Самокрутка (Салиас)/ДО

Самокрутка
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1872. Источникъ: az.lib.ru • В старой Москве.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САЛІАСА Томъ IV. НАЙДЕНЫШЪ — САМОКРУТКА Изданіе А. А. Карцева. МОСКВА. Типо-Лит. Д. А. Бончъ-Бруевича, Мясницкая, Козловскій пер., домъ Прянишникова. 1894.

САМОКРУТКА. (ВЪ СТАРОЙ МОСКВѢ).

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОВѢСТЬ
ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

І.

Первопрестольная, бѣлокаменная, златоглавая матушка Москва необычно волновалась и гудѣла празднично изъ края въ край. Въ зубчатыхъ, высокихъ стѣнахъ ея древняго Кремля, вокругъ соборовъ и монастырей и по всѣмъ площадямъ города вокругъ «сорока-сороковъ» храмовъ Божьихъ, на всѣхъ улицахъ и кривыхъ переулкахъ, отъ Ивана Великаго надъ Москвой-рѣкой и до всѣхъ земляныхъ валовъ и заставъ — былъ, какъ сказываетъ народъ, — дымъ коромысломъ, пиръ горой!..

Были первыя числа сентября мѣсяца, 1762 года. На дворѣ стояли теплые, ясные дни и солнце не палило, а какъ-то весело и ласково золотило улицы, переполненныя пестрыми толпами народа. Все густо и гульливо заливало улицы: и пѣшеходы, и всадники, и экипажи всѣхъ родовъ, отъ казенной брички приказнаго или курьера, отъ кареты небольшого барина или оберъ-офицера и до берлины или колымаги цугомъ, генерала и сановника. Пѣшеходы путались и переплетались, зѣваки стояли на углахъ площадей, экипажи, гремля или покачиваясь, двигались и спѣшили все болѣе въ одну сторону, къ Тверскому Яму, чрезъ ту заставу, въ которую выѣзжаютъ на Петербургскую дорогу, или пріѣзжаютъ, какъ питерскіе, такъ и заморскіе гости.

Не простой, заурядный, воскресный день или праздникъ заставилъ всю Москву подняться на ноги и зашевелиться какъ муравейникъ.

Въ стѣнахъ Бѣлокаменной ожидалось со дня на день событіе и торжество, какого не видано было уже ровно двадцать лѣтъ. Не одни москвичи наполняли улицы пестрой, разряженной и веселой толпой. Въ городѣ за послѣдніе дни собралась и съѣхалась отовсюду куча всякаго народу и всякій день прибавлялись гости со всей Имперіи. И дворянство, и чиновничество, и высшее духовенство, и военный людъ… Виднѣлись теперь чуть не на каждомъ углу сановники и вельможи безъ числа, въ своихъ дивныхъ, привезенныхъ изъ Питера каретахъ, желтыхъ и голубыхъ, съ золотыми гербами, запряженныхъ шестерикомъ и восьмерикомъ цугомъ, съ разряженными кучерами на козлахъ, съ форейторами на выносъ, съ скороходами и гайдуками на запяткахъ. Помимо того, повсюду сіяли и блестѣли разнообразные мундиры, какихъ Москва давно или совсѣмъ не видала. Чуть не полъ-гвардіи явилось тоже изъ Петербурга.

Все поднялось на ноги и ликовало въ ожиданіи ряда празднествъ въ городѣ. Помимо многочисленнаго придворнаго штата, явившагося изъ Петербурга, нѣсколько сотенъ дворянскихъ семействъ собралось тоже въ Москву со всѣхъ краевъ и концовъ Россіи. Всякая семья явилась съ чадами и домочадцами, съ дворней и скарбомъ. Большая часть пріѣзжихъ разсѣялась въ домахъ родственниковъ, друзей и близкихъ. Въ иныхъ барскихъ хоромахъ, гдѣ уже съ десятокъ лѣтъ царила тишина и замѣчалось малолюдство, теперь по вечерамъ домъ горѣлъ огнями, гудѣлъ голосами. Будто отъ зари до зари шелъ пиръ горой. Иные родственники, явившись въ пяти экипажахъ, съ прибавкой десяти подводъ для холоповъ и поклажи, оравой вваливались во дворъ пріютившаго ихъ къ себѣ дяди, дѣда, братца, тетушки. И послѣ долгой разлуки, да еще ради свиданія при такой особой, праздничной обстановкѣ, когда весь городъ собирался ликовать — встрѣчи происходили еще веселѣе. Будто на свадьбы съѣзжались всѣ и во всякомъ домѣ были женихъ или невѣста.

Теперь на каждыхъ двухъ, трехъ москвичей, казалось, приходится непремѣнно по одному гостю — столько вдругъ наѣхало народу въ Бѣлокаменную. И конечно, не изъ одного Петербурга, а изъ всѣхъ намѣстничествъ и областей обширнаго отечества.

Причина на это была особая.

Государыня Екатерина Алексѣевна, вступивъ два мѣсяца тому назадъ на престолъ, въ Петровъ день, тотчасъ объявила на сентябрь священное вѣнчаніе на царство въ древней столицѣ и тотчасъ же начались приготовленія къ торжеству и всѣмъ празднествамъ коронаціи.

Въ эти дни, государыня, послѣ быстраго пути черезъ Новгородъ и Тверь — явилась уже съ многочисленной, блестящей свитой и остановилась близъ Москвы, въ селѣ Петровскомъ, фельдмаршала графа Разумовскаго, въ ожиданіи торжественнаго въѣзда въ Первопрестольную.

У самыхъ Тверскихъ воротъ, гдѣ толкалось и шумѣла наиболѣе народа, гдѣ постоянно проѣзжали кареты по направленію къ селу Петровскому и обратно, въ кучѣ простыхъ зѣвакъ, стоялъ измайловскій сержантъ и равнодушно хотя отчасти сумрачно, оглядывалъ толпу.

Это былъ высокій и красивый молодой человѣкъ, лѣтъ 23-хъ, и если бы не военная служба и не обычай дворянскій тщательно бриться, то конечно у него была бы уже теперь изрядная черная борода и усы. Плохо выбритое лица лучше всего доказывало теперь его возрастъ и возмужалость. Народъ, двигавшійся кругомъ него, мало привыкшій къ его мундиру, почтительно и осторожно обходилъ его, нѣкоторые мужики даже ломали шапку, и сержантъ безсознательно кивалъ головой или произносилъ небрежно: здорово! здорово!

Ему однако отчасти надоѣло, что всякій изъ прохожихъ оглядывалъ его, а иногда бабы или мальчишки останавливались предъ нимъ, составляя по неволѣ кучи, и добродушно глазѣли на его довольно простой мундиръ, никогда никого конечно, не интересовавшій въ Питерѣ.

Сержантъ внимательно оглядывалъ всѣ кареты, которыя проѣзжали мимо него, а равно и сидящихъ въ нихъ, какъ еслибъ онъ за этимъ собственно и стоялъ на углу улицы.

— Борщевъ? раздалось вдругъ около него.

Сержантъ обернулся и увидѣлъ молодого человѣка въ простомъ нѣмецкомъ платьѣ, который тянулся къ нему чрезъ толпу.

«А? Деревня… Тоже изъ поры выползла на коронацію!» подумалъ онъ.

— Здорово, когда пожаловалъ въ Москву? продолжалъ статскій, обнимаясь и цѣлуясь съ сержантомъ.

— Вчера только. А полкъ уже съ недѣлю, коли не больше, отозвался сержантъ. Только меня задержали. А ты когда? Братъ твой давно здѣсь. Я чай ужь сегодня видѣлся съ нимъ…

— Нѣтъ еще… Никакъ не найду… Вотъ спасибо тебя встрѣтилъ. Вотъ я третій день въ Москвѣ — справляюсь объ немъ чрезъ родню московскую, да никто навѣрно не знаетъ. Кто посылалъ на Воронцово поле, кто къ Земляному валу. День побѣгалъ и бросилъ. Ты скажешь?

— Вѣстимо. Я съ нимъ стою. На Плющихѣ, домъ дьячка Власова, не то Соврасова, не то Савелова. Не упомню. Да это и не нужно. Зеленый большой домъ… А за воротами вѣкъ торчатъ наши деньщики. Ты спроси объ Гурьевыхъ. Мы всѣ вмѣстѣ. Да насъ меньше знаютъ. А Сеньку Гурьева вся Москва знаетъ.

— Ну спасибо. А то бы еще недѣлю проискалъ. Москва не Петербургъ. У васъ всего три улицы да десятокъ домовъ… А тутъ гляди — чуть не цѣлое государство.

— Ну ужь и три… Небось и у насъ городъ. Да почище этой деревенщины Москвы, отозвался насмѣшливо сержантъ. Да и народъ чуденъ. Глядитъ вотъ, на насъ, гвардейцевъ, якобы на какую заморскую птицу. Такъ всего и вылижетъ глазами. Ишь вѣдь таращутся. И онъ прибавилъ, обращаясь къ ближайшей бабѣ: Смотри, сглазишь!

Вновь подошедшій, въ нѣмецкомъ платьѣ, человѣкъ лѣтъ 30-ти, былъ дворянинъ Хрущевъ, извѣстный когда-то въ Петербургѣ своими прибаутками и страстью къ тремъ вещамъ: къ вину, къ картамъ и къ крѣпкимъ шуткамъ, за которыя ему не разъ доставалось. Онъ и теперь съострилъ довольно грубовато на счетъ мундира сержанта, какъ бы оправдывая любопытство зѣвакъ московскихъ.

Борщеву острое слово не понравилось, тѣмъ болѣе, что двое мѣщанъ прохожихъ слышали и разсмѣялись на шутку барина.

— А ты все по старому соришь языкомъ! На мнѣ одежда, а на тебѣ что?… рухлядь… Не то ты дворянинъ, не то — купецъ изъ Данцига, съ устрицами или апельсинами…. Я помру — эдакого не надѣну…

— Отчего?.. Чѣмъ не одежа? Грѣшное тѣло кроетъ, добродушно отвѣтилъ Хрущевъ, оглядывая себя. За то, голубчикъ, нашъ братъ ни отъ кого не зависить. Вольная птица!

— Вамъ и кличка: рябчики. Лучше говори, стало быть — дикая птица.

— Дикая?.. Что-жь, не наша вина. Было прежде хорошее дворянское платье, боярское, сказываютъ дѣды. Петръ Алексѣевичъ спортняжилъ вотъ новое. Да еще при нашихъ зимахъ да морозахъ рожи всѣ повелѣлъ оголить.

— Я бы ни за что къ статскимъ дѣламъ не пошелъ! Срамота! Ты кажись самъ пожелалъ такъ? отозвался сержантъ.

— Да. Кабы вышелъ тогда указъ о вольности дворянской, такъ я бы вовсе ушелъ, да взялъ бы абшидъ. А тогда одно спасенье было отъ военщины, — къ статскимъ дѣламъ пристроиться.

— Ты какъ именуешься то, по вашему, по приказному? насмѣшливо спросилъ сержантъ.

— Коллежскій ассесоръ.

— Ассессоръ?.. Коллежскій? Вѣдь это же совсѣмъ не понятно. Ничего не сказываетъ. Будто зря болтаешь языкомъ! разсмѣялся Борщевъ.

II.

Молодые люди, перекинувшись еще нѣсколькими шутками, вмѣстѣ направились въ городъ. Хрущевъ, бывшій гвардеецъ, сталъ разспрашивать о братѣ своемъ, котораго давно не видалъ и который былъ уже поручикомъ измайловскаго полка. Понемногу бесѣда ихъ перешла на другой предметъ, на новости дня. Борщевъ, какъ петербургскій гвардеецъ, могъ многое, для него даже не интересное и старое, передать помѣщику, пріѣхавшему изъ подмосковной вотчины, т.-е. объ царицѣ, о коронаціи, о новыхъ наградахъ и милостяхъ, о придворныхъ толкахъ.

Они двинулись тихонько по Тверской, но потомъ, чтобы уйти отъ толпы и толкотни, повернули въ переулокъ, потому что разговоръ снова перемѣнился и они заговорили уже вполголоса.

— Мы, измайловцы, первые примѣръ подали, какъ вышли къ ней съ хлѣбомъ и солью! говорилъ Борщевъ. Орудовали всѣ поровну и всѣ могли подъ экзекуцію попасть. Ну, а теперь изъ нашихъ одинъ Ласунскій пуще всѣхъ въ милости и будетъ награжденъ не въ примѣръ прочимъ. Возгордился тоже не въ мѣру, изъ-за дружбы тѣхъ двухъ братьевъ, Гришки да Алехи. Ну — Орловыхъ…

— А что-жь тѣ… Орловы?

— Какъ что? Тѣ вѣдь коноводами сочлись! А враки! Говорю: всѣ равно старались. И мы, и семеновцы, и преображенцы… А теперь два ероя вишь только и есть, двое братьевъ Орловыхъ…

Потихоньку и незамѣтно дошли собесѣдники до Никитской улицы. Здѣсь передъ ними вдругъ, съ большого барскаго двора, выѣхала на средину улицы, стуча и покачиваясь на высокихъ рессорахъ, изящная голубая карета. Замѣчательный цугъ въ восемь лошадей, вороной масти, въ красивой блестящей сбруѣ, а сзади на запяткахъ два рослые скорохода, въ придворныхъ раззолоченыхъ кафтанахъ — были принадлежностью только вельможъ. Карета быстро пронеслась мимо и въ ней мелькнула фигура очень молодого офицера.

— Вотъ! Легокъ на поминѣ! Будто на смѣхъ изъ земли выросъ! досадливо воскликнулъ Борщевъ, останавливаясь и указывая пріятелю пальцемъ на проѣхавшую карету. Скажи на милость! Какой сановникъ! Цугомъ въ восемь коней.

— Кто такой? спросилъ Хрущевъ.

— А онъ самъ. Нынѣ вельможа! разсмѣялся даже съ оттѣнкомъ злобы Борщевъ. Изъ грязи, да въ князи! Самъ онъ! Гришка Орловъ!

— Вонъ какъ поѣхалъ! удивленно пробормоталъ Хрущевъ, Да вѣрно-ли? можетъ тебѣ почудилось… со зла! Все его поминалъ дорогой.

— Я его за сто верстъ узнаю…

— Я думаю, братецъ, ты маху далъ со зла. Повѣрь, что это Разумовскій! настаивалъ Хрущевъ.

Въ воротахъ, изъ которыхъ только что выѣхала карета, показалось двое дворовыхъ людей. Борщевъ спросилъ ихъ, чья карета, и получилъ въ отвѣтъ:

— Господина Орлова. Къ братцу пріѣзжали въ гости. Это вотъ ихъ родителя покойнаго домъ будетъ.

Молча снова двинулись молодые люди и, отойдя нѣсколько шаговъ, заговорили.

— Важно! сказалъ Хрущевъ. Вонъ у васъ въ Питерѣ какое бываетъ…

— Да, братецъ… Вотъ они дѣла какія. Фортуна! Все на свѣтѣ Фортуна!.. сказалъ вдругъ Борщевъ.

— Это что такое? Новое слово! При мнѣ еще не сказывалось… Еще на кораблѣ привезено не было. Что оно значитъ?

— Фортуна-то… А чортъ ее знаетъ… Такъ стали сказывать.. Нынѣ все новыя слова слышишь. Не успѣешь учить… Да. Фортуна, т. е. кому счастье, а кому — шишъ, во всю жизнь и до скончанія вѣка…

— Аминь! прибавилъ Хрущевъ смѣясь.

— Да, аминь… намъ. А ему съ братьями и «аминя» этого не будетъ. Пойдетъ дождить теперь всякое безъ конца. И чины, и ордена, и вотчины, и дома, и сервизы разные… Два мѣсяца тому съ половиной этотъ самый вельможа скороспѣлый занялъ у насъ въ полку, у капитана Горбова, полсотни рублей… Не съ чѣмъ было за карты сѣсть. Долженъ былъ во всѣхъ лавочкахъ да трактирахъ. Не было ему другого званья, какъ Гришка — Вѣдмедь. А теперь, поди, у него червонцами всѣ карманы… Куда карманы! Всѣ комоды, поди, червонцами набиты биткомъ. Тьфу! Видѣть не могу!

— И чего это ты такъ раскипятился! удивленно наконецъ спросилъ Хрущевъ. Ну подивися, а злиться то чего же?

— Какъ же не злиться-то!

— Завидки берутъ! Стыдно-ста, сержантъ.

— Не завидки, братецъ… А справедливость нужна. Награждай заслуги отечеству. Возвышай достойныхъ за ихъ дѣла. А это что? Вчера на дохлой парѣ, а нынче цугомъ изъ восьми коней! Вчера былъ поручикъ и цалмейстеръ, а нынче вельможа!

— Нѣтъ, братецъ, прости прямое слово: у тебя поповы завидущіе глаза!

— Ахъ ты деревня! воскликнулъ сержантъ. Да нешто я одинъ! Вѣдь мы его теперь, этого остолопа, какъ чорта взлюбили. Ему даже головы не сносить. Вотъ что я тебѣ скажу. Ей Богу! Три, четыре мѣсяца тому будетъ, онъ лебезилъ, подлый, какъ бѣсъ передъ заутреней съ нами разсыпался. А теперь рукой не достанешь. Ну, просто вельможа. Да и будетъ скоро…

— Да. Годиковъ черезъ десятокъ, вѣстимо въ генералы…

— Черезъ десятокъ… Эвося! Это такъ-то бывало — при царѣ Алексѣѣ, либо при Петрѣ… А при царицахъ не такъ, братецъ. Разумовскій, сказываютъ, какъ въ одинъ годъ шаркнулъ?

— Да, это вѣрно!… Изъ пѣвчихъ — въ фельдмаршалы! — Дистанція!

— Ну, и этотъ, гляди, въ коронацію гетманомъ либо графомъ будетъ, сердился Борщевъ.

— Ну вотъ тоже! Хватилъ! Графомъ!?

. — Вѣрно я тебѣ говорю. Объ этомъ ужь и слухъ есть. Всѣ Орловы — графы будутъ.

— Графъ… да Орловъ… Оно вмѣстѣ какъ-то нескладно сдается, замѣтилъ Хрущевъ.

— Будетъ складно, какъ прикажутъ такъ именовать.

— Чтожь! Первый-то графъ тоже не графомъ родился! А то вѣдь эдакъ и Евѣ бы слѣдовало ужь графиней именоваться, разсудилъ глубокомысленно Хрущевъ.

Молодые люди замолчали. Досада сержанта прошла. Онъ очевидно думалъ уже о другомъ о чемъ-то, не веселомъ, ибо лицо его стало добродушно, но слегка печально. Хрущевъ раздумывалъ о слышанномъ.

— Головы ему отъ васъ не сносить, говоришь, произнесъ онъ наконецъ. Какой вы, гвардейцы, народъ. Баловники. Вольница. Тутъ вотъ за услуги царица коней подарила… Отличаетъ милостями. И ужь, вѣдомое дѣло, не зря. Что ты тамъ ни толкуй — не повѣрю. А поглядѣли бы вы, что у насъ въ глуши, въ иномъ какомъ намѣстничествѣ, воевода какой, а то и просто судья, либо приказный какой… Что они говорятъ! Поѣдомъ ѣдятъ — и вотчины, и помѣщиковъ. Этотъ по винѣ монарха высоко взлетѣлъ и никого не обижаетъ! А тотъ вѣдь тля, мразь, иной вольно-отпущенникъ, вчера самъ былъ холопомъ у барина. А нынѣ нашему брату дворянину кричитъ: «Я тебя въ бараній рогъ согну!» У насъ въ губернской канцеляріи, регистраторъ, мѣсяцъ съ тому будетъ, приводилъ мѣщанъ къ присягѣ по случаю восшествія на престолъ и якобы налогъ въ казну — бралъ по гривнѣ со всякаго присягавшаго… Я, дворянинъ и тоже бывшій гвардеецъ, а не прохвостъ какой, сунулся было ему перечить, сказалъ, что это незаконный поборъ съ темныхъ людей. Такъ меня по его жалобѣ воевода призывалъ, да объявилъ мнѣ, что яко смутителя народнаго по этапу пошлетъ въ Петербургъ. Ну я и замолчалъ!…

— Напрасно, по суду бы очистили! замѣтилъ Борщевъ.

— Да, очистили бы чрезъ десять лѣтъ, какъ ужь верстъ тысячу отмахалъ бы по этапу съ ворами да душегубами… Нѣтъ, братецъ, поживи-ко вотъ въ нашей глуши, въ деревнѣ… А что — Орловъ! Никому отъ него разоренія нѣтъ, даже и обиды нѣтъ. Завидки васъ взяли! Больше ничего!

— Да мнѣ-то… чортъ съ нимъ! добродушно отозвался Борщевъ. Я въ генералы или сановники не лѣзу. У меня этой корысти нѣтъ. Выйду въ офицеры послѣ коронаціи — я самъ абшидъ возьму.

— Что такъ? А самъ меня рябчикомъ обозвалъ?

— Къ статскимъ дѣламъ не пойду. Мундиръ останется…

— Что-жь дѣлать будешь. Въ вотчину поѣдешь.

— Женюся или… Да прямо скажу: женюся или покончу съ собой!

— Вона какъ! воскликнулъ Хрущевъ.

— Услышишь — повѣришь. Вспомнишь, что правду сказывалъ… Ну, прости, мнѣ пора, тутъ недалече по одному дѣлу…

— Прощай. Ввечеру свидимся. Я прямо къ брату на Плющиху…

Молодые люди простились. Борщевъ прибавилъ грустно:

— Вотъ что, другъ. Ты тамъ у Гурьевыхъ не сказывай про то, что слышалъ сейчасъ отъ меня.

— Про Орлова-то? Зачѣмъ! Я не болтливъ.

— Кой чортъ, про Орлова! Они тамъ съ твоимъ братомъ и не то тебѣ наскажутъ. Всю вселенную разнесутъ по клочкамъ! улыбнулся Борщевъ. А ты про мое-то помолчи, что я собираюсь дѣлать… Это у меня впервой такъ съ языка сорвалось! Коли женюсь — самъ скажу. Коли убьюсь — услышутъ послѣ…

III.

На углу Маросейки и Лубянки, въ глубинѣ большого двора, стояли двухъ-этажныя палаты всѣмъ извѣстнаго въ Москвѣ большого барина и хлѣбосола князя Лубянскаго. Домъ этотъ, низкій и длинный, съ простыми стѣнами, безъ всякихъ украшеній, плохо выкрашенный, мѣстами съ обвалившейся штукатуркой, гдѣ пестрѣли красные кирпичи, съ тусклыми стеклами въ окнахъ — угрюмо выглядывалъ изъ глубины двора. Видно было, что владѣлецъ — бояринъ и князь, мало заботился объ внѣшности своего жилища. Чужому человѣку можно было даже подумать, что бояринъ или скупецъ, или же поразстроилъ свои дѣла кутежемъ или картами… Но всякій москвичъ зналъ хорошо, что угрюмый и запущенный видъ этого дома ничего худого не доказываетъ.

Всѣ знали давно князя Лубянскаго, знали, какая у него большая казна, сколько вотчинъ, жалованныхъ его отцу еще Петромъ I, и знали всѣ, что состояніе князя въ полнѣйшемъ порядкѣ. Князь былъ одинъ изъ первыхъ богачей Москвы.

Всѣ знали и отвѣтъ князя, когда понукали подновлять палаты, выбѣлить или «отмалевать стѣны подъ глазурь», или выкрасить крышу.

— Чего я буду украшать… Мой домъ, что я самъ, въ какое платье ни наряди — ни хуже, ни лучше не будетъ. Человѣкъ душою блеститъ, а домъ — горницами опрятными, да хлѣбомъ-солью.

Домъ князя былъ выстроенъ еще во время правленія царевны Софьи Алексѣевны, его отцемъ, княземъ Алексѣемъ Михайловичемъ Лубянскимъ.

Князь увѣрялъ теперь, что отъ его дома и по его имени вся площадь ближайшая прозвалась Лубянкою, но это было не совсѣмъ вѣрно, или на половину вѣрно.

Родъ князей Лубянскихъ литовскаго происхожденія, неизвѣстно какъ появился въ Московскомъ государствѣ и поступилъ на службу къ царямъ, но зато и площадь у Китай-города звалась Лубянскою тоже испоконъ вѣку. Конечно могло быть, что когда-нибудь, за двѣсти лѣтъ предъ тѣмъ, литовскіе выходцы дали площади свое имя, но на это доказательствъ не было. Вѣроятнѣе, что площадь была сначала «лубяная», а потомъ стала Лубянскою. Что касается до совпаденія того обстоятельства, что домъ князя помѣщался на углу одноименной площади, то покойный князь Алексѣй Михайловичъ умышленно купилъ когда-то тутъ мѣсто и выстроилъ этотъ домъ.

Его сынъ, нынѣшній владѣлецъ, родился въ этомъ самомъ домѣ въ началѣ столѣтія, въ 1701 году, когда домъ, начатый стройкой уже давно, окончательно принялъ свой теперешній видъ, т. е. когда правое его крыло было покрыто крышей, и дворня перешла туда на житье изъ наемнаго помѣщенія.

Поэтому князь говорилъ, что онъ — ровесникъ дому своему, по этой же причинѣ особенно нѣжно относился къ своему жилищу, звалъ его то «пріятелемъ», то «братцемъ». Украшать же и ухаживать за домомъ, подновлять его почаще не хотѣлъ изъ какого-то простого упрямства.

— Вѣдь не стѣны валятся! А глина, да краска стѣнамъ не нужна. Что дѣлать? Вонъ у меня все новыя дырки дѣлаются, показывалъ онъ на свои морщины. Этого изъяну и совсѣмъ не поправить. Ну, а каковъ я становлюсь, пускай таковъ и домъ мой будетъ. А то у меня старика на него зависть разгорится, какъ онъ вдругъ моложе меня будетъ выглядывать.

Въ этомъ была дѣйствительно единственная причина того, что домъ не подновлялся. И въ малой прихоти сказывался и вырисовывался весь характеръ князя. Многое, что его друзья или дальніе родственники считали упрямствомъ или прихотью, имѣло однако всегда основаніе. Часто приходилось князю дѣлать что-нибудь, или наоборотъ отказывать въ чемъ-нибудь, не соглашаться, — безъ всякой видимой разумной причины. Но это было такъ для постороннихъ. Самъ князь отлично зналъ, почему и на какомъ основаніи онъ что-либо дѣлаетъ. Когда онъ объяснялся, выходило дѣло хоть и чудно, но понятно и просто. Когда князь таилъ причину, всѣ говорили:

— Упрямица извѣстная… Что съ него взять.

Князь былъ крестникомъ сына знаменитаго боярина Матвѣева, погибшаго отъ рукъ возмутившихся стрѣльцовъ. Отецъ князя и бояринъ были большіе друзья, и даже князь Алексѣй Михайловичъ чуть-чуть тоже не погибъ отъ этого. При убійствѣ боярина Матвѣева, онъ сталъ на улицѣ громко и смѣло выговаривать бунтовщикамъ-стрѣльцамъ, обзывая ихъ лиходѣями и дьяволовымъ сѣменемъ за всѣ ихъ преступленія.

— Плаха и топоръ по васъ плачутъ давно! Дождетесь и вы суда и расправы! предсказалъ имъ князь.

Родившійся впослѣдствіи сынъ названъ былъ Артамономъ, въ честь убіеннаго боярина-друга. А отцемъ крестнымъ былъ сынъ мученика, Андрей Артамоновичъ Матвѣевъ, любимецъ великаго императора.

Эта дружба съ семьей убіеннаго боярина не мало содѣйствовала возвышенію отца князя и милостямъ государя къ нему. Государь любилъ, конечно, семью Матвѣевыхъ, черезъ которыхъ стала царицей его мать, любилъ часто говорить о погибшемъ въ смутѣ бояринѣ. Бывая въ Москвѣ, государь всегда заѣзжалъ на могилу мученика, служить панихиду по «убіенномъ бояринѣ Артамонѣ», а затѣмъ ѣхалъ кушать сосѣдству, въ домъ къ его первому другу, князю Алексѣю Михайловичу Лубянскому.

При этомъ, когда мальчикъ, сынъ князя, былъ уже побольше, государь требовалъ, чтобы привели и за столомъ посадили и Артамошку, т. е. нынѣшняго владѣльца палатъ.

Князь помнилъ хорошо свои разговоры съ государемъ, его шутки, или серьезные совѣты.

— Учись, Артамонъ. Будешь такой же умный, какъ твой теска. Вотъ твой крестный отецъ гляди какой молодецъ, а все оттого, что учился.

Однако князь, помнившій хорошо царя и его совѣты, — учился туго и теперь былъ только слегка грамотенъ. Умѣлъ безъ запинки прочесть по-русски и по-славянски, да умѣлъ письмо написать.

Хоть и хлопоталъ сначала его отецъ объ ученьи своего Артамона, даже чуть было не собралъ его за границу ѣхать учиться съ другими сверстниками, но вдругъ неожиданно умеръ, когда сыну было только 18 лѣтъ отъ роду.

Князь Артамонъ, еще прежде потерявшій мать и замужнюю сестру, по смерти отца остался совсѣмъ одинокъ. Тогда то вотъ онъ и началъ любить свой домъ и называть его «братцемъ». Ближе и дороже этого дома никого и ничего у князя не было. Дальнихъ родственниковъ, конечно, набиралось много, — но князь относился къ нимъ добродушно, привѣтливо, но близко не сходился ни съ однимъ. Семья покойной сестры жила безвыѣздно въ деревнѣ.

Вся жизнь князя Артамона Алексѣевича, отъ смерти отца, заставшей его юношей, и до теперешнихъ 60-ти лѣтъ, прошла, буднично, однообразно, изо-дня въ день.

Ни разу не выѣхалъ князь изъ Москвы, за исключеніемъ, одной своей подмосковной вотчины, гдѣ проводилъ изрѣдка лѣто и осень. Ни разу князь не пожелалъ даже съѣздить въ. Петербургъ. Всѣ удивлялись чудачеству, какъ не возьметъ богача любопытство повидать новорожденный городъ, который какъ грибъ выросъ и быстро украсился не хуже древней Москвы. Какъ не пожелать — и себя тамъ показать.

Теперь князь былъ вдовъ уже давно и во всемъ большомъ домѣ, помимо его самого, было теперь только одно близкое и дорогое ему существо, — 20-ти-лѣтняя дочь Анна.

Князь почти до сорока лѣтъ прожилъ, не рѣшившись ни разу сочетаться законнымъ бракомъ. Много разъ и многія дѣвушки разныхъ дворянскихъ семей нравились ему, иногда и очень сильно. Всякая семья и всякая дѣвушка во всей Москвѣ сочла бы себя счастливой назвать князя женихомъ и породниться. Это еще болѣе облегчало, казалось, возможность жениться, но въ дѣйствительности было наоборотъ. При характерѣ князя — это обстоятельство именно и было помѣхой.

Чѣмъ болѣе ухаживали родители за княземъ, тѣмъ менѣе онъ считалъ возможнымъ жениться на ихъ дочери, убѣжденный, что его ловятъ за титулъ и состоянье.

«Не я ей нуженъ!» думалъ онъ и сторонился.

И такъ дожилъ онъ почти до сорока лѣтъ. Зато женился вдругъ, совершенно неожиданно, къ удивленію, какъ своему, такъ и всѣхъ знакомыхъ.

IV.

Въ годъ смерти императрицы Анны Іоанновны пріѣхала въ Москву и поселилась небогатая женщина съ красавицей дочерью, происхожденьемъ съ Юга. Это была вдова именитаго, какъ говорили, владѣтеля Гирея, изъ Крыма, которая пріѣхала въ Москву хлопотать по своему дѣлу и просить защиты у русскаго правительства противъ хана Крымскаго, отнявшаго у нея всѣ земли, пограничныя съ русскими владѣньями. Вдова стала именовать себя «княгиней» Гиреевой, носила оригинальный, красивый и еще невиданный москвичами костюмъ и, конечно, сначала ни слова не знала по русски, но потомъ вскорѣ научилась очень изрядно объясняться. Съ ней пріѣхалъ десятокъ такой же дворни — татаръ и татарокъ. Вдову-княгиню приняли въ московскіе дома, какъ всегда всѣхъ, гостепріимно и радушно, всюду звали, угощали, обѣщали помощь и покровительство въ ея дѣлѣ, но пока только забавлялись ея русскимъ языкомъ, ея свитой, ея одеждой: чардой, шальварами, бешметомъ и феской…

Скоро шутники прозвали ее «бешметная княгиня», но всѣ любили. Болѣе же всего москвичи ухаживали за дочерью княгини, которая была замѣчательной красоты и казалась еще краше въ своемъ костюмѣ, въ ожерельяхъ изъ монетъ и въ пунцовой фескѣ, расшитой золотомъ и драгоцѣнными каменьями, несмотря на скудныя средства матери. Красавица-дочь — «крымская княжна», какъ прозвали ее, — съ ума свела всю московскую молодежь, а въ томъ, числѣ и пуще всѣхъ — сорокалѣтняго холостяка князя Лубянскаго.

Сначало мудрено было всѣмъ молодымъ людямъ знакомиться и бесѣдовать съ красавицей, но не прошло четырехъ мѣсяцевъ, какъ княжна, по имени Атыдже, отлично выучилась по-русски и совсѣмъ сжилась съ новыми друзьми и новыми нравами. Свой обычай, священный на родинѣ, носить чадру и вѣкъ скрывать лицо свое — обѣ, и мать, и дочь, тотчасъ бросили. Красивой Атыжде было не болѣе 16 лѣтъ, но казалась она старше. Замѣчательные черные глаза, длинные, волнистые, черные, какъ уголь волосы, расплетенные на пятьдесятъ мельчайшихъ косъ, вѣчно разсыпанныхъ по бархатному бешмету, на спинѣ и на плечахъ, бѣлый, матовый цвѣтъ лица и пухленькія, ласково и кротко улыбающіяся губки, — вмѣстѣ съ забавнымъ, но милымъ акцентомъ при произношеніи — все плѣняло барынь и дѣвушекъ, и молодежь, и даже стариковъ.

Князь сталъ бывать часто у княгини Гиреевой и началъ подолгу бесѣдовать и заглядываться на княжну Атыдже. А красавица, въ свою очередь, становилась неравнодушна къ князю.

Вскорѣ никому уже не было тайной, что молодые люди влюблены другъ въ друга, и многіе уже начинали задавать себѣ вопросъ о томъ, будетъ ли подобный бракъ для князя — дѣломъ простымъ и обыкновеннымъ, или же срамной глупостью и несообразицей. Барыни, у которыхъ были дочки-невѣсты, считали подобный бракъ даже грѣховнымъ дѣломъ для русскаго князя.

— Броситъ и эту. Не первый разъ! говорили однѣ.

— Клюнулъ! Зацѣпили! Скоро «бешметная» княгиня переѣдетъ въ палаты, въ тещи къ князю, говорили другія.

Однако дѣло тянулось и вдругъ повернулось совершенно неожиданно для всѣхъ. Княгиня, не привыкшая у себя на родинѣ къ морозамъ и вьюгамъ — простудилась на святкахъ, при катаньи съ ледяныхъ горъ, и чрезъ три дня была на столѣ.

Пока московскія барыни, ея пріятельницы и покровительницы, охали и ахали какъ быть и что дѣлать, кому басурманку отпѣвать и какъ, да гдѣ хоронить, и вообще какъ изъ этакаго скандала выпутаться — молоденькая княжна, пораженная внезапной смертью матери, совсѣмъ одичала. Она молчала какъ убитая, сидѣла не шевельнувшись по цѣлымъ часамъ около тѣла матери, но не плакала. У нея отъ ужаса ея положенья круглой сироты на чужой сторонѣ и слезъ не было. Только боязливо-кроткое выраженіе ея глазъ и сомкнутый въ рѣзкую складку ротъ ясно говорили всякому, какъ она сильно страдаетъ въ своей безгласной скорби. Княгиню съ грѣхомъ пополамъ отпѣли, выискавъ гдѣ-то какого-то татарина, который поклялся, что онъ, коли не мулла, то въ родѣ того, и разныя молитвы по своему обряду надъ тѣломъ прочесть можетъ. Затѣмъ «бешметную» покойницу похоронили подъ Москвой, около ограды одного изъ нѣмецкихъ кладбищъ. Нѣмцы зашумѣли было, но начальство пригрозилось — и все сошло благополучно.

И княжна Атыдже осталась съ своей дворней дармоѣдовъ-татаръ — одна на бѣломъ свѣтѣ.

Сразу явилось много добросердечныхъ боярынь, которыя звали княжну къ себѣ на хлѣба; но она не шла, и только пугливо озиралась на всѣ предложенья. Князь тоже видалъ княжну Атыдже и также попрежнему страстно заглядывался на нее, но не говорилъ и не предпринималъ ничего… Богъ знаетъ, что у него творилось на душѣ!.. Близко его знавшіе увѣряли, что онъ сильно влюбленъ, какъ никогда еще, но стыдится молвы народной и поэтому не рѣшается жениться на татаркѣ, хотя бы и княжескаго рода. Это была отчасти правда. Родовая гордость была теперь помѣхой князю, когда сердце его, въ сорокъ лѣтъ, было совершенно побѣждено зъ первый разъ въ жизни, а стало-быть, думалъ онъ, въ послѣдній… Князь мучился, но рѣшиться не могъ.

Однажды Артамонъ Алексѣевичъ, особенно задумчивый и угрюмый со дня смерти «бешметной» княгини — былъ вдругъ до нельзя встревоженъ извѣстіемъ, которое обѣжало быстро всю Москву. За красавицу-княжну Атыдже сватался всѣмъ извѣстный въ Москвѣ богачъ — вдовецъ и генералъ.

Это былъ уже старикъ за шестьдесятъ лѣтъ, далеко не казистый и смолоду, и теперь совершеннѣйшій сморчокъ. А между тѣмъ Атыдже сразу дала свое согласіе.

Это извѣстіе какъ громомъ сразило князя! Онъ даже не поѣхалъ узнать вѣсть отъ самой княжны. Онъ думалъ, и 'былъ увѣренъ, что она его любитъ, и ошибся.

«Что-жь. Не судьба! подумалъ онъ. Да и не рука. Я князь Лубянскій — не генералъ, а почище…»

И князь рѣшилъ болѣе не видать своей возлюбленной.

Но чрезъ два-три дня произошло нѣчто чрезвычайное въ домѣ князя, которое однако осталось тайной для всѣхъ знакомыхъ и друзей.

Только теперь, спустя двадцать лѣтъ, было оно извѣстно немногимъ лицамъ.

Однажды, въ семь часовъ вечера, когда князь одинъ-одинехонекъ, съ грустью на сердцѣ, садился за свой ужинъ, въ лучахъ двухъ розовыхъ свѣчей, стоявшихъ на столѣ — появилась внезапно въ горницѣ фигура, укутанная въ темное съ головы до полу…

И къ ногамъ изумленнаго Артамона Алексѣевича упала, крымская княжна, умоляя взять ее къ себѣ просто хоть нахлѣбницей и наложницей, такъ какъ ему, русскому князю, нельзя жениться на басурманкѣ.

Оказалось, что Атыдже давно безумно любитъ князя и конечно предпочитаетъ итти къ нему въ наложницы, нежели замужъ за богача-генерала.

Подумать, отказать генералу, подождать, чтобы самъ князь высказался, Атыдже было невозможно, такъ какъ покойница-мать задолжала богачу-вдовцу тысячу рублей и теперь старикъ, требовалъ или деньги, или согласія на бракъ.

Чрезъ мѣсяцъ княжна Атыдже называлась уже Маріей, т. е. приняла православіе, а еще чрезъ мѣсяцъ была княгиней Лубянской, безумно обожаемой мужемъ за свою красоту и за свою кротость.

Но чрезъ шесть лѣтъ княгиню убили тѣ же морозы…

Она скончалась послѣ долгой, но тихой болѣзни, тянувшейся годъ. Больная лежала безъ движенія и таяла какъ, свѣча: огонекъ жизни сосредоточился только въ глазахъ, но все тускнѣлъ и наконецъ погасъ на вѣки…

Князь едва не лишился разсудка отъ горя. Единственной утѣхой вдовца осталась маленькая дѣвочка, дочь, живой портретъ матери!

V.

Княжнѣ Аннѣ Артамоновнѣ, родившейся въ одинъ мѣсяцъ, съ восшествіемъ на престолъ покойной императрицы Елизаветы Петровны, было слѣдовательно около 20-ти лѣтъ.

Этотъ возрастъ для дѣвицы-княжны, богатой и единственной наслѣдницы — уже заставлялъ многихъ призадумываться и осуждать «упрямицу» князя, который, по самодурству своему, заставляетъ дочь засиживаться въ дѣвкахъ безъ всякаго повода.

Все чаще и настойчивѣе нашептывали княжнѣ разныя родственницы, именовавшія себя тетушками:

— Пора замужъ за молодца, а то и старый не возьметъ.

Княжна Анюта только смущалась и молчала, но въ душѣ была несогласна съ совѣтчицами-тетушками.

Изрѣдка только она рѣшалась сказать правду, которой: однако не вѣрили:

— Я не хочу… Мнѣ и дома хорошо!

Дѣйствительно, Анютѣ было на столько хорошо дома, т. е. въ дѣвичествѣ, что сначала мысль объ замужествѣ и въ голову ей не шла. Отецъ ее обожалъ, родственники и самозванныя тетушки за ней ухаживали и баловали на всѣ лады. День ея именинъ или рожденья былъ пиромъ и торжествомъ чуть не на всю Москву… А вздыхателей и «махателей» за ней, т. е. ухаживателей, были десятки. Но чѣмъ болѣе ихъ было, тѣмъ менѣе они интересовали княжну. Всѣ-тона одинъ ладъ, со сладкими словами и глупыми вздохами! Ни одного еще не отмѣтила и не отличила княжна своимъ вниманіемъ.

Иногда она даже горевала, что такая «чудачливая да прихотливая» уродилась, что не можетъ найти себѣ по сердцу ни одного молодца.

Нянюшки и мамушки, которыхъ было при княжнѣ съ малолѣтства ея, конечно, не мало, утѣшали свое «дитятко золотое», что стало быть ея суженый еще не явился. И «дитятко» вѣрило до поры до времени, пока наконецъ сердце не встрепенулось и не подсказало:

— Вотъ онъ!..

А случилось это — годъ тому назадъ. И странно такъ вышла все, что само балованное дитятко не могло отдать себѣ яснаго отчета объ этомъ переворотѣ въ ея жизни. Одинъ лишь нравъ дѣвушки, наслѣдованный видно отъ матери и южныхъ предковъ, могъ служить объясненіемъ. Или же чудачество и упрямство, т. е. своеобразность характера ея отца сказалась и въ ней.

Въ самомъ дѣлѣ, тутъ было что-то странное, по внезапности и силѣ вдругъ сказавшейся и быстро разгорѣвшейся страсти. Будто невидимая и властная надъ ея сердцемъ рука указала ей суженаго и повелѣла любить. Чрезъ нѣсколько дней послѣ тайнаго душевнаго признанія самой себѣ, княжнѣ казалось, что она уже давно любитъ этого человѣка, давно знаетъ его за своего суженаго, посланнаго ей судьбой.

А что сдѣлалъ «онъ», чтобы побѣдить ея сердце? Ничего! Онъ первый не обратилъ на нее никакого вниманія, будто не считалъ за дѣвицу, будто не видѣлъ ея красоты, а любовь ея къ себѣ даже не понялъ… Ея горящій лихорадочно взглядъ, ея слезы и ея грусть принялъ за хворость или прихоти и чудачества избалованнаго ребенка. А между тѣмъ, не любя, онъ завладѣлъ и властвовалъ ею. Его слово было ей закономъ и она повиновалась какъ рабыня, а онъ привыкъ къ этому повиновенію и не дорожилъ имъ.

Но это длилось не долго. Ея огонь сообщился и ему наконецъ.

Теперь вся жизнь княжны сводилась на ежечасные помыслы о любимомъ человѣкѣ, который и самъ вполнѣ и нераздѣльно принадлежалъ ей.

Разлука, почти годовая, только усилила страсть. При мысли, что «милый» можетъ измѣнить, полюбить другую, княжна еще болѣе любила его и кляла злую судьбу.

А не будь одинокая въ домѣ, балованная отцемъ Анюта — баловнемъ всѣхъ родныхъ и знакомыхъ — быть можетъ все случилось бы иначе.

Она страстно и порывомъ, вдругъ, полюбила единственнаго человѣка, который, не обративъ вначалѣ на нее вниманія, не только не исполнялъ ея прихотей, но даже держалъ себя съ ней нѣсколько рѣзко, надменно и презрительно.

Эта страсть явилась какъ послѣдствіе воспитанія и среды.

Часто княжна жаловалась нянюшкамъ своимъ, въ особенности своей мамушкѣ, изъ татарокъ, привезенныхъ еще матерью, на своихъ родственниковъ и родственницъ, что они надоѣли ей медовыми рѣчами, да лестью притворной.

— Хоть бы одна какая изъ нихъ осердилась да мнѣ выговорила что-нибудь. Точно святая я и безгрѣшная. Что ни сдѣлай, что ни скажи — все «красавица ты моя» да «умница ты наша». Даже тошно слушать.

Вотъ какъ думала и судила родню и обстановку свою балованная красавица и единственная наслѣдница богача-вдовца.

Княжна была вся въ мать лицемъ. Такая же красавица, черноокая и чернобровая, такая же пылкая и живая, но только не взяла у покойной матери ея кротость, мягкосердіе и терпѣніе. Отъ покойницы-княгини, за краткое ея существованіе, никто не видалъ и не слыхалъ ни слова рѣзкаго, не только наказанія. Княжнѣ случалось пылить и жаловаться отцу на дворовыхъ. А жалобы княжны имѣли такія послѣдствія, что вся жизнь крѣпостного холопа шла на проигрышъ: ссылка въ степную вотчину, на скотный дворъ или кирпичные заводы подъ команду управителя, а то въ солдаты, а то и на поселеніе въ Сибирь.

Княжну часто брала тоска и отъ тоски этой она начинала придираться ко всѣмъ: и къ родственникамъ, и къ пріятельницамъ, и къ отцу-баловнику, и къ дворовымъ людямъ, къ горничнымъ и лакеямъ. Тогда бѣда неминучая лишь послѣднимъ. Остановить и образумить капризницу было некому, а сама она и не сознавала многаго. Развѣ она знала, что ожидаетъ наказаннаго гайдука, когда его переодѣнутъ въ сермяжный кафтанъ да пошлютъ на выправку на заводъ въ Калужскую вотчину или когда опальную сѣнную дѣвушку одѣнутъ въ «посконную» рубаху и отправятъ въ степную деревню, на скотный дворъ, возить навозъ, послѣ свѣтлыхъ горницъ, сытной пищи и бездѣлья въ московскихъ княжескихъ палатахъ.

Сердечная тайна княжны была вполнѣ извѣстна только одной женщинѣ. Въ домѣ было только одно лицо, которое имѣло вліяніе на княжну — главная мамушка, по прозвищу «Соленушка», которая была настоящая барская барыня и поѣдомъ ѣла дворовыхъ обоего пола и всѣхъ возрастовъ.

Мамушка эта, женщина лѣтъ пятидесяти, смуглая, почти черная, чуть не арапка, была происхожденьемъ Ногайская татарка, привезенная съ собой еще покойной «бешметной» княгиней, бабушкой Анюты.

Когда княжна Атыдже вышла за князя замужъ, то вся свита княгини была отпущена домой, кромѣ трехъ лицъ: дѣвушки по имени Саліэ, уже не молодой, которая ходила за барыней, и двухъ татаръ — старика Измаила и мальчугана Ахметки. Всѣ трое оставлены были княземъ, перекрещены и закрѣпощены. Горничная Саліэ назвалась Прасковьей, Измаилъ — Андреемъ, а Ахметка — Прошкой.

Старикъ вскорѣ умеръ, а Прохоръ былъ теперь любимый кучеръ князя, за то что вина въ ротъ не бралъ, вѣроятно втайнѣ строго исповѣдуя еще Магометовъ законъ.

Горничная Прасковья, довѣренное лицо молодой княгини Лубянской, сдѣлалась тотчасъ по рожденіи княжны Анюты — ея главной няней, а по смерти княгини — главнымъ лицомъ или барской барыней во всемъ домѣ, такъ какъ это была единственная личность, съ которой овдовѣвшій князь могъ по цѣлымъ днямъ размыкивать свое горе, въ бесѣдахъ объ женѣ, схороненной во цвѣтѣ силъ и лѣтъ.

Ребенокъ Анюта, выросши, не звала няню христіанскимъ именемъ, а любила звать старымъ — Саліэ и уменьшительнымъ Сальёнушка.

Для дворни этого было достаточно, чтобы кропотливую и придирчивую мамку и барскую барыню Сальёнушку княжны окрестить болѣе простымъ и подходящимъ къ ея нравственному значенію въ домѣ именемъ «Соленушка.» И дѣйствительно, распоряженья, не злой отъ природы, но суровой и энергичной ногайской татарки, часто солоно приходились домочадцамъ и дворнѣ.

Княжна и князь вскорѣ невольно послѣдовали примѣру большинства, такъ же стали звать любимицу, и крещеная татарка давно уже привыкла отвѣчать на прозвище: Мамушка Соленушка.

Почти уже тридцати лѣтъ покинувшая свою родину, татарка, умная и суровая нравомъ — конечно не могла измѣниться и обрусѣть такъ же легко и быстро, какъ молодой Ахметка.

Соленушка была, напр., не столь богомольна, какъ всѣ, и стоя въ церкви, мало крестилась, а молча, умными глазами упиралась въ алтарь или священника и что-то думала, свое… ей одной вѣдомое. Многихъ обычаевъ русскихъ она не признавала и не любила, хотя исполняла усердно, чтобы не соблазнять дворовыхъ и не упасть въ ихъ мнѣніи.

Князя Прасковья конечно любила, а княжну боготворила.

Все въ княжнѣ было ей дорого и мило, но всего дороже — чернобровое и матовое, нерусское личико Анюты, ея крошечныя ножки и ручки, какихъ не имѣли, да и не видали многія московскія барышни; наконецъ походка этой внучки «бешметной» княгини, мелкая, быстрая, съ порывистыми движеніями или ловкими прыжками, словно бы кровь дикой козочки изъ лѣсовъ Чатырдага оказывалась въ ея жилахъ. Часто, не только въ дѣтствѣ, но и теперь — княжна легко и граціозно кидалась, напр., съ кресла навстрѣчу къ отцу, какъ скачетъ дикая коза или олень по утесамъ скалъ.

И вотъ съ этой княжной-козочкой, стало быть и съ ея вѣрнымъ рабомъ Солёнушкой — случилось событіе за годъ предъ тѣмъ. Онѣ влюбились… Первая безсознательно пылко, а вторая — изъ преданности къ своему дитяткѣ.

VI.

Князь Артамонъ Алексѣевичъ отъ окружающей его суеты въ городѣ или по другой какой причинѣ — тоже измѣнилъ немного свой образъ жизни. Онъ чаще выѣзжалъ изъ дома, видался съ пріѣзжими изъ Петербурга сановниками. Онъ былъ чѣмъ-то озабоченъ, но молчалъ…

Однажды утромъ, когда вся Москва уже волновалась отъ наѣхавшихъ отовсюду гостей, а главное вслѣдствіе слуха въ народѣ о пріѣздѣ самой красавицы-царицы въ Петровское-Разумовское, въ домѣ князя тоже было шумнѣе.

У князя сидѣлъ въ гостяхъ его старинный знакомый сенаторъ и генералъ-поручикъ Камышъ-Каменскій, хохолъ и приверженецъ Разумовскихъ, вышедшій въ люди чрезъ гетмана.

Генералъ жилъ прежде въ Москвѣ лѣтъ шесть, затѣмъ былъ переведенъ по службѣ въ Петербургъ и, повысившись въ чинахъ, теперь снова пріѣхалъ на коронацію въ числѣ прочихъ сановниковъ.

Первый его визитъ былъ къ князю Лубянскому, котораго онъ любилъ за прежнее хлѣбосольство и радушіе.

Теперь генералъ сидѣлъ въ гостиной князя и разсыпался въ похвалахъ новой государынѣ, разсказывалъ князю въ подробностяхъ про «дѣйство» народное въ Питерѣ въ прошлые іюньскіе дни и про всѣ мудрыя распоряженія, которыми ознаменовалось уже новое царствованіе.

Князь помалкивалъ, слушая собесѣдника, и только изрѣдка вставлялъ:

— Давай Богъ! Пошли Господи!

Князь былъ восторженнымъ поклонникомъ, какъ и всѣ москвичи — покойной императрицы, «дщери Петровой», и его тайно смущало происхожденіе новой самодержицы. Но объ этомъ онъ не считалъ возможнымъ высказаться Питерскому сановнику.

— Ну, а что твоя красавица? спросилъ наконецъ генералъ. Я чаю — теперь уже дѣвица.

— Дочь? Еще бы не дѣвица. И ужь старая, усмѣхнулся князь.

— Какъ старая, Богъ съ тобой. Я ее помню махонькой когда здѣсь жилъ, тому будетъ годовъ семь, шесть… Ей было годовъ десять.

— Нѣтъ. Ей были ужь всѣ 13. Стало быть и считай. Старуха.

— Чего же ты ее держишь въ дѣвицахъ? Хоронишь чтоль отъ всякаго глазу. Замужъ надо! странно выговорилъ сенаторъ.

— Это успѣется… Да и сама она не хочетъ.

— Пустое. На то дѣвица и родится, чтобъ замужъ выйти, сказалъ снова гость и, не выдержавъ взгляда князя, отвелъ глаза въ сторону, какъ будто боялся, что князь въ его глазахъ прочтетъ его тайную мысль.

— Ужь и ты, кащей — не въ женихи ли мѣтишь на старости! подумалъ все-таки князь и прибавилъ: Ея дѣло… Ея дѣло… Не наше дѣло! Когда захочетъ, тогда и выберетъ себѣ мужа! И Артамонъ Алексѣевичъ, умышленно переводя разговоръ на другой предметъ, спросилъ:

— Ну, а какой награды ожидаешь послѣ священнаго коронованія. Тебѣ бы пора ужь въ генералъ-аншефы.

Генералъ и сенаторъ самодовольно улыбнулся, оглядывая искоса свой мундиръ, вѣсь ушитый и разукрашенный регаліями, и сталъ говорить вообще объ ожидаемыхъ милостяхъ царицы. Онъ пожалѣлъ о томъ, что князь никогда не служилъ и въ Питеръ не ѣздилъ.

— Въ Питеръ!? воскликнулъ князь и разсмѣялся.

Это была слабая струна князя. И онъ всегда отвѣчалъ одно и то же всю жизнь, всѣмъ задававшимъ вопросъ объ Питерѣ:

— Зачѣмъ я туда поѣду! Дворянинъ долженъ прежде всего жить на одномъ мѣстѣ, тамъ гдѣ родился, а не рыскать какъ волкъ по бѣлу свѣту! А почему я не ѣду собственно въ Питеръ… Это особое дѣло. Потому что я себя люблю и берегу. Я самъ себѣ не врагъ, какъ многіе. Зачѣмъ мнѣ въ Питеръ!! Въ ссылку что ли мнѣ захотѣлось? Поѣдешь въ Петровъ городъ, а проѣдешь оттуда въ Березовъ или Пелымь-градъ.

И князь напоминалъ друзьямъ многихъ и многихъ общихъ знакомыхъ и родныхъ изъ исконныхъ московскихъ столбовыхъ дворянъ, которые съѣздили разъ въ новую столицу, потомъ туда зачастили, потомъ перешли на службу. «Высоко взлетѣли» они, гордо при встрѣчахъ обращались съ старыми пріятелями, когда бывали въ Москвѣ на побывку съ дворомъ, а затѣмъ добрая половина ихъ, если не всѣ, были теперь въ ссылкѣ, въ каторгѣ, въ Сибири. Каждый пропалъ и лишенъ всего, не изъ-за своихъ лихихъ дѣлъ, а только изъ-за опалы своего покровителя. Кто улетѣлъ съ Меньшиковымъ, кто разоренъ и сосланъ изъ-за Волынскаго, а москвичи Хрущевъ и Еропкинъ, хорошіе россіяне — даже казнены, позорно, безъ вины, изъ-за одной ихъ преданности покровителю, кабинетъ-министру. Многіе пострадали съ Минихомъ, Остерманомъ, Бестужевымъ. Какъ свалится одинъ временьщикъ или высокій питерскій вельможа, такъ за нимъ и посыплятся его клевреты и любимцы, — все больше москвичи, общіе знакомые, пріятели или родня.

— Много я ихъ знаю, что теперь или на томъ свѣтѣ, или прошли чрезъ клеймы и плети въ каторгу. Нынѣ въ звѣздахъ, да въ золотѣ, а завтра въ кандалахъ… А я тутъ вотъ, благодаря Создателя, живъ и невредимъ на родной Лубянкѣ.

За то же князь, никогда не служившій, а смирно и тихо сидѣвшій въ Москвѣ, теперь былъ не въ чинахъ. Завидовалъ ли онъ разнымъ сановникамъ, генераламъ и сенаторамъ, изъ тѣхъ, что видалъ прежде, съ пеленокъ и считалъ чуть не дураками… сказать было мудрено.

На словахъ князь не завидовалъ, смѣялся и подшучивалъ, что этихъ сановниковъ тоже въ свой чередъ ждетъ Сибирь, но въ душѣ князь понималъ, что времена уже перемѣнились. Дни Меньшикова, дни Бирона — уже далеко. За все царствованіе императрицы Елизаветы не было ни одной такой огульной опалы и ссылки дворянъ.

Много шуму надѣлало паденіе Бестужева, но его ссылка уже носила другой характеръ. Было строгое слѣдствіе, но не было «пристрастья», пытокъ, клеймъ и рваныхъ языковъ.

Изрѣдка князь раздумывалъ о томъ, что напрасно не началъ служить при дщери Петровой. Какъ любимецъ Петра I и крестникъ Матвѣева, онъ могъ имѣть значеніе при такомъ монархѣ, какъ Елизавета, а когда она воцарилась, ему не было и сорока лѣтъ.

Такъ или иначе, но жизнь князя прошла мирно. Все состояніе осталось въ цѣлости, вполнѣ невредимо, даже здоровье почти не расшатано. Въ 60 лѣтъ князь смотрѣлъ довольно бодро и, по увѣренію многихъ барынь, «хоть сейчасъ опять подъ вѣнецъ». Это было лестью только теперь, когда припадки подагры въ ногѣ стали появляться все чаще.

Сенаторъ уѣхалъ, говоря:

— Чуденъ ты, князь. Дочь не выдаешь. Самъ не женился. Жить вы не умѣете въ Москвѣ.

Князь долго раздумывалъ по отъѣздѣ гостя.

«Моя вся жизнь — будни! Это, чтожъ, правда!» сказалъ себѣ князь, вспомнивъ пережитое.

Дѣйствительно, все существованіе князя Артамона Алексѣевича прошло особенно однообразнымъ образомъ. Но князь не хотѣлъ упрямо сознаться, что онъ самъ создалъ себѣ такую жизнь. Онъ до 60 лѣтъ сидѣлъ, будто ожидая, что явится къ нему само собою что-нибудь особенное и кончатся будни, а начнется праздникъ.

Впрочемъ, за все это время у князя были семь лѣтъ, которыя онъ называлъ праздникомъ и воспоминаньемъ о которыхъ теперь жилъ. Эти семь лѣтъ онъ считалъ отъ знакомства съ своей покойной женой и до ея смерти. Разумѣется, теперь князь обожалъ свою дочь и жилъ помыслами о ней и о ея будущемъ счастьи.

«Но самъ-то, самъ?.. мало имѣлъ на вѣку хорошаго, думалось ему. Вѣдь могла бы жена и теперь жива быть. Такъ нѣтъ! Прожила со мной шесть лѣтъ и ушла къ Господу Богу!»

Не смотря на то, что князь былъ сравнительно еще молодъ, когда овдовѣлъ, ему никогда и мысль не приходила въ голову о возможности второго брака.

— Послѣдняя у попа и у дворянина жена! говорилъ онъ. Что я — турка что ли? Богъ Господь, по моему, одинъ разъ благословить можетъ, второй разъ только поглядитъ на бракъ, а въ третій и глядѣть не станетъ, а отвернется.

И князь твердо стоялъ на своемъ рѣшеніи не жениться вторично. Когда княжна была уже дѣвицей лѣтъ 15-ти, ее подговаривали разныя тетушки подбить отца на бракъ то съ одной, то съ другой московской барыней-вдовой. Отецъ, наконецъ, запретилъ дочери разъ навсегда заводить рѣчь о томъ, что не ея дѣло и что съ ея стороны даже грѣхъ, относительно покойной матери.

Какъ кто-либо изъ пожилыхъ дѣвъ или изъ барынь-вдовъ начиналъ особенно увиваться кругомъ княжны, ухаживать за ней, то князь говорилъ дочери сердито:

— Смотри, Анюта, не въ мачихи ли къ тебѣ напрашивается эта махательница.

Теперь княжна, какъ 20-ти-лѣтняя разумная дѣвушка, сама понимала, что ей глупо было бы желать брака отца, мачихи, хозяйки въ домѣ и пожалуй еще и полуродныхъ братьевъ и сестеръ, которые бы стали для стараго отца дороже, чѣмъ она.

За то княжна, бросивъ мысль о бракѣ отца, за послѣдній годъ стала все болѣе серьезно и настойчиво думать о собственномъ бракѣ.

Но бракъ по влеченію ея сердца — былъ невозможенъ, немыслимъ. Противъ него было все и противились всѣ.

Судьба будто хотѣла насмѣяться надъ княжной. Она дала ей все, что могла дать дѣвушкѣ: красоту, почти замѣчательную, и своеобразный, пылкій умъ, блестящее положеніе и большое богатство; наконецъ — обожающаго ее отца. А все это она отдала бы сейчасъ судьбѣ обратно — въ промѣнъ!..

VII.

Пока сенаторъ сидѣлъ у князя, въ горницахъ княжны, на краю большого дома, происходило тоже нѣчто особенное; за полчаса предъ тѣмъ явился въ дѣвичью кучеръ Прохоръ, т. е. Ахметъ, какъ любила его по прежнему звать Соленушка, а по ея примѣру и княжна. Онъ велѣлъ доложить о себѣ барской барынѣ Прасковьѣ Ивановнѣ, которая сидѣла за рукодѣльемъ въ своей отдѣльной, большой и даже уютно устроенной и убранной комнатѣ.

Нянюшка вышла къ кучеру и спросила, что ему нужно, предполагая, что дѣло идетъ объ овсѣ или сѣнѣ, или о чемъ либо касающемся до лошадей.

Дѣло это ея не касалось, но Прохоръ любилъ совѣщаться съ своей соотечественницей, которую почиталъ, конечно, болѣе всѣхъ въ домѣ.

— Ну, что тебѣ? спросила Прасковья Ивановна, выходя въ дѣвичью, гдѣ сидѣло за работой около дюжины горничныхъ.

Всѣ онѣ пересмѣивались съ красивымъ кучеромъ, но смолкли при появленіи няни.

Прохоръ отвѣчалъ на вопросъ по татарски и лицо няни приняло сразу болѣе серьезное выраженіе.

Онѣ говорили на своемъ языкѣ только когда бывали наединѣ или же въ особо важныхъ случаяхъ, ради того, чтобы не быть понятыми окружающими.

Мамушка переспросила что-то, быстро, скороговоркой, и пытливо впилась черными глазами въ кучера. Онъ отвѣчалъ. Лицо Соленушки вдругъ преобразилось такъ, что всѣ горничныя замѣтили это и поняли тотчасъ, что Прохоръ-Ахметка сказалъ что-нибудь особенно важное.

Лицо мамушки было чудное, будто восторженно-встревоженное. И обрадовалась она, и испугалась вмѣстѣ!.. Перемолвившись еще, по своему, она впустила къ себѣ въ горницу молодца, а сама быстро пошла къ своей питомицѣ.

Княжна тоже сидѣла за работой, вышивала, склонившись надъ пяльцами, мелкую, мудреную и кропотливую работу, отъ которой у ней рябило въ красивыхъ глазахъ. Золото и серебро въ нитяхъ, шелкъ, и разный цвѣтной бисеръ, — были разсыпаны кругомъ по пяльцамъ и на полу…

Княжна не любила рукодѣлій, но тоска и одиночество заставляли ее поневолѣ убивать время за пяльцами и охлаждать пылкую голову, занимая ее стежками, да строчками, да нанизываньемъ бусъ и бисера на канвовый узоръ.

Но сколько разъ за этимъ занятіемъ, въ особенности за послѣдній годъ — задумается княжна, забудетъ не только пяльцы, но весь міръ… и придя въ себя, глубоко и тяжело вздохнетъ!..

Когда Прасковья приходила къ своей питомицѣ не отъ князя и не по дѣлу — то княжна, взглянувъ на нее, всегда говорила:

— Присядь, да разскажи что-нибудь про Крымъ.

Но теперь, когда мамушка вошла, и княжна, поднявъ голову, взглянула ей въ лицо, то на минуту замерла. Затѣмъ, толчкомъ отбросивъ пяльцы, она вскочила порывомъ на ноги и прыгнула къ любимицѣ-пѣстуньѣ. Молчаливый взглядъ татарки сказалъ ей все…

— Соленушка! вскрикнула Анюта. Правдали? По лицу вижу! Правда?! Говори…

— Правда, моя родная!..

Княжна какъ-то задохнулась, вся зардѣлась румянцемъ и вдругъ слезы въ три ручья хлынули у нея изъ глазъ.

— Господь съ тобой! испугалась Прасковья, бросаясь къ ней.

— Ничего! Ничего! Это отъ радости, всхлипывая, едва могла проговорить княжна. Кто сказалъ? Кто видѣлъ?

— Прохоръ. Сейчасъ мнѣ сказалъ. Самъ, своими глазами видѣлъ.

И этотъ день остался памятнымъ днемъ въ жизни Анюты.

Вечеромъ того же дня, ложась спать, князь призвалъ къ себѣ своего любимаго человѣка, дворецкаго Ѳеофана.

Онъ видѣлъ дочь въ сумерки и замѣтилъ въ ея лицѣ перемѣну, въ ея движеньяхъ, въ ея глазахъ, въ ея голосѣ, — что-то особенное. Южная и страстная натура, огненная кровь «Крымцевъ», какъ говорилъ князь — выдавали себя всегда въ его дочери. Одни глаза княжны такъ «прыгали» за ужиномъ, что князь догадался о чемъ нибудь чрезвычайномъ, случившемся съ дочерью, но не спросилъ ничего.

— Ну, Ѳеофанъ, что у насъ есть негаданнаго? сказалъ князь при появленіи дворецкаго.

Ѳеофанъ, старичекъ, маленькаго роста, немного сгорбленный, чисто и тщательно выбритый по морщинистому какъ сморчекъ лицу — привыкъ къ этому вопросу. Онъ сталъ въ почтительномъ разстояніи отъ барина и выговорилъ безстрастно и чуть-чуть хрипло:

— Ничего, ваше сіятельство.

— Ничего? А?.. Ничего? Опять проворонилъ!!..

— Ничего я не проворонилъ, хладнокровно отозвался Ѳеофанъ.

— Вотъ и врешь! Или отъ старости въ ротозѣи и простофили вышелъ!.. холодно, но не сердито сказалъ князь, укладываясь въ постель.

— Не знаю. Можетъ вамъ лучше извѣстно, слегка будто обидѣлся любимецъ.

— То-то вотъ и есть, что мнѣ лучше извѣстно. А ты, старая крыса, и подъ носомъ ничего не видишь…

— Что-жь. Перечить не смѣю… Будь по вашему. Только доложу… Это вамъ такъ сдается, али кто сбрехнулъ. А ничего у насъ такого нѣтъ. Кузьма-казачекъ ногу вывихнулъ, прыгая чрезъ лужу, такъ эвто вамъ…

— То-то: Кузьма?.. Ногу?.. У княжны на половинѣ есть такое, негаданное… А онъ съ Кузьмой… Эхъ ты, старый хрычъ.

— Знаю, что старый, — не обидѣлся, а сдѣлалъ снова, видъ, что обижается, Ѳеофанъ. У княжны?! Что у княжны? Агафья чайникъ разбила… Такъ это опять…

— Филинъ ты, филинъ!.. А ты вотъ что скажи. Отчего у княжны сегодня глаза прыгали?

— У княжны? Прыгали?

— Да у княжны! Прыгали! Огнемъ горѣли, какъ уголья? самодовольно проговорилъ князь, счастливый при воспоминаніи, что дочь въ особенности глазами похожа на свою покойную мать, память которой была ему такъ дорога.

— Не знаю… нерѣшительно выговорилъ Ѳеофанъ, помолчавъ.

— Ну вотъ… Такъ разузнай, филинъ, а завтра мнѣ доложи. Ну, Богъ съ тобой, спать пора.

Ѳеофанъ, выйдя отъ барина-князя, направился прямо въ швейцарскую, гдѣ вѣчно сидѣлъ ея повелитель — швейцаръ. Андреянъ, силачъ и великанъ, ростомъ извѣстный всей Москвѣ. У этого добродушнаго и глуповатаго богатыря была, казалось, самая неподходящая къ его внѣшности страсть. Онъ обожалъ и разводилъ у себя въ горницѣ канареекъ. И что уходу требовали его питомицы!

Глуповатый великанъ было однако хитеръ по своему.

— Андреянушка? Что у княжны съ Соленушкой приключилось? У тебя вѣдь глазъ вострый? спросилъ Ѳеофанъ садясь и подчуя швейцара изъ тавлинки.

— Свиное ухо со двора бѣгало! заявилъ Андреянъ прямо.

— Ну? Такъ чтожъ! Прошка тутъ не при чемъ. Я тебя про княжну да про мамку спрашиваю.

— А я сказываю про свиное ухо! Онъ безъ позволенія со двора бѣгалъ, да задними воротами. А вернувъ, прямо къ Соленкѣ наверхъ. Ну вотъ у нихъ и сполохъ теперь.

— Да въ чемъ дѣло-то? Какъ это пронюхать?

— И нечего нюхать! Слыхать и такъ на сто верстъ кругомъ. Гвардіей запахло, Ѳеофанъ Иванычъ. У насъ запахло?

— Вотъ? Врешь?.. Какъ можно?

— Вѣрно. Вишь сколько ихъ въ Москву нашло… Ну, и къ намъ постоя жди! двусмысленно подмигнулъ великанъ.

— Правда твоя, Андреянушка, обрадовался Ѳеофанъ. Какъ, же это мнѣ невдомекъ. Да и князь тоже не прочуялъ.

— Нѣтъ. Князь-то прочуялъ, да на свой гнѣвъ у него вся надежда. А его гнѣвъ что? Для гвардіи-то? Пустое мѣсто?

— Такъ! Ну, спасибо тебѣ. Завтра доложу.

И дворецкій, видимо довольный, пошелъ спать.

VIII.

Наканунѣ Петрова дня въ Петербургѣ произошелъ правительственный переворотъ въ пользу Екатерины II.

Питерское «дѣйство», какъ говорили тогда, привело къ провозглашенію императрицы Екатерины Самодержицей Всероссійской.

Все сдѣлала гвардія, въ особенности Преображенскій полкъ, а равно и измайловцы и семеновцы, первые присягнувшіе новой императрицѣ, когда она явилась въ казармы, привезенная изъ Петергофа въ столицу молодымъ Преображенскимъ офицеромъ Алексѣемъ Орловымъ.

Сенатъ и Сѵнодъ, собравшіеся въ Казанскомъ соборѣ на молебствіе, единогласно примкнули къ молодымъ гвардейцамъ.

Кто выигрывалъ отъ перемѣны правленія — шелъ смѣло, а кто терялъ, тотъ боялся противодѣйствовать и надѣялся на «авось».

Первые три дня по пріѣздѣ въ Москву, по ужасной, бревенчатой дорогѣ, государыня, измучившись, прохворала и никого не принимала. Но она рада была, что находится въ сердцѣ Россіи, близъ кремлевскихъ святынь. Она видѣла ясно, чуяла душой въ той громадной сѣрой толпѣ, что заливала всякій день — изъ Москвы и деревень — ея резиденцію и стояла отъ утра до ночи, въ надеждѣ увидѣть ее у окна или на балконѣ, что здѣсь «Россія», а въ Петербургѣ только взмыленная пѣна всего русскаго моря житейскаго.

Увѣряли, будто государыня, на вопросъ посланника Маріи Терезіи, много ли отличается Москва отъ Петербурга, выразилась такъ:

— Въ Петербургѣ русскіе онѣмечиваются и платьемъ и душой, а въ Москвѣ нѣмцы, поселившись, вскорѣ обижаются, когда ихъ не считаютъ за настоящихъ русскихъ.

Не смотря на свое недомоганіе и усталость, императрица работала цѣлые дни, и курьеры одинъ за другимъ посылались въ Петербургъ, управленіе котораго было поручено сенатору Неплюеву.

Только очень немногихъ лицъ принимала государыня въ эти дни, и то на одну минуту. Единственный гость, просидѣвшій у царицы цѣлый вечеръ, бесѣдуя съ ней наединѣ, былъ графъ Ал. Гр. Разумовскій, вышедшій отъ нея взволнованный и растроганный, съ краснымъ, заплаканнымъ лицомъ. Но нельзя было подумать, что тайная бесѣда была непріятна, ибо государыня сама проводила вельможу чрезъ всѣ аппартаменты и шутя простилась съ нимъ при постороннихъ, словами:

— Не забывайте меня, бѣдную вдову. Навѣстите поскорѣе опять. И объ нашемъ дѣлѣ опять побесѣдуемъ.

Многіе затѣмъ приставали къ генеральсъ-адъютанту, въ чемъ состояла бесѣда и это дѣло… Но Григорій Орловъ не добился ничего отъ государыни и даже былъ видимо обиженъ отказомъ сообщить что-либо.

— Много будете знать, г. адъютантъ, скоро состарѣетесь, а я бы всегда желала васъ видѣть молодымъ и красивымъ! шутила она.

Помимо графа Разумовскаго, два раза осталась государыня наединѣ съ канцлеромъ графомъ Михаиломъ Илларіоновичемъ Воронцовымъ — но ихъ бесѣда тоже осталась тайной.

Петербугскіе друзья царицы уже обижались, завидовали и косились теперь на двухъ москвичей «по складу норова и мыслямъ», т. е. Разумовскаго и Воронцова.

Вокругъ великолѣпныхъ палатъ подмосковной вотчины графа Разумовскаго, въ сельцѣ Петровскомъ, у главныхъ воротъ, на дворѣ и на самомъ большомъ подъѣздѣ, стояли часовые въ красивыхъ мундирахъ. На дорогѣ, въ лѣсу, между Петровскимъ и городомъ, сновали взадъ и впередъ, по пыльной дорогѣ, красивые экипажи. Дворъ былъ съ утра заставленъ берлинами и колясками, и осѣдланными лошадьми, которыхъ держала въ поводу дворцовая прислуга или просто рядовые. Во внутреннихъ аппартаментахъ стояли у дверей высокіе, рослые часовые въ новыхъ мундирахъ. На нихъ невольно заглядывались даже сановники, когда проходили чрезъ залы. Одинъ изъ нихъ, съѣздившій изъ дворца въ Кремль верхомъ по порученію государыни, произвелъ въ первопрестольной настоящій переполохъ. Все что на дорогѣ встрѣтило случайно посланнаго — бросилось бѣжать за нимъ въ городъ, а когда всадникъ миновалъ Страстной монастырь и въѣхалъ въ Москву чрезъ деревянныя Тверскія ворота, то цѣлая толпа зѣвакъ, набравшись отовсюду, густой массой облѣпила его со всѣхъ сторонъ и тучей проводила до Кремля. На обратномъ пути его было бы тоже. Но посланецъ догадался; или же самолюбіе его было уже достататочно удовлетворено любопытствомъ москвичей, и онъ, пустивъ коня вскачь, проскакалъ по улицамъ. Только минуя ограду Страстного монастыря поѣхалъ онъ шагомъ.

Этотъ всадникъ диковинный, былъ изъ вновь сформированнаго отряда тѣлохранителей государыни, которые были названы кавалергардами. Никогда невиданные никѣмъ, богатые мундиры могли легко всполошить простой народъ Первопрестольной, когда въ самомъ Петербургѣ на нихъ еще не успѣли вдоволь наглядѣться.

Эти кавалергарды, въ своихъ серебрянныхъ латахъ поверхъ мундировъ, съ блестящимъ и тяжелымъ вооруженіемъ, всѣ громаднаго роста, богатырь на богатырѣ и всѣ красавцы собой, придавали теперь аппартаментамъ Петровскихъ палатъ внушительный видъ.

Все что пріѣзжало теперь въ каретахъ, сановники и генералы — являлись не къ императрицѣ. Государыня никакого не принимала уже третій день, — кто говорилъ по болѣзни или усталости отъ пути, а кто сказывалъ на ухо пріятелю, что есть на то важныя причины. Государыня сидѣла въ особой, маленькой красивой горницѣ въ китайскомъ вкусѣ, которую знала хорошо и любила, такъ какъ, случалось, при покойной императрицѣ часто бывала въ ней. Государыня была одна, и нѣсколько озабоченная изрѣдка прислушивалась къ гулу и шуму въ нижнемъ этажѣ, гдѣ помѣстился молодой богатырь-офицеръ, еще недавно простой артиллерійскій цалмейстеръ, а нынѣ камергеръ и генеральсъ-адъютантъ.

Государыня изрѣдка вставала и тихо, ровными шагами начинала ходить по комнатѣ, будто обдумывая и соображая, будто рѣшая многое, что волновало ее. Дѣйствительно, она не праздно проводила время, она работала. Но для этой работы не нужны были ни книги, ни дѣловыя бумаги, ни чернила и перья… Проницательный умъ искалъ рѣшеній разныхъ вопросовъ, но въ особенности старался развязать, а не разрубить, одинъ Гордіевъ узелъ, завязанный первыми ея любимцами, которымъ она была многимъ обязана — братьями Орловыми.

Не далѣе какъ въ это утро, Григорій Орловъ привезъ отъ брата Ивана, москвича, какія-то новыя доказательства, что императрица Елизавета была тайно обвѣнчана съ Разумовскимъ. Слухъ этотъ давно знали всѣ, но никто этому не вѣрилъ.

