СОЧИНЕНІЯ ВАСИЛІЯ ПЕТРОВИЧА БОТКИНА.
правитьРЕТШЕРЪ О «РОМЕО И ЮЛІИ» *).
править- ) Abhandlungen sur Philosophie der Kunst. Vierte 1. Romeo und Julia. 2. Kaufmann von Venedig, mit besonderer Beziehung auf die Kunst der dramatischen Darstellung entwickelt. Ver. D. N. T. Rötscher. Berlin. 1842.
Ретшеръ особенно извѣстенъ своимъ въ высшей степени замѣчательнымъ сочиненіемъ «Aristophanes und sein Zeit» и потомъ разсужденіемъ «Объ отношеніи философіи искусства и критики къ худолгественному произведенію», переведеннымъ въ «Московскомъ Наблюдателѣ» 1838 года, а равно философскою критикою Шекспирова «Короля Лира» и романа Гете «Die Wahlverwandschaflen». Въ первомъ сочиненіи опредѣляетъ онъ сущность и общіе законы философской критики относительно художественныхъ произведеній вообще: слѣдующія затѣмъ сочиненія суть приложеніе этихъ законовъ къ разбираемымъ имъ произведеніямъ. Критики «Ромео и Юліи», и «Венеціанскаго купца», такъ-же, какъ и предыдущія, состоятъ изъ четырехъ отдѣловъ: въ первомъ, авторъ опредѣляетъ и раскрываетъ основную идею, составляющую корень и сердце созданія: во второмъ, показываетъ, какъ идея эта воплотилась въ разнообразномъ организмѣ созданія: въ третьемъ, повидимому, забываетъ онъ эту идею — и, погружаясь въ художественное произведеніе, излагаетъ его драматическое развитіе. Но за то это драматическое развитіе собственно есть только конкретное осуществленіе тѣхъ законовъ, по которымъ данная идея совершаетъ свое самостоятельное движеніе, — тѣхъ законовъ, въ какихъ осуществляется она въ дѣйствительности, въ практическомъ мірѣ. Наконецъ, въ четвертомъ отдѣлѣ анализируетъ онъ отдѣльные характеры драмы, въ отношеніи къ сценическому представленію.
Рётшеръ обладаетъ большимъ критическимъ дарованіемъ; но вмѣстѣ съ достоинствами соединяются у него, къ сожалѣнію, недостатки, которые, не смотря на многія превосходныя качества его философскихъ критикъ, не допускаютъ ихъ стать въ рядъ капитальныхъ произведеній новой науки. Главный недостатокъ состоитъ преимущественно въ томъ, что онъ смотритъ на искусство, отвлекая его отъ всѣхъ другихъ сферъ человѣческой и общественной дѣятельности. Эта же самая тѣснота воззрѣнія часто мѣшаетъ ему провидѣть идею разсматриваемаго имъ произведенія искусства во всей ея самостоятельной и гуманной истинѣ. Въ особенности это постигло его при философской критикѣ романа «Wahlverwandschaften». Поражая глубочайшею проницательностію и эстетическимъ тактомъ въ анализѣ отдѣльныхъ характеровъ, онъ дѣлаетъ самые странные промахи въ общемъ построеніи разбираемаго имъ произведенія.
Разборы «Ромео и Юліи» и «Венеціанскаго Купца» отличаются достоинствами и недостатками, принадлежащими вообще всѣмъ сочиненіямъ Ретшера, кромѣ его превосходной книги: «Arietophanes und sein Zeitalter» (Berlin. 1827). Въ его критикахъ, съ одной стороны, много глубины и художественнаго искусства, — съ другой, аскетической, нѣмецкой односторонности и запоздалаго антисоціальнаго морализма. Такъ все, что говоритъ онъ о правѣ семейства относительно трагической коллизіи въ «Ромео и Юліи» — не болѣе, какъ филистерскій застой, философское Schulmeisterei, лишенное разумнаго и гуманнаго содержанія. Сверхъ того, дурная сторона сочиненій Ретшера заключается еще въ томъ, что они писаны языкомъ чрезвычайно метафорическимъ, который даже не рѣдко переходитъ въ напыщенность, ибо авторъ особенно любитъ говорить образами.
