Саша Таганковъ.
Разсказъ.
править
I.
правитьСаша Таганковъ работалъ въ грузовой артели. Ему было уже больше тридцати лѣтъ, а онъ все держалъ себя какъ-то такъ, словно находился въ порѣ зеленой юности. Въ работѣ онъ былъ исправенъ, старателенъ, и видъ у него здоровый, крѣпкій — загорѣлое лицо, густая борода, твердая походка, большія красныя руки. Но въ глазахъ чего-то не хватало, или, вѣрнѣе, осталось въ нихъ что-то съ дѣтства и не ушло, осталось мягкимъ блескомъ навсегда.
— Чего ты не женишься? — говорили товарищи, чувствуя, что Сашѣ чего-то не достаетъ.
— А зачѣмъ? — простодушно возражалъ Саша.
Въ отвѣтъ раздавался дружный смѣхъ.
— Чудакъ человѣкъ, не знаетъ, зачѣмъ люди женятся. Пора-бы, кажись. Въ твои годы у другихъ уже сыновья помощники, а ты все изъ себя мальчика корчишь.
Саша мигалъ своими мягкими глазами и говорилъ:
— Жениться — одни только хлопоты, еще какую возьмешь. А теперь я живу покойно.
— Съ маменькой? — спрашивали его насмѣшливо.
— Съ маменькой, — серьезно отвѣчалъ Саша.
— Овца ты, — презрительно говорили товарищи, — Съ тобой и компанію нельзя поддержать.
— Отчего нельзя? Отъ компаніи я не прочь.
— Ну, коли такъ, пойдемъ въ пивную.
Саша шелъ охотно. Пили водку, пиво. Саша быстро хмѣлѣлъ, но и въ хмѣлю не мѣнялся, былъ, какъ всегда, тихій, спокойный, и только смѣялся громче.
И товарищи уже безъ презрѣнія, съ теплотой, говорили:
— Эхъ, ты, божья теля.
Зимой, когда навигація прекращалась, Саша сидѣлъ дома, проѣдая лѣтніе заработки. Утромъ шелъ на базаръ за провизіей. На базарѣ холодно, дуетъ со всѣхъ концовъ, торговки сердитыя, бранятся.
Саша купитъ хлѣба, мяса, молока и домой. Идетъ быстро, сгорбившись, обгоняя прохожихъ. Дома еще много работы. Мать старая, часто прихварываетъ. Саша самъ топитъ печи, носитъ воду, мететъ полы. Мать только обѣдъ готовила, но если болѣзнь прикручивала ее къ постели, Саша стряпалъ самъ, и выходило не хуже.
Все это въ концѣ-концовъ надоѣло, и, если бы не книжки, было-бы, пожалуй, скучно. Книжки Саша бралъ въ городской читальнѣ, повѣсти и разсказы, другихъ не любилъ, а о прочитанномъ долго раздумывалъ, и всѣ описанные въ книжкахъ люди оживали тогда, двигались, говорили, часто даже не то, о чемъ говорили въ книжкѣ.
Съ особенной теплотой думалъ Саша о ласковыхъ, нѣжныхъ, какъ полевые цвѣты, дѣвушкахъ, которыхъ описывали въ повѣстяхъ. Отчего въ жизни нѣтъ такихъ? От чего онѣ кажутся грубѣе, проще? А можетъ быть, и есть, да Саша не знаетъ…
Читалъ Саша медленно, полушепотомъ, такъ какъ грамотой владѣлъ плохо, и если начиналъ читать вслухъ, то запинался на длинныхъ и трудныхъ словахъ. Единственной слушательницей его была мать.
— Пропусти, Саша, — говорила она, если Саша останавливался слишкомъ долго.
— Нельзя, маменька, — не соглашался Саша, — сказуемое не выйдетъ.
Подъ словомъ «сказуемое» онъ подразумѣвалъ смыслъ фразы.
Мать тоже увлекалась трогательными книжками, и часто оба вмѣстѣ, мать и сынъ, плакали, жалѣя описанныхъ въ книжкѣ людей.
Въ мартѣ начинались грузовыя работы.
Городъ былъ торговый, изъ степныхъ мѣстъ сюда привозили много хлѣба, и всю весну и лѣто, до глубокой осени, шла оживленная погрузка.
Городъ стоялъ у залива, широкаго, но мелководнаго, принимавшаго въ себя мутное теченіе большой рѣки, и грузовые пароходы останавливались верстахъ въ тридцати отъ города, на рейдѣ. Хлѣбные грузы подавали на рейдъ на мелкихъ судахъ, а тамъ уже перегружали на большіе пароходы, и грузовымъ артелямъ было много работы.
Море еще покрыто льдомъ, солнце только обнажаетъ береговые обрывы, заваленные снѣговыми наметами, а въ гавани, возлѣ амбаровъ, уже копошатся рабочіе, стучатъ вѣялки, тянутся вереницы подводъ. Въ артельномъ домѣ частыя собранія, толкотня. Разговоры вертятся на одномъ — каковы будутъ заработки? Зима все подобрала, и въ карманахъ теперь пустота.
— Эхъ, и отъѣлся ты за зиму, прямо, какъ боровъ сталъ, — подсмѣивались другъ надъ другомъ стивидоры.
— Да и ты не похудѣлъ: шея — хоть ободья гни.
— Ничего, теперь вотъ жирокъ поспустишь, работа не свой братъ.
И Саша оживалъ весной вмѣстѣ съ другими. Охотно ходилъ на собранія, въ разговорахъ большого участія не принималъ, но слушалъ внимательно. Любилъ толкотню товарищей, ихъ твердыя, смуглыя, съ налетомъ не сходящаго даже зимой загара лица, неуклюжія фигуры, грубость рѣчей, таившихъ въ себѣ теплоту. Все это было свое, близкое съ дѣтства. Саша и выросъ почти въ гавани, подъ стукъ лебедокъ и вой пароходныхъ гудковъ: отецъ его тоже былъ стивидоръ.
Ушелъ куда-то въ синія дали ледъ, забѣгали по заливу пароходы.
Каботажное судно тащитъ партію на рейдъ, тамъ уже стоятъ, дымя трубами, морскіе великаны, ждутъ хлѣбной жратвы. И, отдавъ легкій весенній грузъ — ящики съ лимонами и апельсинами, мѣшки съ орѣхами, боченки съ коринкой, — они начинаютъ жадно и торопливо глотать хлѣбное зерно, которое везутъ и везутъ съ берега на длинноносыхъ баржахъ.
Дни въ спѣшной работѣ, отъ которой къ вечеру болятъ руки и ноги, ломитъ спину, а ночью сонъ на баржѣ, въ душномъ трюмѣ или на палубѣ.
Въ субботу вечеромъ, если не было спѣшной грузки, артель возвращалась на берегъ, и Саша шелъ домой. Мать поджидала его, и какъ бы поздно ни пришелъ Саша, свѣтъ горѣлъ въ оконцѣ, и на первый же стукъ старуха открывала.
— Живъ-здоровъ?
— Слава Богу. Вотъ вамъ, маменька, гостинецъ.
Саша протягивалъ матери кулечекъ, въ немъ было съ десятокъ апельсиновъ, орѣхи, коринка.
— Спасибо, Саша, — говорила мать. — Завтра пироговъ напеку, ѣсть хочешь?
— Съѣмъ, коли есть что.
Мать подавала ужинъ, Саша ѣлъ молча, усталый, чувствуя покачиванье во всемъ тѣлѣ, а старуха смотрѣла на загорѣлое, некрасивое лицо сына съ лаской, съ умиленіемъ, и Богъ знаетъ отчего ей хотѣлось плакать.
— Выморился, Саша?
— Нѣтъ, ничего.
— Большая грузка?
— Большая. Восемь пароходовъ и посейчасъ стоитъ.
