H. М. СОКОЛОВСКІЙ
правитьОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
правитьСАМОУБІЙЦА.
правитьКажется, что ни на одномъ языкѣ нѣтъ слова соотвѣтствующаго нашему «пить до чертиковъ», да кажется, что ни у одного народа пьянство не выработалось въ такое болѣзненно-безобразное явленіе, въ какое выработалось оно у насъ: и французъ пьетъ, и англичанинъ пьетъ, и нѣмецъ пьетъ, и пьютъ немало, по количеству вина еще больше нашего, но нигдѣ не напиваются до чертиковъ. Гдѣ причина такого грустнаго явленія? Въ личности ли, напивающейся до чертиковъ, въ соціальной ли атмосферѣ, подготовляющей личность напиваться до чертиковъ?
Отвѣтить не трудно, стоитъ только вспомнить, кто у насъ напивается до чертиковъ. Баловни счастья, тѣ, господа, что грязью обдаютъ бѣдняка, плетущагося мимо ихъ быстро-несущейся кареты, пьянствуютъ и развратничаютъ, но не пьютъ запоемъ; крестьянинъ, и тотъ чаще всего спасенъ отъ чертиковъ, отъ запоя — землей: земля привязываетъ его къ себѣ, даетъ, хоть и трудный, но все же постоянный кусокъ хлѣба. Обыкновенно до чертей пьютъ мѣщане, пьютъ до чертей чиновники, словомъ пьютъ до чертей люди, которыхъ судьба преслѣдовала постоянно, тиранила изо-дня въ день, люди, которые ложась спать не знаютъ, что будутъ ѣсть завтра, которымъ современное соціальное устройство показало все, что есть въ немъ дурнаго, несостоятельнаго, люди, поставленные открыто противъ всѣхъ нападеній, лишонные средствъ къ защитѣ, ни внутри ни внѣ себя не находящіе опоры. Вдвинутый силою обстоятельствъ въ среду требующую извѣстной степени образованія, мѣщанинъ, мелкій чиновникъ, вольноотпущенный и проч. воспитывается въ идилическихъ картинахъ среды, посреди которой возвышаются родные пенаты: отецъ, запивая съ горя, часто колачивалъ свою семью, вымѣщая на ней собственное униженье: его пріятель такой же бѣднякъ и также запивающій съ горя, былъ самъ часто колачиваемъ въ публикѣ своей супругой. «Выпьемъ съ горя!» чаще всего раздавалось въ ушахъ бѣдняка, съ тѣхъ поръ какъ онъ сталъ впервые понимать значеніе слова; и это «выпьемъ съ горя!» какъ припѣвъ къ заунывной, надрывающей сердце пѣсни, гдѣ только и было словъ, что «нужда, кусокъ хлѣба, семья да униженье» стало постоянно звучать въ его ушахъ. «Ужъ не выпить ли и мнѣ съ горя?» было первое рѣшеніе, пришедшее на мысль бѣдняка въ тяжолую минуту испытанія, а масса печальныхъ воспоминаній, безотрадное настоящее и такое же будущее, говорили ему «выпей, выпей, все легче будетъ; хоть на минуту, да забудешься».
Мнѣ разъ привелось быть свидѣтелемъ страшной картины. Часовъ въ десять ночи, запыхавшись, прибѣжалъ ко мнѣ разсыльный.
— Пожалуйте, ваше благородіе, человѣкъ зарѣзался!
— Кто такой?
— Чиновникъ Синицынъ.
Другихъ свѣдѣній отъ разсыльнаго добиться было нельзя; я велѣлъ закладывать лошадь и поскакалъ на мѣсто совершенія катастрофы.
Синицынъ жилъ въ одномъ изъ самыхъ отдаленныхъ переулковъ городишка; низенькіе, перекосившіеся дома, порой для предохраненія подпертые шестами, тѣсно жались другъ къ другу; около каждаго изъ нихъ возвышалась огромная куча новоза, грязь въ переулкѣ была ужасная, лошадь едва-едва могла волочить ноги; наружность домовъ лучше всякихъ вывѣсокъ показывала, что въ нихъ пріютилось все, что было горемычнаго, бездольнаго въ городскомъ населеніи.
У воротъ одного домишка тѣснилось человѣкъ тридцать народу; я подъѣхалъ къ толпѣ.
— Не здѣсь ли живетъ чиновникъ Синицынъ? спросилъ я у чуйки, стоявшей впереди всѣхъ и о чемъ то съ жаромъ говорившей.
— Здѣсь, батюшка, здѣсь, подь-ка-ти съ нимъ какой грѣхъ приключился, попуталъ-знать окаянный, руки на себя наложилъ, поспѣшила перебить другихъ низенькая старушонка.
— А ты што языкъ-то свой длинный суешь куда не спрашиваютъ, вишь слѣдовальщикъ, проговорилъ кто-то въ толпѣ.
Словоохотливая старушонка призатихла.
Меня ввели въ комнату, всю облитую мѣсячнымъ свѣтомъ; на полу лежала какая-то масса, прикрытая соломой; изъ-подъ нея по покатости пола текла кровь. Огромныя лужи этой крови виднѣлись на постели; приподняли солому, — подъ ней лежалъ самоубійца. Я много видалъ умершихъ, но я никогда не запомню такого страдальческаго выраженья, какимъ отмѣчено было лицо Синицына. Всѣ физическія и нравственныя страданія, вынесенныя покойникомъ впродолженіи долгой жизни, оставили здѣсь рѣзкіе, неудобозабываемые слѣды; полузакрытые глаза покойника странно смотрѣли изъ подъ густыхъ бровей; стиснутыя губы, казалось, заглушали послѣдній вопль, готовый вырваться изъ чахлой груди; и безъ того словно скелетъ, обтянутый кожей, умершій казался еще блѣднѣе, еще изнеможеннѣе отъ луннаго свѣта, падавшаго на него. Въ комнатѣ было душно, кровью пахло, трупъ еще не остылъ.
Надо было сдѣлать наружный осмотръ. Покойникъ нанесъ себѣ главную рану ножомъ въ животъ, ножъ валялся тутъ же на полу; недалеко отъ ножа лежала нѣсколько погнутая вилка. Я спросилъ женщину, у которой жилъ Синицынъ, какъ попала сюда окровавленная вилка.
