидный видъ префекта, но не потому, что догадался, что соединило ихъ въ такомъ странномъ собраніи; задавать же прямо такой вопросъ де-Линьи онъ не хотѣлъ, но тотъ предупредилъ его.

— Это выборъ герцога, — замѣтилъ онъ.

Эта фраза освѣтила все; какъ и всѣ, Жофруа зналъ прозвище Марковскій, данное герцогу Шомскому, а такъ какъ онъ подобралъ приглашенныхъ, то не трудно было понять, съ какою цѣлью.

— Но почему здѣсь только имена втораго и третьяго разряда и ни одного перваго? — спросилъ Жофруа, чтобы не дать понять того, что происходитъ въ немъ.

— А, да!… — отвѣтилъ де-Линьи, не желая говорить, что эти перворазрядные гости могли повторить съ обѣдомъ то же, что произошло съ баломъ.

— Изъ художниковъ почему Ла-Жарри, а не Глоріенъ или Синтра?

— Глоріенъ слишкомъ старъ, Синтра слишкомъ цыганъ.

— Изъ музыкантовъ почему Анжоранъ, а не Фалько?

— Можно ли когда-нибудь знать, будетъ ли у Фалько завтра въ карманѣ двадцать франковъ!

— Изъ драматическихъ писателей почему Онора, а не Фаре?

Де-Линьи не отвѣтилъ, двери столовой отворились и Жофруа успѣлъ, только пойти предложить руку Теодолиндѣ.

Какъ Жофруа ни былъ оскорбленъ, какъ ни возмущало его это вторженіе герцога въ его домъ, онъ слишкомъ умѣлъ владѣть собою, чтобы дать это замѣтить: надо было улыбаться — онъ улыбался; приличіе повелѣвало ему быть любезнымъ со всѣми — и онъ исполнялъ свой долгъ.

Впрочемъ, онъ не могъ бы держать себя иначе, не составляя рѣзкаго контраста съ общимъ настроеніемъ. Въ короткій промежутокъ времени до обѣда Габріель успѣла сказать по нѣсколько словъ своимъ гостямъ, и ихъ физіономіи сохраняли еще отблескъ удовольствія отъ выслушанныхъ комплиментовъ и похвалъ. «Сколько таланта» или «выдающійся талантъ», какъ она совѣтовала мужу, были недостаточны для нея; она дѣйствовала откровеннѣе, нахальнѣе. Ея тактика была со всѣми одинакова: поздоровавшись съ гостемъ, она давала ему нѣсколько секундъ оглядѣться и оправиться, затѣмъ черезъ всю гостиную направлялась къ нему своею плавною и рѣшительною, скромною и вызывающею походкой, составлявшею одно изъ ея обаяній, и въ полголоса, съ оживленіемъ, выдававшимъ увлеченіе, говорила, что ея собесѣдникъ самый выдающійся человѣкъ или художникъ, которымъ она наиболѣе восхищается, и давала понять, что для него одного она устраиваетъ этотъ обѣдъ, чтобы видѣть у себя и создать отношенія, которыя, она льститъ себя надеждой, сдѣлаются прочными; при этомъ она дѣлала какое-нибудь лестное, остающееся въ памяти сравненіе: Анжоранъ — и Моцартъ, Ла-Жарри — и Ванъ-Дикъ, Одріё — и Шамфоръ, Онора — никто, онъ, онъ, онъ одинъ!

Хотя они не были ни Моцартомъ; ни Шамфоромъ, ни Ванъ-Дикомъ, ни другими знаменитыми покойниками, но они не были и дураками; многіе изъ нихъ были одарены умомъ и всѣ тою парижскою болтливостью, которая на нѣкоторое время можетъ замѣнить умъ. Разговаривали за столомъ оживленно, съ увлеченіемъ людей, которые, зная другъ друга, имѣютъ много общихъ интересовъ и понимаютъ другъ друга съ полуслова.

Когда перешли въ кабинетъ курить, дурное впечатлѣніе обѣда сгладилось у Жофруа. Въ сущности, это были премилые гости, за исключеніемъ Гомера, не произнесшаго ни слова, и относительно котораго Жофруа оставался въ полномъ невѣдѣніи, а также Якта, слишкомъ важнаго и слишкомъ рисующагося, разговаривающаго громче всѣхъ съ высоко закинутою головой, точно профессоръ въ аудиторіи. Жофруа, разсмотрѣвши ихъ ближе, ничего не имѣлъ противъ того, что ихъ пригласили. Оставалось только выяснить, съ какою цѣлью это было сдѣлано и была ли роль герцога дѣйствительно такой, какую слова де-Линьи, повидимому, приписывали ему.

На этотъ вопросъ отвѣтилъ самъ герцогъ, хотя ему и не задавали его.

Лепаркуа далъ знакъ возвратиться въ гостиную, гдѣ Якта одинъ занималъ Габріэль, Теодолинду и г-жу де-Бодемонъ, пользуясь этою минутой, чтобы показать себя, какъ всегда, неотразимымъ, и Жофруа дожидался только герцога, когда тотъ по-товарищески взялъ его подъ руку.

— Ну, что, — сказалъ онъ, — довольны вы этою генеральною репетиціей? Какъ она сошла, по-вашему?

Чтобы разговоръ, продолжаясь, могъ повести за собою какія-нибудь открытія, надо было отвѣчать.

— Отлично.

— Не правда ли? Для дебюта недурно; будетъ хорошій отзывъ: Кери болѣе чѣмъ доволенъ онъ разъ десять повторилъ, что вашъ, домъ одинъ изъ тѣхъ, гдѣ лучше всего ѣдятъ въ Парижѣ; эта легенда, основанная, впрочемъ, на дѣйствительности, распространится и утвердится. Для нашего перваго представленія, мы подадимъ, то же меню, разъ оно имѣло успѣхъ; вы увидите въ среду…

Онъ засмѣялся.

— Если бы эти милостивые государи знали, что они исполняли обязанность пробовальщиковъ, они, можетъ быть, не были бы такъ горды; но ни вы, ни я не скажемъ этого, не правда ли?

И герцогъ, пройдя впередъ, первый вышелъ въ гостиную, за нимъ послѣдовалъ Жофруа.

Прислонившись спиною въ камину, Якта ораторствовалъ:

— Я всегда буду утверждать…

— Unguibus et rostro, — прошепталъ Одріё, — ну тебя, пѣшка!

— Я всегда буду утверждать, что артисты, къ какому бы классу они ни принадлежали, философы, поэты, литераторы, художники, музыканты, должны для своей выгоды появляться въ свѣтъ. Во-первыхъ, свѣтъ составляетъ и распространяетъ репутаціи гораздо скорѣе, гораздо прочнѣе, чѣмъ пресса, рекламы которой на самомъ дѣлѣ слишкомъ ненадежны. Не возмутительна ли такая смѣсь, гдѣ рядомъ стоятъ великолѣпная книга и модное лѣкарство…

— Совершенно вѣрно, — прервалъ герцогъ. — Къ тому же, хороши рекламы только тѣ, которыя ежедневно повторяются… безплатно.

— Я пойду дальше, — продолжалъ Якта съ благодарною улыбкой и обращаясь уже спеціально къ герцогу, — я буду утверждать, что и свѣтскіе люди имѣютъ также интересъ посѣщать писателей.

— Почему не одного писателя, тебя? — прошепталъ Анжоранъ, начинавшій находить, что слишкомъ много говорятъ въ этомъ домѣ, гдѣ музыка занимаетъ не первое мѣсто.

Ла-Жарри приблизился въ Жофруа.

— Продолжаете вы заниматься живописью? — спросилъ онъ. — Я видѣлъ у васъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ прелестныя вещи, очень талантливыя!

Что, онъ насмѣхается, платя ему тою же монетой за его комплименты? Но нѣтъ, онъ говоритъ серьезно и объясняетъ подошедшему къ нимъ Онора, какъ артистическое чувство развилось въ послѣдніе годы въ свѣтскихъ людяхъ, и какъ многіе изъ нихъ занимаются серьезно: кто живописью, кто скульптурой, архитектурой, археологіей, нѣкоторые музыкой.

— Это — необходимость нашего общественнаго строя, — отвѣтилъ Онора. — Выдающіеся люди, находя свой путь вездѣ прегражденнымъ посредственностями, вынуждены находить примѣненіе своей умственной дѣятельности; такъ, я…

Разошлись рано, къ величайшему сожалѣнію Анжорана, рѣшившаго, что въ этомъ домѣ не уважаютъ музыки: герцогу надо было поспѣть въ клубъ, чтобы выиграть средства къ существованію; журналистамъ предстояло составлять ихъ газеты; Онора надо было попасть въ нѣсколько театровъ, чтобы посмотрѣть, не понизился ли успѣхъ посредственностей, заграждающихъ ему дорогу; у каждаго, прежде чѣмъ лечь спать, были свои дѣла.

Въ одиннадцать часовъ всѣ разъѣхались и Габріэль сейчасъ же ушла къ себѣ наверхъ. Во время обѣда и въ теченіе вечера Жофруа неоднократно задавалъ себѣ вопросъ: сегодня ли вечеромъ переговорить ему съ женой, или отложить объясненіе до завтра? Немногія слова герцога заставили его рѣшиться не откладывать: онъ настолько владѣетъ собою, что сдержитъ себя, а отсрочка до завтрашняго дня будетъ принята Габріэлью за признакъ слабости; кромѣ того, развѣ съ ней можно быть увѣреннымъ въ завтрашнемъ днѣ? Можно развѣ предвидѣть, кому и чему будетъ она принадлежать?

Габріель раздѣвалась, когда Жофруа вошелъ въ ея уборную; съ перваго взгляда она поняла, что ей грозить объясненіе.

— Садитесь же, — сказала она.

Жофруа опустился на указанное ему кресло.

— Хорошо вы съѣздили? — спросила она.

— Очень хорошо, благодарю васъ.

— Хорошая была у васъ погода?

— Очень хорошая.

— Не слишкомъ жаркая?

— Такая же, какъ и у васъ.

Не трудно было прочесть по лицамъ двухъ горничныхъ и по ихъ переглядыванью, что этотъ супружескій разговоръ возбуждаетъ въ нихъ смѣхъ. Какъ у Габріэли не хватаетъ такта замѣтить это или если она замѣчаетъ, то какъ можетъ продолжать разговоръ въ томъ же тонѣ? Никогда онѣ не совершали такъ медленно туалета своей госпожи, нарочно растягивая его для своего удовольствія, увѣренныя, что ни мужъ, ни жена не сдѣлаютъ имъ замѣчанія: она — потому, что эта медленность ей пріятна, онъ — потому, что не посмѣетъ. И дѣйствительно, сидя на креслѣ, стараясь принять самый равнодушный видъ, онъ не смѣлъ.

Но, наконецъ, потушивъ лампы, онѣ должны были рѣшиться уйти, къ величайшему своему сожалѣнію.

— Вамъ надо со мной говорить? — спросила Габріэль, когда дверь затворилась.

— Я васъ стѣсняю?

— Я устала.

— За обѣдомъ этого не было замѣтно.

— Не могла же я дать замѣтить это нашимъ гостямъ? Во время вашего отсутствія я была очень больна.

— Что было съ вами?

— Общее недомоганіе, — вѣроятно, послѣдствія моей болѣзни.

Во время обѣда черезъ раздѣлявшую ихъ низкую корзину цвѣтовъ Жофруа могъ разглядѣть жену и убѣдиться по спокойной ясности ея взгляда, по полнотѣ ея щекъ и яркости губъ, что ея нездоровье не оставило на ней никакихъ слѣдовъ.

— При такомъ состояніи здоровья, котораго я, глядя на васъ, никакъ не могъ заподозрить, зачѣмъ давали вы этотъ обѣдъ?

— Я воображала, что поправлюсь и силы вернутся; когда человѣкъ никогда не былъ болѣнъ, онъ легко ошибается относительно своего здоровья. Разославъ приглашенія, я не хотѣла извиняться и откладывать обѣда.

— А тотъ, генеральною репетиціей котораго былъ этотъ?

— А, вы знаете!

— Герцогъ былъ такъ любезенъ, сказалъ мнѣ, что въ среду у насъ будетъ новая серія.

— Госпожа де-Шармонтъ, госпожа д’Оссонъ…

Онъ сдѣлалъ жестъ, значенія котораго она не поняла.

— Герцогъ Шомскій имѣетъ формальныя обѣщанія, — живо отвѣтила она. — То, что случалось съ баломъ, не можетъ повториться съ этимъ обѣдомъ.

— Такъ герцогъ Шомскій приглашаетъ ко мнѣ въ домъ? — воскликнулъ Жофруа, теряя хладнокровіе, которое онъ разсчитывалъ выдержать.

Габріэль взглянула на него, и въ теченіе нѣсколькихъ секундъ, которыя они простояли лицомъ къ лицу, ихъ глаза сказали все, о чемъ молчали уста.

Онъ первый нарушилъ молчаніе, болѣе грозное, чѣмъ слова.

— Я спрашивалъ васъ, герцогъ Шомскій приглашаетъ у меня въ домѣ?

— Такъ какъ вы настаиваете, я отвѣчу вамъ: у васъ — нѣтъ, у моего отца — да.

— Ваши слова рѣшаютъ наше положеніе: такъ какъ вашъ мужъ ничто, то его мѣсто не здѣсь.

Жофруа направился въ свою комнату, но на порогѣ быстро обернулся:

— Габріэль!

Она только что вошла въ свою спальную, громко захлопнула дверь и онъ слышалъ, какъ щелкнула задвижка.

VI.

На другое утро Лепаркуа послалъ сказать зятю, что желаетъ его видѣть передъ отъѣздомъ; посланный имъ лакей почти сейчасъ же вернулся съ отвѣтомъ, что «графъ уже уѣхалъ».

— Сказалъ онъ, когда вернется?

— Я сейчасъ узнаю.

На этотъ разъ пришлось ждать немного дольше, такъ какъ надо было допросить камердинера Жофруа и швейцара.

— Графъ ничего не сказалъ. Въ шесть часовъ онъ приказалъ принести сундукъ, въ который самъ уложилъ бѣлье и платье, послалъ за наемною каретой и въ семь безъ четверти уѣхалъ на станцію Сенъ-Лазаръ. Онъ былъ одѣтъ по дорожному.

Такой внезапный отъѣздъ удивилъ и немного взволновалъ Лепаркуа, но онъ успокоилъ себя тѣмъ, что дочь объяснитъ его; надо было только дождаться, когда она проснется.

Въ девять часовъ Лепаркуа впустили къ дочери; она кушала шеколадъ, обмакивая въ чашку поджаренные гренки, количество которыхъ говорило, что у нея отличный аппетитъ.

— Что случилось? — спросила она, угадывая по лицу отца, что что-то случилось.

— Этотъ именно вопросъ я хотѣлъ предложить тебѣ: почему твой мужъ уѣхалъ?

— А, онъ уѣхалъ!…

— Сегодня утромъ въ семь безъ четверти съ дорожнымъ сундукомъ; ты не знала, стало быть, что онъ уѣдетъ?

— Рѣшительно ничего; увидѣвъ сейчасъ тебя, я подумала, что ты пришелъ отъ его лица читать мнѣ наставленія и возобновить на прерванномъ мѣстѣ бывшій у насъ вчера вечеромъ разговоръ.

— О чемъ былъ этотъ разговоръ?

Габріэль очень подробно разсказала все, что произошло между ними.

— Онъ разсердился и вотъ уѣхалъ! — воскликнулъ Лепаркуа.

— Вернется.

— Увѣрена ты въ этомъ?