Саша никогда не жаловался на работу и вообще ни на что не жаловался, былъ всегда ровный, одинаковый. Работа въ артели была обезпечена, домикъ свой, есть хозяйка въ домѣ. Не было, собственно, ни большой нужды, ни большого достатка; жили, какъ и всѣ тутъ, на окраинѣ, прижимисто, тѣсно, по готовой мѣркѣ, которая переходила отъ отца къ сыну вмѣстѣ съ дворами, заработкомъ и домашнимъ скарбомъ. И если не случалось чего-нибудь особеннаго, то и волноваться не было причины; все шло само собой, вертѣлось, какъ колесо на ладно подогнанной оси, чуть-чуть поскрипывая; вертѣлось до тѣхъ поръ, пока не вылетали спицы, или не ломалась ось.
Тогда приходилось говорить «стопъ».
II.
правитьЛѣто уже было на половинѣ, задалось оно сухое, безпокойное. Часто схватывались вѣтры, дули упорно, и погрузка шла медленно, съ перерывами.
А потомъ, когда волненіе стихало, начиналась спѣшка. Артель гнали и гнали, чтобъ сдать во-время грузы.
Работать при такихъ порядкахъ было трудно, артель волновалась, изъ-за срочной нагрузки даже въ праздникъ нельзя было съѣздить на берегъ, а тамъ вѣдь хозяйство, семья.
Какъ-то среди недѣли, въ полдень, пришелъ съ берега пароходъ, и шкиперъ, сѣдоусый, плотный, съ бронзовымъ лицомъ, сталъ выкликать среди рабочихъ.
— Кто тутъ Александръ Таганковъ?
— Я, — отозвался Саша.
— Велѣли тебѣ сказать, что мать помираетъ.
Саша не испугался, а только притихъ, сгорбился. И показалось ему, что баржа, на которой онъ стоялъ, закачалась.
— Надо ѣхать, — оказалъ онъ серьезно. Потъ бѣжалъ по лицу, какъ слезы, и Саша не вытиралъ его, капли прятались въ бородѣ, въ усахъ.
— Ну, понятно, поѣзжай, — отозвались товарищи. — Работу не передѣлаешь, а мать одна.
Стало почему-то жаль Сашу, и какъ будто была большая несправедливость въ томъ, что у него умираетъ мать.
Черезъ часъ отошла на берегъ баржа, выбросившая хлѣбный грузъ, и Саша уѣхалъ въ городъ. День былъ тихій, море чуть колыхалось, по краямъ стояли облака. Саша былъ спокоенъ, но тѣло дрожало, что-то ныло въ груди, какъ будто проснулся и сталъ давить какой-то давній страхъ. Саша хотѣлъ представить себѣ умирающую мать и не могъ. Онъ больше двухъ недѣль не былъ дома, а когда уѣзжалъ, мать была здорова.
— Дай-ка, братъ, спичку, — обратился къ Сашѣ, выпачканный въ смолу и масло, матросъ.
— Не курю, — коротко оказалъ Саша.
— Эхъ ты, человѣчина, — неодобрительно покачалъ головой матросъ. — Оттого ты и скучный такой, что не куришь. Захворалъ, что-ли?
— Нѣтъ, домой ѣду, мать помираетъ.
— А-а, — протянулъ матросъ, сдѣлалъ серьезное лицо и отошелъ.
Облака уже порозовѣли, и близокъ былъ вечеръ, когда баржа подошла къ берегу. Городъ стоялъ на обрывѣ, стекла въ окнахъ сверкали, и плылъ лѣниво и печально согрѣтый зноемъ звонъ.
Уже въ сумерки подошелъ Саша къ своему домику. Сердце заколотилось больно и часто, когда онъ взялся за кольцо калитки.
На порогѣ встрѣтила сосѣдка, высокая, сухая женщина съ длинными костлявыми руками. Лицо у нея было серьезное, выпуклые птичьи глаза неподвижны.
— Насилу-то. Боялись, что не застанешь, — сказала она.
— Плохая? — поспѣшно спросилъ Саша.
— Плохая. Уже и батюшка былъ, запричастили.
Все съ той же дрожью. и безпокойствомъ въ груди Саша вошелъ въ комнату. Горѣла лампочка на столѣ, въ углу стояла кровать, на ней подъ одѣяломъ чье-то маленькое тѣло, и на подушкѣ худое старушечье лицо съ сѣдыми сбитыми волосами.
Саша не узналъ сразу матери, такъ она осунулась, пожелтѣла. Тяжело и часто вырывалось дыханіе, стоны покрывали каждый вздохъ. Глаза были полуоткрыты, и въ нихъ не было ничего, кромѣ больной, неосмысленной муки.
— Почитай, что безъ памяти, — сказала старуха.
— Другую ночь мучится, — добавила другая.
Третья только вздохнула.
Саша только теперь замѣтилъ еще двухъ женщинъ. Онѣ стояли у кровати въ тѣни, блеклыя, смутныя, скрестивъ на груди руки, словно стерегли уходящую душу.
— Отчего раньше не извѣстили? — съ горечью оказалъ Саша.
— Кто-жъ его зналъ, что тамъ будетъ? — вымолвила сосѣдка. — Не жаловалась ни на что, въ церковь ходила — и вдругъ сразу… Все тебя вспоминала.
Мать услышала говоръ, открыла глаза и уставилась въ лицо Саши. И должно быть узнала, потому что заволновалась, зашевелила руками:
— Благословить хочетъ, — зашептали старухи.
Саша наклонился къ матери, руки ея коснулись его лица, но не поднялись и упали. Что-то бормотали сморщенныя губы, но словъ не было, не складывалось бормотанье въ слова, и въ глазахъ свѣтилась безсильная человѣческая мука.
Саша заплакалъ отъ жалости, отъ сознанія, что ничѣмъ уже нельзя помочь, припалъ къ теплымъ материнскимъ рукамъ и почувствовалъ, что нѣтъ у него ближе человѣка въ мірѣ, какъ мать.
Потомъ поднялся, вытеръ платкомъ лицо и вышелъ въ другую комнату. Тамъ было темно. Въ одно окно съ улицы отъ стоявшаго наискось фонаря падалъ свѣтъ, а въ другое, выходившее во дворъ, виденъ былъ край неба съ крупными, яркими звѣздами. И оттого, что кругомъ было тихо, и, какъ всегда, мирно горѣлъ фонарь, и спокойно свѣтили звѣзды, а изъ комнатки рядомъ неслись и неслись, не умолкая, жуткіе, надрывные стоны, Сашѣ стало страшно, и онъ задрожалъ, почувствовавъ что-то такое, чего раньше не испытывалъ никогда.
Не все такъ просто и ясно въ мірѣ, какъ прежде казалось ему. Есть какая-то темная сила, ломающая человѣческую жизнь, какъ соломинку. Вотъ теперь умираетъ у него мать, и никто не можетъ помочь ей — ни попы, ни доктора, ни другіе люди. А зачѣмъ? Кому она мѣшала?..
Вошла сосѣдка, нащупала глазами Сашину фигуру и сказала скорбно:
— Трудно Ивановнѣ, мучается. Я ужъ думаю, не попробовать ли банки?
— Можно попробовать, — отозвался Саша.
— Ты-бъ сходилъ къ Огурцову, — знаешь на Соборной паликмахерская? Онъ мастеръ банки ставить.
— Схожу.
Саша поднялся и вышелъ. Была уже ночь, начало двѣнадцатаго, окраины спади, тускло горѣли фонари, бросая кружки свѣта. А небо было чистое, низкое, и звѣздъ было такъ много, словно онѣ высыпали затѣмъ, чтобы посмотрѣть на Сашино горе. Казалось Сашѣ, что идетъ за нимъ слѣдомъ какая-то тѣнь и что-то шепчетъ. Онъ останавливался, слушалъ — шопотъ смолкалъ вмѣстѣ съ шорохомъ шаговъ.
У Огурцова уже было темно, и Саша долго стучалъ въ дверь, потомъ въ окошко.
— Кто тамъ? — послышался, наконецъ, за дверями сердитый голосъ.
— Банки ставить, — сказалъ Саша.
— Что такъ поздно?
— Случай такой. Поѣдемъ, сдѣлай милость.
— Эхъ, выбралъ время.
