Последняя четверть сошла благополучно: по русскому — 5, по истории — 5, по остальным без гениальных успехов, но гладко. В итоге — по средней арифметической раскладке Васенька попал, по выражению классного наставника-грека, в число незаслуженно блаженных лодырей и без экзаменов перевелся в восьмой класс. Учебники и тетрадки убрал до осени в шкаф, — «спи, милый прах, до радостного утра», точно никогда и не прикасался к ним. И самое слово «восьмиклассник» еще не укладывалось в голове: последний год, а там… Задумчиво щелкал себя по манжетке и ухмылялся. До отъезда с бабушкой к дяде в именьице в Подольскую губернию еще дней десять осталось, — таких пустых и бездельных, точно его, Васеньку, совсем из жизни выбросили и куда-то на хранение сдали.
Нина Снесарева, любимое сокровище, укатила со своими на дачу в Коростышево. Даже тоска по ней не заполняла дней, в памяти облаком расплылся нежный, русый, синеглазый одуванчик. Кофейное платьице, аромат гимназических духов «свежее сено»… Только голоса ее, к стыду своему, отчетливо вспомнить не мог… Чувства на сто лет хватит, а вот поди ж ты, никаких особых страданий пока не обнаружилось. Да и переписка какая-то неладная завязалась. Сам он придумал на всякий случай такой громоотвод — писал ей будто от лица подруги. И маскарад этот всех самых теплых и огнедышащих слов его лишил, а уж он ли, пятерочник-словесник, писать не умел…
Бабушку видел редко. В женской гимназии шли последние выпускные экзамены, начальница волновалась едва ли не больше своей паствы. Даже к обеду не всегда приходила. Прошумит тугим синим шелковым платьем, поцелует Васеньку в лоб — и в зал. Щеки малиновые и в добрых глазах забота и священный ужас..
Восьмиклассник подошел к окну: прогремел пароконный извозчик, повез в присутствие начальника акцизных сборов… Баки, как у собаки. Кошка сидит у трубы и зевает… Дурында! Самая свободная тварь в мире, а туда же, мировую скорбь разводит. Пирамидальный тополь над крышей аптекаря весь заструился на майском ветру молодой, еще рыжеватой листвой. Куда пойти? Ах, Нина, Ниненок, — кто эти дачи выдумал?..
Взял было гири, вскинул над головой тяжелые ядра и вдруг, услыхав за спиной знакомый голос, прокатил их по дорожке в угол и обернулся.
— Ты дома, Васька?
На фоне малиновой портьеры в широченных шароварах и плотной сахарно-белой гимнастерке красовался знакомый вольноопределяющийся Павлушка Минченко. Толстяк, здоровяк, силач, — взглянешь, сама рука тянется по спине его похлопать. Приятели за рост и дородство, за добродушный нрав давно его прозвали, хоть он служил в армейском полку, «гвардейской кормилицей».
Сел на стол, — дубовые доски хряснули, — полюбовался на свои лакированные голенища, а потом одним взглядом окинул Васеньку и коротко поставил диагноз:
— Киснешь?
— Приблизительно.
— Тем лучше. Стало быть, пойдешь?
— Куда?
Минченко покосился на свой алый погон, отороченный шелковым пестрым жгутом, посмотрел на портьеру и понизил голос.
— Ты, Василиса, только в обморок не падай. Против нас, как тебе известно, пожарная команда.
— Десять лет известно. Дальше?
— Так вот. Сегодня старый конюх свадьбу справляет.
— Передай ему от меня воздушный поцелуй…
— Не перебивай. Столы по всему двору расставлены, брандмайор бочку пива пожертвовал. Танцы будут, двух гармонистов заарендовали. Пойдем, что ли? Ей-богу, весело будет…
Васенька спрыгнул с подоконника, подошел к приятелю, вынул часы и взял его за кисть.
— Пульс в порядке. Странно. Ты что же, полковник, в посаженые матери приглашен?