— Если бы я захотѣла, онъ не уѣхалъ бы; не успѣлъ онъ произнести своей громкой фразы: «если вашъ мужъ ничто, то его мѣсто не здѣсь», какъ уже раскаялся и, едва сдѣлавъ нѣсколько шаговъ къ двери, вернулся, чтобы просить прощенія; но я заперла дверь передъ его носомъ.

— Зачѣмъ?

— Онъ надоѣдаетъ мнѣ.

— Онъ любитъ тебя.

Съ величайшимъ спокойствіемъ Габріель проглотила двѣ ложечки шеколада и взяла новый гренокъ.

— Прошу тебя, — сказала она, — не вмѣшиваться въ эти ссоры. Я вышла замужъ отчасти для того, чтобы ты могъ спокойно заниматься своими дѣлами, и потому не утруждай себя теперь выискиваніемъ ненужныхъ заботъ.

— Но я хлопочу о твоемъ счастьѣ.

— Я увѣрена въ этомъ. Ты — хорошій отецъ. Но если ты хочешь моего счастія, не вмѣшивайся никогда въ мои дѣла съ мужемъ. Именно потому, что онъ чувствуетъ въ тебѣ поддержку, въ немъ проявляются эти вспышки сопротивленія. Надо, напротивъ, чтобы онъ чувствовалъ, что зависитъ отъ меня, а это далеко не то, что зависѣть отъ тебя. Въ тотъ день, когда онъ убѣдится въ этомъ, онъ покорится и съ того дня мы будемъ жить въ полномъ согласіи, какъ ты желаешь. Потерпи немного и дай пройти острому періоду, который мы переживаемъ теперь; онъ необходимъ.

— Увѣрена ты, что онъ покорится?

— Какъ можетъ онъ поступить иначе? У меня былъ свой планъ, когда я искала мужа, который былъ бы обязанъ намъ. Жофруа находится именно въ этихъ условіяхъ и мы держимъ его въ рукахъ. Сколько долженъ онъ тебѣ за передѣлки замка Кансель?

— Не могу сказать на память.

— Ну, такъ подведи итоги и подумай, можетъ ли онъ возвратить тебѣ эту сумму. У меня также былъ планъ, когда я подбивала его предпринять эти работы. Вѣдь, ключъ-то отъ кассы не у него въ рукахъ.

— А если ты оттолкнешь его отъ себя излишнею суровостью, если онъ разлюбитъ тебя?

— Если бы даже онъ завелъ себѣ любовницу, какое мнѣ дѣло…. лишь бы не такую, чтобы мнѣ пришлось краснѣть.

Лепаркуа испуганно взглянулъ на дочь. Конечно, въ дѣлахъ, онъ не разъ доказывалъ, что способенъ задушить своихъ противниковъ или конкуррентовъ, разорить ихъ, обезчестить, не слушаясь голоса состраданія: дѣла дѣлами и нельзя выиграть такихъ битвъ, какія онъ выигрывалъ, безъ убитыхъ и раненыхъ, — это роковая неизбѣжность борьбы. Но этотъ человѣкъ, столь безсердечный въ денежныхъ дѣлахъ, не былъ лишенъ нѣжныхъ чувствъ: онъ любилъ жену, горячо привязанъ былъ въ дочери, проникся уваженіемъ къ зятю и находилъ, что вся радость его жизни заключается въ нѣкоторыхъ воспоминаніяхъ и въ сознаніи счастья близкихъ ему людей.

— Знаешь ли, ты иногда пугаешь меня! — сказалъ онъ.

— Пугаю тебя?

— Я понималъ бы этотъ ясный взглядъ, если бы онъ былъ брошенъ на противника или на посторонняго, но съ твоимъ мужемъ какъ не смутится твой взоръ?

— Что было бы съ нами, если бы онъ смущался? Подъ мягкою и снисходительною внѣшностью Жофруа скрывается упрямецъ, крѣпко стоящій за свои идеи, а его идеи, къ сожалѣнію, не мои. Кто долженъ уступить: онъ или я?

— Жизнь состоитъ изъ взаимныхъ уступокъ.

— Я только этого и желаю; пусть онъ уступитъ сначала, я уступлю ему…. потомъ. Пойми ты положеніе: я выбрала мужа, а не онъ меня. Когда эта исходная точка будетъ установлена, все пойдетъ хорошо.

— А пока?

— Потерпи еще нѣсколько мѣсяцевъ. Не разъ предпринималъ ты срочныя дѣла, въ теченіе которыхъ тебѣ приходилось выдерживать борьбу, гдѣ надежда часто смѣнялась отчаяніемъ. Я предприняла подобное же дѣло, и если есть борьба, то въ ней не можетъ быть мѣста отчаянію.

— Что не помѣшало Жофруа уѣхать и мы не знаемъ на сколько времени и куда.

— На сколько времени? До среды. Куда? Въ замокъ Кансель, куда онъ преспокойно уѣзжаетъ слѣдить за работами, придумывать новыя, изучать ихъ, рисовать, такъ какъ онъ рисуетъ, и даже очень хорошо рисуетъ… твой драгоцѣнный зятекъ. Ты видишь, я отдаю ему справедливость въ этомъ отношеніи, также какъ и признаю, что все, что онъ приказываетъ тамъ, великолѣпно, такъ хорошо исполнено, такъ удачно, что возникаетъ вопросъ, не должны ли мы придумать предлога, чтобы онъ навсегда тамъ остался?

— Ты шутишь. Я же со страхомъ жду среды.

— Какой же ты коммерсантъ, съ твоимъ вѣчнымъ страхомъ проиграть? Тебя надо вылечить отъ этого. Не безпокоился ты развѣ о вчерашнемъ обѣдѣ?

— Конечно.

— И ты видишь, Жофруа, несмотря на твои страхи, пріѣхалъ какъ разъ во-время, разсчитавъ свое появленіе такъ, чтобы заставить насъ поволноваться, а также показать намъ, что онъ не доволенъ этимъ обѣдомъ, устроеннымъ безъ его вѣдома. То же будетъ и въ среду.

— А если онъ не пріѣдетъ?

— Обойдемся и безъ него. Мой домъ будетъ не первый, гдѣ жена принимаетъ одна, въ то время какъ ея мужъ въ другомъ мѣстѣ. Это часто встрѣчалось въ старинной аристократіи, въ тѣ времена, когда бракъ былъ менѣе буржуазенъ, чѣмъ теперь; впрочемъ, и въ наши дни это не рѣдкость. Къ тому же, развѣ ты не здѣсь?

Лепаркуа пытался было еще возражать.

— Будь покоенъ, — остановила его дочь, — я никогда не заставлю, тебя играть роль несчастнаго д’Она.

VII.

На станціи Сенъ-Лазаръ Жофруа взялъ другой экипажъ и поѣхалъ въ улицу Шампіонетъ.

Когда Лотьё, работавшая въ мастерской, услыхала по дорожкѣ шумъ шаговъ двухъ человѣкъ, причемъ одинъ тяжело ступалъ, юна отворила дверь, чтобы посмотрѣть, кто идетъ ей мѣшать, тогда какъ она разсчитала провести въ одиночествѣ нѣсколько дней, а Трипъ не могъ еще вернуться. Она очень удивилась, увидѣвъ Жофруа въ сопровожденіи кучера, несшаго сундукъ. Но она не позволила себѣ ни одного вопроса и сейчасъ же сѣла на свое мѣсто, затворивъ дверь за кучеромъ.

Жофруа самъ предупредилъ вопросы.

— Вотъ я и вернулся, — сказалъ онъ, надѣвая свою черную блузу, — отлучка продолжалась не долго.

— Если бы я смѣла, я сказала бы: къ счастью.

— А почему бы вамъ не сказать этого? Кто знаетъ… По крайней мѣрѣ, можно.будетъ засѣсть за работу.

Онъ застегнулъ пуговицы блузы.

— Есть люди, которые находятъ удовольствіе въ удовлетвореніи своихъ пороковъ, другіе въ иномъ. Кто правъ?

Лотьё взглянула на него, удивленная горькимъ тономъ этихъ, загадочныхъ для нея, словъ.

— Гдѣ счастье? — произнесъ онъ, — въ добрѣ или въ злѣ?

Хотя вопросъ былъ обращенъ не къ ней, Лотьё осмѣлилась отвѣтить:

— Можетъ быть, просто въ томъ, что любишь.

Глубоко проникнутымъ голосомъ отвѣтилъ Жофруа:

— Да, вы правы. А любить надо трудъ, не правда ли? Стало быть, за дѣло скорѣй.

Они засѣли и работали такъ пристально и неутомимо, что въ продолженіе двадцати дней Жофруа выходилъ на улицу только для того, чтобы пообѣдать, начиная день съ восходомъ и кончая съ закатомъ солнца, отрываясь только на нѣсколько минутъ для завтрака..

Давно уже Жофруа задумалъ эмаль большихъ размѣровъ, которой не рѣшался начать изъ опасенія, что ему невозможно будетъ довести ее до конца безъ перерывовъ. Этюды для нея уже были сдѣланы, эскизы кончены, доска приготовлена. Онъ ежеминутно говорилъ объ этомъ, объясняя средства, которыя употребитъ, чтобы преодолѣть могущія представиться затрудненія, и Лотьё рѣшила, что они еще долго будутъ разговаривать, не приступая къ исполненію и не зажигая громадной, не бывшей еще въ употребленіи печи съ рельсами и телѣжкой внутри, чтобы обжигать доски больше обыкновенныхъ размѣровъ.

Въ ту самую минуту, когда Жофруа произнесъ: «за дѣло скорѣй», Лотьё увидѣла, что онъ взялъ большую доску и положилъ на столъ

— Вы хотите начинать! — воскликнула она съ изумленіемъ.

— И если ничего особеннаго не случится, оставлю только когда кончу: у меня много свободнаго времени.

Много свободнаго времени! Хорошо это или дурно? Этотъ вопросъ она задавала себѣ, не находя на него отвѣта, какъ и тогда, когда въ первый разъ задумалась надъ этимъ. Онъ былъ слишкомъ мраченъ, нервенъ, озабоченъ, чтобы допустить, что онъ доволенъ: обыкновенно онъ съ веселымъ видомъ садился за работу, теперь же, напротивъ, точно съ озлобленіемъ. И, стараясь объяснить себѣ, его нервное состояніе, она говорила, что, можетъ быть, его дѣла идутъ плохо; онъ потерялъ работу, на которую разсчитывалъ, а денежныя заботы тревожатъ его. Выросши среди вѣчныхъ заботъ о деньгахъ, она видѣла ихъ всюду и дѣлала отвѣтственными во всемъ, что являлось дурнаго.

Во время завтрака Жофруа утратилъ свой мрачный видъ и ходилъ по мастерской довольный и веселый, какъ въ свои лучшіе дни: большая печь была зажжена, скоро они будутъ обжигать доску, чтобы прикрѣпить золотую фольгу, т.-е. металлическіе листки, которые кое-гдѣ должны служить фономъ для его рисунка. День былъ жаркій; къ солнечнымъ лучамъ, падавшимъ въ мастерскую сквозь стеклянную крышу, присоединялся еще жаръ печи, наполненной коксомъ; но Жофруа не ощущалъ духоты, и когда, защитивъ глаза очками, надѣвъ на руки рукавицы, онъ продвигалъ телѣжку въ печи, это былъ уже не тотъ нервный и взволнованный человѣкъ, котораго она видѣла утромъ, а художникъ, увѣренный въ себѣ, преданный своему дѣлу и не думающій ни о чемъ, кромѣ этого дѣла.

Такъ продолжалось двадцать дней, причемъ спокойствіе духа нарушалось только удачами и неудачами работы: въ то время, какъ художники и скульпторы въ созданіи своихъ произведеній страдаютъ только отъ колебаній и слабости руки, не повинующейся мысли, или отъ неясности мысли, не дающей того, чего требуетъ рука, эмальировщикъ, кромѣ того, долженъ считаться съ случайностями, которыхъ онъ никогда не можетъ предвидѣть, какъ бы искусенъ ни былъ, и которые съ перваго до послѣдняго момента обжиганія дѣлаютъ его игрушкой случая или удачи.

Не разъ происходили эти несчастные случаи и тогда начинались волненія, страхи, которые раздѣлала Лотьё, подходившая каждый разъ, какъ клали доску въ печь, помогать Жофруа. Глядя на нее, какъ она, несмотря на страшную жару раскаленной печки, не отрывая глазъ слѣдила за плавленіемъ эмали на покраснѣвшей доскѣ, казалось, что это ея произведеніе. Да и на самомъ дѣлѣ, развѣ это не было такъ? Надежды Жофруа не заставляли развѣ трепетать ея сердце? Безпокойства, которыя онъ испытывалъ, не мучили развѣ и ее? Болѣе терпѣливый, чѣмъ она, Жофруа умѣлъ дождаться, чтобы огонь довершилъ свое дѣло, и тогда она часто отстранялась, чтобы дать ему мѣсто посмотрѣть.

— Смотрите! — говорила она.

Они работали точно два товарища, и это было такъ естественно, что Жофруа не говорилъ иначе, какъ «нашъ огонь», «наша доска»; и тогда Лотьё испытывала такой приливъ гордости, что щеки ея пылали такъ же ярко, какъ отъ жара печи.

При такомъ увлеченіи работой, послѣобѣденныя прогулки не могли придти въ голову ни тому, ни другой, такъ какъ для обоихъ не существовало больше послѣобѣденнаго отдыха. Только ночь останавливала ихъ, да и то часто изъ трубы вылетало яркое пламя къ темнымъ уже небесамъ. Когда Жофруа возвращался изъ ресторана, было такъ поздно, что онъ спѣшилъ лечь въ постель и сейчасъ же засыпалъ, какъ убитый.

Наконецъ, черезъ двадцать дней такихъ усиленныхъ трудовъ доска была кончена и въ послѣдній разъ положена въ огонь, чтобы обжечь монограмму К. и Ж., золотыми буквами написанную въ уголкѣ съ обозначеніемъ числа и года.

Едва Жофруа успѣлъ вынуть ее изъ печи, какъ сказалъ Лотьё идти одѣваться; она изумленно взглянула на него, тогда Жофруа объяснилъ:

— Не находите вы развѣ, что мы вполнѣ заслужили прогулку? Если бы меня поджаривали на вертелѣ, мои щеки не лучше зарумянились бы; я, просто, задыхаюсь. Скорѣе!

Въ то время, какъ она побѣжала къ себѣ, онъ поспѣшно переодѣлся; если онъ хотѣлъ подышать свѣжимъ воздухомъ, то она нуждалась въ этомъ не меньше его. Съ эгоизмомъ увлекающихся натуръ, онъ ни разу не подумалъ о ней во время работы; но теперь онъ сознавалъ, что жаръ печи долженъ былъ быть для нея чувствительнѣе, чѣмъ для него, и что ея обжоги, навѣрное, больнѣе при такой нѣжной кожѣ.

Они были готовы въ одно время и въ одно время появились въ своихъ дверяхъ: она — чтобы идти ждать его, онъ — чтобы зайти за ней. Выйдя на улицу Шампіонетъ, они повернули направо.

— Куда мы пойдемъ? — спросила она.

— На станцію Нордъ-Сентюръ, чтобы сѣсть на поѣздъ.

— Который повезетъ насъ… куда?

— Не знаю. Мы сядемъ въ первый, который остановится; лишь бы только онъ довезъ насъ до зеленыхъ и прохладныхъ мѣстъ, вотъ, все, что намъ надо.

На улицѣ они встрѣчали и обгоняли прохожихъ, одѣтыхъ попраздничному.

— Какъ, развѣ сегодня воскресенье? — спросилъ Жофруа.

— Да.

— А вы не были у обѣдни.

— Я забыла и думать о ней.

— И это правда? — спросилъ онъ, смотря ей въ глаза.

Лотьё улыбнулась, не отвѣчая.