— Да ужь онъ какъ мучилъ-то себя горемышный, что и сказать нельзя; мало-что ножомъ брюхо себѣ распоролъ, да потомъ все вилкой себѣ тыкалъ. Вонъ, кричитъ, окаянные. О о охъ страсти-то какія! Нутро даже своими руками рвалъ.
Во время осмотра трупа я поднялъ вверхъ голову и вздрогнулъ: на меня съ печки смотрѣло чье то лицо, обросшее сѣдыми волосами, чьи-то большіе безсмысленные глаза; несмотря на то, что въ комнатѣ насъ было человѣкъ шесть, — по тѣлу моему, подъ впечатлѣніемъ этихъ неподвижно устремленныхъ глазъ, пробѣжала холодная дрожь.
— Кто это тамъ? спросилъ я тихо женщину.
— Да его же старикъ, — отецъ Ивана Федорыча; вѣдь онъ, батюшка, поврежденный.
— Какъ поврежденный?
— Ужь который теперь годокъ пошолъ — не въ своемъ все умѣ, такъ съ печки не слѣзаетъ, все молчитъ, да лежитъ больше.
— Чтоже, онъ видѣлъ, какъ сынъ рѣзался?
— Все видѣлъ; какъ теперича на печкѣ лежитъ, такъ и о ту пору, рукой даже не пошевелилъ.
Представляю воображенью читателей нарисовать сцену, происходившую за часъ до моего прихода на квартиру Синицына.
Несмотря на всю привычку ко всевозможнымъ сценамъ, я не могъ долго оставаться въ квартирѣ покойника: неподвижно-устремленный взглядъ помѣшаннаго старика-отца давилъ меня; понятые сжались въ уголъ и старались избѣжать встрѣчи съ этимъ взглядомъ; тишина въ комнатѣ еще больше увеличивала ужасъ сцены; только и слышно было, какъ порывисто тяжело дышалъ старикъ, не замѣчавшій, не понимавшій катастрофы, пронесшейся надъ его несчастнымъ сыномъ.
Я давно зналъ Синицына (онъ служилъ писцомъ въ одномъ изъ губернскихъ присутственныхъ мѣстъ), а потому, прежде чѣмъ расказывать послѣднюю катастрофу, я передамъ кратко его предыдущую жизнь.
Синицынъ былъ изъ самыхъ смирныхъ, самыхъ забитыхъ и самыхъ работящихъ чиновниковъ; одинъ только порокъ и замѣчало за нимъ начальство: зашибать иногда любитъ и зашибать сильно, по нѣскольку дней сряду, а иногда по цѣлой недѣлѣ. Впрочемъ Синицынъ зашибалъ не часто: въ годъ разъ, или много-много два. Товарищей своихъ Синицынъ чуждался; онъ больше молчалъ. Придетъ бывало въ присутствіе, положитъ шапку, помолится передъ образомъ, вынетъ огромную связку бумагъ и начнетъ копаться въ нихъ, — такъ до самаго конца присутствія ни разу иногда и не сойдетъ съ жосткаго стула. Всякія приказанія Синицынъ выслушивалъ молча и тотчасъ принимался исполнять ихъ: возраженій никогда и никто отъ него не слыхалъ; однакожъ, несмотря на акуратность и исполнительность, служба Синицыну не везла: предъ нимъ и его же товарищи выскакивали въ столоначальники, секретари, обзаводились домами, скотами и прочими благодатями, а онъ въ сорокъ лѣтъ оставался тѣмъ же писцомъ, какимъ и поступилъ, только жалованья прибавили за двадцатилѣтнюю службу, — прежде онъ получалъ три рубля серебромъ въ мѣсяцъ а въ послѣднее время (не передъ самымъ началомъ катастрофы: тутъ какъ мы увидимъ впослѣдствіи, у Синицына жалованья сильно убавили) одинадцать. Синицынъ, исключая тѣхъ случаевъ, когда въ немъ нуждались, служилъ постояннымъ центромъ для потѣхи товарищей: характеристической чертой его было глубокое цѣломудріе; никогда съ устъ его не сходило скоромное слово и на это-то цѣломудріе больше всего и направлялись стрѣлы чиновнаго остроумія. Долго бывало отмалчивается Синицынъ отъ навязчивыхъ приставаній, только какъ очень не втерпежъ станетъ, такъ скажетъ:
— Вѣдь я никого изъ васъ, господа, не трогаю, чтоже вы-то ко мнѣ съ такими все пакостями лѣзете.
При словѣ «пакость» Синицынъ всегда отплевывается въ сторону.
Синицынъ былъ мистикъ и большой богомолъ; въ праздникъ онъ не пропускалъ ни одной церковной службы, или если и пропускалъ, то въ періодъ своего зашибанья, да и то грѣхъ свой старался замолить постами и обильными земными поклонами. Кромѣ священныхъ книгъ, другихъ Синицынъ не читалъ и чтеніе ихъ считалъ не за малый грѣхъ; изъ священныхъ же ему преимущественно нравились тѣ, гдѣ святые мужи и жоны подвергались многочисленнымъ искушеніямъ со стороны бѣсовской силы.
Судьба не благоволила къ Синицыну съ дѣтства; отецъ его, тотъ самый помѣшанный старикъ, что лежалъ на печи, былъ дьячкомъ въ одномъ изъ бѣднѣйшихъ деревенскихъ приходовъ; семья у старика была огромная, какъ она пробавлялась — богъ вѣсть; впрочемъ изъ всей семьи ко времени расказа только и остались, что герой его, да двѣ сестры, бывшія замужемъ тоже за деревенскими причетниками.
