Сбитый с толку (Моннье)/РМ 1883 (ДО)

Сбитый с толку
авторъ Марк Моннье, пер. Р.

Оригинал: фр. Un Détraqué, опубл.: 1883. — Источникъ: az.lib.ru • Экспериментальный роман.
Текст издания: журнал «Русская Мысль», №№ 5-8, 1883.

СБИТЫЙ СЪ ТОЛКУ.

ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ РОМАНЪ
МАРКА МОНЬЕ.

I.
Клодъ Бернаръ.

— Вотъ и больница, — сказалъ донъ Руфъ слѣдовавшему за нимъ юному Франчискьелю. — Смотри и замѣчай. Молчаливая лѣстница прорѣзываетъ торжественную тишину. Сквозь высокое окно врывается солнце золотистою простыней, разорванною переплетами рамы, падаетъ таинственными лохмотьями, связками корпіи липнетъ къ стѣнѣ, разъѣденной ночною сыростью. Зловонія дрожью прорываются сквозь эти желтые лучи, проникаютъ ихъ теплыми испареніями…

Въ томъ же тонѣ онъ говорилъ болѣе десяти минутъ, пока они поднялись на сто двадцать пять ступеней, останавливаясь чуть не на каждомъ шагу. Донъ Руфъ былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, важный и осанистый, съ правильными, хотя крупными, чертами лица, тихою походкой, плавнымъ жестомъ, которому недоставало лишь тоги, чтобы быть античнымъ. Франчискьель, разиня ротъ и не спуская блестящихъ глазъ, благоговѣлъ передъ своимъ спутникомъ. Они остановились на верхней площадкѣ. Ораторъ продолжалъ:

— Тотъ никогда не придетъ къ истинно-плодотворнымъ и яснымъ обобщеніямъ жизненныхъ процессовъ, кто самъ не изслѣдовалъ, такъ-сказать не раскопалъ, въ лазаретахъ, амфитеатрахъ и лабораторіяхъ смрадную почву, кишащую жизнью. Кто сказалъ это? — Клодъ Бернаръ. Вотъ его подлинныя слова, запомни ихъ Франчискьель: «Жизнь — великолѣпный, залитой свѣтомъ салонъ, попасть въ который можно не иначе, какъ пройдя черезъ длинную ужасную кухню». Ты предупрежденъ, — теперь войдемъ.

Они вошли, разбудили сторожа, спавшаго въ прихожей на ларѣ, и спросили доктора Шарфа. Сторожъ открылъ глаза, протеръ ихъ кулаками и зѣвнулъ во всю глотку, какъ не зѣваютъ нигдѣ въ мірѣ, кромѣ неаполитанскихъ монастырей; потомъ, не поднимаясь и не открывая рта, махнулъ рукой по направленію къ корридору.

Докторъ Шарфъ въ фартукѣ сидѣлъ въ кабинетѣ надъ микроскопомъ. Это былъ монументальный человѣкъ лѣтъ подъ шестьдесятъ, бодрый и здоровый, способный работать часовъ по шестнадцати въ день, не исключая воскресеній. Добродушный и веселый скептикъ съ обширнѣйшимъ запасомъ знаній, правдивый и искренній, онъ не вѣрилъ ни въ Бога, ни въ чорта, охотно глумился надъ человѣчествомъ, считая его болѣе глупымъ, чѣмъ злымъ; раскатистый хохотъ потрясалъ львиную голову на могучихъ плечахъ, все тѣло этого колосса фигурою и знаніемъ. Кто не видалъ смѣха доктора Шарфа, тотъ лишь на половину пойметъ Рабле.

— А, вы! — встрѣтилъ онъ дона Руфа и, обращаясь къ работавшимъ тутъ же ассистентамъ, прибавилъ: — Друзья мои, имѣю честь вамъ представить писателя натуралистической школы.

Ассистенты подняли головы, чтобы взглянуть на предъявляемый имъ новый феноменъ.

— Да, господа, — продолжалъ докторъ послѣ взрыва хохота, — да, натуралистическій писатель, съ тою, впрочемъ, необходимою оговоркою, что натуралистомъ можетъ быть только человѣкъ изучавшій природу, а чтобы быть писателемъ, нужно написать книгу или двѣ… Онъ пока ни того, ни другого не пробовалъ, но…

Докторъ не могъ договорить, — его душилъ хохотъ. Донъ Руфъ воспользовался перерывомъ и сказалъ:

— А пока я экспериментирую.

— Экспериментируетъ! Онъ эксперим… — докторъ взвизгивалъ отъ хохота. — Сейчасъ, сію минуту заговоритъ о Клодѣ Бернарѣ.

— Нисколько не ошиблись, — не измѣняя своей важности, отвѣтилъ донъ Руфъ. — Клодъ Бернаръ находитъ, что только сомнѣвающійся можетъ быть настоящимъ ученымъ, — сомнѣвающійся въ себѣ и въ своихъ выводахъ, но вѣрящій въ науку.

— Вполнѣ правильно, — сказалъ докторъ, переставая смѣяться.

Дѣлаясь серьезнымъ, его лицо совершенно мѣняло выраженіе я внушало почтеніе молодымъ и старымъ.

— Истинный ученый не допускаетъ въ основу своихъ выводовъ ничего нераціональнаго и сверхъестественнаго, или таинственнаго. Существуютъ только реальныя явленія и наблюденія надъ явленіями.

— И что же далѣе? — спросилъ докторъ.

— Слѣдовательно надо начинать съ наблюденій, — продолжалъ донъ Руфъ. — За наблюденіемъ слѣдуетъ опытъ. А что такое, въ сущности, опытъ? — Это наблюденіе, вызванное экспериментаторомъ, съ цѣлью провѣрки, вотъ и все. Экспериментаторъ есть слѣдственный судья…

— Все это цѣликомъ изъ Клода Бернара. Ну, а вы-то сами?

— Я? — воскликнулъ донъ Руфъ.

— Берегитесь, милѣйшій, сейчасъ брякнете глупость.

— Я отыскиваю законы причинной связи соціальныхъ явленій.

— Брякнулъ!

— Я тружусь надъ рѣшеніемъ великой задачи, — горячо продолжалъ донъ Руфъ, — великой задачи, имѣющей цѣлью побѣду надъ природою, созданіе могущества удесятереннаго человѣка!…

Докторъ опять расхохотался къ величайшему изумленію Франчискьеля, находившаго великолѣпнымъ все, что говорилъ донъ Руфъ…

— Милѣйшій мой, — началъ докторъ, — вы соскакиваете съ рельсовъ всякій разъ, когда пускаетесь въ краснорѣчіе. Я просто не могу говорить съ вами серьезно.

— Дерзость — не возраженіе, — обидчиво сказалъ донъ Руфъ.

— Хорошо, я буду возражать, — продолжалъ докторъ, стараясь придать лицу серьезное выраженіе и едва осиливая смѣхъ. — Давайте разсуждать. Вы хотите вызывать явленія, производить эксперименты, дѣлать нравственную вивисекцію, но для чего вамъ это нужно? Чтобы написать знаменитый романъ, котораго мы не видали…

— Который увидите со временемъ.

— Допустимъ и это. Но, милѣйшій мой, романъ есть художественное произведеніе, а въ художественномъ произведенія надъ всѣмъ преобладаетъ индивидуальность автора.

— Это невѣрно.

— Это говоритъ Клодъ Бернаръ. Художникъ осуществляетъ въ своемъ произведеніи идею или чувство, лично ему принадлежащія.

— Это сказалъ Клодъ Бернаръ?

— Слово-въ-слово. Тутъ все дѣло въ самобытномъ творчествѣ, не имѣющемъ ничего общаго съ констатированніемъ естественныхъ явленій, въ которыхъ нашъ умъ не долженъ ничего создавать.

Франчискьель задумался. Донъ Руфъ опустилъ было голову, но быстро оправился.

— Такъ, по-вашему, я въ правѣ изобразить васъ ходящимъ вверхъ ногами и внизъ головою и… изъ этого выйдетъ художественное произведеніе? Я полагаю, что если таково мое личное впечатлѣніе, то я просто сумасшедшій.

Докторъ пожалъ плечами; Франчискьель нашелъ доводъ очень сильнымъ.

— Опровергните! — торжествующимъ тономъ воскликнулъ донъ Руфъ.

— Я знаю не мало людей, — отвѣтилъ докторъ, — ходящихъ всю жизнь внизъ головой: таковы богословы, метафизики и другіе помѣшанные, принимающіе вершину за основаніе. Вы, мой бѣдняга, съ вашимъ атавизмомъ и другими сумасбродными теоріями принадлежите отчасти къ этой категоріи. Но оставимъ это и поговоримъ о вашихъ экспериментахъ. Пожалуй, производите ихъ, если это вамъ нравится, но записывайте ихъ таковыми, каковы они въ дѣйствительности. Если же вы внесете въ это дѣло художество, т. е. личное свое, если прибавите что-либо, хоть одно только слово, ради эффекта или ради фразы, тогда въ глазахъ людей науки вы будете негодяемъ, а въ глазахъ публики — шарлатаномъ.

При этихъ словахъ прекрасные сѣрые глаза доктора, сохранившіе всю свѣжесть и блескъ молодости, метнули искры. Онъ снялъ фартукъ и съ добродушнымъ видомъ протянулъ руку дону Руфу.

— Вы хотите осмотрѣть больницу? Я самъ покажу вамъ ее. Только зайдемте въ мою комнату обрызгаться фениловою кислотой.

Войдя въ комнату доктора, послѣдователь натуралистической школы поблѣднѣлъ, пошатнулся и, чтобы не упасть, долженъ былъ удержаться за спинку желѣзной кровати.

— Я понимаю васъ, — вздохнулъ добрякъ докторъ и повалъ ему руку. — Вамъ припомнилась та страшная ночь… Уже пять лѣтъ прошло… Несчастная!…

Сказавши это, докторъ вывелъ дона Руфа; они направились по палатамъ.

Франчискьель шелъ сзади, немного блѣдный, глотая слюну и стараясь казаться бодрымъ. Оправившись отъ волненія, натуралистъ попытался наблюдать, но совершенно по-своему, головою, набитою литературными воспоминаніями, занятою передѣлкою всего видѣннаго въ фразы. Его вниманіе было исключительно обращено на освѣщеніе и запахи; онъ тщательно замѣчалъ игру солнечныхъ лучей на стѣнахъ, полахъ и кроватяхъ и перекладывалъ на музыку больничные міазмы. Докторъ посматривалъ на него съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ, какъ бы соображая, торгуетъ ли донъ Руфъ дезинфектирующими средствами или изобрѣтаетъ ихъ.

Такъ они дошли до маленькой комнаты, въ которую выносятъ покойниковъ до погребенія. У изголовья тѣла, покрытаго саваномъ, на колѣняхъ молился священникъ. Обернувшись на скрипъ двери, священникъ узналъ доктора Шарфа, а докторъ узналъ аббата Симплиція.

Врачъ и священникъ ежедневно встрѣчались у постелей больныхъ, часто помогали другъ другу въ общемъ дѣлѣ добра и милосердія и при этомъ не терпѣли другъ друга. Они обмѣнялись холодными взглядами. Аббатъ всталъ и, конечно, тотчасъ же ушелъ бы изъ комнаты, еслибы не боялся оставить покойника на произволъ козней дьявола.

Донъ Руфъ былъ знакомъ съ аббатомъ и вывелъ его изъ затруденія, протянувши ему руку.

— А, добрая встрѣча (ben trovato)! — сказалъ онъ.

— Добро пожаловать, — отвѣтилъ Симплицій. — Чѣмъ могу служить?

— Не служить, а обязывать безконечно.

— Готовъ исполнить ваши приказанія.

— Не приказанія, — нижайшія просьбы…

И такъ далѣе. Перекоры комплиментами въ Неаполѣ довольно длинны, а аббатъ Симплицій былъ наилюбезнѣйшимъ изъ неаполитанцевъ со всѣми, кромѣ доктора Шарфа. Онъ слышать не могъ равнодушно имя этого «тудеско». На всѣ доводы о выдающемся умѣ и обширныхъ знаніяхъ доктора, о его добромъ сердцѣ, благодушномъ отношеніи въ бѣднякамъ и страждущимъ, Симплицій неизмѣнно отвѣчалъ:

— Все это такъ, но онъ — еретикъ, протестантъ.

Равнымъ образомъ на похвалы добродѣтельной жизни аббата, его смиренію и самоотверженному безкорыстію — Шарфъ упорно повторялъ:

— Это правда, но онъ — іезуитъ.

Въ сущности же докторъ не былъ ни протестантомъ, ни даже христіаниномъ; а аббатъ настолько мало былъ іезуитомъ, что при Бурбонахъ подвергся гоненію со стороны благочестивыхъ отцовъ. До всего этого нѣтъ дѣла тому, кто имѣетъ предвзятую идею. Знаніе и вѣра никогда не столкуются, потому что не знаютъ и знать не хотятъ другъ друга.

Докторъ открылъ лицо покойника; донъ Руфъ вскрикнулъ отъ восторга.

— Поразительно! Stupendo! Слитыя язвы, безформенная масса, ворохъ гноя и крови, куча разлагающагося тѣла, брошенная на тополевую доску, выкрашенную черною краской. Одинъ глазъ лопнулъ и вытекъ отъ внутренняго жара. А каковъ запахъ! Каково освѣщеніе! Франчискьель, смотри и нюхай!

Франчискьель, внѣ себя, выбѣжалъ вонъ. Донъ Руфъ продолжалъ восторженно:

— Экспериментаторъ — слѣдственный судья… Клодъ Бернаръ…

— Опять! — пробормоталъ докторъ.

— Клодъ Бернаръ возстановляетъ цѣлый міръ изъ одного нерва, изъ мускула, которые онъ наблюдаетъ. Въ этой безформенной массѣ я открываю цѣлую жизнь, — да, цѣлую жизнь со всѣми факторами, реактивами, растлѣвающею средою!

— Ну, пошелъ теперь! — воскликнулъ докторъ.

— Передъ нами жертва алкоголизма. Эта женщина, еще молодая женщина, родилась отъ мерзкихъ родителей, роковымъ образомъ склонныхъ въ delirium tremens. Она выросла въ грязи и порокѣ, почти ребенкомъ отдалась первому встрѣчному. Появилась на театральныхъ подмосткахъ въ безнравственной опереткѣ. Эта выставка ввела ее въ моду; ея любовниками были банкиръ, камергеръ, принцъ… Вполнѣ логично: таковъ законъ детерминизма соціальныхъ явленій. Но она не могла удержаться въ этихъ высшихъ сферахъ, — ее влекла наслѣдственность, ее сбила съ пути носталгія грязи, опьяненія клоака. Такъ и быть должно. Она падала все ниже и ниже, отдаваясь грубости раздражающаго наслѣдственнаго гуано… Она не могла кончить иначе, какъ сгнивши…

— Позвольте, позвольте! — остановилъ докторъ. — Она умерла отъ оспы — отъ такой болѣзни, которою можетъ заразиться честнѣйшій и добродѣтельнѣйшій изъ людей на улицѣ. Достаточно ковра, вытряхнутаго изъ окна…

— О, это бѣдная христіанская душа! — прибавилъ аббатъ, обращаясь къ дону Руфу. — Эта чистая душа была добродѣтельнѣйшею изъ дѣвицъ Неаполя. Вчера я цѣлый день провелъ у ея изголовья; въ минуты, свободныя отъ бреда, она только и говорила о своемъ отцѣ и о Богѣ.

Докторъ нахмурилъ брови. Донъ Руфъ качалъ головою, какъ бы желая сказать: «Э, полноте! Такъ я и повѣрилъ…»

— Отца она едва знала, — тихо продолжалъ аббатъ, — видала его лишь изрѣдка, когда онъ навѣщалъ ее; сама же никогда не бывала въ его домѣ, даже не знала, гдѣ онъ живетъ. За то она хорошо знала Господа Бога, такъ какъ воспитывалась въ его домѣ, въ святой обители…

Докторъ нетерпѣливо отвернулся, отошелъ къ окну и сталъ смотрѣть на улицу.

— Въ святой обители благочестивыхъ монахинь…

Донъ Руфъ поблѣднѣлъ.

— Третьяго дня добрыя сестры обратились ко мнѣ. Эта несчастная дѣвочка вдругъ, неизвѣстно отъ чего, занемогла. Настоящій ангелъ кротости и благочестія!… Она хотѣла постричься… Тамъ всѣ любили ее, ухаживали, какъ могли, скрывали ея болѣзнь. Извѣстить отца нельзя было, — онъ не оставилъ своего адреса, сказавши, что живетъ не здѣсь. Тогда, боясь заразы, монахини попросили меня перевезти больную въ лазаретъ…

Донъ Руфъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ и едва могъ проговорить:

— Сестры… монахини… Какія сестры? Француженки?

— Да, француженки, — отвѣтилъ аббатъ. — Но что съ вами?

Дверь съ шумомъ захлопнулась; дона Руфа уже не было въ комнатѣ. Обернувшись на шумъ, докторъ очутился съ глазу на глазъ съ аббатомъ. Ему очень любопытно было узнать, что случилось, но онъ ни за что въ мірѣ не согласился бы заговорить съ іезуитомъ. Аббату до смерти хотѣлось спросить доктора о причинѣ странной выходки дона Руфа, но онъ ни за какія блага не рѣшился бы начать разговоръ съ протестантомъ. Они обмѣнялись холодными взглядами и разстались, не промолвивъ ни слова.

Между тѣмъ донъ Руфъ, забывши всякую важность, слетѣлъ съ лѣстницы и пустился бѣжать по улицѣ, не взглянувши даже на поджидавшаго его внизу, все еще блѣднаго, Франчискьеля, сидѣвшаго на тротуарной тумбѣ. Подъѣхала кароццелла; въ Неаполѣ извощики умудряются запримѣтить васъ за цѣлую милю, подскакиваютъ во всю прыть, хлопая бичомъ, и волей-неволей заставляютъ ѣхать, загораживая дорогу. Донъ Руфъ сѣлъ въ кароццеллу. Неотстававшій отъ него Франчискьель хотѣлъ сѣсть рядомъ, но его остановилъ громовый голосъ: «Пошелъ прочь!» Бѣдный юноша отошелъ очень сконфуженный. Извощикъ покатилъ, не спрашивая куда ѣхать, такъ какъ для начала всѣ направляются въ Толедскую улицу, нынѣ улица Рима", затѣмъ лошадь уже сама поворачиваетъ къ Санъ-Фернандо, если только усиленнымъ дерганьемъ возжей ее не заставятъ своротить къ Меркатело. Донъ Руфъ сдѣлалъ кучеру знакъ не поворачивать ни направо, ни налѣво, а ѣхать прямо по переулку, идущему въ гору въ Борсо. Извощикъ поднялъ одну руку вверхъ и замоталъ головою, давая знать, что подъемъ тяжелъ; въ отвѣтъ донъ Руфъ угрожающимъ жестомъ, потрясая тростью, показалъ на переулокъ.

Подъемъ былъ на самомъ дѣлѣ тяжелъ: узенькій переулокъ шелъ въ гору ущельемъ между двумя рядами пятиэтажныхъ домовъ, а извѣстно, что пять неаполитанскихъ этажей равняются нашимъ десяти; крутой скатъ, вымощенный сырыми плитами, отъ вѣка не видалъ ни луча солнца, ни метлы мусорщика. Извощикъ, ворча, сошелъ съ козелъ и всю свою досаду излилъ ударами бича на спину несчастной лошади; измученное животное задыхалось и скользило по грязнымъ плитамъ. При одномъ особенно сильномъ ударѣ, до крови разсѣкшемъ крупъ, лошадь обернула голову къ хозяину и взглянула на него кроткими глазами, какъ бы желая сказать: «вы видите, я дѣлаю, что могу». Рукоятка хлыста заставила ее обратить голову впередъ и продолжать тяжелый подъемъ по заплѣсневѣлымъ плитамъ. Вдругъ она поскользнулась на арбузную корку и упала на бокъ; оглобля переломилась. Изъ всѣхъ щелей высыпали женщины посмотрѣть на это зрѣлище, балконы запестрѣли народомъ, ребятишки шумѣли и хохотали. Донъ Руфъ, недовольный и сконфуженный, вышелъ изъ экипажа и заплатилъ возницѣ; удивленный такимъ великодушіемъ, извощикъ сталъ ласкать бьющуюся лошадь.

Что же, однако, сдѣлалось съ нашимъ натуралистомъ? Куда онъ такъ спѣшилъ и зачѣмъ забрался въ этотъ крутой переулокъ, по которому никто никогда не ѣздилъ?…. А, эта покойница, обезображенная и неузнаваемая, разсказъ аббата Симплиція, француженки-монахини и ихъ воспитанница, неизвѣстный отецъ, не оставившій адреса и допустившій дочь умереть въ гошпиталѣ — всѣ эти образы терзали его; въ эту минуту ему было не до человѣческихъ документовъ, въ которыхъ можно хладнокровно разбираться для пользы науки, съ прописнымъ И, — его волновали настоящія, живыя чувства. Онъ продолжалъ путь пѣшкомъ, — рѣдкій подвигъ для неаполитанца, даже натуралиста. Послѣ двадцати минутъ ходьбы, запыхавшійся, едва переводя духъ, онъ остановился передъ большимъ бѣлымъ домомъ безъ балконовъ, съ рѣшетчатыми окнами, какъ въ монастырѣ. У входной двери висѣла веревка. Донъ Руфъ лихорадочно дернулъ за нее и услышалъ звонъ колокола, показавшійся ему похороннымъ; сердце замерло отъ страха. Прошло двѣ минуты, — двѣ нескончаемыхъ минуты, — въ которыя онъ успѣлъ позвонить десять разъ. Наконецъ, старая сестра-привратница отперла дверь.

— У васъ въ домѣ оспа? — безъ предисловій выпалилъ посѣтитель.

— А, Jesus-Maria!… Донъ Руфъ! — воскликнула привратница.

— Я спрашиваю, есть оспа?

Старуха испуганно перекрестилась, думая, что онъ сошелъ съ ума, и хотѣла запереть калитку, но донъ Руфъ вошелъ въ нее силою. Перетрусившая монахиня пустилась бѣжать, зовя на помощь. Во всякое другое время донъ Руфъ не преминулъ бы полюбоваться входомъ въ монастырь, его горбатымъ поломъ, изогнутымъ благочестіемъ, аркадами, разрывающими солнце въ клочки, похожіе на старыя тряпки; онъ отмѣтилъ бы цѣлое изверженіе миртъ, кактусовъ и олеандровъ, заставляющихъ тишину корчиться въ пестрыхъ судорогахъ; не пропустилъ бы безъ вниманія и курятника, одѣтаго тепловатымъ смрадомъ, кроликовъ и другой живности…" Но, мы уже сказали, дону Руфу было не до документовъ и не до фразъ; ни на что не взглянувши, онъ слѣдовалъ за кричащею во все горло привратницей. Въ дверяхъ перваго этажа его встрѣтила монахиня, родомъ изъ Бургони, цвѣтущая жизнью, здоровою веселостью; она спросила, что ему нужно. Онъ повторилъ вопросъ, такъ сильно напугавшій старуху:

— Есть у васъ больные оспой?

Бургонка разсмѣялась своимъ задушевнымъ смѣхомъ; но донъ Руфъ такимъ умоляющимъ тономъ прошепталъ: «Прошу васъ, скажите, не скрывайте отъ меня!…» — что она поспѣшила его успокоить:

— Да, нѣтъ же, нѣтъ. Развѣ здѣсь можно быть больнымъ?

— А Ромена?

— Здорова.

— Я желалъ бы ее видѣть.

— Но сегодня не пріемный день.

— А я хочу! — повелительно сказалъ донъ Руфъ, возвышая голосъ.

Бургонка пристально посмотрѣла на него спокойнымъ, кроткимъ взоромъ.

— Я прошу васъ! — продолжалъ онъ тихо. — Только взглянуть на нее… Взгляну и уйду!…

Монахиня отворила дверь и вызвала Ромену. Въ дверяхъ показалась черноволосая, хорошенькая головка. Донъ Руфъ обѣими руками обхватилъ эту головку, поцѣловалъ ее въ лобъ, потомъ досталъ изъ портфеля карточку и подалъ монахинѣ.

— Вотъ мой адресъ. Если она занеможетъ, тотчасъ же извѣстите меня. Прошу, умоляю, не отправляйте ее въ лазаретъ!

Онъ вышелъ съ покраснѣвшими глазами. Привратница продолжала утверждать, что онъ сошелъ съ ума; а добрая, молодая монахиня отлично понимала, что онъ ничуть не сумасшедшій.

II.
Прошлое.

Донъ Руфъ былъ единственнымъ сыномъ таможеннаго чиновника, по фамиліи Скапонъ, дѣятельнаго человѣка, удовлетворявшагося очень маленькимъ жалованьемъ; отъ государства онъ получалъ 12 дукатовъ (51 франкъ) въ мѣсяцъ, но у него были побочные доходы, получаемые отъ негоціантовъ и другихъ лицъ ввидѣ благодарности за полезныя услуги. Система Скапона была очень проста: при досмотрѣ товаровъ, выгружаемыхъ въ портѣ, онъ зажмуривалъ одинъ глазъ, а другимъ видѣлъ не совсѣмъ ясно; этотъ недостатокъ зрѣнія приносилъ ему много денегъ. Когда онъ накопилъ ихъ достаточное количество, тогда пожелалъ имѣть еще больше, — подалъ въ отставку и занялся свободнымъ обмѣномъ, для удобства котораго онъ изобрѣлъ нѣкоторые усовершенствованые пріемы, дававшіе возможность швейцарскимъ издѣліямъ и французскимъ книгамъ попадать прямо къ нему, минуя таможню. Пятнадцать лѣтъ такой борьбы съ протекціонизмомъ дали ему по милліону въ каждую руку. Онъ довольствовался половинною пошлиной и честно и благородно способствовалъ развитію ввозной торговли. Его личныя потребности были очень умѣренны, — онъ питался однимъ вермишелемъ и ничего не пилъ, кромѣ воды. Во всякой другой странѣ такая коммерція могла бы быть опасна, но въ Неаполѣ въ добрымъ людямъ не очень придирались; у Скапона были вездѣ пріятели, даже въ полиціи. Что же касается таможенныхъ властей, то онъ зналъ до мельчайшихъ подробностей всѣ ихъ секреты, и власти смирнёхонько помалчивали. Со стороны церкви онъ былъ подъ крылышкомъ епископа, котораго снабжалъ запрещенными книжками. Такимъ-то образомъ Скапонъ сталъ силой, и когда онъ умеръ въ 1847 году, то на его похоронахъ были всѣ представители торговли, нѣкоторыхъ банковъ, литераторы, епископъ со всѣмъ своимъ штатомъ, не считая братства св. Януарія и призрѣваемыхъ имъ бѣдняковъ. Въ процессіи шло нѣсколько сотенъ свѣченосцевъ, закутанныхъ съ головою въ бѣлые саваны, точно привидѣнія; рядомъ съ ними шли мальчишки, подбиравшіе капли воска въ бумажныя вороночки; красныя драпировки блистали золотымъ шитьемъ. Великолѣпныя были похороны. Ѣхавшій мимо король приказалъ экипажу остановиться и снялъ шляпу.

Въ 1830 году Скапонъ женился на молоденькой, очень некрасивой дѣвушкѣ безъ всякаго состоянія; съ его стороны это былъ актъ христіанскаго милосердія, такъ какъ у него не было времени на любовныя затѣи. Онъ, впрочемъ, разсчиталъ, что Перзиколла, привыкшая къ бѣдности, принесетъ въ приданое экономію и бережливость, и очень ошибся. Только-что выйдя замужъ, она захотѣла разыгрывать важную, знатную барыню, — потребовала карету, лошадей, кучера и ливрейнаго лакея; а такъ какъ она была непроходимо-глупа и, слѣдовательно, безконечно упряма, то и добивалась всего, что хотѣла. Съ этого времени она стала каждый Божій день по три часа кататься въ каретѣ съ ливрейнымъ лакеемъ. Такія катанья опасны во время беременности; за то, произведя на свѣтъ сына, она тотчасъ же умерла, и прекрасно сдѣлала. Маленькій Руфъ, названный этимъ именемъ въ честь крестнаго отца, рыжаго сборщика прямыхъ налоговъ и хорошаго латиниста, росъ одинокимъ подъ надзоромъ няньки и дворника. Нянька, которую звали Розой, несмотря на то, что она была черна, какъ голенище, болтала цѣлыми днями у окна; дворникъ, истый швейцарецъ изъ Фрейбурга, выучилъ мальчика читать по-французски. Въ домѣ не было недостатка въ книгахъ, такъ какъ ящики не прямо отправлялись къ книгопродавцамъ, гдѣ полиція могла захватить и конфисковать содержимое, а сохранялись у Скапона, который самъ доставалъ изъ нихъ книги и сбывалъ понемногу. Вотъ почему карманы его пальто, — знаменитые карманы, — были постоянно набиты литературными произведеніями. Лично онъ ими не пользовался, отчасти по недостатку времени, а равнымъ образомъ и охоты въ чтенію, такъ какъ едва умѣлъ читать, или, по крайней мѣрѣ, понималъ въ манускриптахъ и книгахъ лишь то, что могло приносить деньги. Въ десять лѣтъ маленькій Руфъ отлично зналъ Александра Дюма, Евгенія Сю и неаполитанскій жаргонъ, — больше ничего ровно. Латинистъ-крестный нашелъ такое образованіе неудовлетворительнымъ и, по его совѣту, мальчика стали посылать въ школу, гдѣ онъ сильно скучалъ.

Учителя, всѣ въ рясахъ, грязные и противные, колотили его линейками по пальцамъ или цѣлыми часами держали на колѣняхъ въ дурацкомъ колпакѣ. Поэтому ученикъ возненавидѣлъ мертвые языки, на которыхъ такъ ясно выражены всѣ умныя вещи. Чтобъ отдохнуть въ свое удовольствіе, онъ забирался на верхнюю террасу, съ видомъ на Неаполь и море, отъ Везувія до форта Ефъ; тамъ онъ наслаждался переливами цвѣтовъ неба при закатѣ солнца, читалъ «Монте-Кристо» или «Парижскія тайны» и былъ вполнѣ счастливъ.

Разъ, въ театрѣ, Руфу (ему было четырнадцать лѣтъ) пришлось сидѣть въ партерѣ между двумя господами, плѣшивымъ и лохматымъ; они спорили; лохматый называлъ себя романтикомъ. Этотъ споръ былъ настоящимъ откровеніемъ для юноши: онъ узналъ о существовавіи множества писателей, англійскихъ, нѣмецкихъ и даже французскихъ, о которыхъ до этого понятія не имѣлъ. На другой же день, копаясь въ книгахъ отца, онъ разыскалъ полное собраніе сочиненій Виктора Гюго, въ компактной контрафакціи Мелина и Ванса, и съ жадностью накинулся на свою добычу. Въ недѣлю все было проглочено. На слѣдующую недѣлю онъ влюбился въ молоденькую француженку, модистку, работавшую у Кардона. Черезъ мѣсяцъ встрѣтивши ее на улицѣ съ узелкомъ въ рукахъ, онъ сунулъ ей заимствованное у французскаго поета стихотворное объясненіе въ любви.

Черезъ годъ умеръ его отецъ, оставивши ему пятьсотъ тысячъ дукатовъ въ процентныхъ бумагахъ. Модистка, до тѣхъ поръ потѣшавшаяся надъ нимъ, не замедлила отнестись къ его любви серьезно; но Руфъ, или, вѣрнѣе, донъ Руфъ (къ его имени нашли нужнымъ придѣлать «донъ»), тоже измѣнилъ свой взглядъ: онъ захотѣлъ посмотрѣть на желтый Нилъ, усѣянный островами, на Стамбулъ съ тысячью минаретовъ, нѣжащійся въ водахъ моря, какъ дремлющій на якорѣ флотъ; ему хотѣлось взглянуть на Эрзерумъ, на блѣдныя лиліи Дамангура, на нѣжную Сетиніахъ, которую варвары на своемъ нечистомъ языкѣ зовутъ Аѳинами; онъ хотѣлъ проѣхать изъ Янины въ Тебеленъ на лошадяхъ Али-паши, посѣтить леди Эстеръ Стэнгопъ въ Пальмирѣ и переплыть Геллеспонтъ, какъ Леандръ и лордъ Байронъ. Но Алипаша умеръ въ 1822 году, а леди Стингопъ въ 1839 г., плаванію черезъ Геллеспонтъ помѣшало волненіе, у подошвы Парнаса черноокіе клэфты обокрали дона Руфа, у подножія пирамидъ онъ получилъ воспаленіе глазъ и… поѣхалъ лѣчиться въ Капръ, гдѣ, по предписанію доктора, просидѣлъ три мѣсяца въ темной комнатѣ. Но нѣтъ худа безъ добра: задержанный лѣченіемъ, онъ избѣжалъ событій 1848 года и вернулся въ Неаподь только 20-го мая, пять дней спустя послѣ расправы картечью. Его все-таки засадили, такъ какъ въ то время всѣхъ сажали, къ тому же полиція была въ недоумѣніи относительно того, зачѣмъ онъ путешествовалъ. Но просидѣлъ онъ всего только шесть мѣсяцевъ, послѣ чего его милостиво выпустили на свободу, ни о чемъ не спросивши. Ему минуло семнадцать лѣтъ.

Въ тюрьмѣ онъ познакомился съ аббатомъ Симплиціемъ, котораго запрятали въ тюрьму за то, что онъ какъ-то разъ крикнулъ: «Да здравствуетъ Пій IX!» Въ то время этого римскаго первосвященника считали якобинцемъ. Аббатъ полюбилъ дона Руфа, такъ какъ романтизмъ былъ еще благонамѣреннымъ, и далъ ему прочесть «Священные гимны» Нанцони, «Католическую нравственность» того же автора и другія благочестивыя книжки. Молодой человѣкъ сдѣлался вполнѣ вѣрующимъ; по выходѣ изъ тюрьмы, онъ ежедневно бывалъ въ церкви и каждый вечеръ проходилъ мимо тюрьмы, чтобы видѣть все еще сидѣвшаго въ ней аббата, посылавшаго ему благословеніе сквозь рѣшетку. къ концу 1849 года выпустили и аббата, вслѣдствіе разрѣшенія кричать сколько кому угодно: «Да здравствуетъ Пій IX», — первосвященникъ пересталъ считаться якобинцемъ. Съ этого времени донъ Руфъ не разставался съ своимъ духовнымъ отцомъ и очень серьезно вознамѣрился идти въ монахи.

Привести это намѣреніе въ исполненіе ему помѣшалъ ящикъ книгъ изъ Ливорно, адресованный на его имя прежнимъ кліентомъ, считавшимъ его вѣроятно преемникомъ отца. Въ ящикѣ были сочиненія Леопарди. Донъ Руфъ въ одно утро прочелъ оба тома и побѣжалъ сообщить ихъ содержаніе аббату Симплицію; тотъ не понялъ ни единаго словечка и ученику пришлось давать объясненія учителю. Съ этой минуты кредитъ бѣднаго аббата былъ подорванъ. — «Какъ могъ я такъ долго подчиняться такому ограниченному человѣку!» — сокрушенно подумалъ донъ Руфъ, заперся въ своемъ домѣ и цѣлыми днями, лежа на диванѣ, упивался чудною поэзіей отчаянія и лимонадомъ. Донъ Руфъ былъ лѣнивъ, а на дворѣ было жарко. Мало-по-малу онъ погрузился въ черныя мысли: — «Я существую, — говорилъ онъ самъ себѣ, — слѣдовательно страдаю». Въ сущности же онъ чувствовалъ себя какъ нельзя лучше, не былъ ни горбатымъ, ни чахоточнымъ, подобно излюбленному имъ поэту. Онъ говорилъ еще: «Жизнь — зло; міръ, очевидно, дуренъ и не можетъ быть твореніемъ разумнаго и добраго существа. Онъ — созданіе сильной, роковой силы. Какъ бы ее ни называли — природою или судьбою — все равно, въ мірѣ ничего нѣтъ, кромѣ скорби, и между двумя страданіями единственно возможный промежутокъ — скука. Общество — это союзъ негодяевъ противъ честныхъ людей. Служи обществу изъ преданности, ты будешь безумцемъ; служи изъ выгоды, будешь одураченнымъ, если только не сдѣлаешься, подобно всѣмъ, мерзавцемъ. Что же дѣлать? Покончить съ собою самоубійствомъ? — Нѣтъ, это недостойно философа. Смотри на весь міръ съ презрѣніемъ и молча, съ презрительнымъ спокойствіемъ, жди часа возвращенія въ небытіе». Послѣ этого донъ Руфъ закуривалъ сигару.

Ему пришла идея написать книгу; объ этомъ онъ думалъ до 7 сентября 1860 года, когда вошелъ въ Неаполь Гарибальди съ горстью людей въ красныхъ рубашкахъ. Въ этотъ день донъ Руфъ поступилъ, какъ всѣ: вышелъ на улицу и провозглашалъ единую Италію, національнаго короля, диктатора и все прочее; теперь онъ увѣряетъ, что это было въ припадкѣ безумія. Такъ продолжалось нѣсколько времени; онъ говорилъ на митингахъ и усвоилъ себѣ прекрасные жесты, требуя Рима, Венеціи, Мальты, Корсики, итальянской Швейцаріи и Тироля. Паденіе ренты и возвышеніе налоговъ скоро охладили его пылъ; можно быть патріотомъ, экспессимистомъ и даже эксромантикомъ и — все-таки не любить терять деньги. Разъ, когда онъ на это жаловался въ кофейной, слышавшій его здоровенный человѣкъ, сидѣвшій передъ бутылкой пива, началъ хохотать во все горло. Донъ Руфъ гордо выпрямился; съ только что отпущенной черною бородой и на бекрень надѣтой калабрійской шляпой онъ былъ похожъ тогда на бандита комической оперы.

— Этотъ смѣхъ надо мною, что ли? — высокомѣрно спросилъ онъ.

— Полно, не сердитесь, — отвѣтилъ смѣявшійся, — лучше выпьемъ. Это единственное средство узнать другъ друга; а когда знаешь одинъ другого, тогда не станешь драться.

— Это почему? — спросилъ донъ Руфъ, все еще сердитымъ тономъ, но уже подкупленный добродушнымъ и веселымъ видомъ здоровяка.

— Чтобы драться, надо уважать другъ друга… Садитесь-ка и выпьемъ.

Донъ Руфъ, никогда не пробовавшій пива, нашелъ этотъ напитокъ отвратительнымъ; замѣтивъ его гримасу, докторъ приказалъ подать бутылку бѣлаго фалернскаго. За третьимъ стаканомъ новые знакомцы вели уже дружескую бесѣду о Леопарди.

— Больной и уродецъ… — говорилъ докторъ. — Женщины надъ нимъ насмѣхались, въ этомъ и причина его пессимизма. Онъ открылъ, — не первый, конечно, а послѣ древнихъ философовъ, — что жизнь не Богъ вѣсть какая прелесть. Философы можетъ быть и правы, и онъ также съ своей точки зрѣнія. Вообще же философія — чепуха, а философія наводящая уныніе — величайшее безуміе. Все дѣло въ томъ, что у каждаго человѣка долженъ быть свой конекъ; у меня конекъ — ихтіологія, я на немъ ѣзжу и не тужу. А за симъ покончимъ бутылку.

Такимъ-то образомъ донъ Руфъ познакомился съ докторомъ Шарфомъ. Ученый мужъ только-что пріѣхалъ изъ Германіи, гдѣ онъ дружески сошелся съ итальянскимъ изгнанникомъ, сдѣлавшимся около 1861 года итальянскимъ министромъ народнаго просвѣщенія. Тогда бывшій эмигрантъ предложилъ Шарфу каѳедру, больницу, лабораторію и то немногое, что нужно для жизни подъ яснымъ небомъ лазурнымъ. Докторъ поспѣшилъ пріѣхать и выбралъ для житья Неаполь, по его близости въ морю, изъ котораго разсчитывалъ добывать множество неизвѣстныхъ звѣрюгъ. Здѣсь онъ нашелъ всѣ нужные инструменты: желѣзную кровать, макароны, отъ которыхъ онъ не худѣлъ, и веселыхъ рыбаковъ, считавшихъ его помѣшаннымъ и все-таки нырявшихъ для него до дна. По вечерамъ онъ пилъ продававшееся у Бальфиша пиво, болѣе чистое, чѣмъ въ Мюнхенѣ. Во всю свою жизнь въ Неаполѣ онъ испыталъ лишь одну непріятность и одно огорченіе: непріятность доставляло ему сосѣдство аббата Симплиція, лазаретнаго священника; огорченіе причинила война 1870 года. Подобно всѣмъ устыдившимся нѣмцамъ, онъ съ той поры сталъ называть себя ельзасцемъ и имѣлъ на это право, будучи родомъ изъ Ландау.

Донъ Руфъ сильно привязался въ доктору, прочелъ его книги, по крайней мѣрѣ тѣ, которыя могъ понять, и усвоилъ себѣ его мнѣнія, по крайней мѣрѣ такія, для усвоенія которыхъ не требовалось особеннаго напряженія. Докторъ полагалъ, что здоровый человѣкъ долженъ вставать рано и работать отъ десяти до пятнадцати часовъ въ сутки; донъ Руфъ, встававшій около десяти часовъ и только говорившій о своей книгѣ, а не писавшій ее, не могъ раздѣлять всѣхъ взглядовъ доктора. Докторъ находилъ, что порядочный человѣкъ обязанъ прожить свое состояніе; донъ Руфъ, боявшійся какого бы то ни было утомленія, даже въ наслажденіи, не находилъ возможности проживать даже половины своего дохода. За то ученикъ безусловно принялъ всѣ взгляды учителя на религію, мірозданіе, превращеніе матеріи, естественный подборъ, въ особенности же на безбрачіе, весьма рекомендуемое милѣйшимъ Шарфомъ всѣмъ, кто не можетъ зря тратить время. Время дона Руфа было все сполна свободно, онъ могъ его тратить сколько душѣ угодно, тѣмъ не менѣе онъ сдѣлался ярымъ проповѣдникомъ безбрачной жизни. Каждый вечеръ въ кофейной, гдѣ онъ проводилъ аккуратно по три часа, онъ осыпалъ мужей язвительнѣйшими насмѣшками и клялся всѣми богами, что останется холостякомъ до второго пришествія. Въ то время онъ не вѣрилъ ни въ Бога, ни въ какое пришествіе, но выражался такъ потому, что такъ принято выражаться. Аббатъ Симплицій, съ которымъ онъ иногда видался по старой привычкѣ и отчасти изъ желанія поспорить и подразнить своими теоріями, тоже уговаривалъ его не жениться. «Отдавая свое время семьѣ, мы крадемъ его у нашихъ ближнихъ», говорилъ аббатъ, отдавшій ближнимъ всю свою жизнь. Въ этомъ онъ вполнѣ сходился съ докторомъ, равно какъ и во многомъ другомъ; но ни тотъ, ни другой ни за что въ мірѣ не хотѣли признаться въ томъ, что ихъ мнѣнія часто сходятся.

Однако же, около 1865 года, донъ Руфъ не избѣжалъ сердечной слабости. Окно его уборной, въ которой онъ проводилъ часъ или два каждое утро, выходило на террасу низенькаго сосѣдняго дома, гдѣ жили постояльцы бѣдняки, мѣнявшіеся изъ года въ годъ. 4 мая — день квартирныхъ сроковъ и всеобщихъ переѣздовъ въ Неаполѣ — донъ Руфъ изъ своей обсерваторіи видѣлъ, какъ устраивалась въ новомъ помѣщеніи пребезобразная прачка съ прехорошенькою дочкой. Хорошенькая дѣвушка тотчасъ же принялась гладить бѣлье и распѣвать на террасѣ; а донъ Руфъ долѣе обыкновеннаго замѣшкался въ своей уборной. Старуха была глуха, а потому говорила громко и ей приходилось чуть не кричать; вслѣдствіе этого донъ Руфъ скоро узналъ, что молоденькую прачку зовутъ Маріаниной, что, несмотря на пухленькія губи и бѣленькіе зубки, она была дѣвицей очень скромной и частенько очень голодной. Бронѣ рису и бобовъ въ домѣ ничего не было. Барзинка, въ которой приносили провизію, была опорожнена моментально и оставлена на террасѣ; донъ Руфъ, по добротѣ сердечной, вечеромъ потихоньку опустилъ въ нее бѣлый хлѣбъ, нѣсколько апельсиновъ и множество пирожковъ, потомъ изъ-за спущенной занавѣси сталъ подсматривать, какъ удивится Маріанина. По поводу нечаянной находи произошелъ споръ: старуха объявила, что это не что иное, какъ дьявольское искушеніе, въ чемъ она быть-можетъ не совсѣмъ ошибалась; а молодая дѣвушка предпочитала вѣрить, что всѣ эти хорошія вещи ей съ неба упали, а потому она ихъ скушала съ большимъ аппетитомъ и въ совершеннѣйшей чистотѣ сердечной. Чудо повторилось нѣсколько разъ (въ Неаполѣ совершается много чудесъ); наконецъ, разъ вечеромъ старуха подкараулила дьявола-искусителя на мѣстѣ преступленія и тотчасъ же осыпала его ругательствами, тѣмъ болѣе сильный, что, по глухотѣ своей, не могла слышать нѣжныхъ рѣчей, обращенныхъ таинственнымъ незнакомцемъ къ Маріаринѣ.

— Что онъ тебѣ говоритъ? — спросила мать въ бѣшенствѣ.

— Онъ говоритъ, что хочетъ отдать вамъ стирать свое бѣлье.

Это была ложь; но пусть за нее броситъ первый камень та, которая никогда не лгала! Эта неточность въ передачѣ словъ незнакомца утишила гнѣвъ старухи и положила начало правильнымъ сношеніямъ между террасою низенькаго дома и окномъ высокаго дома. Дону Руфу было тридцать три года; въ его груди билось горячее сердце. Маріанина была съ нимъ очень мила и охотно принимала ежедневно спускаемые сверху sfogliatelli и mustaccioli, такъ какъ любила полакомиться, но ни за что не соглашалась приносить ему бѣлье и лично получать сласти. Бѣлье носила старуха.

— Она не слышитъ моихъ приказаній, — возразилъ донъ Руфъ.

— Ничего, приказывайте мнѣ сверху, я ей передамъ, — отвѣчала Маріанина.

Такъ проходили недѣли и мѣсяцы, спокойно, весело; разговоры между окномъ и террасою часто затягивались до поздняго вечера. Дѣвушка пѣла пѣсни, разсказывала сказки, ѣла сладкіе пирожки, но не позволяла дону Руфу называть себя jioja mia (мое сокровище или моя радость). Онъ ей говорилъ «ты», а она ему «вы», потому что она — прачка, а онъ — патронъ, galantuomo; но не дала бы ему поцѣловать своего пальчика.

— Cheste no nun cunvene (этого нельзя, неприлично), — говорила она.

Разъ, проходя мимо лавки coralioro, онъ купилъ для Маріанины четки изъ крупныхъ красныхъ коралловъ, — розовые караллы дороже, ихъ покупаютъ только иностранцы. Дѣвушка рѣзко отказалась отъ подарка и ушла съ террасы.

— Маріанина! — крикнулъ донъ Руфъ.

— Убирайтесь!

— Ты разсердилась?

— Да, синьоръ.

— За что?

— Вы меня принимаете за гадкую женщину.

— Тѣмъ, что хотѣлъ подарить тебѣ четки?

— Вы очень хорошо знаете, что это convene.

— Они освящены папой.

— Дурная мысль уничтожаетъ освященіе.

— Принимаешь же ты отъ меня пирожки.

— Это другое дѣло: съѣлъ и — нѣтъ грѣха.

Донъ Руфъ влюбился, какъ шестнадцатилѣтній школьникъ. Въ припадкѣ отчаянія онъ излилъ свои горести доктору Шарфу; тотъ посмѣялся надъ нимъ внутренно, но, по возможности, постарался не выказать этого.

— Ну, что же, — сказалъ докторъ, — такъ какъ вы любите эту дѣвушку, то женитесь на ней.

— А безбрачіе, которое вы такъ проповѣдуете?

— Безбрачіе — удѣлъ мудрыхъ. Здоровымъ людямъ не прописываютъ обливаній холодною водою. А разъ у человѣка голова не въ порядкѣ, тогда ужь дѣлать нечего. Женитьба — вѣрнѣйшее средство противъ любви… къ тому же, — прибавилъ онъ серьезнымъ тономъ, — иначе съ честною дѣвушкой ничего не подѣлаешь.

Такой совѣтъ опечалилъ дона Руфа; ему никогда въ голову не приходило дать Маріанннѣ свое имя. Въ сильномъ волненіи онъ рѣшился спросить на этотъ счетъ мнѣніе аббата Симплиція. Аббатъ отвѣтилъ ему, не задумываясь:

— Женитесь на ней. Безбрачіе удѣлъ праведныхъ, а вы — грѣшникъ. За всякій грѣхъ должна быть расплата; бракъ есть расплата за любовь… Къ тому же, — прибавилъ онъ, подобно доктору Шарфу (мы уже видѣли, что они часто приходили къ одинаковымъ выводамъ), — относительно честной дѣвушки нѣтъ другого выхода.

Донъ Руфъ не нашелся, что возразить; всѣ его теоріи разлетѣлись. Не зная на что рѣшиться, онъ сѣлъ въ кароццеллу и приказалъ ѣхать, куда повезетъ лошадь. Доѣхавши до мыса Паузилипы, кучеръ спросилъ:

— Signo, addo, jammo? (Синьоръ, куда мы ѣдемъ?)

— Домой, — отвѣтилъ донъ Руфъ, очень удивленный, что заѣхалъ за цѣлую милю отъ города.

Дома онъ открылъ окно уборной. Маріанина гладила и распѣвала на террасѣ.

— Чтобы ты сказала, — спросилъ онъ, — еслибы мнѣ пришла охота на тебя жениться?

Она громко расхохоталась.

III.
Атавизмъ.

Маріанина долго не могла повѣрить серьезности предложенія дона Руфа; она двадцать разъ повторяла ему: «Vuje da чего dielte?» (Вы это вправду говорите?…) — и опять принималась хохотать, немножко отъ радости, такъ какъ въ сущности это очень пріятно щекотало ея плебейское тщеславіе; къ тому же, несмотря на исполнившіяся уже шестнадцать лѣтъ, ея сердце было совершенно свободно и galantuomo (баринъ) ей нравился; но все-таки его фантазія казалась ей curiosa — курьезною, потѣшною. Она, однако же, попросила позволенія подумать и раздумывала добрую четверть часа, — раздумывала весело, не переставая смѣяться. Съ одной стороны ей предстояло сдѣлаться дамой, барыней, а слѣдовательно гладить только собственныя тряпки, ходить въ церковь въ нарядномъ шелковомъ платьѣ и атласныхъ башмакахъ, кушать сколько душѣ угодно макаронъ и сладкихъ пирожковъ; когда захочется пить на улицѣ, въ ея портмоне (у нея портмоне будетъ) всегда найдется монетка, чтобы заплатить за стаканъ холодной воды, забѣленной нѣсколькими каплями самбуцина, и даже за лимонадъ… съ сахаромъ; сахаръ у нея всегда будетъ въ карманѣ… Хорошо все это! Да; но у дона Руфа было два недостатка: во-первыхъ, онъ носилъ бороду и, во-вторыхъ, не ходилъ въ церковь. На этомъ она уснула и видѣла во снѣ разныя хорошія и лакомыя вещи.

На другой день вечеромъ, не сказавши матери ни слова изъ боязни принужденія, Маріанина предъявила свои условія.

— Первымъ дѣломъ, — сказала она, — вы сбрѣете бороду.

— Сбрѣю, — отвѣтилъ донъ Руфъ, разсчитывая отпустить ее къ зимѣ.

— А потомъ будете ходить въ церковь…

— Да я не вѣрю…

— Что за важность?

Донъ Руфъ сообразилъ, что въ Неаполѣ болѣе трехъ сотъ церквей и что безъ бороды его никто не узнаетъ. Вотъ почему онъ принялъ и это условіе, а затѣмъ получилъ согласіе дочери и матери. Ему было дозволено приходить на террасу и сколько угодно пожимать руки невѣсты и — только; въ этой странѣ солнца на счетъ приличій строго, по крайней мѣрѣ до свадьбы, а послѣ… я не знаю.

Все бы хорошо, но… общество! Донъ Руфъ такъ много и такъ громко разглагольствовалъ противъ священныхъ брачныхъ узъ, находя ихъ пошловатыми и мѣщанскими, осыпалъ ихъ такими насмѣшками, что въ свою очередь боялся насмѣшекъ пріятелей; кромѣ того, неравенство партіи, mésaliance, вооружитъ всѣхъ дяденекъ, тетенекъ, братцевъ и кузинъ, въ особенности кузинъ пожилыхъ… Какъ быть?

«На цѣлые полгода я стану посмѣшищемъ всего Неаполя, — раздумывалъ донъ Руфъ. — Вся кофейная будетъ рожки повязывать, всѣ родственники обозлятся…»

Вдругъ его осѣнила блестящая мысль и онъ ловко сообщилъ ее аббату Симплицію.

— Бракъ вѣдь религіозное таинство? — спросилъ онъ.

— Конечно, — отвѣтилъ аббатъ.

— Такъ что съ религіозной точки зрѣнія достаточно церковнаго брака?

— Несомнѣнно; но гражданскій законъ…

— Это не ваше дѣло. Хотите получить тысячу дукатовъ на бѣдныхъ?

— Для бѣдныхъ очень охотно, если только не за дурное дѣло.

— Повѣнчайте меня съ Маріаниной въ маленькой домовой часовнѣ, помимо и безъ вѣдома свѣтскихъ властей.

— Но это строго запрещено.

— Да вѣдь не грѣшно?…

— За это можно подвергнуться отвѣтственности.

— Никто не узнаетъ.

— Вы хотите жениться тайно?

— Ничуть ни бывало, — я желаю избѣжать церемоній и хлопотъ. Добывать всѣ нужныя бумаги — длинная исторія, а мы молоды и нетерпѣливы, мой милѣйшій аббатъ. Вы, святой человѣкъ, не понимаете этого, но ваши духовныя дѣти, дочери въ особенности, вѣроятно кое-что вамъ сообщали… Во всякомъ случаѣ, вотъ мое послѣднее слово: если вы намъ не поможете, то послѣдствія останутся на вашей совѣсти, — мы обойдемся безъ церковнаго обряда такъ же, какъ безъ гражданскихъ формальностей. Ясно?

У аббата, здравствующаго и теперь, есть одинъ недостатокъ, благодаря которому онъ надѣлалъ въ жизни множество глупостей и сохранилъ во всей неприкосновенности свои вѣрованія, — аббатъ не любитъ раздумывать. Еслибъ онъ поразмыслилъ хотя минутку, онъ не исполнилъ бы желанія дона Руфа, но за то впалъ бы, пожалуй, въ ересь признаніемъ авторитета свѣтской власти. Въ требовавшейся отъ него услугѣ онъ видѣлъ только средство предупредить страшный грѣхъ и возможность раздать бѣднякамъ тысячу дукатовъ, — въ Неаполѣ споконъ вѣка были толпы нищихъ. Такимъ-то образомъ, побуждаемый благочестіемъ и христіанскимъ милосердіемъ, онъ совершилъ церковное таинство для атеиста, уклонявшагося отъ исполненія закона. Странныя вещи дѣлаются въ этомъ мірѣ!

Не имѣя никакого понятія о законахъ, Маріанина и ея мать удовольствовались обрядомъ, совершеннымъ втихомолку, безъ свидѣтелей, и донъ Руфъ, начисто выбритый, увезъ молодую жену въ Вико, между Бастеламаре и Соренто, въ маленькій замокъ, утонувшій въ зелени на берегу моря. Маріанина была вполнѣ счастлива: множество фруктовъ, устрицъ и рыбы, — больше, чѣмъ нужно, — а потомъ ослы для катанья, всѣ прелести… Такъ прошли три мѣсяца, — три мѣсяца полнѣйшаго счастья, что рѣдко бываетъ. Потомъ пришла осень, листья пожелтѣли и попадали, пошли дожди, дороги испортились, — пришлось возвратиться въ Неаполь и поселиться въ отдаленномъ кварталѣ, въ глухомъ переулкѣ близъ Santa-Maria in Portico, такъ какъ донъ Руфъ упорно желалъ скрывать свое семейное счастье. Тогда Маріанина заскучала; по сосѣдству у нея не было никого знакомыхъ, родные и друзья жили далеко у гавани. Она перевезла къ себѣ мать и мало-по-мало старуха, вѣчно жалуясь на судьбу, забрала весь домъ въ руки. Если дочь смѣялась съ мужемъ, старуха принималась горько плакать, воображая, что смѣются надъ ней, — необходимо было орать во все горло, чтобы не обидѣть ее; по вечерамъ она не хотѣла ложиться спать и требовала, чтобъ ее занимали. Маріанина исполняла всѣ ея капризы. Одинъ по одному стали появляться старые друзья — рыбаки, носильщики, съ женами и сестрами; жили они далеко, но, несмотря на то, не забывали Маріанину въ ея новомъ положеніи. Братецъ изъ поваренковъ (троюродный братецъ) пристроился въ повара, и съ этихъ поръ пошли обѣды и угощенья. Денежки дона Руфа перестали залеживаться; онъ не жаловался на это, такъ какъ не былъ скрягой, а только удивлялся, по непривычкѣ къ расходамъ. За то получилъ возможность отростить бороду и не ходить въ церковь. Мало-по-малу онъ сталъ совсѣмъ чужимъ въ своей семьѣ; всѣ ему говорили «вы», даже Маріанина; его звали «синьоромъ» и «патрономъ». Возвращаясь домой вечеромъ, онъ иногда заставалъ человѣкъ двадцать за столомъ; его приглашали поужинать, говоря на тосканско-неаполитанскомъ жаргонѣ: fa vourichqut! Вскорѣ онъ зажилъ опять старою холостою жизнью и совсѣмъ перебрался въ свою прежнюю квартиру, оффиціально не перестававшую считаться мѣстомъ его жительства. По вечерамъ онъ разглагольствовалъ въ кофейной, проповѣдывалъ атеизмъ и насмѣшками надъ женатыми людьми срывалъ досаду за свои неудачи, потомъ зѣвалъ въ театрѣ Санъ-Барло и возвращался въ свое уединеніе, выкуривая двѣнадцатую сигару. По утрамъ меланхолически посматривалъ на пустую террассу, на которой въ былое время распѣвала Маріанина. Изрѣдка, въ дождливые дни, онъ навѣщалъ свою супругу, разсчитывая застать ее одну, — неаполитанцы даже низшихъ классовъ въ дождь не выходятъ изъ дома. Вѣчно пребывающую тутъ же старуху онъ усыплялъ сладкимъ ликеромъ — розоліо и тогда нѣжнымъ голосомъ спрашивалъ жену: «Любишь ты меня?»