Недовольное сопѣніе, длинный зѣвокъ и потомъ голосъ:
— Извозчикъ есть?
— Нѣту.
— Веди извозчика, я сейчасъ.
Саша пошелъ на поиски. Пусто было на улицахъ, все спало. И пока Саша нашелъ извозчика, пока столковался съ нимъ, пока Огурцовъ, плотный старикъ съ подстриженными усами, собрался и вышелъ, держа въ рукѣ узелокъ съ банками, пока трусили межой рысцой по безконечнымъ ухабистымъ уличкамъ, — на колокольнѣ ударило два часа, и въ домикѣ наступила развязка.
— Преставилась, — тихо сказала старуха, встрѣтивъ Сашу у калитки.
Саша снялъ картузъ и перекрестился. Что-то оборвалось въ душѣ и зазвенѣло.
— Эхъ, что-жъ это вы, — съ досадой сказалъ Огурцовъ. — Человѣкъ на смертномъ одру, а вы банки.
— Сколько вамъ за трудъ? — опросилъ Саша.
— Да что ужъ тамъ? Заплати за извозчика, больше ничего.
Позвякивая стклянками, Огурцовъ сѣлъ на извозчика и уѣхалъ.
Въ домикѣ поднялась тихая, печальная суета. Были распахнуты окна и двери, словно хотѣли дать просторъ покинувшей тѣло душѣ — лети, куда знаешь. Старухи затопили печь и стали грѣть воду, чтобы омыть тѣло новопреставленной.
III.
правитьСаша увидѣлъ мать только на разсвѣтѣ, когда, обрядивъ въ темное, даже уже припасенное ею на случай смерти платье, старухи положили ее въ передней комнатѣ на столѣ. Лицо у нея было спокойное, немного удивленное, глаза были покрыты коричневой кожицей вѣкъ, и въ плотно сжатыхъ губахъ залегло выраженіе покорности и печали.
У Саши, при видѣ этого спокойнаго лица и покойно сложенныхъ рукъ, заныла въ груди нестерпимая жалость. Онъ наклонился, поцѣловалъ еще теплый лобъ и желтыя, точно изъ воска слѣпленныя руки, и весь затрясся отъ слезъ.
Старухи вышли, оставивъ Сашу одного:
— Пускай поплачетъ.
Возлѣ иконы горѣла свѣча тонкимъ, нѣжно золотымъ вѣнчикомъ, а въ окна вливался ранній разсвѣтъ, и небо бѣлѣло, прозрачное, грустное, и стояла по угламъ томительно-напряженная тишина.
Отъ слезъ у Саши что-то таяло въ груди, но жалость щемила душу все сильнѣе, и, казалось, оно не заглохнетъ никогда.
Ушла изъ міра близкая, дорогая душа, ушла, не сказавъ ни слова. Жили вмѣстѣ долго, цѣлые годы, а вотъ пришелъ часъ вѣчной разлуки и захватилъ врасплохъ. Если-бы знать, что смерть такъ близко, какой-бы ласковой заботливостью окружилъ онъ мать! Не отходилъ-бы отъ нея, смотрѣлъ-бы въ ея глаза, наговорился бы досыта, такъ чтобы потомъ помнить всю жизнь. Отчего прежде не думалось объ этомъ? Казалось, что смерть еще далеко, бродитъ тамъ гдѣ-то темными переулками, а она уже стояла подъ окнами и ждала только часа, чтобы войти…
Два дня, въ комнатѣ гдѣ лежала покойница, горѣли свѣчи, пахло ладаномъ, и слышался унылый, плачущій голосъ чтеца. Текли и текли жалостливыя напѣвно-подобранныя слова, и казалось, капля за каплей сочилась въ нихъ великая печаль о всемъ убывающемъ, о жизни человѣческой, такой быстротечной — вотъ вспыхнула, посвѣтила недолго и уже гаснетъ.
Въ домикѣ толпились люди. Шли знакомые и незнакомые особыми, осторожно-крадущимися шагами, выдавая въ каждомъ движеніи тайный испугъ, крестились, вздыхали, смотрѣли на покойницу, на Сашу, шептались о чемъ-то и уходили.
А Сашѣ порой казалось, что его положили въ трюмъ, завязали глаза, навѣяли темные сны — и тянется передъ нимъ какое-то жуткое, полное муки и дрожи видѣніе, и нѣтъ ему конца. Ахъ, если бы проснуться и увидѣть, что ничего нѣтъ, что все по-старому — мать тихо ворочается по хозяйству, звенитъ посудой, убираетъ со стола, а ему вотъ надо собираться на рейдъ.
Но голосъ чтеца, почти несмолкавшій, явственно говорилъ о томъ, что прежнее уже не вернется: пришла смерть и раздѣлила Сашину жизнь на-двое; по одну сторону легло прошлое, озаренное свѣтомъ материнской любви, а по другую — будущее, темное и неизвѣстное.
Похороны. Дымъ кадильный, запахъ теплаго воска, огоньки, жалобныя, хватающія за душу слова о жизни въ томъ мірѣ, гдѣ нѣтъ ни печали, ни воздыханія, — и суета при этомъ, хлопоты, денежные расчеты.
Такъ прошло три дня. А на четвертый, придя съ кладбища, Саша заперъ на замокъ опустѣлый домикъ и уѣхалъ на рейдъ.
Тамъ опять работа подъ жгучимъ солнцемъ, подъ шумъ волнъ и стукъ лебедокъ. Приходили и уходили гиганты-пароходы, рыча чудовищными гудками, выбрасывали и забирали грузы, и на каждомъ изъ нихъ была частица Сашинаго труда. Онъ сталъ работать еще усерднѣе — работа отвлекала отъ думъ.
— Здорово потянуло парня, — говорили товарищи, скользя глазами по исхудалому лицу Саши.
— Что говорить? Горе только рака краситъ.
Ночи стояли жаркія, море не давало прохлады, въ трюмахъ была духота; артель спала на палубѣ, и сонъ былъ тревожный, несмотря на усталость. Иногда Саша просыпался среди ночи, точно отъ какого-то толчка, съ испуганно-бьющимся сердцемъ, боясь, самъ не зная чего, и слышалъ каждый разъ одно и то же: тихое хлюпанье моря и тонкій, царапающій по душѣ скрипъ снастей. Горѣли на пароходахъ сторожевые огни, слабо дымились трубы. А вверху были звѣзды, звѣзды безъ конца, яркія, покойныя, бросавшія въ темноту цвѣтные огни, и отъ звѣзднаго свѣта становилось тихо и грустно на душѣ. Оживало недавнее, плыло передъ глазами терикими воспоминаніями, наполняя волненіемъ и печалью душу. И образъ матери воскресалъ въ этой печали. Какая она была внимательная, заботливая, кажется, только и думала о Сашѣ. А онъ прозѣвалъ ея уходъ, не позаботился о ней въ послѣднія минуты… Но развѣ онъ виноватъ? Такъ вышло.
Саша вернулся въ городъ не въ субботу — не хотѣлось ночевать въ пустомъ домѣ, а въ воскресеніе утромъ.
Былъ девятый день отъ кончины матери, и Саша пошелъ на кладбище. Оно лежало за городомъ, на взлобкѣ; оттуда виденъ былъ берегъ, загроможденный постройками, и море, мягко синѣвшее вдали.
Обѣдня уже была на половинѣ, когда Саша вошелъ въ церковь. Онъ вмѣшался въ толпу и простоялъ, скучая, до конца.
Когда стали выходить, Саша подошелъ къ прислужнику, краснощекому мужчинѣ съ рыжими солдатскими усами, тушившему на ставникахъ свѣчи, и сказалъ:
— Мнѣ бы панихидку отслужить на могилѣ.
— Ладно, сейчасъ скажу батюшкѣ.
Прислужникъ пошелъ въ алтарь, а Саша обернулся и въ трехъ шагахъ отъ себя увидѣлъ женщину, которую видѣлъ на похоронахъ. Осталось въ памяти ея лицо, молодое, но истомленное, съ ранними морщинками, точно послѣ долгой болѣзни. И еще больше остались въ памяти глаза, ласковые и вмѣстѣ съ тѣмъ печальные.