Мнѣ сказывали, что отецъ Синицына сошелъ съ ума отъ страшныхъ потерь, понесенныхъ имъ въ холерный годъ: впродолженіи нѣсколькихъ дней онъ лишился трехъ сыновей (изъ которыхъ одинъ считался лучшимъ студентомъ духовной академіи, два же другихъ были уже священниками) и жены, отправившейся въ могилу вслѣдъ за своими дѣтьми. Но и того судьбѣ показалось мало: деревня, гдѣ былъ старикъ Синицынъ дьячкомъ, выгорѣла вся до тла; пожаръ случился во время страды, крестьяне и старикъ Синицынъ были въ полѣ, на работѣ; покуда успѣли они прибѣжать — села уже не существовало: на мѣстѣ его торчали однѣ только закоптѣвшія трубы, да обгорѣвшіе столбы. Вмѣстѣ съ избой старикъ Синицынъ лишился и всего убогаго скарба. Послѣднее горе совсѣмъ сломило старика и безъ того потрясеннаго смертью жены и дѣтей: онъ съ ума сошолъ. Помѣшательство старика было странное: если ему давали ѣсть, такъ онъ ѣлъ, недавали — самъ онъ никогда не спрашивалъ; что бы съ нимъ ни дѣлали онъ оставался все тѣмъ же неподвижнымъ и молчаливымъ. Только во все время своего помѣшательства старикъ разъ восемь выходилъ изъ себя, и тогда становился страшенъ; бѣшенство овладѣвало имъ, онъ все кому-то грозилъ и призывалъ муки, какія только въ состояніи былъ создать его болѣзненно-раздражонный мозгъ; въ такія минуты требовался за старикомъ строгій присмотръ. Впрочемъ, весь присмотръ ограничивался тѣмъ, что замѣтивши первые признаки бѣшенства, сзывали сосѣдей, тѣ кидались на помѣшаннаго общими усиліями (а требовалось много усилій, потому что въ эти минуты старикъ получалъ громадную силу) валили его на полъ, скручивали руки и ноги и оставляли въ такомъ положеніи до тѣхъ поръ, пока старикъ, какъ говорили, не успокоивался. Варварское обращеніе укротителей еще болѣе разжигало бѣшенство помѣшаннаго: сѣдой старикъ, съ огромной бородой визжалъ катаясь по полу, онъ утрачивалъ послѣднюю способность человѣка и становился дикимѣ звѣремъ.
Кого проклиналъ помѣшаный — неизвѣстно, только между проклятіями слышались иногда имена котораго-нибудь изъ умершихъ дѣтей, да можно было понять изъ несвязныхъ фразъ, что старику припоминался пожаръ, пустившій его нищимъ по бѣлому свѣту.
Синицынъ-сынъ, какъ только узналъ о помѣшательствѣ отца, тотчасъ же не задумываясь перевезъ его къ себѣ; ему предлагали помѣстить старика въ сумашедшій домъ, но онъ не согласился. Этотъ поступокъ въ Синицынѣ тѣмъ больше замѣчателенъ, что онъ былъ, какъ увидимъ ниже, страшный скряга.
Я говорю, никто изъ окружающихъ не слыхалъ отъ Синицына жалобъ: — его видѣли только работающимъ и молчащимъ, да и самъ онъ, какъ казалось, привыкъ къ незавидной долѣ, по сквозь эту привычку капля по каплѣ въ душу Синицына просачивалось отчаяніе. Мѣсяцевъ шесть, семь и больше бывало работалъ молчаливо Синицынъ, да и ходилъ каждый день къ заутренямъ и вечернямъ, потомъ вдругъ прорывался и запивалъ иногда по недѣлѣ и больше, изо дня въ день. Машина значитъ испортилась. Пилъ Синицынъ все больше одинъ, и случалось пилъ такъ, что его выталкивали изъ кабака въ одной рубашкѣ. И странное дѣло — всегда тихій, послушный, Синицынъ дѣлался страшнымъ буяномъ, когда приставали къ нему пьяному. Разъ онъ чуть-чуть не задушилъ одного изъ своихъ сослуживцевъ, когда тотъ вздумалъ сыграть съ нимъ одну изъ тѣхъ плоскихъ шутокъ, на которыя былъ такъ выносливъ Синицынъ трезвый. Шутникъ вымазалъ лицо Синицына сажей, въ заведеніи поднялся единодушный хохотъ. Синицынъ догадался въ чемъ дѣло и пьяное лицо его приняло почти кровожадное выраженіе.
— А ты думаешь, что я прежній! сказалъ задыхающимся голосомъ Синицынъ и бросился душить шутника; тотъ весь посинѣлъ и сталъ уже храпѣть подъ костлявыми пальцами. Присутствующіе къ счастью поняли, что подобное дѣло можетъ кончиться далеко не шуткой и бросились разнимать противниковъ. Цѣлый часъ послѣ того Синицына била лихорадка, но скандалъ имѣлъ послѣдствіемъ то, что товарищи перестали во время запоя лѣзть къ нему съ шутками.
Женщинъ Синицынъ боялся сильнѣе, чѣмъ мужчинъ; онъ былъ убѣжденъ, что дьяволъ именно черезъ женщину больше всего дѣйствуетъ на погибель рода человѣческаго; чѣмъ красивѣе была женщина, тѣмъ въ мнѣніи Синицына она была опаснѣе. Къ боязни женщинъ въ Синицынѣ присоединялась еще ненависть, и такой взглядъ, какъ и всѣ взгляды, сложился въ немъ подъ силою обстоятельствъ: мать не любила Синицына и била его, сестры не любили и били его; хозяйки, у которыхъ жилъ Синицынъ, были отъявленныя мегеры. Съ молодыми, посторонними женщинами Синицынъ никогда не входилъ въ близкія столкновенія; онѣ тоже не обращали вниманія на невзрачнаго, тихаго Синицына. Разъ товарищамъ Синицына удалось уговорить его свести знакомство съ однимъ изъ тѣхъ пріютовъ, гдѣ жмется голодный, оборванный развратъ, но знакомство было такъ неудачно, что Синицынъ послѣ него захворалъ отвратительной болѣзнью и три мѣсяца пролежалъ въ городской больницѣ. Это окончательно убѣдило Синицына, что женщина чортъ переряженный въ платье и онъ сталъ отплевываться и отмаливаться при встрѣчѣ съ каждой изъ женщинъ. Исключеніе изъ общаго правила Синицынъ только и дѣлалъ что для хозяйки дома, гдѣ жилъ; исключеніе же было сдѣлано потому, что старушонка нетолько не уступала Синицыну въ богомольѣ, но даже превосходила его и притомъ богомолье совершала она самымъ благолѣпнымъ образомъ, съ строгимъ соблюденіемъ всѣхъ предписанныхъ правилъ.