Государыня была опечалена привезенною «новостью» объ Елизаветѣ, а Григорій Орловъ, напротивъ, доволенъ…

Вѣрный слуга государыни, камеръ-лакей Шкуринъ, знавшій все, знавшій болѣе самого Орлова, нѣсколько разъ входившій сегодня къ царицѣ, заставалъ ее одинаково печальной, и наконецъ сказалъ:

— Неужто, матушка-государыня, все объ томъ же тревожите себя?…

— Да, Василій. Много заботы, но эта главная. Ея теперь чередъ…

— Полно, государыня. Говорю, нашихъ молодцевъ гвардейцевъ, хоть бы я одинъ, на ноги подыму всѣхъ однимъ словечкомъ. Они порохъ! Только прикажи, я уголекъ суну — и ахнетъ вся гвардія…

— Думаю… Согласна даже, Василій, произнесла государыня какъ-то робко, но вѣдь это надо хитро, умно… Надо повершить по твоей пословицѣ.

— Чтобы и волки сыты были, и овцы цѣлы! усмѣхнулся добродушно Шкуринъ. Знамое дѣло, не надо, чтобы Григорію Григорьевичу обида какая отъ нихъ вышла. Только, пущай шумъ будетъ! И того довольно… Ужь я возьмусь.

— Хорошо. Только не теперь… Послѣ…

— Вѣстимо послѣ! сказалъ Шкуринъ.

Государыня, услышавъ голоса на подъѣздѣ, придвинулась къ отворенному, но занавѣшенному окну. Внизу, на подъѣздѣ стояло нѣсколько сановниковъ. Григорій Орловъ провожалъ высокихъ гостей, что-то говорилъ и, особено веселый и довольный въ этотъ день, громко смѣялся, какъ самый счастливый человѣкъ на свѣтѣ.

— Rira bien — qui rira le dernier! съ оттѣнкомъ досады шепнула Екатерина.

IX.

Врядъ ли когда-либо, гдѣ-либо, монархъ былъ въ такомъ трудномъ, безъисходно запутанномъ положеніи, въ какое стала поневолѣ императрица Екатерина Алексѣевна послѣ переворота 28-го іюня и восшествія на престолъ. Лѣто миновало, подходила осень, а все еще многое какъ-то не улеглось, не успокоилось…

Ровно черезъ два мѣсяца послѣ переворота, императрица была уже на пути въ Москву, чтобы поспѣшить короноваться.

И теперь, въ сентябрѣ, здѣсь, въ подмосковномъ селѣ фельдмаршала Разумовскаго, которое любимецъ покойной царицы гостепріимно предложилъ новой царицѣ — Екатерина впервые рѣшилась дать себѣ льготу, отдохнуть нѣсколько дней отъ всѣхъ треволненій Петербурга и оглядѣться.

Положеніе было такое, при которомъ всякій, самый энергическій человѣкъ могъ потерять присутствіе духа и пошелъ бы на уступки и сдѣлки, т.-е. призналъ бы себя побѣжденнымъ.

Екатерина и уступала мысленно, чувствуя борьбу не по силамъ, но молчала и откладывала гласное признанье.

Тому назадъ мѣсяца три, четыре, еще въ царствованіе ея мужа, — государынѣ грозило заключеніе въ монастырѣ или въ Шлюссельбургѣ, гдѣ, по приказанію императора, отдѣлывались покои для «неизвѣстнаго лица, долженствующаго прибыть на жительство».

Но государыня, знавшая объ этихъ приготовленіяхъ, не унывала. Кругомъ ея была масса тайныхъ друзей. Во взглядѣ всякаго придворнаго, всякаго сенатора, всякаго духовнаго лица, отъ архіерея до простого священника, всякаго гвардейца, отъ командировъ полковъ до послѣдняго рядового, — Екатерина ясно читала одно:

— Не бойся! Мы за тебя!

Недовольны были всѣ, а всѣ недовольные были за нее.

И вотъ совершилось событіе, про которое выразился французскій король, что это «un conte de mille et une nuit» — сказка изъ тысячи и одной ночи.

И съ первыхъ дней побѣды и торжества положеніе государыни стало невыносимо. Нужна была мужская энергія и женская хитрость — вмѣстѣ соединенныя — чтобы не запутаться, не погибнуть въ сѣтяхъ, разставляемыхъ ей кругомъ.

Кругомъ нея все было запутано и опрокинуто, и совершалось общее броженіе всего.

Близкое ей лицо, Григорій Орловъ, былъ еще недавно, вмѣстѣ съ братомъ Алексѣемъ, главнымъ коноводомъ недовольныхъ гвардейцевъ. У него собирались заговорщики… Теперь, то и дѣло, доходили до государыни слухи, что есть сборища офицеровъ, гдѣ ведутся «совратительныя, вольнодумныя рѣчи» уже не о Петрѣ III, какъ недавно, а о томъ, что цесаревичъ Павелъ, по примѣру другихъ государствъ, долженъ быть на престолѣ, надъ нимъ же только правительница до его совершеннолѣтія, а государынѣ не полагается короноваться теперь въ Москвѣ.

На другихъ сборищахъ, а иногда и явно, публично, — слышалась рѣчь объ царственномъ узникѣ «Иванушкѣ», какъ о законномъ.

Самой гвардіи, совершившей переворотъ въ Петровъ день, показалось все «дѣйство» на столько удивительно легкимъ, что казалось можно бы завтра безъ всякихъ приготовленій совершить второе, въ пользу Ивана, или въ пользу цесаревича Павла Петровича.

Тѣмъ болѣе это возможно, что Петръ Ѳеодоровичъ былъ все-таки внукъ великаго императора, у него было наконецъ его любимое и вѣрное ему Голштинское войско. У него были (какъ думали тогда, но ошиблись) свои вѣрные и преданные ему люди, сановники и генералы.

Нынѣшній монархъ — женщина, принцесса, и у нея не было своего войска, личнаго…

И гвардейцы, еще не опомнившись отъ похмѣлья удачнаго петербургскаго «дѣйства», разсуждали о «статскихъ» дѣлахъ. Награжденные считали себя все-таки обиженными, а ненагражденные были обижены, и съ ихъ языка не сходило имя «Иванушки».

Братья Орловы, вокругъ которыхъ три мѣсяца назадъ группировались друзья и пріятели, т.-е. почти всѣ офицеры гвардіи, теперь были уже для нихъ не товарищи, а вельможи и сановники. Дружбу смѣнила зависть — а зависть скоро смѣнилась ненавистью.

Отъ Орловыхъ три четверти прежнихъ друзей отшатнулись. Явились другіе коноводы, вокругъ которыхъ группировались недовольные, завидующіе, обойденные и просто праздные люди и «фрондеры», какъ обозвала ихъ сама государыня.

Всѣ, что, бывало, недавно собирались у Григорія Орлова на вечеринкахъ, поиграть въ карты или выпить и побалагурить — теперь могли являться только въ извѣстные часы его пріемовъ. Цалмейстера «Гришутки», добраго и веселаго малаго, молодца на всякую затѣю и шутку, отъ медвѣжьей охоты до простой драки въ трактирѣ — не было теперь. А былъ генеральсъ-адъютантъ императрицы, за которымъ всѣ ухаживали, отъ первыхъ чиновъ двора до послѣдняго офицера. Всѣ ухаживали и всѣ ненавидѣли изъ зависти.

Прежде, недавно, чрезъ этого Орлова и его братьевъ государыня однимъ словомъ правила и руководила всѣмъ Петербургомъ. Ея слово, ея желаніе, переданное чрезъ Орловыхъ, было указомъ для всѣхъ, и все повиновалось. Теперь, если государыня хотѣла, чтобъ ея желаніе исполнилось, надо было устроить такъ, чтобы Орловы, хотя бы повидимому, были тутъ въ сторонѣ.

Виноваты ли были братья-богатыри, что вдругъ остались одни, оттолкнули отъ себя самыхъ лучшихъ друзей и вѣрныхъ людей въ средѣ гвардіи. Отчасти — нѣтъ! Отчасти — да!

Если видное положеніе любимца Григорія Орлова породило кучу завистниковъ и всѣ тоже мѣтили и мечтали быть тѣмъ же, то не вина его, если нельзя было всѣхъ офицеровъ гвардіи сдѣлать генеральсъ-адъютантами.

Но, съ своей стороны, Григорій и Алексѣй Орловы въ два мѣсяца, какъ если бы прошло десять лѣтъ — забыли, что они — простые русскіе дворяне и простые офицеры гвардіи.

Честолюбіе Алексѣя для брата Григорія не имѣло границъ. Онъ первый крикнулъ на паперти Казанскаго собора 30-го іюня:

— Да здравствуетъ императрица — самодержица!

Простой народъ подхватилъ слова, а изъ сановниковъ никто не посмѣлъ промолчать. И Алексей Орловъ понялъ, оцѣнилъ этотъ случай по достоинству.

— Съ ними все можно сдѣлать. Только покруче, да пошибче! говорилъ онъ брату. Такъ же какъ мы медвѣдей бьемъ съ маху, такъ и въ дѣлахъ государскихъ надо. Собери ты мнѣ всѣ сенаты иноземные и свой въ одну горницу, и я тебѣ заставлю ихъ единогласно подписать резолюцію, чтобъ они сами себя перепороли розгами.

И самовластье, надменность, даже дерзость съ гвардейцами и полное презрѣнье ко всѣмъ придворнымъ явились въ Алексѣѣ Орловѣ тотчасъ же, на первыхъ же порахъ. А послѣ смерти императора, Алексѣй уже сталъ мечтать о большемъ…

X.

Первые друзья и помогатели государыни, княгиня Е. Р. Дашкова, воспитатель и пѣстунъ наслѣдника Панинъ, «дѣлопроизводитель дѣйства» Тепловъ — всѣ трое были теперь заклятые враги Орловыхъ.

Екатерина Романовна Дашкова теперь ненавидѣла обоихъ братьевъ. Григорій Орловъ оскорбилъ княгиню своей шуткой, прозвавъ ее «наша муха», намекая на басню объ мухѣ, которая, сидя на рогахъ у вола, говорила потомъ: «Мы пахали». Это была вѣрная оцѣнка дѣйствій княгини во дни переворота и, какъ правда, — ей глаза уколола.

Онъ говорилъ, что княгиня ограбила сестру Воронцову, любимицу покойнаго императора, отобравъ себѣ все, что было у нея: и подарки Петра, и имѣнія, и золотыя вещи, и даже платья ея.

Про орденъ св. Екатерины, который княгиня получила отъ государыни одновременно съ запрещеніемъ Воронцовой носить его, Орловъ пошутилъ:

— Даже ленту Екатерининскую сграбила у сестры наша муха.

Относительно другого брата Орлова, княгиня сама поступила неосмотрительно, объявивъ на похоронахъ императора, что никогда въ жизни не подастъ руки Алексѣю Орлову, даже постарается не стоять никогда близко къ нему, чтобы даже платьемъ своимъ не коснуться до него нечаянно.

Отношенія княгини съ государыней были натянуты, отчасти вслѣдствіе ненависти ея къ Орловымъ, отчасти и вслѣдствіе другой причины.

Императрица была раздражена словами и дѣйствіями княгини въ первые же дни послѣ воцаренія. Дашкова начала было распоряжаться въ столицѣ какъ главный начальникъ города.

Государыня была слишкомъ умна и дальновидна, чтобы не видѣть княгиню насквозь. Она помнила, что княгиня, въ памятную ночь на 28-е число и все утро, осторожно просидѣла дома.

Когда государыня прискакала изъ Петергофа и явилась въ измайловскій полкъ, а затѣмъ къ семеновцамъ и къ преображенцамъ, и наконецъ въ соборъ на молебствіе, т. е. въ самыя критическія минуты ея жизни, когда всѣ окружающіе ее близкіе люди играли своими головами, — княгиня не была съ ней. Сестра фаворитки была дома, и зная все происходящее, не могла выйти на улицу, пріѣхать въ полкъ или въ соборъ и присоединиться къ царицѣ, ссылаясь на то, что ея заказанный мужской костюмъ не былъ готовъ. А этотъ костюмъ или мундиръ былъ бы даже и неумѣстенъ въ соборѣ.

И Григорій Орловъ послѣ того нѣсколько разъ пошутилъ:

— Княгиня, портного-то перемѣните. Онъ, разбойникъ, опять васъ въ конфузъ какой поставитъ.

Другой прежній другъ — Никита Иванычъ Панинъ, въ іюнѣ мѣсяцѣ уже считалъ себя, въ случаѣ удачнаго переворота, «быть въ правленіи дѣлъ статскихъ первой персоной». Иначе говоря, ему было обѣщано регентство до совершеннолѣтія Павла Петровича.

Сановникъ, наиболѣе пораженный крикомъ толпы крутомъ паперти Казанскаго собора, привѣтствовавшей «государыню-самодержицу» — былъ Панинъ.

Когда всѣ чины двора, сената и гвардіи подхватили этотъ крикъ — Панинъ промолчалъ отъ несогласія своего, да отчасти отъ изумленія и негодованія. Его провели и обманули какъ ребенка. Богъ знаетъ, далъ-ли бы онъ свое согласіе на перемѣну, если бы не это регентство. Быть можетъ онъ раскрылъ бы глаза императору и взялся бы самъ за расправу съ заговорщиками, которыхъ зналъ, если не всѣхъ въ лицо, то почти всѣхъ по именамъ.

Теперь, когда дѣло регентства было проиграно, Панинъ придумалъ другое и упорно стоялъ на своемъ проектѣ. Онъ предлагалъ учрежденіе верховнаго совѣта изъ шести членовъ. Этотъ совѣтъ долженъ былъ взять на себя все бремя правленія государствомъ.

За Панина и его проектъ были многіе сановники. Государыня подписала проектъ, но медлила съ манифестомъ объ учрежденіи, отлагая его до коронаціи.

Члены этого совѣта, названіе которымъ еще не могли придумать — пока назывались «статскими секретарями». Панинъ въ проектѣ своемъ далъ имъ названіе: «министры».

Государынѣ не нравилось иноземное слово, и она поручила придумать другое, русское.

Въ проектѣ эти «министры» или «статскіе секретари» являлись въ своемъ составѣ выше всего въ государствѣ и пожалуй чуть не выше самой монархини. Повторялась старая исторія при восшествіи на престолъ Анны.

Государыня соглашалась, но втайнѣ считала это учрежденіе равносильнымъ отреченію отъ власти. Она обратилась ко многимъ лицамъ, съ просьбой помочь и посовѣтовать ей, въ какой формѣ долженствуетъ явиться это учрежденіе.

Одинъ изъ спрошенныхъ, генералъ фельдцейгмейстеръ Вильбуа опредѣлилъ значеніе будущаго учрежденія лучше всѣхъ и доставилъ государынѣ большое удовольствіе.

«Мнѣ кажется, писалъ онъ, что составитель проекта, подъ видомъ защиты монархіи, тонкимъ образомъ склоняется болѣе къ аристократическому правленію. Обязательный и государственнымъ закономъ установленный, императорскій совѣтъ, и вліятельные его члены, могутъ съ теченіемъ времени подняться до значенія соправителей. Разумъ и духъ императрицы не нуждаются ни въ какомъ особенномъ совѣтѣ; только здравіе ея требуетъ облегченія отъ невыносимой тяжести необработанныхъ и восходящихъ къ ней дѣлъ. Императорскій совѣтъ слишкомъ приблизитъ подданнаго къ государю, и у подданнаго можетъ явиться желаніе подѣлить власть съ государемъ».

Будущіе члены совѣта были уже названы въ проектѣ и извѣстны при дворѣ. И здѣсь не обошлось безъ раздраженія, вслѣдствіе поправки, сдѣланной императрицей.

Членовъ верховнаго совѣта предполагалось шесть человѣкъ: графъ Бестужевъ, канцлеръ графъ Воронцовъ, гетманъ Разумовскій, князь Яковъ Шаховской, князь Волконскій и самъ авторъ проекта, Н. И. Панинъ.

Государыня прибавила еще двухъ человѣкъ, изъ коихъ одного отсутствующаго изъ предѣловъ Имперіи, главнокомандующаго войсками въ Пруссіи, графа Захара Чернышева, что было конечно по заслугамъ. Но вмѣстѣ съ нимъ государыня прибавила восьмымъ членомъ не сановника и не заслуженнаго генерала, а вчерашняго молодого поручика, Григорія Орлова.

Панинъ, умный и тонкій, уже чуялъ однако лучше всѣхъ, что послѣ коронаціи и помазанія на царство самодержицы Екатерины II — будетъ поздно говорить объ императорскомъ верховномъ совѣтѣ.

Третье лицо, «дѣлопроизводитель переворота» Тепловъ, былъ и теперь близкое лицо къ государынѣ и призывалcя всякій разъ, когда надо было исправить слогъ указовъ и манифестовъ. Русскій языкъ еще не давался царицѣ и нуженъ былъ грамотѣй-учитель. И первое лицо въ государствѣ по части грамматики и правописанія былъ Тепловъ. Но и только…

Вслѣдствіе этого Тепловъ, честолюбивый и предпріимчивый человѣкъ, изъ побочныхъ дѣтей духовнаго лица, достигнувшій относительно высокаго положенія, — былъ уязвленъ теперь, считалъ себя вполнѣ обманутымъ въ надеждахъ.

Эти три лица, Панинъ, Дашкова и Тепловъ, не разставались. Какъ въ Петербургѣ, такъ и теперь въ Москвѣ, почти ежедневно обѣдали оба у княгини и за обѣдомъ велись смѣлыя рѣчи, переполненныя остротъ и насмѣшекъ…

Здѣсь говорилось то же, что на сборищахъ офицеровъ. Только форма была другая, имя полу-идіота «Иванушки» конечно не произносилось и его имя замѣнялось именемъ Павла Петровича. Регентство и верховный совѣтъ — не выходило изъ ума и не сходило съ языка этого тріумвирата.

Отъ этихъ трехъ лицъ государыня уже сторонилась и, обращаясь ласково, въ душѣ боялась и не любила. Разумѣется, опасенъ былъ лишь Панинъ.

Но не одинъ Панинъ докучалъ государынѣ. Не было сановника, который бы не являлся къ ней съ своимъ непрошеннымъ совѣтомъ, со своимъ проектомъ устроенія государства, направленія политики внутренней и внѣшней.

У Миниха были свои проекты покоренія Константинополя, возстановленія Византійской имперіи, соединенія каналомъ Бѣлаго моря съ Балтійскимъ и т. д.

У Бестужева, тотчасъ же возвращеннаго изъ ссылки, но состарѣвшагося, былъ десятокъ проектовъ первѣйшей важности по части иностранной политики, сокрушенія Фридриха и завоеванія чуть не всей Австріи при помощи Франціи.

У Ивана Ивановича Шувалова, любимца Елизаветы и особенно нелюбимаго теперь государыней — тоже были безчисленные совѣты и планы учрежденій на пользу наукъ и искусствъ.

У всѣхъ сенаторовъ, у всѣхъ вельможъ, былъ непрошеный совѣтъ на устахъ, горячая любовь и преданность на словахъ и недовольство на душѣ за недостаточное вознагражденіе прошлыхъ подвиговъ, въ іюньскіе дни.

— Теперь всѣ «помогали!», говорила государыня съ досадливой и презрительной улыбкой. И всѣ эти «помогатели» хотятъ быть «только» регентами Россійской Имперіи. А самые вѣрные мнѣ люди, не двоедушные, оказываются тѣ, что «не помогали».

Такихъ, не докучавшихъ царицѣ своими проектами, или жалобами и просьбами о наградахъ, было мало. Въ числѣ ихъ однако были такіе люди, какъ оба брата Разумовскіе, помогавшіе когда-то ея воцаренію своимъ молчаливымъ согласіемъ и присягнувшіе одни изъ первыхъ. Послѣ нихъ наиболѣе преданный человѣкъ, по странному капризу судьбы, былъ родной дядя какъ павшей фаворотки, такъ и княгини Дашковой — канцлеръ графъ Михаилъ Илларіоновичъ Воронцовъ. На всяческую честную помощь этихъ трехъ лицъ въ Москвѣ — государыня вполнѣ разсчитывала.

XI.

Къ полной распущенности гвардіи, къ полной назойливости высшихъ прибавлялись требованія, почти неисполнимыя, всего высшаго духовенства въ Имперіи. Представителемъ за всѣхъ и ходатаемъ предъ новой царицей былъ Дмитрій Сѣченовъ, архіепископъ Новгородскій и первенствующій членъ синода.

Покойный императоръ отобралъ всѣ вотчины монастырскія, синодальныя, вообще — все имущество всего духовенства по всей Имперіи. И все духовенство, отъ архіереевъ до простыхъ церковныхъ служителей, до послѣдняго монаха, дѣйствительно, на дѣлѣ, стали нищими.

Все имущество, недвижимое и движимое, было описано и отобрано. По всей Россіи, во всѣхъ епархіяхъ, во всѣхъ монастыряхъ, распоряжались или воеводы, или присланные отъ военной коллегіи офицеры съ командами для описи имущества. Всюду крестьянамъ была объявлена вольность отъ монастырей и приписка ихъ въ число государственныхъ крестьянъ, повсюду описывался хлѣбъ въ житницахъ, переписывался и уводился весь скотъ, вся птица. Даже рухлядь и скарбъ домашніе — не ускользали отъ рукъ воеводы или команды.

«Будь у насъ жены — и тѣхъ бы описали господа офицеры и себѣ взяли!», писалъ въ жалобѣ одинъ настоятель монастыря.

Помимо разоренья, было не мало и оскорбленій, не мало и глупыхъ выходокъ.

Около Москвы, въ селѣ Черкизовѣ, архіепископъ московскій пользовался изъ пруда рыбой, для себя, и для продажи.

Офицеръ, командированный для описи и отобранія имущества архіепископа, доносилъ начальству, что не знаетъ, какъ поступить съ прудомъ:

— Всю ли рыбу выловить и посолить, или только сосчитавъ, назадъ пустить, а — прудъ загородить и команду приставить. Или совсѣмъ рыбу въ опись не вносить за неудобствомъ и трудностью сего дѣла

Въ Ростовѣ, у митрополита Арсенія, воевода Протасьевъ описалъ и отнялъ все имущество до тла, отпрягъ даже лошадей изъ-подъ кареты. Въ домѣ пастыря обобрали все, что можно было унесть. Взяли даже запасы масла — ибо коровы ужь казенныя, яйца — ибо куры ужь казенныя.

Кромѣ того, всюду у духовныхъ лицъ отнимали, конечно, и домашнюю прислугу, въ силу перехода всѣхъ людей въ число государственныхъ крестьянъ.

А вопросъ о жалованьи духовенству еще не былъ рѣшенъ! И всѣ, отъ преосвященныхъ до монастырскихъ служекъ — по всей Россіи, обрекались на голодную смерть.

Надо было оттянуть время, обѣщать, лукавить и изворачиваться.

А Европа? Она еще не вѣрила въ восшествіе и твердость новой иммператрицы на престолѣ! Посланники державъ были смѣлѣе, болѣе требовательны, добивались узнать: останется ли старое, или какое будетъ новое правленіе внѣшней политики Россіи.

Надо было прежде всего и скорѣе высказаться относительно прусскаго короля, друга покойнаго императора и врага Россіи. И относительно стараго союзника — Австріи, которая полгода считалась непріятелемъ.

Въ этомъ вопросѣ всѣ ошиблись, и въ Россіи, и въ Европѣ.

Самъ Фридрихъ Великій ошибся. Онъ боялся возобновленія войны съ нимъ въ союзѣ съ Австріей, какъ было при Елизаветѣ.

Государыня тотчасъ поняла и рѣшила, что войны никакой, ни съ кѣмъ, и ни за кого, предпринимать не слѣдъ — а надо заняться внутренними дѣлами. Но и тутъ, съ Европой, — надо было хитрить и оттянуть время.

А внутри Россіи цвѣли и процвѣтали разорительные откупа на все… Всѣ были откупщиками и наживались, разоряя государство. Даже графъ Шуваловъ имѣлъ откупа: таможенный, лѣсной, военный и разные другіе.

Повсемѣстное лихоимство во всѣхъ коллегіяхъ и канцеляріяхъ Имперіи побудило немедленно издать указъ и сказать въ немъ прямо:

"Мы уже отъ давняго времени слышали довольно, а нынѣ и дѣломъ самымъ увидѣли, до какой степени въ государствѣ нашемъ лихоимство возросло: ищетъ ли кто мѣста — платитъ; защищается ли кто отъ клеветы — обороняется деньгами; клевещетъ ли на кого кто — всѣ происки свои хитрые подкрѣпляетъ дарами.

«Напротивъ того: многіе судящіе, освященное свое мѣсто, въ которомъ они именемъ нашимъ должны показывать правосудіе, въ торжище превращаютъ, вмѣняя себѣ ввѣренное отъ насъ званіе судьи безкорыстнаго и нелицепріятнаго, за пожалованный будто имъ доходъ въ поправленіе дома своего, а не за службу, приносимую Богу, намъ и отечеству; и мздопріимствомъ богомерзкимъ претворяютъ клевету въ праведный доносъ, разореніе государственныхъ доходовъ въ прибыль государственную, а иногда нищаго дѣлаютъ богатымъ, а богатаго — нищимъ».

Наконецъ на всѣхъ заводахъ и фабрикахъ между приписными крестьянами, которыхъ вербовали изъ всякаго отребья, изъ бѣглыхъ и изъ каторжныхъ, — были бунты, захватывавшіе двѣ большія губерніи — Казанскую и Оренбургскую и почти всю Волгу.

Надо было принять строгія, даже крутыя мѣры.

Надо было подождать и оттянуть время.

И государыня, въ этихъ двухъ горницахъ, которыя заняла для себя одной въ палатахъ села Петровскаго, уныла склонивъ голову на грудь, часто, по цѣлымъ часамъ бродила взадъ и впередъ, или становилась у окна и, задумчиво глядя въ садъ съ осенней желтой листвой, безсознательно разглядывала полуголые стволы и вѣтви деревьевъ. Всѣ давно, еще въ Петербургѣ, замѣтили перемѣну въ ней. Красавица, 33 лѣтъ, сильная, пользующаяся цвѣтущимъ здоровьемъ за послѣднее время сильно похудѣла, стала разсѣяннѣе, часто задумывалась, даже при постороннихъ, даже на большихъ пріемахъ.

— Трудно! Трудно! Трудно! будто тайный голосъ постоянно, день и ночь нашептывалъ ей.

Но если Россія не надѣялась на нее, если Европа не вѣрила въ нее — если приближенные, даже друзья, глупо и слѣпо хотѣли видѣть въ ней свою, которая должна съ ними подѣлиться всѣмъ, что они ей дали — то, по счастью, «нѣчто» въ ней самой говорило ей:

— Вѣрь въ себя. Не даромъ двадцать лѣтъ тому назадъ, почти ребенкомъ вступивъ въ предѣлы этой чуждой страны — ты отреклась отъ родины и сердцемъ, и душой, и даже помыслами. А всѣ силы и мечты свои посвятила новой родинѣ. А узнавъ ее короче, полюбивъ ее, — поклялась, что когда нибудь будешь самовластной обладательницей этой громадной Имперіи.

Да. Еслибы въ эти дни кто-нибудь предложилъ, или, провидя будущее, сказалъ бы, что Екатерина II процарствуетъ не годъ, не два, а 34 года и назовется потомствомъ «Великою» — то самый умный государственный мужъ Европы тѣхъ дней — король Фридрихъ прусскій, тоже Великій, — разсмѣялся бы на это предположеніе или предсказаніе.

Черезъ тридцать лѣтъ, другой посланникъ писалъ своему правительству:

«Русская императрица можетъ по праву сказать, не въ силу самообольщенія, а на основаніи дѣйствительныхъ фактовъ: L'étât — c’est moi!!»

XII.

Въ тотъ день, когда сержантъ Борщевъ встрѣтился у Тверскихъ воротъ съ «рябчикомъ» Хрущевымъ, вечеромъ, на Плющихѣ, въ офицерской квартирѣ, адресъ которой далъ Борщевъ, поздно свѣтился огонь въ окнахъ и было шумно и тѣсно.

Противъ дома, среди поляны, пыльной, изрытой колесами и копытами лошадей, съ желтѣющей осенней травой только по краямъ около домиковъ — нѣсколько солдатъ сидѣли на землѣ и на колодѣ, держа подъ уздцы трехъ офицерскихъ лошадей. Вокругъ нихъ собрались мальчишки, бабы и человѣкъ съ десятокъ мѣщанъ. Посреди всѣхъ, ближе къ солдатамъ, сначала стоялъ, а затѣмъ присѣлъ на колоду около унтера — пономарь ближайшей церкви.

Унтеръ-измайловецъ разсказывалъ…

Все молчало и слушало, изрѣдка только переспрашивая непонятое или охая отъ удивленія, а то просто отъ удовольствія.

Унтеръ Коньковъ подробно разсказывалъ то, что ему здѣсь въ Москвѣ приходилось уже повторять чуть не въ сотый разъ. Онъ описывалъ въ лицахъ, какъ царица пріѣхала къ нимъ въ казармы наканунѣ Петрова дня, какъ полкъ всѣмъ начальствомъ и со священникомъ во главѣ высыпалъ къ «матушкѣ» навстрѣчу и тутъ же присягнулъ ей, а затѣмъ проводилъ съ криками «ура!» въ казармы семеновскаго полка, а тамъ въ Казанскій соборъ.

Но это было не самое любимое воспоминаніе въ полку Солдаты-измайловцы любили теперь вообще вспоминать, а при случаѣ разсказывать, какъ они «матушку», изъ любви и преданности, потревожили послѣ того. Былъ тотъ грѣхъ, что они, расколотивъ нѣсколько кабаковъ, не въ мѣру накатились виномъ, но не случись глупаго человѣка — болтуна, то ничего бы не было! А въ самое это время гульбы, скажи кто-то, что голштинцы, гвардія нѣмецкая бывшаго императора, тайнымъ и предательскимъ образомъ похитили и увезли изъ Петербурга ихъ «мѣсяцъ ясный», матушку Екатерину Алексѣевну…

— Вотъ мы и переполошились, разсказывалъ и теперь унтеръ, болѣе обращаясь къ пономарю, сидѣвшему рядомъ на колодѣ. Какъ звѣри заревѣли, это, всѣ сразу… Убью! Убью! кричатъ всѣ. — Голштинцевъ расшибу, заоралъ тоже нашъ флигельманъ Желтухинъ. Помнишь, Серега! прибавилъ унтеръ.

— Какъ же. Какъ теперь вотъ на глазахъ это… отозвался солдатъ, державшій за узду одну изъ лошадей. При этомъ онъ усмѣхнулся во весь ротъ и оглянулъ толпу слушателей, которые при вопросѣ унтера перевели на него глаза.

— Помнишь, какъ онъ завывалъ, покойникъ…

— А нешто померъ этотъ… полюбопытствовалъ пономарь, но не зналъ какъ назвать по чину.

— Флигельманъ? Померъ тутъ же, чрезъ сутки. Отъ крови сказывали. Кровь въ немъ сгорѣла.

— Съ вина это?.. замѣтилъ кто-то въ толпѣ, будто знатокъ дѣла.

— Да. Може и съ вина. Много онъ въ эфти дни на радостяхъ наливался… объяснилъ унтеръ, вздыхая и сожалѣя или флигельмана, или тѣ веселые дни.

— А можетъ и не съ вина. А такъ предѣлъ вышелъ…

— Ну, вотъ мы это и загудѣли и повалили всѣ кучей ко дворцу Матушки, продолжалъ унтеръ Коньковъ. Спрашиваемъ ее. Видѣть, значитъ, намъ ее пожелалось… Говоримъ выкрали ее голштинцы! Тутъ Григорій Григорьевичъ, цалмейстеръ Орловъ, сначала давай насъ разговаривать не шумѣть и уйти, потому что Матушка, умаявшись отъ всѣхъ дѣловъ, опочивать легла… Братецъ его, Преображенскій офицеръ, тоже намъ изъясняетъ. Куда тебѣ? Лѣземъ всѣ и въ одинъ голосъ: хотимъ, молъ, видѣть ее самолично. Вы намъ глаза отводите, либо сами ее прозѣвали да прокараулили. Ужь что тутъ было! Ахти! Что было. И унтеръ, махнувъ рукой, замолчалъ, какъ бы собираясь съ мыслями.

— Да, тутъ шуму было! пробурчалъ самодовольно одинъ изъ солдатъ, какъ бы про себя.

— Что-жь? Не разошлись? спросилъ пономарь.

— Какое тебѣ… Часъ почитай шумѣли. Генералы съѣхались ко двору. Трубецкой фельдмаршалъ, графъ Разумовскій… Всѣ вступились: почиваетъ, молъ, царица, жива и невредима. А мы знай свое: выкрали да выкрали! Ей Богу! Желтухинъ оретъ: я и Хредлиха разнесу! Короля, значитъ, Прусскаго. Всѣхъ нѣмцевъ передавлю!

— Ишь вѣдь. Чадъ въ головахъ былъ! замѣтилъ одинъ мѣщанинъ. А это — чадъ былъ.

— Какой тебѣ чадъ, почтеннѣйшій! Какъ бы обидѣлся унтеръ. Времена были смутительныя. Може и впрямь выкрали царицу. Вѣдь это сдается теперь такъ, а тогда весь Питеръ ходуномъ ходилъ.

— Ну чѣмъ кончили? перебилъ пономарь.

— Вышла къ намъ на балконъ.

— Кто?

— А сама Матушка. Вышла и сказала, что, молъ, не сумлѣвайтесь, служивые. Вотъ она я! Я уставши отдохнуть легла. А вы ступайте, да ведите себя смирно. Никого не обижайте! Тутъ мы и пошли домой. А то бы кажись весь день прошумѣли.

— Заутрова насъ за эфто дѣло драть хотѣли! сказалъ солдатъ… И слѣдъ бы. Не шуми!

— Драть, а отъ начальства выговоръ былъ по полку, и намъ, и господамъ, — что насъ не углядѣли и допустили разбудить царицу по пустякамъ. Эвось, Борисъ Ильичъ… прибавилъ унтеръ Коньковъ.

На полянѣ показался всадникъ и рысью приблизился къ кучкѣ.

— Всѣ ли дома? крикнулъ Борщевъ, подъѣхавъ и отдавая лошадь.

— Всѣ, ваше благородье, отвѣчалъ унтеръ. И гости вотъ еще… показалъ онъ на лошадей, которыхъ держалъ солдатъ.

— Кто такіе?

— Не могу знать.

— Московскіе что-ль какіе?

— Никакъ нѣтъ. Драгунскаго полка. Да они у насъ въ Петербургѣ не бывали. Одинъ баринъ такъ это мудрено по-русски говоритъ, что понять даже трудно. Будто языкъ сверченъ.

— Что брешешь, Егоръ. Ну, поводи, да разсѣдлай самъ, сказалъ Борщевъ, поглаживая свою лошадь.

Унтеръ двинулся по полянѣ съ лошадью въ поводу тихимъ шагомъ, а пономарь и двое мѣщанъ пошли съ нимъ рядомъ. Бесѣда и разсказъ долго еще продолжались на ходу, пока унтеръ не отводилъ и не увелъ коня во дворъ.

Между тѣмъ Борщевъ вошелъ подъ навѣсъ крыльца, остановился, прислушался и въ общемъ гулѣ услыхалъ голосъ, который былъ ему незнакомъ и отличался чуждымъ произношеньемъ.

— А вѣдь Егоръ правду сказалъ, подумалъ онъ… Чортъ съ нимъ. Обожду здѣсь, пока уйдетъ.

И молодой человѣкъ усѣлся на скамейкѣ около крыльца, прямо подъ ярко освѣщеннымъ окномъ домика.

Онъ сначала прислушался, чтобы узнать, о чемъ громко спорятъ въ домикѣ, но тотчасъ пробормоталъ вслухъ себѣ самому:

— Все то же. Про Орлова! Да, бѣльмомъ онъ на глазу. Самъ виноватъ. Возгордился не въ мѣру. Вотъ теперь головы и не сноситъ. Да еще пуще того быть можетъ. Того гляди, они за Ивана Антоныча ухватятся. Эхъ, да Богъ съ ними! вдругъ какъ бы разсердился на себя молодой сержантъ. Мнѣ-то дѣло какое! Екатерина ли II, Иванъ ли Антонычъ! У меня своихъ заботъ полонъ ротъ, да еще какихъ! Что теперь дѣлать? Хоть убей, не знаю съ какого конца взяться. Удалости на все хватитъ! Не побоюся никого. Самому чорту, сдается, хвостъ бы оторвалъ, коли бы онъ сунулся мнѣ мѣшать… Да вѣдь одной удалью ничего не сдѣлаешь…

И Борщевъ, вздохнувъ, задумался, глядя въ темное облачное небо. Въ квартирѣ все болѣе шумѣли и голосили, но сержантъ не слушалъ и глубоко задумался о своемъ дѣлѣ, которое его изводило, было для него не то болѣзнью, не то горемъ. Съ минуты его пріѣзда въ Москву — эта забота стала еще болѣе одолѣвать его, потому что причины были ближе, да и развязка должна была, по его мнѣнію, произойти теперь, въ этотъ его пріѣздъ въ Первопрестольную.

— Не уѣзжать же опять въ Питеръ, безъ ничего! почти озлобленно повторялъ онъ про себя. Первое дѣло — въ офицеры выйти, а второе дѣло, все повершить по своему, либо и впрямь покончить съ собой.

— Ну, а если она встрѣтила какого другого, да полюбила? вслухъ пробормоталъ онъ. Всѣ дѣвицы измѣнчивы! Можетъ уже и просватана. Можетъ скоро и подъ вѣнецъ сбирается. Тогда что?!

И сержантъ снова глубоко задумался, забывъ все окружающее.

Борщевъ былъ стариннаго дворянскаго рода, красивый и видный малый, высокій, стройный, съ лицомъ немного черезчуръ полнымъ и румянымъ, — но это считалось красотой. Худыя и блѣдныя лица, съ томнымъ, мечтательнымъ взглядомъ, не нравились дѣвицамъ и женщинамъ. Впрочемъ, эти румяныя щеки придавали Борису видъ чего-то, не только юношескаго, но даже дѣтскаго. За то смѣлый взглядъ, отчасти дерзкій, большихъ карихъ глазъ и рѣзкость движеній, изобличали въ немъ уже человѣка искусившагося среди шумной и бурной жизни столицы. Онъ далеко не походилъ на тѣхъ недорослей изъ дворянъ, которые попадались повсюду, не только въ провинціи, въ глуши вотчинъ и губернскихъ городовъ, но даже и въ самой Москвѣ.

Ужь не одинъ разъ Борщевъ имѣлъ въ Питерѣ громкую исторію въ трактирахъ, съ какими нибудь билліардными игроками, или съ своимъ братомъ-офицеромъ, изъ-за общихъ любимицъ, веселыхъ шведокъ, которыми кишѣлъ городъ и которыя были въ большой модѣ. Одна изъ таковыхъ, уроженка Свеаборга, по имени Луиза, ввела его не въ малые долги и года три тому назадъ въ очень крупную непріятность съ начальствомъ и полиціей. Веселую Луизу за безчинство посадили подъ арестъ на гауптъ-вахту, а Борщевъ съ пріятелями разбилъ караулъ и, освободивъ плѣнницу, увезъ къ себѣ.

Принадлежа, хотя и косвенно, чрезъ одного пріятеля, офицера, къ тому кружку гвардейцевъ, которые первые составили планъ въ пользу новой императрицы — Борщевъ часто видалъ братьевъ Орловыхъ, вожаковъ кружка; былъ даже раза два въ квартирѣ Григорія Орлова, гдѣ собирались его ближайшіе друзья и наперсники. Это его сразу поставило въ обществѣ на виду. Кромѣ того, это обстоятельство сдѣлало молодого сержанта сразу нѣсколько развязнѣе въ обществѣ и уничтожило въ немъ ту юношескую скромность и неуклюжесть, которыя онъ пріобрѣлъ когда-то въ деревнѣ, проживъ въ ней почти безвыѣздно съ рожденья и до юношескихъ лѣтъ.

Сначала, по прибытіи въ Петербургъ и поступленьи въ полкъ, онъ старался казаться развязнѣе, но подражалъ за всемъ рядовымъ изъ дворянъ и офицерамъ, а вскорѣ незамѣтно развернулся и сталъ уже самъ собою, т. е. добрымъ, умнымъ, но черезчуръ пылкимъ, и въ службѣ, и въ личныхъ сношеніяхъ. Уже скоро всѣ товарищи дали ему прозвище: «Кипятокъ».

За послѣднее время, около года, послѣ своего прошлаго пребыванія въ Москвѣ, сержантъ сталъ нѣсколько спокойнѣе, или скорѣе равнодушнѣе ко всему его окружающему. Товарищи замѣтили эту перемѣну въ немъ, но напрасно допытывались узнать причину. Даже друзьямъ молодой человѣкъ ни единымъ словомъ ни разу не обмолвился.

XIII.

Чрезъ нѣсколько времени послѣ того, что Борщевъ, задумчивый, унылый, сѣлъ на скамейкѣ, около дома прошелъ, нерѣшительнымъ шагомъ, какой-то мѣщанинъ, присмотрѣлся въ темнотѣ къ домику и къ сидящему около него сержанту, но ослѣпленный лучами огней и свѣтомъ, падавшимъ на. улицу изъ окошекъ, — не могъ разглядѣть сержанта.

Онъ прошелъ дальше по полянѣ… Но скоро опять вернулся и опять медленно прошелъ мимо дома, заглядывая пытливо въ окна, гдѣ гудѣли голоса…

«Чего бродитъ тутъ? Шатунъ! подумалъ Борщевъ, замѣтивъ прохожаго. Куда въ Москвѣ зѣвакъ больше, чѣмъ у насъ. И мы сами-то имъ въ диковину».

И онъ снова задумался.

Тотъ же прохожій мѣщанинъ, чрезъ нѣсколько минутъ, опять появился около дома, но на этотъ разъ ему попался на встрѣчу солдатъ-деныцнкъ и онъ остановилъ его вопросомъ:

— Вы вѣдь питерскіе будете?

— Да. Измайловскаго полку.

— Такъ, такъ. Тутъ офицеры ваши стоятъ! указалъ онъ на освѣщенный домъ.

— Да. Наши господа. Гурьевы, да Хрущевы… Да еще Борщевъ — господинъ, съ ними же, кортомитъ у нихъ.

— А что, служивый, коли время свободное, пойти бы намъ вотъ тутъ къ Еремѣичу. Мигомъ дойдемъ. Я денегъ прихватилъ. Покалякаемъ.

— Что-же? Отчего же… Можно! согласился солдатъ, обрадовавшись внезапному случаю выпить у кабатчика Плющихи, Еремѣича. Конькова позвать тоже? Нашего унтера? Вы его знаете?

— Ладно. Зови. Деньги есть… Что-жь! Я васъ, питерскихъ, по нашему московскому угощать буду.

— Онъ все это разсказать можетъ вамъ, про разныя наши дѣла. Какъ въ Петровъ день отличились для царицы новѣйшей!.. хвастался солдатъ-деньщикъ.

Чрезъ десять минутъ унтеръ, солдатъ и прохожій были уже въ кабакѣ, но словоохотливый разсказчикъ Коньковъ долженъ былъ по неволѣ разсказывать совсѣмъ другое. Пригласившій ихъ къ Еремѣичу, мѣщанинъ по виду, черномазый и востроносый, но красивый, съ большими черными глазами, смахивавшій на цыгана, разспрашивалъ все объ офицерахъ, жившихъ въ домѣ на полянѣ. Болѣе всѣхъ интересовался новый знакомый именно сержантомъ Борщевымъ.

— Славный баринъ! Горячій, но добрый! заговорилъ унтеръ и затѣмъ, по своей словоохотливости, тотчасъ сталъ разсказывать все, что зналъ про жизнь сержанта въ Петербургѣ, у котораго тамъ въ деньщикахъ служилъ его кумъ. Только разъ перебилъ его незнакомецъ и по пустому.

— А скучаетъ, говоришь? Тоска у него? Вѣрно-ли?

— Да. За эвтотъ годъ, страсть, скучаетъ!.. Прежде дымъ коромысломъ пущалъ, караулы разбивалъ… А вотъ за зиму и за лѣто все тихъ, словно ребенокъ. Знать съ глазу, либо заботы какія…

Чрезъ часъ новые знакомые простились. Солдаты, сильно во хмѣлю, пошли домой къ домику на поляну, а черномазый незнакомецъ, почти не пившій, или пившій только для виду, быстро зашагалъ по направленію къ Китай-городу.

А на Лубянкѣ, въ то же самое время, въ спальнѣ княжны происходили нѣчто необычное. Дѣвушка раздѣвалась, чтобы ложиться спать, но мамушка все выходила изъ горницы по ея приказанію и ворочалась опять съ тѣми же словами:

— Нѣтъ еще…

Уже разъ семь выслала ее княжна справиться, пришелъ ли Прохоръ. Было уже десять часовъ, а вѣрнаго татарина все не было. Княжна уже начинала волноваться. Красивые глаза, которые недавно такъ «прыгали» за ужиномъ, что выдали отцу ея тайную тревогу, — теперь глядѣли грустно и, казалось, немного нужно было имъ, чтобы наполниться слезами. Но уже не слезами радости.

— Солёнушка, посмотри опять! жалобно проговорила чуть не въ десятый разъ Анюта.

— Да вѣдь наказано мной, говорю, дѣвушкамъ, какъ придетъ — доложить, увѣряла мамка.

— Посмотри!

Прасковья, пожимая плечами, хотѣла опять итти, но вошла молодая горничная Павла и объявила:

— Прохоръ васъ зачѣмъ-то спрашиваетъ.

Мамка вышла, а княжна, уже лежавшая на постели, нервно поднялась, сѣла и затѣмъ, повернувшись, спустила свои маленькія голыя ножки съ кровати. Глаза ея блестѣли, устремленные на дверь. Нѣсколько минутъ показались ей вѣчностью.

Когда на порогѣ вновь появилась мамушка, то княжна чуть не вздрогнула и выговорила страстнымъ шепотомъ:

— Ну?

— Ну, ничего. Славу Богу! Пріѣхалъ тому два дня…

Княжна закрыла лицо руками отъ избытка чувства.

— Завтра къ намъ стало быть будетъ. Обо всемъ разспрашивалъ Ахметъ двухъ его солдатъ… Сказываютъ они, что ихъ баринъ чуть не помиралъ съ тоски въ Питерѣ.

— Да вѣрно ли? Вѣрно ли, мамушка? воскликнула Анюта, опуская руки на колѣни, какъ бы въ изнеможеніи.

— Его же солдаты. Видятъ! Сказывали: тоска его заѣла.

— Бѣдный мой… прошептала дѣвушка едва слышно, однѣми губами, и все лицо ея понемногу зардѣлось и горѣло нѣжнымъ румянцемъ.

Забывъ, что она босикомъ, княжна сползла съ кровати и хотѣла уже пойти бродить по горницѣ отъ волненія.

— Что вы это! застудитесь, заворчала на дитятко Прасковья. Ложитесь. Ляжьте. А то сказывать не буду ничего.

— Ну, говори, говори… Все… Все!…

Княжна послушно улеглась. Мамушка стала говорить, но все ею повѣствуемое было повтореніе на разные лады одного и того же, уже сказаннаго вначалѣ. "Пріѣхалъ! Помнитъ! Любитъ, коли тоскуетъ. Навѣрно завтра будетъ. Разъ, сто заставляла княжна мамку повторить себѣ то же самое:

— Завтра будетъ? Навѣрное!… Вѣжливость того требуетъ. Вѣрно. Въ полдень. Къ обѣду будетъ. Утромъ!

— Ахъ, Соленушка… Я умру до завтра! съ такой увѣренностью и убѣдительностью въ голосѣ произнесла наконецъ, княжна, что самый недовѣрчивый человѣкъ и тотъ бы глубоко повѣрилъ неминуемой смерти княжны въ эту самую ночь.

— Ну, почивайте, сказала наконецъ няня.

— Да… Да… отозвалась послушно Анюта, укутываясь въ одѣяло, но при этомъ глаза ея такъ сверкнули на няню, что конечно было очевидно, сонъ и не попробуетъ прійти сомкнуть ихъ за всю ночь.

Дѣйствительно, княжна не заснула ни на мгновеніе, и до утра глаза ея, открытые, блестящіе, бродили по предметамъ ея спальни, лихорадочно, безсознательно, но страстно.. Изрѣдка она глубоко вздыхала подъ тяжестью одолѣвавшихъ ея нерадостныхъ думъ.

Княжна, которой завидовали всѣ барышни ея среды, ради ея красоты и богатства — не считала себя счастливой вообще, а въ особенности за послѣднее время. Она сейчасъ съ радостью, не колеблясь ни мгновенія, отдала бы все, что было у нея, и помѣнялась бы съ самой бѣдной и самой дурной дѣвушкой изъ своихъ пріятельницъ, еслибы, въ промѣнъ, осуществили ея желанія.

По природѣ Анюта была настолько не русская, а въ мать и бабушку «бешметную» княгиню, что про нее часто говорили въ Москвѣ:

— Татарка, какъ есть!…

За то княжна часто увѣряла, отца и няню, что у нея не можетъ быть пріятельницъ, такъ какъ всѣ знакомыя ей барышни совсѣмъ не по ней.

— Онѣ всѣ какія-то полумертвыя; онѣ бѣгаютъ, смѣются, радуются будто по указу. И дѣйствительно, княжна была права, когда своихъ знакомыхъ дѣвицъ сравнивала съ собой. У нея во всемъ существѣ, въ лицѣ, въ черныхъ глазахъ съ синеватыми бѣлками, въ движеніяхъ и даже въ походкѣ, — была та страсть, тотъ порывъ, та стремительность, которыя даетъ и которыми правитъ огневая кровь дочери юга, родившейся подъ знойными и палящими лучами полуденнаго солнца.

Княжна даже сожалѣла тайно, что она не родилась и не живетъ въ тѣхъ краяхъ, о которыхъ разсказываетъ ей съ дѣтства ея Солёнушка и о которыхъ пожилая женщина, несмотря на двадцать лѣтъ, прожитыхъ въ Россіи, — все еще вздыхаетъ.

Прасковья или Саліэ — не мало содѣйствовала, хотя и ненамѣренно, тому, что ея питомицѣ грезился иной край, отечество ея матери. Мамка, выѣхавшая въ Россію уже тридцати лѣтъ отъ роду, не могла, конечно, переродиться и отнестись равнодушно къ своему прошлому, къ тѣмъ условіямъ жизни и къ той обстановкѣ, въ которой прошло ея дѣтство и ея молодость. Вдобавокъ, у 50-ти-лѣтней барской барыни и няни — здѣсь въ Москвѣ никого и ничего не было дорогого, помимо княжны конечно, — а тамъ остался возлюбленный женихъ, по имени Сеидъ-Алимъ. Прасковья твердо была увѣрена, что онъ или умеръ съ горя отъ ихъ неожиданной разлуки, или, если живъ, то помнитъ и любитъ ее.

Нянѣ Солёнушкѣ было княжной обѣщано давно, что когда она выйдетъ замужъ, то отпуститъ мамку домой по вольному билету и дастъ денегъ. Прасковья — Саліэ — жила теперь двумя мечтами: замужество Анюты и путешествіе на родину. Она клялась питомицѣ, что снова вернется къ ней — нянчить ея дѣтокъ, если они будутъ, но втайнѣ, на глубинѣ души, татарка рѣшила, что если Сеидъ-Алимъ живъ и помнитъ ее — то конечно русскіе снѣга никогда ее не увидятъ вновь.

Часто Прасковья и ея соотечественникъ Прохоръ бесѣдовали объ родинѣ, но Ахметка, пріѣхавшій въ Москву мальчуганомъ, болѣе сжился съ Россіей и его не тянуло назадъ.

Но оба эти лица, любимцы княжны и преданные ей и тѣломъ и душой, не мало повліяли на развитіе характера и на вкусы Анюты. Оба постоянно, безъ какой-либо цѣли и невольно, напѣвали ей о другихъ краяхъ, другихъ людяхъ, другой природѣ, гдѣ вѣки вѣчные лѣто стоитъ, горы за облака подымаются и море поетъ или реветъ въ минуты злобы. Княжна не могла себѣ отдать яснаго отчета или сдѣлать себѣ опредѣленное представленіе объ этомъ морѣ к объ этихъ горахъ, но приблизительно понимала, а главное, чуяла и то, и другое… И никогда не видавъ южной, своенравныхъ очертаній, природы — она любила ее. Этотъ невѣдомый край, гдѣ вѣчное лѣто, манилъ къ себѣ московскую княжну, грезился ей часто во снѣ и, конечно, въ такихъ причудливыхъ и сказочныхъ краскахъ и очертаніяхъ, что сама Солёнушка смѣялась надъ Крымомъ Анютиныхъ сновъ. Этихъ однѣхъ грезъ и мечтаній о всемъ томъ, что никогда не приходило и на умъ другимъ дѣвицамъ — было достаточно, чтобы наложить на княжну Лубянскую печать оригинальности въ помыслахъ, вкусахъ и прихотяхъ. Побывать когда-либо, въ будущемъ, на родинѣ матери своей, княжна, конечно, не могла и мечтать, такъ какъ это было не мыслимо для нея. А тѣмъ не менѣе, этотъ сказочный, волшебный край ея дѣвичьихъ грезъ и разсказовъ мамки — набросилъ какую-то тѣнь на весь окружающій ее міръ. Кругомъ было хуже! Отсюда явилось смутное недовольство, раздвоенность и неудовлетворенность чувствъ по отношенію къ средѣ, къ обычаямъ ея и ко всему, что было обстановкой княжны.

Татарка Саліэ, сама того не зная, воспитала свою питомицу чуждою и непріязненно взирающею на все то, изъ чего слагалось ея же существованіе.

XIV.

Борщевъ просидѣлъ часъ и, все-таки не дождавшись отъѣзда гостей, ушелъ ночевать по сосѣдству къ капитану своего полка, Шипову.

— Пусти, братецъ, переночевать, сказалъ онъ, входя и заставая офицера за чисткой ружья.

Молодой человѣкъ, полный, низенькій и широкоплечій, съ толстымъ лицомъ и гладко остриженный подъ гребенку, разсмѣялся добродушно и весело навстрѣчу гостю:

— А что? Опять политиканствуютъ, да галдятъ у васъ.

— Да. Опять кто-то пріѣхалъ и трещатъ вотъ ужь часъ цѣлый, отвѣчалъ Борщевъ. Сидѣлъ, сидѣлъ, пережидая на крыльцѣ, и плюнулъ наконецъ. Не радъ, что въ одной квартирѣ помѣстился.

— Да иди, братъ, совсѣмъ ко мнѣ, сказалъ Шиповъ. А то отъ этихъ политикановъ сонъ потеряешь. Переходи.

— Ну вотъ…

— Полно, братецъ. Говорю переходи. Тутъ пять комнатъ. У Гринева двѣ, да у меня три. Ты возьми у меня одну и всѣ помѣстимся. А тамъ тебѣ никогда спать не дадутъ.

— Это вѣрно. Третьяго дня до полуночи протрезвонили! недовольнымъ голосомъ проворчалъ Борщевъ, садясь въ углу. И что тутъ болтать? Все это правда. Многихъ обидѣли. Орловы зазнались. Да болтать-то объ этомъ всякій день съ утра до ночи тоска возьметъ.

— А дойдетъ — не похвалятъ тоже, задумчиво произнесъ Шиповъ.

— Дойдетъ? Вѣтромъ что-ли перевѣетъ какъ пыль. Изъ насъ кто въ доносчики что ль пойдетъ! Ни ты, ни я, — не пойдемъ. Ну такъ и всѣ…

— Въ доносчики я не пойду, братецъ. А коли потянутъ свидѣтельствовать, то лгать не стану — скажу все, что знаю.

— Что тутъ сказывать? Свидѣтельствовать? Вѣдь одно галдѣнье тутъ. Вранье одно! Переливанье изъ пустого въ порожнее. Развѣ у нихъ планъ какой?! воскликнулъ Борщевъ.

— Вѣстимо, вранье одно! Но за такое вранье знаешь что дѣлывали прежде, тому всего будетъ лѣтъ съ двадцать… Мнѣ матушка частенько разсказывала объ одномъ дѣлѣ такомъ.

— А что? Небось ссылали…

— Да. Но напередъ плетьми драли и языки вырѣзывали чрезъ палача. Ты не слыхалъ, было дѣло Лопухиныхъ…

— Нѣтъ.

— Ну вотъ эдакъ же, сходилась компанія, да тоже про «Иванушку» галдѣла да рядила. Ихъ судили, да и казнили. И бабамъ досталось здорово тогда — отодравъ плетьми — языки вырѣзали двумъ: Лопухиной да графинѣ Бестужевой…

— Страсть какая! воскликнулъ Борщевъ. Ну, да вѣдь это тогда было. Нынѣ не тѣ времена.

— А какія же. Иностранныя, привозныя что-ль времена? Тѣ же… Да и законы тѣ же…

— То былъ заговоръ, а это вѣдь…

— Ну?

— Нынѣ наоборотъ того.

— Да вѣдь какъ? Отъ гвардіи и до сената — все подчиняется! Или я вру…

— Нѣтъ. Такъ. Вѣрно. Но я только сказываю…

Борщевъ замялся, не зная, какъ выразить свою мысль:

— Я сказываю, то была дочь царя Петра, Анна Леопольдовна. А долго-ль та правила… Ну вотъ и теперь. Тоже будетъ…

— Что тоже? нетерпѣливо воскликнулъ Шиповъ.

— Не долго протянетъ! Поэтому я и говорю. Все правильно, что они сказываютъ. И про обиды, и про обходъ наградами, и про самомнѣнье Орлова. Но нечего тутъ шумѣть! Трехъ лѣтъ не пройдетъ. Пойдутъ разныя нелѣпицы. Войну какую затѣетъ Орловъ, чтобы въ фельдмаршалы выйти. Или… Или… Да мало-ль тамъ что можетъ быть…

— Ничего не будетъ. Екатерина Алексѣевна мудрая, братецъ… Сама мудрость!

— Такъ!

— И она теперь мало, мало… лѣтъ десять, до самаго совершеннолѣтія! добродушно выговорилъ Шиповъ.

— А я говорю: не будетъ и двухъ лѣтъ! горячо воскликнулъ Борщевъ. И вскочивъ на ноги, онъ подошелъ къ Шипову и хотѣлъ что-то начать говорить… но вдругъ остановился и плюнулъ злобно:

— Тьфу… И я тоже дуракъ! Оголтѣлый дуракъ!

Шиповъ вопросительно взглянулъ на сержанта.

— Экая вѣдь дура какая!

— А что?

— Ушелъ оттуда сюда, отъ тѣхъ проклятыхъ спорщиковъ… А сами то что-жь мы дѣлаемъ?…

Шишовъ расхохотался и, поставивъ въ уголъ вычищенное ружье, вымолвилъ:

— Да. Это вѣрно. Ты оттуда заразу перенесъ…

— Это я отъ Семена Гурьева заразился. Тотъ вѣдь первый горланъ. Давай-ко спать лучше, хозяинъ. Да вотъ что еще. Коли мнѣ къ тебѣ переходить на житье, то мы штрафъ положимъ. Какъ кто помянетъ Григорія Орлова, или Ивана Антоныча, или что либо — такъ сейчасъ съ того алтынъ, либо два — штрафу…

— Благое дѣло! раздался изъ третьей комнаты густой басъ. Я вотъ сколько слушаю васъ и заснуть не могу.

Это былъ голосъ капитана Гринева.

Шиповъ добродушно разсмѣялся. Сержантъ, напротивъ, сумрачно прибавилъ:

— А вѣдь мнѣ завтра въ пять часовъ вставать.

Чрезъ полчаса въ квартирѣ Шипова была полная тишина и слышался только здоровый храпъ толстяка-хозяина.

Большой домъ на полянѣ, въ которой Борисъ Борщевъ не захотѣлъ войти, былъ занятъ на время коронаціи измайловцами, братьями Гурьевыми, по близости расположенья ихъ полка по обывательскимъ квартирамъ. Домъ отыскалъ и нанялъ третій братъ, Семенъ Гурьевъ, капитанъ ингерманландскаго полка, прибывшій въ Москву заранѣе. Вмѣстѣ съ ними поселился на квартирѣ первый и давнишній ихъ другъ, Хрущевъ, тоже измайловецъ. На пути въ Москву они пригласили сержанта Борщева, не знавшаго, гдѣ ему остановиться.

Въ этотъ вечеръ, какъ и всегда, у Гурьевыхъ было до пятнадцати человѣкъ офицеровъ разныхъ полковъ. Кой-кто игралъ въ карты на двухъ столахъ. Червонцы въ кучкахъ, новыя колоды и мѣлки, перемѣшивались на столахъ. Полъ же былъ буквально засоренъ еще съ утра мятыми и рваными картами.

На этотъ разъ играющихъ было мало, такъ какъ главный запѣвало азартной игры — ингерманландецъ Гурьевъ былъ занятъ инымъ. Онъ бесѣдовалъ съ новыми гостями, любезно угощая ихъ чаемъ, закуской, виномъ и какой-то ѣдкой пастилой по имени «Турка», возбуждавшей жажду и которую уничтожали офицеры въ огромномъ количествѣ, по неволѣ обильно запивая виномъ.

Бесѣда старшаго хозяина часто переходила въ споръ, и Гурьевъ горячо доказывалъ свое мнѣніе. Изрѣдка присоединялся къ нему Хрущевъ, но тотчасъ же отходилъ, такъ какъ въ сумерки явился къ нему братъ, узнавъ его адресъ отъ Борщева. Петръ Хрущевъ, на минуту подходя къ гостямъ, вставлялъ въ бесѣду нѣсколько крѣпкихъ бранныхъ словъ или грубоватыхъ шутокъ на счетъ новаго правительства въ особенности на счетъ Орловыхъ. Затѣмъ онъ снова ворочался въ другую горницу, гдѣ сидѣлъ «рябчикъ» — братъ его Алексѣй.

Новыхъ гостей, появившихся въ домѣ Гурьевыхъ, было всего двое: капитанъ московскаго драгунскаго полка Побѣдзинскій и молодой преображенецъ, сержантъ Левъ Толстой. Оба они познакомились съ Гурьевыми уже здѣсь, въ Москвѣ.

Побѣдзинскій сидѣлъ еще съ сумерекъ, все собираясь уѣзжать и все увлекаясь разговоромъ.

Между этими двумя гостями не было ничего общаго. Сержантъ Толстой, молодой и красивый малый, съ умнымъ лицомъ, былъ очевидно, даже внѣшнимъ видомъ, фигурой и пріемами, юноша изъ хорошей дворянской семьи. Побѣдзинскій, съ кривымъ носомъ, съ большими бѣловатыми глазами и коричневымъ цвѣтомъ лица, а въ особенности пронзительно крикливымъ голосомъ — сильно смахивалъ на филина.

Первый, юноша, былъ бы довольно симпатиченъ на видъ — еслибы не его лукавый взглядъ. Второй же, съ его фигурой и сильнымъ польскимъ акцентомъ, который удивилъ даже унтера Конькова — былъ почему-то чрезвычайно антипатиченъ.

Это замѣтилъ тотчасъ самый младшій изъ трехъ братьевъ Гурьевыхъ — Иванъ. Послѣ появленія драгуна и первыхъ же словъ, произнесенныхъ имъ, — проницательный и молчаливый Иванъ поморщился на Побѣдзинскаго.

Только около полуночи въ домѣ Гурьевыхъ стало тихо. Гости уѣхали, товарищи разошлись по сосѣднимъ домикамъ и въ квартирѣ остались одни хозяева, т. е. три брата и Петръ Хрущевъ. Всѣ собрались ложиться спать.

— А Борщева нѣтъ? спросилъ старшій изъ братьевъ — Семенъ.

— Нѣту, не ворочался, отвѣтилъ кто-то.

— Никакъ, нѣтъ-съ! заявилъ деньщикъ Хрущева. Они давно пріѣхамши. Я видалъ, Коньковъ ихъ лошадь водилъ по полянкѣ.

— Гдѣ-жь онъ?

— Видно, опять къ Шипову ночевать ушелъ! сказалъ Иванъ Гурьевъ.

— Не любятся сержанту наши бесѣды! усмѣхнулся Хрущевъ. Молодость! Пустота! Ротозѣйство…

— Нѣтъ… Онъ умный. За что его корить! сказалъ Александръ Гурьевъ. А у него зазнобушка здѣсь въ Москвѣ. Пріѣхалъ, видѣлся небось. Нацѣловался. Можетъ и поплакалъ.

— Поплакалъ? Отчего?

— Да вѣдь зазнобу-то его — за него не отдаютъ, ждутъ, чтобы изъ сержантовъ офицеромъ сталъ. А то можетъ и вовсе не хотятъ — будь хоть генералъ.

— Почемъ ты знаешь? Онъ тебѣ сказывалъ? спросилъ. Хрущевъ.

— Нѣтъ. Онъ ничего не сказывалъ. А я знаю потому что онъ всю зиму въ Питерѣ, нѣтъ, нѣтъ, да и вздохнетъ. Говорятъ ли о комъ, что жениться не можетъ, либо отказали сватамъ, либо дѣвица не любитъ — Борщевъ глаза навостритъ. Заговорилъ я разъ съ нимъ объ самокруткѣ, какая, съ годъ тому, во Псковѣ была. Мнѣ воевода разсказывалъ. Ну, меня Борщевъ просто разиня ротъ слушалъ, будтоудивительное что. А потомъ закричалъ: вотъ это любое дѣло. Молодца!.. Я и догадался, что у него такое на душѣ, лежитъ камнемъ.

— А какая самокрутка? спросилъ съ пренебреженіемъ ингерманландецъ Семенъ Гурьевъ, которому всѣ бесѣды казались тратой времени, когда не касались политики.

— Одинъ драгунъ отмочилъ колѣно. Устроилъ угощеніе, опоилъ зельемъ дворню и мамушекъ, выкралъ невѣсту, да въ сани. Обвѣнчался съ ней въ сосѣднемъ селѣ, а поутру, часовъ въ пять, явились оба, женихъ съ невѣстой, да и бухъ въ ноги ея родителю. Простите.

— Простилъ? воскликнулъ Хрущевъ.

— Вѣстимо простилъ. Только обидно ему было, что дорого обошлась самокрутка дочкина. Да и судъ могъ вмѣшаться. А съ приказными крючками, бѣда!

— А суду какое дѣло, коли родитель за самокрутку простилъ! замѣтилъ молчаливый Иванъ Гурьевъ.

— Да изъ дворни-то трое заснули такъ, что ихъ и не разбудили совсѣмъ. Померли…

— Ну вотъ? Съ чего же это?

— Вѣрно. Вѣдь зелье было, а не вино простое. Тоже отрава!

— Вотъ бы нашему Сенькѣ дать, отъ его безсонницы! воскликнулъ Хрущевъ, хлопая ингерманландца Гурьева по плечу.

Офицеры разсмѣялись.

— И я, ваше благородіе, такъ-то… самокруткой вѣнчанъ! робко выговорилъ солдатъ-деньщикъ, стоя у порога.

— Во-какъ, Захаръ! Выкралъ жену?

— Нѣту. Зачѣмъ. У насъ эдакъ не полагается. И грѣхъ, и срамота. За эдакое, господа, либо свои, на міру, до смерти запорятъ. А меня, значитъ, силкомъ вѣнчали. За это и въ солдаты я попалъ нонѣ. А то бы мнѣ солдатомъ и у васъ въ деньщикахъ не бывать николи!

— Разскажи.

— Спать пора. Ну его къ черту! сказалъ Семенъ Гурьевъ.

— Нѣтъ, постой. Какъ можно. Любопытно. Мужика силкомъ повѣнчали и въ солдаты сдали, замѣтилъ Хрущевъ. Разсказывай, да короче.

— Чего разсказывать. Барыня приказала повѣнчать на дѣвкѣ Афросиньѣ… Ну а я не хотѣлъ… Она, стало быть, кривая и «лапоть» ей имя. Ну обидно. Я было хотѣлъ за себя другую… Марью, и уже засваталъ. Ну, вотъ меня силкомъ и собрали… Я упираться да драться. Глупъ былъ, да и Марью шибко любилъ… Меня скрутили да и поволокли.

— Ну и повѣнчали. А тамъ сейчасъ въ городъ! Забрили и въ солдаты: за окаянство въ храмѣ. Вотъ я къ вашимъ милостямъ и попалъ. А то бы и теперь на деревнѣ былъ.

— Зачѣмъ же тебя барыня вѣнчала, коли думала сдать въ солдаты? спросилъ Иванъ Гурьевъ.

— А кто жь ее знаетъ. Можетъ думала — въ церкви смирюсь. А какъ вышелъ грѣхъ — ну куда жь меня дѣвать. Да самое-то ее страхъ взялъ. Я все обѣщалъ всѣхъ во двору топоромъ порубить.

— Ишь вѣдь ты какой…

— Я смолоду страсть былъ! А теперь ничего. Уходился. Да и Марья-то померла ужь.

— Ну, а жена жива еще?..

— Что ей дѣлается. Живетъ, кривой чертъ, и теперь у барыни. Злится, сказывали мнѣ наши, когда солдаткой ее обзовутъ.

Офицеры долго смѣялись разсказу деньщика.

— Ловко! Только, братецъ, это не самокрутка! рѣшилъ Хрущевъ. Тебя тутъ самого скрутили. А при самокруткѣ самъ женихъ либо невѣста крутитъ на свой ладъ безъ благословенья родительскаго.

— Все можно назвать самокруткой, замѣтилъ Семенъ Гурьевъ. Бываетъ, старики женятся силкомъ на дѣвицахъ. Вотъ теперь наши вельможи скороспѣлые — Орловы, тоже о самокруткѣ подумываютъ…

— Да и это тоже вранье одно!.. разсмѣялся Хрущевъ. Одно истинно: спать пора!

XV.

Три брата Гурьевы, двое — гвардейскіе офицеры измайловскаго полка, а третій армейскаго, стоявшаго около Москвы — были очень богатые дворяне, очень извѣстные въ обѣихъ столицахъ; старшій Гурьевъ за послѣднее время былъ прикомандированъ къ гвардіи и жилъ тоже въ Петербургѣ. Въ гвардіи ихъ любили за хлѣбосольство и веселый нравъ, но только подшучивали надъ ними, что они подражаютъ во всемъ тремъ братьямъ Орловымъ, первымъ богатырямъ и молодцамъ Питера. Дѣйствительно, было что-то общее между тремя Орловыми и тремя Гурьевыми. Старшій, Семенъ, былъ такой: же ловкій и красивый, какъ Григорій Орловъ. Второй, Александръ, былъ такой же молодецъ на видъ, огромнаго роста, и такой же весельчакъ, какъ второй Орловъ, Алексѣй. Кроткій и молчаливый Иванъ Гурьевъ почти тоже походилъ на третьяго Орлова. Ѳеодоръ былъ тихій, скромный, степенный и походилъ на братьевъ только тѣмъ, что былъ падокъ до прекраснаго пола, но при этомъ его побѣды не происходили въ обществѣ, а въ средѣ болѣе скромной. Иванъ Гурьевъ былъ еще очень молодъ, и такъ же какъ Ѳеодоръ Орловъ — вовсемъ старался подражать братьямъ, которыхъ обожалъ, и считалъ себя счастливымъ исполнять всѣ ихъ приказанія и прихоти.

Гурьевы жили въ Петербургѣ; такъ же какъ и Орловы широко и размашисто; тратили много денегъ, устраивали всякіе кутежи, играли сильно въ карты, но не проигрывали, какъ Орловы, а при постоянномъ счастьѣ, выигрывали крупныя суммы, и только благодаря этому не разорились вполнѣ за нѣсколько лѣтъ службы.

Когда въ апрѣлѣ, послѣ Святой недѣли, прошелъ уже въ Петербургѣ слухъ, что въ гвардіи затѣвается что-то и у братьевъ Орловыхъ, какъ у главныхъ коноводовъ, собирается кружокъ офицеровъ изъ всѣхъ полковъ, то и Гурьевы, представленные товарищемъ Ласунскимъ, появились на вечеринкахъ богатырей. Скоро братья Гурьевы были довольно близкіе люди братьямъ Орловымъ. Сначала Гурьевы вмѣстѣ съ другими офицерами принимали живое участіе во всемъ. Сорили деньгами среди солдатъ своего полка, сносились съ княгиней Дашковой чрезъ своего товарища и ея пріятеля, Ласунскаго, бывали и на вечерахъ у Григорія Орлова.

Наконецъ, также какъ и братья Орловы, въ свой чередъ и братья Гурьевы, — придирались къ нѣмцамъ, ссорились и дрались, гдѣ можно, съ офицерами Голштинскаго войска и не упускали малѣйшаго случая заявить себя «Елизаветинцами», т. е. приверженцами стараго порядка, а не новаго, врагами нѣмецкой партіи, имѣвшей теперь перевѣсъ.

Но въ маѣ мѣсяцѣ произошелъ разрывъ между Орловыми и Гурьевыми.

Григорій и Алексѣй Орловы становились слишкомъ самовластны. Они уже какъ бы чувствовали твердую почву подъ ногами, понимали и сознавали, что дѣло ими начатое, дѣло ихъ рукъ, становится дѣломъ всей гвардіи, потомъ всего Петербурга, стало быть, дѣломъ всей Россіи. Планъ ихъ крѣпъ, а кругъ согласниковъ разростался съ каждымъ днемъ. Уже сенаторы и генералы и разные сановники давали свое согласіе на переворотъ, и иногда появлялись на Орловской квартирѣ, на Морской, у Полицейскаго моста. Сношенія старшаго Орлова съ императрицей, возможность видѣть ее ежедневно и принимать отъ нея тайныя приказанія для передачи главнымъ дѣятелямъ — ставили его братьевъ въ нравственное положеніе начальниковъ. Вдобавокъ Орловы дѣйствовали смѣлѣе всѣхъ. Гдѣ нужно было дерзко выставить себя и рисковать — они были первые.

— Вы ставите на карту вотчины, говорилъ Григорій офицерамъ, — а мы и головы.

И это было правда.

Это превосходство братьевъ Орловыхъ надъ прочими офицерами гвардіи, вытекавшее изъ ихъ характера, изъ ихъ положенія людей близкихъ къ императрицѣ, изъ всей ихъ обстановки — стало не по сердцу честолюбивому, самовластному и энергичному Семену Гурьеву. Онъ не могъ нигдѣ, ни въ чемъ играть второй роли, а его положеніе капитана ингерманландскаго полка, т. е. армейца — ставило его еще ниже.

Явившись впервые въ квартиру Григорья Орлова, онъ ужъ рѣшилъ напередъ, что возьметъ, такъ сказать, командованіе надъ всѣми офицерами и надъ всѣмъ дѣломъ. Увидя энергичныхъ и неподатливыхъ соперниковъ въ лицѣ Орловыхъ во всякомъ вопросѣ, увидя, что они вершатъ все, а имъ повинуются всѣ остальные — Семенъ Гурьевъ пошелъ, было на уступку. Его самолюбіе удовлетворилось бы, еслибъ онъ могъ хотя бы только подѣлить власть и значеніе Григорія Орлова.

Ингерманландецъ пожелалъ былъ представленнымъ государынѣ. Повода для этого не было. Ему мягко отказали! Тотъ-же Григорій Орловъ добродушно объяснилъ армейцу, что его родной братъ, семеновецъ Ѳеодоръ, не имѣлъ чести быть лично извѣстенъ царицѣ. Этой обиды было достаточно. Семенъ Гурьевъ, а за нимъ и его два брата — стали понемногу удаляться отъ кружка Орловыхъ.

Вскорѣ второй братъ, Александръ, уже явно и громко говорилъ въ полку, что пора бы обратить вниманіе на сходбища въ квартирѣ цалмейстера на Морской.

Но всѣ офицеры полка стали коситься на него, какъ на измѣнника. Поневолѣ, братья Гурьевы должны были замолчать и остаться вѣрными всему тому, что уже знали; но удалившись, они уже не могли знать, насколько успѣшно идетъ дѣло Орловыхъ. Недовольный Семенъ Гурьевъ объяснялъ братьямъ, что толку не будетъ и окончится все бѣдой.

— Обождемъ. Не нынѣ — завтра, все откроется и ихъ всѣхъ перехватаютъ. И мы же пойдемъ глядѣть, какъ Григорью съ Алёхой достанется…

Пришло 28 іюня. На зарѣ майоръ Ласунскій поднималъ солдатъ… Что-то творилось въ казармахъ. Чуялось что-то необычайное.

Умный Семенъ Гурьевъ приглядывался, но догадаться и понять не могъ. Да и не онъ одинъ въ Петербургѣ, знавшій давно о существованіи заговора, — все таки былъ взятъ врасплохъ событіемъ и глазамъ не вѣрилъ, видя и слыша то, что вдругъ случилось.

Рано утромъ весь измайловскій полкъ былъ на ногахъ и братья Гурьевы тоже.

Въ восемь часовъ появилась государыня, сопровождаемая тѣми же ненавистными Гурьевымъ братьями Орловыми. Полкъ присягнулъ, цѣлуя крестъ. Братья Гурьевы поневолѣ, въ числѣ прочихъ…

И въ три дня совершилось нѣчто похожее на волшебный сонъ. Безъ единой капли крови, на улицахъ города и въ окрестностяхъ — по единогласному признанію всѣхъ сословій, воцарилась императрица Екатерина II. Она стала самодержавнымъ монархомъ.

Правда, не будь у нея сына, потомка Петра Великаго — то, быть можетъ, ничего бы и не удалось. Россія, въ лицѣ сената и синода, придворныхъ и гвардіи, взглянула на новую императрицу, какъ на правительницу до совершеннолѣтія цесаревича Павла. Къ тому же ежедневно ждали учрежденія императорскаго совѣта, для управленія государствомъ въ помощь новой государынѣ.

Но прошелъ мѣсяцъ, другой, а въ третій — государыня поѣхала въ Москву на коронацію. Объ совѣтѣ и помину не было, а энергія новаго правительства, разумная и крѣпкая рука, чувствовалась во всѣхъ мѣрахъ и распоряженіяхъ.

Братья Гурьевы слѣпо видѣли въ новомъ порядкѣ — только одно: ненавистныхъ имъ нынѣ счастливцевъ, братьевъ Орловыхъ. Все имъ удалось! Не пришлось ингерманландцу видѣть неудачи богатырей. Напротивъ, приходилось видѣть ихъ теперь осыпанныхъ милостями новой императрицы.

— Маху дали! наивно и добродушно сказалъ 28 іюня младшій братъ Иванъ.

И теперь онъ часто повторялъ это кротко и задумчиво, а Семенъ началъ отъ этихъ словъ раздражаться на брата.

