Свѣжей памяти Ѳ. И. Тютчева.
правитьТолько вчера пришла къ намъ въ глушь деревни глубоко-печальная вѣсть о кончинѣ Ѳедора Ивановича Тютчева. Хотя уже нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, всѣ знавшiе покойнаго должны были приготовиться къ роковому исходу постигшей его, среди зимы, болѣзни; но пока дорогой намъ человѣкъ живъ, мысль о смерти далеко, и вѣсть о ней — все тотъ же безпощадно-тяжелый и неумолимо-горестный ударъ.
Вѣсть эта прежде всего сказала сердцу что мы лично и «Гражданинъ» понесли незамѣнимую утрату. Мы потеряли нашего добраго генiя! Да, въ тѣ тяжелые дни, въ прошломъ году, когда со всѣхъ сторонъ насъ встрѣтили столь непривѣтливо, мы имѣли счастiе найти въ великомъ поэтѣ, нынѣ нами оплакиваемомъ, неистощимый запасъ теплаго сочувствiя, благородной симпатiи и энергическаго поощренiя начатому нами дѣлу. Мы теперь приносимъ ему благодарность также громко и искренно, какъ громко и искренно было тогда его сочувствiе къ нашей цѣли, и съ этой благодарности начинаемъ наше воспоминанiе о Ѳ. И. Тютчевѣ. Лишиться столь добраго генiя, значитъ много потерять въ жизни. «Не унывайте, не падайте духомъ, идите бодро впередъ, будьте честны, когда говорите съ людьми, и вы увидите что рано или поздно правда возьметъ свое!» — вотъ что онъ говорилъ намъ тогда.
Думаемъ что никто не станетъ возражать намъ если скажемъ что съ кончиною Ѳ. И. Тютчева мы лишились великаго русскаго поэта! Уже съ этою одною мыслью не мирится скорбящая по немъ душа! Въ наше время много преданiй точно совсѣмъ исчезло о такихъ началахъ человѣческаго общества, которыя прежде, казалось, были у насъ даже жизненными. Къ числу такихъ утраченныхъ нами преданiй, увы! слѣдуетъ отнести преданiе о поэтѣ и поэзiи. Теперь всѣ почти пришли къ прозаическому убѣжденiю что быть поэтомъ, значитъ писать въ извѣстномъ размѣрѣ и съ риѳмами все о томъ же, о чемъ пишутъ безъ размѣровъ и риѳмъ всѣ пишущiе и печатающiе просто въ прозѣ и о дѣлѣ; что риѳмы стало быть одна только смѣшная и пустая забава. Ѳ. И. Тютчевъ писалъ стихи точно самъ того не вѣдая; они слагались въ его мысли, въ данную минуту, подъ влiянiемъ извѣстнаго сильнаго впечатлѣнiя. Ихъ записывали, они быстро расходились между почитателями поэта и хотя на нѣсколько минутъ заставляли жить въ мiрѣ изящнаго, прекраснаго, поднимающаго духъ и, въ особенности, назидательнаго. Стихотворенiя эти разбросаны по журналамъ разныхъ эпохъ; вышелъ однажды томикъ стихотворенiй Ѳ. И. Тютчева, но гдѣ найдти все имъ написанное — сказать нелегко, ибо менѣе всего о томъ зналъ самъ поэтъ.
Сказавши что въ кончинѣ Ѳ. И. Тютчева мы оплакиваемъ утрату великаго русскаго поэта, сказали ли мы слишкомъ много? Возьмите стихотворенiя Ѳ. И. Тютчева какой угодно эпохи, вы въ нихъ найдете разные предметы, вы въ нихъ почерпнете разныя впечатлѣнiя, но въ каждомъ изъ нихъ вы найдете одно неизмѣннымъ: зеркало души его. До послѣдняго издыханiя онъ былъ человѣкомъ своего времени, своей эпохи; но въ теченiи полустолѣтiя его поэтической дѣятельности никто не могъ обидѣть его названiемъ современнаго поэта въ томъ смыслѣ этого наименованiя, въ какомъ оно понимается теперь. Неисчерпаемый содержанiемъ духъ его не переставалъ ни на минуту чувствовать что все прекрасное и великое въ человѣческомъ обществѣ — есть вѣчное, и что все, что этого чувства вѣчности душѣ его не даетъ, все то — не есть то прекрасное, которое создаетъ поэта и поэзiю. Поэзiя Тютчева никогда не была къ услугамъ сильныхъ мiра сего, кто бы они ни были, и гдѣ бы они ни были — на тронѣ или въ литературѣ; но во всякую пору жизни окружавшаго его общества, все прекрасное въ литературѣ, все прекрасное на тронѣ воспринималось душою поэта во всей его цѣльности и безъ всякой примѣси чего либо чуждаго, временнаго, условнаго, со всею осторожностью и вѣрностью тонкаго поэтическаго чувства, и составляло предметъ его пѣсни. Въ освобожденiи крестьянъ онъ воспѣвалъ освободившаго ихъ, но въ этой пѣснѣ слышалось вдохновенiе тѣмъ, что восхищало его душу: сочетанiе духа свободы съ духомъ царства; въ этой пѣснѣ слышались такiе же по временамъ звуки, какъ и у другихъ поэтовъ его времени; но онъ воспѣвалъ свободу русскаго человѣка, а они все еще пѣли нескончаемыя пѣсни про тиранiи помѣщиковъ, про оборванныхъ мужиковъ, про лапти и деготь, про плети и розги, все еще мечтая быть современными. Не было русскаго чувства радости или печали, которое не побывало въ душѣ Тютчева, не содрогнуло его глубоко, не вызвало въ немъ отклика, точь въ точь такого, какъ и у всякаго истинно русскаго человѣка; но ни разу эта лира не оскорбила даже атомомъ звука кого бы то ни было, ибо черпала свое вдохновенiе не тамъ, гдѣ люди сходятся во имя страсти, но тамъ, гдѣ всѣхъ людей, иногда помимо ихъ воли, въ силу какого то неизбѣжнаго порыва, соединяетъ въ одно — обожанiе чего то прекраснаго, хотя бы на одинъ только мигъ.
