Сакурское видѣніе.
правитьЧетыре мѣсяца прошло отъ сраженія на Ялу. Четыре мѣсяца армія Куроки съ неописуемымъ трудомъ и усиліями просачивалась сквозь горную, дикую, безлюдную страну, чтобы, описавши дугу, отрѣзать съ сѣвера и востока отступленіе русскимъ войскамъ.
Четыре мѣсяца непрерывной борьбы за каждый перевалъ, за каждое ущелье, долину и рѣчную переправу… Четыре мѣсяца недоспаныхъ ночей… Четыре мѣсяца тяжелыхъ переходовъ въ жару, въ ливень, въ пронзительный, горный вѣтеръ, часто на половинномъ раціонѣ… Четыре мѣсяца ночевокъ въ грязи, въ пыли, или на твердой, голой скалѣ.
Но всего хуже были дни бездѣйствія, полные безвѣстнаго ожиданія приказанія — на занятыхъ позиціяхъ, въ траншеяхъ, или просто за глыбами скалъ.
Боевая линія огромной арміи, растянувшейся на десятки километровъ, послушная желѣзной волѣ непреклоннаго вождя, двигалась чрезвычайно правильно, точно крыло большого невода, ныряющаго среди окаменѣлыхъ волнъ земли.
Наконецъ армія, постоянно сражаясь, пришла къ рѣкѣ Тайдзы-хэ, и солдаты, впервые послѣ столькихъ дней, увидѣли вдругъ впереди себя равнину.
Густой, кудрявый лѣсъ гаоляна, выросшій выше всадника на лошади, покрывалъ дно долины; среди хлѣбовъ тамъ и сямъ сѣрѣли пятна деревень, серебрилась лента рѣки, окружающей долину съ юга, а за ней туманились полукругомъ отроги, только что пройденныхъ горъ. На западѣ межъ выступами этихъ горъ открывалась брешь, сквозь которую глазъ уходилъ безвозбранно въ синѣющую даль равнины, замкнутой синевой неба.
Жадные взгляды вождей и солдатъ мгновенно нашли тамъ темную, низменную черту желѣзнодорожной насыпи. — Видно было, какъ по ней то и дѣло бѣгутъ поѣзда въ клубахъ бѣлаго пара, все на сѣверъ, все на сѣверъ…
— Уходятъ!.. Уходятъ!.. Убѣгаютъ!..
Тысячи сердецъ сжались отъ опасенія, что это, возможно, еще не конецъ, что еще разъ необходимо будетъ закинуть неводъ войскъ въ горы и еще разъ придется повторить только-что пережитыя страданія…
Но отъ русской желѣзной дороги отдѣляли японцевъ: быстрая рѣка, заросли гаоляна, да невысокій холмъ, защищающій низъ горной бреши, и согласно прозванный солдатами и офицерами, ради своей формы: — Манджуяма — «Рисовая пышка».
Та невзрачная горка была предательски изрѣзана густой сѣтью траншей и хотя сама пока молчала, но съ обѣихъ ея сторонъ, да и изъ за ея вершины грозно попыхивали орудійные выстрѣлы. Снаряды то и дѣло падали на гаоляновыя поля и ближайшіе откосы зарѣчныхъ горъ.
Ночью на Тайдзы-хэ былъ наведенъ понтонный мостъ, а на разсвѣтѣ большая часть японскихъ войскъ уже выстроилась развернутымъ вѣеромъ на долинѣ.
Артиллерія обѣихъ армій принялась разыгрывать свою молніеносную симфонію. Но люди за время четырехмѣсячныхъ боевъ уже успѣли попривыкнуть къ этой музыкѣ и бригада Окасаки, которой было поручено занять «Рисовую пышку», спокойно устремилась въ море гаоляна.
Родное растеніе, хорошо знакомое японскимъ пахарямъ, дружески закрыло ихъ своимъ зеленымъ облакомъ. Первыя роты баталіоновъ шли разсыпной цѣпью, а за ними въ извѣстномъ разстояніи двигались колонны резервовъ.
Японцы шли тихо, точно стая тигровъ, подкрадывающаяся къ добычѣ сквозь тройниковыя заросли.
Тѣмъ не менѣе, русскіе замѣтили врага и бѣлыя облака шрапнели стали густо лопаться на пути японской бригады.