Саша удивился и обрадовался. Женщина смотрѣла на него печально и ласково. Саша подступилъ ближе и поклонился ей, какъ знакомой.
— Панихидку по маменькѣ? — опросила она такъ, словно давно уже знала Сашу.
— Да, — кивнулъ головой Саша.
Пришелъ батюшка въ эпитрахили, рыжеватый, кособокій, съ маленькими, жадными глазами, строго посмотрѣлъ на Сашу, и всѣ четверо, батюшка, пономарь, Саша и женщина, вышли изъ церкви.
Когда Саша шелъ къ могилкѣ, то что-то пощипывало у него на душѣ, близки были слезы, но, увидѣвъ свѣже насыпанный бугорокъ съ бѣлымъ крестомъ, сталъ спокойнѣе и не могъ разбудить въ себѣ жалость. Какъ-то не вѣрилось, что подъ бугоркомъ лежитъ мать.
Батюшка, размахивая кадиломъ, невнятно, скороговоркой, читалъ молитвы, и совсѣмъ нескладно подпѣвалъ ему хромоногій, съ провалившимися щеками пономарь. Не было ни благолѣпія, ни важности въ скомканныхъ словахъ панихиды, точно такъ и нужно было для убогой окраины кладбища.
И только, когда запѣли въ два голоса вѣчную память… что-то зазвенѣло у Саши въ душѣ, всталъ передъ нимъ живой обликъ матери, и слезы затуманили глаза. Ему вспомнилось, какъ недавно за чаемъ, точно въ предчувствіи, близкаго конца, мать сказала:
— Спасибо тебѣ, Саша, что ты жалѣешь меня.
И заплакала.
— Вчера безъ тебя сварила я кофейку, взяла маслица, булки, пью и думаю: чего мнѣ еще? Сыта, одѣта. И все это ты. Спасибо тебѣ.
У Саши тогда тоже навернулись слезы, а теперь покатились рясно — никогда онъ не забудетъ этихъ словъ.
Съ кладбища Саша и женщина шли вмѣстѣ. Дулъ, прямо въ лицо горячій вѣтеръ, клубилась подъ ногами пыль.
— Саша спросилъ:
— Какъ васъ зовутъ?
— Наталья, — сказала женщина. Голосъ у нея былъ мягкій, слегка усталый, и это какъ-то располагало къ ней.
— А по отчеству?
— Васильевна. Да это лишнее. Называйте прямо по имени.
Саша улыбнулся; ему понравилось, что она такъ проста.
— Вы дѣвушка? — спросилъ онъ.
— Нѣтъ, замужняя, только не живу съ мужемъ.
— Почему?
— Бросила. Мужъ у меня недобрый — бьетъ, обижаетъ, самъ всегда пьяный. Четыре года мучилась, а дальше терпѣнія не стало. И хоть бы дѣтей, а то и дѣтей нѣтъ, никакой радости.
Она вытерла свернутымъ въ трубочку платкомъ глаза и продолжала:
— Развѣ я прежде такая была? Онъ мое здоровье все подорвалъ, тѣнь моя только осталась.
Сашѣ стало жалко Наталью: хорошій, видимо, человѣкъ, а мучается. И вдругъ какъ-то совсѣмъ неожиданно она представилась ему дѣвушкой: молодое лицо, тяжелая коса на спинѣ, тихая ласка въ глазахъ. Отчего она не встрѣтилась ему раньше?
И, все еще продолжая видѣть передъ собой ея дѣвичье лицо, Саша спросилъ:
— А мужъ твой гдѣ теперь?
— На Грушевскихъ шахтахъ, машинистомъ служитъ.
— Что-жъ ты тутъ дѣлаешь?
— Хожу на поденную, стираю, прибирешь гдѣ — этимъ и живу.
— Трудно такъ?
— Трудно, — вздохнула Наталья. — Работа не всегда бываетъ; гдѣ заплатятъ, а гдѣ и такъ.
Саша спрашивалъ и говорилъ самъ, и самъ себѣ удивлялся, что говоритъ съ незнакомой женщиной такъ просто.
Подошли къ домику.
— Зайдемъ ко мнѣ, — сказалъ Саша. — Самоварчикъ поставимъ, чайку попьемъ. Я сосѣдку покличу.
Наталья согласилась.
Застучали желѣзные болты, открыли окна, и въ сумрачную глубину комнатокъ заглянулъ солнечный свѣтъ. Наталья развела самоваръ, потомъ нашла вѣникъ, подмела. Золотистая пыль заиграла на солнцѣ. И стало домовито, уютно, и даже какъ будто пахнуло прошлымъ.
— Цвѣточки-то совсѣмъ завяли, — сказала Наталья и, зачерпнувъ воды, полила стоявшія на окнахъ гераньки. Она дѣлала все быстро, умѣло и такъ вошла въ стою роль, что даже спросила:
— А чай у васъ есть?
— Чай? Кажись, есть, а вотъ сахару нѣту. Я сейчасъ сбѣгаю.
На углу была лавочка. Саша купилъ сахару, булокъ, колбасы, масла и со сверточками въ рукахъ забѣжалъ къ сосѣдкѣ, присматривавшей во время болѣзни за матерью.
— Пойдемте, Даниловна, чай пить.
— Спасибо, Саша, сейчасъ приду.
А дома уже стоялъ на столѣ пырхающій паромъ самоваръ, разставлена была посуда, и Наталья встрѣтила Сашу словами:
— Тамъ въ коморкѣ яйца лежатъ. Можетъ, яичницу сжарить?
— Сжарь, пожалуйста, вотъ хорошо, — обрадовался Саша. Его смущало то, что гости есть, а ѣды мало, и негдѣ достать.
Пришла сосѣдка и удивилась, увидя Наталью. Была даже слегка обижена, — почему ее Саша не позвалъ хозяйничать. Но Наталья своей простотой и ласковостью быстро расположила къ себѣ старуху. Она и сосѣдкѣ разсказала про свое горькое замужество. И хотя не одобряла старуха такихъ поступковъ, какъ бѣгство отъ мужа, а тутъ выходило такъ, что ничего.
Закусили яичницей и колбасой, а потомъ стали пить чай, и ни на минуту не умолкала бесѣда. И Сашѣ казалось, что спадаетъ съ души шелуха, и душа свѣтлѣетъ, очищается подъ ласковыми глазами Натальи.
IV.
правитьВъ воскресенье Саша снова встрѣтился съ Натальей, принесла она бѣлье, которое брала въ стирку. Опять пили чай, разговаривали. И стало это повторяться каждый разъ, когда пріѣзжалъ Саша. Приходила Наталья, всегда одинаково заботливая, ласковая, прибирала въ домикѣ, готовила обѣдъ.
— Вы что больше любите — борщъ али супъ? — спрашивала она, выглядывая изъ кухни.
— Борщъ, — говорилъ Саша.
— А на второе что?
— Мнѣ все равно.
— Нѣтъ, такъ нельзя, вы скажите, — ласково настаивала она. — Я все могу приготовить: и битки, и котлеты, и соусъ.
Потомъ обѣдали вмѣстѣ. Обѣдъ былъ вкусный, сытный. А вечеромъ, проводивъ Наталью, Саша шелъ въ гавань, довольный, спокойный, и казалось ему — иногда, что мать жива: это она, заботливая, накормила и напоила его, сунула въ руки узелокъ съ харчами.
Уже стали сплетничать по дворамъ:
— Саша спутался съ бабой.
Болѣе ненавистные говорили:
— Вотъ онъ тихоня, монахъ. Не успѣла мать ноги протянуть, какъ уже любезная завелась. И хоть бы съ дѣвушкой, честнымъ бракамъ, а то чужая жена, бѣглянка.
И на рейдѣ товарищи подшучивали:
— Что, братъ, не выдержалъ?
— Что такое?
— Что такое? Ишь какой чистенькій. Бабу себѣ завелъ?
— Ничуть не бывало, — оправдывался Саша. — Просто прибирать женщина ходитъ.
