Этой весной въ Парижѣ я зашелъ въ одну знакомую семью.
Меня встрѣтилъ мальчишка, ликующій и радостный:
— А мы съ папой сегодня въ Салонъ идемъ. Папа меня беретъ.
— Да?
— Въ награду!
— Что жъ ты такого надѣлалъ, что тебя награждать нужно?
— А онъ сегодня принесъ первое сочиненіе! Съ отмѣткой: «очень хорошо!» — похвасталась мамаша.
Всегда надо дѣлать видъ, будто страшно интересуешься успѣхами дѣтей.
— Ну, ну! Покажите ваше сочиненіе, cher maitre[1]!
Дѣтямъ въ школѣ было предложено посѣтить въ одинъ изъ праздничныхъ дней «Jardin d’acclimatisation[2]» и затѣмъ описать этотъ зоологическій садъ въ формѣ письма къ товарищу, живущему въ провинціи.
Мой маленькій пріятель — живой и умный мальчикъ. Большой острякъ. Онъ любитъ приправить свою болтовню шуткой, — и иногда остритъ очень удачно.
Не удержался онъ отъ шутки и въ «сочиненіи».
Немножко лѣнтяй, онъ, чтобъ не писать слишкомъ много, заканчивалъ свое коротенькое сочиненіе такъ:
«Впрочемъ, для того, чтобъ познакомить тебя со всѣми чудесами „Jardin d’acclimatisation[2]“, мнѣ пришлось бы написать цѣлую книгу. Можетъ-быть, когда-нибудь я это и сдѣлаю. Но, принимая во вниманіе мою лѣнь, я увѣренъ, ты самъ до тѣхъ поръ успѣешь побывать въ Парижѣ и посмотрѣть все своими глазами».
«Сочиненіе» было написано хорошимъ, правильнымъ французскимъ языкомъ, и подъ нимъ была помѣтка:
«Очень хорошо».
— Ну, а это мѣсто? — спросилъ я.
— Ахъ, учитель ужасно смѣялся, когда читалъ вслухъ это мѣсто. И товарищи тоже!
Мнѣ вспомнилось, какъ меня однажды дернулъ чортъ пошутить въ сочиненіи.
Темой было: «Терпѣніе и трудъ все перетрутъ».
Среди академическихъ разсужденій на эту тему нелегкая меня дернула мимоходомъ вставить фразу:
«Да, конечно, терпѣнье и трудъ все перетрутъ, напримѣръ, здоровье».
Насталъ день «возвращенія тетрадокъ».
Этого дня мы всегда ждали съ особымъ нетерпѣніемъ.
Предстоялъ цѣлый часъ издѣвательства надъ слабѣйшими товарищами.
Учитель читалъ вслухъ худшія «сочиненія», острилъ по поводу нихъ, и мы помирали съ хохота надъ авторами. Особенно старались помирать съ хохота тѣ, кто сидѣлъ на виду у острившаго учителя.
Кто-нибудь изъ товарищей стоялъ у дверей и выглядывалъ въ коридоръ.
— Съ тетрадками идетъ! Съ тетрадками! — возвѣщалъ онъ всеобщую радость, опрометью кидаясь на мѣсто.
Итакъ, насталъ день возвращенія тетрадокъ.
Но, противъ обыкновенія, учитель явился сумрачный. Лицо ничего хорошаго не предвѣщало.
Сѣлъ на каѳедру, отмѣтилъ журналъ, выдержалъ длинную, томительную паузу, развернулъ тетрадку, лежавшую наверху, и вызвалъ:
— Дорошевичъ Власій!
Дорошевичъ Власій поднялся смущенный.
— Дорошевичъ Власій! Вы позволили себѣ неумѣстную и неприличную шутку…
Бѣлокурый нѣмчикъ, сидѣвшій рядомъ на партѣ, поспѣшилъ испуганно отодвинуться отъ меня. Онъ всегда отодвигался отъ тѣхъ, кто получалъ единицу или подвергался наказанію. Товарищи глядѣли на меня, кто съ испугомъ, кто съ сожалѣніемъ, кто со злорадствомъ.