— Брось, чудак. Денщика нашего звали, он со всей командой в дружбе. Вместе и пойдем. Какие там еще приглашения… С золотым обрезом, что ли?
Гимназист посмотрел на свой книжный шкаф, скучно. На спинку кресла в виде резной дуги с деревянными рукавицами по бокам, — скучно. А в самом деле, идея гениальная. Только, только…
— Да ведь мы, как неприкаянные, там болтаться будем. Посторонний элемент, интеллигентные моллюски. Неуютная, Павел, позиция.
— Я тебя в своем виде и не зову. Очень ты им, без пяти минут Спиноза, нужен. Пойдем к нам, Сережка нам солдатское обмундирование из цейхгауза притащит. С ним и заявимся, — земляками из нестроевой роты… Живо, а то без нас и пиво все выдуют и пейзажа главного не захватим.
Васенька нырнул под стол, достал завалявшийся пояс, затянулся, надвинул на лоб тугую летнюю фуражку и ногой отбросил вбок портьеру.
— Ах, да, погоди… Ступай вниз, я тебя сейчас догоню.
Вернулся к столу и набросал красным карандашом на куске картона: «Бабушка, золотая! Иду обедать к Минченко… Целую. Кисель оставь на вечер. Вася».
Приколол записку к столовой висячей лампе и через две ступеньки побежал догонять приятеля. Честное слово, гениальная идея!
Денщик Сережка был очень польщен поручением барчуков. Батальонный командир еще с утра уехал на стрельбище, — помехи никакой. Ефрейтор в цейхгаузе был свой человек, земляк, да и для сына батальонного отчего же одолжение не сделать. Вернулся Сережка с целым ворохом сплюснутых фуражек, новых слежавшихся штанов мшисто-махорочного цвета и с гирляндой тяжелых, как утюги, сапог с квадратными срезанными носками. Обрядиться надо было как следует, — горничные да кухарки-бестии — чуть что не так, сейчас разнюхают.
На Минченко все было коротко и тесно. Кое-как подпоров внизу по швам раструбы штанов, влез в тугое сукно. Сапоги все перешвырял — мука. Один насилу напялил, прихлопнул каблуком, — нога, как в колодке. Еле-еле денщик, упираясь головой в валик дивана, стянул, да Васенька, спасибо, помог, — сзади под мышками попридержал. Пришлось надеть старенькие, отцовские. Хоть стоптанные, зато по мерке, плясать можно… С Васенькой хлопот было меньше. Забили в носки сапог по клочку газетной бумаги, сойдет. А когда он встал и напялил на лоб плоскую, как тарелка, армейскую фуражку с козырьком зонтиком, денщик прыснул, впрочем, вежливо, отвернувшись в угол.
— Как есть новобранцем заделались. Дозвольте гимнастерку в грудях расправить. В аккурат. Погончик у вас загнувши…
Помог стянуть поясок с лиловой железной бляшкой, оправил своего панича, а уж потом принялся за себя. Ему, бестии, и пофорсить было можно: сапожки кеглями на светлых подковках, лакированный пояс, писарского фасона фуражка, человек свой, — никакого маскарада не надо. И на переодевшихся барчуков сразу стал посматривать свободными глазами, даже чуть-чуть покровительственно.
Сошли с крыльца, обернулись направо-налево: ни одного офицера. Да и пожарная команда была в двух шагах наискосок. Сквозь распахнутые ворота гудела степенная толпа, пестрели студенческие фуражки пожарных, павлиньи глазастые шали на плечах баб, расстегнутые чуйки, ярким цветком мелькнул горбун-гармонист в канареечной рубахе с ремнем через плечо. Вверху над розовой каланчой, перегнувшись над перилами, смотрел вниз дежурный пожарный, — с завистью, должно быть, смотрел, бедняга.