Когда Синицынъ перевезъ къ себѣ помѣшаннаго старика отца, то сталъ зашибать сначала чаще, чѣмъ въ обыкновенную пору: видъ вѣчно молчащаго, безсмысленно смотрящаго куда-то старика, новая обуза на плечахъ, прибавила еще больше сумрачнаго колорита къ общей картинѣ житья приказнаго.
Откуда проистекала заботливость Синицына объ старикѣ? Думаю, что не изъ любви; странно требовать отъ человѣка любви тамъ, гдѣ память только и удерживаетъ, что картины тяжолаго, рабскаго содержанія. Синицынъ заботился объ отцѣ, удѣлялъ послѣдніе гроши на его содержаніе, потому что думалъ, что поступая иначе, онъ дѣлалъ бы страшный грѣхъ, за которымъ, если не въ настоящей, то въ загробной жизни должно слѣдовать тяжолое возмездіе. Синицынъ боялся адскихъ мукъ и вполнѣ вѣровалъ въ нихъ.
Но человѣкъ не можетъ существовать безъ сердечной привязанности, какова бы и на что бы ни была обращена эта привязанность. У Синицына съ каждымъ годомъ все сильнѣе и сильнѣе росла страсть къ деньгамъ: онъ любилъ ихъ, какъ другой любитъ женщину. Бѣднякъ, выросшій на ломтѣ черстваго хлѣба, никогда не испытавшій ни одного изъ тѣхъ чувствъ, которые почти каждому хоть разъ удастся испытать смолоду, Синицынъ отдался любви къ деньгамъ со всей силой, на которую способны отверженные. Величайшій праздникъ для Синицына былъ тотъ день, когда удавалось ему прибавить лишній цѣлковый къ своему капиталу: тогда на вѣчно нахмуренномъ, отупѣвшемъ лицѣ его было написано счастіе. Послѣ запоевъ Синицынъ мучился не дурной стороной запоя, не тѣмъ, что это можетъ повредить ему по службѣ, но тратой своего сокровища; послѣ запоя онъ дѣлался еще скупѣе: ему случалось просиживать долгіе зимніе вечера безъ свѣчи, чтобъ только сохранить лишнюю копѣйку; онъ старался ѣсть вдвое меньше, чтобъ сократить расходъ на хлѣбъ. Такъ какъ изъ получаемаго жалованья при всей скупости трудно было сберечь лишнюю копѣйку, то Синицынъ прибѣгъ къ мелкому ростовщичеству: гривениками, двугривенными, цѣлковыми отдавалъ онъ деньги своимъ сослуживцамъ, получая за одолженіе по сту и больше процентовъ. При полученіи денегъ Синицынъ забывалъ свою скромность и ужъ настойчиво требовалъ взятаго: въ случаѣ неудачи онъ рисковалъ даже на жалобы; чтобы сдѣлаться непримиримымъ врагомъ Синицына стоило только не отдать ему долгъ, какой-нибудь гривенникъ; по своей одичалости, боязни, Синицынъ конечно ничѣмъ не проявлялъ своей вражды, но еслибы взявшій умиралъ отъ жажды и просилъ принести ему пить, то Синицынъ и тутъ бы не простилъ обиды и до тѣхъ поръ не помогъ бы покуда тотъ не выплатилъ бы ему должное съ подобающими процентами. Самъ Синицынъ во имя своей страсти готовъ былъ вынести и выносилъ все; какъ любовникъ, считающій каждую минуту, оставшуюся до свиданія, такъ и Синицынъ въ тотъ день, когда удавалось ему сдѣлать приращеніе къ капиталу, ждалъ окончанія присутствія и забывъ усталость, голодъ, бѣжалъ домой, вытаскивалъ свою скудную казну, дрожащими руками пересчитывалъ ее, прикладывалъ приращеніе и потомъ снова начиналъ считать и пересчитывать. Въ деньгахъ для Синицына было все: семья, любимая женщина, карьера. Во время моего разсказа Синицыну удалось скопить рублей сто серебромъ, такъ что онъ могъ производить крупныя операціи, отдавая взаймы рублей по двадцати; но какъ истинный, страстный любовникъ, онъ сдѣлался мученикомъ своего сокровища. День проходилъ все какъ-то незамѣтнѣе, сокровище было съ Синицинымъ, оно висѣло у него на шеѣ на толстомъ шнуркѣ, но ночью воображеніе представляло Синицыну всевозможные ужасы; малѣйшій шумъ заставлялъ его вскакивать съ постели, осматривать всѣ уголки, всѣ запоры, замки, вездѣ онъ видѣлъ воровъ, готовыхъ похитить у него его сокровище. Изъ дому Синицынъ по вечерамъ выходилъ только вслѣдствіе крайней необходимости; обыкновенно трусъ, мнѣ кажется, Синицынъ умеръ бы героемъ, еслибы ему привелось защищать свои деньги. При началѣ запоя Синицынъ снималъ съ себя свое сокровище и пряталъ его въ потайной ящикъ, сдѣланный имъ самимъ въ кровати. Скупость, въ соединеніи съ прошедшимъ, привела Синицына къ страшной катастрофѣ. Синицынъ, ужъ не знаю на основаніи какихъ данныхъ, считалъ себя страшнымъ грѣшникомъ.
Во время совершившейся катастрофы Синицыну было уже лѣтъ около сорока, невысокаго роста, рябоватый, съ жидкими темнорусыми волосами, съ крупными чертами, съ обыкновеннымъ, гемороидально-зеленымъ цвѣтомъ лица, всегда нахмуренный, молчаливый, Синицынъ никакъ не могъ остановить на себѣ вниманія.
Я старался какъ можно точнѣе узнать ближайшія причины запоя Синицына и послѣдовавшаго за нимъ самоубійства. Вотъ что удалось мнѣ развѣдать.