— Отчего бы не сказать откровенно, что вы не захотѣли оставить меня одного въ послѣднюю минуту? — продолжалъ онъ.

Жофруа взялъ билеты до Иль-Аданъ, объяснивъ Лотьё, что они, конечно, не доѣдутъ туда; поѣздъ будетъ идти вдоль лѣса, и когда они увидятъ станцію, они сойдутъ.

— Но, вѣдь, это потерянныя деньги.

— Такіе пустяки.

— Не странно ли, что вы никогда не думаете о деньгахъ?

— Я не привыкъ разсчитывать.

— Ну, такъ надо привыкать теперь. Что за удовольствіе тратить понапрасну деньги?

— Вы правы, — сказалъ онъ, смѣясь, — но сегодня, не зная этой линіи, я не могъ поступить иначе, чтобы избѣжать длиннаго пути по пыльной дорогѣ и на солнечномъ припекѣ.

Они стояли на площадкѣ, и хотя день былъ жаркій, отъ быстраго хода поѣзда въ лицо дулъ свѣжій воздухъ, который они жадно вдыхали.

— Какая хорошая мысль пришла вамъ въ голову! — сказала Лотьё.

— Весь день нашъ, мы его вполнѣ заработали.

Въ Сентъ-Лё Лотьё предложила сойти, но поѣздъ остановился только въ Безанкурѣ.

— Хотите вы поскорѣе пройти эту деревню? — сказала Лотьё.

— Почему?

— Потому что я никогда не видала лѣса и мнѣ хочется поскорѣе попасть вотъ въ этотъ, возвышающійся передъ нами.

Въ нѣсколько минутъ они миновали деревню и по извилистой дорожкѣ направились въ лѣсъ.

VIII.

Лѣсъ, опустошенный каменоломнями, кирпичными заводами и укрѣпленіями со стороны Андильи, Шампо и Домонта, обезображенный загородными ресторанами, открывающими тамъ на каждомъ шагу свои гостепріимныя бесѣдки, остался лѣсомъ на холмахъ и возвышенностяхъ Безанкура и Шоври. Дорога, по которой они направились, скоро обратилась въ каменистую тропинку, идущую между двухъ откосовъ, подрытыхъ бархатистымъ мохомъ; дойдя до конца ея, они очутились въ лѣсу, въ полномъ уединеніи подъ густымъ зеленымъ сводомъ. Дѣвушка шла впереди легкою, быстрою походкой; она остановилась и, такъ какъ Жофруа поднимался медленнѣе, то и увидѣлъ, что она стояла неподвижно, съ широко открытыми глазами, раздувающимися ноздрями, смотря вокругъ себя, прислушиваясь въ торжественной тишинѣ, вдыхая ароматъ зелени, точно стараясь разгадать, что это за новый для нея запахъ?

— И такъ, мы въ лѣсу, — сказалъ Жофруа.

— Я чувствую себя взволнованною, какъ въ церкви, — задумчиво отвѣтила Лотьё.

Она вздохнула, полузакрывъ глаза.

— А также опьяненною.

Лотьё засмѣялась.

— Положительно это не похоже на свекловичныя поля Дюнкирхена.

— Въ Дюнкирхенѣ есть море.

— О, море, море!… — прошептала Лотьё. — Лѣса не коварны, имъ можно довѣряться.

Жофруа хотѣлъ изгладить тяжелое впечатлѣніе, которое онъ произвелъ, напомнивъ о морѣ этой бѣдной дѣвушкѣ, которой оно причинило столько горя.

— Знаете ли, — сказалъ онъ, — любопытно видѣть дѣвушку вашихъ лѣтъ, не видавшую еще лѣса.

— Глупо, не правда ли?

— Напротивъ, я восхищаюсь выраженіемъ удивленія и удовольствія.

— Увѣряю васъ, что удовольствіе это велико и не лишено волненія.

— Какого же рода это волненіе?

— Обаяніе величія, кажется мнѣ; впрочемъ, мнѣ трудно объяснить вамъ, что я чувствую, — что-то вродѣ давно ожиданнаго удовольствія, отъ котораго мнѣ хотѣлось бы и плакать, и смѣяться, въ то же время; во всякомъ случаѣ, вы видите, что впечатлѣніе сильно, несчастіе только въ томъ, что я не нахожу словъ, чтобы выразить его.

— Напротивъ, вы отлично его выражаете, по крайней мѣрѣ, для меня; правда, что я…

— Вы?

— Я не могу опредѣлить, что въ этомъ выраженіи мыслей хорошо, что нѣтъ: я понимаю или не понимаю, — вотъ и все.

— Зачѣмъ говорите вы это? — перебила она его съ упрекомъ.

— Затѣмъ, что это правда.

— Если вы искренни, вы плохо знаете самого себя.

— Увѣрены вы, что знаете меня и не ошибаетесь на мой счетъ?

Жофруа взялъ ея руку.

— Мы объяснимся, идя по этой дорожкѣ, по которой нога скользитъ, какъ по бархату.

Давно уже хотѣлъ Жофруа объясниться съ Лотьё; ихъ разговоръ во время прогулки въ Сентъ Уэнѣ, взгляды, которые она устремляла на него, робкіе вопросы, молчаніе, чувства, которыя она выражала ему, — все доказывало, что она продолжала доискиваться, кто онъ, и что если она не угадываетъ истины, то до нѣкоторой степени приближается къ ней. А онъ не хотѣлъ этого. Что будетъ съ ихъ дружбой и товариществомъ, если она перестанетъ видѣть въ немъ товарища, замѣнивъ его какимъ-нибудь болѣе или менѣе романическимъ лицомъ? Это могло далеко завести, и, во всякомъ случаѣ, имѣло бы то неизбѣжное послѣдствіе, что уничтожило бы простоту и чистосердечность ихъ отношеній. Въ часы занятій или прогулокъ онъ любилъ именно то, что она держала себя съ такою свободой, безъ сомнѣній и колебаній, настоящимъ товарищемъ, какимъ и была на самомъ дѣлѣ, съ своими наивностями, удивленіями, незнаніями. Онъ такъ ненавидѣлъ притворство, претензіи, ложь, среди которыхъ вращался со дня женитьбы, что, вслѣдствіе контраста, эта дѣвушка восхищала его своею неиспорченностью и естественностью. Онъ зналъ по опыту, какъ легко ее было смутить и, вмѣсто того, чтобы позволять ей идти дальше по тому пути, на который увлекало ее любопытство, онъ долженъ быль остановить ее, если уже не могъ вернуть обратно. Сколько разъ поражали его перемѣны въ ея обращеніи, происходящія сообразно съ тѣмъ, въ блузѣ онъ или въ городскомъ костюмѣ, какъ простъ ни былъ этотъ костюмъ; свободная и не стѣсняющаяся съ рабочимъ, она дѣлалась безпокойною и осторожною съ горожаниномъ.

Жофруа хотѣлъ бы, чтобъ она вѣрила, что онъ рабочій, — Жофруа просто, а не графъ Кансель.

— Вы слишкомъ охотно надѣляете меня достоинствами, которыми въ дѣйствительности я не обладаю, — сказалъ онъ.

— Вы мнѣ говорите это такъ, какъ будто недовольны этимъ.

— Я не могу быть этимъ недоволенъ, вы знаете; но я хотѣлъ бы, для продолженія нашихъ отношеній, чтобы вы видѣли меня такимъ, какой я есть, а не такимъ, какимъ вы меня себѣ представляете. Не идите никогда дальше блузы, это самое вѣрное, и вы, такимъ образомъ, избѣгнете ошибокъ, которыя были бы непріятны для насъ обоихъ, и въ особенности для меня. Если же васъ смущаетъ мебель, стоящая въ моей мастерской, платье и бѣлье, которыя я ношу и которыя, можетъ быть, изящнѣе, чѣмъ слѣдовало бы; если по ловкости моей руки вы заключаете, что я получилъ высшее художественное образованіе, если мои манеры, нѣкоторыя выраженія вызываютъ въ васъ мысль, что подъ блузой скрывается…

— Кто?

— Почемъ я знаю? Какъ хотите вы, чтобы я угадалъ, что происходитъ въ головѣ молодой дѣвушки, одаренной, какъ вы, такимъ пылкимъ воображеніемъ? Но, однимъ словомъ, если это такъ, то вы неизбѣжно придете къ тѣмъ заблужденіямъ, о которыхъ я говорю.

— А если это не такъ?

— Тогда это отлично: вы видите меня такимъ, какой я есть, и нѣтъ причины, чтобы мы не остались въ лучшихъ отношеніяхъ.

Если бы Жофруа менѣе внимательно развивалъ свои объясненія, стараясь выражаться неопредѣленно, онъ замѣтилъ бы, что Лотьё старалась понять не то, что онъ говорилъ, а причину этихъ объясненій. Послѣ довольно долгаго колебанія она прямо спросила его:

— Зачѣмъ вы говорите мнѣ это?

— Въ видахъ будущаго, во-первыхъ, а также и настоящаго, чтобы вы не обращались ко мнѣ всегда какъ къ учителю, отъ котораго ждете разрѣшенія всѣхъ трудныхъ вопросовъ. Учителемъ я не всегда могу быть, и часто вы могли бы быть учительницей.

Лотьё возражала, онъ настаивалъ. До сихъ поръ онъ говорилъ лишь вообще; теперь онъ хотѣлъ указать тѣ пункты, гдѣ она могла быть его учительницей; развѣ не интересно, въ самомъ дѣлѣ, чтобы она его учила, какъ мила была она съ опущенными рѣсницами, немного смущенная, говоря:

— Простите меня, но мнѣ кажется…

— Сколько знаете вы вещей, — перебилъ онъ, — которыхъ я не знаю, сколько угадываете вашимъ женскимъ инстинктомъ, о чемъ я даже не подозрѣваю! Не бранили вы развѣ меня сейчасъ за потраченныя деньги?

— Такъ какъ вы хотите, чтобы я говорила откровенно, то позвольте вамъ замѣтить, что вашъ примѣръ неудаченъ.

— Почему?

— Я думаю, что ваши деньги вовсе не потеряны, какъ я имѣла глупость предполагать.

— Вы довольны?

— Я никогда не была такъ счастлива.

Они поднялись по дорожкѣ до вершины холма, откосы котораго, густо поросшіе лѣсомъ, спускались къ небольшой полянѣ, а за нею начинался новый лѣсъ, закрывавшій горизонтъ. Они шли въ тѣни, подъ темнымъ сводомъ вѣтвей, тогда какъ передъ ними сверкала ярко залитая солнцемъ равнина; рожь едва начинала желтѣть и среди ея волнующихся волнъ цвѣтущія поля рѣпы казались ослѣпительными золотыми пятнами.

— Посидимте немножко здѣсь, — предложила Лотьё.

— Вы устали?

— Нѣтъ, но здѣсь такъ хорошо, что не хочется глазъ оторвать.

— Ну, такъ остановимся.

Въ тѣни каштановаго дерева, густыя вѣтви котораго защищали отъ солнца, они сѣли на дорожкѣ, какъ разъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ начинался спускъ. Въ этотъ праздничный день только шелестъ листвы, да рѣзкій крикъ какой-нибудь птицы нарушали тишину; хижины дровосѣковъ, окруженныя драницами, обручами и стружками, были пусты; ни гуляющіе, ни кавалькады не проникали въ эту пустынную часть лѣса, отдаленную отъ ресторановъ.

Они долго сидѣли молча, наслаждаясь тишиной и устремивъ вдаль взоръ, капризно перебѣгающій съ предмета на предметъ; они унеслись въ мечтахъ гораздо дальше того, что видѣли глаза. Потомъ Лотьё поднялась и начала собирать цвѣты, изъ которыхъ быстро составила большой букетъ. Лежа на травѣ, Жофруа смотрѣлъ, какъ она проходила мимо него, свѣжая, довольная, то исчезая за деревьями, то появляясь. Скоро она вернулась и сѣла около Жофруа, положивъ между нимъ и собою цѣлый снопъ цвѣтовъ.

— Что это? — спросила Лотьё, подавая ему длинный стебель, украшенный висячими цвѣтами, расположенными кистями, съ выпуклыми вѣнчиками ярко пурпурнаго цвѣта.

— Дигиталисъ.

— А это?

Она показала растеніе съ зубчатыми листьями и цвѣтами въ видѣ колокольчиковъ теино-синяго цвѣта.

— Колокольчики.

— А это? — спросила она, подавая еще одинъ цвѣтокъ.

— Не знаю.

Лотьё удивленно взглянула на него.

— Не думаете ли вы, что я знаю названія всѣхъ лѣсныхъ цвѣтовъ?

— Конечно.

— Вы видите, что въ этомъ, какъ и во многомъ другомъ, вы ошибаетесь на мой счетъ.

— Впрочемъ, это ничего; я хотѣла собственно знать названіе этого цвѣтка.

Она показала колокольчики.

— Почему?

— Потому что я возьму его съ собою.

Лотьё достала изъ кармана коробочку и осторожно уложила въ нее вѣточку колокольчиковъ.

— Что вы будете съ ней дѣлать?

— А?

— Вы не хотите отвѣчать?

— Если вы желаете, я должна отвѣтить.

— Скажите.

— Придя домой, я приклею ее на листѣ въ тетради и напишу рядомъ названіе, число и нѣсколько словъ, которыя послужатъ воспоминаніемъ этого дня.

— Тетради? И этотъ цвѣтокъ займетъ въ ней первую страницу?

— Нѣтъ, уже двѣ заняты.

— Чѣмъ?

— Первая — маленькою розой, сорванною въ Сентъ-Уэнѣ; другая — маргариткой, которую я принесла съ Монмартрскаго холма, когда мы ходили смотрѣть закатъ солнца.

— Что вы записали на память объ Сентъ-Уэнѣ?

— Но вы требуете отъ меня исповѣди?

— Вы не хотите исповѣдаться мнѣ?

— О Сентъ-Уэнѣ я написала: «счастлива».

— А объ Монмартрѣ?

— «Очень счастлива».

— А сегодня, подъ колокольчиками, что вы напишете?

— О!…

— Скажите.

— «Еще счастливѣе».

Опустивъ глаза, полу отвернувъ головку, прошептала Лотьё эти два слова дрожащимъ, взволнованнымъ голосомъ; затѣмъ сейчасъ же подняла ихъ и, смотря прямо ему въ лицо, сказала, смѣясь:

— Вы знаете, что я говорю прямо то, что чувствую.

Онъ протянулъ къ ней обѣ руки.

— Вы!… — воскликнулъ онъ, но сейчасъ же остановился и, протянувъ только одну руку, произнесъ: — Вы — славная дѣвушка.

IX.

Въ эту минуту до нихъ донеслись звуки органа изъ деревни, расположенной у подножія холма.

Жофруа поднялся.

— Вотъ что возвѣщаетъ намъ, — сказалъ онъ, — что мы, найдемъ обѣдъ. Не проголодались вы?

— Не знаю, — отвѣтила дѣвушка, точно просыпаясь отъ сна.

— Я очень голоденъ, такъ какъ не завтракалъ.

— Такъ спустимтесь въ деревню.

По мѣрѣ того, какъ они спускались по дорожкѣ, идущей зигзагомъ по крутому спуску холма, до нихъ рѣзче и громче доносились звуки органа.

— Должно быть, мы попадемъ въ самый разгаръ праздника, — замѣтилъ Жофруа.

Въ деревнѣ, дѣйствительно, былъ праздникъ; надъ дверями домовъ развѣвались флаги, улицы были тщательно выметены, изъ открытыхъ оконъ несся запасъ кушаній, свидѣтельствовавшій о всеобщемъ пированіи. Наши путники скоро дошли до большой площади, обсаженной деревьями, съ двумя параллельными рядами балагановъ съ игрушками, мелкими стеклянными вещами, пряниками, кеглями, стрѣльбою въ цѣль. Въ центрѣ площади возвышалась трехцвѣтная эстрада для музыкантовъ.

