СВАЛИЛСЯ.
правитьТолстый приказчикъ быстро кидалъ на счетахъ и поспѣшно отмѣчалъ въ книгѣ, когда въ контору зашелъ крестьянинъ лѣтъ 30-ти въ старенькой сермягѣ и изтоптанныхъ опоркахъ.
Онъ остановился у дверей, взглянулъ на приказчика мутными усталыми глазами, снялъ шапку и проговорилъ сипло и болѣзненно:
— Хозяинъ… дайте, Христа-ради, какую работу!
Едва приказчикъ услыхалъ просьбу, какъ онъ быстро вскочилъ съ мѣста и закричалъ съ яростью:
— Да будьте вы отъ меня прокляты, окаянные! Чего вы сегодня ко мнѣ пристали?! Съ ранняго утра отбоя отъ нихъ, чертей, нѣтъ, дверь не закрывается. И — вонъ, къ чертовой матери! нѣтъ работы!
Крестьянинъ безучастно выслушалъ крикъ и ругань приказчика и на его измученномъ лицѣ не выразилось ни обиды, ни огорченія. Мутнымъ взоромъ обвелъ онъ снова контору, молча повернулся и не спѣша вышелъ.
Четыре мѣсяца передъ этимъ Иванъ Прохоровъ (такъ звали крестьянина) ушелъ изъ своей деревни, одной изъ центральныхъ губерній, «на Донъ», на косовицу. Дома, во всей округѣ, трехмѣсячная засуха уничтожила всѣ всходы и обѣщала голодный годъ.
По мѣрѣ того, какъ Иванъ приближался къ Дону, до него стали доходить все болѣе и болѣе настойчивые слухи о полномъ неурожаѣ хлѣбовъ и травъ на Дону. Это однако не остановило его. Съ мучительной тревогой въ душѣ продолжалъ онъ свой путь — и послѣ шести-недѣльной ходьбы — дошелъ до первой станицы.
Тревожные слухи оказались горькой истиной. Тотъ же бичъ, засуха, погубившій хлѣбъ на полѣ Ивана, разразился и надъ всею Донского степью и породилъ одинъ изъ тѣхъ неурожаевъ, которые народъ помнитъ долгіе годы. А. между тѣмъ туда со всѣхъ концовъ Россіи сошлись десятки тысячъ рабочихъ, и съ каждымъ днемъ прибывали все новыя и новыя партіи.
Работы никто не спрашивалъ. Сама степь безмолвно давала свой печальный отвѣтъ на печальный вопросъ. Молча, какъ пришибленные, съ выраженіемъ покорнаго горя, переходили измученные и голодные рабочіе отъ одного посада въ другой, не спуская безнадежно-тоскливаго взгляда съ выжженнаго поля и обмѣниваясь глубокимъ и безмолвнымъ вздохомъ съ понурымъ казакомъ. Одно только унылое, «подайте Христа ради!» нарушало безмолвіе и служило какъ бы эхомъ общаго горя.
Прохоровъ недолго бродилъ по посадамъ. Убѣдившись, что здѣсь не найти ему работы, онъ, не отдохнувъ даже отъ дальняго пути, въ одно утро, подправивъ съ глубокимъ вздохомъ сумку на натертой спинѣ, истово перекрестился и пустился въ обратный путь, домой. Домой… Но какъ вернуться съ пустыми руками въ пустой домъ, въ виду долгой голодной и холодной зимы?
Пройдя около 300 верстъ обратнаго пути, Иванъ остановился въ одномъ большомъ приднѣпровскомъ городѣ, гдѣ на пристаняхъ работали десятки тысячъ рабочихъ. У Ивана воскресла надежда найти заработокъ — и онъ принялся ходить съ пристани на пристань, изъ конторы въ контору спрашивать работу. Онъ ходилъ одинъ, ходилъ съ партіей такихъ же горемыкъ, какъ онъ — и всюду получалъ все тотъ же поспѣшный, часто приправленный руганью, отвѣтъ: «Не надо! нѣтъ работы!» По городу, еще съ середины лѣта бродила цѣлая армія безработныхъ — и плата была понижена до послѣдней крайности.
Понемногу, незамѣтно втянулся Иванъ въ жизнь голоднаго и бездомнаго босяка. Два-три случайныхъ заработка, два-три неопредѣленныхъ обѣщанія поддерживали въ немъ надежду, удерживали его отъ того, чтобы идти дальше. А между тѣмъ послѣдняя копейка уже была проѣдена, какъ и все, за что можно было выручить мѣдный грошъ, давно уже было продано, и безъ того старенькая одеженка окончательно износилась. Истощились и силы…
Прошелъ мѣсяцъ, другой, наступила глубокая осень, начались холода. Въ городѣ работы съ каждымъ днемъ сокращались. Иванъ уже ясно видѣлъ, что напрасны поиски, напрасны обиды, которыя приходится переносить — но онъ по инерціи продолжалъ ходить, искать, спрашивать. Кто-то сказалъ ему, что на одной пристани будутъ грузить большую партію хлѣба. Уныло и безнадежно поплелся онъ туда, уныло и безнадежно спросилъ онъ работы и безучастно выслушалъ ругательскій отвѣтъ толстаго приказчика.