Мы переведемъ здѣсь, какъ понимаетъ и раскрываетъ Ретшеръ основную идею «Ромео и Юліи»; но постараемся по возможности упростить языкъ автора, сохраняя его существенныя мысли:
«Ромео и Юлія» есть трагедія любви: страсть эта составляетъ паѳосъ ея, такъ-что отъ нея получаютъ значеніе всѣ лица драмы, все ея движеніе. Она поэтически раскрываетъ намъ все право страсти и вяну ея, ея торжество и гибель, блаженство и страданіе. Подъ паѳосомъ любви разумѣемъ мы страсть эту въ полномъ стремительномъ могуществѣ, исключающемъ всѣ другія стороны жизни. Здѣсь не предстоитъ намъ такимъ ощущеніемъ, вмѣстѣ съ которымъ могли бы равнодушно пребывать и другія ощущенія: — здѣсь она надъ "всѣмъ преобладаетъ, такъ что черезъ нее одну получаютъ свое значеніе всѣ прочія стороны жизни.
"Паѳосъ любви исключительно принадлежитъ новому міру, а потому поэтическое представленіе любви могло осуществиться лишь въ новомъ мірѣ. Причина этого лежитъ въ глубочайшихъ жизненныхъ элементахъ новаго міросозерцанія. Античный міръ понималъ человѣка лишь въ его родовомъ характерѣ, то-есть, какъ представителя семейства, государства, словомъ общихъ субстанціальныхъ силъ. Въ нихъ находилъ онъ свою высшую честь и удовлетвореніе, вмѣстѣ "съ ними торжествовалъ онъ и гибнулъ — если оскорблялъ ихъ. Высочайшія творенія греческой трагедіи представили намъ это въ вѣчной, непреходящей красотѣ. Проявленіе индивидуальной страсти, углубленіе человѣка въ свое субъективное ощущеніе казалось древнимъ отклоненіемъ отъ достоинства искусства, профанаціею нравственныхъ силъ, которыя лишь однѣ могли быть истиннымъ предметомъ трагедія. Отсюда и насмѣшка Аристофана надъ Эврипидомъ, съ котораго начинается отклоненіе отъ исключительнаго представленія субстанціальныхъ, общихъ интересовъ: ибо въ Эврипидѣ проступаетъ уже начало индивидуальнаго, субъективнаго паѳоса. Въ новомъ мірѣ человѣкъ впервые вступаетъ въ свои человѣческія права; въ новомъ мірѣ перестаетъ онъ быть представителемъ лишь всеобщихъ, нравственныхъ силъ. Здѣсь онъ самъ становится собственнымъ своимъ міромъ; въ его внутреннемъ чувствѣ пребываетъ солнце его жизни. Самое полное выраженіе этой субъективной жизни, въ которой человѣкъ въ самомъ-себѣ обрѣтаетъ свое блаженство и страданіе — любовь. Ибо въ любви человѣкъ хочетъ быть удовлетвореннымъ и признаннымъ не по общимъ своимъ направленіямъ, не потому, что онъ членъ государства, но по своей индивидуальной личности; она-то жаждетъ, чтобъ вся полнота ея индивидуальнаго, частнаго существованія была понята родственнымъ ей существомъ, жаждетъ слиться съ нимъ въ единый, нераздѣльный міръ. Другими словами: любовь человѣка есть откровеніе требованія, чтобъ его признавали не только со стороны его всеобщности, со стороны тѣхъ разнообразныхъ отношеній, въ какихъ пребываетъ онъ къ силамъ нравственной жизни — къ государству и т. п., но въ его особенной, индивидуальной личности. Лишь романтическая любовь достигаетъ до того чарующаго и таинственнаго взаимнаго проникновенія всеобщей и индивидуальной жизни, до высочайшей энергіи субъективнаго ощущенія. Въ ней индивидуальный человѣкъ, сливаясь съ другимъ индивидуальнымъ, достигаетъ высшей ступени личности. Любовь есть первое откровеніе той связи, которая соединяетъ всеобщую нравственную духовную жизнь съ опредѣленною индивидуальностію.
"На этомъ созерцаніи основано очарованіе трагедіи «Ромео и Юлія», — именно на томъ, что она раскрываетъ намъ полное могущество романтической любви, черезъ которую двѣ родственныя индивидуальности узнаютъ себя другъ для друга назначенными и внутренно на всегда соединенными. Дѣло поэта состоитъ здѣсь въ томъ, чтобъ черезъ организацію этихъ индивидуальностей вполнѣ удостовѣрить насъ, что тотъ первый, рѣшительный моментъ, въ которомъ мгновенно раскрывается обоимъ любящимъ вся тайна ихъ внутренняго родства — есть въ то же время и откровеніе ихъ безконечнаго права жить и умереть другъ для друга.