— Да, синьоръ, — отвѣчала она покорно.

Донъ Руфъ былъ лѣнивъ и смиренъ, побаивался старухи и любилъ тишину въ домѣ; храбръ и энергиченъ онъ былъ лишь на словахъ и страшно свирѣпствовалъ въ кофейной, конечно, когда разразилась война 1866 года.

— Ахъ, еслибъ я тамъ былъ!… Еслибъ я командовалъ при Бустоццѣ и при Лиссѣ! Генералы и адмиралы — всѣ измѣнники… Надо свергнуть Виктора-Эмануила!…

Чтобъ его успокоить, ему уступили Венецію, но онъ требовалъ Рима. Какъ разъ въ тотъ день, когда австрійцы вынуждены были очистить городъ Лагунъ, у него родилась дочь.

— Она будетъ Roma (Римъ)! — воскликнулъ онъ. — Назвать ее Римомъ!

Аббатъ Симплицій сталъ возражать, что такого имени нѣтъ въ его святцахъ, и предложилъ назвать дѣвочку Роменою.

— Ну, хорошо, пусть будетъ Роменою, — согласился донъ Руфъ, не сообразивши, что это болѣе католическое, чѣмъ итальянское имя.

Отецъ и мать были въ восторгѣ отъ рожденія ребенка; онъ могъ бы скрѣпить ихъ ослабѣвшую, чуть не порванную, связь, но между ними стояла старуха; съ утра до ночи она не выпускала ребенка изъ рукъ и не подпускала къ нему дона Ру фа, такъ что бѣдняга опять удалился отъ семьи. Онъ не жаловался, но сдѣлался настолько раздражителенъ въ спорахъ, что внушалъ серьезное безпокойство доктору Шарфу.

— Другъ мой, — сказалъ ученый, — съ вами происходитъ что-то недоброе. Ужь не женаты ли вы?

— Я?… Вотъ фантазія! — увернулся донъ Руфъ отъ прямого отвѣта, не желая сказать ни да, ни нѣтъ.

— Если вы не женаты, — продолжалъ докторъ, — то стало-быть больны отъ бездѣлья. Я знавалъ людей, которые отъ этого умирали. Займитесь чѣмъ-нибудь. Что ваша книга?

— Книга тутъ, — отвѣтилъ донъ Руфъ, хлопая себя по лбу.

— Танъ она всю жизнь тутъ и останется. Вы слишкомъ лѣнивы, чтобы писать. Попытайте разсѣяться: поѣзжайте путешествовать.

— Куда?

— Хотя бы въ Парижъ, — тамъ скоро будетъ выставка…

Весною 1866 года донъ Руфъ уѣхалъ въ Парижъ. Прощаясь съ мужемъ, Маріанина очень спокойно пожелала ему счастливаго пути и такого же возвращенія; его дѣвочка разоралась во все горло, когда онъ хотѣлъ ее поцѣловать, а старуха ограничилась тѣмъ, что пробурчала: «Salute a nuje», по-русски это выходитъ нѣчто вродѣ «скатертью дорожка». Аббату Симплицію было поручено снабжать Маріанину деньгами, на что открытъ кредитъ у банкира; онъ же обѣщался писать за нее письма, такъ какъ сама она ни читать, ни писать не умѣла.

Боясь ѣхать черезъ Римъ, гдѣ все еще властвовалъ папа (а папа, само собою разумѣется, не могъ любить дона Руфа), онъ отправился на Марсель, а оттуда по желѣзной дорогѣ въ Парижъ. Въ вагонѣ какая-то старуха не позволила ему курить, отъ чего онъ впалъ въ сильную тоску по родинѣ: за какимъ только чортомъ уѣхалъ онъ изъ Неаполя?… Въ такомъ меланхолическомъ настроеніи доѣхалъ онъ до Плассана. Тутъ сѣла въ вагонъ третьяго класса толпа веселыхъ, говорливыхъ молодыхъ людей; они всѣ курили. Донъ Руфъ собралъ свои пожитки и поспѣшилъ перейти къ нимъ. Это были все литераторы: одни изъ нихъ никогда и ничему не учились, другіе провалились на экзаменахъ и не доучились; въ Парижъ они ѣхали міръ переучить по-новому, заработать горы денегъ и сдѣлаться знаменитыми. Они болтали между собою разные смѣхотворные пустяки, перемѣшивая ихъ соображеніями насчетъ атавизма. Имъ очевидно хотѣлось «задать пунктики;» дону Руфу и его въ тупикъ поставить, а вмѣсто того онъ имъ и «пунктикъ задалъ», и въ тупикъ поставилъ — тѣмъ, что безъ возраженій со всѣмъ согласился и такъ восхитился атавизмомъ, что на Ліонской станціи угостилъ ихъ настоящимъ «эрмитажемъ» (въ то время это вино еще можно было имѣть неподдѣльное). Въ Парижѣ онъ вмѣстѣ съ ними остановился въ маленькомъ отелѣ Латинскаго квартала и вмѣстѣ сѣнини пустился на поиски — въ фіакрѣ, конечно, такъ какъ онъ не умѣлъ ходить пѣшкомъ. Что же онъ, собственно, разыскивалъ: Лувръ, соборъ Notre-Dame, Сорбону или только-что открывшуюся выставку? — Ничуть ни бывало: какъ Діогенъ, онъ разыскивалъ «человѣка». Сначала они отправились искать его въ Монпарнасѣ, потомъ въ Батиньолѣ^[1], въ павильонѣ, притаившейся въ глубинѣ сада. Ихъ не приняли, сказавши, что «онъ работаетъ». Наконецъ, но третьему разу они были приняты. Съ перваго пожатія руки донъ Руфъ почувствовалъ, что все кончено, что захвачена вся его жизнь.

Тѣмъ времененъ аббатъ Симплицій и докторъ Шарфъ встрѣчались каждый день у постели больныхъ и, по обыкновенію, не обмѣнялись ни единымъ словомъ. Не получая никакой вѣсточки о донѣ Руфѣ, докторъ волновался и былъ въ немаломъ затрудденіы, какъ бы узнать о немъ. Разъ онъ поручилъ, наконецъ, своему ассистенту распросить аббата.

— Только не говорите, что это для меня, — прибавилъ онъ. — Какъ можно осторожнѣе… Не выдайте, смотрите.

Аббатъ ровно ничего не зналъ, — онъ получалъ короткія, дѣловыя письма и могъ лишь сообщить адресъ. Этого было, впрочемъ, достаточно и докторъ поспѣшилъ написать въ Парижъ. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ получился слѣдующій отвѣтъ:

«Дорогой мой! Я принимаюсь за мою книгу. Сюжетъ превосходный — атавизмъ; я окончательно завербовался въ натуралистическую школу. Я слишкомъ долго былъ погруженъ въ романтическую стряпню, гонялся за красотою фразы и драпировался пестротою мишуры. Я былъ просто сбитъ съ толку, доведенъ до сумасшествія. Теперь же я допускаю только одну вещь — Науку, разыскиваю человѣческіе документы. Съ этою цѣлью я чуть не живу на рынкѣ съ крышею поразительнаго вида, напоминающаго безпорядочное нагроможденіе вавилонскихъ дворцовъ въ растущемъ сумракѣ наступающей ночи. Человѣческій умъ послѣдовательно прошелъ періоды чувства, разума и опыта; наступило время производить опыты. Передо иною встаетъ необъятная мертвая природа. Все объясняется атавизмомъ; во всемъ доказывается роковая наслѣдственность крови. Во всемъ, что прежде называлось первороднымъ грѣхомъ, предопредѣленіемъ и т. п., нѣтъ ровно ничего сверхъестественнаго и чудеснаго; все переходитъ отъ поколѣнія къ поколѣнію, просачивается изъ жилы въ жилу» Нѣтъ ни добродѣтели, ни порока, а одна наслѣдственность темпераментовъ. Вотъ моя книга. На дворѣ тепло, подъ моимъ окномъ струится Сена, выбѣгая оттуда… издалека, изъ мечты, чтобы лечь къ моимъ ногамъ въ могучемъ разцвѣтѣ простора. Большая лодка, нагруженная углемъ, тяжело дремлетъ на почернѣвшей водѣ".

Докторъ отвѣчалъ съ слѣдующею почтой:

«Мой бѣдный, добрый Руфъ! Вы просто находитесь подъ вліяніемъ умнаго человѣка, считающаго васъ за болвана. Вашъ атавизмъ — не болѣе, какъ общее мѣсто. Наслѣдственныя болѣзни были извѣстны до потопа; худшая же изъ нихъ — это сама жизнь, отъ которой всѣ умирали за сто и тысячу вѣковъ до Адама. Вы все объясняете наслѣдственностью, но это не особенно ново; давнымъ-давно извѣстно, что человѣкъ есть такъ-сказать

Трудность задачи состоитъ въ томъ, чтобы научно опредѣлить, отчего результируютъ, не впадая въ предположенія и въ произвольныя измышленія. По этой части вы не найдете никакихъ документовъ ни въ крышахъ рынка, ни въ угольныхъ лодкахъ; постарайтесь лучше для начала изучить самого себя. Если приметесь за это добросовѣстно, то надѣлаете сравнительно не много ошибокъ. Вашъ отецъ, какъ вы мнѣ передавали, былъ очень дѣятельный негоціантъ; ваша мать, женщина простого званія, любила поважничать; вы очень лѣнивы, въ торговцы не годитесь, въ васъ нѣтъ рѣшительно ничего плебейскаго и ни малѣйшаго поползновенія важничать. Что же васъ сдѣлало такимъ, каковъ вы въ дѣйствительности? — Конечно, не роковая наслѣдственность крови. Не былъ ли кто-нибудь изъ вашихъ предковъ въ домѣ умалишенныхъ? Не лишнее было бы навести справки. Впрочемъ, у меня въ роду есть двое архипомѣшанныхъ, прадѣдъ отца и тетка по матери, сидящая и теперь въ сумасшедшемъ домѣ; между тѣмъ я въ умственномъ отношеніи здоровъ, — по крайней мѣрѣ по сравненію съ вами. Повѣрьте, другъ мой, не пускайтесь вы въ физіологію, въ которой ничего ровно не смыслите; физіологія литераторовъ — не болѣе, какъ метафизика, т. е. перевираніе всего шиворотъ-на-выворотъ. Именемъ патрона вашего, святого Руфа, заклинаю, не говорите никогда „наука“. Такого слова я рѣшительно не понимаю; я знаю науки и знаю, что жизни надо для изученія одной изъ нихъ, — да и то жизни нашего брата, не теряющаго времени на описаніе Сены, вытекающей изъ мечты, Я говорю вамъ совершенно откровенно потому, что считаю васъ человѣкомъ не глупымъ. Вы говорите, что сбиты съ толу: это вѣрно, — только сбиты не наслѣдственностью и даже не средою, такъ какъ почти ни съ кѣмъ не знакомы, кромѣ аббата Симплиція, мистифировавшаго васъ очень недолго, и меня, не успѣвшаго навести васъ на надлежащій путь. Васъ сбили съ толку книги, болѣе опасныя, чѣмъ полагаютъ: сначала произведенія романтиковъ, потомъ сочиненія пессимистовъ, а теперь — издѣлія натуралистовъ. Бросьте ихъ и не читайте нѣсколько лѣтъ ничего, — для васъ это лучшее средство образумиться».

Это письмо поколебало дона Руфа, но онъ все-таки показалъ его, кому слѣдуетъ. Тотъ отвѣтилъ:

— Этотъ докторъ Шарфъ — ученый, слѣдовательно ничего не понимаетъ въ наукѣ.

Съ тѣхъ поръ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ о донѣ Руфѣ не было никакихъ извѣстій. Аббатъ Симплицій писалъ ему изрѣдка по новому адресу, неизвѣстному доктору, но письма его оставались безъ отвѣта. Разъ вечеромъ на открытомъ воздухѣ въ Паузилипѣ докторъ Шарфъ попивалъ вино съ рыбакомъ, ловившимъ для него слизняковъ; пронзительный крикъ заставилъ его оглянуться. Въ нѣсколькихъ шагахъ молодая женщина билась въ нервномъ припадкѣ. Не задумываясь, онъ полностью вылилъ ей на голову попавшійся подъ руку кувшинъ воды; дама тотчасъ же оправилась, а докторъ извинился. Это была Маріанина, ужинавшая въ тавернѣ съ своими родными; она испугалась за Ромену, забравшуюся на рѣшетку тоннеля, обвитаго виноградомъ. Придя немного въ себя, Маріанина заработала языкомъ и въ четверть часа докторъ узналъ все то, что мы уже знаемъ, и многое намъ еще неизвѣстное — о послѣдствіяхъ перемѣны въ положеніи молодой женщины, въ особенности со времени отъѣзда дона Руфа. Маріанина перестала работать, а потому и пѣть перестала, вставала поздно, ложилась послѣ полуночи, питалась сластями и пряностями, жирѣла и плохо спала. Во снѣ, преимущественно къ утру, ее душили кошмары и она кричала такъ, что поднимала на ноги сосѣдей; всякій пустякъ пугалъ ее, — она все еще вѣрила въ чертей, — и, ложась въ постель, осматривала всѣ углы въ комнатѣ. Ея характеръ, ровный въ былое время, замѣтно измѣнялся: безпричинная, шумная веселость смѣнялась припадками слезъ; ребенка она то душила ласками, то не подпускала къ себѣ близко. Въ церкви на нее находили минуты нѣмого восторга. Разъ на улицѣ она пустилась бѣжать опрометью, увѣряя, что кто-то выскочилъ изъ земли и гонится за нею. Однако же, во все время отсутствія мужа (докторъ и объ этомъ выспросилъ), она не измѣнила ему — не только изъ боязни грѣха, но и потому, что ей не нравились мужчины.

«Понялъ! — подумалъ добрѣйшій Шарфъ. — Необходимо вытребовать мужа». Онъ осторожно заговорилъ о донѣ Руфѣ, выставляя на видъ, что нельзя на него одного возлагать всю вину такого долгаго отсутствія, что на женщинѣ лежатъ тоже нѣкоторыя обязанности въ отношеніи отца ея дитяти: во-первыхъ, остаться ему вѣрною, а затѣмъ побудить его возвратиться. Кромѣ того ей нужно приняться за работу, рано вставать, ходить пѣшкомъ и ежедневно купаться. Маріанина очень удивилась, — почти то же самое говорилъ ей часъ назадъ добрякъ Симплицій; только аббатъ говорилъ во имя вѣры, а докторъ — во имя здраваго смысла. Поэтому-то они и не терпѣли другъ друга.

На другой день оба они писали дону Руфу, вызывая его въ Неаполь: одинъ приводилъ религіозные доводы, другой — доводы разума; въ сущности же довода обоихъ опирались на одинъ и тотъ же принципъ честности. Сверхъ того оба врага совѣтовали скорѣе уѣхать изъ Парижа, который готовы были осадить «варвары» — писалъ докторъ Шарфъ, «язычники» — писалъ аббатъ Симплицій. Они сходились даже въ нелюбви въ Пруссіи. Оба письма запоздали на два дня, были отправлены въ Берлинъ и прочтены безъ малѣйшаго интереса почтовымъ чиновникомъ. Во время осады докторъ и аббатъ, ухаживая вмѣстѣ за больными, частенько подумывали о донѣ Руфѣ, о холодѣ и голодѣ, которымъ онъ долженъ подвергаться; но не обмѣнялись ни однимъ словомъ. Подъ ихъ вліяніемъ стала и Маріанина интересоваться участью мужа; каждый изъ нихъ порознь навѣщалъ ее и успокоивалъ по нѣскольку разъ въ недѣлю, а во время бомбардировки и каждый день.

IV.
Человѣческіе документы.

По окончаніи осады аббатъ опять написалъ въ Парижъ, но отвѣта не было. Докторъ сильно тревожился, особливо потому, что привязался къ Маріанинѣ и желалъ ей добра; разъ вечеромъ онъ объявилъ ей, что ѣдетъ завтра во Францію. Поутру онъ дѣйствительно сѣлъ на отходящій поѣздъ; въ это время можно было проѣзжать черезъ «вѣчный городъ», не опасаясь непріятностей, такъ какъ свѣтская власть папы была уже закупорена въ Ватиканѣ. Едва успѣлъ докторъ устроиться въ выбранномъ имъ отдѣленіи вагона, какъ вошелъ аббатъ Симплицій. Въ ту же минуту сидѣвшіе тамъ три неаполитанца вышли вонъ: поповскій дурной глазъ всѣмъ извѣстенъ; его надо особенно избѣгать во время путешествія, не то по меньшей мѣрѣ съ рельсовъ соскочишь, да еще радъ будешь, что дешево отдѣлался. Докторъ послѣдовалъ за ними, хотя никакому глазу не вѣрилъ, и усѣлся въ самый дальній вагонъ.

«Ладно, — подумалъ онъ, — вечеромъ этотъ интриганъ навѣрное остановится въ Римѣ облобызать туфлю своего командира».

Докторъ ошибся и столкнулся съ нимъ носъ съ носомъ во Флоренціи. Оглушенный и ошалѣвшій отъ непривычной толкотни, шума, пыхтѣнія и свиста машины, грома колесъ, аббатъ, къ тому же крайне близорукій, налетѣлъ на доктора, чуть не сбилъ его съ ногъ и, чтобы самому не упасть, схватился обѣими руками за своего недруга. Разсмотрѣвши же, кого держитъ въ объятіяхъ, онъ отскочилъ въ ужасѣ и спрятался въ багажномъ вагонѣ; въ Болоньи его нашли тамъ между коробами и приняли было за вора. Они встрѣтились еще разъ въ Туринѣ, потомъ въ Моданѣ во время таможеннаго досмотра, а въ Кюлоцѣ были даже вынуждены обмѣняться нѣсколькими словами, такъ какъ аббатъ, по слѣпотѣ своей, сѣлъ въ буфетѣ на шляпу доктора. Поздно вечеромъ обѣдали въ Маконѣ; за общимъ столомъ Симплиція не было.

«Насилу отдѣлался! — подумалъ Шарфъ. — Должно-быть, наконецъ, онъ пріѣхалъ къ цѣли своего путешествія».

И съ покойнымъ сердцемъ докторъ всласть покушивалъ, какъ вдругъ рядомъ съ нимъ опустился на стулъ запыхавшійся, совсѣмъ растерянный человѣкъ; это былъ аббатъ, выбившійся изъ силъ безплодною бѣготней по всей станціи: дѣло въ тонъ, что онъ не зналъ ни слова по-французски, а служащіе до того всѣ странны, что ни слова не понимаютъ по-итальянски. Только въ Парижѣ докторъ вздохнулъ, по-настоящему, свободно. Изъ переговоровъ аббата съ носильщикомъ онъ успѣлъ уловить лишь одно слово: «улица де ла-Бондаминъ», позвалъ извощика и первымъ дѣломъ освѣдомился:

— Знаете вы улицу де ла-Бондаминъ?

— Какъ не знать! — отвѣтилъ кучеръ.

— Ну, такъ везите меня скорѣе на противуположный юнецъ Парижа.

Извощикъ повезъ его къ Обсерваторіи. Черезъ часъ докторъ пустился на поиски дона Руфа и на удачу обратился съ вопросомъ о его адресѣ къ одному книгопродавцу.

— Въ улицѣ де ла-Бондаминъ, — отвѣтилъ тотъ, справившись въ толстомъ словарѣ.

— Де ла-Бондаминъ! — воскликнулъ докторъ и поблѣднѣлъ. — Такъ неужели же есть въ дѣйствительности роковыя, таинственныя силы?…

По адресу же онъ все-таки поѣхалъ. Маленькій домикъ оказался пустымъ, полисадникъ запертымъ. Сосѣди сказали, что передъ осадою жильцы уѣхали въ Марсель. На телеграмму съ оплаченнымъ отвѣтомъ получился отвѣтъ лишь черезъ нѣсколько дней, и не изъ Марсели, а изъ Бордо; въ немъ сообщалось, что донъ Руфъ переселяется въ Кастельсаразенъ, гдѣ получилъ мѣсто начальника канцеляріи подпрефектуры. Умные люди ошибаются не рѣже дураковъ потому преимущественно, что допускаютъ лишь правдоподобныя вещи. Ошибся и докторъ, принявши это извѣстіе за мистификацію. Донъ Руфъ дѣйствительно уѣхалъ въ Марсель и сдѣлался тамъ главнымъ акціонеромъ маленькой газеты La Marseillaise, въ одинъ су за нумеръ. Газетка начала выходить въ десяти тысячахъ экземпляровъ, потомъ зачахла и скоро покончила свое существованіе. По окончаніи осады онъ переѣхалъ въ Бордо, гдѣ нѣсколько разъ завтракалъ и даже обѣдалъ съ однимъ изъ членовъ правительства національной обороны и на самомъ дѣлѣ былъ назначенъ правителемъ канцеляріи новаго подпрефекта Кастельсаразена.

Докторъ остался въ Парижѣ, продолжалъ поиски, въ то же время посѣщалъ ученыя учрежденія и давалъ добрые совѣты ихъ директорамъ. Такъ какъ онъ называлъ себя альзасцемъ (исторически это было вѣрно), то, несмотря на свой акцентъ прирейнскаго баварца, пріобрѣлъ многочисленныхъ друзей и слегка удивилъ всѣхъ собратій обширностью познаній и очень сильно — тѣмъ, что не имѣлъ ордена… А поиски все-таки не приводили ни къ какимъ результатамъ. Разъ, чуть не прыгая отъ досады и нетерпѣнія, докторъ шагаетъ по бульвару. Изъ улицы Шоссе-д’Антенъ наперерѣзъ ему подвигались два человѣка и, повидимому, о чемъ-то спорили. Это были онъ и тотъ… тотъ интриганъ, іезуитъ, попъ… вездѣ, всегда этотъ злой недругъ.

Какъ не однако удалось смиренному Симплицію разыскать пріятеля?

Очень просто. Изъ опустѣвшей квартиры дона Руфа аббата послали въ Марсель, аббатъ и поѣхалъ, хотя денегъ у него не оставалось ни копѣйки: монахи, особливо неаполитанцы, этимъ не затрудняются и всегда умудрятся достать. Въ Марсели ему сказали ѣхать въ Бордо, — поѣхалъ и, едва выйдя изъ вагона, услыхалъ безсмысленный, чисто неаполитанскій, возгласъ:

— All' aria toja! — кричалъ донъ Руфъ.

Они бросились на шею другъ другу, — неаполитанцы вездѣ обнимаются. Вслѣдъ за тѣмъ они заспорили, донъ Руфъ не хотѣлъ возвращаться домой, онъ натурализовался во Франціи и считалъ себя обязаннымъ передъ новымъ отечествомъ, — особливо въ это время, послѣ погрома, Франція въ немъ нуждалась.

— Я хочу внести мою систему въ новую область наблюденій, — говорилъ онъ аббату. — Хочу въ политику, въ этотъ темный міръ, кишащій всеразъѣдающимъ честолюбіемъ, въ мракъ хаоса, внести волны свѣта, изливаемыя наукою. Республика будетъ натуралистическою, или ея совсѣмъ не будетъ! Я ѣду въ Бастельсаразенъ.

Онъ однако не поѣхалъ, такъ какъ подпрефектъ перемѣнилъ мнѣніе, и вмѣстѣ съ аббатомъ вернулся въ Парижъ.

— У васъ жена, ребенокъ, — уговаривалъ его аббатъ.

— Я принадлежу наукѣ!

Аббатъ не отставалъ, споръ продолжался всю дорогу и до той минуты, когда докторъ встрѣтилъ ихъ на углу бульвара и Шоссе-д’Антенъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, и еще разъ нѣтъ! — кричалъ донъ Руфъ, поворачивая направо.

— Но послушайте, другъ любезный…

— Я вамъ сказалъ: нѣтъ — и кончено!

— Ваша жена, вашъ ребенокъ…

— Убирайтесь вы… въ болото!

Сказавши это, донъ Руфъ повернулся спиной къ аббату и очутился лицомъ къ лицу съ докторомъ.

— А, какъ я радъ!… Вы очень кстати… Избавьте меня отъ этого клеща!

Онъ расцѣловался съ докторомъ и увлекъ его въ ресторанъ. Донъ Руфъ никакъ не подозрѣвалъ, что докторъ, какъ и священникъ, пріѣхалъ въ Парижъ ради него и съ цѣлью водворить его подъ семейный кровъ.

— А, милѣйшій Шарфъ! — повторилъ онъ. — Какъ я радъ васъ видѣть!

— Моего письма развѣ вы не получали?

— А вы когда мнѣ писали?

— Передъ осадой. Я писалъ вамъ, другъ мой, что знаю ваши семейныя дѣлишки, — видѣлъ вашу Маріанину и вашу Ромену…

— И вы тоже! — заоралъ донъ Руфъ и хотѣлъ убѣжать.

Докторъ попридержалъ его и вырваться мудрененько было.

Окончательно припертый къ стѣнѣ, донъ Руфъ пустилъ въ ходъ послѣднее, отчаянное, возраженіе: человѣческіе документы.

— А, чортъ ихъ бери!… Этихъ документовъ вездѣ много, даже въ Неаполѣ…

— Нигдѣ нѣтъ, кромѣ Парижа! — заявилъ донъ Руфъ.

Для доказательства онъ взялъ карету, повезъ доктора въ улицу де ла-Кондаминъ и подвелъ къ окну, изъ котораго виденъ былъ павильонъ и садъ съ большимъ деревомъ и нѣсколькими маленькими, бъ этомъ саду человѣкъ, одѣтый въ трико и въ панталоны земляного цвѣта, строилъ шалашъ для своихъ куръ и кроликовъ.

— Вотъ, — сказалъ донъ Руфъ, показывая на человѣка въ трико, на курятникъ, на кроликовъ, на павильонъ и на деревья, — вотъ гдѣ находятся человѣческіе документы, и нигдѣ кромѣ.

Докторъ пожалъ плечами и началъ осматривать квартиру неаполитанца. Большой столъ былъ заваленъ книгами; тутъ лежали: «Traité du sublime», въ которомъ говорилось о спиртныхъ напиткахъ, «Dictionnaire de la langue verte» и «Imitation de Jesus Christ»; кромѣ того докторъ нашелъ въ той же кучѣ: «Le Traité de l’hérédité naturelle», «Histoire du coup d'État», нѣсколько каталоговъ рѣдкихъ растеній, диссертацію о сырахъ, «Римскій служебникъ», «Записки лакея», анатомическій атласъ, связку меню большихъ обѣдовъ, прейсъ-курантъ парфюмера, письмовникъ, ворохъ непристойныхъ фотографій… Докторъ пришелъ въ негодованіе и нахмурилъ брови.

— Такъ вотъ каковы ваши человѣческіе документы! — заревѣлъ онъ.

Тѣмъ временемъ въ Неаполѣ Маріанина очень тревожилась, а Ромена опротивѣла бабушкѣ. Въ былое время, какъ дѣвчурка не умѣла ходить, старуха считала ее совершенствомъ, цѣлую зиму завертывала и укутывала во всевозможное, разноцвѣтное, тряпье, а лѣтомъ показывала голенькою всѣмъ знакомымъ: «такой бѣленькой, такой пухленькой крошки нигдѣ невидано. А смышлена-то до чего! Сама и гулится, и смѣется, на лѣвой щечкѣ ямочка… Заплакать можно отъ восторга! И вдругъ, — каково чудо! — такая же ямочка сдѣлалась на правой щечкѣ. А сердце-то, добра-то какъ: сухарика не съѣстъ, чтобы не подѣлиться съ бабушкой, — пососетъ, пососетъ, да мокрый и суетъ ей въ ротъ. Удивительный ребенокъ!…» Старуха задыхалась отъ радости. Что же касается матери, то она пополняла лишь обязанности кормилицы въ теченіе двадцати пяти мѣсяцевъ. Подъ конецъ дѣвочка отрывалась отъ груди, забиралась на столъ и опоражнивала блюда и стаканы, да такъ сама себя и отняла. Такого ума, такой прелести не слыхано. И послѣ всего этого она мало-по-малу превратилась въ несноснѣйшую дѣвчонку, особливо съ бабушкой, которую глубоко презирала. Это чувство проявилось вдругъ, въ тотъ день, когда она смогла показать свою независимость, вырвалась изъ помочей, сначала шлепнулась на четвереньки, потомъ поднялась, ухватившись за стулъ, и сдѣлала шага три-четыре. Бабушка въ ужасѣ бросилась за нею, хотѣла взять на руки, но та разоралась такъ, что слышно было въ сосѣднемъ кварталѣ, начала отбиваться руками и ногами. Съ этой минуты она не позволяла ни водить себя на помочахъ, ни носить на рукахъ; еслибы ей дать волю, она удрала бы пѣшкомъ до Вилла-Реале. Скоро бабушка уже не въ силахъ была поспѣвать за Ненеллой (ее звали Ненеллой, а также Манеллой, Неллой); скоро она выучилась влѣзать на стулья и отпирать двери. Въ дождь съ Неллюшей, — ее и Неллюшей звали, — никакого сладу не было, — она потихоньку ускользала на улицу и съ наслажденіемъ барахталась въ грязи и въ лужахъ. Маріанина, у которой здраваго смысла на троихъ бы хватало въ тѣ дни, когда не оказывалось въ немъ недостатка для собственнаго обихода, сообразила, что ея дочка плохо воспитана, и стала печаловаться объ этомъ аббату Симплицію. Добрый старикъ пустился осматривать ближайшія школы. Одну изъ этихъ школъ держала нѣмка, старавшаяся германизивать юныхъ гражданъ по методѣ Фрббеля; но такъ какъ маленькихъ неаполитанцевъ нельзя ничѣмъ онѣмечить, то школа эта не приносила вреда и была все-таки лучше улицы. Нѣмка показала аббату всѣ разнообразныя досужества своихъ учениковъ: они съ замѣчательною точностью умѣли всѣ вмѣстѣ хлопать въ ладоши, городить разныя фигуры изъ чурокъ и плясать хороводомъ съ веселыми рожицами, которыя ихъ обучали строить; но однимъ глазкомъ ребятишки какъ бы подмигивали аббату, оставшемуся довольнымъ осмотромъ, — точно хотѣли сказать:

— Еслибы вы знали, какъ намъ все это противно!

— Дитя по природѣ — творецъ, — объясняла восхищенная нѣмка. — Все дѣло въ томъ, чтобы помочь ему, навести его на творчество.

На бѣду аббатъ освѣдомился насчетъ религіи и воспитательница вынуждена была признаться, что она — лютеранка. Милѣйшій Симплицій замахалъ руками и убѣжалъ безъ оглядки. Затѣмъ онъ посѣтилъ городскую школу. На стѣнахъ были повѣшены таблицы съ крупными буквами, расположенными не по порядку; дѣти должны были показывать пальцемъ и складывать слова, заданныя посѣтителемъ. Аббатъ предложилъ слово: colata^[2]. Мальчуганъ четырехъ лѣтъ съ огненными глазенками поднялъ руку, желая щегольнуть познаніями. Онъ былъ одѣтъ въ старыя панталоны отца, завязанныя у горла, карманы служили рукавами, въ школу ходилъ всего три мѣсяца.

— Нѣтъ, не ты, — остановилъ было учитель, — ты слишкомъ малъ.

Но мальчуганъ успѣлъ уже показать всѣ буквы заданнаго слова. Внѣ себя отъ изумленія и восторга, аббатъ спросилъ, нѣтъ ли по близости такой же школы для дѣвочекъ, и оказалось, что рядомъ въ такой же точно школѣ преподаетъ жена учителя.

— А что вы преподаете имъ изъ закона Божія? — спросилъ священникъ.

— Рѣшительно ничего, никакихъ миѳологій.

Симплицій на этотъ разъ не замахалъ руками, а поднялъ ихъ къ небу съ тяжелымъ вздохомъ.

— Увы, — сказалъ онъ про себя, — нѣтъ путныхъ школъ въ этотъ еретическій вѣкъ!… Стану каждый день ходить къ Маріанинѣ и буду самъ учить ея дочку.

И каждый день онъ находилъ время сдѣлать пѣшкомъ версты по двѣ водъ и впередъ отъ гошпиталя до Санта-Марія in Portico. Уроки пошли удачно и полюбились дѣвочкѣ; оказалось, что аббатъ, при глубочайшемъ невѣжествѣ, былъ одаренъ педагогическимъ талантомъ. Въ сущности же есть только одна хорошая система воспитанія — та, которая слагается сама собою изъ любви къ дѣтямъ. Добрякъ Симплицій сильно привязался къ Тетеллѣ: онъ звалъ ее Тетеллой. Въ такомъ положеніи стояло дѣло, когда благочестивый старикъ отправился въ Парижъ на поиски за дономъ Руфомъ.

Маріанина тоже поправилась. Ея нервные припадки прекратились съ тѣхъ поръ, какъ она стала слѣдовать совѣтамъ доктора; воображаемые страхи и горести уступили мѣсто дѣйствительному безпокойству. Она стала серьезно задумываться о донѣ Руфѣ; аббатъ и докторъ очень кстати напомнили ей о томъ, что она замужемъ. «А вѣдь и вправду», раздумывала она, стараясь возстановить въ памяти во всѣхъ подробностяхъ, когда и какъ это случилось. Передъ ней проносилась терраса, время голода, таинственная карзина, въ которую кто-то клалъ лакомства, коралловое ожерелье, ея отказъ взять его, потомъ блестящая часовня въ большомъ дворцѣ, роскошная жизнь въ деревнѣ, огромные персики, множество персиковъ, катанья на ослахъ… Привольно, весело!… Все это вспоминалось довольно отчетливо, а потомъ что было? — Потомъ ничего. Онъ уѣхалъ, — счастливый путь! Мысль перескакивала: ей видѣлся осажденный городъ, попавшій въ него случайно человѣкъ умираетъ съ голода, тогда какъ его домъ полонъ всѣми благами земными.

Такъ она задумывалась и раза два-три сказала непонимающей ее Ненеллѣ:

— Онъ вѣдь твой отецъ, однако.

Ее пугала эта страшная осада, о которой разсказывалъ аббатъ. Маріанина плохо спала, безпрестанно просыпалась въ страхѣ, точно отъ бомбардировки Неаполя пруссаками. По вечерамъ, ложась въ постель, она осматривала, не спрятался ли кто подъ кроватью. И ни докторъ, ни аббатъ не писали: навѣрное ея бѣдный мужъ умеръ. Однажды она не могла глазъ сомкнуть, — ей чудились всюду какіе-то звуки. Она хотѣла отворить окно, но его захлопнулъ порывъ вѣтра; ясно было, что весь этотъ шумъ производилъ сирокко. Она успокоилась за себя, легла опять и задумалась о бѣднякахъ, застигнутыхъ бурей на морѣ. Черезъ четверть часа послышалась осторожные шага въ корридорѣ, точно кто идетъ босикомъ. А дверь-то не заперта, даже задвижки нѣтъ. Что если это поваренокъ, котораго она прогнала? Господи Боже! Онъ, отчаянный, хватитъ ножомъ и — конецъ. Въ ужасѣ она обратила умоляющій взоръ къ Мадоннѣ, передъ которой день к ночь горѣла лампада; потомъ невольно перевела глаза на дверь. Вдругъ ручка скрипнула и дверь отворилась.

Маріанина закрыла глаза и вскрикнула.

V.
Натуралистическое воспитаніе.

Это донъ Руфъ сдѣлалъ Маріанинѣ сюрпризъ. Уступивши настояніямъ доктора, онъ попросилъ не предупреждать объ его пріѣздѣ. Лббатъ тоже обѣщалъ ничего не говорить; онъ уѣхалъ прежде нихъ, но пріѣхалъ послѣ, — святой мужъ путешествовалъ экономно. Чтобы показаться красивѣе, натуралистъ опять сбрилъ бороду, — въ ней засеребрилась сѣдина. По супружескому праву у него сохранился ключъ отъ дома и онъ вошелъ въ него потихоньку, крадучись, какъ воръ. Сюрпризами однако же не слѣдуетъ злоупотреблять, — Маріанина лежала безъ чувствъ. Донъ Руфъ вообразилъ, что она умерла, и потерялъ голову, хотя и нажилъ сѣдину, изучая человѣческіе документы. Его крики не разбудили ни Нелуши, ни ея бабушки; ребенокъ спалъ крѣпкимъ дѣтскимъ сномъ, старуха была совсѣмъ глуха. Прислуга-кухарка и вѣрный человѣкъ, чистившій сапоги и таскавшій воду, проснулись, протирали глаза и, не торопясь, шли на шумъ. Въ домѣ были еще поваренокъ, портниха и одинъ дармоѣдъ, но они не ночевали дома. Увидавши чужого мужчину въ спальнѣ хозяйки, кухарка и вѣрный человѣкъ бросились бѣжать и спрятались въ погребѣ.

Маріанина пришла въ себя, не узнала дона Руфа и стала умолять не убивать ее. Въ обморокѣ донъ Руфъ счелъ ее мертвою, теперь же онъ думалъ, что его жена сошла съ ума, и ошибался лишь на половину, — Маріанина говорила Богъ знаетъ что и дрожала до утра. На другой день докторъ настоятельно предписалъ переѣздъ въ деревню, гдѣ она проводила каждое лѣто. Тамъ она быстро оправилась безъ лѣкарствъ, благодаря чистому воздуху, свѣжей водѣ и хорошему молоку. За то бабушка не смогла пережить столькихъ волненій, которыя старательно топила въ розоліо, — умерла. Мѣсто ей покойное! Сбѣжались толпы сосѣдей, поахали, поохали и на другой день забыли о старухѣ. Докторъ напрямикъ объявилъ, что она прекрасно сдѣлала, развязавши всѣмъ руки; аббатъ прошепталъ съ мажорнымъ видомъ: да будетъ водя Господня! Донъ Руфъ промолчалъ изъ приличія, не желая оскорбить жену изъявленіемъ удовольствія. Ненелла, въ дѣтской простотѣ и невинности, прыгала отъ радости. Одна Маріанина вспоминала изрѣдка старушку и ея глаза увлаживались слезами; но и она молчала, — въ Неаполѣ, а можетъ-быть и еще кое-гдѣ, не любятъ говорить о покойникахъ.

Донъ Руфъ, однако, не особенно наслаждался жизнью въ деревнѣ, на лонѣ природы, подъ живительною сѣнью густолистыхъ аллей. Подобно многимъ натуралистамъ, онъ терпѣть не могъ итого лона и предпочиталъ ему общество людей, которыхъ презиралъ въ красиво сложенныхъ фразахъ. Онъ могъ бы найти занятіе и развлеченіе въ богатѣйшей библіотекѣ сосѣдняго монастыря; но тамъ были только старый книги, а наука интересуется лишь настоящимъ, считая недостойнымъ никакого вниманія шесть прошедшихъ тысячелѣтій. Поэтому донъ Руфъ, подчиняясь модѣ, выписалъ изъ Парижа всѣ новости въ желтыхъ переплетахъ, разцвѣтшія на солнцѣ Батиньоля. Вскорѣ чтеніе, въ которое донъ Руфъ погрузился съ полнымъ увлеченіемъ, дошло до мономаніи; онъ цѣлыя ночи напролетъ просиживалъ, сосчитывая, сколько разъ встрѣчается глаголъ mettre въ книгѣ излюбленнаго имъ писателя. Когда онъ сообщилъ объ этомъ Шарфу, то милѣйшій докторъ посовѣтовалъ возвратиться въ Неаполь. Донъ Руфъ немедленно занялся пріискиваніемъ квартиры. Вопросъ былъ капитальной важности, такъ какъ изученіе женщины по писаннымъ документамъ довело дома Руфа до бѣшеной ревности. Ни на йоту не вѣря въ существованіе прародительницы Евы, считая ее личностью легендарною, онъ былъ убѣжденъ, что у всѣхъ дщерей этой грѣшницы только одно на умѣ — запрещенный плодъ, только одно стремленіе — совершить грѣхопаденіе, но не въ религіозномъ смыслѣ, имъ непознаваемомъ, а въ физіологическомъ. Докторъ Шарфъ, которому онъ излагалъ эту теорію, спокойно спросилъ:

— Ну, и что же дальше?

— А то, что за ними надо зорко смотрѣть.

— Для чего?

— Чтобы предупредить зло.

— А что вы называете зломъ?

— Обманъ мужа, напримѣръ.

— Какое же это зло? По вашей системѣ, въ этомъ нѣтъ никакого зла, такъ какъ всѣ только объ этомъ и думаютъ, — слѣдовательно, подчиняются естественному закону природы. Съ натуралистической точки зрѣнія ничего лучшаго отъ нихъ и на требуется. Выводъ ясенъ: естественнымъ стремленіямъ мѣшать не должно и слѣдуетъ женщинъ предоставить самихъ себѣ. Будьте же логичны, — чортъ возьми! — и вы получите то, чего заслуживаете.

Донъ Руфъ не зналъ, что возразить; батиньольскіе документы не предусмотрѣли такихъ выводовъ. Онъ нашелъ разсужденіе безнравственнымъ и порѣшилъ близко не подпускать доктора къ Маріанинѣ.

Аббатъ Симплицій, въ иныхъ только выраженіяхъ, поддерживалъ своего врага.

— Честныхъ женщинъ больше, чѣмъ вы думаете, — сказалъ, онъ дону Руфу. — Повѣрьте человѣку, которому въ больницѣ приходится еженедѣльно выслушать болѣе двадцати исповѣдей. Наибольшее стремленіе къ дурному поведенію развивается у тѣхъ, за которыми больше смотрятъ. Лучшее предупредительное средство — довѣріе.

Донъ Руфъ нашелъ такую мораль слишкомъ покладистою и запретилъ Маріанинѣ видаться съ аббатомъ. Квартира, выбранная имъ, послѣ тщательныхъ соображеній, казалась наименѣе опасною во всемъ городѣ. Въ Батиньолѣ ему разсказывали про одинъ парижскій домъ, отличавшійся тою странною особенностью, что въ немъ всѣ жильцы постоянно приглашаютъ другъ друга въ гости; самъ онъ не былъ знакомъ ни съ однимъ изъ сосѣдей по отелю или меблированнымъ комнатамъ, въ которыхъ жилъ на обоихъ берегахъ Сены, но все-таки вообразилъ, что на этотъ домъ должны быть похожи всѣ парижскіе и даже всѣ неаполитанскіе дома. Вотъ почему прежде, чѣмъ нанять квартиру въ переулкѣ, ведущемъ къ Инфраскато, онъ счелъ необходимымъ удостовѣриться, что въ слѣдующемъ этажѣ не живетъ ни одного молодого человѣка и, въ особенности, что въ домѣ нѣтъ прикащика изъ галантерейнаго магазина, — прикащики изъ галантерейныхъ магазиновъ были ему особенно антипатичны. Тогда онъ очень внимательно осмотрѣлъ «палаццо», какъ говорятъ въ Неаполѣ: ворота, обширный внутренній дворъ, со двора открытая лѣстница, — благонадежная гарантія для главы семейства.

— О, лѣстница! — сказалъ донъ Руфъ дворнику. — Лѣстница — это первый злодѣй… Здѣсь хорошо, нѣтъ поражающей роскоши, нѣтъ женскихъ фигуръ съ амфорами на головахъ, изъ которыхъ выходятъ три газовыхъ рожка подъ матовыми колпаками; нѣтъ бѣлыхъ панелей съ розовымъ бордюромъ; нѣтъ бронзовыхъ перилъ, поддѣланныхъ подъ старое серебро, съ золотыми листьями. Я открыто вхожу по каменнымъ ступенямъ, немного сбитымъ, но холоднымъ, а не ступаю по сладострастно-нѣжащему ковру, придерживаемому мѣдными прутками. Въ особенности же, — замѣтьте это, — на площадкахъ нѣтъ дверей краснаго дерева. Двери краснаго дерева въ высшей степени подозрительны, — за ними ничего, кромѣ мерзостей, не можетъ скрываться. Воздухъ и свѣтъ, царящіе здѣсь, вносятъ честность въ эти стѣны.

Провожавшій его дворникъ порѣшилъ, что бѣдняга нѣсколько рѣхнувшись и что отъ такого постояльца лучше избавиться чрезмѣрнымъ запросомъ. Онъ назначилъ шесть тысячъ франковъ за анфиладу въ десять сплошь проходныхъ комнатъ на четвертомъ этажѣ, — высотѣ, недоступной для воровъ. Голубая комната, предназначаемая для Маріанины, была въ самомъ концѣ; попасть въ нее можно было лишь пройдя черезъ всѣ девять комнатъ, — другого выхода изъ нея не было.

— А гдѣ же черная лѣстница? — спросилъ донъ Руфъ.

— Нѣтъ черной лѣстницы и никогда не будетъ, — отвѣтилъ дворникъ въ надеждѣ спровадить нанимателя. — И поправокъ не будетъ никакихъ, лучше и не требуйте, — хозяинъ ужасный скряга.

— Хорошо, — сказалъ донъ Руфъ, — я оставляю за собой квартиру, если отдадутъ за три тысячи.

Въ Неаполѣ слѣдуетъ всегда немного поторговаться. Дворникъ ротъ разинулъ: квартирантъ предлагалъ ровно вдвое противъ настоящей цѣны квартиры, — и не посмѣлъ упустить такого случая. къ тому же если постоялецъ дѣйствительно сумашедшій, тѣмъ хуже для сосѣдей, — на худой конецъ онъ можетъ убить двухъ-трехъ человѣкъ и броситься самъ изъ окна. Сообразивши все это, дворникъ согласился и на первое время крѣпко баррикадировался на ночь въ своей каморкѣ перваго этажа.

На новой квартирѣ донъ Руфъ принялся за образованіе Маріанины. Ромену отдали на воспитаніе уроженкѣ французской Швейцаріи, Переименовавшей себя изъ Елизаветы въ миссъ Бессъ потому, что она долго жила въ Англіи учительницей въ аристократическомъ домѣ. Она пріѣхала въ Неаполь съ бывшею своей ученицей и осталась тутъ на жительство, ради возрожденія страны; съ этою цѣлью она держала двухъ-трехъ пансіонеровъ. Дѣвица не первой и даже не второй молодости, очень добрая, немного романтичная, съ мечтательными глазами, съ тирбушонами на головѣ и съ большимъ запасомъ учености, она знала высоту всѣхъ горъ на земномъ шарѣ и читала Вальтеръ Скота. Самымъ крупнымъ ея недостаткомъ была любовь въ кошкамъ и къ цвѣтамъ тоже; она отправлялась съ ученицами на длинныя прогулки пѣшкомъ и опустошала луга и поля. Несчастные цвѣточки чахли и умирали въ вазахъ съ водою, а миссъ Бессъ, ихъ убійца, становилась передъ ними на колѣни, — такъ она ихъ обожала.

Донъ Руфъ могъ быть совершенно спокоенъ относительно Ромены и посвятилъ всѣ свои заботы одной Маріанинѣ. Всмотрѣвшись внимательно, онъ замѣтилъ, что его жена развернулась въ полномъ разцвѣтѣ красоты двадцатичетырехлѣтней женщины, тогда какъ ему уже переваливало засоровъ. Небрежныя позы, порою заволакивающійся, бархатистый взглядъ, пробѣгающая по ноздрямъ дрожь не сулили ничего добраго. Въ тревогѣ донъ Руфъ обратился за указаніями въ Батиньоль; отвѣтъ былъ такой:

«Берегитесь, лжи чтобы не было. Покажите ей жизнь, какова она есть въ дѣйствительности. Прочь идеалы, прочь разнѣживающее чтеніе… („Хорошо, что она не умѣетъ читать“ — подумалъ донъ Руфъ.) Все это развиваетъ… іезуитскія увертки, компромиссы и порывы сердца. Вальтеръ Скотъ былъ виновникомъ паденія большаго числа дѣвушекъ и замужнихъ женщинъ, чѣмъ Бальзакъ. Женщина, отдавшаяся любовнику, несомнѣнно начиталась идеалистскихъ романовъ. Такое чтеніе сбиваетъ съ толку умственно и развращаетъ нравственно. Наоборотъ, возьмите натуралистическій романъ и вы непремѣнно извлечете изъ него дѣйствительную, реальную пользу. Опасная мечтательность непозволительна въ настоящее время. Порокъ и зло должны быть показаны во всей наготѣ, во всемъ ихъ ужасѣ, со всею мучительностью и грязью ихъ послѣдствій. Необходимо показать, что такое любовь и какъ логически добродѣтель и счастье, въ смыслѣ голой истины, въ правдивомъ равновѣсіи человѣка съ окружающею его природой, сводятся неизмѣнно къ тому, что…»

Далѣе слѣдовали такія фразы, которыя донъ Руфъ могъ прочесть вслухъ только въ кофейной. Съ этой минуты его путъ былъ ясно опредѣленъ: чтобъ охранить Маріанину отъ грозившихъ ей опасностей, было одно только средство — натуралистическая литература. Онъ безотлагательно принялся за дѣло; но для возведенія зданія необходимо расчистить грунтъ, — онъ съ расчистки и началъ: первымъ дѣломъ постарался выяснить всю несодѣянность чуда Св. Януарія^[3], нелѣпость вѣры въ чистилище, въ колдовство, въ дурной глазъ, въ чудотворную силу болонскаго графа и такъ далѣе. Маріанина нисколько не скандализировалась, лѣниво откидывалась на спинку низкаго кресла и, сложивши руки, повторяла:

— Что ни говорите, а я вѣрю.

Съ этой стороны донъ Руфъ отчаялся добиться желаемыхъ результатовъ и попытался наверстать свою неудачу на адѣ: онъ осыпалъ насмѣшками «огнь и жупелъ», кипящіе котлы, въ которыхъ варятъ и жарятъ грѣшниковъ, крючья, на которыхъ ихъ подвѣшиваютъ, всю подземную кухню и всѣхъ тамъ стряпающихъ чертей.

— А если нѣтъ ада? — возразила Маріанина, — такъ сдѣлаемтесь ворами, заберемся нынче же ночью въ королевскій дворецъ и поѣдимъ тамъ все.

Донъ Руфъ усмотрѣлъ въ этомъ все вѣроломство женской изворотливости и немного разсердился, однако же сдержался и постарался разъяснить Маріанинѣ, что страхъ жандармовъ, а не ада, удерживаетъ отъ воровства и грабежей. Она только головой покачала.

— Нѣтъ, — сказала она, — отъ жандарма можно скрыться, можно убить его, а дьявола-то не убьешь, вотъ что!

Всѣ попытки дона Ру фа оставались безъ успѣха. Но онъ не терялъ бодрости, и такъ какъ въ головѣ жены оказалась скала непоколебимая, то онъ рѣшился воздвигать на этой скалѣ.

— Ты, стало-быть, признаешь, — оказалъ онъ, — что люди потому только не дѣлаютъ дурного, что боятся попасть въ когти дьяволу? Вотъ новое доказательство, до чего свѣтъ дуренъ.

Исходя изъ этого положенія, онъ начертать ужасающую картину общества, подкрѣнляя слова примѣрами. Ихъ сосѣдъ, жилецъ перваго атажа, старый князь, отравилъ жену во время холеры, чтобы жениться на молоденькой, которая сперва разорила его въ конецъ, а потомъ убѣжала со вторымъ теноромъ Новаго театра. Сосѣдъ второго атажа, бывшій полицейскимъ при Фердинандѣ II, нажилъ состояніе тѣмъ, что обиралъ патріотовъ, грозя въ противномъ случаѣ засадить въ тюрьму. Донъ Руфъ собралъ эти документы изъ достовѣрнаго источника, отъ жены дворника, знавшей многое. Въ третьемъ этажѣ жилъ господинъ, тридцать пять лѣтъ промышлявшій лжесвидѣтельствомъ; онъ каждое утро проводилъ во дворѣ викаріата^[4] и ждалъ, чтобы нуждающіеся въ немъ адвокаты позвали его въ судъ. Квартирантъ пятаго этажа…

— А четвертаго-то? — остановила Маріанина, строя наивную рожицу.

— Въ четвертомъ живу я.

— Вотъ видите, стало-быть есть же на свѣтѣ честные люди.

Тогда донъ Руфъ прибѣгнулъ къ рѣшительному средству, взялъ только-что вышедшую книгу и сталъ читать вслухъ, переводя à livre ouvert на неаполитанское нарѣчіе. Первая глаза состояла изъ длиннѣйшаго описанія Булонскаго лѣса. На пятой страницѣ, гдѣ расписывались группы деревьевъ, низкіе кустарники, пожелтѣвшіе листья, обнаженныя вѣтви, всадники съ тонкими таліями, поднимавшіе клубы мелкаго песка, потомъ лужайки, чистенькое озеро, мостъ, казавшійся сѣрою перекладиной, театральные ряды елей, — все это въ легкомъ сумракѣ, въ голубоватомъ туманѣ, придававшемъ дали нѣжную прелесть, колоритъ обворожительной искуственности; потомъ — ленты желтаго песка, медвѣжья полость съ длинною шерстью на восьмирессорной коляскѣ, шумно удаляющейся по боковой аллеѣ… Маріанина спала крѣпкимъ сномъ.

На другой день донъ Руфъ счелъ болѣе удобнымъ отложитъ переводы на неаполитанскій простонародный языкъ этихъ слишкомъ сложныхъ описаній и разсказалъ всю исторію обынновеннымъ языкамъ, безъ фіоритуръ. Маріанина нашла ее очень скучною и совсѣмъ неправдоподобною: суть дѣла состояла въ томъ, что старуха (въ простомъ народѣ тридцатилѣтняя женщина — старуха) влюбилась въ сына своего мука. Ну, хорошо общество! Всѣ мужчины, поголовно, мошенники и мерзавцы, всѣ дамы, поголовно, мерзкія твари и въ числѣ ихъ ни одного жильца четвертаго этажа, ни одной живой души, на которой можно бы остановиться хоть на минуту.

— Да что же это за страна такая, гдѣ живутъ одни свиньи?

— Это — Парижъ, — отвѣтилъ донъ Руфъ.

— Канальи французы! — воскликнула Маріанина.

— Не одни французы, — вѣдь то же самое въ Неаполѣ и во всемъ свѣтѣ, — теперь такъ же, какъ и встарину было. Поэты передаютъ намъ про одну гречанку, Федру, тоже влюбившуюся въ пасынка. Только она пришла въ ужасъ отъ этой страсти и вотъ что дѣлаетъ ее интересною, — а въ этомъ и достоитъ все зло, — тогда какъ француженка ни на минуточку даже не задумалась, и авторъ разсказываетъ все во всѣхъ подробностяхъ, въ этомъ-то именно и мораль.

— Не понимаю, — сказала Маріанина.

Она не понимала и не старалась понять, и все-таки ея голова населялась образами, раздражающими вообрйженіе, остававшееся до тѣхъ поръ спокойнымъ. Къ довершенію несчастья, родные, потеряли ее изъ вида и перестали навѣщать; эти простые люди тоже разсказывали исторіи и побасёнки, но разсказывали весело, попросту, и всѣ смѣялись тоже попросту, безъ дурныхъ мыслей. По правдѣ говоря, эти неграмотные плебеи были не безъ грѣховъ, — всѣ не прочь солгать, гдѣ придется малость своровать, мастера продать въ тридорого; одинъ, можетъ-быть двое промышляли когда-то нарманничествомъ; одинъ, въ минуту гнѣва, побаловалъ ножомъ и нѣсколько лѣтъ высидѣлъ въ тюрьмѣ; все это было и былью поросло. А за Маріанину всѣ до одного готовы были во время бури въ море броситься. Когда она была въ нуждѣ, они ей отдавали все, что оставалось въ карманахъ отъ лотереи. Добрые они были, сердечные и, въ особенности, веселые. Мрачны только злые… Увы! перестали они приходить.

Донъ Руфъ былъ настолько неблагоразуменъ, что радовался этому и, сдѣлавшись полнымъ и исключительнымъ. господиномъ жены, такъ часто угощалъ ее извѣстными пряными исторіями, что волей-неволей она начала входить во вкусъ. Табачный дымъ вначалѣ противенъ, потомъ къ нему привыкаютъ и въ концѣ концовъ жить безъ него не могутъ. Такъ и Маріанина, находившая эти повѣствованія скучными и противными, мало-помалу привыкла къ нимъ, стала интересоваться, съ опаснымъ любопытствомъ распрашивать о подробностяхъ, и въ ея когда-то ясномъ взорѣ вспыхивалъ скрытый огонекъ, не предвѣщавшій ничего добраго. Правда, въ домѣ не было ни одного молодого человѣка, но ихъ не мало проходило по улицѣ. Когда донъ Руфъ уходилъ въ кофейную развивать свои теоріи, она садилась на балконъ съ вязаньемъ въ рукахъ и училась видѣть, не смотри. Мимо, понуря головы, тяжело поднимались въ гору ослики и на нихъ ѣхали богатые люди, возвращающіеся въ свой виллы; между ними были молодые и хорошо одѣтые, но всѣ немного смѣшные: донъ Жуанъ на ослѣ едва ли способенъ побѣждать сердца. Иное дѣло погонщикъ, высокій, стройный, смуглый и блестящій, какъ новенькая мѣдная монета, въ красиво-свѣсившемся на ухо фригійскомъ колпакѣ, съ босыми, точно изъ бронзы вылитыми, ногами, съ гордою, смѣлою походкой… О, Маріанина, Маріанина! Она слишкомъ часто заглядывалась внизъ и забывала о вязаньи. Былъ октябрь, лучшее дачное время; погонщикъ каждый день въ двадцать третьемъ часу (по-нашему въ половинѣ пятаго) отвозилъ на своемъ осликѣ молодого человѣка, красиваго портного, имѣвшаго виллу близъ Антиньяно. Портной подумалъ, что Маріанина на него заглядывается, и началъ съ нѣжныхъ улыбокъ, потомъ попробовалъ снять шляпу и раскланяться, черезъ нѣсколько дней, хотя ему не отвѣчали, сталъ дѣлать разные жесты, прикладывать руку къ сердцу, поднимать глаза къ небу съ видомъ отчаяніи, показывать рукой, что пронзитъ себѣ сердце кинжаломъ.