Движеніе войскъ было пріостановлено; солдатамъ приказано лечь на землю и пообѣдать.
Это были по большей части крѣпкіе, рослые горцы изъ окрестностей Сендая, несомнѣнно меньше всѣхъ въ арміи чувствовавшіе невзгоды труднаго перехода.
Поэтому, когда отдыхъ сталъ черезъ-чуръ затягиваться, среди нихъ поднялся безпокойный говоръ:
— Орудій нѣтъ!.. Должно быть ждутъ артиллерію!.. Видѣли: вся гора бѣлѣетъ отъ русскихъ укрѣпленій!..
— Да!.. И на сосѣднихъ возвышеніяхъ тоже у нихъ батареи!.. Тамъ ближе будетъ жарко подъ продольнымъ огнемъ…
— Хуже не будетъ, какъ въ Мон-шье-линѣ!..
— Пожалуй, что прикажутъ ждать здѣсь до ночи…
— Ну, нѣтъ! Зачѣмъ такъ дурно ворожишь?.. Лучше разскажи, что-нибудь, Цинзо!
Цинзо, по призванію и профессіи былъ уличнымъ разсказчикомъ, и въ походахъ не разъ сокращалъ товарищамъ своими разсказами скуку ожиданія. Солдаты сбились теперь кучкой вокругъ него, многіе легли на землю и, подложивши ранцы подъ голову, глядѣли на пронизанный солнечнымъ блескомъ, бездонный океанъ синевы, и проглядывающій между темными кистями гаоляна и зелеными завитушками его длинныхъ листьевъ.
— Да, да!.. Разскажи… ну, хотя-бы, разскажи… — придумывали солдаты.
— О Сакурскомъ видѣніи!.. — подсказалъ одинъ.
— Ну, такъ!.. О привидѣніи изъ Сакуры!..
— Ладно!..
— Слушайте!.. слушайте! Тише вы тамъ!..
… «Какъ вѣренъ принципъ, изложенный Конфуціемъ, что доброжелательный образъ дѣйствій правителей ведетъ къ миру въ ихъ странѣ, тогда какъ беззаконіе ихъ порождаетъ мятежи и смуты…» — началъ Цинзо голосомъ профессіональнаго разсказчика. И зажурчали старательно отточенныя слова, какъ жемчугъ.
…Мирная, старозавѣтная, японская деревня всплыла вдругъ передъ глазами слушателей среди зеленаго тумана окружающей ихъ чащи… Вотъ кончается Хотта-Кага-но-Ками, славный рыцарь, благородный владѣтель Сакурскаго замка. Его званіе, санъ и ленныя земли наслѣдуетъ негодный сынъ — Котсуке-но Суке Мазанобу — принцъ жестокій, жадный и расточительный… Живетъ онъ въ Іедо; тратитъ огромныя суммы на содержаніе пышнаго двора, на пѣвицъ-гейшъ, на роскошную обстановку, на дорогія произведенія искусства… чтобы покрыть свои безумные расходы, онъ непомѣрно увеличиваетъ оброки крестьянъ… И вотъ въ конецъ разоренные мужики собираютъ сходку изъ 36 деревень, посѣщаютъ ходоками своихъ старшинъ въ Іедо, во дворецъ принца, просить его самолично о милостивомъ уменьшеніи тяготъ… Выступаетъ Согоро — человѣкъ почтенный, спокойный и разсудительный. Онъ совѣтуетъ собравшимся хорошенько обсудить свое рѣшеніе, указываетъ на сомнительность успѣха…
Несмотря на то, крестьяне не оставляютъ намѣренія отправиться къ князю… Одѣтые въ свои соломенные плащи и грибовидныя шляпы, съ бамбуковыми посохами въ рукахъ, они являются передъ дворцомъ князя въ столицѣ, но ихъ не допускаютъ къ подъѣзду. Князь не принимаетъ никого безъ доклада, а чиновники не желаютъ принять ихъ прошенія. Ходоки возвращаются ни съ чѣмъ. Согоро совѣтуетъ имъ подать челобитную въ Городзіу — Высочайшій Совѣтъ Шіогуна. Самъ онъ не предвидитъ большой отъ этого пользы, но думаетъ, что нужно испробовать всѣ средства и пути; самъ онъ готовъ отправиться въ Іедо и прощается съ женой и дѣтьми, увѣренный, что за дерзость заплатитъ жизнью.