— Вы позволили себѣ неумѣстную и неприличную шутку въ вашемъ сочиненіи…
— Господинъ учитель…
— Потрудитесь молчать! О вашей неумѣстной и неприличной шуткѣ будетъ мною, какъ класснымъ наставникомъ, доведено до свѣдѣнія педагогическаго совѣта. Теперь же потрудитесь отправиться къ г. инспектору. Г. инспектору уже извѣстно о неумѣстной и неприличной шуткѣ, которую вы себѣ позволили Ступайте! Никакихъ разговоровъ! Ступайте!
Толстый инспекторъ, котораго мы звали «турецкимъ барабаномъ», окинулъ меня недружелюбнымъ взглядомъ съ головы до ногъ.
— Что вамъ? Почему вы не въ классѣ?
— Ученикъ такого-то класса, такого-то отдѣленія, Дорошевичъ Власій! — робко отрекомендовался я.
Толстый инспекторъ покраснѣлъ:
— А! Это вы? Гдѣ у васъ пуговица?
Онъ кричалъ и отъ крика началъ синѣть:
— Гдѣ у васъ пуговица? Почему пуговица на мундирѣ не застегнута? Гдѣ вашъ галстукъ?
— Сползъ…
— Я вамъ покажу — сползъ. Пуговицы не застегнуты, галстукъ не на мѣстѣ, позволяете себѣ неумѣстныя и неприличныя шутки. Что вы о себѣ думаете? Будутъ вызваны ваши родители! Идите къ г. директору. Г. директоръ знаетъ о томъ, что вы себѣ позволили.
Къ актовому залу, гдѣ сидѣлъ директоръ, я подобрался уже совсѣмъ на цыпочкахъ, проводя пальцемъ по пуговицамъ и щупая, здѣсь ли галстукъ.
— Скажите, что Дорошевичъ Власій!
Мы всегда, когда предстояла гроза, говорили сторожамъ «вы». Въ обыкновенное время мы говорили имъ «ты» и ругали дураками.
Съ трепетомъ я вступилъ въ великолѣпный актовый залъ, съ мраморными стѣнами, на которыхъ висѣли золотыя доски съ фамиліями кончившихъ съ медалью.
Посреди, за длиннѣйшимъ столомъ, покрытымъ зеленымъ сукномъ, сидѣлъ г. директоръ, маленькій, весь высохшій человѣкъ, ходившій не во фракѣ, а въ сюртукѣ съ золотыми пуговицами, что придавало ему въ нашихъ глазахъ какое-то особое величіе.
Г. директоръ посмотрѣлъ на меня поверхъ очковъ, помолчалъ минуты двѣ и крикнулъ:
— Что у васъ за волосы?
Я схватился за волосы.
— Что за волосы, я васъ спрашиваю? Какіе у васъ волосы? А?
Я растерялся окончательно.
— Б-б-бѣлокурые!
Директоръ даже вскочилъ, словно подъ него вдругъ насыпали угольевъ.
— Вы позволяете себѣ неприличныя и неумѣстныя шутки еще въ разговорахъ съ начальствомъ? Вы позволяете себѣ являться съ непричесанными волосами, да еще имѣете смѣлость такъ отвѣчать! Молчать! Послѣ классовъ сядете въ карцеръ! Извольте итти! Слышали?
Чортъ возьми, сразу было видно, что имѣешь дѣло съ классиками! Они громили меня, какъ Катилину!
И вотъ послѣ классовъ я очутился на шесть часовъ въ карцерѣ. Запертый, весь полный скверны, внутри и снаружи: пуговица не застегнута, въ сочиненіяхъ неумѣстныя и неприличныя шутки, волосы не острижены, галстукъ сползъ.
Въ результатѣ: нуль за сочиненіе, — нулей у насъ вообще не ставили, но на этотъ разъ рѣшено было для примѣра поставить, — сбавили баллъ съ поведенія, накричали, выдержали въ карцерѣ, вызвали родителей.
Для большей острастки имъ объявили еще:
— Въ слѣдующій разъ вынуждены будемъ предложить вамъ взять вашего сына изъ гимназіи. Подобные воспитанники не могутъ быть терпимы.