"Это внутреннее, неодолимое ощущеніе, которое признаетъ одно только свидѣтельство сердца и, не заботясь о цѣломъ мірѣ, ссылается только на одно право внутренняго сродства, приходитъ непремѣнно въ столкновеніе съ дѣйствительностію, которая выступаетъ здѣсь тоже какъ самостоятельное могущество. Романтическая любовь, смѣло отрицающая всѣ другія отношенія, но этому самому должна имѣть своего естественнаго врага въ положительныхъ отношеніяхъ дѣйствительности, врага, который, какъ только хотятъ переступить за него — тотчасъ возстаетъ во всей своей грубой, непреклонной строгости. Слѣдовательно, въ романтической любви, которая не хочетъ ничего знать, кромѣ себя самой, необходимо заключается борьба съ грубою дѣйствительностью: столкновеніе не можетъ быть случайнымъ, — оно даже и поэтически необходимо. Чтобъ быть дѣйствительнымъ свидѣтельствомъ внутренняго сходства, романтическая любовь должна пребывать во всей полнотѣ своей силы. Въ томъ-то и истина ея, что, борясь съ дѣйствительностію, — она, ничѣмъ непотрясаемая, возрастаетъ при каждомъ съ нею столкновеніи. Кто совершенно нашелъ себя въ другомъ человѣкѣ и въ немъ одномъ только видитъ міръ свой — почти уже не можетъ жить безъ того человѣка. По этому самому и рѣшимость умереть (ибо вся жизнь является ничтожною безъ родной, дополняющей ее личности) есть высшая и вмѣстѣ необходимая ступень, до которой доходитъ романтическая любовь въ столкновеніи своемъ съ дѣйствительностію. Эта добровольная смерть есть, такъ сказать, самосохраненіе безконечной любви, отрѣшающейся отъ оковъ дѣйствительности, какъ скоро дѣйствительность немилосердно разрываетъ союзъ любящихся. Самая смерть ихъ — торжество могущества сердца, посмѣивающагося надъ всякими внѣшними силами, энергическая побѣда любви, для которой жизнь только въ той степени имѣетъ значеніе, въ какой даетъ свободу осуществиться дѣйствительно, Смерть обоихъ любящихся, смерть не отъ какой-либо внѣшней силы, но по ихъ свободному рѣшенію, раскрываетъ намъ торжествующую идею романтической любви, мужественно взирающей на всякое другое могущество, какъ на безсильное и ничтожное.
"Поэтому, къ смерти Ромео и Юліи осуществляется лишь неприкосновенное внутреннее право этихъ двухъ индивидуальностей, право побѣдоносно запечатлѣть и утвердить абсолютное сродство своихъ личностей противъ всѣхъ притязаній и насилія внѣшней дѣйствительности. Въ этомъ-то именно и заключается божественное ихъ страсти, освящающее смерть ихъ, ибо они имѣли силу сбросить съ себя оковы жизни, чтобъ сохранять идею во всей чистотѣ ея.
"Но всякая идея, стремительно и могущественно выступающая, необходимо приходитъ въ столкновеніе съ тѣми, которыхъ она тѣснитъ и оскорбляетъ. На этомъ основано всякое трагическое столкновеніе въ исторіи, такъ же, какъ и въ поэзіи. А такъ-какъ всякая идея исключительна, какъ скоро выступаетъ съ полною своею энергіею, то необходимо должна она оскорблять тотъ положительный, существующій порядокъ, который одинъ считаетъ себя въ правѣ властвовать. Черезъ это самое является трагическое противорѣчіе и непремѣнная гибель трагическихъ индивидуальностей. Паѳосъ, тѣснимый столкновеніемъ съ существующимъ порядкомъ, — равнымъ образомъ защищающимъ свое существованіе и право, — обнаруживается еще съ большею силою и стремительно обращается противъ ограниченія, которому покориться принуждаютъ его. Героемъ можно назвать только того, кѣмъ исключительно обладаетъ паѳосъ какой-либо идеи, кто запечатлѣваетъ ее своею смертію. Почему смерть героя, съ одной стороны, свидѣтельствуетъ о силѣ и полнотѣ паѳоса, разрушившаго жизнь героя, — съ другой стороны, эта же самая смерть свидѣтельствуетъ и объ односторонности его паѳоса, ибо въ паѳосѣ своемъ герой знаетъ и признаетъ только свою идею, свое стремленіе, — слѣдовательно, отрицаетъ всякое другое направленіе жизни, которое, однакожъ, имѣетъ также право существовать. Поэтому односторонность и исключительность нераздѣльны во всякомъ истинно-трагическомъ паѳосѣ; но въ то же время въ нихъ-то и заключается источникъ нашего участія къ герою.