— Я отдамъ свое тѣло, чтобы облегчить участь родной страны… Поэтому не скорбите, коли погибну, и не оплакивайте меня!.. — говоритъ онъ.
Челобитная съ великой покорностью и тщаніемъ вручена принцу Кузе Ямато но Ками, члену Совѣта. Радуются мужики, увѣренные, въ хорошемъ исходѣ. Не обольщается одинъ Согоро. Дѣйствительно, по истеченіи нѣкотораго времени его вызываютъ во дворецъ князя Кузе Ямато но Ками, гдѣ совѣтники отъ имени князя дѣлаютъ ему выговоръ, какъ предводителю бунтовщиковъ. Прошеніе возвращено безъ отвѣта. Оно не было даже представлено въ совѣтъ Городзіу, гдѣ засѣдаетъ вѣдь и Котсуке но Суке…
Согоро поучаетъ сельчанъ, что нужно идти выше, до самаго конца, намекая на Шіогуна — Господина нашихъ Господъ!
Крестьяне поручаютъ ходатайство ему. Согоро соглашается. И вотъ, со сверткомъ исписанной бумаги, онъ стережетъ, подъ Саммаескимъ мостомъ у черныхъ воротъ парка Уено, когда пройдетъ Шіогунъ Усяштсу… Вотъ онъ выскакиваетъ изъ своей засады въ крестьянскомъ соломенномъ плащѣ нищаго и подаетъ свое прошеніе, воткнутое на конецъ длинной бамбуковой палки.
— Прочь!.. Держите дерзкаго нахала!.. — кричатъ придворные.
Тѣлохранители бросаются къ Согоро, но онъ успѣваетъ просунуть въ носилки властелина свое прошеніе и только, когда послѣднее принято, тогда онъ позволяетъ арестовать себя.
Мстительный Котсуке но Суке, получивши отъ Шіогуна прошеніе своихъ подданныхъ, дѣлаетъ упреки своимъ чиновникамъ, допустившимъ до такого позора, и съ горькою досадою, подъ давленіемъ высшихъ властей, рѣшается уменьшить наложенные оброки до прежнихъ размѣровъ. Въ то же время онъ требуетъ выдачи Согоро своему княжескому суду.
— Его необходимо распять для примѣра и устрашенія другихъ мужиковъ!.. И не только его, но и его жену и дѣтей!.. А ихъ имущество должно быть отобрано въ княжескую казну… Остальныхъ шестерыхъ старшинъ пусть выгонятъ изъ владѣній на острова… Этого пока будетъ достаточно!..
— Ваша свѣтлость!.. — возражаетъ совѣтникъ Кодзима Сикибу, падая ницъ. — Намѣренія вашей свѣтлости справедливы и согласны съ закономъ. Согоро въ самомъ дѣлѣ заслуживаетъ всякаго наказанія за свое возмутительное преступленіе. Но я униженно осмѣлюсь представить вамъ, что его жена и дѣти не могутъ считаться виновными въ той-же степени, какъ онъ!.. И я умоляю вашу свѣтлость милостиво снизойти и освободить ихъ отъ такого строгаго наказанія!..
— Гдѣ грѣхъ отца такъ великъ, тамъ нѣтъ пощады женѣ и дѣтямъ! — отвѣчаетъ сурово Котсуке но Суке.
Согоро, выданный князю столичными властями, переводится въ Сакурскій замокъ какъ злодѣй, въ черныхъ носилкахъ, обмотанныхъ сѣтями. Его приводятъ въ княжескій судъ вмѣстѣ съ 36 старшинами, подписавшими прощеніе. Судъ присуждаетъ Согоро, — за то, что онъ самовольно взялъ на себя руководство крестьянами, что осмѣлился, минуя своего господина, обратиться прямо къ Шіогуну и тѣмъ нанесъ оскорбленіе своему принцу; за то, что подавалъ прошеніе въ Городзіу; за то, наконецъ, что принадлежалъ къ заговору — присуждаетъ подвергнуть Согоро смертной казни черезъ распятіе вмѣстѣ съ женой; дѣтей-же ихъ: тринадцатилѣтняго Генносуке, десятилѣтняго Сохей и семилѣтняго Кихаци обезглавить! Шестерыхъ старшинъ, которые сопровождали Согоро въ Іедо, изгнать изъ ихъ участковъ и поселить въ мѣстечкѣ Осима въ провинціи Идзу! —
Другимъ князь простилъ великодушно и уменьшилъ оброки во всемъ дайміятѣ до прежнихъ размѣровъ.