Васенька ввинтился в толпу, никто ни его, ни Минченко и не заметил. Опасливо осмотрелся: слава Богу, из прислуги городских знакомых — никого. Потолкался у длинного стола на козлах, — некоторые, постарше, уже слегка посоловели: жесты в одну сторону, слова в другую, у женщин лица переливаются красной медью, блаженные улыбки вспыхивают и гаснут, — а может, не улыбнуться надо, а обидеться… Отец молодой, кургузый слободской мещанин с подсолнечной шелухой на крутой сивой бороде, слонялся среди гостей с бутылкой, все нацеливался — с кем бы выпить. Распахнутые полы толстого кафтана обвисли, как слоновые уши. Мокрый седой войлок на лбу слипся. Приметил Васеньку, вытянулся, и приложил растопыренную пятерню к картузу.
— Господину юнкерю! Выпьешь?
— Я, дедушка, не юнкер. Рядовой нестроевой роты, Куроцапов. Честь имею вас поздравить.
— Не юнкер… А лицо у тебя, брат, умственное. Куроцапов, говоришь, фамилия паршивая… Выпьем?
Вцепился в гимнастерку и потянул к столу. Чокнулись, выпили, поцеловались в обнимку… Теплая водка обожгла глотку. Васенька закусил зверски соленой тараньей икрой и нырнул от старичка за спину трехобхватной бабы. Тот и не заметил, качнулся, надул щеки, вогнал икоту внутрь, взболтнул остатки водки и поплелся искать новую жертву.
Гармонисты — горбун и второй с восковым скопческим личиком — растянули мехи — пауза — вскинули локти и грянули польку. И так подмывающе всхрюкивали высокие лады, так лихо рипели баски, переходя на новое колено, так весело прищелкивали-звенели колокольчики, что ноги сами вскидывались. Иной тугоусый пожарный, степенный дядя, потопчется сам с собой, обхватит первую попавшуюся талию и давай ее вертеть до банного поту. На Васеньку сбоку все посматривала крепкая веселая горняшка в малороссийской плахте шашками и расписных рукавах пузырями. Озорница, должно быть: в кофейных глазах шалая улыбка, рот вишенькой, голову все к правому плечу исподтишка клонила.
Васенька осмелился и щелкнул своими армейскими копытами.
— Угодно?
И хотя сапоги были чертовски тяжелы и хотя горели пятки и пальцы — крутил он ее четко и круто. Так вокруг себя и завивал.
— Ох, будет! Какие вы прыткие…
Васенька затормозил и, тяжело дыша, взял даму под руку и вывел из круга… О чем с ней говорить? Ишь, колобок какой круглолицый!.. В глазах кружились золотые перья облаков, качались далекие липы над сараем…
— Какие у вас цветы в волосах, — сам, впрочем, видел — желтая акация, — но надо же с чего-нибудь начать.
— А вам на что? Подсолнечники!
— Ишь вы какая насмешница. Дайте мне веточку.
— Вот еще… Цветок из волос дать — сердце потерять. Будто не знаете?
Впрочем, тут же остановилась, вынула из тугих кудряшек кисточку, перекусила стебель и жеманно подала Васеньке.
— Хотите, пойдем на конюшню лошадей смотреть? — ласково предложил он.
Пошли, взявшись за руки и покачиваясь, точно и век были знакомы. Широкозадые вороные жеребцы, пофыркивая, хрустели овсом, гремели цепями, лоснились крупами… Солнечный мутный луч сбоку прорезал полутьму, закружил в тишине пылинки… Васенька порылся в кармане, вынул горсть мятных пряников, — Сережка его снабдил, — и протянул хохлушке. Та подошла поближе к стойлу, рослый конь повернул голову, покосился опаловым зрачком.
— Чего смотришь?.. Пряничков тебе принесла. Дурачок.
Теплые губы потянулись к ладони, наежились и осторожно подобрали лакомство.
А Васенька — бывают же такие непроизвольные движения — наклонился, в горле у него пересохло, глазам стало невмочь жарко, — и вдруг ни с того ни с сего прикоснулся губами к прохладной щеке соседки.