— Настояшій сельскій праздникъ, — сказалъ Жофруа, — совершенно первобытный и болѣе сельскій, чѣмъ я ожидалъ встрѣтить въ окрестностяхъ Парижа. Я надѣюсь, все-таки, что мы найдемъ гдѣ пообѣдать.

Въ углу площади, на домѣ, откуда вырывались взрывы смѣха, говоръ и пѣніе, сливающіеся со звономъ чокающихся стакановъ, надъ дверью они увидали вывѣску: «Винная торговля и постоялый дворъ».

— Хотите зайти сюда? — спросилъ Жофруа, — или посмотримъ сперва на праздникъ?

— Такъ какъ вы голодны, зайдемте сейчасъ.

— Можете ли дать обѣдать? — повторилъ винный торговецъ вопросъ Жофруа. — Конечно, потому что сегодня праздникъ… У насъ есть фрикандо подъ соусомъ, жареный кроликъ, а если вамъ угодно подождать до половины седьмаго, то будетъ жареная индейка, которую заказало одно общество. А пока пройдитесь по гулянью, — тамъ есть чѣмъ позабавиться.

— Пройдемтесь по гулянью, — сказалъ Жофруа. — Теперь, когда мы увѣрены въ обѣдѣ, мы можемъ ждать.

Но имъ показалось мало пройтись по гулянью. Жофруа захотѣлъ, чтобы Лотьё поиграла въ кегли, пострѣляла въ цѣль, покачалась на каруселяхъ и самъ онъ принималъ во всемъ этомъ участіе, радуясь ея удовольствію; затѣмъ, побывавъ въ балаганахъ, что заняло не много времени, такъ какъ не было еще половины седьмаго, онъ предложилъ покататься на деревянныхъ лошадяхъ, на другомъ концѣ деревни, гдѣ неистово гремѣла музыка. Въ стрѣльбѣ въ цѣль Лотьё сбила больше куколъ, чѣмъ онъ; при первомъ кругѣ на лошадяхъ онъ поймалъ больше колецъ, чѣмъ Лотьё, но при второмъ она перещеголяла его; правда, ему пришла въ эту минуту въ голову мысль, что среди тѣхъ, мимо кого онъ проѣзжаетъ на голубой лошади съ розовою гривой, могло оказаться нѣсколько парижанъ, которые знаютъ его и задаютъ себѣ вопросъ, неужели этотъ господинъ, забавляющійся такимъ простонароднымъ удовольствіемъ и смѣющійся съ этою хорошенькою дѣвушкой въ простомъ сѣренькомъ платьицѣ, дѣйствительно графъ Консель, и эта смѣшная мысль отвлекла его вниманіе отъ колецъ, онъ началъ разсматривать стоящую вокругъ толпу.

Когда они вернулись обѣдать, служанка провела ихъ на маленькій дворикъ за домомъ, гдѣ былъ накрыть столъ.

— Здѣсь вамъ будетъ удобнѣе, чѣмъ въ общей залѣ, — сказала она.

Съ тѣхъ поръ, какъ они пришли въ деревню, Лотьё нѣсколько разъ начинала говорить о балѣ; ясно было, что ей хотѣлось посмотрѣть его. Жофруа спросилъ, въ которомъ часу онъ начнется.

— Въ восемь часовъ.

— Ну, такъ подавайте намъ скорѣе, чтобы мы не опоздали.

— Этого не можетъ случиться, потому что отсюда отправляется музыка, чтобы обойти улицы деревни.

Немного ранѣе восьми часовъ на улицѣ послышался шумъ шаговъ, смѣшанный съ гуломъ голосовъ, а также нѣсколько отдѣльныхъ нотъ кларнета и корнетъ-а-пистонъ. Въ ту же минуту музыка заиграла маршъ и двинулась впередъ. Жофруа и Лотьё встали изъ-за стола и отправились на балъ.

Публика начинала уже собираться: съ двухъ сторонъ по улицамъ, выходящимъ на площадь, подвигались толпы дѣвушекъ въ бѣлыхъ платьяхъ; онѣ шли быстрымъ шагомъ, взявшись подъ руку и занимая всю ширину улицы; придя въ бальную залу, онѣ садились на скамейки, ожидая возвращенія музыки; изъ ихъ тѣсно сомкнутыхъ рядовъ раздавались несвязная болтовня и сдержанные взрывы хохота. Музыка, между тѣмъ, приближалась и вмѣстѣ съ ея звуками долеталъ шумъ толпы, которую она собрала на улицахъ. Наконецъ, она появилась у входа на площадь; впереди и сзади ее сопровождала одѣтая по-праздничному публика, и шумно, толкаясь и громко крича, она наполнила всю площадь. Едва музыканты поднялись на эстраду, какъ раздался ритурнель кадрили.

Лотьё, опершись на руку Жофруа, стояла немного въ сторонѣ, въ противуположномъ углу залы; при первыхъ звукахъ кадрили, ея рука дрогнула.

— Вы мнѣ говорили, что танцовали на гуляньяхъ въ окрестностяхъ Дюнкирхена? — спросилъ онъ.

— Всякій разъ, когда бѣдный отецъ могъ повести меня туда.

— И это доставляло вамъ удовольствіе?

— Безумное!

— Не потанцовать ли намъ сегодня?

— Вы хотите?

— Отчего бы я не хотѣлъ?

— Я никода не рѣшусь.

— Я рѣшусь за васъ.

— У насъ нѣтъ времени.

— Нѣтъ, есть, такъ какъ омнибусъ проходитъ только въ девять часовъ.

Уже большая часть танцующихъ стояла на мѣстахъ; Жофруа замѣтилъ какого-то толстяка съ добродушною физіономіей, который, держа даму за руку, искалъ, повидимому, себѣ визави. Жофруа быстро направился къ нему и привѣтливо спросилъ его, хочетъ ли онъ быть его визави.

Толстякъ взглянулъ на него, взглянулъ на Лотьё, и засмѣявшись, отвѣтилъ:

— Пожалуй.

Жофруа увлекъ растерявшуюся Лотьё; пора было, кадриль началась.

Танцовали самую упрощенную кадриль, но такую, что нельзя было ни минуты стоять спокойно, и дозволявшую кавалеру выдѣлывать какія ему угодно хореографическія фантазіи. Съ первой же фигуры стало очевидно, что визави Лотьё отличный танцоръ, гордящійся своею ловкостью и умѣніемъ выдѣлывать всевозможные антраша съ удивительнымъ искусствомъ и силой.

— Вы изъ Парижа? — спросилъ онъ Жофруа, танцовавшаго оживленно и весело, но не подражавшаго ему.

— Да.

— Это и видно.

Это было сказано не съ презрѣніемъ, — толстякъ, повидимому, неспособенъ былъ никого обидѣть, — а выражало только, что онъ отдаетъ справедливость самому себѣ.

Когда кончилась кадриль, онъ, преслѣдуя свою мысль, спросилъ Жофруа:

— Вы обѣдали у Кошара, а?

— Да.

— Ѣли вы бріошъ?

— Да.

— Понравилось вамъ?

— Очень вкусно.

— Вы знаете, такихъ не дѣлаютъ въ Парижѣ?

И, довольный тѣмъ, что онъ подтвердилъ превосходство своей деревни относительно пирожнаго, какъ уже доказалъ это по части танцевъ, онъ остановилъ двухъ проходящихъ мимо товарищей.

— Вотъ господинъ и дама изъ Парижа, вы протанцуете съ ними визави, а?

— Пожалуй, — отвѣтилъ одинъ.

Но другой не удовольствовался этимъ отвѣтомъ и, обратившись къ Лотьё, сказалъ:

— Не протанцуете ли вы со мной?

— Съ удовольствіемъ, — отвѣтила Лотьё, улыбнувшись Жофруа.

— А я-то? — спросилъ Жофруа.

— Вамъ найдутъ даму; ихъ много.

Часъ пролетѣлъ незамѣтно, омнибусъ долженъ былъ сейчасъ проѣхать, надо было уходить съ бала.

— Какое несчастье! — сказала Лотьё.

— Вы охотно потанцовали бы еще?

— Всю ночь.

Омнибусъ ѣхалъ изъ другой деревни; когда онъ остановился около винной лавки, то оказался полонъ и внутри, и на площадкѣ.

— Полно!… Какъ сельди въ боченкѣ! — пошутилъ кучеръ и ударилъ бичемъ лошадей.

— Мы дойдемъ пѣшкомъ до станціи, — сказалъ Жофруа.

— Вы опоздаете, — замѣтилъ винный торговецъ, слышавшій его слова, — послѣдній поѣздъ сейчасъ уйдетъ.

— Какъ же быть?

— У меня есть одна кровать, которую могу вамъ дать; она большая, и вамъ будетъ удобно съ вашею маленькою дамой.

Лотьё сконфуженно отвернула голову, не зная, какъ держать себя.

— Вы говорили, что протанцовали бы всю ночь, — сказалъ Жофруа, — согласны?

— Очень рада.

— Въ которомъ часу кончается балъ? — спросилъ Жофруа виннаго торговца.

— Съ восходомъ солнца.

— Мы пойдемъ на станцію черезъ лѣсъ, — сказалъ Жофруа Лотьё. — Это будетъ отличная прогулка по росѣ.

Они вернулись на балъ.

— Какъ, вы не уѣхали? — сказалъ толстякъ, бывшій ихъ первымъ визави.

— Не было мѣста. Мы будемъ танцовать до утра, если вы примете васъ.

— Вы, парижане, избалованные люди, но вамъ, все-таки, не будетъ скучно! Сударыня, позвольте васъ просить!

Они начали танцовать; видя, какъ отъ души веселились эти простые люди, Жофруа веселился также отъ души; ихъ радость, въ особенности радость Лотьё, оживляла, вдохновляла его; въ немъбыло еще столько молодости, что онъ находилъ въ этомъ удовольствіе.

Балъ начался крестьянами, но понемногу одинъ за другимъ собрались деревенскіе буржуа, обѣдавшіе позднѣе, не торопясь, сознавая собственное достоинство и принимая участіе въ народномъ празднествѣ ровно настолько, чтобы показать, что они не презираютъ эти удовольствія. Теперь, когда Жофруа взглядывалъ на публику, стоящую позади скамеекъ, на которыхъ сидѣли танцующія дамы, онъ видѣлъ людей, смотрѣвшихъ съ любопытствомъ, съ покровительственною улыбкой на это веселье, въ которомъ сами не принимали участія; и какъ на деревянныхъ лошадяхъ, ему и теперь приходило въ голову, нѣтъ ли между ними, кого-нибудь, кто знаетъ его; это не помѣшало ему, однако же, весело танцовать. Такъ какъ онъ и Лотьё были единственными пріѣзжими на этомъ балѣ, то они составляли центръ и не трудно было замѣтить, что Лотьё производитъ впечатлѣніе: за ней слѣдили глазами; глядя на нее, говорили что-то шепотомъ; но и это также не могло быть непріятно Жофруа, улыбавшемуся глядя на это ухаживаніе.

— Радуетесь вы вашему успѣху? — спросилъ онъ Лотьё.

— Какому успѣху?

— Вы не видите развѣ преслѣдующихъ васъ взоровъ?

— На насъ смотрятъ потому, что мы не здѣшніе.

— На меня не смотрятъ.

— Если бы это было справедливо, я была бы счастлива.

— Правда?

— По крайней мѣрѣ, я знала бы, что вамъ не стыдно за меня.

— Вы видите, мнѣ завидуютъ.

Эта фраза, сказанная имъ необдуманно, потому только, что была выраженіемъ факта, приходила ему въ теченіе вечера нѣсколько разъ въ голову: для тѣхъ, кто не зналъ ихъ, кѣмъ могъ онъ быть для Лотьё, какъ не любовникомъ или мужемъ?

За кадрилью слѣдовала полька, за полькой кадриль, правильно чередуясь безъ остановокъ, безъ отдыха. Конечно, оркестръ зналъ, что ему щедро заплатятъ, если требуютъ, чтобы онъ игралъ безостановочно, и онъ игралъ на всѣ деньги людямъ, которые умѣютъ платить.

Иногда въ оркестръ проносили бутылки вина или пива, и музыканты наскоро залпомъ выпивали свои стаканы.

Если танцующіе не утратили своего оживленія, то дѣти, привыкшія ложиться гораздо раньше, спали на скамейкахъ, не соглашаясь уйти, точно они и во снѣ наслаждались удовольствіями бала, о которомъ слышали разговоры цѣлый годъ; сидя около нихъ, матери, слишкомъ старыя для того, чтобы танцовать, тоже дремали, опустивъ головы на грудь, ожидая, когда мужья, расположившіеся за столиками у винныхъ торговцевъ, зайдутъ за ними, чтобы идти домой.

Одинъ за другимъ потухли разноцвѣтные фонарики, и только жестяныя лампочки бросали красноватый свѣтъ подъ темнымъ сводомъ звѣзднаго неба.

Два или три раза Жофруа спрашивалъ Лотьё, не устала ли она, но молодая дѣвушка всякій разъ отвѣчала, что ей никогда еще не было такъ весело и что день наступитъ слишкомъ рано.

Онъ наступилъ: на востокѣ за черными холмами разросталась бѣловатая полоса; звѣзды, ярко блестѣвшія въ темной вышинѣ, поблѣднѣли; воздухъ подулъ прохладой; наступила заря, въ эту свѣтлую лѣтнюю ночь задолго возвѣщающая приближеніе дня.

Изъ танцующихъ немногіе покинули балъ, но дѣти, матери, старики уже давно ушли домой и оркестръ медленнѣе игралъ кадрили, у музыкантовъ руки уже нѣмѣли. Наконецъ, они поднялись и, несмотря на крики, требовавшіе послѣднюю кадриль, сошли съ эстрады. Но Жофруа и Лотьё, прежде чѣмъ уйти, должны были обѣщать, что посѣтятъ балъ и въ будущемъ году.

До перваго поѣзда оставалось еще три часа, и потому они могли выбрать самую длинную дорогу, т.-е. ту же, по которой шли наканунѣ, черезъ лѣсъ. Но, придя на то мѣсто, наверху холма, гдѣ они отдыхали вчера, они увидали, что ошибочно разсчитывали на пріятную прогулку при солнечномъ восходѣ. Пока они поднимались, по темной дорогѣ, идущей по склону поросшаго лѣсомъ холма, надъ долиной потянулся густой туманъ, и тамъ, гдѣ вчера они любовались чудною картиной, ихъ окутывала теперь сѣрая мгла, непріятная не только тѣмъ, что застилала видъ, но и тѣмъ, что давала чувствовать холодъ.

— Вотъ наша прогулка испорчена, — сказалъ Жофруа.

— Не будемъ жаловаться; мы достаточно веселились со вчерашняго дня, чтобы не имѣть права желать большаго.

Лотьё не жаловалась, но не могла удержаться, чтобы не дрожать.

— Надо идти скорѣе, — сказалъ Жофруа.

— Охотно пошла бы, но должна сознаться, что мои ноги начинаютъ тяжелѣть.

— Вы устали?

— Не много, но это ничего.

Въ ту минуту, когда Лотьё говорила объ усталости, Жофруа замѣтилъ на краю дороги хижину, закрытую съ трехъ сторонъ и защищенную отъ вѣтра.

— Войдемте сюда, — сказалъ онъ, — здѣсь можно сѣсть и вамъ будетъ не такъ холодно. Мы еще успѣемъ дойти до станціи; солнце скоро взойдетъ и разсѣетъ туманъ.

Полъ хижины былъ покрытъ стружками, составившими довольно мягкую сухую постель; они сѣли на нее.

