Самое сильное (Пильский)/ДО
| Самое сильное |
| Дата созданія: іюнь 1903 года. Источникъ: Пильскій П. М. Разсказы. — СПб.: Типографія Монтвида, 1907. — С. 163. |
I
правитьОба они, какъ и всѣ здѣсь, въ редакціи, дѣлали видъ, что совершаютъ что-то важное и большое, — ежедневно въ одно и то же время они начинали свой трудъ, также принимали ихъ лица серьезныя выраженія, также долго сначала они искали скрытаго смысла въ этой работѣ, оба не находили и томились.
И съ обоими стряслось несчастье въ одинъ и тотъ же день, на Благовѣщенье.
Сушкинъ, немолодой уже репортеръ, неглупый, но тихій и загнанный, небольшого роста и съ бородой, какъ у Достоевскаго, отправилъ въ этотъ день въ «хроникѣ» шхуну «Коварный», которой никогда не было въ порту, на Волгу, куда ни разу не отплывали отсюда шхуны, и за это получилъ очень строгій, длинный и крайне обидный выговоръ отъ редактора.
— Всѣ вы — сочинители, а не репортеры, — кричалъ редакторъ, — и мнѣ, кажется, придется вамъ предложить оставить работу…
Голосъ редактора звучалъ рѣзко и въ немъ явно слышалась рѣшимость разстаться съ Сушкинымъ. Репортеръ вышелъ изъ кабинета краснымъ, неловко притворилъ дверь, почему-то погладилъ свою бороду и сѣлъ.
У другого, — служителя Петра, — исторія вышла еще печальнѣй и тѣмъ болѣе непоправимой, что была она совершенно необычна.
До сихъ поръ на обязанности Петра лежало полученіе почты. Онъ приносилъ ее, важно проходилъ съ нею мимо комнатъ, гдѣ сидѣли сотрудники, и торжественно клалъ газетную груду и письма на редакторскій столъ.
Ему же поручалась передача въ типографію рукописей и предъ тѣмъ, какъ взять, онъ каждый разъ съ оттѣнкомъ дѣловитости въ голосѣ спрашивалъ:
— Какимъ шрифтомъ?
И хотя на всѣхъ сдаваемыхъ гранкахъ былъ совершенно точно обозначенъ шрифтъ, какимъ слѣдовало набирать, тѣмъ не менѣе сотрудники всегда ему отвѣчали:
— Скажи, чтобъ корпусомъ…
Или:
— Прикажи петитъ…
И улыбались, потому что знали, что Петру весь этотъ процессъ сдачи рукописей доставлялъ огромное удовольствіе. Онъ важно входилъ въ типографію и громко и повелительно говорилъ:
— Эту, вотъ, набрать корпусомъ…
И уходилъ подъ веселый смѣхъ всѣхъ наборщиковъ и метранпажа.
— Слушаемъ-съ, господинъ редакторъ Петръ, — отвѣчали они.
Съ теченіемъ времени, однако, Петру надоѣло и прискучило все это однообразное и чисто механическое дѣло. Утромъ — почта, потомъ рукописи, шутки и остроты наборщиковъ, вечеромъ корректурные оттиски и такъ все время, изо дня въ день, въ пятницу, какъ во вторникъ, и въ среду и субботу, какъ въ четвергъ.
И чѣмъ больше проходило дней въ этой однообразной и монотонной работѣ, тѣмъ все острѣй и яснѣй для него становилась вся тоскливая ненужность этого сѣраго въ своей привычности труда и было немного досадно отъ мысли, что все это уже не радуетъ его. А среди общей лихорадки редакціоннаго дѣла, въ этихъ большихъ просторныхъ комнатахъ, гдѣ суетятся одинаково и машины и люди, наборщики и сотрудники, разносчики и вертельщики, одинъ только онъ, спокойно и не торопясь, одинаково каждый день, встаетъ и ходитъ за почтой, приноситъ и уноситъ, и никто въ цѣломъ мірѣ не знаетъ, что есть въ редакціи «Южной Жизни» какой-то маленькій разсыльный Петръ.
Больше всего онъ чувствовалъ себя обиженнымъ каждый годъ въ большіе праздники.
Новый годъ встрѣчала редакція вся вмѣстѣ и въ этотъ вечеръ никто не считался ни со своимъ значеньемъ, ни своими способностями и ролью, и наборщики, какъ и вертельщики, чокались съ редакторомъ и сотрудниками, всѣ говорили рѣчи, было весело и просто, и только одинъ Петръ не могъ принимать никакого участія, какъ будто его совсѣмъ и не существовало въ редакціи.
Въ немъ проснулось совершенно новое, дотолѣ незнакомое ему чувство честолюбія.
И теперь, когда онъ встрѣчался въ праздники со своими товарищами, — матросомъ Корюхинымъ и банковскимъ разсыльнымъ Фюшкинымъ, — выпивая въ трактирѣ «Пріютъ» — послѣ четвертой рюмки въ немъ вдругъ вставало упрямое и страстное желаніе хвастать.
— Да ты знаешь-ли, — говорилъ онъ, обращаясь къ Корюхину, — ты знаешь-ли, съ кѣмъ ты говоришь, отродье ты водяное?..
И видя, что Корюхинъ удивленно вскидываетъ на него свои большіе черные, немного тупые глаза, онъ продолжалъ:
— Вѣдь, ты съ кѣмъ пьешь! Съ самимъ секретаремъ редакціи… Ты понимаешь это? Вѣдь, если я захочу, я тебя въ любой моментъ пропечатать въ газетѣ могу… когда захочу… За милую душу пропечатаю… Понялъ?
Но такъ какъ озадаченный Корюхинъ смотрѣлъ на него попрежнему недоумѣнно, то Петръ входилъ ужъ въ настоящій ражъ.