Такъ продолжалось нѣсколько недѣль. Чтобы побѣдить сердце красавицы, портной каждый день надѣвалъ разные костюмы. На приглянувшемся погонщикѣ неизмѣнно были тотъ же фригійскій колпакъ, тѣ же рубашка и штаны изъ толстаго холста. Однажды, не найдя никого въ кофейной, донъ Руфъ возвращался домой ранѣе обыкновеннаго и медленно поднимался верхомъ на ослѣ, слѣдомъ за портнымъ, обновившимъ въ этотъ день ботфорты, сѣрыя перчатки и рейтфракъ. Маріанина сидѣла, по обыкновенію, на балконѣ. Портной снялъ шляпу, замахалъ ею въ воздухѣ и въ первый разъ послалъ лѣвою рукой поцѣлуй, выпустивши поводья. И плохо же ему пришлось, — оселъ споткнулся, расфраченный всадникъ упалъ и почувствовалъ, что сильная рука схватила его за горло. Маріанина, какъ всегда, не спускала глазъ съ погонщика, ничего не подозрѣвавшаго. Обломавши свою палку объ несчастнаго портного, докъ Руфъ, какъ ураганъ, влетѣлъ въ домъ и разразился градомъ рѣзкихъ словъ. Маріанинѣ онъ показался очень безобразнымъ и ока не подумала даже оправдываться, сознавая себя вполнѣ невинною, такъ какъ ее подозрѣвали во вниманіи въ франтоватому господину. Поэтому она довольно смѣло отвѣтила:

— Вы съ ума сошли!… Да еслибъ и было что, такъ я все-таки лучше другихъ. Этотъ doncicillo (франтикъ) вамъ не сынъ.

VI.
Первый экспериментъ.

— Я все-таки лучше другихъ, — сказала Маріанна. — Такова была мораль, извлеченная ею изъ книгъ муха. Про себя она прибавила:

«И, наконецъ, что же я сдѣлала дурного? На балконѣ я сижу не сложа руки, а съ вязаньемъ, смотрю на прохожихъ. Красивый малый проходитъ мимо каждый день въ одинъ и тотъ же часъ,: — развѣ я велѣла ему ходить здѣсь? Онъ мнѣ нравится, моя ли въ темъ вина?… Я даже не говорила съ нимъ, стало-быть грѣхъ смотрѣть на него? Да всѣ хорошія вещи смотритъ: на цвѣты въ палисадникахъ виллъ, на колонны собора, на жемчужное ожерелье, на Везувій, на море… А какъ подумаешь, все другія-то дѣлаютъ… (Тутъ она старалась припомнить всѣ исторіи дона Руфа.) А что если ему сдѣлать знакъ придти сюда?… Ну, такъ что же за важность? Онъ былъ бы первый, а у тѣхъ ихъ по двадцати… Нѣтъ, по правдѣ, я слишкомъ скромна, какъ подумаешь обо всѣхъ подлостяхъ, какія выдѣлываются…»

Затѣмъ въ обычный часъ она опять сидѣла на башнѣ, но портной не показывался; съ этого дня онъ стадъ ходить другою дорогой и не иначе, какъ съ револьверомъ въ карманѣ. Черезъ полчаса показался донъ Руфъ ранѣе обыкновеннаго и въ сопровожденіи красавца-погонщика съ голыми, точно бронзовыми, ногами, съ смѣлою походкой.

— Вы перемѣнили осла? — спросила Маріанина мужа.

— Да, моя дорогая, моего не было, я и взялъ Франчискьелева.

— Кто это Франчискьель?

— Тотъ малый, что провожалъ вчера твоего влюбленнаго… Не проѣзжалъ еще этотъ красавчикъ?

— Вы все еще о немъ думаете?

— О ворахъ, наровящихъ забраться въ вашъ домъ, нельзя не думать. Я болѣе получаса поджидалъ его на площади. Еслибы попался, всѣ ребра переломалъ бы ему.

— Вы знаете этого Франчискьеля?

— Нѣтъ, но оселъ у него хорошій и малый мнѣ нравится. Я теперь всегда буду его брать.

Съ этого дня Маріанина стала позднѣе выходить на балконъ, ко времени возвращенія мужа. Противъ этого нельзя было ничего сказать. А чтобы говорить о чемъ-нибудь, она часто заводила рѣчь о Франчискьелѣ.

— Ты разсмотри его хорошенько, — сказалъ однажды донъ Руфъ.

— Непремѣнно.

Она разсмотрѣла его и на вопросъ мужа, вернувшагося домой, отвѣтила:

— Разсмотрѣла, по вашему приказанію.

— Ну, а какъ ты думаешь, который ему годъ?

— Лѣтъ двадцать, двадцать одинъ можетъ быть.

— Анъ шестнадцать только.

— Бѣдный мальчикъ! — сказала Маріанина съ жалостливымъ видомъ.

Черезъ нѣсколько дней донъ Руфъ первый заговорилъ о Франчискьелѣ.

— Этотъ мальчикъ мнѣ окончательно нравится. Жаль только, что романтикъ.

— Развѣ онъ этими вещами занимается? — удивилась Маріанина.

— Нисколько. Но романтизмъ въ воздухѣ, это-то и губитъ молодежь. Знаешь ли, кто крестный отецъ это tchioutcfaiare (ослятника, погонщика осла)?

— Почему же я могу знать.

— Бывшій король Францискъ II. Вотъ почему его и зовутъ Фракчискьелемъ.

— Вздоръ какой!

— Совершеннѣйшая правда. Я распросилъ мальчика… Лучшаго мнѣ не найти. Замѣтила ты, какъ всегда чиста его рубашка, штанишки, даже руки, даже его оселъ?

— Я не такъ внимательно разсматривала, — сказала Маріанина и солгала лишь на половину, такъ какъ не обратила никакого вниманія на ослика.

— Дѣло въ томъ, — продолжалъ донъ Руфъ, — что онъ изъ довольно хорошей семьи. Его отецъ, человѣкъ очень богатый, былъ шпіономъ короля Фердинанда. Ты дѣлаешь гримасу.

— Скверное занятіе! — сказала она, морща носъ.

— Не хуже всякаго другого; нужно только умѣть исполнять его величественно:

…. е maestasamente

Faro la spia —

сказалъ очень умный человѣкъ. Отецъ сдѣлалъ карьеру въ 1859 году и его сына крестилъ наслѣдный принцъ въ Гаэтѣ.

— А теперь онъ погонщикомъ осла?

— Вотъ что значитъ романтизмъ. Когда явился Гарибальди, отецъ бѣжалъ съ своими деньгами сперва въ Капую, потомъ въ Римъ. Во время бѣгства ребенокъ былъ бы очень стѣснительнымъ бременемъ, — его оставили въ Неаполѣ, въ домѣ дяди, торговавшаго табакомъ, бумагой и скрипичными струнами.

— Въ одно время столькими предметами?

— И многими другими: гербовой бумагой, пуговицами и коралловыми рожками. Кромѣ того этотъ дядя отступился отъ бурбоновъ и принадлежалъ къ пьемонтской полиціи.

— Милая семейка, нечего сказать! — воскликнула Маріанина, начинавшая уже презирать Франчискьеля.

— Мальчика отдали въ школу. Но сплетня заползаетъ всюду: въ одинъ прекрасный день кто-то сообщилъ товарищамъ, что онъ сынъ и племянникъ шпіоновъ. Ему прохода не было, — всѣ рожки строили.

— Бѣдный мальчикъ! — вздохнула Маріанина.

— Знаешь ли, что онъ тогда сдѣлалъ? — Убѣжалъ изъ школы и не возвращался болѣе къ дядѣ. Нѣкоторое время его поискали, но не особенно усердно; его бы нашли въ одномъ изъ гротовъ Пиццофальконе, гдѣ онъ поселился. Надо полагать, что дядюшка не слишкомъ хлопоталъ о разысканіи племянника, такъ какъ въ случаѣ смерти Франчискьеля, — отъ чего Боже сохрани, — все состояніе отца досталось бы этому дядѣ. Вотъ, — заключилъ донъ Руфъ, — до чего Можетъ довести романтизмъ!

— А что же Фраичискьель? — спросила Маріанина.

— Франчискьель?.. Въ числѣ его предковъ былъ, вѣроятно, одинъ изъ двѣнадцати перовъ Карла Великаго. Ахъ, моя красавица, романтизмъ рѣшительно вездѣ, даже на портовомъ молѣ, — и тамъ сидятъ пѣвцы-сказочники, сбирающіе съ толку народъ своими розсказнями о подвигахъ Роланда и Рено. Вокругъ нимъ толпа лаззароци, сидя и стоя, по цѣлымъ часамъ слушаетъ, развѣся уши и разиня рты, упивается отравой зловредныхъ вымысловъ, тогда какъ на горизонтѣ, за громадою гавани, доросшей безлиственнымъ сосновымъ лѣсомъ мачтъ и рей, покоится Везувій и, подобно подмявшему подъ себя ноги турку, сосредоточенно куритъ.

— А Франчискьель-то что же? — повторила Маріанина.

— А Франчискьель рѣшился не брать въ ротъ ни одного куска хлѣба, оплаченнаго измѣной и шпіонствомъ. Посуди сама, не противуестественно ли это? Онъ кормился, какъ могъ. Сначала продалъ платье и волосы, которыхъ ему прежде никогда не стригли, и оставилъ только серебряное кольцо, наслѣдіе матери, и носитъ его до сихъ поръ. Потомъ онъ сталъ ходить. Удивленія достойно, сколько валяющихся на землѣ вещей попадается на глаза, Когда ходишь съ утра до ночи: окурки сигаръ, булавки, пуговицы, — дѣтскія игрушки и книги, множество лоскутовъ, еще больше пробокъ, иногда мѣдныя монетки, — золотыхъ не попадается, ихъ совсѣмъ не существуетъ, — изрѣдка можно найти ассигнацію. Впослѣдствіи онъ перебрался въ деревню между Пуццолой и Бумами, тамъ началъ копаться въ землѣ, ногтями выковыривалъ мозаики или куски стараго мрамора, или по меньшей мѣрѣ бронзовыя дверныя петли. Разъ, — такое чудо! — онъ вырылъ маленькую, позеленѣвшую отъ времени, статуэтку, величиною въ мизинецъ. Антикваріи покупали эти вещи и деньги онъ откладывалъ въ сберегательную кассу. Однажды ему удалось откопать одну изъ греческихъ вазъ, которыя такъ дорого цѣнятся любителями. Онъ сидѣлъ и съ удивленіемъ разсматривалъ свою находку. Мимо ѣхалъ одинъ банкиръ, приказалъ кучеру остановиться, и опросилъ, что у него въ рукахъ. Франчискьель показалъ вазу.

— Хочешь за нее тысячу франковъ? — спросилъ банкиръ.

— Это слишкомъ много, — отвѣтилъ Франчискьель.

Мужья всѣ одинаковы, — донъ Руфъ не подозрѣвалъ, какое впечатлѣніе производить его разсказъ на Маріанину.

— Это — честная душа! — наивно воскликнула Маріанина.

— Дурацкая башка! — возразилъ домъ Руфъ. — Неужели ты не понимаешь, кто такія чувства противны природѣ и логикѣ? Что бы сталось съ натурализмомъ, еслибъ онъ вздумалъ питаться тавдми нездоровыми явленіями? И замѣть, что банкиръ, — понимаешь, банкиръ! — такой же безумецъ, какъ ты, нашелъ этотъ отвѣтъ восхитительнымъ. Онъ велѣлъ мальчику сѣсть на козлы, привезъ въ свой домъ и приказалъ озадаченному кассиру выдать двѣ тысячи франковъ золотомъ. Добродѣтель награждена, за то дѣйствительность попрана, реализмъ исчезъ, торжествуетъ мораль дѣтскихъ книжонокъ. Такія явленія неправдивы, — слѣдовательно, они не должны происходить.

— А что же Франчискьель? — спросила Маріанина.

— Франчискьель отнесъ свое золото въ сберегательную кассу. Только банкиръ сказалъ ему: — «Молодецъ, у тебя нездоровый видъ. Который тебѣ годъ?» — «Двѣнадцать». — « Ты слишкомъ великъ для этихъ лѣтъ и ходишь согнувшись крючкомъ. Ты занимаешься неподходящимъ дѣломъ; къ тому же климатъ между Паузилиппой и Кайей вреденъ, — тамъ слишкомъ сыро, много лихорадокъ. Въ двѣнадцать лѣтъ нужно работать ногами и руками и ходить прямо. Убирайся-ка ты въ Сорренто, сдѣлайся рыбакомъ, лодочникомъ, распѣвай баркароллы». Франчискьель отправился въ Сорренто, сдѣлался рыбакомъ и распѣвалъ все лѣто баркароллы. Но зимою скучища невообразимая въ этомъ краю, опозоренномъ рожденіемъ Тасса, злостнѣйшаго романтика!.. «Освобожденный Іерусалимъ» погубилъ больше женщинъ, чѣмъ могла бы погубить шайка бандитовъ, нападая въ теченіе цѣлаго столѣтія на всѣ женскіе монастыри христіанскаго міра.

— А Франчискьель-то что же? — спрашивала Маріанина.

— Франчискьель вернулся въ Неаполь, купилъ осла и возитъ на немъ пассажировъ вотъ уже четыре года. Странный малый: въ немъ есть огонекъ, но знаній рѣшительно никакихъ. Я каждый день разговариваю съ нимъ и хочу его развить. Онъ воображаетъ, что во всемъ свѣтѣ только и есть одни честные люди, и поддается на каждомъ шагу обману. Вотъ сейчасъ, напримѣръ, далъ цѣлую горсть мѣдныхъ су старому нищему, который, навѣрное, богаче его. Это неестественно! Представь себѣ, не смотритъ на женщинъ… въ шестнадцать-то лѣтъ! Просто дико!..

— Какъ бы мнѣ хотѣлось его видѣть! — необдуманно сказала Маріанина.

— Что такое? — воскликнулъ донъ Руфъ.

Вырвавшійся неосторожный крикъ женскаго сердца датъ понять натуралисту, что онъ сдѣлалъ крупную глупость; въ его умѣ шумно понеслись ряды сценъ, вычитанныхъ имъ въ книгамъ.

— А, тебѣ хотѣлось бы его видѣть, хотѣлось бы видѣть? — повторилъ онъ нѣсколько разъ, быстро ходя по комнатѣ. — Ну, ты же его… никогда не увидишь! — закричалъ онъ во все горло.

Послѣ этого разговора онъ не перемѣнилъ ни осла, ни погонщика, а сталъ сходить съ ослика, не доѣзжая до дома на пятьдесятъ шаговъ, за угломъ улицы. Пятьдесятъ шаговъ пѣшкомъ и притомъ въ гору — большая жертва, но за нее наградою былъ семейный миръ. Все это сильно возбуждало любопытство Маріанины, доводило ее до раздражительности, — всѣ женщины считаютъ себя болѣе или менѣе страдалицами, даже когда все дѣлается по-ихнему, и до высшей степени, когда не все по-ихнему дѣлается. Вслѣдствіе этого семейная жизнь принимаетъ иногда характеръ военнаго положенія: жена вымещаетъ свою досаду, по большей части, припадками капризовъ. Жалующимся на это мужьямъ аббатъ Симплицій весело говорилъ:

— Вы должны радоваться. Если жена бранится, это — признакъ, что она не измѣняетъ.

Просвѣщенная натуралистомъ, Маріанина не бранилась, но какъ только донъ Руфъ уходилъ изъ дома, такъ и у нея являлась потребность подышать воздухомъ. Любимымъ мѣстомъ ея прогулокъ сдѣлалась площадь «Милосердія», гдѣ стоятъ ослы. Въ первый разъ, когда она увидала тамъ молодого погонщика, она сказала, проходя мимо:

— Здравствуй, Франчискьель.

— Здравствуйте, eccellenza, — отвѣтилъ молодой человѣкъ.

Онъ не узналъ ее по той простой причинѣ, что никогда не обращалъ на нее вниманія, и отъ удивленія простоялъ нѣсколько минутъ съ колпакомъ въ рукахъ. Цѣлую недѣлю въ извѣстные часы ему не случалось быть на площади. На восьмой день Маріанина застала его и прямо обратилась съ требованіемъ отвезти ее домой.

— У меня одно мужское сѣдло, — сказалъ Франчискьель.

— Надо купить дамское.

И она сѣла на другого осла. Такое полуприказаніе не понравилось погонщику, — онъ былъ гордъ и нисколько не желалъ усложнять промысла. Куда дѣвать дамское сѣдло? Предполагая даже, что сосѣдній лавочникъ позволитъ его оставлять у себя, все-таки пришлось бы разсѣдлывать, осѣдлывать, да пересѣдлывать… Одна возня.

— Знаете, — сказалъ онъ черезъ часъ дону Руфу, — приходила тутъ одна, требуетъ, чтобъ я купилъ для нея дамское сѣдло.

— Купи, непремѣнно купи! — посовѣтовалъ натуралистъ. — Эта иностранка (неаполитанки однѣ не ходятъ по улицамъ), навѣрное, влюбилась въ тебя. Смотри, не плошай!

Франчискьель задумался.

— Не плошай! — повторилъ донъ Руфъ. — Всякой женщинѣ хочется грызнуть запрещеннаго яблочна, хотя бы такого дичка, какъ ты. Хорошенькая, по крайней мѣрѣ?

Франчискьель объ этомъ понятія не имѣлъ, — онъ глазъ не поднималъ на женщинъ.

— Знаешь ты ее? — продолжалъ донъ Руфъ.

— Кто же ее знаетъ? — отвѣтилъ Франчискьель.

На третій день она опять подошла къ юношѣ.

— Купилъ дамское сѣдло?

— Нѣтъ еще.

— Тѣмъ хуже для тебя.

И Маріанина сѣла на другого осла. На этотъ разъ онъ посмотрѣлъ на нее и нашелъ, что она стара. Правда, въ своемъ модномъ нарядѣ, въ парижской шляпкѣ, въ обтянутомъ платьѣ съ длиннымъ шлейфомъ, въ ботинкахъ на высокихъ каблукахъ, уродующихъ походку, въ перчаткахъ, связывающихъ по непривычкѣ движенія рукъ, задыхаясь въ корсетѣ, Маріанина была похожа на мелкую провинціальную чиновницу, пріѣхавшую въ Неаполь за покупками. Къ тому же она была десятью годами старше Франчискьеля. Она рѣшила, что слѣдуетъ проучить невѣжду, и не показывалась десять дней; на одиннадцатый и на двѣнадцатый его не было на площади, а на тринадцатый она спросила:

— А сѣдло?

— Какое сѣдло? — удивленно проборморталъ Франчискьель.

— Сѣдло, дамское!

— Дамское сѣдло?…

— Ну, да! Гдѣ оно?

— Должно-быть у сѣдельника.

— Экая тыква! — сердито прошептала Маріанина и повернулась къ нему спиной.

Франчискьель прикидывался простачкомъ, какъ Гамлетъ и Брутъ, — оба романтики. Въ тотъ же день донъ Руфъ спросилъ его:

— Что, видѣлъ свою красавицу?

— Да, синьоръ патронъ.

— Какъ же дѣла?

— Она мнѣ не нравится.

Донъ Руфъ сталъ въ тупикъ, — такой случай въ его книжкахъ не предусмотрѣнъ. Въ Батиньолѣ ему было сказано, что ни одинъ мужчина не можетъ равнодушно видѣть ни одной женщины и наоборотъ, что сердце тутъ не-причемъ, такъ какъ, по наукѣ, сердце есть не болѣе какъ мѣшокъ съ клапанами. Вотъ почему донъ Руфъ пожалъ плечами, презрительно посмотрѣлъ на Франчискьеля и воскликнулъ:

— Экая тыква!

Погонщикъ замѣтилъ, что патронъ и незнакомка выразили на его счетъ совершенно тождественное мнѣніе. Онъ былъ очень гордъ и это ему не понравилось. Между тѣмъ донъ Руфъ не отставалъ и каждый день, съ упорствомъ натуралиста, разыскивающаго человѣческіе документы, повторялъ одинъ и тотъ же вопросъ:

— Что же, приходила опять?

Сначала Франчискьель не обращалъ на это вниманія; кончилось однако тѣмъ, что постоянное приставанье дона Руфа заинтересовало его. Разъ, это было въ понедѣльникъ, онъ спросилъ:

— Если придетъ, что же мнѣ тогда дѣлать?

— Тогда тебѣ, — простофиля ты эдакая, — нужно попросить у кого-нибудь изъ товарищей дамское сѣдло и отвезти ее, куда она скажетъ, потомъ войти за нею въ домъ…

— А какъ же осла-то оставить?

— До осла тутъ!… Пождетъ, пождетъ, соскучится и уйдетъ въ свою конюшню, — чай дорогу и безъ тебя знаетъ.

— А тотъ-то будетъ сѣдла ждать?

— У него будетъ твое сѣдло, — онъ въ это время станетъ возить мужчинъ.

— Что-то неладно такъ, — сказалъ Франчискьель, подумавъ минуту.

Тѣмъ не менѣе упрямство дона Руфа начинало производить свое дѣйствіе. На слѣдующій день юноша уже самъ заговорилъ объ иностранкѣ. Донъ Руфъ продолжалъ называть ее иностранкою, рѣшивши безапелляціонно, что она пріѣзжая изъ Лондона или изъ Петербурга.

— Когда я войду за ней, тогда что же еще дѣлать? — спросилъ погонщикъ.

— Она пойдетъ въ комнаты и ты за нею.

— А если она разсердится?

— За это женщины никогда не сердятся.

Въ этомъ дона Руфа увѣрили въ Батиньолѣ.

— Да вѣдь это грѣшно! — возразилъ Франчискьель.

— Праведникъ грѣшитъ семь разъ въ день…

— А что, если… если эта дама ваша жена?

— Моя жена?! — воскликнулъ донъ Руфъ и такъ рѣзко оборотился къ погонщику, что чуть не опрокинулъ ослика.

— Я этого не знаю (Франчискьель говорилъ сущую правду), и только спрашиваю: еслибъ это была ваша жена, то ли же бы самое Вы мнѣ посовѣтовали?

— Само собою разумѣется! — отвѣтилъ донъ Руфъ, не желая въ увлеченіи споромъ отступать ни на вершокъ. Въ то же время про себя онъ соображалъ:

«Не можетъ этого быть. Пустяки. Маріанина знаетъ достаточно много для того, чтобы пускаться въ авантюры со всякимъ босоногимъ мальчишкой. Правда, она какъ-то выразила желаніе его видѣть, но вѣдь это было простое любопытство. Я успѣлъ извлечь ее изъ тумана чувствительности и изъ наивнаго невѣдѣнія зла; она знаетъ, — слѣдовательно ни ей, ни за ней бояться нечего… А все-таки надо присматривать».

— О чемъ вы задумались? — спросилъ Франчискьель.

— Ни о чемъ. Ты не знаешь, гдѣ она живетъ?

— Нѣтъ, я отказался везти ее.

— И прескверно сдѣлалъ. Вѣдь у нея иностранный выговоръ?

— Иностранный выговоръ?… Это что же такое?

— Это… вотъ когда говорятъ, не открывая рта и оттопыривши губы, или еще когда буква выговаривается горломъ, или слова произносятся врозь, поодиночкѣ…

— Ахъ, да, вотъ какъ тѣ, которыхъ я возилъ къ Сольфатору?… Да, у нея, кажется, иностранный выговоръ.

— Большого роста или маленькаго? Толстая или худая?

— Такъ… середка на половинѣ.

— Ты видалъ когда-нибудь мою жену? — освѣдомился еще донъ Руфъ.

— Никогда.

— И прекрасно! Такъ я говорю, что еслибъ это была она…. Ты знаешь, я не витаю въ лазоревыхъ мечтахъ. Прежде всего надо быть логичнымъ. Я не изъ числа тѣхъ нѣженокъ, что приходятъ въ ярость, когда опытъ приходится произвести на свой собственный счетъ. Сущность дѣла состоитъ въ томъ, что нѣтъ ни добра, ни зла, ни хорошаго, ни дурного, — существуетъ только правда. Что правдиво, то и законно, то и должно совершаться. Свободная воля — химера, дичь; другое дѣло — детерминизмъ, логическая связь между причинами и послѣдствіями…

Франчискьель ровно ничего не понималъ.

— Наконецъ, — заключилъ патронъ, — еслибъ это была она, сдѣлай одолженіе не стѣсняйся, пріятель, и обо мнѣ не заботься.

Сказавши это, донъ Руфъ величественно сошелъ съ осла и пѣшкомъ направился къ своему дому. На другой день, не говоря ни слова, онъ втихомолку пошелъ прямо на площадь Медина, купилъ костюмъ моряка, потомъ къ парикмахеру флорентинскаго театра, тамъ надѣлъ рыжій парикъ и навѣсилъ огненныя бакенбарды. Прибѣгая въ водевильнымъ переодѣваньямъ, натуралистъ совершенно забылъ свое презрѣніе къ такимъ устарѣлымъ пріемамъ. Загримировавшись и нарядившись, онъ засѣлъ въ табачной лавочкѣ, противъ того мѣста, гдѣ стояли погонщики съ своими ослами. Изъ этой засады онъ видѣлъ, какъ Франчискьель снялъ мужское сѣдло съ своего Чинила (тоже уменьшительное отъ Франциска) и засѣдлалъ его дамскимъ. Едва онъ управился, какъ на площади показалась Маріанина, подошла прямо въ юношѣ и въ полголоса сказала ему:

— Хорошо, Франчискьель… Теперь ты мнѣ нравишься.

VII.
Экспериментъ продолжается.

Маріанина показалась Франчискьелю на этотъ разъ рѣшительно старухой и онъ прошепталъ про себя:

— Я-то тебѣ нравлюсь, да ты-то мнѣ не нравишься…

Потомъ, когда она хотѣла сѣсть на осла, онъ сказалъ вслухъ:

— Извините, eccellenza, я жду одну иностранку, которая должна сейчасъ придти.

Донъ Руфъ слышалъ только эти послѣднія слова, какъ будто нарочно для него сказанныя, и не видалъ разозленнаго лица Маріанины. Онъ впрочемъ былъ тоже золъ на нее за страхъ, пережитый имъ по ей милости, и порѣшилъ дать ей хорошій нагоняй вечеромъ, а пока остался въ табачной лавочкѣ, чтобы прослѣдить романъ Франчискьеля. Его жена тѣмъ временемъ взяла другого осла, осѣдланнаго такъ-называемымъ англійскимъ сѣдломъ, болѣе красивымъ, чѣмъ туземныя, но очень неудобнымъ для непривычныхъ сѣдоковъ. Случаю угодно было, чтобы черезъ минуту на площади появилась молоденькая, свѣженькая и розовенькая иностранка, одна-одинешенька; она подошла къ Франчискьелю, легко вспрыгнула на сѣдло и, беззаботно махнувши зонтикомъ, проговорила:

— На виллу Майо!

Франчненьель повелъ ее черезъ «Горы» (это самая ближняя и самая пустынная дорога); донъ Руфъ на другомъ осленкѣ послѣдовалъ за ними издали. Онъ замѣтилъ, что молодая женщина фамильярно разговариваетъ съ погонщикомъ и показываетъ во всѣ стороны зонтикомъ, — повидимому, раскрашиваетъ обо всемъ, представляющемся ея глазамъ.

— Любопытна, — подумалъ донъ Руфъ. — Настоящая дочь Евы… потерянная женщина!…

Что же касается Франчискьеля, то онъ несомнѣнно склонялся къ натурализму. Его ноги оставались позади осла, а наклоненное впередъ тѣло и повернутая къ иностранкѣ голова напоминали змѣиные изгибы; донъ Руфъ подыскивалъ болѣе подходящее слово для выраженія своего впечатлѣнія и не находилъ. Подъѣхавши къ воротамъ виллы, незнакомка весело спрыгнула на землю и бросила погонщику серебряную монету въ сто су! Сто су серебромъ въ Неаполѣ за поѣздку, стоющую никакъ не болѣе десяти су бумажками!… Франчискьель повертѣлъ, повертѣлъ монетку и пробормоталъ не безъ смущенія:

— Синьорина, возьмите ваши деньги, — у меня нѣтъ сдачи.

— Такъ и не нужно, — сказала иностранка и направилась въ гору по тѣнистой аллеѣ. Франчискьель, забывши своего ослика, пошелъ за нею; за ними послѣдовалъ донъ Руфъ, стараясь быть незамѣченнымъ. Черезъ минуту молодая особа, вѣроятно, встревоженная шумомъ слѣдующихъ за нею шаговъ, пошла скорѣе; то же сдѣлалъ Франчискьель. Донъ Руфъ нашелъ, что довольно глупо такъ бѣгать. Скоро незнакомка повернула направо въ темную аллею. Франчискьель остановился. Донъ Руфъ подошелъ къ нему…

— Да иди же, чучело! — прошепталъ онъ ему на ухо.

Погонщикъ крайне удивился, узнавши голосъ и ротъ патрона, окаймленный огненно-красными клоками волосъ, и готовъ былъ начать распросы.

— Иди же! — повторилъ донъ Руфъ. — Или не видишь, что это вызовъ?

Франчискьель бросился въ аллею. Деревья виллы Майо самыя густыя во всей округѣ; солнце сѣло, пѣлъ соловей; въ аллеѣ было совсѣмъ темно…

«Здѣсь вѣетъ нѣжной тишиной алькова… — подумалъ донъ Руфъ, — тихою нѣгой алькова съ едва слышнымъ, неяснымъ рокотомъ любви, вдругъ замирающимъ въ пылкихъ восторгахъ…»

Очень довольный своею фразой, онъ сталъ прислушиваться. Вдругъ… — что бы это значило? — до его слуха долетѣлъ звукъ аплодисмента. Черезъ минуту вернулся Франчискьель, потирая щеку.

— Ну, что? — нетерпѣливо спросилъ донъ Руфъ.

— Что!… Хорошій вы дали совѣтъ, превосходный совѣтъ!

— Ты нашелъ ее?

— Тамъ, въ бесѣдкѣ… она сидѣла на лавочкѣ.

— Замирая отъ волненія?

— Совершенно спокойная.

— Вперивши взоръ въ ночную тьму?

— Перчатки снимала.

— Что же ты сдѣлалъ?

— Я подошелъ, держу въ рукахъ монету. Она спросила, не мало ли, не прошу ли я на водку. Я отвѣтилъ, что нѣтъ, что совсѣмъ напротивъ. Тогда она засмѣялась.

— Всѣ…. всѣ такъ, — замѣтилъ донъ Руфъ.

— Я и подумалъ… Вы же меня увѣрили, что это значитъ — «смѣлѣе, Франчискьель!»

— Именно, именно, то самое и значитъ.

— Тогда я хотѣлъ взять ее руку, — ту, съ которой была снята перчатка, — взять и расцѣловать.

— И расцѣловалъ?… Счастливчикъ!

— Того гляди… Цапъ, цапъ — вотъ что, синьоръ патронъ!

— Ручку-то?

— Нѣтъ, пощечины!…

Бѣдняга залился слезами. Донъ Руфъ попробовалъ увѣрить его, что пощечина, данная женщиной, ничуть ни безчестье для красиваго молодца; совсѣмъ наоборотъ: это — поощреніе;это означаетъ: «такъ отомсти же, безумецъ!» На этотъ разъ Франчискьель не повѣрилъ; къ тому же онъ безпокоился о своемъ ослѣ. Къ счастью, другей погонщикъ, привезшій дона Руфа, позаботился о забытомъ у воротъ Чичилѣ, даже ввелъ его въ виллу и позволилъ пощипать травы. Погонщики ословъ охотно оказываютъ другъ другу такія маленькія услуги и только изрѣдка обмѣниваются ударами ножа, — очень изрѣдка.

Донъ Руфъ вернулся въ городъ и зашелъ въ первому попавшемуся цирюльнику снять парикъ и отклеить рыжіе баки. Цирюльникъ, какъ всѣ его собратья, пускалъ кровь и ставилъ піявки, а потому считалъ себя врачомъ и полѣчивалъ. Размывая щеки посѣтителя, онъ сообщилъ ему, что только-что пускалъ кровь одной женщинѣ, получившей сильные ушибы.

— Хорошенькой? — освѣдомился донъ Руфъ.

— Красавица! — отвѣтилъ цирюльникъ и пустился въ описаніе подробностей.

Натуралистъ потиралъ руки отъ удовольствія, хотя самъ постоянно хвалился строгостью жизни.

— Бѣдная женщина, — закончилъ свой разсказъ цирюльникъ, — такая красивая и молодая! Лѣтъ двадцати пяти, никакъ не больше.

Упоминаніе о двадцати пяти годахъ дало другое направленіе мыслямъ дона Руфа, — это былъ возрастъ Маріанины, — и онъ предполагалъ, возвратившись домой, представить женѣ всю опасность для порядочной женщины выходить одной изъ дома.

— Я боюсь, — продолжалъ цирюльникъ, — что она не оправится.

— Ранена? — равнодушно спросилъ донъ Руфъ.

— Раны нѣтъ, по крайней мѣрѣ наружной — объяснялъ цирюльникъ. — Но есть основаніе опасаться какого-нибудь внутренняго поврежденія или сотрясенія.

— Откуда она упала?

— Съ осла, на подъемѣ къ Инфраскато. Люди, поднявшіе ее, передавали, что она плохо сидѣла, — сѣдло англійское и у нея нога застряла въ лукѣ.

Донъ Руфъ забылъ вытереться, забылъ заплатить и бросился на улицу безъ шляпы и плаща. Прибѣжавши домой, онъ засталъ Маріанину безъ чувствъ, съ лицомъ блѣднымъ, какъ у. покойницы. Вокругъ нея цѣлая толпа охающаго и ахающаго народа. Донъ Руфъ моментально превратился въ обыкновеннаго человѣка, какъ всѣ люди, спровадилъ непрошенныхъ соболѣзнователей и принялся самъ ухаживать за женою; послѣ долгихъ и тщетныхъ усилій привести ее въ чувство, онъ громко разрыдался и даже воскликнулъ: «Господи, Боже мой!»

Призванный на помощь докторъ Шарфъ не сказалъ ни одного слова и приложилъ ухо въ сердцу Маріанины.

— Она жива, — сказалъ докторъ, крѣпко пожимая руку дону Руфу. — Я останусь съ вами всю ночь.

Благодаря употребленнымъ имъ средствамъ, жизнь возвратилась, зеркало затуманилось дыханьемъ, забился пульсъ, рука сдѣлала движеніе, какъ бы желая схватить что-то, только широко раскрытые глаза ничего не видѣли. Страшно было смотрѣть на эти расширенные зрачки безъ взгляда. Донъ Руфъ не могъ выносить ихъ вида и попыталъ закрыть вѣки, но они снова открылись; лицо приняло страдальческое выраженіе.

— Я ей больно дѣлаю? — спросилъ онъ у доктора.

— Не знаю… Едва ли… Но лучше оставить ее въ покоѣ.

Вѣки закрылись наконецъ сами собой и больная, повидимому, покойно заснула. Черезъ нѣсколько часовъ она открыла глаза, какъ бы проснувшись, и испуганно оглядѣла комнату.

— Гдѣ я? — спросила она.

— У себя, дома, — отвѣтилъ донъ Руфъ, — и я съ тобою.

Она попросила пить и опять закрыла глаза. На слѣдующій день она казалась покойною и жаловалась лишь на сильную головную боль.

— Вефадалгія! — объявилъ цирюльникъ, пришедшій рано утромъ съ шляпою, плащомъ, рыжимъ парикомъ и бакенбардами. — Нужно положить на голову пузырь съ снѣгомъ.

— Не знаю, — сказалъ докторъ, — попробуйте, если хотите.

Цирюльникъ пошелъ за пузыремъ и снѣгомъ. Донъ Руфъ не могъ опомниться отъ удивленія, видя, что такой знаменитый ученый спасовалъ передъ какимъ-то брадобрѣемъ.

— Любезный другъ, — указалъ докторъ, — медицина есть искусство, дѣло вѣры, вдохновенія и практики. Что же касается знанія, то чѣмъ болѣе мы учимся, тѣмъ яснѣе сознаемъ, что ничего не знаемъ.

Донъ Руфъ нашелъ это признаніе весьма плоховатымъ, — не такимъ тономъ говорили его авторы. Онъ полагался только на мнѣнія, высказанная рѣзко и задорно. «Такая форма доказываетъ убѣжденіе», разсуждалъ онъ.

— Эти люди, — продолжалъ докторъ, говоря про цирюльника, — болѣе насъ убѣждены и потому смѣлѣе насъ. — Насъ призываютъ къ больному, но оказывается, что цирюльникъ уже пустилъ кровь, т. е. сдѣлалъ самое ужасное, къ чему мы можемъ прибѣгнуть лишь въ крайности. Послѣ кровопусканіи больной или спасенъ, или… погибъ безвозвратно.

«Онъ рѣшительно падаетъ», подумалъ донъ Руфъ.

Цирюльникъ принесъ снѣга и черезъ часъ Маріанинѣ стало лучше.

— Видите, — сказалъ докторъ, смѣясь, — это лѣкарство старыхъ бабъ, но въ дѣлѣ лѣченія старухи знаютъ больше нашего. Затѣмъ прощайте, — я больше не приду, такъ какъ вижу, что не внушаю вамъ никакого довѣрія.

При всемъ своемъ натурализмѣ, донъ Руфъ остался благовоспитаннымъ человѣкомъ и наговорилъ доктору множество любезныхъ словъ, провожая его до двери, даже придержалъ его на минуту и просилъ заходить къ нимъ… иногда.

— Съ удовольствіемъ, — сказалъ докторъ. — Я иногда бываю въ вашей сторонѣ: здѣсь, на виллѣ Майо, у меня есть ученица американка, живетъ у нашихъ общихъ друзей, обучается медицинѣ…

— Блондиночка, розовенькая? — спросилъ донъ Руфъ. — По улицамъ и всюду одна ходитъ?

— Именно, и прекрасно дѣлаетъ. Разгуливая однѣ, женщины выучиваются защищать себя безъ насъ и противъ насъ. Итакъ, до свиданія, я приду уже не какъ врачъ; а все таки, если понадоблюсь Маріанннѣ, я всегда къ вашимъ услугамъ.

Донъ Руфъ хотѣлъ запереть дверь, когда на площадкѣ показался Франчискьель. Юноша казался сконфуженнымъ и вертѣлъ въ рукахъ свой колпакъ, не зная, съ чего начать рѣчь.

— Патронъ, — выговорилъ онъ наконецъ, — англичанинъ тутъ одинъ хочетъ цѣлый мѣсяцъ прогуливаться въ горахъ Базиликата и въ Калабріи, чтобы попасться въ руки разбойникамъ. Говоритъ, что ему желательно испытать это впечатлѣніе. Онъ предлагаетъ много денегъ за то, чтобъ я сопровождалъ его. Ѣхать мнѣ съ нимъ?

— Это безуміе! — отвѣтилъ донъ Руфъ. — Опять приключенія, романтизмъ.

— Видите ли, я рѣшился ѣхать; вотъ и узелокъ уже готовъ.

— Такъ зачѣмъ же ты пришелъ моего совѣта спрашивать?

— Ре creanza (изъ вѣжливости). Мнѣ уже нельзя будетъ это время возить васъ на моемъ осликѣ и я не хотѣлъ, не сказавшись…

— Въ этомъ отношеніи ты совершенно свободенъ. Я еще нѣкоторое время не намѣренъ выѣзжать изъ дома. Но подумай, что ты-то Хочешь дѣлать. Разбойники…

— Что же они мнѣ-то, бѣдняку, сдѣлаютъ? Самое большое — пошлютъ сюда же за выкупомъ за англичанина. Да если и убьютъ…

Франчискьель не кончилъ и не сказалъ всей правды. Дѣло было въ томъ, что онъ все еще чувствовалъ на лицѣ пощечину американки; наканунѣ, возвращаясь ночью, ему казалось, что всѣ на него смотрятъ. А онъ былъ очень гордъ, вотъ почему и хотѣлъ уѣхать изъ Неаполя.

— Всю жизнь ты останешься романтикомъ! — сказалъ Руфъ. — Я все: таки же люблю тебя. Счастливаго пути и счастливаго возвращенія.

Погонщикъ сгоралъ отъ желанія отличиться какимъ-нибудь подвигомъ храбрости. На желѣзнодорожной станціи, куда онъ явился съ своимъ Чичилемъ вслѣдъ за англичаниномъ, вышелъ изъ вагона молодцеватый пруссакъ; принимая Франчискьеля за носильщика, онъ бросилъ ему свой дорожный мѣшокъ и сказалъ:

— Эй, пріятель! Что, въ Неаполѣ столько же сволочи, сколько было?

— Да, синьоръ, — отвѣтилъ погонщикъ, швыряя мѣшокъ обратно, — каждый день прибываетъ моремъ и сухопутьемъ.

Начало было недурно. Франчискьель немного повеселѣлъ.

Донъ Руфъ пригласилъ къ Маріанинѣ знаменитаго врача. Докторъ Ванголи, природный неаполитанецъ, «продѣлалъ» («fait», «gemäht») всю Германію, какъ онъ говорилъ, и вернулся нагруженный новѣйшими словечками: вмѣсто насморка, говорилъ бронхитъ, вмѣсто крупа — дифтеритъ, и прописывалъ лишь самоновѣйшія лѣкарства; въ музыкѣ признавалъ только Вагнера и заявлялъ, что всѣ неаполитанскіе врачи — ослы. На вопросъ о болѣзни Маріанины онъ отвѣтилъ положительно:

— Это чрезвычайно интересный случай. Мы имѣемъ дѣло съ мѣстнымъ перерожденіемъ слизистой оболочки, обусловленнымъ общею дискразіей, которыми въ свою очередь обусловливаются оргазмъ, жектигація, блестризмъ и довольно тревожная периблепсія, по крайней мѣрѣ во время анабазиса; но, во всяномъ случаѣ, если послѣ антаподоза и паракмы не послѣдуетъ метаптоза или гиперкриза, то не замедлитъ быстрая аналепсія. Ясно.

— И прекрасно! — воскликнулъ донъ Руфъ, пожимая руки доктора Ванголи.

«Съ такимъ человѣкомъ знаешь, по крайней мѣрѣ, въ чемъ дѣло», прибавилъ онъ про себя.

Въ чемъ дѣло — было не совсѣмъ ясно, но больной становилось все хуже и хуже, хотя надъ нею были перепробованы всѣ новѣйшія лѣкарства. Очень искренно огорченный, донъ Руфъ доводилъ цѣлыя ночи у ея постели, стараясь сокращать ихъ чтеніемъ, но присылаемыя изъ Парижа книжки въ желтыхъ оберткахъ часто выпадали у него изъ рукъ, онъ тихо бралъ горячіе пальцы Маріанины и долго держалъ ихъ, не спуская глазъ съ больной жены. Наконецъ, доведенный до отчаянія, онъ послалъ за Шарфомъ. Докторъ распорядился выбросить всѣ лѣкарства за окно и больная стала быстро поправляться, даже слишкомъ быстро. Во время выздоровленія Маріанина попросила мужа Переводить ей на неаполитанское нарѣчіе всѣ вновь полученныя книжки, валявшіяся на столахъ и стульяхъ. Слушая его чтеніе, она слегка вскрикивала и закрывала влажные глаза; румянецъ опять заигралъ на смуглыхъ щекахъ. Докторъ Шарфъ посовѣтовалъ уѣхать на мѣсяцъ въ деревню. Она на-отрѣзъ отказалась.

— Я не могу этого сдѣлать ради дона Руфа, — говорила она. — Онъ, бѣдняга, умретъ тамъ съ тоски. Посмотрите, какъ онъ блѣденъ. Посовѣтуйте ему опять ходить въ кофейную, — это ему такъ полезно.

Донъ Руфъ началъ опять ходить въ кофейную, а Маріанина стала опять уходить украдкой изъ дома. Каждый день она отправлялась на площадь Милосердія и возвращалась не въ духѣ, раздосадованная, злая до бѣшенства, ко всѣмъ придиралась, воевала съ прислугою, поднимала цѣлыя исторіи и кричала на весь домъ изъ-за всякаго пустяка. Отъ нея никому житья, не стало; Разъ, долго прождавши напрасно того, кого ей хотѣлось видѣть, она не выдержала и подозвала одного изъ погонщиковъ.

— Эй, ты, поди сюда!

— Eccellenza?

— Скажи, тутъ былъ у васъ одинъ… Знаешь?

— Кого?

— У него оселъ.

— У насъ у всѣхъ ослы.

— Бѣлый оселъ съ рыжими пятнами.

— А, Франчискьель?

— Да, кажется, его такъ зовутъ.

— На что вамъ его?

— Такъ, ни на что, — отвѣтила Маріанина, вспыхнувши до ушей.

Погонщики обступили ее и пересмѣивались.

— Ни на что… Я хотѣла попросить… оказать мнѣ услугу.

Она не нашлась сказать ничего лучшаго.

— Какую услугу? — закричали всѣ молодцы хоромъ, тѣснясь вокругъ нея. — Мы всѣ готовы оказать вамъ услугу… Выбирайте…

Въ эту минуту одинъ получилъ ударъ тростью, другой кулакомъ, третій ногою. Такимъ энергическимъ способомъ расчистила себѣ дорогу мрачная фигура и передъ Маріаниной очутился донъ Руфъ. Онъ отрывисто произнесъ лишь одно слово:

— Поѣдемъ!

VIII.
Экспериментъ принимаетъ плохой оборотъ.

Донъ Руфъ и Маріанина сѣли на ословъ и вплоть до дому не промолвили ни слова. Донъ Руфъ первый взошелъ на лѣстницу и отперъ дверь отмычкою; онъ запасся втимъ рѣдкимъ въ Неаполѣ инструментомъ съ перваго дня женитьбы, не желая извѣщать звонкомъ о своемъ возвращеніи домой. По его мнѣнію, звонки изобрѣтены единственно для любовниковъ, чтобы дать имъ время скрыться. Втолкнувши жену въ комнату, онъ заперъ дверь и скрестилъ руки. Маріанина дрожала всѣмъ тѣломъ.

— Ты опять выходила одна изъ дома! — грозно сказалъ донъ Руфъ.

— Въ первый разъ въ жизни, клянусь вамъ.

— Лжешь!… По крайней мѣрѣ во второй.

Маріанина вздохнула свободно, — онъ, очевидно, не зналъ, по меньшей мѣрѣ, о пятидесяти другихъ ея прогулкахъ.

— Гдѣ ты упала въ тотъ день, какъ заболѣла? — продолжалъ супругъ.

— Дома съ лѣстницы, — драпировку вѣшала… Вамъ уже говорили.

— Говорили и врали, и ты опятъ врешь!

— Какъ Богъ святъ…

— Неправда! Ты упала съ англійскаго сѣдла, на которомъ не умѣешь ѣздить.

— Это вамъ кто же оказалъ?

— Я самъ видѣлъ. Ты ходила одна на площадь Милосердія, подошла къ Франчискьелю, хотѣла съ нимъ ѣхать, да онъ-то съ тобою не захотѣлъ…

Маріанина вспыхнула.

— Это онъ насплетничалъ… Шпіонъ! Сынъ шпіона, племянникъ шпіона!…

— Онъ мнѣ ничего не говорилъ, — я самъ былъ тамъ.

— Гдѣ были?

— На площади.

— Въ какомъ мѣстѣ?

— Это ужь мое дѣло.

— Вотъ и видно, что не были. Это все онъ навралъ. Шпіонъ! Шпіонское отродье!

— Говорю же, что былъ…

— А я говорю, что не были.

Женщины всѣхъ вѣковъ и странъ — великія мастерицы отклонять споры отъ ихъ первоначальнаго предмета. Такъ въ данную минуту супруги спорили уже не объ отлучкахъ изъ дома жены, а о томъ, былъ или не былъ на площади мужъ, что было, конечно, удобнѣе для Маріанины.

Донъ Руфъ сообразилъ это и сказалъ:

— Почему же ты знаешь, что меня не было?

— На то у меня есть глаза, — не слѣпая я.

— Стало-быть твоя глаза были на площади. Вотъ ты сама себя и выдала.

Маріанина закусила губу, но скоро оправилась и сказала съ вызывающимъ видомъ:

— Ну, и что же дальше?

Домъ Руфъ слегка растерялся.

— Что за жизнь я веду? — продолжала она. — Вѣчно въ заперти, только и знаю, что шитье да вязанье. Развѣ такъ живутъ съ женами?.. Какъ я была прачкою, такъ прачкой и осталась; только сходили вы со мной къ попу потому, что безъ этого не пошла бы къ вамъ прачка. Вы меня прячете, точно стыдитесь… У васъ есть пріятели, но вы не хотите познакомить меня съ ихъ женами, — сами постоянно выѣзжаете, а мнѣ выхода нѣтъ… Покупаете мнѣ наряды, дорогіе вещи затѣмъ, чтобъ они лежали въ комодахъ. Другія женщины, — я знаю это, — ѣздятъ на балы, на гулянья; у нихъ есть экипажи, ложи въ театрахъ. Ну, такъ и я хочу жить, какъ онѣ! А если вы не хотите этого, такъ прощайте, — уйду!

Начались слезы, рыданія.

— Ахъ, бѣдняжка, бѣдняжка Маріанина! Зачѣмъ тебя не оставили тѣмъ, чѣмъ ты была? Вышла бы ты замужъ за молодого, за красиваго, за такого же простого, какъ ты сама… Жили бы вы душа въ душу… У тебя не отняли бы ребенка, не отдали бы къ чужимъ людямъ. По крайней мѣрѣ дочь знала бы свою мать и не научилась бы презирать ее. Были бы вы постоянно всѣ вмѣстѣ и не пришло бы мнѣ въ голову ничего дурного. Съ ребенкомъ на рукахъ мать не собьется съ пути… Я бы не выучила его ни читать, ни писать, за то не научила бы и ничему дурному, да и сама бы не знала дурного… А меня-то кто обучилъ?…

Слезы смѣнились припадкомъ злобы.

— Кто обучилъ? — Тотъ же, что запрещаетъ выходить изъ дома, — кто говорятъ, что всѣ женщины, всѣ безъ исключенія, подлыя, только и думаютъ о мущинахъ, — всѣ: богатыя и бѣдныя, воспитанныя во дворцахъ и на улицѣ, — всѣ, всѣ! Онѣ выѣзжаютъ и наряжаются, смѣются и плачутъ, выставляютъ на показъ голыя плечи, а я, развѣ я выставляю? Все это онѣ дѣлаютъ для какого-нибудь мужчины!… Развѣ я это дѣлаю? Только я одна должна сидѣть въ заперти! За что? Развѣ у меня не такая же кровь, какъ у нихъ? Имъ вѣчный праздникъ, вѣчный карнавалъ, а мнѣ — вѣчный постъ! Онѣ могутъ всякую чертовщину выдѣлывать, а я не смѣй изъ Толедской улицы до дому на ослѣ прокатиться… Шпіонъ! Шпіонское отродье!… Не могу я такъ жить, не хочу… Слышите, не хочу, не хочу, не хочу!

Она ушла въ свою комнату и заперлась на ключъ. Донъ Руфъ просто онѣмѣлъ отъ удивленія, а Маринина продолжала кричать, рыдать и ломать мебель. Онъ приказалъ ей отпереть дверь, — отвѣта не было; спустилъ тонъ, попыталъ успокоивать, сдѣлался нѣженъ, дошелъ до просьбъ, — шумъ уменьшился, но дверь не отворялась. Около полуночи, приложивши ухо къ замочной скважинѣ, натуралистъ услыхалъ ровное дыханіе спящей женщины. Онъ улегся на диванъ и принялся размышлять. Въ результатѣ получились: практическое рѣшеніе — не ходить болѣе въ кофейную, чтобы ни на минуту не оставлять жену безъ надзора, и слѣдующій теоретическій выводъ: «Только натурализмъ видитъ женщинъ такими, каковы онѣ на самомъ дѣлѣ, и только онъ одинъ можетъ ихъ исправить».

Когда донъ Руфъ проснулся, Маріанины уже не было дома. Имъ овладѣло сильное безпокойство о томъ, что она не вернется. Пришедшій въ это время докторъ Шарфъ не подумалъ его успокоивать.

— Самое неудобное во всемъ этомъ, — сказалъ онъ, — это то, что вы обвѣнчаны только въ церкви, что въ сущности не имѣетъ никакого значенія. Она совершенно свободна и вы не имѣете на нее никакихъ правъ. Законъ и жандармы на ея сторонѣ. Эхъ, милѣйшій мой, надо всегда заручаться жандармами!

Докторъ расхохотался своимъ раскатистымъ смѣхомъ, но, увидавши двѣ крупныя слезы на глазахъ дона Руфа, поспѣшилъ прибавить:

— Успокойтесь, женщины всегда возвращаются. Пойдемте, посмотримъ ея комнату.

Въ комнатѣ былъ страшный безпорядокъ, шкафы отворены и даже выдвинутъ комодъ, въ которомъ лежали вещи. Показывая на нихъ, докторъ сказалъ:

— Когда онѣ уходятъ совсѣмъ, то непремѣнно уносить съ собой всѣ эти бездѣлушки. Въ Помпеѣ не погибло бы ни одной женщины, еслибы многія изъ нихъ не опоздали уйти, собирая разныя сережки, да подвѣски.

— Ну, берегись же она у меня, когда вернется! — пробормоталъ про себя донъ Руфъ.

На самомъ дѣлѣ Маріанина вернулась довольно поздно вечеромъ и ничуть не испугалась грознаго взгляда мужа, ожидавшаго ее на стулѣ у подъѣзда.

— Che d'è (что съ тобой)? — спросила она совершенно спокойно.

— Несчастная, гдѣ ты была?

— У брата.!

— Цѣлый день?

— Цѣлый день.

— Что же ты тамъ дѣлала?

— Мы ѣздили за городъ, тамъ обѣдали, катались въ лодкѣ но морю. Очень было весело.

— Но кто же тебѣ позволилъ?

— И спрашиваться ни у кого не желаю. А не нравится это тебѣ, злись себѣ на здоровье.

Донъ Руфъ не зналъ, что сказать, — жандармы были не на его сторонѣ. Будь онъ плебеемъ, онъ прибилъ бы Маріанину и хорошо бы сдѣлалъ, — это лучшее средство противъ нервныхъ болѣзней. По крайней мѣрѣ докторъ Шарфъ полагалъ, что потому-то именно женщины простонародья страдаютъ ими менѣе другихъ. Донъ Руфъ не былъ плебеемъ и ограничился тѣмъ, что прикрикнулъ на жену; но она перекричала его, потомъ разрыдалась, съ нею сдѣлался нервный припадокъ. Донъ Руфъ перепугался и сталъ за нею ухаживать.

Маріанина солгала, сказавши, что была у брата. Цѣлый день она проходила по Толедской улицѣ отъ Меркатело до главнаго казначейства и обратно до Меркатело, надолго останавливаясь на площади Милосердія. Около четырехъ часовъ, уставшая и проголодавшаяся, она зашла въ лавочку пирожника, съѣла множество всякихъ сластей, запивая мерзѣйшей марсалой. Толпа молодыхъ франтовъ, съ проборами на затылкахъ, засматривалась на нее съ заигрывающими улыбками. Въ Неаполѣ, кромѣ иностранокъ и старухъ, женщины не ходятъ однѣ по улицамъ. Маріанина не была иностранкой, — это видно было сразу, по костюму и походкѣ была еще молода и красива и могла бы считаться крававицей, еслибъ ее не уродовалъ нарядъ. При выходѣ отъ пирожника, ее обступила молодежь и осыпала любезностями. Маріанина сильно покраснѣла и, не видя возможности отдѣлаться отъ приставаній, сѣла въ коляску, приказала поднять верхъ, но не вернулась домой, а опять начала кататься изъ конца въ конецъ по Толедской улицѣ. Такъ прошелъ весь день, и съ этого дня она только и знала, что лгала, — сначала для того, чтобъ оправдать свои постоянныя отлучки изъ дома. Возвращаясь, она не дожидалась вопросовъ мужа и пространно, съ мельчайшими подробностями, разсказывала, какъ была у обѣдни, то посѣщала бѣдняковъ, то навѣщала больного брата или несчастную кузину, у которой умеръ ребенокъ, или же провела цѣлый день у миссъ Бессъ… «Какъ мила Нелюша, какая умница!… Она сказала то-то и то-то…» Разсказъ чадолюбивой матери длился полчаса. Донъ Руфъ, — не изъ одной любознательности, конечно, — отправился въ миссъ Бессъ.

— Была у васъ на дняхъ моя жена? — спросилъ онъ.

— Я ее уже полгода не видала, — отвѣтила учительница.

«Всѣ одинаковы, — подумалъ натуралистъ. — Женщина — воплощенная ложь».

Онъ вернулся домой съ тѣмъ, чтобъ излить на жену все свое негодованіе. Съ Маріаниной сдѣлалось сердцебіеніе, истерика, спазмы… Ни распекать, ни дѣлать выговора невозможно, — пришлось опять ухаживать. А она лгала и лгала постоянно. Eй нужны были деньги, — она такъ много раздавала бѣднымъ, видѣть не могла нищаго, не давши ему милостыни; въ Неаполѣ такое множество несчастныхъ! А какая нищета въ пріютахъ, особенно въ Аннунсіадѣ (воспитательномъ домѣ)! Тамъ приходится по четыре ребенка на одну кормилицу; эти жалкіе ребятишки просто съ голоду умираютъ. А почему? — Потому, что нѣтъ денегъ, — государство не даетъ средствъ, а съ упадкомъ религіи ослабѣла и частная благотворительность… Гдѣ научилась всему этому Маріанина, осталось неизвѣстнымъ; но, какъ бы то ни было, она передавала всѣ подробности, только и говорила о благотворительности.