Согоро спокойно выслушалъ приговоръ, а извѣстіе объ облегченіи участи всего края очень обрадовало его. Но крестьяне ни мужчины, ни женщины не радовались. Посовѣтовавшись, они созвали сходку въ храмѣ Фукусоинъ подъ руководствомъ Замбеи, старшины изъ Сакато. На сходкѣ они рѣшили, не обращая вниманія на грозящія имъ наказанія, подать новое прошеніе князю о помилованіи по крайней мѣрѣ дѣтей и жены несчастнаго Согоро. Тогда совѣтникъ Икеура Коцуйе объяснилъ имъ, что прошеніе не можетъ быть представлено князю, такъ какъ объ этомъ уже просили его священники изъ храма его предковъ и онъ отказалъ имъ съ большимъ раздраженіемъ.
Послѣ этого трое знатнѣйшихъ старшинъ, друзей приговореннаго, съ горя, безсильной жалости и стыда обрили лбы и въ день казни постриглись въ монахи. Тѣла же казненныхъ потребовали для погребенія священники изъ храма Токодзи.
Въ Еварадаи былъ воздвигнутъ помостъ для казни.
Въ часъ «змѣи»[1], одиннадцатаго дня второго мѣсяца, жители окрестныхъ деревень и пригорода, старые и малые, женщины и мужчины, дѣти и дряхлые старики, собрались во множествѣ, чтобы сказать осужденнымъ жертвамъ послѣднее «прости!»
Связанные веревками, приговоренные были посажены на помостѣ, прикрытомъ жалкими цыновками. Согоро и жена его не подымали глазъ, такъ какъ зрѣлище было черезчуръ ужасно. Зрители плакали и кричали:
— Жестоко!.. Жестоко!.. Безсердечно!
Многіе вынимали изъ рукавовъ сласти и бросали ихъ дѣтямъ. Въ полдень Согоро и его жена были распяты на крестахъ, которые затѣмъ служители подняли и врыли въ землю. Затѣмъ введенъ былъ на эшафотъ предъ глазами родителей, старшій сынъ ихъ, Генносуке. Согоро заплакалъ и вскричалъ:
— О жестокіе, жестокіе!.. Все равно, что вы сдѣлаете со мною, но ребенокъ!?. Что сдѣлало вамъ дитя?!.
Присутствующіе закрыли руками глаза и громко молились; даже палачъ выражалъ свое сочувствіе тихой молитвой.
Тогда Генносуке, все время не открывавшій глазъ, сказалъ родителямъ:
— О, отецъ мой и мать моя!.. Я иду впереди васъ въ рай, въ ту счастливую страну, гдѣ буду ждать васъ. Мои маленькіе братья со мной вмѣстѣ встрѣтятъ васъ на берегу рѣки Сандцу и мы протянемъ черезъ нее вамъ свои руки, чтобы помочь вамъ пройти ее… Прощайте, прощайте всѣ, кто пришелъ посмотрѣть на нашу смерть!.. А теперь, пожалуйста, срубите мнѣ ужъ голову!..
Онъ протянулъ шею, шепча молитву. Жалобный стонъ вырвался изъ груди родителей и у столпившагося народа, когда палачъ, хотя и взволнованный, повинуясь своему долгу, ударилъ мальчика мечомъ.
Другой сынъ Согоро сказалъ тогда палачу:
— Сударь, у меня болитъ правое плечо; пожалуйста, рубите мнѣ голову съ лѣвой стороны, чтобы не сдѣлать мнѣ больно!.. И научите, что теперь нужно дѣлать. Я не знаю, какъ умирать, такъ какъ это мнѣ впервые!
Палачъ залился слезами, тѣмъ не менѣе голова мальчика упала быстрѣе, чѣмъ разлитую кровь впитываетъ песокъ.
Самый меньшой, Кихаци, погибъ со ртомъ, набитымъ сластями, только что брошенными ему изъ толпы.