— А коли маху дали, такъ надо справиться! сказалъ наконецъ Семенъ Гурьевъ предъ самымъ выступленіемъ полка изъ Петербурга на коронацію. У меня Гришка поперекъ горла сталъ…

И еще на пути, на стоянкахъ, а затѣмъ по прибытіи, въ Москвѣ, трое братьевъ стали незамѣтно центромъ новаго кружка недовольныхъ. Все обойденное наградами, забытое, или озлобленное и обиженное какимъ-либо пустякомъ — стало группироваться около братьевъ Гурьевыхъ.

Понемногу въ Масквѣ Гурьевы уже собрали человѣкъ до 70 офицеровъ, которые всѣ ворчали на новое правительство. Главный врагъ ихъ — были двое братьевъ Орловыхъ.

Два мѣсяца назадъ они были простые офицеры, ихъ товарищи, съ которыми всѣ пили въ трактирахъ, играли на билліардѣ, катали въ тройкахъ за городъ, пѣли, шумѣли и кричали какъ друзья-пріятели. Теперь оба брата — вельможи и сановники, помѣщающіеся подъ одной кровлей съ государыней. Григорій не цалмейстеръ — а генеральсъ-адъютантъ, одинъ такого званія на всю Россію. Алексѣй не сержантъ, а секундъ-маіоръ… Ѳеодоръ не прапорщикъ, а капитанъ своего полка… Этого мало… на дняхъ, въ день коронаціи, всѣ будутъ графами Россійской Имперіи. Не только офицеры, а знатные вельможи ищутъ дружбы и благоволенія этихъ Орловыхъ. На пріемѣ у того и у другого — горницы полны генераловъ и сановниковъ.

«Не глупѣе я ихъ! Не хуже и родомъ! думалъ Семенъ Гурьевъ про себя и день и ночь. А хитрости, да осторожности, да умѣнья — у меня будетъ поболѣ, чѣмъ у Григорія».

И теперь, въ сентябрѣ мѣсяцѣ, въ квартирѣ братьевъ Гурьевыхъ повторялось буквально то же самое, что было когда-то, въ мартѣ, въ квартирѣ братьевъ Орловыхъ въ Петербургѣ.

Тѣ же вечеринки и сходки подъ предлогомъ картъ. Та, же вольная бесѣда о дѣлахъ «правленія государственнаго». Тамъ повторялось имя Екатерины Алексѣевны; здѣсь повторялось имя Ивана Антоновича. Тамъ повторялись имена: Панина, Разумовскихъ, Трубецкаго, Дашковой. Здѣсь тоже повторялись имена тѣхъ же: Панина, обманутаго обѣщаннымъ, регентствомъ, Трубецкаго, Ивана Шувалова, бывшаго полиціймейстера Корфа и другихъ.

Все было то же… да не то!..

У братьевъ Орловыхъ была твердая почва подъ ногами, общая любовь къ опальной государынѣ и ненависть къ нѣмцамъ, общее молчаливое согласіе всѣхъ сословій на перемѣну.

У братьевъ Гурьевыхъ было честолюбивое мечтанье о себѣ… и «одно вранье», по выраженію Борщева.

XVI.

Рано утромъ, чуть не со свѣтомъ, поднялся сержантъ и, перейдя поляну, вернулся въ домъ Гурьевыхъ.

Пройдя прямо въ конюшню, онъ приказалъ себѣ сѣдлать лошадь и, съѣхавъ со двора, рысью пустился по соннымъ еще улицамъ Москвы. Но вмѣсто того, чтобы ѣхать въ центръ города, онъ повернулъ влѣво и, объѣхавъ берегъ Прѣсненскаго пруда, полемъ, а затѣмъ лѣсомъ, выѣхалъ на Петербургскую дорогу. Здѣсь, уже при восходѣ краснаго осенняго солнца, онъ двинулся прямо на подмосковное село Петровское, гдѣ остановилась государыня и ея приближенные.

Чрезъ часъ ѣзды сержантъ былъ уже около палатъ Разумовскаго и, отдавъ лошадь первому попавшемуся конюху, вошелъ на маленькое боковое крылечко, указанное ему однимъ солдатомъ.

Въ сѣняхъ и горницахъ все еще тихо. Видно было, что обитатели палатъ не только еще не просыпались, но что до часа ихъ вставанья еще остается много времени.

Въ сѣняхъ сержантъ нашелъ двухъ солдатъ, изъ которыхъ одинъ спалъ на ларѣ, а другой, сидя, потягивался и зѣвалъ, очевидно только что придя въ себя и какъ бы не рѣшаясь начать бодрствовать.

При появленіи сержанта, онъ не всталъ, ничего не спросилъ и даже, глядя на него заспанными глазами, повидимому и не собирался что либо спросить.

— Господинъ Орловъ въ какое время принимаетъ просителей? спросилъ сержантъ.

— Не знаю… не сразу отвѣтилъ солдатъ, но изъ приличія, нехотя, поднялся на ноги.

— Вѣдь принимаетъ онъ всякій день…

— Кто?

— Ну, генеральсъ-адъютантъ! какъ-то нехотя произнесъ Борщевъ это званье… Орлова, нешто не знаешь, Григорья Григорьевича?

— Какъ намъ ихъ не знать!..

— Ну, когда же онъ принимаетъ просителей и всякага званія людей по дѣламъ службы?

— Это не наше дѣло… Вы спросите у Митрей Игнатьича.

— Кто такой это?

— Митрей-то Игнатьичъ? А ихъ лакей. Только онъ врядъ встамши.

И солдатъ вдругъ сталъ будить спящаго товарища, толкая его въ бокъ.

— О-о-о! безсмысленно прооралъ тотъ, вскакивая и садясь на ларѣ.

— Чего дрыхнешь, чортъ. Вонъ баринъ спрашиваютъ Митрей Игнатьича.

Не сразу очухался второй солдатъ, но вполнѣ придя въ себя отъ вопросовъ Борщева, оказался понятливѣе товарища.

— Всякій день принимаютъ!… Чего вамъ Митрія Игнатьича ждать! Онъ до десяти часовъ, имъ бываетъ, спитъ. Его дѣло княжеское, а не лакейское. Зачѣмъ онъ рано встанетъ. Вы пріѣзжайте въ полдень. Самый разъ будетъ. Тутъ изъ города завсегда всѣ въ полдень бываютъ у генерала Орлова.

Разузнавъ еще подробнѣе отъ проходившаго придворнаго лакея все, что было нужно, относительно часовъ пріема генеральсъ-адъютанта — сержантъ вышелъ и, сѣвъ на лошадь, двинулся назадъ.

При самомъ выѣздѣ онъ встрѣтилъ офицера, драгуна по мундиру, съ некрасивымъ лицомъ, который, рысью подъѣхавъ къ тому же крылечку и отдавъ лошадь солдату, пошелъ къ большому крыльцу.

Борщевъ вернулся и направилъ лошадь прямо къ нему. Офицеръ обернулся и, понявъ намѣреніе сержанта, остановился.

— Извините пожалуйста, не можете-ли вы мнѣ сказать, въ какое время я могу видѣть господина Орлова? спросилъ сержантъ.

— Я не здѣшній! Навѣрное не могу знать, но думаю, что въ десять часовъ, отвѣчалъ драгунъ.

Нерусскій выговоръ офицера былъ такъ силенъ, что слово «думаю» онъ произнесъ «думаю», т.-е. съ удареньемъ на предпослѣдній слогъ, а «десять» вышло «десенцъ».

Борщевъ поблагодарилъ офицера, отъѣхалъ и подумалъ:

«Какое скверное лицо. Точно въ сказкѣ слыхалъ: носъ крючкомъ, губа торчкомъ, глаза по ложкѣ — не видятъ ни крошки»…

Сержантъ, не входившій наканунѣ въ домъ Гурьевыхъ, не предполагалъ, что это именно гость, бывшій у нихъ вечеромъ, — капитанъ Побѣдзинскій.

А между тѣмъ, знай сержантъ, что предъ нимъ этотъ гость Гурьевыхъ — это могло навести его мысли на довольно важное и основательное подозрѣніе

Отъ подмосковнаго села сержантъ двинулся на всѣхъ рысьяхъ въ городъ, не сворачивая, прямо по дорогѣ, т.-е. на Тверскую заставу.

Миновавъ ее, онъ проѣхалъ всю Тверскую и свернувъ влѣво, вдоль высокихъ каменныхъ стѣнъ монастыря св. Георгія Побѣдоносца, проѣхалъ на Неглинную. Здѣсь, переѣхавъ деревянный мостъ, онъ сталъ подниматься къ Лубянской площади вдоль стѣны Китай-города, за которымъ блестѣли главы церквей и прямо на краю высились колокольни Заиконоспасскаго монастыря и Владимірской Божіей Мастери.

Переѣхавъ широкую, огромную площадь, цѣлый пустырь, отдѣлявшій стѣну Китай-города отъ городскихъ домовъ, сержантъ двинулся прямо къ палатамъ князя Лубянскаго.

При видѣ показавшагося дома, въ глубинѣ двора сержантъ невольнымъ движеньемъ руки пріостановилъ лошадь и пытливо, съ страннымъ выраженіемъ въ лицѣ, началъ глядѣть на домъ князя Лубянскаго. Лицо это оживилось, глаза блеснули ярче и Борщевъ вдругъ вздохнулъ глубоко.

«Вотъ онъ» подумалъ онъ.

И онъ сталъ глядѣть молча на правую половину дома.

Рано немного. Онъ теперь только всталъ, вслухъ выговорилъ наконецъ Борщевъ. Да вѣдь я не чужой. Мой долгъ явиться къ родственнику тотчасъ. А я уже третій день въ Москвѣ.

И сержантъ, остановивъ среди площади свою лошадь, не двигался. Онъ увѣрялъ себя, что пріѣхалъ слишкомъ рано, что теперь девяти часовъ пожалуй нѣтъ, но въ то же время отвѣчалъ самъ себѣ, что въ эту пору и долженъ быть съ первымъ посѣщеньемъ близкій родственникъ. Кромѣ того, Борщевъ отлично чувствовалъ, какъ «что тамъ не говори», а у него еще не хватитъ духу повернуть лошадь назадъ и и уѣхать во-свояси, отложивъ свое посѣщенье до вечера или на-завтра.

Онъ вздохнулъ, двинулъ лошадь и рысью въѣхалъ на обширный дворъ княжескихъ палатъ.

Тутъ было не то, что въ Петровскомъ, хотя отчасти уже и потому, что время было уже ближе къ полудню.

Въ домѣ князя все было на ногахъ, а у сарая кучера уже откладывали изъ коляски сильно взмыленныхъ лошадей.

Въ ту минуту, когда Борщевъ подъѣхалъ къ дому, изъ этого сарая бѣгомъ бросился къ нему черезъ дворъ черномазый и красивый малый въ русской красной рубахѣ.

— Батюшка Борисъ Ильичъ! заоралъ онъ еще на бѣгу.

Чрезъ мгновенье, прежде людей, вышедшихъ съ параднаго подъѣзда, онъ былъ уже около сержанта.

— Прохоръ… Ахметка… Здорово! весело сказалъ Борщевъ. Какъ здоровье дѣдушки?

— Славу Богу-съ… Славу Богу-съ… Какъ вы изволите?

— А сестрица какъ?.. Княжна? выговорилъ съ другимъ оттѣнкомъ въ голосѣ сержантъ.

— Славу Богу-съ! Пожалуйте-съ! Славу Богу-съ! Сейчасъ доложимъ! Какъ ваше здоровье? Давно не навѣдывались къ намъ въ Москву!

Цѣлый кругъ дворни уже былъ около спѣшившагося сержанта и цѣлый хоръ голосовъ гудѣлъ около него. Трое подхватили лошадь, но Прохоръ отмахивался отъ нихъ какъ отъ мухъ.

— Поди прочь! Гдѣ вамъ! Я самъ и отвожу и корму задамъ! кричалъ онъ.

Остальные лѣзли къ Борщеву, цѣловали руки, цѣловали въ плечо, и наконецъ чуть не подхватили на руки, какъ ребенка, чтобы нести въ парадныя двери.

Помимо праздности и скуки, которая при появленіи рѣдкаго гостя — всегда заставляетъ людей оживиться, — въ отношеніяхъ дворни князя къ сержанту ясно сказались ихъ общая любовь и неподдѣльная радость, при видѣ молодого барина — внука князя.

Чрезъ минуту, въ горницу, гдѣ сидѣлъ князь за бумагами и счетами, бесѣдуя съ пріѣзжимъ изъ деревни бурмистромъ, вбѣжалъ лакей и доложилъ съ веселымъ лицомъ:

— Ваше сіятельство — Борисъ Ильичъ.

— Что? двинулся князь, отлично слышавшій и понявшій. Гдѣ? Здѣсь? Пріѣхалъ?

— Точно такъ! Идутъ сюда…

— Ну, убирайся. Не до тебя. Ввечеру зайди… выговорилъ князь быстро и махнулъ рукой на бурмистра. Поднявшись, онъ взялъ палку и, чуть-чуть прихрамывая на одну ногу, пошелъ навстрѣчу внуку.

Пройдя гостиную и залу, князь Артамонъ Алексѣичъ остановился. Онъ сталъ, опираясь на палку, въ ожиданіи внука. По оживленному, улыбающемуся лицу князя, видно было, насколько пріятно ему появленіе этого внука, заранѣе ожиданнаго имъ по случаю коронаціи и прихода въ Москву всѣхъ полковъ гвардіи.

— Поглядимъ. Каковъ. Почитай безъ малаго годъ не видались. Шутка-ли! Похорошѣлъ небось…

Князь нетерпѣливо ждалъ появленія Борщева въ дверяхъ, и почти досадливо прислушивался къ голосамъ людей на лѣстницѣ. Итти далѣе залы навстрѣчу молодому родственнику не дозволялъ обычай. Иначе, князь, казалось, давно бы былъ уже на лѣстницѣ.

Борщевъ запаздывалъ, ибо люди окружили его и всякій находилъ что-нибудь съ нимъ сдѣлать. Одинъ отчищалъ пыль съ сапоговъ, другой чистилъ вѣничкомъ сюртукъ и камзолъ, третій обмахивалъ пыль съ шляпы сержанта!

Наконецъ Борщевъ появился въ дверяхъ и быстро пошелъ къ дѣду навстрѣчу. Онъ былъ особенно взволнованъ, румяный, улыбающійся. Голосъ его даже дрогнулъ:

— Дѣдушка, долгомъ почелъ явиться къ вамъ! залепеталъ онъ смущаясь. Если позволите… А то прогоните… Воля ваша на все.

Князь принялъ молодого человѣка въ объятья, ничего не говоря, три раза расцѣловался на обѣ щеки, и потомъ, отведя безцеремонно рукой отъ себя на шагъ, сталъ оглядывать съ ногъ до головы.

— Ничего. Молодецъ! холодно сказалъ Артамонъ Алексѣевичъ.

Выраженіе лица князя съ минуты появленія сержанта — было уже не то. Когда мундиръ Борщева мелькнулъ за пріотворенной дверью, выраженіе неподдѣльной радости на лицѣ князя смѣнилось на холодно-учтивое выраженіе, отчасти строгое.

«Я очень радъ пріѣзду, но все остается по старому. Новаго ничего нѣтъ и быть не можетъ!»

Вотъ что могъ читать ясно на лицѣ дѣда сержантъ, когда тотъ, взявъ его подъ руку, — повелъ къ себѣ. Другого онъ, впрочемъ, ничего не ожидалъ, и не выраженіе это смутило Борщева.

Онъ былъ радъ и счастливъ, что дѣдъ все-таки встрѣтилъ его передъ лѣстницей, не попросилъ удалиться, а ведетъ къ себѣ въ кабинетъ.

Князь ввелъ молодого человѣка къ себѣ, усадилъ и все оглядывая съ холоднымъ выраженіемъ лица, наконецъ заговорилъ, не столько строго, сколько равнодушно. Но это равнодушіе и эта холодность иногда исчезали. Будто срывалось это выраженіе съ лица князя и съ оттѣнка его голоса. Будто игралъ князь и къ тому же неудачно. Но если онъ самъ замѣчалъ, что холодность и «строгость» срываются, то сержантъ не замѣчалъ этого. Вѣдь онъ не могъ знать, какое лицо было у князя, когда ему доложили о пріѣздѣ внука и когда онъ, въ ожиданіи его, стоялъ у дверей залы.

— Ну, что дѣлалъ зиму цѣлую? Сказывай. Говори. Когда будешь офицеромъ?

— Надѣюсь теперь, на коронацію, будетъ производство.

— Ну отлично. Пора. Пора. Мнѣ не похлопотать ли? А то обойдутъ, забудутъ!

— Если милость ваша будетъ, дѣдушка…

— Ну. Какъ зимой? Кутилъ?

— Не очень, дѣдушка.

— Не лги. Пилъ? Игралъ!

— Ей Богу… Даже по правдѣ сказать, вовсе не кутилъ. Ничего такого не..

— Ну да, толкуй!.. Знаемъ мы, какъ вы, гвардейцы, не кутите. У васъ и отъ «ничего» сосѣдямъ не въ моготу, а отъ «чего» и чертямъ въ аду тошно.

— Какъ предъ Богомъ, всю зиму на себя всѣхъ товарищей обозлилъ, за то, что ни на какую ихъ затѣю не поддавался.

— А шведки?

— Ни одной не видалъ за всю зиму! такимъ искреннимъ голосомъ быстро воскликнулъ сержантъ, что сомнѣваться въ правдѣ было невозможно.

— Напрасно! выговорилъ князь особенно строго, и вдругъ отвернувшись отъ молодого человѣка, сталъ къ нему спиной и началъ искать что-то на столѣ.

Сержантъ промолчалъ.

— Напрасно, внучекъ… заговорилъ князь, отчетливо произнося каждое слово и низко нагибаясь надъ своимъ столомъ, какъ бы усердно разыскивая что-то. Если не возишься въ твои годы съ разными веселыми людьми или съ дѣвицами, хотя бы съ этими дьяволами-шведками, которыя вашего брата-гвардейца въ долги вводятъ, то стало быть блажь въ головѣ… Блажь!.. А за годъ можно бы эту блажь изъ головы выбросить… И ко мнѣ не надо было съ этими вѣстями пріѣзжать… Я полагалъ, ты образумленъ!

Сержантъ молчалъ и, опустивъ голову, неподвижно сидѣлъ въ своемъ креслѣ, разглядывая узоръ на паркетѣ. Чрезъ минуту князь сѣлъ около внука и сталъ разспрашивать о Петербургѣ, о службѣ. Разговоръ былъ умышленно обыденный, пустой… Это первое свиданіе и слова дѣда, недовольнаго, что молодой офицеръ не кутитъ въ Петербургѣ, были бы загадкой для всякаго. Но князь и сержантъ отлична знали, что оба понимаютъ другъ друга. Князь объяснилъ въ нѣсколькихъ словахъ по поводу «шведокъ» все, что нужно было тотчасъ дать понять внуку, а сержантъ своимъ пылкимъ заявленіемъ о своемъ поведеніи, а затѣмъ своимъ упорнымъ молчаніемъ и какъ бы несогласіемъ съ дѣдомъ, сказалъ еще болѣе.

Бесѣдуя съ дѣдомъ, сержантъ все ждалъ съ замираньемъ сердца, чѣмъ кончится эта бесѣда. «Когда же?!.» говорило его лицо. Наконецъ князь кончилъ словами:

— Ну, мнѣ надо выѣхать по дѣлу… Прости. Пріѣзжай завтра къ столу, а то и съ утра. Съ Анютой повидаешься! Твоя сестрица, т. е. надо сказывать «тетушка» — постарѣла. Ну, Богъ съ тобой, до свиданія, до завтрева.

Сержантъ простился съ дѣдомъ и, снова нѣсколько взволнованный этимъ «до завтрева», быстро двинулся къ швейцарской.

XVII.

Тому назадъ ровно десять лѣтъ, помѣщики Борщевы пріѣхали на зиму въ Москву: просто — пожить нѣсколько времени ради развлеченья. Борису было тогда 13 лѣтъ, а маленькой сестрѣ его, Агашѣ, всего семь лѣтъ. Мальчика тотчасъ же, пользуясь пребываніемъ въ Москвѣ, начали учить читать и писать, ариѳметикѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ родители постарались, чтобы онъ нѣсколько оправился, «пріобыкъ къ людкости и свѣтскости», такъ какъ мальчикъ, родясь и живя безвыѣздно въ деревнѣ, былъ конечно совсѣмъ деревенскій парень, глядѣлъ букой и не умѣлъ «ни стать, ни сѣсть, ни слова молвить по-людски».

Борисъ въ одну зиму въ Москвѣ изрядно и красиво выучился писать, читалъ плохо, за то хорошо сталъ играть на гитарѣ, выучилъ какой-то танецъ у нѣмца, который могъ на показъ гостямъ протанцовать. А «людкость и свѣтскость» даже быстро дались ему.

Весной, когда родители собрались опять въ деревню, мальчикъ горько плакалъ.

У востроглазаго Борьки, какъ его всѣ звали, завелись въ Москвѣ свои знакомые, даже друзья, и всѣхъ возрастовъ. Гдѣ отецъ съ матерью бывали рѣдко, Борьку звали постоянно. И ради его гитары и нѣсколькихъ пѣсенъ, которыя онъ могъ изрядно спѣть, и просто ради того, что Борька былъ молодецъ на всѣ руки, если дѣло дойдетъ до игры въ горѣлки, жмурки и т. д.

Болѣе и чаще всего бывалъ Борька у своего родного дѣда, князя Лубянскаго, гдѣ у него была веселая тетушка, которой было около десяти лѣтъ и которую мальчикъ скоро сильно и горячо полюбилъ. Борщевы занимали домъ на Maросейкѣ, недалеко отъ дома князя, и видались почти ежедневно. Особой дружбы и близости между княземъ и племянницей Борщевой съ ея мужемъ не возникло. Князь былъ слишкомъ замкнутый человѣкъ, чтобы за одну зиму сблизиться съ семьей, хотя родственной, но которую видѣлъ до тѣхъ поръ всего одинъ разъ. Покойную же сестру свою князь едва помнилъ, такъ какъ она вышла замужъ и уѣхала въ провинцію, когда князь былъ еще почти ребенкомъ.

Однако внука Борьку князь Артамонъ Алексѣевичъ, видая чаще, успѣлъ полюбить. Мальчуганъ не мало потѣшалъ его всячески, а главное, что привязало князя къ нему — было чувство мальчика къ Анютѣ. При нѣсколькихъ случаяхъ за зиму, Борька показалъ, что его чувство къ десятилѣтней тетушкѣ доходило почти до обожанія.

Однажды, когда Анюта была больна въ продолженіе двухъ недѣль, то Борисъ не отходилъ отъ ея кровати, почти не ѣлъ и не спалъ. Когда Анюта выздоровѣла, мальчикъ заболѣлъ отъ истощенья и безсонныхъ ночей.

Однако дѣвочка отвѣчала на эту любовь довольно обыкновеннымъ чувствомъ. Она, казалось, могла легко и обойтись безъ своего племянника. Во всякомъ случаѣ, она вдесятеро болѣе обожала свою Солёнушку, а затѣмъ отца.

Впрочемъ, когда Борщевы уѣхали изъ Москвы, то маленькая княжна не разъ поскучала по Борѣ, но скоро забыла совсѣмъ. Да и всѣ забыли другъ друга. Князь забылъ и думать о племянницѣ и ея сынѣ, а Борщевы, изрѣдка посылая нарочныхъ въ Москву, приказывали на словахъ отвезти дядюшкѣ-князю нижайшій поклонъ и пожеланіе здравствовать на многія лѣта.

На 16-мъ году Борисъ былъ отправленъ, въ исполненіе закона, въ Петербургъ, въ измайловскій полкъ. Всякій недоросль изъ дворянъ обязывался въ эти года явиться на службу. Дворянство начинало тяготиться этимъ закономъ, такъ какъ оно было сопряжено съ денежными тратами, которыхъ не всякій дворянинъ средней руки могъ взять на себя. У кого было трое, четверо сыновей — оно становилось уже совсѣмъ не подъ силу. Однако законъ строго исполнялся, такъ какъ за этимъ наблюдало ближайшее воеводское начальство.

Борисъ, еще въ бытность свою въ Москвѣ, былъ «явленъ» начальству на испытанье въ грамотѣ и затѣмъ записанъ въ герольдіи. Теперь, въ 16-ть лѣтъ, былъ крайній срокъ поступленія въ гвардію.

Борисъ снова явился въ Москву и снова къ дѣду… Снова онъ увидѣлъ свою тетушку, которой было уже 13-ть лѣтъ, и чрезъ недѣлю они снова были друзья, какъ когда-то. Только на этотъ разъ и Анюта относилась къ Борису нѣсколько менѣе хладнокровно. Князь попрежнему ласково встрѣтилъ внука и даже потребовалъ, чтобы юноша остановился у него.

И Борисъ, вмѣсто недѣли, предполагавшейся въ Москвѣ, пробылъ три мѣсяца. Еслибы не бумага изъ полка, по которой у дворянки Борщевой, подъ страхомъ строжайшаго наказанія, требовали сына въ полкъ, то, быть можетъ, Борисъ бы и не доѣхалъ никогда до Петербурга. Мать его была такъ перепугана бумагой, что, переславъ ее къ дядѣ, «Христомъ и Богомъ умоляла скорѣе спровадить сынка въ Петербургъ».

И вотъ опять повидались ненадолго 16-ти-лѣтній племянникъ съ 13-ти-лѣтней тетушкой и опять сошлись, и опять пришлось разставаться надолго. На этотъ разъ княжна начала плакать за три дня по «любомъ Борѣ», а дѣдъ далъ юношѣ для обзаведенія въ полку 500 червонцевъ. При этомъ князь строго наказалъ внуку, въ случаѣ какой бѣды или просто нужды, отписать все ему прямо, откровенно.

— У матери твоей достатокъ не великъ! У меня, слава Богу, кой-что есть. Буде какая нужда, отпиши. Что можно, сдѣлаю всегда.

— Давай объ себѣ вѣсточки, Боря! просила и Анюта.

И полудѣти снова разстались съ горькими слезами. Князя тоже слеза прошибла. А дворня князя, собирая внучка своего барина въ военную службу въ рядовые — проводила его такъ, какъ провожаютъ покойниковъ. Всѣ выли, а бабы и причитали даже…

Въ Петербургѣ Борщевъ, какъ явился въ полкъ, такъ тотчасъ же былъ одѣтъ рядовымъ и тотчасъ же посаженъ на чердакъ, съ караваемъ чернаго хлѣба пополамъ съ пескомъ и съ глинянымъ горшкомъ, гдѣ была вода.

Это было воздаяніе за его пребываніе въ Москвѣ и неявку къ сроку.

Юноша сидѣлъ недѣлю и не мало слезъ пролилъ и на черный хлѣбъ, и въ глиняный горшокъ. Однако за эти дни одинъ солдатъ-измайловецъ былъ у юноши нѣсколько разъ, перемѣнилъ воду, принесъ болѣе свѣжаго хлѣба и прибавилъ потихоньку нѣсколько огурцовъ. Солдатъ утѣшилъ Бориса по своему:

— Ничего, барчукъ, посиди. Выслужишься въ майоры, самъ другихъ изъ своей роты сажать будешь.

Но эта возможность въ будущемъ, т.-е. лѣтъ чрезъ двадцать службы, сажать другихъ тоже подъ арестъ на хлѣбъ и на воду, мало утѣшала Бориса.

Служба сначала, разумѣется, показалась избалованному дома мальчику — каторгой. Онъ писалъ матери, что собирается умирать и непремѣнно черезъ мѣсяцъ, много черезъ полтора, умретъ. Борщева, получая такія вѣсти, горько плакала, сидя въ деревнѣ; ей помогали и дворовые. Но помочь горю, т. е. спасти сына отъ смерти, было невозможно.

— Обойдется! говорили однако сосѣди.

И дѣйствительно, юноша «обошелся» въ полку, какъ новый сапогъ на ногѣ, — и даже довольно скоро.

Черезъ полгода Борисъ писалъ уже, что онъ, — слава. Богу, чего и матушкѣ желаетъ.

Шесть лѣтъ прошли не скоро. А сколько воды утекла за это время — и сказать нельзя.

Если домъ князя былъ все на томъ же мѣстѣ, то все-таки сталъ немного сѣрѣе, штукатурка больше обвалилась. У князя прибавилось много лишнихъ морщинъ… а княжна Анюта изъ дѣвочки стала не только дѣвицей, а дѣвицей на возрастѣ. Будь она не богата — сказали бы злые языки, что она старая дѣвица и «въ дѣвкахъ засидится». Но при состояньи князя и уже послѣ многихъ случаевъ спроваженныхъ, со двора сватовъ и свахъ — этого нельзя было и подумать. Злые языки только упрекали Артамона Алексѣича, что онъ зря упрямится, выжидая для дочери какого-нибудь Бову Королевича или Свейскаго прынца. Княжну упрекали, что она больно разборчива на жениховъ и не въ мѣру спѣсива. Дѣло было проще.

Князю жалко было разстаться съ дочерью, т.-е. не разлучиться въ простомъ смыслѣ слова, а въ нравственномъ. Анюта его, выйдя замужъ, конечно, осталась бы въ этомъ же домѣ, какъ единственная наслѣдница всего; но у ней явилась бы своя семья, и отецъ станетъ для нея уже не то, что былъ прежде.

Жизнь князя и княжны шла буднично, тихо и мирно, изо-дня-въ-день, изъ мѣсяца въ мѣсяцъ. Изрѣдка поднимался вопросъ о замужествѣ, въ особенности въ виду какого-нибудь новаго сватовства и новаго жениха. Но бесѣда отца съ дочерью всегда кончалась тѣмъ же рѣшеніемъ княжны:

— Батюшка! Что я за него пойду? Зачѣмъ? Я и безъ него прожить могу. По мнѣ замужъ за того иди, безъ кого жить тошно на свѣтѣ.

— Вѣрно, дочушка. Вѣрно! восклицалъ князь. Твои слова достойны всякаго мудреца. Ихъ въ книгѣ пропечатать бы можно на поученье всѣмъ. Истинно. Женися молодецъ и иди дѣвица замужъ, сочетайся люди бракомъ только съ тѣми, безъ кого на свѣтѣ тошно.

Въ эту заурядную, будничную и сѣрую жизнь князя Лубянскаго, несмотря на его большое состоянье, и въ жизнь скучную и унылую, но полную грезъ и мечтаній княжны Лубянской, которымъ не соотвѣтствовала и не давала ничего дѣйствительность, — вдругъ будто блеснулъ ярко лучъ свѣта или сверкнула молнія.

Княжна вдругъ встрепенулась и ожила, настолько перемѣнилась, что чувствовала себя будто другой.

Князь тоже оживился.

Это случилось около года тому назадъ.

XVIII.

Въ семью князя явился человѣкъ не то чужой, не то близкій, не то въ первый разъ, новый и незнакомый, не то родной и давно любимый. Явился въ Москвѣ, проѣздомъ къ матери, съ которой уже давно не видался — сержантъ Борисъ Борщевъ.

Но онъ уже былъ далеко не тотъ юноша, котораго провожали шесть лѣтъ тому назадъ на службу и оплакивали, какъ мертваго. Борисъ, хотя еще не офицеръ, а только сержантъ гвардіи, — былъ однако для Москвы и для княжны нѣчто особенное, чего она еще въ Москвѣ не встрѣчала, т. е. ловкій, умный, много видѣвшій и испытавшій гвардеецъ. Молодые люди ея круга знакомыхъ, которыхъ ей прочили въ женихи, были всякаго рода. Были недоросли изъ дворянъ, отбоярившіеся протекціей и деньгами отъ службы, были и «рябчики», — служащіе въ сенатѣ, были и помѣщики 30 и 35-лѣтніе, никогда не служившіе въ военной службѣ, такъ какъ законъ, объ явкѣ юношей явился при императрицѣ Елизаветѣ, когда имъ было уже далеко за двадцать лѣтъ. Сватались за княжну и гвардейцы изъ Питера, въ отпуску или въ отставкѣ, но всѣ они были не тѣмъ, чѣмъ оказался этотъ племянникъ, съ которымъ они теперь сравнялись годами. 19-ти-лѣтняя дѣвица, конечно, была старше 22-хъ-лѣтняго сержанта. Въ ея года всякая дѣвица бывала уже матерью. Въ его года жениться считалось рано.

Борисъ, явившійся къ дѣду, былъ принятъ радушно. Было о чемъ вспомнить всѣмъ троимъ: и объ шалостяхъ мальчиковъ, объ его любви къ гитарѣ, объ его дѣтской любви и ссорахъ съ Анютой. Можно было вспомнить, какъ его провожали въ солдаты и оплакивали дворовые, какъ онъ въ письмахъ къ матери умирать собирался.

Но роли теперь перемѣнились. Княжна, на первыхъ-же порахъ, какъ-то иначе взглянула на сержанта. Она стала его звать «братцемъ», потому, что звать «Борей» было какъ-то неловко, а звать тѣмъ, чѣмъ онъ ей приходился, т. е. «племянникомъ», было смѣшно при ихъ почти одинакихъ годахъ. Анюта съ перваго же свиданія ощутила въ себѣ внезапно новое для нея чувство къ этому молодому, красивому, ловкому и смѣлому гвардейцу. Онъ настолько измѣнился, что въ немъ, не осталось и тѣни чего-либо отъ прошлаго юноши Бориса. Онъ былъ чужой человѣкъ! А между тѣмъ родственныя отношенія вели къ тому, что онъ могъ поселиться у нихъ въ домѣ, тѣмъ болѣе, что, собираясь къ матери въ деревню могъ пробыть въ Москвѣ не болѣе недѣли.

Даже съ перваго мгновенія встрѣчи княжны съ другомъ дѣтства — зародилось что-то въ душѣ дѣвушки.

Когда въ гостиной отца, вдругъ, въ первый разъ пришлось ей увидѣть чужого человѣка — сержанта, и однако тутъ-же необходимо надо было съ этимъ «чужимъ» обняться и расцѣловаться за просто — княжна какъ опаленная просидѣла нѣсколько минутъ, смущаясь и краснѣя. Затѣмъ, при первой возможности, она убѣжала къ себѣ и бросилась на шею къ Солёнушкѣ, вся дрожащая.

— Что ты, дитятко, что случилось? удивилась мамка. Обрадовалась Борюшкѣ?

— Поди, погляди… воскликнула княжна, какъ бы отъ негодованія на глупость няни. Погляди, какой это Борюшка!?

— Да я его видѣла, соколика. Похорошѣлъ, пополнѣлъ.

Княжна хотѣла что-то разсказать, что-то объяснить мамкѣ, подробно, искренно… За этимъ она, казалось, и прибѣжала къ ней, за этимъ и на шею къ ней бросилась!.. Но ничего, ни полслова не сказала она.

Ей захотѣлось вдругъ, чтобы все это осталось у нея на душѣ и чтобы никто ничего не зналъ.

Чрезъ нѣсколько дней послѣ прибытія Бориса въ домъ дѣда, княжна, конечно, уже менѣе смущалась въ присутствіи своего «братца», но съ каждымъ часомъ и днемъ все болѣе думала о немъ и все менѣе говорила о немъ съ отцомъ и съ Соленушкой.

Борисъ сначала не обратилъ почти никакого вниманія на «сестрицу». Прежняя дѣтская его страсть къ ней давно была уже забыта. Онъ замѣтилъ сразу, — что она красавица дѣвушка, что такихъ и въ Питерѣ не много. Но почувствовать тотчасъ что-либо къ этой черноокой дѣвушкѣ, умной и граціозной, пылкой во всемъ, что она дѣлала и что говорила, — ему и на умъ не шло. Она показалась ему даже сильно избалованной всѣми, прихотницей… И долго, несмотря на то «что-то особенное» къ нему въ дѣвушкѣ, княжна продолжала быть для Бориса именно сестрой по годамъ и тетушкой по родству. Но это «что-то», которое онъ замѣчалъ въ ней къ себѣ и наивно не понималъ, наконецъ близость отношеній, простыхъ, ежедневныхъ, родственныхъ, — взяли свое.

Борисъ началъ откладывать свой отъѣздъ…

Всякій день собирался онъ ѣхать далѣе, къ матери, и всякій день что-нибудь останавливало его. Не прошло двухъ мѣсяцевъ, и огонь, который горѣлъ въ южной крови княжны, сверкалъ въ ея чудныхъ глазахъ, игралъ румянцемъ на матовомъ лицѣ, сказывался во всякомъ порывистомъ движеньи, во всякомъ словѣ, обращенномъ къ «братцу» — наконецъ заронилъ искру въ сердце молодого человѣка.

Несмотря на петербургскую распущенную жизнь, или именно благодаря этой жизни, въ которой истинному и святому чувству не было возможности зародиться, — Борисъ теперь въ первый разъ понялъ, что его мимолетныя петербугскія привязанности къ женщинамъ были не тѣмъ, на что способно его сердце. Едва, теперь, эта искра серьезнаго чувства попала въ его сердце — какъ случился съ нимъ цѣлый переворотъ относительно всего и всѣхъ. Все будто померкло кругомъ или исчезло изъ его глазъ и разума — осталась одна Анюта, на которой сосредоточилось все, всякій помыселъ, всякій ударъ сердца.

Князь все видѣлъ, почти все зналъ или догадывался, и былъ доволенъ, даже счастливъ, хотя дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ и не понимаетъ ничего. Онъ будто забылъ даже, что внукъ остановился въ домѣ, проѣздомъ, на недѣлю, а живетъ около двухъ мѣсяцевъ.

Въ городѣ уже стали ходить толки о свадьбѣ сержанта на княжнѣ. Знакомые спорили о томъ, дозволяетъ ли церковь бракъ въ такой степени родства. Многія барыни, въ особенности сватавшія княжнѣ своихъ сыновей, находили, что подобный бракъ и у турокъ, и у китайцевъ, не допускается, какъ самый тяжкій грѣхъ и противузаконіе, за которое надо въ каторгу ссылать.

Однажды вдругъ съ княземъ случилось нѣчто особенное, ужасное!.. Но что именно? — осталось до сихъ поръ загадкой…

Князь вдругъ призвалъ внука къ себѣ и, взволнованный спросилъ у него: какъ любитъ онъ Анюту: какъ братъ сестру долженъ любить, или какъ женихъ невѣсту?

— Я ее въ жены хочу! Если вы благословите! былъ отвѣтъ.

— Этого никогда не будетъ, потому что это невозможно! выговорилъ князь. Я ошибся. Вы меня обманули… Я думалъ, что вы какъ и прежде любитесь по-дѣтски.

И князь потребовалъ у пораженнаго какъ громомъ Бориса, чтобы онъ тотчасъ покинулъ его домъ и ѣхалъ къ матери.

Борисъ вышелъ и тотчасъ собрался. Онъ былъ въ такомъ состояніи, что потомъ, вспоминая прошлое, не могъ отдать себѣ яснаго отчета обо всемъ, что онъ тогда думалъ, дѣлалъ и говорилъ.

Онъ выѣхалъ изъ дому князя, но не къ матери, а назадъ въ Петербургъ.

Онъ былъ увѣренъ тогда, что на полдорогѣ повѣсится или утопится. Одно онъ ясно понималъ — фигуру и лицо Анюты при прощаньи.

Княжна, блѣдная какъ смерть, пришла въ залу, гдѣ онъ, окруженный дворовыми, прощался со всѣми. Глаза ея остановились на немъ, страшные, горящіе, но безсмысленные… Они будто узнали что-то, чего не поняли, и это непонятное свѣтится въ нихъ страшнымъ свѣтомъ. Анюта обняла было Бориса, но тотчасъ опрокинулась и повисла въ его рукахъ — какъ мертвая. Княжну, холодную, безъ памяти, вынесли дѣвушки и уложили тотчасъ въ постель.

И пока Борисъ, ничего не видя и не понимая, выѣзжалъ изъ Москвы по Тверской дорогѣ, княжну нѣсколько часовъ приводили въ чувство.

Когда Анюта очнулась, то, оглядѣвшись, вспомнивъ и все понявъ, она застонала безъ слезъ въ глазахъ. Князь, сидѣвшій около ея постели безотлучно, бросился къ дочери и, горячо цѣлуя ее, сталъ шептать:

— Анюта… Годикъ, полгодика подождемъ. Увидимъ… Можетъ быть все устроится.

Но княжна поняла, что это только слова утѣшенья, стало быть — одинъ обманъ.

Съ тѣхъ поръ прошло около года. Время понемногу взяло свое. Княжна, проболѣвъ нравственно и физически около мѣсяца, стала понемногу спокойнѣе, наконецъ совсѣмъ оправилась. Черезъ три мѣсяца разлуки, она была, повидимому, совершенно спокойна. Однако, понемногу, незамѣтно, она пріучала отца къ тому, чтобы никогда ни единымъ словомъ не напоминать о прошломъ, даже не называть Бориса, даже не говорить объ его матери и сестрѣ.

Посторонніе не заговаривали съ ней о Борщевѣ, ради щекотливости предмета. Всѣмъ въ Москвѣ было извѣстно все случившееся въ домѣ князя, т.-е. его внезапное объясненіе съ внукомъ и немедленный отъѣздъ сержанта въ Петербургъ.

Многіе думали, что сердечная вспышка прошла и княжна образумилась. Но, однажды, когда выискался новый женихъ и новые сваты, и князь передалъ дочери о предложеніи — княжна изумилась, потомъ засмѣялась злобнымъ смѣхомъ и вдругъ тотчасъ же зарыдала. И все скрываемое долго, накопившееся на сердцѣ, опять всплыло наружу, и дочь стала упрекать отца первый разъ въ жизни:

— Если вы не хотите этого, если это грѣхъ и невозможно, зачѣмъ же вы допустили его жить у насъ? Развѣ вы могли ничего не видѣть? не замѣтить? Что-же теперь? Теперь мнѣ, кромѣ монастыря и кельи, нечего желать и нечего ждать.

— По моему, грѣха тутъ нѣтъ, дочушка, отвѣтилъ князь. За границей иновѣрцы допускаютъ бракосочетаться даже двоюродному брату съ сестрой. Но я не могу тебѣ дать моего согласія.

— Отчего?

— Не могу! стоялъ князь на своемъ, не объясняясь.

— Если нельзя по нашей вѣрѣ, я хоть въ другую вѣру перейду. Я хоть въ бабушкину вѣру готова итти! горячо сказала Анюта.

— Господь съ тобою. Въ турецкую?!

— Я не такъ сужу, батюшка! воскликнула Анюта. Развѣ мои предки крымскіе — были не люди.

— Ну, бросимъ эту бесѣду. Помни только, что благословить тебя на этотъ бракъ — я бы благословилъ. По мнѣ нѣту тутъ грѣха. Но согласья своего я дать не могу и никогда не дамъ.

— Мнѣ отъ этого не легче.

— Ну, а иного ничего я тебѣ сказать не могу.

На этомъ окончилась послѣдняя и единственная бесѣда отца съ дочерью о Борисѣ.

И вотъ теперь, чрезъ девять мѣсяцевъ, Борисъ снова былъ въ Москвѣ. Ни княжна, ни онъ ни на одно мгновеніе не измѣнили другъ другу за время разлуки.

XIX.

Разумѣется, сержантъ, проведя цѣлый день и цѣлую ночь какъ на угольяхъ отъ нетерпѣнья, въ назначенное дѣдомъ время былъ уже въ домѣ. Князь встрѣтилъ внука такъ же радушно.

— Вчера мы все о тебѣ съ Анютой бесѣдовали, сказалъ онъ. Сейчасъ велю доложить и позвать сюда. Небось ужь ей извѣстно отъ людей, что ты у меня.

И хлопнувъ раза два, по обычаю, въ ладоши, князь крикнулъ:

— Гей, люди!

Затѣмъ Артамонъ Алексѣичъ прислушался. Въ залѣ слышны были торопливые шаги кого-то изъ прислуги и князь крикнулъ появившемуся лакею:

— Чего васъ не докличешься? Всѣ провалились. Гдѣ Ѳеофанъ?

— Не могу знать.

— Колоколъ что ли мнѣ заводить, да благовѣстить, какъ къ заутрени. Прикажи доложить чрезъ мамушку Прасковью Ивановну княжнѣ, что пожаловалъ къ намъ изъ Питера ихъ братецъ.

Лакей вышелъ.

— А знаешь, Борисъ, обратился князь весело къ внуку. Сказывали мнѣ, что будто за границей завели и впрямь маленькіе колокола, чтобы людей звать. Какъ нужно кого — звонятъ! Не слыхалъ?

— Нѣтъ, дѣдушка! отозвался тревожно Борщевъ, видимо взволнованный и не въ состояніи скрыть своего волненія.

Девять мѣсяцевъ не видалъ онъ ее — и вотъ сейчасъ увидитъ.

Князь замѣтилъ и дрогнувшій голосъ сержанта и его блестящій, почти лихорадочный взглядъ и отвернулся.

Наступило тяжелое молчанье.

— А почему, говоришь, на коронацію въ офицеры производства ждешь? перебилъ его князь. А коли нѣтъ? Ты почему надѣешься?

— Пора, дѣдушка. Я семь лѣтъ служу и вотъ ужь два съ половиной года, какъ изъ капраловъ въ сержанты вышелъ. Я вѣдь не захудалаго какого рода, или мелкота дворянская. Вашъ родственникъ къ тому же…

— Это имъ что?… Я не сановникъ, не генералъ.

— Да и обстоятельства такія — коронація. Нашимъ инымъ въ полку страшнѣйшія милости повалятъ. Тысячи червонцевъ, вотчины… А мнѣ нужно всего-то офицерское званіе.

— Да вѣдь ты въ Петровъ день никакого такого колѣна не отмочилъ.

— Со всѣми былъ. Не отставалъ отъ другихъ, сказалъ Борщевъ.

— Этого мало, братецъ. Тебѣ бы ужъ, видя на чьей сторонѣ сила, себя показать, да такъ, чтобы…

Князь не договорилъ. Въ дверяхъ изъ спальни князя показался Ѳеофанъ и, остановись на порогѣ, проговорилъ сердито:

— Ваше сіятельство! Извольте взглянуть, что эти разбойники натворили.

— Что такое?

— Воля ваша. А я не могу. Мнѣ хоть помирать отъ этихъ бездѣльниковъ.

— Да что?

— Пожалуйте. Взгляните! Все перепортилъ вашъ хваленый Матвѣй. Хоть выкидывай на улицу. Пожалуйте, взгляните.

— Ахъ, проклятый… странно выговорилъ книзь. Извини, голубчикъ. Я сію минуту…

И князь, вдругъ, покраснѣвъ какъ юноша, пунцовый, вышелъ не своими обычными, а мелкими шагами, часто пристукивая на ходу палкой по полу.

Борщевъ замѣтилъ только въ лицѣ дворецкаго Ѳеофана какое-то оживленье — какъ еслибы пожилой дворецкій не пришелъ къ князю, а прибѣжалъ во весь духъ.

Но Борису было не до того… Онъ порывисто вскочилъ съ своего кресла.

— Она сейчасъ можетъ войти. А отца нѣтъ!

Сердце молодого человѣка билось и стучало какъ молотъ.

Въ сосѣдней горницѣ послышались женскіе шаги, неторопливые, даже нерѣшительные.

— Анюта! прошепталъ вдругъ Борщевъ.

Вся кровь ударила ему въ голову и глухой гулъ и шумъ отдавался въ ушахъ и въ вискахъ. Въ глазахъ какъ будто застилало туманомъ всѣ предметы и мебель въ кабинетѣ.

— Вотъ сейчасъ войдетъ! будто кричалъ Борщеву кто-нибудь посторонній, оглушая его этими криками.

Безсознательно, невольно, вдругъ двинулся онъ, будто рванулся навстрѣчу къ ней, отъ удерживающихъ его невидимыхъ рукъ.

Княжна появилась на порогѣ и сразу стала, будто окаменѣла… Только ея красивые глаза сверкнули на Бориса и руки невольно поднялись и опустились.

Борисъ обнялъ дѣвушку дрожавшими руками и поцѣловался съ ней трехъ-кратнымъ родственнымъ поцѣлуемъ на обѣ щеки… И уже принявъ руки, отодвинулся на шагъ…

Но въ это мгновенье княжна, уже окинувъ взоромъ весь кабинетъ, стремительно бросилась къ Борису и, обвивъ его шею и голову руками, крѣпко прильнула губами къ его губамъ.

Это былъ уже другой поцѣлуй, не родственный…

«Будь, что будетъ!» мелькнуло въ головѣ Бориса при мыслѣ объ дѣдѣ.

Но сержантъ ошибся… Князь не являлся. Зато княжна хорошо знала своего отца и поняла, что отецъ не случайно оставилъ Бориса одного, когда она могла войти съ минуты на минуту.

Долго ли отсутствовалъ князь, молодые люди не знали. Когда Артамонъ Алексѣевичъ, покашливая въ сосѣдней горницѣ и стуча палкой по паркету — появился въ кабинетѣ, княжна и Борщевъ сидѣли другъ противъ друга, на двухъ креслахъ. Княжна плакала, и у Бориса всѣ щеки были въ слезахъ. Въ ея ли слезахъ, или въ своихъ? Были и свои…

За всѣ эти нѣсколько мгновеній, молодые люди ни слова, не успѣли сказать другъ другу. Да и нечего было сказать. Очевидно, что новаго не было ничего. Все тоже. Та же любовь, которую время и разлука не ослабили, а только укрѣпили и даже закалили.

Князь вошелъ, окинулъ обоихъ быстрымъ и косымъ взглядомъ и заговорилъ ворчливо:

— Ну, ну… Чего же плакать-то?.. И ты тоже. Срамъ какой! А еще въ офицеры мѣтитъ! Ну вотъ, видайтесь, любитесь… Но помните: за старое не приниматься! Вы братъ съ сестрой, или племянникъ съ тетушкой. По нашимъ православнымъ законамъ — вы не можете быть ничѣмъ инымъ. Слышите!

Молодые люди не отвѣчали.

— Да и вся эта прошлогодняя ваша выдумка была одна дурь. Вотъ что! и тогда я это говорилъ, и теперь скажу.

Князь замолчалъ и заходилъ тихонько изъ угла въ уголъ кабинета, будто раздумывая.

Княжна перестала плакать, отерла свое румяное отъ слезъ лицо и глядѣла, не спуская глазъ, на Бориса. Молодой человѣкъ переводилъ взглядъ съ нея на дѣда и обратно.

— Ну чего же молчите? Неужто спросить нечего?

— Да что-жь спрашивать! выговорилъ наконецъ Борщевъ.. Новаго ничего нѣтъ. Анюта, полагаю, у себя въ горницахъ вышивала да вязала, поди, цѣлую зиму. А лѣтомъ купалась да каталась, да грибы собирала. А я все въ полку и все то же дѣлалъ. Караулы да парады. Она думала обо мнѣ. А я думалъ о ней. Такъ и впредь будетъ.

— Если ты такія рѣчи будешь вести, то я тебя попрошу не бывать у меня, Борисъ, строго сказалъ князь.

— Ну, простите, дѣдушка, не буду. Сказывать вслухъ не буду, а думать — какъ я себѣ запрещу. И Анюта тоже молчать съумѣетъ, но на сердцѣ…

— Должны стараться, прервалъ Артамонъ Алексѣевичъ торячую рѣчь сержанта. Стараться должны себя переневолить. Что проку мучить себя безъ толку. Ты женися, какъ произведутъ. Анюту я тоже просватаю. Заживете, каждый съ своей семьей, и все пройдетъ, быльемъ все заростетъ. Встрѣтитесь стариками — посмѣетесь глупостямъ своихъ молодыхъ лѣтъ.

Князь замолчалъ, но ни Анюта, ни Борисъ не произнесли ни слова въ отвѣтъ.

Наступило молчаніе.

— Скажи, Боря, долго ли ты пробудешь здѣсь? спросила наконецъ княжна, уже давно думавшая объ этомъ.

— Не знаю. Какъ государыня останется въ Москвѣ.

— Мѣсяца три?

— Ходятъ слухи, что она не вернется въ Петербургъ, пока все не устроитъ. Можетъ, мы на всю зиму здѣсь.

— Что собственно устраивать нужда?

— Да разныя статскія дѣла. Дѣловъ много. Напутано, сказываютъ, не мало было.

— На всю зиму? Давай Богъ! тихо сказала Анюта, нѣжно глянувъ на Бориса.

— Все пустое. Какъ можно ей здѣсь зиму пробыть, возразилъ князь. Пробудете вы здѣсь мѣсяцъ одинъ. Мнѣ графъ Воронцовъ и Панинъ — оба это сказывали.

— А вы ихъ видѣли, батюшка? спросила княжна, удивясь.

— Видѣлъ. Былъ… Дѣло было… Но дѣлу являлся… Они мнѣ оба… Да и на всякій случай надо…

Князь запутался и запнулся. Княжна, знавшая, насколько отецъ не любилъ «лѣзть на глаза» — какъ онъ выражался, — питерскимъ сановникамъ, невольно удивилась и задумалась. Отецъ положительно начиналъ вести себя загадочно.

Князь, очевидно, проговорился на счетъ своихъ посѣщеній и сердился на себя теперь, видя удивленное лицо дочери.

Дворецкій Ѳеофанъ явился звать господъ къ столу. Князь двинулся впередъ и думалъ про себя:

«Старъ сталъ! Болтушкой сталъ!»

XX.

На другой же день, рано утромъ, въ домѣ князя была еще большая сумятица. Родственница, родная племянница князя, которую онъ не видалъ нѣсколько лѣтъ, въѣхала во дворъ!.. Колымага шестерней въѣхала первою и въ ней сидѣла барыня съ дочкой. За ней вплотную вкатилась бричка тройкой, гдѣ были двѣ горничныя и лакей, а съ ними, между ними, около нихъ и на нихъ самихъ, т.-е. на колѣняхъ ихъ и въ рукахъ, закрывая ихъ наполовину — наворотилась поклажа. Это были десятки, если не вся сотня, кузовковъ, узелковъ, сундучковъ, подушекъ и всякой всячины, отъ калачей и баранокъ на мочалкѣ, купленныхъ у заставы, уже при въѣздѣ, и до большой клѣтки съ какой-то птицей, которую держала на колѣняхъ горничная, помоложе.

За ними, чрезъ полчаса, въѣхали на дворъ еще двѣ подводы съ пятью сундуками. Эта была кладь, вещи барыни и ея дочери, гдѣ, помимо платья и бѣлья, было взятое съ собой «всякое такое — про всякій случай». Птицу взяли съ собой потому, что умная заморская птаха, по привычкѣ и любви своей къ барынѣ, непремѣнно въ разлукѣ съ ней стала бы скучать и померла бы съ горя преждевременно.

Такъ по крайней мѣрѣ думала и рѣшила барыня. Это и была дочь старшей сестры князя, рано выданной замужъ и уѣхавшей въ деревню, гдѣ вскорѣ она умерла еще до смерти своего отца, князя Алексѣя Михайловича. Князь Артамонъ Алексѣевичъ даже не могъ жалѣть сестры, такъ какъ мало зналъ ее. Дочь ея, а свою племянницу, князь видѣлъ два раза въ Москвѣ. Племянница эта вышла замужъ, прижила двухъ дѣтей, сына и дочь, выростила ихъ и наконецъ овдовѣла — все вдали отъ князя, дяди. Только однажды цѣлую зиму выжила она въ Москвѣ съ мужемъ и дѣтьми, десять лѣтъ тому назадъ.

Чрезъ минуту послѣ появленья колымаги на дворѣ князя — уже барыня и ея дочь были окружены всей дворней и подняты чуть не на рукахъ на второй этажъ дома, гдѣ на лѣстницѣ ихъ встрѣтилъ князь.

Объятія и поцѣлуи, разспросы въ перебивку и неподдѣльное добродушіе, искренняя радость — слышались повсюду. Господа цѣловались наверху, а дворовые цѣловались внизу, на лѣстницѣ и на дворѣ, и гулъ голосовъ шелъ по всему дому, будто проснувшемуся отъ долгаго сна. Утромъ въѣхали во дворъ экипажи и подводы, а въ сумерки еще дворъ кишѣлъ какъ муравейникъ. Господа уже не только нацѣловались, но и накушались, наговорились досыта, а холопы все еще не могли распутаться съ кладью и угомониться. Лошади изъ экипажей выпряжены, а дворня, лакеи, казачки, горничныя и дѣвчонки снуютъ и все голосятъ на подъѣздѣ. А вокругъ экипажей, на ступеняхъ подъѣзда, въ дверяхъ параднаго входа и швейцарской, даже на большой лѣстницѣ — будто послѣ пожара, разсыпался всякій скарбъ, корзины, ящики, узлы, подушки, котомки. И какъ такое количество всякаго добра помѣщалось въ экипажахъ, и какъ доѣхали до Москвы, и зачѣмъ пріѣхали, и какъ кони отъ всего этого люда и его добра, что пришлось везти, не подохли дорогой — это все, конечно, одному Господу Богу вѣдомо.

Гостья князя — на всемъ бѣломъ свѣтѣ его единственная родственница, — была по мужу помѣщица степная, изъ-за Каширы, мать сержанта Бориса — барыня Настасья Григорьевна Борщева. Уже давно не видавшись съ дядей-княземъ, она, вмѣстѣ съ мужемъ, все собиралась въ Москву, всякое лѣто и всякую зиму, и все не могла собраться. Время шло годъ за годомъ, сына отправили на службу въ гвардію, а затѣмъ и мужъ, Илья Иванычъ Борщевъ, поболѣвъ — померъ. Это случилось уже пять лѣтъ тому назадъ. Настасья Григорьевна, плача и печалуясь на свое вдовье состояніе, тотчасъ опять собралась «на мысляхъ» къ дядѣ-князю. Надо было повидаться, поплакать, посовѣтоваться, какъ ей теперь жить горемычной вдовѣ на свѣтѣ, помолиться въ церквахъ московскихъ, поглядѣть на свою двоюродную сестрицу-княжну, да посидѣть въ ея красивой дѣвичьей горницѣ, въ три итальянскихъ окошечка, откуда видна стѣна Китай-города. И стала Настасья Григорьевна собираться въ путь. И вотъ барыня-вдова, справивъ поминки по мужѣ въ двадцатый и сороковой день, стала подробно разспрашивать всѣхъ и каждаго о пути въ Москву… Всѣ говорили, что путь…

— Ничего! Ѣздятъ!..

— Прежде всего на Воскресенское… А тамъ скажутъ…

— Вотъ намедни купецъ пріѣзжалъ изъ Крапивны, говорилъ — ничего. Генералъ тоже проѣхалъ къ себѣ въ Орловскую вотчину — даже очень хвалилъ… Въ одномъ мѣстѣ, подлѣ города Серпухова, шалятъ очень… Тоже выворотили его гдѣ-то въ оврагѣ… А то ничего!

— Нынѣ въ Москву ѣздить — пустое дѣло. Что ни село — всякому понятно, что, молъ, проѣзжіе господа помѣщики по своей надобности.

Но барыня, слушая всѣ такія разсужденья, думала про себя:

— Да, хорошо такъ сказывать вчужѣ. А поди-ко, разсуди какъ слѣдуетъ, такъ въ Москву ѣхать — шутки плохія!

Настасья Григорьевна опрашивала всѣхъ осенью и рѣшила, что зимній путь куда лучше, и лошадямъ легче, и скорѣе доѣдешь… И это было справедливо. Но пришла и зима, и барынѣ стало сдаваться, что зимой холода, морозы, ухабы, постой вездѣ душный да грязный… А помилуй Богъ — мятель! Заблудишься и помрешь безъ покаянія среди сугробовъ… Это тоже было справедливо! Ужь лучше гораздо лѣтомъ ѣхать! Какъ весеннія воды спадутъ, да просохнетъ, тутъ и двинуться къ дядѣ-князю…

Проходило и лѣто!

Жара, духота, и опять все-таки — хоть и сухо, — а какъ можно ручаться — что вдругъ выѣдешь и пойдутъ дожди да ливни… Экипажи поломаешь, застрянешь гдѣ-нибудь, лошадей поморишь… А помилуй Богъ, въ темную ночь, безлунную, да вывернутъ гдѣ-нибудь на косогорѣ, да вверхъ тормашкой поставятъ карету. Вѣдь убьютъ — просто убьютъ!.. Зимой дорога гладкая, наѣзжанная, по маленькому морозцу, — по первопуткѣ особливо, — ѣхать гораздо пріятнѣе! Не путь, а удовольствіе! И живо до Москвы доскачешь, не то, что по грязи невылазной тащиться, по рытвинамъ, да промоинамъ, гдѣ, того гляди — бѣда! Лѣтомъ не въ примѣръ возможнѣе убиться до смерти…

И вотъ лѣтомъ барыня, взираючи «на мысляхъ» на зимній путь, хвалила его, говоря, что лѣтомъ въ деревнѣ пріятнѣе: и овощи, и грибы тутъ, да и хозяйство тоже — посѣвъ, сѣнокосъ, уборка хлѣба и все такое. Хозяйскій глазъ нуженъ!.. Зимой же тоска и дѣла никакого…

Ну, а зимой опять барыня хвалила лѣтній путь и боялась мятелей въ полѣ и погибели среди сугробовъ безъ покаянія.

И выходило, что въ Москву поѣхать — «шутки плохія».

Такъ изъ года въ годъ и прособиралась Настасья Григорьевна, ровно пять лѣтъ, вплоть до коронаціи государыни. Но и это торжество не сдвинуло бы помѣщицу каширскую съ насиженнаго за 25 лѣтъ родного мѣста. Главное, что понудило добрую барыню рѣшиться на путешествіе, были иныя причины.

Сынъ ея, Борисъ, единственный изъ трехъ сыновей, оставшійся въ живыхъ, былъ въ Питерѣ. Давно не видала она его, и сердце наболѣлось объ немъ. Что-то онъ, бѣдный, одинокій въ Питерѣ? Сирота — сиротой. Не съ кѣмъ слова молвить. Молиться Богу, поди, разучился. Да и есть ли еще тамъ храмы Божьи. Что онъ, сердечный, безъ уходу родительскаго. Небось высохъ, замученъ службой да начальствомъ.

И матери по зарѣзъ хотѣлось повидать сынка, котораго она не видала еще ни разу въ его военномъ платьѣ.

А тутъ нежданно случилось событіе чрезвычайное.

Вдругъ явился посланецъ, нарочный отъ Артамона Алексѣевича, который вызывалъ племянницу въ Москву, по особому, тайному и самонужнѣйшему дѣлу.

Но главное было еще другое. Когда Настасья Григорьевна, овдовѣвъ, собралась въ Москву, единственный ребенокъ при ней, — дочь Агаша — была только по 12-му году, худая, длинная дѣвочка, съ блѣднымъ лицомъ и вѣчно разинутымъ ртомъ… Пока мать собиралась ѣхать въ Москву — дочь, незамѣтно для нея, да и для себя, стала 17-лѣтней дѣвицей-невѣстой, на которую уже начинали поглядывать и заглядываться сосѣди и ихъ сынки-недоросли. Одинъ разъ вдругъ зашла рѣчь объ сватовствѣ…

Настасью Григорьевну это сватовство будто разбудило.

«И впрямь Агаша вѣдь невѣста!!» подумала она.

Но тотчасъ же Настасья Григорьевна рѣшила, что для ея Агаши — племянницы князя Лубянскаго, женихъ въ Каширѣ еще не народился. Таковой есть и отыщется скорехонько въ самой Москвѣ, а то изъ Питера пріѣдетъ. Важный, чиновный, съ орденомъ на шеѣ, съ вотчиной въ цѣлый уѣздъ.

Но для этого, хочешь не хочешь, а въ Москву надо ѣхать!

Можетъ быть Настасья Григорьевна прособиралась-бы еще пять лѣтъ, а Агаша вышла бы замужъ за сына одного ихъ сосѣда, Васю Баклашева, который ей уже давно защемилъ сердечко и въ тайныхъ дѣвичьихъ грезахъ давно являлся суженымъ-ряженымъ. Но нагрянулъ этотъ гонецъ отъ князя и привезъ барынѣ большущее письмо. — Настасья Григорьевна три дня читала его вмѣстѣ съ батюшкой-іереемъ, — узнала, что у дяди самонужнѣйшее дѣло до нея. Она, яко единственная его родственница, обязана передъ Богомъ и людьми явиться въ помощь и, стало быть, должна тотчасъ летѣть въ Москву, чуть не на коврѣ-самолетѣ. А еще кстати, — сказываетъ гонецъ, дорога хорошая. А дни въ Бѣлокаменной наступаютъ торжественные, прописываетъ и дядя-князь: — священное коронованіе новой Государыни Императрицы Екатерины Вторыя.

А дочь Агаша такъ распрыгалась, чуть не до потолка, отъ радости побывать въ Москвѣ — что если не выѣхать — дѣвица заболѣетъ съ горя.

— Ахъ, ты, Творецъ Небесный! Вѣдь ѣхать?! думала и говорила смущенная барыня.

И послѣ пятилѣтнихъ сборовъ, Борщевы, мать и дочь, выѣхали и доѣхали.

XXI.

Мать сержанта не знала, конечно, того, что знала вся Москва, т.-е. о случившемся въ домѣ князя, съ годъ назадъ, въ началѣ прошлой зимы. Настасья Григорьевна ежедневно ждала тогда сына къ себѣ, еще въ началѣ осени, на побывку, и не дождалась. Она чуть не заболѣла вдругъ, узнавъ, что сынъ, прогостивъ у дяди своего, пропустилъ весь отпускъ и долженъ былъ вернуться въ полкъ, не повидавъ матери и сестры и не побывавъ на могилѣ отца. Но какъ и почему все это произошло, Настасья Григорьевна не знала. Были темные слухи, черезъ одного двороваго человѣка князя, котораго видѣлъ въ Тулѣ староста Борщевскій; но разсказъ и догадки не имѣли смысла. Или дворовый болталъ сдуру, да со зла, или староста перевралъ слышанное. Выходило даже такъ, что князь чуть не прогналъ изъ дому внука за какую-то обиду и въ синодъ на него жаловался самому митрополиту.

— Все то враки. Была бы этакая бѣда — дядя Артамонъ Алексѣичъ отписалъ бы, рѣшила тогда Борщева. Да и Борисъ мой не изъ этакихъ оглашенныхъ. Онъ — дворянинъ, да умница.

Князь, ожидавшій племянницу, ничего не сказалъ дочери объ ея пріѣздѣ, но однако въ домѣ было все готово къ пріему гостей.

Настасью Григорьевну помѣстили въ одной половинѣ съ княземъ, въ комнатахъ покойной княгини, что случилось въ первый разъ и было знакомъ особаго почета и радушія со стороны дяди. Эти горницы никогда никто не занималъ съ самой кончины княгини. Впрочемъ и некому было ихъ дать. Агашу княжна сама устроила въ своей половинѣ. Утромъ княжна увидѣла дѣвушку, приходившуюся ей племянницей, почти въ первый разъ въ жизни — а вечеромъ она уже любила эту Агашу какъ родную сестру.

Красивая Агаша оказалась лицомъ, глазами, улыбкой и даже звукомъ голоса и въ особенности смѣхомъ — портретъ своего брата. Совсѣмъ Борисъ въ юбкѣ, только маленькій, толстенькій и свѣженькій, какъ восковой херувимъ, что продаютъ подъ Вербное Воскресенье по всей Москвѣ.

Этого сходства было достаточно, конечно, чтобы княжна стала сразу обожать Агашу.

Между ними было менѣе трехъ лѣтъ разницы въ годахъ, но въ дѣйствительности между княжной, не выѣзжавшей изъ Москвы въ деревню, и Агашей, никогда не выѣзжавшей изъ деревни даже въ Каширу — была громадная разница.

Княжна испытала уже цѣлую нравственную бурю и ей казалось, что у нея сердце какъ-то надорвано, какъ-то постарушечьи безстрастно стало ко всему на свѣтѣ. Ни горя, ни радостей нѣтъ во всемъ, что не онъ и что не любовь ея!

Агаша еще дорогой въ Москву горько плакала, что горничная Матрешка, разиня и медвѣдь, разбила цѣлую большую банку варенья изъ китайскихъ яблочковъ, которыя Агаша, какъ рѣдкость, везла своей тетушкѣ-княжнѣ. Княжна встрѣчала друга — сестру любимаго человѣка, и нашла въ ней ребенка.

Агаша всю дорогу разспрашивала мать про тетушку: сердитая-ли она и ворчунья, и никакъ не могла «мыслями распутаться» въ томъ обстоятельствѣ, что тетушка ея — сама молоденькая дѣвушка-невѣста и только малость старше ея. Все-таки тетушка, — стало быть, сердитая!

Княжна была умственно и душевно — старше даже ея матери, самой Настасьи Григорьевны, проведшей жизнь въ будничной, мирной обстановкѣ деревни и испытавшей только одно горе — утрату мужа. Однако она почувствовала и пережила это горе какъ-то странно… тоже буднично.

Разумѣется, бесѣды княжны Анюты съ Агашей всѣ, съ первой минуты встрѣчи, стали сводиться къ одному предмету — къ сержанту. Но Агаша только слушала, а сказать ничего не могла, потому что ничего не знала. Она конечно, помнитъ брата, но нѣсколько смутно, она представляла его себѣ теперь съ саблей и съ ружьемъ — и смущалась. Къ нему у нея было такое же странное чувство, какъ къ тѣмъ солдатамъ, которыхъ она по дорогѣ видѣла у заставъ городовъ, что проѣхала по пути въ Москву.

— Вѣдь братецъ — солдатъ? вопросительно восклицала Агаша, думая о Борисѣ. Ей, дѣйствительно, этотъ братъ становился нѣсколько страшенъ и она его боялась.

Княжна сразу увидѣла и поняла, съ кѣмъ имѣетъ дѣло въ лицѣ Агаши. И эта дѣвушка, почти однолѣтокъ съ ней, по разуму дѣйствительно годилась ей въ племянницы, пожалуй даже въ дочери.

Тѣмъ не менѣе Агаша звала тетушку просто Анютой. Въ тотъ же вечеръ, когда княжна завела рѣчь съ Агашей объ ея братѣ, она много смѣялась.

— Послали къ Борису, сказала княжна, дать знать ему о вашемъ пріѣздѣ? Вотъ радъ-то будетъ онъ вамъ! Сколько вѣдь лѣтъ не видались вы.

— Да, много лѣтъ… И я его боюсь… отозвалась Агаша. Такъ боюсь, что какъ скажутъ, что онъ пріѣхалъ, я сюда убѣгу. Ты меня съ нимъ, сестрица, хоть на первыхъ-то.порахъ не оставляй одну… Ради Господа не оставляй!

И даже до слезъ, искренно смѣялась княжна.

Однако вечеромъ посланный отъ князя къ Борщеву вернулся съ отвѣтомъ, что сержанта не видалъ, такъ какъ онъ, по словамъ офицеровъ, уѣхалъ съ утра въ село Петровское, гдѣ стоитъ царица, и до вечера еще не возвращался.

— Къ царицѣ! ахнула и задохнулась мать.

У Агаши даже ноги подкосились. Такъ и представилось ей, какъ въ одной сказкѣ, что сидитъ царица на зеленомъ острову, на яхонтовомъ тронѣ, а кругомъ около нея стражи, въ ногахъ змѣй-драконъ лежитъ о шести головахъ, а передъ ней стоитъ братъ Борисъ съ ружьемъ и молитъ: не губить, а миловать.

— Къ царицѣ не къ царицѣ, а въ село, гдѣ она остановилась! успокоилъ князь племянницу и внучку. У царицы онъ быть не можетъ. Еще не дослужился до этого. А поѣхалъ, видно, по дѣламъ службы, къ кому-либо изъ придворныхъ чиновъ. Ну, завтра свидитесь. Чуть свѣтъ, небось, пріѣдетъ. Всякій день будете видать. И князь хотѣлъ прибавить: «переѣхать бы ему тоже къ намъ въ домъ!» но запнулся и ничего не сказалъ. Послѣ происшедшаго за годъ, предъ тѣмъ, это было и зазорно для знакомыхъ, и пожалуй даже опасно.

«Обойдется и такъ!» подумалъ князь и добродушно-хитрая улыбка скользнула по его лицу. Княжна, будто угадавшая тайную мысль отца, замѣтившая его улыбку, насупилась и, тоскливо опустивъ голову, долго молчала, перебирая невеселыя мысли.

Княжнѣ многое казалось теперь загадочнымъ и страннымъ, даже вполнѣ необъяснимымъ въ поведеніи отца, котораго каждую мысль привыкла она узнавать и угадывать. И почему-то Анютѣ становилось подчасъ страшно.

Князь ни слова не сказалъ дочери о пріѣздѣ Борщевыхъ, а самъ ждалъ гостей въ домѣ, и Анюта догадалась. Сохранить тайну о письмѣ своемъ къ племянницѣ князю не удалось. Агаша тотчасъ по пріѣздѣ сказала, что еслибы не посланецъ дѣдушки, то мать никогда бы не выѣхала.

«Зачѣмъ этотъ вызовъ? думала княжна теперь. Къ худу или къ добру? Конечно, къ добру. Но зачѣмъ тайна?» и вдругъ въ этотъ же вечеръ, когда усталые съ дороги гости пошли спать, князь остановилъ дочь у себя въ кабинетѣ.. — Ты не дивися, дочушка, что я писалъ Настасьѣ пріѣхать и ждалъ ее, а тебѣ не сказалъ. Я думалъ, она не соберется, такъ что же попусту тебя смущать. А мнѣ до нея дѣло есть. Мы съ достаткомъ, а Борщевы, почитай, захудалые дворяне… Бориса произведутъ въ офицеры — ему стыдно будетъ въ Питерѣ хуже другихъ быть. Я хочу ему съ матерью Воронежскую пустошь нашу передать въ здѣшнемъ верхнемъ судѣ. Она доходная…

И князь прибавилъ рѣшительно и глухо:

— Захочетъ въ Питерѣ жениться… тогда за него всякая пойдетъ.

И сердце замерло въ Анютѣ…

— Надо скорѣе его женить! Чтобы покончить все! Поэтому, надо скорѣе сдѣлать его богатымъ!.. А то трудно въ Питерѣ жениться, будучи бѣднымъ.

Княжна измѣнилась въ лицѣ, но отецъ сдѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ и, поцѣловавъ ее, пошелъ спать.

«Пускай! подумала Анюта. Онъ все-таки не женится ни на комъ, будемъ ждать и ждать! Чего? Смерти отца!»

И эта мысль, что только смерть отца сдѣлаетъ ея счастье возможнымъ — была полна горечи и скорби. Но что же дѣлать? Другого исхода — нѣтъ!

XXII.

На утро явился сержантъ, пораженный извѣстіемъ о пріѣздѣ матери и смущенный такъ же, какъ и Анюта. Это загадка! И не къ добру!

Борисъ съ страннымъ чувствомъ радости и любопытства, смѣшанными вмѣстѣ, встрѣтился съ матерью и съ сестрой. Служба въ Петербургѣ принесла отчужденіе отъ близкихъ родныхъ. Сержанту было неловко, совѣстно; а чего? — онъ самъ не зналъ.

Вдоволь нацѣловавшись, наплакавшись отъ радости и разъ десять перекрестивъ сына, Настасья Григорьевна посадила его предъ собой, а дочь около себя.

— Сиди, Борюшка. Дай мнѣ всего тебя разглядѣть. Ты тоже гляди, Агаша, приказала она.

Агаша обрадовалась, что «братецъ-солдатъ» совсѣмъ не страшный, да на нее самое похожъ удивительно.

— Господи! Кабы былъ живъ родитель твой! снова заплакала Борщева. Кабы онъ видѣлъ, какого я ему молодца родила. А то все бывало хаялъ тебя… Зайдетъ объ тебѣ рѣчь, бывало, вечеромъ, особливо зимой, — и начнетъ перебирать. И ростомъ-то ты будешь малъ, и съ виду худопарый, и ноги-то журавлиныя у тебя, и голосъ-то фистула… И разумомъ не скоробогатый!

Борисъ началъ наконецъ смѣяться добродушно, но на душѣ было какъ-то грустно. Онъ, встрѣтивъ мать и сестру, будто потерялъ ту мать и ту сестру, о которыхъ часто думалъ въ Петербургѣ. Это были не тѣ, а другія! И тѣхъ онъ будто любилъ больше.

— Да, Борюшка, много я, бывало, злюся на покойника. И зачнемъ мы изъ-за тебя браниться промежь себя, говорила Борщева.

— Да, вѣдь, это родитель вѣрно въ шутку такъ сказывалъ! замѣтилъ Борисъ.

— Вѣстимо. Да я-то все-таки злюся такъ, что нутро пухнетъ.

И пока Настасья Григовьевна подробно передавала сыну свои бесѣды и ссоры съ покойнымъ отцемъ — Борисъ все глядѣлъ на мать и ему становилось все грустнѣе. Это неожиданное и отчасти непонятное чувство, коснувшееся вдругъ его добраго, прямого и честнаго сердца, тяготило его. Онъ чувствовалъ себя безъ вины виноватымъ, онъ поневолѣ судилъ и осуждалъ родную мать. Ему ясно было, что предъ нимъ сидитъ деревенская барыня-помѣщица, глуповатая, по виду изъ мелкихъ дворянокъ, къ тому же словоохотливая, по-просту «болтушка», а въ ея рѣчи все такія слова попадаются, какихъ барыни въ Петербургѣ не говорятъ, — развѣ отъ прислуги услышишь. Отъ Анюты такихъ словъ тоже не услышишь. А вѣдь эта женщина — самое близкое для него существо.

И Борису стало досадно на самого себя.

«Или я въ Питерѣ, да въ гвардіи, пріобыкъ къ другому обхожденью, или матушка ужь очень зажилась въ деревнѣ. И я же виноватъ, что не побывалъ ни разу и не вывезъ ее хоть въ Москву.»

Но отъ этого объясненія было не легче. Приходилось сознаться, что онъ, хотя всегда нетерпѣливо ждалъ дня, когда увидится съ матерью, а все-таки теперь ему радости мало. И теперь ясно, что у него одно дорогое существо на свѣтѣ было и осталось. Не будь ея, Анюты, то онъ совсѣмъ бы сиротой былъ.

И въ сотый разъ оглядѣвъ мать, Борисъ обращалъ взглядъ на сестру. Сходство между ними и онъ замѣтилъ сразу.