— Такъ и пропечатаю: «насъ, молъ, просятъ обратить вниманіе кого слѣдуетъ, что матросъ Корюхинъ нарѣзывается, какъ стелька, въ трактирѣ „Пріютъ“»… Что?
Онъ съ минуту побѣдоносно смотрѣлъ на Корюхина и наконецъ спрашивалъ:
— Что же, по твоему, за это тебя командиръ хвалить долженъ? Скажетъ: «пей, пей, Корюхинъ!..» Какъ же!.. Вышибутъ тебя, братъ, въ три шеи — и весь сказъ… Ты, мобыть, опроверженіе?! — не безъ надменности обращался онъ, поднимая голосъ, къ Корюхину, хотя тотъ не только не возражалъ, но даже не понималъ, за что и чѣмъ ему вдругъ сталъ грозить Петръ. — Ты, мобыть, опроверженіе, пьяная твоя рожа!.. Да я тебя на порогъ не пущу съ этимъ самымъ твоимъ опроверженіемъ… Ишь ты, что вздумалъ!.. Ему опроверженіе?!
И прищуря лѣвый глазъ, онъ обыкновенно недовольнымъ тономъ замѣчалъ:
— Мало васъ шляется съ этимъ самымъ опроверженіемъ?.. Что же, и всякаго печатать, значитъ? Такъ, что-ли, по твоему? — кричалъ онъ.
25 марта, на Благовѣщенье, они выпили больше обыкновеннаго и Петру захотѣлось показать передъ другомъ всю свою силу и вѣсъ въ газетѣ.
Въ редакціи, по случаю праздника, не было никого, почта лежала нераспечатанной и Петръ сталъ вскрывать тѣ пакеты, которые были потяжелѣй.
Онъ уже зналъ, что въ такихъ бандероляхъ приходятъ рукописи отъ иногороднихъ сотрудниковъ. И, вскрывая, онъ быстро, съ серьезнымъ видомъ проглядывалъ статьи и клалъ свои резолюціи, какъ это дѣлалъ всегда редакторъ.
— Не годится, — важно замѣтилъ онъ, перелистывая присланную передовицу о послѣднемъ министерскомъ циркулярѣ.
Онъ вздохнулъ и прибавилъ:
— Велика…
Другую, о торговлѣ съ Персіей, Петръ забраковалъ также.
— Прошелъ интересъ, — задумчиво сказалъ онъ, разведя руками, и сокрушенно пожалъ плечомъ.
На той и на другой, явно пренебрегая орѳографіей, онъ вывелъ кривыми буквами: «Ваша рукопись не принята. Редакторъ Петръ». И обратившись къ сидѣвшему напротивъ и икавшему Корюхину, пояснилъ:
— Вотъ что значитъ быть редакторомъ…
Онъ поднялъ голову, вызывающе взглянулъ на матроса и, скося глаза на рукописи, проговорилъ:
— Теперь «ау», голубчики… Въ другой разъ будете хорошо писать…
И совершенно неожиданно прибавилъ:
— А и трудное это, братъ, дѣло, должно…
Онъ запечаталъ рукописи въ конторскіе конверты и, прочтя на бандероли адресъ сотрудниковъ, надписалъ.
— Смотри же, — закончилъ онъ наставительно Корюхину, — какъ бы часомъ и тебѣ въ печать не попасть.
Статья о министерскомъ циркулярѣ была отъ только что приглашеннаго петербургскаго сотрудника и редакторъ вскорѣ получилъ отъ него письмо, къ которому онъ прилагалъ свою рукопись съ необычной резолюціей «редактора Петра».
Сначала рѣшили Петра выгнать совсѣмъ, но потомъ смиловались и для него была создана теперь синекура: съ Благовѣщенья его обязанность состояла въ подаваніи сотрудникамъ чая въ редакціонные часы.
II
правитьГородъ, гдѣ издавалась «Южная Жизнь», былъ большой, богатый, но неуклюжій; дымный отъ множества фабрикъ и омывался моремъ.
Море было зеленое.
Только изрѣдка, когда за дали горъ западало солнце и освѣщало песчаный островъ, — и онъ, и все море становились вдругъ розовыми. Отъ этого паруса на судахъ казались пурпурными, легкими и воздушными, а вся линія низкаго берега, потонувшая въ предзакатныхъ лучахъ, терялась въ лиловомъ вечернемъ туманѣ и кругомъ все огромное пространство окрасившейся воды и земли представлялось какой-то заповѣдно-сказочной страной сладкаго счастья.
На противоположной сторонѣ, на темной крутизнѣ песчанаго утеса, какъ часовой, стоялъ большой печальный домъ, трехэтажный и бѣлый, и въ немъ помѣщалась редакція.
Въ часы грозъ низко нависали надъ нимъ черно-лиловыя, въ бронзу оправленныя тучи, тушили на мигъ его бѣлый цвѣтъ и подъ тяжестью ихъ вдругъ сгибалась безсильно громада, и кругомъ была тишина, насторожившаяся, трепетная и тяжелая.
Но разражалась гроза, золотыя и длинныя, острыя стрѣлы молніи дерзко пронизывали хмурое небо и весь бѣлый домъ на мгновенье становился серебрянымъ, какъ отъ свѣта магніи, потомъ снова тухъ и темнѣлъ. И черныя окна во всѣхъ этажахъ смотрѣли задумчиво, были безмолвны и странны и походили на какія-то темнѣющія глазныя впадины громаднаго черепа.
Тамъ, внутри, цѣлый день и всю ночь гремѣли машины и ровенъ и глухъ былъ ихъ сердито-упорный, ревущій шумъ.