— Скусно? — весело спросил Сережка, точно Петрушка из-за ширмы, вдруг появившийся из-за конюшенных ворот.
— Озорники какие! — взвизгнула хохлушка и стремглав бросилась в толпу.
А пристыженный гимназист вышел на свет. Колотилось сердце, горели уши. Черт его знает, что такое! И голос Нины — вдруг он его вспомнил — так отчетливо-надменно зазвенел в ушах:
— С горничными целуетесь? Донжуан пожарный… Вот и уважай себя после этого… — Он ушел в сторону, к калитке, тихо ее распахнул и медленно пошел по дорожке вдоль лохматых шапок крыжовника.
В вишнях свистела иволга. Солнечные пятна, точно мех пантеры, дробились на песке. У беседки за поворотом под отдаленный плеск гармоники отплясывала странная пара: младшие детишки брандмайора, брат и сестра. На свадьбу их не пустили, — неприлично, и они здесь, в зеленом закоулке, подражая взрослым, отплясывали какую-то каннибальскую польку. А потом, наплясавшись досыта, свалились в траву и, звонко заливаясь, стали щипать друг дружку…
Васенька осторожно обогнул полянку и расстегнул ворот. На душе легче стало. Умылся в углу у кухни, под краном. Долго пил, фыркая, как лошадь, беззаботно передернул плечами и пошел на знакомый голос: в калитке стоял Минченко и звал пить пиво.
У стены на высокой перекладине пожарной трапеции сидели, как ласточки на телеграфной проволоке, какие-то забежавшие с улицы мальчишки и грызли подсолнухи. Бесплатная галерка. Хохотали, подталкивая друг дружку: уж больно смешно там внизу гость-мастеровой валял дурака. Напялил картуз козырьком на затылок и тянул к себе упиравшуюся, багровую, как свекла, веселую стряпуху. Не выдержав толчка, отлетел, вскинув углом руки, в сторону и грузно садился — в третий раз — на отяжелевший зад. Осторожно, как кот по луже, задирая ноги, подобрался к трапеции, попробовал было вскарабкаться к ребятам по узловатой веревке, обвис и тюфяком скатился вниз. Огрызок яблока шлепнулся о картуз, мастеровой только головой мотнул. Умостился, прижался плечом к лестнице и блаженно закрыл глаза: ублаготворился…
Сережка-денщик где-то раздобыл балалайку. Гоголем похаживал по двору, — и откуда у него этакая развинченно-галантерейная походочка взялась… Пощипывал струны — сыграть, что ли? Подошел к девицам, отдыхавшим пестрым кольцом вдоль сарая, пробежал глазами, выбрал и отставил каблук. Девицы ухмылялись и перешептывались.
— «Барыню», Сергей Иванович! — пискливо попросила коротышка в накрахмаленной шафранной юбке.
— Рад стараться. — Сережка стал в позицию и занес ковшиком ладонь. Брызнул легкий, ернический, балалаечный говорок. Второе колено звончей, третье еще круче.
И вдруг, встретившись глазами с высокой, задорной кралей, — кисель с молоком! — перекинувшей через плечо темно-русую толстую косу, — отчеканил:
— Дуня, яблочко, Жар-Птица, Агромадная коса — Разрешите в вас влюбиться На коротких полчаса… Девицы прыснули, выталкивая вперед упиравшуюся Дуню, но та, сконфуженная и польщенная, выскользнула вьюном и скрылась в задних рядах. «Тьфу, окаянный!»…
А Сережка небрежно покосился на каблук и наметил вторую — соседскую белошвейку Таню, забежавшую на пожарный двор посмотреть свадьбу, потолкаться.