Сестра, красивая, съ свѣженькимъ личикомъ и веселыми глазами — произвела на него хорошее впечатлѣнье. Но онъ спрашивалъ себя: можетъ-ли онъ крѣпко полюбить эту сестру? И скоро-ли онъ ее такъ полюбитъ?

И отвѣта себѣ Борисъ, пока, дать еще не могъ!

— Ну, говори, говори… Щенокъ! ласково начала Настасья Григорьевна. Сказывай мнѣ, когда ваши енералы тебя офицеромъ нарядятъ.

— Обѣщаютъ, матушка. Можетъ скоро…

— Теперь, при этой карнаваціи?..

— Коронаціи… Да! поправилъ Борисъ мать уже въ третій разъ послѣ встрѣчи.

— А теперь что ты будешь? Вѣдь не солдатъ, не рядовой?

— Теперь сержантъ. Давно ужь изъ капраловъ вышелъ.

— Мудреныя все слова. А отъ кого зависитъ? Отъ новой царицы зависитъ, чтобы повысили?

— Больше зависитъ отъ Григорья Орлова. Мнѣ вѣдь не въ очередь, а въ видѣ награды надо просить.

— Ты бы ему калымъ далъ.

— Что?

— Калымъ бы ему далъ… Ну супрею что-ли, объяснила Борщева.

— Что такое, матушка. Я ни того, ни другого не пойму.

— Ну, поднесъ бы ему. Я денегъ съ собой пять тысячъ захватила. Я тебѣ удѣлю изъ нихъ двѣ, либо три тысячи карбованцевъ. Ты съ ними ему и поклонись. Дѣло-то и выгоритъ.

Борисъ такъ искренно и громко разсмѣялся, что и на Агашу поневолѣ заразительно подѣйствовалъ смѣхъ брата. Она начала тоже весело смѣяться, не зная чему.

— Чего вы это горло-то дерете! удивилась и отчасти обидѣлась Настасья Григорьевна. Яйца курицу не учатъ!

— Да какже, матушка. Смѣшно! Да у Орлова теперь при каждомъ выѣздѣ со двора въ карёту кладутъ, поди, до тысячи рублей про всякій случай. Польстится онъ на наши три тысячи!!

— А болѣ того, скажи, не можешь. По одежкѣ, голубчикъ, скажи, даю. Чѣмъ богатъ, тѣмъ и радъ.

— Онъ меня и турнетъ. Велитъ подъ арестъ посадить.

— Куда?

— Подъ арестъ отправить за дерзость!

— Подарешь? Какой подарешь? Не пойму я тебя. Совсѣмъ ты русскую рѣчь позабылъ, вздохнула мать. Все ты такія слова говоришь, какихъ ни отъ кого не услышишь. Не то диво, не то срамъ. Якобы ты не нашъ православный, а нехристь какой.

А Борисъ подумалъ то же самое объ матери.

Онъ объяснился и прибавилъ, что платить за чинъ некому, надо просить, да и дѣда тоже попросить похлопотать.

— А какъ ты въ ахфицеры вырядишься, Борька, — сейчасъ я тебя женю. Здѣсь у насъ есть одна вдова, родня твоего родителя, — бригадирша, а не такъ прощалыга какая!.. У ея мужа былъ, помнится мнѣ, крестъ на лентѣ. Я къ ней вотъ соберусь и попрошу ее за тебя свахой потолкаться по Москвѣ. Можетъ быть мы въ тотъ же часъ найдемъ какую подходящую невѣсту. Здѣсь, въ Москвѣ, на васъ, гвардейцевъ, охотницу скорѣе найдешь, чѣмъ на недоросля какого.

— Нѣтъ ужь, матушка, отъ этого увольте. Какой я женихъ? грустно вымолвилъ Борисъ.

— А что? Или ты… Охъ, тьфу. Прости, Господи! Что мнѣ на умъ взбрендило! ахнула и отплюнулась Настасья Григорьевна.

И мать устремила упорный и испуганный взглядъ въ лицо сына.

— Что вы, матушка? нехотя спросилъ Борисъ.

— Да ты того… Ужь нѣтъ ли у тебя хвоста какого?

— Какого хвоста?

— Въ Питерѣ…

— Я не чортъ, матушка!

— Тьфу! Какъ можно этакъ сказывать. Дѣвица-сестра! тутъ — а то бы я спросила. Аль не понимаешь? Хвоста нѣтъ ли у тебя въ Питерѣ?

— И не уразумѣю, что за хвостъ.

— Одинъ ты въ Питерѣ. Или у тебя ужь можетъ — есть цѣлая орава, прижитая съ боку…

— Охъ, Господи! понялъ Борисъ и разсмѣялся. Нѣтъ. Будьте спокойны. Одинъ какъ перстъ. Даже хуже того.

— Какъ хуже? Что-жь хуже-то?…

— А то, что я жениться не могу именно потому, что не способенъ и охоты во мнѣ нѣтъ на какую ни на есть дѣвицу даже однимъ глазомъ глянуть, не только что обвѣнчаться.

— Что такъ?

— Противны онѣ мнѣ всѣ, пуще горькой рѣдьки.

— Такъ вѣдь то питерскія… Онѣ, можетъ, худорожи.

— И московскія… все одно.

— Да вѣдь ты московскихъ еще не видалъ? Увидишь — иная какая и полюбится.

— Нѣтъ! Нѣтъ! Это ужь вы бросьте, матушка. Или знаете что?… вдругъ прибавилъ Борисъ съ полу-веселымъ полу-желчнымъ оттѣнкомъ въ голосѣ. Потолкуйте вы съ Анютой. Попросите ее мнѣ найти невѣсту. Пускай она, изъ своихъ здѣшнихъ пріятельницъ, какую выберетъ.

— Что-жь, пожалуй. Хоть это и не дѣвичье дѣло. Но она такая разумная, что ее попросить можно. Худого не посовѣтуетъ?

— Ну, вотъ вы ее и попросите! рѣзко выговорилъ Борисъ и, вставъ, прибавилъ будто съ угрозой: кого она выберетъ мнѣ, я тотчасъ женюсь, — слова не скажу!

Весь первый день встрѣчи, послѣ семилѣтней разлуки, прошелъ какъ-то неловко. Борисъ былъ грустенъ, недомолвокъ, недоразумѣній было много. И особенно чужда была сержанту гвардіи каширская помѣщица потому, что не подозрѣвала даже того, что было для ея сына вопросомъ жизни.

Но не долго, нѣсколько часовъ только, длились эти тяжелыя отношенія. Вечеромъ глуповатая барыня изъ деревни стала сразу для измайловскаго сержанта родной-матерью. Онъ сразу забылъ про ея деревенскія привычки, сужденья, слова, когда въ отвѣтъ на свою невольную, будто вырвавшуюся и горячую исповѣдь — увидалъ искреннія слезы, теплые поцѣлуи и готовность на все, ради его счастья. Родная мать посудила дѣло не такъ, какъ чужіе.

Оставшись вечеромъ наединѣ съ сыномъ, Борщева вспомнила о пребываніи сына въ Москвѣ за прошлый годъ и просила разъяснить слухи о гнѣвѣ на него дѣда-князя.

Борисъ хотѣлъ все скрыть отъ матери… и все разсказалъ. Сначала Настасья Григоръевна испугалась…

Но сынъ сталъ говорить, объяснять. И по его словамъ все выходило такъ просто, законно, естественно! А вѣдъ слушала его рѣчи и чуяла глубокое горе въ сынѣ родная мать. Судило все материнское сердце!

— На васъ моя надежда будетъ, матушка! воскликнулъ Борисъ, все подробно разсказавъ и объяснивъ матери.

— Что-жь я?.. Я, Борюшка, за тебя въ огонь и въ воду готова! Ты надумай, что дѣлать, да скажи.

— Теперь не знаю. Увидимъ. Зачѣмъ дѣдушка васъ выписалъ? Мудрено все это. Увидимъ.

И поздно съѣхавъ со двора князя Лубянскаго, сержантъ весело и бойко поскакалъ домой по соннымъ и пустымъ улицамъ. Теперь мать его мечтаній и грезъ въ Питерѣ и мать, пріѣхавшая изъ Каширы, слились въ одну женщину, дорогую и близкую.

XXIII.

Чрезъ два дня, въ десять часовъ утра, сержантъ Борщевъ снова подъѣхалъ верхомъ къ селу Петровскому и, глянувъ на дворъ палатъ, увидѣлъ массу экипажей всякаго рода.

«Вотъ съѣздъ! Больше чѣмъ бывало у государя Петра Ѳеодоровича въ Зимнемъ дворцѣ!» подумалъ онъ.

Пробравшись къ тому же маленькому подъѣзду генеральсъ-адъютанта, гдѣ онъ уже былъ однажды, сержантъ, не зная кому отдать лошадь, привязалъ ее къ рѣшеткѣ нижняго окна, а самъ вошелъ въ прихожую. Въ ней нашелъ онъ нѣсколько капраловъ и сержантовъ разныхъ гвардейскихъ полковъ, нѣсколько «рябчиковъ», т. е. штатскихъ, и двухъ духовныхъ лицъ, не то священниковъ, не то дьяконовъ.

Мѣста для него, чтобы присѣсть, не было. Сержантъ сталъ у дверей и рѣшилъ дожидаться, не пройдетъ-ли кто изъ лицъ, находившихся у Григорія Орлова въ качествѣ адъютантовъ для разбора всякихъ разнохарактерныхъ дѣлъ и просьбъ, которыми просители завалили новаго фаворита и нарождающагося временщика.

Сержантъ прислушался къ двумъ тихимъ разговорамъ. Оказалось, что одинъ священникъ явился изъ Серпухова съ жалобой на воеводу, на притѣсненье и обиды. У него корову съ телкомъ отняли, и онъ, побывавъ у преосвященнаго, получилъ вмѣсто суда и расправы отвѣтъ:

— Я ничего не могу. Меня самого ограбила команда изъ военной коллегіи. Ступай домой и жди Страшнаго Суда. По всему, приходятъ послѣдніе дни!..

Священника научили ѣхать въ Москву, къ пріѣзду царицы, и подать ей самой просьбу, черезъ ея генеральсъ-адъютанта.

Въ другомъ углу пожилой человѣкъ, съ виду помѣщикъ, жаловался, что невѣдомый ему генералъ пріѣхалъ въ уѣздъ, срубилъ у него лѣсъ и, продавъ купцу, уѣхалъ.

— Какъ? воскликнулъ сидѣвшій около него семеновскій рядовой, очевидно изъ дворянъ.

— Да такъ!

— А вы что-жъ допустили?

— Я не позволялъ, противился…

— Ну?

— Ну, меня связали съ женой, заперли въ овинъ, приставили караулъ изъ двухъ солдатъ, а пока три десятины строевого лѣса срубили, сложили и увезли на подводахъ. Спасибо еще — не дали намъ съ голоду помереть, кормили аккуратно.

— А кто-же этотъ генералъ?

— Закряцкій. Его всѣ знаютъ… Разбойничаетъ на всю нашу округу. Съ солдатами ѣздитъ, воюетъ и въ полонъ беретъ.

Въ это время въ горницѣ появился офицеръ Преображенскаго полка Баскаковъ, хорошо извѣстный по его дѣятельной роли во время переворота. Внѣшность его была крайне не симпатична. Борщевъ зналъ его въ Петербургѣ, былъ ему лично извѣстенъ и поэтому рѣшился къ нему обратиться:

— Извините. Могу-ли я видѣть и переговорить по дѣлу очень важному съ Григорьемъ Григорьевичемъ?

Баскаковъ прищурилъ свои злые глаза и процѣдилъ, глядя на сержанта чрезъ плечо:

— Съ генеральсъ-адъютантомъ Ея Величества, надо сказывать, государь мой. Фельдмаршаломъ будетъ Орловъ и все въ гвардіи будутъ его Гришуткой звать. Воистину остолопы!..

Борщевъ вспыхнулъ, побагровѣлъ въ лицѣ и выговорилъ:

— Въ названіи по имени и отчеству лица, которое давно знаешь, нѣтъ ничего обиднаго ему! Да и велика привычка, правда, такъ называть… Послѣ вашего совѣта, я теперь буду, конечно, помнить и называть генеральсъ-адъютантомъ — до слѣдующей недѣли и до слѣдующей перемѣны.

Баскаковъ вытаращилъ глаза и не двигался, очевидно ожидая объясненія загадки. Сержантъ усмѣхнулся, высказываясь:

— Вѣдь на коронаціи онъ сіятельнымъ будетъ…

— Да. По всему вѣроятію.

— А тамъ сейчасъ чрезъ мѣсяцъ — и фельдмаршаломъ или генералиссимусомъ…

Голосъ сержанта говорилъ больше чѣмъ слова.

— Вы Бартеневъ? странно вглядываясь, сказалъ офицеръ и какъ-бы припоминая.

— Нѣтъ-съ! Борщевъ. Сержантъ. Въ первомъ ряду роты стоялъ, когда крестъ цѣловали мы, присягая царицѣ, прибывшей изъ Петергофа.

— А!? Изъ недовольствующихъ?! Обошли наградой, усмѣхнулся дерзко Баскаковъ. Васъ вѣдь легіонъ! Кабы васъ, на писанію, въ свиней-бы обратить, да ввергнуть въ море! То-то бы хорошо!…

— По указу или по высшей волѣ — все сдѣлаешь… желчно отозвался Борщевъ. Плохо, когда люди сами въ свиней обращаются по самомнѣнію. Да времена такія, что не вѣдомо еще…

— Какія времена? Хотите, я васъ прикажу арестовать сейчасъ?

— За что же?..

— За… за дерзкія, пасквильныя рѣчи, государь мой, вспыхнулъ наконецъ и Баскаковъ. Знаете ли вы, что такія бесѣды, какая у насъ съ вами теперь — только и возможны въ «такія времена», какъ вы сказываете. Но будьте увѣрены, что этимъ временамъ скоро конецъ придетъ… Верченые язычки скоро поприщемятъ… Такъ вы Борщевъ! До свиданія. Буду помнить для послуги при случаѣ.

И Баскаковъ, отвернувшись, двинулся и вышелъ на улицу. Черезъ минуту его карета четверней выѣхала со двора.

— Тоже вельможа! А что сдѣлалъ? Каинъ! За что въ силѣ и дружбѣ съ господами Орловыми? пробормоталъ Борщевъ и прибавилъ съ горькой усмѣшкой:

— Каинъ!

Подумавъ минуту, сержантъ вздохнулъ.

— Зачѣмъ я пришелъ? Чтобы ругаться, или чтобы просить?.. Все это они слышатъ отъ всѣхъ, всякій день, а я свое дѣло порчу.

Въ эту минуту, мимо Борщева, также со двора, вошелъ тотъ же офицеръ съ рыжеватыми бровями, крючконосый и бѣлоглазый, котораго онъ уже видѣлъ въ первый свой пріѣздъ на дворѣ палатъ. Это былъ Побѣдзинскій. Сержантъ обратился къ нему съ той-же просьбой, но уже попросилъ совѣта какъ поступить…

— Ого! господинъ сержанту. Малаго захотѣли? И драгунъ съ польскимъ акцентомъ весело засмѣялся. Насколько Баскаковъ былъ не въ духѣ, настолько Побѣдзинскій былъ веселъ.

«Должно пообѣдалъ уже и выпилъ!» подумалъ Борщевъ, чувствуя, что отъ драгунскаго капитана пахнетъ виномъ.

— Ну, я вамъ помогу. Вы измайловецъ? Пойдемте… Только всѣхъ чувствъ не потеряйте. Я вамъ помогу. Я люблю измайловцевъ!

Капитанъ взялъ Борщева подъ руку и, шагнувъ къ дверямъ, отворилъ ихъ нѣсколько фамильярнымъ жестомъ, т.-е. щелкнувъ и загремѣвъ ручкой двери. Они вошли въ просторную горницу, гдѣ вдоль стѣнъ на стульяхъ сидѣло человѣкъ тридцать офицеровъ и статскихъ. Борщевъ нѣсколько спѣшилъ.

— Идите! Не бойтесь! Я съ вами… А я здѣсь свой! шепнулъ драгунъ посмѣиваясь…

Они двинулись чрезъ всю горницу и, когда офицеръ отворялъ слѣдующую дверь, то Борщевъ наивно ожидалъ уже увидѣть самого Орлова. Дверь раскрылась… Капитанъ протащилъ чрезъ порогъ сержанта уже силой, такъ какъ Борщевъ, вдругъ смутившись, невольно сдѣлалъ всѣмъ туловищемъ движенье назадъ. Въ горницѣ, очевидно гостиной, увѣшанной картинами и богато убранной, съ пунцовой обивкой на золоченой мебели и съ бронзой на столахъ, было человѣкъ десять генераловъ и сановниковъ въ лентахъ, и прежде всѣхъ бросилась въ глаза Борщева фигура генерала, котораго онъ зналъ.

— Что? Добже панъ? Хорошо? шепталъ драгунъ.

Присутствующіе, занятые бесѣдой, не обратили вниманія на пришедшихъ, да кромѣ того капитанъ провелъ Борщева такъ быстро мимо всѣхъ сановниковъ, какъ еслибы велъ по спѣшному дѣлу. Прежде чѣмъ сержантъ успѣлъ прійти въ себя, капитанъ ввелъ его въ третью комнату и онъ увидѣлъ высокаго и красиваго генерала въ оригинальномъ, нерусскомъ мундирѣ.

— Прусскій посолъ? шепнулъ невольно Борщевъ, не разъ видѣвшій посланника въ Петербургѣ.

— Да-съ, баронъ Гольцъ! и тоже ждетъ, поди, уже часъ. И увлекаемый шутникомъ-драгуномъ, Борщевъ попалъ въ четвертую, тоже красиво убранную горницу, но на этотъ разъ пустую.

— Ну, присядьте, пане сержанту! сказалъ капитанъ, весело смѣясь.

Борщеву показалось, что драгунъ положительно немного не трезвъ. Онъ не рѣшился исполнить приглашенье.

— Садитесь. Сюда никто не войдетъ! Ну, что? Скоро до васъ чередъ дойдетъ. А?

— Да. Признаюсь… пробурчалъ Борщевъ, у котораго еще все будто рябило въ глазахъ и прыгали и офицеры, и сановники, и даже нѣсколько бароновъ Гольцевъ, вмѣсто одного видѣннаго.

— Ну-съ! Какое у васъ дѣло до Орлова? Важное?

— Да. Конечно. Очень важное.

— А что? Можно узнать? Ради помощи вамъ спрашиваю, а не ради любопытства.

— Я хочу просить о производствѣ въ офицеры.

— Ха, ха, ха, ха… громко, сразу, раскатисто оглашая всю комнату и пожалуй даже сосѣднія съ ней — расхохотался капитанъ.

Борщевъ даже не обидѣлся, настолько добродушенъ и искрененъ былъ хохотъ драгунскаго капитана.

— Кому что! Для меня важно. Своя рубашка къ тѣлу ближе! объяснилъ Борщевъ, когда чрезъ минуту капитанъ пересталъ смѣяться.

— Это невозможно, пане-сержанту. Нельзя. Если даже Орловъ и приметъ васъ, если даже и обѣщаетъ, то этого не будетъ никогда.

— Отчего? встрепенулся Борщевъ.

— Забудетъ. Больше ни отчего…

— Я опять напомню…

— Онъ опять забудетъ…

— А я опять… воскликнулъ Борщевъ.

— А онъ опять! снова разсмѣялся капитанъ.

Послѣ мгновеннаго молчанья, онъ заговорилъ:

— Садитесь ближе и слушайте меня обоими ушами, пане-сержанту. Хотите, вы будете офицеромъ на коронацію?

— Хочу. Въ этомъ все и дѣло.

— Вы, какъ измайловецъ, знаете офицеровъ Гурьевыхъ? странно спросилъ капитанъ, впиваясь въ сержанта своими бѣловатыми глазами.

— Гурьевы товарищи мнѣ и пріятели. Я съ ними въ одномъ домѣ здѣсь въ Москвѣ остановился.

Капитанъ вдругъ сталъ серьезенъ, пересталъ улыбаться и еще болѣе пытливо впился глазами въ лицо собесѣдника.

— Ваша фамилія какъ?

— Борщевъ.

— А?.. Борщевъ! Знаю… Слышалъ! Такъ!.. Сама фортуна мнѣ васъ подсунула. Брависсимо, пане-сержанту… Вѣдь это брависсимо? вопросительно выговорилъ драгунъ.

— Что такое — брависсимо? Я, виноватъ, этого слова не знаю.

— Это значитъ… Это значитъ, что мы съ вами сойдемся. Хотите быть другомъ мнѣ, сержанту-коханку?

И онъ протянулъ руку Борщеву.

Борщевъ подалъ руку, но ничего не отвѣтилъ. Безсознательное отвращенье къ некрасивому офицеру съ чужестраннымъ акцентомъ сказывалось въ немъ все сильнѣе.

— Ну, сержанту-коханку! Я, капитанъ Побѣдзинскій, вамъ услужу, а вы мнѣ… Я буду даже добрѣе и довѣрчивѣе… Я начну первый. Сейчасъ-же! А съ васъ услугу я попрошу послѣ. Если императрица останется въ Москвѣ надолго, то вы мнѣ здѣсь отплатите. Если уѣдемъ всѣ въ Петербургъ, вы тамъ мнѣ отплатите.

— Чѣмъ?

— А это тайна моя, сержанту-коханку. Не деньгами.

И подумавъ мгновенье, Побѣдзинскій прибавилъ:

— Вы коротко знаете офицеровъ Гурьевыхъ? Вы ихъ другъ? Пріятель? Вы ихъ любите?

— Другъ не другъ, а такъ, товарищъ…

— Только? Прекрасно. Добже! Добже! Ну, теперь о другомъ. Теперь о вашемъ дѣлѣ. Я васъ поставлю тотчасъ, какъ ставятъ охотника на лисицу или на волка, на такое мѣсто, гдѣ пройдетъ Орловъ, и вы скажете ему о своемъ дѣлѣ. Добже?

— Спасибо вамъ. Но вѣдь онъ забудетъ.

— А я напомню…

— А онъ опять… пошутилъ Борщевъ, развеселившись и шутя подражая капитану.

— А я опять напомню!..

— А конецъ-то будетъ, вы думаете?

— Какой конецъ?

— Будетъ толкъ изъ напоминаній?

— Будетъ. Я письмо велю приготовить отъ его имени къ вашему командиру. Мало того, перо очиню, въ чернила обмокну и въ руку суну, чтобы подписалъ. А вашъ командиръ — Чертковъ кажется, подпрыгнетъ отъ этого письма Орлова и сейчасъ же васъ представитъ къ производству.

— Благодарю васъ. Не знаю, какъ мнѣ вамъ и отплатить, воскликнулъ Борщевъ.

— А вотъ послѣ сочтемся. Не надуйте, какъ буду просить отплаты, пане-сержанту.

— Никогда. Все, что хотите, сдѣлаю. Пѣшкомъ въ Кіевъ пойду.

Побѣдзинскій поглядѣлъ на часы.

— Ого! Пора… Пора… Погодите здѣсь. Я осмотрю мѣстность, гдѣ васъ поставить на звѣря, а вы оружіе приготовьте и осмотрите. Поняли, пане-коханку?

— Нѣтъ. Что приготовить? наивно спросилъ Борщевъ.

— Приготовьтесь что и какъ говорить. Онъ вѣдь съ вами долго не остановится. Только пройдетъ мимо. Я васъ поставлю на дорогѣ изъ его кабинета къ государынѣ наверхъ. Онъ пойдетъ сейчасъ кофе кушать къ ней. Ну, пора, пора…

И капитанъ Побѣдзинскій быстро вышелъ изъ комнаты, оставивъ сержанта одного.

«Вотъ неожиданно!.. думалъ Борщевъ. Какъ съ неба свалился этотъ драгунъ. А вѣдь онъ былъ выпивши немного… Только теперь прошло. И что онъ такое? Адъютантъ что-ли? Тамъ въ горницахъ были адъютанты и онъ съ ними, помнится, кланялся, когда мы проходили».

ХXIV.

Черезъ четверть часа дверь комнаты вдругъ отворилась и Побѣдзинскій, не входя, махнулъ рукой сержанту…

— Идите…

Борщевъ двинулся за офицеромъ. Они прошли еще одну маленькую горницу и вышли въ большую швейцарскую, изъ которой, противъ большого подъѣзда, поднималась наверхъ парадная лѣстница.

Нѣсколько придворныхъ лакеевъ, гайдуковъ и одинъ посольскій егерь, стояли, ходили и сидѣли на скамьяхъ. Люди не обратили никакого вниманія на обоихъ явившихся военныхъ. Только неподвижный, огромнаго роста швейцаръ, съ большой буланой, важно смѣрилъ Борщева съ головы до пятъ и, не шелохнувшись, тотчасъ равнодушно отвелъ отъ него глаза.

Не прошло минуты, какъ изъ дверей въ глубинѣ швейцарской вышелъ хорошенькій казачекъ и, оставивъ дверь растворенной, сталъ у косяка, взглянувъ на всѣхъ особеннымъ, неуловимымъ взглядомъ, говорившимъ однако ясно:

— Идетъ!

И всѣ поняли… Лакеи, ходившіе и болтавшіе, молча стали въ рядъ передъ лѣстницей; сидѣвшіе встали съ ларей и скамеекъ, а швейцаръ почему-то откашлялся сильно и выпятилъ грудь, точно будто собираясь запѣть.

Высокій, могучій ростомъ и плечами, красавецъ Григорій Орловъ показался въ дверяхъ, въ синемъ мундирѣ, въ аксельбантахъ, и ласково-добродушно озираясь кругомъ себя, быстрымъ шагомъ направился къ ступенямъ лѣстницы.

Борщевъ, видавшій не разъ цалмейстера Орлова — «Гришутку, вѣдмедя, чертопхая и дуболома», какъ звала его гвардія по-пріятельски и въ глаза и за глаза — теперь смутился и заторопился…

Орловъ, увидя сержанта и Побѣдзинскаго, заспѣшилъ еще болѣе, будто стараясь избѣжать просителя и задержки…

Борщевъ поклонился, сдѣлалъ шагъ впередъ и хотѣлъ заговорить, но Орловъ быстро предупредилъ его, какъ человѣкъ боящійся терять время:

— Что такое? Дѣло, просьба…

— Дѣло, которое я желалъ бы… Я полагаю, что я… Такъ какъ я былъ въ числѣ тѣхъ, которые… Если будетъ на сихъ дняхъ…

И Борщевъ запутался, не зная съ чего начать, и даже самъ удивился и злился на себя мысленно.

— Важное дѣло? перебилъ Орловъ. Не терпитъ отлагательства? Я теперь спѣшу…

— Важное… невольно проговорилъ Борщевъ.

— Какъ фамилія? Какого полка?

— Измайловскаго полка сержантъ Борщевъ.

— А! Помню… У меня бывали… на Морской еще… Помню. Ступай къ брату Алексѣю, голубчикъ. Ему. Ему все поясни. Скажи отъ меня. Я послалъ… А вамъ нужно? обратился Орловъ къ капитану.

— Я — Побѣдзинскій. Капитанъ Побѣдзинскій… вразумительно доложилъ капитанъ, почтительно склоняясь.

— А? Да… странно проговорилъ Орловъ и снова прибавивъ: Да! Да! онъ вдругъ обвелъ глазами обоихъ вмѣстѣ. Понимаю… Ну, ступайте оба къ брату Алексѣю.

Капитанъ хотѣлъ что-то сказать или возразить, но Орловъ уже повернулся спиной и былъ за нѣсколько шаговъ.

— Не узналъ меня, вотъ какъ занятъ! сказалъ капитанъ. Ну, идемъ, пане-сержанту! Отлично. Добже.

— Что же отличнаго? сурово проговорилъ Борщевъ и, недовольный, онъ двинулся за капитаномъ прямо на большое крыльцо.

Онъ былъ золъ не на Орлова, а на себя…

— Какъ мальчишка запутался и ничего не сказалъ. Надо бымо прямо сказать въ трехъ словахъ!

— Отлично, пане… восклицалъ Побѣдзинскій. Идите къ Алексѣю Григорьевичу. Онъ принимаетъ всякое утро въ Кремлѣ… Ему и скажите, что Григорій Григорьевичъ лично приказалъ его просить похлопотать объ вашемъ производствѣ. Тогда онъ все сдѣлаетъ.

— Зачѣмъ же я лгать буду?

— Э, пане-сержанту… Развѣ вы думаете, Григорій Григорьевичъ упомнитъ, что онъ васъ видѣлъ и что сказалъ. У него голова кругомъ идетъ. Онъ небось даже забылъ или перепуталъ, о чемъ прусскій посолъ просилъ его передать государынѣ!.. А вы думаете, что вы теперь ему даже во снѣ будете сниться недѣлю.

— Да не въ томъ дѣло! Я врать не хочу. Этакъ, вѣдь, пользуясь его разсѣянностью или заботами — я могу, по вашему, вытащить у него изъ кармана кошелекъ…

— Э, пане-сержанту. Это филозофія. А филозофы — дурни, ей Богу, дурни. Филозофія мѣшаетъ всякому дѣлу.

— Я этого слова не знаю и не понимаю, отозвался Борщевъ. Поэтому и отвѣчать не могу. Но что я знаю — то знаю… Лгать и воровать — одно и то же. Когда лжешь про кого, то берешь незаконно чужія слова или мысли.

— Не вѣмъ, что панъ сказываетъ. Филозофія. Не понимаю.

Борщевъ самъ не понялъ словъ, которыя сказалъ, но за то понималъ отлично, что именно хотѣлъ сказать, да не съумѣлъ.

Капитанъ сталъ убѣждать Борщева отправиться непремѣнно къ Алексѣю Орлову и, даже не сочиняя на его брата — генералѣсъ-адъютанта — сказать, что онъ видѣлъ его и, объяснивъ свое дѣло и просьбу, просить помочь.

Борщевъ подумалъ и согласился.

— Но я скажу, что не успѣлъ ничего объяснить Григорію Григорьевичу.

— Тьфу!.. Ну ничего не говорите. Просто идите къ нему и просите! согласился наконецъ капитанъ.

Они стали прощаться на подъѣздѣ и Борщевъ, вспомнивъ, вдругъ спросилъ:

— Какъ же онъ васъ-то не узналъ?

— Э, пане-сержанту… Онъ и себя въ зеркало иной разъ, не узнаетъ отъ заботы, да отъ спѣха.

— Но, однако…

— Да я недавно тутъ… Не привыкъ къ лицу.

— Вы адъютантомъ или секретаремъ у него?

— Нѣтъ. Я такъ… Такъ… Бываю, пане-сержанту! Я бываю…

«Чудно все это! подумалъ Борщевъ, но ничего не сказалъ. Бываю?! Ишь какая должность!»

И онъ невольно разсмѣялся своей мысленной остротѣ.

Они простились, и Борщевъ, найдя свою лошадь, шагомъ въѣхалъ со двора, гдѣ стояло еще много каретъ.

«Будутъ ждать всѣ, пока онъ кофе кушаетъ!» подумалъ Борщевъ.

И тихо, шагомъ, направивъ лошадь по дорогѣ въ городъ, Борщевъ невольно глубоко задумался.

Прежде всего Борщевъ спросилъ себя мысленно: отчего онъ, видавъ Орлова не разъ въ Петербургѣ, на улицахъ и въ трактирахъ, никогда не только не смущался, но даже не обращалъ на него особеннаго вниманія. Разъ только позавидовалъ онъ его чудовищной силѣ, которой отличались всѣ братья-богатыри. Почему же онъ теперь смутился? Недавно онъ ткнулъ въ него пальцемъ Хрущеву, когда онъ мимо нихъ проѣзжалъ по Никитской. Онъ даже обругалъ его. А тутъ струсилъ! И самъ не зналъ, отчего струсилъ? Дѣла пустого не могъ въ трехъ словахъ изъяснить.

Затѣмъ невольно Борщевъ сталъ сравнивать того цалмейстера Орлова, «Гришутку-вѣдмедя», который жилъ въ квартирѣ на Морской и кутилъ на весь міръ… И этотъ генеральсъ-адъютантъ, здѣсь въ палатахъ села Петровскаго…

— Вѣдь онъ все тотъ же Гришутка-силачъ и чертоломъ! вслухъ сказалъ Борщевъ.

Чрезъ минуту честная и умная натура рѣшила иначе.

— Нѣтъ, не тотъ же. Этакъ стало быть всѣ — пройдохи. Вѣдь и Разумовскіе, стало быть… Вѣдь они и вовсе казаки были. А вѣдь мы всѣ Разумовскихъ почитаемъ — одного за фельдмаршала, другого за гетмана. А Орловыхъ ругаемъ. Скажутъ, что они будутъ графами, кричимъ: срамота! Что-жь это? Хрущевъ правду сказалъ.

— Это все наша зависть говоритъ! снова вслухъ рѣшилъ сержантъ. Хрущевъ правъ: обиды и разоренья отъ него никому. Царица отличила, а насъ завидки берутъ.

Мысль его перешла на Гурьевыхъ. Они отчего изъ кожи лѣзутъ? Все тоже…

— Да и многіе, многіе офицеры гвардіи, заговорилъ Борщевъ, даже бывшіе пріятели Орловыхъ, теперь ихъ ругаютъ повсюду всячески за глаза — все изъ-за одной зависти. Если бы хохлы какіе, казаки, пришли бы при покойной императрицѣ поносить всячески Разумовскихъ — мы бы ихъ на смѣхъ людняли, а сами то же дѣлаемъ!

Борщевъ презрительно засмѣялся.

— Люди всѣ одинаковы на свѣтѣ родятся, заговорилъ онъ опять вслухъ. Есть, правда, глупые, есть злые… Но все-таки одинаковые. Но фортуна на свѣтѣ все творитъ… Вотъ познай меня фортуна — и я то же получу… Что?! Что?! воскликнулъ сержантъ, будто разсердившись на себя. Что мнѣ нужно? Развѣ мнѣ это нужно? Это?! Сановничество? Вельможество? Ну ихъ къ Богу! Мнѣ одну Анюту нужно! Да. Все отдалъ бы за нее. Будь я генералѣсъ-адъютантъ — я бы и это отдалъ. Говорятъ, душу свою сатанѣ продаютъ люди чрезъ колдуна, чтобы получить желаемое. Страшно! А какъ подумаешь… Ей Богу, имъ бываетъ!.. такъ бы сейчасъ, и продалъ. Только Анюту дай въ обмѣнъ!..

И мысли Борщева перешли на любимую дѣвушку и на поведеніе дѣда. Анюта передала ему еще вчера свои подозрѣнья, что отецъ что-то будто скрываетъ и что становится ей непонятнымъ, что она начинаетъ бояться смутно чего-то новаго, внезапнаго и пожалуй горькаго.

«Богъ его знаетъ, что у него въ головѣ, думалъ Борщевъ. Я бы себя и въ домъ не пустилъ. Вѣдь это мучить только людей: позволять видѣться, чуть не жить вмѣстѣ… а брака не дозволять. Сказываетъ онъ, что родня. Правда. Но вѣдь самъ сказываетъ, что за границей этакая родня вѣнчается и Боіъ благословляетъ бракъ. А вѣдь нѣмцы или французы хоть иной вѣры, а все же въ Бога и Христа вѣруютъ по-нашему».

Глубоко поглощенный и занятый своими мыслями, сержантъ незамѣтно доѣхалъ до города. Помыслы его объ Анютѣ, всегда кончались однимъ рѣшеньемъ:

«Обождемъ! Либо помретъ дѣдъ… либо просто, какъ сказывалъ разъ Ахметка — махну по-татарски, по ихнему… Сграбилъ да самокруткой и повѣнчался. А тамъ суди насъ да въ тюрьму сажай. Отсидимъ, либо убѣжимъ въ Крымъ, а то въ королевство Польское. Я съ ней хоть въ Турцію уйду и въ Магометову вѣру пойду. Ея мать была магометанка — ей за матерью назадъ не страшно, а мнѣ за ней не страшно.»

XXV.

Пока Борщевъ неудачно хлопоталъ о своемъ производствѣ въ офицеры въ Петровскомъ, а затѣмъ вернулся домой въ квартиру Гурьева, усталый и недовольный, — въ домѣ князя Лубянскаго произошло цѣлое событіе, которое какъ громъ поразило Анюту.

Недаромъ князь слылъ на всю Москву за упрямицу и за чудака. Одна княжна не соглашалась и не хотѣла видѣть въ отцѣ чудака, такъ какъ ей казалось наоборотъ, что отецъ всегда здраво и душевно относится ко всему и никакихъ чудачествъ не дѣлаетъ. Развѣ только домъ свой не хочетъ подновлять, не изъ скупости, а изъ прихоти, чтобы его «братецъ» и ровесникъ былъ съ виду такой-же неприглядный старикъ, сѣдой и съ морщинками, т. е. некрашеный и съ обвалившеюся мѣстами штукатуркой, гдѣ краснѣли кирпичи.

Но вдругъ, 20-ти-лѣтъ отъ роду, княжнѣ Анютѣ, внезапно пораженной, пришлось подумать по неволѣ:

«Не рехнулся ли батюшка-родитель? Или всегда онъ былъ чудакъ, да мнѣ непримѣтно то было, какъ чужимъ людямъ».

Князь въ это утро позвалъ къ себѣ дочь и, усадивъ около себя, ласково заговорилъ съ ней:

— Побесѣдуемъ, дочушка, началъ князь. Бесѣду нашу ты обсуди. Всякое мое слово запомни и у себя въ горницѣ вспомяни, мыслями въ умной своей головкѣ раскинь и приди мнѣ свое согласье принеси, какъ почтительная къ родителю и любовная дочь.

— Что такое, батюшка? невольно удивилась княжна, раскрывъ широко свои черные блестящіе глаза, которые не одного недоросля въ Москвѣ съ ума свели. Смутный страхъ нашелъ на нее.

— А вотъ все сейчасъ выложу, а ты слушай. Начну я прямо: пора тебѣ замужъ.

— Эхъ, батюшка!… Я думала, что важное случилось, воскликнула княжна.

— Очень важное. Были все пустяки. А теперь важно.

— Опять сваты?.. Ну и Богъ съ ними. Дорожка проторенная отъ дому въ ворота и во-свояси.

— Нѣтъ. Теперь такъ ужъ нельзя… Время шло, шло и стало ужъ уходить… Его не вернешь!.. Можетъ совсѣмъ пройти! И не поймаешь потомъ… Слушай!..

И Артамонъ Алексѣевичъ сталъ дочери доказывать, что онъ становится старъ, нога его пуще болитъ, того и гляди подагра изъ ноги въ грудь переползетъ и онъ вдругъ окажется на столѣ, а дочь въ дѣвицахъ.

— Вы еще, Богъ дастъ, долго проживете! сказала Анюта. А если когда Господь васъ къ Себѣ позоветъ, да буду я въ дѣвицахъ, — что за бѣда. Я и одна проживу! Состарѣюсь совсѣмъ, въ монастырь поступлю. Пожертвую все состоянье въ этотъ монастырь и сама въ игуменьи попаду. И занятье будетъ на всю жизнь…

И княжна постаралась разсмѣяться, хотя на душѣ была тревога.

— Ты не смѣйся. Нынѣ мы рѣчь нашу пустяками не кончимъ. Ты выслушай, все обсуди и приди ко мнѣ съ отвѣтомъ, хоть черезъ недѣлю. Время терпитъ. Болѣе недѣли я тебѣ дать не могу. За тебя посватался сенаторъ Камышъ-Каменскій.

— Ну-съ?.. могла только выговорить Анюта.

— Ну вотъ… Онъ свата присылалъ. Да непростого, — онъ приходится дядей графу Алексѣю Григорьевичу Разумовскому.

— У графа, батюшка, такого нѣтъ дядюшки! Развѣ простой казакъ съ Украйны? желчно произнесла княжна.

— Родственникъ графа, говорю тебѣ. А какъ онъ тамъ ему приходится, не знаю. Ну вотъ, онъ сватаетъ сенатора.

— Ну и Христосъ съ ними: и съ сенаторомъ, и съ графомъ, и съ сватомъ. Коли они всѣ хохлы — то по ихнему обычаю — вы и дайте ему арбузъ или тыкву…

— Зачѣмъ?

— Дайте, говорю. Или съ Ѳеофаномъ пошлите сенатору на домъ. Онъ пойметъ…

— Нѣтъ, дочушка. Это все пустое. Онъ сватается, а я его въ зятья хочу себѣ.

— Батюшка. Вы шутите шутки. Да хуже этого жениха у меня не бывало. Онъ старикъ, вашъ, почитай, ровесникъ!..

— Хочу я его въ зятья… И на этомъ я сталъ! И съ этого не сойду! выговорилъ князь. Коли ты мнѣ дочь, то исполни мое желаніе родительское — видѣть тебя за нимъ замужемъ — пока я еще живъ и здоровъ. Коли ты моего желанія отцова не захочешь исполнить, то тогда…

— Что-же?.. уже совсѣмъ смутясь, трепетно проговорила княжна.

— Тогда… Князь задумался, видимо колеблясь, опустилъ глаза въ землю, но твердо произнесъ наконецъ: — Тогда, прости меня, дочушка, а тебѣ все-таки быть за нимъ противъ твоей воли.

— Какже это?.. упавшимъ глухимъ голосомъ промолвила княжна.

— Какъ бы тамъ ни было!

— Батюшка… Я… я вѣдь не совсѣмъ россійская дѣвушка, дрогнувшимъ голосомъ произнесла княжна. Вы сами всегда сказывали мнѣ, что у меня нравъ татарскій, дикій, что со мной нельзя обходиться какъ съ другими дѣвицами. Ну, вотъ я вамъ и скажу прямо, простите меня… А я скажу прямо… заплакала вдругъ Анюта и, ставъ на колѣни предъ сидящимъ отцемъ, она выговорила твердо: я ни за что не пойду за этого хохла.

— Отдадутъ… промолвилъ тихо князь, глядя не на дочь, а въ сторону.

Княжна почувствовала, что ея тревога и смущенье исчезаютъ и на мѣсто ихъ поднимается въ душѣ глухая буря.

— Какъ отдадутъ?.. Нельзя-же силой свезти въ храмъ? вдругъ тихо и спокойно заговорила Анюта.

— Можно. Свезутъ! тѣмъ-же голосомъ выговорилъ князь.

— Скрутятъ по рукамъ и ногамъ и потащатъ… начала уже улыбаться дѣвушка, хотя побѣлѣвшія губы дрожали, произнося слова. Въ храмъ Божій какъ поклажу внесутъ и будутъ вѣнчать… скрученную веревками?

— Скрученную!.. Можно не веревками, а шелковымъ кушачкомъ.

— Вамъ этого не дозволятъ. Судить будутъ за срамъ въ церкви.

— Не здѣсь, дочушка. Въ подмосковной, свой попъ все сдѣлаетъ, что повелю!

Наступило молчанье. Княжна положила руки на колѣни отца и нагнулась, стараясь заглянуть въ его опущенные глаза… Но князь еще болѣе опустилъ рѣсницы, будто не имѣя силы выдержать взгляда дочери.

— Батюшка… Я, кажется, ума рѣшаюсь… Вы ради забавы все это?.. Скажите мнѣ. Я не вѣрю ушамъ…

Князь молчалъ и только тяжело вздохнулъ.

— Батюшка. Вѣдь еслибы я была, какъ прежде, разумомъ и сердцемъ свободная, — я бы пошла за кого бы вы пожелали, заговорила княжна, стараясь сама себя успокоить и сдержать. Но теперь вотъ уже годъ… вы знаете… Грѣхъ замужъ итти, когда не женихъ, а другой на умѣ и на душѣ. Господь этого брака не благословитъ и за обманъ такой накажетъ. Вѣдь, кромѣ Бориса, я никого не люблю. Онъ мой нареченный и суженый и до могилы такимъ и будетъ.

— Объ этомъ сказано ужь тебѣ, строго вымолвилъ князь думать ты можешь — я запретъ на твои мысли положить не могу… Но говорить мнѣ объ этомъ ты не смѣй. Для меня есть на свѣтѣ Борисъ-внукъ. У тебя есть Борисъ-племянникъ, а Бориса суженаго нѣтъ. И по закону православному быть не можетъ.

Княжна вскрикнула тихо и порывисто поднялась съ полу на ноги. Князь невольно поднялъ глаза на дочь. Она стояла вся вытянувшись, чуть-чуть откачнувшись назадъ, точно собиралась прыгнуть, какъ прыгала иногда въ дѣтствѣ, напоминая горныхъ козъ. Лицо ея было блѣдно какъ снѣгъ, а глаза разгорѣлись и сверкали на отца.

— Я убѣгу изъ дому… прошептала она едва слышно, но въ этомъ шопотѣ былъ не страхъ гнѣва отца, а огненная страсть и сила бунтующей въ сердцѣ южной крови.

— Куда? тихо отрѣзалъ Артамонъ Алексѣевичъ.

— Куда глаза глядятъ… На край свѣта…

— Такого края нѣтъ у свѣта. Можетъ топиться соберешься?

— Нѣтъ. Топиться я не стану. У меня будетъ надежда что вы одумаетесъ и безъ меня не захотите жить одни. Голосъ Анюты задрожалъ вдругъ и прервался… Вы меня позовете, простите и мы опять заживемъ по-старому — тихо, мирно… какъ жили до сей поры… Вы меня прежде… любили… Голосъ княжны упалъ, взоръ затуманился и слезы показались опять на глазахъ… Чувство, которымъ звучалъ ея голосъ, коснулось и князя… Лицо его слегка поморщилось. Онъ будто крѣпился, чтобы не заплакать…

Анюта уже собиралась броситься на шею къ отцу и конечно побѣдить его всесильнымъ оружіемъ своей лобви, которая была въ ней къ отцу, всегда ее лелѣявшему всю ея жизнь.

Но князь вдругъ поднялся и выговорилъ сухимъ, рѣзкимъ голосомъ, который дочь рѣдко слышала и ненавидѣла:

— Ступай къ себѣ. Одумайся… Даю недѣлю сроку… Чрезъ недѣлю дай отвѣтъ: хочешь-ли по доброй волѣ итти за сенатора и вѣнчаться по-людски и по Божьему. Не одумаешься, дочь, будешь перечить мнѣ, стращать меня разными страхами… я тебя обвѣнчаю на свой ладъ, не взыщи…

— Скрученную?! Силкомъ?! снова съ усмѣшкой заговорила и княжна.

— Да, дочушка. Что-жъ дѣлать? Потомъ сами оба посмѣемся, когда стерпится съ мужемъ, да полюбишь его.

— Это ваше послѣднее слово?

— Послѣднее…

— Ну, а мое послѣднее будетъ: Грѣхъ вамъ! Я же мужа и Господа Бога обманывать не могу. И если я не съумѣю убѣжать изъ родительскаго дома и вы меня поймаете, да запрете до свадьбы, то вѣнчать меня будете связанную на рукамъ и ногамъ… Сама я не двинусь!

— Такъ и знать будемъ. Такъ все и приготовимъ, ваша сіятельство.

— Да. И вѣнцы, и свѣчи, и веревки… А когда повѣнчаете, я все-таки жить съ мужемъ не останусь. Тогда надо будетъ ужъ на цѣпь меня посадить, заковать.

Въ дверяхъ показалась Настасья Григорьевна и шла съ своей заморской птицей на рукѣ, которую несла показать князю.

— Ну, при ней помолчимъ… сказалъ князь. Ступай къ себѣ. Успокойся… Прошу только, никому ни слова не говори. Солёнушкѣ можешь… А больше никому.

Княжна, вся горя, какъ въ огнѣ, быстро вышла, почти выбѣжала изъ комнаты отца.

Ей казалось, что она видѣла страшный сонъ и что она еще не совсѣмъ проснулась… Но вотъ!.. Проснется!.. Сейчасъ!.. И все это ужасное, дикое, томящее душу исчезнетъ какъ дымъ!..

Разумѣется, княжна тотчасъ-же передала все своей Солёнушкѣ.

Мамка сначала не повѣрила, затѣмъ рѣшила, что эта дѣло нечисто… Что князь извѣстный «загадчикъ» и въ этомъ неожиданномъ рѣшеніи участи любимой единственной дочери тоже «себѣ на умѣ».

Не имѣя однако возможности найти какое-либо объясненье поступка князя — Соленушка порѣшила, что если Артамонъ Алексѣевичъ дѣйствительно желаетъ выдать замужъ дочь за сенатора, дурного и стараго — то онъ рехнулся.

Отъ этого объясненія было не легче! А между тѣмъ облегченье было необходимо — и княжнѣ, и ея мамкѣ.

И на другой день Соленушка рано вышла изъ дому, чтобы узнать судьбу своего дѣтища. Она отправилась къ знаменитой во всей Москвѣ колдуньѣ-гадалкѣ, которая уже лѣтъ тридцать предсказывала судьбу москвичей, отъ бояръ и вельможъ до простыхъ дворовыхъ холоповъ.

Для дома князя, когда-то, той же, еще молодой татаркѣ, Маліэ — гадалка предсказала смерть больной княгини Лубянской, матери Анюты. Въ другой разъ она обращалась къ этой женщинѣ по случаю крупной кражи въ домѣ — и тоже удачно. Колдунья сказала, что ни вора, ни денегъ не найдутъ, что послѣ и оправдалось. На этотъ разъ гадалка такихъ «страстей» напророчила Соленушкѣ, что мамка вернулась домой, какъ изъ бани, пунцовая и ошалѣвшая.

Гадалка предсказала женщинѣ въ скоромъ времени неожиданную свадьбу въ семьѣ ея, но хуже похоронъ, и одновременно нѣсколько покойниковъ въ домѣ. А затѣмъ лицамъ близкимъ для гадающей большую бѣду — острогъ и чуть не Сибирь… А уже послѣ всего этого ужаса, все кончилось благополучно. Соленушка была поражена какъ громомъ.

Если гадалка, не знающая ее въ лицо, увидала въ лоханкѣ съ простой водой, куда опустила нѣсколько углей, — свадьбу въ домѣ и не веселую, т. е. настоящее — то очевидно она равно могла увидѣть и будущее.

Мамка, конечно, ни слова не проронила княжнѣ объ этомъ гаданьи.

ХXVI.

Москва зашумѣла сильнѣе, разукрасилась и ликовала. 13-го сентября совершился торжественный въѣздъ императрицы изъ села Петровскаго въ городъ, и присутствіе государыни въ Кремлѣ, казалось, еще болѣе оживило всѣ улицы Бѣлокаменной. Народъ, собравшійся изъ окрестностей столицы, ради лицезрѣнія новой императрицы, днемъ сновалъ по городу и запружалъ улицы и переулки, а ночью, не имѣя, конечно, ночлега и пристанища, располагался спать кучами на площадкахъ и лужайкахъ подъ открытомъ небомъ. Иногда, кой-гдѣ, эти московскіе гости, пробираемые въ темную сентябрскую ночь осеннимъ морозцемъ, раскладывали костры и жались въ повалку вокругъ пылающихъ и тлѣющихъ головней. Москвичи косились на эти костры, въ особенности когда ночь бывала вѣтряная, и ворчали:

— Сожгутъ насъ эти деревенщики!

Но дѣлать было нечего. Начальство не вступалось въ дѣло. Полиціймейстеръ приказалъ совѣтовать «гостямъ», чтобы они преимущественно располагались на сонъ грядущій по лужайкамъ на окраинахъ Москвы и въ Земляномъ городѣ, а не въ Бѣломъ, да чтобы костры дѣлали поменьше.

На жалобы обывателей, начальство отвѣчало, что «авось», Богъ милостивъ, не заморозить-же пришлый народъ, не имѣющій крова.

Московскіе богачи-хлѣбосолы, которыхъ было не мало, широко растворили двери своихъ палатъ. Обѣды, ужины, балы и всякія затѣи чередовались. Дней не хватало и часовъ не хватало. Иной питерскій сановникъ при всемъ желаніи никого не обидѣть — все-таки не могъ въ одинъ день или вечеръ попасть во всѣ дома, куда его приглашали.

Всюду, на всѣхъ пирахъ и балахъ, шли однѣ и тѣ же бесѣды и только объ предстоящемъ коронованіи, и при этомъ три вопроса являлись главными — не сходили съ устъ какъ питерскихъ гостей, такъ и московскихъ бояръ. Будетъ-ли учрежденъ верховный императорскій совѣтъ; будутъ-ли возвращены духовенству отобранныя Петромъ Ѳедорычемъ вотчины и будетъ-ли генеральсъ-адъютантъ государыни вмѣстѣ съ братьями возведенъ въ графское достоинство? Этими тремя вопросами исчерпывались всѣ бесѣды, споры, толки и пересуды и москвичей, и питерцевъ.

Но къ этимъ вопросамъ, обсуждавшимся громко, присоединялся еще одинъ вопросъ, жгучій, животрепещущій, огромнаго значенія для государства, который служилъ темой таинственныхъ разговоровъ, глазъ на глазъ, шепотомъ и съ опаской.

Въ Москвѣ упорно стали ходить слухи, о которыхъ и помину не было въ Петербургѣ, за всѣ два мѣсяца новаго царствованія. Молва въ обществѣ тайкомъ передавала всякій вздоръ.

Однако лица, болѣе близкія ко двору и царицѣ, называли эти всѣ слухи московской сплетней и смѣялись.

Повсюду слышались толки и пересуды.

Повсюду равно шло и веселье.

Только въ домѣ князя Лубянскаго, какъ бы у опальнаго боярина или у строптиваго вельможи, злобствующаго, было тихо, уныло и даже темно сравнительно съ сотнями огней, блиставшими повсюду. Близкіе люди, заглянувъ къ князю, недоумѣвали и ворчали, уѣзжая.

— Что-то неладно у Артамона Алексѣича! Вѣкъ этотъ человѣкъ загадки загадываетъ своимъ пріятелямъ. Тутъ Москва ходуномъ ходитъ, а у него будто на смѣхъ, подумаешь, хворые въ домѣ или бѣда какая…

Въ домѣ князя, дѣйствительно, была если не бѣда, то смута всеобщая, полная, невылазная. Отъ самого владѣтеля палатъ и отъ его дочери, до послѣдняго дворового человѣка — всѣ ходили, какъ въ угарѣ, косо поглядывали, угрюмо переговаривались и перешептывались. И всѣ чуяли, что въ домѣ что-то неладно. Вотъ, вотъ, ахнетъ и свалится на всѣхъ такое, что ложись и помирай.

Князь и княжна знали въ чемъ дѣло. Отецъ далъ дочери недѣлю на обсужденье своего предложенія на счетъ сватовства сенатора.

Три дня княжна почти не выходила изъ своей спальни, сказывалась больной. Она появлялась только къ столу, сидѣла и кушала молча, почти не подымая ни на кого глазъ и положительно ни разу не глянувъ въ лицо отца.

Князь ограничивался бесѣдой съ Настасьей Григорьевной, или съ гостемъ, который случайно оставался обѣдать. Иногда князь пробовалъ шутить и балагурить и хотя голосъ его былъ неподдѣльно веселъ, но въ шуткахъ его чуялась принужденность… Выходило все нескладно, сказывалась цѣль «для отводу глазъ». Гость, косясь на всѣхъ, тоже прикусывалъ языкъ и спѣшилъ послѣ стола уѣхать, чувствуя, что онъ бѣльмомъ на глазу въ домѣ, гдѣ «что-то дѣется», гдѣ смута и раздоръ.

Настасья Григорьевна первые дни приставала къ княжнѣ, не хвораетъ ли она, выспрашивала князя и недоумѣвала. Ее увѣряли, что ничего нѣтъ важнаго, а просто князь съ дочерью повздорили и дуются другъ на дружку.

Одна Агаша попрежнему беззаботно смѣялась и бѣгала по большому дому, не замѣчая смуты.

Борисъ былъ въ домѣ дѣда два раза; князь и его принималъ особенно ласково, разспрашивалъ о дѣлахъ по службѣ, о производствѣ. Княжна съ нимъ не говорила и даже не глядѣла на него.

Въ первый же день Борисъ увидѣлъ и замѣтилъ все, но спросить и узнать въ чемъ дѣло — было некого. Съ княжной наединѣ ему не удавалось остаться. Мать и сестра не могли быть въ помощь. Однако, явившись на другой день къ обѣду, Борисъ встрѣтился съ сенаторомъ въ кабинетѣ князя и чутьемъ влюбленнаго сердцемъ, а не разумомъ, сразу все понялъ. Или князь умышленно проговорился, или глаза его, ласково и любовно обращенные на сенатора, были слишкомъ краснорѣчивы, или сенаторъ обмолвился…

Кажется, ничего не было сдѣлано или сказано, а между тѣмъ Борисъ все зналъ, догадался, встрепенулся сердцемъ, и… не испугался, не упалъ духомъ, а напротивъ, будто обрадовался.

Обрадовался близости развязки давнишнихъ тяжелыхъ и запутанныхъ обстоятельствъ.

Не говоря почти ни съ кѣмъ ни о чемъ, жалуясь на головную боль и усталость, Борисъ пробылъ въ домѣ недолго и собрался домой.

Но вмѣсто того, чтобы ѣхать на Плющиху — Борщевъ зашелъ въ конюшню князя и кликнулъ Ахмета-Прохора.

— Ахметъ! Мнѣ сдается, бѣда пришла… началъ Борисъ взволнованнымъ голосомъ, хотя еще надѣясь на опроверженіе своихъ подозрѣній.

— Да, Борисъ Ильичъ… Время терять нечего…

И Ахметъ подробно передалъ Борщеву все, что зналъ ютъ мамки Соленушки и слѣдовательно отъ самой княжны.

— Я ее не уступлю! глухо выговорилъ Борщевъ.

— А то какъ же! Мы такъ и порѣшили съ мамушкой, отозвался Ахметъ. Завтра утромъ я, раннимъ рано, буду у вашей милости и передамъ вамъ, какъ первое дѣло сдѣлать, а потомъ ужь и всѣ другія дѣла.

— Какое первое?..

— Первое будетъ… Какъ вамъ съ княжной глазъ на глазъ повидаться, да не на полчаса, а часа на четыре, чтобы все толково переговорить и все порѣшить, какъ дѣйствовать.

И Ахметъ обѣщалъ Борщеву быть у него по утру уже съ отвѣтомъ на этотъ первый, трудный вопросъ.

Когда Борщевъ простился съ княземъ, то онъ собирался уже выѣзжать со двора. Вообще за это время Артамонъ Алексѣевичъ выѣзжалъ много и часто. Прежде Анюта всегда знала, гдѣ отецъ бываетъ, такъ какъ каждый вечеръ онъ подробно разсказывалъ дочери, кого видѣлъ и о чемъ бесѣдовалъ. Теперь княжна, конечно, ничего не знала. Тѣмъ не менѣе, разъѣзды отца по городу были княжнѣ извѣстны чрезъ мамку, узнававшую все отъ любимца князя, кучера, который, если и не самъ всегда выѣзжалъ съ бариномъ — все-таки зналъ, гдѣ князь бываетъ.

Княжну смущало то обстоятельство, что отецъ за послѣднее время былъ у митрополита Петербургскаго, Сѣченова, и былъ два раза у Ивана Григорьевича Орлова, москвича, брата фаворита, съ которымъ онъ и прежде былъ знакомъ, но часто не посѣщалъ. Эти визиты смущали княжну.

Она не могла объяснить себѣ таинственнаго смысла, который ей въ этомъ казался, такъ какъ отецъ не могъ поступать безъ цѣли.

XXVII.

Борщевъ вернулся домой озабоченный. За два дня передъ тѣмъ, онъ перебрался на житье въ квартиру Шипова, отъ шуму и вѣчныхъ сборищъ въ домикѣ братьевъ Гурьевыхъ, и теперь ему было удобнѣе. Онъ замѣтилъ, что товарищи немного обидѣлись на него за этотъ поступокъ и онъ раза, два заходилъ къ нимъ, умышленно выбирая утренніе часы, когда у Гурьевыхъ никого не бывало.

Всю ночь Борису не спалось и рано утромъ онъ поднялся, нетерпѣливо поглядывая на солнце, чтобы приблизительно знать, скоро ли придетъ Ахметка.

Татаринъ сильно запоздалъ на этотъ разъ, но зато явился веселый и довольный. Одинъ видъ его оживилъ Борщева.

— Простите, Борисъ Ильичъ. Княжна задержала. Все мы съ ней чрезъ Прасковью переговаривались. Насилу мы ее съ мамкой уговорили. Но зато хорошія вѣсти вамъ принесъ.

— Какія же, Ахметъ?

— Первое дѣло улажено! А ужь бились мы, чтобы княжна согласье дала.

— Видѣться со мной?

— Да-съ. Не хотѣла.

— Что ты врешь, разбойникъ! воскликнулъ Борщевъ.

— Ей Богу, не хотѣла. Ради обмана. Вѣдь обманъ нуженъ. Княжна все хотѣла, чтобы вамъ видѣться гдѣ въ городѣ, либо у знакомыхъ, либо на гуляньи. А нешто можна этакъ дѣло всякое разсудить. Нуженъ спокой.

— Ну, что-же? Какъ же…

— А вотъ, изволите видѣть… Будьте вы нынѣ въ ночь около такъ полуночи, у насъ.

— Въ полночь?

— Да-съ. Въ самую темь. Да извольте свой мундиръ снять, а одѣться по простому, въ рубаху и кафтанъ.

— Съ ума ты сошелъ, Ахметъ!

— Такъ княжна приказала. Ваше дѣло ослушаться, коли не любо. Вотъ въ простомъ платьѣ въ самую темь пожалуйте ко мнѣ, прямо въ каретный сарай, а тамъ видно будетъ.

— Что?

— Видно будетъ, какъ вамъ пройти къ княжнѣ. Когда всѣ улягутся — мы съ вами проберемся въ домъ и вы до утра все разсудить и успѣете — что дѣлать.

— И это княжна… Она дала согласье на это, чтобы я ночью пробрался къ ней?

— Вѣстимо. Не хотѣла сначала, да Прасковья ее усовѣстила. Вѣдь вы не чужой человѣкъ. Не только бывали, а и живали у насъ въ домѣ, какъ свой баринъ.

Борщевъ задумался… Сколько разъ бывалъ онъ когда-то у Анюты на половинѣ и засиживался поздно. И вдругъ теперь приходилось пробираться къ ней тайкомъ, какъ чужому, среди ночи… Ему это было непріятно.

— А если меня кто увидитъ? вымолвилъ онъ наконецъ.

— Коли кто изъ сѣнныхъ дѣвушекъ — прикажемъ молчать. Авось недѣлю языкъ за зубами подержатъ. Только вотъ что, Борисъ Ильичъ. Я въ толкъ не возьму… Вы порѣшили совсѣмъ не уступать княжны энтому генералу? Или васъ еще думы разныя одолѣваютъ?

— Конечно, не уступлю.

— Такъ чего же вы спрашиваете… Коли увидятъ, да узнаютъ… Семь бѣдъ, одинъ отвѣтъ. Дѣло это надо дѣлать шибко.

— Да что дѣлать-то, Ахметъ? Какъ быть?

— А вотъ для того и надо вамъ съ княжной повидаться, и все это межь собой порѣшить. А мы ваши слуги. И я, и мамушка. За васъ хоть головы положимъ.

Ахметъ ушелъ отъ Борщева съ отвѣтомъ княжнѣ, что въ полночь, онъ, ряженый, будетъ у нея.

Борщевъ тотчасъ же рѣшилъ отправляться и доставать себѣ платье. Первый пришелъ ему на умъ Алексѣй Хрущевъ, у котораго, какъ деревенскаго жителя, должно было имѣться простое русское платье. Кромѣ того, Хрущевъ былъ единственный человѣкъ, которому Борщевъ не боялся довѣриться.

«Офицеры же всѣ зубоскалы, подумалъ онъ. Вообразятъ ни вѣсть какую глупость и разболтаютъ».

Борщевъ собрался узнать у Петра Хрущева объ квартирѣ его брата «рябчика», но на удачу нашелъ его самого у Гурьевыхъ. Онъ засталъ офицеровъ все въ тѣхъ же спорахъ и толкахъ.

«Господи. Какъ не надоѣсть имъ все тоже да тоже переливать!» невольно подумалъ Борщевъ.

Вызвавъ съ собой на улицу Алексѣя Хрущева, Борисъ повелъ его по полямъ. Удаляясь отъ дома, онъ, нѣсколько смущаясь, прямо спросилъ его: можетъ ли онъ одолжить ему какой-нибудь простой кафтанъ, рубаху и шапку…

— Что такое! Теперь не святки, разсмѣялся Хрущевъ.

— Нужно, голубчикъ.

— Съ удовольствіемъ ссужу всѣмъ, чѣмъ могу, коли тебѣ скоморошествовать охота пришла. Однако ты…

И Хрущевъ вдругъ странно взглянулъ въ глаза сержанта и запнулся. Лицо его стало тревожно.

— Знаешь что, братецъ, выговорилъ онъ тише. Я тебя мало знаю и давно не видался, но ты мнѣ по сердцу пришелся. Послушай добраго совѣта человѣка, къ тебѣ расположеннаго… Брось!

— Что? удивился Борщевъ.

— Брось это дѣло, для котораго простое платье просишь у меня. Мнѣ вѣдь не жаль: Ты его не испортишь, не сносишь такъ, чтобы бросить… А вотъ голову какъ разъ сносишь… Мнѣ ее и жаль. Ей Богу! Какъ брата Петра, такъ и тебя — жаль.

— Что ты! Господь съ тобой! еще болѣе удивился Борщевъ.

— Знаю я, зачѣмъ тебѣ мое платье. Съ Лихачевымъ ѣхать. Плюнь. Брось. Все глупство, комедіанство, дерзостныя выдумки, за которыя только въ Сибирь угодишь. Пущай этотъ Лихачевъ пропадаетъ одинъ. Онъ можетъ гроша не стоитъ, а ты парень дорогой, у тебя сердце золотое.

— Да что ты, рехнулся что ли? Какой Лихачевъ? воскликнулъ наконецъ Борщевъ.

— Я все, братъ, знаю, отъ твоихъ же болтуновъ Гурьевыхъ, возразилъ Хрущевъ. Со мной нечего лукавить. Меня тоже зазывали они съ Лихачевымъ посылать. Да я еще, спасибо, бѣлены не объѣлся…

— Нѣтъ, объѣлся, братецъ. Объѣлся! воскликнулъ горячо Борщевъ. Ты мнѣ битый часъ околесную несешь, огородъ городишь. Я никакого Лихачева не знаю, никуда не ѣду, а съ Гурьевыми даже разговоръ не веду ужь давно, потому что мнѣ ихъ вранье надоѣло, да потому еще, что мнѣ и не до того.

— А платье? Русское платье офицеру понадобилось. На что?

— Совсѣмъ для особаго дѣла. На одинъ вечеръ, на нынѣшнюю ночь. Завтра утромъ отдамъ.

— Полно, такъ-ли? Глаза отводишь, недовѣрчиво вымолвилъ Хрущевъ. Возьмешь да за Лихачевымъ и двинешь.

— Дался же ему этотъ чортъ! Да кто таковъ твой Лихачевъ? Что за человѣкъ?

Хрущевъ долго приглядывался къ лицу сержанта и наконецъ выговорилъ:

— Коли знаешь, нечего спрашивать.

— Да не знаю я! бѣсился Борщевъ.

— Ну тотъ, что ѣдетъ или ужь уѣхалъ за Иваномъ Антонычемъ, чтобы его изъ крѣпости спасать и сюда везти. Васъ цѣлая компанія переряженная, сказываютъ, поѣхала либо ѣдетъ въ Шлиссельбургъ.

— Если это правда, вымолвилъ спокойно Борщевъ, всю эту ряженую компанію переловятъ, перерядятъ въ арестантскіе халаты и сошлютъ въ каторгу, если не снимутъ совсѣмъ головы. Нѣтъ, любезный другъ, у меня еще, слава Богу, разсудка хватитъ, чтобы на этакое дѣло не итти. Да и скажу я тебѣ по правдѣ… Не вѣрю я! И это вранье Семена Гурьева. Смотри, онъ все морочитъ. Никакого Лихачева нѣту и не было у нихъ и никуда онъ не поѣдетъ. Если бы таковой былъ въ живыхъ, я бы его видѣлъ у Гурьевыхъ, не здѣсь, такъ въ Питерѣ. А ужь имя-то его Семенъ мнѣ разъ тысячу бы сказалъ. А я первый разъ слышу отъ тебя про такого Лихачева. Все это вранье и одно вранье.

— Да. и давай Богъ, чтобы вранье было… А ты все-таки хорошо дѣлаешь, что съ ними не якшаешься. Они сорванцы и кончатъ плохо. Я ихъ боюсь даже.

— Чего же ты сюда лазаешь?

— А братъ? Мнѣ брата жаль, грустно сказалъ Хрущевъ. Хотѣлось бы его выудить изъ этой провальной ямы, изъ этого чортова болота Гурьевскаго.

Борщевъ не нашелся что сказать. Онъ не любилъ Петра Хрущева и подумалъ: «одного поля ягоды».

Молодые люди замолчали на минуту.

— Такъ тебѣ на другое дѣло… платье-то? вспомнилъ Хрущевъ.

— Да. Одолжи.

— Изволь, родимый. А меня самого тебѣ не нужно въ помощь. На такія дѣла друзья-помощники нужны. А я за тебя готовъ, коли дѣло не безчестное, не воровское.

Борщевъ не отвѣтилъ.

— Что-жь молчишь? Неужто гадость какую, не подобающую дворянину, надумалъ?

— Нѣтъ, братецъ, дурного, особенно дурного ничего нѣтъ!… нерѣшительно сказалъ Борщевъ и прибавилъ веселѣе и добродушнѣе: теперь мнѣ тебя не нужно. Дай только платье. А вотъ послѣ увидимъ! Можетъ быть я твоей дружеской помощи и попрошу. Кромѣ тебя у меня въ Москвѣ никого нѣтъ. Я на тебя и думалъ.

— Спасибо. Когда будетъ нужда, скажи. А платье, какъ, вернусь домой, прикажу тебѣ нести.

Молодые люди разстались. Борщевъ пошелъ къ себѣ и на порогѣ встрѣтилъ хозяина квартиры.

— Ты отъ Гурьевыхъ? спросилъ Шиповъ.

— Да.

— Не ходи, братецъ, туда. Про нихъ ужь молва побѣжала. Какъ бы имъ плохо не было. Зря, въ чужомъ пиру похмѣлье зашибешь.

— Да я на одну минуту и заходилъ. И не ради того, чтобы ихъ видѣть.

— То-то. Чортъ съ ними!.. У нихъ хвостъ уже защемленъ въ капканѣ, загадочно произнесъ Шиповъ, и сѣвъ на подведеннаго деньщикомъ коня, отъѣхалъ отъ своей квартиры.

«Защемленъ? Хвостъ? думалъ Борщевъ. Неужто ихъ вранье дошло ужь до начальства. А, да чортъ съ ними. Мнѣ какое дѣло».

Весь день до вечера сержантъ нетерпѣливо пробродилъ то по горницамъ пустой квартиры, то по полянѣ. Нетерпѣнье его сказывалось все болѣе, по мѣрѣ приближенья той минуты, когда приходилось собираться на Лубянку.

Въ сумерки дворовый человѣкъ, старикъ, явился отъ Хрущева съ узломъ и, передавъ его сержанту, ничего не спрашивая — ушелъ.

Борщевъ переглядѣлъ все и невольно разсмѣялся. Въ узлѣ былъ кафтанъ, рубаха, шаровары, шапка-гречневикъ и даже поясокъ.

— Вся запряжка! выговорилъ сержантъ. Далеко ли я въ ней уѣду? Что-то будетъ?..

Онъ примѣрилъ все и, будучи одного роста съ «рябчикомъ», нашелъ все въ исправности.

ХXVIII.

Около полуночи, на дворѣ палатъ князя и во всемъ домѣ было мертво-тихо и темно во всѣхъ окнахъ. Князь ужиналъ въ гостяхъ, но вернулся довольно рано домой, долго и весело болталъ съ Ѳеофаномъ, лежа въ постели, и называлъ его тетеревомъ, кукушкой, слѣпымъ филиномъ…

Ѳеофанъ вышелъ изъ опочивальни даже нѣсколько обиженный, такъ какъ князь выразилъ свое убѣжденіе, что онъ не дворецкій, а простофиля; что если воры весь домъ обворуютъ, то онъ, дворецкій, ничего не увидитъ, и послѣдній узнаетъ.

Черезъ полчаса князь уже крѣпко спалъ на своей половинѣ, а Ѳеофанъ у себя въ горницѣ ворочался съ боку на бокъ на постели и обидчиво ворчалъ что-то про себя, пока жена его не прикрикнула на него:

— Полно тебѣ хрюкать-то! Либо спи, либо на дворъ ступай ямы рыть рыломъ.

Въ полночь всѣ уже давно спали: и господа и люди, утомившись отъ длиннаго и празднаго дня.

Только на половинѣ княжны свѣтился въ окнахъ огонь, но едва видимо, какъ свѣтъ отъ мерцающей лампады. Княжна не спала… и не собиралась спать. Одѣтая въ одно изъ лучшихъ своихъ платьевъ, которое она перемѣнила только ночью, когда всѣ въ домѣ ложились спать — Анюта вновь причесалась, пригладилась и осмотрѣлась внимательно въ зеркало, будто собираясь въ гости или ожидая ихъ къ себѣ.

Дѣйствительно, гость, и дорогой, ожидался здѣсь, въ ея горницѣ, вдобавокъ тайкомъ отъ всѣхъ, а главное отъ отца.

Анюта въ себя еще не могла прійти, какъ все странно путалось и мѣнялось вокругъ нея; у нея были тѣ же мысли, что и у сержанта. Можно-ли было предположить когда либо, что ей придется обмалывать любимаго отца. А Борисъ, жившій у нихъ въ домѣ когда-то какъ родной сынъ и братъ, будетъ ночью пробираться переодѣтый по этому же дому? Сколько разъ, поздно вечеромъ, до ужина, и раза три было — и послѣ ужина, Борисъ засиживался съ ней въ ея горницахъ. И всѣмъ это было извѣстно. И въ качествѣ близкаго родственника Борщевъ могъ это дѣлать не удивляя никого. А теперь?! Анюта за два дня много передумала. Много наболѣлось ея сердце. Была минута, что она хотѣла бѣжать изъ дома отца въ одинъ монастырь, гдѣ была настоятельницей добрая и любившая ее старушка, тоже родовитая княжна, тоже настрадавшаяся когда-то въ міру и поступившая въ монахини оплакивать убитаго на войнѣ жениха.

Но монастырь и келья не долго были на умѣ крымской татарки по матери. Южная кровь заговорила, и все болѣе, все сильнѣе бушевала въ Анютѣ.

— Не только я не пойду въ монастырь, не только я не пойду замужъ за стараго хохла, рѣшила Анюта, — я выйду замужъ за Бориса.

Соленушка, тоже татарка, а не русская дворовая холопка явилась, конечно, на помощь къ своему дитяткѣ и съ ней не только не пришлось княжнѣ спорить, но она подбивала Анюту.

— Вѣстимо надо за Бориса Ильича выходить! сказала старая татарка. Нельзя, если, по простотѣ, какъ въ людяхъ, — надо иначе, воровскимъ образомъ. Князь изъ ума выжилъ, либо захворалъ головой. Отходится — образумится и самъ будетъ радъ, что дочь не послушалась его, а по своему обернулась.

И мамка прежде всего рѣшила, что княжнѣ надо видѣться съ своимъ суженымъ, чтобы все толково обсудить и рѣшить.

И вотъ теперь княжна молча сидѣла въ углу своей маленькой гостиной, и, при малѣйшемъ шорохѣ, нервно вздрагивала и озиралась кругомъ горящими какъ уголья глазами. Но это былъ не страхъ и не смущенье.

Сначала ей не хотѣлось принять Бориса ночью у себя, ради какого-то особаго чувства уваженья къ отцу и нежеланія обманывать его; но коль скоро Анюта поневолѣ рѣшилась на это, то смущенью уже не было мѣста въ ея сердцѣ. Страха не было и подавно… Соленушка и Ахметъ, не даромъ «воры-татарва», какъ ихъ звали дворовые, — такъ теперь все устроили и подладили, что еслибы кто изъ горничныхъ и увидѣлъ впросонкахъ фигуру переодѣтаго Борщева, то принялъ бы его за истопника или за самого сатану, но никакъ не за баринова внука. Двѣ горничныя всегда поочереди, какъ дежурныя, спали у дверей горницы княжны. Соленушка положила съ вечера двухъ дѣвушекъ по выбору, изъ которыхъ одна была глупа какъ столбъ, а другая всегда сильно храпѣла. Послѣднюю мамка вскорѣ разбудила снова и отправила на вышку за храпѣнье, обезпокоившее будто бы княжну, и объявила, что дѣлать нечего — поневолѣ одна дѣвка останется на дежурствѣ… Оставшейся, по имени Авдотьи, мамка не боялась. Она способна была все увидѣть, услышать и ничего не сообразить; да ей никто ни въ чемъ и не повѣритъ.

Княжна совѣтовала было своей Соленушкѣ никого не класть у дверей на эту ночь, но мамка не согласилась. Отмѣнить заведенный за двадцать лѣтъ порядокъ, значило прямо подать поводъ всей праздной дворнѣ думать и соображать, что за притча приключилась и почему у дверей княжны отмѣнено дежурство. Зато Соленушка сѣла около спавшей на полу дуры и, въ ожиданіи ночного гостя, рѣшила, что если горничная отъ шороха или шаговъ или скрыпа дверей проснется, то она накинетъ на нее простыню, а то и сама ляжетъ на здоровенную Авдотью.

— А тамъ, завтра, рѣшила мамка, думай себѣ, что домовой душилъ. Только всѣ на смѣхъ подымутъ и на цѣлый годъ хохоту хватитъ.

Уже около полутора часу сидѣли княжна и мамка, каждая въ своемъ углу: одна — въ дѣвичьей предъ раскрытой на заднюю лѣстницу дверью, по которой прямо со двора долженъ былъ явиться ожидаемый гость; другая — въ углу своей комнаты. И обѣ прислушивались.

Соленушка глядѣла то на лѣстницу, то въ лицо спавшей на полу Авдотьи, и думала свою думу. Княжна изрѣдка взглядывала на свою дверь, за которой почти вплотную спала горничная и сидѣла мамка.

Легкое смущенье было въ Анютѣ, но какое-то особенное. Смущенье влюбленнаго сердца. Не боязнь отвѣта за свой поступокъ — она была готова и не на такое дѣло. Это было только началомъ дерзкаго и уже рѣшеннаго плана! Ее смущала обстановка, при которой она увидитъ своего Бориса. Чувство стыда дѣвичьяго сказывалось поневолѣ.