Будучи поэтомъ нашего времени, въ высокомъ и чистомъ значенiи этого слова, Ѳ. И. Тютчевъ, какъ мыслитель, былъ однимъ изъ немногихъ дѣйствительно чтущихъ свободу русскихъ людей! Въ эпоху крѣпостнаго права онъ слылъ то за вольнодумца, то за славянофила; въ наше время онъ являлся, среди массы мыслящихъ безпорядочно и лихорадочно-свободно людей, какъ будто отсталымъ и во всякомъ случаѣ какъ передовой человѣкъ весьма блѣднымъ. Но на самомъ дѣлѣ Ѳ. И. Тютчевъ обширнымъ умомъ и поэтическою душою чтилъ свободу одинаково тогда и теперь, но чтилъ и ее какъ нѣчто великое, — возвышающее, а не унижающее, просвѣщающее, а не затемняющее, облагораживающее, а не заражающее страстью, нравственное, согласное съ религiею, а не исключающее ее! Оттого, среди петербургскаго общества онъ всегда занималъ какъ бы одинокое, ему одному только принадлежавшее положенiе. Ѳ. И. Тютчевъ не могъ быть съ тѣми, которые въ свободѣ видѣли что-то красное, ни съ тѣми, которые, изъ боязни этихъ лже-чтителей свободы, считали нужнымъ обуздывать свободу, — свободу русской жизни, русской мысли, свободу движенiя впередъ человѣческой мысли!
Не смотря на то, — странная вещь, — Ѳ. И. Тютчевъ былъ вѣроятно одинъ въ своемъ родѣ изъ крупно-выдававшихся впередъ въ обществѣ мыслителей, про котораго можно было сказать: у него нѣтъ враговъ. Это уваженiе, которымъ онъ пользовался именно какъ мыслитель, это ощущенiе людьми мысли прелестей его ума, поэтическаго вдохновенiя и остроумiя — были какъ будто наградою его еще на землѣ за то, что, въ теченiе всей долголѣтней своей жизни, онъ никогда не воспользовался своими чудными духовными дарованiями какъ оружiемъ вреда противъ кого бы то ни было. Онъ вѣрилъ въ безусловное и непосредственное всемогущество истины и красоты на землѣ, считая оскорбленiемъ того и другаго какое бы то ни было проявленiе насилiя внѣ области мысли. "Оставьте ихъ въ покоѣ! — часто говаривалъ онъ, когда рѣчь заходила о нашихъ радикалахъ прессы, — «эти люди слишкомъ лгутъ, чтобы не залгаться, и чѣмъ больше заболтаются, тѣмъ скорѣе сами-же себя обезоружатъ». Къ тому-же вспомнимъ что Ѳ. И. Тютчевъ, прекрасною стороною мысли или чувства могъ принадлежать даже ко всякому лагерю, въ той степени, въ какой находилъ тамъ мысль, или хоть искру истины; вотъ почему, въ сущности, никогда не принадлежалъ ни къ какой особливой партiи, и не могъ имѣть враговъ, не имѣя партiи. Съ неисчерпаемымъ поэтическимъ чувствомъ, онъ былъ неисчерпаемо-остроуменъ, но это остроумiе было потому всегда обаятельно и прелестно, что оно скорѣе было добродушно, чѣмъ ѣдко-зло, и всегда являлось какъ бы блестящимъ и удачнымъ выраженiемъ для самаго простаго сужденiя или душевнаго чувства, особенно понятнаго въ данную минуту; никогда не было натяжки или усилiя въ его остроумiи, никогда рѣчи на показъ, никогда ничего похожаго на фейерверкъ возбужденной мысли. Добродушiе это было такъ естественно, что онъ не только забывалъ нерѣдко о своемъ остроумномъ словѣ, сейчасъ-же послѣ того какъ оно, негаданно и нечаянно, бывало имъ высказано, но иногда хвалилъ остроумiе того, кто, уже потомъ, а иногда и какъ свое, повторялъ въ его присутствiи имъ же когда то высказанное меткое и остроумное слово.