Медленно, съ устремленнымъ вдаль мутнымъ взоромъ, шелъ Иванъ по одной изъ большихъ и оживленныхъ улицъ города. Онъ шагалъ безцѣльно, ни о чемъ не думая, ничего не замѣчая. Онъ былъ весь охваченъ страннымъ чувствомъ пресыщенія и истомы. Ему какъ-то ничего не хотѣлось. Только безсознательно все его существо жаждало отдыха, полнаго покоя…
Еще всего нѣсколько недѣль тому назадъ его мучила мысль о семьѣ и домѣ, онъ боялся этой мысли, отгонялъ ее отъ себя. Теперь ему смутно, какъ во снѣ, представляются жена, дѣти, родная деревня, представляются точно чужіе — и эти воспоминанія нисколько не трогаютъ, не волнуютъ его. Еще недавно онъ мучительно страдалъ отъ хроническаго голоданья и временами его охватывала чисто животная тоска, тоска по горячей и сытной пищѣ: все нутро его мучительно сжималось и онъ иногда по цѣлымъ часамъ не могъ отогнать отъ себя запаха жирныхъ щей, не могъ заснуть изъ-за этого до глубокой ночи. Теперь нѣтъ и этой тоски Ивану какъ-то и ѣсть совершенно не хочется, хотя онъ со вчерашняго полдня ничего не ѣлъ.
Наступилъ вечеръ. Изъ открытыхъ дверей одного кабака на Ивана хлынула волна пріятнаго тепла и свѣта. На минуту остановился и онъ затѣмъ, не думая, вошелъ въ кабакъ. Съ какимъ-то особеннымъ спокойствіемъ и непривычной смѣлостью подошелъ онъ къ одному изъ столиковъ и опустился на скамейку. По всему его тѣлу мелкой дрожью разлилось чувство истомы, — и онъ сразу началъ впадать въ забытье. Все кругомъ начало терять свои контуры, свое значеніе. Тусклый свѣтъ кабацкой лампы переходитъ въ горячій свѣтъ знойнаго лѣтняго солнца; говоръ, смѣхъ и звонъ посуды сливаются вмѣстѣ и превращаются въ журчанье ручья, звонъ косъ, перекличку косарей. Еще минута — и передъ полуоткрытыми глазами Ивана совсѣмъ иная картина: безпредѣльное, облитое горячимъ зноемъ, поле, по которому разсѣяны косари. Работа въ полномъ разгарѣ. Работаетъ и онъ, Иванъ, ужъ давно работаетъ, онъ даже не можетъ припомнить, когда онъ сталъ на работу. Онъ усталъ до послѣдней степени, весь разбитъ, не чувствуетъ ни рукъ, ни ногъ, ни спины, послѣднія силы его оставляютъ. А между тѣмъ, коса полными взмахами идетъ въ его рукахъ — и онъ не можетъ ни остановиться, ни передохнуть, точно невѣдомая сила помимо его воли двигаетъ его рукой. Ровными, однообразными взмахами идетъ въ рукахъ Ивана коса — а у ногъ его нѣтъ ни колосьевъ, ни травы, и глазъ, съ мучительной тревогой и возрастающей тоской, ищетъ ихъ кругомъ… Небо становится темнѣе и темнѣе и постепенно превращается въ тяжелую тучу, которая спускается все ниже и со всѣхъ сторонъ окутываетъ Ивана. Онъ ужъ больше не работаетъ, ничего не видитъ, не чувствуетъ, а только плыветъ въ тяжеломъ безпредѣльномъ мракѣ…
— Эй! вставай, босая команда! Ишь, спать развалился! — раздался вдругъ надъ Иваномъ грубый окрикъ кабатчика, сопровождаемый толчкомъ.
Иванъ открылъ глаза и устремилъ на кабатчика спокойный, недоумѣвающій взглядъ, какъ бы спрашивая, что ему надо?
— Слышишь, ай нѣтъ? Ступай! Тутъ не ночлежный! — повторилъ кабатчикъ.
Иванъ, еще не придя окончательно въ себя, поднялся, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ прилавку и остановился,
— Ай, тебѣ что надо? — спросилъ сдержанно кабатчикъ, подумавъ, что Иванъ собираетъ выпить.
— Работы… — пробормоталъ безсознательно Иванъ и повернулся къ дверямъ.
Кабатчикъ не разслышалъ отвѣта, но, видя, что Иванъ уходитъ, послалъ ему вдогонку:
— Съ Богомъ!