— Как на лавочке у бани Тайно жал я ножку Тане,— Я такие тайности Люблю до чрезвычайности… Васенька, толкаясь в толпе, поднял голову: чего они там заливаются? Сережка донжуанничает… Соперник. Он все еще не мог себе простить своей глупой вспышки в конюшне. Значит, так со всякой, — ни с того ни с сего. И, как с ним не раз бывало в «честные» минуты, стал сравнивать: а если бы Нина вот так же какого-нибудь смазливого солдата поцеловала? Даже вздрогнул от негодования. Нина! Но почему же, разве это не одно и то же?
Гимназическая строгая совесть говорила: «Конечно, какая же разница»… Но веселая, озорная беспечность молодости смеялась: тоже сравнил. Поцеловал, точно в пруд окунулся, больше ничего. Не деготь, не пристанет.
А его хохлушка и думать о нем забыла. Стояла с белобрысым, как желток, безусым пожарным в дверях сарая, у насоса, и, охорашиваясь, примеряла блестящую медную каску. Странно: ее смазливое хохлацкое личико сразу стало строже и выразительнее. Диана не Диана, а, право, за одну из младших богинь бы сошла… Васенька оглянулся. Чего это все к забору потянулись? Не драка ли?
У пыльного забора, под березкой, сидел на земле Минченко, против него сивый, крепкий, как тумба, пожарный. Долго усаживались поплотней. Подошва к подошве пригнали пятки, упершись кулак к кулаку, схватились руками за круглую палку от метлы. Пробуя друг друга, резко рванули, — ни с места. И медленно, вливая всю силу в кисти и в тугие пятки, стали друг друга перетягивать.
Над ними сгрудился народ. Силы вокруг бродило немало, не всю ее и хмель спеленал. Ни у одного вот так же, как у сидевших на земле, сжимались, наливаясь кровью, кулаки и пружинили ноги.
— Ужель, Савельич, солдату поддашься? — просипела чья-то ошалевшая, кудлатая голова, просовываясь в круг.
— Зачем, черт, поперек говоришь?
И опять тишина. Затылки у противников потемнели, точно под банками натянулись. Ни с места.
— Врешь… — хрипло крякнул пожарный, наддавая из последних сил. — Врешь…
Вот-вот лопнут. Но палка не выдержала, хрястнула, борцы повалились вправо и влево, толпа зареготала, задвигалась.
Минченко, отдуваясь, встал, поднял с земли бутылку сладкой смородинной. «Ну что ж, Савельич, ничья, пополам разопьем»…
Пожарный, улыбаясь, подтягивал шаровары.
Надвинувшиеся чуйки и пожарные хлопали Минченко по спине, ощупывали мускулы и гоготали: «Здоровый, бугай!»
Васенька вздохнул: ведь вот — как он с ними умеет — совсем свой. Болтает, пьет — забавляется.
— А, Василиса? — обернулся к нему Минченко. — Жарко?
— Ноги все оттопал. Броненосцы эти казенные, орудие пытки какое-то. Дьявол бы их взял!
— А ты Сережины надень. Что ж ты, чудак, молчал? У него вторая пара есть, как раз подойдут… Се-ре-жа!
Васенька пошел с денщиком и через пять минут вернулся бодрый и сияющий: от угрызений совести и следа не осталось. Потому что неразношенные армейские сапоги пуще всякой совести человека замучить могут.
Гармонисты сидели у края стола. Навалились на еду по-настоящему, по-деловому. Им свадьба — трудовой день, нынче густо, завтра пусто, — наедались впрок. И пили немало, но с выбором: выморозки — сладкое местное вяленое вино, водку на красных стручках, похожую на сургучную наливку-мадеру. К пиву не прикасались. Немецкий квас дешевка, хвосты им у лошадей подмывать… Но не хмелели ничуть, — ели уж очень густо. Только крякали да обтирали о скатерть мокрые рты. Гармонии, похожие на кубастые шкатулки, стояли сбоку на лавке, — блестели медными резными углами, перламутровыми пуговками ладов, солидным лаком, шляпками колокольчиков.
Васенька присел рядом. Выждал, пока горбун дожевал кусок жирной полендвицы, и спросил:
— А что, трудно на гармонии играть?