— Знаемъ мы эти приборки, — подмигивали товарищи. — Ничего, Саша, дѣйствуй, въ святые все равно не попадешь.
Саша не обращалъ вниманія на эти разговоры. Пускай себѣ говорятъ, что угодно. И когда въ ноябрѣ закрылась навигація, и Саша сталъ устраиваться на зиму и представилъ себѣ длинную вереницу одинокихъ дней и ночей въ пустомъ домикѣ, ему стало жутко, и онъ сказалъ Натальѣ:
— Знаешь что! Переходи ко мнѣ жить. Домъ у меня пустой, мѣста много. Будешь хозяйничать у меня, а то безъ женскихъ рукъ, — сама знаешь, плохо.
Стояли они возлѣ стола въ комнаткѣ, тепло натопленной, уютно прибранной. День былъ холодный, падалъ снѣгъ, пополамъ съ дождемъ, и шумѣлъ скучно, по осеннему вѣтеръ.
Лицо у Натальи стало серьезное, настороженное, точно ее испугало предложеніе Саши. Она промолвила тихо:
— Что говорить про насъ будутъ?
— А намъ какое дѣло? — сдвинулъ плечами Саша. Потомъ взялъ Наталью за руку, посмотрѣлъ ей въ глаза и сказалъ:
— Должно быть, мы не напрасно встрѣтились. Жить, видно, намъ вмѣстѣ. Оба мы горе видали, давай теперь искать радости.
— Я согласна, — тихо промолвила Наталья.
— Ну вотъ и хорошо, — обрадовался Саша. Онъ положилъ свою руку на плечо Натальи и притянулъ ее къ себѣ. Наташа не противилась, и когда Саша поцѣловалъ ее, она отвѣтила, потомъ отклонилась, высвободилась изъ рукъ Саши и сказала:
— Пусти, Саша, еще успѣемъ.
Въ тотъ же день Натальи переѣхала къ Сашѣ.
Стали они жить, какъ мужъ и жена.
Новое началось въ жизни Саши. Тотъ же домикъ, тѣ же комнаты, да не тѣ: стало какъ будто свѣтлѣе, красивѣе, выше. Поселилось въ нихъ милое женское существо, завело новые порядки, на все наложило свою умѣлую руку. Мѣдь заблестѣла, какъ позолота, чистыя скатерочки лежали на столахъ, бѣлыя занавѣски заколыхались на окнахъ. Зацвѣли отпоенныя водой гераньки и еще какіе-то цвѣточки съ розовыми, опущенными внизъ колокольчиками, весело постукивали стѣнные часы, и вернулась домой кошка, сбѣжавшая было къ сосѣдямъ.
Но главное было не въ томъ, что въ домикѣ стало тепло и уютно. Главное было въ томъ, что Саша узналъ по настоящему, что такое любовь, и сколько радости можетъ дать женщина, если она любитъ и хочетъ, чтобы ее любили. Прежде онъ зналъ женщинъ по случайнымъ, рѣдкимъ связямъ, и было у наго всегда потомъ такое чувство, какъ будто онъ сдѣлалъ что-то постыдное, скверное. И потомъ, послѣ того, онъ втайнѣ презиралъ такихъ женщинъ,
А тутъ было совсѣмъ другое. Все радостное, милое, о чемъ только могъ думать Саша, вдругъ пришло къ нему вмѣстѣ съ Натальей. Казалось ему теперь, что онъ не жилъ прежде, а только готовился къ жизни, готовился и ждалъ, когда же придетъ настоящее! И вотъ оно пришло, то большое, единственное, что забираетъ человѣка всего, отдаетъ душу за душу, жизнь за жизнь.
И еще казалось Сашѣ, что теперь, при Натальѣ, какъ будто посвѣтлѣлъ и приблизился къ нему образъ матери, глубже и полнѣе вошелъ въ его душу. Забылась мучительная неправда смерти, и осталась только печаль, тихая и озѣтлая, какъ лампада. Порой Сашѣ казалось, что мать невидимо тутъ, среди нихъ, и оттого ему, Сашѣ, такъ хорошо. Часто, думая о Натальѣ, Саша вспоминалъ вдругъ мать, изъ-за облика Натальи выплывало ея старое, доброе лицо, и Саша удивлялся — почему?
Случилось ему какъ-то заболѣть, и онъ пролежалъ два дня. Наталья часто подходила къ нему, садилась на край постели, ласково склонялась къ неіму. И Сашѣ пріятна была эта ласка, теплота милаго тѣла, теплота мягкихъ глазъ. Такъ вотъ, въ дѣтствѣ, если случалось прихворнуть, приходила мать, склонялась надъ нимъ и гладила рукой по лицу, по волосамъ. И было хорошо.
Быстро шло время. Зимой были короткіе дни, но зато длинные вечера, и не было скучно. Саша опять бралъ изъ читальни книжки и читалъ вслухъ, а Натальи слушала, и если въ книжкахъ описывалась любовь, то обоимъ казалось, что это написано про нихъ.
Полной и радостной казалась жизнь. Оба оправились, даже похорошѣли.
У Натальи показалась краски въ лицѣ, сгладились морщинки, и въ глазахъ стало больше блеска. Отдохнула, повеселѣла, живя у Саши: то засмѣется, то запоетъ, и въ домикъ точно солнечный лучъ заглянетъ.
Поздно пришло къ Сашѣ счастье, и было оно не надежное, и шаткое, но оттого казалось еще дороже. Пока не думали о будущемъ, все шло хорошо. Казалось, будто на всю жизнь сошлись и никогда не разойдутся. Но опасенія нѣтъ-нѣтъ, да и выплывали то у одного, то у другого.
— А что, если мужъ узнаетъ? — говорила въ такія минуты Наталья.
— Не узнаетъ, — успокоивалъ ее Саша, а у самого блѣднѣло лицо, и въ сердцѣ подымалась тревога.
— Если и узнаетъ, все равно я къ нему не пойду, — говорила рѣшительно Наталья. — Чего? На новую муку? Да лучше въ петлю.
— А разводъ онъ не дастъ?
— Нѣтъ не изъ такихъ онъ. На зло не дастъ… Завязалъ онъ мнѣ голову, всю жизнь занапастилъ.
Наталья горестно задумывалась, а Саша говорилъ:
— Ничего, Наташа, ты не тревожься. Будемъ жить, какъ и жили, а тамъ, гляди, все въ нашу пользу обернется.
— Какъ оно можетъ обернуться? — недоумѣвала Наталья.
Саша улыбался такъ, точно зналъ что-то сокровенное, и говорилъ:
— Ты только вѣрь, а оно сбудется.
И уходили опять въ настоящее, погружались въ него съ головой, какъ въ теплую воду.
V.
правитьВесна была уже совсѣмъ близко, и все кругомъ напоминало о ней. Солнце вставало рано, и чѣмъ выше оно подымалось, чѣмъ разгоралось ярче, словно рѣющіе тамъ, въ синевѣ, вѣтры раздували его, какъ степной костеръ.
Снѣжные наметы опадали, золотой кисеей лежалъ на нихъ солнечный свѣтъ, тѣни были густыя, въ крикѣ воронъ слышалась затаенная радость. Все стало порывистымъ, безпокойнымъ. Какъ съ привязи, срывались теплые вѣтры и буйно носились надъ жаждущей освобожденія землей. Солнце тутъ разрушало зимнія преграды, и уже журчала, разливалась мутными лужами вода.
И въ эти тревожные предвесенніе дни случилось то, чего больше всего боялись Наталья и Саша.
Какъ то передъ вечеромъ пришелъ городовой, вынулъ изъ книги какую-то бумажку и спросилъ:
— Тутъ проживаетъ Наталья Майкопская?
— Здѣсь, — сказалъ, пугаясь, Саша.
— Завтра ей въ двѣнадцать часовъ въ участокъ.
— На счетъ чего?
— Въ повѣсткѣ обозначено. Распишись-ка вотъ тутъ.
Саша нашелъ перо, долго мокалъ его въ затусклое чернило, и, нацарапавъ свою фамилію, отдалъ листокъ.