— Если бы я нашла такой пріютъ на улицахъ Парижа зимой! — сказала Лотьё.

— Вы еще вспоминаете объ этой зимѣ?

— Да, для того, чтобы благословлять настоящее.

Отъ усталости ли, или отдавшись своимъ думамъ, Лотьё не поддержала разговора, и скоро Жофруа замѣтилъ, что она полузакрыла глаза.

— Ляжьте здѣсь, — сказалъ онъ, — и засните.

Она отказалась, но Жофруа настоялъ и, собравъ стружекъ, сдѣлалъ изъ нихъ подушку.

— Вы проснетесь бодрой или я разбужу васъ; стружки этой хижины, конечно, не хуже тѣхъ, что были въ строившемся домѣ.

Лотьё опустила голову на устроенную имъ подушку и скоро заснула.

Жофруа остался около нея, и такъ какъ ему не хотѣлось спать, онъ началъ разсматривать приготовленныя для рѣшетокъ балясины изъ каштановаго дерева, связки обручей и сложенный еще не обдѣланный лѣсъ. Но это не могло его занять. Мысли его были въ другомъ мѣстѣ, не выходя, впрочемъ, изъ его настоящаго положенія. Не странно ли было это положеніе? Что такое для него эта красивая дѣвушка, и чѣмъ ее считаютъ? Его любовницей, разумѣется, и невѣроятно, даже невозможно никакое иное предположеніе, если не знаешь истины.

Размышляя такъ, онъ перешелъ къ прошедшему, къ той ночи, когда онъ увидѣлъ ее безпріютной и несчастной. Припомнились ему ея страданія, ея мужество, и Жофруа почувствовалъ къ ней жалость, смѣшанную съ восхищеніемъ ея энергіей, которую она противупоставляла поражавшимъ ее ударамъ. Затѣмъ онъ прослѣдилъ деньза днемъ ихъ отношенія, не имѣвшія вначалѣ для него значенія, а теперь доставляющія ему развлеченіе и удовольствіе, и вездѣ онъ видѣлъ ее такою, какою она была въ дѣйствительности, не только красивою, но и умною, честною, мужественною дѣвушкой, одаренною превосходными качествами, ежеминутно подтверждавшимися новыми доказательствами. Если бы она была некрасива и неграціозна, онъ не могъ бы не отдать справедливости этимъ качествамъ, какъ не могъ бы не быть тронутымъ сквозившею во всемъ нѣжностью, которую она чувствовала къ нему. Конечно, эта нѣжность проистекала, главнымъ образомъ, изъ благодарности, но не примѣшивалось ли сюда и другое чувство?

Жофруа обернулся къ ней. Наклонивъ голову въ его сторону и положивъ ее на руку, Лотьё спала, полуоткрывъ губки, съ нѣжною улыбкой на лицѣ, точно и во снѣ она смотрѣла на него съ нѣжностью и думала о немъ. Никогда онъ не видалъ ее такою прелестной, какъ въ эту минуту, когда ея губки были открыты какъ бы для поцѣлуя; кровь ударила ему въ голову, онъ быстро наклонялся къ ней съ протянутыми руками.

Но вдругъ онъ рѣзво выпрямился.

— А потомъ что?

При его движеніи Лотьё открыла глаза.

— Пора просыпаться, — сказала она.

И прежде чѣмъ онъ отвѣтилъ, она стояла уже на ногахъ.

Солнце, всходя, разсѣивало туманъ, прорѣзывая его золотистыми лучами.

— Будетъ хорошая погода, — сказала Лотьё.

— Вы утомлены?

— Нисколько, готова идти, куда хотите и сколько хотите.

X.

Хотя во всѣ эти дни, полные труда, Жофруа ни разу не пришли въ голову мысль вернуться къ себѣ домой, но ему, все-таки, хотѣлось знать, что дѣлалось у него, никого, однако же, о томъ не спрашивая. Для этого, идя обѣдать, онъ покупалъ номеръ Кандида, увѣренный, что найдетъ въ немъ всѣ новости, интересныя и неинтересныя, могущія служитъ предлогомъ для того, чтобы говорить объ его женѣ.

И онъ не ошибся: въ понедѣльникъ было объявленіе объ обѣдѣ, назначенномъ на среду, съ нѣсколькими фамиліями приглашенныхъ; въ четвергъ — отчетъ объ этомъ обѣдѣ, съ полнымъ спискомъ гостей, добавленнымъ нѣсколькими любезными словами по адресу каждаго. Статья была написана лучше и читалась легче обыкновеннаго, что, повидимому, указывало на то, что ее проредактировалъ герцогъ Шомскій; о Жофруа не говорилось ни слова, точно его никогда и не было. Графиня Кансель принимала своихъ друзей въ своемъ отелѣ; о мужѣ и помину не было. Это не могло быть ему непріятно; если онъ не можетъ дольше быть мужемъ этой женщины, то лучше, чтобы о немъ никогда не упоминали. Правда, ему не нравилось, что его имя треплется газетами, но долженъ же онъ подвергнуться наказанію за то, что далъ его такой женщинѣ. Чтобы успокоить себя, онъ говорилъ, что въ этомъ сезонѣ будетъ мало случаевъ заставить говорить о себѣ: обѣды и балы уже кончались. Парижъ пустѣлъ съ каждымъ днемъ и въ немъ начиналось то затишье, котораго его жена не могла нарушить, какъ бы ни желала этого.

Но онъ ошибся; черезъ нѣсколько дней онъ узналъ изъ Кандида, что въ честь одного русскаго генерала, проѣзжавшаго черезъ Парижъ, былъ данъ большой обѣдъ въ отелѣ Кансель, и онъ увидѣлъ, что его жена съумѣла найти въ извѣстности этого генерала, которымъ занимались всѣ газеты, средство устроить великолѣпную рекламу для своей выдающейся роскоши, замѣчательной красоты, изящества, ума, вкуса. Жофруа подумалъ, что, къ счастію, въ Парижъ не каждый день пріѣзжаютъ знаменитые генералы, соглашающіеся принимать обѣды отъ женщинъ, которыхъ не знаютъ и никогда не видали. Но если недостаетъ иногда такихъ генераловъ, то нѣтъ недостатка въ портныхъ, шляпочникахъ, куаферахъ, башмачникахъ, также широко практикующихъ рекламу съ тѣми изъ своихъ кліентокъ, которыя позволяютъ пользоваться своими именами.

На слѣдующій день послѣ этого обѣда Кандидъ оповѣщалъ, что сезонъ въ Трувилѣ обѣщаетъ быть особенно блестящимъ и что между лицами, выдающимися въ high life самомъ select, запасшимися уже теперь виллами, называютъ графиню де-Кансель, только что нанявшую шале Сорбье.

Черезъ день Діеппъ дѣлаетъ реплику этой рекламѣ, объявляя, что между лицами, стоящими во главѣ high life, нанявшими виллы въ Кодъ-Котъ, находится графиня де-Кансель, переѣздъ которой послѣдуетъ одновременно съ началомъ скачекъ.

Знаменитый портной Фожероль не преминулъ воспользоваться именемъ Кансель, которое трубили всѣ голоса рекламы, для прославленія своего дома: «Въ настоящее время въ его салонахъ любуются тридцатью туалетами, которыя графиня Кансель везетъ съ собою на сезонъ скачекъ». И Кандидъ давалъ описаніе этихъ туалетовъ: розовый, воздушный, сѣро-мышинаго цвѣта, полосатый, сиреневый, голубой, цвѣта дунайскихъ волнъ, газовый — цвѣта лунныхъ лучей, на шелковомъ чехлѣ цвѣта моха. Тѣ, кто была въ этотъ вечеръ сосѣдями Жофруа, и смотрѣли, какъ онъ читаетъ газету, замѣтили, что чтеніе было для него не «весело» и что «довольно похоронный видъ у эмальировщика изъ улицы Шампіонетъ» Но нѣсколько дней спустя онъ имѣлъ еще болѣе похоронный видъ. Сидя за своимъ обѣдомъ, онъ читалъ Кандида:

«Намъ указываютъ на фактъ величайшаго щегольства, характеристичный въ нашей свѣтской жизни. Бланше, знаменитый куаферъ на улицѣ Камбонъ (№ 18), будетъ сопровождать этимъ лѣтомъ свою кліентку, графиню Кансель, въ Діеппъ и Трувиль, гдѣ будетъ имѣть честь ее прімесывать. Извѣстно, что онъ убѣдилъ графиню обрѣзать ея чудные волосы, чтобы ввести въ моду имъ изобрѣтенную прическу à la Titus. Извѣстно также, что одинъ онъ на свѣтѣ умѣетъ своими волшебными щипцами придать волосамъ…»

Дочитавши до этого мѣста, Жофруа нервно скомкалъ газету въ рукѣ и сосѣди слышали, какъ онъ пробормоталъ:

— Негодная выскочка!

Что означаетъ это слово? Они спрашивали себя, не находя удовлетворительнаго отвѣта. И тайна, продолжавшая окружать эмальировщика изъ улицы Шампіонетъ, сдѣлалась еще непроницаемѣе. Отчаяніе Жофруа было, впрочемъ, не настолько велико, чтобы заставить его вернуться домой. При такомъ положеніи вещей, чего могъ онъ добиться? Конечно, ничего. Попытка была сдѣлана, новыя пробы поведутъ за собою только новыя оскорбленія, а онъ не хотѣлъ подвергаться этому.

Но, если у него были, по его мнѣнію, важныя причины не возвращаться на бульваръ Гаусманна, то ихъ не было для того, чтобы поѣхать въ замокъ Кансель, и даже, напротивъ, неотложныя дѣла призывали его туда: необходимо было превратить начатыя работы, отпустить прислугу, рабочихъ. Тогда, когда онъ реставрировалъ свой родовой замокъ для дѣтей, чтобы передать его потомкамъ такъ же, какъ онъ самъ получилъ его отъ предковъ, онъ не стѣсняясь бралъ деньги изъ широко открытой для него кассы Лепаркуа. Но положеніе дѣлъ измѣнилось: онъ не могъ работать для дѣтей и отнынѣ касса Лепаркуа дѣлалась для него кассой любаго банкира, а не дѣдушки, просто дающаго авансомъ своимъ внучатамъ.

Но даже этотъ авансъ, взятый такъ неосторожно въ виду будущаго, казавшагося вѣрнымъ, тогда какъ оно, напротивъ, было полно неизвѣстности, оказался весьма опаснымъ, о чемъ онъ не хотѣлъ думать въ эту минуту, но что сильно заботило его. Очевидно, онъ сможетъ возвратить честно его деньги, только продавши имѣніе, т.-е. сдѣлавши теперь то, что было рѣшено передъ женитьбой, но хватитъ ли теперь этой суммы для уплаты долга? Если теперь у него одинъ кредиторъ, замѣнившій другихъ черезъ уплату по закладнымъ, то его долгъ отъ этого не уменьшился, а даже увеличился на стоимость передѣлокъ и украшеній въ замкѣ.

Необходимо было сейчасъ же помѣшать разростаться этой пропасти, въ ожиданій когда онъ найдетъ средство уничтожить ее, и, вернувшись съ прогулки, Жофруа уѣхалъ въ замокъ Кансель, сказавъ Лотьё, что вернется черезъ день или два.

Въ замкѣ Жофруа нашелъ ворохъ писемъ; нѣкоторыя были пересланы изъ Парижа, другія прямо адресованы въ Кансель, и, пересмотрѣвъ ихъ, онъ узналъ на нѣсколькихъ почеркъ тестя: прежде всего онъ распечаталъ ихъ и началъ читать съ помѣченнаго ближайшимъ числомъ письма.

«Дорогой Жофруа!»

"Я уже написалъ вамъ три письма, на которыя не получилъ отвѣта, изъ чего заключаю, несмотря на увѣренія Габріэли, что васъ нѣтъ въ Канселѣ: вы ихъ найдете вмѣстѣ съ этимъ и они выразятъ вамъ мои муки и мое горе. Мнѣ неизвѣстно, что происходило между вами и вашею женой, такъ какъ то, чего я могъ добиться отъ Габріэли, недостаточно, чтобы объяснить мнѣ это, но позвольте вамъ сказать, что бы ни произошло между вами, вы не должны были уѣзжать, не повидавшись со мною. Я люблю васъ какъ сына, мой дорогой Жофруа, и моя совѣсть, которую я строго допрашиваю, говоритъ мнѣ, что вы не можете упрекнуть меня ни въ какой сознательной винѣ передъ вами.

"Гдѣ вы? Что вы дѣлаете? Что намѣрены дѣлать? Я увѣренъ, что вы признаете за мной право задавать вамъ эти вопросы и требовать отвѣта. Не письменно, — не правда ли? — письма только запутываютъ дѣло, осложняя его, — но въ разговорѣ, въ которомъ вы не можете мнѣ отказать; я взываю къ вашей чести и къ чувствамъ, которыя вы всегда мнѣ выказывали. Что бы ни случилось, мы не можемъ, вы и я, разстаться врагами.

"Вы знаете, что меня можно застать каждый день въ улицѣ Россини, гдѣ я жду васъ почти двадцать дней.

"Преданный вамъ Лепаркуа".

Это письмо разсердило Жофруа, особенно потому, что онъ не могъ не признать его справедливости. Лепаркуа, конечно, правъ, утверждая, что зять не можетъ его ни въ чемъ упрекнуть. Что онъ былъ и продолжаетъ быть слишкомъ слабымъ къ дочери, что, вслѣдствіе родительскаго ослѣпленія, слабости, нѣжности, онъ испортилъ, погубилъ ее, — это было несомнѣнно. Но въ настоящую минуту вопросъ касался не этого, а заключался лишь въ томъ, можетъ или не можетъ Жофруа отказать тестю въ желаемомъ имъ свиданіи.

Весь день онъ обсуждалъ этотъ вопросъ, вертя и перевертывая его на всѣ стороны, а на слѣдующій день утромъ послалъ тестю, телеграмму, что въ шесть часовъ будетъ въ улицѣ Россини. Нѣтъ сомнѣнія, что онъ не можетъ совершенно отдѣлаться отъ этого разговора, а разъ онъ долженъ быть, то лучше теперь, чѣмъ позднѣе; по крайней мѣрѣ, разрѣшится однимъ ударомъ его положеніе относительно жены и покончится дѣло съ имѣніемъ, и онъ не будетъ жить въ раздражавшей его неизвѣстности.

Когда онъ вошелъ къ тестю, Лепаркуа, ожидавшій его одинъ въ кабинетѣ, бросился къ нему на встрѣчу съ протянутыми руками.

— Мой дорогой Жофруа, какъ я радъ васъ видѣть! Я зналъ, что, получивъ мои письма, вы не откажете мнѣ въ этомъ свиданіи.

— Я только вчера прочелъ ихъ.

— Я предвидѣлъ, что васъ нѣтъ въ замкѣ.

— Дѣйствительно, я тамъ не былъ.

Послѣдовало тяжелое для обоихъ молчаніе. Лепаркуа послѣ своего радушнаго пріема считалъ осторожнымъ не идти дальше и ждать, а Жофруа держался оборонительной системы; не обвинять и не жаловаться на жену пришелъ онъ, а чтобы отвѣтить на вопросы, которые предложатъ ему, и онъ ждалъ ихъ.

Видя, что онъ не рѣшается заговорить, Лепаркуа началъ:

— Я, дорогой Жофруа, очень несчастный человѣкъ.

— Я не менѣе вашего.

— Въ такомъ случаѣ, поищемте вмѣстѣ средствъ выйти изъ этого положенія.

— Ихъ нѣтъ.

— Не говорите такъ, вы приводите меня въ отчаяніе.