"Какъ же индивидуализируются эти общія понятія въ трагедіи «Ромео и Юлія»?
«Внутреннему сродству личностей, которое ничего не хочетъ знать, кромѣ права своего задушевнаго чувства, противостоитъ право семейства, воля родителей, которые хотятъ сами заботиться о счастіи дѣтей и освящать выборъ ихъ своимъ согласіемъ». Это право, въ односторонности своей, является "какъ исключительная воля родителей, которая одна только хочетъ «повелѣвать, не давая никакого голоса свободному чувству, внутреннему побужденію дѣтей». Такая исключительная воля родителей, если «она выборомъ своимъ и обнаруживаетъ заботу о счастіи дѣтей и чужда всякихъ самолюбивыхъ и низкихъ цѣлей» — оскорбляетъ священное право свободнаго чувства, сердечный союзъ любящихся, которые во взаимномъ выборѣ не хотятъ терпѣть ни малѣйшаго посягательства на свое человѣческое право. Такимъ образомъ здѣсь выступаютъ двѣ стороны: право родителей хочетъ быть абсолютнымъ "источникомъ брака дѣтей; право свободнаго чувства не терпитъ ни малѣйшаго посягательства на свою волю: обѣ эти стороны вступаютъ въ непримиримую борьбу, въ которой каждая должна или побѣдить, или пасть, въ которой должна развиваться діалектика этого противорѣчія и обнаружиться относительная истина обѣихъ сторонъ.
"Но гибель любящихся имѣетъ еще другой характеръ, вслѣдствіе котораго она дѣйствуетъ трагически и вмѣстѣ съ тѣмъ переносить насъ за сферу семейства, на другое, обширнѣйшее поприще. Абсолютное могущество любви обнаруживается въ томъ, что она побѣждаетъ всякую другую силу, посягающую на ея стѣсненіе. Всякая сила является энергичнѣе и сосредоточеннѣе, если развивается среди неблагопріятныхъ и враждебныхъ элементовъ. Если любовь проявляется въ нѣдрахъ пылающей ненависти, то сила ея именно обнаруживается въ томъ, что она отрѣшается отъ этихъ нѣдръ, исполненныхъ ненависти, недоступныхъ для голоса любви. Явленіе Ромео и Юліи, уже въ самую первую минуту ихъ любви, сопровождается трагическимъ впечатлѣніемъ. Трагическое столкновеніе есть только плодъ, развивающійся изъ того положенія, въ какомъ находятся любящіеся. Страсть ихъ съ первой минуты является намъ облеченною въ гибельную, ядовитую атмосферу, которая заставляетъ насъ предчувствовать, что Ромео и Юлія обречены смерти. Оба они принадлежатъ къ семействамъ, погруженнымъ въ непримиримую, глубокую ненависть: это предстоитъ намъ судьба ихъ, трагическая почва, на которой развивается вся ихъ невольная вина, словно по какой-то естественной, необходимости, хотя и въ видѣ совершенно свободнаго дѣйствія. Такимъ образомъ трагедія, по содержанію своему принадлежащая вполнѣ новому міру, принимаетъ въ себя истину древней трагедіи, во всемъ ея поражающемъ значеніи.
"Но, кромѣ этого, смерть Ромео и Юліи становится еще почвою, на которой возрастаетъ примиреніе враждующихъ семействъ и цѣлаго города, становится почвою общественнаго мира и блага, возрожденіемъ общественной жизни. Чрезъ это, смерть ихъ получаетъ возвышенное значеніе жертвы для блага государства, и въ этомъ-то «заключается глубочайшее примиреніе трагическаго столкновенія».
Изъ отдѣльныхъ характеровъ, особенно хорошо анализированъ характеръ Меркуціо.
Что касается до «Венеціанскаго Купца», Ретшеръ полагаетъ, что эта пьеса раскрываетъ собою діалектику отвлеченнаго (абстрактнаго) права. Отвлеченное право есть право буквы въ законѣ, оцѣпенѣлой формы, которая, исключая всѣ другія стороны жизни, хочетъ стать единою и нераздѣльною властію. Діалектикою отвлеченнаго права называетъ онъ такое развитіе, въ которомъ право это является посредствомъ самого же себя во всей своей полности, уничтожаясь въ самомъ себѣ, когда полнота дѣйствительной жизни вступаетъ въ права свои.
Мы не намѣрены утомлять читателя метафизическимъ развитіемъ этой идеи, какъ излагаетъ ее Ретшеръ, и потому любопытнымъ совѣтуемъ обратиться къ самой книгѣ.