— Безпремѣнно въ двѣнадцать, — повторилъ, не уходя, городовой.
Саша досталъ двугривенный и протянулъ полицейскому. Тотъ сунулъ монету въ карманъ, кашлянулъ и вышелъ.
Саша подошелъ къ окну, медленно, съ трудомъ понимай написанное, прочиталъ бумажку и долго смотрѣлъ на крючковатую подпись: не то «Арх.», не то «Хрм». Такого и пристава нѣтъ.
— Что тамъ, Саша? — тревожно спросила Наталья.
Саша медленно повернулся къ ней — лицо у него было мутное, руки дрожали — и сказалъ, запинаясь:
— Плохое дѣло… Мужъ тебя требуетъ… черезъ полицію.
Утромъ Наталья собрала въ узелокъ свои вещи и въ началѣ двѣнадцатаго, вмѣстѣ съ Сашей, вышла со двора.
— Ты меня жди, Саша, — сказала она, вытирая платкомъ глаза. — Не буду я съ нимъ жить, уйду.
Лицо у нея было твердое, рѣшительное. Она не спала всю ночь, думая о той жуткой встрѣчѣ, которую готовитъ ей мужъ, и къ утру созрѣло рѣшеніе — уйти.
До участка было недалеко — три квартала. На крыльцѣ и въ пріемной толпился народъ. Плутоватые лавочники, крикливыя торговки, угрюмые, облизанные мѣщане, проститутки съ синевой на щекахъ, какія-то неопредѣленнаго вида личности, сильно помятыя, съ кровоподтеками — все это, шушукалось, кашляло, сморкалось, ожидая пріема.
За столамъ сидѣлъ приставъ, рослый, круглолицый, туго затянутый въ мундиръ. Саша посмотрѣлъ на него и вспомнилъ подпись на повѣсткѣ: Хорьковъ.
Долго ждали очереди. Среди другихъ бросилась въ глаза дама въ мѣховой ротондѣ. Пока она стояла въ очереди, видъ у нея былъ важный, какъ у барыни, а когда подошла къ приставу, сразу опала, и глаза стали скользкіе, угодливые. Приставъ говорилъ съ нею покровительственно, разгладивъ въ улыбку свое лупоглазое лицо, а она все кланялась и присѣдала, какъ институтка передъ начальницей, и повторяла угодливо:
— Слушаю. Ужъ будьте покойны, у меня этого нѣтъ. Слушаю.
И отошла, когда приставъ кивнулъ головой, красная, но съ важнымъ видомъ, шурша наряднымъ платьемъ. Это была извѣстная всему городу содержательница публичнаго дома «Новый свѣтъ».
Очередь дошла до Натальи. Она подступила, робѣя, къ столу и протянула повѣстку. Приставъ взглянулъ на бумажку, потомъ на Наталью, и глаза у него забѣгали.
— Ага, отъ муженька ушла, вольнаго житья захотѣлось, — оказалъ онъ, топорщась и посмѣиваясь. — А вотъ мы тебя, голубушку, и доставимъ законному супругу.
— Онъ меня билъ, мучилъ, — вздохнула съ усиліемъ Наталья.
— Это не наше дѣло, кто кого билъ, — сказалъ приставъ, дѣлая на повѣсткѣ помѣтку. — Остаться при полиціи. Отправить вечеромъ съ партіей. Бабкинъ, уведи.
Подскочилъ городовой съ вытаращенными отъ усердія глазами, взялъ Наталью за руку и вывелъ.
Вечеромъ Саша пошелъ на вокзалъ, дождался поѣзда, и, стоя на платформѣ, видѣлъ, какъ провели подъ конвоемъ душъ десять какого-то сброда. Между ними была и Наталья. Должно быть, ей было совѣстно, что ее ведутъ подъ конвоемъ, и она закуталась платкомъ такъ, что только видны были глаза да кончикъ носа.
— Прощай, Саша, — сказала она, проходя мимо.
Саша хотѣлъ было подойти ближе, но его не пустили.
— Куды лѣзешь? — зыкнулъ на него конвойный.
Саша склонился на барьеръ, сжалъ губы, подавляя въ. себѣ обиду. Затуманенными глазами онъ видѣлъ, какъ партію этапныхъ загнали въ вагонъ, въ концѣ поѣзда, и защелкнули.
Тамъ, въ третьемъ классѣ, среди галдящей толпы, Саша выпилъ двѣ бутылки пива, опьянѣлъ, и ему стало легче.. Пришла было въ голову мысль ѣхать вслѣдъ за Натальей, тѣмъ же поѣздомъ. Саша обрадовался, вышелъ на платформу, но поѣздъ уже ушелъ.
Саша потащился домой по темнымъ улицамъ. Хмѣль, быстро прошелъ, и послѣ минутнаго облегченія стало еще хуже. Тяжелымъ камнемъ лежало на душѣ глухое раздраженіе, тоска. Хотѣлось жаловаться, но на кого? Кому пожалуешься, когда нѣтъ виноватыхъ? А если и есть, то какъ ихъ найдешь?..
На одной изъ улицъ Саша наткнулся на стражника. Шелъ онъ, поблескивая бляхой, медленно, тяжело, прямо на Сашу. Саша, покачнувшись, задѣлъ его слегка плечомъ.
— Ну, чортъ косолапый, нажрался, — захрипѣлъ стражникъ, придвигаясь. — Еще толкаица.
Саша посмотрѣлъ на стражника мутными глазами, потомъ размахнулся и ударилъ его.
— Кровопійцы проклятые, — выкрикнулъ онъ, давясь отъ внезапно подступившей злости.
Стражникъ ухватился за Сашу, хрипя и обдавая его перегаромъ водки и табаку. Саша, вырываясь, еще разъ ударилъ стражника. Тотъ поскользнулся, упалъ и выпустилъ Сашу. Приподнявшись, онъ сталъ свистѣть громко, тревожно. Никто не отозвался, было тихо, только по дворамъ лаяли псы.
А Саша добѣжалъ до угла, свернулъ въ переулокъ, потомъ въ другой, третій и скрылся въ лабиринтѣ узкихъ окраинскихъ улицъ.
VI.
правитьТолько теперь, оставшись одинъ, Саша почувствовалъ, чѣмъ была для него Наталья.
Все было, какъ прежде, на своихъ мѣстахъ, — тѣ же стѣны, тѣ же окна, тѣ же гераньки на окнахъ, но духъ жизни отлетѣлъ, и все омертвѣло. Не трещитъ печь, не звякаетъ посуда, не слышно торопливыхъ, заботливыхъ шаговъ, знакомаго голоса, смѣха. И уже не чувствовалъ Саша, что тутъ, въ домикѣ, невидимо присутствуетъ мать — отлетѣла ея ласковая тѣнь вмѣстѣ съ Натальей.
И Саша замутился, упалъ духомъ. Онъ думалъ надъ тѣмъ, что произошло. Вотъ взяли Наталью, силой повезли къ мужу. А зачѣмъ? Вѣдь она не любитъ мужа, онъ издѣвается надъ ней, и она ушла, не стерпѣвъ муки. А ее опять потащили къ нему. Гдѣ же тутъ правда?.. Эхъ, уйти бы отъ всего этого, забыть бы…
Отъ этихъ мыслей не было покою, и, чтобъ разсѣяться, Саша уходилъ изъ дому, бродилъ по городу, шелъ къ морю.
Тамъ уже все было въ трепетномъ ожиданіи весны. Еще не трогался ледъ, но у береговъ уже синѣла вода, и на обрывахъ, сбрасывавшихъ съ себя мутные ручьи, копошились люди. Солнце пригрѣвало сильно, таялъ снѣгъ, въ мутныхъ пѣнистыхъ лужахъ играли солнечные лучи. Все было звучное, пѣвучее — и колокольный звонъ, и дребезжанье пролетокъ, и паровозные свистки.