— Для меня это тяжелое горе, и я надѣюсь, что мое присутствіе здѣсь доказываетъ, каковы мои чувства къ вамъ. Но при тѣхъ обстоятельствахъ, при которыхъ мы находимся, я не могу высказать вамъ всего съ полною откровенностью.

— Вы хотите разойтись съ Габріэлью?

— Жить вмѣстѣ сдѣлалось невыносимымъ для насъ обоихъ.

— Хотите разойтись полюбовно?

— Да; къ тому же, я сознаюсь, у меня нѣтъ достаточныхъ основаній, чтобы требовать развода.

— А тѣ, которыя у васъ есть, достаточны, но вашему мнѣнію, чтобы вы настаивали на полюбовномъ разрывѣ?

— Мнѣ очень трудно отвѣтить вамъ на этотъ вопросъ; вы знаете, я чувствую къ вамъ глубокое уваженіе, которое съ того дня, какъ я вошелъ въ вашъ домъ, все увеличивалось, а я могу говорить только оскорбляя чувство вашей любви къ дочери.

— Но…

— Я знаю все, что вы можете мнѣ возразить; но, разсуждая на эту тему, и я могу представить вамъ не мало доводовъ, изъ которыхъ главный, что не такой я человѣкъ, чтобы рѣшиться на столь важный шагъ безъ серьезныхъ основаній, изъ фантазіи, подъ впечатлѣніемъ необдуманнаго раздраженія. Я возлагалъ большія надежды на мой бракъ и для того, чтобы я рѣшился разстаться съ женщиной, которую любилъ, надо, чтобы я ясно сознавалъ, что мы не можемъ больше жить вмѣстѣ.

Они нѣсколько минутъ молчали, Лепаркуа — обдумывая, Жофруа — ожидая.

— Вы знаете, — сказалъ, наконецъ, Лепаркуа, — что я безгранично вѣрю вамъ и принимаю безъ недовѣрія и возраженій все, что вы сказали. Но это принуждаетъ меня задать вамъ вопросъ, на который прошу чистосердечнаго отвѣта, какъ бы дерзокъ онъ вамъ ни показался: есть у васъ любовница?

— Нѣтъ.

— Значитъ, единственно потому, что вы находите, что не можете жить вмѣстѣ съ Габріэлью, вы хотите разойтись съ ней?

— Единственно; и если вы помните разговоръ, который мы имѣли въ тотъ день, когда я пріѣзжалъ за вами въ улицу св. Маргериты…

— Я не забылъ ни одного слова.

— Вы видѣли основную точку моихъ недовольствъ.

— Вы отказались тогда устранить причины этихъ недовольствъ.

— Потому что тогда я разсчитывалъ на могущественную, какъ мнѣ казалось, поддержку, которой я не имѣлъ.

— Но которую можете имѣть.

— Которой никогда не буду имѣть.

Лепаркуа долго со страхомъ, цотораго не пытался скрыть, смотрѣлъ на Жофруа.

— Что вы говорите? — прошепталъ онъ взволнованнымъ голосомъ, — конечно, вы имѣете на то достаточныя основанія.

Жофруа не разсказывалъ тестю объ открытіи, сдѣланномъ имъ въ бюро жены, а, слѣдовательно, и о томъ, что узналъ отъ доктора Проби и аптекаря. Долженъ ли онъ сказать теперь и открыть горькую истину? Онъ хотѣлъ избавить отъ горя и стыда старика, такъ высоко ставившаго свою отцовскую гордость.

— Дверь комнаты вашей дочери закрыта для ея мужа, — сказалъ онъ.

— Это правда?

— Я уѣхалъ въ тотъ день, когда передъ моимъ носомъ щелкнула задвижка.

— А если она откроется?

— Она не откроется.

Лепаркуа былъ очень взволнованъ; онъ, все-таки, подошелъ къ зятю.

— Вы не сердитесь на меня, — началъ онъ, — за то, что я говорилъ съ вами, какъ будто бы вина была на вашей сторонѣ. Вы знаете, какъ горячо люблю я Габріэль; эта любовь, конечно, сдѣлала меня пристрастнымъ къ ней; я находилъ, что вы жестки, строги до несправедливости, недоступны снисходительности вслѣдствіе излишней щепетильности. Простите меня, я ошибался и, долженъ сознаться, ошибался добровольно… такъ какъ не хотѣлъ видѣть истины. Но я вижу теперь, вы открываете мнѣ глаза, а также открываете и мои уста. Я согласенъ, что вы имѣли основаніе поступить такъ, какъ вы сдѣлали и какъ требовала ваша честь. Не если я осуждаю дочь, то не безповоротно. Если она виновата передъ вами, и тяжело, по моему мнѣнію, виновата, то есть обстоятельства, смягчающія ея поведеніе. Она не свободна; не по собственному побужденію говоритъ она и дѣйствуетъ, а по внушенію женщинъ, отъ вліянія которыхъ ее надо устранить. Онѣ виноваты, а не Габріэль, которая, несмотря на все, еще достойна вашей любви. Она была вовлечена, мой другъ; помогите мнѣ и мы ее спасемъ.

— Съ перваго дня моей женитьбы я боролся противъ этого вліянія; вы видите, чего мы достигли.

— Здѣсь именно затрогивается моя отвѣтственность; я не поддержалъ васъ, и Габріэль, увѣренная — не въ моей поддержкѣ, — я никогда не принималъ ея стороны противъ васъ, — но въ моей любви, моей слабости, Габріэль, знавшая заранѣе, что сдѣлаетъ изъ меня все, что захочетъ, могла сопротивляться. Съ нынѣшняго дня, если вы захотите примириться, какъ я васъ о томъ прошу, будетъ иначе. Надо принимать вещи такими, каковы онѣ есть: наше общее существованіе было плохо организовано; вы жили у меня въ домѣ, а я и Габріэль одно; надо, чтобы вы были у себя, надо, чтобы она знала, что ея мужъ хозяинъ, а не отецъ. И я обѣщаю вамъ сдѣлать необходимыя измѣненія для того, чтобы это было такъ; только этотъ фактъ дастъ вамъ авторитетъ, который позволитъ говорить громко и приказывать; вѣрьте мнѣ, она покорится.

— Я хотѣлъ бы вѣрить, но думаю, что это подастъ только поводъ къ тяжелой борьбѣ для васъ, для нея и для меня.

— Я знаю, я чувствую, сколько въ этой борьбѣ можетъ быть непріятнаго; но результаты, которые она дастъ, не стоютъ развѣ того, чтобы ее предприняли и поддержали до конца, т.-е. до побѣды? Вы говорили мнѣ сейчасъ, что возлагали большія надежды на вашъ бракъ: неужели вы ихъ оставите, прежде чѣмъ сдѣлаете все возможное для ихъ осуществленія? Разрывъ не испортитъ развѣ всей жизни вамъ обоимъ: вы — въ одной сторонѣ, Габріэль — въ другой; что станется съ вами, что будете вы дѣлать? Я не говорю о себѣ, а, между тѣмъ, у меня также были надежды: кому, для кого наживалъ я богатство, когда одинъ былъ бы счастливъ, имѣя франкъ въ день?

— Не меня слѣдуетъ упрекать въ этомъ.

— Её? Я знаю и обѣщаю вамъ, что заговорю съ ней рѣшительнѣе, чѣмъ съ вами. Когда вы пріѣзжали во мнѣ въ улицу св. Маргериты, вы жаловались на нее; но когда я заговорилъ о ребенкѣ, вы повѣрили мнѣ, повѣрили, что онъ откроетъ вамъ новую жизнь. Такъ повѣрьте же мнѣ еще разъ: чего не сдѣлалъ ребенокъ, того добьется отецъ…

Зная жену такъ, какъ зналъ ее Жофруа, ему трудно было вѣрить, но также трудно было и безусловно отрицать. Для этого ему пришлось бы высказать причины, которыя онъ рѣшилъ скрывать отъ отца. Съ другой стороны, надо заранѣе быть готовымъ къ безъуспѣшности. Именно потому, что онъ зналъ жену, онъ долженъ былъ допустить, что если Лепаркуа доведетъ до конца тѣ измѣненія, о которыхъ говоритъ, то она приметъ свои мѣры раньше, чѣмъ эти измѣненія осуществятся. Слова «у моего отца», которыя повели за собой разрывъ, не были бы произнесены, если бы, дѣйствительно, она находилась не «у своего отца». Весь вопросъ заключается въ томъ, хватитъ ли у этого слишкомъ слабаго отца силы настоять на своемъ рѣшеніи и выполнить то, что онъ обѣщалъ; но такой вопросъ могъ быть разрѣшенъ только на опытѣ и всѣ предварительныя разсужденія ничего не значили: надо было попытать. Конечно, было бы безуміемъ предполагать, что состоявшееся при подобныхъ условіяхъ примиреніе можетъ сулить радужное будущее. Предстоять не малыя затрудненія, бури, и слѣдуетъ ожидать холодныхъ, мрачныхъ, скучныхъ дней. Въ женщинѣ, которую онъ такъ хорошо узналъ, никогда не вернутся его чувства, которыя онъ испыталъ къ свѣтлому созданію, поразившему его своею красотой. Но какъ бы тяжелы ни были затрудненія, какъ бы мрачны ни были предстоявшіе дни, они, все-таки, лучше разрыва. Ему надо было думать не только о счастіи и свободѣ, но его честь, честь его имени затрогивались до нѣкоторой степени въ этомъ разрывѣ, такъ какъ онъ оставлялъ и честь, и имя въ рукахъ женщины, на которую утратитъ всякое вліяніе. Счастливые браки, когда мужъ съ женою живутъ въ полномъ согласіи, слишкомъ исключительное явленіе въ большомъ свѣтѣ. Его бракъ будетъ такимъ же, какихъ много; если бы онъ далъ ему ребенка, на котораго онъ перенесъ бы свою нѣжность, онъ не требовалъ бы остальнаго; не имѣетъ онъ развѣ работы, дающей ему отдыхъ, развлеченіе и успокоеніе?

— Чего вы хотите отъ меня? — спросилъ онъ.

— На сегодня только вашего согласія на примиреніе, которое позволитъ мнѣ говорить и дѣйствовать: вы понимаете, что я ничего не могу начать, прежде чѣмъ буду увѣренъ, что вы не откажетесь; подумайте, какое униженіе это было бы для Габріэли!

Жофруа могъ бы отвѣтить, что онъ такъ же чувствителенъ къ оскорбленіямъ, какъ и Габріэль, и что, прежде чѣмъ спрашивать его согласія, можно было бы спросить о ея согласіи. Но отецъ думалъ только о нѣжно любимой дочери, и на него нельзя было сердиться за этотъ родительскій эгоизмъ, извиняемый его наивностью.

— Это согласіе, — сказалъ Жофруа, — я могу дать только въ томъ случаѣ, если примиреніе будетъ имѣть основаніемъ тѣ измѣненія, которыя вы мнѣ предлагаете; когда я спросилъ ее, герцогъ ли Шомскій приглашаетъ у меня, она отвѣтила, не у меня, а у васъ; поэтому вопросъ долженъ быть очень опредѣленно поставленъ.

— Такъ и будетъ, обѣщаю вамъ.

— Моя жена должна принадлежать мнѣ.

— Именно этого я и хочу. Куда вамъ писать?

Менѣе чѣмъ когда-либо Жофруа могъ упоминать объ улицѣ Шампіонетъ.

— Когда хотите вы говорить объ этомъ? — спросилъ онъ.

— Сегодня же.

— Въ такомъ случаѣ, я пріѣду завтра.

— Съ четырехъ часовъ я буду ждать васъ.

— Въ четыре я буду здѣсь.

Они пожали другъ другу руки.

XI.

Ровно въ четыре часа на слѣдующій день Жофруа входилъ въ кабинетъ тестя.

— Побѣда! — воскликнулъ Лепаркуа, вставая на встрѣчу.

— Она принимаетъ?

— Принимаетъ.

— Безъ сопротивленія?

Лепаркуа колебался одну минуту.

— Она покоряется.

— Вы видите!

— Неужели вы думали, что мнѣ стоитъ поднять палецъ, чтобы она повиновалась мнѣ?

Жофруа не хотѣлъ настаивать на томъ, чтобы онъ разсказалъ, въ чемъ заключалось ея сопротивленіе; теперь, когда онъ казался такимъ счастливымъ, невозможно было отуманивать его торжества.

— Вотъ представленныя мною основанія, — продолжалъ Лепаржуа. — Я продаю вамъ отель въ долгъ и вы платите мнѣ проценты, которые я буду передавать вамъ изъ рукъ въ руки безъ вѣдома Габріэли, пока выгодная афера, которую я устрою, не позволить вамъ выплатить мнѣ всей суммы; такимъ образомъ, вы — хозяинъ въ своемъ домѣ. Вотъ первый рѣшенный пунктъ, а онъ важенъ. Но такъ какъ содержаніе этого отеля стоитъ дорого, — я это хорошо знаю, — и такъ какъ приданаго Габріэли вмѣстѣ съ материнскимъ наслѣдствомъ не хватитъ, то я прибавляю вамъ отъ себя триста тысячъ франковъ, которые будете получать вы; вотъ второй пунктъ. Что касается третьяго, то, я надѣюсь, вы останетесь имъ довольны: вы будете проводить шесть мѣсяцевъ въ Парижѣ, четыре — въ замкѣ Кансель, два — въ путешествіи. Вы видите, что, какъ вы требуете и какъ я самъ хочу, ваша жена будетъ всецѣло принадлежать вамъ, вамъ одному.

Жофруа вернулся въ улицу Россини, не надѣясь, что его условія будутъ приняты; пораженный тѣмъ, что онъ получаетъ болѣе, чѣмъ требовалъ, онъ спросилъ себя, не преувеличиваетъ ли тесть своей побѣды? Статьи брачнаго контракта, принятыя имъ, несмотря на всю ихъ суровость, потому что въ ту минуту онъ находился подъ вліяніемъ любви, не выходили изъ его головы и теперь, когда онъ зналъ, съ какою цѣлью онѣ были составлены, ему, разумѣется, должно было казаться неправдоподобнымъ, чтобы Габріэль приняла сдѣлку, дававшую ему такую полную независимость; она не только алчно держалась за свое состояніе, но и за богатство отца, которое считала исключительно своимъ. Съ другой стороны, видя, какую страшную скуку и отвращеніе внушала ей деревня, лишенная развлеченій, скачекъ, охоты или свѣтскихъ собраній, онъ находилъ не менѣе неправдоподобнымъ, чтобы она согласилась проводить четыре мѣсяца въ замкѣ Кансель, гдѣ не было никакихъ подобныхъ развлеченій. Но, между тѣмъ, какъ бы слабъ ни былъ Лепаркуа къ дочери, онъ былъ слишкомъ хорошій дѣлецъ, чтобы дать обмануть себя даже дочери.

— Когда вы хотите вернуться въ отель?

— Габріэль сама вернется только въ шесть часовъ.

— Ну, такъ мы подождемъ до шести.

Эта отсрочка показалась ему подозрительной. Такъ какъ они намѣрены помириться, то не приличнѣе ли было выказать болѣе поспѣшности? Онъ не сообщилъ этого замѣчанія тестю и остался съ нимъ до той минуты, когда настало время уѣзжать изъ конторы на улицѣ Россини; все время они провели, строя планы относительно новой жизни, или, вѣрнѣе, Лепаркуа строилъ планы, которые Жофруа одобрялъ: они какъ можно скорѣе уѣдутъ въ замокъ Кансель; Трувиль и Діеппъ, конечно, отмѣняются; онъ поѣдетъ съ ними и будетъ проводить тамъ четыре или пять дней въ недѣлю; для этого онъ проведетъ въ замокъ телефонъ; гостей будетъ немного, и тамъ, въ уединеніи, въ тѣсной близости, невозможно, чтобы Габріэль, удаленная отъ дурнаго вліянія, сбившаго ее съ толку, не сдѣлалась тѣмъ, чѣмъ была въ первые дни брака. И опять возлагались надежды и ожиданія на появленіе на свѣтъ ребенка…

Ровно въ шесть часовъ они пріѣхали въ отель: графиня только что вернулась. Проходя черезъ анфиладу пріемныхъ комнатъ въ гостиную, гдѣ находилась Габріэль, Жофруа почувствовалъ, что тесть взялъ его за руку и пожалъ ее точно для того, чтобы ободрить. Ободрить зачѣмъ, если она приняла предложенныя условія?