Синицынъ въ послѣднее время не пилъ больше года; недѣли за полторы до катастрофы онъ возвратился домой особенно не въ духѣ. Пообѣдавъ на скорую руку и снявши съ шеи кошелекъ съ драгоцѣнностью, Синицынъ пересчиталъ количество капитала, вынулъ изъ него двѣ трехрублевыя бумажки, тщательно завернулъ опять сокровище и спряталъ его въ потайной ящикъ. Послѣ того Синицынъ ушолъ изъ дому и пропадалъ около недѣли: запилъ значитъ. Съ какой стати запилъ Синицынъ?
Въ послѣднее время надъ Синицынымъ стали обрушаться бѣда за бѣдой: новаго столоначальника Синицыну дали, тоже изъ семинаристовъ, тянувшаго лямку до важнаго поста лѣтъ двадцать пять, Свѣтозаровъ была ему фамилія. Прошедши огонь и воду и мѣдныя трубы, Свѣтозаровъ, получивъ воеводство, счелъ своей священнѣйшей обязанностью выместить на подчиненныхъ свое собственное униженіе: «а, думалъ онъ, мной помыкали, отдыху мнѣ недавали, всякій чуть ли ногой въ рыло не совалъ, такъ постойте же, благо теперь случай есть, я самъ докажу вамъ дружбу.» И ужь подлинно что доказывалъ: заберется бывало въ палату ни свѣтъ ни заря и бѣда тому изъ подчиненныхъ, кто осмѣлится придти позже: «начальство, говоритъ, ни въ грошъ не ставишь, фанаберіи набрался, — надо, говоритъ, ее выбить» и идетъ жаловаться секретарю, а тотъ неразобравъ дѣла и отрѣжетъ у кого рубль, у кого полтинникъ изъ жалованья, такъ что къ концу мѣсяца и выходитъ, что не только приходится получить, а еще въ долгу состоишь и на слѣдующій: питайся чѣмъ хочешь, хоть объ маннѣ небесной молитвы возсылай; или отдастъ переписывать докладъ листовъ въ тридцать, ну какъ-нибудь и испортишь, закапаешь листъ, али съ спѣху ошибешься, такъ отъ крику одного не уйдешь: «ты, говоритъ, казенный интересъ соблюдать не хочешь, — воръ тотъ же». А ужь ругался-то, ругался-то какъ, хуже всякаго извозчика, и откуда онъ выучился такимъ ругательствамъ! Со стороны послушаешь, такъ подумаешь что онъ книгу передъ собой держитъ, да по ней вычитываетъ; да и добро бы за дѣло, а то такъ въ голову взбредетъ, и пойдетъ пушить; запятую не поставишь, такой содомъ въ камерѣ подыметъ, что начальство сторожа пришлетъ: «чтобъ потише былъ», такъ и тутъ не уймется, самъ пойдетъ въ присутствіе: «я, говоритъ, подчиненныхъ уму-разуму учу, чтобъ въ субординаціи были, начальство уважали», ну и начальство ничего, милостиво изволитъ только улыбаться, а Свѣтозарову это и на руку, придетъ еще хуже, — звѣрь-звѣремъ, удержки просто нѣтъ, цѣлымъ дѣломъ бывало въ лицо такъ и пуститъ, и утереться не смѣй: «вишь говоритъ, нѣженка какой, а ты служить такъ служи, бабьи привычки откинуть изволь». Я говорю, ужь Синицынъ начто былъ забитъ и терпѣливъ, начто много вынесъ безмолвно оскорбленій, и тотъ подчасъ возмущался и выходилъ изъ себя. Незадолго до того времени, какъ запить, Синицынъ простудился немного: ломитъ всего; къ утру, впрочемъ, благодаря домашнимъ средствамъ, болѣзнь прошла; только всталъ онъ вмѣсто семи часовъ, въ восемь. Кое-какъ одѣвшись Синицынъ побѣжалъ въ присутствіе, но поспѣшность его была напрасна. Свѣтозаровъ уже возсѣдалъ на своемъ креслѣ, да такой сердитый, что просто страхъ.
— И ты, собака, въ фанаберію пустился! чѣмъ бы на старости лѣтъ примѣромъ служить, а ты тоже начальство заставляешь себя ждать. Погоди же, я тебя проучу! такъ встрѣтилъ Свѣтозаровъ Синицына.
Синицынъ напрасно отговаривался болѣзнью, напрасно увѣрялъ, что въ цѣлый годъ онъ ни разу еще не опаздывалъ, что это впервый и послѣдній: Свѣтозаровъ оставался неумолимъ. Пришло высшее начальство, Свѣтозаровъ пожаловался ему на Синицына, сказалъ, что за послѣднее время онъ сталъ замѣчать особенную лѣность и нерадѣніе къ службѣ за Синицынымъ и даже проявленіе нѣкоторой грубости и неуваженія къ начальству, вслѣдствіе чего черезъ полчаса Синицыну объявлено было, что у него убавляется изъ мѣсячнаго жалованья три рубля серебромъ.
Но этого мало. Назадъ тому мѣсяца три Синицынъ далъ взаймы одному изъ сослуживцевъ десять цѣлковыхъ, росписку взялъ; проценты сослуживецъ платилъ акуратно каждый мѣсяцъ и человѣкъ былъ хорошій, только несчастіе съ нимъ случилось — умеръ онъ. Синицынъ, узнавъ о смерти кредитора, справился у казначея, жалованье не осталось ли незабраннымъ? но бѣднякъ не только за все прошедшее взялъ свою ничтожную плату, а еще впредь прихватилъ: лечился дома; хоть на ромашку, да на бабъ-знахарокъ все деньги нужны; Синицынъ увидалъ, что съ этой стороны ничего не возметъ, рѣшился попытаться съ другой стороны: на счетъ оставшагося хлама. Обдумывая впередъ какимъ образомъ прямо изъ Присутствія отправиться къ одному знакомому квартальному, чтобъ посовѣтоваться съ нимъ насчетъ взысканія, Синицынъ сталъ пить чай. Во время чая въ комнату вошла женщина, одѣтая очень бѣдно, вся въ черномъ, но такая молоденькая, блѣдная, да хоро шенькая, что у Синицына въ глазахъ зарябило, морозъ по кожѣ пробѣжалъ. Синицынъ въ первый разъ видѣлъ въ своей квартирѣ такое явленіе.
— Вы Иванъ Федорычъ? спросила пришедшая тихо.