Радовалась, раскрывалась земля для новой жизни, и тревоженъ, печаленъ былъ Саша. Что весна, когда душа неспокойна? Еще больше охватываетъ печаль — нѣтъ самаго нужнаго, самаго дорогого — женщины съ ласковыми глазами. И что бы ни видѣлъ передъ собой Саша — была ли это подсыхающая, залитая солнцемъ улица, или площадь съ ларьками и подводами, или соборная колокольня съ неподвижными стрѣлками испорченныхъ часовъ; и какіе бы звуки ни колыхались вокругъ него — звонъ ли церковный, крики дѣтей или тявканье собаченокъ, онъ постоянно думалъ объ одномъ — о Натальѣ. Какъ-то она тамъ? Вотъ ее привезли въ Грушевку, сдали мужу. И опять начались истязанія, побои, прежняя каторжная жизнь.
И некому вступиться, остановить.
Бродя по улицамъ, Саша зашелъ какъ-то въ глухой переулокъ на окраинѣ.
Бросилось въ глаза такое обстоятельство.
Стоялъ въ глубинѣ двора домикъ, и туда входили люди. Шли тихо, въ вечерней темнотѣ, озираясь, точно боясь чего-то.
Саша подождалъ, пока передъ калиткой появилась новая фигура, и спросилъ:
— Что тутъ за собраніе?
Фигура внимательно посмотрѣла на Сашу и дала отвѣтъ:
— Для братской бесѣды.
— А можно?
— Коли съ добрыми помыслами, иди.
Саша пошелъ за фигурой. Вошли въ домикъ. Тамъ было уже душъ тридцать, мужчинъ и женщинъ. Стояли и сидѣли, чего-то ожидая. Свѣтили двѣ лампы — на потолкѣ и у входа. Въ переднемъ углу высокій, похожій на аналой столикъ, на немъ книги.
Прошло съ полчаса, еще прибавилось душъ десять.
Потомъ поднялся изъ передняго угла человѣкъ, невысокій, худощавый, въ бородкѣ клинушкомъ, съ добрыми, умными глазами. Стало тихо. Вотъ онъ заговорилъ. Голосъ пріятный, звучный. Сталъ говорить о Богѣ, о братской любви, о евангеліи. Просто, понятно, не по церковному. Евангельскія слова переплетались съ житейскими и оттого становились близкими, понятными.
Послѣ краткаго слова запѣли всѣ хоромъ. Сплетались дружно мужскіе и женскіе голоса. Напѣвъ былъ торжественный, какъ бы церковный, а слова бодрыя, радостныя — о прекрасной странѣ, гдѣ никогда не заходитъ солнце, гдѣ вѣчный свѣтъ и радость.
Сашу растрогало, это пѣніе. Онъ закрылъ глаза, и ему представилось, что плыветъ въ вышинѣ бѣлое облако въ солнечномъ свѣтѣ. Унестись бы вмѣстѣ съ облакомъ туда, гдѣ свѣтъ незакатный, гдѣ нѣтъ ни жестокостей, ни вражды, одна только радость.
Когда пѣніе кончилось, худощавый человѣкъ сталъ говорить о томъ, сколько людей блуждаетъ въ невѣдѣніи, во тьмѣ, не видя свѣта; а свѣтъ есть, онъ близко, въ каждой душѣ, и если люди не видятъ его, надо молиться, чтобы умы и сердца ихъ освѣтились.
— Помолимся тихо, ставъ на колѣни.
Шумъ и движеніе въ комнатѣ. Всѣ склонились. Тишина, вздохи, шопотъ… Саша стоялъ на колѣняхъ, и у него дрожала отъ волненія душа. Все отошло куда-то далеко передъ тѣмъ свѣтлымъ и новымъ, что опахнуло его, и даже обликъ Натальи, всегда стоявшій передъ глазами, поблѣднѣлъ и отодвинулся. Не было словъ для молитвы, но душа дрожала сладкой мукой, и это было слаще молитвы, лучше словъ. «Чего же я ищу? Чего хочу? — думалъ Саша. — Вотъ то, что мнѣ надо»…
Такъ, въ тишинѣ и молчаніи, прошло двѣ-три минуты. А потомъ, какъ огоньки въ темнотѣ, стали вспыхивать въ разныхъ углахъ краткія молитвы. Вотъ зазвенѣлъ волненіемъ и дрожью чей-то голосъ справа. Потомъ слѣва… И посрединѣ. Мужскіе голоса чередовались съ женскими, и что-то трепетное было въ нихъ: тихій восторгъ и сладкая мука.
Потомъ заговорилъ опять худощавый человѣкъ.
— Господи, мы вѣримъ, что Ты среди насъ. Ты видишь сердца наши, Ты видишь желаніе наше служить Тебѣ. Дай же намъ силу исполнить заповѣди Твои! Мы призываемъ Тебя и вѣримъ, что въ Тебѣ только наше опасеніе, и возносимся духомъ къ Тебѣ. Ты видишь это, Господи!..
Голосъ дрожитъ, обрывается. Вздохи и всхлипыванія среди толпы. Плачутъ.
Саша слушаетъ, смотритъ, едва удерживая слезы, и кажется ему, что передъ нимъ распахнулись двери новаго міра, въ которомъ великія обѣщанія для каждаго, кто не спокоенъ душой. Если въ жизни много печалей, то есть и радости, еще неизвѣданныя и новыя для нето. Вотъ передъ нимъ одна изъ нихъ — радость сліянія съ другими. Сошлись люди съ разныхъ сторонъ, не знаютъ другъ друга и вдругъ почувствовали въ себѣ единую душу, зажглись однимъ пламенемъ и горятъ, какъ свѣтильня, составленная по ниточкѣ изъ множества волоконъ.
Потомъ читали евангеліе, пѣли опять, и такъ прошелъ весь вечеръ.
При выходѣ Саша опять столкнулся съ человѣкомъ, который ввелъ его сюда. Былъ онъ средняго роста, черный, рябоватый.
— Хорошо у васъ, — сказалъ Саша, чувствуя дрожь во всемъ тѣлѣ.
Человѣкъ глянулъ на него тихими глазами, въ которыхъ свѣтилось еще не остывшее волненіе, и промолвилъ:
— Гдѣ Господь, вездѣ хорошо. А мы вѣримъ, что Онъ съ нами.
Вышли за ворота и пошли по улицѣ.
— Въ чемъ ваша вѣра? — спросилъ Саша.
— Въ любви и согласіи, — сказалъ человѣкъ. — Вотъ заходи по субботамъ, въ эти дни у насъ тутъ собранія. Можетъ, и ты обратишься.
— А что для этого нужно?
— Ничего, кромѣ обѣщанія жить хорошо. У насъ уже многіе обратились. Да вотъ за себя скажу. Кучеръ я, зашибалъ здорово, ну и всего приходилось. А вотъ съ тѣхъ поръ, какъ сюда хожу, бросилъ. И многіе у насъ такъ. Ты возьми женщинъ: сколько ихъ, гулящихъ, на правильный путь повернулось!
— Стало быть, правда есть? — спросилъ, внутренно свѣтлѣя, Саша.
— Есть, милый, — ласково оказалъ человѣкъ. — Далеко только запрятана, а есть.
Саша почувствовалъ радость отъ этихъ словъ, вспомнилъ про Наталью и сказалъ:
— У меня горе: взяли хозяйку.
И разсказалъ про Наталью.
Человѣкъ внимательно выслушалъ и сказалъ:
— Это всегда такъ, когда люди, замѣстъ Божескихъ, свои законы настановляютъ. Богъ велѣлъ прощать, а люди вѣшаютъ, Богъ велѣлъ любить, а люди убиваютъ, Богъ велѣлъ помогать, а люди отнимаютъ. Противъ этого-то мы и идемъ, и говоримъ, что надо жить по-Божескому, а не по-звѣриному… А ты, милый, не горюй: вернется къ тебѣ хозяйка.
— Вернется? — вымолвилъ Саша, чувствуя, какъ потеплѣло у него на душѣ.
— Безпремѣнно вернется, — твердо сказалъ человѣкъ. — Правда всегда скажется, какъ ее ни прячь.