Но онъ не успѣлъ остановиться на этомъ вопросѣ, какъ Лепаркуа отворилъ дверь и онъ увидалъ передъ собою жену въ обществѣ графини де-Линьи. Изумленіе его было велико, но удивленіе Лепаркуа было еще больше, настолько, что онъ не могъ его даже скрыть; но Габріэль и Теодолинда сдѣлали видъ, будто ничего не замѣтили, что доказало Жофруа, что эта встрѣча произошла не случайно; Габріэль ли попросила подругу, сама ли она назвалась, но встрѣча, очевидно, была подготовлена. Его безпокойства и сомнѣнія были, слѣдовательно, основательны.

Послѣдовала минута смущенія, и Лепаркуа началъ говорить о пустякахъ, чтобы выиграть время и выждать моментъ, когда кончится этотъ визитъ. Но г-жа де-Линьи вовсе не имѣла вида женщины, дѣлающей короткій визитъ, въ которомъ говорится только о пустякахъ: сидя довольно далеко отъ подруги, но противъ нея, такъ, чтобы можно было свободно мѣняться взглядами, она имѣла загадочный видъ, улыбающійся и строгій въ то же время, непроницаемую маску, часто интриговавшую Жофруа и еще чаще приводившую его въ отчаяніе. Габріэль же выказывала спокойствіе и равнодушіе, слишкомъ подчеркнутыя, чтобы быть искренними. Тѣмъ не менѣе, она первая начала разговоръ:

— Мы собрались, кажется, для обсужденія серьезнаго дѣла? — сказала она.

— Собрались! — повторилъ Лепаркуа, все еще не допускавшій, чтобы присутствіе Теодолинды было подготовлено.

— Конечно. Предстоитъ, повидимому, рѣчь о моемъ новомъ замужествѣ или, вѣрнѣе, о новомъ брачномъ контрактѣ?…

— Ни о чемъ подобномъ не будетъ рѣчи, — воскликнулъ Лепаркуа, — ты сама знаешь это.

— Мнѣ такъ показалось, а потому я попросила г-жу де-Линьи присутствовать.

— Въ чемъ я не могла отказать, — сказала Теодолинда, — несмотря, впрочемъ, на мое искреннее желаніе остаться въ сторонѣ отъ этого разговора, какъ я оставалась до сихъ поръ отъ всѣхъ, которые могли предшествовать.

— Г-нъ де-Кансель, — продолжала Габріэль, обращаясь къ отцу, — ловко съумѣлъ добиться твоей поддержки.

— Нисколько! — воскликнулъ Лепаркуа, горячо протестуя. — Жофруа ничего не добивался отъ меня, потому что я обратился къ нему, а не онъ ко мнѣ; я предложилъ, онъ принялъ.

— Въ этомъ именно и заключается ловкость, о которой я говорила, вполнѣ, впрочемъ, естественная, какъ бы врожденная въ такомъ чистокровномъ нормандцѣ, какъ г. де-Кансель.

Жофруа не шевельнулся и ни одна черта въ его лицѣ не выдала, что его задѣла эта насмѣшка; онъ даже не взглянулъ на жену; все его вниманіе было приковано къ Теодолиндѣ, съ которой онъ не спускалъ глазъ. Она руководила битвой и отъ нея, слѣдовательно, надо было ожидать серьезныхъ ударовъ.

— Онъ не найдетъ, значитъ, удивительнымъ, — продолжала Габріэль, обращаясь къ Жофруа, — что въ такомъ важномъ дѣлѣ я также хотѣла имѣть поддержку, такъ какъ той, на которую я имѣла право разсчитывать, мнѣ недостаетъ.

— Я не нахожу ничего удивительнымъ, — отвѣтилъ Жофруа съ замѣчательнымъ хладнокровіемъ, — даже того, что вы говорите сейчасъ.

— Но я, — воскликнулъ Лепаркуа внѣ себя, — я нахожу возмутительнымъ, что ты можешь говорить такъ: моей поддержки тебѣ недостаетъ! Поддержки отца, который любитъ тебя такъ, какъ я люблю! Когда у этого отца нѣтъ ни одной мысли, не внушенной любовью къ дочери! Не знаешь ты развѣ, что ты для меня въ жизни все? Не знаешь ты развѣ, что для меня нѣтъ иного счастья, какъ твое?

Лепаркуа произнесъ это съ такою горячностью, что слезы выступили у него на глазахъ, и голосъ оборвался отъ волненія.

— О, Габріэль!

Теодолинда едва замѣтно сдвинула брови, но это не укрылось отъ Жофруа. Тогда Габріэль перемѣнила тонъ и почтительно обратилась къ отцу:

— Развѣ я сказала, что ты не лучшій изъ отцовъ? Развѣ мнѣ приходило когда-нибудь въ голову, что чего ты желаешь, что дѣлаешь въ эту минуту, тебѣ внушаетъ не любовь ко мнѣ? Ты знаешь, что нѣтъ; не поддавайся тому, что тебѣ внушаютъ, тогда какъ я не говорила ничего подобнаго.

Лепаркуа взглянулъ на зятя и лицо его выдало, что эти немногія слова, произнесенныя ласковымъ тономъ, тронули его.

Габріэль продолжала:

— Увидѣвъ меня брошенной, въ ложномъ и даже до нѣкоторой степени смѣшномъ положеніи женщины, которую мужъ оставилъ неизвѣстно почему, что даетъ поводъ къ оскорбительнымъ или комическимъ предположеніямъ, ты захотѣлъ помочь мнѣ и въ любящемъ рвеніи, при страстномъ желаніи выполнить свою задачу, ты принялъ условія, которыя имѣли ловкость внушить тебѣ такъ тонко, что ты могъ принять ихъ за свои собственныя.

— Мнѣ ничего не внушали, повторяю тебѣ, мое дорогое дитя; эти условія исключительно мои и внушила мнѣ ихъ та мысль, что они могутъ обезпечить счастье васъ обоихъ.

— Въ такомъ случаѣ, я ошиблась, больше ничего. Хотя я и знала, какъ безгранично твое великодушіе, я, все-таки, не могла предположить, чтобы такому дѣльцу, какъ ты, могла неожиданно придти въ голову мысль подарить зятю такой отель, какъ этотъ, и, кромѣ того, триста тысячъ франковъ ежегоднаго дохода. Поэтому я попросила мою дорогую подругу, бывшую во всѣхъ обстоятельствахъ для меня сестрой, быть моею поддержкой при составленіи этого новаго брачнаго контракта, какъ бы нотаріусомъ. Но такъ какъ я ошиблась, такъ какъ эта мысль твоя, то не будемъ больше говорить объ этомъ, — я не могу защищать своихъ интересовъ передъ тобой: ты хозяинъ своего состоянія.

На этотъ разъ одобрительная улыбка освѣтила безстрастное лицо Теодолинды. Этого было достаточно, чтобы Габріэль, увлеченная приступомъ оскорбленнаго негодованія, успокоилась: очевидно, все было разсчитано на то, чтобы вывести Жофруа изъ себя и заставить сдѣлать какую-нибудь глупость и для этого только была здѣсь Теодолинда.

Жена смотрѣла на Жофруа. Такъ какъ онъ не отвѣчалъ, она обратилась къ нему:

— Вы не имѣете ничего сказать?

— Ничего; я отвѣчу только г. Лепаркуа, а онъ также молчитъ. Къ тому же, не кончили вы развѣ вашей маленькой рѣчи фразой, которая закрываетъ мои уста, даже если бы я хотѣлъ ихъ открыть, — вы сказали: «Не будемъ больше говорить объ этомъ»?

— Я понимаю, — отвѣтила Габріэль слегка дрожащимъ голосомъ, выдававшимъ ея злобу.

— Я также, — отвѣтилъ Жофруа.

— Что это значитъ? — спросила она.

— Что мы понимаемъ другъ друга съ полуслова.

— Габріэль! Жофруа! — воскликнулъ Лепаркуа, который вмѣшался, видя, какой оборотъ принимаетъ разговоръ.

Но Габріэль перебила его.

— Не вмѣшивайся въ это, — сказала она, — ты здѣсь не причемъ. Это дѣло между г. де-Кансель и мною, и мы, въ сущности, согласны.

— Вполнѣ, — отвѣтилъ Жофруа.

Теодолинда не шевельнулась и, видя, что за ней наблюдаетъ Жофруа, не взглянула даже на подругу, она подняла только руку, стараясь сдѣлать это движеніе какъ бы случайнымъ, но въ которомъ онъ, все-таки, увидѣлъ сигналъ къ серьезному нападенію.

— Такъ какъ я принимаю всѣ заключенныя между вами условія, — сказала она, обращаясь къ отцу и къ мужу, — а я, право, не знаю, какъ могла бы я отказаться, не огорчивъ васъ обоихъ…

— Конечно, — замѣтилъ Лепаркуа съ удареніемъ.

— То остается назначить только день нашего отъѣзда въ замокъ Кансель.

Теодолинда надѣла перчатку, точно ей оставалось только подняться съ мѣста, и Жофруа сталъ еще внимательнѣе ожидать нападенія, которое подготовлялось.

— Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, — отвѣтилъ онъ.

— Состояніе внутреннихъ работъ не причинитъ намъ никакихъ стѣсненій?

— Я обѣщаю вамъ, что вы не встрѣтите никакихъ неудобствъ.

— Первый этажъ готовъ?

— Готовъ, по крайней мѣрѣ, та половина, гдѣ мы поселимся.

— Только эта половина?

Изумленный этими вопросами, Жофруа еще не понималъ, куда они клонились, хотя не было сомнѣнія, что они не были такъ невинны въ сущности, какъ то могло казаться.

— Если бы я нагналъ полонъ домъ рабочихъ, они ничего не кончили бы во-время.

— Но эта половина слишкомъ мала для того, чтобы мы всѣ имѣли тамъ отдѣльныя помѣщенія.

Слова «отдѣльныя» было произнесено безъ аффектаціи, но, тѣмъ не менѣе, въ немъ-то именно и заключалось нападеніе. Онъ отвѣтилъ также безъ всякой аффектаціи:

— Вы знаете, что въ замкѣ помѣщеніе графинь де-Кансель было всегда общее съ ихъ мужьями.

— Мало ли вещей было въ замкѣ и не можетъ быть!

— Конечно; но есть такія, которыя должны быть, потому что были, и общее помѣщеніе принадлежитъ именно къ такимъ.

— Это условіе?

— Формальное, безъ котораго остальныя ничего не значатъ или, вѣрнѣе, значили бы, что мое имя продажно, если бы я принялъ ихъ безъ исполненія этого, а вы хорошо знаете, что этого быть не можетъ.

— А кто вамъ говоритъ, что оно не будетъ исполнено…когда-нибудь?

— Когда именно, я прошу назначить.

— Вы знаете, что я не могу этого по крайней мѣрѣ, сію минуту.

— Почему?

— Потому что я не могу и не хочу подвергать себя новому риску, отъ послѣдствій котораго только что оправилась.

Жофруа поднялся.

— Въ такомъ случаѣ, это свиданіе было безполезно, — произнесъ онъ.

— Могла ли я предвидѣть, что вы поставите мнѣ такое условіе для примиренія?

— Оно было ясно выражено.

— По крайней мѣрѣ, срокъ не былъ назначенъ, и я думала, что вы примете во вниманіе соображенія о здоровьѣ, единственныя, которыя я желала бы заставить уважать.

— Конечно, — сказалъ Лепаркуа, — въ своемъ здоровьѣ мы не властны.

«Битва выиграна, — сказалъ быстрый взглядъ, которымъ Теодолинда обмѣнялась съ Габріэлью, — твой отецъ за насъ».

— Я желалъ бы, чтобы вопросъ о здоровьѣ не поднимался въ присутствіи г. Лепаркуа.

— Почему? — спросилъ тотъ. — Кого это можетъ интересовать больше, чѣмъ меня?

— Никого.

— Въ такомъ случаѣ?

— Г-жа де-Кансель и г-жа де-Линьи поймутъ, отчего я избѣгалъ касаться этого предмета до сего дня и впредь касаться не желаю, — отвѣтилъ Жофруа.

Онъ посмотрѣлъ на обѣихъ пріятельницъ и по волненію жены и притворному равнодушію Теодолинды убѣдился, что онѣ его вполнѣ поняли.

— Впрочемъ, — продолжалъ онъ, — было бы лицемѣріемъ оставаться при этихъ недомолвкахъ и хитростяхъ; отказываясь отвѣтить о срокѣ, про который я спрашивалъ, г-жа де-Кансель разрѣшила предложенный мною вопросъ: она желаетъ безконечнаго продолженія отношеній, уже давно тягостныхъ, но сдѣлавшихся невыносимыми въ тотъ день, когда она заперла мнѣ дверь своей комнаты. Я же такихъ отношеній не признаю и не допускаю.

— Я не говорила этого.

— Я говорю это, и такъ какъ вы вынуждаете меня, я скажу также, почему я не соглашаюсь. Со дня нашей свадьбы я все дѣлалъ, чтобы остановить васъ на пути, которой вы избрали несмотря на мои просьбы, совѣты, даже запрещенія. Вы вообразили, что для женщины нашего общества высшая слава заключается въ томъ, чтобы дѣлать какъ можно больше шума, разносящаго по всему свѣту то, что должно оставаться скрытымъ въ домѣ. Для того, чтобы вы были счастливы, надо, чтобы публика знала каждый вашъ шагъ, всякую мелочь въ вашей жизни, чтобы она знала про ваши туалеты, про ваши прически, описываемыя съ обозначеніемъ имени и адреса вашего куафера. Вы не можете появиться въ театрѣ безъ того, чтобы о такомъ событіи не оповѣстили всю Францію и всю Европу, — въ церкви, чтобы не разблаговѣстили объ этомъ на весь міръ Божій; вы въ отчаяніи, когда становитесь на колѣни въ исповѣдальнѣ, и никто не можетъ опубликовать въ газетахъ вашей исповѣди. Эта странность встрѣчается во многихъ женщинахъ, и хотя я страдалъ, я не сердился на это: вы свѣтская женщина и гордость вашего торжества не позволяла вамъ слушаться моихъ замѣчаній. Вы, опьяненная, обезумѣвшая, не хотѣли видѣть того, что я вамъ показывалъ, слышать того, что я говорилъ вамъ. И тогда, сдѣлавшись рабой этой погони за шумомъ, не принадлежа больше себѣ, а принадлежа всѣмъ, толпѣ, какъ любая актриса, вы были увлечены несшимъ васъ потовомъ, вы вообразили, что сойти со сцены будетъ слабостью, исчезнуть изъ перваго ряда — значить отказаться отъ того, что вы считаете царствомъ. Думая возвыситься, вы падали все ниже и ниже: быть женою своего мужа — смѣшно, быть матерью — жертва. Вы не хотѣли, не хотите ни того, ни другаго. «Графиня де-Кансель произвела на свѣтъ сына», — вы пуще огня боитесь такого объявленія на первой страницѣ вашихъ газетъ. Это было бы измѣной свѣту. Вы отдались ему, — я васъ ему и оставляю.

Онъ направился къ двери. Лепакруа побѣжалъ за нимъ.