— Онъ не разъ бывалъ здѣсь! увѣряла она себя, будто стараясь успокоить совѣсть. Да! но не такъ, тотчасъ же отвѣтила она самой себѣ. Всѣ знали и видѣли, что онъ у меня. А теперь онъ какъ воръ крадется. Приди кто, пропроснись… И надо его прятать…

Наконецъ, около полуночи, послышался шорохъ за дверью. Княжна вздрогнула и вспыхнула и уже не въ первый разъ!.. Но на этотъ разъ румянецъ не пропалъ съ ея красиваго лица и зардѣлся еще ярче, а сердце застучало молотомъ.

Дверь ея тихонько шевельнулась, пріотворяясь… отворилась и быстро снова затворилась, уже скрываемая стоящей на порогѣ высокой мужской фигурой, которая, появясь въ горницѣ, оглядывалась на стѣны и предметы, едва освѣщенные ночникомъ. Это былъ Борисъ.

Княжна поднялась съ своего мѣста въ углу и молча, тихо сдѣлала нѣсколько шаговъ навстрѣчу къ нему. Но вдругъ волненіе цѣлаго дня ожиданій, цѣлаго вечера опасеній взяло верхъ надъ силами страстной и огневой натуры. Легкій туманъ застлалъ все въ глазахъ Анюты. Она порывисто подняла руки, какъ бы стараясь ухватиться за что-нибудь, и тихо вскрикнула.

Борисъ бросился къ ней, и Анюта въ полуобморокѣ упала къ нему на руки.

Рѣдко, почти никогда, не бывало съ княжной ничего подобнаго за исключеньемъ дня отъѣзда Борщева въ Петербургъ годъ назадъ, когда разлука между ними была неожиданно потребована отцомъ и разрывъ произошелъ бурно.

Но Анюта тотчасъ же отправилась, усадила сама Бориса на диванъ, сѣла около него и улыбнулась, оглядывая его фигуру въ красной рубахѣ и кафтанѣ.

— Такъ пожалуй еще лучше и краше, чѣмъ въ мундирѣ, прошептала она. Ну, слушай, Боря… Ты знаешь, что отецъ надумалъ?..

— Знаю. Что съ нимъ приключилось?

— Ума не приложу. Разумъ потеряю, а не пойму. Въ ину пору бываетъ — я думаю, что во снѣ все видѣла. Но не въ томъ дѣло. Слушай меня и отвѣчай что спрошу.

Княжна подумала минуту и затѣмъ толково, спокойно, со спокойствіемъ рѣшимости, съ твердымъ сознаньемъ безповоротно принятаго плана и ясно видимой, намѣченной себѣ цѣли, — стала подробно передавать сержанту все, что она вмѣстѣ съ Соленушкой надумала.

А надумала она бѣжать изъ дому неотлагательно и тайно вѣнчаться безъ благословенья родительскаго. А тамъ, послѣ, что Богъ дастъ. Разведутъ ихъ духовныя власти — пускай! Лишитъ отецъ наслѣдства и прогонитъ съ глазъ долой — и того легче! Лишь бы не разсадили и не заключили по разнымъ монастырямъ, — тогда бѣда на цѣлый годъ, а то и на два года.

— Отчего на годъ или два? невольно перебилъ дѣвушку Борщевъ.

— А за годъ, за два мы сумѣемъ бѣжать, встрѣтиться и уйти изъ предѣловъ русскихъ. Ну хоть въ Крымъ, къ хану татарскому. Тамъ заживемъ. Вездѣ солнце свѣтитъ и хлѣбъ есть. Или ты со мной не захочешь бросить Россію?

— Я изъ-за тебя… Да хоть за море-окіанъ, хоть въ преисподнюю! восторженно воскликнулъ Борщевъ.

— Ну, слушай же… Первое дѣло, какъ все намъ сладить? Какъ обвѣнчаться? Подумай, посовѣтуйся съ товарищами. Можетъ кто и научитъ. Денегъ нужно не мало. А у меня нѣтъ. Отецъ будто предвидѣлъ все и прошлое первое число не далъ мнѣ ни алтына, какъ всегда прежде давалъ на разныя затраты.

— Деньги — самое мудреное. Я у матушки попрошу. Она три тысячи мнѣ уже хотѣла дать, думая, что можно этимъ подкупить Григорья Орлова ради полученья чина. Скажу, что Орловъ согласился на взятку и возьму эти деньги. А послѣ, хоть голову снимай. Да она проститъ. Она добрая-предобрая.

И Борщевъ улыбнулся при мысли, что онъ взвалитъ такую нелѣпость на голову Орлова.

Молодые люди долго, часа три пробесѣдовали, сидя чинно на диванѣ, и обсудили всякую мелочь, взвѣсили малѣйшее непредвидѣнное обстоятельство, могущее явиться помѣхой. Наконецъ, переговоривъ все — замолчали на минуту и прислушались, вдругъ будто вспомнивъ объ окружающемъ мірѣ. Все было тихо въ домѣ.

— Да, думалось ли мнѣ, когда я, бывало, сиживалъ у тебя здѣсь, сказалъ Борщевъ, что мнѣ придется красться къ тебѣ сюда же ночью, какъ вору или какъ чужому человѣку.

— Я объ этомъ тоже думала!

— А теперь что вышло? Бѣжать изъ дому тебѣ, тайкомъ вѣнчаться… Вѣдь это самокрутка!

— Что?

— Такъ называютъ вѣнчанье безъ благословенія родителей, безъ сватовства, безъ дѣвичника и празднествъ, безъ гостей… Самокрутка…

— Сами любящіеся крутятъ? — улыбнулась княжна. Что-жь, это лучше. Да и меньше грѣха предъ Богомъ, чѣмъ то, что батюшка мнѣ пообѣщалъ. Скрутить веревкой и силкомъ вѣнчать съ сенаторомъ. То была бы тоже самокрутка съ дочерью. И лихая, грѣшная. И помни, Борисъ! Помни!! вдругъ прибавила княжна, сверкнувъ глазами, — если наше дѣло пропадетъ, если мы повѣнчаемся и насъ развѣнчаютъ, а меня силой: отдадутъ за Каменскаго — я уйду, и къ тебѣ приду. Черезъ недѣлю, чрезъ мѣсяцъ ли, чрезъ годъ ли — но приду. И ты меня, чужую жену — не гони. Прогонишь, я у тебя на порогѣ покончу съ собой!

— Я его убью тогда!.. воскликнулъ Борисъ.

— Нѣтъ. Злого ничего никому дѣлать не надо. Надо себя спасать. Надо отъ себя зло людское отгонять… Если насъ разведутъ и заключатъ въ монастырь, — мы уйдемъ и убѣжимъ съ Соленушкой въ Крымъ! Ты поступишь къ хану на службу. Мы перейдемъ въ вѣру моей матушки.

— Что ты, Анюта!

— Что? Не можешь?.. Не хочешь для меня?..

— Зачѣмъ объ этомъ толковать. И безъ Крыма есть куда уйти. За Кубань, къ казакамъ. Они православные. Да что объ этомъ?.. Лишь бы повѣнчаться. А тамъ видно будетъ!

— Нѣтъ, Борисъ. Этакъ нельзя. Я выйду тайкомъ изъ этого дома подъ вѣнецъ съ тобой, только послѣ того, что ты мнѣ дашь клятву не робѣть ничего, не уступать никому. Ты поклянешься мнѣ, что если насъ разведутъ, развѣнчаютъ, заключатъ въ монастыри — то мы опять, когда бы то ни было, бѣжимъ вмѣстѣ въ Крымъ. Тамъ насъ никто не достанетъ. Безъ такой клятвы, я не двинусь изъ дому.

— И пойдешь за сенатора замужъ? укоризненно сказалъ Борисъ.

— Нѣтъ. Избави Боже! Я покончу съ собой. Это не мудреное дѣло. Я ужь думала и знаю, какъ покончить, если ты меня бросишь.

— Господь съ тобой! Мнѣ безъ тебя не жить. Я на все… на все пойду. Ей Богу! воскликнулъ Борисъ, вдругъ обнявъ Анюту и страстно цѣлуя ея слегка поблѣднѣвшее лицо. Умереть мнѣ самой страшной смертью, коли я тебя уступлю кому либо или разлюблю! шепнулъ онъ ей восторженно.

— Ну, все сказано и рѣшено! Теперь надо все дѣлать, надо дѣйствовать! заговорила княжна послѣ долгаго молчанія въ объятіяхъ своего милаго суженаго. Тебѣ пора… Чрезъ часъ пожалуй разсвѣтать начнетъ.

Борисъ какъ бы пришелъ въ себя.

— Завтра… т.-е. сегодня въ полдень, заговорилъ онъ, — я буду у васъ. У матушки деньги буду просить для Орлова. Ну, прощай, дорогая!

Черезъ нѣсколько минутъ Борщевъ былъ уже на темной и крутой лѣстняцѣ.

— Долго же вы! пробурчалъ Ахметъ въ темнотѣ. Я чуть не задремалъ. Ну что же!

— Что?

— Убѣжите съ княжной?

— Вѣстимо.

XXIX.

Соленушка тотчасъ явилась къ Анютѣ. Княжна, несмотря на ея просьбы, не раздѣваясь бросилась въ постель и скоро заснула, но спала тревожнымъ сномъ, просыпаясь и разговаривая въ забытьи.

Рано утромъ та же Соленушка разбудила свое дитятко.

Княжна чрезъ силу открыла глаза. Мамка стояла озабоченная и лицо ея было даже мрачно.

— Васъ князь спрашиваетъ. Князь зоветъ къ себѣ, повторяла она.

Анюта не сразу пришла въ себя, не сразу поняла слова мамки.

— Батюшка?

— Да. Зоветъ. Прислалъ Ѳеофана. Просилъ пожаловать сейчасъ.

Княжна сѣла на кровати.

— Узналъ, что Борисъ былъ ночью?.. выговорила она безстрастно и ни мало не смущаясь.

— Нѣтъ! Что вы! Какъ можно! А у нихъ былъ сейчасъ, пріѣзжалъ энтотъ шайтанъ-сенаторъ.

— Такъ чего же ты тревожится? Вишь, лицо какое сдѣлала.

— Боюся, что они крутить хотятъ. Мы не успѣемъ ничего надумать.

— Пустое, Соленушка. Тайкомъ вѣнчаются въ три дня. А по благословенью родителя надо мѣсяцъ, два, три… Приданое, дѣвичники, обѣды да ужины, да всякое такое… Скажи, сейчасъ прійду… Одѣваюсь.

— Что вы, какъ можно. Объ эту пору вы всегда одѣты бываете. Вѣдь уже скоро и полдень.

Княжна оправилась, отерла себѣ лицо холоднымъ полотенцемъ и подошла къ зеркалу.

— Фу, какая раскрасавица! воскликнула она, глядя на себя. Мертвецъ съ того свѣту!

Дѣйствительно, отъ безсонной ночи, волненья и тревогъ — да еще не успѣвъ отдохнуть вполнѣ — Анюта была сильно блѣдна, а глаза, слегка впалые, лихорадочно горѣли.

Однако чрезъ полчаса она вошла въ кабинетъ отца.

Сенаторъ вѣжливо раскланялся и пытливо уставился глазами въ ея лицо, поразившее его. Князь, конечно, тоже сразу увидѣлъ перемѣну въ лицѣ дочери и заботливо, почти тревожно оглядѣлъ ее. Въ глазахъ его и въ выраженьи лица сказалось столько боязни, даже испуга, столько любви къ дочери, что княжна невольно и тяжело вздохнула.

«Любить — любишь, а загубить не жаль», подумалось ей.

Князь кротко и будто стараясь чрезъ силу быть холоднымъ и рѣзкимъ, объявилъ дочери, что сенаторъ желаетъ съ ней переговорить наединѣ. Сказавъ это, Артамонъ Алексѣевичъ тотчасъ же вышелъ.

Княжна сѣла и не подымала глазъ на Каменскаго, не двигаясь, какъ бы приготовилась слушать. Легкій, едва видимый румянецъ заигралъ на ея блѣдныхъ щекахъ. Гнѣвъ подступалъ къ сердцу, подступалъ къ горлу и давилъ его.

«Нѣтъ, ужь я тебя удивлю! думала княжна. Ни отъ одной московской барышни во вѣки вѣковъ никто не слыхалъ и никогда не услышитъ того, что ты отъ меня, крымки, сейчасъ услышишь»…

— Я хотѣлъ, княжна, побесѣдовать съ вами… вѣжливо началъ Камышъ-Каменскій, нѣсколько смущаясь и дрогнувшимъ голосомъ… Мнѣ надо… Намъ обоимъ равно надо перемолвиться безъ постороннихъ… объ разныхъ важныхъ обстоятельствахъ. Вамъ извѣстно, что я просилъ вашего родителя, чрезъ моего друга, сдѣлать мнѣ честь…

— Вы желаете на мнѣ жениться? сухо выговорила княжна, все не подымая глазъ.

— Да-съ. Если я могу надѣяться…

— На что…

— Могу надѣяться, что вы раздѣляете то чувство, которое есть во мнѣ.

— Я не могу его раздѣлять! звеняще сухимъ шепотомъ заговорила Анюта, что всегда случалось, когда вся ея огненная и сильная натура трепетала подъ наплывомъ гнѣва, который она едва сдерживала въ себѣ.

— Почему же?

— Я не могу раздѣлять… имѣть такое же чувство къ вамъ, какое вы имѣете ко мнѣ. У меня огромное состояніе, куча вотчинъ… крестьянъ, куча денегъ, которымъ мы съ родителемъ и счета не знаемъ, — а у васъ, кромѣ золотого мундира въ сто рублей, ничего нѣту.

Сенаторъ какъ-то крякнулъ, поперхнулся, и если бы княжна подняла на него глаза, то вѣроятно замолчала бы или расхохоталась и убѣжала. Каменскій сидѣлъ передъ ней, глупо выпуча глаза. Наконецъ, вполнѣ убѣдивъ себя, что онъ ослышался, онъ уже спустя минуты двѣ выговорилъ:

— Чего-съ?

— Ничего. Я жду другого вопроса, чтобы отвѣчать.

— Я объ вашихъ вотчинахъ не думалъ говорить. Я говорю о той любви и преданности… О желаніи моемъ… Повѣрьте, княжна, что даже въ Петербургѣ никакая дѣвица, никогда во мнѣ не возбуждала такой глубокой, могу сказать, священной любви, какую я теперь… Я отъ васъ разумъ потерялъ…

— Потерять все можно! И чѣмъ что меньше, тѣмъ легче человѣкомъ теряется!

— Чего съ?!

--

Иголку легче потерять, чѣмъ дубину!..

— Да-съ… это… это точно… Только я, княжна… Я что-то въ толкъ не возьму… Позвольте спросить васъ… Вы желаете раздѣлить со мной?..

— А у васъ есть что… чѣмъ вы можете подѣлиться, кромѣ мундира?

— Я говорю о моемъ чувствѣ, а не… Я не понимаю, наконецъ, васъ. Извините. Вы говорите очень удивительныя вещи.

— Желаю ли я итти за васъ замужъ? Вы это хотите узнать? Понятное дѣло, что совсѣмъ не желаю. Но до моего желанія или нежеланія вамъ нѣту заботы. Вы съ батюшкой меня скрутите и повезете силкомъ въ храмъ! Но скажите: что-жь я, такъ всю жизнь связанная, и буду ходить? Вѣдь когда нибудь вы меня да развяжете. Ну вотъ я и скажу: въ тотъ самый день, когда меня развяжете, я и уйду отъ васъ.

— Пустое… вымолвилъ Каменскій, вдругъ мѣняя тонъ голоса и любезную манеру. Все пустое. Никто объ такихъ обстоятельствахъ не думалъ. Ни князь, ни я… Вы дѣвица умная и не захотите срамить себя на всю Москву.

— А что хуже: срамъ или горе?.. воскликнула княжна. Что лучше: осрамиться или умереть? Мнѣ за васъ итти, вѣдь это хуже смерти!.. Вы мнѣ въ отцы годитесь, а не въ мужья. Посмотрите на себя.

— Признаюсь вамъ, княжна, первый разъ я слышу и вижу, чтобы россійская дворянка и дѣвица такія рѣчи вела, обиженно вымолвилъ наконецъ сенаторъ. Это не въ обычаѣ, чтобы…

— Я не совсѣмъ русская дѣвица, рѣзко прервала его Анюта. Я татарка по матери.

— Вотъ какъ? Ого, какъ вы однако…

— Даже вѣра православная и та мнѣ на половину чужая. Матушка была магометанка!

— Охъ, Господи! Мои-ли уши слышатъ! съ неподдѣльнымъ ужасомъ воскликнулъ сенаторъ. Да, я васъ совсѣмъ не зналъ. Я полагалъ, судя но внѣшнему виду вашему, ласковому и обходительному, что вы кроткая какъ ангелъ дѣвица, а вы…

— Чортъ — чортомъ.

— Нѣтъ, эдакъ я не скажу, но…

— Чортъ! выговорила Анюта и въ первый разъ подняла глаза на Каменскаго. Я вамъ сама говорю: какъ есть сатана!

И все лицо, глаза, всякая жилка въ блѣдномъ лицѣ княжны, казалось, двигались и дрожали. Она была внѣ себя. Она почти не понимала, что говоритъ, и не знала, не ручалась за то, что сейчасъ скажетъ. Помимо злобы на этого старика-жениха — ей хотѣлось его испугать и заставить отказаться самому отъ безумной мысли жениться на ней.

— Найдете русскую дѣвицу, которая могла бы зарѣзать своего супруга? А я могу! Потому что я не русская, выговорила Анюта, гордо мѣря глазами старика.

— Тьфу! Господи помилуй! проговорилъ Каменскій, повѣривъ не столько словамъ, сколько лицу княжны.

— Все ли вы отъ меня узнали, или еще вамъ что нужно?

— Да, я знаю. Я сбился съ толку… Я полагаю, что мы это все ради шутки сказывали. Такъ что мнѣ хоть съ начала начинать или бросить все, опаски ради… И уйду-то я! И зарѣжу-то я!.. проговорилъ Каменскій другимъ голосомъ, какъ бы поддѣлываясь подъ голосъ княжны. Просто страсти Господни!..

— Не вѣрьте… Мнѣ все равно. Послѣ увидите. Но знайте все-таки, что вѣнчаться по доброй волѣ я не буду. Вамъ батюшка говорилъ про это?

— Про что? Ничего онъ не говорилъ!

— Я батюшкѣ сказала ужь давно, что меня скрученную по рукамъ и ногамъ надо везти въ церковь. А сама не поѣду. Подъ вѣнцомъ я буду не молиться, а пѣсни пѣть. Какъ мнѣ руки и ноги развяжутъ — я уйду къ тому, кого люблю. Батюшка ничего вамъ этого не сказывалъ?

Сенаторъ молчалъ какъ убитый. Княжна сочла нужнымъ добиться отвѣта.

— Вы слышали, что я сейчасъ сказала?

— Слышалъ-съ.

— Батюшка вамъ это все говорилъ или нѣтъ?

— Нѣтъ-съ, не говорилъ.

— Угодно вамъ, чтобы я сейчасъ при немъ все это вамъ повторила?

— Нѣтъ-съ. Я… я вѣрю… Вы и впрямь — по всему… Махомедова происхожденья. Извините.

— Да-съ. И горжусь этимъ.

— Чѣмъ же тутъ гордиться! уже язвительно началъ говорить Каменскій.

— А хоть бы тѣмъ, что вы вотъ жениться на мнѣ совсѣмъ собрались. Не глядя въ святцы — бухъ въ колоколъ. А теперь испугались и раздумываете.

— Съ такой дѣвицей какъ вы… Извините… Счастливъ никто не будетъ.

— Нѣтъ. Тотъ, кого я люблю и за котораго выйду замужъ теперь-ли, или послѣ васъ, тотъ будетъ счастливъ.

— Какже это послѣ, т.-е. меня?

— Если меня родитель силкомъ повѣнчаетъ съ вами хоть вотъ завтра… тогда ужь послѣ васъ придется съ другимъ вѣнчаться.

Наступило молчанье. Сенаторъ, опустивъ голову и глядя въ полъ, раздумывалъ. Княжна молча разглядывала его чисто выбритое, но шершавое, будто глиняное, лицо, съ морщинами на лбу и у носа, съ жилками подъ глазами. И вдругъ она выговорила:

— Вы на видъ старше батюшки!

Но сенаторъ, очевидно, не слыхалъ этой выходки. Онъ былъ поглощенъ своей думой.

— Ну-съ. Кажется, все мы перетолковали, можно мнѣ уйти?

Сенаторъ молчалъ, но княжна встала и движеньемъ своимъ привела его въ себя.

— Мы кончили бесѣду? спросила она.

— Да-съ.

— Когда же наша свадьба? уже усмѣхнулась Анюта, хотя досада и злость звучали въ голосѣ.

— Свадьба? Да это… Это какъ князю угодно будетъ.

— Такъ вы… изумилась княжна. Такъ вы стоите на своемъ?

И она, стоя, наклонилась надъ старикомъ, какъ бы собираясь его растерзать.

— Изволите видѣть. Я старше васъ. Я, правда, уже не молодой. Я много испыталъ. Много перевидалъ въ жизни. Знаете, что я вамъ скажу, княжна. Есть поговорка умная: стерпится — слюбится. Вотъ и вы такъ. Сначала вы меня будете ненавидѣть, а тамъ понемногу привыкните и полюбите.

— Это ваше послѣднее слово? прошептала княжна.

— Д-да-съ! нерѣшительно произнесъ Каменскій.

— Ну-съ… Мое послѣднее слово, — и вотъ вамъ крестъ, еще тише проговорила княжна. Я даю клятву, что если я буду вашей женой, то я уйду отъ васъ при первомъ случаѣ.

— Это я ужь слышалъ. Но вѣдь это часто такъ сказывается. Да мало-ль, что на словахъ легко, а на дѣлѣ — не подъ силу.

— Ну, съ такимъ безумнымъ старикомъ, какъ вы, тратить словъ не стоитъ! воскликнула Анюта.

— Позвольте. Я никому не позволю себѣ такія рѣчи держать, воскликнулъ Каменскій вставая. Вы — невоспитанная дѣвица.

— Я — княжна Лубянская. Самая богатая невѣста во всей Москвѣ. Я отказывала не такимъ, какъ вы. Мой родитель теперь… хвораетъ. Инако я не могу пояснить себѣ его дѣйствій. Коли онъ очнется, перестанетъ хворать, то самъ не повѣритъ, что хотѣлъ со мной сдѣлать.

— Отца въ умалишенные произвели! воскликнулъ сенаторъ.

— Да-съ. А васъ въ подьячаго, пролѣзшаго въ сановники и желающаго получить за мной большое приданое.

— Да какъ вы смѣете, сударыня… Я… Я… И сенаторъ, наступая на княжну, топнулъ ногой. Я стариннаго малорусскаго рода. Мой дѣдъ при Мазепѣ первымъ былъ…

— Это тотъ, которому у насъ въ соборахъ ежегодно анаѳему провозглашаютъ! Вѣрю. Такимъ-то ваши дѣдушки и должны были служить. Но награждали ихъ вѣрно худо, эти анаѳемы Мазепы, коли у васъ теперь за душой и алтына нѣтъ.

Княжна расхохоталась, повернулась спиной и вышла изъ кабинета.

Сенаторъ остался среди комнаты и долго стоялъ, какъ истуканъ, не двигаясь и даже бровью не шевельнувъ. Онъ былъ окончательно ошеломленъ и потерялъ способность мышленья.

— Мазепа? Анаѳема? Зарѣжу! Мундиръ!.. шевелилось у него въ головѣ.

XXX.

Борисъ побывалъ днемъ, какъ обѣщалъ княжнѣ, но ея не видѣлъ. Она сказалась больной послѣ бесѣды съ Каменскимъ и легла въ постель среди дня. Впрочемъ на этотъ разъ Анюта только думала, что притворяется. Она сама не сознавала вполнѣ, что она дѣйствительно больна. Душевныя волненья за всѣ дни и, наконецъ, подъемъ гнѣва въ объясненьи съ сенаторомъ — сломили и ея крѣпкую натуру. Она лежала въ лихорадочномъ жару, и вспоминая все, что сказала сенатору, то не вѣрила своей памяти и находила свое поведеніе съ нимъ недостойнымъ и неприличнымъ для княжны Лубянской, то вдругъ, тотчасъ же, сожалѣла, что не сказала больше, не пустила въ старика-жениха какимъ-нибудь предметомъ. И впрямь, должно быть, много было крымской крови въ жилахъ Анюты.

Борисъ справился о здоровьи княжны и, узнавъ, что она хвораетъ, подумалъ:

«Хочетъ отоспаться отъ нашей безсонной ночи!»

Князь зато показался Борщеву особенно веселымъ и довольнымъ. Онъ узналъ отъ матери, что въ полдень былъ у князя сенаторъ, что и Анюту вызывалъ князь къ нему.

— О чемъ-то долго бесѣдовали втроемъ, сказала Настасья Григорьевна и многозначительно поглядѣла въ лицо сына.

Борисъ вздохнулъ и промолчалъ.

«Чему же радуется дѣдъ? Своей безсмысленной затѣѣ! думалъ онъ. Или Анюта ихъ обманула. Наговорила и наплела турусы на колесахъ, чтобы успокоить и выгадать время».

Но разумъ подсказывалъ Борису, что это не можетъ быть, такъ какъ Анюта лгать и притворяться совершенно не можетъ и никогда не могла. Ложь, игра и двуличность не укладываются въ ея рѣзкую, огневую и порывистую натуру.

Борисъ, побесѣдовавъ съ матерью о пустякахъ, перешелъ къ главному. Онъ пришелъ обманомъ выманить у матери денегъ. Стыдъ и смущенье долго не позволяли ему заговорить. Совѣстно было честному Борису лгать и обманывать старуху, и онъ только утѣшалъ себя тѣмъ, что беретъ деньги не на глупыя траты, а для устройства своего счастья. Пускай мать до поры до времени думаетъ, что эти деньги пойдутъ на подкупъ Григорья Орлова, ради полученья офицерскаго чина. Послѣ, узнавъ, что онѣ пошли на его свадьбу-самокрутку — старуха проститъ и не попрекнетъ.

Деньги получить оказалось не трудно. Съ первыхъ же словъ сына, Настасья Григорьевна согласилась и даже обрадовалась:

— Какже ты, соколикъ, говорилъ, что онъ богачъ-вельможа и наплюетъ на наши деньги? А теперь, вишь, согласится.

— Да я, матушка, опросилъ… Сказываютъ люди, надо дать… Я вотъ и хочу попробовать.

— А не обманетъ онъ?

— Какъ можно.

— Возьметъ денежки-то, профинтитъ на разные финты, а тебя по губамъ помажетъ. А?

И Настасья Григорьевна, уже принесшая и поставившая на столъ свою заповѣдную шкатулку изъ корельской березы, гдѣ хранила деньги и документы — вдругъ остановилась въ сомнѣньи и нерѣшимости.

— Вѣдь они всѣ разбойники и обманщики! сказала женщина убѣдительно.

— Кто, матушка?

— А эти… ваши питерскіе вельможи.

— Ну, этакъ сказывать, знаете, въ Сибирь угодишь.

— Да вѣдь это я съ тобой, глупый, глазъ-на-глазъ. Что-жь, ты что ли на меня «слово и дѣло» скажешь… въ каторгу мать родную упечешь?

Борисъ разсмѣялся.

— Такъ какъ же, Боря… А? Деньги-то? Я боюсь. Пропадутъ онѣ даромъ…

— Ну, какъ хотите! Коли жаль — не давайте… выговорилъ Борисъ и всталъ, будто собираясь прощаться.

— Дуракъ ты, дуракъ… укоризненно закачала головой Настасья Григорьевна. Ей Богу, дуракъ… Кому же я ихъ скопила да везла? Себѣ что-ль на гулянье? Мнѣ всего въ семи рубляхъ нужда будетъ, когда помру.

— Зачѣмъ? Почему семь? невольно спросилъ Борисъ.

— А на гробъ. Самый лучшій серебряный, съ ручками и съ кисточками, въ нашей сторонѣ за семь рублей купишь…

— Полноте, матушка… Охота все этакое выдумывать.

Между тѣмъ Настасья Григорьевна достала деньги изъ шкатулки и передала сыну двѣ большія пачки.

— Двѣ тысячи, батюшка?.. Ты когда ихъ ему отдашь… Энтому-то?

— Сегодня же, солгалъ Борисъ.

— То-то. А то потеряешь, или выкрадутъ.

— Нѣтъ. Не бойтесь.

Настасья Григорьевна оглядѣла карманы сына, попробовала, крѣпокъ-ли правый, и передавъ деньги, задумалась глубоко.

— О чемъ вы это, матушка, пригорюнились?

— Да все думаю, Борюшка, о томъ, что вотъ чуденъ свѣтъ. Почему? — часто такъ-то я думаю… почему дѣлятъ дѣтей не поровну? Родительскому сердцу, особливо материнскому, дѣти равны: что сынъ, что дочь, — все едино. А начнутъ дѣлить достояніе — неправедно дѣлятъ. Сыновей поровну, а дочерямъ объѣдочки, да урывочки, да кромсатушки.

— Кромсатушки! разсмѣялся Борисъ.

— Да. Сыновьямъ равныя части, а дочерямъ малыя малюсенькія накромсаютъ части… А вѣдь у дочери тоже сыновья будутъ и тѣми же родными внуками причтутся. Внуки отъ сына богатые выйдутъ, а внуки отъ дочери — бѣдные. Грѣхъ это! Неправедно это!

— Отчего это вамъ вдругъ такое на умъ пришло? удивился Борисъ.

— А вотъ отчего. Былъ у князя одного московскаго, богатѣйшаго вельможи, сынъ и была дочь. Обоихъ дѣтей онъ любилъ равно. Это было давно. Онъ померъ. И вотъ теперь внучка его, отъ сына, богатѣйшая на всю Москву приданница.

— Это Анюта, что ли? усмѣхнулся Борисъ.

— А внучка отъ дочери, такъ мелкопомѣстная дворянка…

— Это, вы, стало быть!..

— Самой-то ей ничего не нужно, а у нея сынъ есть — умница да и красавецъ. Вотъ ему бы богату быть! А вышло то совсѣмъ инако. У него ничего почитай нѣту.

— Это я, стало быть… весело уже разсмѣялся Борисъ. Мнѣ, матушка, и не нужно. Ей Богу! Я на богачкѣ-внучкѣ женюсь, вотъ и сравняется все опять.

— Ну, про это мы говорить не будемъ. Это грѣхъ. Это дѣло беззаконное. Я объ немъ и думать не хочу. Да и самъ, ты знаешь, что это дѣло непокладное, которое надо изъ. головы выбросить. Архіерей сказалъ дяденькѣ, что за такой бракъ въ монастырь заключаютъ на покаяніе.

На этотъ разъ Борисъ задумался.

— Давно ли архіерей это говорилъ дѣдушкѣ?

— Недавно.

— Стало-быть, дѣдушка рѣчь заводилъ, выспрашивалъ?

— Ужъ не могу тебѣ сказать. Но онъ мнѣ сказывалъ, что преосвященный ахалъ и пояснялъ, что въ заморскихъ земляхъ двоюродныхъ братьевъ съ сестрами вѣнчаютъ; у китайцевъ, да турокъ, да персидовъ, отцовъ на дочеряхъ женятъ… А у насъ, православныхъ, это строго все возбраняется. Мы люди Божьи, а они всѣ песье отродье.

— Что же сдѣлаютъ, если бы мнѣ жениться на Анютѣ?

— Въ монастырь, говоритъ, ее заключатъ на покаяніе на всю жизнь. А тебя, какъ офицера, въ острогъ, а то и въ Сибирь.

— Это онъ вретъ, матушка. Въ монастырь, пожалуй, а въ острогъ — не за что. Это вѣдь не душегубство.

— Ну, ужъ не знаю, а по моему тоже душегубство. Двѣ души сами себя загубляють во грѣхѣ.

Борисъ махнулъ рукой, расцѣловался съ матерью и быстро пошелъ изъ горницы.

— Борюшка! Борюшка! нагнала его мать уже на лѣстницѣ.

— Что вы?

— Деньги-то не потеряй!

— Постараюсь, маменька…

— Какъ постараешься?! Что постараешься?!

Но Борисъ былъ далеко и Настасья Григорьевна не разслыхала его отвѣта.

XXXI.

Вернувшись въ сумерки домой, т. е. на квартиру Шипова, Борщевъ удивился не мало, узнавъ, что хозяинъ его въ гостяхъ у Гурьевыхъ.

«Мнѣ совѣтуетъ не ходить, а самъ у нихъ вдругъ очутился», подумалъ онъ.

Прождавъ Шипова болѣе часу, ради ужина, сержантъ, чувствуя, что совсѣмъ проголодался, отправился тоже къ Гурьевымъ, гдѣ со стола почти не убиралось никогда и съѣстное, и вино. Вѣчно играли въ карты и вѣчно ѣли и пили у нихъ всѣ товарищи. Только и бывалъ перерывъ игрѣ и ѣдѣ, когда споръ зайдетъ объ дѣлахъ государскихъ.

«И теперь, небось, или ѣдятъ, или голосятъ».

Борщевъ не ошибся.

Квартира Гурьевыхъ была биткомъ набита офицерами, въ числѣ которыхъ онъ нашелъ много новыхъ, ему совершенно незнакомыхъ лицъ. Но одна личность въ числѣ прочихъ оказалась ему знакома особенно и присутствіе этого человѣка у Гурьевыхъ поразило его. Это былъ драгунскій капитанъ Побѣдзинскій.

— А, пане-сержанту! воскликнулъ онъ, и вскочивъ съ мѣста, сталъ обнимать и душить въ своихъ объятьяхъ Борщева.

— А, вы знакомы? воскликнулъ Семенъ Гурьевъ.

— Други мы… Други!.. воскликнулъ Побѣдзинскій и потащилъ Борщева въ уголъ горницы.

Борщевъ былъ такъ удивленъ, что молчалъ и соображалъ, только про себя:

«Здѣсь ругаютъ Орловыхъ отъ зари до зари, а онъ адъютантъ его, или такъ, прислужникъ какой что-ли, — затесался сюда».

— Удивился панъ, что я здѣсь… Удивился! Вижу! Я ушелъ отъ Григорья Григорьевича. Бросилъ! Такій дерзкій, такій невѣжа! Я ему покажу… Я его… Онъ меня познаетъ! частилъ и сыпалъ словами полякъ. Познаетъ онъ капитана. Побѣдзинскаго!

И капитанъ быстро разсказалъ Борщеву, что Григорій Орловъ, за три дня предъ тѣмъ, оскорбилъ его и выгналъ, отъ себя вонъ.

"Не выпилъ ли ты у него на дежурствѣ? подумалъ Борщевъ, вспоминая свой послѣдній визитъ къ Орлову. Подѣломъ тогда… "

Онъ молчалъ и слушалъ поляка, но такъ какъ Побѣдзинскій на разные лады сталъ повторять все то же самое, то Борщевъ сталъ озираться и прислушиваться.

— Да ты разскажи! Разскажи опять! кричалъ Иванъ Гурьевъ, стараясь голосомъ заглушить общій гулъ.

Отдѣльныя группы собесѣдниковъ смолкли.

— Нечего мнѣ разсказывать! злобно крикнулъ Петръ Хрущевъ. У насъ въ согласьи, говорю, до семи десятковъ вельможъ… А кто не вѣритъ этому — наплевать намъ. Намъ нужнѣе такіе люди, какъ Иванъ Ивановичъ Шуваловъ или фельдмаршалъ Минихъ, чѣмъ простые субалтернъ-офицеры. Говорю — наплевать!

Петръ Хрущевъ вышелъ сердито въ другую горницу. Шумъ снова поднялся.

Три горницы были полны офицерами разныхъ полковъ. Все ѣло, пило и громко говорило, стараясь перекричать другъ, друга. Голоса сливались въ общій безсвязный гулъ. Только сильный голосъ Семена Гурьева иногда заглушалъ остальные. Онъ горячо, дерзко и почти безостановочно говорилъ на свою обыкновенную, любимую тему. Нѣкоторые офицеры спорили, и, казалось, подзадоривали хозяина, другіе молчали и прислушивались, такъ же какъ и Борщевъ. Большинство ѣло и пило и повидимому за этимъ однимъ собственно и пришло сюда.

Борщевъ вспомнилъ поневолѣ, зачѣмъ самъ пришелъ, и бросивъ Побѣдзинскаго, усѣлся къ столу, гдѣ лежалъ огромный окорокъ ветчины.

Едва онъ успѣлъ немного утолить свой голодъ, какъ изъ дверей второй горницы показался Шиповъ, увидѣлъ его и прямо пошелъ къ нему.

— Зачѣмъ ты здѣсь? сказалъ онъ тихо и садясь около сержанта.

— Проголодался какъ собака. Ждалъ тебя два часа и пошелъ. Тутъ вѣчный трактиръ.

— Ну поѣшь и уходи, сказалъ Шиповъ. Здѣсь тебѣ не мѣсто.

— Что такъ… А тебѣ мѣсто?

— Полно, голубчикъ. Я не шучу… Впрочемъ я съ тобой тоже уйду. Я по дѣлу приходилъ. Поѣшь, скажи — вмѣстѣ выйдемъ.

Шиповъ всталъ и хотѣлъ отойти, но въ эту минуту подошелъ къ нему красивый молодой человѣкъ. Это былъ офицеръ коннаго полка Левъ Толстой.

Онъ обратился къ нему со смѣхомъ:

— Какой шумъ… Мнѣ, знаете, сударь, что напоминаетъ эта квартира, этотъ гвалтъ?

— Синагогу? усмѣхнулся Шиповъ.

— Нѣтъ. Квартиру Григорья Орлова на Морской, когда мы у него весной собирались и обсуждали какъ дѣйствовать. Вотъ совсѣмъ такъ бывало, все тоже…

— Нѣтъ, господинъ Толстой, возразилъ вдругъ Шиповъ сухо и ѣдко. То же, да не то!

— Что вы хотите сказать? спросилъ молодой офицеръ, загадочно глядя въ лицо Шипова, какъ бы стараясь отгадать впередъ его мысли.

— Я сказалъ: то же, да не то… повторилъ Шиповъ.

— Тогда бранили всѣ порядки Петра Ѳедоровича и ругали голштинцевъ, да превозносили государыню, а теперь бранятъ Орловыхъ… сказалъ Толстой непринужденно и стараясь будто придать голосу беззаботность пустой болтовни.

— Да. Это вѣрно, выговорилъ Шиповъ такъ же сухо. Тамъ собирались дѣйствовать въ пользу государыни Екатерины… А здѣсь… здѣсь…

Шиповъ запнулся… Толстой вопросительно ждалъ и наконецъ сказалъ:

— Здѣсь собираются ратовать за императора Ивана.

— Такого императора нѣту! отрѣзалъ Шиповъ.

Борщевъ пересталъ ѣсть отъ голоса Шипова и уставился съ любопытствомъ на собесѣдниковъ.

— Да и сборища, извините, были у Орловыхъ не тѣ, что у Гурьевыхъ. Тамъ бывали обсужденья важнаго государственнаго предпріятія, а здѣсь одно вранье и горлодерство да пустобрешство.

Толстой странно глянулъ въ глаза Шипова и молчалъ.

— Тамъ бывали товарищи и пріятели Орловыхъ, продолжалъ Шиповъ. Допускались одни единомышленники. А здѣсь иди кто хочетъ, хоть съ улицы, какъ въ кабакъ. Поэтому здѣсь межь насъ много соглядатаевъ, доносчиковъ, которые не нынѣ, завтра, Гурьевыхъ выдадутъ головой за ихъ вранье.

— И тамъ могли бывать всѣ, тоже могли быть и соглядатаи, могли тоже донести и…

— За то дѣло, государь мой, перебилъ Шиповъ, было всякое россійское дворянское и честное сердце. А за это пустобрешство Гурьевское — какой шальной станетъ. Все это одно вранье, а не дѣло.

— Однако я слышалъ, что г. Лихаревъ тайно поѣхалъ освободить принца и привезти сюда.

— Отъ кого вы слышали?

— Да вотъ отъ многихъ. Я только фамилій ихъ хорошо не знаю, сказалъ Толстой.

— Хороша же тайна, коли вы отъ незнакомыхъ слышали и мнѣ, мало знакомому, эту тайну сказываете, разсмѣялся Шиповъ. Вы поѣхали бы съ этимъ Лихаревымъ?

— Н-нѣтъ… Я… Я вѣдь такъ здѣсь… Я не… замялся Толстой. Я объ этомъ Лихаревѣ и не слыхалъ прежде никогда.

— Не Лихаревъ, а Лихачевъ! выговорилъ Борисъ.

— Извините, я слыхалъ, что Лихаревъ. Такъ и Гурьевы говорили. Впрочемъ, я не знаю…

— А я вамъ говорю — Лихачевъ.

— А ты откуда эту глупость знаешь? спросилъ Шиповъ досадливо.

— Я… Да чортъ его знаетъ! добродушно отозвался Борщевъ. Я и не помню. Стой! Отъ Хрущева.

— Чихачевъ, есть у насъ офицеръ, отозвался Шиповъ, и дѣйствительно онъ поѣхалъ въ Петербургъ, но не къ Ивану Антоновичу, а по порученію полкового командира. Впрочемъ мы съ Гурьевыми, да Хрущевымъ на словахъ самое Марію-Терезію сюда привеземъ.

Шиповъ разсмѣялся досадливо и отошелъ отъ Толстого.

— Борщевъ. Иди! Пора домой, крикнулъ онъ, взялъ свою шапку съ окна.

Борисъ выпилъ стаканъ вина и двинулся.

Въ сѣняхъ его догналъ Побѣдзинскій и сталъ уговаривать вернуться, ради того, чтобы побесѣдовать о важномъ дѣлѣ.

Борщевъ колебался, но Шиповъ отвѣтилъ рѣзко:

— Ему не время, капитанъ. У насъ дѣло есть еще важнѣе вашего. Ваше дѣло поглядывать, да наушничать, чтобы алтыны, или по вашему злоты, зашибать, а у насъ съ Борщевымъ честное и серьезное дѣло.

Капитанъ Побѣдзинскій пробормоталъ что-то едва слышно, и какъ ошпаренный, отскочилъ отъ Шипова.

— Что ты ему сказалъ? Господь съ тобой! воскликнулъ сержантъ.

— Ну иди, младенецъ неповинный, иди… Да отряси пыль съ сапоговъ и больше сюда ни ногой, коли ты себя любишь… ворчалъ Шиповъ выходя со двора на поляну.

— Что ты все меня просишь, а самъ вѣдь вотъ ходишь, нетерпѣливо сказалъ Борщевъ.

— Я былъ, тебѣ говорятъ толкомъ, по дѣлу.

— По какому? Все выдумки.

— А, ну тебя… Младенецъ.

— Да ты мнѣ не родитель и не дядька…

— Скажи на милость… Обидѣлся.

— Не обидѣлся… А не считаю тебя за указателя какъ мнѣ себя вести.

— Ахъ, ты… Ахъ, ты, гусь лапчатый. Да вѣдь я изъ дружбы. Не стыдно ли тебѣ это. Не грѣхъ ли, мягко и сердечно сказалъ Шиповъ. Ну, слушай меня. Обѣщаешь ты мнѣ недѣли двѣ, три сюда ноги къ Гурьевымъ не ставить? Ну изъ дружбы что ли?

— Да я и такъ не собираюсь къ нимъ ходить. Я же вѣдь самъ перешелъ къ тебѣ отъ ихъ галдѣнья и день и ночь. Сегодня меня голодъ пронялъ. Но ты чуденъ тоже. На всѣхъ лѣзешь. Сейчасъ этого поляка доносчикомъ назвалъ. Толстому тоже что-то такое… камешки въ огородъ швырялъ. А у него этого, такъ сказать, и огороду нѣтъ.

— А если есть?

— Почемъ ты знаешь? Во снѣ пригрезилось?

— А если знаю? И вѣрно знаю? воскликнулъ Шиповъ.

— Такъ говоришь со зла.

— А если чрезъ мѣсяцъ все это на яву окажется? Если эти сходбища уже извѣстны, кому вѣдать надлежитъ?

— Донесли!

— Да. А то чтожъ. Молчать что ли?

— Я бы не донесъ. Потому что это только одно вранье и правительству опасности нѣтъ.

— Соблазнъ!

— И соблазну нѣтъ! Пьютъ, играютъ и врутъ. Вотъ Лихачевъ этотъ — другое дѣло. Если это правда. Скажи, ты развѣ пошелъ бы на нихъ съ доносомъ?

— Нѣтъ. Но и къ нимъ больше не пойду. А засадятъ ихъ въ крѣпость, скажу: по дѣломъ, — не ври!

— Да, это пожалуй! согласился и сержантъ. Если всѣ россіяне начнутъ врать да ругаться какъ Гурьевы, что-жъ это будетъ? Содомъ!

Они вошли въ свой домикъ и, простившись, разошлись по горницамъ спать.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Три брата Гурьевы и Петръ Хрущевъ дѣйствительно вели себя невообразимо странно и глупо за послѣднее время. Виноватъ былъ старшій Семенъ… Онъ дѣйствовалъ какъ бы въ чаду собственныхъ измышленій и грезъ… Всякій день все болѣе и болѣе народу собиралось въ квартирѣ на Плющихѣ. Самому Семену Гурьеву его квартирка уже напоминала квартиру Григорья Орлова, на Морской въ Петербургѣ, гдѣ съ января до іюня того же года замышлялся и готовился ударъ въ пользу государыни.

Семенъ Гурьевъ уже воображалъ, что его дѣло — дѣло всей Россіи.

Молодежь и офицеры, съ утра до вечера толкавшіеся въ этомъ домѣ на Плющихѣ, собирались отъ праздности поболтать или просто даромъ отобѣдать и выпить на счетъ тароватыхъ хозяевъ. Всѣ они, конечно, соглашались во всемъ съ этими хозяевами, внимательно ихъ выслушивали, поддакивали и вторили имъ, но за глаза поднимали на смѣхъ.

— Вишь, Орловыхъ изъ себя корчатъ! вѣрно опредѣляли нѣкоторые.

Семенъ Гурьевъ, чтобы придать себѣ болѣе значенія, а со своего дѣла снять отпечатокъ безцѣльнаго празднословія, сочинялъ всякія небылицы, не только дѣла, которыхъ не предпринималъ никто, но даже лицъ никогда не существовавшихъ.

Въ числѣ героевъ этого quasi заговора на Плющихѣ, явился такимъ образомъ полковникъ Лихаревъ или Лихачевъ, который будто бы былъ уже на пути въ Шлиссельбургъ, чтобы спасать принца Іоанна и, похитивъ его — провозгласить императоромъ. Между тѣмъ этотъ Лихачевъ-Лихаревъ — никогда и не существовалъ въ дѣйствительности. Его выдумалъ Семенъ Гурьевъ съ братьями.

Точно такъ же дѣйствовалъ со своей стороны Петръ Хрущевъ. Онъ постоянно ссылался на участіе въ ихъ дѣлѣ, на согласіе и поддержку такихъ лицъ, какъ Панинъ, Шуваловъ, Минихъ и другихъ, менѣе важныхъ.

Самые недальновидные люди удивлялись дерзости болтливыхъ офицеровъ на Плющихѣ или подсмѣивались надъ ихъ водотолченьемъ.

Но актеры, игравшіе сначала предъ публикой и морочившіе ее — скоро увлеклись игрой и стали сами себя морочить.

Они вообразили себя искренно тѣмъ, за что прежде хотѣли прослыть. Они вообразили въ самомъ дѣлѣ, что они центръ, ядро громаднаго числа недовольныхъ, люди призванные спасти отечество. Они вообразили подъ собой твердую почву, и увидѣли за собой, какъ бы находясь въ угарѣ, — всю Россію.

— Мы — сила! Съ нами теперь хоть Фридриху потягаться! сказалъ однажды даже Иванъ Гурьевъ.

Отъ словъ пустой болтовни пополамъ съ виномъ и картами — незамѣтно перешли заговорщики къ дѣлу, т. е. къ нелѣпымъ поступкамъ. Коноводы — Семенъ Гурьевъ и Петръ Хрущевъ рѣшили узнать, наконецъ, навѣрное отъ многихъ сановниковъ, могутъ ли сторонники принца Іоанна разсчитывать на ихъ прямую и явную поддержку. Къ самымъ виднымъ лицамъ собрались они ѣхать съ опросами. И когда? Въ самый разгаръ торжества коронованія.

Петръ Хрущевъ отправился къ знаменитому основателю московскаго университета, Ивану Ивановичу Шувалову, который по роду жизни и занятій показался Гурьевымъ въ числѣ самыхъ ожесточенныхъ «недовольныхъ».

Шуваловъ жилъ въ Москвѣ уединенно, тихо и скромно, почти безвыѣздно сидѣлъ дома, не являясь ни на одно празднество. Онъ работалъ съ утра до вечера, писалъ, читалъ, и заваленный книгами, мечталъ только объ одной перемѣнѣ для себя: уѣхать и отправиться путешествовать за границу. Это было его завѣтной мечтой, о которой онъ переписывался съ другомъ Дидеротомъ еще въ царствованіе своей благодѣтельницы Елизаветы. А теперь, при новомъ правительствѣ, будучи нелюбимъ Екатериной и не имѣя «своего мѣста» при новомъ дворѣ — Шуваловъ рѣшился окончательно покинуть родину, уѣхать и надолго…

Впослѣдствіи онъ и исполнилъ свое желаніе и пробылъ пятнадцать лѣтъ подъ рядъ въ разныхъ государствахъ Европы.

Заговорщикъ и злоумышленникъ, явившійся къ Шувалову — предлагалъ перевороты; да еще немного выпившій дома «для куражу» — разсмѣшилъ Шувалова.

— Много васъ, такихъ политикановъ, г. Хрущевъ? спросилъ Шуваловъ у оратора-гостя.

— Насъ тысячи… Вся гвардія!.. сказалъ офицеръ, искренно вѣровавшій въ свое собственное измышленіе.

— Да вся гвардія, сказалъ Шуваловъ, два мѣсяца тому назадъ… Больно скоро ужь обернулись. Этакъ и у дикихъ племенъ самоѣдскихъ не бываетъ.

На всѣ разспросы и на все краснорѣчіе Хрущева — Шуваловъ отвѣчалъ шуткой.

— Стало быть, вы за нынѣшнее правленье? Вамъ Орловы по сердцу? сказалъ наконецъ Хрущевъ.

— Нѣтъ… Лгать не стану. Говорю вамъ прямо, платя вамъ тою же монетою, т. е. откровенностью. Я веду опасныя рѣчи, въ надеждѣ, что это останется не оглашеннымъ.

— За кого же вы стоите? Кого бы вы желали?

— Елизавету Петровну.

— Она же скончалась?!

— Да. Царство ей Небесное. Раньше времени. Дожить бы ей до совершеннолѣтія Павла Петровича и было бы благоденствіе.

— И за насъ вы стоять не будете?.. спросилъ Хрущевъ.

— Выѣденнаго яйца не дамъ. Да и вы, извините, въ потьмахъ бродите. Принцъ двадцать лѣтъ въ безуміи. Онъ самъ ѣсть не можетъ. Его кормятъ какъ младенца. Это я знаю отъ вѣрныхъ лицъ.

Хрущевъ вытаращилъ глаза.

— Вотъ видите. Вы хлопочете сами не знаете за что.

— Да правда-ль это?

— Мое вамъ въ этомъ, молодой человѣкъ, дворянское слово… Я никогда еще не солгалъ. Моя честь вамъ порукою.

Между тѣмъ Семенъ Гурьевъ, снарядивъ товарища къ Шувалову, къ «фрондеру», какъ его звали со словъ императрицы, т.-е. «frondeur», самъ отправился къ Н. И. Панину. Вельможа удивился, что незнакомый и вдобавокъ армейскій офицеръ желаетъ его видѣть и настоятельно проситъ принять по важному «статскому» дѣлу. Подобные разъѣзды офицеровъ и появленья ихъ у вельможъ бывали зачастую, за прошлые полгода, въ Петербургѣ, передъ іюньскимъ переворотомъ.

«Но теперь-то?!» подумалъ озадаченный Панинъ.

И онъ послалъ своего дворецкаго, умнаго старика, спросить у офицера Гурьева, не отъ Орлова ли онъ пріѣхалъ?

Гурьевъ велѣлъ отвѣтить, что онъ съ господиномъ Орловымъ былъ пріятель, но раззнакомился, а пріѣхалъ отъ себя самого. Панинъ заставилъ дворецкаго два раза повторить себѣ этотъ отвѣтъ.

— А, вотъ какъ?! Ну, такъ поди скажи, чтобы онъ къ себѣ самому обратно ѣхалъ и отвезъ бы отвѣтъ, что такой рекомендаціи мнѣ слишкомъ мало.

Дворецкій точно исполнилъ порученіе.

— Хорошо. Мы это, скажи Никитѣ Иванычу, запомнимъ, дерзко отвѣтилъ Гурьевъ и уѣхалъ.

— Однако имя и фамилію, на всякій случай, записать надо, рѣшилъ Никита Иванычъ и въ записной книжкѣ вписалъ, улыбаясь иронически и ядовито:

"Семенъ Гурьевъ, поручикъ ингерманландскаго полка. Первый волонтеръ будущаго легіона «фрондеровъ».

Гурьевъ, какъ собирался, объѣхалъ еще трехъ лицъ. Одного не засталъ дома, другого удивилъ пріѣздомъ и его, съ первыхъ словъ, хозяинъ попросилъ удалиться, принявъ за пьянаго, хотя Гурьевъ не выпилъ для куражу, какъ Хрущевъ.

Третій, для визита намѣченный Гурьевымъ, былъ москвичъ и, по собраннымъ свѣдѣніямъ, «вѣдмедь», домосѣдъ и коритель всего питерскаго. Это былъ самъ князь Артамонъ Алексѣевичъ Лубянскій.

Здѣсь Гурьева наивно приняли тотчасъ, даже любезно и ласково. Князь зналъ всѣ дворянскія фамиліи и не разъ слышалъ объ офицерахъ Гурьевыхъ отъ Борщева. И онъ объяснилъ себѣ этотъ визитъ по-своему.

— Отъ внука пожаловали? спросилъ онъ, принявъ и усадивъ офицера въ гостиной.

Но съ первыхъ же словъ предисловія Гурьева — князь раскрылъ широко глаза, раскрылъ ротъ и не зналъ, что съ нимъ творится: бредить онъ, или въ явѣ видитъ предъ собой умалишеннаго.

— Будете ли вы, князь, всячески, даже иждивеньемъ, денежной помощью, стоять за наше дѣло, говорилъ Гурьевъ, уже успѣвъ нагородить кучу всякой всячины о своемъ планѣ.

— Что вы, государь мой?… Да что-жь это ваши родственники смотрятъ… Какъ же это такъ васъ на свободѣ гулять оставляютъ? искренно, прямо, но наивно высказался князь, полагая, что можно безумнаго убѣдить въ его безуміи и посовѣтовать что-либо.

— Я не безумный, князь! разсмѣялся Гурьевъ. Братьевъ Орловыхъ тоже называли въ Петербургѣ безумными и озорниками за весь великій постъ. Въ апрѣлѣ они уже были молодцами, въ маѣ уже запахло отъ нихъ вельможествомъ, и сановники къ нимъ ѣздили запросто въ гости, а въ іюнѣ, какъ вамъ извѣстно, они вышли герои. А нынѣ, нынѣ они — все!.. Пока Гурьевы ихъ не замѣстятъ при перемѣнѣ правительства! прибавилъ онъ самодовольно.

— Да неужто же мой внукъ, Борисъ, надоумилъ васъ ѣхать ко мнѣ съ такими рѣчами? спросилъ князь.

— Нѣтъ. Я самъ васъ намѣтилъ. Вы богачъ и не любите нынѣшніе порядки; вообще — вы бояринъ съ твердымъ нравомъ. Вы намъ очень можете быть полезны.

— Полезенъ? Скажи на милость… прыснулъ князь. Да на какое же дѣло?

— На всякое. И на главное наше дѣло!

— А какое же ваше главное дѣло, смѣю спросить?

— Перемѣна… Прежде всего искоренить Орловыхъ. Хоть перебить ихъ изъ ружей.

— Палить-то въ нихъ вы мнѣ же поручите?

— Если угодно, вы можете быть съ нами.

Князь говорилъ медленно и съ довольно серьезнымъ лицомъ. Гурьевъ, увлеченный своими грезами, а главное, своею ролью «дѣйствователя», говорилъ громко, горячо и довольно складно, слушая свою рѣчь и не наблюдая за княземъ. Но вдругъ онъ пришелъ въ себя.

— Котораго же изъ братьевъ мнѣ прикажете застрѣлить? спросилъ князь.

— Котораго хотите.

— А нельзя-ли ужь парочку?..

И князь вдругъ закатился такимъ раскатистымъ хохотомъ, что, повалившись на спинку кресла, началъ вскорѣ уже стонать, держась за животъ обѣими руками.

— О-охъ! О-охъ! стоналъ князь.

Двое слугъ прислушивались изъ передней, но такъ какъ они не могли разобрать сдавленнаго смѣха, а разслышали только странныя стенанья барина, то перепуганные, бросились въ гостиную.

Въ то же время, въ другую дверь, появилась съ озабоченнымъ видомъ Настасья Григорьевна, а за ней на смерть перепуганная Агаша.

— Ой-ой-ой! стоналъ князь и, отпадая туловищемъ отъ спинки кресла, качался изъ стороны въ сторону и ложился то на одну ручку кресла, то на другую.

Гурьевъ сидѣлъ пунцовый отъ злобы и стыда. Слишкомъ поразительно искрененъ былъ смѣхъ князя Лубянскаго.

И дѣйствительно, Артамонъ Алексѣевичъ, быть можетъ, уже лѣтъ двадцать не хохоталъ такъ, отъ всей потрясенной весельемъ души.

Наконецъ онъ вдругъ смолкъ и лицо его стало даже серьезно. Сильная колика схватила его и уже причиняла страданье…

Нѣсколько разъ при возвращавшейся мысли и при видѣ сидящаго предъ нимъ Гурьева, снова срывался было смѣхъ, но боль превозмогала тотчасъ же и князь удерживался, едва переводя дыханіе и утирая слезы на лицѣ.

Люди стали почтительно у дверей. Настастья Григорьевна подошла и, узнавъ, что дядя только смѣялся, начала улыбаться…

— Ну, сударь, увольте… выговорилъ наконецъ князь, вставая и показывая на передній уголъ, гдѣ висѣлъ образъ… и на дверь. Спасибо, что распотѣшили стараго. Я этакъ смолоду не смѣялся. Но болѣе не могу. Въ мои годы это вредно и даже можетъ выйти смертельно. Прощайте.

Гурьевъ всталъ, и злобно, презрительно окинувъ всѣхъ глазами — молча и быстро вышелъ изъ гостиной.

— Охъ, шалый… Еще бы минуточка, обратился князь къ племянницѣ, и онъ бы меня, голубушка, укусилъ.

— Бѣшеный! воскликнула Настасья Григорьевна.

— Совсѣмъ. Поди, теперь, что народу перекусаетъ, пока не засадятъ самого.

— Создатель мой! ахнула Борщева. Бѣдняга… Отчего, не знаете? Волкъ укусилъ?

— Нѣтъ, племянница… Это такая особая хворость… заговорилъ князь серьезно, — недавно въ Питерѣ стала ходить. Вдругъ захватитъ человѣка… А теперь, вотъ, жди, еще хуже будетъ народъ, т.-е. офицеровъ перебирать…

— Что-жь такъ!

— Орловы братья — виноваты!

— Орловы! ахнула Настасья Григорьевна. Колдуютъ? Хворость въ народъ пущаютъ!..

Князь началъ снова хохотать до упаду…

II.

Въ Москвѣ, послѣ торжественнаго въѣзда императрицы, все готовилось къ празднеству коронаціи, которая была назначена на 22 сентября.

Человѣкъ, наименѣе обращавшій вниманіе на все совершавшееся вокругъ него, на хлопоты и празднества, и всеобщее радостное смятеніе во всей бѣлокаменной столицѣ — былъ, конечно, сержантъ Борщевъ.

Онъ былъ поглощенъ одной мыслью: спасти Анюту отъ брака съ сенаторомъ Каменскимъ и рѣшиться наконецъ на отчаянный шагъ, — женитьбу, которая, по всеобщему убѣжденію, должна была привести обоихъ къ заточенію въ разные монастыри. Но такъ какъ они оба рѣшили не сдаваться и не оставаться добровольно келейниками, то, стало быть, послѣ такого исхода приходилось быть готовымъ на новую борьбу и новые подвиги мужества.

«А что если и впрямь придется бѣжать изъ предѣловъ россійскихъ, думалъ Борщевъ, — и итти на службу къ Крымскому хану. Мнѣ, гвардейцу и православному. Фу, Господи! Какое въ свѣтѣ бываетъ на людей диковинное стеченіе обстоятельствъ. Хорошо Анютѣ. Она и впрямь не русская духомъ и силою… Можетъ ей тамъ, у хана-то, покажется привольно, какъ на родинѣ. Кровь крымская заговоритъ, материнская… А я то вѣдь совсѣмъ тулякъ, а не татаринъ.»

И молодому человѣку представлялся вопросъ, печалиться или смѣяться, въ виду своего будущаго. Выходитъ и грустно, но забавно.

Вдобавокъ Борисъ былъ убѣжденъ, что князь, оскорбленный въ своей отцовской и боярской гордости, на все пойдетъ. Онъ воспользуется конечно пребываніемъ въ Москвѣ новаго правительства и многихъ друзей-сановниковъ, чтобы лихо отомстить внуку за позоръ и за поруганіе его дома. На увозъ дочери изъ дома и вѣнчаніе самокруткой, безъ согласія и благословенія родителей, все общество смотрѣло почти какъ на преступленіе, равное грабежу и даже убійству. А тутъ еще родственныя отношенія, т.-е. преступленіе противъ законовъ церковныхъ, стало быть — поруганіе религіи.

— Да, богохульствомъ такъ и поставятъ! рѣшилъ Борисъ. Захотятъ, — кто въ силѣ, да во власти, такъ изъ меня злодѣя хуже Стеньки Разина сдѣлаютъ, а за богохульство не монастыремъ уже пахнетъ, а Сибирью.

Однако, вмѣстѣ съ этими разсужденіями, Борисъ не падалъ духомъ и, получивъ деньги отъ матери, тотчасъ принялся за хлопоты. Прежде всего онъ разыскалъ квартиру Алексѣя Хрущева. Онъ вспомнилъ ласковую рѣчь молодого «рябчика» и предложеніе любовное и дружеское услугъ и помощи въ тотъ день, когда онъ просилъ его одолжить ему простое платье.

Хрущевъ жилъ неподалеку отъ Плющихи, остановившись у одинокой старушки, родственницы по матери, госпожи Ооновской.

Большой домъ, деревянный съ балконами, въ родѣ усадьбы, представился глазамъ Борщева, когда онъ съ трудомъ разыскалъ его за Прѣсненскими прудами. Вокругъ дома не было никакихъ построекъ, никакого жилья. Громадный дворъ, или скорѣе поляна, сплошь покрытая осенней желтой травой и лужами, разстилалась передъ домомъ, и по ней, извиваясь какъ проселокъ, зигзагами, шла наѣзженная дорога, отъ воротъ къ крыльцу барскому. За домомъ былъ большой садъ, въ двѣ или три десятины, за которымъ начинался заросшій, густой лѣсъ, протянувшійся вплоть до Москвы-рѣки, и до села Петровскаго. Основская, дѣйствительно, жила здѣсь не въ качествѣ обывательницы города Москвы, а въ качествѣ помѣщицы. Дѣды ея выстроили домъ въ купленномъ имѣніи подъ Москвой, стараясь построить на краю своей земли, поближе къ городу. И вотъ, понемногу, за сто лѣтъ, матушка-Москва все ползла и наконецъ подползла къ самому имѣнію и дому Основской. Царь Алексѣй Михайловичъ еще на охоту сюда ѣздилъ, хотя мѣсто и тогда было уже плохое для дичи, слишкомъ бойкое, но все-жь таки бывали дикія утки, пролетомъ отдыхая на прудахъ. Теперь же тутъ была окраина города.

Старуха жила одна, но съ полсотней дворовыхъ. Родни у ней, кромѣ двухъ братьевъ Хрущевыхъ, не было. Они же были, конечно, и ея единственные наслѣдники. Основская любила больше Алексѣя, а Петра считала за буяна и пьяницу. А главное — Петръ Хрущевъ былъ не достаточно почтителенъ къ ней, не пріѣзжалъ и не писалъ ей поздравительныя письма въ дни именинъ, рожденья, или большихъ праздниковъ. Алексѣй иногда забывалъ тоже эту обязанность, но старуха извиняла его заботами по хозяйству. А Петръ былъ, по ея мнѣнію, забывчивъ и непочтителенъ отъ картъ, да отъ пьянства. Наконецъ Алексѣй былъ скорѣе москвичъ для старухи, а Петръ, гвардеецъ, Питерскій житель и, стало быть, чуть не басурманъ. Основская знала навѣрное, что въ Питерѣ не болѣе пяти храмовъ Божьихъ, а не «сорокъ сороковъ» — и этого для нея было достаточно, чтобы всѣхъ жителей считать наравнѣ съ чужестранцами и иновѣрцами.

Сержантъ, еще ни разу не бывавъ прежде у Хрущева, былъ удивленъ не мало, узнавъ какъ мирно и тихо поселился онъ.

"И въ Москвѣ, и въ деревнѣ, — въ одно время, " думалъ онъ, проѣзжая верхомъ дворъ.

Хрущевъ увидѣлъ сержанта въ окно и тотчасъ выбѣжалъ къ нему на встрѣчу на крыльцо.

— Добро пожаловать. Спасибо, крикнулъ онъ. Вотъ не ждалъ. И тетушка будетъ рада тебѣ. И недавніе пріятели, бывшіе когда-то въ Петербургу въ довольно холодныхъ отношеніяхъ, дружески расцѣловались. Борщева тотчасъ обступила куча дворовыхъ. Лошадь люди приняли и увели, а барина, въ диковинномъ для нихъ мундирѣ, съ поклонами приняли чуть не на руки. Хрущевъ былъ искренно доволенъ я радъ.

— Иди прямо ко мнѣ, пріятель. А потомъ надо будетъ и къ тетушкѣ на минуту завернуть и посидѣть. А то обидится. У насъ гости диковинка. Одинъ только Пондурскій капитанъ бываетъ и все про царя Гороха разсказываетъ, какъ при немъ легко на свѣтѣ жилось. Онъ еще Стрѣлецкій бунтъ въ Москвѣ помнитъ. Можетъ вретъ, да выходитъ, складно, такъ что и не разберешь: самовидцемъ былъ, или отъ мамки наслышался…

Хрущевъ, весело болтая, ввелъ гостя въ маленькую горницу и усадилъ на мягкій диванъ.

— Вотъ и все мое помѣщеніе. Видишь, и кровать тутъ же. А тетушка живетъ въ трехъ горницахъ. Въ остальныхъ — дворня и кошки. Кошекъ, братецъ, региментъ цѣлый!.. И бурыя, и сѣрыя, и бѣлыя, и даже есть одна пунцовая съ двойнымъ хвостомъ. Сказываютъ, — индѣйскаго происхожденія и съ родни самому китайскому императору.

Борщевъ молчалъ и невольно смѣялся… Ему стало немного совѣстно того, что Хрущевъ не подозрѣвалъ даже причины его посѣщенія. Борщевъ пріѣхалъ по дѣлу, съ просьбой просить помощи и совѣта въ пагубномъ дѣлѣ, а Хрущевъ, думаетъ, что онъ просто по дружбѣ заѣхалъ навѣстить пріятеля.

«Какъ это я раньше не заглянулъ къ нему, думалъ теперь сержантъ. Было бы лучше, а то прямо съ просьбой».

— А знаешь почему мы тѣснимся такъ внизу, весело болталъ Хрущевъ. Знаешь ли изъ-за какого разсужденія мы имѣемъ по одной горницѣ, когда на верху пятнадцать свѣтлыхъ горницъ, полныхъ какъ чаша всякимъ скарбомъ, или. мебелью. Тетушка грабителей боится!

— Какъ грабителей? А дворовые…

— Да. Она говоритъ, что коли кто залѣзетъ теперь въ тѣсноту нашу, то его и накроютъ; а какъ мы, говоритъ, разбредемся по всему дому, насъ грабители какъ мухъ перехлопаютъ. Да и я, говоритъ, здѣсь, коли крикну, всѣ сейчасъ прибегутъ, а наверху, въ пятнадцати горницахъ, голосу не хватитъ кричать. Меня, говоритъ, и убьютъ въ пространствѣ ненаселенномъ людьми…

— Что-жъ. Вѣдь это истинно! разсмѣялся Борщевъ. Это и насъ учатъ по воинскому уставу, не разсыпаться передъ непріятелемъ, чтобъ въ одиночку не перебилъ врагъ.

Выждавъ нѣсколько времени, Борщевъ перевелъ разговоръ на Гурьевыхъ и брата Хрущева, чтобы затѣмъ перейти къ своему дѣлу.

— Охъ, и не говори, не поминай лучше. Братъ у меня изъ головы не выходитъ. Связался съ этими безпутными Гурьевыми и погляди — бѣда будетъ. Знаешь что, братецъ, я здѣсь сидя подумалъ. Какое великое зло и какой соблазнъ — вы всѣ, гвардія Питерская.

— Что такъ? Помилуй!

— Да съ той поры что Преображенцы пошли, хотя и противъ Бироновыхъ порядковъ, за матушку Елизавету и дщерь Петрову ратовали, какъ сказывается… А все таки съ той минуты пошло въ гвардіи всякое зло. Попали мужичье-солдаты въ дворяне, стали они лейбъ-кампанцы и помѣщики, и вотъ какъ померла императрица — гвардія опять за то же взялась. Примѣръ соблазнилъ!.. Удача тѣхъ. Дай награды. Чѣмъ Петръ Ѳедоровичъ былъ плохой государь. Мы здѣсь съ тобой одни, можемъ говорить смѣло. Тетушкины кошки и холопы ничего въ этихъ дѣлахъ не смыслятъ. Если и услышатъ — не поймутъ…

— Петръ Ѳеодоровичъ нѣметчину завелъ… Онъ даже…

— Все враки, перебилъ Хрущевъ. А Петръ Алексѣевичъ нешто нѣмцевъ не любилъ. А какой царь былъ? Орелъ. Левъ. Драконъ шестикрылый, какъ въ сказкѣ, о десяти головахъ, да умныхъ, а не глупыхъ.

Борщевъ, чтобы не затягивать разговора, молчалъ. Хрущевъ долго бранилъ гвардію за іюньскій переворотъ и наконецъ прибавилъ въ заключеніе:

— Не будь примѣра лейбъ-компаніи, не было бы теперь и этого Орловскаго дѣла въ Петровъ день. А не будь этого переворота — не стали бы теперь и Гурьевы сумашествовать да врать. Вотъ погляди, не пройдетъ трехъ лѣтъ, вы, въ Питерѣ, гвардейцы, опять взбунтуетесь.

— Какъ можно. Нешто это гвардія! Ты не былъ тогда въ Питерѣ, а я былъ… Тутъ заразъ и весь дворъ и сенатъ и всякаго состоянія люди, всѣ были заодно.

— Примазались къ вамъ, родимый, примазались. А безъ васъ сидѣли бы смирнехонько, будь не только Петръ Ѳеодоровичъ, а хоть Иванъ Грозный. Эхъ, я бы теперь батюшку Ивана Васильевича напустилъ бы на Плющиху въ квартиру Гурьевыхъ… Ахъ мои свѣтики-голубчики, что бы онъ изъ нихъ понадѣлалъ… Пѣтушковъ бы бумажныхъ нарѣзалъ изъ нихъ для потѣхи ребятамъ! Хрущевъ сказалъ это такимъ, пискливымъ голосомъ, что Борисъ невольно началъ хохотать. Однако время шло, а Хрущевъ своей болтовней не давалъ, ему заговорить о дѣлѣ, которое его привело. Борщевъ улучилъ минуту молчанья и, рѣшившись, выговорилъ;

— Пріятель, вѣдь я къ тебѣ съ поклономъ. Я не спроста. Я давно собирался къ тебѣ, да недосугъ былъ. Я такъ и рѣшилъ, когда все перемелется и мука будетъ, или лучше сказать, когда каша заварится и придется расхлебывать — то ѣхать къ тебѣ прямо съ поклономъ. Заступи и пособи по силѣ и охотѣ.

— Что такое?

— Дѣло, братецъ, кровное, сердечное и къ тому же погибельное дѣло. Вотъ на этакое-то дѣло я тебя и зову въ чужомъ пиру опохмѣлиться. Знаю, что только истинные друзья на такое зазыванье не отказываютъ. Но вѣдь ты мнѣ самъ тотъ разъ заронилъ слово въ душу. Самъ сказалъ, что готовъ пособить. Ну, вотъ, я и пришелъ. Откажешь въ содѣйствіи, не откажи въ совѣтѣ. Ты старше меня, да со стороны и дѣло всякое виднѣй. А у меня туманъ въ головѣ. Я только вижу, да чую, — чего хочу. А какъ сего достичь — не вижу, не чую и могу на полдорогѣ погибнуть… Да не одинъ… Вотъ что!…

— Не одинъ? Съ кѣмъ же? Съ возлюбленной?

— Да.

— Ну слава Богу! воскликнулъ Хрущевъ и вскочилъ съ кресла. До тѣхъ поръ онъ молчалъ и съ тревогой слушалъ Борщева. Ему чудились въ сержантѣ Гурьевскія затѣи.

— Слава Богу… повторилъ онъ и, протянувъ руки Борщеву, прибавилъ: располагай, родимый, — весь твой. Какъ брату родному готовъ помочь. И болѣе того! Потому что, вотъ родному брату Петру, если съ нимъ будетъ какая бѣда, я помочь не могу, да и охоты не будетъ… Дѣло глупое и такое, къ которому у меня сердце не лежитъ. Не наше помѣщичье, и не ваше офицерское дѣло статскими и государскими дѣлами заниматься. Я знаю соху да борону, да оброкъ, а ты знай артикулъ, караулъ, да вахтъ-парадъ… Ну, а вотъ этакое дѣло, любовное, мірское дѣло — тутъ я готовъ за друга хоть шею себѣ свихнуть… Говори въ чемъ дѣло.

Борщевъ, ободренный согласіемъ пріятеля, подробно все разсказалъ. Хрущевъ изрѣдка перебивалъ его разспросами. Когда сержантъ кончилъ, — онъ провелъ руками по лицу и задумался. Наступило молчаніе.

— Ну, родимый, заговорилъ наконецъ Хрущевъ, сразу я тебѣ ничего не могу сказать. Дѣло твое путаное. А путаетъ пуще всего меня поведеніе князя. Онъ либо бестія хитрая, прости, что дѣдушку твоего такъ называю; либо онъ пенекъ въ опенкахъ. А дѣло извѣстное, что сіи грибы садятся на самые что ни на есть старые и гнилые пни, которые и на дрова-то не годятся. Боюсь я, шибко боюсь…

— Чего?

— Не того, чего ты… Боюся я того, чего тебѣ и въ голову не приходило. Орудуетъ тутъ князь и тебя на самокрутку ведетъ. Ему этого и нужно.

— Зачѣмъ? Что ты! Господь съ тобою!

— Есть за нимъ такія дѣла, что ему нужно дочь въ монастырь упечь…

— Да онъ ее обожаетъ, боготворитъ, не надышется на нее… Что ты?..

— А за стараго пса неволитъ итти. Полно! Сказки. Ну, да погоди, оставь меня день, другой. Я москвичей знаю не мало. Потолкаюсь, повыспрошу, познакомлюсь съ этимъ камышовымъ сенаторомъ, представлюсь и къ князю, только не черезъ тебя, а самъ по себѣ. И вотъ какъ войду въ домъ, то и буду тебѣ въ помощь. Это, голубчикъ, главное. А найти попа, тройку, украсть дѣвицу да повѣнчаться — это и сонный сдѣлаетъ безъ запинки. Тутъ мудренаго ничего.

Пріятели рѣшили повидаться черезъ день снова. Борщевъ зашелъ къ старухѣ Основской, отрекомендовался ей и посидѣлъ съ четверть часа.

Основская была очень польщена визитомъ внука князя Лубянскаго, у котораго въ домѣ бывала въ молодости, еще при жизни его отца, Алексѣя Михайловича, а затѣмъ однажды на балѣ, уже при княгинѣ Лубянской, супругѣ нынѣшняго князя.

— Ухъ, какая красавица была, эта княгиня. И къ тому же огонь была! вспомнила Основская.

— А что князь, тетушка, простоватый? спросилъ Хрущевъ.

— Князь хорошій бояринъ, умный. Ему прозвище «загадчикъ» въ Москвѣ.

— Вона какъ? Слышишь, сержантъ? Стало быть онъ хитеръ, тетушка?

— Да, палецъ не клади… Да что-жь… Кому, Алеша, нынче можно палецъ класть въ ротъ! Люди — воры нынче.

— Да, нынѣ и беззубымъ нельзя въ ротъ палецъ класть! сострилъ Борщевъ.

— Если я, тетушка, примусь князя надувать, надую я его?

— Зачѣмъ такое… Зачѣмъ тебѣ его надувать?

— Такъ, къ примѣру, тетушка… Надую? Или онъ меня обморочитъ?

— Гдѣ? Ни тебѣ, ни мнѣ… Князь — сама морока! Загадчикъ!

— Слышишь, сержантъ, разсмѣялся Хрущевъ. Сама морока!

Старуха вѣрно передала мнѣніе москвичей о князѣ. Хрущевъ, разставаясь съ пріятелемъ, почесалъ шутливо за ухомъ и повторилъ:

— Сама морока!!

III.

Хрущевъ удивилъ Бориса своимъ участіемъ и тѣмъ рвеніемъ, съ которымъ онъ началъ ему помогать. Онъ всю душу положилъ въ свои хлопоты, какъ еслибъ дѣло шло объ его собственной судьбѣ. Черезъ три дня Хрущевъ уже сталъ бывать ежедневно въ домѣ князя, представленный вдобавокъ пріятелемъ самого Камышъ-Каменскаго. Самъ же сенаторъ, съ которымъ онъ тоже познакомился, благодаря хитрымъ любезностямъ Хрущева и ухаживанью, очень благоволилъ къ нему и сталъ уже повѣрять ему кой-что о своемъ предполагаемомъ бракѣ съ княжной, мысль о которомъ онъ не бросалъ, не смотря на странную и бурную сцену съ ней. Каменскій упрямо, тупо вѣрилъ, что все «обойдется». Онъ даже не счелъ нужнымъ передать князю, какая дикая бесѣда вышла у него съ будущей невѣстой.