Они стояли на перекресткѣ, подъ звѣзднымъ небомъ, таившимъ въ себѣ великія обѣщанія вѣчной жизни. Роняла шорохи и шелесты влажная, сдавленная морозцемъ земля. Спалъ городъ, глухо ворча, и, какъ сквозь сонъ, мигали тускло и устало фонари.
— Ну, прощай, — сказалъ человѣкъ, дотрогиваясь до картуза. — Заходи къ намъ! Вижу, у тебя есть душа, ищетъ чего-то.
— Приду, — дрогнувшимъ голосомъ отозвался Саша.
Они разошлись. Саша шелъ медленно вдоль заборовъ, и по душѣ плыла, замирая, радостная дрожь. Тихая была ночь, звѣзды блестѣли — небесная роса по синему полю, кто-то въ молчаніи и тишинѣ сторожилъ землю.
И вдругъ Саша почувствовалъ, что есть возлѣ него кто-то, невидимый и сильный.
Саша остановился, взволнованный. Стало жутко и радостно, сердце забилось такъ, какъ тогда, во время молитвы. Хотѣлось опять стать на колѣни, но онъ только снялъ шапку и прошепталъ:
Мы Тебя ищемъ, а ты здѣсь. Это Ты, Господи.
И въ затуманенныхъ слезами глазахъ раздробился и поплылъ звѣздный свѣтъ, тихими ручьями падавшій съ неба.
VII.
правитьСхватились дружные вѣтры, подули съ разныхъ сторонъ, взгромоздили на небо цѣлое скопище тучъ, и полились теплые, ясные дожди. Было что-то огненное въ нихъ, они плавили, жгли рыхлые снѣга, и убывали они, никому не нужные. А потомъ приползли туманы, бѣлые и теплые, какъ парное молоко; облегли плотно море, припали къ землѣ и, тихіе, стали ворожить что-то. Какъ вѣщіе старцы, шептались они, бѣлѣя древними сѣдинами, то уходя, то возвращаясь опять. Потомъ прилетѣли вѣтры и прогнали бѣлыхъ шептуновъ. Загудѣли вѣтры надъ моремъ, замахали мягкими крыльями, и море сбросило ледяную скорлупу, зашумѣло, погнало изъ края въ край рѣзвыя волны.
Артель уже стала на работу, а Саша все сидѣлъ дома. Время шло, а Натальи не было, не слышно было о ней ничего, и это безпокоило, мучило Сашу.
— Ты что-жъ не идешь въ работу? — спрашивали его.
— Нездоровится, — отзывался Саша.
— Полечился бы.
— Толку-то.
— Чего-жъ тамъ толку? Другимъ помогаетъ. Такъ тоже нельзя.
Саша отворачивался и молчалъ. Не поможетъ ему леченіе, душа у него болитъ, а не тѣло. Болитъ отъ ожиданія. Онъ ждалъ, и съ каждымъ днемъ все настойчивѣе — пріѣдетъ, должна пріѣхать.
И вмѣстѣ съ тѣмъ попутно шла другая работа.
Онъ вспоминалъ вечеръ на собраніи — пѣніе, рѣчи, молитвы, похожія на огоньки — и опять сладкое волненіе охватывало душу. Опять ему казалось, что видитъ онъ свѣтлое облако, плывущее въ вышинѣ небесной, и мысль уносилась туда, гдѣ свѣтъ незакатный, гдѣ нѣтъ ни жестокостей, ни вражды.
«Есть правда, — вспоминалъ онъ слова человѣка, съ которымъ шелъ тогда послѣ собранія, — есть, да только далеко спрятана. Ну, стало быть, нужно ее искать. Тамъ ищутъ, буду искать и я. Въ субботу опять на собраніе… Вотъ только бы Наташа вернулась».
Уже высохли тротуары, на улицахъ стояла липкая грязь, распускались на сирени почки, жизнь изъ домишекъ хлынула во дворы, на улицу, и разлилась тамъ, какъ разливаются лужи по землѣ.
Звонили по вечерамъ колокола, напоминая о степныхъ даляхъ; темными стайками тянулись въ церковь старухи, жужжа по-комариному грѣшными устами; тонкимъ золотымъ ломтикомъ свѣтилъ молодой мѣсяцъ, печалилась о чемъ-то алая заря, — должно быть, о томъ, что ушло солнце, — и уплывала вслѣдъ за нимъ, въ невѣдомыя страны, а звѣзды тихо радовались синевѣ небесной и зажигали одну за другой свои тонкія свѣчечки, какъ на страстяхъ Господнихъ.
И вотъ, въ одинъ изъ вечеровъ, когда надъ городомъ плыли колокольные звоны, къ Сашѣ кто-то постучалъ. Онъ лежалъ на кровати, думая о Натальѣ и о томъ, что хорошо бы куда-нибудь уйти… И вдругъ стукъ, легкій, осторожный.
Саша вскочилъ, охваченный предчувствіемъ близкой радости, снялъ засовъ и на порогѣ увидалъ женщину, закутанную въ теплый платокъ.
— Наташа, — вскрикнулъ онъ и задрожалъ отъ радости.
— Я, — отозвалась Наталья.
— Наташа, милая, — забормоталъ Саша и сталъ цѣловать ея лицо.
Вошли въ комнату. Саша засвѣтилъ огонь, руки дрожали. Наталья раздѣлась, пригладила волосы. И стало видно, какъ она измѣнилась: лицо вытянулось, синева подъ глазами, на лѣвомъ вискѣ ссадина.
— Ушла, ушла, — повторялъ Саша.
— Насилу вырвалась… какъ изъ пекла, — сказала Наталья и заплакала.
Саша взялъ ее за руку.
— Ничего, Наташа, отдохнешь теперь.
Наталья вытерла взмокшее отъ слезъ лицо и сказала:
— Думала, что умомъ тронусь. Билъ онъ меня — Господи, какъ билъ! Все допытывался, съ кѣмъ жила. Запиралъ, какъ собаку, чтобъ не ушла. И только случай выручилъ. Заболѣлъ онъ съ перепою, взяли его въ больницу, а я ушла… Это уже въ послѣдній разъ, Саша, больше не вернусь туда. Лучше смерть.
Заплакала опять тихо, жалобно, какъ обиженный ребенокъ.
— Зачѣмъ смерть? Давай лучше жить, — сказалъ Саша, обнялъ Наталью и почувствовалъ, какъ бодрость снова возвращается къ нему, прежняя мужская сила. И сказалъ давно надуманное, тайно рѣшенное про себя:
— Тутъ намъ не житье, Наташа. Давай уѣдемъ.
— Куда?
— Да хоть въ Ѳеодосію. На этой недѣлѣ туда пароходъ идетъ.
— А тамъ, думаешь, не найдутъ?
— Пока найдутъ, еще успѣемъ пожить. Работу найду, городъ портовый. А не удастся тамъ — можно въ Одессу.
— Не знаю, — качала головой Наталья. — Мнѣ теперь всего страшно.
На другой день твердо рѣшили ѣхать.
Саша пошелъ въ контору, выписался изъ артели, забралъ свои вклады. Потомъ привелъ маклера и продалъ ему гуртомъ все, что было въ домѣ.
А на утро сѣли на пароходъ, отходившій въ Ѳеодосію.
И когда берегъ отодвинулся, и на обрывѣ, среди маленькихъ домиковъ, засіяла въ солнечномъ свѣтѣ башня маяка, Саша вспомнилъ, что сегодня суббота, и вечеромъ будетъ собраніе, и пожалѣлъ, что нельзя быть на немъ. Но дѣло сдѣлано, онъ несетъ въ себѣ зерно новаго озаренія, оно въ его душѣ и не умретъ, а пуститъ корни, дастъ ростокъ.
Фонарь на маякѣ сверкалъ ослѣпительно, точно пламя гигантской свѣчи, горящей подъ открытымъ небомъ, и Саша кивнулъ головой дружелюбно:
— Прощай.
И не было уже ни сожалѣній, ни страха за будущее Стало радостно, легко, какъ будто упала съ плечъ послѣдняя тяжесть.