Владѣя обширными познанiями, пополнявшимися постояннымъ чтенiемъ, Ѳ. И. Тютчевъ стоялъ во главѣ образованныхъ людей нашего общества. Политика и исторiя были любимымъ занятiемъ его ума и жизни; опираясь на исторiю, онъ являлся убѣдительнымъ, логичнымъ и часто весьма строгимъ судьею времени и его событiй и личностей; вдохновляясь заботами настоящаго, любовью къ человѣчеству и къ своему народу въ особенности, онъ вносилъ въ это обсужденiе событiй ту свободу мысли, тотъ пылъ и жаръ души, которые придавали его логикѣ столько краснорѣчiя и съ тѣмъ вмѣстѣ столько прелести. Онъ любилъ споръ, и спорилъ какъ мало людей умѣютъ спорить: съ смиренiемъ къ своему мнѣнiю и съ уваженiемъ къ чужому, хотя узкiй взглядъ, предвзятое мнѣнiе и деспотическое своеволiе мысли всегда заставляли его страдать.
Политика и поэзiя, въ самомъ широкомъ значенiи этихъ двухъ понятiй, были сущностью его жизни, — политика мiровой всецѣлой жизни человѣчества и политика — какъ совокупность вопросовъ живо и горячо затрогивающихъ интересы Россiи и устраивающихъ ея будущность. На ряду же съ политикой стояла и поэзiя, являвшаяся чѣмъ-то родственнымъ политикѣ въ духовномъ существѣ его; и въ ней, какъ въ мирной пристани, онъ находилъ себѣ утѣшенiе отъ людей, которые дѣлали политическiя ошибки, и успокоенiе отъ событiй, тревожившихъ его душу.
Но у Ѳ. И. Тютчева былъ одинъ врагъ: врагъ этотъ была практическая жизнь. Въ практической жизни онъ былъ несвѣдущъ и неопытенъ какъ дитя. Небольшаго роста, съ походкою небрежною, переваливающеюся, онъ внѣшнимъ образомъ какъ будто выражалъ внутренняго человѣка; въ этой внѣшней личности было что-то похожее на небрежность ко всему что не было духовно, а было вещественно; самое его тѣло словно казалось ему тягостью, которую онъ осужденъ влачить. Находясь по своему положенiю и связямъ постоянно въ высшихъ слояхъ общества, онъ инстинктивно не умѣлъ проявлять въ своихъ отношенiяхъ къ людямъ какое бы то ни было, даже въ оттѣнкахъ, различiе, если даже они по условiямъ общественнаго положенiя стояли и выше его. Онъ былъ тотъ же съ подчиненными ему чиновниками иностраннаго цензурнаго вѣдомства, коего былъ начальникомъ, какъ и съ высшими государственными людьми, съ которыми постоянно сходился. Во дворцѣ онъ былъ также смирененъ и также скромно и переваливаясь прокрадывался между людьми, какъ въ каждомъ домѣ частнаго человѣка, но въ то же время такъ же мало занятъ былъ и величiемъ мiра сего съ его безчисленными практическими сторонами. Вездѣ и всякому онъ говорилъ то, что думалъ и, не смотря на то что стоялъ во главѣ обширнаго отдѣла цензуры, не любилъ стѣсненiя мысли, чуть только она была искренна и сколько нибудь благородна.
Здѣсь мы останавливаемся. Болѣзнь его продолжалась нѣсколько мѣсяцевъ и началась съ удара, парализовавшаго половину его тѣла. За нѣсколько часовъ до этого удара онъ написалъ свое послѣднее стихотворенiе «На смерть Наполеона III», гдѣ въ послѣднiй разъ, читатели это помнятъ, вылилось изъ души его нѣсколько сильныхъ звуковъ, проникнутыхъ любовью къ русскому народу. До конца жизни больной владѣлъ своимъ умомъ такъ же вполнѣ и свѣтло, какъ и всегда прежде. Онъ тихо скончался въ объятiяхъ семьи въ Царскомъ Селѣ и въ объятiяхъ той вѣры, которую, какъ отвѣтъ на стремленiе его души къ истинѣ, онъ такъ пламенно любилъ во всю свою жизнь.
24 iюля 1873 г.