Князю Хрущевъ особенно понравился. Князь увидѣлъ въ немъ добраго и честнаго малаго, а главное оцѣнилъ въ немъ молодого человѣка, не захотѣвшаго служить въ гвардіи и предпочитавшаго быть, какъ и онъ, князь, «рябчикомъ», но на волѣ. Самъ себѣ хозяинъ. Настасья Григорьевна была окончательно обворожена Хрущевымъ тѣмъ болѣе, что къ ней, какъ къ матери Борщева — молодой человѣкъ относился искренно, почтительно, безъ всякой хитрости. Что касается до веселой Агаши, то Хрущевъ въ одинъ день плѣнилъ ее совершенно тѣмъ, что смѣшилъ и потѣшалъ. Съ Борисомъ они встрѣтились у князя какъ старинные знакомые, еще не видавшіеся въ Москвѣ. Княжна, конечно, знала черезъ возлюбленнаго, все знала, зачѣмъ и въ качествѣ чего явился въ домъ его пріятель. Хрущевъ выглядывалъ, соображалъ, изучалъ князя, наводилъ справки обо всемъ и обо всѣхъ. Даже Соленушку и Ахмета изучилъ онъ. И особенно не понравилась ему эта Соленушка, которая отъ крещенья стала русской Прасковьей только по имени, но осталась въ душѣ той же Ногайской татаркой Саліэ.

Нѣкоторыя изъ своихъ соображеній и подозрѣній Хрущевъ передавалъ Борису, но по большей части говорилъ:

— Это не твое дѣло. Я взялся за гужъ, ну я одинъ и потяну все. Или гужъ оборву, или надорвусь, или вытяну все. А бросить, не брошу.

Вмѣстѣ съ ухаживаньями за княземъ и за его домочадцами, Хрущевъ не забылъ и всего остального. Вмѣстѣ съ Борщевымъ, они объѣздили уже не мало подмосковныхъ селъ, не далѣе однако десяти-верстнаго разстоянія, и искали осторожно священника, который бы согласился вѣнчать Борщева. Это было въ сущности самое трудное дѣло. Въ окрестностяхъ Москвы знали хорошо богача и вельможу князя Лубянскаго и ни одинъ священникъ не рѣшился бы вѣнчать его дочь, не только съ племянникомъ, но даже просто съ какимъ-либо московскимъ женихомъ изъ дворянъ. Выдать княжну за другую, обманомъ взять и священника, было невозможно. Послѣ недѣли хлопотъ, развѣдокъ и поѣздокъ, молодые люди упали духомъ. Дѣло оказывалось мудренѣе, чѣмъ они думали.

— Ничего не подѣлаешь! сказалъ Хрущевъ. Хоть брось!

Они нашли уже четырехъ священниковъ, которые легко соглашались вѣнчать тетушку съ племянникомъ, при вознагражденіи въ двѣ и въ три тысячи рублей, но когда они узнавали, что дѣло идетъ о княжнѣ Лубянской, то отказывались наотрѣзъ.

— Этотъ вельможа до царицы дойдетъ и обѣ столицы на ноги поставитъ! былъ одинъ отвѣтъ. Съ нимъ не шути! Мало — разстригутъ, а и въ Сибирь угодишь!

Наконецъ, однажды, когда Хрущевъ, окончательно смущенный неудачей, предлагалъ другу вѣнчаться за предѣлами Московской губерніи — явился на выручку тотъ же Прохоръ — Ахметъ. Онъ предложилъ поѣхать господамъ по Калужской дорогѣ въ село Лычково. Тамъ былъ священникъ девяноста, лѣтъ отъ роду и давно на покоѣ, но временно, по болѣзни мѣстнаго священника, справлявшій требы.

— Ему все равно, одна нога въ гробу! рѣшилъ Ахметъ. Деньги отдастъ дѣтямъ, а самъ, какъ начнутъ судить — возьметъ да и помретъ.

Хрущевъ въ тотъ же день выѣхалъ въ Лычково, а на утро привезъ отвѣтъ, что все улажено. Священникъ согласился, размысливъ точь-въ-точь такъ, какъ предполагалъ Ахметъ.

— Главное дѣло теперь, сказалъ Хрущевъ, надо мнѣ еще поразузнать, что могутъ съ вами сдѣлать за это. Засадятъ, ли васъ въ монастыри. Да и мнѣ что за это будетъ. Если и меня припрутъ — дѣло плохое. Мнѣ надо оставаться на волѣ, ради васъ же, чтобъ васъ поочереди выкрасть опять и снарядить къ хану или султану.

Борщевъ могъ за эти слова только расцѣловать друга со слезами на глазахъ.

Еще два дня рыскалъ Хрущевъ по городу, перебывалъ у многихъ духовныхъ лицъ, которыхъ не мало пріѣхало на коронацію, побывалъ даже у одного архіерея изъ Кіева, и въ результатѣ своихъ совѣщаній со всѣми на счетъ брака такихъ родственниковъ какъ Борисъ и Анюта добылъ свѣдѣнія все тѣ же.

— Если родители простятъ брачущихся, то никто не вступится по всей строгости законовъ, развѣ только подъ церковное покаяніе на два года отдадутъ обоихъ, у себя же въ вотчинѣ, къ мѣстному священнику. А если вступятся родные, доведутъ дѣло до синода, до царицы, которая, говорятъ, строгая-престрогая — тогда все можетъ быть. Разведутъ и засадятъ обоихъ въ монастыри.

— Стало и впрямь у крымскаго хана при дворѣ кончите свои земныя приключенія! сшутилъ печально Хрущевъ, который не могъ и въ грустныя минуты отдѣлаться отъ привычки къ прибауткамъ.

Оставалось послѣднее: имѣть въ распоряженьи лихую тройку и бричку. Экипажъ Хрущевъ досталъ тотчасъ и поставилъ у себя на дворѣ, къ удивленію старухи Основской, что племянникъ былъ всегда степенный, а тутъ вдругъ сталъ деньги тратить на ненужные предметы.

— Продай назадъ. Я тебѣ свою берлину подарю.

— Да, ей, тетушка, сто лѣтъ. Она развалится на первой верстѣ. Мнѣ надо легкую бричку, чтобы сказать можно было.

— Куда? Зачѣмъ скакать?

— Всюду, куда вздумается.

— Поскачешь, шею сломишь.

— Въ вашей-то берлинѣ непремѣнно, и даже въ двухъ мѣстахъ сломищь, отшучивался Хрущевъ.

Тройку лошадей разыскалъ Ахметъ напрокатъ, на одинъ, день. При этомъ онъ, къ удивленію Хрущева, а отчасти и Борщева, сталъ проситься участвовать въ самокруткѣ молодого барина и замѣнить кучера.

— Да вѣдь тебя князь въ Сибирь сошлетъ. Что ты? Ты его крѣпостной, хоть и татаринъ.

— Пускай. Я хочу послужить! твердо стоялъ на своемъ татаринъ.

Устроивъ все что нужно было, даже сдѣлавъ кой-какія покупки — Хрущевъ занялся отыскиваньемъ квартиры для молодыхъ послѣ вѣнца, предполагая, что князь прогонитъ ихъ со двора, когда они пріѣдутъ съ повинной. Вскорѣ онъ объявилъ, что квартира есть и готова, но не сказалъ гдѣ ее нашелъ.

Теперь оставалось обсудить серьезно — какъ и когда бѣжать княжнѣ и какъ ее выкрасть.

Оказалось, конечно, что княжнѣ выйти одной изъ дому было невозможно. Выѣхать съ Соденушкой и бѣжать, бросивъ мамку, она отказалась наотрѣзъ, боясь, что отецъ обратитъ на татарку весь свой гнѣвъ. Да и сама Ногайская татарка показывала менѣе самоотверженья, чѣмъ Ахметъ. Она подбивала Анюту бѣжать одной, а себя не предлагала въ жертву.

Поневолѣ рѣшено было, что княжна выйдетъ одна, пѣшкомъ и ночью, и минуетъ только сторожей на дворѣ при помощи того же Ахмета.

Приходилось поэтому и вѣнчаться ночью, а поутру быть, въ Москвѣ. Такъ находилъ болѣе удобнымъ и священникъ села Лычкова.

Въ этомъ дѣлѣ подробностей самаго побѣга татаринъ явился совѣтникомъ и было рѣшено, что если понадобится бѣжать рано вечеромъ, а не ночью, то будетъ такъ, какъ онъ придумалъ, а не такъ, какъ хотѣлъ Хрущевъ. Ахметъ заявилъ, что коли нужно, можно бѣжать и въ сумерки.

— Вѣрьте слову. Все дѣло тутъ будетъ въ бузѣ! сказалъ онъ.

— Въ бузѣ? Какой бузѣ?! спросили молодые люди.

— Да-съ. Я сварю бузу, какую у насъ варятъ на свадьбахъ.

— Да что это?

— Ну, брага что-ль, пиво ли, по вашему, только куда забористѣе! Камень валитъ. Хлестните бузой на камень — и онъ пьянъ. Я угощу всѣхъ въ дому. Вотъ тогда не только княжну, а простите за смѣлое слово, хоть самого князя выкрадемъ и увеземъ, и никто не заступится. Все ляжетъ и все будетъ лежать часовъ съ десять, а то пятнадцать. Хоть ѣздите по головамъ и давите, хоть ножомъ рѣжьте. Бузы нашей самъ шайтанъ, сказываютъ, пить боится, чтобы пѣтуховъ не проспать спьяна.

— Ну, авось, обойдемся и безъ этого! сказалъ Хрущевъ. Выйдетъ княжна въ полночь, когда всѣ спятъ, а сторожей ты отведешь.

— Я сказываю, коли княжнѣ надобность будетъ бѣжать, когда всѣ еще на ногахъ и могутъ завидѣть… Тогда позвольте бузу загодя варить и въ этотъ день начать угощенье съ обѣда. А отъ бузы, говорю, заборъ свалится — пьянъ, коли хлестнуть въ него.

Все было рѣшено, обдумано, приготовлено — оставалось сдѣлать только роковой шагъ.

Вскорѣ послѣ того, какъ Анюта передала свой отвѣтъ отцу, что она подумала и все-таки за сенатора не пойдетъ добровольно, князь ничего не отвѣтилъ, но за столомъ сталъ говорить при Хрущевѣ, что въ его года многіе женятся, бываютъ счастливы и дѣтей имѣютъ.

Всѣхъ поразила эта бесѣда равно. Всѣ промолчали и всѣ почувствовали, что князь говоритъ «неспроста», а съ умысломъ.

Хрущевъ насупился и призадумался болѣе всѣхъ.

— Дочь за стараго, самъ на молодой! Что жъ, не дурно! сказалъ другу послѣ обѣда Борисъ.

— Теперь я понимаю зачѣмъ онъ дочь гонитъ изъ дому за сенатора, сказалъ Хрущевъ. Съ рукъ сбыть скорѣе хозяйку въ домѣ и другую на ея мѣсто. Дѣло бывалое, не новое. А коли мы свое скрутимъ — то въ монастырь! И приданаго не надо давать.

IV.

День коронаціи императрицы прошелъ, конечно, шумно и торжественно. День этотъ былъ Рубикономъ для самой государыни. Положеніе ея было трудно среди борющихся вокругъ нея за вліяніе и за власть придворныхъ, среди зазнавшейся гвардіи, вообразившей себя руководительницей судебъ отечества, среди духовенства, волнуемаго отобраніемъ вотчинъ и ожидающаго отъ новаго правительства возврата всего отнятаго. Наконецъ среди неурядицъ въ администраціи всей Имперіи и опасныхъ волненій крестьянъ.

Императрица и спѣшила съ коронованіемъ и была въ Успенскомъ соборѣ, для принятія вѣнца царскаго, менѣе чѣмъ чрезъ три мѣсяца по восшествіи на престолъ.

Въѣздъ въ Москву уже отчасти разогналъ мрачныя думы проницательной императрицы.

Восторженный пріемъ, сдѣланный ей въ Москвѣ народомъ, придалъ ей бодрости, да и на кружокъ вліятельныхъ вельможъ придворныхъ подѣйствовалъ, умѣряя ихъ заносчивость.

Въ Москвѣ Екатерина сразу стала на должной высотѣ, а все это важное, дерзкое, притязательное и заносчивое въ Петербургѣ, здѣсь нравственно слилось у ея ногъ съ волнами народа и утонуло въ немъ, какъ мутный, пѣнистый потокъ, прыгающій бурно по землѣ, исчезаетъ и тонетъ незамѣтно въ великомъ, все поглощающемъ морѣ.

Послѣ въѣзда въ Москву и послѣ торжества коронованія не случилось ничего новаго при дворѣ, не было сказано, ни сдѣлано ничего особеннаго, царица была по прежнему милостива — ласкова и предупредительна со всѣми, отъ Панина до Миниха, отъ братьевъ Разумовскихъ, первыхъ вельможъ въ Имперіи, и до возвращеннаго изъ ссылки Бестужева. — А между тѣмъ всѣ сановники и вельможи почуяли предъ собой не прежнюю терпѣливо предупредительную «матушку Екатерину Алексѣевну». Они увидѣли предъ собой уже священными правами облеченнаго и высокостоящаго монарха, съ твердой волей, не нуждающагося въ ихъ поддержкѣ, въ ихъ непрошенныхъ совѣтахъ и уходѣ за ней.

Одно обстоятельство еще смущало царицу — притязаніе Орловыхъ.

Въ день коронаціи Москва узнала, что дворяне Орловы, всѣ пять братьевъ, отъ москвича и домовѣда, уже пожилого Ивана Григорьевича и до юноши кадета, Владиміра — возведены въ графское Россійской Имперіи достоинство.

Но на этой милости императрица пожелала остановиться и положить предѣлъ честолюбію и замысламъ не столько Григорія Орлова, ея генеральсъ-адъютанта, сколько смѣлымъ мечтамъ и грузамъ Алексѣя, хотя не для себя, а для старшаго брата.

Помощникъ для дѣйствія изъ среды близкихъ трону людей — былъ давно уже намѣченъ царицей еще въ Петербургѣ и теперь тонко приближенъ… Это былъ всѣми уважаемый сановникъ, канцлеръ графъ Михаилъ Илларіоновичъ Воронцовъ.

Съ другой стороны нужно было найти почву для иного дѣйствія въ слояхъ, лежащихъ много ниже трона.

Почва оказалась готовою сама собою, именно на Плющихѣ, въ квартирѣ братьевъ Гурьевыхъ. Дерзкое празднословіе «заговорщиковъ на словахъ» и «фрондеровъ» — стало даже отчасти на руку.

Вдобавокъ имя Орловыхъ и ненависть къ нимъ были у нихъ на языкѣ какъ лозунгъ движенья. Все улыбалось новой монархинѣ, даже ея враги безсознательно и неумышленно дѣйствовали въ ея пользу.

Но въ одно утро у Гурьевыхъ произошла маленькая перемѣна: «матушку-царицу» порицали не такъ какъ прежде, но за то озлобленье сугубо направилось и сосредоточилось на двухъ новыхъ графахъ Орловыхъ.

— Надо ихъ покончить! было рѣшено въ домѣ Гурьевыхъ и говорилось безъ стѣсненія чуть не на улицахъ. Надо царицу спасти и избавить отъ дерзкихъ, зазнавшихся выскочекъ.

Въ квартирѣ Гурьевыхъ появился какой-то человѣчекъ, но виду чиновникъ изъ подьячихъ. Петръ Хрущевъ такъ и прозвалъ его «приказная строка».

Этотъ чиновникъ назвался сенатскимъ секретаремъ Ивановымъ и родственникомъ камеръ-лакея при императрицѣ. Онъ не приходилъ при всѣхъ офицерахъ на сборища, а являлся по утрамъ и сидѣлъ наединѣ съ хозяевами квартиры. Онъ объяснилъ, что будто прослышалъ какія рѣчи добрыя ведутъ тутъ и какъ не любятъ Орловыхъ. Онъ клялся и божился, что знаетъ чрезъ родственника, какъ убиваются и плачутъ отъ дерзости Григорія и Алексѣя Орловыхъ. Онъ увѣрялъ — довольны будутъ, если избавятъ отъ этихъ озорныхъ людей.

Хрущевъ и Гурьевы были настолько наивны, или отъ своихъ дѣяній и словъ за послѣднее время настолько лишились разсудка, что вообразили себѣ Богъ вѣсть что. Они приняли «приказную строку» за агента тайнаго, дѣйствующаго и идущаго къ нимъ по указанію свыше. Но это все-таки послужило въ пользу.

V.

Прошла еще недѣля. Борщевъ бывалъ всякій день въ домѣ дѣда, свободно видался съ Анютой и сообщалъ ей все, что было новаго относительно ихъ приготовленій къ побѣгу.

Анюта была въ особенномъ настроеніи. Прежней ея веселости и безпечности не было и слѣда. Она была сумрачно серьезна, а главное — что совершенно не шло въ ея природѣ — была холодна и спокойна во всемъ, что говорила и дѣлала. Незнакомый подумалъ бы, глядя теперь на молодую дѣвушку, что эта съ южнымъ типомъ лица, черноокая княжна Лубянская — самое безстрастное существо, равнодушное ко всему на свѣтѣ и какъ бы застывшее отъ праздности и лѣни среди скучной обстановки.

А внутри Анюты была буря!.. Она твердо и безповоротно рѣшилась на отчаянный шагъ и знала, что не остановится ни предъ чѣмъ въ достиженіи цѣли. Побѣгъ и вѣнчанье представлялись ей пустымъ дѣломъ, только первымъ шагомъ, только началомъ всего того, чрезъ что придется пройти, что придется ей преодолѣть. И она не робѣла, не смущалась ни на мгновенье.

Только одно тревожило ее, и только при мысли объ этомъ — робость съ примѣсью печали закрадывались въ душу. Она боялась за Бориса, боялась, что у него не хватитъ духу итти на все и одолѣть все…

«Если онъ уступитъ и сдастся? думала Анюта. Тогда, что дѣлать. Если онъ, заточенный въ монастырь и даже сосланный куда-либо — не захочетъ или не съумѣетъ снова быть на волѣ, чтобы вмѣстѣ бѣжать на край свѣта».

И княжна часто, по долгу всматриваясь въ румяное, полное и веселое лицо Бориса — искала въ немъ будто опроверженья своихъ подозрѣній, но находила только подвериденье.

Добрый и веселый малый мало былъ похожъ на человѣка, способнаго къ борьбѣ на жизнь и на смерть съ судьбой своей.

Въ эти минуты княжна тревожно задумывалась. Вспоминая иногда, даже среди безсонной ночи, выраженье лица сержанта или какой нибудь его взглядъ, какое нибудь слово — княжна приходила въ отчаянье. Ей чудилось, что счастье будетъ не достигнуто изъ-за него. У него не хватитъ силъ. И тогда кого винить!

И вдругъ возникалъ въ головѣ пылкой и своенравной дѣвушки странный вопросъ:

— Почему я его выбрала?.. Почему я его полюбила? Чѣмъ онъ лучше другихъ? Въ нашей любви, въ нашемъ бракѣ — онъ будто невѣста, а я — женихъ.

Но Анюта, провѣряя свое давнишнее чувство къ Борису, не находила раскаянія, или охлажденья. Напротивъ, ей казалось и даже удивляло ее, что она именно за то и любитъ этого племянника, что онъ противоположность ей самой: мягкій, ласковый, спокойный, веселый и добродушный!

Она сравнивала Бориса съ новымъ своимъ знакомымъ, Алексѣемъ Хрущевымъ, человѣкомъ съ нравомъ, волей, смѣлымъ и рѣшительнымъ, и видѣла ясно, что такого она не избрала бы въ мужья. Добрый и мягкій Борисъ былъ привлекательнѣе ея своенравному и властолюбивому сердцу.

Молодой сержантъ, наоборотъ, былъ теперь раздражительно и безпокойно веселъ. Тревога сказывалась въ немъ все сильнѣе по мѣрѣ приближенья рокового шага. Онъ страстно любилъ свою Анюту, но при мысли о той борьбѣ, которую придется выдержать, при мысли, что придется въ самомъ дѣлѣ выбирать между кельей монастыря и горницей во дворцѣ хана въ Бахчисараѣ, вообще выбирать ссылку и заточенье, или свободу на чужой сторонѣ, — Борщевъ робѣлъ и какое-то новое чувство, въ родѣ раскаянія, начинало закрадываться въ душу.

— Теперь что-жь?.. Раньше надо было! часто восклицалъ сержантъ, наединѣ со своими думами. А «что» раньше надо было, онъ не досказывалъ, даже старался какъ бы не додумывать, ибо и себѣ не хотѣлъ сознаться, что онъ способенъ на отступленье.

Хрущевъ, дѣятельно хлопотавшій за друга, взявшійся за гужъ, какъ говорилъ онъ: «по-россійски», т. е. чтобы и «животъ положитъ», если нужно, — смущалъ Бориса еще болѣе своими подозрѣньями.

— Мое дѣло все обсудить и обхлопотать, говорилъ онъ. Зададутъ, вѣстимо, и мнѣ такого трезвона за васъ, что на всю жизнь гулъ въ ушахъ останется и будешь потомъ креститься день и ночь, да въ храмъ собираться, думая, что на сосѣдней колокольнѣ къ обѣднѣ ударили. Но вотъ, что не мое дѣло, а я долженъ васъ упредить. Князь, говорю и буду говорить, самъ васъ на самокрутку толкаетъ. Нужна она ему!

— Зачѣмъ? Разсуди ты, голубчикъ, что ты говоришь. Вѣдь тутъ здраваго разума ни на грошъ, восклицалъ и спорилъ Борисъ, а самъ смущался.

— Лисица онъ! Воръ онъ! Продувной! повторялъ Хрущевъ. Стоитъ мнѣ ему въ глаза глянуть и кажетъ мнѣ, что онъ меня, тебя, дочь и все, что мы думали и готовили — все какъ есть насквозь видитъ и знаетъ. Нужна ему эта затѣя наша. Онъ первый возликуетъ и… ахнетъ по насъ чѣмъ нибудь.

— Полѣномъ, что-ли? разсердился Борщевъ.

— Нѣтъ, хуже! Что полѣномъ? Законами россійскими двинетъ по башкѣ. А ихъ много, голубчикъ, такъ и обсыпетъ насъ всѣхъ какъ горохомъ или картечью на войнѣ. И пуще всѣхъ отъ него достанется твоей княжнѣ бѣдной. Она ему поперекъ дороги. Ея погибель ему нужна!.. А на тебя ему плюнуть! Ты только орудіе ея погибели.

— Да ты дуракъ совсѣмъ? бѣсился Борисъ. Онъ дочь боготворитъ. Онъ изъ-за этого одного насъ простилъ бы. Да и проститъ.

— Ну вотъ, погляди, какъ проститъ. Такъ же, какъ сатана въ аду грѣшниковъ прощаетъ.

Эти подозрѣнія Хрущева ничѣмъ однако не оправдывались.

Онъ судилъ только по лицу князя, въ которомъ находилъ какое-то хитрое выраженіе. Кромѣ того Хрущева удивляло, что князь, сватая дочь и даже на словахъ насильно выдавая ее за сенатора — позволялъ Борщеву бывать въ домѣ всякій день, видаться и говорить съ княжной. Кромѣ того у Хрущева было доказательство наблюдательности князя и того, что онъ, повидимому не обращая ни на кого и ни на что вниманія, видитъ и замѣчаетъ все до мелочей.

Хрущевъ, бывая тоже почти ежедневно у князя по его же приглашенью, сталъ понемногу все болѣе и болѣе увлекаться веселой и беззаботной хохотушкой Агашей. Красивая дѣвушка, деревенская барышня, не имѣющая понятія о столичной жизни и ея развлеченьяхъ, любящая родимыя поля и лѣса, гдѣ родилась, провела жизнь — нравилась Хрущеву, тоже добровольно промѣнявшему городъ на деревню, и званье гвардейца на кличку рябчика.

Хрущевъ, болтая съ Агашей по цѣлымъ вечерамъ о деревнѣ, даже о хозяйствѣ, понемногу, незамѣтно для самого себя, сталъ влюбляться въ милую и наивную сестру пріятеля. Онъ уже смутно представлялъ ее себѣ хозяйкой въ его усадьбѣ, вмѣстѣ съ собой на полѣ, и въ лѣсу, и на работахъ, и на гумнѣ.

Но Хрущевъ, до тѣхъ поръ еще ни разу въ жизни не будучи ни въ кого влюбленнымъ, былъ новичекъ въ этомъ отношеніи и наивно самъ прозѣвалъ въ себѣ зародышъ чувства.

Когда его манило въ домъ князя поболтать съ Агашей, то ему казалось, что просто хочется отъ хлопотъ душу отвести съ хохотуньей.

И кто же не только видѣлъ и замѣтилъ все, но даже первый объяснилъ ему, что это любовь. Князь Артамонъ Алексѣевичъ.

— Сердце твое, молодецъ, не ошиблось, сказалъ онъ однажды, мимоходомъ трепля Хрущева по плечу. Она по тебѣ, и ты по ней. Оба добрые, честные, богобоязные и скромные. Оба шумиху городскую не любите, а любите миръ и тишину сельскую. Тамъ люди къ Богу ближе, дольше живутъ и безтрепетно умираютъ. Вы пара, суженые. Скажи слово, и я самъ буду твоимъ сватомъ, а мнѣ отказа не будетъ.

Хрущевъ былъ вдвойнѣ смущенъ этими словами князя, которыя услыхалъ совершенно внезапно и неожиданно, послѣ ужина, когда всѣ уже расходились, а они очутились вдвоемъ съ княземъ въ сторонѣ отъ другихъ.

Добраго малаго смутило открытіе, что онъ любитъ! Онъ сразу почуялъ, что князь правду сказалъ. «Да, ты любишь!» будто вторилъ кто въ немъ самомъ. Но кромѣ того въ немъ смутился честный человѣкъ. Ласковая и добрая рѣчь князя, обращенная къ нему, и готовность устроить его счастье заставили его устыдиться за себя. Вѣдь онъ, совершенно наоборотъ, въ эти самыя минуты — ведетъ козни и хлопочетъ за дѣло, къ которому князь, Богъ знаетъ, еще какъ отнесется. Можетъ быть сочтетъ нечестьемъ и позоромъ своего имени.

«Вѣдь я вообразилъ себѣ, что онъ кознодѣй! подумалъ Хрущевъ. А можетъ онъ помретъ съ горя отъ нашей самокрутки. Одно мнѣ утѣшенье — не выдавалъ бы дочь за стараго дурака».

И Хрущевъ теперь, бывая въ домѣ князя, волновался душевно не менѣе Бориса и княжны. Онъ стыдился князя, постоянно намеками говорившаго ему объ его чувствѣ къ Агашѣ и готовности служить сватомъ, а съ другой стороны самое чувство къ дѣвушкѣ росло и сказывалось все сильнѣе. А между тѣмъ обстоятельства такъ складывались, что о собственномъ счастьи теперь нечего было и думать. Что-то еще будетъ! Чѣмъ кончится погибельная затѣя, которую онъ ведетъ. Если Борисъ съ княжной пропадутъ, то жениться на Агашѣ будетъ совершенно немыслимо. Онъ для нея будетъ злѣйшій врагъ, участвовавшій въ погибели брата. Для матери же онъ станетъ олицетвореніемъ самого сатаны. Понятно, конечно, и не подлежитъ сомнѣнію, что Настасья Григорьевна, какъ всѣ матери, все свалитъ на пріятеля сына. Хрущевъ будетъ во всемъ одинъ виноватъ. Онъ и подбилъ, онъ и свелъ, онъ и вѣнчалъ, онъ и погубилъ всю семью, даже двѣ семьи.

Наконецъ ко всему примѣшалось новое обстоятельство. Сенаторъ, бывавшій тоже довольно часто у князя, какъ посторонній, но желанный и почетный для князя гость, избѣгалъ говорить съ княжной, чтобы не вызвать «срамной бесѣды», какъ мысленно говорилъ онъ. Ни Каменскій, ни князь и виду не подавали о томъ, что они затѣваютъ и что рѣшено между ними. Дѣло было какъ бы отложено до поры до времени, чтобы дать княжнѣ время освоиться съ рѣшеньемъ отца, успокоиться и привыкнуть къ сановному жениху, безповоротно избранному отцомъ, но еще ради приличія не объявленному въ городѣ.

Сенаторъ, всегда встрѣчаемый княжной одинаково ненавистно, съ явнымъ, чрезъ силу сдерживаемымъ отвращеніемъ, разумѣется, не могъ много говорить съ ней. Поэтому послѣ князя оставались для бесѣдъ сенатора или Борщева, или ея дочь. Съ Настасьей Григорьевной бесѣдовать сановнику было не очень занимательно, да и не весело. Умнаго или дѣлового разговора быть съ ней не могло, шуточной болтовни ея года не допускали. Для сенатора поневолѣ якоремъ спасенія постоянно являлась веселая Агаша, которая вдобавокъ была съ нимъ столь же наивно мила и любезна, болтала съ такой же охотой, какъ и съ молодежью. Каменскій былъ даже отчасти польщенъ этимъ вниманьемъ дѣвушки и кромѣ того она какъ бы доказывала княжнѣ воочію, что не всѣ же дѣвушки, какъ она, находятъ его непривлекательнымъ и скучнымъ.

Но эти бесѣды сенатора съ дѣвушкой и все увеличивавшаяся ихъ дружба и короткость отношеній — явились яблокомъ раздора.

Хрущевъ началъ съ досадливыхъ выходокъ и скоро кончилъ бурной ревностью. Онъ самъ себя не узнавалъ, не понималъ и самъ не зналъ, что чувствуетъ и что дѣлаетъ.

И скоро отношенія всѣхъ постоянныхъ посѣтителей дома князя такъ перепутались, что только одинъ князь былъ веселъ, смѣялся и шутилъ. Остальнымъ было не только не до смѣху, но всѣ чуяли, что въ домѣ «совсѣмъ не ладно!» Даже Агаша перестала смѣяться и два раза уже плакала, на смерть перепугавъ свою мать такимъ необычнымъ для себя дѣяніемъ.

Хрущевъ первый замѣтилъ все и сказалъ Борщеву.

— Какъ мы перепутались. Ничего ужь и не разберешь. Кто за кого? Кто кому врагъ, кто другъ? Кто чего хочетъ, кто что дѣлаетъ?.. Какъ есть Вавилонское столпотворенье!

— Да ты отчего на мою Агашу такъ иногда кидаешься, какъ собака злая, извини за слово! нѣсколько сумрачно отозвался сержантъ, вспоминая, но не понимая значенья послѣдней вспышки друга у князя въ гостиной.

Но этимъ вопросомъ Борисъ еще подбавилъ путаницы взаимныхъ отношеній, такъ какъ Хрущевъ ему не могъ отвѣчать откровенно. У нихъ была теперь важная общая тайна и они ничего не скрывали другъ отъ друга за послѣднее время… Ничего, кромѣ одного… Борисъ скрывалъ свою робость предъ роковымъ шагомъ. А Хрущевъ скрывалъ отъ него свое чувство къ его сестрѣ.

— Что же ты молчишь? Ты вѣдь очень чуденъ, братецъ. Ты — деревенщина. Не будь ты мнѣ другъ, развѣ бы я далъ тебѣ волю такъ кидаться на мою сестренку съ своими насмѣшками и обидными словами. А этотъ старый хрычъ Каменскій вдругъ выходитъ ея защитникомъ отъ тебя и твоихъ придираній. А мнѣ это обидно. За что ты не взлюбилъ Агашу! Скажи?

— Я не взлюбилъ?! воскликнулъ Хрущевъ, но тутъ же отчаянно махнулъ рукой и прибавилъ: Нѣтъ, голубчикъ, ужь мы лучше это бросимъ. Тутъ самъ чортъ ногу сломаетъ.

VI.

Наконецъ натянутымъ отношеніямъ и тайнымъ кознямъ молодымъ людей наступилъ конецъ. До сихъ поръ Борисъ нерѣшительно, со дня на день, оттягивалъ назначить день, въ который долженъ былъ совершиться побѣгъ Анюты и самокрутка.

Неожиданная никѣмъ и внезапно объявленная княземъ помолвка дочери съ Каменскимъ — рѣшила все. Однажды утромъ Артамонъ Алексѣевичъ объявилъ Борщевой, а затѣмъ и всей дворнѣ, чтобы готовились всѣ пировать.

— На-дняхъ у насъ будетъ на дому празднество давно мною желанное, сказалъ князь. Торжественное обрученье кольцами жениха и невѣсты.

Тоже самое князь, по-утру, здороваясь съ дочерью, передалъ и ей въ краткихъ и сухихъ словахъ.

— Черезъ денька три-четыре, васъ обручатъ. Молебенъ будетъ. Надо разослать всѣмъ приглашенье. Оно за разъ для всѣхъ и объявленіемъ о бракосочетаніи твоемъ будетъ, такъ какъ въ городѣ еще никому не говорено.

Княжна бровью не двинула и только черезъ минуту спросила шепотомъ, который всегда въ ея пылкой натурѣ означалъ внутреннюю борьбу и сдержанный бурый порывъ.

— Въ какой же день? Надо же, приглашая, день означить.

— Ну послѣзавтра что-ли… А то хоть и завтра…

— Завтра мое рожденіе.

— Ахъ, и то правда! удивился князь, но какимъ-то страннымъ голосомъ, отчасти притворнымъ.

А княжна вспыхнула немного.

«Неужели онъ забылъ? подумала она. Первый разъ въ жизни забылъ.»

Этотъ день былъ всегда самымъ главнымъ днемъ въ году; за все ея существованіе. Рожденіе княжны отецъ праздновалъ всегда на всю Москву, ставилъ его выше всѣхъ годовыхъ праздниковъ.

— Ну вотъ и прекрасно. Въ рожденіе и обручимъ.

Княжна молчала и собиралась уйти къ себѣ.

— Если не желаешь, можно и на другой день. Рожденіе справимъ само по себѣ.

— Мнѣ все равно! сухо, рѣзко, чрезъ плечо, проговорила Анюта съ презрительной и злой усмѣшкой на губахъ.

— Лучше на другой, сказалъ князь, будто не замѣчая лица и голоса дочери. Въ рожденіе всѣ сами пріѣдутъ поздравить тебя, мы заразъ и объявимъ всѣмъ, что на утро въ домѣ другой праздникъ — твое обрученіе. И разсылать не придется. Этакъ будетъ вѣжливѣе. Такъ что ли?

— Какъ вамъ угодно, вымолвила Анюта и вышла вонъ, изъ комнаты.

Черезъ минуту Соленушка, уже знавшая о новости князя, посылала Ахмета на Плющиху къ сержанту, а затѣмъ къХрущеву..

— Скажи поди, обрадуй, что нашъ-то надумалъ, говорила, она. Мы-то дураки — ротозѣи — ждали. Время не вѣдмедь, въ лѣсъ не уйдетъ. А вотъ онъ и ушелъ. Собирались, собирались, вотъ и собрались. А говорила вѣдь я княжнѣ и Борису — спѣшить надо.

— Да что-жъ. Какая же бѣда? спросилъ Ахметъ.

— Какая? Да вѣдь они переда забрали, насъ обогнали. Княжна все твердила, пока сосватаютъ, да объявятъ въ Москвѣ, да пока приданое шить начнутъ, да дѣвичники пойдутъ — сто разъ обвѣнчается съ Борисомъ Ильичемъ.

— Ну, а теперь?

— А теперь, слышалъ: обручатъ чрезъ два дня кольцами. А обрученіе тоже вѣнчанье. Назадъ нельзя.

— Отчего. Снялъ кольцо, да другое вздѣлъ на палецъ.

— Дуракъ. Законъ говоритъ: нельзя. За это еще хуже отвѣтишь, коли, обручившись съ однимъ, съ другимъ повѣнчаешься. Вдвое отвѣтишь.

— Да хоть всемеро! Вѣдь за семь бѣдъ одинъ отвѣтъ.

— Ничего ты не смыслишь. Надо скорѣе господъ обоихъ оповѣстить. Баринъ Хрущевъ надумаетъ, какъ дѣло поправить. Надо хоть сейчасъ бѣжать имъ, если не отложитъ князь обрученіе.

— А ты кольца украдь за часъ до начала, пошутилъ Ахметъ.

— Дуракъ ты. Вотъ что! Ну, бѣги!

Борщевъ былъ, конечно, смущенъ извѣстіемъ, принесеннымъ татариномъ, и отправился тотчасъ самъ къ пріятелю. Его не было дома и пришлось, въ ожиданіи возвращенія, посидѣть со старухой Основской.

— Скажи мнѣ на милость: кого ждетъ Алексѣй къ себѣ въ гости! спросила она.

— Не знаю.

— Онъ меня заставилъ весь верхъ въ домѣ вычистить и прибрать ради своихъ гостей, что пріѣдутъ на побывку къ нему на цѣлый мѣсяцъ.

— Онъ вамъ не сказываетъ, такъ и я не могу сказать, отвѣчалъ Борщевъ.

И молодой человѣкъ теперь вдругъ догадался, что это именно и была вѣроятно та квартира, про которую Хрущевъ ему говорилъ, что нашелъ для него съ молодой женой.

Проскучавъ со старухой, Борщевъ все-таки дождался пріятеля и передалъ ему дурную вѣсть.

— Что-жъ? Молодецъ князь. Надумалъ ловко. Обрученіе — половина вѣнчанія. Надо намъ ноги поднимать. Послѣ обрученія нельзя вѣнчаться. За это еще того хуже будетъ.

— Вотъ и Ахметъ отъ мамки то же принесъ. И она то же сказываетъ.

— Извѣстно, нельзя. Ну что жъ? Вѣдь мы готовы! сказалъ Хрущевъ.

— Ахметъ говорилъ, что нужна его буза непремѣнно.

— Отчего?

— А завтра рожденіе Анюты. Пиръ всегда на весь міръ, у князя въ домѣ. Тутъ и дворовыхъ всегда своихъ и чужихъ угощаютъ. Ахметъ и говоритъ, что безъ его бузы никакъ не обойдется, потому что вся дворня будетъ гулять и весь день рожденія и всю ночь до утра. Нельзя будетъ Анютѣ уйти. Надо ихъ всѣхъ напоить и уложить пораньше…

— Конечно. Бузой. Въ простой день опоить зато мудренѣе, а тутъ всѣ напьются за-мертво по дозволенію самого князя. Только вотъ что, братецъ… Хрущевъ почесалъ, усмѣхаясь за ухомъ.

— Что?

— Да и въ этомъ опять не финтъ ли какой Артамона Алексѣевича. Вишь какъ подогналъ. Къ рожденію дочери.

— Нѣтъ. Обрученіе онъ на слѣдующій день самъ назначилъ.

— Да насъ-то подогналъ крутить въ день рожденія княжны.

— Ну, ты опять за свое! махнулъ Борщевъ рукой.

Эти подозрѣнія Хрущева относительно князя и его желанія натолкнуть дочь на тайный бракъ съ родственникомъ, чтобы заключить потомъ въ монастырь и отдѣлаться отъ нея на всю жизнь, казались Борису настолько глупыми, даже безумными, что онъ удивлялся — какъ пріятель, человѣкъ умный, могъ имѣть подобныя нелѣпыя мысли.

— Поживемъ — увидимъ! отозвался Хрущевъ. А лучше скажемъ такъ: — поживемъ — посидимъ! Вы двое въ монастыряхъ, а я при полиціи въ клоповникѣ. Меня клопы, а васъ люди заѣдятъ. А люди куда злѣе на это, всю кровь высосутъ.

— Полно балагурить, грустно вымолвилъ Борисъ, скажи лучше: что же рѣшить!

— Да быть такъ. Въ рожденіе княжны и заваривать бузу Ахметкѣ, а намъ кашу. Бузу-то вычистятъ холопы живо, въ одинъ вечеръ, а мы расхлебаемъ свое, когда Богу угодно будетъ.

— Стало быть надо совсѣмъ быть готовымъ?

— А что? Испугался парень? Не дюжъ теперь?…

— Ну, а квартира? Это вотъ, наверху вѣдь… спросилъ Борисъ улыбаясь.

— Тетушка проболталась. Ахъ, разбойница. Я тебѣ хотѣлъ это подаркомъ поднести. Что-жь, развѣ дурно придумалъ. Здѣсь въ годъ не разыщутъ васъ. Цѣлый верхъ въ пятнадцать комнатъ. И живи хоть всю осень и всю зиму. Тетушка будетъ радехонька многолюдству, все изъ-за воровъ же.

— Всю зиму?.. Дай Богъ недѣлю прожить.

— Не лазайте за прощеніемъ родительскимъ и проживете вѣрно мѣсяца три, прежде чѣмъ найдутъ васъ здѣсь. А Ахметъ не выдастъ. А поѣдете къ князю за прощеніемъ, да скажете, гдѣ живете, ну тогда, вѣстимо, болѣе недѣли здѣсь не проживете.

— Ну, это все… Что Богъ дастъ… До свиданія. Я къ Анютѣ — сказать, что въ ея рожденіе вечеромъ и крутить. Стало, такъ Богу угодно.

— Коли не князю! буркнулъ Хрущевъ въ догонку выходившему пріятелю и, вздохнувъ, глубоко задумался.

Онъ думалъ о себѣ и о ней… т. е. о сестрѣ Бориса.

VII.

Наступилъ день рожденія княжны. Какъ не похожъ былъ онъ на всѣ предыдущіе за все ея существованіе.

Проснувшись рано утромъ, Анюта сразу вскочила и сѣла на постели.

— Завтра въ эту пору, утромъ, ужъ все будетъ кончено. Я буду его женой и буду ждать мести родителя! проговорила она вслухъ.

И въ ея мысляхъ, унесшихся прямо чрезъ сутки впередъ — этотъ день ея рожденія былъ какъ бы заранѣе вычеркнутъ изъ жизни. Да и что принесетъ онъ ей? Тѣ же ожиданія и волненіе, что были и вчера, и недѣлю назадъ.

«Хоть бы поскорѣе прошелъ онъ», подумала княжна.

Прасковья, явившаяся на зовъ дитятки въ свѣтломъ платьѣ и въ новомъ чепцѣ въ лентой, улыбаясь подошла въ ней и, поздравляя, поцѣловала квяжну.

— Какое нынче поздравленіе, Соленушка, отозвалась княжна. Вотъ завтра утромъ будетъ мнѣ праздникъ, если за ночь все обойдется благополучно.

— Авось, Богъ милостивъ. Я крѣпко надѣюсь, ангелъ мой, что все будетъ слава Богу, хоть нашъ Ахметка бѣдовую загадку задалъ мнѣ.

— Какую?

— Да говорили мы о васъ вчера ввечеру, и о Борисѣ Ильичѣ, и о выкрадываньи васъ изъ родительскаго дома. Я говорила, что оно сходственно, какъ у насъ, бывало, прежде въ Крыму дѣлалось. Только тамъ ужь заведенье было такое — красть жену. Радъ не радъ, а воруй.

— Неужели такъ по обычаю?

— Да-съ. Дѣды сказываютъ, законъ такой былъ. Теперь стало понемногу выводиться. А прежде дѣвицъ бывало мало, а молодцовъ много. Сначала-то стали воровать дѣвушекъ себѣ въ жены и уводить у казаковъ, или съ Дуная-рѣки, а то изъ Азовскихъ земель. Кто откуда можетъ. А теперь ужъ въ обычай вошло и у себя, другъ у дружки воровать. Вотъ я и говорю Ахмету, что у насъ женихъ воруетъ невѣсту и всѣмъ то вѣдомо и родители знаютъ, а все-таки воруютъ. А теперь, молъ, здѣсь, что въ домѣ будетъ послѣ вашего ухода. Трусъ и смятенье. Стѣны задрожатъ.

— Да, смятенье будетъ страшное! задумчиво произнесла княжна.

— Вотъ и я тоже говорю. Ахметка споритъ. Да и скажи: полно ты тоже рожи~то корчить со мной. Кабы князь ничего не зналъ, такъ развѣ бы ты допустила княжну бѣжать, чтобы изъ-за нея въ Сибирь угодить. Вы съ княземъ ловко, говоритъ, прикинулись. Да это не мое дѣло.

— Что такое, Солёнушка, я даже ничего не пойму.

Мамка объяснила подозрѣнья Ахмета, что князь все знаетъ о побѣгѣ дочери, но не хочетъ мѣшать.

— Ну что-жь, Солёнушка. Дуракъ онъ. Какая же это загадка. Просто глупъ Ахметъ. Зачѣмъ батюшкѣ это скоморошество можетъ понадобиться?

— Да онъ сказываетъ страшное такое…

— Что же еще? улыбнулась Анюта.

— Говоритъ, князь безъ души отъ одной… Ну одной, стало быть, красавицы… И хочетъ жениться. А та говоритъ: погуби дочь, тогда я за тебя выйду. А что мнѣ теперь итти подъ начало къ балованной падчерицѣ. А она-то моложе васъ на три года.

— Ахъ, какія выдумки, и какъ тебѣ не стыдно мнѣ повторять, воскликнула княжна, отчасти оскорбленная. Родитель большой грѣхъ взялъ на душу, да и меня заставляетъ грѣшить противъ себя, обманывать и изъ дому бѣжать, но все-жь таки онъ… Не пойдетъ онъ на такое поганое дѣло. Онъ меня любитъ. А какъ это все потрафилось. Чѣмъ его этотъ старый Каменскій обворожилъ? Какъ онъ меня за него порѣшилъ силой отдавать — это одному Богу вѣдомо. Это хворость какая-то. Говорятъ, старые люда изъ ума отъ болѣзней и слабости выживаютъ. Ну вотъ можетъ и батюшка тоже… А другого ничего нѣтъ и не можетъ быть… И ты мнѣ про родителя такихъ скверныхъ пересудовъ не смѣй перебалтывать.

Княжна замолчала, начала одѣваться, а Соленушка, насупившись отъ полученнаго окрика, угрюмо стала помогать княжнѣ. Но слова мамки запали въ душу Анюты.

Едва только дѣвушка причесалась и одѣлась, какъ ей доложили, что князь уже въ залѣ и ожидаетъ дочь — ѣхать къ обѣднѣ.

Минутъ черезъ пять княжна вышла къ отцу, поздоровалась сухо и молча, и скорѣе отвела отъ него лицо. Слезы навернулись ей на глаза. Такъ ли, бывало, встрѣчалась дочь съ отцомъ въ прежніе годы. Ребенкомъ, она просыпалась, въ кроваткѣ и всякій разъ находила себя окруженною всяками бездѣлками и игрушками. У подушки, на одѣялѣ, въ ногахъ, на стульяхъ около постели, всюду лежали подарки. А первое лицо послѣ Солёнушки, появлявшееся около нея. и бравшее ее на руки, въ одной рубашенкѣ, былъ отецъ.

Постарше, она одѣвалась и бѣжала скорѣе сама къ отцу за подарками, и иногда, наоборотъ, его заставала за туалетомъ и тутъ, играя, трепала иногда букли его парика, который онъ надѣвалъ для параднаго въ домѣ дня, и шаля обсыпала себя и его цѣлымъ столбомъ пудры.

Затѣмъ, уже барышней-дѣвицей, она являлась въ кабинетъ и если шла по дому болѣе степеннымъ шагомъ, то съ той же дѣтской рѣзвостью кидалась на шею баловника-отца, обожаемаго ею.

И всегда съ тѣхъ поръ, что она помнила себя, они тотчасъ вдвоемъ, въ парадной голубой каретѣ, съ бархатными козлами, на которыхъ сіяли серебряные гербы князей Лубянскихъ, съ гайдуками на запяткахъ, ѣхали въ церковь А красивые подъ масть кони, бѣлые какъ молоко, запряженные цугомъ, статно выступали вереницей и шли не шибкой рысью, а какой-то торжественной полу-рысцей, лихо крутясь, но тихо подвигаясь, топчасъ на мѣстѣ, отбивая трель копытами по землѣ. Этотъ экипажъ и этихъ лошадей запрягали не болѣе десяти разъ въ году, въ особо торжественные случаи.

И теперь подали ту же карету и князь весело спустился, по лѣстницѣ на подъѣздъ, а дочь печально послѣдовала за нимъ.

Спустя часа два, Лубянскіе вернулись домой, едва перемолвившись нѣсколькими словами за все время, и вошли въ. залу. Князь особымъ голосомъ, съ оттѣнкомъ волненья, сказалъ дочери, направлявшейся на свою половину:

— Пройди ко мнѣ, Анюта.

— Сейчасъ, батюшка. Я только зайду къ себѣ перемѣнить башмаки. Они жмутъ.

— Нѣтъ. Пройди за мной. Успѣешь послѣ. А то, глядя гости нагрянутъ и не дадутъ мнѣ…

Князь не договорилъ. Слезы показались у него на лицѣ голосъ оборвался и онъ вдругъ, крѣпко обнявъ дочь, припалъ губами къ ея лицу.

— Батюшка… вымолвила Анюта, порывомъ прижимаясь вдругъ къ отцу. И многое сразу, поневолѣ, само собой, сказалось въ этомъ одномъ словѣ, въ звукѣ и оттѣнкѣ голоса растроганной дѣвушки. Съ сердца сорвалось это слово и князь понялъ все, что оно сказало. Если тутъ и была доля упрека, откликъ пережитаго за послѣднее время горя и отчаяніе, то любви все-таки было много, было больше всего.

— Иди, иди… заспѣшилъ князь, отрываясь отъ дочери и будто испугавшись за себя.

Минуты ли слабости побоялся онъ, объясненья, просьбъ и слезъ ея! Или другого чего-нибудь?

И идя въ кабинетъ, князь, немного волоча больную ногу и пристукивая палкой по паркету, обернулся два раза на дочь — узнать, идетъ ли она за нимъ. Анюта шла, не отнимая платка отъ глазъ. Ея сердце, какъ бы закалившееся за послѣдніе дни, вдругъ смягчилось теперь. Она чувствовала въ себѣ уже не ѣдкое, отчасти озлобленное горе отъ всего случившагося между ней и отцомъ, а тихую печаль, даже болѣе. Готовность пожертвовать своимъ счастьемъ! Отказаться отъ Бориса, но конечно остаться съ отцомъ и жить попрежнему, не отдавать жизнь ненавистному, глупому человѣку.

VIII.

Не поднимая головы, тихо вошла Анюта за отцомъ въ его кабинетъ, предполагая, что онъ зоветъ ее за обычнымъ подаркомъ.

«Я скажу ему все… думала она. Я скажу ему и упрошу его. Я признаюсь во всемъ. Пускай я останусь такъ и потомъ пойду въ монастырь. Съ нимъ, пока онъ живъ, а послѣ него въ кельѣ…»

Внезапно раздавшійся голосъ князя, громкій, суровый, холодный, даже съ оттѣнкомъ какой-то будто вырвавшейся наружу злобы, заставилъ княжну вздрогнуть и поднять голову. Она была на порогѣ кабинета отца, а онъ уже вошелъ и остановился въ двухъ шагахъ предъ ней.

— Извините, странно звучалъ этотъ голосъ. Это можетъ быть въ Питерѣ обычай: ни свѣтъ, ни заря въ домъ являться и безъ хозяина располагаться въ его покоѣ.

Предъ княземъ стоялъ, поднявшійся при ихъ входѣ съ мѣста, въ мундирѣ и лентѣ — сенаторъ Каменскій.

Смутясь и оторопѣвъ, онъ даже не кланялся, а стоялъ, широко тараща маленькіе бѣлесоватые глазки.

Княжна затрепетала вся — сама не успѣвъ сообразить, почему. Сердце обрадовалось, прежде чѣмъ разумъ понялъ внезапно случившееся.

— Простите, князь… Я…

— Теперь десять часовъ, продолжалъ князь. Мы съ дочерью помолились въ храмѣ, у насъ маковой росянки еще во рту не было… Позвольте же намъ, по-семейному, вдвоемъ, чаю напиться, безъ чужихъ людей. Гостямъ свое время во дню будетъ.

— Простите, князь, бормоталъ Каменскій, красный какъ ракъ. Я хотѣлъ прежде всѣхъ… Я въ качествѣ нареченнаго… Васъ и княжну я хотѣлъ съ днемъ… Я ошибся временемъ.

— Да васъ, извините, и швейцаръ вѣрно не видалъ? Какъ же онъ мнѣ, негодница, не доложилъ.

— Онъ точно, князь. Его не было, когда я подъѣхалъ.

— Увольте, ваше превосходительство. Я старикъ и упрямый! Да и мѣняться въ мои годы мудрено. А я двадцать лѣтъ въ нынѣшній день привыкъ утро проводить вдвоемъ съ дочкой.

— Простите, Бога ради… замахалъ сенаторъ руками, и не кланяясь, не подходя, пробрался бокомъ мимо князя и Анюты и чуть не побѣжалъ вонъ изъ дому.

— Нахалъ! Питерскій пролазъ! Ни свѣтъ, ни заря… проговорилъ князь громко и швырнулъ свою палку на диванъ.

Княжна молчала, вся встрепенувшись, и сердце дрожало въ ней радостью, которая чудной волной проливалась по всему ея существу.

Это ли не подарокъ въ день ея рожденія. Но что будетъ! Приведетъ ли этотъ пустой случай къ серьезному результату?

— Нареченный! Знаю… Что жъ изъ того? Нахалъ этакій, право… Тутъ бумаги наконецъ на столѣ, письма есть. Прочитать все могъ. Мои дѣла всѣ узнать.

И князь озабоченно осмотрѣлъ столъ свой. Глаза его искали что-то и не находили на столѣ. Онъ поспѣшно передвинулъ нѣсколько вещей и бумагъ.

— Нѣту! воскликнулъ онъ въ смущеніи.

Затѣмъ, быстро доставъ изъ кармана ключи, князь отворилъ средній ящикъ стола, глянулъ въ него, и тотчасъ снова захлопнулъ ящикъ. Лицо его просвѣтлѣло. Онъ уже добродушно и слегка ухмыляясь пробурчалъ что-то. Княжнѣ послышалось слово: шутъ парадный.

— Батюшка, заговорила Анюта, тонко приступая къ намѣченной цѣли. Онъ въ качествѣ нареченнаго могъ пріѣхать раньше всѣхъ. И вы теперь его очень оскорбили…

— Пустое, сказалъ князь. Чрезъ часъ поѣду самъ за нимъ, привезу, обласкаю и все сойдетъ съ рукъ.

Анюта не ожидала этого.

— Я погорячился, сглупилъ… Ну, прощенья попрошу. Проститъ. Разумѣется, я виноватъ. Разумѣется, онъ, какъ женихъ, хотя и не объявленный, могъ утромъ пріѣхать.

Княжна снова грустно опустила голову и вздохнула.

— Вотъ тебѣ, Анюта, мой подарокъ ко дню рожденья. Иди…

Князь прошелъ въ спальню, ведя дочь за руку, и сталъ предъ кіотомъ съ образами. На полкѣ, выступавшей нѣсколько впередъ, княжна увидѣла новый и ей неизвѣстный, большой, великолѣпный образъ въ золотой ризѣ, весь осыпанный жемчугомъ и драгоцѣнными каменьями.

— Помолимся, шепнулъ князь и, перекрестившись нѣсколько разъ, онъ съ трудомъ опустился на колѣни, помогая себѣ обѣими руками. Больная нога заставила его тихо ахнуть.

Княжна, смущенная и встревоженная, тоже стала на колѣни и крестилась, но молиться не могла… Мысли ея путались, бились тревожно въ головѣ.

Вѣдь это ей образъ! Это благословеніе отца, въ первый разъ послѣ того образка, который она получила отъ него же еще при рожденьи и который всегда виситъ на постели около ея изголовья. Что же это значитъ? Почему теперь, въ этотъ разъ, — ни прежде, ни годъ назадъ? Это благословенье, когда рѣчь идетъ о насильственномъ бракѣ… Но вѣдь она его собирается обмануть.

Князь поднялся съ полу. Перекрестившись и приложившись къ образу, онъ взялъ его въ руки. Княжна осталась на колѣняхъ.

— Храни тебя и помилуй Господь, Анна. Это мое тебѣ отцово благословенье на бракъ. Будь счастлива, люби и почитай супруга, научай дѣтей правдѣ, чести и любви къ родителямъ. Сама люби ихъ и положи животъ свой за нихъ, за ихъ счастіе, если то нужно будетъ.

Голосъ князя оборвался отъ волненья… Черезъ мгновенье онъ прибавилъ:

— Когда умру, поминай меня дѣтямъ чаще. Я съ вами этакъ по памяти, по имени — жить буду. А то вѣдь обидно будетъ… въ гробу лежать забытому совсѣмъ… Приложися…

Княжна горько заплакала, цѣлуя образъ.

— Третій дамъ, когда умирать буду… Ну, встань… Возьми, тихо проговорилъ князь, обливаясь слезами, и его дрожащія руки передали образъ поднявшейся дочери.

— Батюшка… Бога ради позвольте мнѣ ни за кого не выходить, остаться при васъ.

— Полно! Полно!

— Пока вы живы, горячо воскликнула Анюта, мнѣ другой жизни не нужно. А послѣ васъ, я въ монастырь…

— Замолчи. Пойдемъ.

И князь двинулся. Анюта бросилась къ нему, останавливая его…

— Батюшка, я умоляю васъ. Оставьте меня съ собой, при себѣ… Я этого человѣка видѣть не могу, онъ мнѣ ненавистенъ. Я поневолѣ должна отъ него спасаться… Возьмите назадъ слово. Вѣдь вы любите меня. За что же вы хотите все такъ запутать. Вѣдь я не буду его женой. Вѣдь я…

И Анюта едва не высказалась. Она чувствовала, что готова сейчасъ признаться во всемъ, потому что должна признаться отцу!

— Ни слова болѣе. Ни единаго! строго вымолвилъ князь.

— Но подумайте, что же это будетъ, если я…

— Замолчи! внѣ себя произнесъ князь. Я тебѣ, я, отецъ твой, приказываю замолчать!

И князь, отклонивъ объятья дочери, быстро вышелъ изъ спальни…

Анюта пошла за нимъ, рыдая судорожно.

«Нѣтъ, я скажу ему!.. думала она. Я все скажу…»

Въ кабинетѣ появилась Настасья Григорьевна и Агаша. Княжна только теперь вспомнила о нихъ, о присутствіи ихъ въ домѣ. Она такъ привыкла за всю жизнь проводить утро своего рожденья наединѣ съ отцомъ и въ церкви, и дома, послѣ обѣдни, что именно эта привычка и заставила ее забыть гостей.

— Ну, поздравляемъ, поздравляемъ, говорила Борщева за себя и за дочь. И она, поцѣловавшись съ княземъ, расцѣловала и Анюту. Агаша, удивляясь слезамъ княжны, поцѣловалась съ ней, вопросительно глядя ей въ лицо и на образъ, который былъ у нея въ рукахъ.

— Что-жь это? Нешто это подарокъ? возразила Настасья Григорьевна. Нешто образами дарятъ.

— Самый лучшій! Другого не надо! сказалъ князь.

— Благословили бы при обрученьи! А что-жь нынче то? Въ рожденье! развела руками Борщева.

— Будетъ объ этомъ, племянница, сурово произнесъ князь. Всякій дѣлаетъ по-своему и никто никому не указъ. Будетъ! Заговоримъ о чемъ другомъ.

Наступило на минуту молчаніе.

Всѣ четверо сѣли вокругъ стола, гдѣ былъ накрытъ чай. Князь сталъ шутить съ Агашей, спрашивая, что она видѣла, во снѣ. Вскорѣ послѣ этого явился Борисъ. Князь принялъ его въ объятья и горячо расцѣловалъ. Анюта тоже поцѣловалась со своимъ племянникомъ и опять тихо заплакала. Наступила снова тишина. Никто не зналъ, что сказать, и это всѣхъ стѣсняло. Молчанье прервалъ князь, собравшись одѣваться, чтобы выѣхать.

— Ну, ступайте въ парадныя комнаты. Принимайте гостей, оставляйте на обѣдъ. А я поѣду къ нашему нареченному, выпрошу прощенье и привезу съ собой.

Выйдя отъ князя, Настасья Григорьевна заговорила первая и забурчала:

— Это не подарокъ… Образами не дарятъ. Старый человѣкъ, а что дѣлаетъ. Свѣтъ на выворотъ!

— Батюшка меня благословилъ на бракъ, вымолвила. Анюта и взглянула на Бориса. Вѣдь сегодня объявлять будемъ всѣмъ о моей помолвкѣ.

— Все равно. Образами нельзя…

— Что-жь! прервалъ Борисъ свою мать и обращаясь къ Анютѣ. Пускай! Объявляйте! Такъ и слѣдуетъ. Пора объявлять. Вѣдь все готово.

И онъ глядѣлъ на Анюту пристально.

— Что готово? произнесла она тихо.

— Все. Все готово! Хоть сейчасъ вѣнчаться! повторилъ Борисъ. Анюта поняла и вздохнула.

— Что ты путаешь, чего готово, забурчала Настасья Григорьевна. Ничего не готово. Чулка одного нѣту, не то что приданаго. Что жь ей, какъ найденышу за бобыля выходить, въ дареной сорочкѣ, да въ прокатныхъ сапогахъ. Агаша не богатая у меня невѣста, а замужъ пойдетъ — я по модѣ кроить да шить-то буду. Всѣхъ засажу. А тутъ княжна… Объявятъ… Обручатъ. А ей даже и на обрученье новаго платья нѣтъ. Въ старомъ выйдетъ. И срамъ, и грѣхъ. Нѣтъ, видно, въ столицахъ басурманятся люди. Пройдетъ еще мало и отатарятся всѣ русскіе дворяне. Козами одѣнутся, по-звѣриному заговорятъ какъ нѣмцы, и вѣру свою всю шиворотъ на выворотъ вывернутъ. Не то христіане, не то болване. Не Богу, а истукану молиться учнутъ, какъ сто лѣтъ назадъ, сказываютъ, въ Кіевѣ на Днѣпрѣ было — истуканамъ люди кланялись и огонь ѣли.

Долго бурчала Настасья Григорьевна, но ее никто не слушалъ.

Княжна глубоко задумалась, держа мокрый отъ слезъ платокъ около поблѣднѣвшаго лица и снова горящихъ лихорадкой глазъ. Борисъ, молча, печально смотрѣлъ на нее, не отрывая взгляда, и нерадостныя мысли роились въ его головѣ.

Одна Агаша была одинаково спокойна, бодра и весела. Она отошла къ окнамъ и смотрѣла на дворъ…

— Гости! Гости! воскликнула она вдругъ и подпрыгнувъ захлопала въ ладоши.

— Пойди къ себѣ. Умойся, заспѣшила Настасья Григорьевна. Видать, что плакала. Нехорошо.

— Пускай всѣ видятъ… тихо отозвалась княжна.

IX.

Послѣ первыхъ гостей, вошедшихъ въ домъ и принятыхъ княжной — кареты, колымаги, брички и всадники, не переставая, появлялись на дворѣ. Одни выѣзжали и давали мѣсто другимъ.

И какъ всегда, въ этотъ день, ежегодно, вся Москва перебывала здѣсь, поздравляя «крымку», какъ звали княжну за глаза разныя маменьки разныхъ дочекъ. Для мужчинъ, стариковъ и молодежи Анюта была и за-глаза «красавицей писаной», только черезчуръ ужь о себѣ «возмечтавшей» и разборчивой невѣстой-приданницей.

Князь, вернувшійся вскорѣ съ Каменскимъ, сталъ принимать вмѣстѣ съ дочерью.

На этотъ разъ знакомые и люди, считавшіе себя родней князя, и пріятели, и тайные враги, дамы и мужчины, всѣ были одинаково поражены новостью.

Ходилъ уже слухъ въ Москвѣ о томъ, что въ домѣ князя «что то-не ладно», и что будто Лубянскій, упрямица и загадчикъ, любящій загадки загадывать Москвѣ, т. е. озадачивать знакомыхъ чудачествомъ и неожиданными выходками — теперь прочитъ выдать дочь за небогатаго да и не очень знатнаго петербургскаго сановника, который княжнѣ въ отцы годится. Но этому слуху никто не придавалъ вѣры. Много разъ уже сочиняли праздные люди на князя всякую всячину, кто по болтливости, кто по злобѣ. И вдругъ теперь, въ день рожденья своей дочери, князь, принимая гостей, представлялъ всѣмъ нареченнаго зятя, сенатора Камышъ-Каменскаго.

Почти всѣ отвѣчали изумленными, широко открытыми глазами и неловкимъ молчаніемъ.. И всѣ это замѣтили. Самъ князь замѣчалъ, какъ озадачилъ гостей. Одинъ сенаторъ улыбался въ весь ротъ, хохлился какъ индѣйскій пѣтухъ, и счастливый, не замѣчалъ ничего. Онъ не видѣлъ даже того, что давно видѣла даже Настасья Григорьевна, а именно — злую, надменную улыбку, не сходившую съ лица княжны.

Теперь днемъ, при пріемѣ всеобщихъ поздравленій со днемъ рожденья и съ выходомъ замужъ, въ гостиной была уже не та Анюта, которая рыдала по утру у кіоты, благословляемая отцомъ. Опять сказалась громко, явно и сознательно заговорила въ ней «крымка» по прозвищу, или дочь юга, сильная волей, на видъ будто злая и безсердечная, но въ дѣйствительности пылкая нравомъ.

— Княжна, гляди, какъ осатанилась! замѣчали нѣкоторые.

— Не сдобровать ему съ ней! шептали маменьки, глядя на совсѣмъ не подходящую другъ къ другу парочку, ни по внѣшности, ни по лѣтамъ, ни по состоянію.

— Что-жь у него? Какой же это женихъ для княжны? говорили мужчины. У него одна лента черезъ плечо. Невидаль! Сановникъ онъ не Богъ вѣсть какой. Блюдолизъ Разумовскихъ, благо тоже Хохландіи уроженецъ.

— Задастъ она жару этому индюку! Вѣдь насильно выдаютъ.

— Но какъ же князь-то? Обожалъ, холилъ, чуть не молился на свою Анюточку, а тутъ вдругъ этакій финтъ надумалъ

— Загадчикъ былъ всю жизнь. Все норовилъ какъ бы міръ удивить. Ну и удивлялъ иной разъ — да глупостями, а не умнымъ чѣмъ. Вотъ и теперь вѣстимо удивительно, но вѣдь загадка-то это такая, что надо плюнуть да перекреститься.

И пересудамъ шепотомъ въ горницахъ конца не было.

— Что они все шушукаютъ! замѣтила даже Агаша.

Княжна ничего, конечно, не слыхала, но чувствовала и видѣла на лицахъ всѣхъ, какъ принято это извѣстіе объ ея помолвкѣ.

Борисъ бродилъ изъ комнаты въ комнату. При немъ многіе, не стѣсняясь, помня его прошлогоднюю исторію и зная, что онъ былъ влюбленъ въ Анюту, судили и рядили, подсмѣиваясь надъ пожилымъ женихомъ изъ питерскихъ чиновниковъ. Борисъ все-таки бѣсился. Ему чудилось, что нѣкоторые смотрятъ на него съ сожалѣніемъ, другіе насмѣшливо, будто говоря:

— Что, братъ, взялъ! Локтя не укусишь! Напрасно только нашумѣли въ прошломъ году. Тетушка и племянникъ — влюбились другъ въ дружку. Срамота!

И мало-ли что казалось Борису, слышалось, чудилось и представлялось, выводя его изъ себя.

Кто-то изъ молодежи сказалъ около него одной пожилой женщинѣ:

— Ахъ, тетушка. Ужь я всячески вамъ угождаю, и душой и тѣломъ преданъ до обожательства, а вы все недовольны.

Борисъ чуть не набросился на говорившаго съ дерзостью на языкѣ, вообразивъ и въ этомъ намекъ на себя и на Анюту.

Одинъ человѣкъ только въ домѣ князя былъ веселъ, разговорчивъ до упаду и, переходя отъ одной кучки къ другой, морочилъ и дурачилъ всѣхъ — это былъ Алексѣй Хрущевъ.

Молодой человѣкъ со всѣми заговаривалъ объ объявленныхъ женихѣ и невѣстѣ и выражалъ мнѣніе, что это чета хоть куда, подъ стать, подъ масть, подъ пару. Онъ находилъ, что Каменскій очень моложавъ на видъ, что онъ замѣчательнаго ума и что можетъ быть, пожалуй, вице-канцлеромъ россійскаго государства, или конференцъ-министромъ, или генералъ-прокуроромъ. Княжна, по его словамъ, была ужь чуть не старая дѣвица, которая могла бы легко и въ дѣвкахъ засидѣться. Хрущевъ подымалъ бурю возраженій вокругъ себя. Нѣкоторые даже обозлились, говорили ему непріятности.

«Хорошій человѣкъ!» думалъ Хрущевъ про такихъ.

Нѣкоторыя маменьки переспѣлыхъ дочекъ, слушая его_у будто медъ пили…

«У-у, вѣдьмы! думалъ про нихъ Хрущевъ. Сами мордастыхъ дочерей народили, такъ для васъ первая красавица за чучелу выходи!»

Мороченье гостей ради потѣхи не помѣшало Хрущеву нѣсколько разъ подойти къ Агашѣ. Но тутъ его настроеніе духа перемѣнялось мгновенно, лицо мѣняло выраженье. Онъ изъ бодливаго козла сразу становился смирнымъ ягненкомъ. Его влюбленные глаза говорили такъ краснорѣчиво, что надо было быть деревенской наивной дѣвочкой изъ глуши, какъ Агаша, чтобы ничего не видѣть и не понять.

А между тѣмъ, шутя съ ней на иной ладъ и вовсе не веселымъ голосомъ, Хрущевъ добивался своего, и добился наконецъ наивнаго признанія въ любви, отъ котораго самъ вспыхнулъ и покраснѣлъ, какъ молодая дѣвушка.

Подойдя къ Агашѣ, онъ выговорилъ вдругъ:

— Вотъ счастливый человѣкъ, нашъ сенаторъ. Посватался, согласье получилъ и женится на дѣвицѣ, которую любитъ. А я пять разъ сватался и все отказъ да отказъ!

— Что вы? изумилась дѣвушка.

— Да. Родители каждый разъ бывали рады, лгалъ Хрущевъ, а дѣвицы каждый разъ — ни за что на свѣтѣ! И ни одна меня никогда не любила.

— Да не можетъ этого быть, воскликнула Агаша. Что-жь онѣ слѣпыя что-ли были, или совсѣмъ дуры пѣтыя.

— Да меня, Агафья Ильинишна, нельзя полюбить. Я во-первыхъ дурнорожъ…

— Неправда.

— Потомъ ужь очень простъ, прямо сказать — глупъ, не ученъ и свѣтскости не имѣю…

— Да неправда же. Полноте. Я лучше, и добрѣе, и веселѣе васъ не видывала. Я бы къ примѣру…

Но на этомъ и Агаша запнулась. Ей показалось, что это ужъ «что-то не такъ выходитъ».

— Если бы я за васъ посватался — и вы бы отъ страху обмерли, да руками, и ногами…

— Неправда это! Неправда! какъ бы обидясь выговорила Агаша.

— Вы говорили княжнѣ на-дняхъ, что за такого, какъ я, вы никогда бы не пошли! умышленно вдругъ выдумалъ Хрущевъ.

— Такъ она солгала! воскликнула Агаша, вся покраснѣвъ отъ негодованія. Грѣхъ ей! Я ей, напротивъ, сказала, что вы мнѣ здѣсь въ Москвѣ всѣхъ милѣе, что я не знаю, какъ я теперь поѣду въ деревню безъ васъ… Я не могу теперь безъ васъ…

И Агаша или поняла все, или ничего не поняла, но обидѣлась или опечалилась, и лицо и глаза Хрущева увидѣла и въ нихъ что-то прочла и почуяла наконецъ — но только дѣвушка вдругъ залилась слезами и бросилась бѣжать вонъ изъ гостиной.

Хрущевъ, взволнованный, съ влажными отъ прилива чувства глазами, отошелъ тоже въ сторону отъ толпы и сталъ одинъ у окна. Сердце его стучало.

— Ну, если все сойдетъ съ рукъ за самокрутку, то и мы тоже вокругъ налоя пойдемъ! шепнулъ онъ самъ себѣ. И онъ задумался.

Чрезъ нѣсколько минутъ за нимъ раздался голосъ княжны:

— Что вы сказали Агашѣ? За что вы ее обижаете?

— Я… я ничего. Ей Богу ничего… смутился Хрущевъ оборачиваясь.

— Какъ ничего! строго проговорила Анюта. Она и къ столу итти не можетъ. Она лежитъ на постели и плачетъ пуще, чѣмъ я поутру. А вы знаете, какая она хохотунья…

— Да я, ей Богу, ни при чемъ… Ахъ, Господи! Что-жъ это?

— Она говоритъ, вы ее обидѣли. Меня злой лгуньей обозвала. Заливается, плачетъ. Ее ужъ водой и спиртомъ въ себя приводили…

— Ахъ ты, Господи! воскликнулъ Хрущевъ, хватаясь за голову. Вѣдь и въ самомъ дѣлѣ я дуракъ, глупѣе глупаго. Нашелъ время…

— Да что вы ей сдѣлали? Что сказали?

— Что сказалъ?.. Сказалъ, что я… Что дубина я изъ дубинъ, дуракъ изъ дураковъ. Подите, княжна, скажите, что я прощенья прошу. Ради Создателя прошу простить меня и итти къ обѣду. Я безъ нея не сяду, скажите, а голоденъ, скажите, такъ, что умереть за часъ времени могу.

Княжна невольно улыбнулась и пошла къ себѣ на половину. Черезъ полчаса обѣ дѣвушки вернулись вмѣстѣ. Хорошенькая Агаша, вся пунцовая, ребячески печальная, съ заплаканными глазками, казалась еще краснѣе и еще несчастнѣе, около блѣднаго и злобно суроваго лица княжны.

Всѣ шли уже садиться за столъ съ шумомъ, говоромъ и смѣхомъ. Каменскій рѣшился подойти къ невѣстѣ, разсчитывая на ея сдержанность ради гостей и приличія.

— Нынѣ самый счастливый день моей жизни, Анна Артамоновна, произнесъ онъ полушепотомъ и торжественно. Я молю Бога, чтобы онъ послалъ и въ ваше сердце хоть сотую долю моего къ вамъ чувства.

Княжна презрительно глянула на него чрезъ плечо и громко отвѣчала рѣзкимъ, металлически звенящимъ голосомъ, несмотря на то, что многіе прислушивались, идя мимо нихъ.

— Нынѣ самый глупый день въ вашей жизни! О немъ много смѣху впереди! Молите лучше Бога — никогда вамъ такого другого дня не посылать. Зачѣмъ людямъ на потѣху быть.

— Я васъ даже и не понимаю!

— Разумѣется. Но завтра же, вы…

Княжна колебалась, сказать намекъ или удержать порывъ злобы. Видъ проходящаго съ матерью Бориса вразумилъ ее.

— Поясните. Завтра?

— Завтра утромъ самъ батюшка вамъ пояснитъ все. Либо кто-нибудь вотъ изъ гостей…

— Изъ гостей? Кто же?

— Да первый попавшійся. Не знаю.

— Я ничего, извините, не пойму, насмѣшливо уже произнесъ Каменскій. Вы опять, кажется, грозитесь только. Ужъ и мнѣ пожалуй тоже начать васъ пугать, ради забавы.

— Не можете. Здѣсь не огородъ и я не ворона! отрѣзала княжна.

X.

Разумѣется, всѣ видѣли блѣдное лицо княжны и странное выраженіе его, но теперь всѣмъ было не до нея. Поговорили, посудили, пошутили и бросили.

Да и какое дѣло имъ всѣмъ, что хозяйка дома, красавица и богачка, выдается теперь насильно замужъ за стараго и уродливаго человѣка, по прихоти отца «загадчика».

Одинъ князь часто искоса взглядывалъ на дочь съ участіемъ.

Среди обѣда — самый почетный гость князя, сидѣвшій по правую руку отъ него, — преосвященный московскій, предложилъ выпить за здоровье помолвленныхъ.

Наступило молчаніе и архіерей вымолвилъ:

— За ваше здоровье, почтеннѣйшій мой, любезнѣйшій и глубоко мною чтимый и уважаемый другъ; въ юности своей мой ученикъ, а нынѣ мой покровитель.

Слова эти относились къ сенатору Каменскому, который всталъ и поклонился архіерею.

Всѣ переглядывались.

— Дай вамъ Богъ любовь да совѣтъ!

Всѣ поднялись, поздравляя жениха и невѣсту.

Княжна стала еще блѣднѣе и глаза ея, ярко горя, не отрывались отъ лица архіерея.

«Такъ вотъ гдѣ разгадка почти всего! думала она. Такъ батюшка не свою волю творитъ. Жалѣетъ меня, но самъ боится ослушаться! О! съ легкимъ сердцемъ уйду я теперь съ Борисомъ.»

Княжна поняла теперь все по-своему.

Архіерей, котораго очень уважалъ князь и даже какъ бы боялся, былъ большою силой въ Москвѣ, въ особенности въ царствованіе Елизаветы Петровны, которая его лично знала и всегда навѣщала, бывая въ Москвѣ. Когда, около года назадъ, князь замѣтилъ и понялъ, какое чувство возникло между его дочерью и Борисомъ и потребовалъ внезапно разлуки ихъ, то архіерей этотъ, — какъ потомъ узнала княжна, — игралъ видную роль во всемъ. Она не знала только, до какой степени въ этомъ дѣлѣ повиновался отецъ вліянію преосвященнаго и въ какой мѣрѣ слѣдовалъ собственному влеченію сердца, собственой волѣ.

«А будь — что будетъ. Я сама за себя постою!»

Пока княжна поникла головой надъ тяжелой разгадкой всего, что составляло ея горе, а теперь толкало на отчаянный шагъ — Борисъ былъ внѣ себя отъ гнѣва, который его буквально душилъ. Онъ не могъ понять намека изъ словъ пастыря, но этотъ тостъ за жениха и невѣсту, по обычаю, который его не могъ конечно удивить, все-таки, казалось, перевернулъ ему всю душу.

«Когда наконецъ ночь наступитъ, думалъ онъ. Силъ не хватаетъ.»