Донъ Руфъ не жалѣлъ денегъ, — у него ихъ было слишкомъ много; самъ онъ тратился только на извощиковъ (по двадцати су въ часъ) и на покупку старыхъ вещицъ. Эту невинную страсть онъ пріобрѣлъ въ Батиньолѣ. Но донъ Руфъ любилъ аккуратность, хорошо зналъ ариѳметику, записывалъ самый ничтожный расходъ и къ концу мѣсяца непремѣнно подводилъ итоги. При одной изъ такихъ повѣрокъ, онъ высчиталъ, что съ 1 по 30 сентября его жена получила для бѣдныхъ 732 ливра билетами и 29 фр. 55 сант. мелочью. Такое великодушіе дѣлаетъ, конечно, большую честь ея сердцу, но не благоразумію; оно даже нѣсколько подозрительно. Донъ Руфъ рѣшился разъ навсегда разузнать, гдѣ бываетъ и что дѣлаетъ его жена; но какимъ способомъ? Она постоянно уходила изъ дома, пока онъ еще спалъ, — вставать рано онъ не могъ; было только одно средство: совсѣнъ не ложиться спать. Онъ такъ и поступилъ: ушелъ тихонько ночью въ театральному парикмахеру, одѣлся и загримировался нищимъ; а потомъ, чтобы не уснуть, проигралъ до утра въ карты съ оперными хористами. Ко времени вставанья Маріанины онъ явился къ воротамъ своего дома и былъ прогнанъ собственнымъ дворниномъ.

«Великолѣпно, чудесно!» — думалъ старый нищій, восхищенный тѣмъ, что его обругали.

Къ девяти часамъ Маріанина вышла изъ дома, ея мужъ рискнулъ подойти къ ней съ шляпою въ рукахъ и наговорилъ на распѣвъ старческимъ голосомъ:

— Eccellenza, дайте бѣдному старичку, ради Мадонны, вдохнувшей въ васъ святое милосердіе.

— Мелкихъ нѣтъ, — отвѣтила Маріанина и прошла мимо, не взглянувши даже на нищаго.

Онъ пошелъ за нею и продолжалъ жалобно причитать:

— Ради спасенія души вашей матери, не откажите бѣдняку въ кускѣ хлѣба… Десять дней голодаю…

— Убирайся къ чертямъ!

«Такъ вотъ какъ она любитъ нищую братію!» — подумалъ донъ Руфъ.

Со времени болѣзни Маріанина похудѣла и стала ходить скоро; ея мужъ попытался было слѣдовать за нею, но скоро запыхался и принужденъ былъ отказаться отъ своего намѣренія. Пройди онъ еще шаговъ пятьдесятъ онъ увидалъ бы, какъ его супруга вошла въ проходной дворъ и сѣла въ ожидавшую ее наемную карету. Это купе было уже извѣстно всей Толедской улицѣ, только, благодаря опущеннымъ сторамъ, никто не зналъ, кто въ немъ разъѣзжаетъ взадъ и впередъ цѣлыми днями. Одни погонщики ословъ кое-что смѣкали, переглядывались, ноталкивали другъ друга локтями и втихомолку пересмѣивались, когда одинъ важный синьоръ садился на осла, возвращаясь домой изъ кофейной.

Донъ Руфъ, сильно раздосадованный тѣмъ, что ничего не узналъ, зашелъ къ куаферу переодѣться и смыть гримировку. Ясно была одно, что это жена разоряется не на милостыни, и онъ рѣшился, во-первыхъ, пробрать ее насмѣшками и, во-вторыхъ, превратить всякія выдачи денегъ. Но Маріанина вернулась болѣе взбѣшенная, чѣмъ когда-либо, и не мужъ ей сдѣлалъ сцену, а она задала ему за то, что онъ не ночевалъ дома. Провинившійся мужъ — настоящая находка для жены. Теперь зубъ за зубъ и око за око!… На дона Руфа излился цѣлый потокъ самыхъ рѣзкихъ словъ и онъ не могъ ничего отвѣтить, такъ какъ ему не дали вымолвить ни одного словечка. Но кошелекъ былъ все-тали у него въ рукахъ, и на слѣдующій день, когда Маріанина попросила денегъ, то получила рѣшительный, отказъ.

— И не нуждаюсь! — сказала она:

Каждый вечеръ, ложась спать, донъ Руфѣ записывалъ до послѣдняго су весь дневной расходъ, потомъ пересчитывалъ мелочь и билеты и не могъ уснуть спокойно, если не досчитывался хотя бы одного сантима. Разъ вечеромъ оказался дефицитъ въ пятьдесятъ франковъ. Какъ ни гнусно заподозривать жену, онъ однако же ее заподозрилъ, но не сказалъ ей ни слова изъ опасенія сердцебіеній, спазмъ и истерики. На слѣдующій день оказался новый дефицитъ, тогда какъ портъ-моне было все время въ карманѣ. На ночь донъ Руфъ положилъ его подъ подушку и опять не досчитался пятидесяти ливровъ. Тогда онъ спряталъ, деньги въ несгараемый сундукъ, въ которомъ хранились, его вещи и очень дорогія древнія монеты. Не помогло и это, — на другой день онъ не нашелъ ни денегъ, ни. вещей, уцѣлѣли только древнія монеты.

«Теперь ясно, что таскала не Маріанина, — подумалъ онъ. — Я ее напрасно подозрѣвалъ».

И онъ сталъ поджидать ее съ добрымъ намѣреніемъ, дать нѣсколько кредитныхъ билетовъ для ея бѣдняковъ; онъ считалъ себя обязаннымъ этимъ способомъ загладить мысленно нанесенное ей оскорбленіе.

Добрыя намѣренія рѣдко осуществляются. Въ девяти чадамъ вечера Маріанина еще не возвратилась; вмѣсто нея явился карабинеръ и сказалъ:,

— Venga meco (идите со мною)!

Карабинеры — это итальянскіе жандармы, и, они всегда говорятъ: «venga meco» людямъ, которыхъ забираютъ въ полицію. За это ихъ прозвали въ Неаполѣ Vengo meco.

— Синьоръ, — сказалъ карабинеръ дону Руфу, когда они вышли на улицу, — вы можете идти впереди или сзади меня, какъ вамъ будетъ угодно.

— Это для чего же?

— Чтобы публика не подумала, что вы арестованы.

— Мнѣ это рѣшительно все равно, къ тому же я знаю, что дѣло идетъ о кражѣ, совершенной у меня.

— Я не знаю, и еслибы зналъ, то не сказалъ бы.

Донъ Руфъ не сталъ распрашивать, — не то было у него въ головѣ. Всѣ его мысли были заняты тѣмъ, куда могла дѣваться Маріанина въ десятомъ часу вечера. Объ этомъ ему сообщили въ полиціи, гдѣ, послѣ обычныхъ вопросовъ, ему сказали:

— Одна молодая женщина, хорошо одѣтая и назвавшаяся вашею супругой, посажена въ тюрьму.

ГЛАВА IX.
Конецъ эксперимента.

Увы! Маріанину захватили на мѣстѣ преступленія въ магазинѣ золотыхъ дѣлъ мастера въ ту самую минуту, когда она сунула въ карманъ столовый приборъ, не серебряный даже, а накладного серебра.

Купецъ, — философъ и филантропъ, — очень желалъ не начинать исторіи и отпустить Маріанину; но собралась публика и потребовала препровожденія ея въ полицію, — извѣстно, что публика вездѣ безжалостна къ ворамъ. Къ тому же, будь это женщина изъ простонародья, къ ней бы отнеслись снисходительнѣе, а то нарядная дама, пріѣхавшая въ парномъ экипажѣ, и вдругъ — воровка! Кому послѣ того можно вѣрить?

Донъ Руфъ въ отчаяніи готовъ былъ упасть къ ногамъ префекта полиціи.

— Господинъ квесторъ, — говорилъ онъ, — это честная женщина, я ручаюсь за нее. Она никогда въ жизни ни въ чемъ не нуждалась… Это просто припадокъ безумія.

— Много ли найдется нашихъ поступковъ, про которые не слѣдовало бы сказать того же? — отвѣтилъ квесторъ, имѣвшій не особенно высокое мнѣніе о людяхъ.

Маріанину отпустили на поруки. Слѣдственный судья, человѣкъ очень разумный и осторожный, спросилъ заключенія «знаменитаго Шарфа».

— Милѣйшій мой, — сказалъ докторъ дону Руфу, — ваша жена больна, и больна она по вашей винѣ: ей бы слѣдовало стирать бѣлье и ѣсть бобы, а она питается однимъ сахаромъ и ничего не дѣлаетъ. Отъ этого происходитъ нервность, которую я не разъ лѣчилъ, потомъ ушибъ и приливы крови къ мозгу. Съ такими прецедентами и при нѣкоторомъ легкомысліи женщина сама не сознаетъ вполнѣ ясно, что дѣлаетъ. Читаетъ она романы?

— Она не умѣетъ читать.

— А это что за дрянь валяется у васъ въ комнатѣ? — Докторъ порою бывалъ рѣзокъ.

— Это геніальныя произведенія.

— Не изъ такихъ ли, о какомъ такъ иного говорили въ прошломъ году? Я не былъ въ состояніи осилить болѣе пяти страницъ. Ужь вы не читаете ли ей вслухъ?

— Но вѣдь это… геніальное… — пробормоталъ донъ Руфъ.

— Читаете, несчастный! Теперь все объясняется. Она больна, очень больна, и это только раздражаетъ и усиливаетъ болѣзнь. Лжетъ она?

— На каждомъ словѣ.

— Притворяется?

— Какъ ханжа.

— И воруетъ… Я уже замѣчалъ, какъ она то краснѣетъ, то блѣднѣетъ, — ей схватываетъ горло, она задыхается; у нея измѣнилась походка… О, эти книги! Начиная съ романа Лансело, погубившаго Женевьеву, и кончая этимъ, сгубившимъ вашу жену… Это ужасно!

Докторъ Шарфъ схватилъ книгу и швырнулъ ее въ окно. Это было неблагоразумно: ее поднялъ нищій и продалъ нѣмцу; нѣмецъ перевелъ ее на свой языкъ, чтобы показать соотечественникамъ, каково французское общество; переводъ былъ пріобрѣтенъ умнымъ человѣкомъ, жившимъ въ то время въ Варцинѣ и желавшимъ опозорить Францію, отпечатанъ въ тридцати тысячахъ экземпляровъ и распространенъ по Германіи.

— Такъ она опасно больна? — прошепталъ донъ Руфъ.

— Очень. Надо было заняться ею раньше.

— Что же дѣлать теперь?

— Что дѣлаютъ съ платьемъ, когда въ немъ завелась моль?

— Выколачиваютъ.

— Вотъ лѣченіе!

— Колотить жену?…

— Встряхнуть, по крайней мѣрѣ, и провѣтрить… Увезите ее скорѣе на чистый воздухъ, въ деревню, заставляйте ходить, утомляйте, измѣните питаніе и въ особенности сожгите всѣ эти книжонки, иначе я ни за что не ручаюсь, — не могу и за васъ поручиться, такъ какъ вы болѣе сумасшедшій, чѣмъ она.

Докторъ всталъ, взялъ шляпу и, прощаясь, сказалъ:

— Я иду въ слѣдственному судьѣ и дамъ свое заключеніе въ ихъ духѣ и въ ихъ выраженіяхъ. Я ему скажу, что эта молодая женщина страдаетъ нервнымъ разстройствомъ, — онъ, можетъ-быть, пойметъ это, — что нервное разстройство не составляетъ сумасшествія, въ общепринятомъ смыслѣ, — пойметъ и это, — но имъ обусловливается нарушеніе равновѣсія нормальныхъ отправленій ея способностей (это онъ отлично пойметъ потому, что это ничего не выражаетъ). Вслѣдствіе этого она безпомощна передъ инстинктивными побужденіями (отличная фраза, лишенная всякаго смысла!) и не можетъ быть признана вмѣняемою за свои дѣйствія. Чудесныя слова: нервное разстройство, равновѣсіе нормальныхъ отправленій, инстинктивныя побужденія, сумасшествіе въ общепринятомъ смыслѣ, въ особенности вмѣняемость… Что это такое? — Звуки, пустые звуки… Вотъ чего отъ насъ требуютъ: словъ, словъ!

Докторъ вышелъ на улицу, не переставая кричать:

— Пустые звуки! Слова и слова!…

Судья постановилъ; дѣло прекратить, — за что подвергся сильному нареканію въ томъ, что будто бы взялъ съ дона Руфа взятку, тогда какъ онъ отослалъ ему назадъ бронзовую статуэтку, быть-можетъ даже античную. Маріанина была очень сконфужена, просидѣла нѣсколько дней, не выходя изъ дому и не говоря ни съ кѣмъ; ни слова; мужа она возненавидѣла, только доктору жаловалась на сильную боль подъ ложечкой и наотрѣзъ отказалась ѣхать въ деревню. Она имѣла видъ совершенно убитый. Въ одно прекрасное утро она исчезла изъ дому и не возвратилась.

Между тѣмъ Франчискьель съ своимъ Чичилемъ и съ англичаниномъ лазилъ по горамъ Калабріи. Для начала они добрались до Пестума, гдѣ, по газетнымъ извѣстіямъ, бродили шайки разбойниковъ; въ особенности же опаснымъ мѣстомъ считались горы Альбурна. Англичанинъ туда-то и направился и едва не былъ взятъ королевскою охотой, принявшею его за браконьера. Въ Пестумѣ же онъ видѣлъ лишь буйволовъ и стада свиней, видѣлъ также развалины храмовъ, но не обратилъ на нихъ никакого вниманія. Въ горахъ онъ встрѣтилъ худого, желтаго, изнуреннаго лихорадкою пастуха.

— Ты не разбойникъ ли? — спросилъ его англичанинъ.

— Спаси меня Господь!

— Гдѣ же разбойники?

— Разбойники?… Здѣсь ихъ никогда не бывало.

Опечаленный туристъ вернулся ночевать въ Салернъ. На слѣдующій день онъ сѣлъ на Чичиля и отправился въ Эболи по самымъ малопроѣзжимъ дорогамъ, видѣлъ горныя ущелья, бурливые потоки, дикія скалы, развалины замковъ, деревушки, разрушенныя землетрясеніемъ, но разбойниковъ не видалъ. Въ Палудѣ ему сказали, что онъ навѣрное встрѣтитъ ихъ въ Сомонарѣ, на горѣ; на которой былъ когда-то Грументумъ. Пѣшкомъ по дикимъ, непролазнымъ дебрямъ онъ добрался до Грументума и не видалъ ничего похожаго на разбойника. Въ Грументумѣ ему показали слоновый зубъ, оставленный тамъ Аннибаломъ. Со времени отъѣзда это была первая вещь, заинтересовавшая англичанина; за очень дорогую цѣну онъ купилъ эту рѣдкость, и чичероне принужденъ былъ выписать другой зубъ. Побывалъ англичанинъ въ Монтальтѣ и Сенъ-Сикстѣ, гдѣ три столѣтія назадъ произошло избіеніе нѣсколькихъ тысячъ протестантовъ по приказанію неаполитанскаго вице-короля и папы, добрался до сквернѣйшаго городишки, который поочередно опустошали карѳагеняне, римляне, сарацины и норманы, а въ недавнее время войска неаполитанскаго короля. Разбойниковъ все не было, но его ограбилъ трактирщикъ своимъ невѣроятнымъ счетомъ и увѣрилъ, что разбойниковъ можно найти въ Силѣ. Англичанинъ поѣхалъ туда и любовался единственными въ мірѣ видами, которыми никто не любуется, такъ какъ путешественники не заходятъ въ эти горы, боясь разбойниковъ, а разбойники не заходятъ потому, что тамъ не бываетъ путешественниковъ. Послѣ долгой и безуспѣшной погони за бандитами нашъ туристъ сильно заскучалъ; Франчискьель скучалъ почти такъ же, какъ англичанинъ; скучалъ и Чичиль почти такъ же, какъ Франчискьель. Чтобы чѣмъ-нибудь разсѣяться, англичанинъ зашелъ въ одномъ городкѣ въ Калабріи въ единственную книжную лавку, гдѣ, кромѣ азбукъ и грамматикъ, никакихъ книгъ не оказалось, да и надобности въ иныхъ книгахъ не было, такъ какъ ребятъ учили читать по приказанію министра; выучившись читать, никто въ этой мѣстности во всю остальную жизнь ничего не читалъ. Въ кучѣ учебнаго хлама англичанинъ нашелъ разрозненный томъ Альфреда де-Мюссе, забытый кѣмъ-то въ трактирѣ, далъ за него пять су и отъ нечего дѣлать сталъ учить Франчискьеля читать. Юноша понималъ французскій языкъ, но никакъ не могъ понять, на что можетъ быть ему нужно умѣнье читать. Англичанина прельстило заглавіе: «Упованіе на Бога», и онъ разсчитывалъ однимъ камнемъ сдѣлать два удара: обучить молодого человѣка чтенію и вселить въ него благочестивыя идеи. Идей этихъ Франчискьель не усвоилъ, потому что плохо понималъ прочитанное, но читать все-таки выучился, хотя съ акцентомъ, представлявшимъ смѣсь англійскаго произношенія съ неаполитанскимъ.

Ко времени возвращенія въ Неаполь воображеніе молодого человѣка было сильно возбуждено смутными идеями, красивыми формами и нѣкоторыми претензіями на. свѣтскость. Послѣ дикихъ скалъ и темныхъ лѣсовъ Калабріи его ослѣплялъ и опьянялъ блескъ шумнаго города, въ который онъ вступалъ, гордо сидя на своемъ Чичилѣ, какъ какой-нибудь тріумфаторъ.

Въ это время изъ толпы выдѣлилась женщина, закутанная густымъ вуалемъ, и громко крикнула ему:

— Шпіонъ!… Сынъ шпіона, племянникъ шпіона!

Франчискьель не могъ разсмотрѣть эту женщину, — она исчезла прежде, чѣмъ онъ успѣлъ оглянуться. Кто могъ такъ рѣзко уничтожить всѣ его мечты? Чей голосъ возвратилъ его къ печальной дѣйствительности? Не было никакого сомнѣнія, что это былъ голосъ дьявола. Бѣдный малый сошелъ съ своего ослика, взялъ его за поводъ и поспѣшилъ укрыться отъ толпы въ темный переулокъ; изъ стѣсненной груди вырвались глухія рыданія. Тогда онъ почувствовалъ, что точно змѣя обвилась вокругъ его шеи, пылающія уста касались его щеки и шептали ему:

— Пойдемъ, пойдемъ со мною!

Онъ бросилъ своего ослика, высвободился изъ снимавшихъ его объятій и со всѣхъ ногъ пустился бѣжать по грязнымъ переулкамъ стараго Неаполя, крича во все горло:

— Тотъ же голосъ… Это — дьяволъ, дьяволъ!..

Женщина подъ вуалемъ бѣжала за нимъ, за нею мчался Чичиль; рѣдкіе прохожіе въ ужасѣ сторонились отъ молодого человѣка, отъ задыхающейся женщины и отъ осла, несшихся другъ за другомъ, какъ бѣшеные. Наконецъ женщина выбилась изъ силъ и упала у дверей больницы. Она продолжала метаться и кричать на мостовой. Позванный на помощь докторъ Шарфъ приказалъ перенести ее въ свою комнату; онъ узналъ ее, хотя трудно было узнать красавицу Маріанину въ этой изступленной, рвавшей на себѣ одежду съ дикимъ ревомъ, съ пѣной у рта, съ безстыдными движеніями, вселявшими страхъ и отвращеніе. Въ эту минуту докторъ возненавидѣлъ гуртомъ всю литературу. Въ этомъ онъ, конечно, заходилъ слишкомъ далеко, — честные люди есть и между натуралистами. Доказательствомъ можетъ служить донъ Руфъ, глубоко потрясенный и огорченный всѣмъ случившимся. Въ ту минуту, какъ онъ входилъ, Маріанина вопила:

— Священника, священника! Я хочу священника… сію минуту!

— Къ ней возвращается вѣра, — горько сказалъ докторъ. — Что же, только вѣра спасаетъ. Позовите попа.

Когда вошелъ добрякъ Симплицій, докторъ удалился. Священникъ сѣлъ около больной и заговорилъ съ нею, не замѣтивши присутствія дона Руфа. Маріанина разсказала всю свою исторію съ Франчискьелемъ, приключеніе съ портнымъ, передала все, что говорилъ и читалъ ей донъ Руфъ, свое бѣганіе за погонщикомъ ословъ и его презрѣніе, послѣ чего спросила, не попадетъ ли она въ адъ…

— Не попадете, если раскаетесь, — отвѣтилъ Симплицій.

— Во всякомъ случаѣ, грѣхъ не на мнѣ, а на моемъ мужѣ, — сказала она. — Я никогда не думала о дурномъ; это онъ набилъ мнѣ въ голову… Онъ сто разъ повторялъ, что всѣ женщины… (она употребила простонародное выраженіе, допущенное въ настоящее время во французской печати), — онъ говорилъ, что онѣ дѣлаютъ то-то и то-то… (слѣдовали подробности), Я ничего подобнаго не дѣлала, — стало-быть, я лучше другихъ.

— Нужно не оправдываться, — остановилъ ее Симплицій, — а раскаяться.

— Я готова… Какую епитимью вы положите?

— Никакой, только раскайтесь отъ души.

Аббатъ не любилъ налагать епитимьи, какъ докторъ не любилъ прописывать лѣкарства. Они сходились, между прочимъ, и въ этомъ, и оба лишились за то не малаго числа кліентовъ, преимущественно же кліентокъ.

Донъ Руфъ былъ очень взволнованъ всѣмъ слышаннымъ: Маріанина показалась ему отвратительною. Будь она женою другого, во всемъ томъ, что она дѣлала, онъ увидалъ бы самый ничтожный проступокъ, — даже не проступокъ, а лишь намѣреніе совершить его, — о которомъ не стоило бы и говорить. Наука не знаетъ ни добра, ни зла; наука логична и индифферентна… Но всѣ эти разсужденія не пришли ему на умъ: дѣло касалось его жены, и она сваливала всю вину на него, тогда какъ онъ старался просвѣтить ее!.. «О, наука права: всѣ онѣ одинаковы; лучшая изъ нихъ ничего не стоитъ. Непостоянство — синонимъ женщины! Я все изслѣдовалъ глазами души моей и нашелъ, что женщина горше смерти».

Такъ размышлялъ донъ Руфъ и, при всемъ своемъ натурализмѣ, повторялъ слова Шекспира и Соломона, двухъ романтиковъ. Въ особенности его выводилъ изъ себя Франчискьель, погонщикъ ословъ. «Каково униженіе! Конечно, люди всѣ равны, — различіе зависитъ не отъ рожденія или общественнаго положенія, а отъ личныхъ достоинствъ. (Онъ много разъ повторялъ это въ кофейной, при Бурбонахъ, когда эти идеи почитались новыми.) Онъ самъ, сынъ контрабандиста, женился на прачкѣ… Но погонщикъ, ослятникъ!… И этотъ ослятникъ велъ себя какъ джентльменъ, какъ порядочный человѣкъ. Нѣтъ даже повода переломать ему ребра, — къ нему же, канальѣ, приходится относиться съ уваженіемъ. Міръ просто мерзокъ!» — Такъ думалъ донъ Руфъ, а Маріанина, утомленная долгимъ напряженіемъ и, быть-можетъ, успокоенная священникомъ насчетъ ада, замолкла и лежала безъ движенія. Донъ Руфъ всталъ и на пальчикахъ, затаи вши дыханіе, приблизился къ постели. Маріанина была блѣдна я недвижима, какъ трупъ; только губы судорожно шевелились. Симплицій, стоявшій на колѣняхъ у изголовья, поднялъ голову и взглянулъ на дона Руфа. Въ эту минуту докторъ отворилъ дверь.

— Она, можетъ-быть, молится, — сказалъ аббатъ, показывая на движеніе губъ, уже лишившихся голоса. — Помолимтесь вмѣстѣ съ нею.

Онъ сложилъ руки и опустилъ на нихъ голову. Вдругъ больная задрожала всѣмъ тѣломъ и сдѣлала послѣднее усиліе приподняться. Донъ Руфъ подхватилъ ее на руки. Послѣ нѣсколькихъ минутъ отчаянной борьбы со смертью, она вся тяжело опустилась, дыханья не было, лицо опять сдѣлалось красивымъ спокойною и кроткою красотой, какой оно не имѣло при жизни. Тогда донъ Руфъ, забывши всѣ свои идеи и не обращая вниманія на присутствіе доктора, опустился на колѣни и, подобно Симплицію, сложилъ руки. Самъ докторъ, при всемъ своемъ невѣріи, молился по-своему, — онъ плакалъ.

X.
Романтическое воспитаніе.

'Ромена уже четыре года жила, у миссъ Бессъ въ Пиццофальконе. Въ первое время дѣвочка была очень несчастна; она скучала не о семьѣ, конечно, а объ улицѣ, — скучала потому, что здѣсь нельзя залѣзть въ лужу послѣ дождя, приходилось мыть руки, не прыгать по стульямъ, не влѣзать на столы и фортепьяно, надо было говорить по-французски, — противный языкъ! — запрещено было даже кошекъ таскать за хвостъ, а ихъ было штукъ семь или восемь. Разъ, чтобъ убить муху, Ромена ударила кулакомъ въ стекло, разбила его въ дребезги и обрѣзала руку.

— Это муха отплатила, — спокойно сказала миссъ Бессъ.

Муха въ самомъ дѣлѣ спаслась отъ избіенія, сѣла на носъ учительницы и потирала лапки, точно поддразнивала плачущую дѣвочку. Ромена тотчасъ же вытерла слезы и подумала:

— А дома-то меня бы прибили.

Миссъ Бессъ была стара, дурна собой и полна разныхъ странностей, по-французски говорила съ англійскимъ акцентомъ, находя это болѣе приличнымъ, чѣмъ чистый выговоръ, свои сѣдые волосы завивала тирбушонами, разговаривала съ кошками и пресерьезно дѣлала имъ выговоры. Но миссъ Бессъ не била ни кошекъ, ни дѣтей, даже не бранилась; она ихъ любила и дѣло кончалось тѣмъ, что рано щи поздно дѣти начинали любить миссъ Бессъ. Однажды Ромена, привезшая съ собой въ числѣ игрушекъ латунную трубу, стала трубить въ нее подъ самымъ ухомъ учительницы. Миссъ Бессъ не разсердилась, а лишь тихо сказала:

— Вы меня оглушите этою музыкой.

— Ну, что же? — отвѣтила дѣвочка. — Оглохните, тогда не будете ее слышать.

Миссъ Бессъ ущипнула себя за носъ: она всегда это дѣлала, чтобы не расхохотаться. Съ этого дня она такъ привязалась къ дѣвочкѣ и такъ ясно выказывала это, не позволяя ей никакихъ неприличныхъ и злыхъ выходокъ, но относясь снисходительно къ невиннымъ шалостямъ, что мѣсяца черезъ два; Ромена уже не лазила по столамъ и стульямъ, не таскала за хвостъ кошекъ, не щипала няньку и даже по воскресеньямъ не хотѣла идти домой къ матери, гдѣ ей было скучно. За то какой бывалъ праздникъ, какое веселье съ миссъ Бессъ, большой охотницей до загородныхъ прогулокъ по крутымъ тропинкамъ! "Всѣ рвали цвѣты, больше всѣхъ миссъ Бессъ; когда поспѣвали винныя ягоды, она платила нѣсколько су знакомому садовнику и позволяла дѣтямъ самимъ рвать ихъ, ѣсть сколько угодно и кататься по мягкой травѣ лужаекъ. А сама садилась въ сторонѣ, любовалась чудною игрой свѣтовыхъ переливовъ вечерняго солнца, прислушивалась къ рокоту моря, всматривалась въ темные силуэты Везувія, въ высоты Кастелямаре, Сарренто и Капри и думала о своей родинѣ, о ея сосновыхъ лѣсахъ, запушенныхъ снѣгомъ и инеемъ, о морѣ, вѣчно покрытомъ туманомъ. Сидя на холмѣ Паузилиппы, она переносилась мечтою въ дальній и холодный Локль или разсказывала дѣтямъ о доблестяхъ спартанцевъ и подвигахъ Леонида. Миссъ Бессъ была прекрасно образована и обладала массою полезнѣйшихъ свѣдѣній: она могла, безъ ошибки назвать по порядку всѣ десять острововъ Зеленаго мыса, точно сказать года смерти Ромула, короля Лира и Вильгельма Теля. И если кто-нибудь выражалъ сомнѣніе въ дѣйствительномъ существованіи когда-либо этихъ знаменитыхъ мужей, она очень разумно отвѣчала:

— Исторія можетъ быть правдивою, хотя бы самого событія и не было въ дѣйствительности.

Какъ бы тамъ ни было, а миссъ Бессъ была превосходною наставницей. Въ ея школѣ Ромена выучилась многому: во-первыхъ, узнала названія животныхъ и растеніи, стала говорить но-французски, пересмотрѣла массу картинокъ и прочла множество занимательныхъ разсказовъ: «Мальчикъ съ пальчикъ, Синяя борода, Сандрильона, Котъ въ сапогахъ, Красная шапочка, Спящая красавица» — и мало ли другихъ дивныхъ экскурсій въ міръ фантазіи, столь любимый великими людьми и маленькими дѣтьми! Ромену въ особенности удивило, что всѣ эти исторіи уже были ей знакомы, — ихъ разсказывала, только нѣсколько иначе, глухая бабушка; но какъ она могла ихъ узнать, когда не умѣла читать?

— Ей ея бабушка разсказывала, — отвѣтила миссъ Бессъ, — а та отъ своей бабушки слышала, а та — отъ своей. Въ теченіе десяти тысячъ лѣтъ другихъ сказокъ не существуетъ.

— Такъ ихъ Ева сочинила?

— Она начала сочинять, а потомъ каждая бабушка присочиняла къ нимъ что-нибудь свое.

Ева разсказывала ихъ своимъ сыновьямъ?

— Конечно, дитя мое.

— Навѣрное, ихъ любилъ Авель и терпѣть не могъ Каинъ, — заключила Ромена.

Такимъ образомъ дочь дона Руфа пріобрѣтала быть-можетъ не совсѣмъ точныя понятія о вещахъ. Когда она подросла, миссъ Бессъ стала ей разсказывать про Эпаминонда, Аристида, Цинцината, Регула и про другихъ хорошихъ людей. По степени достовѣрности эти исторіи немногимъ отличались отъ прежнихъ, но имѣли передъ ними то преимущество, что могли вселить желаніе подражать добрымъ примѣрамъ. Особенно охотно останавливалась воспитательница на жизни нѣкоторыхъ героинь, какъ, напримѣръ, Руфи, Юдифи, Корнеліи, Порціи (Шекспировской Порціи), мученицъ — Іоанны д’Аркъ, Шарлоты Еорде, говорила даже о современницахъ, и скоро Ромена такъ же хорошо знала мать Каироли и мать Поёріо, какъ уже знала Сандрильону и добрую фею. Благодаря этому, дѣвочка получила очень высокое понятіе о прекрасномъ полѣ, который миссъ Бессъ считала много превосходнѣйшимъ непрекраснаго, вслѣдствіе кое-какихъ разочарованій, испытанныхъ ею лѣтъ сорокъ назадъ. Потому-то наставница никогда не говорила о Далилѣ и тщательно умалчивала о женѣ Пентефрія: легенды о нихъ казались ей совсѣмъ неправдоподобными; къ тому же есть вещи, которыхъ совсѣмъ не слѣдуетъ знать маленькимъ дѣвочкамъ.

— Полное невѣдѣніе представляетъ своего рода опасность, — замѣтилъ однажды г. пасторъ, человѣкъ очень умный и съ большимъ жизненнымъ опытомъ.

— Это правда, — отвѣтила миссъ Бессъ, — по главная опасность заключается въ неудовлетворенномъ любопытствѣ, чего избѣжать всегда есть возможность. Въ прошлое воскресенье мы гуляли за городомъ и проходили мимо стада. На Роменѣ былъ красный казакъ. Ее увидалъ огромный быкъ и бросился на нее съ опущенными рогами. Къ счастью, у меня былъ красный фуляръ и я бросила его разъяренному животному. Пока онъ его топталъ и рвалъ, мы успѣли сѣсть въ лодку. Ромена плакала — не отъ страха уже, а отъ стыда, что испугалась. Чтобъ ее успокоить, я сказала ей, что быки — очень злыя животныя и что при подобномъ же случаѣ съ Корнеліей, матерью Гракховъ, она спаслась такъ же точно, какъ мы. Дѣвочка успокоилась и ея мысли приняли другое направленіе. Угадайте, господинъ пасторъ, о чемъ она меня спросила?

— Это были Гракхи?

— Это она давно знаетъ. Она спросила, какая разница между быкомъ и воломъ?

Пастора началъ разбирать смѣхъ, но онъ удержался, считая нужнымъ сохранять серьезность.

— Что бы вы отвѣтили, господинъ пасторъ? — продолжала миссъ Бессъ, глядя прямо въ глаза собесѣдника.

А г. пастору становилось уже не въ мочь, — неудержимый хохотъ схватывалъ ему горло.

— Ну, такъ я ей отвѣтила то же, что мнѣ было сказано въ моей родинѣ, когда я была маленькою дѣвочкой, много лѣтъ назадъ: «быкъ — папаша теленка, а волъ — это его дядя».

Г. пасторъ не выдержалъ и разразился громогласнѣйшимъ хохотомъ. Ромена прибѣжала узнать, что такъ забавляло гостя.

— Ступайте отсюда, дитя мое! — приказала миссъ Бессъ, говорившая всѣмъ «вы», по англійскому обыкновенію.

— Это объясненіе, — продолжала она, когда дѣвочка ушла, — удовлетворяло меня до двадцать пятаго года. Все, чего я прошу у Бога, это чтобы Ромена считала его достаточнымъ до того же возраста.

— Въ этомъ есть однако же своего рода неудобство, — возразилъ пасторъ. — Она можетъ предположить, что папаши злѣе дядюшекъ или… тетушекъ.

Пасторъ былъ правъ. Ромена звала миссъ Бессъ «тетей», многому у нея научилась, лишь не знала любви къ родителямъ. — этому выучиваются только дома. Это соображеніе сильно огорчило воспитательницу. На другой же день она позвала къ себѣ Ромену и долго говорила ей о Маріанинѣ и донѣ Руфѣ Правда, не многое могла она передать о нихъ по личному впечатлѣнію, такъ какъ сама видала, того и другую очень изрѣдка, но это отсутствіе положительныхъ данныхъ восполнялось множествомъ подходящихъ поэтическихъ произведеній и образовъ, хранившихся въ памяти наставницы. Глубоко тронутая, Ромена пожелала видѣть свою мать. Миссъ Бессъ повела ее къ Маріанинѣ, которая въ то время была больна и лѣчилась у доктора Бонголи. Ни, мать и дочь не узнали другъ друга и молча, удивленно смотрѣли другъ на друга. Голосъ крови молчалъ; ему такъ же необходимо выучиваться говорить, какъ слѣпому послѣ операціи необходимо учиться смотрѣть.

— Что съ нею? — спросила Ромена у миссъ Бессъ.

— Она была больна и потеряла память.

— Ей бы слѣдовало не отпускать меня отъ себя… Правда вѣдь?

Это была святая истина. Дѣти часто высказываютъ такія истины, если имъ позволяютъ высказываться. Миссъ Бессъ вынуждена была что-нибудь отвѣтить и не нашла ничего лучше довольно плохого довода.

— Матери слишкомъ добры, слишкомъ любятъ маленькихъ дѣвочекъ и балуютъ ихъ, — сказала она.

Ромена не поняла, почему доброта и любовь могутъ быть вредны. Воспитательница не могла: разъяснить ей (она, впрочемъ, и сама этого не знала), что Маріанина была такъ"слабодушна, что ею можно было вертѣть какъ угодно, что донъ Руфъ, послѣдователь натурализма, былъ бы стѣсненъ присутствіемъ малютки-дочери- и не могъ бы при ней высказывать своихъ идей; онѣ ему, пожалуй, и въ голову бы не пришли, еслибъ онъ няньчилъ ребенка. Самое удобное было спровадить дѣвочку, что онъ и сдѣлалъ по совѣту одного иностранца, случайно встрѣченнаго у антикварія. По одному только пункту онъ нашелъ нужнымъ дать воспитательницѣ положительныя указанія:

— Никогда не говорите ей ни о Св. Януаріи, ни о папѣ, ни объ адѣ, не подпускайте къ ней близко ни одного монаха, ни священника, ни даже аббата!

Это было совершенно въ духѣ миссъ Бессъ:, она была еретичка-протестантка, христіанство понимала какъ источникъ любви,; добра и милосердія и въ такомъ видѣ передала его Роменѣ, которой минуло уже двѣнадцать лѣтъ. Когда умерла Маріанина, дѣвочка надѣла трауръ и долго, долго плакала. О чемъ? — О мечтѣ, быть-можетъ: она видѣла свою мать въ какой-то розовой мглѣ, сквозь поэтическій туманъ, навѣянный тетею Бессъ.

Разъ донъ Руфъ, сидя въ кофейной, прочелъ въ извѣстномъ парижскомъ журналѣ статью своего излюбленнаго писателя противъ "протестантскаго духа, «грозящаго все охватить собою; литературу, прессу, политику. Протестантизмъ — это. Библія- въ ней человѣкъ замуравленъ и нѣтъ изъ нея выхода. Всякій, протестантъ невыносимо педантиченъ и скученъ, мораль буржуазна и основана на Евангеліи. Въ результатѣ получается полудѣтская литература, тяжелая, сѣренькая, пропитанная сладкимъ идеализмомъ, склонная къ проповѣдничеству. Ея произведенія безцвѣтны и романтичны — ихъ мнимая нравственность только сбиваетъ съ толку благовоспитанныхъ молодыхъ дѣвушекъ. Противъ нея надо вооружиться!… Убить слѣдуетъ эту язву!…» и т. д. Когда аббатъ Симплицій нападалъ на протестантство, донъ Руфъ только презрительно пожималъ плечами. Другое дѣло теперь: за то же взялся его любимый авторъ, — дѣло приняло серьезный оборотъ и нельзя было терять времени. Донъ Руфъ былъ отцомъ и сознавалъ всю важность своихъ обязанностей. Миссъ Бессъ — протестантка, и, оставаясь у нея, Ромена подвергалась большой опасности: ее замуравятъ въ Библію, не будетъ ей изъ нея выхода, ее собьютъ съ толку безцвѣтною литературой. Дочь послѣдователя натуралистической школы сдѣлается скучной и несносною педанткой, каковы всѣ протестантскія дѣвушки. Необходимость вырвать Ромену какъ можно; скорѣе изъ рукъ миссъ Бессъ была очевидна. Но куда дѣвать ее? Дону Ру фу ни на мгновенье не пришла въ голову мысль взять дочь къ себѣ-тогда пришлось бы припрятывать и запирать всѣ книжки въ желтыхъ оберткахъ. Что касается неаполитанскихъ пансіоновъ, то въ нихъ, по мнѣнію дона Руфа, ничему не обучали, кромѣ любовныхъ похожденій. Спросить совѣта у аббата Симплиція? — Ни въ какомъ случаѣ: духовенство, все поголовно, казалось ему крайне опаснымъ, самые безукоризненные изъ: его членовъ страдаютъ умственнымъ разстройствомъ, дѣлающимъ ихъ способными ко всевозможнымъ легкомысленнымъ и безумнымъ поступкамъ.

Онъ это достовѣрно узналъ въ Батиньолѣ. Онъ не подумалъ равнымъ образомъ спросить мнѣнія доктора Шарфа, съ которымъ онъ впрочемъ никогда не говорилъ о Роменѣ, опасаясь вліянія человѣка безъ религіи не на женщинъ вообще, а въ частности на свою дочь, въ чемъ онъ самъ себѣ не сознавался и что не мѣшало ему самому называться атеистомъ. По всѣмъ этимъ соображеніямъ, донъ Руфъ рѣшился въ этомъ дѣлѣ поступить по собственному разумѣнію и усмотрѣнію. Въ ту минуту, когда онъ такъ разсуждалъ и принялъ такое рѣшеніе на углу Толедской улицы, хлынулъ ливень; кароццеллы по близости не было "онъ сѣлъ въ омнибусъ. Сидѣвшіе рядомъ съ нимъ два господина расхваливали пансіонъ монахинь француженокъ, расположенный въ здоровой мѣстности, надъ Корсо.

"Здоровая мѣстность, — подумалъ донъ Руфъ, — содержатъ француженки: слѣдовательно, ни неаполитанскаго, ни протестантскаго духа. Лучше желать нечего. Такъ онъ дѣйствовалъ по собственному усмотрѣнію и разумѣнію.

Дождь пересталъ. Донъ Руфъ взялъ кароццеллу и отправился прямо къ монахинямъ француженкамъ. Домъ — монастырскаго вида, прекрасный садъ, много воздуха и свѣта, кролики и куры, начальница румяная, веселая бургиньонка (дону Руфу показалось, что отъ нея пахнетъ свѣжими плодами) — все это возрадовало его родительское сердце; онъ сразу рѣшился и обѣщалъ привезти дочь. Затрудненіе состояло въ томъ, чтобы взять ее отъ миссъ Бессъ. Донъ Руфъ, какъ уже мы знаемъ, отчаянный радикалъ въ теоріи, былъ слабоватъ, когда приходилось дѣйствовать, — на словахъ города бралъ, а на дѣлѣ передъ зайцемъ пасовалъ. Придя вечеромъ въ домъ воспитательницы, онъ засталъ миссъ Бессъ и Ромену читающими, обнявшись, почувствовалъ, что онѣ любятъ другъ друга, и ни съ того ни съ сего обозлился. Брюзгливый видъ и тонъ дона Руфа удивили миссъ Бессъ.

— Я бы желалъ знать, что въ сущности дѣлаетъ у васъ моя дочь, — сказалъ онъ съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ. — Согласитесь, что, какъ отецъ, я имѣю право…

— Полное право, — тихо отвѣтила воспитательница и показала ему тетрадки, рисунки, географическія карты, альбомъ, въ который Ромена выписывала стихи.

— Гм… Все это очень романтично, — бурчалъ донъ Руфъ. — Вы ее, пожалуй, учите играть на фортепьяно?

— Нѣтъ, не учу, — сказала миссъ Бессъ.

Донъ Руфъ ненавидѣлъ фортепьяно, какъ вещь несовмѣстимую съ натурализмомъ; по его мнѣнію, упражненія на этомъ инструментѣ вредны, уродуютъ молодыхъ дѣвушекъ и дѣлаютъ ихъ несносными. Онъ разсчитывалъ высказать это миссъ Бессъ и въ томъ найти предлогъ для разрыва; неудача его еще болѣе раздосадовала.

— А по части религіи чему вы ее обучаете? — спросилъ онъ.

— Какъ вами было сказано.

— Вы дѣлаете ее протестанткою. Протестантизмъ — это Библія… — и онъ повторилъ все вычитанное въ кофейной.

Миссъ Бессъ глаза вытаращила отъ удивленія, что человѣкъ, " казавшійся образованнымъ, могъ высказывать такой длинный рядъ нелѣпостей.

— А католицизмъ? — спросила она съ тонкою улыбкой.

— Незыблемый католицизмъ покоится на основахъ, оправдывающихъ его существованіе, — заявилъ донъ Руфъ и пустился въ такія разсужденія, что миссъ Бессъ нашла нужнымъ попросить Ромену пойти приказать подать чай.

Послѣ длинной рѣчи натуралистъ выпилъ чашку этого напитка, — его пили въ Батиньолѣ. Крѣпкій чай окончательно разстроилъ нервы дона Руфа; ища поводовъ къ придиркѣ, онъ взглянулъ на книгу, которую читала Ромена съ своею воспитательницею въ минуту его прихода.

— Романъ Вальтеръ Скотта! — воскликнулъ онъ. — О, это переходитъ всякія границы!

Онъ выбѣжалъ изъ комнаты, не поклонившись, и уже на самомъ дѣлѣ взбѣшенный. На другой день миссъ Бессъ получила письмо, сочиненіе котораго не легко далось родителю Ромены. Оно не было зло написано, — донъ Руфъ не любилъ рѣзкостей, — тонъ былъ даже нѣсколько смиренный и неувѣренный, такъ какъ ни гордиться своимъ поступкомъ, ни имѣть увѣренности въ своей правотѣ донъ Руфъ не могъ. Но сквозь всѣ длинныя, запутанныя и тяжеловато, — дидактическія фразы ясно сказывалось требованіе возвратить ему дочь. Миссъ Бессъ поняла это и не унизилась до возраженій. А Ромена выплакала всѣ свои слезы: до сихъ поръ она знала только одно горе — потерю матери; но тогда она оплакивала призракъ, теперь же у нея отнимали живую дѣйствительность.

XI.
Натуралистическая мораль.

Едва привезенная въ пансіонъ, Ромена сильно занемогла, къ превеликому страху дона Руфа; въ бреду она все звала тетю Бессъ, и донъ Руфъ былъ уже готовъ ѣхать за старою миссъ. Отъѣздъ ея на родину, въ Локль, спасъ дона Руфа отъ этого униженія. Послѣ того, какъ у нея отняли Ромену, она затосковала въ Неаполѣ и уѣхала въ свои горы, покрытыя сосновыми лѣсами и туманами. Съ счастью, бургиньонка Розалія умѣла превосходно ухаживать за больными; она не читала книгъ, кромѣ маленькаго латинскаго молитвенника, въ которомъ не понимала ни слова; она не рвала цвѣтовъ, за то сажала артишоки, полола и прорѣжала ихъ, сѣяла и пересаживала огурцы и потомъ мариновала; въ особенности же мастерски она приготовляла варенье. Вставала она до свѣта, Въ точности выполняла всѣ монашескія правила и затѣмъ принималась за свои дѣла. Цѣлый день на ногахъ, она вездѣ поспѣвала — въ кухнѣ, въ саду, въ классѣ. Дѣтей она любила тоже по-своему и не могла безъ сожалѣнія видѣть ихъ запертыми въ классѣ, особливо весной и осенью, когда такъ хорошо, не жарко на воздухѣ. Она часто заходила въ классъ, гдѣ учила дѣтей ея помощница, тоже монахиня, глупая, какъ индюшка, и добрая, какъ ребенокъ. При входѣ матери-Розаліи дѣвочки разомъ вставали, бургиньонка хлопала въ ладоши и говорила звонкимъ, свѣжимъ голосомъ:

— Довольно, дѣтки! Пойдемъ играть!

Веселая толпа выбѣгала на дворъ, въ садъ, смѣялась, кричала, пѣла, — кто во что гораздъ. Сосѣди знали порядки, заведенные въ пансіонѣ, и, улыбаясь, говорили другъ другу:

— Это начался урокъ матушки-Розаліи.

То былъ дѣйствительно ея урокъ; сама веселая, довольная, съ открытой, любящей душой, она учила ихъ веселью, счастью и довольству. У всякаго свой методъ воспитанія, и всѣ методы хороши, когда въ основѣ ихъ лежитъ искренняя любовь къ дѣтямъ.,

Вначалѣ, когда всѣ играли на дворѣ, Ромена убѣгала въ глубину сада, въ бесѣдку, обвитую виноградомъ, и тамъ одна плакала. Разъ бургиньонка пришла туда за нею.

— О чемъ, дѣтка, плачешь? Большое горе? — спросила она. Мать-Розалія всѣмъ говорила «ты».

— О, да.

— О тетѣ Бессъ?

— Да, да…

— Ну, что же дѣлать. Надо тетѣ написать…

Ромена бросилась на шею матушкѣ. — Я давно объ этомъ думала, — прошептала она, все еще немного всхлипывая, только не рѣшалась вамъ сказать.

— Почему?

— Потому… потому, что тетя Бессъ… протестантка.

— Что же за важность? ? Господа Бога руки достаточно длинны, чтобы благословить насъ всѣхъ.

Ромена написала миссъ Бессъ и получила отъ нея отвѣтъ. Въ конвертѣ были вложены два цвѣтка, а въ припискѣ подчеркнуты слова: «Скажи матушкѣ, что я ее очень люблю, и отдай ей отъ меня одинъ изъ этихъ цвѣтковъ».

Бургиньонка послала миссъ Бессъ крѣпко увязанную и хорошо уложенную банку превосходнаго абрикосоваго желе. Всякій даритъ, что самъ любитъ. Ромена утѣшилась и все-таки ходила одиноко мечтать въ виноградную бесѣдку. Мать-Розалія этого не любила: по ея мнѣнію, дѣти должны играть, а не задумываться.

— Послушай, Ромена, — сказала ей однажды бургиньонка, — молодымъ дѣвушкамъ не слѣдуетъ слишкомъ много задумываться.

— Почему, матушка?

— Во-первыхъ, потому, что кто задумывается, тотъ въ это время ничего не дѣлаетъ- во-вторыхъ, тотъ слишкомъ много занимается собой, думаетъ о себѣ…

— По другихъ тоже.

— По другихъ нечего думать, — надо дѣлать. Нѣтъ ничего лучшаго на свѣтѣ, какъ дѣлать что-нибудь для другихъ.

Въ то время, какъ Ромена и ея воспитательница такъ разсуждали, донъ Руфъ говорилъ Франчискьелю, сидѣвшему рядомъ съ нимъ въ фіакрѣ:

— Другъ любезный, собственный интересъ выше всего. Прими это къ свѣдѣнію. Внѣ этого все фальшиво, все дѣлано.

Франчискьель былъ одѣтъ бариномъ: въ шляпѣ, въ пиджакѣ, жилетѣ, панталонахъ, въ сѣрыхъ перчаткахъ и лакированныхъ ботинкахъ. Къ нему не шелъ и стѣснялъ его этотъ безобразный костюмъ. Попалъ онъ въ него нижеслѣдующимъ образомъ: со времени переѣзда дона Руфа на другую квартиру, погонщикъ не видалъ его цѣлыхъ полтора года; затѣмъ они случайно встрѣтились на Корсо. Донъ Руфъ остановилъ свою кароццеллу и нѣсколько минутъ проговорилъ съ Франчискьелемъ. Недѣль черезъ пять-шесть юноша позволилъ себѣ подойти къ синьору и заговорить съ нимъ.

— Синьоръ-патронъ, — сказалъ онъ, — я получилъ большой пакетъ. Будьте милостивы, прочтите, что въ немъ такое.

— Любезный другъ, — отвѣтилъ донъ Руфъ, пробѣжавши бумагу, — тебя вызываетъ квесторъ явиться къ нему какъ можно скорѣе.

— Боже!… Квесторъ!… — воскликнулъ Франчискьель.

Надо замѣтить, что квесторъ — это начальникъ неаполитанской полиціи, — лицо, котораго всѣ боятся, по свѣжимъ еще воспоминіямъ о Бурбонахъ; его не иначе себѣ представляютъ, какъ окруженнымъ сбирами, кандалами, крючьями и орудіями пытокъ, — точно дьявола. Донъ Руфъ, при всей своей лѣни, человѣкъ готовый оказать услугу, предложилъ Франчискьелю доѣхать съ нимъ до квестора. Тотъ принялъ ихъ очень любезно, усадилъ и назвалъ погонщика «синьоромъ». Пріятно, очень пріятно услыхать въ первый разъ въ жизни, что васъ такъ титулуютъ.

— Синьоръ, — сказалъ квесторъ, — позвольте узнать имя вашего батюшки.

Сильно сконфуженный, юноша назвалъ имя и фамилію своего отца.

— Скажите, — продолжалъ квесторъ, — въ «бытность» Бурбоновъ не находился ли вашъ отецъ на службѣ общественной безопасности?

Отъ стыда Франчискьель опустилъ голову…

— И затѣмъ, когда нашъ славный государь Викторъ-Эммануилъ вступилъ въ Неаполь, не послѣдовалъ ли вашъ отецъ въ Римъ за низвергнутымъ королемъ, изгнаннымъ народною волею?

Франчискьель сильно поблѣднѣлъ, думая, что его. сейчасъ схватятъ и посадятъ въ тюрьму, какъ сына приверженца Бурбоновъ. Донъ Руфъ поспѣшилъ отвѣтить за него:

— Это совершенно вѣрно; но сынъ не имѣетъ ничего общаго съ отцомъ, не раздѣляетъ его убѣжденій и даже…

— Я знаю, — перебилъ его квесторъ, — и вполнѣ одобряю молодого человѣка. Вамъ же синьоръ, — обратился онъ къ Франчискьелю, — я долженъ передать печальное извѣстіе…

Бѣдному погонщику ословъ съ полною отчетливостью начали уже представляться мрачныя подземелья Сентъ-Эльмскаго форта.

— Вашъ батюшка скончался въ Швейцаріи, куда онъ переселился въ 1870 году.

Франчискьель залился слезами. Изъ уваженія къ его горю, квесторъ тихо заговорилъ съ дономъ Руфомъ:

— Вы, повидимому, принимаете участіе въ этомъ юношѣ, — сказалъ онъ по-французски. — Рекомендуйте ему быть какъ можно осторожнѣе. Мнѣ удалось разыскать его съ величайшимъ трудомъ. Одинъ изъ его дядей, услугами котораго мнѣ иногда приходится пользоваться, увѣрялъ меня, что онъ давно умеръ. Къ счастью, я мало довѣряю дядямъ, услугами которыхъ пользуюсь. Я приказалъ навести точныя справки. Одинъ изъ моихъ агентовъ, служащій въ сберегательной кассѣ, сообщилъ мнѣ, что такое имя значится въ ихъ книгахъ. Умершій его отецъ былъ мерзавецъ; онъ умеръ, не оставивши завѣщанія. Слѣдовательно, все его состояніе должно достаться единственному сыну. А состояніе не дурное: у отца было пятьсотъ тысячъ франковъ; да, кромѣ того, двѣсти тысячъ отъ матери, умершей десять лѣтъ тому назадъ, тоже повыросли за это время. Поѣзжайте къ нотаріусу Гарбугліа, на Спакка-Наполи, — всѣ документы у него. — и скажите, что я васъ прислалъ. Онъ меня побаивается, а въ подобныхъ дѣлахъ припугнуть никогда не мѣшаетъ. Въ особенности же берегитесь дядюшекъ и въ частности того, услугами котораго-я пользуюсь. Онъ добирается до наслѣдства и способенъ на все. Припугните и его.

Донъ Руфъ былъ внѣ себѣ отъ восторга; помимо счастья, выпавшаго на долю Франчискьеля, его восхищало богатство человѣческихъ документовъ, попадавшихъ въ его руки. Онъ не преминулъ высказать сентенцію:

— Міръ — это союзъ мерзавцевъ противъ честныхъ людей.

— Изъ чего слѣдуетъ, что есть въ немъ и честные люди, — замѣтилъ квесторъ.

Донъ Руфъ прикусилъ языкъ: по части натурализма онъ налетѣлъ на квестора, какъ коса на камень. Чтобы наверстать испытанное униженье, онъ увелъ все еще плачущаго Франчискьеля и сказалъ ему на лѣстницѣ:

— Ты плачешь, уродъ, о комъ? — О человѣкѣ, бросившемъ тебя на улицѣ и не вспомнившемъ о тебѣ въ теченіе пятнадцати лѣтъ!

— Все-таки онъ былъ моимъ отцомъ.

У подъѣзда квестуры ихъ ждала кароццелла. Франчискьель сѣлъ опять на козлы; донъ Руфъ приказалъ ѣхать къ нотаріусу.

— Патронъ занятъ съ кліентами, — заявилъ слуга, отворившій имъ дверь.

— Скажите ему, что мы отъ квестора.

Донъ Руфъ и погонщикъ были немедленно приняты. Кліентъ, совѣщавшійся съ нотаріусомъ, хотѣлъ ускользнуть не замѣченнымъ; его узналъ Франчискьель, — это былъ его дядя.

— Ахъ, синьоръ дядюшка, — воскликнулъ юноша, рыдая, — простите меня… Знаете, папаша вѣдь скончался!…

— Чего нужно отъ меня этому нищему, лаззарони? — спросилъ дядя. — Какъ Богъ святъ, я его не знаю.

— За то квесторъ знаетъ! — возразилъ донъ Руфъ, возвышая голосъ.

Дядюшка моментально сократился и исчезъ. Между тѣмъ нотаріусъ, до приторности вѣжливый, вскочилъ и раскланивался, упрашивая садиться, подставляя дону Руфу два кресла (еслибы три было, онъ бы и три подставилъ), взялъ шляпу изъ рукъ важнаго посѣтителя и почтительно приглаживалъ ее обшлагомъ рукава. Донъ Руфъ сѣлъ и изложилъ права Франчискьеля на наслѣдство. По свѣркѣ документовъ было приступлено къ приведенію въ извѣстность наличнаго капитала. Донъ Руфъ, хотя натуралистъ, былъ силенъ но счетной части, обстоятельно выписывалъ цифры, дѣлалъ сложенія и умноженія, тройныя правила и вычисленія простыхъ и сложныхъ процентовъ. Нотаріусъ, старавшійся съ своей стороны указывать на необходимость нѣкоторыхъ вычитаній, не могъ обсчитать его ни на одинъ сантимъ. Франчискьель пересталъ плакать и очень скучалъ.

— Синьоръ патронъ, — спросилъ онъ, когда они вышли, — что это вы тамъ разсчитывали съ этимъ старикомъ? Нумера, что ли, разыскивали лотерейныхъ билетовъ?

— Теперь это уже не нужно, ты выигралъ, — таинственно отвѣтилъ донъ Руфъ. — Садись на козлы, мы поѣдемъ къ морю.

Пріѣхавши на набережную, идущую отъ Мола къ Кармелитамъ, донъ Туфъ пошелъ по деревяннымъ подмосткамъ, съ будочками для раздѣванья, построенными надъ водою.

— Вы хотите искупаться?