Синицынъ переконфузился больше чѣмъ пришедшая: онъ хоть и ненавидѣлъ женщинъ, считалъ ихъ орудіемъ дьявольскихъ искушеній, но на миломъ лицѣ гостьи было написано столько печали, столько глубокой скорби, что трудно было усомниться, чтобы врагъ рода человѣческаго и ее избралъ въ число помощницъ своихъ злокозней.
— Я, отвѣчалъ Синицынъ, неловко вставая со стула. Что вамъ угодно?
— Вамъ папаша долженъ, Иванъ Федорычъ?
Синицынъ понялъ, что передъ нимъ стоитъ дочь Доменскаго, и его еще сильнѣе покоробило.
— А вы видно изволите быть дочкой Николая Михайлыча? Жаль-съ вашего папашу, такой славный былъ человѣкъ.
— Иванъ Федорычъ! вамъ долженъ былъ папаша, онъ на смертномъ одрѣ поминалъ все долгъ, больной былъ — меня все къ вамъ посылалъ, я только оставить его боялась: вѣдь я одна за нимъ ходила, а ужь онъ какъ мучился. Какъ мучился-то онъ… рыданья недали возможности договорить бѣдной дѣвушкѣ. — Ты, говоритъ, сходи къ Ивану Федорычу, испроси прощенья у него за меня, я отдамъ ему какъ выздоровлю, съ благодарностью отдамъ. Да непривелось выздоровѣть то, оставилъ онъ насъ… новыя рыданья заглушили слова дѣвушки.
Ивану Федорычу крѣпко стало жаль дѣвушку, впервые быть можетъ отъ роду, да вѣдь дѣвушка была больно хорошенькая, и голосъ у ней былъ такой нѣжный, такъ въ душу и просился.
— Вы, сударыня, успокойтесь; вотъ стульчикъ, присядьте.
Иванъ Федорычъ подалъ дѣвушкѣ стулъ, но та въ это время схватила его за руку, и начала цѣловать ее.
— Иванъ Федорычъ? нечѣмъ мнѣ отдать вамъ долгъ, ничего у насъ нѣтъ, только трое сиротъ насъ и осталось, съ голоду хоть умирай; чужіе люди уголъ дали. Все продали мы, какъ папаша болѣнъ былъ, вѣдь жить надо было, лекарства покупали. Простите Иванъ Федорычъ, сполна отдамъ, въ горничныя пойду, заработаю. Дѣвушка схватила руку Синицына и снова стала цѣловать ее.
Съ Иванъ Федорычемъ богъ-знаетъ что дѣлалось, когда дѣвушка припала къ его рукѣ: ему стало и совѣстно, и неловко, и хорошо въ одно и тоже время; съ нимъ въ первый разъ случилась такая исторія, ему никогда не приходилось быть такъ близко къ хорошенькой женщинѣ; онъ позабылъ и дьявольскія козни и вражду къ женщинѣ: онъ только видѣлъ передъ собой обливающуюся слезами дѣвушку, слышалъ ея нѣжный голосъ, прерываемый рыданьями, чувствовалъ только на своей рукѣ ея горячее дыханье, ея милыя губки. Иванъ Федорычъ напрасно старался освободить свою руку изъ рукъ дѣвушки: она крѣпко держала ее. Аскетъ забылъ свой долгъ.
— Что вы, сударыня, помилуйте, какъ можно въ горничныя, это не ваше-съ дѣло, вы барышня. Уже насчетъ долгу не безпокойтесь, мы всѣ подъ Богомъ ходимъ, развѣ я злодѣй какой, что съ васъ платьице стану тащить, во мнѣ душа есть тоже. Мы подождать можемъ, а коли не будетъ чѣмъ заплатить, такъ мы и такъ обойдемся. Я и росписку разорву.
Съ необыкновенной быстротой, такъ что дѣвушка не могла даже предупредить его, Иванъ Федорычъ досталъ росписку и изорвалъ ее.
— Богъ васъ наградитъ, Иванъ Федорычъ, сказала дѣвушка. — Я знала, что вы добрый, не подымется ваша рука на сиротъ. Вы только не думайте, чтобъ я не отдала вамъ долгъ: какъ только деньги будутъ — отдамъ.
Дѣвушка просидѣла у Синицына еще минутъ пятнадцать и ушла. Иванъ Федорычъ не замѣтилъ и время: ему было такъ хорошо, что онъ забылъ свои гражданскія обязанности. А между тѣмъ времени было много, почти девять часовъ. Свѣтозаровъ свирѣпѣлъ и ждалъ съ нетерпѣніемъ появленія преступника. На этотъ разъ послѣ всѣхъ появился Синицынъ; не успѣлъ онъ носу показать, какъ на него обрушился цѣлый потокъ самыхъ энергическихъ ругательствъ.
— Такъ ты вотъ какъ почитаешь начальство, съ скрежетомъ зубовнымъ накинулся Свѣтозаровъ на Синицына. Вотъ какъ! тебя наказываютъ, а ты и въ усъ не дуешь, сами, дескать, съ усами, старая ракалія! — знать никого не хочу. Погоди же, я тѣ удружу, поставлю тебѣ ферта, буркулами-то не такъ захлопаешь. Отчего послѣ всѣхъ явился? Говори, пентюхъ китайскій?
Синицынъ на этотъ разъ не оправдывался; онъ молча забралъ изъ шкапа огромное дѣло и сталъ рыться въ немъ; его молчаніе еще болѣе вывело изъ себя Свѣтозарова, — онъ счелъ его верхомъ дерзости противу начальства. Послѣдствіемъ этой непріятной исторіи была еще убавка изъ жалованья Синицына четырехъ рублей серебромъ въ мѣсяцъ.
Синицынъ не могъ опомниться отъ послѣдней исторіи; она пришла къ нему незамѣтно, нечаянно онъ не вѣрилъ въ дѣйствительность, онъ думалъ, что все это видѣлъ во снѣ, что и блѣдная, хорошенькая дѣвушка являлась ему во снѣ, и руку у него цѣловала тоже во снѣ, но дѣйствительность въ образѣ казначея и полученія жалованья пришли въ тотъ же день напомнить ему себя: вмѣсто одинадцати рублей серебромъ, какъ бы слѣдовало, Синицыну выдали четыре рубля.