Было около 9-ти часовъ безлунной холодной октябрьской ночи. Выйдя изъ теплаго кабака, Иванъ сразу пришелъ въ себя. Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, онъ вдругъ остановился, какъ пораженный: ему сразу представилась вся безнадежность его положенія: ни пищи, ни крова, ни близкаго человѣка, ни надежды! Одинъ-одинъ въ этомъ холодномъ мракѣ осенней ночи!.. Иванъ сразу почувствовалъ себя на краю зіяющей пропасти, куда жизнь настойчиво, неумолимо со всѣхъ сторонъ толкаетъ его — и онъ понялъ, что не удержаться ему, слабому, изнемогшему. Его охватилъ ужасъ, перешедшій сейчасъ же въ безнадежное отчаяніе. Сердце болѣзненно сжалось, въ глазахъ выразилась глубокая, безконечная мука.
— Помирать… — прошепталъ вдругъ Иванъ.
Онъ самъ не слышалъ и не понималъ слова, которое безсознательно, какъ капля яду, соскользнуло съ его устъ и явилось какъ бы синтезомъ его мысли и настроенія.
«Помирать»…
Эхомъ повторилось это слово гдѣ-то въ глубинѣ души Ивана — и осталось тамъ безъ отвѣта, безъ протеста. Усталый, надломленный, одинокій, онъ сразу какъ надрѣзанный колосъ, склонился безъ протеста передъ неизбѣжностью. Недавнее отчаянье постепенно начало смѣняться страшнымъ спокойствіемъ полнаго равнодушія…
Иванъ продолжалъ безцѣльно шагать по улицѣ. Онъ взошелъ на широкій чугунный мостъ, перекинутый черезъ Днѣпръ. На мосту было сильное движеніе и гулко отдавался стукъ проѣзжающихъ извозчиковъ. Иванъ не замѣчалъ движенія, не слышалъ грохота и шелъ медленно впередъ. Раза два его чуть не переѣхали, ему кричали «берегись!», нѣсколько разъ его ударили кнутомъ — но это его не трогало, не заставляло отскакивать въ сторону.
Взошла луна и спокойнымъ, блѣднымъ свѣтомъ облила широкій Днѣпръ. Быстро, и бурно неслась на этомъ мѣстѣ рѣка по своему каменистому ложу. Недалеко отъ праваго берега тянулась длинная и узкая «коса», которая версты за двѣ отъ моста сходилась съ берегомх. На этой «косѣ» были построены курени, у которыхъ тлѣли потухающіе костры. Тамъ работали пильщики. Весь заливъ между «косой» и берегомъ былъ полонъ плотами.
На рѣкѣ царила таинственная полутишина. Однообразно плескалась волна о берегъ, поскрипывали плоты, лѣниво двигались, покачиваясь бревна. Посреди рѣки пѣнистая волна сердито кидалась и разбивалась о выступающій большой камень.
Иванъ остановился и заглядѣлся на эту волну. — Ему казалось, что вотъ-вотъ она затихнетъ, рѣка успокоится, застынетъ на одномъ мѣстѣ — и онъ безсознательно съ какой-то тоской сталъ ждать этого. Но вотъ его взглядъ упалъ на «косу», на курени — и онъ вспомнилъ, что за нѣсколько недѣль передъ этимъ онъ ночевалъ въ одномъ изъ куреней, вмѣстѣ съ пильщиками.
Едва онъ это вспомнилъ, какъ его снова охватило чувство глубокой усталости и пробудилась жажда покоя. Онъ вернулся, дошелъ до конца моста, спустился къ рѣкѣ. Онъ стоялъ передъ заливомъ, покрытымъ плотами. Иванъ взошелъ на первый плотъ, чтобы перейти заливъ. Дойдя до конца плота, онъ увидѣлъ, что дальше вмѣсто плотовъ лежатъ отдѣльныя, несвязанныя бревна. На минуту онъ остановился, вспомнилъ, что на косу можно попасть и берегомъ, если пройти версты двѣ, — и, не останавливаясь на этой мысли, онъ спокойно пошелъ по бревнамъ. Онъ шелъ ровно и смѣло впередъ и дошелъ до середины залива. Но вотъ нога его скользнула по мокрому бревну и онъ сразу пластомъ упалъ на бревна. Слабой рукой уперся онъ, стараясь подняться, — но этимъ онъ только раздвинулъ подъ собою бревна и началъ погружаться въ воду. Ощущеніе холодной воды привело его въ сознаніе. Въ его широко-раскрытыхъ глазахъ выразились испугъ и болѣзненное недоумѣніе. Онъ хотѣлъ закричать, но съ засохшихъ губъ, изъ сдавленнаго горла не выходило ни звука.
И вдругъ прежнее чувство пресыщенія, истомы и безсилія снова волной нахлынули въ душу Ивана, голова закружилась, мысли спутались — и онъ безсильно выпустилъ бревно и погрузился въ воду…
Слабый плескъ упавшей руки былъ послѣднимъ эхомъ безропотно погибшей жизни,
Черезъ минуту бревна медленно и какъ-то торжественно сплылись опять…
1892