— Борисъ! раздалось громко противъ него за столомъ, и онъ увидѣлъ друга со стаканомъ вина. Хрущевъ усмѣхнулся ядовито.

— Бери свой, выпьемъ.

— Изволь. За что? угрюмо отозвался Борисъ.

— За невѣсту! сказалъ Хрущевъ.

— Отъ всей души… но только за ея здоровье… оттѣнилъ онъ намѣренно слово: только.

— Ну да, за здоровье и за успѣхъ во всемъ… разсмѣялся Хрущевъ.

Нѣсколько гостей приглядывались и прислушивались, почуявъ что-то въ голосѣ молодого человѣка.

Они выпили по стакану…

— Наливай новый! сказалъ Хрущевъ и, наливъ себѣ, обождалъ, чтобы сержантъ сдѣлалъ тоже самое, а затѣмъ произнесъ, глядя на него: — Теперь давай пить за здоровье жениха, только по секрету. Промежь себя…

Борисъ не понялъ. Пріятель чрезъ столъ смѣялся, глядя ему въ глаза. Каменскій обернулся на слова Хрущева, которыхъ онъ ожидалъ заранѣе, но молодой человѣкъ сидѣлъ къ нему бокомъ и глядѣлъ только въ лицо Бориса.

— Пей же за жениха. Промежь себя вдвоемъ выпьемъ за его здоровье. Дай Богъ ему счастья, долговѣчія, успѣховъ на службѣ государевой, а главное, чтобъ его супруга обожала и на край свѣта за нимъ бы пошла, еслибы онъ того пожелалъ… Такъ ли я сказываю, княжна? обернулся онъ къ Анютѣ чрезъ столъ.

Всѣ молчали и смотрѣли тоже на дѣвушку. Легкій румянецъ набѣжалъ на щеки княжны.

Она взяла стаканъ въ руки и, при всеобщемъ молчаніи, громко произнесла, обращаясь къ отцу мимо всѣхъ, такъ какъ сидѣла противъ него на другомъ краю стола, въ качествѣ хозяйки.

— Батюшка, я пью за ваше здоровье, долговѣчіе… За вашу дорогую мнѣ жизнь, за то, чтобы вы всегда, несмотря ни на какую мою ошибку, опрометчивое дѣйствіе или грѣхъ какой невольный, — все таки любили меня, какъ я васъ любила, теперь люблю и всегда буду любить… Вмѣстѣ съ вами пью я и за свое здоровье… Княжна опустила глаза и прибавила: — И вмѣстѣ съ нами двумя, пью за здоровье человѣка, за котораго я всхожу замужъ, и даю клятву любить его всѣмъ сердцемъ, всю жизнь и, какъ сказалъ его другъ — итти за нимъ на край свѣта.

— Ну хоть бы въ крымское ханство! воскликнулъ Хрущевъ, и всѣ разсмѣялись.

— Туда мнѣ не страшно итти! сказала Анюта улыбаясь. Тамъ у меня родная найдется. Я прямо говорю хоть на край свѣта.

— Я этого не потребую! воскликнулъ Каменскій восторженно, ибо былъ вдругъ пораженъ словами княжны. «Перегорѣло»! объяснилъ онъ себѣ кажущійся поворотъ въ настроеніи Анюты. — Такой жертвы я отъ супруги не потребую. Мнѣ довольно любви и повиновенія въ домашней жизни.

— Да я не объ васъ и говорю!.. обернулась къ нему княжна, улыбаясь слегка насмѣшливо.

— Что вы хотите сказать? вмѣшался на помощь къ другу преосвященный.

— Я о себѣ говорю… Что я желаю! А что желаетъ для себя г. Каменскій — это его дѣло. Я даю клятву итти на все и повсюду за моимъ будущимъ мужемъ. И еслибы меня вся Москва, всѣ знакомые и родственники, хоть весь свѣтъ — осудили бы за мое повиновеніе супругу, то я и бровью не поведу. Мнѣ весь свѣтъ будетъ въ супругѣ. Что онъ… А остальные — Богъ съ ними.

— Вѣрно! Вѣрно! Такъ — княжна! И за это никто не осудитъ. Хорошо сказываете! раздались голоса отовсюду.

— Нѣтъ. Я не кончила… Одно мнѣ будетъ горе, если батюшка, родитель мой, меня осудитъ за любовь мою и повиновеніе мужу, за мои чувства къ супругу, которыя будутъ превышать во мнѣ мои чувства къ отцу. Пусть всѣ осудятъ, да онъ одинъ будь доволенъ, — пойми меня, прости меня, и я буду счастлива на краю свѣта.

Княжна подняла вдругъ, устремила глаза на отца и увидѣла, что князь утираетъ слезы.

Наступило такое глубокое молчаніе, что трудно было бы изъ сосѣднихъ горницъ, не видя обѣдающихъ, предположить, что огромное общество сидитъ за столомъ въ большой залѣ.

— Богъ милостивъ, Анюта, отозвался глухо князь, все обойдется благополучно и не придется тебѣ доказывать наперекоръ всему свѣту твое повиновеніе мужу. Такого не будетъ. По крайности я крѣпко надѣюсь и молю Бога о томъ.

— Конечно не будетъ! заговорилъ преосвященный. А потребуй супругъ — вѣстимо хоть иди за нимъ, какъ сказывается, на край свѣта.

— И вы, выше преосвященство, одобряете мою клятву? вымолвила Анюта.

— Одобряю! Одобряю. Мужъ голова есть жены, яко Христосъ глаза Церкви. Вѣрность и повиновеніе мужу отъ вѣнца и до гроба надлежитъ женѣ въ сердцѣ имѣть!

Борисъ и Хрущевъ поняли все, но не смѣялись, а робѣли отчасти этой игры въ слова, которую затѣяла княжна. Но на Хрущева, а отчасти и на Анюту — странно подѣйствовали слова князя. Въ особенности оттѣнокъ его голоса, сквозь слезы, вызванныя любовной рѣчью дочери, обращенной къ нему.

«Все обойдется благополучно! сказалъ князь. Я молю Бога о томъ»!

"Вѣдь это тоже — понимай, какъ знаешь?! « думала Анюта, вспоминая грустный и добрый взглядъ отца, брошенный на нее.

„Вѣдь это тоже будто игра въ слова! думалъ Хрущевъ. Ну, какъ загадчикъ — не всей Москвѣ загадываетъ загадку, а намъ однимъ. А на Москву-то ему теперь, какъ завсегда было — наплевать“.

Вскорѣ всѣ поднялись изъ-за стола и разошлись по параднымъ горницамъ. Самые близкіе знакомые и пріятели князя, въ томъ числѣ и преосвященный, отправились къ князю въ кабинетъ.

— Посмотри, князь, — все, родимый, обойдется хорошо! сказалъ архіерей. Дѣвицы всѣ на одинъ покрой. Молодость — неопытность. Приглянется молодецъ и представится ей, что только и свѣту что въ окошкѣ. А тамъ помолвятъ, да просватаютъ по волѣ и благословенію родителя за степеннаго человѣка, и глядь, еще до свадьбы, уже стерпѣлось, уходилось все. И сама рада и счастлива. И вонъ уже на край свѣта собралась. Хоть и не зовутъ! Такъ ли?

— Да… Но Анюта моя не такова. Она вотъ говоритъ, у нея родня въ крымскомъ ханствѣ. Правда. Она вся въ покойницу жену, а нравъ — я виноватъ — свой ей далъ. Вотъ я и опасался бѣды какой. А что родителю тутъ подѣлать? Въ монастырь! Она сего не боится! Лишить иждивенія всего… По міру пустить? Такъ куда же все дѣну. Она у меня одна… Вотъ я и опасался всякихъ бѣдъ.

— А ничего не вышло. Все слава Богу!

— Да вѣдь еще, ваше преосвященство, не обвѣнчаны. Времени еще много… для своенравія… отозвался князь задумчиво.

— А вотъ, какъ я говорилъ… Завтра обручимъ. И тамъ хоть полгода за приданымъ возися. Что-жъ она, обрученная съ однимъ, за другого что ли соберется опять замужъ? На умъ то не придетъ…

— Оно конечно, обрученіе хорошо вами задумано!.. отозвался снова князь какъ-то не весело, а озабоченно. Только не знаю…

— Чего еще? Вишь ужъ на край свѣта клятву дала итти за нимъ.

Князь вздохнулъ украдкой и ни слова не отвѣчалъ.

Часовъ въ десять вечера гостей уже было мало. Понемногу всѣ разъѣхались, утомились послѣ пира, вина, картъ и всякихъ забавъ съ фантами и даже фокусами какого-то проѣзжаго въ Москвѣ голландца, разысканнаго княземъ случайно для развлеченія своихъ гостей.

Послѣ фокусника, когда онъ пригрозясь всѣхъ сидѣвшихъ облить квасомъ изъ ведра, — обсыпалъ цвѣточками и ленточками, гости весело поднялись и стали прощаться и разъѣзжаться. Борисъ, собираясь вмѣстѣ съ послѣдними, подошелъ къ Анютѣ и голосомъ, дрогнувшимъ отъ волненія, проговорилъ:

— Анюта. Готова ты?

— Что-жь мнѣ готовиться. Я только одинъ сегодняшній образъ батюшкинъ возьму съ собой изъ дому.

— Готова ли ты… духомъ?

Княжна молча подняла глаза на Бориса, долго смотрѣла и печально проговорила съ упрекомъ:

— Не себя ли пытаешь? Не себѣ ли ты это сказываешь?

— Нѣтъ. Я не робѣю. Будь что будетъ!..

— А я, слышалъ ты… при всѣхъ московскихъ клятву дала за тобой итти на край свѣта безбоязно. А теперь даже съ легкимъ сердцемъ пойду, ибо я чую, что батюшка противъ своей воли меня за этого хохла просваталъ… Когда же?

— Равно въ полночь.

— Буду. Господи благослови. Въ хорошій часъ сказать, въ дурной промолчать… чуетъ мое сердце, что все обойдется безъ лиха.

— Только за ворота добѣги… Только дворню миновать безъ помѣхи.

— Гдѣ имъ. До меня ли имъ. Ахметъ уже всѣхъ угощаетъ теперь, сказала Ашота.

— Бузой своей? усмѣхнулся невольно Борисъ.

— Да. Солёнушка сейчасъ мнѣ говорила. Ужъ человѣкъ двадцать легли, гдѣ кто сидѣлъ. Ихъ, чтобы батюшка не увидѣлъ, уносятъ какъ за-мертво въ ихъ семейники и коморки. Одно дурно сдѣлали, чужихъ людей и кучеровъ тоже угощали. Соленушка боится, домой не доѣдутъ съ господами.

— Ну-съ. Богъ помочь намъ… сказалъ Хрущевъ, подходя. Чрезъ часа два ждемъ васъ. Ступайте, отдохните немного. Путь вѣдь дальній зачинаете. Тысячу верстъ отсюда, сказываютъ. До одного Кіева полъ-тыщи, да тамъ до Бахчисарая столько же.

— Ты все свои прибаутки! разсердился Борисъ.

— Тошно, голубчикъ. На сердцѣ камень, такъ прибаутками и стараешься его своротить долой или хоть пошевелить со стороны на сторону. Все будто легче. Ну пора, пойдемъ.

И молча, тихо, даже печально простились пріятели съ княжной.

Анюта хотѣла итти къ отцу — проститься тоже, но остановилась.

— Не могу! прошептала она. Ни за что на свѣтѣ. И взявъ себя за голову, она быстро пошла на свою половину.

XI.

Домъ опустѣлъ и наверху было тихо, но внизу и въ боковыхъ крыльяхъ дома, гдѣ помѣщалась дворня, долго еще гудѣли голоса. Тамъ пировала невообразимо вся прислуга князя. Всѣмъ въ день рожденія княжны позволялось шумѣть, кричать, наѣдаться и напиваться, сколько душа приметъ; только не буянить.

И всѣ, конечно, пользовались широко дозволеніемъ, что продолжалось иногда чуть не до утра и въ семейникахъ, и на дворѣ, ина улицѣ предъ домомъ. Этого пуще всего и боялся хитрый татаринъ Ахметъ. Не пройти княжнѣ незамѣтно чрезъ дворъ, когда все будетъ на ногахъ, празднуя ея рожденіе. Но самъ же Ахметъ, зная, что выборъ дня не зависитъ теперь отъ молодыхъ людей и что на утро послѣ рожденія будетъ обрученье — придумалъ свою затѣю. И затѣя удалась. Состряпанная имъ буза дѣйствовала на славу, скорѣе и сильнѣе, чѣмъ онъ предполагалъ.

„Обопьется кто до дверей небесныхъ — авось меня не засудятъ, раздумывалъ Ахметъ. Это не зелье какое отъ колдуньи, а простая нашинская крымская буза. Только малость покрѣпче и по-россійски сдѣлана, на то, что и народъ тутъ покрѣпче. Князь самъ сказалъ про бузу: Пейте, что хотите. Бузу — такъ бузу…“

Еще не было полуночи, какъ обѣ бочки бузы были опорожнены и все стихло, все спало… Человѣкъ съ двадцать валялись гдѣ попало, въ томъ числѣ и горничныя, молодыя и старыя, такъ какъ послѣднихъ опившихся таскать и разносить по угламъ и кроватямъ было некому.

Громаднѣйшій швейцаръ Агѣй лежалъ на дворѣ предъ подъѣздомъ, плечомъ и головой на каменной ступени. Еще человѣкъ трехъ засталъ и повалилъ полный хмель и дурманъ на дворѣ, а одинъ легъ даже среди воротъ, собираясь ихъ запирать…

Въ сѣняхъ, въ корридорѣ нижняго этажа и во всѣхъ горницахъ людскихъ — все спало мертвымъ сномъ и храпѣло на разные лады.

Нѣсколько стариковъ, женщинъ и дѣтей не спали еще, не дождавшись своихъ отцовъ и мужей, но по тишинѣ въ домѣ и отсутствію движенья, всякій изъ нихъ думалъ и объяснялъ дѣло по-своему — и наконецъ собрался тоже залечь спать.

Ахметъ тихо и осторожно обошелъ сонное царство и, изрѣдка глядя на позы лежащихъ или шагая чрезъ нѣкоторыхъ, ворчалъ:

— Ишь вѣдь какъ набузился! Легъ, будто убили. Ей Богу, будто избили! Авось очухаются всѣ. А помретъ кто, мнѣ же зададутъ жару. А что-я? Не могу я ровнять питье. Я варилъ, а пилъ-то вѣдь всякій сколько хотѣлъ.

И обойдя весь низъ, татаринъ пошелъ на конюшню.

Около полуночи, недалеко отъ дома появилась тройка, запряженная въ бричку. Въ ней были два пріятеля и сидѣли молча. Не прошло нѣсколько минутъ, какъ кто-то выбѣжалъ изъ воротъ и подбѣжалъ къ нимъ. Это былъ Ахметъ.

Кучеръ слѣзъ съ козелъ. Ахметъ сѣлъ на его мѣсто и подобралъ возжи.

— Ну, убирайся! Живо домой! сказалъ Хрущевъ тихо слѣзшему кучеру, и тотъ быстро удалился.

— Свѣчи какъ поставила Солёнка у княжны на подоконникѣ, я и махнулъ со двора! бойко сказалъ Ахметъ.

— Стало быть выходитъ барышня? спросилъ Борисъ.

— Солёнка свѣчу, по уговору, хотѣла поставить, когда княжна изволитъ совсѣмъ собраться… Да вотъ, гляди, и онѣ…

Борисъ завидѣлъ невысокую женскую фигуру на улицѣ и, быстро выскочивъ изъ брички, побѣжалъ къ ней навстрѣчу.

— А я, баринъ, какъ набузилъ всѣхъ! съ восторгомъ сказалъ Ахметъ, оглядываясь къ Хрущеву съ козелъ. Такъ набузилъ, что ей Богу удивительно. Наши всѣ, что тебѣ — тараканы мореные поразсыпались вездѣ. Кто ничкомъ, кто бочкомъ растаращился весь колесомъ и лапы раскидалъ. Боюсь: подохнетъ пятокъ, либо болѣе того. Агѣй, дьяволъ, какъ ни пробовалъ я его отцѣпить отъ бузы, прилипъ, да цѣлыхъ полведра, почитай, вытянулъ одинъ.

Анюта съ помощью Бориса подошла къ бричкѣ, Хрущевъ тоже вылѣзъ и затѣмъ, усадивъ княжну, они сѣли.

— Съ Богомъ! сказалъ Хрущевъ.

Ахметъ снялъ шапку и перекрестился.

— Татаринъ, а добрый примѣръ показалъ! вымолвилъ Хрущевъ. А мы было и запамятовали это…

— Да. Надо! отозвался Борисъ тихо.

И оба сдѣлали тоже самое. Княжна перекрестилась подъ чернымъ платкомъ, накинутымъ сверхъ салопа.

Ахметъ, забравшій и натянувшій возжи, не утерпѣлъ и крикнулъ на всю темную и пустую улицу:

— Эхъ вы, родимые, выносите!

Лошади рванулись и бричка покатила, тотчасъ миновала площадь, затѣмъ, оставивъ Китай-городъ въ сторонѣ, покатила внизъ къ рѣчкѣ Неглинной, а вдоль нея, по берегу, мимо всего Кремля, прямо на Остоженку къ Москвѣ-рѣкѣ.

— Чудно это! замѣтилъ Хрущевъ. Куда намъ дорога легла.

— А что? отозвался Борисъ.

— Да какъ это мѣсто зовутъ, гдѣ мы Москву-рѣку то переѣдемъ?

— Не знаю.

— То-то, питерецъ. Это Крымскій бродъ зовется.

— Анюта. Твой стало быть! шепнулъ Борисъ.

Княжна не отвѣчала. Она, цѣлый мѣсяцъ глядѣвшая на всѣхъ съ вызовомъ въ лицѣ, съ твердой рѣшимостью въ глазахъ и въ каждомъ словѣ — теперь вдругъ будто лишилась силъ и сидѣла почти безъ сознанія совершающагося съ ней и кругомъ нея. Отецъ не выходилъ у нея изъ головы.

„Что онъ скажетъ? Что онъ сдѣлаетъ? думала она какъ въ туманѣ. Если это его поразитъ на смерть! Если она убьетъ его. Что лучше: монастырь и заточенье чрезъ него, или его горе и смерть… Лучше монастырь. Сто разъ лучше!“

Бричка скоро выѣхала изъ города въ заставу и покатила по широкой дорогѣ, по имени „Калужка“. Чрезъ часъ, всю дорогу молчавшіе путники были верстъ за двадцать отъ столицы и, свернувъ на проселокъ, скоро завидѣли вдали, среди поля, нѣсколько огоньковъ.

— Вонъ и Лычково! сказалъ Ахметъ. Село большое, а глушь…

Чрезъ четверть часа тройка подкатила къ маленькой деревянной церкви. Въ домѣ священника былъ свѣтъ въ окнахъ и тотчасъ кто-то выглянулъ изъ воротъ и побѣжалъ въ домикъ.

Хрущевъ вышелъ первый, сходилъ на паперть и, найдя желѣзныя двери церкви отпертыми, но притворенными, потянулъ одну. Она не подавалась. Въ окнахъ было совершенно темно внутри. Онъ пошелъ въ домъ священника.

Борисъ и Анюта, выйдя изъ брички, сѣли на ступеняхъ паперти.

— Что ты все молчишь, Анюта… сказалъ Борщевъ.

— Да что говорить? грустно отозвалась она. Говорили, почитай, годъ. А за этотъ мѣсяцъ говорили еще того больше. Теперь дѣйствуемъ, — не до словъ.

— Чего же ты грустишь? Авось бѣды и не будетъ. Все обойдется.

— Не знаю… Совсѣмъ не знаю! Прежде думала, да и нынѣ еще думала, что все обойдется. А теперь вотъ кажетъ… Сдается, что мы только начинаемъ наше мытарство.

— Хоть бы и такъ?.. Чего же упадать духомъ и силами, заговорилъ Борисъ громко и бодро. Я вотъ прямо скажу: смущался зачинать. А коли теперь поднялся — то ужъ и радъ, и спокоенъ! Отрѣзано, не приклеишь, — что-жъ грустить. А вы, дѣвицы, наоборотъ — всѣ свою храбрость загодя истратите. Нука, ободрись…

— А отецъ?

— Что же?

— Какъ онъ посудитъ? Хорошо если разгнѣвается, круто обернетъ все, безъ сердца, безъ жалости? А коли нѣтъ?

— Какъ ты сказываешь? Я не пойму.

— Хорошо, говорю, если родитель съ гнѣвомъ къ дѣлу приступитъ.

— Что-жъ тутъ хорошаго. Мы надѣялись…

— Ахъ, ты не понимаешь! нетерпѣливо и съ горечью воскликнула княжна.

— Какъ же мнѣ понять, милая моя…

— А лучше мнѣ будетъ, по твоему, если батюшка нынѣ ночью либо поутру, узнавъ все — помретъ отъ удара.

— Полно. Господь съ тобой. Этого не можетъ быть.

— Все можетъ быть. Теперь все темно. Я сама выдумала, что онъ меня жалѣя прочилъ за этого хохла. А, да что говоритъ…

Изъ домика вслѣдъ за Хрущевымъ, вышло еще три человѣка, и всѣ подошли къ церкви. Это были причетники.

Тяжелыя заржавленныя чугунныя двери завизжали и зазвенѣли среди ночи и распахнулись на двѣ стороны, открывая черное и пустое пространство, откуда пахнуло сыростью.

— Въ темноту не хочу… Пускай прежде освѣтятъ! пугливо прошептала княжна и, невольно вздрогнувъ, устремила глаза въ раскрытыя двери, откуда гулко приносилось эхо шаговъ вошедшихъ въ церковь.

— Обождемъ здѣсь…

Княжна оперлась на плечо Бориса и вся затрепетала вдругъ.

— Что съ тобой? изумился онъ.

— Страшно! тихо проговорила она и, помолчавъ, снова произнесла, какъ бы прося помощи:

— Боря… Страшно…

— Чего? Успокойся. Что-же дѣлать?.. произнесъ Борщевъ какъ-то досадливо, и прибавилъ тише, послѣ раздумья:

— Теперь поздно…

— Нѣтъ. Это пройдетъ… зашептала Анюта, опираясь на него и будто не къ нему обращаясь. Я вѣдь не хотѣла зла дѣлать! Я себя спасаю отъ прихоти. Я васъ никогда бы не обманула!.. мысленно обратилась она къ отцу. — Еслибъ не сенаторъ — то и за Бориса я не пошла бы такъ… Да, я не виновата!

И выговоривъ это, княжна выпрямилась и перестала опираться на Борщева.

Въ церкви засвѣтились огоньки и засіяли ризы мѣстныхъ иконъ.

— Я не виновата, снова едва слышно прошептала Анюта и, глянувъ въ раскрытыя двери, она перекрестилась, потомъ взяла Бориса за руку и двинулась.

Маленькая церковь оживилась отъ зажженныхъ свѣчей, и ея бѣлыя, недавно подновленныя стѣны какъ бы блеснули. Все взглянуло чисто, уютно и даже будто весело кругомъ Анюты, и эти тишина и сіяніе сообщились ея сердцу. Она почувствовала себя легче.

— А вотъ и образъ! сказала она сама себѣ въ отвѣтъ на какую-то не ясно сказавшуюся мысль. Все-таки благословенье отца.

Она приблизилась къ налою и положила на него образъ, который былъ у нея въ рукахъ всю дорогу, затѣмъ стала на колѣни и, сдѣлавъ три поклона, поднялась, бодрая, твердая, спокойная. Лицо зарумянилось немного, глаза, потускнѣвшіе было, снова засвѣтились, какъ всегда. Когда она смотрѣла на образъ отца, ей показалось, что вся церковь перемѣнила видъ свой. Она шепнула:

— Теперь все…

Да, ей показалось, что теперь „все“ вокругъ нея „какъ слѣдуетъ“. Точно будто и отецъ здѣсь, и гостей званныхъ толпа, и на дворѣ день, а не ночь, вѣнчанье будетъ не тайное, строптивой бѣглянки изъ родительскаго дома, а напротивъ: „все какъ нужно“.

Священникъ уже прошелъ въ алтарь… Причетники хлопотали, ходили, переговаривались… Въ церковь пришли двѣ бабы и одинъ крестьянинъ съ бѣлой бородой. Они изъ своихъ ближайшихъ избъ завидѣли свѣтъ въ храмѣ и удивленные поспѣшили сюда. Они не понимали однако и не сразу сообразили, что дѣлается. Догадавшись, что будетъ въ церкви среди ночи, тайкомъ отъ людей, они посудили по-своему.

— Эхъ, не гоже… сказала одна баба.

— Господу Богу вѣдомо. Предъ людьми грѣхъ, сказалъ старикъ. А Онъ, Батюшка, все видитъ. Почемъ мы знаемъ съ тобой?

— Вѣстимо. Почемъ мы знаемъ?..

— То-то. А ему, Создателю, видно все это. Мало что на свѣтѣ дѣется! А Господь либо накажетъ, либо проститъ. Почемъ мы знаемъ…

И при первыхъ словахъ причетника, взявшаго въ руки книгу, они принялись усердно класть земные поклоны и молиться. За себя ли? За брачующихся ли? Они сами не знали…

XII.

Послѣ обрученія — Борисъ и Анюта стали предъ налоемъ среди церкви. Они были въ странномъ, новомъ для нихъ состояніи духа. Тревога, ожиданіе чего-то особеннаго съ минуты на минуту, не страшнаго, не дурного, а только особеннаго, невидимаго, что вотъ явится сюда, случится съ ними…

Оба ждали, пугливо вглядываясь во все: и въ лицо священника, дряхлаго и бѣлаго какъ лунь старика, который едва двигался, но отчетливо, добрымъ и благозвучнымъ голосомъ произносилъ молитву, и въ образа, сіявшіе передъ ними въ лучахъ огней, и во всякій предметъ, попадавшійся подъ глаза. Но все окружающее ихъ плавало какъ бы въ туманѣ, сливалось для нихъ въ одно чувство духовнаго смятенія и трепетнаго ожиданія невѣдомаго и невидимаго, что они ждутъ съ мгновенія на мгновеніе…

Княжнѣ казалось смутно, что все кругомъ нея еще не то, все идетъ не такъ, какъ она думала и ожидала, а вотъ скоро, сейчасъ начнется… А это, пока — все еще не то…

На душѣ Бориса было сначала отчасти то же чувство, но затѣмъ глянувъ случайно въ лицо Хрущева, стоявшаго около него — онъ нѣсколько смутился на иной ладъ.

Хрущевъ, все время хлопотавшій, выходившій изъ церкви къ бричкѣ, чтобы взять запасенныя кольца, свѣчи, даже коврикъ, а затѣмъ входившій два раза въ алтарь, вообще распоряжавшійся, — теперь былъ озабоченъ и даже видимо встревоженъ. Онъ, глянувъ въ лицо Бориса, спокойно стоявшаго передъ налоемъ, не могъ скрыть своего волненья.

Борщевъ замѣтилъ безпокойство Хрущева, но не могъ, конечно, понять, что это значитъ. Случиться новаго ничего не могло. Борщевъ приписалъ тревогу на лицѣ друга — нравственному волненью отъ совершавшагося предъ нимъ обряда.

„Онъ больше насъ растревожился!“ подумалъ Борисъ и мысленно былъ благодаренъ другу за это сочувствіе.

А Хрущевъ опасался иного, хотя самъ вполнѣ не зналъ чего именно. Но опасаться было возможно!

Когда онъ выходилъ изъ церкви къ бричкѣ, то нашелъ около нея двухъ крестьянъ, бесѣдовавшихъ съ Ахметомъ. Они говорили ему, что у нихъ на дворѣ такая-жь тройка стоитъ съ вечера. Баринъ пріѣзжій изъ Москвы. А куда самъ дѣвался, невѣдомо. Его и не видалъ никто.

— Проѣзжій! сказалъ Ахметъ, уже при Хрущевѣ.

— Вѣстимо. Да у насъ они не часто. Мы вѣдь не на дорогѣ.

На вопросъ Хрущева, о чемъ они бесѣдуютъ, вызванный подозрѣньемъ и смущеньемъ его — Ахметъ махнулъ рукой.

— Такъ. Болтаемъ тутъ вотъ. У нихъ проѣзжій остановился. Сказываютъ, кони ужь очень хороши.

— Кони ничего, сказалъ одинъ мужикъ. Кони, какъ кони. Я не про то!.. Вѣстимо, барскіе кони. А я про то вотъ, удивительно, что онъ въ эфту пору…

— Полно лясы-то точить… прервалъ Ахметъ. А намъ-то что до вашихъ проѣзжихъ. У насъ свое дѣло. Шли бы спать! Чего сюда прилѣзли горлодеры. А то въ кабакъ бы шли… Полуночники!

Хрущевъ понялъ что „что-то“ есть новое… Село дѣйствительно стояло въ сторонѣ отъ большой дороги и присутствіе тройки изъ Москвы, въ полночь, одновременно съ ними — могло смутить его.

— Сколько проѣзжихъ? спросилъ онъ у мужиковъ.

— Сказываетъ Ѳедосья — одинъ.

— Вы видѣли его?

— Мы никого не видали. Ѳедосья видѣла. Къ намъ токмо средь ночи кони въѣхали съ тарантасомъ, что у насъ дворъ самый просторный.

— Можетъ проѣзжихъ-то и четверо, пятеро? проговорилъ Хрущевъ тревожно.

— Баяла Ѳедосья — одинъ баринъ. А може и пятеро.

— Да гдѣ они?

— А кто-жь его знаетъ. Кучеръ токмо ругается, а ничего не сказываетъ. Сказываетъ, полтину дадутъ за постой. А намъ что-жь?… Пущай его.

Хрущевъ, смущенный, вернулся въ церковь, прошелъ въ алтарь и, передавъ священнику свѣчи и кольца, остановился съ боку, думая и соображая, есть ли причины опасаться какихъ-то проѣзжихъ въ селѣ, или, вѣрнѣе назвать — пріѣзжихъ. Оглядываясь полусознательно вокругъ себя, Хрущевъ замѣтилъ сбоку алтаря, прямо за сѣверными дверями, углубленіе, забранное досками, оклеенное и съ дверцей. За этой перегородкой, очевидно, была убогая ризница сельскаго попа. Ему, Богъ вѣсть почему, даже впослѣдствіи онъ не могъ отдать себѣ отчета въ этомъ движеніи, захотѣлось видѣть эту ризницу, взглянуть за эту перегородку. И это былоне пустое праздное любопытство, а что-то другое.

„Что-жь? Пятеро проѣзжихъ что-ли тамъ спрятались? поднялъ онъ самъ себя на смѣхъ. Вотъ сейчасъ выскочатъ оттуда князь, Каменскій и дворня, или солдаты. И будетъ битва…“

Когда священникъ вышелъ изъ алтаря, Хрущевъ быстро подошелъ къ перегородкѣ и потянулъ маленькую дверцу за ручку. Она была заперта и заперта на крючекъ изнутри. Онъ ясно слышалъ и ощущалъ, какъ крючекъ прыгаетъ и держитъ дверцу. Малѣйшаго усилія было достаточно, чтобы сорвать все, даже расщепать дряблую дверцу, сколоченную изъ тонкихъ дощечекъ, чуть не изъ драни. Но онъ этого не сдѣлалъ и смущенный вышелъ изъ алтаря.

Онъ пересчиталъ всѣхъ, кто вошелъ въ храмъ вмѣстѣ съ нимъ. Всѣ были на лицо. Съ тѣхъ поръ никто не входилъ вновь; онъ же самъ дальше паперти и брички не отдалялся. Стало быть тѣ, кто тамъ заперся, были тамъ заперты въ темной церкви до ихъ пріѣзда.

— Все глупости! пробурчалъ Хрущевъ самъ себѣ. Глупости, а на дѣло очень похожія. Ну что-жь? Что-жь я-то сдѣлаю? Спросить священника? Зачѣмъ? Что проку?..

Онъ подумалъ:

„Если ихній какой? Глупость только и срамная робость для дворянина. Пуганая ворона куста испугалась, или на, ворѣ и шапка горитъ. Если тамъ врагъ — если тамъ они… Тогда что-жь пользы. Ужь коли тутъ, такъ вѣнцу не бывать… Вѣдь не сражаться же съ родителемъ на кулачкахъ. Вѣнчаться и драться вмѣстѣ нельзя. По всему вѣроятію, драться не будемъ и вѣнчаться не будемъ“.

И Хрущевъ, совершенно смущенный, какъ потерянный, вернулся и сталъ близъ Бориса и Анюты. За всю свою жизнь, онъ не былъ настолько смущенъ и встревоженъ! Все онъ предвидѣлъ, казалось. Но все имъ предвидѣнное и ожидаемое, все, чего онъ опасался, — должно было случиться или въ домѣ, или на дворѣ князя, при побѣгѣ дочери, или послѣ вѣнчанья въ домѣ Основской. Но въ селѣ, здѣсь, въ церкви, во время начавшагося обряда — онъ ничего не ожидалъ заранѣе. Такого и на умъ не приходило!

Хрущеву то казалось, что онъ съ ума спятилъ въ своихъ вѣчныхъ подозрѣньяхъ, то онъ снова принимался ждать съ минуты на минуту — срамной сцены, чуть не свалки въ церкви, увоза княжны домой, ихъ ареста…

А обрядъ вѣнчанья подвигался впередъ.

Наконецъ надѣли вѣнцы на обоихъ. Вотъ повели въ первый разъ вокругъ налоя.

Княжна идетъ, румяная отъ волненія и красивая, глаза ея искрятся на все, горятъ ярче свѣчей, чудно освѣщая ея воодушевленное счастьемъ лицо… Борисъ идетъ смущенный важностью минуты, но своими помыслами далекъ теперь отъ страха чего-либо мірского. Но вотъ онъ взглянулъ, проходя, въ лицо друга и легко смутился кажется инымъ. Тѣмъ же чувствомъ, что и Хрущевъ, — простой робостью, простымъ безпокойствомъ блеснулъ его взглядъ. Но вотъ, двигаясь тихо, за медленно и слабо переступавшимъ девяносто-лѣтнимъ старикомъ-священникомъ — женихъ и невѣста разъ обошли налой, затѣмъ во второй и пошли въ третій разъ. И придя на мѣсто, крестятся, молятся… Они уже мужъ и жена предъ людьми, предъ закономъ. Теперь поздно остановить и помѣшать. Теперь только можно разлучить мужа съ женой.

Хрущевъ вздохнулъ полной грудью. Будто гора свалилась у него съ плечъ. Онъ перекрестился и шепнулъ, обращаясь къ себѣ съ азартомъ:

— Экая дубина, прости Господи! Какъ малое дитя самъ себя застращалъ на смерть!

Вѣнчаніе кончилось. Молодые и Хрущевъ стали цѣловаться. Священникъ и причетники поздравляли. Мужикъ съ бабами, тоже подступили ближе къ господамъ и разглядывали ихъ.

— Ахти, родимые мои! Вотъ раскрасавица-то писаная! Вотъ ужь, изъ себя-то красота вышла. Вотъ такъ вышло!.. воскликнула одна изъ женщинъ настолько искренно, что даже княжнѣ, давно привыкшей къ этимъ похваламъ отъ всѣхъ, стало вдругъ пріятно.

Молодые были какъ-то особенно и радостно смущены, торопливы въ движеніяхъ, все озирались на почти пустую церковь; только въ лицѣ княжны была едва замѣтная доля печали… Она все взглядывала на образъ отца, лежащій на налоѣ, и будто его звала въ свидѣтели, будто вопрошала молча и отъ него чего-то ждала еще.

Хрущевъ снова захлопотался, быстро двигался, весело говорилъ, раздавая деньги всѣмъ поздравляющимъ его, какъ распорядителя. Расплачиваясь въ алтарѣ со старикомъ-священникомъ и передавая ему условленную крупную сумму денегъ, Хрущевъ невольно пожалѣлъ:

— Ишь вѣдь, батюшка, кушъ какой.

Священникъ вздохнулъ и поглядѣлъ на Хрущева своими маленькими, ввалившимися глазками, которые столько и столько всего на вѣку своемъ видѣли.

— Не мнѣ, господинъ честной, пойдутъ они, тихо отозвался онъ.

Увидя снова перегородку, Хрущевъ вспомнилъ свои опасенія.

— Батюшка, у васъ кто-то тутъ заперся изнутри.

Старикъ поглядѣлъ, помолчалъ и проговорилъ:

— Кому нужно, господинъ. Это не ваше дѣло. Больно ужь вы глазасты да замѣчательны… Мой парнишка внучекъ тамъ сидитъ, чтобы все цѣло было.

— Полно, такъ ли?

Священникъ промолчалъ, будто не слыхалъ, и отошелъ.

Хрущевъ глянулъ вновь на перегородку и подумалъ:

„Мнѣ-то какое дѣло? Можетъ и впрямь внучекъ баловался и не пускалъ. А вѣрнѣе, что онъ меня побоялся и отъ страху заперся“.

Молодые уже одѣвались, бесѣдуя съ дьячкомъ и съ бабами, которыя оглядывая Анюту, трогали ее, щупали платье, тыкали пальцемъ браслетъ на рукѣ и чуть-чуть не собирались даже за лицо ее взять или по щекѣ потрепать за то, что она такая „изъ себя вышла“, что по всему, просто, „міру на аханье“.

Чрезъ четверть часа молодые и Хрущевъ, среди темноты ночи, усаживались въ бричку и небольшая кучка высыпала изъ церкви на паперть, ихъ провожать.

— Ну, незваные гости, счастливо оставаться! сказалъ весело Хрущевъ.

Бричка тронулась, Ахметъ гаркнулъ лихо и тройка понеслась мимо двухъ, трехъ крайнихъ избъ.

— Смотри, не убей! сказалъ Борисъ. Ни зги не видно.

— Это намъ такъ со свѣту, замѣтилъ Хрущевъ. А онъ тутъ, какъ филинъ, присмотрѣлся и все видитъ… Ну вотъ и все… дорогая моя! весело добавилъ онъ, нагибаясь къ Анютѣ.

— Все ли? Сердце то боится, то не боится… Сама не знаю…

— Богъ милостивъ, княжна, Богъ милостивъ.

— Не ври. Никакой княжны тутъ тебѣ нѣту, усмѣхнулся Борисъ. Гдѣ ты тутъ княжну выискалъ? Тутъ Анна Артамоновна Борщева.

— И то правда.

И молодые люди стали смѣяться.

И послѣ отъѣзда изъ села обвѣнчанныхъ, чрезъ полчаса, другая тройка съ проѣзжимъ выѣхала въ Москву по той же дорогѣ.

Когда заперли церковь и старикъ-священникъ вошелъ въ свой домикъ, пожилая женщина встрѣтила его словами:

— Ну что, батюшка…

— Что? Ничего!… Вѣкъ живи, да вѣкъ дивися! вздохнулъ старикъ. Вотъ и я, сто лѣтъ безъ семи годовъ прожилъ, а такого никогда не чаялось увидѣть… Путано, перепутано.

— Что-жь имъ будетъ?… Вѣдь оно все-жь-таки — самокруткой!

— Всякое можетъ быть… Хорошаго только мало…

— А вамъ-то?… Родимый… Вамъ-то?!

— Мнѣ, сказываю… Ничего… Я чистъ.

XIII.

Молодые вернулись въ Москву среди ночи, въ домъ Основской, гдѣ во второмъ этажѣ — Хрущевъ съ доброй старухой, родственницей, приготовили имъ помѣщеніе. Основская ничего не подозрѣвала и ее увѣрили, что Борщевъ пріѣдетъ въ Москву и остановится у нея на время со своей тетушкой. Въ этомъ Хрущевъ далъ ей даже честное слово. Если бы старуха знала, что онъ среди своей мирной жизни даетъ убѣжище бѣглецамъ, то конечно не пріютила бы у себя сержанта, женатаго на своей тетушкѣ. Браки между родственниками считались величайшимъ грѣхомъ для того поколѣнія, къ которому принадлежала старуха.

Рано утромъ Борисъ и Анюта собрались къ князю въ старомодной каретѣ Основской, рыжей и полиняной, и оба были смущены болѣе чѣмъ когда-либо. Послѣ этого свиданія: съ Артамономъ Алексѣевичемъ, которое могло быть послѣднее, начиналась новая жизнь, тихая и счастливая, или полная горя, борьбы и всякихъ мытарствъ. Когда молодые въѣхали во дворъ дома, то нашли и дворъ, и домъ въ полномъ смятеніи. На улицѣ, даже передъ воротами, толпился прохожій и чужой людъ и, толчась на мѣстѣ, слушалъ розсказни, охалъ, судилъ и рядилъ.

— Молодые! Съ повинной! сказалъ кто-то, и всѣ взоры своихъ и чужихъ обратились на нихъ, когда они въѣзжали въ ворота.

Дворня окружила экипажъ. Лица всѣхъ были смущены. Всѣ любили барышню и любили княжаго внучка, какъ звали Бориса — и всѣ теперь боялись за нихъ и за ихъ судьбу. Оказалось, что князя не было дома. Онъ выѣхалъ ранехонько, чуть не съ зарей, изъ дому, но приказалъ, въ случаѣ если пріѣдетъ дочь съ внукомъ, сказать имъ отъ его имени, чтобы они не смѣли и глазъ казать къ нему.

Въ числѣ прочихъ не выбѣжала Солёнушка и удивленная княжна спросила о ней.

— Князь приказалъ пока ее запереть на чердакъ, а тамъ судить будутъ. Сказывалъ князь — ей Сибирь будетъ.

Тѣ же люди, обступая экипажъ, передали, что Настасья Григорьевна еще почиваетъ, хотя и поздно на дворѣ.

Борису хотѣлось видѣть мать, но войти въ домъ было невозможно — вслѣдствіе переданнаго отъ князя указа. Наконецъ люди разсказали Борщевымъ, что въ домѣ три покойника.

— Какъ! воскликнула Анюта.

— Двое опились Ахметкинаго питья и не встали, въ томъ числѣ великанъ-швейцаръ, а третій и не пилъ… а такъ, стало, прицѣпился для троицы. И Ахметку князь приказалъ словить въ Москвѣ, посадить, заковавъ въ кандалы, и тоже судить будетъ.

И вся дворня съ участіемъ взирала на молодыхъ господъ, охала и вздыхала… Нѣкоторые чуть не стонали и крестились, причитая молитвы.

Молодые грустно повернули назадъ и съѣхали со двора, снова провожаемые всѣми глазами. Но весь этотъ людъ, и свой, и чужой, съ участіемъ взиралъ на нихъ и будто говорили всѣ лица:

— Эхъ, и радъ бы помочь, да ничего не подѣлаешь.

Борщевы вернулись назадъ въ домъ Основской и нашли у себя Хрущева, который почти не ложился спать съ пріѣзда изъ села Лычкова и еще до разсвѣта выѣхалъ изъ дому.

Хрущевъ не удивился ихъ вѣстямъ о напрасной поѣздкѣ къ князю. Онъ уже зналъ многое, чего не знали молодые. Какъ и гдѣ онъ успѣлъ собрать свои свѣдѣнія — мудрено было даже и подумать.

— Когда князь узналъ о вашемъ побѣгѣ, а отъ кого, — никому неизвѣстно, то, чуть свѣтъ, онъ уже выѣхалъ со двора, такъ что люди съ перепоя не всѣ его и видѣли при отъѣздѣ. Прежде всего князь былъ у преосвященнаго и сидѣлъ у него болѣе часу; оттуда поѣхалъ къ сенатору Каменскому, но здѣсь только вошелъ и вышелъ. Даже удивительно. Не стоило заѣзжать. Затѣмъ прямо отправился онъ къ новому графу Ивану Григорьевичу Орлову на Никитскую… Отъ него… Ну, догадайся ты…

— Куда? спросилъ Борисъ.

— Къ графу Григорію Григорьевичу! Въ Кремль!

— Вѣрно ли?

— Вѣрно! За нимъ по пятамъ, встрѣтивъ на улицѣ, съѣздилъ я самъ! Чего вѣрнѣе.

— Это стало быть съ жалобой и съ просьбой довести дѣло до царицы, чтобы добиться примѣрнаго наказанія? сказалъ Борисъ.

— Почемъ знать! Можетъ и нѣтъ. Трудно сказать. Я ужъ ничего и не соображу! рѣшилъ Хрущевъ и прибавилъ послѣ минутнаго молчанія. А шибко взялся! Если этакъ-то будетъ орудовать, то право онъ чрезъ трое сутокъ Москву подыметъ на ноги.

— Пускай! угрюмо выговорилъ Борисъ и поглядѣлъ на Анюту. Она сидѣла молча, слушала, но лицо ея было не печально, снова былъ оттѣнокъ раздраженія и что-то вызывающее въ презрительной усмѣшкѣ сжатыхъ губъ и въ блестящихъ гнѣвно глазахъ.

— Ну, обернулся къ ней Хрущевъ, вы что скажете, княжна… Тьфу! Вы какъ, Анна Артамоновна, посудите?

— Такъ лучше! отозвалась Анюта сухо. Для меня — такъ лучше. Это его право — разгнѣваться и мстить. Онъ — обиженный отецъ. Да и мнѣ легче. Много легче! Я боялась иного. Если-бы онъ былъ убитъ горемъ — я бы ума рѣшилась. А такъ лучше.

— Что же намъ? скрываться пока здѣсь? сказалъ Борисъ. Или объявиться?

— Увидимъ. Только я боюсь — Ахметъ выдастъ насъ со страху. Я приказалъ ему жить здѣсь не отлучаясь, пока все разъяснится, а онъ уже съ ночи пропалъ.

Послѣ долгаго молчанія Хрущевъ снова заговорилъ взявшись за шапку:

— Сидите тутъ. А я опять по городу за вѣстями. Ввечеру буду обратно, что нибудь привезу.

И онъ вышелъ, не прощаясь, задумчивый и унылый.

Молодые остались одни и долго не проронили ни слова.

— Что же, Боря? заговорила Анюта первая. Чего же отчаиваться? Подумаешь, мы обманулись… Вѣдь такъ и должно было все случиться. А ты ужъ пріунылъ. Да такъ и лучше. Ей Богу, такъ лучше. Я бы не вынесла, еслибы батюшка захворалъ и, пожалуй, помирая одинъ, не приказалъ бы меня къ себѣ на глаза пускать…

— Правда твоя, милая. Давай ждать.

— Ну въ монастыри, самые хоть дальніе… А тамъ, убѣжимъ! съ помощью Хрущева, сойдемся, и…

— И къ хану! разсмѣялся Борщевъ.

— Я говорила и клятву дала: на край свѣта. Помнишь? Еще при всѣхъ вчера за обѣдомъ.

— Да. Господи! Вчера только… А кажетъ сто лѣтъ прошло. А что сенаторъ? А? Что сенаторъ? воскликнулъ вдругъ Борисъ.

И будто по данному знаку, будто сговорившись, Борисъ и Анюта громко расхохотались.

— Да, это былъ самый глупый день въ его жизни! сказалъ Борисъ. Куда онъ теперь въ Москвѣ глаза покажетъ.

И они снова начали смѣяться, но этотъ смѣхъ былъ прерванъ внезапно появленіемъ на дворѣ кареты, которую Анюта узнала сразу и оторопѣла. Это была ея любимая четырехмѣстная карета, которую она считала своей собственной, въ отличіе отъ другихъ, а князь звалъ „Анютиной“.

— Кто это? Что?.. Какъ сюда? Выдали? Ахметъ?! заговорили они оба шепотомъ и припадая къ стекламъ оконъ, чтобы скорѣе разглядѣть, кто въ каретѣ.

Экипажъ подъѣхалъ и они увидѣли въ ней Агашу съ Соленушкой.

Испугъ прошелъ сразу.

Оба бросились какъ дѣти внизъ, навстрѣчу къ сестрѣ и мамкѣ и скоро цѣловались на подъѣздѣ, какъ если бы не видались года.

Соленушка заговорила первая:

— За вами мы, княжна. За вами и за Борисъ Ильичемъ.

— Да, дѣдушка требуетъ, подтвердила Агаша. Пріѣхалъ, меня снарядилъ и требуетъ васъ обоихъ немедленно. Всей дворнѣ приказано въ сборѣ быть. Судить васъ будетъ, говоритъ.

Агаша была взволнована, говорила смущаясь и глаза ея были красные.

Молодые опѣшили и переглянулись боязливо. Одна и та же мысль явилась у обоихъ. Мысль о скорой разлукѣ.

— Кто же выдалъ нашу квартиру? Ахметъ? спросилъ Борисъ.

— Да. Ахметка. Его заковали. Онъ и выдалъ со страху! сказала мамка.

— Если сегодня же, чрезъ часъ — и разлучатъ! вымолвила Анюта, блѣднѣя и прижимаясь къ мужу.

Но мамка обняла свое дитятко и, цѣлуя горячо ея руки, зашептала нѣжно:

— Не опасайтесь. На видъ страсть гнѣвается князь. Буря сама ходуномъ ходитъ. А на душѣ не то. Будь я проклята и на томъ и на этомъ свѣтѣ, если онъ вамъ что худое сдѣлаетъ. Меня засадилъ, а вотъ ужъ и выпустилъ и за вами послалъ. Не тронетъ онъ васъ пальцемъ.

— Какъ?

— Проститъ. Вѣрьте мнѣ. Проститъ! Давно я его знаю. За прощеніемъ зоветъ. Или ужъ я совсѣмъ изъ ума выжила.

— Да вѣдь онъ объѣздилъ всѣхъ! Во дворцѣ былъ! Жаловался чуть не царицѣ? воскликнулъ Борисъ.

Соленушка удивилась, даже смутилась…

— Не знаю. У преосвященнаго, слышала я отъ людей, что они были и долго сидѣли. Богъ милостивъ… Собирайтесь. Ну, барышня… А вы что-жъ свое не сказываете, обернулась Соленушка къ Агашѣ. Говорите. Что-жъ дѣлать. Богъ дастъ и это обойдется.

Агаша со слезами на глазахъ хотѣла заговорить, но заплакала. Тутъ только Борисъ замѣтилъ ея заплаканное и красное лицо.

— Что такое? изумился онъ, совершенно недоумѣвая, что можетъ заставить добродушную сестру горевать. Но одно ея слово объяснило ему все.

— Матушка…

— Что?! Бѣда какая приключилась? воскликнулъ Борисъ.

— Какъ онѣ узнали по утру, еще въ постели, обо всемъ, такъ легли опять на подушки и въ себя не приходятъ! сказала Соленушка.

Наступило молчаніе. Агаша плакала тихо.

— Что же съ ней? взволнованно сказалъ Борисъ.

— Богъ ихъ знаетъ. Князь послалъ ужъ за нѣмцемъ вашимъ. Карлъ Иванычъ сейчасъ поможетъ.

— Господи. Вотъ не ожидалъ. Да что же это съ ней? Обморокъ что ли отъ испуга? обернулся Борисъ къ сестрѣ. Ты первая сказала объ насъ матушкѣ?

— Я… Она поглядѣла большими глазами на меня и спросила опять — плакала Агаша. — Сказала: мой Борюшка, на теткѣ своей… женился?.. Душу свою… губитъ.

— Ну…

— Ну и упала такъ… прямо… на подушки.

— И съ тѣхъ поръ не приходила въ себя? спросила Анюта.

— Нѣтъ… будто спитъ.

— Поѣдемъ скорѣе! воскликнула Анюта. Что тамъ ни будь. Господи благослови!

Чрезъ минуту всѣ четверо молча съѣхали со двора; всю дорогу, чрезъ цѣлую почти Москву, никто не проронилъ ни слова.

XIV.

Когда молодые во второй разъ въѣхали во дворъ, то встрѣтили три гроба съ покойниками, которыхъ выносили со двора въ церковь.

— Хорошая примѣта! сказала Соленушка. Удача будетъ.

— Хороша — хорошая. Изъ-за насъ же! угрюмо проворчалъ Борисъ.

Анюта перекрестилась и выглянула на открытые гроба, которые проносили ихъ люди мимо нихъ. — Она узнала только мертвое лицо великана-швейцара.

— Бѣдный, шепнула она. И не нужно было. Я ушла по задней лѣстницѣ.

— Вольно было напиваться, рѣшила мамка.

Карета остановилась у подъѣзда и Ѳеофанъ съ тремя лакеями вышелъ, чтобы высаживать пріѣзжихъ. Лицо его было важно и строго. Онъ вѣроятно, наглядѣвшись на своего князя, невольно пріобрѣлъ такое же выраженіе лица.

— Пожалуйте. Всѣ въ сборѣ. Въ залѣ! сказалъ онъ, высаживая Анюту.

— Кто въ сборѣ, Ѳеофанъ? Гости есть?

— Нѣту, дворовые одни нашли.

— Что матушка? спросилъ Борисъ.

— Все тоже-съ!

Они поднялись наверхъ… Анюта чувствовала, что силы и рѣшимость покидаютъ ее. Что будетъ? Неужели сейчасъ возьмутъ и разлучатъ ихъ.

Большая зала была полна народу. Вся дворня князя была въ сборѣ, но въ числѣ прочихъ былъ знакомый Анютѣ старикъ-келейникъ, справлявшій должность дворецкаго или эконома у преосвященнаго. Около него стоялъ какой-то подьячій въ мундирѣ.

Князя не было въ залѣ.

Агаша побѣжала къ матери. Соленушка смѣшалась съ толпой горничныхъ, стоявшихъ отдѣльно отъ остальной дворни, гдѣ были и кучера, и садовники, и пекаря, и домашніе портные, и сапожники, даже кузнецы и слесаря и т. д. Анюта даже не всѣхъ знала въ лицо. Всѣ тихонько переговаривались, и легкій гулъ шелъ по залѣ.

Молодые сѣли на стульяхъ у окна, въ ожиданіи князя, которому Ѳеофанъ пошелъ доложить…

Имъ обоимъ было неловко, стыдно…

„Что это за подьячій? думалось Анютѣ. Зачѣмъ онъ здѣсь? Зачѣмъ и келейникъ здѣсь!“

Наконецъ показался князь Артамонъ Алексѣевичъ и, войдя, остановился на порогѣ.

Молодые двинулись къ нему навстрѣчу съ поникнутыми головами, при безмолвной, вдругъ воцарившейся въ залѣ, тишинѣ.

Князь поднялъ на нихъ руку, какъ бы приказывая не подходить къ себѣ. Оба остановились шагахъ въ четырехъ отъ него.

— Вы преступили божескіе и человѣческіе законы, заговорилъ князь громко и сурово. Васъ будутъ судить! Вы обманули меня: ты, дочь, своего родителя, а ты — дѣда. Но въ такомъ преступномъ дѣлѣ — ужь не это главное. Главное — кровосмѣсительный бракъ вашъ. Я васъ прощаю и Богъ вамъ судья за преступленіе его божескихъ законовъ. Но церковное начальство и гражданскія власти васъ простить не могутъ, васъ будутъ судить. Каждому будетъ наказаньемъ — заточеніе въ монастырь на всю жизнь и церковное покаяніе. Ты, Борисъ — будешь не гвардеецъ, а монахъ. А ты, дочь, — монахиня, да кромѣ того лишаешься мною наслѣдства, такъ какъ все имущество мое — души, вотчины и дома — отдаю по духовной, послѣ моей смерти, на благоугодныя дѣла. Вотъ все, что я долженъ объявить вамъ по указу, мнѣ данному свыше, при всѣхъ моихъ крѣпостныхъ людяхъ. О вашемъ дѣйствіи неслыханномъ, на позоръ и поношеніе моей старости и моей фамиліи, сегодня же будетъ доведено до свѣдѣнія матушки-царицы, а равно и святѣйшему синоду.

Выступило гробовое молчаніе… Анюта дрожала всѣми членами и, блѣдная какъ смерть, поднявъ глаза на отца, хотѣла что-то сказать, но зубы стучали, посинѣлыя губы не двигались. Она была страшна. Борисъ, блѣдный, такъ тяжело и громко дышалъ, что его дыханіе было слышно.

— Ну, расходитесь! приказалъ князь. Молчать приказа отъ меня вамъ нѣтъ. Можете разносить хоть по всей Москвѣ нашу срамоту. Да она, Бѣлокаменная, и такъ ужь вся, и вдоль и поперекъ, все слышала и знаетъ. Вы, отецъ Андрей, и вы, господинъ секретарь, поѣзжайте каждый по своему начальству. А ты, дочь, и ты, самокрутчикъ-зять, оставайтесь въ семъ домѣ, пока не рѣшится ваша судьба властью духовной и гражданской. А теперь идите, за мной, на мою расправу и мой отцовскій допросъ… Идите!..

Князь повернулся и быстро пошелъ, Борисъ двинулся за нимъ, Анюта, чрезъ силу переступая, тоже пошла за мужемъ. Князь, идя къ себѣ, не оборачивался, пока не дошелъ до кабинета. Чрезъ нѣсколько мгновеній послѣ этого, толпившаяся еще и не выходившая изъ залы на лѣстницу многолюдная дворня, замерла вдругъ на мѣстѣ. Изъ кабинета князя донесся пронзительный, дикій и страшный крикъ… Одинъ… И снова стало тихо. Гулъ пошелъ по залѣ.

— Княжна! Убилъ! Господи помилуй! послышались восклицанія.

— Что вы, дурни! Расходитесь! закричалъ Ѳеофанъ.

И въ полномъ безмолвіи, дворовые смущенно и робко очистили залу. Только Соленушка не шла и, полумертвая отъ ужаса и отчаянія, сѣла на стулъ и прислушивалась къ той сторонѣ дома, гдѣ былъ кабинетъ князя.

Но все было тихо, какъ ночью.

Только разъ кажется въ жизни можно такъ вскрикнуть, какъ вскрикнула Анюта, войдя за отцомъ въ его кабинетъ. Не мудрено было подумать, что князь, приведя дочь къ себѣ, порѣшилъ съ ней и положилъ на мѣстѣ либо ножемъ, либо инымъ чѣмъ.

Князь дѣйствительно положилъ дочь на мѣстѣ однимъ словомъ и теперь Анюта лежала въ обморокѣ у него на диванѣ, а князь и Борисъ приводили ее въ чувство. Отецъ былъ слегка испуганъ, но съ другимъ уже выраженіемъ лица, нежели въ залѣ, а Борисъ плакалъ. Слова князя, отъ которыхъ Анюта вскрикнула страшно и упала безъ чувствъ, — были слѣдующія:

— Прости меня, дочушка. Я не воленъ и скоморошествую. Но зато все сойдетъ счастливо. Цѣлуйте меня, дѣти!…

Анюта скоро пришла въ себѣ, открыла глаза и, понявъ, гдѣ они и что съ нею случилось, она бросилась къ отцу и едва не задушила его въ своихъ объятіяхъ. Она не могла ни слова сказать, а только плакала, и ей казалось, что она сходитъ съ ума.

— Батюшка! Борисъ!.. заговорила она наконецъ восторженно. Я сойду съ ума. Я сойду съ ума!

Но скоро успокоились всѣ трое и заговорили просто, не разспрашивая и не перебивая другъ друга.

— Разъясните, батюшка. Я ничего не понимаю. Я боюсь понять! радостно говорила Анюта, покрывая поцѣлуями руки отца или снова бросаясь къ нему на шею и цѣлуя его.

Князь объяснилъ все очень скоро и просто, но не одинъ разъ долженъ былъ повторять то же самое.

Еще почти годъ назадъ, онъ, видя любовь ихъ и самъ желая этого брака — обратился къ своему другу и „московской силѣ“ преосвященному за разрѣшеніемъ брака, но получилъ отказъ. Онъ писалъ въ Петербургъ, обращался въ синодъ — и всюду было то же. Самые вліятельные члены въ высшемъ духовенствѣ были противъ разрѣшенія. Князь заявилъ однажды, что все-таки повѣнчаетъ дочь, такъ какъ таковыхъ два брака на его памяти и женившихся оставили въ покоѣ, потому что ни родня и никто не жаловался.

Князь продолжалъ свой разсказъ. Ему-де отвѣчали, что не надо было просить разрѣшенія, а теперь, послѣ рѣшительнаго отказа и запрещенья — ослушаться еще хуже. Преосвященный же подтвердилъ-де строго, что онъ своимъ честнымъ словомъ отвѣчаетъ за то, что, въ случаѣ брака Бориса, и Анюты, ихъ разлучатъ, бракъ законнымъ порядкомъ расторгнутъ и обоихъ заточатъ въ монастыри, чуть не на Бѣломъ морѣ!

— Ну вотъ я васъ тогда и разлучилъ! сказалъ князь. Борьку прогналъ изъ дому. Что-жь было дѣлать? А теперь я и порѣшилъ, чтобы вы сами это все произвели, противъ моей воли и безъ моего согласія. Вѣдь вы не просили разрѣшенія, отказа не получали и ничего не знаете. Я одинъ знаю про отказъ и угрозы преосвященнаго.

— Но что же будетъ? Конечно, на душѣ легче, что вы не противъ, воскликнула Анюта, но вѣдь бѣда все-таки будетъ съ нами.

— Ничего не будетъ! Глупые мои. Ничего не будетъ!

— Вы говорили въ залѣ, что мы…

— Въ залѣ все скоморошество одно было. Фокусы я тамъ показывалъ. Пойми ты, оголтѣлая! сшутилъ князь и постучалъ пальцемъ по лбу дочери. Заруби ты себѣ это здѣсь. Въ залѣ я наклалъ тридцать три короба вранья и глупостей, чтобы дворня разнесла все по городу. Намъ нужно казанскими сиротами прикинуться, пока не выйдетъ намъ прощенія.

— Но судъ будетъ? сказалъ Борисъ.

— Ничего не будетъ! Дурни! Ничего ровно. Пиръ горой у насъ будетъ… И я пьянъ напьюсь!! Вотъ что! Напьюсь! Напьюсь… За ноги меня Ѳеофанъ въ кровать стащитъ! почти восторженно воскликнулъ князь, такъ какъ смолоду вина въ ротъ не бралъ и большаго дѣянія для себя онъ не могъ надумать на радостяхъ.

— Кто же васъ обнадеживаетъ, батюшка?

— Всѣ… Я былъ у графовъ Орловыхъ, любимцевъ царицы. Былъ у силы великой при новомъ правительствѣ, предъ которымъ и нашъ преосвященный тише воды, ниже травы — у митрополита Дмитрія Сѣченова — друга царицы. Ну вотъ они доложатъ государынѣ… А она все-таки жила въ Нѣмеціи, гдѣ такіе браки по закону совершаются. Поняли? Да она же разумница. Да къ тому еще только что короновалась… Изъ-за чего же я подгонялъ этого вотъ остолопа! показалъ князь на Бориса. Онъ еще десять лѣтъ прособирался бы, пентюхъ этакій. Ради этихъ торжественныхъ дней коронаціи и милостей — я васъ сенаторомъ моимъ и пугнулъ. Вы ноги и подняли. Попа для вѣнчанья, дурни, найти не могли — я же нашелъ и Ахметку подослалъ къ вамъ.

— Такъ Ахметъ былъ у васъ въ уговорѣ, дѣдушка? воскликнулъ Борисъ.

— Зналъ все, подлецъ, и помогалъ. Я ему вольную обѣщалъ за труды. Хоть за бузу и слѣдовало бы его отодрать, дурака. Варить — вари, да знай мѣру. Опаивай, а не мори!

— Охъ, Господи! невольно выговорила Анюта. Ей Богу съ ума сойдешь. А мы-то все думали, что все скрыто!

— Въ другое время отвѣчать нельзя было-бы за все, продолжалъ князь разъяснять. Тутъ насъ свои власти духовныя и свѣтскія заѣли бы. Я съ ними со всѣми давно не въ ладу. Васъ бы и впрямь заточили. А я ступай въ Петербургъ, гдѣ никогда не бывалъ, и хлопочи, да ворочайся съ носомъ. Сказали бы: не наше дѣло. У васъ въ Москвѣ своя власть. Нынѣ не то, теперь наши притаились всѣ, когда тутъ сама царица да всѣ мужи государственные на лицо. Я какъ прослышалъ въ Рождество объ смерти Елизаветы Петровны, такъ и рѣшилъ ждать государя въ Москву и васъ вѣнчать. А узнавъ, что новая царица ѣдетъ короноваться — я порѣшилъ тоже не зѣвать, и какъ она пойдетъ вѣнчаться на царство въ Успенскій соборъ, такъ и вамъ свое коронованіе и вѣнчаніе совершить. На радостяхъ васъ и простятъ. Я то врагъ всему начальству. Я бѣльмомъ у нихъ на глазу. Они бы меня въ иное время въ бараній рогъ согнули, а теперь молчать должны, когда Орловъ да Сѣченовъ самой царицѣ все доложатъ и прощенье вамъ монаршее получатъ. Поняли вы, дурни? Меня въ дураки рядили, а сами въ дуракахъ-то остались! кончилъ князь уже со слезами радости на глазахъ.

Анюта опустилась на колѣни на полъ предъ отцомъ и молча, страстно цѣловала его руки. Борисъ стоялъ пунцовый и у него уже навертывались слезы счастья.

— А есть одинъ, еще пожалуй глупѣе васъ, весело сказалъ князь. Вы въ дуракахъ, а онъ и того хуже.

— Каменскій! воскликнулъ Борисъ.

— И по-дѣломъ! крикнулъ князь. По дѣломъ старому индюку. Вѣдь индюкъ какъ есть! Индѣйскій пѣтухъ! Съ его рожей, да съ его деревянной башкой вдругъ чего захотѣлъ! Анюточка ему въ дочери, во внучки годится. Будетъ помнить насъ, московскихъ, питерское огородное пугало! Небось тамъ за него ни одна не пошла. Онъ пять разъ сватался! Я знаю! А здѣсь, видишь, первая красавица и богачка, княжна Лубянская — за него пойдетъ. Ахъ онъ растреклятый! закричалъ гнѣвно князь, очевидно облегчая сердце отъ давно накипѣвшей злобы, которую онъ долженъ былъ скрывать.

— Отчего вы выбрали его, батюшка, на подставу? сказала Анюта. Лучше бы кого изъ нашихъ, попроще, а не сенатора.

— Хотѣлъ я, и нашелъ здѣсь одного. Да этотъ шутъ парадный самъ подвернулся. Да и преосвященному онъ сродни, а тотъ за него сталъ просить. Я было отбояривался. Стали грозиться, что я все еще васъ двухъ имѣю въ предметѣ и что этимъ себя самого съ вами въ Сибирь угоню.

— Ну что же! Пускай бы грозился…

— Я озлился!.. Ну… Ну и пошелъ его камышевый генералъ на подставку. И ништо, по-дѣломъ обоимъ. Теперь они хоть въ кусты отъ людей прячься, какъ царица-то сама проститъ, да васъ на мирное и счастливое житіе благословитъ своимъ царскимъ разрѣшеніемъ.

И чрезъ минуту молчанья князь прибавилъ:

— Стойте! и не вспомнишь всего-то сразу. А образъ-то я тебѣ далъ, Анюточка. Не поняла, глупая, не почуяла, что я хотѣлъ, чтобы ты съ моимъ благословеньемъ подъ вѣнецъ съ Борисомъ шла. То-то вотъ. Умница-разумница была на бездѣлье, а въ этакомъ случаѣ жизни дурочкой проворонила, все и не почуяла, какъ же это, твой отецъ тебя выходилъ, да несчастной вдругъ захочетъ сдѣлать?.. Я и въ церкви-то на свадьбѣ порѣшилъ быть, чтобы вмѣстѣ съ вами помолиться Богу. И былъ!!

— Какъ были? вскрикнули оба.

— Былъ, глупые. Въ алтарѣ былъ все время. И много на мысляхъ нагрѣшилъ. Хотѣлось мнѣ убить вашего Алешку Хрущева, проклятаго лазуна. Какъ у лягаваго пса чутье у него. Вѣдь онъ меня чуть не накрылъ въ алтарѣ-то. Что-жь бы я тогда сдѣлалъ, какъ бы сталъ за васъ просить, да незнайку корчить. Вѣстимо выпутались бы все-таки. Вы бы меня не выдали. Ужъ тутъ поздно было дѣло портить. А все-таки этотъ лазунъ лягавый меня озлилъ шибко. Такъ бы вотъ и треснулъ его, когда онъ полѣзъ ко мнѣ. Гдѣ онъ теперь, лягавый? Вѣдь и его мнѣ надо за все отцѣловать и отблагодарить. Безъ него ты, хомякъ, ничего бы не сдѣлалъ. Прособирался бы пока бы Анюту и впрямь не стали вѣнчать. А знаете, какъ я его отблагодарю? Я его на Агашѣ женю.

— Что вы, батюшка, сказалъ Борисъ. Да онъ жениться и не помышляетъ, а на Агашѣ и подавно. Она бѣдная и незнатная, хоть и дворянка.

— Молчи, простофиля. Твой Хрущевъ отъ Агаши безъ ума, безъ памяти. Вру? Ну вотъ увидишь, простофиля. Стараго воробья на мякинѣ не поймаешь. А я старый воробей. А на вашей мякинѣ въ ваши года и муху не поймаешь. Вы влюбитесь, такъ у васъ въ глазахъ набатъ во всѣ колокола! Мертвый услышитъ да увидитъ все, а не то что живые люди.

Чрезъ минуту князь выговорилъ:

— Все будетъ слава Богу. Ввечеру поѣду къ новому графу Ивану Григорьевичу Орлову за вѣстями. Все славу Богу. Вотъ жаль мнѣ только опоеныхъ. Зря люди погублены. А нельзя было. Боялся, увидятъ Анюту, да задержутъ, да прибѣгутъ меня подымать: что, молъ, барышня бѣжать собралась. А меня-то давно дома нѣту. Я тоже убѣжалъ.

— Какъ дома нѣтъ? удивилась Анюта.

— Да вѣдь я-то былъ тогда уже въ Лычковѣ, глупые.

— Стало быть въ храмъ вы прежде насъ вошли, коли мы васъ не видали? спросилъ Борисъ.

— Вѣстимо. Я выѣхалъ изъ Москвы за цѣлый почитай часъ до вашей милости, г. сержантъ. Боялся, что гдѣ заплутаюсь, то вы меня на дорогѣ нагоните. Я скрывался вѣдь отъ васъ больше, чѣмъ вы отъ меня. У васъ помощники были, и явные, и тайные. А у меня въ заговорѣ одинъ поганецъ Ахметка былъ. Хотѣлъ Солёнку взять — да побоялся ея бабьяго языка… Ну да вотъ… все, славу Богу, обошлось. Одно обидно: трое слугъ вѣрныхъ пропало отъ Ахметкиной бузы. Что дѣлать? Богъ проститъ… Сами пили… Но главное… Главная моя обида и что меня тревожитъ на смерть — вы и не знаете еще… Но ты, Борисъ, не бойся. Богъ милостивъ.

— Матушка? спросилъ Борисъ.

— Да. Твоя мать… Не ладно…

— Я именно хотѣлъ спросить васъ, — что она? Можно сейчасъ къ ней или обождать.

— Обожди малость. Тамъ докторъ и фельдшеръ кровь пустили ей. Богъ милостивъ.

— Да что съ ней приключилось?

— Отъ перепугу, что ты въ Сибирь уйдешь за то, что на теткѣ своей женился… Что дѣлать! Я виноватъ опять, А можно-ль было ее въ секретъ взять, да ей повѣрить такое дѣло? Самъ посуди… Она бы меня выдала ни за грошь. Ну, да Богъ милостивъ. Встанетъ…

XV.

Всѣ радужныя мечты всѣхъ обитателей дома сбылись.. Чрезъ недѣлю послѣ побѣга Анюты изъ отцова дома и тайнаго вѣнчанія молодые дѣлали офиціально визиты знакомымъ т. е. всей Москвѣ, въ парадной голубой каретѣ съ бѣлыми какъ молоко конями — шестерикомъ, цугомъ. Они приглашала всѣхъ на пирой горой, На который князь Артамонъ Алексѣевичъ ассигновалъ десять тысячъ. Даже на дворѣ князя разставлялись лавки и столы, такъ какъ предполагалось цѣлый день угощать, кормить и поить прохожихъ, пока все не будетъ съѣдено и выпито.

Москва, собираясь на пиръ, все-таки почти поголовно раздирала на части „загадчика“ князя и его „Крымку“ за ихъ финтъ. Князь слишкомъ былъ счастливъ и лицо его слишкомъ сіяло, а старые глаза слишкомъ горѣли — чтобы кто-нибудь могъ повѣрить теперь его комедіи. Всѣ поняли и догадались.

Люди разсудительные и добрые говорили:

— Что-жъ. И правъ, и чистъ. Сталъ бы просить разрѣшенія, навѣрно бы отказали наотрѣзъ. А тутъ дѣло сдѣлано молодежью. Онъ въ сторонѣ! Да и дни торжественные — простить и надо! И простили. И правы они! Въ дуракахъ то мы — что сенатора на обѣдѣ поздравляли.

Полученное прощеніе было вдобавокъ не простое, а царское. Сама царица разсудила дѣло. Она сказала, что вообще впредь браки въ этой степени родства надо разрѣшить совсѣмъ, такъ какъ католики и протестанты — тѣ же христіане — а допускаютъ браки даже между двоюродными братьями и сестрами. И впредь указано только для приличія — обращаться за разрѣшеніемъ мѣстнаго преосвященнаго, которое онъ и долженъ давать, не запрашивая о томъ Синодъ.

Молодые были на седьмомъ небѣ!

Князь же заявилъ, что если дѣти на седьмомъ, то онъ на восьмомъ небѣ, потому что все у него вышло по писаному. Разумѣется, и судьба помогла. Не скончайся императрица Елизавета, то сильный ея вниманіемъ московскій преосвященный никогда бы не допустилъ признація брака, а добился бы его расторженія. Впрочемъ, тогда князь и пробовать бы не сталъ.

Настасья Григорьевна, у которой сдѣлался легкій ударъ при извѣстіи — оправилась довольно быстро, благодаря кровопусканіямъ въ изобиліи, а главное благодаря извѣстію, которое заставило ее даже расплакаться.

— Сама царица разрѣшила бракъ!..

До той поры Борщева не могла привыкнуть къ мысли, что ея сынъ преступилъ законы „божескіе и человѣческіе“, какъ говорили и повторяли въ Москвѣ праздные и злые болтуны. Все однако замолчало и притихло, когда императрица сама рѣшила вопросъ.

Говорили даже, что на предстоящемъ бадѣ въ дворянскомъ редутѣ или собраніи, государыня заранѣе уже приказала себѣ показать смѣлыхъ молодыхъ „загадчика“ князя Лубянскаго.

Но изрѣдка Настасья Григорьевна охала все-таки, въ особенности когда раздумывала о бракѣ сына на родственницѣ.

— Какъ же это, родимые, вдругъ сказала она однажды. Вѣдь коли Богъ имъ сына дастъ, вѣдь онъ отцу и сынъ будетъ и двоюродный братецъ. А Анютѣ и сыномъ будетъ приходиться и внучкомъ.

— Что изъ того! шутилъ князь. У меня на то Анюта и молодецъ. Какъ Богъ ей сынка дастъ, то она, не въ примѣръ прочимъ, заразъ станетъ матерью и бабушкой.

— Такъ ужъ вы, дяденька, теперь, Борюшкѣ-то не дѣдушка, а тесть? снова говорила Борщева. И я-то чрезъ этотъ бракъ, не то Анютѣ двоюродная сестра, не то свекровь. Вѣдь я ей свекровь!!

— Ахъ, голубушка моя! отзывался князь. Лишь бы они были счастливы, а ты будь имъ. что хочешь? Не нравится свекровь, будь морковь! Только мачихой не будь и не крапочися. Да не пили ты насъ своими переборами.

Агаша тоже была счастлива, такъ какъ князь обѣщался быть ея сватомъ и объявилъ ей по секрету, за кого ее просватаетъ тотчасъ же. Вдобавокъ онъ обѣщалъ дать своей внучкѣ въ приданое одну вотчину, которая дѣлала ее сразу богатой невѣстой.

— Только объ этой вотчинѣ никому — ни гугу! А то ничего не сдѣлаю. А матери своей ни слова ни объ чемъ.

Наконецъ и Соленушка была счастлива и уже мечтала о своемъ возвращеніи на родину. Кучеръ Прохоръ-Ахметъ, хотя и получилъ отпускную отъ князя, но собирался не въ Крымъ, а за Борисомъ Ильичемъ въ Питеръ.

Но этотъ вопросъ — служба Бориса въ гвардіи и жизнь въ Петербургѣ, т. е. разлука князя съ дочерью — былъ вопросомъ, о которомъ пока никто не заикался.

Когда же знакомые спрашивали князя прямо: останется ли онъ одинъ одинехонекъ въ Москвѣ, или преодолѣетъ свое отвращеніе къ Петербургу и переѣдетъ туда за дѣтьми, то князь махалъ рукой и говорилъ угрюмо, даже иногда сердитои раздражительно:

— Увидимъ. Не знаю.

Борисъ отвѣчалъ то же.

— Не знаю. Какъ дѣдушка пожелаетъ.

— Вотъ и не дѣдушка, поправляла его Борщева и всегда прибавляла охая и какъ бы съ укоризной сыну:

— Всѣхъ-то ты насъ перепуталъ. И не разберешься теперь, кто кому что… Я не я, ты не ты, мы не вы… И жена — тетка, и сынъ родной будетъ ей внукомъ. А мнѣ и внукъ и племянникъ.

— А царица какъ порѣшила? Забыли, маменька, про царицу!? лукаво говорила Анюта, которая теперь всегда звала Настасью Григорьевну матерью. Ей пріятно было говорить, это слово, котораго она не знала по волѣ судьбы съ рожденія. Для Царицы — ничего, не путаница. А для васъ путаница. Какія вы мудреныя. Выше царицы себя ставите?

— Ну, молчу, молчу! извинялась Настасья Григорьевна.

Наконецъ былъ еще въ Москвѣ счастливый человѣкъ. Заправило самокрутки и главный дѣятель — Хрущевъ. Князь полюбилъ его теперь почти не менѣе Бориса и намекалъ уже часто, что хотѣлъ бы быть ему не чужимъ, а дѣдомъ.

— Хоть бы не роднымъ, а всежъ таки дѣдомъ желалъ бы вамъ быть! Да нельзя! Ничего не подѣлаешь! Невозможно! И князь хитро ухмылялся. А Хрущевъ понималъ намекъ и зналъ какъ поступить, чтобъ назвать князя дѣдомъ.

Но онъ выжидалъ и ни разу не обмолвился, къ удивленію князя, видѣвшаго, что онъ влюбленъ въ Агашу со всѣмъ, пыломъ юноши.