Гармонист вытер сальные руки о хлеб и небрежно ответил:
— Талант нужен. У кого телячьи ухи, не научится…
Но, покосившись на почтительно слушавшего молодого солдата, смягчился:
— Такты надо во-как держать. Не забегать, не заметывать. А то, брат, клейстер… Опять же механизм в суставах. Чтобы каждый палец сам собой, как ветер дышит, на свой клавиш ложился. Как у вас, скажем, по церемониальному маршу, — один дурак не с той ноги хватит, вся шеренга к чертовой матери… А ты что же, антиресуешься?
— Инструмент приятный, — вежливо польстил Васенька. — Я вот тоже на балалайке немного играю.
— Сравнил тоже козу с лебедью. Что ж ты на ней, на трех струнах сделать можешь? Трень-брень, хрюшки-вьюшки… Шмель пролетающий загудит, ее и не слышно. А гармонь — гром, блеск, одурение…
Он слегка тронул свою кубышку, полукругом растягивая мехи.
— Вальц! — заверещала, подбегая, косолапая рябая красавица в накрахмаленной юбке. — Что ж вы, Терентий Сидорович, целый час все закусываете…
Горбун перемигнулся с подручным, согласно тронулись локти, и звонкий подрагивающий мотив печально заструился над мощеным пыльным двором.
Васенька вслушался. Господи, да этот вальс ведь бабушка часто по вечерам мурлычет, когда она в хорошем настроении:
Я видел березку, Склонилась она… Грузно завертелись, перебрасывая тело с ноги на ногу, пары. Танцевали серьезно, будто ответственную работу исполняли. Широкие лапы пожарных лежали на крепких плечах по-воробьиному подскакивающих барышень. Густой дух ситца, помады и пота, — неизбежный слободской аккомпанемент, — поплыл над головами. Порой из-под каблука кавалера вылетала короткая искра: это подкова чиркала о камень. Минченко добросовестно крутил курносую коротышку-горничную, уткнувшуюся носом в его бляху… Сережка, пес этакий, вертел сразу двоих, перебрасываясь рыбкой от одной к другой…
Пожилая прачка стояла рядом с Васенькой, втиснув руки в рыхлые бока. Ясно, что прачка — пальцы размытые добела и жавелевой водой так от нее и разило. Никто ее не пригласил покрутиться, она цокала языком, покачивалась на месте — очень уж пронял пронзительно-роскошный мотив.
— Угодно? — изогнувшись, как пристяжная, поклонился гимназист.
Прачка очнулась, шлепнула белую руку на его плечо, поймала такт и дернулась. «Однако, жернов», — подумал Васенька, с трудом ее поворачивая, словно наматывая бабу вокруг себя. Круг, еще круг, а она не отлипает, щеки, как мальва, черт с младенцем связался. Ему казалось, что он в квашню с тестом попал, до того она вся была пухлая и сырая…
— Устал, сынок? — шепнула она, лукаво поблескивая рыбьими глазками. — Поверти, не растаешь…
— Ни-че-го! — отдуваясь, буркнул гимназист. Весело ему было и смешно…
И вскинув случайно голову, обомлел. Из окна второго этажа брандмайорской квартиры смотрела на него во все глаза племянница брандмайора Наташа Лаптева… Взяла бинокль, зовет подруг…
Как бильярдный шар от борта в угол, — отлетел Васенька от оторопелой прачки, — и ходу… За ворота. Ветер слизнул фуражку… Пес с ней. Офицер, вынырнувший из-за угла, орет вдогонку, размахивая стэком:
— Чести почему не отдал? Какой роты? Стой, тах-тах, тарарах.
Какая там к бесу честь! Что теперь будет, что теперь будет? Из всех окрестных окон, из каждого палисадника на него смотрело строгое личико Нины и прямо пылало пламенем презрения и гнева…
Косой мельницей перелетел через забор и скрылся за зашипевшими кустами в саду Минченко.
<1930>