— Не я, а ты купайся, — приказалъ донъ Руфъ.

Франчискьель былъ очень радъ исполнить такой приказъ; въ три секунды онъ былъ голъ, какъ червякъ, и хорошъ, какъ юный Вакхъ. На возвратномъ пути донъ Руфъ зашелъ къ торговцу бѣльемъ, къ сапожнику, потомъ къ портному и приказалъ одѣть Франчискьеля съ головы до ногъ.

Надо, однако же, сказать правду, погонщикъ ословъ много потерялъ отъ такого превращенія въ синьора; городской костюмъ былъ ему не къ лицу, вездѣ жалъ, давилъ, стѣснялъ свободу движеній. Но дону Руфу нужно было произвести эффектъ; когда они вышли на улицу-и юноша хотѣлъ попрежнему сѣсть на козлы, патронъ торжественно проговорилъ;

— Не туда, другъ… Садись рядомъ со мной. Я долженъ тебѣ объявить, что въ настоящее время ты имѣешь сорокъ семь тысячъ ливровъ годового дохода.

Франчискьель попросилъ объясненія и, какъ только узналъ, что такое богатство досталось ему отъ отца, то наотрѣзъ объявилъ, что эти деньги пріобрѣтены путемъ безчестнымъ и что онъ ихъ не возьметъ. Донъ Руфъ такъ и подпрыгнулъ.

— Опять романтизмъ! — воскликнулъ онъ. — Да ты, несчастный, до мозга костей стало-быть пропитанъ этими нравственными романами, биткомъ набитыми сентиментальными фразами, нелѣпостями соціальной морали, изображеніемъ великосвѣтской жизни, квинтъ-эссенціи моды и хорошаго тона, утонченностями разнѣживающей религіозности. Все это пошло и глупо, все это — ложь, убаюкивающая праздныхъ людей и сбитыхъ съ толку, глубокая развращенность воображенія!…

Послѣ такого вступленія, длившагося пять минутъ, ораторъ перешелъ отъ общихъ соображеній къ частнымъ выводамъ.

— Ты отказываешься отъ этихъ денегъ? Почему?… Все это фальшиво, все это ложь, навѣянная пагубнымъ чтеніемъ разныхъ Октавовъ Фелье, Эмилей Ожье и имъ подобныхъ поставщиковъ читаленъ. Посмотри кругомъ: видишь эти кареты, купе, ландо, коляски, берлины, тильбюри, шарабаны, дормезы, викторіи, кабріолеты… (онъ долго еще пересчитывалъ, — силенъ былъ на это донъ Руфъ), — видишь, кто въ нихъ ѣдетъ?… Такъ знай же, что ихъ отцы воровали или воруютъ… Да я самъ…

Донъ Руфъ вдругъ осѣкся.

— Сами вы? — спросилъ Франчискьель.

— Дѣло не обо мнѣ идетъ… Говорю тебѣ; ихъ отцы воровали или воруютъ, иначе бы всѣ они пѣшкомъ ходили.

— Я предпочитаю ходить пѣшкомъ, — сказалъ Франчискьель.

— Но, чучело ты неправдоподобное, ты самъ не понимаешь, что идешь наперекоръ всѣмъ законамъ детерминизма и утилитаризма! Логикѣ фактовъ ты противопоставляешь тиранію свободной личной воли… Начать съ того, что ты поступаешь вопреки собственныхъ интересовъ. Собственная выгода — прежде всего! Внѣ этого — все ложь…

Въ эту самую минуту мать-Розалія говорила Роменѣ: «Надо дѣлать для другихъ, — помимо этого нѣтъ добра, нѣтъ истиннаго счастья на землѣ».

— А затѣмъ, — продолжалъ донъ Руфъ, — ты просто сбиваешь съ толку общество… Куда пойдутъ деньги, отъ которыхъ ты отказываешься? Твоимъ дядямъ, — тому самому, который сейчасъ только назвалъ тебя у нотаріуса нищимъ, лаззарони, и клялся, что въ глаза тебя не знаетъ?… Предвидишь ли ты, какъ онъ воспользуется этими деньгами? — Онъ предастся полнѣйшей праздности, а съ нею разнузданности всѣхъ своихъ страстей, будетъ объѣдаться, напиваться пьянъ ежедневно, станетъ соблазнять дѣвушекъ, пожалуй подкупать избирателей, продѣлывать всѣ возможныя мерзости и въ концѣ концовъ околѣетъ отъ скуки. И все по твоей винѣ…

— Это ужь его дѣло, — невозмутимо отвѣтилъ Франчискьель и поклонился господину, прогуливавшемуся пѣшкомъ.

— Съ кѣмъ это ты раскланиваешься? — спросилъ донъ Руфъ.

— Съ банкиромъ, заплатившимъ мнѣ столько денегъ за вазу… Онъ, кажется, не узнаетъ меня… Съ нимъ развѣ посовѣтоваться?

— Совѣтуйся, если вѣришь ему; только и я пойду съ тобой и самъ все передамъ.

Кароццелла остановилась въ Вилла-Реале у калитки сада. Они дождались прихода банкира. Франчискьель напомнилъ о себѣ и представилъ дона Руфа. Натуралистъ пространно и подробно изложилъ все дѣло. Банкиръ терпѣливо выслушалъ до конца и сказалъ:

— Я нахожу, что вы оба правы. Само собою разумѣется, никто не осудитъ Франчискьеля за принятіе отцовскаго наслѣдства. Но едва ли одно отсутствіе порицанія со стороны общества можетъ удовлетворить человѣка, — для этого необходимо нѣчто большее, чѣмъ то, что требуется отъ насъ общественнымъ мнѣніемъ. Согласитесь, многоуважаемый донъ Руфъ, что никто и никогда не удовлетворяется безусловно необходимымъ, — счастье дается только избыткомъ. Такъ вотъ такого рода честность и есть избытокъ по сравненію съ обязательнымъ. Не мѣшайте же этому юношѣ немножко пороскошествовать идеализмомъ.

«Славно! — подумалъ донъ Руфъ. — Даже банки заражены романтизмомъ!»

— А вы, мой юный другъ, — обратился банкиръ къ Франчискьелю, — не впадайте въ крайности. Получить деньги всегда хорошо, хотя бы потому, Что ихъ можно давать нуждающимся. Вы хотите отказаться отъ отцовскаго имущества, — противъ этого я ничего говорить не стану; но отказываться отъ наслѣдства, оставшагося послѣ вашей матушки, вы не имѣете рѣшительно никакого основанія, а его тоже болѣе трехсотъ тысячъ франковъ, по счету дона Руфа, на который можно, кажется, вполнѣ положиться. Это все-таки хорошій кушъ для двадцатилѣтняго молодого человѣка.

— Такъ вы хотите, чтобы деньги его отца достались дядямъ… мерзавцамъ и ворамъ? — воскликнулъ донъ Руфъ.

— Что же, дурно нажитое пусть къ дурнымъ и идетъ, — отвѣчалъ банкиръ.

— Дяди и скажутъ, что ихъ племянникъ — идіотъ!

— О Сократѣ то же думали.

Франчискьель нашелъ, что банкиръ правъ, и донъ Руфъ сѣлъ въ кароццеллу въ такомъ неистовствѣ, что началъ громить не только Эмиля Ожье и Октава Фелье, но добрался до самого Плутарха.

— Онъ… онъ всему злу корень! — кричалъ натуралистъ такъ громко, что прохожіе останавливались и вслушивались, любопытствуя узнать, за что этотъ пожилой господинъ такъ бранитъ красиваго юношу. Большинство мнѣній склонялось къ тому предположенію, что Франчискьель что-нибудь натворилъ и что папаша или дядюшка задаетъ ему головомойку. «Бѣдняжка!» — говорили женщины.

Въ концѣ улицы, между двумя ресторанами, донъ Руфъ, не перестававшій всячески поносить Плутарха, увидалъ квестора и приказалъ кучеру остановиться. Квесторъ тоже остановилъ свою коляску и они обмѣнялись нѣсколькими словами.

— Вы были правы сегодня утромъ, — міръ совсѣмъ не союзъ негодяевъ противъ честныхъ людей.

— Что же онъ такое?

— Союзъ мерзавцевъ противъ безумныхъ.

— А что же, по вашему мнѣнію, дѣлаютъ безумные мерзавцы?

— Объ этомъ я не подумалъ.

— То-то… А вѣдь таковъ-то и есть весь міръ.

Пока донъ Руфъ и квесторъ, загородивши своими колясками улицу, обмѣнивались пессимистскими мыслями, другіе экипажи принуждены были остановиться и скучиться. Произошла настоящая чепуха: лошади ржали, топали ногами, вертѣли хвостами;, кучера ругались и стегали другъ друга бичами; пѣшеходы, сбитые на узкій тротуаръ, не могли перейти черезъ улицу; женщины визжали отъ страха; высыпавшая на балконы публика помирала со смѣху; жулики опоражнивали карманы; одинъ талантливый писатель очутился посреди улицы между двумя колясками и слышалъ разговоръ дона Руфа съ квесторомъ. Суматоха длилась двадцать пять минутъ; бранились и кричали много, а съ мѣста не двигались.

«Таковы всегда послѣдствія пессимистскихъ идей, — подумалъ писатель. — Ничего иного онѣ не производятъ».

III.
Второй экспериментъ.

Франчискьель настоялъ на своемъ. Семейный совѣтъ, при участіи дона Руфа, назначеннаго по его требованію опекуномъ, порѣшилъ, что деньги матери перейдутъ въ собственность молодого человѣка по достиженіи имъ совершеннолѣтія, а состояніе отца достанется дядямъ. Вопреки предсказаніямъ дона Руфа, дяди не сочли своего юнаго племянника идіотомъ, — напротивъ, они не находили словъ для его восхваленія. Мало того, служившій сыщикомъ при полиціи почувствовалъ угрызеніе совѣсти: отъ денегъ онъ не отказался, но За то отказался отъ этой службы и предался благочестію; къ тому же онъ боялся скоропостижной смерти и пускалъ себѣ кровь два раза въ годъ, весною и осенью. Впослѣдствіи онъ умеръ настоящимъ христіаниномъ, завѣщавши бѣднымъ все свое состояніе. Много ли изъ него досталось бѣднякамъ, я не знаю.

Франчискьель же купилъ маленькій домикъ на холмѣ, съ конюшнею и лугомъ для Чичиля, котораго онъ не захотѣлъ продать, и прекрасно сдѣлалъ. Къ этому домику можно было добраться только по очень крутой тропинкѣ; по ней погонщики ословъ отказывались возить сѣдоковъ. Поэтому донъ Руфъ никогда и не былъ у Франчискьеля; въ дѣлѣ передвиженія собственной особы онъ былъ совсѣмъ не натуралистомъ и крѣпко увѣрялъ въ томъ, что человѣку даны сгибающіяся ноги, очевидно, для того, чтобъ удобно было сидѣть. Поэтому онъ не бывалъ почти ни у кого изъ знакомыхъ и видался съ ними въ кофейной, гдѣ проводилъ по четыре часа каждый Божій день и аккуратно выпивалъ по стакану воды.

По водвореніи въ новомъ жилищѣ, жизнь Франчискьеля сложилась сама собой. Вставши рано, по старой привычкѣ, онъ отправлялся въ однихъ панталонахъ и босикомъ въ стойло Чичиля, велъ его на лужокъ и дружески чистилъ. Потомъ старые товарищи направлялись вмѣстѣ къ колодцу: Франчискьель умывался, Чичиль пилъ. Колодецъ былъ глубокъ, за то въ немъ была вода даже лѣтомъ; доставать ведромъ воду изъ такой глубины — вещь полезная для здоровья. Послѣ моціона друзья завтракали — одинъ травой, другой фруктами, въ. которыхъ нѣтъ недостатка въ Неаполѣ; даже зимой есть апельсины. Затѣмъ Франчискьель одѣвался, садился верхомъ на неосѣдланнаго Чичиля и отправлялся въ городъ; Чичиль возвращался домой одинъ. Ровно въ два часа Франчискьель обѣдалъ въ трактирѣ и шелъ въ кофейную; тамъ уже засѣдалъ донъ Руфъ. Натуралистъ очень любилъ молодого человѣка и возлагалъ на него большія надежды. Самъ онъ былъ слишкомъ лѣнивъ и быть-можетъ нѣсколько старъ для того, чтобъ экспериментировать собственною особой, и потому очень доволенъ былъ имѣть подъ руками юношу, могущаго снабжать его человѣческими документами. Ради этого онъ постоянно побуждалъ молодого человѣка производить эксперименты. Надо сказать правду, Франчискьель былъ далеко не прочь удовлетворить желанія своего опекуна.

При всѣхъ хорошихъ и извѣстныхъ уже читателю качествахъ, Франчискьелю недоставало устойчивости, — онъ готовъ былъ вертѣться, куда вѣтеръ дуетъ: съ банкиромъ, человѣкомъ строгой честности, онъ увлекался добродѣтелью; еслибъ онъ познакомился съ докторомъ Шарфомъ, то сталъ бы возиться съ микроскопомъ и микробами, а съ аббатомъ Симплиціемъ сталъ бы каждое утро звонить въ колокольчикъ, помогая служить мессу. Но съ ними онъ знакомъ не былъ, видалъ только дона Руфа, восхищался его разсказами и мысленно грызъ яблочко искушенія. Подаренный англичаниномъ томъ Альфреда де-Мюссе былъ замѣненъ книжками, данными опекуномъ и учителемъ.. Вначалѣ онѣ казались ему скучными, какъ въ былое время Маріанинѣ; потомъ, подобно ей же, вошелъ во вкусъ и Франчискьель. Чичиль былъ этимъ очень недоволенъ: за книжкою съ желтой оберткой хозяинъ забывалъ стараго пріятеля; прекратились прогулки по крутымъ горнымъ тропинкамъ, игры и возня на мягкой, зеленой травѣ; даже щетка и скребница не каждый день дѣлали свое обычное дѣло. Какъ ни заигрывалъ съ нимъ осликъ, какъ- ни ласкался къ нему, Франчискьель не отрывалъ глазъ отъ печатныхъ страницъ, перевертывая ихъ съ лихорадочною дрожью. Разъ даже, когда Чичиль попыталъ отвлечь его отъ чтенія и напомнить о себѣ, просунувши голову между его лицомъ и книжкой, Франчискьель оттолкнулъ пріятеля и ушелъ въ домъ. Чичиль не зналъ, что именно въ эту самую минуту авторъ вводилъ читателя въ отдѣльный нумеръ ресторана, гдѣ должны были произойти разныя такія вещи… Франчискьель убѣжалъ, заперся въ своей комнатѣ и потомъ вышелъ изъ нея съ пылающимъ лицомъ.

— Учитель, — сказалъ онъ разъ дону Руфу, — мнѣ кажется, что наконецъ навертывается экспериментъ.

— Ага! Наконецъ-то… Разсказывай скорѣй.

Они были въ кофейной.

— Только не здѣсь… Пойдемте подъ портикъ Сенъ-Франсуа де-Поль.

— Съ чего же это ты взялъ, что я пойду въ такую даль?

— Всего пятьдесятъ шаговъ.

— Слѣдовательно, ровно сорокъ пять лишнихъ. Возьмемъ экипажъ.

— Насъ можетъ услыхать кучеръ… Ни за что въ мірѣ!

Франчискьель, вообще очень покладистый малый, былъ иногда непреодолимо упрямъ, какъ уже читателю извѣстно. Донъ Руфъ оказался вынужденнымъ пройти лишнихъ сорокъ пять шаговъ; но далѣе церкви не пошелъ и тамъ, сидя на скамейкѣ, выслушалъ повѣствованіе Франчискьеля.

— Сегодня утромъ верхомъ на Чичилѣ я спускался отъ себя. Вы у меня никогда не были и не знаете дороги, — крутая и не ровная, какъ подъемъ на Везувій. Чичиль былъ веселъ и скакалъ галопомъ. На другомъ ослѣ я бы не рѣшился спускаться вскачь, но мой Чичиль никогда не спотыкался подо мной и не падалъ. Я былъ тоже въ самомъ лучшемъ расположеніи духа. Мы уже были болѣе чѣмъ на половинѣ спуска, вдругъ…

Въ эту минуту ударили въ колоколъ къ вечерни. Франчискьель смолкъ и набожно перекрестился; перекрестился и донъ Руфъ безсознательнымъ движеніемъ. Молчаніе длилось двадцать секундъ.

— Ну, что же вдругъ? — спросилъ донъ Руфъ.

— Вдругъ сверху раздался крикъ; я поднялъ голову и на террасѣ надъ длинной-предлинной стѣной увидалъ…

— Женщину?

— Да.

— Полную?

— Не знаю.

— Какъ не знаешь? Это необходимо первымъ дѣломъ замѣтить. Что же ты сдѣлалъ?

— Чичиль скакалъ во весь опоръ, и такъ какъ на немъ не было ни узды, ни недоуздка, то я и не могъ его остановить. Я спрыгнулъ съ него, но уже поздно, — когда вернулся къ тому же мѣсту, женщины уже не было…

— Ну, и что же дальше?

— Ничего… Все.

— О, святая простота! — воскликнулъ донъ Руфъ, поднимая руки къ небу. — Ты встрѣчаешь женщину, съ перваго взгляда производишь на нее сильное впечатлѣніе.. Это ясно, такъ какъ она испугалась, — за тебя испугалась. И послѣ этого ты не идешь къ ней, не говоришь ей: «сударыня!…» О, еслибъ я былъ на твоемъ мѣстѣ!

Еслибы донъ Руфъ былъ на его мѣстѣ, то ровно ничего бы не произошло: стѣна была высока, а подъемъ слишкомъ крутъ для ногъ натуралиста.

На слѣдующій день Франчискьель въ тотъ же часъ прошелъ пѣшкомъ подъ террасой; Чичиль, очень удивленный такимъ новшествомъ, слѣдовалъ за нимъ, какъ собака. На, террасѣ никого не было; только подъ нею валялась роза, вѣроятно упавшая сверху. Онъ сообщилъ объ этомъ дону Руфу.

— Ты счастливѣе, чѣмъ того заслуживаешь, — сказалъ наставникъ. — Теперь обратимся къ подробностямъ. Кто она? Что дѣлаетъ мужъ? Ознакомился ли ты съ планомъ дома? Достаточно ли тщательно осмотрѣлъ лѣстницу? Въ лѣстницѣ все дѣло, — отъ нея все зависитъ. Человѣкъ, изучившій всѣ закоулки лѣстницы, можетъ считать побѣду обезпеченною.

Увы, Франчискьель не имѣлъ никакого понятія о лѣстницѣ, съ планомъ дома не ознакомился и не зналъ даже, замужемъ она или нѣтъ.

— Эхъ, ты дѣвчонка, дѣвчонка! — воскликнулъ донъ Руфъ. — Не смѣй мнѣ на глаза показываться, не разузнавши всего. Понимаешь?

Цѣлую недѣлю Франчискьель не показывался ему на глаза; опекунъ началъ безпокоиться и раскаиваться въ своей рѣзкости. Онъ сильно привязался къ ученику, котораго началъ развивать, и притомъ скучалъ, такъ какъ это развиваніе занимало у него ежедневно часа по два. Появленіе юноши очень обрадовало дона Руфа.,

— Ну, — встрѣтилъ онъ его, — что новаго?

— Пойдемте къ Сенъ-Франсуа де-Поль.

— Пойдемъ лучше къ Сенъ-Фернандо, — это ближе.

Когда они сѣли въ церкви, донъ Руфъ спросилъ:

— Ну, разсказывай. Все обдѣлалъ?

— Все кончено, — грустно отвѣтилъ Франчискьель.

— Какъ кончено?… Поссорились? Успѣли уже?

— Жы ошиблись. Во-первыхъ, нѣтъ никакого мужа… Эта молодая женщина — дѣвушка.

— Ну, такъ что же?

— Честная дѣвушка…

— Тѣмъ лучше!

— Невинная, какъ новорожденный младенецъ…

— Слыхали мы эту музыку. Нынѣшнія дѣвушки — это ангелы, готовые моментально превратиться въ животныхъ; это продуктъ безумной литературы, дѣлающей ихъ идеаломъ невѣдѣнія, квинтъ-эссенціей стыдливости и скромности. Лирическія бредни въ настоящемъ, скачокъ въ неизвѣстное впереди… Дико, безсмысленно! Не то нужно для нашихъ дочерей. Показывайте имъ жизнь, какова она есть въ дѣйствительности, вводите ихъ какъ можно раньше въ реализмъ этой жизни, воспитывайте ихъ для насъ и для тѣхъ условій, въ которыхъ имъ предстоитъ жить, — тогда вы сдѣлаете похвальное дѣло!

Донъ Руфъ воодушевился и немного возвысилъ голосъ. Одна старушка обернулась, узнала его и кивнула головою съ лукавой улыбкой.

— Этого еще не доставало! — проворчалъ сквозь зубы донъ Руфъ. — Пойдетъ теперь благовѣстить, что видѣла меня въ церкви! Завтра же дойдетъ до ханжи Симплиція, — станетъ подтрунивать!…

Онъ тотчасъ же вышелъ изъ церкви и заставилъ Франчискьеля сѣсть въ экипажъ.

— Мы будемъ говорить по-французски, — сказалъ онъ. — Кучеръ не пойметъ.

До Музея нѣтъ возможности говорить отъ грома тысячи колесъ, снующихъ по Толедской улицѣ. Разговоръ возобновился лишь при подъемѣ въ гору, Когда лошадь пошла шагомъ.

— Почему ты знаешь, что эта дѣвушка — ангелъ? — спросилъ донъ Руфъ. — Видѣлъ ты ее по крайней мѣрѣ? Какъ ее зовутъ?

— Терезиной.

— Полная, брюнетка, блондинка?

— Рыжая.

— Не болѣе пятнадцати лѣтъ, если она такъ невинна, какъ ты говоришь?

— Восемнадцать.

Франчискьель все навралъ, отъ слова до слова. Изъ-за того ли, чтобы лишить натуралиста возможности слѣдить за нимъ, изъ-за желанія ли скрыть отъ посторонняго образъ своей красавицы и одному любоваться имъ, не извѣстно. Мы же можемъ сказать всю правду. Проходя поутру мимо террасы, бывшій погонщикъ увидалъ опять незнакомку, побѣдившую его сердце, благодаря дону Руфу. Она сидѣла на парапетѣ и держала въ рукахъ книгу съ золоченымъ обрѣзомъ; на этотъ разъ Франчискьель разсмотрѣлъ хорошенькій смуглый профиль, волны черныхъ волосъ, падающихъ на плечи, нѣжную, тоненькую ручку. Лучъ солнца пробивался сквозь листву, игралъ на золоченьи переплета, скользилъ по блестящимъ волосамъ дѣвушки, яркою звѣздой горѣлъ надъ ея лбомъ. Франчискьель засмотрѣлся, затаивши дыханіе, боясь вздохомъ разогнать видѣніе. На землю его возвратилъ легкій толчокъ рогами: это коза сходила съ горы и приглашала его, по-своему, не загораживать ей дорогу. Въ то же время хозяинъ козы прошепталъ ему на ухо:

— Другъ, напрасно время тратишь, — не про тебя эта краля.

Франчискьель сильно покраснѣлъ, сконфуженный тѣмъ, что его застали врасплохъ; потомъ онъ пошелъ за хозяиномъ козы и догналъ его въ томъ мѣстѣ, гдѣ начинается мостовая.

— Нельзя ли узнать, почему она не для меня?

— Потому, что ты былъ чіучіаре (погонщикъ ословъ), — отвѣтилъ тотъ. — Ты слишкомъ долго держался за хвостъ осла.

У тебя на рукахъ осталось пятно, и его не спрячешь никакими перчатками.

— Вы знаете эту особу?

— И да, и нѣтъ. Я никогда не говорилъ съ нею, но ихъ привратница покупаетъ у меня молоко. Нельзя же не поговорить немножко, пока я дою козъ. Домъ этотъ — полумонастырь; въ немъ монахини француженки содержатъ школу и пансіонъ; плата высокая — дукатовъ тысячу въ годъ. Вотъ ты и пойми, что отданныя сюда дѣвицы — roba grossa (дорогая дичь). Нашъ братъ, идя на рынокъ, къ такой не прицѣняется, а покупаетъ кролика.

— Стадо-быть та, что тамъ сидѣла, изъ знатныхъ? — грустно спросилъ Франчискьель.

— Cachpt! — отвѣтилъ молочникъ непереводимымъ неаполитанскимъ восклицаніемъ.

— Не знаешь ли, по крайней мѣрѣ, какъ ее зовутъ, кто ея отецъ?

— Этого не знаю. Но если ты дашь мнѣ одинъ (окурокъ сигары), я узнаю завтра.

Франчискьель досталъ портмоне и вынулъ кредитный билетъ въ десять Су. Его собесѣдникъ взялъ билетъ и снялъ шапку, говоря:

— Вашъ слуга, ваше сіятельство.

На слѣдующій день, въ ожиданіи козы, проходившей всегда въ одинъ и тотъ же часъ, Франчискьель сидѣлъ у своихъ дверей и пытался убить время чтеніемъ одной изъ книжекъ, данныхъ ему дономъ Руфомъ. Онъ не выдержалъ и трехъ страницъ и съ отвращеніемъ швырнулъ ее прочь. Чичиль, давно уже злобствовавшій на эти связки бумаги въ желтыхъ оберткахъ, схватилъ книгу зубами и съ наслажденіемъ началъ ее грызть, трепать и топтать ногами. Наконецъ прошла коза, а за нею ея хозяинъ.

— Имени отца не знаютъ, — онъ не оставилъ своего адреса и записалъ дочь подъ вымышленнымъ именемъ; самъ бываетъ изрѣдка, — повидимому, скрывается. Предполагаютъ, что это какой-нибудь изъ бурбонскихъ принцевъ; во всякомъ случаѣ это человѣкъ очень знатный. А красавицу синьорину зовутъ Роменой.

Франчискьель опустилъ голову, счелъ Свою мечту погибшею и въ тотъ же день пошелъ подѣлиться горемъ съ дономъ Руфомъ.

— Но почему же ты думаешь, что все кончено? — спросилъ натуралистъ, когда они съѣхали съ мостовой.

— Потому, что ея отецъ знатный баринъ, а я былъ погонщикомъ ословъ.

— Люди всѣ равны… Рожденіе — не достоинство, не… — Донъ Руфъ не договорилъ потому, что въ Батиньолѣ ему запретили произносить слово «добродѣтель», какъ выраженіе устарѣлое.

— Я никогда не буду имѣть возможности жениться на ней, — вздохнулъ Франчискьель.

— Жениться! Вотъ штуку выдумалъ…. тебѣ жениться! Что это — опять припадокъ сентиментализма?… Monsieur Артуръ предложилъ руку и сердце mademoiseille Жюли, ихъ бракъ былъ счастливъ и у нихъ было много дѣтей… Жениться тебѣ, моему ученику, моему сыну по духу, — да ты съ ума сошелъ!…

Рѣчь длилась до Ponti rotti или Ponti rossi (сломанный мостъ или красный мостъ): это — нѣсколько уцѣлѣвшихъ арокъ римскаго водопровода, мѣсто мало посѣщаемое публикою. Франчискьель, увѣренный, что тутъ его никто не увидитъ, залился слезами.

— Что съ тобою? — спросилъ донъ Руфъ.

— Я былъ погонщикомъ ословъ… Мой отецъ… — Бѣдный малый не могъ договорить.

— Ну, ну, перестань, другъ мой! Надо быть разсудительнымъ. Ты былъ погонщикомъ, это ничего не значитъ, — нѣтъ позорнаго ремесла. Теперь у тебя есть состояніе, — по крайней мѣрѣ, такое, что можешь жить безъ нужды; ты могъ бы имѣть и втрое больше, еслибы не сдѣлалъ огромной глупости, отказавшись отъ отцовскаго капитала. Но оставимъ это. Что же касается твоего отца, то надо быть совершенно изуродованнымъ романтикомъ, чтобы думать, будто въ дѣйствительности безчестность отца можетъ въ наше время въ какомъ бы то ни было видѣ отразиться на сынѣ. Это чисто жидовскій взглядъ; а мнимая необходимость жертвами и героизмомъ возстановлять честность болѣе или менѣе опозореннаго имени встрѣчается только въ идеалистскихъ романахъ. Въ дѣйствительности же ничего подобнаго не бываетъ, и быть не можетъ, по той простой причинѣ, что нѣтъ именъ неопозоренныхъ. Всѣ эти жертвы выдуманы и поддерживались сумасшедшими, доведенными до безумія мистицизмомъ. Теперь же на эту штуку никого не поддѣнешь. Все повинуется великому принципу борьбы за существованіе. Не съѣшь ты меня, такъ я тебя съѣмъ, — внѣ этого нѣтъ спасенія. Что же касается героизма, то со времени усовершенствованія артиллеріи о немъ нѣтъ помина даже на войнѣ. Несмотря на сдѣланную тобой глупость, у тебя все-таки есть настолько, чтобъ обѣдать каждый день и даже, если захочешь, можешь обѣдать вдвоемъ. Черезъ нѣсколько дней ты будешь совершеннолѣтнимъ и, по словамъ банкира, будешь получать пятнадцать тысячъ франковъ въ годъ. О чемъ же плакать? Передъ тобой лежитъ широкая дорога. Если же тебѣ гвоздемъ засѣла въ голову архибезумная идея непремѣнно жениться, то ты найдешь не одну, а сотню невѣстъ даже въ самыхъ лучшихъ домахъ, несмотря на свое прошлое и на прошлое твоей семьи. Да я бы самъ, напримѣръ, будь у меня дочь, — къ сожалѣнію, у меня нѣтъ дочери, — я бы самъ за честь для себя счелъ отдать ее за тебя.

Донъ Руфъ нѣсколько далеко зашелъ, принимая на себя такое обязательство; впрочемъ, всѣ натуралисты далеко заходятъ. Но на этотъ разъ не пришлось раскаиваться въ добрыхъ чувствахъ, подсказавшихъ ему эти неосторожныя слова. Франчискьель кинулся ему на шею на площади Кармелитовъ, полной народа, и горячо поцѣловалъ его. На это никто не обратилъ вниманія, — въ Неаполѣ очень часто обнимаются и цѣлуются при публикѣ, по крайней мѣрѣ мужчины съ мужчинами и женщины съ женщинами; женщины съ мужчинами никогда не цѣлуются, по крайней мѣрѣ, при публикѣ.

— Въ какомъ же теперь положеніи ваши дѣла? — спросилъ донъ Руфъ. — Что Терезина?

— Какая Терезина?

— Ты ужь и имя забылъ?

— Ахъ, виноватъ… Я такъ разсѣянъ. Вы спрашиваете, какъ дѣла? — Пока никакъ, — я еще не говорилъ съ нею и видѣлъ всего одинъ разъ. Добраться до нея нѣтъ никакой возможности.

— Да она у кого живетъ?

— Живетъ она… Живетъ въ домѣ, который хорошо сторожатъ. Туда и чортъ не проберется. Просто ничего. не подѣлаешь.

— Терраса-то, на которой ты ее видѣлъ, далеко отъ дома?

— Какъ отсюда до той бригантины на якорѣ.

— Метровъ сотня, — соображалъ донъ Руфъ. — А противъ террасы, по другую сторону дороги, что такое?

— Тоже каменная стѣна и группа лимонныхъ деревьевъ.

— Стало-быть нѣчто вродѣ деревенскаго сада?… Постарайся туда пробраться.

— Если нужно, то постараюсь.

— Постараюсь, постараюсь… Не говори ты мнѣ такихъ глупостей! — возразилъ донъ Руфъ, хорошо знавшій счетъ и цѣну деньгамъ. — Дашь на водку привратнику или садовнику, такъ проберешься куда угодно. Если-сами хозяева живутъ, познакомься съ ними; если собака есть, прикорми ее хлѣбомъ.

— Понялъ! — воскликнулъ Фрарнчискьель и бросилъ вверхъ свою шляпу.

XIII.
Продолженіе эксперимента.

Судьба покровительствуетъ влюбленнымъ. Усадьба, находившаяся черезъ дорогу противъ монастырской стѣны съ террасою, представляла собою лугъ, заросшій деревьями и виноградникомъ, нѣчто вродѣ задичалаго сада. Державшій ее въ арендѣ крестьянинъ приходилъ изрѣдка косить траву и обирать плоды. Онъ не сразу сообразилъ, въ чемъ дѣло, когда Франчискьель попросилъ позволенія прогуливаться въ его саду, и добродушно отвѣтилъ:

— На здоровье.

Но, разобравши, что Франчискьель одѣтъ бариномъ, спросилъ, для чего ему это нужно.

— Чтобы ѣсть свѣжіе лимоны, — сказалъ Франчискьель.

— Въ такомъ случаѣ вы мнѣ будете платить пять су въ день.

— Я дамъ тебѣ десять.

Крестьянинъ пожалѣлъ, что не запросилъ двадцать. Торгъ былъ заключенъ и на слѣдующій день Франчискьель до подробности осмотрѣлъ усадьбу, заросшую лимонникомъ. Пробравшись сквозь чащу, онъ залѣзъ на стѣну и сразу понялъ неудобство такого обсерваціоннаго пункта. Правда, со стѣны, какъ на ладонкѣ, видны были терраса, садъ, длинная аллея, ведущая во дворъ, часть монастырскаго двора и съ дюжину оконъ; но и съ другой стороны — съ террасы, изъ сада, аллеи, двора и оконъ — можно было и его видѣть. Онъ поспѣшно соскочилъ со стѣны и, не долго думая, началъ прокапывать отверстіе въ стѣнѣ; безъ инструмента это было не легко. Къ счастью, крестьянинъ, арендовавшій усадьбу, оказался человѣкомъ любопытнымъ и ходилъ босикомъ, что дало ему возможность подкрасться незамѣченнымъ къ Франчискьелю.

— Э, синьоръ, что это вы дѣлаете?

— Дыру дѣлаю…

— Это стоитъ двадцать су въ день.

— Ладно, двадцать — такъ двадцать, только съ двумя условіями: во-первыхъ, ты вынешь вотъ этотъ камень изъ стѣны, а во-вторыхъ — носа своего показывать не будешь, когда я здѣсь.

Камень былъ вынутъ въ одну минуту и крестьянинъ, очень довольный нежданнымъ доходомъ, счелъ удобнымъ ни о чемъ не распрашивать.

Молодой человѣкъ, дающій по двадцати су въ день и расплачивающійся наличными, не можетъ быть дурнымъ человѣкомъ;, по всей вѣроятности, все дѣло въ томъ, что нужно кого-нибудь подкараулить и подстрѣлить изъ-за ревности…

«Мое дѣло сторона, — подумалъ крестьянинъ, — и нечего въ чужіе счеты путаться».

Франчискьель остался очень доволенъ: черезъ отверстіе въ стѣнѣ онъ могъ все видѣть, самъ оставаясь незамѣченнымъ. До вечера онъ не отрывалъ глазъ отъ этого отверстія и не видалъ Ромены, — во весь день она не показывалась ни на террасѣ, ни въ саду. Но за то на другой день онъ могъ, не только видѣть ее изъ своей похоронки, но и слышать ея голосъ. Раннимъ утромъ она вышла въ садъ и съ книгой въ рукахъ сѣла на террасѣ. Скоро пришла монахиня и оторвала ее отъ чтенія.

— Что это за книга у тебя, Ромена?

— Житія святыхъ.

— Прекрасная книга… Только не слѣдуетъ ею увлекаться и зачитываться. Конечно, въ давноминувшія времена были и святые, и мученики, рисковавшіе и жертвовавшіе жизнью за вѣру, теперь же ни рисковать, ни жертвовать ничѣмъ не приходится, — правительство никого не преслѣдуетъ и самое большее — если поддразниваетъ изрѣдка. Кто вздумалъ бы нынче добиваться мученичества, тотъ напрасно потерялъ бы время, которое можно употребить съ большою пользою на настоящее дѣло. Посмотри, сколько камней въ этихъ клумбахъ, сколько сорной травы. Надо ихъ выбрать. Кромѣ того, пора сѣять длинную редису. Дойдемъ-ка, Ромена!

Дѣвушка тотчасъ же положила книгу и принялась за работу. Какъ она была обворожительна, какъ мила и граціозна! Франчискьель не спускалъ съ нея глазъ, упивался звукомъ ея голоса. По временамъ ихъ раздѣляло разстояніе не болѣе десяти шаговъ. Такъ онъ день за день узнавалъ всѣ подробности ея интимной жизни, ея вкусы. Она любила красные цвѣты, любила втыкать ихъ въ свои черные, какъ ночь, волосы, много читала, что не нравилось матушкѣ-Розаліи. Разъ, болѣе веселая, чѣмъ обыкновенно, она побѣжала ей навстрѣчу и радостно сказала:

— Матушка, знаете, мнѣ сегодня минуло пятнадцать лѣтъ.

«А мнѣ двадцать одинъ… Какъ бы хорошо-то!…» — подумалъ

Франчискьель и припомнилъ почти забытые стихи Мюссе. Только-что ушла Ромена, онъ побѣжалъ домой, разыскалъ давно заброшенную книжку и съ сладкимъ трепетомъ прочелъ:

"Une enfaut de quinze ans, presque une jeune femme;

Rien n’est encor formé dans cet être charmant:

Le petit chérubin qui veille sur son ame

Doute s’il est son frère ou s’il est' son amant;

Ses longs cheveux épars la couvrent tout entière,

La croi de son collier brille encor dans за main,

Comme pour témoigner qu’elle а fait за prière

Et qu’elle va la faire en s'éveillant demain! «

— О, это она! — вскричалъ влюбленный юноша, — Поэтъ ее видѣлъ!

Ромена въ самомъ дѣлѣ распускала по плечамъ свои длинные волосы и часто держала въ рукахъ крестикъ своихъ четокъ. Франчискьель прочелъ дальше:

„Quinze ans!… О Roméo, l'âge, de Juliette!

L'âge où vous vous aimez!…“ и т. д.»

Повторяя на память эти строфы, Франчискьель побѣжалъ въ городъ и, забывши пообѣдать, вскочилъ въ, лодку у Санта Лучіа. Лодочникъ предложилъ ему свои услуги.

— Благодарю, — сказалъ молодой человѣкъ, — я поѣду одинъ.

Между тѣмъ донъ Руфъ былъ недоволенъ тѣмъ, что ученикъ подолгу не является къ нему съ отчетомъ и, повидимому, не все разсказываетъ; да и то, что онъ говоритъ, очевидно, неправдоподобно. Какъ допустить въ самомъ дѣлѣ, чтобы малый въ двадцать одинъ годъ удовольствовался въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ какимъ-то нѣмымъ созерцаніемъ издали? Что же, у него вода, что ли, течетъ въ жилахъ? Прикащикъ моднаго магазина, о которомъ онъ слышалъ въ Битиньолѣ, велъ свои дѣла бойчѣе. Потомъ замѣчались явныя противорѣчія: разъ Франчискьель. совсѣмъ сбился и вмѣсто Терезы сказалъ Ромена, потомъ поправился прежде, чѣмъ разслыхалъ донъ Руфъ:

— То-есть изъ Рима, — прибавилъ онъ краснѣя.

— Что такое?… Это изъ Рима?

— Она, она… — пробормоталъ молодой человѣкъ. — Я, видите ли, не сказалъ вамъ… Она изъ Рима.

— Такъ стало-быть ея отецъ не принцъ бурбонскій?

— Нѣтъ, нѣтъ… Хозяинъ козы меня обманулъ.

Франчискьель совсѣмъ зарапортовался и самъ не зналъ, что говоритъ.

— Отецъ ея не бурбонскій принцъ и она римлянка… Да кто же она, наконецъ?

— Она… дочь кардинала!

Донъ Руфъ расхохотался до слезъ и успокоился. Папаша кардиналъ ничуть не показался ему невѣроятнымъ и даже не мало его утѣшилъ- но вслѣдъ затѣмъ Франчискьель, боясь еще проболтаться, цѣлую недѣлю глазъ не показывалъ.

По четвергамъ пансіонерки играли обыкновенно въ саду послѣ обѣда. Въ эти дни Франчискьель не отходилъ отъ своей обсерваторіи. Въ рѣзвыхъ играхъ проявилась вся грація, вся прелесть античной нимфы, съ которыми Ромена убѣгала отъ подругъ, пріостанавливалась, выжидала ихъ, увертывалась и опять опережала всѣхъ. Въ одинъ прекрасный, но несчастный день она не принимала участія въ играхъ подругъ, а прошла нѣсколько шаговъ съ какимъ-то господиномъ, который скоро запыхался и сѣлъ. Читатель узналъ Дона Руфа. Чтобы не вскрикнуть, Франчискьель забилъ себѣ въ ротъ весь носовой платокъ. Молодая дѣвушка и старый натуралистъ сидѣли далеко, у самаго дома, — онъ ни за что въ мірѣ не дошелъ бы до террасы. Не было возможности разслышать ни одного слова изъ ихъ разговора, но нельзя было не видѣть самой возмутительной короткости: сидятъ рука въ ручку, нѣжно улыбаются другъ другу, онъ гладитъ рукой ея чудные волосы…

«Во всякомъ случаѣ онъ не старъ еще! — разсуждалъ самъ съ собою Франчискьель. — Лѣтъ пятьдесятъ, не болѣе… Зачѣмъ его принесло сюда?»

Наконецъ донъ Руфъ всталъ и Ромена подставила ему лобъ для поцѣлуя. У Франчискьеля въ глазахъ потемнѣло. Бѣдняга не выдержалъ и со всѣхъ ногъ бросился бѣжать къ двери пансіона. На бѣгу онъ шарилъ въ карманахъ. Ножа не было, — такая досада!… У подъѣзда онъ встрѣтилъ дона Руфа, готоваго сѣсть въ карету, и, ставши между нимъ и дверцей, рѣзко спросилъ:

— Вы зачѣмъ сюда попала?

Донъ Руфъ покраснѣлъ: его: застали въ монастырѣ; этого факта отрицать было невозможно, — карета стоитъ у подъѣзда, и самъ онъ едва успѣлъ переступить порогъ. Атеистъ былъ пойманъ и уличенъ въ явномъ противорѣчіи поступковъ съ тѣми идеями, которыя онъ такъ громогласно проповѣдуетъ. Этимъ достаточно объяснилось негодованіе Франчискьеля.

— Что вы здѣсь дѣлали? — повторилъ молодой человѣкъ внѣ себя отъ бѣшенства.

— Садись со мной, — сказалъ сконфуженный натуралистъ. — Есть вещи, о которыхъ неудобно разговаривать на улицѣ.

Усаживаясь въ карету и опуская сторы, донъ Руфъ успѣлъ сочинить отвѣтъ:

— Я долженъ тебѣ сказать, что у меня была сестра, очень благочестивая женщина. Послѣ ея смерти на моихъ рукахъ осталась ея дочь. Умирая, сестра взяла съ меня клятву, что я отдамъ дѣвочку на воспитаніе въ монастырь, гдѣ она и должна постричься въ монахини. Ты меня знаешь, я вѣдь ни во что не вѣрю, — понимаешь? — рѣшительно ни во что… Ну, я и не хотѣлъ быть участникомъ этого мерзкаго дѣла; но, съ другой стороны, долженъ былъ исполнить данное слово. Умирающимъ готовъ обѣщать все, что имъ угодно, а поломъ вотъ и кусаешь локоть, да не достанешь. Такъ вотъ я и придумалъ такой выходъ: я отдалъ дѣвочку на воспитаніе монахинямъ француженкамъ; онѣ, конечно, тоже святоши отчаянныя, но по крайней мѣрѣ не настолько дикія изувѣрки, чтобы насильно постричь дѣвушку… Вотъ почему изрѣдка, очень изрѣдка, я заѣзжаю въ этотъ притонъ ханжества… Но отступить отъ своихъ убѣжденій, Измѣнить своему знамени — никогда!

— Такъ она ваша племянница? — сказалъ Франчискьель, довольный и счастливый такимъ объясненіемъ.

— Да, да, племянница… Я ѣзжу къ племянницѣ. Только, смотри, молчокъ объ этомъ: это, видишь ли, семейный секретъ. Лучше поговоримъ о тебѣ: какъ твои дѣла съ Терезиной?

— Мои дѣла все въ одномъ положеніи.

— Ахъ, ты, дѣвчонка, дѣвчонка! До сихъ поръ не пробрался къ ней?

— Она постоянно съ матушкою…

— А, и мать здѣсь?… Это любовница-то кардинала?

Франчискьелю стало безконечно совѣстно такъ легкомысленно компрометировать репутацію доброй и милой бургиньонки, не сдѣлавшей ему ничего дурного.

— Да у тебя, пріятель, всѣ козыри въ рукахъ, — продолжалъ донъ Руфъ: — незаконная дочь, преступная мать, отецъ — духовное лицо… Яблочко не можетъ далеко упасть отъ яблони! Ты мнѣ сообщаешь человѣческіе документы самаго первѣйшаго сорта. Все это я занесу въ свою книгу. Ну, а мамаша-то, ни на минутку не оставляющая дочку, все-таки не должна быть образцомъ строгости… Навѣрное, она водитъ ее по праздникамъ въ церковь.

— Очень можетъ быть, — сказалъ Франчискьель.

Онъ дѣйствительно припомнилъ, что по воскресеньямъ Ромена не показывалась въ саду въ обычный часъ. Въ домѣ была часовня и каждое утро приходилъ туда священникъ. Но по праздникамъ дѣвочекъ все-таки водили въ церковь, отчасти чтобы развлечь прогулкою, а затѣмъ послушать прекрасную музыку и хорошую проповѣдь. Франчискьель нашелъ, что донъ Руфъ можетъ дать иногда добрый совѣтъ, и въ слѣдующее же воскресенье зашелъ въ лавку цирюльника, находившуюся противъ воротъ пансіона. Ждать пришлось не долго. Дверь монастыря отворилась и изъ нея стали выходить ученицы по двѣ въ рядъ, сначала маленькія, сбоку шла монахиня-надзирательница, потомъ побольше, ранжированныя По росту; послѣдними шли Ромена съ другою воспитанницей, совсѣмъ ее не стоившею; матушка-Розалія заключала шествіе. Франчискьель сказалъ цирюльнику, что зайдетъ послѣ, и послѣдовалъ за пансіонерками шагахъ въ двадцати разстоянія. Идти пришлось довольно далеко по разнымъ переулкамъ и закоулкамъ; наконецъ они добрались до стараго Неаполя и вошли въ очень темную церковь, изукрашенную мраморомъ, позолотою и живописью, которой не было возможности разсмотрѣть. Всѣ опустились на колѣни на холодныя мраморныя плиты. Ромена скоро почувствовала, что на нее кто-то смотритъ сзади; у нея даже сердечко вдругъ ёкнуло и забилось тревожно, а молитва на умъ не шла. Чтобъ избавиться отъ волненія, она попробовала смотрѣть на мадонну въ пурпуровомъ платьѣ, усѣянномъ золотыми звѣздами; но яркій блескъ свѣчей, зажженныхъ на алтарѣ, заставилъ ее опустить глаза. Вся охваченная какимъ-то необъяснимымъ трепетомъ, она ничего такъ не желала, какъ скорѣйшаго окончанія молитвы. Наконецъ матушка поднялась, за нею ученицы и монахини. Вставая съ колѣнъ, Ромена невольно оглянулась, и ея взглядъ встрѣтилъ въ сумракѣ церкви два глаза, болѣе блестящіе и яркіе, чѣмъ всѣ свѣчи, горящія на алтарѣ. «Это — онъ», подсказало ей сердце.

Кто онъ? Почему она его узнала? Дѣвушка видѣла, какъ счастливый юноша несся разъ утромъ на своемъ осликѣ по изрытой, крутой тропинкѣ; она вскрикнула и уронила цвѣтокъ, испугавшись за красиваго молодого человѣка, обреченнаго на вѣрную гибель, по ея мнѣнію; потомъ побѣжала къ матушкѣ и попросила послать къ нему на помощь. Привратница съ старымъ садовникомъ, приходившимъ исполнять тяжелыя работы, тотчасъ же отправились и дошли до мощеныхъ улицъ; никто, по сосѣдству невиданъ ни молодого человѣка, ни разбившаго его ослика.

— Тебѣ просто представилось, — сказала матушка Роменѣ. — Ботъ что значитъ задумываться и мечтать.

«Навѣрное бѣдняжка упалъ въ какой-нибудь ровъ, — подумала молодая дѣвушка, — и тамъ погибъ. Я увѣрена въ этомъ».

И съ тѣхъ поръ не разъ передъ ея глазами проносилась безумная скачка, паденіе, ровъ, а въ немъ окровавленный, блѣдный трупъ красиваго юноши; особливо ночью тревожили ее страшные сны, и она вскакивала въ страхѣ. Матушкѣ она ничего не говорила, — та стала бы надъ нею смѣяться; но по утрамъ, сидя на террасѣ, она часто отрывалась отъ книги и опускала голову, ища у своихъ ногъ, на темной, изрытой тропинкѣ бѣшено скачущаго всадника въ то время, какъ онъ въ десяти шагахъ смотрѣлъ на нее изъ своей похоронки въ чащѣ дикаго лимонника. Вотъ почему она очень обрадовалась и сильно смутилась, узнавши его въ церкви. Извѣстный Проповѣдникъ, щеголявшій красивыми руками и изящными манерами, взошелъ на каѳедру и краснорѣчиво заговорилъ противъ тѣхъ, кто не пришелъ въ церковь.

«Такъ онъ не умеръ… Какое счастье! — думала Ромена. — Но почему же я его не видала съ той поры? Почему онъ пришелъ сегодня въ эту церковь? Почему онъ не спускалъ съ меня глазъ, пока я стояла на колѣняхъ?»

Между тѣмъ проповѣдникъ продолжалъ:

«Горе тѣмъ, кто не посѣщаетъ храма Божія и святому краснорѣчію служителей алтарей предпочитаетъ смѣхъ философа, внушаемый дьяволомъ, или кривлянія комедіанта! Горе имъ, — ихъ ждутъ вѣчныя муки. Но не менѣе виновны и тѣ, кто слышитъ слово Божіе и приноситъ съ собою подъ эти святые своды свои мірскія заботы, страсти, волненія и суету житейскую… Этимъ нѣтъ оправданія невѣдѣніемъ, — они смотрятъ и не видятъ, слушаютъ и не исполняютъ!…»

«Кто онъ? — думала Ромена. — Онъ очень красивъ, одѣтъ прилично, — навѣрное, хорошаго рода. А глаза-то!… Я чувствую, какъ они блестятъ сзади меня. Онъ долженъ быть очень смѣлъ. Какъ онъ беззаботно скакалъ тогда; я бы обѣими руками ухватилась за гриву осла и замерла бы отъ страха, а онъ еще махалъ шляпой и весело кричалъ: „гопъ, гонъ!“ Къ тому же онъ, очевидно, благочестивый молодой человѣкъ, иначе онъ не пришелъ бы въ церковь, или, какъ другіе нынѣшніе молодые люди, проболталъ бы всю обѣдню и пошелъ бы потомъ прогуливаться по Толедской улицѣ съ лорнеткою въ глазу. А онъ стоитъ у колонны и не двигается даже, — слушаетъ проповѣдь. Только что онъ все на меня смотритъ? Тогда онъ меня видѣлъ, конечно; я вскрикнула, онъ слышалъ и поднялъ голову. Неужели обратилъ вниманіе, думалъ обо мнѣ?… Глупости какія приходятъ мнѣ въ голову! Станетъ онъ думать о дѣвчонкѣ, очень ему нужно… Что я такое для него? — Бѣдная сирота… Мама, святая женщина, на небѣ теперь. Папа почти не видаетъ меня; я очень люблю его, но совсѣмъ не знаю. Миссъ Бессъ далеко… Нѣтъ у меня никого въ мірѣ; кромѣ матушки-Розаліи… Господи, что же это такое! Я расплакалась… А священникъ тамъ говоритъ проповѣдь… Что онъ говоритъ?»

Онъ говорилъ:

«Вы всѣ смотрите на меня и какъ будто не пророните ни одного моего слова. Но ваши глаза лгутъ, — ваши мысли далеко отсюда. Вы, свѣтскія женщины, — вы вспоминаете веселье прошлаго бала; вы, завистницы, — вы и теперь заняты пересудами и злословіемъ; вы, равнодушныя, платите долгъ, приличію, ради него жертвуете получасомъ скуки… Иныя пришли отъ бездѣлья, другія — чтобы послушать мою рѣчь и потомъ критиковать ее, судить того, кто поставленъ ихъ судить… А вы, матери семействъ, зачѣмъ привели своихъ разряженныхъ и расфранченныхъ дочерей? — Чтобы выставить на-посмотръ, — прельстить богачей, которые бы могли повести ихъ къ алтарю…»

Ораторъ слегка клеветалъ на своихъ слушательницъ; всѣ женщины были въ восторгѣ; онѣ Охотно бѣгутъ туда, гдѣ ихъ не щадятъ. Къ тому же ни одна изъ нихъ не приняла на свой счетъ словъ проповѣдника, — совсѣмъ напротивъ: каждая посматривала на кого-нибудь изъ знакомыхъ и съ сдержанною улыбочкой говорила про себя: «Вотъ это ей не въ бровь, а прямо въ глазъ!»

«О, еслибы Господь, изгнавшій торговцевъ изъ храма,.вдругъ появился теперь передъ алтаремъ и воскликнулъ громовымъ голосомъ: „Выйдите изъ моего дома, который вы оскверняете!“ Вы всѣ, сколько васъ тутъ ни есть, бѣжали бы объятыя ужасомъ: и ты — модница-плясавица, и ты — пришедшая отъ скуки убить время, и ты — завистница, и ты — пересудница, и ты — мать, приведшая свою дочь, какъ на торжище, и ты — грѣшница, помыслы которой даже здѣсь, въ домѣ Божіемъ, посвящены любовнику…»

При этихъ словахъ холеная рука оратора, которой онъ плавно проводилъ по толпѣ, случайно указала на Ромену. Внѣ себя она приподнялась и обернулась, чтобы выбѣжать вонъ; но опять встрѣтилась съ взоромъ Франчискьеля, на этотъ разъ нѣжнымъ, какъ ласка, и, чуть не теряя сознанія, опустилась на скамью.

XIV.
Экспериментъ усложняется.

На слѣдующій день Ромена вышла на террасу позднѣе обыкновеннаго; она-казалась утомленною и больною. Съ нею была мать-Розалія. Онѣ сѣли на парапетъ спиною, къ лимоннику.

— О чемъ ты хотѣла поговорить? — спросила матушка.

— Я хотѣла сказать вамъ, что рѣшилась сдѣлаться монахиней.

Франчискьель сдѣлалъ движеніе, отъ котораго зашелестили вѣтви лимоннаго дерева; ему припомнилась сказка, выдуманная дономъ Руфомъ и которой онъ безусловно повѣрилъ. Увы, эта пятнадцатилѣтняя дѣвушка, ровесница Жюльеты, замѣтила вчера его взглядъ въ полутемной церкви и вздрогнула, — онъ видѣлъ это; потомъ ихъ глаза встрѣтились во второй разъ и ея взоръ блеснулъ для него сладкою надеждой… И вдругъ она обречена сдѣлаться монахиней! Донъ Руфъ, связанный клятвою, не можетъ ничему помѣшать. Во всемъ этомъ видна воля судьбы; дѣвушка, сама того не зная, роковымъ образомъ исполняетъ предсмертную волю матери! Франчискьель вынужденъ былъ ухватиться за вѣтви дерева, чтобы не упасть, — ему казалось, что подъ нимъ земля качается. На шумъ вѣтвей обѣ женщины оглянулись.

— Это вѣтеръ, — сказала монахиня.

Ромена дрожала всѣмъ тѣломъ.

— Пойдемте отсюда, — сказала она. — Эти деревья насъ слушаютъ.

— Опять фантазія, — улыбнулась мать-Розалія. — Пойдемъ, пожалуй.

Франчискьель не слыхалъ, что онѣ потомъ говорили, и очень жаль, что не слыхалъ, — ихъ разговоръ, навѣрное, пришелся бы ему по душѣ.

— Ты хочешь быть монахиней? — говорила матушка-Розалія. — Въ такомъ случаѣ намъ придется разстаться. Твой отецъ взялъ съ меня слово, что никто здѣсь не станетъ говорить тебѣ о монашествѣ. Если ты будешь настаивать на своемъ желаніи, я буду вынуждена предупредить его и онъ возьметъ тебя къ себѣ.

Ромена вздрогнула. Ее испугала мысль жить съ этимъ незнакомымъ человѣкомъ, котораго она очень любила только издали, — вблизи отъ него такъ противно пахло табакомъ.

— Съ тому же подобныя рѣшенія не принимаются такъ вдругъ, ни съ того, ни съ сего, — продолжала Розалія., — Объ этомъ надо крѣпко подумать, а ты еще слишкомъ молода. Хотя ты набожна, но я не вижу въ тебѣ никакихъ признаковъ склонности къ монашеству.

— Я постараюсь быть на васъ похожею, — сказала Ромена.

— На меня ты никогда не будешь похожа, моя милая дѣвочка!… Ты слишкомъ любишь чтеніе. Я, видишь ли, деревенщина, родилась и выросла въ старомъ, полуразвалившемся замкѣ. Скучища была тамъ непроходимая. Мой отецъ, бѣдный дворянинъ, ничему меня не училъ; единственнымъ развлеченіемъ для меня было ходить къ поле съ женщинами и жать съ ними вмѣстѣ или срѣзать виноградъ. Меня и грамотѣ-то едва выучили. Кромѣ замужства или монастыря для меня не, было другой дороги. Два или три франтика шлялись къ намъ въ замокъ, вертѣлись вокругъ меня, такъ какъ я, говорятъ, была недурна.

— А вамъ ни одинъ не нравился?

— По правдѣ сказать, ни одинъ… Мужчины слишкомъ глупы. Къ тому же хороша бы я была барыня въ большой гостиной, занятая реверансами, гримасами, да позами, да дурацкой болтовней съ дураками. Я выбрала монастырь потому, что здѣсь, по крайней мѣрѣ, можно дѣло дѣлать. А ты слишкомъ любишь книги. Я знавала такихъ монахинь, какъ ты, онѣ только и дѣлали, что на небо смотрѣли и палецъ о палецъ не ударили. Всѣ онѣ попадали къ намъ не прямымъ путемъ, а окольными дорогами, продѣлавши сперва всякія сумасбродства, — любовь, тамъ…

Ромена покраснѣла до корней волосъ.