Среди всеобщихъ стоновъ и плача, тѣла дѣтей были унесены, и къ супругамъ Согоро приблизился «ета» Сигаемонъ, которому поручено было проткнуть ихъ копьемъ, согласно приговору. Увидѣвши его, О-Манъ, жена Согоро, воскликнула:
— Мужъ мой!.. Ты помнишь, что ты съ самаго начала предупреждалъ меня о вѣроятности такого конца!.. Но что же изъ того, что тѣла наши теперь позорно распяты?.. Не будемъ печалиться!.. Боги за насъ!.. Встрѣтимъ спокойно и мужественно смерть!.. Отдадимъ радостно нашу жизнь за общее благо!.. Жизнь человѣка скоротечна, но дѣла и имя его вѣчны!.. Они выше и слаще жизни!..
Тогда улыбнулся Согоро и отвѣтилъ ей:
— Хорошо сказано, жена!.. Что въ томъ, что мы одни наказаны за многихъ!.. Наши старанія увѣнчались успѣхомъ…. Ничего больше мнѣ и не нужно!.. Я радъ, что сбылись мои желанія!.. Перемѣны въ судьбѣ и превратности жизни многообразны… Но еслибъ у меня было даже пятьсотъ жизней, я пятьсотъ разъ воплотился бы въ тотъ же образъ, чтобы пожертвовать всѣмъ для спасенія отъ голода, лишеній и грѣха столькихъ страдальцевъ!..
Такъ говорилъ онъ вдохновенно, когда офицеръ, руководящій казнью, далъ знакъ «ета» Сигаемону и тотъ съ копьемъ приблизился къ распятымъ…"
Сбившіеся въ кучу солдаты глазъ не сводили съ разсказчика. Каждый изъ нихъ прекрасно зналъ эту ужасную и трогательную повѣсть; несмотря на то, сердца ихъ бились восторженно и мучительно, какъ восторженно и мучительно бились сердца многихъ тысячъ, слушавшихъ эту исторію въ продолженіи болѣе двухсотъ лѣтъ во всей Японіи.
Цинзо умѣло подчеркивалъ трогательныя, красивыя мѣста разсказа выразительной мимикой и интонаціями голоса. Это было его ремесло.
Вдругъ близко, тутъ же, почти за ними, мощный громъ потрясъ землю и воздухъ…
— Пушки!.. Наши стрѣляютъ!..
Многіе солдаты вскочили на ноги, другіе на колѣняхъ хватались за положенное рядомъ оружіе и наскоро поправляли одежду и аммуницію.
Вскорѣ по всей линіи загремѣла буря ружейной перестрѣлки и ѣдкій запахъ бездымнаго пороха пронесся по зарослямъ.
Колонна двинулась впередъ. Все чаще изъ бѣлыхъ, лопающихся въ воздухѣ, облаковъ падалъ на нее дождь желѣзныхъ осколковъ и тучей, жалобно повизгивая, бились среди стеблей высокихъ гаоляна. Солдаты пробирались среди нихъ молча, стиснувъ зубы и, не отвѣчая на выстрѣлы непріятеля. Отъ времени до времени стонъ насильственной смерти или невыносимаго страданія вылеталъ то тутъ, то тамъ изъ пораженной груди. Наконецъ заросли стали рѣдѣть и просвѣчиваться. Идущіе увидѣли темныя фигуры товарищей, припавшихъ низко къ землѣ, съ протянутыми впередъ стволами ружей, изъ которыхъ постоянно сверкали огни.
Докучливый, сверлящій трескъ пальбы, похожій на непрерывно многоголосое щелканіе громаднаго бича, носился низко надъ землей, взлеталъ вверхъ пронзительнымъ отголоскомъ, отражался глухо въ поднебесьи и далекихъ горахъ.
Мощные выстрѣлы артиллеріи съ краткими интервалами все гудѣли, какъ басы оркестра. Сигнальный рожокъ велѣлъ колоннѣ остановиться и лечь.
Она была на краю поля смерти.