„Неужели приданницу разыскиваетъ? думалъ Артамонъ Алексѣевичъ. Эхъ, кабы зналъ глупый, что она у меня богатая будетъ. А сказать ему про это — не охота. Что-жъ его покупать. Взялъ бы бѣдную — я бы его больше полюбилъ“.

А Хрущевъ молчалъ по совершенно инымъ причинамъ. Его родной братъ Петръ, вмѣстѣ съ Гурьевыми, не выходилъ у него изъ ума. Хрущевъ опасался, что надъ болтунами всякій день стрясется бѣда… Доберутся до нихъ на Плющихѣ и до ихъ вранья и пойдутъ они на допросъ. Тогда, конечно, и онъ самъ, родной братъ этого болтуна, не минуетъ допроса въ качествѣ очевидца и свидѣтеля ихъ сборищъ и ихъ всѣхъ глупостей на словахъ и на дѣлѣ.

„Хорошъ же я буду женихъ тогда, какъ начнутъ меня таскать въ свидѣтели, да опрашивать, думалъ Хрущевъ. Только Агаша будетъ разливаться по мнѣ, считая и меня причастнымъ къ этой глупости. Вѣдь преступникъ и свидѣтель для нея и для Настасьи Григорьевны — одно и то же! Лучше обождать! Какъ уйдетъ отсюда гвардія, а братъ съ Гурьевыми уберутся въ Питеръ, такъ я и объявлюсь“.

И Хрущевъ, бывая всякій день у князя въ домѣ, все болѣе ему нравился своею разсудительностью и смѣлостью и даже шутками и остротами — и при намекахъ князя на бракъ съ Агашей все болѣе избѣгалъ высказываться.

Князь всячески пыталъ молодого человѣка, но ничего не могъ понять.

„Жениться, раздумывалъ князь, не прочь, говоритъ. Богатой не только не ищетъ, но прямо сказываетъ, что не хочетъ, чтобы жена была богаче его. Зазнобушки нигдѣ у него другой нѣтъ! На Агашу всѣ глаза свои просмотрѣлъ! А станешь ему говорить стороной — увертывается и отлыниваетъ… Что за притча?! Ума не приложу“.

А Хрущевъ, понимавшій и видѣвшій это недоумѣніе князя, думалъ про себя:

„Да. Зналъ бы ты, какой у меня братецъ тутъ въ Москвѣ есть и чудитъ на Плющихѣ. Кабы ты зналъ, такъ не удивился бы. Вотъ не нынѣ, завтра могутъ ихъ накрыть, а меня въ свидѣтели затаскаютъ. Пообѣдать порядкомъ да выспаться не дадутъ. Вѣдь родной братъ. Я не могъ не знать про него — всего его празднословія да всѣхъ фокусовъ. Дай срокъ — уйдутъ въ Питеръ, дня не пропущу. Самъ съ тобой заговорю объ Агашѣ“.

И благодаря этой помѣхѣ въ братѣ Петрѣ для его счастья, Хрущевъ постоянно думалъ о сборищахъ въ домѣ Гурьевыхъ.

Борисъ, конечно, забылъ и думать о нихъ. Только разъ, на третій день послѣ своихъ визитовъ по городу съ молодой женой, ради приглашеній на пиръ въ домѣ князя — Борщевъ вспомнилъ о Плющихѣ.

— А что наши врали? спросилъ онъ у друга. Неужто все еще переливаютъ изъ пустого въ порожнее?

— Переливаютъ! сказалъ Хрущевъ досадливо. Но только, братецъ мой, порожнее стало наполняться уже. Вчера заходилъ я и брата усовѣщевалъ, даже стращалъ этимъ.

— Чѣмъ?

— А тѣмъ, говорю, что переливая все одно и то же изъ пустого въ порожнее, они все-таки порожнее верхомъ ухитрились накачать. А тутъ одна капля лишняя — и чрезъ край хватитъ.

— Ну, туда имъ и дорога. Засадятъ въ крѣпость, посидятъ годикъ и вышколятся — выйдутъ умнѣе на волю.

— А я?..

— Что ты!

— Я виноватъ?

— Да тебѣ то что-жъ до нихъ?

— А во свидѣтели таскать будутъ!

— Ну посвидѣтельствуешь не ложно.

— А коли я свататься хочу! Жениться! взбѣсился Хрущевъ. А тутъ изъ-за нихъ жди у моря погоды!

— Ты, да жениться! На комъ? Господь съ тобой. Это только дѣдушка такую пустяковину надумалъ. Какой ты мужъ! разсмѣялся Борисъ. Но, къ удивленію своему, онъ увидѣлъ, что Хрущевъ обидѣлся и не простясь съ нимъ ушелъ.

XVI.

На званый пиръ князя Лубянскаго праздновать замужество его дочери, хотя и послѣ самокрутки — съѣзжались гости. Всѣ экипажи должны быть останавливаться у воротъ и гости, волей-неволей, выходили и шли пѣшкомъ чрезъ большой дворъ его палатъ, такъ какъ весь онъ былъ заставленъ столами съ угощеньемъ для москвичей и съ сосѣднихъ, и съ дальнихъ улицъ. Впрочемъ между воротами и главнымъ подъѣздомъ былъ сдѣланъ чрезъ весь дворъ крытый навѣсъ въ родѣ сѣней и обитъ краснымъ кумачемъ. Проходъ этотъ былъ придуманъ княземъ и на случай ненастья, и кромѣ того съ цѣлью — чтобы никто изъ гостей не обидѣлся на хозяина. Нельзя было изъ приличія заставлять дворянъ выходить изъ экипажа у воротъ, такъ какъ это требовалось всегда по стародавнему обычаю только отъ купцовъ или отъ мелкихъ помѣщиковъ, — однодворцевъ. Слѣдовательно, равняя этотъ разъ дворянъ съ купцами поневолѣ — князь долженъ былъ придумать у воротъ и чрезъ весь дворъ временный красный подъѣздъ и переходъ.

Несмотря на это, все-таки, многіе бурчали, выходя изъ каретъ. Однако никто не вернулся, не желая лишать себя угощенья, а главное, ради любопытства видѣть, что будетъ, и ради возможности сказать, что былъ тоже у Лубянскаго на пиру.

Дворъ по бокамъ деревяннаго помоста и прохода былъ уже полонъ народомъ. Разумѣется, ближайшіе сосѣди пришли раньше и заняли мѣста. Густая толпа народа на улицѣ залила высокую ограду вплотную и ожидала не очистится ли мѣсто. Экипажи съ трудомъ пробирались по улицѣ, и со стороны площади, пространство, покрытое любопытными и зѣваками, походило на ярмарку въ воскресный день.

Пиръ князя долженъ былъ начаться обѣдомъ на триста человѣкъ гостей, а затѣмъ вечеромъ предполагались шкалики, смоляныя бочки и потѣшные огни. Все это брался устраивать одинъ итальянецъ, извѣстный въ Москвѣ своей ученостью и ловкостью по этой части.

Итальянецъ пять дней готовился и хлопоталъ. Говорили, что будто онъ весь порохъ, какой нашелъ въ городѣ — скупилъ для своихъ работъ по заказу князя Лубянскаго.

— Хочу, чтобы Москва этотъ день, сказалъ ему князь, полъ ста лѣтъ помнила, чтобы, стало быть, большіе ребята по день своей смерти помнили. Сдѣлай то, что никогда не дѣлалъ и больше потомъ дѣлать опять у другихъ не смѣй. За это самое и бери денегъ, сколько совѣсть твоя итальянская въ себя вмѣститъ.

Совѣсть итальянца оказалась обширная и очень вмѣстительная и поэтому князь, молодые, всѣ домочадцы, всѣ приглашенные и всѣ зѣваки ожидали увидѣть вечеромъ, послѣ сытнаго и вкуснаго обѣда — чудеса истинныя.

Когда собравшіеся гости наполнили палаты князя, а дворъ былъ биткомъ набитъ угощавшимся народомъ — грянула духовая и роговая музыка съ литаврами, бубнами и барабанами. За столъ сѣли нѣсколько позже обыкновеннаго, такъ какъ, прождали приглашеннаго княземъ преосвященнаго — но онъ не пріѣхалъ, въ отместку за своего родственника.

Всѣ гости невольно любовались молодой хозяйкой. Анна Артамонова Борщева поражала своей южной красотой болѣе чѣмъ когда-либо, въ подтвержденье поговорки, что счастье краситъ человѣка.

Отъ роду моего не видала такого счастливаго лица! то и дѣло ахала на Анюту одна барыня, извѣстная въ городѣ по своей ехидности и своимъ дурнымъ глазамъ.

— Тьфу! Тьфу! Сухо дерево! Типунъ тебѣ на языкъ и бѣльмы на глаза! повторялъ князь про себя, чтобы уравновѣсить вѣсы фортуны и защитить дочь отъ глазу.

— Сущій воронъ — провалиться бы ей въ преисподнюю! ворчалъ князь. Ну, разъ сказала и замолчи! А то вѣдь каркаетъ, проклятая. Ты, Боря, скажи матери: ввечеру умыть Анюту съ уголькомъ. Она умѣетъ. А этой поганой на хвостъ проходя наступи, будто ненарокомъ. Это тоже помогаетъ говорятъ.

За обѣдомъ веселымъ шуткамъ и намекамъ на счетъ князя-хозяина не было конца. Всѣ ему пеняли шутя и корили льстиво за его прошлое двусмысленное поведенье, за его сватовство, мороченье знакомыхъ и вообще его страсть „загадки загадывать“ всей Москвѣ.

Князь тоже отшучивался, но искренно сознавался только немногимъ друзьямъ, сидѣвшимъ за столомъ около него.

— Груздь самъ въ кузовъ не лазаетъ! говорилъ князь. Что дѣлать. Вина была не моя, а обстоятельствъ. Я другихъ рядилъ въ шуты, меня дочь съ внукомъ рядили, а я опять и ихъ тоже рядилъ и нарядилъ. Они меня думали дуракомъ поставить, а вышло — сами въ дуракахъ остались. Теперь матушка-царица простила, такъ можно сказать. Теперь и весело. А думаете вы, други честные, привольно мнѣ было тогда въ моей шкурѣ-то лисьей сидѣть, да волка изображать. Вѣдь — дочь одна у меня, а тотъ недавній подставной пиръ на похороны ея смахивалъ. За то же сейчасъ мы прежде всего выпьемъ три раза сподрядъ за здоровіе мудрой царицы нашей, и кто меня любитъ — три стакана донской шипучки опорожнитъ не въ ущербъ остальнымъ здоровьямъ, что будемъ потомъ пить.

И три раза, съ промежутками, всталъ и поднялъ князь стаканъ „за здравіе государыни-царицы, осчастливившей мою дочь“. И каждый гость долженъ былъ опорожнить цѣлый стаканъ крѣпкаго и сладкаго вина, ударявшаго въ голову».

Къ концу обѣда многіе были не въ себѣ; но каждый чувствовавшій, что угостился не въ мѣру, притихалъ въ ожиданіи, что отпуститъ хмель. И ничего лишняго и худого не было ни сказано, ни сдѣлано.

Шумная, гульливая толпа поднялась изъ-за стола уже въ сумерки и разбрелась по параднымъ гостинымъ и диваннымъ большого дома, уже освѣщеннаго множествомъ разноцвѣтныхъ восковыхъ свѣчей.

Въ самый разгаръ пира, когда всѣ нетерпѣливо ожидали чудесъ итальянца и уже начинали спрашивать: скоро ли начнутся эти чудеса въ рѣщетѣ — къ воротамъ дома князи подъѣхала карета съ конвоемъ изъ шести драгунъ. Офицеръ, начальникъ конвоя, слѣзъ съ коня, а изъ кареты вышелъ чиновникъ въ мундирѣ, съ бумагами и съ крестомъ на шеѣ.

— Тутъ пиръ, празднество на весь городъ, сказалъ смущенно офицеръ, почтительно подходя къ чиновнику. Все общество города въ сборѣ…

— Вижу, сударь, вижу, усмѣхаясь отозвался чиновникъ. Не наше все-таки дѣло разсуждать. Мы исполнители, а не начальство, медленно и однозвучно говорилъ онъ, журча какъ ручей. Будь мнѣ потопъ, трусъ или свѣтопреставленье, я, пока еще не начался страшный судъ Господень, — буду людской судъ и расправу чинить по указу моего начальства.

— А если его сіятельство, узнавъ, что мы во время пира пріѣхали и не разсудили отложить до завтра — разгнѣвается.

— Его на то воля, такъ же мѣрно цѣдилъ чиновникъ. У него она есть, а у насъ ея нѣтъ. И не должно быть. Пожалуйте впередъ и прикажите доложить обо мнѣ князю Лубянскому.

Офицеръ пошелъ вдоль помоста, устроеннаго чрезъ дворъ и освѣщеннаго теперь фонариками.

Чиновникъ досталъ табакерку, медленно и аккуратно запихалъ огромную щепоть табаку въ обѣ ноздри своего носа и сладко прищурилъ глаза… Затѣмъ онъ спряталъ табакерку и важно двинулся, неспѣша, за офицеромъ.

Не скоро отыскали люди хозяина среди кучи гостей, но наконецъ нашли и доложили объ офицерѣ.

Князь, удивляясь, приказалъ просить. Офицеръ остановился на верхней площадкѣ лѣстницы и просилъ доложить, что не войдетъ, а нельзя ли князю выйти къ нему ради соблюденія приличія.

Князь, еще болѣе изумляясь незваному гостю, вышелъ на площадку.

Офицеръ, вѣжливо поклонясь, заявилъ о пріѣздѣ сенатскаго чиновника, который слѣдуетъ за нимъ.

— Да въ чемъ дѣло? Что вамъ угодно? Вы видите, что у меня?

И князь махнулъ рукой на залу, гдѣ гудѣли голоса

— Они вамъ объяснятъ все… Дѣло государственное. Они за мной идутъ, смущался офицеръ, стараясь быть вѣжливѣе.

Князь стоялъ долго, нетерпѣливо ожидая и изумленно открывъ глаза. Лицо его омрачилось.

«Царица простила! Изъ сената? Теперь? Царица простила!» мысленно повторялъ князь.

Чиновникъ медленно поднимался по лѣстницѣ и наконецъ былъ около князя.

— Что прикажите? спросилъ князь.

— Я имѣю указъ, процѣдилъ чиновникъ, арестовать немедленно вашего родственника, у васъ живущаго сержанта Борщева.

— За что? закричалъ князь и чуть не зарыдалъ.

— Сообщить не имѣю права…

— Государыня императрица изволила простить, зашепталъ князь едва слышно… Я знаю это чрезъ графа Орлова.

— Позвольте просить васъ не задерживать меня вступая со мной въ какія-либо излишнія бесѣды. Мое дѣло — взять г. сержанта. Прикажите слугамъ его вызвать изъ горницъ.. А затѣмъ позвольте узнать — у васъ ли въ настоящую минуту, какъ я имѣю основаніе предполагать, г. Хрущевъ, вамъ извѣстный.

Князь хотѣлъ сказать: «да», но голосъ ему не повиновался и онъ мотнулъ утвердительно головой.

— Въ такомъ случаѣ прикажите, вызвать обоихъ.

Князь не двигался съ мѣста и ничего не приказывалъ.

— Мнѣ не досугъ, князь. Поспѣшите исполненьемъ.

— Но… но неужели сейчасъ… Сію минуту, залепеталъ князь. Неужели до завтра нельзя это… Я бы поѣхалъ… это все непонятно…

Князь былъ увѣренъ, что, благодаря чьимъ-то проискамъ дѣло повернулось снова худо и что его дочери грозитъ тоже судъ и монастырь. Онъ такъ и ждалъ, что чиновникъ по забывчивости не упоминаетъ объ Анютѣ и сейчасъ назоветъ ее и потребуетъ тоже.

«Неужели царицу мои враги обошли! Неужели я погубилъ дочь!»

Въ эту минуту раздался раскатистый трескъ и окна, лѣстницы ярко освѣтились. Въ залѣ, во всемъ домѣ и дажена дворѣ прошелъ гулъ голосовъ.

Первый огненный разноцвѣтный щитъ, изображающій жертвенникъ, загорѣлся предъ домомъ. Итальянецъ началъ свои чудеса въ рѣшетѣ.

Князь встрепенулся, будто ожилъ и преобразился весь.

— Тушить! крикнулъ онъ на людей, стоявшихъ а лѣстницѣ. Пошелъ! Тушить! Гони его вонъ! Стой!

Люди, ничего не знавшіе, все-таки бросились исполнять полу-понятное приказаніе.

— Стой!.. Ѳеофанъ! Прикажи итальянцу все тушить. На смѣхъ, что-ли!.. Тушить!

Затѣмъ князь обернулся къ чиновнику и произнесъ:

— Сейчасъ будутъ у васъ тутъ и Борисъ, и Хрущевъ.. И я самъ съ ними согласенъ тоже отдаться вамъ подъ арестъ.

— Васъ взять указу у меня нѣтъ. Еслибы былъ, я бы вашего согласія на это не сталъ и просить! раздражительно отвѣчалъ чиновникъ. Поспѣшите, князь.

Чрезъ нѣсколько мгновеній Борисъ и Хрущевъ были уже на мѣстѣ, блѣдные, пораженные какъ громомъ. Анюта лежала безъ сознанія на полу среди гостиной, такъ какъ никто не поддержалъ ее во время.

Толпа гостей, какъ бураномъ съ степи захваченное врасплохъ стадо барановъ, — разсѣялась и сбилась въ кучки. Будто каждый прятался за другого! И вся эта масса, онѣмѣлая и сразу одичавшая отъ перепуга и отъ порыва тупого чувства самосохраненія, безсмысленно, глядѣла на большія парадныя двери, выходящія изъ залы на лѣстницу. — Какъ будто оттуда должна была войти сейчасъ сама смерть, чтобы выбирать свои жертвы.

У москвичей не было привычки къ тому, что было обыденнымъ дѣломъ для Петербурга. Правительственные агенты, представители власти и арестованіе именемъ закона — было для большей половины гостей князя чѣмъ-то особымъ, о чемъ они слыхали, какъ слыхали и разсказывали о привидѣньяхъ, о дѣяніяхъ нечистой силы, но съ чѣмъ сами лицомъ къ лицу нигдѣ не становились.

Князь безсознательно проводилъ молодыхъ людей до-низу.

Хрущевъ, желая успокоить князя — сказалъ ему одѣваясь въ швейцарской:

— Князь, не опасайтесь… Это дѣло не касается вовсе самокрутки. Это совсѣмъ другое… И все обойдется, благополучно…

— Что же? За что же? Что жь вы, ограбили, убили кого? воскликнулъ князь.

— Мы ничѣмъ не виновны. Но вы-то успокойтесь. Будьте столь любезны, обратился Хрущевъ къ чиновнику, сообщите князю, что наше арестованіе не имѣетъ связи со свадьбой княжны…

— Я не знаю… отозвался тотъ равнодушно. Но полагаю, что это совсѣмъ иное дѣло, не въ примѣръ важнѣе. Государственное дѣло…

— Что? Господа Гурьевы арестованы! вдругъ спросилъ Борщевъ. Вы молчите? Скажите изъ милости это одно… Я васъ умоляю. Изъ-за Гурьевыхъ вы насъ берете…

— Гурьевъ?.. Гурьевъ?.. закричалъ князь. Бѣшеный?.. Что у меня былъ…

— Одно слово, присталъ и Хрущевъ къ чиновнику. Скажите, ради успокоенья князя, опасающагося за свою дочь. Гурьевы и братъ съ компаніей взяты, арестованы? Я не спрашиваю вѣдь, за что…

— Ну, коли хотите… Да. Въ сумерки съ нихъ начали, сказалъ чиновникъ.

Князь, понявшій все, понялъ, что это только хуже, а не лучше.

— Какая тутъ самокрутка, тутъ государственное преступленье.

И князь вернулся наверхъ блѣдный и полупомѣшанными глазами озирался на толпу гостей.

Въ то же время молодые люди садились въ казенную карету и подъ конвоемъ отъѣхали отъ дома.

XVII.

Палаты князя Лубянскаго быстро опустѣли, послѣ ареста. Всѣ гости бѣжали изъ дома, какъ еслибы онъ былъ зачумленъ. Только дворня, князя была совершенно, спокойна. Только простой народъ, угощавшійся на дворѣ, отнесся къ боярину-князю участливо…

Туманные намеки на все случившееся, на причину взятія молодого барина съ его другомъ — проникли конечно тотчасъ къ дворовымъ князя и перешли къ гостямъ ихъ, т.-е. прохожимъ съ улицы… И этотъ людъ сразу порѣшилъ дѣло и разсудилъ.

— Какъ? Противъ царицы замышлялъ Борисъ Ильичъ? Внукъ князя Лубянскаго и нынѣ зять… Пустое! Сего не можетъ быть! Либо враги сильные есть у нихъ, либо такъ потрафилось, ненарокомъ вышла «ошибка» и все сойдетъ благополучно.

— Ошиблись! Ошибка! Богъ милостивъ! повторяла дворня, а за ней и сѣрый людъ, гость князя на дворѣ, у котораго нашлось больше разума и больше совѣсти, чѣмъ у гостей князя, въ домѣ его.

Но скоро опустѣвшій домъ замеръ и затихъ, хотя въ немъ никто и глазъ не смыкалъ еще. Князь былъ около дочери, первый разъ въ жизни потерявшейся совсѣмъ отъ отчаянія.

Анюту снесли безъ сознанія и положили на кровать, раздѣли и привели въ себя. Анюта молчала, ломала руки въ порывѣ страшнаго горя и повторяла одно, будто угрожая кому:

— Ну что-жь! И я умру!.. Не стану я жить на свѣтѣ. Умру! Не мудреное дѣло.

Князь успокоивалъ дочь всячески и, успокоивая, самъ становился менѣе тревоженъ. Разумъ бралъ верхъ надъ неожиданнымъ потрясеніемъ, съ испуга смутившимъ его и спутавшимъ мысли.

— Вѣдь нешто Борисъ виноватъ! Нешто Хрущевъ тоже виноватъ! говорилъ князь. Разсуди, дочушка. Нешто было ему время замышлять на правительство, когда онъ только о свадьбѣ думалъ. Да и Хрущевъ не таковскій. Объяснится все и обойдется.

— Онъ жилъ у Гурьевыхъ! воскликнула наконецъ Анюта.

— Такъ что-жь изъ того. Вотъ и припутали по ошибкѣ.

— Ахъ, батюшка, не боюсь я, что Борисъ и вправду виновенъ и мнѣ не сказывается. Вѣстимо припутали. Боюсь я, что безъ вины виноватъ будетъ. Онъ жилъ у Гурьевыхъ. Слышалъ и зналъ все… Онъ мнѣ сказывалъ давно и не разъ про сборища офицеровъ. Я тогда ужь испугалась. Будто сердце чуяло, что будетъ онъ безъ вины виноватъ!

Анюта металась на кровати и наконецъ на слова успокоенія отца отвѣчала:

— Оставьте меня. Оставьте Бога ради. Одну оставьте. Я надумаю что-нибудь…

Князь пошелъ къ себѣ, но по дорогѣ освѣдомился о здоровьи Настасьи Григорьевны. Агаша сидѣла и плакала въ темной комнатѣ, у окна, а въ сосѣдней лежала на постели ея мать, почти безъ признаковъ жизни, едва дышала и не шевелилась.

Послѣ первой минуты испуга ея, когда Бориса «потребовали по начальству», какъ ей объяснилъ князь и увезли — нашлись услужливые люди въ числѣ гостей, которые объяснили ей, что сынъ ея взять подъ стражу, увезенъ въ острогъ за то, что злоумышлялъ противъ жизни царицы, вмѣстѣ съ другими офицерами.

Настасья Григорьевна, какъ и сѣрый людъ на дворѣ отмахнулась рукой и усмѣхнулась:

— Борюшка! противъ матушки-царицы! Типунъ вамъ и языкъ. Бельмесъ какой взвели на Борюшку.

Но перепугъ князя и обморокъ Анюты, которые пустякамъ не повѣрятъ и въ разумъ которыхъ безсознательно вѣрила Борщева — сдѣлали свое дѣло. Женщина поняла все, не повѣрила сердцемъ, но повѣрила недалекимъ разумомъ и тоже, какъ Анюта, лишилась чувствъ. Послѣ недавняго потрясенія и болѣзни отъ самокрутки сына — второй ударъ вынести было трудно.

Агаша плакала и объ матери, и объ «немъ», котораго уже стала считать своимъ суженымъ.

— Полно, полно, сказалъ князь въ темнотѣ, обращаясь на голосъ, плачущій гдѣ-то въ углу. Что мать?

— Ничего!.. Въ постели… отозвалась Агаша.

— Богъ дастъ, обойдется все. За матерью пригляди только

И Артамонъ Алексѣевичъ ушелъ къ себѣ.

«Вотъ, думалъ князь, не ѣздилъ въ проклятый Питеръ… Пріѣхали сюда питерскіе затѣйники и смутители и насъ зацѣпили. Можетъ и я виноватъ буду у нихъ, что не донесъ на этого бѣшенаго, когда онъ былъ у меня».

Онъ легъ въ постель, рѣшивъ на утро объѣздить всѣхъ своихъ друзей и покровителей, чтобы просить за невиновнаго, зря припутаннаго къ дѣлу внука и зятя, за котораго брался отвѣчать головой и даже состояніемъ.

— Не можетъ быть никакой бѣды, успокоился наконецъ князь. Вѣдь нынѣ не Бироновы времена, нынѣ какіе люди у трона… Воронцовъ, Панинъ. Тотъ же Иванъ Григорьевичъ Орловъ и его братья. Шаховской, князь, Яковъ Петровичъ, мой кумъ! Нешто они людоѣды какіе и Шемякинъ судъ творить станутъ! Ну виноватъ — не донесъ, когда зналъ всякое празднословье, а болѣе того ничего и не зналъ. Да и не до того было — жениться хотѣлъ, хлопоталъ… Нѣтъ! Богъ милостивъ… А эти всѣ… дурни! Хуже дурней, вспомнилъ князь гостей. И я у нихъ Гришкой Отрепьевымъ сталъ сразу. Такъ и бросило ихъ всѣхъ отъ насъ, такъ и расшвыряло изъ дому во всѣ стороны! Какъ изъ пожара выскакивали на улицу. Князь Обольскій съ княгиней своей и съ дочерьми — пѣшкомъ, не дождавшись кареты, убѣжали, сказывали люди. А сорокъ лѣтъ хлѣбъ-соль водили. Пудъ вмѣстѣ съѣли.

На утро князь рано выѣхалъ изъ дома и отправился по знакомымъ, друзьямъ и сановникамъ, людямъ нужнымъ въ новомъ дѣлѣ, которое стряслось на голову. Они всѣ много, охотно, даже усердно хлопотали за него, еще на дняхъ, когда надо было добыть прощенье за бракъ дочери съ его внукомъ. Князь помнилъ, какъ радушно всѣ принимали его и всякій брался услужить чѣмъ могъ.

Чрезъ три часа, послѣ нѣсколькихъ визитовъ — князь, какъ потерянный, сидѣлъ въ каретѣ, крестился и молился путаясь въ мысляхъ. Наконецъ, однажды, переѣзжая какую-то улицу, онъ вдругъ закричалъ громко…

Крикъ самъ вырвался у него изъ груди…

— Да чѣмъ же мы виноваты! Мы не виноваты! Что вы! Бога не боитесь! Что вы!!

Князь былъ пораженъ и испуганъ той перемѣной, которую онъ нашелъ во всѣхъ друзьяхъ и покровителяхъ, когда явился за помощью и объяснилъ въ чемъ дѣло, къ которому припутали его зятя и внука.

Повсюду былъ тотъ же холодный пріемъ, или тотъ же ужасъ отъ положенія князя и желаніе явное отъ него отдѣлаться, выпроводить его скорѣе изъ дому, а не только хлопотать за его зятя. Его даже не спрашивали о подробностяхъ, а только отдѣлывались словами;

— Что же я? Гдѣ же мнѣ? Какой я помощникъ!

Одинъ только новопожалованный графъ, Иванъ Григорьевичъ Орловъ, зналъ уже все довольно подробно и отнесся иначе. Онѣ зналъ имена всѣхъ арестованныхъ и причины ихъ заключенія подъ стражу. И онъ одинъ сталъ успокаивать Артамона Алексѣевича и обѣщалъ поговорить брату, генеральсъ-адъютанту. Спросить его о Борщевѣ и Хрущевѣ.

— Заступитесь! взмолился князь. По старой памяти и дружбѣ… Будьте заступникомъ.

— Нѣтъ, дорогой князь, въ такомъ дѣлѣ всякому гражданину честь и совѣсть не повелѣваютъ бытъ заступникомъ. Поговорить, спросить братца Григорья — я охотно беруся… Но просить за злоумышленника государственнаго — у какого же вѣрноподданнаго хватить дерзости и отчаянія.

— Да вѣдь Борисъ припутанъ. Онъ ни причемъ…

— Коли не виноватъ — чистъ выйдетъ. Но посудите сами… Вѣдь вотъ меня же или васъ не взяли, не засадили… Стало быть есть и за нимъ хоть малая толика преступнаго поведенія. И графъ Иванъ Орловъ обѣщалъ все-таки «спросить братца».

Другіе друзья и покровители ничего не обѣщали, пугались даже одного предложенья князя — похлопотать за Борщева. А нѣкоторые поступили еще проще, будучи дома и узнавъ лошадей и экипажъ князя Лубянскаго, приказывали отвѣчать, что дома нѣтъ, уѣхали въ вотчину…

— Дома нѣтъ, уѣхали въ вотчину! — значило, что и завтра не будетъ, т. е. не желаютъ быть знакомы.

Не мудрено было послѣ этой рѣзкой перемѣны во всѣхъ — потерять голову и умственно запутаться.

Князь Лубянскій, вернувшись домой, самъ смутно начиналъ уже, казалось, считалъ себя преступникомъ государственнымъ…

XVIII.

Сборища на Плющихѣ у Гурьевыхъ и нелѣпая игра въ злоумышленниковъ, ограничивавшаяся одной праздной болтовней, но вмѣстѣ съ тѣмъ и бранью на разныхъ лицъ, — стоявшихъ высоко — конечно не могла сойти съ рукъ.

Въ сумерки того дня, когда князь праздновалъ свадьбу дочери, было указано произвести аресты въ городѣ всѣхъ лицъ, списокъ которыхъ былъ въ рукахъ графа Григорія Орлова.

Генеральсъ-адъютантъ, бывшій самъ три мѣсяца назадъ простымъ цалмейстеромъ артиллеріи и самъ искуснымъ заговорщикомъ, быть можетъ искренно смутился, узнавъ о заговорѣ въ пользу Ивана Антоныча, а быть можетъ понялъ, что это только «дерзостное самомнѣнье» нѣсколькихъ честолюбцевъ, мѣтящихъ подражать ему съ братьями.

Григорій, Алексѣй и Ѳедоръ Орловы помнили хорошо трехъ братьевъ Гурьевыхъ, которые бывали у нихъ въ квартирѣ на Морской и потомъ «отстали», и даже одно время заставили ихъ опасаться доноса на себя правительству Петра III. Изъ нихъ только старшій, Семенъ, былъ, по мнѣнію Орловыхъ — умный и смѣлый малый, остальные были подражатели брата.

Такъ или иначе, но Григорій Орловъ, узнавъ еще до коронаціи императрицы о сборищѣ и краснобайствѣ на Плющихѣ — приказалъ наблюдать за квартирой Гурьева. Дошелъ и до него слухъ, что офицеръ Чихачевъ поѣхалъ въ Петербургъ, съ цѣлью освободить изъ крѣпости Шлиссельбургской содержащагося тамъ принца Ивана. По наведеннымъ немедленно справкамъ оказалось, что Чихачевъ посланъ командиромъ его полка по порученію свыше и что Чихачевъ вѣрный слуга царицы.

Наконецъ дошелъ до Орлова слухъ, что заговорщики, считая его дерзко замышляющимъ чуть не насильно жениться на государынѣ, обязанной ему съ братьями своимъ престоломъ, рѣшили тайно убить его при первой возможности. А это было далеко не трудно. Генеральсъ-адъютантъ и верхомъ, и пѣшкомъ появлялся постоянно на улицахъ Москвы, такъ какъ по прежнему любилъ, вопреки этикету и своему возвышенью — простыя прогулки и уличную жизнь.

Если Орловы не вѣрили въ серьезность заговора въ пользу принца Ивана, то повѣрили легко въ намѣреніе убить Григорья Орлова. Это дѣло было возможно и представлялось даже не очень важнымъ.

Общественное мнѣніе еще не успѣло, такъ сказать, вполнѣ привыкнуть считать Григорья Орлова сановникомъ. Всѣ слишкомъ недавно, всего какихъ-нибудь нѣсколько дѣсятковъ дней тому назадъ, видѣли простого дворянина, москвича родомъ, въ простомъ мундирѣ. «Ну, убьютъ — три офицера одного своего недавняго товарища „Гришуху!“ — Преступленье, конечно, какъ и всякое убійство, но государственнаго значенія тутъ нѣтъ».

Такъ поняли Орловы. Такъ было и въ дѣйствительности! Для Гурьевыхъ, Орловъ былъ, положительно, по старому, выскочка, "Гришуха — Вѣдмедь, " которому вдругъ повезло отъ слѣпой фортуны.

По докладу всего дѣла, слуховъ и розсказней очевидцевъ о квартирѣ и сборищахъ Гурьевыхъ — государынѣ, она конечно повелѣла обратить на нихъ особое вниманіе, назначить ловкихъ людей и все вывѣдать. Это оказалось легче, чѣмъ думали. Двери Гурьевыхъ были открыты для всѣхъ; а ихъ языки болтали все что угодно и чуть не на всѣхъ перекресткахъ Москвы.

На другой день коронаціи государыни, вечеромъ, Гурьевы, на новомъ сборищѣ въ ихъ домѣ, заявили товарищамъ, что пора дѣйствовать, что Лихаревъ или Лихачевъ уже вѣроятно освободилъ принца и везетъ въ Москву и что надо искать, случая встрѣтить гдѣ-либо и застрѣлить Григорія Орлова.

На утро все подробно было доложено генеральсъ-адъютанту человѣкомъ, наиболѣе принимавшимъ участіе въ сходкахъ за послѣднее время.

Этотъ офицеръ-драгунъ даже предлагалъ свои услуги заговорщикамъ убить Орлова, котораго онъ никогда близко не видалъ и въ лицо не знаетъ — но котораго ему покажутъ наканунѣ. Предложеніе драгуна было принято сочувственно…

Этотъ же самый драгунъ и передалъ принятое на сходкѣ рѣшеніе — самому Орлову, такъ какъ это былъ самъ капитанъ Побѣдзинскій, давно намѣтившій себѣ наживу и отличіе по службѣ при помощи выдачи отчаянныхъ болтуновъ съ Плющихи.

Графъ Орловъ снова передалъ все государынѣ при первомъ же свиданіи.

Государыня не была встревожена и даже улыбнулась:

— Я уже это знаю, слышала, Григорій Григорьевичъ Не одни Гурьевы и ихъ товарищи шумятъ. Вся гвардія мятется и негодуетъ отъ слуха, что я иду за васъ замужъ. Волненіе ростетъ, продолжала она серьезно, и пора положить этому предѣлъ. Надо взять всѣхъ зачинщиковъ, распускателей этого слуха. И кромѣ того надо скорѣе опровергнуть этотъ слухъ, для меня зловредный. Я съ нынѣшняго дня сама приближеннымъ моимъ буду говорить о моемъ женихѣ ради смѣху… Вы видите сами теперь, какъ я была права, думая, что вся гвардія взволнуется отъ подобнаго слуха, что русская царица собралась замужъ за простого дворянина… убить даже грозятся его, и пожалуй успѣютъ… Ихъ много, а онъ одинъ…

Орловъ молчалъ, сумрачно потупивъ глаза въ полъ.

— Я прикажу заарестовать тѣхъ, кто мѣшается въ государственныя дѣла… проговорилъ онъ сурово и гнѣвно.

— Всѣхъ офицеровъ гвардіи не арестуешь, Григорій Григорьевичъ. Съ кѣмъ же тогда остаться, съ одними солдатами. Да, и какъ знать, можетъ быть рядовые еще болѣе офицеровъ оскорбились этимъ слухомъ. Если дѣло кого и занимало прежде, то теперь, послѣ объясненія и клятвы графа Алексѣя Разумовскаго, надо все бросить. Все кануло въ воду. И нечего стараться его со дна вылавливать мирнымъ гражданамъ на соблазнъ. Бывали примѣры въ исторіи, что королевы выходили замужъ за своихъ подданныхъ, но что возможно за моремъ для Россіянина, — онъ считаетъ грѣхомъ или соблазномъ у себя на Руси. И такъ… Прикажите взять этихъ болтуновъ и ихъ товарищей и строго разслѣдовать дѣло. Во-первыхъ, узнать, кто пустилъ смѣхотворный слухъ о нашей свадьбѣ.

Орловъ поднялъ глаза на государыню и перемѣнился въ лицѣ отъ гнѣва, но промолчалъ, ибо Екатерина весело и добродушно усмѣхалась, чуть не смѣялась.

— Во-вторыхъ, продолжала она, кто поѣхалъ будто бы за Иваномъ, да и поѣхалъ ли?.. Въ-третьихъ, кто ищетъ вашей смерти, кто предложилъ злодѣйство и кто брался совершить его?

Генеральсъ-адъютантъ, не промолвивъ ни слова, вышелъ отъ государыни и поѣхалъ къ брату Алексѣю.

До вечера пробесѣдовали вдвоемъ эти два брата, два героя іюньскаго переворота, два русскихъ сказочныхъ молодца, олицетвореніе удали и удачи — идущихъ объ руку.

Да, дѣйствительно, это были «удальцы — удачники» — любимые герои народныхъ грезъ и сказокъ за вѣка! Тѣ молодцы, которые и не ищутъ, а находятъ, и не желаютъ, а получаютъ, которымъ само все въ руки лѣзетъ, само на службу просится, такъ, зря… Ни за что, ни про что!.. Все къ нимъ въ батраки идетъ: и коверъ-самолетъ, и шапка-невидимка, и жаръ-птица, и конь-шестикрылатъ!… И все они доставляютъ избраннику своему, добру-молодцу Иванушкѣ: и горы золота и серебра, и цѣлыя королевства заморскія, царевну красоту со звѣздой во лбу…

Поздно разстались братья Орловы, и генеральсъ-адъютантъ вернулся домой во дворецъ въ свои отдѣльные покои — грустный и печальный. На утро уже былъ у него списокъ всѣхъ офицеровъ, посѣщавшихъ сборища Гурьевыхъ.

На другой день по всему городу были произведешь аресты единомышленниковъ.

По собственному желанію, вызвался быть и былъ назначенъ въ число разслѣдователей дѣла одинъ сановникъ, дѣльный, вліятельный, юристъ-буквоѣдъ, за которымъ слѣпо шли другіе коллеги…

Это былъ сенаторъ Камышъ-Каменскій. Совѣсть сѣраго люда, угощавшагося у князя, не обманулась…

XIX.

Дѣло о злоумышленіи конечно затянулось.

Наряженное слѣдствіе надъ арестованными выяснило, что былъ заговоръ освободить бывшаго императора Ивана, чтобы воззвести снова на престолъ, но что къ этому — никакимъ, дѣйствіемъ соумышленники не приступали, а только объ этомъ разсужденія имѣли промежъ себя… Равно выяснилось и намѣреніе убить графа Григорія Орлова. И то, и другое вмѣстѣ не вязалось! Коль скоро было злоумышленіе на лишеніе новой императрицы престола въ пользу принца Ивана — то зачѣмъ же было нужно освобождать ее отъ дерзновеннаго, стѣсняющаго ея дѣйствія и требующаго чрезвычайной награды за свои услуги!

Розыски повсюду и допросъ всѣхъ заключенныхъ на счетъ Чихачева, или Лихачева, или Лихарева — разъяснили, что первый ни при чемъ: съ преступниками не водился и командированъ начальствомъ пo особому служебному дѣлу. Второй и третій не существуетъ, а ихъ однофамильцы даже не офицеры. Никогда о Гурьевыхъ и сборищахъ у нихъ не слыхали. Главный виновникъ, «заводчикъ» всего и, какъ доказано, «персональный оскорбитель на пустыхъ словахъ ея величества» — Семенъ Гурьевъ, сознался, что у нихъ было «только одно вранье», а «въ предметѣ» особаго ничего не было, только хотѣлось, по злобѣ на Орловыхъ, пошумѣть, чтобы дали тоже какую награду за іюньскій переворотъ, «коей были лишены» по забывчивости или по злобѣ на нихъ Орловыхъ, за то, что они «отстали» еще весной и «тянули на сторону бывшаго императора». Главные виновники и ихъ большіе пріятели были заключены въ острогѣ, въ секретномъ отдѣленіи, и содержались строго. Всѣ остальные были вскорѣ освобождены, съ увѣщаніемъ ничего не разглашать о выдержанномъ допросѣ. Но въ числѣ освобожденныхъ не было ни Борщева, ни Алексѣя Хрущева.

Оба отвѣчали и показывали на допросѣ своемъ всю истину… Они были замяты совсѣмъ инымъ дѣломъ и съ самокруткой имъ было не до Гурьевской компаніи. Но въ обвиненіи ихъ судьями въ «знаніи и недонесеніи» о заговорщикахъ — оправдаться было трудно.

Подобной виновности не отрицали ни тотъ, ни другой. Но обоихъ молодыхъ людей держали менѣе строго и позволили имъ даже видѣться съ княземъ, который, упавъ было духомъ временно, — снова энергично началъ хлопотать и просить всѣхъ о заступничествѣ за зятя и его пріятеля.

Многіе офицеры, арестованные сначала и выпущенные, стали свидѣтелями по дѣлу.

Болѣе всѣхъ и подробнѣе всѣхъ показалъ драгунъ Побѣздинскій, просидѣвшій подъ арестомъ всего однѣ сутки. Послѣ него не менѣе зналъ и показалъ офицеръ Левъ Толстой, затѣмъ измайловецъ и товарищъ «заводчиковъ» Михаилъ Шиповъ. Эти три офицера отозвались равно хорошо о Борщевѣ и объ Алексѣѣ Хрущевѣ, такъ какъ первый, не сочувствуя заговору, переѣхалъ даже съ ихъ квартиры къ Шипову и былъ озабоченъ своимъ частнымъ дѣломъ и женитьбой, а второй при многихъ свидѣтеляхъ называлъ все «пустобрешествомъ» и убѣждалъ не разъ брата родного, тоже «заводчика», Петра Хрущева, бросить «все вранье» и переѣхать къ теткѣ Ооновской, подальше отъ отчаянныхъ братьевъ Гурьевыхъ.

Однако многихъ офицеровъ, знавшихъ о «празднословіи на сборищахъ» и не донесшихъ, освободили тотчасъ и они почлися свидѣтелями, а сержантъ Борщевъ и рябчикъ Хрущевъ обвинялись въ этомъ преступномъ дѣяніи и не освобождались. Разница была въ томъ, что оба не находили Гурьевыхъ въ своихъ отвѣтахъ преступниками, а считали по совѣсти и называли въ показаніяхъ своихъ при допросахъ «болтунами» или «шалыми».

— Мало ли кто что вретъ нынѣ! говорилъ Хрущевъ. Всѣ врутъ! Ходить доносить — въ сыщики попадешь!

— Моя обязанность и желаніе были удалиться добровольно отъ болтуновъ! говорилъ Борщевъ. А итти на нихъ съ доносами — почиталъ негоднымъ, тѣмъ паче, что былъ увѣренъ, что они сами, безъ меня, доврутся до бѣды.

Когда Борщеву заявили, что офицеръ-преображенецъ Баскаковъ очень дурно о немъ отозвался, то Борисъ отвѣчалъ твердо и даже гнѣвно:

— И слава Богу! Если бы такіе офицеры какъ г. Баскаковъ меня хвалили и за пріятеля выдавали, то это было бы для меня срамомъ.

Прошелъ мѣсяцъ, а друзья сидѣли въ заключеніи. Князь Лубянскій выбивался изъ силъ. Наконецъ онъ подалъ прошеніе государынѣ, и получилъ обѣщаніе праваго и милостиваго суда…

Анюта сидѣла тоже въ добровольномъ заключеніи и не переступала порога своей горницы, давъ слово выйти только навстрѣчу къ освобожденному Борису.

Бывшая красавица и блестящая княжна Лубянская теперь похудѣла, постарѣла. Глаза потухли, лицо осунулось… Все существованіе сводилось къ мысли и вопросу: — когда она увидитъ его? А если не увидитъ, то это существованіе и не нужно! Тогда она покончитъ съ собой.

Настасья Григорьевна лежала въ постели безъ языка и безъ яснаго сознанія окружающаго и близилась къ концу.

XX.

Однажды зимой, уже чрезъ два мѣсяца послѣ ареста заговорщиковъ, князю доложили, что неизвѣстный офицеръ желаетъ быть принятымъ.

— Зачѣмъ? Что ему? Ѳеофанъ, поди узнай.

Ѳеофанъ отправился внизъ и вернулся съ отвѣтомъ.

— Онъ сказываетъ — по важному дѣлу, до васъ касающемуся, за которое вы ему благодарны останетесь.

Князь сталъ осторожнѣе отъ несчастья. Прежде широко отворялись двери его дома предъ всякимъ чужимъ человѣкомъ. Теперь онъ помнилъ визитъ «шалаго Гурьева» и его безумныя рѣчи. Онъ могъ и его, князя, припутать къ своему бѣшеному дѣлу.

«Прогнать!» думалось князю. Но послѣднее завѣреніе о «благодарности» его остановило.

— Ну, зови. Да возьми двухъ чертей и будь тутъ за дверями, на часахъ. Коли кликну и прикажу гнать его вонъ, то подхватите и чтобъ онъ у меня торчмя головой выкатился изъ дому.

Чрезъ минуту въ горницу вошелъ офицеръ и отрекомендовался.

— Капитанъ Побѣдзинскій!

— Что прикажете?

Капитанъ объяснился кратко, дѣловито, вѣжливо, сладкимъ голоскомъ, отчасти нараспѣвъ, что онъ можетъ быть именитому князю Лубянскому очень полезенъ, такъ какъ берется освободить его зятя отъ слѣдствія и суда.

Князь даже оторопѣлъ и невольно ахнулъ.

— Какимъ образомъ?

— Это тайна. Но какое вамъ дѣло? Лишь бы онъ былъ на свободѣ и правъ.

— Вѣстимо. Вѣстимо… Но что я долженъ сдѣлать? Къ кому ѣхать? Я ужь царицѣ подавалъ…

— Я знаю, пане ксенже…

— Кто такой… панаксешь… что? Такого я не знаю.

— Не то, не то… Я знаю, князь, что вы прошеніе императрицѣ подавали. Вамъ ничего дѣлать не придется. Ни къ кому ѣхать не надо…

— Такъ какъ же? Само что-ли сдѣлается?

— Я сдѣлаю. Все сдѣлаю. И господинъ сержантъ будетъ свободенъ чрезъ… Ну чрезъ недѣлю.

— Родимый. Отецъ родной… Да не врешь… заговорилъ князь со слезами на глазахъ. Я тебя… Я васъ озолочу.

— А сколько именно, прошу сказать?

— Что, сколько?

— Что я могу… за труды и хлопоты надѣяться…

— Да что хочешь. Коли деньги — такъ что хочешь. Прямо бери сколько на умъ взбредетъ.

— Десять тысячъ рублей! выговорилъ капитанъ нѣсколько робко и заикаясь.

— Ты возьмешь… Виноватъ… Вы возьмете десять тысячъ и Борисъ чрезъ недѣлю будетъ у меня здѣсь, правъ, чистъ, на свободѣ?

— Да-съ!

Князь, съ быстротою юноши въ движеніяхъ, полѣзъ въ карманъ, досталъ ключъ и сталъ отпирать ящикъ стола.

— Что? Деньги? Тетерь? Не надо! Послѣ! заговорилъ Побѣдзинскій быстро. Я и такъ вѣрю ксенжу Лубянскому.

И капитанъ поднялся съ мѣста.

— Ну, задатокъ бери.

— Нѣтъ.

— Бери, ради Создателя. А то я буду бояться, что эта все пустое бреханье было. Бери.

И князь выкинулъ на столъ пять отдѣльныхъ пачекъ, перевязанныхъ нитками.

Побѣдзинскій при видѣ денегъ колебался.

— Бери, родимый, совѣстно будетъ надуть. А то этакъ подумаешь, да на понятный. А задатокъ возьмешь, будешь поневолѣ дѣйствовать… Забатрачишься…

— Ну вотъ… это… Пожалуй. Чтобы не прекословить пану князю.

И Побѣдзинскій взялъ три пачки со стола.

— Ничего не сдѣлаешь — я на тебя донесу, что ты грабитель! сказалъ князь грозно, когда деньги были въ карманѣ офицера.

— Все сдѣлаю… Скоро сдѣлаю. Завтра я опять буду у пана-князя на совѣщаньи, и много разъ зайду.

— Милости просимъ хоть всякій день.

— А теперь, князь, прикажите принести изъ моей брички ящикъ маленькій. Я вамъ покажу и докажу что я не вру, а могу все сдѣлать. А то вы деньги дали — будете въ тревогѣ. Прикажите эту шкатулку сюда принести.

— Гей, люди! крикнулъ князь отъ радости во все горло.

Ѳеофанъ, а за нимъ двое здоровыхъ слугъ-гайдуковъ, въ секунду ворвались, какъ по командѣ, въ горницу и, подойдя къ самому столу, уже поднимали руки, готовясь по второй командѣ «вонъ» подхватить гостя.

Князь забылъ свое распоряженіе и удивился, но теперь вдругъ, по глазамъ одного изъ гайдуковъ, рослаго парня, самаго усерднаго и глупаго изъ всей дворни — вспомнилъ.

— Стой! Стой! Черти! Не то… Не то… закричалъ князь, даже испугавшись недоразумѣнія. Пошли вонъ!.. Вы, пошли вонъ!.. А ты, Ѳеофанъ, сходи самъ и принеси сюда своими руками шкатулку изъ брички господина.

Чрезъ нѣсколько минутъ Побѣдзинскій повязалъ князю изъ отворенной клюнемъ шкатулки — нѣсколько бумагъ. Это были допросные пункты Борщеву и его отвѣты и подпись.

Князь узналъ почеркъ внука.

— Да вы въ судьяхъ что ли?! Его судите?

— Нѣтъ. Но теперь вѣрите, что я не вру и могу…

— Да вѣрю, вѣрю и такъ…

— Ну до свиданья… Прощайте. Завтра можетъ быть буду опять, а можетъ быть и не буду. Какъ дѣло пойдетъ.

Князь, оставшись одинъ, перекрестился три раза.

«Вотъ Господь Богъ благодѣтеля послалъ! Вотъ не чаялось… А вѣдь онъ… Онъ, но всему видать… мерзавецъ отборный!»

XXI.

Капитанъ Побѣдзинскій ошибся и обманулъ князя. Онъ на утро не появился, а затѣмъ, не чрезъ недѣлю, а чрезъ три дня, онъ прискакалъ верхомъ на дворъ князя, и завидѣнный имъ въ окно, былъ встрѣченъ на лѣстницѣ.

Лицо Побѣдзинскаго расплылось и сіяло, и онъ проговорилъ запыхаясь:

— Сержантъ будетъ у васъ ввечеру… Приказано уже освободить. А завтра… за должкомъ.

— Стой! крикнулъ князь, видя, что капитанъ повернулъ уже назадъ. Стой! Скажи толкомъ…

— Нѣтъ. Нѣтъ. Князь. Не моту. Сказалъ все… Ну вотъ довольно. Будетъ сержантъ ввечеру здѣсь. А я не могу.

И капитанъ почти сбѣжалъ вновь по лѣстницѣ и ускакалъ такъ же лихо, какъ примчался минуту назадъ.

Князь хотѣлъ бѣжать съ вѣстью къ дочери, которой ничего не говорилъ о первомъ посѣщеніи драгуна, боясь даромъ смутить ее и напрасно подать надежду. То же самое соображеніе остановило его и теперь.

«Потерплю! О Господи! Если это правда! Колдунъ! Просто колдунъ… Или мерзавецъ! Это вѣрнѣе… Что-нибудь подстроилъ. Да намъ-то что-же. Вѣдь, мы невиноваты».

Въ сумерки сержантъ Борщевъ, дѣйствительно, былъ въ домѣ князя и весь домъ гудѣлъ, какъ еслибы опять пировать собрались всѣ его обитатели. Все ожило и, казалось, стѣны дрожали, отъ бѣготни, суетни, радостныхъ восклицаній и общей сумятицы.

Анюта, прибѣжавшая изъ своей горницы, нѣсколько часовъ сряду не выпускала Бориса изъ своихъ объятій, будто боясь, что онъ опять исчезнетъ, какъ привидѣвшійся ей во снѣ призракъ. Она улыбалась, плакала, но ни слова не вымолвила. Она не могла говорить…

Агаша сидѣла и грустно радовалась.

«А онъ? Онъ когда?» думалось ей сквозь слезы.

Борисъ былъ счастливъ, доволенъ, но угрюмъ. Онъ измѣнился лицомъ, похудѣлъ и поблѣднѣлъ и даже выраженіе глазъ его было другое, жесткое и злое. Онъ вынесъ два мѣсяца заключенія, допроса, а главное, считая себя вполнѣ невиннымъ, чувствовалъ себя оскорбленнымъ, что его причислили къ «шалымъ дьяволамъ», какъ онъ называлъ мысленно Гурьевыхъ, изъ-за которыхъ терпѣлъ въ чужомъ пиру похмѣлье. И когда же? Чрезъ нѣсколько дней послѣ свадьбы съ той, которую любилъ такъ давно и такъ страстно!..

— Бѣдный… Бѣдный!… было первое слово Анюты, глядѣвшей, не отрываясь, въ лицо Бориса.

Сержантъ сходилъ къ матери, но она не узнала его. Онъ поцѣловалъ у нея руку, назвалъ ее, но Настасья Григорьевна только скосила на него глаза, поглядѣла полубезсмысленно и, вздохнувъ, снова закрыла глаза и будто забылась.

— Мать убили! Шалые дьяволы! проговорилъ Борисъ злобно.

Но ласки Анюты поневолѣ смягчали его сердце и счастье возврата домой сказывалось глубже и сильнѣе.

— Теперь надо за Алешу хлопотать! сказалъ князь. За него пять тысячъ дамъ…

XXII.

На слѣдующій день по утру снова капитанъ Побѣдзинскій появился у князя въ домѣ и объявилъ ему, что дѣло Борщева еще не кончено, ибо дурно обернулось. Его могутъ опять засадить и засудить. Князь обомлѣлъ и не могъ ничего выговорить.

— Теперь все дѣло однако въ пустякахъ, сказалъ Побѣдзинскій, — но зная характеръ господина сержанта, я долженъ, просить васъ убѣдить его и приказать, ради своей пользы и счастія…

И капитанъ объяснилъ, что на утро Борщевъ долженъ ѣхать съ нимъ къ графу Григорію Григорьевичу Орлову, который его требуетъ и ждетъ. На одинъ вопросъ графа: «Правда ли, что я виноватъ, а не вы?» Борщевъ долженъ отвѣчать: «Такъ точно, ваше сіятельство.»

Но князь, любившій загадки загадывать, не любилъ ихъ разгадывать. Побѣдзинскому волей-неволей пришлось объяснить князю, что когда-то Борщевъ былъ у Орлова, по своему дѣлу о чинѣ, и тотъ подумалъ, вслѣдствіе особыхъ причинъ, что сержантъ является къ нему съ доносомъ на Гурьевыхъ, о которыхъ онъ уже слышалъ. Не давъ сказать ни слова Борщеву о своемъ дѣлѣ, Григорій Григорьевичъ приказалъ ему ѣхать вмѣстѣ съ Побѣдзинскимъ къ брату Алексѣю. Такъ какъ Орловъ и по сю пору не зналъ зачѣмъ былъ у него Борщевъ, то капитанъ надумалъ фокусъ.

— Этимъ самымъ обстоятельствомъ я и воспользовался, объяснилъ онъ. Я сказалъ графу, что Борщевъ дѣйствительно пріѣзжалъ тогда донести на Гурьевыхъ, да вы, молъ, не дали ему выговорить ни единаго слова, — онъ, молъ, подумалъ, что вамъ это не по сердцу, и бросилъ дѣло. А теперь, молъ, невинно пострадалъ какъ соучастникъ ихъ и заарестованъ. Ну, графъ — добрѣйшій человѣкъ и его надуть муха можетъ. Онъ сейчасъ и приказалъ освободить вашего внука… Тутъ бы и всему дѣлу конецъ.

— Да… выговорилъ князь. Я думалъ…

— Такъ и я думалъ. Анъ нѣтъ… На грѣхъ мнѣ и на нашу бѣду, г. Баскаковъ что-то наговорилъ графу — и Григорій Григорьевичъ желаетъ г. сержанта видѣть лично и спросить.

— Какъ же быть?

— А ѣхать и сказать… Графъ всегда спѣшитъ. Онъ только и скажетъ: «правда, молъ, вы тогда пріѣзжали ко мнѣ по дѣлу Гурьевыхъ и я вамъ ни слова сказать не далъ и виноватъ?» Г. сержанту и отвѣтить одно слово: «Правда, молъ, ваше сіятельство…» только это одно слово…

Князь задумался и опустилъ голову.

— Борисъ этого не скажетъ, выговорилъ онъ.

— Но тогда его опять возьмутъ. И я тоже… Я обманщикахъ буду. Я лгуномъ буду поставленъ! уже плаксиво заговорилъ Побѣдзинскій.

— Борисъ на это не пойдетъ! повторилъ князь.

— Тогда все пропало. Графъ пойметъ обманъ. Онъ оттого я выпустилъ г. сержанта, что повѣрилъ мнѣ…

— Охъ, капитанъ… Я думалъ вы ловчѣе. Лганьемъ да обманомъ, сударь, не надо было освобождать. Но и назадъ… Господи? Опятъ въ острогъ… А я? Анюта моя!.. Второй разъ это убьетъ ее…

— Бога ради, князь… Вѣдь я… Мнѣ хуже еще… Я могу пострадать за обманъ. Господинъ графъ ко мнѣ благоволитъ, я моту его секретаремъ быть! И я на вѣки счастливъ. А онъ выкинетъ меня… Въ окно выкинетъ… Да что это! Хуже! Судить велитъ. Князь, ради младенца Іисуса я его Святой Матери! Я вашихъ денегъ не возьму. Меня спасите! взмолился капитанъ Побѣдзинскій уже искренно.

— Вамъ то по-дѣломъ! Обманывать, сударь, всякаго подло, заговорилъ князь рѣзко. А дѣйствовать обманомъ на высокопоставленныхъ лицъ — сугубая подлость. У нихъ власть, а вы этой властью играете. Вы червякъ — васъ никто не знаетъ и знать не хочетъ. И все недовольство падаетъ на то лицо, которымъ вы обманно помыкаете! Я бы васъ плетьми высѣкъ и въ Сибирь отправилъ, будь я графъ Орловъ.

— Да вѣдь не я теперь, а г. сержантъ въ Сибирь пойдетъ. Вѣдь дѣло я знаю. Его въ Якутскъ предполагалось сослать.

— Неправда!

— Правда. Божусь Богомъ! воскликнулъ капитанъ. Божуся памятью отца и матери покойныхъ. И Побѣдзинскій перекрестился. Голосъ его звучалъ правдой, и князь повѣрилъ.

— Господи помилуй! Что же я буду дѣлать? Анюта не вынесетъ… Она за нимъ поѣдетъ! громко и отчаянно воскликнулъ вдругъ князь, такъ какъ въ первый разъ мысль эта пришла ему въ голову.

Онъ всталъ и крикнулъ Ѳеофана.

— Попроси сюда Бориса Ильича и княжну… Ну, Анну Артамоновну, поправился онъ.

Глубокое молчаніе было въ комнатѣ князя до самаго появленія Бориса съ Анютой.

Князь объяснилъ все: Побѣдзинскій добавилъ подробности. Борисъ молча опустилъ голову. Анюта поблѣднѣла.

— Ну, Борюшка? вымолвилъ князь.

— Я не поѣду! былъ отвѣтъ.

Наступило молчаніе.

— Сибирь лучше? сказалъ князь. Тебѣ Сибирь будетъ…

— Да… Анюта? Ты за мной поѣдешь, если…

— Даже обидно! Не переспрашивай сто разъ пустяковъ, тихо проговорила Анюта.

— Почему же вы не хотите, молилъ Побѣдзинскай. Вѣдь это пустое дѣло… Одно слово… Одно слово — и всему конецъ.

— Я помню теперь. Понялъ! заговорилъ Борисъ. Онъ самъ тогда на лѣстницѣ намъ сказалъ: вы по одному дѣлу?.. Стало быть — вы доносчикъ на Гурьевыхъ. Вы ихъ предали!

Побѣдзинскій покраснѣлъ.

— Ахъ, пане кохонку, это все… Дѣло надо… Дѣло теперь…

— Я не поѣду, батюшка, лгать не стану и на всю гвардію срамиться не стану. Во свидѣтели, какъ Шиповъ, я бы пошелъ и сказалъ бы все по совѣсти, но въ доносчики? Хуже того — не бывъ доносчикомъ — теперь имъ назваться, не могу…

— Такъ ты Анюту пожалѣй! Каково ей будетъ въ Сибири! заплакалъ князь. Анюта, ты проси… Пожалѣйте сами себя и меня…

— Нѣтъ, батюшка. Лгать и обманывать нечестно, а обманывать такихъ лицъ, какъ графъ… то тогда и царицу стало быть тоже можно обмануть… Нѣтъ… Оставьте, пускай Борю опять берутъ, а я все приготовлю, чтобы за нимъ…

И Анюта, мертвенно блѣдная, чтобы прекратить разговоръ, едва передвигаясь — пошла изъ комнаты отца. Борисъ, опустивъ глаза, двинулся за ней.

Князь ухватился за голову и сидѣлъ какъ пораженный и раздавленный.

Капитанъ былъ тоже какъ потерянный и глаза его дико бѣгали по комнатѣ безъ смысла и сознанія.

Князь вдругъ поднялъ голову. Онъ обернулся къ капитану и поглядѣлъ на него такъ странно, что Побѣдзинскій оробѣлъ.

«Сошелъ съ ума!» подумалъ онъ.

— Капитанъ… Я поѣду! Я скажу! глухо выговорилъ князь.

— Что? Вы? Куда?

— Я поѣду… Я князь Лубянскій. Артамонъ Лубянскій… Я никогда не лгалъ — и мнѣ должны вѣрить. Я поѣду и скажу Орлову!

— Да это не то… пробормоталъ Побѣдзинскій.

— Нѣтъ — то! крикнулъ князь.

— Вы не отвѣтчикъ за внука. Онъ долженъ самъ заявить, что пріѣзжалъ тогда къ Григорью Григорьевичу съ нарочитой цѣлью выдать съ головой смутителей государственныхъ. Его самоличное признаніе и подтвержденіе моихъ словъ — важно. А вамъ г. генеральсъ-адъютантъ не повѣритъ.

— Мнѣ? Князю Лубянскому? Не ври, капитанъ! Не бреши! Вотъ что…

— Пане ксенжу… Я знаю графа Григорья Григор…

— И я знаю графовъ Орловыхъ!.. воскликнулъ князь… Знаю какая въ нихъ кровь течетъ…

— Какая кровь?! Тутъ, пане ксенжу, не кровь… Я даже не понимаю… Что кровь…

— Да? ты, шляхтичъ изъ хлоповъ, не понимаешь. Какая кровь? Дворянская! Это разъ… А второе сказывать буду — кровь Григорія Иваныча покойника, ихъ родителя… Вотъ не нее моя надежда… Я на Орловскую кровь уповаю!..

Капитанъ ничего не понималъ и начиналъ думать, что старый князь отъ горя свихнулся въ мысляхъ и словахъ.

Наступило минутное молчаніе. Князь глубоко задумался и, облокотясь на столъ, положилъ голову на руки. Онъ дышалъ неровно и старые глаза его горѣли и искрились не хуже, чѣмъ у его «Крымки» дочери, когда она волновалась.

— Но если г. сержантъ, заговорилъ капитанъ тревожно, поѣдетъ послѣ васъ къ графу и откажется отъ вашихъ словъ. Онъ чудакъ.

— Нѣтъ, капитанъ, онъ не чудакъ. Такъ прозывать его не надо… Есть два разбора картъ игральныхъ, съ глянцемъ и безъ глянца… И люди-человѣки тоже на два покроя… съ глянцемъ и безъ глянца. Вотъ ваша братья, капитанъ, прозываетъ нашего брата — чудаками.

«Совсѣмъ рехнулся! подумалъ Побѣдзинскій. Карты приплетаетъ… Съ глянцемъ… Безъ глянца…»

— А мы, я и Борисъ, а съ нами и дворяне Орловы одного разбора… Мы другъ дружку поймемъ… Да, я вѣрю, что г. генеральсъ-адъютантъ меня поймемъ…

И князь, ударивъ кулакомъ по столу, всталъ почти съ отвагой на лицѣ.

— Божуся я вамъ Маткой Божьей… уныло проговорилъ Побѣдзинскій. Божуся, пане ксенжу, что г. сержантъ откажется… Скажетъ графу, что вы все неправду говорили… Поѣдетъ самъ къ графу и всю правду раскроетъ… тогда и васъ потянутъ въ судъ за обманъ.

— Не бреши, капитанъ… Я разскажу что знаю, про все, а Борисъ подтвердитъ и пояснитъ. Обмана никакого не будетъ. Ну, прости, ступай откуда пришелъ. Нечего намъ изъ пустого въ порожнее переливать…

Капитанъ хотѣлъ говорить и усовѣщевать князя, но старикъ показалъ ему на двери. Побѣдзинскій вышелъ какъ потерянный, будто чуя бѣду…

XXIII.

Чрезъ два дня князь Лубянскій выхлопоталъ себѣ чрезъ графа Ивана Григорьевича особую аудіенцію у генеральсъ-адъютанта по весьма важному дѣлу, какъ просилъ онъ доложить…

Еще чрезъ три дня, въ назначенный графомъ часъ, около полудня — парадная колымага парадныхъ коней выѣзжала изъ воротъ дома московскаго «загадчика». Самъ князь сидѣлъ одѣтый въ свой парадный костюмъ лиловатаго атласа съ золотымъ шитьемъ, въ тщательно напудренномъ и завитомъ парикѣ. Только лицо его, блѣдное, тревожное, и унылый взглядъ старыхъ глазъ не соотвѣтствовали этому параду.

Князь, измученный душевно за послѣднее время, теперь былъ особенно взволнованъ, такъ какъ свиданіе съ Орловымъ должно было окончательно и безповоротно рѣшить судьбу его дочери и его собственную, вполнѣ зависящія отъ судьбы Борщева. Или спокойное, счастливое существованіе въ Москвѣ, или Сибирь!

Экипажъ князя направился въ Китай-городу, но обогнулъ его, объѣхалъ Кремль и остановился у часовни Иверской Божьей Матери. Бояринъ вышелъ, заказалъ молебенъ и долго горячо молился на колѣняхъ, прося «Заступницу» помиловать, «заступить» невинныхъ предъ кознями злыхъ людей, направить волю сильныхъ людей, отъ которыхъ зависитъ ихъ судьба — на правду и добро…

Когда бояринъ, приложившись къ иконѣ, вышелъ и сѣлъ снова въ колымагу — ему почудилось, что его дѣло совсѣмъ не такое страшное, пагубное.

«Какъ же это невиннымъ итти въ Сибирь! думалъ онъ. Быть сего не можетъ! Богъ-то — на что же на небеси?» И болѣе спокойный, уже приготовляя свою рѣчь, которую онъ скажетъ любимцу государыни, князь бодро выглядывалъ изъ окна кареты.

У подъѣзда генеральсъ-адъютанта стояло пропасть разнородныхъ экипажей, нѣсколько офицерскихъ лошадей держали подъ уздцы деньщики, или водили по площади.

Когда князь объявилъ свое имя придворнымъ лакеямъ, они вызвали молодого офицера, который въ свою очередь попросилъ князя «пожаловать» и провелъ его въ особую, небольшую комнату, гдѣ не было никого.

— Графъ Григорій Григорьевичъ приказалъ, вымолвилъ офицеръ, проводить васъ сюда, отдѣльно отъ всѣхъ прочихъ лицъ. Это не пріемная, а уборная графа… Но здѣсь удобнѣе бесѣдовать…

— Все равно… Все равно… пролепеталъ князь, какъ бы снова смущаясь близости минуты, въ которую все должно рѣшиться.

Князь остался одинъ, чутко прислушиваясь и ожидая звука шаговъ и появленія юнаго, вновь народившагося вельможи русскаго государства — о добродушіи котораго уже ходили слухи…

— Никакой важности! Добрая душа! На распашку! говорилось въ Москвѣ.

Прошло около часу въ состояніи ожиданія… Наконецъ раздались тяжелые шаги, распахнулась дверь, и красавецъ-богатырь появился въ комнатѣ предъ княземъ. Это не былъ вельможа, или генеральсъ-адъютантъ, сіяющій въ золотомъ мундирѣ съ брильянтовымъ эксельбантомъ на плечѣ… Это былъ простой, молодой дворянинъ, гладко остриженный подъ гребенку, улыбающійся, только что проснувшійся и вышедшій въ свою уборную безъ пудренаго парика и въ шлафрокѣ изъ темной турецкой матеріи…

— Прости, князь… утреннее одѣяніе… сказалъ ласково Орловъ, протягивая руку… Не взыщи…

— Помилуйте… прошепталъ князь и хотѣлъ что-то еще прибавить, но Орловъ усадилъ его и прервалъ словами:

— О зятѣ дѣло. Борщевъ, сержантъ?

— Да графъ. Зять мой и внукъ…

— Предъ нимъ виноватъ я кругомъ? Онъ еще лѣтомъ былъ у меня, заявить объ этихъ враляхъ… Но вотъ, что диковинно… Будучи тогда у меня въ Петровскомъ, онъ чудныя рѣчи велъ съ моимъ пріятелемъ, офицеромъ Баскаковымъ. Мнѣ хотѣлось это разъяснить. Зачѣмъ онъ самъ не является?

— Онъ не можетъ, графъ. Ему надо явиться и сказать, что онъ былъ у васъ тогда съ доносомъ на Гурьевыхъ, а вы…

— Ну да, ну да, прервалъ опять Орловъ.

— А это неправда! выговорилъ князь. Итти къ вамъ и лгать… Обманомъ васъ взять онъ не можетъ. Онъ дворянинъ.

— Я что-то не пойму. Поясни, князь…

И лицо Орлова стало сумрачнѣе…

Лубянскій началъ свой разсказъ и чѣмъ далѣе, тѣмъ горячѣе говорилъ онъ, входя въ малѣйшія подробности. Онъ разсказалъ правдиво всю исторію загадочной самокрутки дочери, которой самъ помогалъ, сознался въ своей неосторожной шуткѣ надъ сенаторомъ Каменскимъ, объяснилъ поведеніе капитана Побѣдзинскаго, за деньги освободившаго его внука отъ пристрастнаго суда сенатора… Все искренно, прямо и горячо повѣдалъ бояринъ юному вельможѣ. Орловъ слушалъ опустя голову, не прерывая рѣчи князя, и игралъ кистью шнура своего шлафрока…

Наконецъ князь кончилъ и прибавилъ:

— Буди справедливъ и милостивъ, графъ. Защити насъ отъ враговъ. Защити старика, россійскаго дворянина, съ дѣтьми, отъ мести хохла и отъ ухищреній поляка…

Орловъ молчалъ долго и наконецъ вздохнулъ.

— Стало-быть, князь… вашъ внукъ все-таки виновенъ.

— Въ чемъ?

— Въ недонесеніи правительству государыни о козняхъ своихъ товарищей…

— Да. Въ этомъ виновенъ. Но другіе болѣе виновные чемъ онъ и Хрущевъ — на свободѣ, прощены…. Прости и ихъ.

Орловъ молчалъ.

— Неужели мнѣ, на старости лѣтъ, заговорилъ князь, всю жизнь соблюдавшему честь дворянскую и въ дѣлѣ, и въ словѣ — теперь жалѣть, что я не захотѣлъ обманывать и лгать моей царицѣ. Приди я или мой внукъ и солги одно слово — и все было бы благополучно… А не захотѣли мы себя порочить — виноваты… Полно, графъ, ты ли сынъ досточтимаго московскаго дворянина Григорія Иваныча? Его, покойника, во свидѣтели беру я. Будь онъ живъ, я поѣхалъ бы къ нему, и знаю, что сказалъ бы онъ своему сыну и какъ посудилъ бы это дѣло. Что-жь, времена что-ль нынѣ другія? Дворяне другіе? И честь дворянская другая, изъ-за моря на кораблѣ привезенная… За что прадѣда вашего, участника бунта стрѣлецкаго, пощадилъ Великій Петръ, почему голову на его плечахъ оставилъ, когда другихъ сотнями казнилъ? А онъ былъ виноватѣе другихъ. Почему?

Орловъ поднялъ опущенные глаза и глядѣлъ въ лицо Лубянскаго.

— За то пощадилъ, воскликнулъ князь, что старшина стрѣлецкій Орловъ поступилъ по чести русской, дворянской. Онъ громко крикнулъ царю у самой плахи: «Руби головы, руби! Ни единой не оставляй стрѣлецкой головы! Всѣ мы крамольники! Насъ одинъ Господь простить можетъ по своей благости…» И вотъ за сіе раскаяніе, за сіи горячія и прямыя слова — царь пощадилъ жизнь своего подданнаго. Казни онъ стрѣльца Орлова, не было бы на свѣтѣ дворянина Григорія Иваныча, не было бы сыновей его — васъ, графовъ Орловыхъ.

Выраженіе лица генеральсъ-адъютанта вдругъ измѣнилось. Онъ быстро протянулъ руку князю и вымолвилъ:

— Нѣтъ, князь, честь дворянская во дни великой государыни Екатерины Вторыя не новая, какъ сказываешь, изъ-за моря привезенная… А все та же, старая… Какая была при моемъ родителѣ покойномъ. Спасибо тебѣ, что меня на разумъ наставилъ… Я, видишь, по молодости своей, да отъ дѣлъ и заботъ, спутался на мысляхъ. Сталъ, вишь, жалѣть, что меня лишній разъ не обманули. Сталъ негодовать, что двое дворянъ россійскихъ, Лубянскій и Борщевъ, не лгуны подлые, меня дуракомъ не поставили, взявъ обманомъ … Поѣзжайте домой и скажите внуку — когда будетъ ему нужда въ какомъ дѣлѣ, чтобы обращался прямо ко мнѣ… Завтра доложу государынѣ обо всемъ и заранѣе говорю вамъ, что Борщевъ и Хрущевъ — чисты будутъ… Пускай вѣрой и правдой служатъ царицѣ, а въ сомнительныхъ случаяхъ жизни — обращаются за совѣтомъ и наученіемъ къ московскому боярину, князю Лубянскому. Онъ ихъ такъ же образумитъ, какъ меня на разумъ наставилъ…

Слезы показались на лицѣ Артамона Алексѣевича.

— Какъ мнѣ благодарить… пролепеталъ старикъ.

— Нѣтъ, князь, мнѣ благодарить, а не вамъ меня. Ну, а я васъ съумѣю отблагодарить, да и не словами, а дѣломъ… Пускай сержантъ готовитъ себѣ офицерскій мундиръ…

Орловъ расцѣловался съ бояриномъ… Князь вышелъ какъ въ туманѣ, отъ восторженнаго чувства на душѣ.

XXIV.

Чрезъ мѣсяцъ пиръ горой въ палатахъ князя Лубянскаго дивилъ всю Москву… Опять сотни гостей наполняли гостиныя дома, а густыя толпы народа, угощаемыя на широкомъ дворѣ князя, заливали всю улицу какъ волны морскія… Князь справлялъ свадьбу внучки Агаши и второй разъ праздновалъ свадьбу дочери. Двѣ счастливыя пары молодыхъ принимали поздравленія.

Около Рождества, сталъ извѣстенъ въ городѣ приговоръ надъ осужденными преступниками, замышлявшими государственный переворотъ въ пользу принца Ивана.

Дѣло это было первое въ лѣтописи уголовныхъ государственныхъ дѣлъ, въ которомъ высочайше повелѣно было производить слѣдствіе и чинить допросъ безъ пытокъ и пристрастья.

Сенатъ, въ полномъ собраніи, при участіи президентовъ всѣхъ коллегій, присудилъ: Семену Гурьеву и Петру Хрущеву — отсѣченіе головы, двумъ остальнымъ братьямъ Гурьевымъ — каторжную работу, а остальныхъ болѣе или менѣе виновныхъ въ соучастіи, лишивъ дворянства, чиновъ, имѣнія, подвергнуть тѣлесному наказанію и сослать на поселеніе.

Императрица смягчила приговоръ. Семенъ Гурьевъ и Петръ Хрущевъ были сосланы въ Камчатку, двое младшихъ Гурьевыхъ — въ Якутскъ. Остальные лишились чиновъ и были высланы на поселеніе въ разныя мѣста Имперіи, менѣе отдаленныя.

Одновременно съ этимъ, давно больная, Настасья Григорьевна скончалась, но въ сознаніи, на рукахъ сына, и знала умирая, что онъ не замышлялъ ничего противъ царицы.

Чрезъ нѣсколько лѣтъ палаты князя Лубянскаго огласились веселымъ смѣхомъ и шумомъ его правнучатъ, мальчиковъ и дѣвочекъ Борщевыхъ и Хрущевыхъ. Прадѣдъ обожалъ малютокъ, исполнялъ всѣ ихъ прихоти и затѣи и всегда называлъ ихъ: «мои командиры». Часто и много шутилъ князь по тому поводу, что дѣти Борщева приходились ему и внуками и правнуками, а дѣтямъ Хрущевымъ приходились не то двоюродными братьями и сестрами, не то дядями и тетками…

— Живемъ мы, говорилъ князь, россійской загадкѣ въ примѣръ: шли полемъ вмѣстѣ: братъ съ сестрой, мужъ съ женой, да шуринъ съ зятемъ? Сколько всѣхъ? Шестеро! То-то нѣтъ!

И хотя въ домѣ было ровно двѣнадцать человѣкъ всей: семьи — князь въ шутку насчитывалъ около тридцати.

— Всѣ мы перепутались, смѣялся князь, но живемъ, счастливо. Стало быть, Богъ благословилъ!…