— Да и ты-то сама, — сказала мать- Розалія, отъ зоркаго взгляда которой ничто не укрывалось, — у тебя тоже есть что-то въ сердечкѣ, кто-то затронулъ его… Да? Вчера въ церкви я кое-что примѣтила. Ну, разскажи, въ чемъ дѣло, — я увѣрена, что нѣтъ ничего дурного.

Ромена разсказала все безъ малѣйшей утайки, начиная съ скачки на ослѣ и кончая взглядами, обмѣненными въ церкви. Исторія эта показалась бургиньонкѣ очень смѣшной и очень глупою, какъ, впрочемъ, всѣ исторіи этого рода. Но она не высказала этого своей воспитанницѣ и даже не засмѣялась, хорошо зная, что чѣмъ исторія глупѣе, тѣмъ она увлекательнѣе дѣйствуетъ на молодыхъ дѣвушекъ, и что рѣзкости въ этихъ случаяхъ только портятъ дѣло. Таково было мнѣніе матери-Розаліи, вслухъ же она высказала такое заключеніе:

— Изъ-за этого еще не стоитъ идти въ монастырь… Но и увлекаться нѣтъ никакихъ поводовъ, дитя. Ты совсѣмъ не знаешь этого юношу; пока ты знаешь только, что онъ не боится скакать на ослѣ, а этого не достаточно, чтобы быть хорошимъ мужемъ. Если онъ тебя видѣлъ въ то утро, тѣмъ лучше для него; но, повидимому, ты не произвела на него особенно сильнаго впечатлѣнія, хотя ты и хорошенькая, иначе онъ уже не разъ прошелъ бы подъ террасою въ то время, когда ты сидишь на ней. Слѣдовательно, въ церкви онъ былъ не для тебя. Единственно въ чемъ я тебя виню — это въ томъ, что ты вообразила, будто онъ съ тебя глазъ не спускаетъ. Это маленькое самообольщеніе я тебѣ извиняю и, надѣюсь, ты отъ него остережешься въ другой разъ. А затѣмъ поцѣлуй меня и пойдемъ полоть цвѣтники.

"Цѣлуются…, Значитъ — сговорились! — подумалъ Франчискьель. — Рѣшено, она будетъ монахиней. Ахъ, еслибы зналъ донъ Руфъ!?

Онъ хотѣлъ тотчасъ же бѣжать — все разсказать ему, но такъ рано натуралистъ не бывалъ въ кофейной, а его адреса Франчискьель не зналъ. Чтобы какъ-нибудь убить время и разсѣять тоску, онъ пошелъ въ церковь, въ которой видѣлъ Ромену, сѣлъ на то мѣсто, гдѣ она сидѣла наканунѣ, и задумался… Да такъ и просидѣлъ до вечера, до тѣхъ поръ, пока сторожъ не попросилъ его уйти, чтобы заперёть церковь. Онъ остался очень доволенъ, что не могъ ничего сказать дону Руфу; тотъ былъ способенъ отправиться въ пансіонъ и надѣлать шума. Пошли бы объясненія и тогда…

«Тогда, — подумалъ Франчискьель, — все бы разузналось и открылось бы мое подсматриванье. Что я за несчастный! Я краснѣлъ отъ шпіонства моего отца, а самъ-то я что дѣлаю?… Положимъ, безъ дурныхъ намѣреній, не причиняя никому зла…»

Онъ легъ въ постель, но отъ стыда и горя не могъ заснуть до зари. Проснувшись, онъ почувствовалъ сильный голодъ и побѣжалъ въ садъ, гдѣ уже начинали поспѣвать яблоки. Наканунѣ онъ рѣшился не подходить къ отверстію въ стѣнѣ, но, позавтракавши, все-таки не выдержалъ и подошелъ посмотрѣть, только успокоивая свою совѣсть тѣмъ, что слушать не станетъ. Онъ ничего не видалъ; Ромена въ этотъ день не выходила, на слѣдующій день — тоже, на слѣдующій — тоже. Не больна ли? Это было въ четвергъ. Франчискьель, очень встревоженный, цѣлый день не отходилъ отъ стѣны и не спускалъ глазъ съ монастыря. Послѣ обѣда Ромена, по обыкновенію, вышла въ садъ и весело играла съ подругами, но не доходила до террасы. Ужь не вообразила ли, что въ самомъ дѣлѣ ее слушаютъ лимонныя деревья?

Бѣдняга Франчискьель каждое воскресенье просиживалъ цѣлое утро въ лавкѣ цирюльника, находившейся противъ пансіона, прочитывалъ газету Pungolo такъ усердно и внимательно, какъ того могутъ желать только редакторы, досиживалъ до того времени, когда въ монастырѣ раздавался звонокъ къ обѣду, и уходилъ домой, отчаявшись увидать воспитанницъ. Онѣ на самомъ дѣлѣ перестали ходить въ церковь по праздникамъ. Бургиньонка имѣла свои причины не водить ихъ въ церковь; къ тому же, если говорить всю правду, она порядочно тамъ скучала, — ей просто невыносимо было сидѣть цѣлый часъ безъ всякаго дѣла, слушать сочиненныя и заученныя наизусть очень красивыя фразы, продекламированныя съ напускнымъ и заученнымъ жаромъ, съ красивыми жестами тщательно выхоленныхъ рукъ…

«Эхо ли слово Божіе?» — спрашивала она сама себя.

Нельзя было, однако же, держать дѣвочекъ въ заперти цѣлыми недѣлями; былъ,; правда, садъ, но только все одинъ и тотъ же, свой садъ, а въ пятнадцать лѣтъ является желаніе посмотрѣть что-нибудь другое, новое.

Бургиньонка понимала это и разъ громко спросила Ромену:

— Ты часто гуляла съ миссъ Бессъ?

— По крайней мѣрѣ одинъ разъ въ недѣлю.

— Ну, такъ и мы такъ будемъ дѣлать. Въ четвергъ отправимся за городъ.

Франчискьель слышалъ этотъ разговоръ и долго потомъ ломалъ себѣ голову, какъ бы пристроиться къ прогулкѣ, не будучи замѣченнымъ и узнаннымъ.

«Надо спросить дона Руфа».

— Я бы вотъ что сдѣлалъ, — сказалъ натуралистъ, которому только въ романахъ не нравились пріемы, устарѣвшаго репертуара. — Ты очень дорожишь своими кудрями и усами? _

— Я думаю только о Терезинѣ, — отвѣтилъ Франчискьель..

— Въ такомъ случаѣ остриги ты эти кудри и сбрей усы, потомъ поди къ шорнику и купи хорошенькое дамское: сѣдло. Въ тотъ день, когда Терезина съ матерью собираются отправляться за городъ… Когда это,.въ среду?..

— Да, въ среду.

— Такъ въ среду осѣдлай своего Чичиля, надѣнь свой старый костюмъ погонщика и предложи имъ свои услуги. Я заранѣе вижу, что произойдетъ. Дочка ѣдетъ на твоемъ ослѣ, оселъ пускается вскачь, ты за нимъ, мать не можетъ слѣдовать за вами и тогда…

— Понялъ! — воскликнулъ Франчискьель.

Въ слѣдующій четвергъ (а не въ среду, какъ умышленно ошибся юноша) на перекресткѣ, гдѣ кончается крутой Спускъ съ горы, высокій малый, коротко остриженный, безъ усовъ и бороды, довольно красивый, но ровно ничѣмъ не отличающійся отъ другихъ погонщиковъ ословъ, подошелъ къ ряду пансіонерокъ, шедшихъ подъ надзоромъ монахинь, и обратился къ самой хорошенькой:

— Синьорина, — сказалъ онъ, ---вотъ добрый осликъ (Chioutehe), — не угодно ли прокатиться?

Въ ту же минуту примчалось во всю прыть десятка два другихъ ословъ и со всѣхъ сторонъ раздались громкіе голоса погонщиковъ:

— Со мной, со мной, синьорина! Въ Сентъ-Эльмъ! Въ Паузилиппу! Съ Еамальдуламъ! Со мной, синьорина!… Пошелъ ты, куда лѣзешь? Еапусту тебѣ возить, каналья! Тыква! Свиная морда! Я тебя!… А этого хочешь?… Со мной! Пожалуйте! Вотъ на этого, на этого!

Чичиль, въ восторгѣ отъ старой компаніи, выразилъ свою радость нѣсколькими прыжками «козломъ», дурно отрекомендовавшими его передъ дамами. Поэтому бургисьонка не, позволила ѣхать на немъ никому изъ своихъ ученицъ, а взяла его для себя. Ромена ѣхала впереди всѣхъ, мать-Розалія позади, чтобы наблюдать за всей своей командой, растянувшейся болѣе чѣмъ на сто шаговъ. Бѣдняга Франчискьель!

Онъ все-таки надѣялся, что позднѣе представится случай приблизиться къ молодой дѣвушкѣ, когда они спустятся въ равнину или, еще удобнѣе, въ Камальдульскомъ лѣсу, гдѣ можно будетъ не идти другъ за другомъ въ одну линію. Но на вершинѣ Петрара, вмѣсто того, чтобы слѣдовать за передними, Чичиль повернулъ вдругъ влѣво и пустился скакать во всю прыть. Почему и зачѣмъ? Это же его знаетъ. Повернулъ ни съ того, ни съ сего, и проскакалъ не останавливаясь мимо малой и большой Флоріанды, мимо Бельведера и всѣхъ виллъ Вомеро, потомъ помчался по аллеѣ чьей-то частной дачи. Бѣжавшій за нимъ Франчискьель не могъ догнать его и чѣмъ громче кричалъ: «стой, стой!» — тѣмъ сильнѣе скакалъ оселъ; къ тому же его побуждалъ громкій смѣхъ бургиньонки. Давно этой милой особѣ не было такъ весело, — ей вспомнилось былое, деревенская жизнь. Между тѣмъ Чичиль проскакалъ аллею, потомъ тѣнистую рощицу и остановился въ бесѣдкѣ изъ винограда передъ столомъ, за которымъ пировало веселое общество молодыхъ людей и молодыхъ дамъ. Внезапное появленіе осла и монахини сначала всѣхъ перепугало, потомъ, когда дѣло объяснилось, испугъ смѣнился еще большимъ весельемъ. Волей-неволей пришлось выпить глотокъ вина съ молодежью. Наконецъ, пришелъ и Франчискьель. Бургиньонка сѣла въ сѣдло; только куда же ѣхать? Безъ нея воспитанницы, по всей вѣроятности, отложили прогулку и вернулись. Самое лучшее было тоже ѣхать прямо домой.

— Бѣдныя дѣти! — подумала вслухъ мать Розалія. — Какъ досадно, что разстроилась поѣздка.

XV.
Сто восьмое изданіе.

«А мнѣ такъ всѣхъ досаднѣе», — подумалъ Франчискьель.

На самомъ дѣлѣ бѣдняга обстригъ свои длинные, вьющіеся волосы, сбрилъ усы, курилъ сѣдло, пробѣгалъ нѣсколько верстъ, какъ голодная кошка, и въ результатѣ почти не видалъ ея. А какъ онъ ждалъ этой прогулки, какъ мечталъ, — мечталъ часъ или два пройти рядомъ съ ней, глядя на нее, разсказывая ей смѣшныя вещи, чтобы видѣть ея улыбку, — а потомъ, — почему знать? — быть-можетъ подать ей руку или подставить колѣно, когда она захочетъ сойти съ сѣдла. И что же? Ромена даже не взглянула на него… Бываютъ же неудачи въ жизни!

Бургиньонка не ошиблась: когда они возвратились, вся компанія была уже дома. Ученицы и сестры въ безпокойствѣ не отходили отъ оконъ и, какъ только увидали матушку, вопреки пансіонскаго правила, цѣлою толпой высыпали ей навстрѣчу за ворота. — Наконецъ-то, наконецъ-то! А мы какъ за васъ боялись!

Это говорила Ромена, не обращая никакого вниманія на Франчискьеля.

— Вернулась, и слава Богу. Въ домъ, дѣтки, въ домъ! — скомандовала мать-Розалія, — А мнѣ нужно еще расплатиться съ этимъ милымъ малымъ.

Она назвала его милымъ малымъ! Могла бы, кажется, Ромена хотя теперь взглянуть на него. Увы, спѣша исполнить приказаніе матушки, она быстро скрылась за дверью, даже не оглянувшись на милаго малаго. Франчискьель получилъ деньги за поѣздку и, чтобы не выдать себя, долженъ былъ низкими поклонами благодарить матушку за ея щедрость.

Послѣ неудачной поѣздки юноша затосковалъ, пересталъ бывать въ городѣ, питался одними яблоками-падальцами и цѣлыми часами лежалъ на травѣ, щекоча морду Чичиля, Томясь бездѣльемъ и теряя много времени на поджиданіе звѣзды, которая упорно не появлялась, онъ сдѣлался настоящимъ мизантропомъ, что однако же не возвратило ему ни сна, ни аппетита, а лишь возбудило опять охоту къ чтенію. Въ одно прекрасное утро онъ направился въ городъ за книгами и встрѣтилъ дона Ру фа выходящимъ изъ кароццеллы тамъ, гдѣ кончается мостовая.

— Добраго утра, учитель! — привѣтствовалъ его юноша.

— А, очень радъ. А вѣдь я направлялся за тобой. Куда ты пропалъ?

«За тобой направлялся» — эти слова въ устахъ дона Руфа стоили милліона. Франчискьель бросился на шею натуралисту, и было за что, такъ какъ донъ Руфъ на самомъ дѣлѣ рѣшился было совершить настоящій подвигъ — пѣшкомъ подняться на гору и даже взялъ съ собою носильщика, чтобы тотъ подталкивалъ его сзади.

— Ты сильно перемѣнился, мой бѣдный мальчикъ! — проговорилъ онъ съ неподдѣльнымъ сочувствіемъ. — Садись со мной въ кароццеллу и поговоримъ. У тебя должно быть много новенькаго…. Во-первыхъ, ваша поѣздка съ Терезиной…

— Я уже не думаю о Терезинѣ.

— И прекрасно дѣлаешь, говоря по правдѣ. Любовь тебѣ не къ лицу, — ты слишкомъ наивенъ и впадаешь то въ трагедію, то въ лиризмъ. Женщины не стоятъ ни того горя, которое онѣ намъ причиняютъ, ни того труда, который мы на нихъ тратимъ. Одинъ отецъ церкви сказалъ, что хорошая женщина — такая же рѣдкость, какъ бѣлый воронъ. Правда, вѣдь, докторъ?

Эти послѣднія слова были обращены къ высокому, коренастому господину въ широкополой шляпѣ, стоявшему облокотившись на рѣшетку ботаническаго сада. Кучеръ придержалъ лошадей.

— Что правда ли? — спросилъ докторъ Шарфъ.

— Этотъ молодой человѣкъ, по имени Франчискьель, мой ученикъ. Я сейчасъ велъ съ нимъ бесѣду о женщинахъ и говорилъ, что онѣ коварны, какъ море. Что вы о нихъ думаете?

— Ничего не думаю. Въ наши лѣта поздно о нихъ думать. Если вы ихъ злословите, это ясное доказательство, что онѣ еще занимаютъ васъ и не перестали тревожить ваше воображеніе. Мнѣ жаль васъ, милѣйшій.

— Слѣдовательно, у васъ на этотъ счетъ нѣтъ никакого опредѣленнаго мнѣнія.

— Я придерживаюсь мнѣнія Дидро. Однажды фаталистъ Жакъ вступилъ съ своимъ учителемъ въ безконечный споръ о женщинахъ: одинъ увѣрялъ, что онѣ добры, — другой, что злы, и оба были правы; одинъ говорилъ, что онѣ глупы, — другой, что умны; одинъ настаивалъ, что онѣ скупы, — другой, что расточительны, и оба были правы; одинъ говорилъ — красивы, другой — безобразны; одинъ — болтливы, другой — скромны; одинъ — добродѣтельны, другой — порочны; одинъ — малы ростомъ, другой — велики, и оба 4ыли правы.

Докторъ, по обыкновенію, говорилъ громко и хохоталъ на всю улицу. Хорошо, что мѣсто это не особенно бойкое и людное, а то собралась бы толпа.

Экипажъ тронулся и направился къ Марсову полю, гдѣ въ это время какой-то генералъ долженъ былъ проѣхать верхомъ передъ рядами солдатъ. Извѣстно, что кучера всѣхъ странъ очень любятъ этого рода зрѣлища.

— Счастливцы! — вздохнулъ Франчискьель, когда они проѣзжали мимо кладбища.

— Это счастливцы? — спросилъ донъ Руфъ.

— Тѣ, что лежатъ здѣсь…

Это романтическое восклицаніе разсердило дона Руфа и онъ приказалъ кучеру поворотить назадъ. Проѣзжая мимо Ботаническаго сада, они опять повстрѣчали доктора Шарфа, только-что усѣвшагося въ большую карету.

— Эге… Поѣдемте-ка вмѣстѣ закусить! — крикнулъ онъ. — Въ моей колесницѣ хватитъ мѣста для троихъ.

Приглашеніе было принято и скоро они втроемъ сидѣли за столомъ въ одномъ трактирѣ, славившемся пельменями. Умиравшій съ голоду Франчискьель съѣлъ свою порцію съ большимъ аппетитомъ, и его настроеніе прояснилось. Затѣмъ слѣдовалъ кусокъ сочнаго жаркого съ золотистымъ, зарумянившимся картофелемъ. Послѣ третьяго стакана асприно самъ донъ Руфъ начиналъ высказывать правильныя идеи.

— Въ жизни все-таки много хорошаго, — сказалъ онъ доктору Шарфу.

— Особливо если есть занятія, — отвѣтилъ докторъ. — Нельзя ѣсть двадцать четыре часа въ сутки; надо въ саду работать или мушиныя ноги въ микроскопъ разсматривать. Приведите-ка итого молодого человѣка ко мнѣ въ больницу.

— Сейчасъ же, если хотите.

— Нѣтъ, завтра или послѣ завтра. Теперь вы слишкомъ веселы и я бы вамъ посовѣтовалъ отдохнуть послѣ обѣда.

Донъ Руфъ и Франчискьель не послѣдовали совѣту доктора и провели весь этотъ день довольно легкомыслено: ихъ видѣли въ Резинѣ, у подошвы Везувія, въ трактирчикѣ, гдѣ можно выпить настоящее лякрима-кристи. Вечеромъ они были въ кабачкѣ Фризи, въ Паузилиппѣ, куда позвали музыкантовъ; на другой день утромъ проснулись на какой-то дачѣ, на которой до тоговремени никогда не бывали. Ни тотъ, ни другой не могъ сообразить, какъ они сюда попали. Донъ Руфъ проснулся первый съ сильнѣйшею головною болью. Открывши глаза, онъ увидалъ большую комнату, съ картинами на стѣнахъ, съ дверью, отворенною на террасу; вдали виднѣлась синеватая линія, похожая на вершину Капри. Натуралистъ лежалъ на диванѣ ногами къ двери; на другомъ диванѣ, головою къ двери, спалъ Франчискьель съ тросточкой въ зубахъ.

— Гдѣ мы, однако? — проговорилъ донъ Руфъ съ нѣкоторымъ безпокойствомъ.

Франчискьель приподнялся, сѣлъ и тоже очень удивился.

— Не знаю, — отвѣтилъ онъ, предварительно зѣвнувши во весь ротъ.

Учитель и ученикъ смотрѣли другъ на друга съ недоумѣніемъ. У перваго глаза были мутные, лицо измятое, покрытое желтыми и красными пятнами. Юноша бодро вскочилъ на ноги и, увидавши тросточку, сказалъ:

— А, помню… Я игралъ на флейтѣ.

— Постой, надо сообразить все серьезно, по порядку. Въ два часа мы обѣдали съ докторомъ Шарфомъ, потомъ проводили его до больницы.

— Нѣтъ, не до больницы, а только до города.

— Такъ, вѣрно. Мы вышли изъ его экипажа и взяли извощика…

— И поѣхали въ Резину. Тамъ пили превосходное вино…

— И встрѣтили двухъ иностранокъ…

— Премилыхъ…

— Бесѣдовали съ ними о литтературѣ…

— Онѣ оказались поклонницами натуралистической школы…

— Ну, а потомъ что?

— Вы пригласили ихъ ужинать…

— Правда… Припоминаю.

— Потомъ мы поѣхали въ Фризи въ двухъ экипажахъ: въ одномъ — мы вчетверомъ, въ другомъ — арфистъ и три скрипача. Дорогой вы вздремнули.

— Ну, это ты врешь.

— Вѣрно… Въ кабачкѣ мы ѣли макароны и еще что-то и пили шампанское. Дамы увѣряли, что оно изъ Асти…

— Этого я не помню…

— Вы спали. За другимъ столомъ сидѣло двое молодыхъ людей, прилично одѣтыхъ. Они заговорили съ дамами, потомъ всѣ четверо стали танцевать. Привезенные нами музыканты играли на скрипкахъ и на арфѣ… Мнѣ вдругъ стало очень жарко… Я сѣлъ на столъ, взялъ въ ротъ эту тросточку и сказалъ, что буду играть на флейтѣ;

— А я?

— Вы спали.

— А потомъ что было?

— Потомъ… Потомъ ничего не помню.

— Произведемъ осмотръ мѣстности, сказалъ донъ Руфъ.

Черезъ террасу они сошли въ садъ и нигдѣ не встрѣтили

ни души. Въ домѣ всѣ окна закрыты; вилла казалась необитаемою. Они дошли до берега моря. Въ маленькомъ заливчикѣ, защищенномъ скалами отъ вѣтра, была причалена шлюпка; въ ней спалъ старый лодочникъ.

— Эй, другъ, — крикнулъ донъ Руфъ, — скажи, пожалуйста, гдѣ мы?

— А, это вы, eccellenza?

— А ты развѣ меня знаешь?

— Еще бы не знать. Мы съ товарищемъ доставили васъ вчера сюда изъ Фризи… Крѣпко вы спите, да и тяжелы же!

— А кто тебѣ приказалъ насъ сюда доставить?

— Мой патронъ.

— Кто онъ такой?

— Онъ запретилъ вамъ сказывать.

— Что же онъ дѣлалъ въ Фризи?

— Ужиналъ съ пріятелемъ рядомъ съ вами, потомъ танцевалъ съ дамами. Потомъ, когда вы оба заснули и никто не зналъ, куда васъ дѣвать, онъ мнѣ сказалъ: «возьми этихъ пьяныхъ, положи въ свою лодку и отвези на виллу. Тамъ уложи ихъ спать, гдѣ имъ угодно». Ключи отъ дома у меня, а кроватей здѣсь на тридцать человѣкъ. Когда мы пріѣхали, вашъ молодой человѣкъ дошелъ на своихъ ногахъ до дивана и улегся, васъ же мы внесли и положили на другой диванъ. Вотъ и вся исторія.

— А дамы?

— Дамы… фю-фю-фю! — Лодочникъ махнулъ рукой.

— Можешь ты насъ доставить обратно въ Фризи?

— Мнѣ приказано доставить васъ, куда прикажете.

— Эхъ, — вскрикнулъ донъ Руфъ, — у меня часы пропали!

Часы нашлись; ихъ прибралъ, въ видахъ осторожности, слуга въ кабачкѣ. По счету, за ужинъ, котораго никто не ѣлъ, за музыку, за лодку, за экипажи, все еще ждавшіе у подъѣзда, и, за incomodo (т. е. безпокойство) дону Руфу пришлось заплатить болѣе трехсотъ франковъ. Разорительны эти иностранки, особливо послѣдовательницы натуралистической шкоды!… У дона Руфа до слѣдующаго дня болѣла голова. Въ сущности онъ былъ, кутилой только на словахъ, говорилъ очень много всякихъ глупостей и не дѣлалъ ихъ никогда, отчасти по разсчетливости, а въ особенности по своей крайней лѣни. Онъ лишь хвастался, щеголялъ порокомъ; ему нравилось озадачивать и скандализировать слушателей; онъ съ истиннымъ наслажденіемъ потиралъ, руки, если ему удавалось въ кофейной заставить покраснѣть, неаполитанцевъ, чего, надо признаться, совсѣмъ не легко добиться. Чрезмѣрная игривость воображенія, которую онъ называлъ своимъ темпераментомъ, сполна изливалась въ фразахъ; въ силу же своей врожденной честности онъ возводилъ свою платоническую безнравственность въ нѣкую нравственную систему и воображалъ, что способствуетъ возрожденію человѣчества, болтая всякій грязный и легкомысленный вздоръ. Онъ думалъ, что чѣмъ рѣзче и грязнѣе его разговоры, тѣмъ большее отвращеніе: къ пороку они должны внушать молодымъ людямъ. Его успѣхъ не могъ подлежать никакому сомнѣнію, — въ кофейной молодежь окружала его толпою. Только она, эта молодежь, оставляла въ сторонѣ его нравственную систему, которую находила скучною, и упивалась его неприличными анекдотами. Что же касается Франчискьеля, то онъ такъ увлекся экскурсіей въ Резину и Фризи, что готовъ былъ повторять ее каждый день. Разъ, получивши отъ банкира тысячу франковъ, онъ встрѣтилъ ужинавшихъ съ ними иностранокъ. Одна оказалась нѣмкою, другая русскою; первая оказалась пессимисткою, вторая — нигилисткою. Съ такими дамами мудрено предвидѣть, до чего дойдешь. Франчискьель дошелъ до того, что велъ на слѣдующій день такой разговоръ съ дономъ Руфомъ:

— Что ты вчера дѣлалъ? Я цѣлый день не видалъ тебя.

— Взялъ у банкира тысячу франковъ, — отвѣтилъ молодой человѣкъ.

— А потомъ?

— Потомъ занялся однимъ экспериментомъ.

— А тысяча-то франковъ?

— Отъ нихъ не осталось ни шелеха. За то!!…

— При этомъ восклицаніи Франчискьель поднялъ глаза къ потолку съ такимъ выраженіемъ блаженства, что въ душѣ дона Руфа шевельнулось угрызеніе совѣсти. Помолчавши немного, онъ серьезно сказалъ:

— Ты называешь это экспериментомъ? Несчастный, ты глубоко ошибаешься относительно экспериментальнаго метода… Я краснѣю отъ глупости моего ученика.

— Вы учите, а я осуществляю только опыты.

— Да замолчишь ли ты, наконецъ! Опытъ есть наблюденіе, вызванное экспериментаторомъ съ цѣлью провѣрки… Экспериментаторъ — слѣдственный судья. Мы отыскиваемъ законы причинной связи соціальныхъ явленій, мы трудимся надъ рѣшеніемъ великой задачи, имѣющей цѣлью побѣду надъ природою, созданіе могущества удесятереннаго человѣка! Прочти Клода Бернара.

Франчискьель глаза вытаращилъ на дона Руфа, котораго онъ считалъ человѣкомъ непогрѣшимымъ, особливо съ нѣкоторыхъ поръ; онъ въ крайнемъ недоумѣніи ломалъ себѣ голову надъ вопросомъ, какое отношеніе могутъ имѣть картины, которыми дразнили его воображеніе: теплица, ресторанъ, прачешная, уборная актрисы, сосѣдки, кухарки пяти этажей, — къ громкимъ словамъ, только-что высказаннымъ дономъ Руфомъ. Онъ былъ твердо увѣренъ, въ томъ, что донъ Руфъ не шарлатанъ и не помѣшанный, слѣдовательно… должно же что-нибудь значить «отыскиваніе законовъ причинной связи соціальныхъ явленій…»

«Хоть убей, ничего не понимаю», — думалъ Франчискьель.

Учитель продолжалъ:

— Ты никогда не дойдешь до истинно-плодотворныхъ и ясныхъ обобщеній, если не будешь производить опытовъ лично.

— Да я же лично, — началъ было Франчискьель.

— Лично… Что ты лично? — Кутилъ, вотъ что!… Тогда какъ необходимо изслѣдовать, такъ-сказать раскопать въ лазаретахъ, амфитеатрахъ и лабораторіяхъ смрадную почву, кишащую жизнью. Жизнь — это великолѣпный, блестящій салонъ, проникнуть въ который можно не иначе, какъ пройдя черезъ длинную, ужасную кухню… Читай Клода Бернара.

Въ это время онъ во снѣ и на яву бредилъ Клодомъ Бернаромъ.

— Я стану читать Клода Бернара, — покорно сказалъ Франчискьель.

— А пока мы завтра же пойдемъ въ лазаретъ. Насъ ждетъ докторъ Шарфъ, — мы обязаны сдѣлать ему визитъ.

На слѣдующій день они отправились въ гопшиталь. Читателю уже давно извѣстно, что они тамъ видѣли: во-первыхъ, лѣстницу, потомъ доктора, аббата, покойницу, которую донъ Руфъ принялъ за свою дочь, вслѣдствіе чего натерпѣлся большого страха и сдѣлалъ маленькій переполохъ въ пансіонѣ. Донъ Руфъ черезчуръ поторопился. Еслибы, вмѣсто того, чтобы бѣжать стремглавъ съ лѣстницы и скакать въ пансіонъ, онъ потрудился бы распрооить аббата Симплиція, то узналъ бы, что молодая дѣвушка, умершая оспой, была привезена изъ пріюта, находящагося тоже въ завѣдываніи монахинь-француженокъ. На счастье больныхъ, калѣкъ, сиротъ и безродныхъ, ихъ не мало въ Неаполѣ.

Визитъ въ гошпиталь имѣлъ нѣсколько результатовъ: вопервыхъ, Франчискьель устыдился, что не могъ вынести запаха и вида трупа. Въ немъ сильно было развито чувство, почитаемое дурнымъ и именуемое гордостью. Быть-можетъ подъ его вліяніемъ онъ отказался отъ отцовскаго наслѣдства. Подъ его же вліяніемъ, будучи погонщикомъ, онъ мылъ руки, опрятно содержалъ Чичиля, старался опередить товарищей, когда приходилось ѣхать нѣсколькимъ вмѣстѣ, и хватался за ножъ, если кто-нибудь грозилъ ему палкой. Въ день прогулки пансіонерокъ его самолюбіе было многимъ оскорблено, всего же болѣе тѣмъ, что Ромена его не узнала. Когда донъ Руфъ бранилъ его, онъ смиренно опускалъ голову, потому что то былъ донъ Руфъ, но все-таки бывалъ этимъ очень недоволенъ. Вотъ почему онъ рѣшился возвратиться въ гошпиталь и пріучить себя смотрѣть на трупы. Эта новая манія сблизила его съ докторомъ и съ аббатомъ; оба ему очень понравились. Между тѣмъ кутежъ съ двумя иностранками тяжелымъ гнетомъ залегъ ему на душу. Вначалѣ онъ имъ очень гордился; извѣстно, что можно гордиться всѣмъ на свѣтѣ, даже побѣдой, стоившей сто тысячъ человѣкъ. Онъ же потерялъ всего двадцать пятидесяти-франковыхъ билетовъ и еще два или три, оставшихся отъ прошедшаго мѣсяца, и ожидалъ самаго горячаго одобренія своего учителя. Вмѣсто того учитель разбранился и заговорилъ о Клодѣ Бернарѣ. Тогда въ Франчискьелѣ проснулись сомнѣнія и заговорилъ стыдъ.

«Должно-быть я глупость сдѣлалъ», — говорилъ самъ себѣ молодой человѣкъ съ смутнымъ чувствомъ горечи.

Наконецъ онъ порѣшилъ спросить мнѣнія доктора Шарфа, который, будучи холостякомъ и считаясь вольнодумцемъ, не могъ отличаться строгостью взгляда на эту статью. Докторъ ему отвѣтилъ:

— Это просто-напросто мерзко!

Тогда Франчискьель впалъ въ мрачную тоску, — его мучило раскаяніе; онъ рѣшился исповѣдаться у аббата и трепеталъ, ожидая страшнаго приговора. Но аббатъ кротко сказалъ ему:

— Это просто безумно. Постарайтесь, чтобъ урокъ послужилъ вамъ въ пользу.

Результатомъ того же визита въ гошпиталь было еще то, что Ромена почувствовала вдругъ сильный приливъ любви къ отцу, котораго она совсѣмъ не знала и который въ этотъ день такъ нѣжно, со слезами на глазахъ, поцѣловалъ ее въ голову.

— Что съ нимъ? — спросила она у матушки-Розаліи.

— Онъ думалъ, что ты больна.

— Бѣдный папа! На меня это произвело странное впечатлѣніе, точно будто я его сегодня въ первый разъ видѣла.

— Онъ очень тебя любитъ. Ты счастливица.

Монахиня вздохнула. Она рѣдко вспоминала свое прошлое и не любила вспоминать- ея отецъ не отличался нѣжностью, въ дѣтствѣ она не видала ласки. Впрочемъ, у нея мало и времени оставалось на возню съ своимъ прошлымъ, — она была слишкомъ занята настоящимъ дѣломъ.

— Вы никогда не плачете? — спросила Ромена разъ вечеромъ въ минуту интимности.

— Мнѣ некогда.

Молодой дѣвушкѣ необыкновенно захотѣлось повидать отца.

— Оставилъ онъ вамъ свой адресъ?

— Оставилъ, — отвѣтила матушка.

— Сдѣлаемте ему сюрпризъ, пойдемте къ нему. Вы ничего противъ этого не имѣете?

По правдѣ сказать, бургиньонка кое-что имѣла противъ этого посѣщенія. Вотъ еслибы донъ Руфъ былъ боленъ, или бы его постигло какое-нибудь несчастіе, — о, тогда другое дѣло! Но онъ былъ совершенно здоровъ и, повидимому, ни о чемъ негорѣвалъ. Зачѣмъ идти къ нему? Только напрасно терять дорогое время, отнимать его у другихъ — нуждающихся. Къ тому же онъ одинокій и, Богъ его знаетъ, какую жизнь ведетъ. Объ этомъ послѣднемъ соображеніи матушка умолчала и попытала выставить, другія. Но всѣ ея доводы оказывались неубѣдительными и недостаточными, чтобъ осилить желаніе дочери повидаться съ отцомъ. Бургиньона нашлась вынужденною пока отложить визитъ и сказала просто:

— Посмотримъ… Тамъ видно будетъ.

Затѣмъ лично сдѣлала рекогносцировку къ непріятельской позиціи. Дверь ей отворила служанка Роза, охотно отвѣтила на всѣ вопросы монахини и многое наболтала, не ожидая никакихъ вопросовъ. По ея словамъ, конца и счета не было порокамъ барина: онъ курилъ съ утра до ночи и пилъ кофе, когда вздумается, безъ времени и порядка; накупалъ разной мебели и другихъ пустяковъ, съ которыхъ пыль сметать рукъ не хватаетъ. На это онъ тратитъ безумныя деньги, и для чего? — для того только, чтобы затирать о нихъ тряпки и мучить бѣдную Розу. Что же касается женщинъ, то никогда ни одной въ домѣ не бывало, — да не только женщинъ, но и мужчинъ.

— Въ которомъ часу его можно застать дома?

— Въ двѣнадцать, когда онъ встаетъ. Потомъ два часа, до обѣда, онъ читаетъ книжки и куритъ.

На другой день проснувшись, донъ Руфъ узналъ отъ Розы, что его спрашивала монахиня-француженка. Крайне встревоженный такимъ небывалымъ обстоятельствомъ, онъ наскоро одѣлся, наскоро выпилъ горячій кофе, второпяхъ закурилъ сигару не тѣмъ концомъ, вскочилъ въ первый попавшійся кабріолетъ, запряженный хромоногою лошадью, и поплелся къ пансіону, крича и ругаясь отъ нетерпѣнія. Въ то же время матушка-Розалія и Ромена прошли другою, ближайшею, дорогой, весело смѣясь отъ удовольствія, которое испытывали сами и которое разсчитывали доставить своимъ посѣщеніемъ.

— Патронъ вышелъ со двора, — встрѣтила ихъ Роза, — но онъ непремѣнно вернется къ обѣду

— Мы подождемъ.

Монахиня и молодая дѣвушка вошли въ гостиную, большую комнату, имѣющую видъ лавки антикварія: причудливые шкафчики, пузатыя шифоньерки, консоли всѣхъ временъ и стилей, старыя картины, венеціанскія зеркала, майолики, прикрѣпленныя къ стѣнамъ, старый коверъ на столѣ empire, съ разставленными на немъ золочеными сфинксами, большой шкафъ временъ Людовика XIII, множество статуэтокъ, этрусскихъ вазъ, древностей неаполитанскаго издѣлія, масса кубковъ, лампъ, стеклянной, бронзовой и глиняной посуды, поддѣланной подъ стиль помпейскихъ бездѣлушекъ, — все это наставлено, нагромождено какъ попало, безъ толка и порядка. Донъ Руфъ пріобрѣлъ въ Батиньолѣ страсть къ собиранію всякой рухляди.

— Фу-ухъ, какой безпорядокъ, пыль какая! — сказала бургиньонка, осмотрѣвшись. — Я сейчасъ все это приберу. Ромена, открой окно и ступай на балконъ… Сядь тамъ, дитя мое.

Ромена, озадаченная всей этой пестротой, ничего не успѣла разсмотрѣть; она открыла окно и прошла на балконъ, взявши съ кресла открытую книгу. Она сдѣлала это машинально, по привычкѣ, подобно тому, какъ миссъ Бессъ не могла видѣть лоскута печатной бумаги, будь то — объявленіе объ интендантскихъ поставкахъ, безъ того, чтобы не прочесть его отъ строки до строки. Въ амбразурѣ окна молодая дѣвушка увидѣла низенькій стулъ, захватила его съ собой и съ книгою въ рукахъ сѣла на балконѣ подъ навѣсомъ.

Тѣмъ временемъ бургиньонка спѣшно прятала въ шкафъ множество вещей, видъ которыхъ заставилъ ее удалить Ромену, — таковы были: Венера Каллипигія, маленькій сатиръ, обучающій музыкѣ Ахилла, коверъ съ изображеніемъ группы мужчинъ и женщинъ, слишкомъ легко одѣтыхъ, цѣлая куча помпейскихъ амулетовъ, нѣкоторыя картины на довольно игривые сюжеты, между прочимъ картина, изображающая драку прачекъ и женскіе документы, отшлепываемые вальками… Когда все было убрано и заперто на ключъ, бургиньонка обратилась къ Розѣ, смотрѣвшей на нее съ недоумѣніемъ:

— Теперь давай метлу, щетокъ, тряпокъ, ведро воды, — да поживѣе!

Озадаченная служанка повиновалась безпрекословно. Черезъ минуту пошла чистка, вытираніе и выбиваніе мебели; поднялась такая пыль столбомъ, что пришлось затворить дверь на балконъ, гдѣ сидѣла Ромена, и открыть два противуположныхъ окна. Ворвавшійся въ комнату сквозной вѣтеръ вихремъ вынесъ наружу облака пыли, точно клубы дыма изъ кратера. Мало-помалу грязь и пыль были удалены. Увлеченная примѣромъ, Роза усердно помогала энергичной гостьѣ. Окончивши эту самую трудную и непріятную часть работы, матушка-Розалія принялась разставлять все по-своему: пузатый комодъ — противъ затѣйливой шифоньерки, диванъ — противъ оконъ, майолики, картины и статуэтки, которыя можно было выставить на-показъ, — по стѣнамъ, этажеркамъ и консолямъ… Лавка старьевщика превратилась въ изящный кабинетъ артиста.

Донъ Руфъ, до хрипоты накричавшись на извощика и его хромую лошадь, вышелъ изъ экипажа и, терзаясь отъ нетерпѣнія, попытался дойти пѣшкомъ- но на первыхъ же ста шагахъ такъ усталъ, что едва держался на ногахъ и принужденъ былъ сѣсть среди улицы на лавочку торговца лимонадомъ. Къ нему тотчасъ же подошелъ чистильщикъ платья и предложилъ свои услуги. Очень услужливый народъ — неаполитанскіе уличные чистильщики платья; иногда они доводятъ свое усердіе до того, что невзначай обрызгиваютъ грязью прохожихъ изъ-за удовольствія потомъ почистить ихъ. Донъ Руфъ далъ ассигнацію въ двадцать су этому доброму человѣку, прося его размѣнять деньги и поскорѣе привести хорошій экипажъ. Прошелъ часъ, а добрый человѣкъ не возвращался, — вѣроятно, потому, что не нашелъ хорошаго экипажа или не успѣлъ размѣнять денегъ. Чтобъ успокоиться, донъ Руфъ выпилъ три стакана лимонада и рѣшился пуститься въ путь — увы! — опять пѣшкомъ. Послѣ нѣсколькихъ остановокъ для отдыха онъ добрался, наконецъ, до пансіона и узналъ, что его дочь съ матушкой-Розаліей вышли изъ дома. Это успокоило его волненіе, но не утишило злости.

Уютно расположившись на балконѣ, Ромена обвела глазами разстилавшійся у ея ногъ чудный видъ на городъ, его окрестности и безбрежное синее море, все залитое горячими лучами полуденнаго солнца, потомъ взглянула на книгу, которую держала въ рукахъ. Это была совсѣмъ новенькая книжка въ желтой оберткѣ, купленная Франчискьелемъ въ замѣну той, которую растрепалъ Чичиль въ минуту досады. На оберткѣ подъ заглавіемъ было напечатано: «Сто восьмое изданіе».

— Сто восьмое изданіе! — воскликнула Ромена. — Должно-быть превосходная книга.

И принялась читать.

XVI.
Возвращеніе Ромены.

Ромена принялась читать сто восьмое изданіе и плохо понимала прочитанное. Первыя фразы удивили ее. Что это за театръ Варьете, пустой въ девять часовъ вечера? Что такое оркестръ, балконъ, въ полсвѣта горящая люстра? Все это было для нея ново, неизвѣстно. Миссъ Бессъ не ходила въ театры потому, что была протестантка; матушка-Розалія ноги туда не накладывала потому, что была католичка; выходило такъ, что всѣ религіи запрещаютъ театры, слѣдовательно въ нихъ бываютъ только нечестивые. Она продолжала, однако же, читать, желая составить себѣ понятіе о томъ, что такое въ сущности театръ. Она уже узнала, что есть тамъ люстра, балконъ, кресла съ темнокрасною обивкой, занавѣсъ съ большимъ краснымъ пятномъ, утонувшимъ въ тѣни. Эта подробность привела ее въ большое недоумѣніе: какъ это пятно могло утонуть въ тѣни? Она продолжала читать, предполагая найти объясненіе дальше. Дальше говорилось о потушенной рампѣ, о пюпитрахъ музыкантовъ, о трехъ галлереяхъ и о ротондѣ плафона, въ которой голыя женщины и дѣти устремлялись къ небу, покрытому зеленью газовой копоти. Ея недоумѣніе удвоилось. Голые… Зачѣмъ же это они раздѣлись? Ей въ голову не могло придти, что дѣло идетъ о живописи на потолкѣ. Потомъ въ книгѣ говорилось о какихъ-то круглыхъ просвѣтахъ, обрамленныхъ золотомъ и биткомъ набитыхъ головами въ чепцахъ и фуражкахъ, — о женщинѣ, отворяющей ложи, суетящейся съ билетами, впускающей господина во фракѣ и тоненькую, стройную даму.

Ромена закрыла глаза и постаралась представить себѣ театръ; не получилось ровно никакого представленія. Отъ миссъ Бессъ она слыхала, что если встрѣчается въ книгѣ что-либо непонятное и спросить объясненія не у кого, то надо продолжать читать, — впослѣдствіи непремѣнно все выяснится. И такъ она продолжала. На второй страницѣ два молодыхъ человѣка разговариваютъ въ оркестрѣ и сожалѣютъ, что пришли слишкомъ рано, — пьеса еще не начиналась. Что такое пьеса, Ромена догадалась; она читала «Аталу» и «Эсфирь», знала даже отъ миссъ Бессъ, что ряженые люди декламируютъ стихи передъ публикой; разъ, желая нагляднѣе показать, какъ это дѣлается, воспитательница сняла очки, надѣла на плечи простыню и продекламировала монологъ изъ «Коріолана». На той же второй страницѣ говорилось еще о ложахъ, о какой-то зеленой бумагѣ, о бенуарахъ, ушедшихъ въ полный мракъ…

«Des baignoires? — подумала она. — Что же это такое? Baignoire — купальня… Впрочемъ, что же тутъ удивительнаго? Теперь и понятно, зачѣмъ раздѣлись женщины и дѣти…»

Съ каждой фразой росло ея удивленіе и, не въ обиду автору, росла и скука. Но миссъ Бессъ, желая заставить Ромену прочесть Вальтеръ-Скотовскія описанія, постоянно говорила, что никогда не слѣдуетъ находить книгу скучной, не дочитавши ее до конца. Ромена добросовѣстно исполняла наставленія учительницы и слѣдила за разговоромъ молодыхъ людей въ оркестрѣ. Одинъ изъ нихъ былъ высокаго роста съ маленькими черными усиками… Она опять закрыла глаза и ей сейчасъ же припомнился Франчискьель. Она часто, — чаще, чѣмъ хотѣла, — вспоминала незнакомца, котораго видѣла всего два раза, на спускѣ съ горы и въ церкви.

«Нѣтъ, онъ тогда не для меня приходилъ, — подумала она и вздохнула. — Съ тѣхъ поръ я его не видала».

Между тѣмъ молодые люди въ оркестрѣ вели бесѣду о новинкѣ — Венерѣ, занимавшей весь Парижъ. «Полгода только и говорятъ о ней, — сказалъ одинъ. — Ахъ, mon cher! И музыка же! Вотъ собака-то!…» Кто собака? Какое соотношеніе между музыкой и собакой? Дальше рѣчь шла о новой звѣздѣ, называемой

Нана (странное названіе дня звѣзды); она-то, повидимому, и есть новая Венера… Объ этой планетѣ ей говорила миссъ Бессъ, и Ромена поняла, наконецъ, что молодые люди говорятъ объ астрономіи. Еще немного далѣе ей понравилась фраза: «Церковная тишина, нарушаемая сдержаннымъ шепотомъ и хлопаньемъ дверей».

«Такъ именно и было», — подумала дѣвушка и, закрывши глаза, почувствовала на себѣ жгучій взглядъ.

— Ахъ! Я просто сумашедшая и гадкая…

Она стала читать быстрѣе. Высокій молодой человѣкъ съ черными глазами и съ усиками былъ бы интересенъ, еслибы не противное имя — Фошери; другое имя лучше: Гекторъ, — за то самъ онъ казался ей глуповатымъ. Скоро она добралась до того мѣста, гдѣ Гекторъ хочетъ сказать любезность директору театра, Борденаву: «Вашъ театръ…» — началъ онъ вкрадчивымъ голосомъ. Борденавъ спокойно остановилъ его такимъ словцомъ, которое ясно показывало, что директоръ любитъ точно опредѣленныя положенія, а въ выраженіяхъ стѣсняться не охотникъ: «Скажите лучше, моя…»

Дальше Ромена не дочитала. Донъ Руфъ, увидавши, что она читаетъ, выбѣжалъ на балконъ и вырвалъ книгу изъ рукъ.

— Несчастная! — вскричалъ онъ. — Что ты тутъ дѣлаешь?

Ахъ, донъ Руфъ, донъ Руфъ, гдѣ же ваши теоріи? Не вы ли на дняхъ говорили Франчискьелю: «Не то нужно для нашихъ дочерей. Показывайте имъ жизнь, какова она есть въ дѣйствительности, вводите ихъ какъ можно раньше въ реализмъ этой жизни, воспитывайте ихъ для насъ и для тѣхъ условій, въ которыхъ имъ предстоитъ жить…» Теперь что вы скажете?… Что такъ говорили о другихъ дѣвушкахъ, а не о Роменѣ? Она почему исключеніе? Потому, что она ваша дочь?… Такихъ вопросовъ никто не задалъ дону Руфу; а онъ готовъ былъ самъ задать бургиньонкѣ и накинулся на нее со словами:

— Какъ! Вы даете ей читать такія книги?

— Что это за книга? — спросила монахиня.

— Я здѣсь взяла, на креслѣ, — сказала Ромена.

— Стало-бытъ, не я даю, а она нашла эту книгу у васъ въ комнатѣ… — Это было сказано такимъ тономъ, что дону Руфу пришлось опустить голову. Онъ промямлилъ какія-то жалкія слова, стараясь какъ-нибудь вывернуться изъ неудобнаго положенія, и, краснѣя, обратился къ дочери съ неловкимъ вопросомъ:

— До какого мѣста ты дочитала?

— До того, гдѣ директоръ говоритъ, что театръ — это его… я забыла, какъ онъ назвалъ свой театръ.

— Ну, все равно, все равно…

— Онъ сказалъ: моя… Ахъ, какъ это? Да… моя… — и, въ невинности своей, она повторила слово, вычитанное въ книгѣ. — Что это значитъ?

Донъ Руфъ покраснѣлъ, поблѣднѣлъ; все лицо ему избило въ пятны.

Что же, донъ Руфъ, вводите дочку-то скорѣе въ реализмъ дѣйствительной жизни!

— Я отвѣчу за васъ, — сказала Бургиньонка. — Никогда не произноси этого слова, — имъ называютъ неприличные дома.

— Понимаю, — проговорила Ромена.

Поняла она не совсѣмъ ясно, но объясненіемъ вполнѣ удовлетворилась. Послѣ этой вспышки наступило неловкое молчаніе. Чтобы завязать разговоръ, мать-Розалія обратилась къ дону Руфу:

— Посмотрите, какъ я прибрала эту комнату.

Донъ Руфъ одѣвался чисто, но не боялся ни пыли, ни грязи въ домѣ, какъ и подобаетъ истому неаполитанцу. Онъ замѣтилъ только, что кое-какія вещи исчезли.

— Я убрала ихъ сюда, — матушка-Розалія показала на шкафъ. — И хорошо бы было ихъ тамъ оставить.

Донъ Руфъ остался очень недоволенъ этимъ визитомъ, при которомъ ему пришлось разыграть довольно плачевную роль. Свою досаду онъ сорвалъ (про себя, конечно) тѣмъ, что нашелъ небезопаснымъ пребываніе дочери у бургиньонки. Дѣвочка проявляла излишнее любопытство и на свои вопросы получала отвѣты въ неудобныхъ выраженіяхъ. Монастырь отнюдь не представляетъ надежной охраны добродѣтели, особливо монастырь, изъ котораго можно выходить; настоящая охрана — это полнѣйшее невѣдѣніе. Несчастная дѣвочка умѣетъ читать; она неминуемо погибнетъ, если не принять своевременныхъ мѣръ, пока еще не поздно.

Вечеромъ донъ Руфъ встрѣтилъ въ кофейной сіяющаго отъ счастья Франчискьеля.

— Я ее видѣлъ, — тихо сообщилъ ему молодой человѣкъ.

— Которую? Нѣмку или русскую?

— Ну ихъ!… Я и думать забылъ объ этихъ мерзкихъ женщинахъ. Ее видѣлъ… Вы знаете…

— Терезину?

— Да, Терезину. Она шла по улицѣ съ своею матушкой и узнала меня… Оглянулась!

— Ну, и что же?

— Вся вспыхнула, потомъ оглянулась… Какъ вы полагаете, она это для меня оглянулась?

— Еще бы! Что же ты?

— Я… я ничего.

— Дальше-то что же было?

— Ничего не было… Все.

— Какъ все? И ты не пошелъ за нею, ничего не съумѣлъ передать ей… карточку съ нѣсколькими словами, наскоро написанными карандашомъ, кольцо, пустякъ, наконецъ, какой-нибудь, хотя бы цвѣтокъ? Нечего сказать, хорошъ… И это мой ученикъ!

— Я не посмѣлъ… Мнѣ даже въ голову не пришло.

— Слушай, въ томъ положеніи, въ какомъ сейчасъ ваши дѣла, надо идти на-проломъ. Она тебя любитъ, — это ясно, — и станетъ презирать, если ты окажешься мямлей.

— Что же нужно дѣлать?

— Смѣло забраться въ домъ. Твоя стѣна выше ихъ террасы, а какъ далеко онѣ другъ отъ друга?

— Метра на три, не больше.

— Купи лѣстницу и по ней перелѣзь въ садъ Терезины.

— Понимаю, — сказалъ Франчискьель. — А если ея мать поймаетъ?…

— Скажи ей: я экспериментирую.

На другой день раннимъ утромъ все было исполнено по указанію дона Руфа; непріятель пробрался въ крѣпость. Ромена видѣла изъ своего окна, какъ онъ сходилъ по лѣстницѣ, и ея сердце билось, билось… Она успокоилась лишь тогда, когда онъ ступилъ на землю; прошелъ страхъ за него, но она не перестала бояться, — почемъ знать, — быть-можетъ за себя. Она побѣжала къ матушкѣ и остановилась у ея двери.

«Если скажу, она его выгонитъ, и тогда конецъ… Если не скажу, какого же я тогда должна быть мнѣнія о самой себѣ? Что бы ни было, надо сказать…»

Она робко постучалась.

— Матушка, онъ тамъ… Знаете… тотъ, что въ церкви…

— И тотъ, что вчера… — сказала монахиня, отъ которой ничего не ускользало.

— Онъ но лѣстницѣ забрался въ садъ.

— Ты хорошо сдѣлала, что сказала мнѣ. Я съ нимъ поговорю…

— Матушка… не браните его…

— Будь покойна.

Трепеща всѣмъ тѣломъ, Ромена спряталась за бѣлой занавѣской окна и стала смотрѣть въ садъ. Незнакомецъ началъ съ того, что снялъ лѣстницу, чтобъ ее не увидали снаружи; съ его стороны это было очень смѣло, — такимъ образомъ онъ лишилъ себя возможности бѣгства. Потомъ онъ спрятался въ высокомъ и густомъ кустѣ камелій. Монахиня сразу его тамъ замѣтила и подошла прямо. Онъ уже приготовился на первый ея вопросъ отвѣтить, по наставленію дона Руфа: «Я экспериментирую», но мать-Розалія поставила дѣло иначе и, не обинуясь, спросила:

— Что вамъ нужно отъ Ромены?

— Ничего… Я вовсе не къ ней, не для нея, — бормоталъ юноша. — Я пришелъ… пришелъ воровать! — выговорилъ онъ вдругъ бойко и поднимая голову. — Да, воровать; я — воръ. Прикажите меня арестовать.

Бургиньонка покатилась со смѣху; Франчискьель не могъ удержаться и тоже расхохотался. Ничего подобнаго Ромена не ожидала и не могла придти въ себя отъ удивленія.

— Ладно! — сказала монахиня. — Это доказываетъ, что вы — хорошій малый. Вы готовы скорѣе отправиться въ тюрьму, чѣмъ ее компрометировать. До сихъ поръ я думала, что къ подобной лжи прибѣгаютъ только въ романахъ. Воровать или не воровать, это мы послѣ разберемъ, а теперь пойдемъ-ка на террасу и поговоримъ серьезно. Вы оттуда перебрались сюда по лѣстницѣ? — начала мать-Розалія, когда они усѣлись на террасѣ. — Теперь я понимаю назначеніе этой дыры въ стѣнѣ, которая меня порядочно безпокоила. Вы подсматривали оттуда, молодой человѣкъ. Я не люблю этого, но не въ томъ дѣло. Разъ вы тутъ проскакали на ослѣ; потомъ васъ видѣли въ церкви; потомъ… та-та-та!… я узнаю васъ, несмотря на ваши усы, погонщикомъ ословъ, — вы провожали меня на прогулкѣ за городъ. Теперь я понимаю, почему вы были такъ не въ духѣ, — вамъ бы хотѣлось везти Ромену. Наконецъ, вчера мы васъ встрѣтили на улицѣ. Извольте разсказывать, кто вы такой?

Подъ неотразимымъ вліяніемъ этой простоты и откровенности, Франчискьель разсказалъ свою исторію съ нѣкоторыми, впрочемъ, умолчаніями; такъ, говоря о своемъ отцѣ, онъ называлъ его «состоявшимъ на службѣ Бурбоновъ» и при этомъ сильно краснѣлъ, къ чему собственно не могъ быть поводомъ самый фактъ службы при низвергнутой династіи.

«Онъ чего-то не договариваетъ», подумала бургиньонка.

За то онъ не скрылъ отъ нея подробностей трудовой жизни, полной лишеній, и говорилъ о Чичилѣ въ такихъ теплыхъ выраженіяхъ, которыя понравились матери-Розаліи; она любила животныхъ и не прочь была бы держать у себя нѣсколькихъ, еслибы забота о людяхъ не поглощала всего ея времени. Франчискьель ни словомъ не упомянулъ о донѣ Руфѣ, такъ какъ считалъ его дядей Ромены и боялся прямо поставленнаго вопроса: «Если вы такъ хорошо знакомы съ дядей, то почему не просите у него руки племянницы?» — что поставило бы его въ необходимость заговорить о вещахъ, казавшихся ему крайне запутанными, каковыми онѣ, впрочемъ, и были въ дѣйствительности. Умолчавши о донѣ Руфѣ, онъ не могъ уже разсказать о поѣздкѣ въ Фризи и о двухъ иностранкахъ. Помимо этихъ пропусковъ, его повѣствованіе было довольно точно.

— Вы достаточно богаты для двоихъ, — сказала бургиньонка. — Вы свободны и были бы, кажется, человѣкомъ подходящимъ; но чѣмъ же вы занимаетесь, что дѣлаете?

— Ничего не дѣлаю, — отвѣтилъ Франчискьель.

— Въ такомъ случаѣ и думать забудьте о Роменѣ. Для меня, видите ли, бездѣльный человѣкъ есть синонимъ бездѣльника, т. е. попросту негодяя. Итакъ, первымъ дѣломъ прикажите задѣлать эту дыру въ стѣнѣ и обѣщайте мнѣ не тратить времени понапрасну въ этомъ лимонникѣ. Затѣмъ ищите дѣла, полезнаго для другихъ. Когда найдете такое и я его одобрю, тогда можно будетъ поговорить о васъ и за васъ; а до тѣхъ поръ не извольте являться сюда ни во мнѣ, ни къ ней. Я вамъ запрещаю и смотрѣть-то на нее. Рѣшено на этомъ?