И отъ этого шума, отъ бѣготни, вѣчной сутолоки и поминутнаго стука отворявшихся и затворявшихся дверей душу каждаго охватывало безпокойство и тревожная тоска змѣей входила въ сердце. У всѣхъ сидѣвшихъ здѣсь и работавшихъ, приходившихъ для переговоровъ и даже у сторожей и почтальоновъ было такое чувство, какое бываетъ предъ самымъ отходомъ поѣзда на вокзалѣ.
Обыкновенно редакціонный день начинался въ двѣнадцать часовъ.
Въ это время приходили сотрудники, — толстый и маленькій фельетонистъ Сѣровъ, худощавый «передовикъ», по фамиліи Мысъ, и Казанскій. Началъ писать Казанскій недавно, статьи его были слабы и безцвѣтны, попалъ онъ въ редакцію случайно и дѣлалъ, что придется, — иногда корректировалъ, иногда писалъ отчеты, а когда самъ редакторъ, — полный. съ краснымъ лицомъ и щетинистой рыжеватой головой человѣкъ, — не могъ ѣхать къ цензору, то и туда посылали Казанскаго.
Репортеровъ было четверо и зарабатывали они въ мѣсяцъ по ста слишкомъ рублей, кромѣ одного Сушкина, въ вѣдѣніи котораго находились пристани. Писать о несчастныхъ случаяхъ съ грузчиками-рабочими не допускала мѣстная цензура и «морской отдѣлъ» газеты ограничивался свѣдѣніями о прибытіи и отбытіи шхунъ и доходъ Сушкина поэтому никогда не превышалъ пятидесяти рублей.
Сушкинъ былъ старше всѣхъ другихъ сотрудниковъ, говорить много не любилъ и не умѣлъ и въ редакціи ни съ кѣмъ не сближался. Онъ былъ не прочь выпить, — говорили даже, что втихомолку, по вечерамъ, онъ напивался дома пьянымъ, — но съ товарищами по газетѣ ни разу еще не зашелъ ни въ театръ, ни въ ресторанъ, и внѣ редакціи встрѣчался съ ними только разъ въ годъ. Это случалось двадцать восьмого ноября, — день выхода перваго номера газеты. Ежегодно въ этотъ день вся редакція въ полномъ составѣ собиралась въ ресторанѣ «Палэ-Рояль»[1].
Девятый годъ работалъ Сушкинъ въ «Южной Жизни», но никогда никто не обращалъ на него вниманія и почти не говорилъ съ нимъ, кромѣ редактора, которому сдавалъ онъ свои «свѣдѣнія».
Приходившіе сотрудники шутили, сообщали шопотомъ какія-то таинственныя новости, имѣли общихъ знакомыхъ и только Сушкина никуда не приглашали, не звали и никто здѣсь не вводилъ его въ кругъ своихъ интересовъ, заботъ, радостей и печалей.
И Сушкина удивляла горячность, съ которой сотрудники спорили и говорили, по его мнѣнію, о самыхъ ничтожныхъ и пустыхъ вещахъ, или сообщали другъ другу, какъ что-то очень важное, о послѣдней городской сплетнѣ.
Все, что было вокругъ него, — эти споры, новости, недочеты корректуры, цензурныя непріятности и тиражъ, — все, чѣмъ жила и волновалась редакція, — мимо Сушкина проходило незамѣтно, ничѣмъ его не задѣвая, не тревожа и не радуя. И отъ этого онъ чувствовалъ себя здѣсь лишнимъ, какимъ-то ненужнымъ, привязавшейся собакой, которую не гонятъ изъ милости, и часто думалъ о томъ, что безъ всякаго ущерба для газеты его могутъ уволить и становилось жутко и страшно на старой душѣ.
Обычно сидѣлъ Сушкинъ у крайняго стола въ углу и медленно выводилъ крупными буквами незначительныя замѣтки о томъ, что «отправилась шхуна такая-то, груженная сахаромъ», или о грубомъ обращеніи съ пассажирами пароходной прислуги.
Губы его при этомъ шевелились и что-то шептали, будто сама рука всегда нуждалась въ непремѣнномъ подсказѣ. Предъ тѣмъ, какъ начать, онъ долго смотрѣлъ на перо, пробовалъ его на бумагѣ и прежде всего писалъ неизмѣнно одну и ту же фразу: «Перо хорошее. Пишетъ хорошо». Все, съ виду, въ немъ было пришиблено, убито и отравлено, и только внутри тлѣли, разгорались и бились какіе-то жадные и временами горячіе огни недовольства и исканій.
Такъ наглухо затворенные отъ всѣхъ, нелюбопытные и малопонятные для другихъ, шли дни его терпкой репортерской жизни.
Еще за годъ до вступленія Сушкина въ «Южную Жизнь» его бросила жена и съ тѣхъ поръ какъ-то сразу измѣнилось въ немъ все и сталъ онъ маленькимъ, старымъ и грустнымъ.
Жилъ онъ въ убогой комнаткѣ, у какой-то вдовы, въ глухомъ переулкѣ. И когда темнѣлъ день и переходилъ въ усталый вечеръ, умиралъ весь переулокъ и только блѣдные и зябкіе — дрожащіе — огни въ узкихъ окнахъ пугливо и слабо говорили о чьей-то безсмысленно прожитой молодости, обиженной и нищей, и о томъ, что здѣсь, за этими стеклами бѣдныхъ оконъ, — такіе же люди, какъ вездѣ, что у нихъ такіе же протесты, тѣ же муки, и слезы, и боль.
Тихо было кругомъ около осѣвшаго домика, сѣраго и вымершаго, гдѣ жилъ старый репортеръ, и какой-то серьезной печалью вѣяло отъ его сѣрыхъ стѣнъ, скосившихся угловъ и зазеленѣвшейся крыши.