Голое, усыпанное грубымъ щебнемъ, оно похоже было на сѣрое изъѣденное оспою лицо мертвеца. Во многихъ мѣстахъ чернѣли на немъ темныя пятна тѣлъ въ японскихъ мундирахъ. Дальше оно было совершенно пусто и нѣмо. Изрѣдка являлось надъ нимъ, розовое отъ вечерней зари, облако шрапнели, развертывало въ синевѣ воздуха свои бѣлыя крылышки и плевало внизъ чугуномъ на камни и трупы. Рѣже громоздкій фугасъ тяжело падалъ съ высоты, лопался съ шумомъ и выбрасывалъ вверхъ фонтанъ чернаго дыма, убійственныхъ черепковъ, песку и камней. Но самымъ ужаснымъ былъ несомнѣнно невидимый, неустанно летящій надъ этимъ полемъ рой оружейныхъ пуль. Онъ плылъ непрерывно, съ тонкимъ, брезгливымъ жужжаніемъ, точно прозрачная рѣка гибели…
Весь склонъ «Рисовой Пышки», темнымъ пятномъ выступающей на золотомъ фонѣ закатывающагося за нею солнца, разгорался дружными молніевидными зигзагами отвѣтнаго огня.
Японскіе стрѣлки стрѣляли болѣе сдержанно и, казалось, безпорядочно. Только артиллерія ихъ ревѣла позади все громче, все яростнѣе и яростнѣе, обстрѣливая русскія укрѣпленія, какъ бы стремясь воспользоваться какъ можно полнѣе остатками убѣгающаго дня. Лопающіеся снаряды вспыхивали на огненномъ фонѣ неба, точно искры на стынущей лавѣ.
Быстрая ночь покрыла, наконецъ, сражающихся своими черными вѣками. Замолкли орудія, утихли ружейные выстрѣлы, звѣзды замигали кротко въ небесахъ.
Спрятаннымъ въ гаолянѣ полкамъ велѣно было поужинать и соснуть. Хотя солдаты не спали вторую ночь, мало, кто сомкнулъ глаза. Согласно приказанію, они лежали молча и неподвижно, но общее возбужденіе близкой рѣшительной аттаки, передающееся всѣмъ и каждому неизвѣстными путями, высказывалось тихими вздохами, покашливаніемъ, незначительными движеніями конечностей, неожиданнымъ блескомъ глазъ во мракѣ.
Когда темнота достигла чернильной густоты, прозвучали давно ожидаемыя приказанія и колонны японцевъ дружно поднялись, какъ полчища привидѣній.
Беззвучно, не толкаясь, не бряцая ничѣмъ, прокрадывались впередъ цѣпи стрѣлковъ, а за ними шли въ обычномъ порядкѣ взводы резервовъ.
Мертвая тишина царила въ истерзанныхъ дневнымъ обстрѣломъ русскихъ окопахъ.
Вскорѣ японцы были у подошвы горы и видѣли мѣстами надъ земляными брустверами блѣдныя лица караульныхъ и ихъ штыки, слабо отсвѣчивающіе въ зеленоватомъ сіяніи луны. Она какъ разъ всходила изъ-за горы и уже туманила черное звѣздное небо. Когда сиреневые лучи ея освѣтили, наконецъ, ьа полѣ брани груды камней и труповъ, когда въ мертвенномъ ихъ сіяніи обрисовались, наконецъ, призрачно вершины «Рисовой Пышки», сѣдой полковникъ Баба бросился на русскія укрѣпленія съ крикомъ «банзай!»
— Банзай!.. Банзай!.. — завыли ряды солдатъ, несущіеся за нимъ, какъ темная туча.
— Банзай!.. Банзай!.. — отвѣтили имъ издали войска, идущія въ аттаку съ той стороны горы.
Изъ укрѣпленій отвѣтили имъ грохотомъ выстрѣловъ и не менѣе грозные крики «урра!»
Когда сражающіеся сошлись въ темнотѣ, вся гора зашумѣла, загремѣла, заклубилась, точно по ней сталъ кататься и перемогаться съ другимъ исполинскій змѣй или восточный чешуйчатый драконъ, поблескивая тамъ и сямъ точно клыками и когтями вспышками выстрѣловъ, дѣлаемыхъ въ упоръ, въ лица, въ туловища…
И вотъ — русскіе выбиты изъ позицій и сброшены внизъ.
Но не прошло и четверти часа, какъ они опять вернулись, ожесточенные и въ еще большемъ числѣ. Японцы, скрываясь въ занятыхъ траншеяхъ, видѣли въ мутномъ свѣтѣ мѣсяца ихъ грязные, сжатые ряды, грозно несущіеся къ нимъ съ штыками на перевѣсъ, точно стада наставившихъ рога быковъ.