— Рѣшено, — сказалъ молодой человѣкъ, вздыхая. — Только сдѣлайте для меня одно одолженіе. Если я найду какое-нибудь дѣло, Чичиль будетъ скучать безъ меня, онъ не любитъ даже, когда я читаю. У васъ есть пустая конюшня, я буду платить за его кормъ. Онъ можетъ вамъ пригодиться для поѣздокъ, для прогулокъ. Оставивши его у васъ, я, по крайней мѣрѣ, буду покоенъ, что его не станутъ бить.

— Славный малый ты… вотъ что! — воскликнула бургиньонка и расцѣловала его въ обѣ щеки.

Ромена видѣла это изъ окна и, сложивши свои маленькія ручки, проговорила:

— Господи, Боже мой, что же это такое!

— Теперь убирайся отсюда, — сказала монахиня молодому человѣку. — Только уже черезъ ворота, — лѣстницу я тебѣ пришлю.

— Оставьте у себя, — мнѣ она не понадобится.

— Что? — спросила Ромена, когда дверь затворилась за Франчискьелемъ.

— Можешь его любить сколько душѣ угодно, если это тебѣ нравится, — отвѣтила мать-Розалія. — Только безъ томныхъ взглядовъ въ потолки и безъ вздоховъ. Люби весело, — только то и хорошо, что весело.

Между тѣмъ донъ Руфъ встрѣтилъ въ кофейной одного фламандскаго художника, проживавшаго круглый годъ на Капри, живописнѣйшемъ изъ итальянскихъ острововъ. Зимой тамъ воздухъ мягкій, лѣтомъ нѣтъ духоты; неаполитанцы туда не ѣздятъ, бываютъ только иностранцы, по большей части художники; тамъ можно вести совершенно уединенную жизнь, между небомъ, моремъ и скалами, не могущими внушить дурныхъ помысловъ. Обыватели отличаются нравами золотого вѣка.

— Я и женился на капріоткѣ, — заключилъ разговоръ фламандскій художникъ.

Донъ Руфъ тотчасъ же рѣшился вырвать Ромену изъ-подъ гибельнаго вліянія монастыря и поселиться съ нею вдвоемъ на Капри.

"Въ сущности я ничего не потеряю, — разсуждалъ онъ самъ съ собою. — Въ кофейной изо дня въ день все тѣ же лица, Франчискьель отстаетъ отъ меня, докторъ Шарфъ относится ко мнѣ какъ-то странно, не достаточно серьезно, аббатъ Симплицій — мистикъ… Надо пожертвовать собою для дочери. Тамъ, на Капри, я буду имѣть, по крайней мѣрѣ, возможность оградить ее отъ растлѣвающей городской среды; тамъ она не увидитъ ни театровъ, ни баловъ, ни концертовъ, ни другихъ мѣстъ разврата; даже дома не услышитъ мерзкой болтовни кухарокъ. Я стану самъ учить ее мало-по-малу, безъ книгъ; я покажу ей свѣтъ такимъ, каковъ онъ въ дѣйствительности, вылѣчу ее отъ романтическаго героизма, являющагося отрицаніемъ жизни. Она не будетъ такою, подобно другимъ женщинамъ, куклою, сфабрикованною для забавы чувствительныхъ сердецъ и которою можетъ забавляться первый встрѣчный для собственнаго развлеченія, Я сдѣлаю изъ нея настоящую женщину, женщину натуралистку.

Сильный такими доводами, донъ Руфъ отправился въ пансіонъ съ тѣмъ, чтобы говорить рѣшительно, несмотря на это, его рука немного дрожала, когда онъ взялся за веревку колокола. Очутившись же лицомъ въ лицу съ бургиньонкой, онъ совсѣмъ растерялся и, заикаясь и запинаясь, заговорилъ что-то очень безсвязное о родительской нѣжности, о желаніи ближе узнать дочь, провести съ нею хотя бы одинъ сезонъ… одинъ дачный сезонъ… Донъ Руфъ, всегда избѣгавшій причинять кому-либо неудовольствіе, заключилъ словами:

— Умоляю васъ, — отпустите со мною Ромену… на короткое время.

— Вы не хотите сказать, что желаете взять ее совсѣмъ… Имѣете полное право на это. Но надо такъ устроить, чтобъ она ѣхала съ вами не противъ своего желанія. Оставьте ее до завтра, — я ее уговорю.

Въ тотъ же вечеръ мать-Розалія имѣла длинный разговоръ съ молодою дѣвушкой, весело говорила ей о донѣ Руфѣ, о радостяхъ жизни съ любящимъ отцомъ, о прелестяхъ деревни, и столько разъ повторила: «Какая ты счастливица!» — что на слѣдующій день Ромена собиралась, какъ на прогулку. Только когда матушка поцѣловала ее въ послѣдній разъ и прошептала на ухо: «Ты вѣдь будешь мнѣ писать?» — она убѣжала въ свою комнату и вышла оттуда съ красными глазами и потомъ въ теченіе нѣсколькихъ часовъ не принялась ни за какую работу, палецъ объ палецъ не ударила, чего съ нею никогда не случалось.

Лодка, увозившая дона Руфа съ дочерью на Капри, повстрѣчала на рейдѣ прекрасную, совсѣмъ новенькую, паровую яхту, только-что пришедшую изъ Плимута. Ею командовалъ тотъ самый англичанинъ, который путешествовалъ съ Франчискьелемъ по Калабріи. Высадившись на молъ, онъ встрѣтилъ бывшаго погонщика ословъ и не узналъ его. Пять лѣтъ времени, усы, какъ у мушкатера, и костюмъ джентльмена совершенно измѣнили внѣшность молодого человѣка. Ему пришлось о себѣ напомнить.

— Вы перемѣнили занятіе? — спросилъ англичанинъ.

— Увы! У меня нѣтъ никакого занятія! — отвѣтилъ Франчискьель.

На самомъ дѣлѣ незнаніе за что приняться причиняло юношѣ большое горе. Онъ обращался за совѣтами въ доктору Шарфу и къ аббату Симплицію. Докторъ сказалъ:

— Изучайте анатомію.

— Изучайте богословіе, — отвѣтилъ аббатъ.

— Будьте медикомъ.

— Будьте священникомъ.

— Оставайтесь холостымъ, — совѣтовали оба.

Но Франчискьель, во-первыхъ, не хотѣлъ оставаться холостымъ; что же касается изученія медицины или богословія, то на это требовалось много времени, знаніе латинскаго и греческаго языковъ, курсъ гимназіи, курсъ лицея, экзамены и всякая чертовщина. Докторъ и аббатъ предложили давать ему уроки; но начинать приходилось все-таки съ склоненія слова rosa, — куда ни пойди, вездѣ одно и то же. Франчискьель доходилъ до настоящаго бѣшенства, — всѣ пути ему были закрыты. Его было прельстила адвокатура громкими словами о защитѣ вдовъ, сиротъ и угнетенныхъ; но для того, чтобъ имѣть право ихъ защищать и самому говорить громкія слова, надо было опять-таки начать съ склоненія слова rosa. Оказывалось, что, не зная этихъ проклятыхъ склоненій, нельзя предпринять ничего добраго. Пуститься въ торговлю, открыть лавку или начать играть на биржѣ?… Но донъ Руфъ говоритъ, что это — посягательство на чужой карманъ. Франчискьель хотѣлъ приносить пользу другимъ, а не отъ нихъ извлекать пользу для себя; таково было желаніе матушки-Розаліи. Что же дѣлать? Что предпринять?

Такъ раздумывалъ и разсуждалъ про себя Франчискьель, проходя по гавани. Еслибъ онъ пришелъ пятью минутами ранѣе, то увидалъ бы Ромену передъ ея отъѣздомъ на Капри. Ромену онъ не засталъ, за то постоянная дума о ней вдохновила его, внушила добрую мысль. Всякій неаполитанскій простолюдинъ родится морякомъ, и Франчискьель во дни бѣдности провелъ не мало ночей на рыбной ловлѣ, выучился мастерски работать веслами, управляться съ рулемъ и парусомъ. Почему бы не сдѣлаться морякомъ, — морякомъ для пользы ближняго? На морѣ часто случаются несчастья, въ особенности въ узкихъ проливахъ между Капри и Минервой, между Исшіей и Процидой, между Процидой и Мизеной… Сколько гибнетъ судовъ! Сколько слезъ льется на другой день!…

— Куплю себя судно, найму шесть здоровыхъ гребцовъ и буду выходить въ море въ опасное время.

Эта идея пришла ему въ голову, когда онъ встрѣтилъ англичанина.

— А вы, милордъ, что подѣлываете? — спросилъ Франчискьель.

— Живу на морѣ. Вотъ купилъ новенькую яхту, въ ней уютныя каюты, книги, шахматы, хорошій столъ, великолѣпный погребъ и все, что нужно для счастья человѣка… А я скучаю.

— Я найду вамъ развлеченіе, — сказалъ Франчискьель и сообщилъ англичанину свой проектъ.

XVII.
Письма дѣвочки.

Капри. 7-го мая.

Милая, добрая матушка! Мы пріѣхали. Пять часовъ утра, папа спитъ, а я пишу вамъ. Уѣзжая вчера, я его видѣла въ бинокль, — вы знаете, кого… Онъ былъ въ гавани, и я подумала, что онъ пришелъ проводить меня. Переѣздъ былъ чудесный, только папа, — пресмѣшной онъ, — запрещалъ все время смотрѣть на пассажировъ, показывалъ на берега, на Везувій, разсказывалъ про изверженія. Онъ, очевидно, хочетъ научить меня, а самъ не подозрѣваетъ, что я все это знала еще у миссъ Бессъ. Я не сказала ему этого, боясь, что ему не понравится. Онъ превосходный человѣкъ, и мнѣ кажется, что мы славно заживемъ съ нимъ вдвоемъ. У Капри пароходъ остановился передъ массою скалъ; насъ встрѣтило множество лодокъ, предлагали ѣхать въ лазурный гротъ. Мнѣ очень хотѣлось, но папа не согласился, боясь пассажировъ. Онъ меня такъ стережетъ, что вамъ нечего за меня опасаться. На берегу насъ встрѣтила толпа дѣвочекъ и предложила розъ. Всѣ дѣвочки — хорошенькія, тоненькія, смуглыя, какъ мѣдныя монетки, съ пунцовыми губками и искрящимися глазками. Я пишу вамъ все, что приходитъ въ голову, какъ попало… Потомъ мы пришли въ село Капри. Папа потребовалъ экипажъ; на островѣ не оказалось ни одного и онъ остался очень недоволенъ; а я очень рада, — я давно мечтала о такой странѣ, гдѣ бы не было экипажей, какъ въ Венеціи. Здѣсь всѣ ѣздятъ на ослахъ; погонщиками — дѣвочки, и какъ онѣ бѣгаютъ и лазаютъ по горамъ, кабы видѣли, — прелесть! Мнѣ непремѣнно хочется выучиться такъ же лазить. Село маленькое, и все здѣсь маленькое — улица, дома, даже растенія не высоки. Насъ ожидалъ живописецъ — старый, нечесаный, съ всклокоченной бородой, страшный-престрашный. Папа не позволилъ мнѣ сказать съ нимъ ни одного слова. Мы наняли домикъ, такой крошечный, что онъ легко бы весь помѣстился въ нашей часовнѣ. Въ немъ пять комнатъ, величиной каждая въ птичью клѣтку; потолки такъ низки, что папа, забывшись, всталъ и сплюснулъ на головѣ свой цилиндръ. Теперь онъ купилъ соломенную шляпу, которая къ нему очень идетъ. При домѣ есть терраса, какъ у насъ, вся заросшая вьющимися растеніями; она выходитъ на сѣверную сторону и расположена на обрывѣ. Справа-тропинка, пробитая въ скалѣ, а внизу — море, чудное, прелестное море, точно голубая вата, — такъ бы и повалялась на ней. По какъ ни хорошо здѣсь, какъ ни весело, а надо было подумать объ обѣдѣ. Старая Роза, — вы знаете, прислуга папы, — ничего не приготовила, и намъ пришлось идти обѣдать въ гостиницу Тиверія. Мы поспѣли какъ разъ къ общему столу. Я такъ проголодалась, что тотчасъ же сѣла; но папа приказалъ мнѣ встать и въ наказаніе посадилъ за маленькій столъ, что однако же не помѣшало мнѣ слышать разговоры, которые велись за большимъ столомъ. Все время говорили о Тиверіи. Здѣсь, впрочемъ, только и слышишь это имя; жители называютъ его Тимберіо и такъ говорятъ о немъ, точно лично его знали. Все связано съ его именемъ: тутъ онъ вырылъ колодезь, тамъ построилъ цистерну, тамъ стѣну, тамъ проложилъ дорогу. Здѣсь есть гротъ Тиверія, въ которомъ онъ приносилъ жертвы, — пещера Тиверія, куда запирали узниковъ, — скала Тиверія, съ которой онъ бросалъ ихъ въ море, есть площадь Тиверія, вилла Тиверія, его замокъ, даже мы обѣдали въ отелѣ Тиверія. Папа казался очень взволнованнымъ, — онъ видимо боялся, какъ бы я не узнала, кто былъ Тиверій.

— Папа, — сказала я, — да вѣдь я отлично знаю, кто онъ былъ, и повторила ему все то, что мнѣ говорила о немъ миссъ Бессъ.

Папа разсердился и пробурчалъ:

— Слишкомъ многому учатъ маленькихъ дѣвчонокъ!

На сегодня довольно, однако. Уже половина седьмого, пора будить папу и завтракать. Я умираю отъ голода.

Капри. 14-го мая.

… Онъ воображаетъ, что учитъ меня; а самъ, говоря по правдѣ, ничего не знаетъ. Я отношусь съ нему съ полнымъ уваженіемъ, какъ вы привязывали; но вамъ пишу все, что думаю. Такъ вотъ вамъ я скажу, что не онъ меня, а я его учу. Вопервыхъ, пріучаю вставать во-время: представьте, до сихъ поръ онъ вставалъ въ полдень. Теперь я стучусь въ его дверь, пока онъ не отопретъ, отпереть же онъ не можетъ, не одѣвшись. Тогда мы завтракаемъ козьимъ молокомъ; онъ наливаетъ въ него кофе. Я ничего не говорю на это, — нельзя же отъ всѣхъ дурныхъ привычекъ отъ учить сразу. Послѣ завтрака въ шесть часовъ прогулка и непремѣнно пѣшкомъ. Прежде онъ иначе шага не дѣлалъ, какъ въ экипажѣ; теперь, дѣлать нечего, ходитъ, только часто останавливается. Надѣюсь, что привыкнетъ. Вчера мы взобрались на Анакапри по лѣстницѣ, высѣченной въ скалѣ, — 536 ступеней. Папа останавливался отдохнуть всего только десять разъ. Анакапри настоящая пустыня. Проводникъ говорилъ, будто бы здѣсь тысячу двѣсти жителей, а мы и кошки не видали. Домики крошечные, низенькіе, съ низенькими дверями, въ которыя иначе нельзя пройти, какъ ползкомъ. Страшно становится отъ этой тишины, и къ тому же опять все полно воспоминаніями о Тиверіи; имъ пробита лѣстница въ известковыхъ скалахъ. На вершинѣ горы хорошее вино; по словамъ папы, лучшее на островѣ. Знаете ли, какъ его здѣсь называютъ? — Слезы Тиверія!

На обратномъ пути я выучила папу разпознавать растенія; повѣрите ли, недѣлю тому назадъ онъ только по плодамъ могъ различить лимонное дерево отъ фиговаго; теперь уже знаетъ почти всѣ встрѣчающіяся деревья и даже нѣкоторыя морскія растенія. Это, повидимому, занимаетъ его; онъ отличный ученикъ и я бы ему охотно поставила хорошіе баллы. Съ однимъ мнѣ будетъ много хлопотъ: это — съ исправленіемъ его нравственности. Представьте себѣ, дорогая матушка, онъ ни во что не вѣритъ! На дняхъ, напримѣръ, мы зашли въ церковь; намъ показали серебряный бюстъ святого, покровителя острова, и крестъ изъ кристалла и эмали, сохранившійся чудомъ. Разъ мавры сожгли церковь до основанія; уцѣлѣлъ только крестъ, и я къ нему прикладывалась. А папа увѣряетъ, что вся эта исторія выдумана. Почему онъ знаетъ, что она выдумана?… Въ соборѣ показываютъ еще гвоздь, вбитый въ колонну. Если кто-нибудь потеряетъ какую-нибудь вещь на островѣ, хотя бы цѣнную, черезъ нѣсколько дней онъ непремѣнно найдетъ ее висящею на гвоздѣ въ соборѣ. Ее приноситъ тотъ, кто найдетъ.

— Хочешь пари держать, что это вздоръ? — сказалъ папа.

— Держу пари, — отвѣтила я.

На другой день мы шли вдвоемъ по пустынной, каменистой тропинкѣ, и онъ бросилъ перчатки.

— Перчатки-то! — сказала я. — Онѣ не стоятъ того, чтобы ихъ приносить. Вотъ я вѣрю, такъ оставлю крестикъ, — въ немъ два брилліанта…

— А если не принесутъ?…

— Если не принесутъ, пусть пропадетъ.

Черезъ два дня мой крестикъ висѣлъ на гвоздѣ. Папа крѣпко задумался.

Не правда ли, хорошенькая исторійка?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Капри. 17 мая.

… Онъ пересталъ говорить мнѣ непріятное о религіи и, кажется, самъ начинаетъ склоняться къ нашимъ убѣжденіямъ; но все еще продолжаетъ высказывать самые еретическіе взгляды на людей. Чтобы просвѣтить меня, онъ увѣряетъ, будто бы нѣтъ въ мірѣ ни одного честнаго человѣка, ни одной честной женщины. Тогда я ему указала на васъ, на нашихъ сестеръ, на миссъ Бессъ, — разсказала, что вы дѣлаете для другихъ, многое разсказала, хотя, конечно, далеко-далеко не все. Онъ возражалъ и высказалъ самыя мрачныя мысли.

— Я ничего не отрицаю, — сказалъ онъ, — и ничего не знаю. Но вглядись хорошенько во всѣ наипрекраснѣйшіе поступки и и ты вездѣ найдешь одну и ту же подкладку — самолюбіе. Ты говоришь о самоотверженности монахинь, у которыхъ ты жила; но все, что онѣ дѣлаютъ добраго, это для того, чтобы выказаться, заставить говорить о себѣ, или чтобы затмить другой орденъ, конкурирующій съ ними, или чтобы получить такое вліяніе, которымъ бы можно было злоупотреблять для своихъ выгодъ, или наконецъ, — почему знать? — быть-можетъ изъ-за личнаго удовольствія и, по меньшей мѣрѣ, ради царства небеснаго, такъ какъ, надѣлавши своихъ добрыхъ дѣлъ, онѣ начинаютъ считаться съ Богомъ, представляютъ ему счетъ, точно изъ лавочки: я, дескать, сорокъ лѣтъ была добродѣтельна и самоотвержена, такъ позвольте получить вѣчное блаженство. Это просто-напросто ростовщичество! Какъ ни прикидывай, а честныхъ людей нѣтъ.

Не бойтесь за меня, матушка, — такія разсужденія не собьютъ меня съ толку; будь они безусловно справедливы и вѣрны, я имъ все-таки не повѣрю. Много, должно-быть, зла надѣлали люди моему бѣдному папѣ.

Я сказала ему:

— Если вы во всемъ видите гадкія побужденія, такъ скажите, какъ же нужно поступать, чтобы быть по-настоящему честнымъ?

Онъ не зналъ, что отвѣтить. Удивительно, какъ мужчины не способны разсуждать здраво! Папа, напримѣръ, говоритъ о добрѣ и добродѣтели; слѣдовательно, онъ долженъ знать, что это такое, или, по крайней мѣрѣ, сознавать, чувствовать. Такъ нѣтъ же… Миссъ Бессъ навѣрное сказала бы, что у него нѣтъ идеала; вы бы сказали, что ему нечего дѣлать. Въ сущности это можетъ быть одно и то же.

Чтобы доказать мнѣ, какъ мерзки люди, онъ часто читаетъ въ газетахъ faits divers. Онъ ходитъ за газетами на пристань, какъ говорятъ здѣсь, къ приходу каждаго парохода. Я пользуюсь этимъ временемъ и сама отношу письма въ почтовый ящикъ; я мало довѣряю Розѣ, несмотря на всѣ ея достоинства, — она слишкомъ много болтаетъ, даже сама съ собою, когда поговорить не съ кѣмъ. Папа приноситъ: Утренній Курьеръ, Pungolo, Piccolo и др., но мнѣ не даетъ въ руки, — боится, какъ бы я не прочла фельетона, который, по его словамъ, способенъ погубить меня на всю жизнь. Признаюсь вамъ, иногда мнѣ до страсти хочется узнать, что это за фельетонъ такой. За то папа прочитываетъ вслухъ обо всѣхъ случаяхъ; все это одни ужасы: тамъ мужъ убилъ кинжаломъ жену, въ другомъ мѣстѣ жена отравила мужа, сынъ обокралъ отца, братъ поджегъ домъ сестры и… уже я не знаю, еще что.

— Вотъ каковъ родъ людской! — говоритъ папа.

Сегодня утромъ я ему отвѣтила:

— Папа, вѣдь живемъ же мы спокойно здѣсь на Капри вдвоемъ съ тобою и, кажется, до сихъ поръ не зарѣзали, не отравили, не обокрали ни другъ друга, ни сосѣдей, и домовъ не подожгли. Отчего же объ этомъ не публикуютъ въ газетахъ?

— Ахъ, дитя! Это ни для кого не интересно.

— Въ такомъ случаѣ что же интересно?

— Все необыкновенное.

— Поэтому выходитъ, что убійства, отравленія, кражи и и поджоги — все это происшествія необыкновенныя, а обыкновенно-то добрые люди живутъ тихо и честно, какъ мы съ тобой?

Онъ не нашелся, что возразить, и я очень довольна. Пишите мнѣ на почту «до востребованія» и скажите, нашелъ ли себѣ дѣло… вы знаете кто.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Капри. 21 мая.

Благодарю васъ за милое письмо, дорогая моя матушка! Оно коротко, — вамъ некогда писать длинныя посланія, — но въ немногихъ словахъ вы мнѣ все сообщили. Вы его видѣли; ему двадцать два года, зовутъ его Франческо Бальди, а уменьшительнымъ именемъ — Франчискьель. Какое чудесное дѣло онъ избралъ для себя! Только мнѣ будетъ очень страшно всякій разъ, когда море будетъ неспокойно. Вы еще не сообщили ему, гдѣ я живу, а также имени папы, боясь, какъ бы онъ не поспѣшилъ и не испортилъ дѣла. Но вы совѣтуете мнѣ подготовлять отца; а потомъ пріѣдите сами и переговорите съ нимъ. Какая вы добрая, какая милая! Я пишу лишь нѣсколько строкъ, чтобы только поблагодарить васъ. Завтра буду писать подробно и сообщу кое-что.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Капри. 23 мая.

… Мы только-что вернулись съ длинной прогулки и папа отдыхаетъ. Отправились мы рано утромъ съ тѣмъ, чтобы забраться на самый верхъ горы. Я — большая охотница лазить — никакъ не воображала, что подъемъ такъ труденъ. Папа велъ себя молодцомъ; правда, останавливался часто, но не потерялъ ни бодрости, ни терпѣнія. Во время остановокъ мы говорили. Я прямо и весело повела мою атаку.

— Папа, — сказала я, — мнѣ уже шестнадцать лѣтъ; я чувствую, что начинаю старѣться. Надо подумать о моемъ замужствѣ.

— Ah, pazzarella!… (Ахъ, ты шалунья.)

— Совсѣмъ не pazzarella, — я говорю очень серьезно. Надѣюсь, вы не хотите, чтобъ я осталась старой дѣвкой.

— До этого еще долго, — успѣемъ и подумать, и поговорить.

— А откладывать все-таки не слѣдуетъ. Кто пускается въ путь, тотъ долженъ заранѣе знать, куда идетъ, иначе собьется съ дорого. Вотъ мы теперь лѣзимъ по ужасной дорогѣ, а зачѣмъ? — затѣмъ, чтобы добраться до пустынника и отъ него полюбоваться необыкновенными видами. У насъ есть цѣль, а потому, какъ вамъ ни трудно, вы все-таки идете впередъ. И мнѣ нужно знать, куда идти: если — къ замужству, то слѣдуетъ идти по одной дорогѣ; если же оставаться дѣвушкой, въ такомъ случаѣ отпустите въ монастырь.

— Неужели же въ твои годы ты уже думаешь о замужствѣ?

— Всякій думаетъ лишь въ томъ возрастѣ, какой имѣетъ.

Онъ засмѣялся и пошелъ дальше. На ходу нельзя разговаривать, этимъ онъ и пользуется. Только-что я открою ротъ, онъ пускается въ путь и не отвѣчаетъ. Но, къ счастью, онъ скоро запыхался и мы опять остановились.

— Что же, папа, подумалъ ты?

— О чемъ?

— О моемъ замужствѣ.

— А ты все еще о немъ думаешь? Такъ я же тебѣ скажу, что еще никогда не было ни одного счастливаго брака.

— А вашъ?

Онъ нахмурилъ брови.

Очень странно это, — онъ хмуритъ брови всякій разъ, когда я заговариваю о моей матери. Замѣтивши, что я сдѣлала неловкость, я замолчала. При слѣдующей остановкѣ онъ заговорилъ самъ.

— Ужь не знакома ли ты съ какимъ-нибудь молодымъ человѣкомъ?

Говоря это, онъ смотрѣлъ настоящимъ звѣремъ, почему я и поспѣшила отвѣтить отрицательно. Вѣдь это правда, я незнакома съ г. Франчискьелемъ, — вы знакомы съ нимъ, — правда вѣдь? Вы же мнѣ сказали, что я могу его любить, я и люблю.

— То-то! — продолжалъ папа, видимо успокоенный. — Молодые люди всѣ никуда не годятся: одни — болваны, не лучше парикмахерскихъ восковыхъ болвановъ, другіе — педанты, отупѣлые отъ школьной суши, большая же часть — негодяи, только и знающіе биржу и другія мерзкія мѣста…

Въ этомъ тонѣ онъ говорилъ по крайней мѣрѣ четверть часа. Такъ какъ Франчискьель не можетъ быть ни парикмахерскимъ болваномъ, ни педантомъ, ни негодяемъ, то я и пустилась въ путь, не дожидаясь окончанія его рѣчи. Мнѣ такъ было досадно на папу, что я сломала кончикъ зонтика о камни и ушла далеко впередъ. Папа сталъ кричать, чтобъ я остановилась и подождала его.

— Такъ вы хотите, чтобъ я оставалась дѣвушкой? — крикнула я ему сверху. — Тогда отвезите меня назадъ въ пансіонъ.

Онъ поднимался, тяжело вздыхая. Когда добрался до меня, то сѣлъ, или, вѣрнѣе, тяжело опустился на камни. Отдохнувши, онъ взялъ меня за руки и нѣжно сказалъ:

— Мы живемъ вмѣстѣ всего двѣ недѣли, и тебѣ уже такъ хочется меня покинуть!

Вы меня знаете, милая моя матушка, я не могу равнодушно слышать извѣстныхъ интонацій голоса. Я сѣла рядомъ съ нимъ, поцѣловала его щеку, несмотря на противный табачный запахъ отъ его бороды, и отвѣтила:

— Нѣтъ, папа, не хочу я васъ покидать; а для того, чтобъ этого не пришлось сдѣлать, надо меня отдать замужъ. Мнѣ очень хорошо съ вами здѣсь, на Капри; но не можемъ же мы прожить такъ цѣлый вѣкъ. Жизнь — не прогулка по горамъ. У васъ есть дѣла и вы не можете все ваше время тратить на то, чтобы смотрѣть за маленькою дѣвочкой или за взрослою дѣвушкой, за которую вы ежеминутно трепещете. Не станете же вы въ самомъ дѣлѣ отрицать, что постоянно боитесь, какъ бы кто меня не съѣлъ. Слѣдовательно, мнѣ нѣтъ другого выхода, какъ возвратиться въ пансіонъ и сдѣлаться монахиней. Если вамъ этого хочется, я готова…

— Нѣтъ, нѣтъ, ни за что на свѣтѣ! — перебилъ онъ меня, крѣпко сжимая мои руки.

Я предвидѣла это и продолжала, ласкаясь:

— Тогда какъ, выйдя замужъ, я буду подъ надзоромъ другого, а жить мы будемъ всѣ втроемъ вмѣстѣ. У васъ будетъ въ одно и то же время и семья, и полная свобода; вы будете выѣзжать, курить, читать ваши газеты мирно и покойно, ни о чемъ не заботясь; я буду съ вами, но уже никакихъ тревогъ вамъ отъ меня не будетъ.

Онъ задумался и не сказалъ ни слова до нашего прихода къ пустыннику. Этотъ пустынникъ очень милый и привѣтливый старичокъ; онъ повелъ насъ на кладбище, все заросшее розами, и позволилъ мнѣ сорвать два цвѣтка. Посылаю вамъ лучшій изъ нихъ.

Матушка, дорогая моя! Пріѣзжайте скорѣе, — ничего, подобнаго здѣшнимъ видамъ, вы навѣрное нигдѣ не видали. Природа начинаетъ дѣйствовать даже на папу; до сихъ поръ онъ восхищался ею только по своимъ книжкамъ. Теперь же, когда онъ увидалъ ее своими глазами, она сама сказалась въ немъ, непосредственно и просто. Онъ до того увлекся, что вдругъ воскликнулъ:

— Безбрачіе имѣетъ свою прелесть, и я охотно бы сдѣлался пустынникомъ.

Старичокъ-монахъ разсмѣялся.

— Вы не выдержите трехъ дней, — сказалъ онъ. — Одиночество и безбрачіе хороши для меня, живущаго въ облакахъ, а не для васъ, добрый человѣкъ, и не для этой милой дѣвушки. Къ этой жизни надо имѣть особое призваніе. Вы понятія не имѣете о томъ, какое опьяняющее дѣйствіе имѣютъ на человѣка тишина и чистый воздухъ этихъ высотъ. Отъ нихъ голова кружится, а эти обрывы манятъ васъ къ себѣ своею притягательною силой. Повѣрьте мнѣ, возвращайтесь въ Неаполь и постарайтесь полюбить людей; это — единственный способъ истинно любить Бога. Что же касается вашей дочки, то отдайте ее скорѣе замужъ.

Такой милый этотъ пустынникъ! Онъ подошелъ ко мнѣ и сталъ показывать все, что отсюда видно, называя горы и разсказывая связанныя съ ними исторіи.

Папа покойно усѣлся передъ кружкою вина, принесенною пустынникомъ, закурилъ сигару и машинально вынулъ изъ кармана газеты, которыхъ не успѣлъ прочесть поутру. Вдругъ онъ ударилъ себя по лбу и вскочилъ съ мѣста.

— Что съ вами? — спросила я.

— А то, что я завтра ѣду въ Неаполь.

— Вотъ видите, — сказалъ старый монахъ, — вы пробыли не болѣе часа въ пустыни, и васъ уже зоветъ въ себѣ міръ.

XVIII.
Орденъ Итальянской Короны.

Почему дону Руфу понадобилось такъ неожиданно ѣхать въ Неаполь? Увы, можно быть натуралистомъ и все-таки имѣть свои маленькія слабости и не быть свободнымъ отъ мелкаго тщеславія. Года два или три тому назадъ докторъ Шарфъ получилъ коммандорскій крестъ королевскаго ордена Итальянской Бороны. Насъ, конечно, не можетъ не радовать до нѣкоторой степени подобная честь, выпадающая на долю нашихъ друзей, въ особенности же если мы сами не имѣемъ на нее претензіи. Тѣмъ не менѣе донъ Руфъ какъ-то невольно сдѣлалъ кислую гримасу, когда прочелъ въ газетѣ о пожалованіи доктору ордена. Это не помѣшало, однако же, дону Руфу сдѣлать визитъ старому пріятелю и разсыпаться въ поздравленіяхъ, настолько усердныхъ, что вновь пожалованный коммандоръ нашелъ нужнымъ принять наступательное положеніе.

— Милѣйшій мой, — сказалъ онъ дону Руфу, — вещи этого рода доставляютъ особенное удовольствіе лишь, тѣмъ, кто ихъ не заслужилъ; и я смѣю думать, что вы были бы счастливѣйшимъ изъ смертныхъ, еслибы вамъ дали крестикъ.

— Ахъ, полноте, — возразилъ донъ Руфъ, жеманясь, какъ старая дѣвка отъ предложенія выйти замужъ, — съ какой бы стати мнѣ его дали?

— Да хотя бы съ той стати, что у васъ его нѣтъ…

Докторъ, очень довольный такимъ поводомъ къ пожалованію ордена дону Руфу, такъ расхохотался, что стекла дрожали въ окнахъ. Въ тотъ же день онъ увидался съ министромъ, своимъ стариннымъ пріятелемъ, и говорилъ съ нимъ о донѣ Руфѣ, какъ о человѣкѣ безобидномъ и довольно ничтожномъ, собирающемся написать книгу объ атавизмѣ. Министръ обѣщалъ дать ему крестъ. Дону Руфу это показалось не совсѣмъ ловкимъ.

— Какъ же это однако?… Вѣдь я же республиканецъ, — сказалъ онъ доктору.

— Экая важность! Король — тоже республиканецъ.

— Конечно, конечно, но все-таки… придется ѣхать, просить…

Чтобы пощадить гордость дона Руфа, было рѣшено, что онъ просто сдѣлаетъ визитъ министру, причемъ не будетъ рѣчи объ орденѣ. Визитъ онъ сдѣлалъ, поговорили о Клодѣ Бернарѣ, министръ взвѣсилъ просителя и нашелъ его крайне легковѣснымъ; но, будучи человѣкомъ покладистымъ, онъ проводилъ его любезнымъ пожатіемъ руки и знаменательными словами:

— Прошу на меня разсчитывать…

Донъ Руфъ долго разсчитывалъ, а креста все-таки не получилъ. Послѣ него въ министру явилось еще пятьдесятъ девять охотниковъ до орденовъ; всѣмъ имъ онъ говорилъ любезныя слова, всѣмъ жалъ руки и, уѣхавши въ Римъ, забылъ обо всѣхъ. Пождалъ, пождалъ донъ Руфъ и, наконецъ, пересталъ ждать. Но вдругъ въ поднебесной выси горъ острова Капри онъ прочелъ въ газетѣ, что министръ, успѣвшій со времени того визита пасть раза два или три, былъ опять министромъ и опять находился въ Неаполѣ въ отелѣ «Римъ». Извѣстно, что путешествующіе министры не останавливаются нигдѣ надолго, — слишкомъ много просятъ у нихъ орденовъ. Слѣдовательно надо было торопиться. Но въ настоящемъ случаѣ казусъ представлялся исключительнымъ: приходилось оставить Ромену одну на островѣ, по которому то и дѣло снуютъ заѣзжіе живописцы, быть-можетъ романтики! Съ другой стороны, не повидать министра — проститься, пожалуй, навсегда съ орденомъ Итальянской Бороны, а ленточка-то — бѣлая съ краснымъ, титулъ — caballiero!… Взять Ромену съ собою невозможно, — куда дѣвать ее, пока придется дожидаться въ пріемной министра? Во всякомъ случаѣ не разбойничій же притонъ Капри; принявши нѣкоторыя предосторожности, все-таки можно отъѣхать на короткое время. Итальянская Корона одержала верхъ надъ всѣми опасеніями, и донъ Руфъ уложилъ въ чемоданъ свѣжую сорочку, черную пару и бѣлый галстукъ. Чистя платье и тщательно складывая его, донъ Руфъ еще разъ повторилъ свои инструкціи Розѣ, смотрѣвшей на него съ величайшимъ недоумѣніемъ:

— Завтра я уѣзжаю рано, съ разсвѣтомъ, и вернусь только ночью. Безъ меня не смѣйте шагу дѣлать изъ дома — ни ты, ни Ромена. Если провизіи нѣтъ, сходи и купи сейчасъ. Будетъ кто-нибудь звонить, не смѣть отпирать ни подъ какимъ видомъ. Придутъ нищіе, гони ихъ прочь, — чего добраго, подъ видомъ-то нищаго какой-нибудь живописецъ… Отъ нихъ все станется, особенно отъ романтиковъ, или проще сказать — прохвостовъ… Вотъ револьверъ, — не бойся, — я разстрѣляю заряды въ окно, чтобы знали, что въ домѣ есть оружіе… Теперь ступай за провизіей, а завтра разбуди меня въ три часа утра.

Донъ Руфъ не сомкнулъ глазъ во всю ночь. Роза тоже не спала, боясь пропустить назначенный часъ. Она понимала, что дѣло идетъ о чемъ-то ей неизвѣстномъ, но необыкновенно важномъ.

Въ концѣ мая солнце встаетъ рано и въ четыремъ часамъ донъ Руфъ уже былъ на пристани, гдѣ его ждала палубная лодка, нанятая наканунѣ. И какая лодка! О трехъ парусахъ, съ шестью гребцами, съ капитаномъ, съ бархатными подушками подъ пестрымъ тентомъ, съ флагомъ на кормѣ. Донъ Руфъ не хотѣлъ дожидаться парохода, приходившаго слишкомъ поздно въ Неаполь; онъ отправлялся на Сорренто, откуда экипажъ долженъ былъ доставить его въ Кастеллямаре, а тамъ по желѣзной дорогѣ; лодка должна была дожидаться въ Сорренто и привезти его обратно на Капри. Такова была программа. Но, какъ на грѣхъ, вѣтеръ не шелохнулся и во весь путь пришлось идти на веслахъ. Донъ Руфъ опоздалъ въ поѣзду въ Кастеллямаре и хотѣлъ доѣхать до Неаполя въ экипажѣ, взятомъ въ Сорренто; измученныя лошади стали. Онъ нанялъ другой экипажъ, который сломался между Torre del’Annuncada и Torre del Greco до этой станціи пришлось идти пѣшкомъ въ пыли выше колѣнъ, — въ пыли, которую ни разу не сметали съ 79 года, со времени знаменитаго изверженія Везувія, разрушившаго и засыпавшаго множество городовъ. Геологи до сихъ поръ находятъ въ ней пепелъ и пемзу, остатки того изверженія. Донъ Руфъ пріѣхалъ поздно въ отель «Римъ» и только издали видѣлъ, какъ министръ садился въ экипажъ, окруженный сплошною толпою просителей, протягивавшихъ ему вчетверо сложенные листы бумаги; онъ бралъ ихъ, совалъ во всѣ карманы; а когда сѣлъ въ коляску, то просьбы посыпались со всѣхъ сторонъ и завалили бѣднягу до колѣнъ. Наконецъ лошади понеслись во всю прыть. Донъ Руфъ, съ головы до ногъ покрытый пылью, протискался къ подъѣзду.

— Не знаете ли, — обратился онъ къ швейцару, — въ которомъ часу вернется его превосходительство?

— Его превосходительство не вернется, — отвѣтилъ швейцаръ такимъ тономъ, какимъ обыкновенно отвѣчаютъ лакеи людямъ покрытымъ пылью, а слѣдовательно пришедшимъ пѣшкомъ. — Его превосходительство уѣхали въ Римъ.

Донъ Руфъ обѣщалъ извощику пять франковъ на водку за то, чтобъ онъ привезъ его на станцію до отхода поѣзда. Извощикъ получилъ на водку пять франковъ, но до министра донъ Руфъ опять-таки не добрался. Станція была биткомъ набита щегольски одѣтыми нищими, изъ которыхъ никакъ не меньше сотни выклянчивали крестики. Поѣздъ тронулся. Донъ Руфъ положилъ на полъ чемоданъ и дорожный мѣшокъ, приставилъ руки въ губамъ въ видѣ рупора и выкрикнулъ во весь голосъ свое имя. Услыхавши его, министръ могъ припомнить свое обѣщаніе, раскаяться въ забывчивости, приказать остановить поѣздъ… или, по меньшей мѣрѣ, подойти къ окну и тоже крикнуть: «Донъ Руфъ, поздравляю васъ кавалеромъ ордена Итальянской Короны!» Поѣздъ не остановился, министръ ничего не крикнулъ. Съ быстроубѣгающимъ поѣздомъ исчезла надежда на полученіе ордена. Донъ Руфъ опустилъ руки, чтобы взять чемоданъ и дорожный мѣшокъ, но исчезли и они.

Не печалься, донъ Руфъ, не тужи, — въ карманѣ остались кошелекъ и бумажникъ. За нѣсколько су тебѣ вычистятъ платье, на станціи славный буфетъ; наконецъ, если у тебя много свободнаго времени, ты можешь подать жалобу полицейскому коммисару, который, само собою разумѣется, не найдетъ твоей пропажи. За то въ газетахъ всѣ прочтутъ твое имя — не въ рубрикѣ награжденныхъ орденами, а въ отдѣлѣ обокраденныхъ. Кромѣ того, ты можешь ѣхать съ первымъ поѣздомъ; въ Сорренто тебя ждетъ прекрасная палубная лодка съ бархатными подушками, къ вечеру ты будешь на Капри и обнимешь Ромену; она радостно обовьетъ руками твою шею, а это пріятнѣе и слаще цѣпи Аннунціаты и Золотого Рука… Такъ мило-успокоительно шепталъ на ухо обокраденному и обманутому въ своихъ ожиданіяхъ человѣку добрый геній, избавляющій неаполитанцевъ отъ долгихъ печалей. Прибавьте къ этому, что донъ Руфъ былъ страшно голоденъ и что въ такихъ случаяхъ даже плохой обѣдъ прогоняетъ грустное настроеніе. По всѣмъ этимъ причинамъ нашъ пріятель пустился въ обратный путь не въ особенно дурномъ расположеніи духа и, благодаря, подувшему попутному вѣтерку, пріѣхалъ много ранѣе, чѣмъ его ожидали, вслѣдствіе чего произошла катастрофа.

Франчискьель съ своимъ англичаниномъ серьезно взялись за ремесло спасателей. Надо сказать правду, къ молодому человѣку очень шла соломенная шляпа, обтянутая широкою черною лентой съ золотыми буквами, изображающими слово Сапфирина (названіе яхты); цвѣтная рубашка и широкія панталоны придавали легкость и свободу движеніямъ. Въ двѣ недѣли онъ такъ привыкъ къ морю, будто выросъ на немъ. Каждый день, чтобы пріобрѣсти навыкъ къ своему дѣлу, онъ бросался одѣтый въ море, нырялъ до дна, проплывалъ подъ кораблемъ и взбирался на бортъ безъ лѣстницы; трудно было найти другого такого мастера-пловца и такого красавца. Его глаза искрились радостью; онъ зналъ, что дѣлаетъ все это для Ромены. Матушка-Разалія, къ которой онъ часто заходилъ, ласково сказала ему;

— Это хорошо, Франчискьель, я тобою довольна.

— А можно мнѣ её повидать?

— Нѣтъ, еще нельзя.

— Я приказалъ задѣлать отверстіе въ стѣнѣ.

— Знаю.

— Матушка, пошлите ее въ садъ, — я отсюда, изъ-за драпировки, однимъ глазкомъ только взгляну…

— Ея нѣтъ здѣсь.

— Гдѣ же она?

— Этого я пока не скажу тебѣ.

— Ее взялъ дядя?

— У нея нѣтъ никакого дяди

— А этотъ господинъ, что былъ здѣсь, цѣловалъ ее?…

— Не безпокойся, мой добрый Франчискьель. Скажи, довѣряешь ты мнѣ?

— Вполнѣ, матушка.

— Такъ не волнуйся и имѣй терпѣніе. Тише ѣдешь, дальше будешь. Не старайся увидать ее, не торопись, не то, пожалуй, все испортишь. Положись на меня.

Франчискьель обѣщалъ во всемъ слушаться матушки, а на дона Руфа страшно разозлился. По какому праву являлся онъ въ монастырь, если Ромена не была его племянницей? Какъ смѣлъ цѣловать ее, если онъ ей не дядя? Во всемъ этомъ была какая-то тайна, сильно его тревожившая. къ тому же припоминались гадкіе совѣты, которые давалъ натуралистъ, грязныя исторіи, которыя онъ такъ любилъ разсказывать, всѣ мерзости, цѣлымъ потокомъ изливавшіяся съ его губъ… И этими оскверненными губами онъ осмѣливался касаться чистаго чела Ромены! Такъ разсуждалъ Франчискьель, до пуританства экзальтированный чистотою настоящей любви. Донъ Руфъ, доводившій его своими наставленіями до разныхъ экспериментальныхъ глупостей, показался ему отвратительнымъ; идя въ порту, Франчискьель горько раскаивался въ томъ, что слушался такого учителя и даже восхищался имъ. Но тихая волна скоро успокоиваетъ, убаюкиваетъ, какъ добрая нянька. Подъ сумракомъ ночи, охваченный необъятнымъ просторомъ звѣзднаго неба, безмолвнымъ покоемъ и тихою качкою моря, Франчискьель, лежа на палубѣ яхты, забылъ о донѣ Руфѣ, — передъ нимъ понеслись другія мечты, встали иные образы: матушка-Розалія, съ нею Ромена, веселая тишь монастырскаго сада въ цвѣту, внутренность церкви, въ ней бѣлое платье, смуглая головка въ вѣнкѣ флёръ-д’оранжа, склонившаяся подъ благословляющею рукой аббата Симплиція… Франчискьель полною грудью вдохнулъ свѣжій воздухъ ночи и, засыпая, прошепталъ:

— Матушка обѣщала, — надо на нее положиться…

Затѣмъ онъ сталъ ждать терпѣливо, но его терпѣнія хватило лишь на двое съ половиною сутокъ, — въ вечеру третьяго дня онъ въ волненія ходилъ по палубѣ.

— Вы скучаете? — сказалъ ему англичанинъ. — Ничего не сдѣлаешь, когда море такъ спокойно. Ради развлеченія не путешествовать ли намъ? Вы бывали на Капри?

— Нѣтъ.

— Надо побывать. Я тамъ необыкновенно скучалъ; но Моррей приходитъ въ восторгъ отъ этого острова; на немъ былъ Гудсонъ Лоу. Меня только это и интересовало. Мнѣ показывали мѣсто, гдѣ французы напали на него врасплохъ. Онъ хорошо дрался и уступилъ послѣ почетной капитуляціи.

— Поѣдемте на Капри, — сказалъ Франчискьель.

На другой день рано утромъ затопили машину и противъ Сорренто увидали лодку съ пестрымъ тентомъ и съ флагомъ на кормѣ, на которой плылъ донъ Руфъ. Море было тихо и на лодку никто не обратилъ вниманія. Въ Капри англичанинъ не сошелъ на берегъ, пообѣдалъ на яхтѣ, за обѣдомъ выпилъ въ надлежащую мѣру, закурилъ длинную сигару и объявилъ, что его ничуть не интересуетъ островъ съ его ослами, босоногими и черномазыми дѣвчонками, съ двѣнадцатью дворцами Тиверія и со всѣмъ остальнымъ.

— Надоѣло все это. Я остаюсь на Сапфиринѣ. Если очень скучно станетъ, поѣду посмотрѣть скалу, на которую взобрался генералъ Ламаркъ. Онъ побилъ Гудсона Лоу, напавши на него неожиданно; не то островъ былъ бы нашъ, и были бы теперь на немъ заводы и парки.

Франчискьель вышелъ на берегъ одинъ и очень заинтересовался новостью представившейся ему картины. Все населеніе было на улицѣ; всѣ веселы, довольны малымъ, работаютъ, смѣются, поютъ и бесѣдуютъ, какъ дома. А дома такъ малы, что въ нихъ можно только спать ночью; днемъ же всѣ живутъ на воздухѣ, и кушанье готовятъ, и обѣдаютъ, даже спятъ, дѣлаютъ визиты, работаютъ и веселятся. На площадкѣ дѣвочки пляшутъ тарантеллу; у двери своего домика сидитъ священникъ и мирно покуриваетъ трубочку. Всѣ улыбаются Франчискьелю, киваютъ головой, привѣтствуютъ добрымъ словомъ, точно давнишняго пріятеля. Ему невольно вспомнилось, махъ расписываетъ родъ людской нашъ натуралистъ.

«Вотъ бы куда привезти дона Руфа хотя на недѣльку, — подумалъ молодой человѣкъ. — Ему бы это полезно было».

Отъ дона Руфа мысли естественно перешли къ Роменѣ, и Франчискьелю захотѣлось быть одному. Онъ вышелъ изъ села, побрелъ пустынною тропинкой и скоро очутился между обрывомъ и стѣною. На стѣнѣ балкончикъ вродѣ клѣтки, на балкончикѣ… Юноша вскрикнулъ.

— Ромена!

Она подбѣжала въ периламъ и нагнулась.

— Вы какими судьбами? — сказала она, смѣясь и преодолѣвая волненіе. — Идите сюда, — никого нѣтъ… Я одна.

Франчискьель хотѣлъ было залѣзть на стѣну.

— Нѣтъ, нѣтъ, проходите въ дверь… тамъ, дальше. Я сейчасъ отопру.

Роза спала въ кухнѣ, какъ убитая, послѣ тревожной ночи, проведенной ею по милости ордена Итальянской Короны. Донъ Руфъ въ то же время и по той же причинѣ не менѣе крѣпко спалъ въ вагонѣ между Неаполемъ и Кастеллямаре.

— Матушка позволила вамъ придти ко мнѣ? — спросила Ромена, отворяя дверь.

— Нѣтъ еще… Но… — пробормоталъ Франчискьель.

— Какъ нѣтъ?…

— Я попалъ сюда случайно, не зналъ…

— Стало-быть вы…

— Стало-быть… мнѣ уходить…

Онъ сдѣлалъ шагъ назадъ, не переступивши даже порога дома; при этомъ у него былъ такой грустный видъ, что Ромена готова была расплакаться.

— Случайно… А почему знать, можетъ-быть такъ Богу угодно? — сказала она. — Вѣдь безъ Его воли ничего не дѣлается… Входите.

Она осторожно притворила дверь, чтобы не разбудить Розу, и провела своего милаго на балконъ, гдѣ было два свидѣтеля: ясное небо и море лазурное. Сначала ихъ разговоръ былъ отрывочный, потомъ понемногу наладился и пошелъ гладко. Тѣмъ временемъ Роза проснулась; проснулся и донъ Руфъ, изъ вагона перешелъ въ карету и поѣхалъ въ Сорренто. Роза навострила было уши, прислушиваясь къ какому-то шепоту, но дремота одолѣла, и она опять уснула подъ тихій говоръ на террасѣ; донъ Руфъ тоже уснулъ подъ мягкій стукъ колесъ по пыльной дорогѣ. А о чемъ шелъ на террасѣ тихій говоръ влюбленныхъ? — Обо всемъ, кромѣ любви. О ней впрочемъ и надобности не было говорить: она свѣтилась въ глазахъ, сказывалась въ звукѣ ихъ голосовъ, носилась надъ ними и охватывала ихъ своимъ блестящимъ ореоломъ… Они говорили о морѣ, о скалахъ, о пустынникѣ, о Чичилѣ и пансіонѣ, о матушкѣ-Розаліи и миссъ Бессъ, о темной церкви и докторѣ Шарфѣ, о прогулкѣ на ослахъ, объ аббатѣ Симплиціи, о яхтѣ Сапфиринѣ и о спасеніи гибнущихъ на морѣ, о Калабріи, объ Алфредѣ де-Мюссе, Вальтеръ-Скоттѣ, о житіяхъ святыхъ, о звѣздахъ… Они знакомились другъ съ другомъ; только ни тотъ, ни другая ни словомъ ни упомянули о донѣ Руфѣ: Ромена, — чтобы не омрачить перваго разговора, такъ какъ она предчувствовала, что съ этой именно стороны и ожидаютъ ихъ препятствія; Фринчискьель — изъ скромности, изъ желанія не вспоминать нѣкоторыхъ наставленій своего учителя…

Между тѣмъ донъ Руфъ пересѣлъ изъ экипажа въ лодку и, благодаря попутному вѣтерку, вздувшему паруса, быстро подвигался къ Капри. Роза выспалась и стояла у дверей, поджидая, не пройдетъ ли какой-нибудь добрый человѣкъ, съ которымъ бы можно было душу отвести — поговорить. Первый подошедшій человѣкъ былъ самъ хозяинъ.

— Какъ, — накинулся онъ на нее сразу, — ты не въ домѣ?

— Во весь день шагу не дѣлала, ишь и теперь у дверей стою.

— Никого не было?

— Ни единой живой душеньки.

Донъ Руфъ прошелъ прямо на балконъ. Франчискьель говорилъ, Ромена смѣялась.

— Несчастный! — воскликнулъ натуралистъ. — Ты что здѣсь дѣлаешь?

Ошеломленный, Франчискьель, подъ вліяніемъ охватившихъ его мрачныхъ подозрѣній, рѣзко отвѣтилъ:

— Экспериментирую.

XIX.
Лазурный гротъ.

Что бы ни говорили, героевъ въ полномъ смыслѣ этого слова не существуетъ, а равно и героинь. Конечно, женщины, о которыхъ миссъ Бессъ разсказывала Роменѣ, составляютъ настоящую гордость своего пола и своей націи, начиная съ пророчицы Деворы, воевавшей съ хананеями, угнетавшими избранный Богомъ народъ, и кончая Манонъ-Жанною Флипонъ, женою Ролана, безтрепетно взошедшею на эшафотъ; но всѣ онѣ, Девора, мадамъ Роланъ и даже Юдифь, убившая Олоферна, несказанно бы струсили, еслибы во дни ихъ ранней юности папаша засталъ ихъ въ сумерки съ глазу на глазъ съ молодымъ человѣкомъ, пришедшимъ тайкомъ. Можно смѣло подержать пари, что при подобномъ казусѣ каждая изъ нихъ обратилась бы въ самое поспѣшное и ничуть не постыдное бѣгство. Такъ точно поступила и Ромена.

Оставшись одни, донъ Руфъ и Франчискьель молчали съ минуту; обоимъ было крайне неловко. Молодой человѣкъ стоялъ, прислонившись спиною въ колоннѣ балкона; взволнованный родитель ходилъ взадъ и впередъ, сочиняя фразы, достаточно сильныя для выраженія его негодованія. Онъ ожидалъ извиненій; но Франчискьель не думалъ извиняться и упорно молчалъ. Тогда донъ Руфъ заговорилъ, сдерживая голосъ до шепота, чтобы не быть услышаннымъ съ тропинки:

— Отвѣтишь ты мнѣ, наконецъ, или нѣтъ?

— Мнѣ нечего отвѣчать.

— Зачѣмъ ты сюда попалъ?

— Сами-то вы сюда зачѣмъ попали?

— Я у себя дома.

— А я почему зналъ?

— Но эта дѣвушка…

— Что же это дѣвушка?… Вы знаете всю мою исторію съ этою дѣвушкой; я все вамъ разсказывалъ, только имя скрылъ. Я называлъ ее Терезиной.

— Какъ, Терезина — это…

— Это вотъ она. Вы же говорили мнѣ: или на-проломъ! Вы посовѣтовали сдѣлать въ стѣнѣ дыру и подсматривать; вы сказали пойти за нею въ церковь, я и пошелъ; вы научили переодѣться погонщикомъ ословъ… По вашему же совѣту я купилъ лѣстницу и забрался въ пансіонъ. Еслибъ я васъ слушался во всемъ, она была бы не здѣсь, а давнымъ-давно у меня, и занимались бы мы съ нею натурализмомъ. На что же вы претендуете? Да и какое право имѣете на нее? Я видѣлъ разъ, какъ вы ее поцѣловали въ пансіонѣ; я побѣжалъ къ воротамъ, чтобъ убить васъ… Я ее любилъ. Вы мнѣ сказали, что она ваша племянница. Съ тѣхъ поръ я только и думалъ объ одномъ: увидать ее, добиться ея любви и тогда просить у васъ ея руки. Вы все лгали: она не племянница вамъ. Что же она такое? Я не знаю, я теряюсь въ догадкахъ и задыхаюсь. Вы тайно увезли ее изъ пансіона и прячетесь съ ней здѣсь… Чего вы все прячетесь? Честные люди не прячутся… Не вы отъ меня, а я отъ васъ вправѣ требовать объясненія… Отвѣтите ли вы-то мнѣ, наконецъ, кто она, что она вамъ?…

Дону Руфу стоило сказать одно слово, чтобъ остановить Франчискьеля; онъ, однако же, не сказалъ этого слова. Все слышанное ошеломило его, подняло въ его головѣ цѣлый вихрь мыслей. Еслибъ онъ былъ въ состояніи ихъ отчетливо разюмировать, онъ, несомнѣнно, сказалъ бы самъ себѣ:

«Я хотѣлъ воспользоваться Франчискьелемъ для произведенія двухъ опытовъ: одного — надъ взрослою женщиной, другого — надъ дѣвушкой-ребенкомъ… Благодаря моимъ вѣчнымъ прятаньямъ, вышло такъ, что женщина — была моя жена, Маріанина, а дѣвушка — моя дочь, Ромена».

Франчискьель повторилъ свой вопросъ еще настоятельнѣе, схвативши дона Руфа за руку.

Но отецъ упорно не выдавалъ секрета, причинившаго ему столько непріятностей; къ врожденной скрытности примѣшивалось еще нѣкоторое чувство стыда и боязнь показаться смѣшнымъ. Въ эту минуту появилась Ромена; она оправилась отъ страха и, слыша шумъ на балконѣ, поспѣшила на выручку своему другу, не перестававшему неистово кричать:

— Она вамъ не племянница, кто же она, кто она? Вы ей что?…

— Онъ мой отецъ и я его дочь.

Франчискьель чуть не упалъ; донъ Руфъ закричалъ на Ромену во все горло:

— Убирайся вонъ!

Она опустила голову и скрылась. Наступила опять минута молчанія. Гнѣвъ молодого человѣка смѣнился раскаяніемъ въ своемъ гнусномъ подозрѣніи — въ томъ, что онъ оскорбилъ дона Руфа.