Когда топили печки, и изъ робкой трубы нехотя шелъ усталый дымъ, почему-то думалось о лѣни, о равнодушіи и общей ненужности. Внутри дома пахло сыростью, мокрымъ бѣльемъ и щами.
По вечерамъ становилось особенно тоскливо и тогда репортеръ одѣвался и уходилъ.
Всегда въ одномъ и томъ же мѣстѣ переулка, на его концѣ, въ сердце Сушкина входила новая щемящая волна грусти и была она въ одно и то же время радостна и странно мучительна.
На этомъ углу переулка стоялъ одноэтажный домъ, — покрасивѣй и поновѣй остальныхъ, выкрашенный въ нѣжную голубую краску. Окна въ немъ были большія и свѣтлыя и въ одномъ изъ нихъ каждый вечеръ Сушкинъ видѣлъ на столѣ кипящій самоваръ и вокругъ него людей. И эти люди, трое мужчинъ и женщина, о чемъ-то бесѣдовали, на лицахъ ихъ играла — сбѣгала и набѣгала — добрая улыбка и слова, которыя они произносили, казались неторопливыми и спокойными и на душѣ Сушкина становилось отъ этого сначала легко и радостно, а потомъ обидно, темно и горько.
Веселѣй же и ласковѣй всего была лампа, большая, въ красномъ шелковомъ абажурѣ. Глядя на нее, невольно думалось, что вся милая тишина этой комнаты, и ясный покой бесѣдъ, и ихъ скрытая горячая душа невидимо и тайно спрятаны въ этомъ тепломъ и тонкомъ полупрозрачномъ шелкѣ краснаго абажура.
И почему-то всегда на этомъ мѣстѣ Сушкину вспоминалась его жена.
III
правитьВесь послѣдній годъ, начиная еще съ прошлой осени, Сушкинъ чувствовалъ себя худо.
У него часто стала появляться слабость, ломило спину и сталъ безпокоенъ сонъ.
Теперь, — если приходилось торопиться за свѣдѣніями — остановить одышку потомъ не удавалось иногда въ теченіе цѣлаго часа.
Въ этомъ году зима была гнилая, а весна слезливая, а когда сходилъ снѣгъ, подъ ногами у прохожихъ что-то звонко хлюпало, словно чмокало и задыхалось, и въ этихъ смѣшанныхъ звукахъ слышались чьи-то слезы, чье-то горе и боязливое и больное предчувствіе.
Съ Благовѣщенья Сушкину стало еще тяжелѣй и все казалось, что въ этотъ постъ колокола звонятъ какъ-то особенно много и уныло, на страстной недѣлѣ почему-то нѣтъ обычнаго оживленія, и будто даже въ этомъ году не будетъ и Пасхи.
Всегда раньше, какъ только съ моря мягкій вѣтеръ приносилъ весенніе голоса, и на душѣ у всѣхъ пробуждалось что-то сладкое, томное и теплое, къ Сушкину закрадывалось чувство, похожее на то, какое бываетъ осенью въ опустѣвшихъ аллеяхъ заброшенныхъ парковъ. Тишина, золотые покорные листья, шорохъ… чей-то шопотъ, чья-то тайна… — и отъ всего этого мечтательно-счастливо, ноющая боль грусти и робкія надежды, какъ ласкающія улыбки бѣдныхъ дѣтей…
…Кончилась въ редакціи работа въ страстную пятницу и теперь Сушкинъ не зналъ, куда дѣваться. Редакція опустѣла, была заперта и даже увидѣться было не съ кѣмъ.
Приходилось сидѣть у себя въ полутемной комнатѣ, чувствовать всю ея злую старческую тишину и молчать. Сушкинъ стоялъ у окна и думалъ. Въ самое окно смотрѣлъ сарай, покрытый заново ярко-желтымъ тесомъ и отъ заходящаго солнца горѣла крыша, блестѣлъ стволъ бѣлой березки, на ближней церкви, какъ зажженный, свѣтился крестъ и отъ всего этого сумерки, всегда печальныя, казались сейчасъ золотыми.
— Пойти, развѣ, на море, — размышлялъ Сушкинъ. — Одѣться и пойти…
Онъ всталъ и прошелся по комнатѣ.
— Одѣться и пойти… — повторилъ онъ, ложась на кровать.
Повернувшись на бокъ, Сушкинъ сосчиталъ: «За семьдесятъ восемь строкъ по три копейки… Два рубля тридцать четыре». И неизвѣстно откуда и почему у него мелькнуло въ головѣ: «Хорошо бы теперь, на родину, домой, на Донъ… въ степь… Эхъ!..»
Онъ поправилъ подушку, откашлялся, вздохнулъ и тотчасъ почувствовалъ, что больше всего ему все-таки хочется отдыха.
На слѣдующій день, какъ только проснулся, Сушкинъ вспомнилъ свое вчерашнее рѣшеніе.
— Одѣться и на море…
Солнце нѣжило. Его тонкіе и сладостные лучи стелились по небу, играли на паутинѣ хмурыхъ высокихъ угловъ и бросали играющую струю голубого свѣта въ комнату репортера. — Весна волновала и куда-то звала.
И шалило море, томилось и во всемъ своемъ безмѣрно огромномъ величіи было одно движеніе.
Какъ призывныя объятья, раскрывало оно свои плещущіе валы, серебристо-зеленые, — они ласкались къ баркасамъ, лизали ихъ бока и, какъ любопытные, заглядывали внутрь черезъ бортъ. Но вдругъ обрывались, словно уставали и, рѣшивъ, что имъ не угнаться, тяжело вздыхали, падали и уходили опять въ самую глубь зеленой играющей бездны, и тотчасъ на смѣну имъ вырывались другіе и также заглядывали, цѣплялись, обрывались и исчезали.
А баркасъ шелъ.