Понятно съ какими разнообразными чувствами возвратился домой Синицынъ; онъ долго ходилъ по комнатѣ и думалъ. Борьба въ немъ происходила, и блѣдная дѣвушка занимала не послѣднее мѣсто въ этой борьбѣ. Нищета, скупость говорили Синицыну: «это дьяволъ соблазнилъ тебя, онъ плакалъ предъ тобой, онъ вырвалъ у тебя послѣдній грошъ, а ты, старый дуракъ, и распустилъ нюни-то, дался въ обманъ, позабылъ, что онъ завсегда бабу посылаетъ; поди-ка чай какъ она теперь потѣшается надъ тобой, смѣется всѣмъ. Гдѣ деньги-то? Жалованье-то гдѣ? чѣмъ жить будешь? Что! Ахъ ты эхидна притворщица!» Но вслѣдъ за угрозой эхиднѣ-притворщицѣ, являлся передъ Синицынымъ образъ блѣдной дѣвушки, плачущій, умоляющій, и Синицыну вдругъ дѣлалось и ея жалко и своихъ словъ совѣстно. «Нѣтъ, вотъ она какая бѣдная, изъ дому выгнали, въ чужихъ людяхъ съ сиротами пробивается, какъ чай тяжко-то ей, шутка ли, какая молоденькая, и одной-то остаться, да еще съ братишками. Какая она хорошенькая, руку-то у меня какъ цѣловала. Глазки-то какіе у ней свѣтленькіе!» А деньги-то, деньги-то гдѣ твои? балованье-то гдѣ? спрашивалъ прежній голосъ, и вслѣдъ за этими неотвязчивыми вопросами Синицынъ снова сталъ вѣрить, что явленіе блѣдной дѣвушки и впечатлѣніе, ею произведенное, только и можно отнести что къ дьявольскому навожденію, и снова начиналъ онъ отплевываться и отмахиваться отъ навожденія. «жить-то чѣмъ я буду?» спрашивалъ себя съ отчаяніемъ Синицынъ. «Вѣдь не одинъ я. Что на четыре цѣлковыхъ сдѣлаешь, — хлѣбомъ не пропитаешься. Неужто проживать надо, что десять лѣтъ копилъ, голодомъ себя морилъ? А все она, она эхидна надѣлала, обошла меня, вотъ теперь и дѣйствуй.»
Синицынъ сильнѣе зашагалъ по маленькой комнатѣ, нечаянно взглянулъ на печку, а оттуда неподвижно смотрѣли на него безсмысленные глаза.
— Вотъ какъ смотритъ! словно не живой, не моргнетъ, слова не скажетъ. И безъ него тяжко, и на свѣтъ бы божій глаза не смотрѣли, а еще онъ тутъ. Охъ, хоть бы смерть пришла скорѣе, провалиться бы куда-нибудь!
Но смерть не пришла къ Синицыну такъ скоро, только въ головѣ и сердцѣ его накапливалось все больше и больше тяжкихъ думъ, мучительныхъ чувствъ: образъ блѣдной дѣвушки совсѣмъ потемнѣлъ въ этой борьбѣ нищаго. Синицынъ сталъ ее ненавидѣть больше чѣмъ кого-нибудь.
Конецъ-концовъ этихъ размышленій былъ тотъ, что хозяйка, сидѣвшая за дощатой перегородкой, услыхала, какъ Синицынъ сказалъ громко самъ себѣ: «Эхъ, выпить-ни какъ!»
Синицынъ возвратился домой черезъ недѣлю.
Мнѣ нужно было узнать подробности смерти Синицына; единственнымъ источникомъ въ этомъ случаѣ могла служить старушка-хозяйка, да отчасти еще одинъ чиновникъ, жившій напротивъ и прибѣжавшій на отчаянные крики старушки.
"Привели его ко мнѣ, — такъ разсказывала старушка, — а онъ какъ есть самъ не свой: нечистый-то во власть его взялъ; изъ лица сталъ онъ такой блѣдный, глаза помутимшись, — сѣлъ въ уголъ, жмется все, а зубы-то такъ и стучатъ. Сидѣлъ онъ немалое время, да послѣ этого какъ закричитъ благимъ матомъ: «Уйди, не тирань ты меня, не губи души!» Я тогда испужалась, выбѣжала изъ перегородки, да и говорю ему: «Что ты, Иванъ Федорычъ, опомнись, дай я перекрещу тебя!» Такъ куда ты, и не слушаетъ: «вонъ, вонъ, говоритъ, ихъ сколько, изъ печки лѣзутъ, мохнатые, она-то съ ними же, ко мнѣ, ко мнѣ идетъ», да какъ закричитъ пуще прежняго, да на печку и бросится, «что, кричитъ, ушли небось, струсили. Вонъ, вонъ изъ окошка теперь лѣзутъ, опять она съ ними». Знать опять нечистая сила показалась ему, голубчику. Я стала его уговаривать, онъ меня старуху, бывало, больно слушался, ну и на эфтотъ разъ послушался, успокоился, въ постель легъ. Я, полагамши, что Иванъ Федорычъ-то уснулъ, со двора и ушла къ сосѣдкѣ, — знаете, батюшка, Пахомовну-солдатку? — молочка у ней взять, моя коровушка-то стельная; прокалякамши надо полагать съ часъ времени, говорю ей: пойти-ка посмотрѣть, что подѣлываетъ жилецъ-то мой. Только вхожу на дворъ, слышу кричитъ покойникъ въ комнатѣ пуще прежняго; я туда, отворяю дверь, да такъ свѣту божьяго и не взвидѣла, — стоитъ онъ, знашь, по срединѣ комнаты въ рубахѣ одной, въ рукѣ ножикъ перочинный, а самъ кричитъ: «смерти моей захотѣли, душу окаянные погубить, — такъ на же вамъ!» Не успѣла я опомниться, а онъ ужъ ножомъ себя по горлу какъ хватитъ, я такъ и взвизгнула. — Что ты, говорю, грѣховодникъ проклятый, дѣлаешь! А онъ выпучивши зѣнки на меня, говоритъ: "что я, ничего. — А ножикъ-то зачѣмъ въ рукахъ? «Возьми его говоритъ себѣ, коли хочешь, мнѣ на што онъ». Я обрадовамшись ножикъ взяла, а сама дверь на замокъ, да по сосѣдямъ: сосѣдушки, батюшки, помогите, говорю, мой-то рѣзаться хочетъ; они спасибо люди добрые: Захарычъ, сапожнымъ дѣломъ занимается, да Фома Лукичъ, сейчасъ ко мнѣ пришли. Входимъ къ Ивану Федоровичу, а онъ на кровати сидитъ, да такъ неладно смотритъ, а у самого по шеѣ кровь течетъ. Фома Лукичъ и говоритъ ему: «что это съ вами, Иванъ Федорычъ, вы видно нездоровы, пойдемте-ка со мной, я васъ полечу, въ Разувай[1] зайдемъ.» «Чтоже, говоритъ, пойдемте, ничего». Ну и пошли они, только вмѣсто кабака-то, Федоръ Лукичъ его въ полицію обманомъ привелъ, да тамъ съ рукъ на руки и сдай.