— Жофруа!

Жофруа протянулъ ему руку, не останавливаясь. Лепаркуа послѣдовалъ за нимъ.

— Невозможно, чтобы вы уѣхали, — сказалъ онъ, когда они вышли въ сосѣднюю комнату.

— Скажите лучше, что мнѣ остаться невозможно: вы сами видѣли это.

— Во всемъ виновата проклятая итальянка.

— Для васъ утѣшеніе думать такъ, а для меня безразлично.

— Я поговорю съ Габріэлью; она послушаетъ меня. Куда вы идете?

— Я вамъ напишу.

— Вы обѣщаете?

— Не долженъ я развѣ сосчитаться съ вами за замокъ Кансель?

— Не объ замкѣ я думаю, а объ васъ, объ ней, дорогой Жофруа, мой добрый другъ…

Положеніе Жофруа становилось труднымъ.

— Ну, такъ пойдите къ ней, — сказалъ онъ, — не оставляйте ее подъ вліяніемъ г-жи де-Линьи. Въ васъ одномъ должна найти ваша дочь поддержку и руководителя.

— Вы правы. Вашу руку.

Дойдя до прихожей, Жофруа услышалъ стукъ дождя объ стекла, — шелъ ливень.

— Прикажете заложить карету? — спросилъ лакей, стоявшій у двери.

— Нѣтъ, дайте мнѣ зонтъ.

Но въ обязанности этого лакея не входило подниматься въ апартаменты графа; онъ нажалъ пуговку звонка и появившемуся камердинеру повторилъ приказаніе Жофруа.

И изъ этого отеля, который только что предлагали ему, Жофруа вышелъ съ однимъ только зонтомъ въ рукахъ.

XII.

У подъѣзда домика, обвитаго зацвѣтающими розами, стоитъ англійская телѣжка, запряженная смирнымъ пони, за нимъ присматриваетъ старикъ, внѣшность котораго напоминаетъ скорѣе парижскаго рабочаго, отдыхающаго въ деревнѣ, чѣмъ кучера или садовника. Рядомъ съ нимъ маленькій мальчикъ съ шелковистыми бѣлокурыми волосами, падающими локонами на розовую шейку, старается щелкнуть бичемъ, слишкомъ тяжелымъ для его крошечныхъ ручекъ; нарядная кормилица, прогуливаясь, кормитъ другаго ребенка и слѣдитъ за нимъ спокойнымъ взоромъ, привыкшимъ ко всему относиться терпѣливо.

Но когда ребенокъ, уставши безуспѣшно щелкать бичемъ, началъ обматывать его вокругъ шеи рыжаго кота, важно сидящаго на садовомъ стулѣ, она рѣшилась вмѣшаться.

— Жанъ, оставь Дьяволо въ покоѣ. Ты знаешь, пана не любитъ, когда мучаютъ кошку. Господинъ Трипъ, возьмите у него, пожалуйста, бичъ.

— Гораздо интереснѣе заставить прыгать Дьяволо, чѣмъ душить его, — сказалъ Трипъ. — Дайте мнѣ бичъ, вы сейчасъ увидите.

И, прежде чѣмъ ребенокъ успѣлъ оказать какое-либо сопротивленіе, онъ взялъ бичъ изъ рукъ мальчика и началъ проводить его концомъ по песку быстрыми кольцами, за которыми бросился котъ, къ величайшей радости Жана. Тогда снигирь, котораго прогнало щелканье бича, вернулся на спинку стула и засвистѣлъ какой-то танецъ точно для того, чтобы присоединиться къ общему веселью.

Эта сцена происходила не у богатой виллы, какихъ встрѣчается такъ много въ окрестностяхъ Парижа, а передъ простымъ домикомъ, главная прелесть котораго заключается въ его мѣстоположеніи на полусклонѣ горы, подножіе которой омываетъ Сена, и въ личномъ вкусѣ тѣхъ, кто закрылъ его почернѣлыя стѣны зеленымъ трельяжемъ, обвитымъ дикимъ виноградомъ, вьющимися розами и другими ползучими растеніями. Нѣтъ ни роскошнаго сада, ни парка, но огородъ, съ грядками цвѣтовъ на старинный ладъ, спускающимися терассами до лужайки, засаженной фруктовыми деревьями, гдѣ пасется корова и бѣгаютъ куры; у маленькой пристани, защищенной отъ солнца вербами, привязаны двѣ лодки: плоскодонка для рыбной ловли и яликъ для катанья.

Ничто здѣсь не говоритъ о богатствѣ, а только о самомъ посредственномъ довольствѣ не слишкомъ требовательныхъ людей, поселившихся тутъ отчасти потому, что недорого стоила покупка и содержаніе этого помѣщенія, отчасти же потому, что оно представляло имъ удобства жизни, съ чудеснымъ видомъ на панораму Сены и окрестности Парижа.

Вдругъ ребенокъ пересталъ играть съ кошкой, снигирь умолкъ, какое-то движеніе произошло на крыльцѣ, со ступеней котораго спускались Жофруа рядомъ съ Лотьё. Замѣтивъ мать, Жанъ бросается въ ней съ крикомъ:

— Мама!

Если Лотьё уже не та дѣвочка, какою была въ улицѣ Шампіонетъ, то она нисколько не утратила своей юной красоты, разцвѣту которой не помѣшали двое дѣтей: та же свѣжесть лица, та же легкость походки, та же ясность взгляда, но съ безконечною глубиной, которую даетъ ничѣмъ неомраченное счастіе. Трипъ, смотря, какъ она цѣлуетъ мальчика, можетъ подумать, что передъ его глазами все та же милая дѣвушка, на которую онъ такъ часто любовался, когда она поливала цвѣты, такъ какъ перемѣны, которыя можно замѣтить въ ней, не таковы, чтобы поразить его. Онъ находилъ ее красивою дѣвушкой, а красива она и теперь. Онъ не можетъ замѣтить, что манеры ея уже не тѣ, какія были тогда, и что туалетъ ея, несмотря на свою простоту, скромно-изященъ: воспитаніе бѣдной дѣвушки было закончено и ея учитель пересталъ играть роль рабочаго, сталъ тѣмъ, чѣмъ былъ въ дѣйствительности.

Лотьё позвала кормилицу:

— Дайте мнѣ Изабеллу.

И пока она держала на рукахъ малютку, улыбающуюся матери, Жофруа посадилъ кормилицу на заднюю скамейку, рядомъ съ ней мальчика и подалъ ей на колѣни Изабеллу, затѣмъ сѣла Лотьё и Жофруа послѣдній.

Трипъ подалъ ему бичъ.

— Мы вернемся между семью и восемью, — сказалъ Жофруа.

Пони понесся галопомъ и съ торжествомъ проѣхалъ мимо старухи Трипъ, менѣе блѣдной и болѣе крѣпкой на ногахъ, чѣмъ прежде. Она отворила настежь ворота, около которыхъ находится домикъ, гдѣ она живетъ съ своимъ старикомъ. Но скоро гордая походка пони дѣлается медленнѣе, онъ доѣхалъ до подъема въ гору и пошелъ шагомъ, увѣренный, что ударъ хлыста не подгонитъ его.

— Какъ я тебѣ благодарна, — сказала Лотьё, наклонившись къ Жофруа, на плечо котораго она нѣжно опиралась, — что ты взялъ съ собой дѣтей.

— Ты желала этого.

— Странная фантазія, не правда ли, везти такихъ дѣтей, какъ Жанъ и Изабелла, на картинную выставку? Но я такъ безпокоилась бы, если бы они остались дома; мое безпокойство надоѣло бы тебѣ и испортило бы все удовольствіе нашей поѣздки.

— Ты видишь, что все къ лучшему.

— Благодаря твоей предупредительности, такъ какъ я ни за что не рѣшилась бы заговорить объ этомъ первая.

— Увѣряю тебя, что мнѣ больше нравится излишнее безпокойство любящей матери, чѣмъ равнодушіе тѣхъ матерей, которыя стараются избавиться отъ своихъ дѣтей, а потомъ я не хочу портить твоего торжества.

— О, моего торжества!

— Ты не видала своихъ эмалей въ рамѣ изъ гранатнаго бархата и твоя излишняя скромность наказана. Но если ты не хочешь, чтобы я говорилъ «твое торжество», я скажу: «мое торжество», такъ какъ это для меня самое большее, самое пріятное торжество. Не былъ ли я правъ въ моихъ предсказаніяхъ, когда говорилъ, что ты будешь художницей?

— Зачѣмъ учитель уступаетъ свое мѣсто ученицѣ?

— Потому что учитель гордится ученицей больше, чѣмъ собой, потому что ничего изъ того, что онъ дѣлаетъ, не удовлетворяетъ его, тогда какъ ученица восхищаетъ.

— Слишкомъ строгъ къ себѣ учитель и слишкомъ снисходителенъ къ ученицѣ.

— Справедливъ къ обоимъ; впрочемъ, это къ счастью, такъ какъ я не знаю большаго удовольствія, какъ-то, которое доставляетъ успѣхъ любимой женщины.

Они поднялись на гору и побѣжавшій опять рысью пони прервалъ ихъ разговоръ. Жофруа составилъ программу этого праздничнаго дня: въ двѣнадцать часовъ они будутъ завтракать у Ледойена, въ часъ пойдутъ на выставку, гдѣ оставятъ кормилицу съ дѣтьми въ саду, а сами поднимутся въ первый этажъ, чтобы прежде всего посмотрѣть картины Лотьё, находившіяся въ галлереѣ, затѣмъ быстро обойдутъ художественный отдѣлъ.

Все было исполнено такъ, какъ предполагалось, и, оставивъ кормилицу съ дѣтьми въ саду, они быстро поднялись по лѣстницѣ наверхъ.

— Знаешь, я очень взволнована, — сказала молодая женщина.

— Я тоже взволнованъ.

— Но я гораздо больше взволнована, думая о прошедшемъ и сравнивая его съ настоящимъ; такая несчастная тогда и такая счастливая, такая торжествующая теперь.

Когда они быстро проходили по пустой еще галлереѣ, Жофруа увидѣлъ идущаго имъ на встрѣчу Ла-Жорри, который остановился и поздоровался съ нимъ.

— Куда вы такъ бѣжите? И совсѣмъ напрасно, — сказалъ художникъ.

— А что?

— Да вы мчитесь, какъ путники, проходящіе по пустынѣ. Но вы напрасно это дѣлаете, такъ какъ въ этой пустынѣ есть прекрасная вещь, на которую стоитъ посмотрѣть.

— Что же именно это? — спросилъ Жофруа.

— Великолѣпныя эмали; это Леонардъ Лимузанъ, но, что всего удивительнѣе, безъ малѣйшаго подражанія.

Жофруа взглянулъ на взволнованную Лотьё.

— Надо показать вамъ это, господинъ милліонеръ, хотя бы только для того, чтобы доказать вамъ и вамъ подобнымъ, что вы можете покупать великолѣпныя современныя произведенія вмѣсто поддѣльныхъ антиковъ.

Для Ла-Жорри, не бывшаго въ отелѣ Кансель съ обѣда герцога Шомскаго, Жофруа былъ все еще милліонеромъ, какимъ онъ его зналъ, и онъ ничего не слыхалъ о разрывѣ, происшедшемъ между нимъ и женой, ни о продажѣ замка Кансель Лепаркуа, захотѣвшему, чтобы дочь его владѣла этимъ родовымъ имѣніемъ, имя котораго она носила.

Ла-Жорри довелъ ихъ до рамы заключавшей въ себѣ эмали Лотьё.

— На нихъ подпись Лотьё, — сказалъ онъ, — это новое имя, дебютанта, вѣроятно, такъ какъ я его не слыхалъ.

— Вѣдь, вы въ этомъ году состоите членомъ жюри? — спросилъ Жофруа.

— Конечно.

— Знаете, большое счастье для этого дебютанта, что членъ жюри, и одинъ изъ самыхъ компетентныхъ, самыхъ вліятельныхъ, отзывается такъ объ его произведеніи.

— Это восхитительно, я говорю и повторяю это.

— Въ такомъ случаѣ, я надѣюсь, что вы доставите награду этому дебютанту.

Увлекшійся Да Жорри вдругъ успокоился и членъ жюри мгновенно замѣнилъ художника, такъ чистосердечно высказавшаго свои чувства.

— Вы знаете, — началъ онъ, — это личное мнѣніе; на самомъ дѣлѣ я не знатокъ эмали и потомъ мы не имѣемъ медалей, предназначенныхъ для этого рода произведеній.

— Вы съ вашимъ вліяніемъ не можете развѣ устроить такъ, чтобы назначили одну медаль за эмаль, въ особенности когда дѣло касается такого замѣчательнаго дебюта?

— Мыслимо ли просить объ этомъ художниковъ, у которыхъ всего только сорокъ медалей, когда ихъ надо было бы имѣть четыреста, чтобъ удовлетворить всѣхъ?

— Скульпторы уступили же одну граверамъ медалей.

Ла-Жорри засмѣялся.

— Вы знаете, скульптура плохо оплачивается.

— Это не причина.

Ла-Жорри взглянулъ на него.

— А, да развѣ вы знаете этого Лотьё?

— Очень хорошо.

— И вы не сказали мнѣ…

— Что можетъ быть пріятнѣе, какъ слышать, когда говорятъ о другѣ такъ, какъ говорили вы?

— Вашъ другъ художникъ или любитель?

— Художникъ.

— Который долженъ зарабатывать жизнь?

— Да, себѣ и своимъ.

— Въ такомъ случаѣ, ему слѣдовало бы писать масляными красками, эмаль не въ модѣ.

Гордость эмальировщика возмутилась въ Жофруа.

— И вы думаете, что масляными красками можно достигнуть такой живописи цвѣтовъ? — сказалъ онъ, показывая эмали Лотьё.

— Онъ достигнетъ знаковъ отличія, — отвѣтилъ Ла-Жорри, — и, кромѣ того, всевозможныхъ преимуществъ, которыхъ эмаль не дастъ ему такъ скоро; пришлите его ко мнѣ, я хотѣлъ бы посмотрѣть на него.

— Вотъ онъ, — сказалъ Жофруа, взявъ Лотьё за руку.

— Женщина!

Ла-Жорри низко поклонился.

— Сударыня, поздравляю васъ; если были когда-нибудь искреннія похвалы, то, конечно, тѣ, которыя вы только что слышали.

И членъ коммиссіи, несговорчивый, когда Жофруа говорилъ о наградѣ, смягчился. Очевидно, примѣръ скульпторовъ, отдавшихъ одну изъ своихъ медалей гравировщикамъ, имѣетъ значеніе; это важный аргументъ, который его лично тронулъ. Надо поговорить объ этомъ. Онъ посмотритъ. Онъ сочтетъ для себя за честь отдать справедливость художнику съ такимъ замѣчательнымъ талантомъ, тѣмъ болѣе, что художникъ, къ тому же, такая прелестная женщина.

Эти изліянія продолжались долго; наконецъ, онъ распрощался съ «прелестною женщиной и дорогимъ графомъ».

— И такъ, — сказалъ Жофруа послѣ его ухода, — правъ я, не торжество ли это?

— А мнѣ такъ кажется, что это просто сонъ!

Они облокотились объ рѣшетку галлереи надъ садомъ, чтобы стать спиной къ нѣсколькимъ проходящимъ посѣтителямъ.

— Счастлива ты? — спросилъ онъ.

— За тебя, за себя я… счастливѣйшая изъ женщинъ!

Она протянула руку къ дѣтямъ, сидящимъ какъ разъ противъ нихъ въ саду.

— И за нихъ также, за дорогихъ малютокъ; ихъ мать, по крайней мѣрѣ, будетъ имѣть имя!

В. Р.

"Русская Мысль", кн.V—VIII, 1889