Какъ распухшіе, распустились розовые и палевые паруса и, казалось, что безпрерывно все время ихъ надувалъ кто-то крѣпкій и смѣлый своей широкой и здоровой грудью.
И покачиваясь, какъ въ колыбели, Сушкинъ чувствовалъ себя ребенкомъ, чистымъ и радующимся. Былъ моментъ, когда ему до восторга захотѣлось подняться на самый верхъ паруса и внизъ головой броситься вплавь на открытую борьбу съ моремъ, обгоняя баркасъ.
А море пѣло и въ этихъ пѣсняхъ взывала къ небу морская глубь.
Что-то свободное, какъ огромная сила, гордое, какъ любовь, и, — какъ власть, — державное, въ мѣрно шумящей музыкѣ волнъ вторило смѣлымъ ударамъ веселъ.
Она звала, — эта сила. Она манила, эта любовь. Рвала грудь и томила, и такъ влекла мечту, что тѣсно становилось въ груди бѣднаго и печальнаго человѣка.
Казалось, что всѣ слезы, скопленныя за эту старую и темную жизнь, хотѣли вырваться наружу, и смѣшавшись съ волнами, влить въ ихъ мощный и радостный голосъ ноты человѣческой боли и глухой схороненной тоски.
И все кругомъ было такъ полно, такъ страстно, дышало такой горячей и красивой жизнью, такъ явно и искренно сулило покой вѣчности и избавленіе отъ тяготъ земли, что оставаться жить на ней было трудно, тяжко и страшно, и, вся загорѣвшаяся, полная смѣшанныхъ волнъ и напѣвовъ, плакала душа репортера…
…Совсѣмъ еще свѣтло было, когда вышелъ Сушкинъ на берегъ.
— Господи, какъ долго еще до розговѣнья…
Оставшаяся съ самаго дѣтства привычка проводить въ семьѣ этотъ день и особенно вечеръ какъ-то жалостно напомнила о себѣ и заставила Сушкина еще разъ задуматься.
Ужъ много послѣднихъ лѣтъ каждый разъ въ эту великую субботу приходили къ нему одни и тѣ же раздумья, ни на чемъ не останавливались и уплывали, цѣпляясь за новые факты. И все такимъ же неразрѣшаемымъ стоялъ вопросъ: «какъ и гдѣ встрѣтить праздникъ?»
— Странно, — говорилъ себѣ Сушкинъ. — Ничѣмъ, въ сущности, не отличается ни эта недѣля, ни этотъ день и все-таки каждый годъ ждешь отъ нихъ чего-то лучшаго… Умерла наивная вѣра, больше не трепещешь святой радостью при торжественно-побѣдномъ гимнѣ «Христосъ Воскресъ», не представляешь себѣ даже этого воскресенья и давно забыты наивно простыя страницы новаго завѣта… А жажда просвѣтленія и надежда на него попрежнему безсознательно встаютъ въ груди и волнуютъ…
Никогда еще съ такой опредѣленной внутренней ясностью не представлялъ себѣ Сушкинъ всей безвыходности своего положенія въ этой безрадостной и злой жизни, такъ до ощутительности конкретно воплотившейся сейчасъ предъ нимъ въ рыжей, упрямой и крѣпкой головѣ редактора.
Ему вспомнились всѣ обиды, тѣ угрозы, которыя молча онъ долженъ былъ выслушивать, и трепетъ и трусливая дрожь, переживаемые имъ всякій разъ, когда изъ кабинета раздавалось это холодно-департаментское и крикливое:
— Сушкинъ!..
Прошли предъ нимъ годы этого суетливаго труда, безъ удовлетворенія и радости, безъ волненій и мукъ слова и творчества.
Были за все время три-четыре попытки написать статью, или фельетонъ, излиться со всѣмъ пламенемъ до дна изболѣвшихся силъ сердца, согрѣться на огнѣ этихъ вспыхивающихъ, протестующихъ фразъ и свободной мысли, одѣвающейся въ любой костюмъ, а не въ поношенный, — въ казенной формѣ зауряднаго репортажа.
Ничего не вышло изъ этого.
Въ «Южной Жизни» главное — бюджетъ и редакторъ ничего не возьметъ за плату, кромѣ хроники, потому что у него для протестующихъ фразъ и свободной мысли, для вспыхивающихъ силъ есть другіе, которымъ за это платятъ жалованье…
Потомъ и попытокъ уже не было.
И если бъ сейчасъ ему предложили написать эти сочныя, бьющіяся въ своей нервной страсти строки, онъ съ болью, съ плачемъ, со слезами принужденъ былъ бы отказаться, ибо ничего не осталось больше, кромѣ шхуны, нагруженной сахаромъ.
— Надо быть очень большимъ трусомъ, — ропталъ на себя Сушкинъ, — чтобы не бросить все и не уйти. Во сто, въ тысячу, въ милліонъ разъ хуже и тяжелѣй эта медленная пытка ожиданія той минуты, когда, наконецъ, прямо и не обинуясь признаютъ твою полную ненужность и укажутъ на дверь…
Онъ усмѣхнулся злой и странной, больной улыбкой умирающаго.
— Дверь, за порогомъ которой… «широкій», «свѣтлый» міръ Божій… И чего я жду?.. Въ чемъ тайна этой кошачьей, рабской привязанности къ одному мѣсту… да и вообще ко всему, этой жизнью созданному?..