— Какъ въ полцію?
— Также родимый, вѣдь онъ въ полиціи былъ, токмо что его тамъ недолго держали, выпустили скоро.
Полицейское распоряженіе меня привело въ крайнее удивленіе и я постарался хорошенько разузнать объ немъ. Оказалось, что точно отставной поручикъ Грязновъ (Фома Лукичъ) привелъ Синицына въ полицію и тамъ со словъ хозяйки расказалъ весь ходъ происшествія, и просилъ полицію въ предупрежденіе несчастныхъ послѣдствій отправить Синицына въ больницу и удержать его тамъ, пока не кончатся припадки сумашествія; полиція на этотъ разъ послушалась Грязнова, но какими учеными соображеніями руководствовался докторъ, нашла ли на Синицына свѣтлая минута, вслѣдствіе чего онъ удовлетворительно отвѣчалъ на вопросы, или докторъ полагалъ, что разсказы свидѣтелей и рана на шеѣ ничего еще не доказываютъ, и должны нѣмѣть передъ истинами науки, только вслѣдствіе свидѣтельствованія, Синицына отпустили изъ больницы съ миромъ домой, прочитавъ ему приличное наставленіе о томъ, какъ должно вести себя благородному человѣку.
Синицынъ прямо изъ больницы возвратился къ себѣ на квартиру. Холодный ли воздухъ на него подѣйствовалъ, или что другое, только вплоть до сумерокъ онъ держалъ себя тихо, все больше ходилъ изъ угла въ уголъ и молчаливо размахивалъ руками. Сумерки снова привели за собой рядъ мучительныхъ видѣній.
— Натерпѣлась я, батюшка, страху, такъ продолжала разсказывать хозяйка: — ужь какъ его чернышъ мучилъ! Сижу я въ своемъ углу, да такъ вся дрожкой и дрожу, сосѣдку зову къ себѣ, такъ куда тѣ и руками и ногами уперлась, а какъ его одного оставишь? Сталъ Иванъ Федорычъ по угламъ шарить, да себѣ все подъ носъ бунчитъ, я его и спрашиваю: «Что ты тамъ, молъ, ищешь?» а онъ мнѣ на то и говоритъ: «Молчи, воры поньче придутъ, ограбить меня хотятъ.» — «Что ты, молвлю, воры, какъ они къ намъ зайдутъ, чего съ насъ взять, богачества для нихъ что ли мы припасли?» Такъ куда ты, и меня старуху поклепалъ: ты, говоритъ, тоже видно жизни отъ меня хочешь; я сперваначала обидѣлась, да ужь потомъ вспомнила, что онъ въ немочи. Спроси я сдуру Ивана Федорыча кто ему сказывалъ, что ограбить его хотятъ: "Она, говоритъ, она и сама вмѣстѣ придетъ, вонъ, вонъ идетъ, " да какъ закричитъ попрежнему благимъ матомъ: «Куда, говоритъ, мнѣ дѣваться отъ васъ, замучили вы меня, жжетъ меня всего». Ужь кричалъ онъ, кричалъ на этотъ разъ, инда осипъ, а потъ съ него, такъ и катится: «пить, говоритъ, хочу, пить мнѣ дай.» Я пошла въ сѣни за водой, и онъ за мной; увидавши ведро цѣлое, схватилъ его, да такъ къ нему словно приросъ и куда это мои батюшки помѣстилось все! Возвратившись въ комнату всталъ онъ на колѣни передъ образомъ казанской божьей матери и ужь такъ молился, что инда меня жалость взяла: "Спаси, говоритъ, меня матушка, губить меня всѣ собираются, въ преисподнюю меня тащутъ, муки всякія приготовили тамъ для меня; сама видишь сколько ихъ пришло за моей душой, " а самъ все ближе къ образу на колѣняхъ ползетъ: «Спаси, кричитъ, спаси!» И точно, родимый, послала Пресвятая Дѣва ему такую благость, совсѣмъ призатихъ, только образъ со стѣнки снялъ, да крѣпко-накрѣпко прижалъ; ну и я старуха пошла къ себѣ, да признаюсь и согрѣшила, маленько вздремнула; проснулась — кричитъ опять мой голубчикъ хуже прежняго, я къ нему: сидитъ онъ на постели, изъ себя блѣдный, страшный, да себя по брюху колотитъ: «Вонъ, кричитъ, вонъ, доберусь до васъ!» Спервоначала-то я не замѣтила, есть ли что у него въ рукахъ, да какъ подошла ближе, ай батюшки! — ножикъ, а кровь-то такъ и журчитъ. Такъ я и обмерла, выбѣжала на улицу да и кричу — «караулъ!»
Но помощь пришла на этотъ разъ поздно къ Синицыну: покуда собирались сосѣди, онъ успѣлъ нанести себѣ нѣсколько ранъ; первымъ на зовъ старухи явился чиновникъ Ковригинъ, онъ засталъ еще страдальца живымъ, страшно терзавшимъ себя…
Старикъ-отецъ и въ гробѣ не узналъ сына: подведенный къ гробу, онъ молча взглянулъ въ лицо мертвеца и отошелъ прочь…
- ↑ Фирма кабака.