— Простите, — проговорилъ онъ тихо. — Но почему же вы давно не сказали?… Я не зналъ, что вы… что она здѣсь, пришелъ случайно, увидалъ ее на балконѣ…. Повѣрьте мнѣ, я не сказалъ ни одного слова, отъ котораго бы она могла покраснѣть, не дотронулся до ея руки, клянусь вамъ въ томъ… Отдайте ее мнѣ, отдайте за меня!

— Нѣтъ! --отрѣзалъ донъ Руфъ, очень довольный тѣмъ, что опять его верхъ.

— Почему?

— Этого я вамъ объяснять не обязанъ. Извольте выйти вонъ!

Франчискьель пришелъ въ такое отчаяніе, что вскочилъ на перила балкона и хотѣлъ броситься внизъ, но донъ Руфъ схватилъ молодого человѣка и вытащилъ въ гостиную.

— Полно Франчискьель, брось ты свой романтизмъ! Изъ-за этого не стоитъ лишать себя жизни, мой бѣдный мальчикъ. Я все забуду, но обѣщай мнѣ уйти тою же дорогой, которою пришелъ, и спать ночь покойно. Завтра утромъ приходи на пристань, — я тамъ буду.

Онъ проводилъ его до подъѣзда, заперъ дверь на ключъ, задвинулъ засовъ и сталъ раздумывать — бранить Ромену или нѣтъ. Онъ очень скоро порѣшилъ не бранить, отчасти потому, что былъ сильно уставши, главнѣйше же вслѣдствіе убѣжденія въ ея полной невинности. Случись такое приключеніе съ другою дѣвушкой, онъ ни на минуту бы не усомнился въ томъ, что все произошло какъ въ его романахъ. Но Ромена была его дочерью. Гнѣвъ все-таки надо было на комъ-нибудь сорвать, и онъ позвалъ Розу. Но Роза заперлась въ своей комнатѣ и съ головою закуталась въ одѣяло, что она дѣлала всякій разъ, когда ожидала объясненія съ хозяиномъ. Не дозвавшись прислуги, донъ Руфъ выпилъ большой стаканъ воды и заснулъ, какъ только привалился къ подушкѣ, забылъ даже завести часы.

Услыхавши, что отецъ спитъ, Ромена надѣла маленькія туфельки и тихонько вышла на балконъ; ей почему-то казалось, что Франчискьель долженъ быть на тропинкѣ подъ обрывомъ. У нея въ рукахъ была старая корзина, въ которой въ оныя времена Маріанина находила сладкіе пирожки. На этотъ разъ, вмѣсто пирожковъ, въ ней лежали тетрадка бумаги и карандашъ. Луна серебрилась въ морѣ и яркимъ голубоватымъ свѣтомъ заливала балконъ. Ромена нагнулась черезъ перила, приложила палецъ въ губамъ и спустила корзину на длинномъ шнуркѣ. До самаго утра старая корзина въ наилучшемъ видѣ исправляла должность почтовой сумки.

Поутру донъ Руфъ проснулся и взглянулъ на часы; стрѣлки показывали двадцать минутъ третьяго. Донъ Руфъ перевернулся, хотѣлъ было заснуть и не могъ. Тогда онъ сталъ раздумывать; на свѣжую голову всегда приходятъ добрыя мысли. Ему стало жаль Ромену.

"Неужели она любитъ этого Франчискьеля? — разсуждалъ онъ самъ съ собою. — Чего добраго… Вчера, когда я вошелъ, она казалась очень счастливою; потомъ, когда мы заговорили крупно, она вбѣжала въ странномъ волненіи. «Онъ мой отецъ… я его дочь…» Гм… Ясно — романтическое опьяненіе, помраченіе здраваго смысла. Бѣдная дѣвочка! Придется причинить ей большое горе. Надо развлекать ее… Сегодня же повезу въ Лазурный гротъ.

Придя къ такому хорошему заключенію, онъ опять взглянулъ на часы; на нихъ по-прежнему было двадцать минутъ третьяго. Донъ Руфъ отдернулъ занавѣску окна и невольно закрылъ глаза отъ ослѣпившаго его свѣта; солнце было уже высоко, а въ домѣ полная тишина. Ромена, уснувшая на бѣлой зарѣ, была погружена въ сладкій сонъ; Роза лежала въ постели, чтобы, по возможности, отдалить предстоящее объясненіе. На этотъ разъ, — первый, кажется, въ жизни, — дону Руфу пришлось поднимать заспавшихся. Онъ казался довольнымъ и веселымъ, особенно ласково поздоровался съ Роменою, назвалъ ее на простонародномъ нарѣчіи dormillóne и объявилъ, что повезетъ кататься въ парусной лодкѣ.

— Куда же мы поѣдемъ? — спросила Ромена.

— Въ Лазурный гротъ.

Разговоръ происходилъ на балконѣ; внизу на тропинкѣ стоялъ Франчискьель и не проронилъ ни одного словечка. Напрасно прождавши дона Руфа на пристани, онъ подумалъ, не случилось ли чего недобраго, встревожился и пришелъ узнать. Успокоенный слышаннымъ разговоромъ, онъ вернулся на пристань. Черезъ полчаса донъ Руфъ встрѣтилъ его тамъ и поздоровался очень любезно и мило, какъ ни въ чемъ ни бывало.

— Ну, юноша, каково провелъ ночь?

— Какъ нельзя лучше.

— И прекрасно. Очень радъ. Теперь мы можемъ поговорить по-дружески. Какъ ты однако странно одѣтъ; уже не во флотъ ли поступилъ?

Франчискьель передалъ о своихъ планахъ и показалъ стоящую на якорѣ яхту.

— Опять романтизмъ! Никогда ты отъ него, должно-быть, не отдѣлаешься, мой бѣдный мальчикъ!… Опасности бури, лордъ Байронъ и Корсаръ… Какъ старо все это! Брось лучше, живи обыденной жизнью, какъ всѣ добрые люди, попросту и логично. Мы живемъ въ такое время, когда никто не тонетъ.

— Почему вы не хотите отдать за меня Ромену?

— Во-первыхъ, вотъ по этому самому, — потому, что ты донкихотствуешь, потому что у тебя нѣтъ сознанія дѣйствительности въ ея реальномъ значеніи. Во-вторыхъ, — не сердись и не огорчайся, будемъ смотрѣть на вещи трезвымъ взглядомъ, — что ты такое, чтобы претендовать на руку моей дочери?

— Лаззарони, я это знаю… Но вамъ-то что? Вы же сами сто разъ говорили мнѣ, что люди всѣ равны…

— Конечно… въ теоріи. Но тутъ дѣло идетъ о моей дочери… и — чортъ возьми! — всякій вправѣ подерживать свое достоинство…

— Но мнѣ кажется, что честный человѣкъ…

— Все это прекрасно и я совершенно согласенъ, — ты честный малый, я это знаю, — но этого мало: моя дочь можетъ выйти замужъ только за человѣка съ именемъ. Ну, а твое-то… Согласенъ и вполнѣ признаю, что не твоя вина; но поставь ты себя на мое мѣсто, пойми, что есть такія пятна…

— Не вы ли сами говорили, что миновало то время, когда эти пятна переходили съ отца на дѣтей, что это старый хламъ, затасканный романами и драмами?… Не выли показывали мнѣ на улицахъ Неаполя ряды экипажей со словами: «Всѣ катающіеся въ этихъ каретахъ и коляскахъ — дѣти воровъ?»

— Да… все это такъ, но вѣдь дѣло-то идетъ о моей дочери, — пойми ты, наконецъ.

— Вы же говорили: «Еслибъ у меня была дочь, я бы ее съ радостью за тебя отдалъ».

— Мало ли что говорится, мой милѣйшій!… На жизнь надо смотрѣть съ реалистической точки зрѣнія. Еще туда-сюда еслибы ты что-нибудь дѣлалъ…

— Да сами-то вы что дѣлаете?

— Я… я пишу книгу объ атавизмѣ…

— Такъ же, какъ я спасаю погибающихъ… Все дѣло стало за началомъ у насъ обоихъ.

— Наконецъ, я долженъ тебѣ признаться, что имѣю поводы сомнѣваться въ твоей нравственности.

— Это еще что такое?

— Да вотъ хотя бы въ отношеніы религіи…

— Да вы же мнѣ всегда проповѣдывали атеизмъ!

— Какъ ты не хочешь понять, что это совсѣмъ не то?… Бѣдь она мнѣ дочь… Къ тому же въ твоей жизни были просто скандально-безнравственные поступки.

— Какіе, смѣю спросить?

— А ужинъ въ Фризи?…

— Кто же меня туда завезъ?

— Тамъ эта нѣмка, эта московитка .

— Кто меня познакомилъ съ ними?

— Вотъ я тебѣ что скажу, мой милый: жизнь еще велика и кромѣ Ромены есть дѣвушки. Мы увидимся съ тобою въ Неаполѣ, въ кофейной, и я тебѣ дамъ кое-какіе добрые совѣты. Преодолѣй свое горе, воспользуйся имъ, какъ сюжетомъ для художественно-литературнаго произведенія, перестань изображать изъ себя страдальца, сдѣлайся экспериментаторомъ. Прощай, Франчискьель!

Донъ Руфъ отвернулся отъ молодого человѣка и направился домой очень довольный своею твердостью. На дорогѣ его повстрѣчалъ щеголеватый господинъ въ мундирѣ морского офицера: это былъ капитанъ парусной лодки, возившій его въ Сорренто.

— Патронъ, не пожелаете ли прокатиться? — спросилъ онъ, держа въ рукѣ расшитую галуномъ фуражку.

— Какъ же, какъ же… Сейчасъ ѣду въ Лазурный гротъ.

Черезъ полчаса донъ Руфъ возвратился на пристань съ Роменой, зорко осматриваясь, не притаился ли гдѣ Франчискьель. Потомъ они вошли въ лодку съ бархатными подушками и съ капитаномъ въ галунахъ. Море было тихо; лодка шла медленно на веслахъ и обогнула гряду мелкихъ камней, связанныхъ цементомъ; сквозь прозрачную воду виднѣлись обломки колоннъ. То были развалины бань Тиверія. Гребцы опустили весла. Маленькая, узкая лодочка вышла изъ отверстія, пробитаго въ скалѣ, и быстро приблизилась къ палубной лодкѣ.

— Пріѣхали, — сказалъ капитанъ.

— Гдѣ же гротъ?

— Вотъ отверстіе въ скалѣ. Наше судно въ него не пройдетъ. Надо пересѣсть въ эту лодочку.

— Я могу перевозить только по одиночкѣ, — прибавилъ лодочникъ, — такъ какъ при входѣ въ гротъ надо ложиться на дно лодки.

— Ахъ, чортъ возьми! — воскликнулъ донъ Руфъ въ виду необходимости разстаться на нѣсколько минуть съ Роменою.

Случай былъ изъ ряда вонъ важный. Поѣзжай донъ Руфъ первымъ, онъ оставлялъ дочь во власти капитана, носившаго баки котлетами и фуражку въ галунахъ. Отпустить ее впередъ значило предоставить на произволъ незнакомаго лодочника. Донъ Руфъ подумывалъ было отказаться отъ осмотра знаменитаго грота; но тогда его могли бы счесть трусомъ, что во всякомъ случаѣ крайне непріятно. Лодочникъ былъ старъ и казался человѣкомъ честнымъ и смирнымъ. Донъ Руфъ крѣпко полагался на свое умѣнье распознавать людей съ перваго взгляда.

— Въ гротѣ никого нѣтъ?

— А кому же тамъ быть?

— Можно тамъ высадиться?

— Можно, signor eccellenza.

— Отвези синьорину, высади и сію же минуту возвращайся за мною.

Донъ Руфъ съ замирающимъ сердцемъ слѣдилъ за всею операціей и, когда лодка исчезла, пришелъ въ необыкновенное волненіе, смѣшившее гребцовъ. Что-то дѣлается въ этой чортовой трущобѣ?… Надо не быть натуралистомъ, чтобъ оставаться спокойнымъ въ подобныхъ обстоятельствахъ. Наконецъ лодочка опять показалась; донъ Руфъ перевелъ духъ.

Въ эту минуту Ромена сидѣла рядомъ съ Франчискьелемъ. Съ правой стороны грота есть нѣчто въ родѣ дебаркадера, небольшая площадка, отъ которой идетъ вверхъ высѣченная въ скалѣ лѣстница, ведшая когда-то къ одной изъ двѣнадцати виллъ Тиверія. По ней сходилъ купаться въ гротъ Барбаросса. Теперь верхній ея выходъ заваленъ огромнымъ камнемъ. Франчискьель заплатилъ приличную сумму лодочнику, спрятался на этой лѣстницѣ и вышелъ на встрѣчу Ромены. Увидавши его, она вздрогнула.

— Вы боитесь… — сказалъ онъ. — Если сомнѣваетесь во мнѣ, то оставайтесь въ лодкѣ и возвращайтесь къ отцу. Если вѣрите, то давайте руку.

Она протянула свою маленькую ручку, и лодочникъ поѣхалъ за дономъ Руфонъ.

— Ромена, любите вы меня?

— Вы говорили съ отцомъ?

— Онъ не соглашается.

— Что же мнѣ дѣлать теперь?

— Скажите, Ромена, любите ли вы меня?

— Онъ когда-нибудь согласится…

— Вы не хотите мнѣ отвѣтить…

— Мы молоды, — можемъ ждать…

— Скажите только, любите ли?

Она замолчала; въ глазахъ Франчискьеля стояли слезы. Тогда она припомнила старую пѣсенку, которой ее убаюкивали малюткою, и тихо, грустно стала напѣвать:

Вспомни, другъ, былое время,

Когда меня ты покидалъ,

Когда разлуки тяжкой бремя

Въ слезахъ и стонахъ изливалъ…

Не плачь же, другъ, теперь разлука

Не будетъ больше насъ томить…

Франчискьель перебилъ ее и продолжалъ, импровизируя:

Но, другъ жестокій, что за мука

Такъ безнадежно мнѣ любить!..

Ромена въ свою очередь перебила его и чуть слышно добавила:

О, что за счастье такъ любить,

Какъ я тебя…

Тутъ только они какъ бы очнулись, взглянули другъ на друга, взглянули на чудный гротъ.

— Ромена, будешь ждать? — прошепталъ Франчискьель.

— Буду, Франчискьель.

— И никогда не будешь принадлежать другому?

— Никогда и никому.

— Кромѣ меня?

— Кромѣ… тебя!

Ея головка склонилась на плечо Франчискьеля. Его губы нѣжнымъ, чистымъ поцѣлуемъ прикоснулись въ ея лбу. Они были неизъяснимо счастливы.

Снаружи, съ моря, донесся голосъ лодочника (условленный сигналъ); онъ громко пѣлъ старую рыбацкую пѣсню:

Волна бѣжитъ,

Волна шумитъ.

Услышь, мой другъ, услышь меня…

Франчискьель исчезъ въ просѣченной въ скалѣ лѣстницѣ.

— Eccellenza, — крикнулъ лодочникъ дону Руфу, — ложитесь на дно.

— Да мнѣ стоитъ только пригнуться… Мы могли бы проѣхать втроемъ, съ дочерью.

— Берегитесь… Ложитесь скорѣе и руки спрячьте!

Лодочникъ ударилъ веслами, направилъ лодку въ отверстіе, затѣмъ легъ самъ и сталъ проталкиваться руками о стѣнки узкаго корридора, ведущаго въ гротъ. Очутившись въ гротѣ, донъ Руфъ первымъ дѣломъ осмотрѣлся во всѣ стороны, точно ища глазами спрятавшагося въ какой-нибудь щели разбойника. Этотъ осмотръ встревожилъ Ромену; она встала, чтобы заслонить входъ на лѣстницу.

— Какъ, все тутъ? — воскликнулъ донъ Руфъ недовольнымъ тономъ. Онъ не расположенъ былъ ни удивляться, ни восхищаться.

— Что это? Театральный фокусъ… Балетная декорація! Никакой естественности… Сама природа впадаетъ въ романтизмъ! Начать съ того, что это мало до мизерности. (Двадцать пять саженъ въ длину и болѣе десяти въ ширину. Донъ Руфъ былъ требователенъ.) И какой же это Лазурный гротъ? Оттѣнокъ совсѣмъ не голубой, а скорѣе зеленоватый. Игра рефракціи и просвѣчиванія, интересная развѣ только для физиковъ, а уже никакъ не для натуралистовъ. Это явное мошенничество со стороны писакъ, составляющихъ гиды для путешественниковъ… Ихъ просто подкупаютъ трактирщики и лодочники, чтобы заманивать довѣрчивую публику, а эта каналья привезъ насъ врозь, чтобы содрать двойную плату. Пойдемъ, Ромена! Мы отправимся вмѣстѣ, стоитъ только пригнуться пониже. Воображаю, какъ ты здѣсь скучала, ожидая меня, бѣдняжка…

— Ахъ, нѣтъ, папа. Здѣсь такъ хорошо… Всю жизнь не вышла бы отсюда…

Франчискьель слышалъ эти слова изъ своей засады, и въ его сердцѣ они отозвались слаще самой чудной музыки.

XX.
Катастрофа.

На обратномъ пути въ Неаполь яхта повстрѣчала лодку, на которой докторъ Шарфъ, сидя на кормѣ, распоряжался толпою рыбаковъ. Онъ упорно продолжалъ свои поиски за неизвѣстными еще морскими звѣрюгами.

— Не хотите ли прокатиться съ нами? — крикнулъ Франчискьель.

— А вы куда?

— Куда вамъ угодно, — отвѣтилъ англичанинъ, искавшій только развлеченія.

Докторъ взошелъ на яхту и въ теченіе трехъ часовъ смѣшилъ англичанина, очень довольнаго новымъ знакомствомъ. Фраичискьель все время сидѣлъ въ сторонѣ, молча, ничего не видя и не слыша.

— Вотъ два дня такой, — сказалъ англичанинъ. — Поговорите съ нимъ, пожалуйста, и постарайтесь развеселить его.

Докторъ подошелъ къ молодому человѣку и, смѣясь, спросилъ:

— Что, другъ, задумался? Ужь не поранила ли сердечко какая-нибудь капріотка?

— Не смѣйтесь, докторъ, — мнѣ совсѣмъ не до шутокъ…

По мѣрѣ того, какъ Франчискьель все откровенно разсказывалъ, подвижная физіономія доктора Шарфа мѣняла выраженіе, — изъ веселой стала серьезною, изъ серьезной сердитою.

— Дрянь этотъ Руфъ! — вскричалъ онъ. — Прячетъ отъ насъ дочь, точно принимаетъ насъ за какихъ-то разбойниковъ. къ тому же она ему и не дочь совсѣмъ; онъ и женатъ-то былъ незаконно, только въ церкви вѣнчанъ… Тоже одна изъ гадкихъ штукъ нашего друга Симплиція. Если вы увезете дѣвочку, онъ ничего не можетъ вамъ сдѣлать; съ своею страстью вѣчно таиться да прятаться онъ потерялъ всякія права на нее. По закону, она не что иное, какъ незаконная дочь. Умри онъ безъ завѣщанія, и она останется на мостовой безъ куска хлѣба. И этотъ шутъ еще отказываетъ вамъ, когда самъ вашего башмака не стоитъ… Экая скотина!

— Такъ я могу ее увезти? — сказалъ Франчискьель, въ восторгѣ отъ этой идеи.

— Конечно, можете, и по дѣломъ ему будетъ… По дѣлать этого все-таки не слѣдуетъ, — прибавилъ докторъ, становясь опять серьезнымъ. — Какъ бы тамъ ни было, онъ отецъ ей, а она — честная, хорошая дѣвушка. Увезти ее было бы нечестно. Кто позволилъ бы себѣ все то дѣлать, чего не запрещаетъ законъ, тотъ былъ бы отъявленнѣйшимъ негодяемъ. Донъ Руфъ — шутъ, дѣлаетъ гадости, — это его дѣло и до насъ не касается. Хы должны быть снисходительны къ людямъ и строги къ себѣ.

Странно это: у всякаго своя мораль и своя религія; у иныхъ нѣтъ никакой религіи, и тѣмъ не менѣе всегда и всѣ люди могутъ быть честными только по одной мѣркѣ, однимъ способомъ. Франчискьель посмотрѣлъ на это иначе и сталъ распрашивать о женитьбѣ дона Руфа. Докторъ передалъ всѣ подробности въ такомъ комическомъ видѣ, что молодой человѣкъ умиралъ со смѣху.

— Насилу-то вы его развеселили, — сказалъ англичанинъ, подходя къ нимъ.

Въ тотъ же вечеръ Франчискьель былъ у аббата Симплиція и просилъ тайно обвѣнчать его съ Роменой. Аббатъ наотрѣзъ отказался.

— Повѣнчали же вы дона Руфа…

— Я считаю это однимъ изъ самыхъ дурныхъ поступковъ въ моей жизни и послѣдствіемъ его были большія несчастій. На этотъ разъ я былъ бы еще болѣе виноватъ: я пошелъ бы противъ воли родителя и обманулъ бы его… Обманъ — худшій изъ грѣховъ.

— Но донъ Руфъ самъ виноватъ, — онъ самъ ведетъ себя, какъ…

— Не намъ его судить, не намъ и карать. Истинный христіанинъ прощаетъ людямъ и не долженъ прощать только себѣ.

— Это, однако, удивительно, — подумалъ вслухъ Франчискьель, — какъ разъ то же говоритъ докторъ Шарфъ.

— Докторъ Шарфъ протестантъ и богоотступникъ, — проговорилъ аббатъ, сильно морща носъ, что его очень безобразило.

На слѣдующій день рано утромъ Франчискьель отправился къ матушкѣ-Розаліи.

— Хилый мой, — сказала бургиньонка, выслушавши разсказъ молодого человѣка о томъ, что происходило на Капри, — ты напрасно поторопился; а твоя продѣлка въ Лазурномъ гротѣ мнѣ совсѣмъ не нравится. Я разбраню Ромену и строго запрещу что бы то ни было дѣлать безъ позволенія отца.

— Что же это такое, наконецъ? Вы всѣ противъ меня, — вы, матушка, и аббатъ, и докторъ.

— Я не знаю ни твоего доктора, ни твоего аббата, но знаю, что прямой путь для честныхъ людей одинъ. Надо дѣйствовать на дона Руфа. Обѣщаю тебѣ сама поѣхать на Капри и поговорить съ нимъ по-своему. Меня онъ послушаетъ, ручаюсь за это.

Франчискьелю пришла въ голову мысль, показавшаяся ему блистательной, — отвезти на Капри въ яхтѣ англичанина не только мать-Розалію, но и доктора, и аббата. Направивши такимъ образомъ на непріятельскаго короля всѣ свои фигуры разомъ, онъ разсчитывалъ сдѣлать матъ въ три хода. Этимъ элементарнымъ пріемамъ стратегіи обучилъ его англичанинъ, каждый день побивавшій его въ шахматы. Спрошенные порознь, добрякъ Симплицій и милѣйшій докторъ охотно согласились прокатиться, не подозрѣвая, что имъ предстоитъ ѣхать вмѣстѣ. Франчискьель тотчасъ же написалъ объ этомъ Роменѣ, адресовавши письмо «до востребованія». Онъ зналъ, что Ромена получаетъ такимъ образомъ свою корреспонденцію потихоньку отъ дона Руфа, отправляясь за нею сама въ то время, когда онъ отдыхаетъ. На бѣду случилось, что донъ Руфъ ждалъ присылки денегъ и самъ пошелъ на почту справиться. У дона Руфа было прекрасное зрѣніе и, пока разбирали для него пакетъ подъ буквою С., онъ разсмотрѣлъ фамилію Скапонъ на трехъ конвертахъ; только адресованы они были не господину, а госпожѣ Скапонъ.

— На ваше имя ничего нѣтъ, — сказалъ завѣдующій отдѣленіемъ.

— А для моей дочери, г-жи Ромены Скапонъ? — небрежно спросилъ донъ Руфъ. — Она не такъ здорова и просила взять ея письма.

Завѣдующій почтовымъ бюро, не задумываясь, отдалъ три письма. Это было запрещено закономъ; но мало ли что закономъ запрещено и дѣлается въ простотѣ сердечной? Чужія письма читать запрещаетъ не одинъ только законъ, однако же донъ Руфъ преспокойно распечаталъ и прочелъ всѣ три.

На первомъ былъ штемпель Локля; оно заключалось въ пяти листахъ очень тонкой бумаги, непревышавшихъ вѣсомъ пятнадцати граммъ и исписанныхъ мельчайшимъ почеркомъ вдоль и поперекъ.

"Это должно быть отъ миссъ Бессъ, — проговорилъ про себя донъ Руфъ съ видомъ глубочайшаго презрѣнія. — Навѣрное какія-нибудь романтическія бредни.

Во второмъ конвертѣ была коротенькая записка, написанная крупнымъ, твердымъ почеркомъ.

«Милая моя Ромена, я тобою недовольна. На дняхъ пріѣду и побраню. Надо всегда и во всемъ повиноваться отцу, — помни это. Но все-таки я тебя крѣпко цѣлую и крѣпко люблю. Твоя мать-Розалія».

«Вотъ это такъ! — подумалъ донъ Руфъ. — Это я понимаю. Молодецъ эта бургиньонка!»

Онъ вложилъ записку въ конвертъ и тщательно его заклеилъ.

Третье письмо было отъ Франчискьеля. Изъ него донъ Руфъ узналъ много вещей довольно непріятныхъ: во-первыхъ, бывшій погонщикъ ословъ былъ «на ты» съ его дочерью, что показалось ему чудовищною дерзостью; во-вторыхъ, они видѣлись въ Лазурномъ гротѣ, что было совсѣмъ невѣроятно.

«Чистѣйшій вздоръ, — разсуждалъ донъ Руфъ, — никого тамъ не было; я осмотрѣлъ всѣ уголки, а глаза у меня хорошіе. Гдѣ же бы могъ спрятаться этотъ негодяй?… А, понимаю!…»

И донъ Руфъ хлопнулъ себя ладонью по лбу; онъ сообразилъ, что старый лодочникъ былъ не кто иной, какъ Франчискьель, переодѣтый и загримированный. «Какова подлость!…» Натуралистъ забылъ, что онъ въ своей жизни тоже переодѣвался и загримировывался по меньшей мѣрѣ два раза. «Въ тому же какой слогъ! Каждая строка такъ и дышетъ романтизмомъ…» Всего болѣе озаботилъ дона Руфа конецъ письма, гдѣ говорилось о скоромъ пріѣздѣ матушки, доктора и аббата: «Всѣ трое будутъ хлопотать за насъ, моя Ромена. Не теряй надежды».

«Это мы примемъ къ свѣдѣнію; они насъ здѣсь не застанутъ»

Обѣдъ прошелъ спокойно. Донъ Руфъ приготовилъ было рѣзкіе выговоры Роменѣ, но не сказалъ ни слова изъ опасенія, что она заплачетъ. Онъ ограничился нѣкоторыми намеками и вопросами.

— Скажи, пожалуйста, Ромена, не замѣтила ты, каковъ изъ себя лодочникъ, возившій насъ въ Лазурный гротъ?

— Не особенно красивый: взглядъ какой-то плутовской, носъ картошкой, беззубый ротъ, сѣдая борода колючками…

— Ты, кажется, внимательно его разсматривала!…

— О, все это съ перваго взгляда бросается въ глаза…

— А почему ты знаешь, что у него борода колючая?

— Да вѣдь это видно.

— Ужь не цѣловалась ли ты съ нимъ?

— Ну, ужь лучше цѣловаться со щеткою.

«Ловко она притворяется» — подумалъ донъ Руфъ.

Въ сущности же онъ не считалъ ее способною сдѣлать большой проступокъ. Будь это посторонняя дѣвушка, — о, тогда другое дѣло, — донъ Руфъ заговорилъ бы иначе. Въ тону же романтическое письмо бывшаго погонщика показалось ему слишкомъ глупымъ и тѣмъ успокоило относительно капитальныхъ пунктовъ. Вставая изъ-за стола, донъ Руфъ хотѣлъ произвести аффектъ.

— Ты можешь не ходить сегодня за письмами. Я былъ на почтѣ и взялъ ихъ. Вотъ они.

Онъ подалъ дочери записку матушки-Розаліи и посланіе миссъ Бессъ… Никакого эффекта не вышло. Ромена не только не смутилась, а, напротивъ, была въ восторгѣ отъ того, что отецъ узналъ о ея перепискѣ и не разсердился, — ей очень непріятно было переписываться потихоньку. Она бросилась къ нему на шею, повторяя:

— Какой вы добрый, какой милый!…

Потомъ побѣжала въ свою комнату и по десяти разъ перечитывала письма. Полученное отъ миссъ Бессъ показалось ей слишкомъ короткимъ; выговоръ матушки опечалилъ ее, и она дала себѣ слово быть покорной и послушной дѣвочкой. Потомъ она задумалась о Лазурномъ гротѣ.

«Что же мы дурного сдѣлали?» — спрашивала она себя.

Въ тотъ же вечеръ Донъ Руфъ сказалъ ей повелительнымъ тономъ:

— Укладывайся, — завтра мы ѣдемъ въ Неаполь.

— А какъ же матушка?… Она пишетъ, что на дняхъ будетъ у насъ.

— Мы застанемъ ее до отъѣзда, и ты можешь написать ей сейчасъ же, чтобъ она не безпокоилась ѣхать сюда.

Ромена была рада вернуться въ Неаполь, гдѣ она будетъ ближе къ Франчискьелю; кромѣ того, она свято исполняла приказаніе матушки о повиновеніи. Покорность дочери удивила дона Руфа и онъ сталъ напѣвать изъ Риголетто:

La donna è mabile

Quai piuina al vento…

Онъ пошелъ укладывать свои вещи и заперся на ключъ.

Для чего нужна была такая предосторожность? — Для того, чтобы дочь не увидала какъ-нибудь его книгъ въ желтыхъ оберткахъ, съ которыми онъ не разставался и которыя читалъ, ложась отдыхать днемъ и на сонъ грядущій послѣ ужина. Донъ Руфъ не находилъ ровно ничего дурного въ этихъ двадцати двухъ томахъ in 18° такъ какъ дурна лишь ложь, а въ этихъ произведеніяхъ вдохновеннаго ученаго и прозорливца была только правда, — вся правда, самая настоящая. Донъ Руфъ находилъ, что молоденькія дѣвушки должны знать все, даже то, чего не знаютъ честныя женщины, доживя до сѣдыхъ волосъ. Ну, а отъ Ромены-то онъ все-таки считалъ болѣе удобнымъ прятать свою излюбленную беллетристику и запираться на ключъ, когда брался за это полезное чтеніе. Разъ онъ забылъ припереть дверь и такъ увлекся однимъ прелестнымъ мѣстомъ (это былъ разсказъ о томъ, какъ двое молодыхъ людей спаиваютъ своего дядю, чтобы стащить у него двадцать франковъ), что не слыхалъ, какъ вошла Ромена.

— Папа, вы, кажется, читаете очень интересную книгу.

Донъ Руфъ привскочилъ, быстро сунулъ книжку подъ одѣяло и чуть не крикнулъ на дочь:

— Ты зачѣмъ? Что нужно? Я ничего не читаю… Уйди, уйди сію минуту…

Вотъ почему донъ Руфъ тщательно заперъ дверь, принимаясь за укладку своихъ двадцати двухъ томовъ. Услыхавши возню и нетерпѣливые возгласы отца, Ромена постучалась и спросила:

— Не хотите ли, я помогу? Я живо все уложу вамъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ и… нѣтъ! — кричалъ донъ Руфъ неистовымъ голосомъ.

На слѣдующій день довольно позднимъ утромъ донъ Руфъ, Ромена и Роза сошли на пристань, куда ихъ багажъ былъ доставленъ раньше. Оставался узелъ съ двадцатью двумя книгами, съ которыми натуралистъ не рѣшился разстаться и несъ собственноручно, несмотря на ихъ изрядную тяжесть.

— Папа, дайте я понесу. Вы устали, — сказала Ромена.

— Ни за что въ мірѣ! — вскричалъ донъ Руфъ, быстро удаляясь отъ дочери и перехватывая связку въ другую руку съ такимъ видомъ, будто въ ней лежали разрывные снаряды.

Тѣмъ временемъ Франчискьель былъ въ немаломъ затрудненіи. Докторъ и аббатъ обѣщали пріѣхать въ это утро на яхту и слѣдовательно должны были непремѣнно столкнуться. Франчискьель дождался священника и бургиньонку на берегу и перевезъ ихъ ранѣе прибытія доктора; надо было, по возможности, отдалить непріятную встрѣчу. къ счастію, въ салонѣ яхты была богатая коллекція иллюстрированныхъ изданій. Близорукіе люди, за невозможностью любоваться природою, ни даже произведеніями искусства на извѣстномъ разстояніи, очень любятъ гравюры и фотографіи. Аббатъ почти легъ на столъ и водилъ носомъ по огромнымъ in folio. Оставалось занять еще мать-Розадію, такъ какъ докторъ способенъ былъ отказаться отъ поѣздки, увидавши на бортѣ монахиню. Дѣло обошлось безъ хлопотъ, — бургиньонка скоро сама нашла себѣ дѣло. Она начала съ того, что осмотрѣла яхту и очень одобрила англійскую опрятность, — достоинство, которымъ не могутъ похвалиться неаполитанскія суда. Когда пріѣхалъ докторъ, она была въ кухнѣ и обстоятельно раскрашивала повара-француза; потомъ прошла въ каюту Франчискьеля, настоящее чудо столярнаго искусства, съ лакированными раздвижными перегородками.

— Все это очень хорошо, — сказала мать-Розалія, — а теперь скажи-ка мнѣ, не оборваны ли пуговицы у твоихъ рубашекъ?

— Не знаю.

— Давай ихъ сюда, я пересмотрю.

Бургиньонка осмотрѣла бѣлье, сѣла у окна, вынула изъ кармана маленькій несессеръ и принялась пришивать пуговицы. Яхта, шедшая по вѣтру, слегка покачивалась; но монахиня не обращала на это вниманія. Въ окно виднѣлось голубое море, небольшія волны съ вспѣнивающимися гребнями, слышался ихъ веселый плескъ, и добрая матушка усердно работала, очень довольная, что нашла себѣ дѣло. Надъ нею, на палубѣ, раздавались шаги, говоръ и смѣхъ. Это докторъ Шарфъ ходилъ и разговаривалъ съ англичаниномъ.

Донъ Руфъ, Ромена и Роза пришли на пристань. Рѣшено было не дожидаться парохода и ѣхать въ лодкѣ знакомаго капитана въ фуражкѣ съ галунами.

— Патронъ, — счелъ онъ своимъ долгомъ предупредить дона Руфа, — вѣтерокъ свѣжѣетъ и разводитъ волну.

— А что?… Развѣ опасно?

— Со мною никогда не опасно, только попляшемъ немножко.

— Ну, что же, попляшемъ. Ты что скажешь, Ромена? — обратился онъ къ дочери.

— Очень рада.

— Батюшки вы мои! — вскричала Роза, смертельно боявшаяся хоря. — Что же это вы дѣлаете? Вернитесь домой… Бога въ васъ, что ли, нѣтъ… въ атакую погоду лѣзть въ воду?

Волненіе замѣтно росло, но донъ Руфъ спѣшилъ уѣхать; далеко въ морѣ, въ сторонѣ Неаполя, онъ запримѣтилъ подозрительный пароходъ; на немъ могли пріѣхать и застать ихъ мать-Розалія, докторъ и аббатъ, къ тому же его измучила связка книгъ, которую онъ принесъ съ такими мученіями; каково же было бы тащить ее обратно, въ гору?

— Трусиха, — сказалъ донъ Руфъ, — тонутъ только въ романахъ Купера.

Они вошли въ лодку. Все шло благополучно, пока плыли на веслахъ; но какъ только подняли парусъ, лодка весело запрыгала по волнамъ. Ромена смѣялась, Роза призывала на помощь всѣхъ святыхъ, донъ Руфъ крѣпко прижималъ къ груди узелъ съ книгами и глоталъ что-то горьковатое, подступавшее ему въ горлу. Вѣтеръ все крѣпчалъ, все сильнѣе и сильнѣе подпрыгивала лодка, то ныряя между двумя волнами, то выскакивая на ихъ гребни. Роза кричала раздирающимъ голосомъ, Ромена покачивалась, убаюкиваемая мечтами, у дона Руфа въ глазахъ позеленѣло, онъ судорожно схватился за желудокъ… Узелъ съ книгами весьма пострадалъ…

— Назадъ… на Капри! — едва слышнымъ голосомъ проговорилъ измученный натуралистъ.

— Перемѣни галсъ! — скомандовалъ капитанъ.

Одинъ изъ матросовъ побѣжалъ отвязать шкотъ, на бѣду затянувшійся за кнехтъ, въ то время, какъ рулевой уже исполнилъ команду. Парусъ лихорадочно заполоскался, потомъ вздулся и склонился на ту сторону, на которой сидѣлъ донъ Руфъ. Лодка качнулась разъ, другой и легла на бокъ; всѣ попадали въ море.

XXI.
Конецъ двадцати двухъ томовъ.

Яхта неслась на всѣхъ парахъ къ лодкѣ. Франчискьель издали узналъ Ромену, увидалъ неловкій маневръ и, предчувствуя бѣду, бросился въ море. Черезъ нѣсколько секундъ онъ уже держалъ въ объятіяхъ молодую дѣвушку. Съ яхты спѣшно спускали шлюпку. Полумертвую отъ страха Розу спасъ одинъ изъ гребцовъ. Донъ Руфъ барахтался подъ парусомъ, по счастью не успѣвшимъ намокнуть и вздувшимся надъ нимъ пузыремъ. Но терять нельзя было ни минуты. Ромена была уже въ шлюнкѣ; Франчискьель въ нѣсколько взмаховъ достигъ паруса и разрѣзалъ его ножомъ. Донъ Руфъ терялъ сознаніе и уже выпустилъ изъ рукъ не только рею, за которую было ухватился, но и драгоцѣнный узелъ, медленно пошедшій ко дну. Мелкая рыбешка жадно накинулась на произведенія французской литературы и почувствовала себя очень скверно, — типографская краска заключаетъ въ себѣ ядъ, гибельный для мелкой твари.

Ромену перенесли въ каюту Франчискьеля; бурніньонка живо ее раздѣла, завернула въ одѣяло, уложила на кушетку и затопила каминъ, передъ которымъ развѣсила сушить мокрое платье.

— Гдѣ я? — спросила Ромена, приходя въ себя.

— Ты на постели Франчискьеля, — отвѣтила бургиньонка и расхохоталась. Она считала дурнымъ лишь то, что дурно по существу.

Ромена покраснѣла до корней волосъ. Отчего? — Неизвѣстно. Невинна и наивна она была, какъ новорожденный младенецъ, и все-таки покраснѣла. въ эту минуту снаружи кто-то повернулъ дверную ручку.

— Сюда нельзя, — сказала бургиньонка.

Франчискьель отошелъ прочь мокрый до костей и восхищенный до неземного восторга, — онъ догадался, что Ромена въ его каютѣ.

Дона Руфа съ большимъ трудомъ втащили на бортъ, раздѣли и положили на диванъ англичанина. Услыхавши суету, произведенную крушеніемъ лодки, аббатъ оторвался отъ книгъ и принялъ самое дѣятельное участіе въ общихъ хлопотахъ. Докторъ былъ слишкомъ занятъ для того, чтобъ обращать на него вниманіе.

— Живо, друзья! — командовалъ докторъ Шарфъ. — Мокрыхъ полотенецъ и фланели! Растирайте его съ головы до ногъ; мы его спасемъ, — сердце еще бьется. Валяй его! Сильнѣй, сильнѣй растирай Я буду нажимать ребра… Вотъ такъ…. вотъ такъ…

— А папа? — спросила вдругъ Ромена.

— Сейчасъ пойду узнаю.

Бургиньонка вышла изъ каюты и направилась въ помѣщеніе англичанина.

— Позвольте, mademoiselle, — крикнулъ докторъ. — Сюда нельзя, — здѣсь мужчина… совсѣмъ раздѣтый…

— Мнѣ что за дѣло.

— А въ такомъ случаѣ идите, добрая душа! На васъ, кажется, только платье противное, а сами-то вы человѣкъ хорошій. Растирайте всѣ… Кожа краснѣетъ, согрѣвается… Побѣда! Онъ вздохнулъ… Сильнѣе, аббатъ! Сильнѣе, мать! Сейчасъ откроетъ глаза… Еще, еще… Такъ, такъ, аббатъ! Растирайте.. Еще одно усиліе… Дышетъ, паза открылъ. Молодецъ вы, матушка!… Теперь уходите. Мы его одѣнемъ.

Въ избыткѣ восторга отъ быстраго возвращенія къ жизни дона Руфа добрякъ Симплицій вздохнулъ, отирая лобъ.

— Слава Христу-Спасителю!… Ахъ, докторъ, еслибы вы не были протестантомъ…

— Съ чего же вы взяли, что я протестантъ? Никогда не думалъ быть протестантомъ. Я — атеистъ.

— Такъ что же вы давно не сказали? — воскликнулъ аббатъ, протягивая руку доктору.

Черезъ минуту онъ сообразилъ, что сморозилъ глупость; но слово — не воробей, его не поймаешь. Аббатъ крѣпко пожалъ руку доктора Шарфа. Есть полное основаніе предполагать, что съ этой минуты бывшіе враги сдѣлались искренними друзьями.

Бургиньонка вернулась къ каютѣ Франчискьеля. Дверь была заперта извнутри задвижкою.

— Нельзя, нельзя… — крикнула Ромена.

— Это я, мать-Розалія. Отопри же.

— Умоляю васъ, не входите.

— Я принесла тебѣ извѣстіе про здоровье отца.

— Скажите такъ, черезъ дверь.

— Если не отопрешь сію минуту, ничего не скажу.

Ромена робко отперла дверь, потомъ отбѣжала въ уголъ и присѣла спиною къ двери, скрестивши руки на груди, въ позѣ нимфы, застигнутой въ купальнѣ. По уходѣ матери-Розаліи, она встала и, Богъ знаетъ вслѣдствіе какой фантазіи, одѣлась въ платье Франчискьеля. Панталоны, немного подогнутыя внизу, были почти въ-пору, рубашка оказалась длинна и имѣла видъ пальто; но широкополая соломенная шляпа восхитительно шла къ распущеннымъ чернымъ волосамъ. Бургиньонка хотѣла было разсердиться и не могла, — такъ мила была Ромена. Она крѣпко ее поцѣловала со словами;

— Какъ это глупо!

Что касается Розы, о которой всѣ забыли, то она побѣдила сердце одного пожилого кочегара-англичанина, не понимавшаго ни слова по-итальянски. Старый морякъ снесъ ее внизъ къ машинѣ, гдѣ она высушилась въ одну минуту, высохши, почувствовала страшную жажду, попросила стаканъ воды и выпила его залпомъ. Вмѣсто воды кочегаръ подалъ ей стаканъ джина. Роза не умерла отъ услужливости своего обожатели, а только уснула такъ крѣпко, что опомнилась лишь къ вечеру.

Донъ Руфъ хотя оправился, но былъ въ самомъ дурномъ расположеніи духа. Во-первыхъ, у него болѣла голова и его все еще тошнило, что, какъ извѣстно, никогда не располагаетъ къ веселости; во-вторыхъ, онъ лишился всего багажа и, главное, своихъ книгъ, стоившихъ 77 франковъ. Потеря не разорительная, но донъ Руфъ хорошо зналъ счетъ деньгамъ и не любилъ терять ихъ понапрасну. Въ особенности же его выводило изъ себя присутствіе монахини, доктора и аббата на яхтѣ, куда онъ самъ попалъ совсѣмъ вопреки желанія. Въ этой случайности онъ усматривалъ всѣ признаки заговора противъ него, въ которомъ участвовали и капитанъ лодки, и его гребцы. Вдругъ онъ сообразилъ, что Франчискьель долженъ быть тутъ же съ Роменою, тотчасъ потребовалъ дочь къ себѣ и до вечера заперся съ нею вдвоемъ.

Наконецъ, яхта стала на якорь, въ рейдѣ, и въ каюту вошли докторъ, аббатъ, буригньонка и Франчискьель.

— Мы пріѣхали…

— Насилу-то… — сказалъ донъ Руфъ. — Надѣюсь, сейчасъ съѣдимъ на берегъ?

— Нѣтъ, мой милѣйшій, мы ужинаемъ на яхтѣ. Изъ-за васъ намъ пришлось сдѣлать порядочный обходъ. Теперь мы умираемъ съ голоду…

— Я не голоденъ.

— Въ такомъ случаѣ посмотрите, какъ мы будемъ ѣсть.

— Я хочу сію минуту съѣхать на берегъ.

— Какъ хотите. Только прежде, чѣмъ уѣзжать, не лишнее было бы поблагодарить Франчискьеля, спасшаго вамъ жизнь.

— Нѣсколько дней тому назадъ я помѣшалъ ему броситься съ балкона въ обрывъ… Мы — квитъ.

— Выйдите отсюда всѣ! — крикнулъ докторъ, выведенный изъ себя этою выходкой.

Всѣ вышли; донъ Руфъ растерялся и хотѣлъ послѣдовать за другими.

— Нѣтъ, вы-то останьтесь! — скомандовалъ докторъ. — Ромена вамъ не дочь, — понимаете? Вы ее даже не признали и не узаконили. По закону вы не имѣете на нее никакого права. А потому мы ее оставляемъ здѣсь; можете отправляться одни, если угодно, а за нею попробуйте явиться съ жандармами. Тогда васъ попросятъ показать ваши документы. Гдѣ они у васъ?

Выйдя изъ каюты, Ромена приблизилась украдкою къ своему возлюбленному и нѣжно сказала:

— Благодарю тебя, Франчискьель.

Черезъ минуту докторъ вывелъ дона Руфа.

— Я его уговорилъ, — мы ужинаемъ вмѣстѣ. Онъ — милѣйшій и любезнѣйшій изъ людей.

— За столъ, господа, за столъ! — пригласилъ англичанинъ и усадилъ рядомъ съ собою съ одной стороны мать-Розалію, съ другой — Ромену.

Франчискьель поспѣшилъ сѣсть около Ромены. Донъ Руфъ очутился на другомъ концѣ стола между докторомъ и аббатомъ. Ужинали на палубѣ; поваръ-французъ былъ настоящій артистъ, а вино не итальянскаго издѣлія…

— Да здравствуетъ Франція! — сказалъ докторъ.

Бургиньонка подняла стаканъ, въ которомъ рубиномъ сверкало настоящее кло-вужо. Какъ донъ Руфъ ни хмурился, а и ему пришлось сознаться, что романтикъ лордъ Байронъ былъ правъ, сказавши:

The best of remedies is а beef-steak

Against sea-sickness…

Послѣ двухъ или трехъ стакановъ шато-икема онъ даже нагнулся къ уху добряка Симплиція и посвятилъ его въ нѣкоторыя особенности нравовъ улицы Шуазиль. Аббатъ не нашелъ въ этомъ ничего остроумнаго; но вечеръ былъ такъ восхитителенъ! Полная луна поднялась во всей красѣ и засыпала море серебромъ и брилліантами; городскіе огни меркли въ ея сіяніи; свѣжій береговой вѣтерокъ доносилъ звуки музыки, пѣнья, ароматъ цвѣтущихъ акацій и лимонныхъ деревьевъ… Вино искрилось и лѣнилось въ бокалахъ… Искрились и глаза влюбленныхъ. Ахъ, какъ они любили другъ друга! Только донъ Руфъ оставался непреклоннымъ. Всѣмъ логическимъ доводамъ доктора, всѣмъ убѣжденіямъ аббата онъ противупоставлялъ пассивное и инертное сопротивленіе. Когда на помощь къ нимъ подошла мать-Розалія и, указывая глазами на юную парочку, тихо сказала:

— Жените ихъ…

Онъ всталъ, давая знать, что пора ѣхать, и коротко отвѣтилъ:

— Нельзя!

Это происходило 1 іюня 1882 года, въ день Святого Никодима. Съ тѣхъ поръ болѣе двухъ недѣль не было никакихъ извѣстій изъ Неаполя. За справками обратились къ доктору Шарфу, который, несмотря на массу дѣла, на все находитъ время. Вотъ нѣсколько отрывковъ изъ его писемъ:

«21 іюня. — Донъ Руфъ и его дочь исчезли неизвѣстно куда. На другой день, послѣ ихъ невольнаго купанья въ морѣ, я отправился къ нимъ, — домъ запертъ, никого нѣтъ. Я говорилъ съ аббатомъ, но и онъ ничего не знаетъ, становится въ тупикъ, — на что, впрочемъ, не особенно многое и требуется. Я было хотѣлъ обратиться къ квестору и къ содѣйствію правительственнаго телеграфа, но потомъ раздумалъ, побоявшись огласки. Бѣдняга Франчискьель въ отчаніи. Этими днями были порядочныя бури, и онъ кидается въ море, какъ сумашедшій, — уже вытащилъ изъ воды съ дюжину рыбаковъ и, кромѣ того, одну знатную даму съ любовникомъ, — они хотѣли вмѣстѣ утопиться. Мужъ этой барыни бѣснуется со злости. Но событіе надѣлало шуму и на Франчискьеля смотрятъ какъ на героя. Его представили въ ордену Итальянской Бороны въ петличку; онъ предпочелъ бы Ромену на шею. Я весьма опасаюсь, что съ своимъ спасаніемъ утопающихъ онъ когда-нибудь нырнетъ и не вынырнетъ…»

"30 іюня. — Франчискьель сталъ, повидимому, спокойнѣе. Онъ получилъ отъ министра любезное письмо, въ которомъ сообщается, что онъ можетъ получить орденъ Итальянской Бороны, если желаетъ. Онъ пришелъ ко мнѣ за совѣтомъ, что ему дѣлать. Я спросилъ, очень ли ему хочется быть «кавалеромъ». Онъ отвѣтилъ (какъ я того и ожидалъ), что ему ничего, кромѣ Ромены, не нужно. Тогда нашъ аббатъ, — святой человѣкъ, но святой неаполитанскій, т. е. себѣ на умѣ! — смѣясь, объявилъ, что знаетъ, какъ отвѣтить, взялъ листъ бумаги, уткнулся въ него носомъ и черезъ четверть часа прочелъ намъ приблизительно слѣдующее:

«Ваше превосходительство! Вы очень милостивы, но я еще молодъ и могу подождать столь высокой награды, тогда какъ мой тесть, господинъ Руфъ Скапонъ, человѣкъ уже пожилой (allempato), подвергавшійся гоненію и заключенію въ тюрьмѣ при Бурбонахъ, давно, въ тиши кабинета, работаетъ надъ капитальнымъ научнымъ трудомъ объ атавизмѣ. Много лѣтъ уже этотъ достойный человѣкъ посвятилъ изученію естественной и соціальной исторіи, и правительство имѣло бы полное основаніе вознаградить его за перенесенныя имъ гоненія и поощрить его рѣдкія достоинства и полезный трудъ. Принимаю смѣлость ходатайствовать передъ вашимъ превосходительствомъ о томъ, чтобы милость, которой вамъ угодно почтить меня, была оказана моему тестю. Въ случаѣ исполненія этой просьбы, я сочту себя награжденнымъ выше моихъ заслугъ…»

«Далѣе слѣдовали обычныя фразы и выраженія преданности королю, королевѣ, наслѣдному принцу и всей королевской фамиліи. Вы знаете, какъ я подъ-часъ умѣю смѣяться; но, какъ я смѣялся на этотъ разъ, вы едва ли можете себѣ представить. Аббатъ рѣшительно молодчина…»

«7 іюля. — Франчискьель получилъ великолѣпную депешу отъ министра. Король, королева, наслѣдный принцъ и вся королевская фамилія выразили глубокое сочувствіе не только героизму, но и прекраснымъ душевнымъ качествамъ, выказаннымъ молодымъ человѣкомъ. Вслѣдствіе этого, третьяго дня подписанъ приказъ о пожалованіи ордена Франческо Бальди и его illustrissime тестю, синьору Руфу Скапону. Въ видѣ же особой милости сообщить ему о состоявшемся пожалованіи поручается самому Фраичискьелю. Все это прекрасно, но мы до сихъ поръ еще не знаемъ, гдѣ искать illustrissime дона Руфа».

«20 іюля. — Наконецъ, мы напали на слѣдъ. Вчера вечеромъ я видѣлъ у книгопродавца Деткена, какъ запаковывали двадцать два тома in 18°, всѣ одного автора. Я предположилъ, что это для дона Руфа.

— Кому вы адресуете эту посылку? — спросилъ я книгопродавца.

— Одному иностранцу, живущему въ С…. въ округѣ Солерна.

— А какъ фамилія этого иностранца?

— Г. де-Сенъ-Меданъ.

Не знаю самъ почему, мнѣ показалось подозрительнымъ это имя. Къ счастью, я знаю въ С… одного швейцарца фабриканта, очень милаго человѣка. Завтра воскресенье, я поѣду къ нему съ Франчискьелемъ».

"21 іюля. — Я только-что вернулся изъ С… На мой вопросъ фабриканту, знаетъ ли онъ г. де-Сенъ-Медана, отвѣтъ былъ такой:

— Отлично знаю. Онъ — необыкновенный чудакъ. Разъ онъ явился во мнѣ и спросилъ, нѣтъ ли у меня холостыхъ сыновей. Я сказалъ, что нѣтъ, и онъ, повидимому, остался очень доволенъ. Тогда онъ попросилъ позволенія приходить иногда съ дочерью гулять въ моемъ саду. Дочка у него прежиленькая и прежалкая; отецъ не позволяетъ ей взглянуть ни на одного мужчину, будь то погонщикъ ословъ или носильщикъ, самъ ни на минуту не выпускаетъ ее изъ вида, не позволяетъ ей ни читать, ни писать. Въ моемъ саду ему болѣе всего понравились высокія стѣны, которыми онъ обнесенъ еще въ старые годы изъ опасенія разбойниковъ. Бѣдная дѣвушка только здѣсь и бываетъ и не знаетъ другого развлеченія, какъ сидѣть тамъ на лавочкѣ и смотрѣть на ручей. Тѣмъ временемъ отецъ прогуливается со мной и страшно надоѣдаетъ разсказами самыхъ неинтересныхъ сальностей.

По этому портрету я узналъ дона Руфа. У воротъ сада раздались три удара въ колоколъ.

— Это онъ пришелъ, — сказалъ хозяинъ. — Онъ всегда такъ даетъ знать о своемъ приходѣ. — Если въ саду есть чужіе, то садовникъ не отпираетъ.

— Прикажите все-таки впустить его и оставьте насъ однихъ на минуту. А ты, Франчискьель, спрячься въ теплицу.

Самъ я зашелъ за кусты у ручья, гдѣ была скамейка. Ромена прошла прямо къ ней и вздрогнула, увидавши меня.

— Онъ въ теплицѣ, — шепнулъ я ей. — Не теряйте бодрости, — все устроится.

Потомъ обошелъ по травѣ, чтобы донъ Руфъ не услыхалъ моихъ шаговъ, и, подкравшись сзади, ударилъ его по плечу.

— А, здравствуйте, г. де-Сенъ-Меданъ!

Онъ весь затрясся и забормоталъ что-то совсѣмъ безсвязное.

— Успокойтесь, мой милѣйшій, — сказалъ я. — Никто вамъ никакого зла не сдѣлаетъ. Напротивъ, я пріѣхалъ сообщить вамъ пріятную новость. Вамъ пожалованъ орденъ Итальянской Короны.

— Я не люблю насмѣшекъ.

— Я и не думаю смѣяться, — даю въ томъ честное слово.

Я сдѣлалъ такое серьезное лицо, что онъ повѣрилъ.

— А кому я этимъ обязанъ?… Вамъ, конечно?

— Нѣтъ, Франчискьелю.

Я передалъ ему всю исторію и показалъ письмо министра.

— Такъ стало-быть я получаю орденъ лишь какъ тесть этого молодца? — спросилъ онъ.

— Да, какъ тесть кавалера Бальди.

— А если я напишу, что онъ мнѣ совсѣмъ не зять, а и ему не тесть?…

— Кавалеръ Бальди въ большой милости при дворѣ, и ваше письмо можетъ имѣть самыя дурныя послѣдствія.

— Что же мнѣ дѣлать?… Ромена!

— Она въ теплицѣ съ Франчискьелемъ.

— Ну… и пусть ихъ!… Пойдемте играть въ кегли.

Мы стали играть втроемъ съ подошедшимъ къ намъ хозяиномъ, не знающимъ, почему г. де-Сенъ-Меданъ зовутъ дономъ Руфомъ. Нашъ натуралистъ держалъ себя очень любезно, даже прилично, и выигралъ сряду пять партій. Вечеромъ самъ проводилъ насъ до станціи, пожалъ руку Франчискьелю и добродушно сказалъ:

— До свиданія, кавалеръ Бальди!

Въ сущности, онъ кажется очень доволенъ и счастливъ, хотя это счастье и омрачено нѣсколько тѣмъ, что до сихъ поръ не дошла до него посылка книгопродавца Деткена. По всей вѣроятности, она затерялась на почтѣ. Въ какія-то руки попали эти двадцать два тома in 18° въ желтыхъ оберткахъ? Очень можетъ быть, что мы когда-нибудь объ этомъ разскажемъ нашимъ читателямъ.

Р.

"Русская Мысль", №№ 5—8, 1883

---

1. Извѣстно, что въ Монпарнасѣ, а потомъ въ Батиньолѣ жилъ Эмиль Золя.
2. Наименованіе, придуманное Богородицѣ папою Піемъ IX.
3. Св. Януарій — патронъ Неаполя, очень чтимый народомъ. Чудо состоитъ въ томъ, что ежегодно въ день памяти этого святого его кровь, хранящаяся въ стеклянномъ флаконѣ на алтарѣ, кипитъ передъ глазами всѣхъ богомольцевъ. Примѣч. пер.
4. Vicariat — намѣстничество, бывшій въ Неаполѣ дворецъ намѣстниковъ, гдѣ теперь помѣщаются судебныя учрежденія.