— Сила привычки, — отвѣтилъ онъ на свой собственный вопросъ. — Только въ ней, въ этой подлой и цѣпкой власти привычки, вся тайна жизни и весь секретъ ея странной устойчивости. То, что я сегодня жду вечера, который будетъ такъ же печаленъ, какъ былъ вчерашній, какъ прошлогодній, какъ всѣ другіе, — только глупая привычка ждать, не зная даже — чего именно. Все — привычка. По привычкѣ только даже самые набожные изъ насъ молятся утромъ и вечеромъ. Всѣ наши обряды и формы, такъ искусно затемняющіе настоящій смыслъ и значеніе тысячи жизненныхъ актовъ — только традиція, т. е. опять же привычка. По привычкѣ мы рабствуемъ и по ней же идолопоклонствуемъ и чтимъ отжившее, нелѣпое и явно глупое. И если мы надѣемся на такъ называемое молодое поколѣніе, то потому, что у него нѣтъ еще привычки къ старымъ и надоѣвшимъ формамъ. Словомъ, поразмысливъ глубже, трудно не узнать въ каждомъ нашемъ шагѣ и поступкѣ влекущую деспотическую власть привычки, и не увидѣть, что и вся наша жизнь — всего на всего одна маленькая привычка, одинъ навыкъ. И чѣмъ глубже эта сила захватитъ въ своихъ правахъ, тѣмъ меньше будетъ надеждъ…
Мысль Сушкина будто ударилась о стѣну и какой-то тихій, глухой и осторожный, но ясный спросилъ его откуда-то изнутри:
— Надеждъ на что?
Но уже отвѣтъ былъ готовъ и, не колеблясь, его выговорилъ рѣшившійся человѣкъ:
— На исцѣленіе. На освобожденіе. На о-сво-бож-де-ні-е… — упрямо и дерзко повторилъ человѣкъ.
И сказалъ тогда ясный:
— Вѣришь?
— Вѣрю, — сказалъ человѣкъ. — И какъ же не вѣрить? Не юноша я и вижу и понимаю. Развѣ не ясно что огромное большинство среди насъ движется, продается и живетъ, проклиная эту жизнь и съ проклятьемъ на нее работая, исключительно изъ-за одного процесса этой же самой жизни…
Мимо Сушкина пронеслась коляска.
— Ну, вотъ. Это мѣстнаго богача Гулльяна. Вся разница между нимъ и мной та, что онъ спокоенъ, а я — нѣтъ. Спокоенъ же онъ потому, что ему не зачѣмъ искать и уже есть крѣпкія привычки къ хорошей жизни, я же не могу и никогда не привыкну къ жизни дурной и полуголодной, унизительной и наполненной трудомъ и страхомъ. Усилія лучшихъ умовъ и искреннѣйшихъ сердецъ разбиваются, какъ вода о камень, и мало результатны отъ того, что имъ приходится бороться все съ той же позорно-крѣпкой силой вѣковыхъ, или долголѣтнихъ привычекъ…
— Стоитъ только порвать и подавить наши привычки, чтобъ жизнь перестала имѣть какую бы то ни было цѣнность. Жить — это значитъ, — встать тогда-то, видѣться съ такими-то, ѣсть то-то, читать на такомъ-то языкѣ и любить эту, или ту женщину. И если отъ этого отказаться, можно легко перерѣзать и самую нить всей жизни… И аскеты правы.
Но опять смущающій и осторожный спросилъ:
— А дышать? А видѣть солнце? Слышать голоса и музыку, любоваться моремъ и жаждать и желать бороться съ нимъ, какъ самъ ты жаждалъ и хотѣлъ этого нѣсколько часовъ тому назадъ?
— Нѣтъ, — запротестовалъ человѣкъ, — нѣтъ! Ложь и вздоръ! Ибо и любовь, и свѣтъ и море, и музыка только ложь, дразнящая и нужная для Гулльяновъ… Нѣтъ!.. Порвать легко и нужно рвать! И все это будто бы трагическое разставанье съ жизнью, о которомъ такъ таинственно-печально говорятъ проповѣдники, и которое въ скорбныхъ тонахъ величаво оплакиваютъ и воспѣваютъ псалмы и поэты, проще, логичнѣй и радостнѣй этого мрака и неотертыхъ соленыхъ слезъ и никогда не сбывающихся надеждъ, что зовется человѣческой жизнью…
IV
правитьНикогда еще, послѣ нѣмыхъ пѣсенъ моря, не чувствовалъ себя Сушкинъ такъ враждебно возбужденнымъ противъ горечи унизительнаго существованія, какъ сейчасъ, и никогда не звала его душа съ такой конвульсивной страстностью другой души, какъ исцѣленія отъ мрака могильнаго одиночества и тягости невольнаго молчанія тюремщика, на которое его обрекли недовѣріе и бѣдность.
У Сушкина было особенное пристрастіе, говоря вслухъ, или отдавая самому себѣ отчетъ въ чемъ-нибудь, всегда выражаться въ безличной формѣ.
Вспоминалъ-ли онъ о женѣ и неудавшейся семейной связи, онъ формулировалъ причину однословно:
— Не сложилось…
Не было «свѣдѣній» для хроники, онъ относилъ это къ тому, что «не случилось». Счастье ушло и прожита жизнь, — что дѣлать, — «не удалось»…
И долгіе годы въ этомъ таинственномъ, безличномъ среднемъ родѣ прошедшаго времени онъ находилъ всеутѣшающее и объясняющее начало своихъ печалей, неудачъ, драмъ и терпѣнья.
Быть можетъ, въ первый разъ теперь онъ призывалъ къ отвѣту, строгому и точному, свою израненную совѣсть и свой болѣющій, разгоряченный мозгъ.
Отъ этого дознающаго опроса внутри Сушкина все вдругъ натянулось и подалось впередъ, будто заглядывая за какую-то заповѣдную грань, которую, молча, провелъ онъ разъ навсегда для своихъ пытаній.
Солнце тухло. Упали тѣни и смягчили колючую остроту свою углы и шпицы.