Опять на склонахъ горы заклубился длинный чудовищный змѣй борющихся человѣческихъ тѣлъ. Топотъ ногъ, глухіе удары штыковъ и прикладовъ, спертое дыханіе тысячи грудей, окрики ужаса, грозы, отчаянія, боли и бѣшенства пронеслись надъ полемъ, какъ мрачная военная пѣсня…
Подошли японскіе резервы и послѣ краткой схватки, разбитые русскіе ряды скользнули внизъ по окровавленнымъ откосамъ, вмѣстѣ съ убитыми.
Однако, въ ста шагахъ, они опять построились и, пользуясь слабой защитой тѣни, отброшенной въ ихъ сторону верхушкой горы попрятались за обломками камней и открыли убійственный огонь. Японцы прильнули плашмя къ землѣ и отвѣчали тѣмъ же; но не могли этого дѣлать не высовываясь изъ обмелѣвшихъ, истоптанныхъ въ борьбѣ рвовъ, такъ какъ русскіе были внизу и черезчуръ близко. Они храбро приподымались, но выпускали пули не цѣлясь, да и никого не было видно среди затѣненныхъ валуновъ. Низко плывущая луна скрылась за гребень горы и поле битвы освѣщалось лишь короткимъ блескомъ выстрѣловъ.
Снизу долетала музыка и пѣніе русскихъ полковъ, спѣшащихъ на выручку товарищамъ. Японцы уже использовали свои резервы.
Наступила рѣшительная минута. Полковникъ Баба уже скомандовалъ своимъ солдатамъ въ штыки, чтобы опрокинуть засѣвшихъ за камнями русскихъ раньше, чѣмъ они получатъ подкрѣпленіе, когда вдругъ ослѣпительный свѣтъ загорѣлся тутъ же у приподнявшихся японскихъ рядовъ. Это горѣли шары магнія, брошенные русскими смѣльчаками у самыхъ окоповъ, молодцы уходили открыто и безнаказанно на глазахъ остолбенѣвшихъ японцевъ.
Мгновеніе спустя они исчезли за завѣсой глубочайшаго мрака, откуда сейчасъ колыхнулъ смерчъ свинца…
Ужасъ неминуемой смерти хлестнулъ больно своимъ ѣдкимъ бичомъ по сердцамъ человѣческимъ и кого не поразили пули, тотъ самъ упалъ на землю, ища убѣжища въ канавахъ. Пристыженные, смущенные и оробѣвшіе японцы не пробовали даже отвѣчать на русскіе выстрѣлы, такъ какъ всякій подымавшійся въ уровень насыпей падалъ мертвымъ. Умолкли воинственные окрики, даже раненые затаили свои стоны и сквозь ружейную трескотню, сквозь свистъ летящихъ пуль, сквозь трескотню свинца, ударяющагося въ землю или человѣческія тѣла, ясно пробивались лишь звуки все приближающейся музыки.
Вдругъ за насыпь, — подъ смертоносный дождь металла, — за бѣлый саванъ убійственнаго свѣта, — выбѣжала темная фигура солдата:
— Цинзо!.. Сендай изъ Іошіока!.. Теікоку Банзай!.. — крикнулъ звучный голосъ.
И сейчасъ же одинъ изъ горящихъ шаровъ потухъ, придавленный упавшимъ человѣческимъ тѣломъ.
— Теікоку Банзай!.. — загремѣли безчисленные голоса, поднялись страшные ряды и, туша собственной кровью роковые факелы, бросились, какъ грозный обвалъ, въ темноту на русскихъ.
И опять, заглушая утихающій грохотъ перестрѣлки, зашумѣлъ во мракѣ ужасный змѣй, загудѣлъ дуэтъ борьбы и смерти…
Поутру на вершинѣ «Рисовой Пышки», оплывшей кровью, застланной трупами японцевъ и русскихъ, развѣвалось бѣлое знамя съ алымъ Восходящимъ Солнцемъ. При громѣ орудій, обстрѣливающихъ занятую позицію, товарищи почтительно хоронили тѣло уличнаго разсказчика Цинзо.
Не многіе остались въ живыхъ изъ вчерашнихъ его слушателей, но вѣдь: «человѣкъ точно туманъ, а дѣла его яко гранитъ!..»
- ↑ 10 час. утра.