Все стало мертвеннѣй и уставшій въ праздничныхъ хлопотахъ городъ утихалъ и безмолвствовалъ.
Пробило девять, когда Сушкинъ позвонилъ у дверей редакціи въ надеждѣ хотя тамъ увидѣть знакомое лицо человѣческое и услышать одинъ знакомый голосъ. Дверь отперъ Петръ и лицо его было какое-то особенно постное.
— Что, Петръ, скучно?.. — проходя въ комнату сотрудниковъ, спросилъ задумчиво Сушкинъ.
— Скучно, Антонъ Ивановичъ… Да и вамъ, поди, тоже невесело…
Сушкинъ вздохнулъ:
— Такъ-таки никто и не заходилъ весь день?..
— Никто… Кто-жъ пойдетъ сюда въ этакій день.
— Правда твоя…
Онъ взглянулъ на каменный сводчатый потолокъ и подумалъ: «Какъ въ казематахъ, или… склепахъ»…
— Вотъ что, — пройдясь раза два по комнатѣ, обратился онъ къ Петру, прислонившемуся къ косяку двери. — Вотъ что… На тебѣ три рубля и сходи… за водкой и пивомъ. Прихвати и закуски… Я не обѣдалъ еще…
Сѣлъ Сушкинъ, сѣлъ и Петръ.
— Пить надо вдвоемъ въ такой праздникъ…
Они выпили.
Петру было также скучно, какъ и репортеру и онъ жаловался, что ему тѣсно и тяжко въ этомъ городѣ, гдѣ много продажныхъ женщинъ, которыхъ онъ назвалъ грубымъ словомъ, рѣзнувшемъ Сушкина, какъ ножомъ; гдѣ нѣтъ настоящей работы и дышать приходится не воздухомъ, а дымомъ фабрикъ, нѣтъ зелени и простора.
— Это у тебя мускулы скучаютъ, — замѣтилъ Сушкинъ, медленно жуя хлѣбъ.
— Пожалуй, оно и такъ, Антонъ Ивановичъ. Только я вамъ скажу, и обидно здѣсь очень. Ну, что это, на самомъ дѣлѣ. Здоровъ я, какъ быкъ, двухъ на лѣвую руку убиралъ въ деревнѣ, а тутъ, — смѣхъ сказать: разноси чай и молчи! Не спишь до свѣту съ корректурой, на ногахъ весь день, устаешь, какъ собака, а кто спроситъ: «съ чего?» — надо отвѣчать: «это — отъ чаю!» — «Съ какого-такого чаю?» — «А который разносишь»… Срамота… И всякъ на тебя смотритъ, вродѣ какъ на комнатную собачку…
— Это ты хорошо сказалъ, — замѣтилъ Сушкинъ. — Да… Не нуженъ ты!.. въ этомъ все дѣло… А когда человѣкъ жизни не нуженъ, ему обидно. Видишь-ли, — заговорилъ, оживляясь, Сушкинъ, — видишь-ли: жизнь, это такая важная и возмнившая о себѣ госпожа, что ей и услужить будто гордо и пріятно… Но это только когда она тебя къ себѣ не подпускаетъ… Кажется тогда, что ей и подать и принять лестно. А все дѣло, братецъ мой, въ томъ, что подавать-то ей совсѣмъ нелестно и даже очень противно. А мы съ тобой ей все-таки не нужны… — быстро и рѣшительно закончилъ Сушкинъ. — Ни я, ни ты…
Петръ внимательно взглянулъ на Сушкина и по глазамъ его было видно, что онъ искренно удивленъ.
Онъ думалъ, что и всѣ репортеры, и полный фельетонистъ, и сухощавый Мысъ, и даже Казанскій, всѣ, кто ни сидѣлъ въ редакціи, были нужны и ей, и жизни, что они любили и эту редакцію, и эту жизнь, и свое дѣло, увлекались имъ, были довольны и много зарабатывали.
И теперь, все больше изумляясь, онъ съ неподдѣльнымъ недоумѣніемъ и почти страхомъ переспросилъ:
— Неужли-жъ и вы не нужны?
Сушкинъ какъ-то недобро усмѣхнулся и горькимъ шопотомъ бросилъ:
— И я, братъ. Я — въ особенности.
И видя, что Петръ все еще его не понимаетъ, онъ пояснилъ:
— У тебя, напримѣръ, есть деревня… и все такое. Ты можешь бросить эту редакцію, пойти работать и будешь кому-то нуженъ, чему-то полезенъ… Ну, а я — дѣло другое…
Онъ вздохнулъ.
— Мнѣ — пути заказаны… У тебя и лошаденка, поди, есть, и корова, и хозяйство… и все такое…
Отъ непривычки говорить вообще, а на такія темы особенно, Сушкинъ тянулъ слова и уже нѣсколько разъ неумѣстно прибавлялъ: «и все такое».
— Ты — помѣщикъ, богачъ. А я — ноль… Ноль, голубушка… Старый горбъ у меня и ничего больше!
Поглаживая ладонь о ладонь, медленно и съ раздумьемъ Сушкинъ говорилъ о томъ, что вся его жизнь — ложь и тунеядство, одна малодушная уступка животному страху голода и смерти. Они выпили еще по рюмкѣ и водка присѣла ко дну.
— Да, братъ, много я узловъ навязалъ въ своей жизни… Охъ, какъ много… Всю ее опуталъ по ногамъ и рукамъ и сижу сейчасъ, какъ кандальный…
Давно не разговаривалъ такъ Сушкинъ и ни передъ кѣмъ никогда не раскрывалъ такъ полно и правдиво всего, что мучило и давило его слабое сердце.
Желтые зрачки его помутнѣвшихъ глазъ смотрѣли внушительно и неподвижно, будто никогда не моргалъ этотъ человѣкъ и былъ занятъ однимъ обсужденіемъ какой-то несоразмѣрно сложной думы, важной, загадочной и самой таинственной, какая только могла войти въ голову человѣка.
Все больше оживлялся Петръ и все угрюмѣй становился репортеръ Сушкинъ.
— Подумаешь, — вызывающе-громко говорилъ Петръ, — какое счастье таскать эту дурацкую почту. Да ну ее къ лѣшему… Чортъ съ ей и съ редакціей!.. Больно нужно…
Онъ подошелъ къ своему деревянному сундучку, синему, окованному желѣзомъ, ударилъ по его крышкѣ и крикнулъ:
— Вотъ: возьму его на плечи и айда… Въ Симбирскую… нашу… То-то хорошо будетъ… Э-э-эхъ!.. — радостно вырвалось у него.
— Давно бы такъ.
— Пойдемъ, Антонъ Ивановичъ, вмѣстяхъ… А? Пойдемъ, родной, — вдругъ съ теплыми нотами въ голосѣ сказалъ Петръ. — Вотъ хорошо-то будетъ. Поднимемся по морю. Тамъ пѣшечкомъ. Подойдемъ къ Волгѣ, поѣхали… А тамъ ужъ и недалечка… Пойдемъ, родной… Брось эту чортову канитель, — переходя вдругъ на «ты», просилъ Петръ.
— Да и самъ ты не пойдешь никуда… Не бросишь… Потому человѣку и цѣна, пока онъ при мѣстѣ, такъ сказать, въ кускѣ… А оторвался отъ куска, — сталъ лоскутомъ и нѣтъ тебѣ тогда никакой цѣны… Человѣкъ — дворняга на привязѣ. Цѣпь его и третъ и у мѣста за то держитъ и кормитъ за это. А порвешь ее, — и свободнѣй станетъ, но и растеряннѣй, — не знаешь, — то направо тебѣ, то-ли налѣво, впередъ-ли, или назадъ… Рвать, такъ рвать ужъ все…
Такъ сидѣли эти два человѣка и говорили.
А на улицѣ загудѣли, запѣли, залились молчавшіе колокола и голоса ихъ были такъ радостны, — такіе добрые, любовные и живые, что хотѣлось плакать и любить. Но одинъ изъ нихъ, молодой и звонкій, казалось, тоже плакалъ и тосковалъ въ эту свѣтлую голубую ночь.
Петръ всталъ и растопырилъ широко руки:
— Христосъ Воскресъ!.. — съ какой-то смѣлой увѣренностью выговорилъ онъ. — Поцѣлуемся, Антонъ Ивановичъ…
— Во-истину…
Колокольные голоса, сильные, ровные, какъ хоръ крѣпкихъ грудей, поднялись и полетѣли, разсѣкая и будя ночной воздухъ вступающей весны, но было что-то щемящее въ той сложности думъ и ощущеній, встающихъ, поющихъ и угасавшихъ, которыя, какъ плѣненныя птицы, бились въ тревожной душѣ двухъ притихшихъ людей.
Уже пиво подходило къ концу и разсвѣтъ просился въ комнаты.
Его блѣдное и больное лицо, еще не пробудившееся отъ сна, казалось испуганнымъ и отъ этого было кого-то жалко и хотѣлось плакать.
— Ну-съ, прощайте, Антонъ Ивановичъ, — вдругъ поднялся Петръ.
Помолчалъ, смотря на опущенную голову Сушкина. И еще разъ вопросительнымъ и вмѣстѣ просящимъ тономъ сказалъ:
— Пошли бы… Эхъ, какъ хорошо!.. Ужъ понадѣйтесь на меня…
— А жизнь… не страшно, развѣ?..
— Жизнь? — внезапно удивился Петръ, будто это слово онъ слышалъ впервые. — Жизнь?
Онъ сложилъ кулакъ и поднялъ его куда-то вверхъ, кому-то грозя.
— Вотъ что такое жизнь!..
И неожиданно прибавилъ:
— И болѣ никакихъ.
Дверь хлопнула, бодрая волна воздуха ворвалась въ комнату и изъ оконъ Сушкинъ видѣлъ, какъ съ сундучкомъ за плечами, широко переставляя палку, уходящій Петръ тяжелыми шагами отмѣривалъ пропадающую дорогу и было что-то зовущее въ этомъ удаляющемся и все уменьшающемся силуэтѣ человѣка…
Успѣло уже растаять и высохнуть и на желтой песчаной дорогѣ появились выбоины.
Въ одномъ мѣстѣ, на скатѣ, обѣ колеи наполнились водой и въ раннемъ предсолнечномъ утрѣ блестѣли, какъ сталь, и были похожи на рельсы.
Неясная боль защемила сердце Сушкина. Разсвѣтъ не разгорался и весь черный, какъ заговорщикъ, стоялъ далекій лѣсъ…
…Тихо стало въ комнатѣ, словно насторожившейся предъ новымъ днемъ. Всходило солнце и по верхамъ оконныхъ нишъ легли розовыя, прозрачныя полосы отъ голубыхъ лучей утра.
И старый человѣкъ, оставленный одинъ, вздохнулъ, Что-то поднялось отъ сердца, подступило къ горлу, мягкія, неудержныя слезы потекли изъ глазъ и рыданья, въ началѣ громкія, то глохли, то повышались и полны были тоской, о несбывшемся и грознымъ ужасомъ могилы.
И только онѣ однѣ, эти слезы, говорили о присутствіи здѣсь живого человѣка, которому страшна смерть и не нужна жизнь.
…А проснувшіеся колокола запѣвали:
— Побѣдимъ… Побѣдимъ! Побѣдимъ… Побѣдимъ!
Примѣчанія
править- ↑ фр. Palais Royal — Королевскій дворецъ. Прим ред.