И все изъ-за того, что нелегкая меня дернула написать въ сочиненіи то, что я подумалъ!
Меня заинтересовали «сочиненія» во французской школѣ, и я обратился къ моему маленькому другу:
— Нельзя ли достать сочиненія твоихъ товарищей? Мнѣ хотѣлось бы посмотрѣть.
— А вотъ придите къ намъ въ воскресенье завтракать, — у меня будутъ двое товарищей. Я имъ скажу, чтобъ захватили тетрадки.
Одинъ изъ этихъ маленькихъ писателей оказался человѣкомъ ученымъ. Онъ посмотрѣлъ на свою задачу серьезно, написалъ длинное сочиненіе и щеголялъ ученостью. Онъ сообщалъ своему воображаемому другу не только о внѣшнемъ видѣ звѣрей, но и объ ихъ нравахъ, привычкахъ, образѣ жизни на волѣ. Сообщалъ, что львы, тигры и пантеры принадлежатъ къ «семейству кошекъ» и т. п.
Другой былъ большой фантазеръ. Видъ каждаго звѣря напоминалъ ему какую-нибудь страницу изъ прочитанныхъ путешествій. И онъ описывалъ больше охоту на этихъ звѣрей. Описывалъ съ такимъ увлеченіемъ, словно участвовалъ во всѣхъ этихъ охотахъ самъ.
«Бить бизона пулей въ голову положительно невозможно! — восклицалъ онъ. — Пуля сплющится, и охотникъ долженъ выждать моментъ, когда разъяренное животное кинется на него, наклонивъ голову, и тогда бей пулей въ крутую шею!»
Всякій писалъ по-своему. Всякій жилъ въ «сочиненіи» своей жизнью. Каждый писалъ то, что онъ дѣйствительно думалъ.
А учитель слѣдилъ за тѣмъ, чтобъ мысли были изложены правильнымъ роднымъ языкомъ, и ставилъ за это изложеніе «очень хорошо» и серьезному сочинителю, щеголявшему ученостью, и мальчику, несомнѣнно обладавшему творческой фантазіей, и ребенку, складъ ума котораго расположенъ къ шуткѣ.
Развѣ художественная фантазія или остроуміе — недостатки?
Дѣти, это — цвѣты. Нельзя же вѣдь требовать, чтобъ всѣ цвѣты одинаково пахли.
Пусть дѣти умѣютъ хорошо излагать то, что думаютъ. Въ этомъ и состоитъ обученіе родному языку.
Но никто не кладетъ свинцоваго штампа на ихъ мысль:
— Думай вотъ такъ-то.
А у насъ!
Урокъ русскаго языка.
— Разборъ «Птички Божіей». Мозговъ Николаи!
Встаетъ маленькій и уже перепуганный Мозговъ Николай.
— Мозговъ Николай! Разберите мнѣ «Птичку Божію». Что хотѣлъ сказать поэтъ «Птичкой Божіей»?
Мозговъ Николай моргаетъ вѣками.
— Ну! Мозговъ Николай! Что хотѣлъ сказать поэтъ?
— У меня мамаша больна! — говоритъ вдругъ Мозговъ.
— Что такое?
— У меня мамаша больна. Я не знаю, что хотѣлъ сказать поэтъ. Я не могъ приготовить.
— У Мозгова Николая мамаша всегда бываетъ больна, когда Мозговъ Николай не знаетъ урока. У Мозгова Николая очень удобная мамаша.
Весь классъ хихикаетъ.
— Я ставлю Мозгову Николаю «нотабене». Голиковъ Алексѣй! Что хотѣлъ сказать поэтъ «Птичкой Божіей»?
— Не знаю!
— Голиковъ Алексѣй не знаетъ. Въ такомъ случаѣ Голиковъ Николай.
Голиковъ Николай молчитъ.
— Голиковъ Алексѣй и Голиковъ Николай никогда ничего не знаютъ. Постниковъ Иванъ.
— У меня, Петръ Петровичъ, нога болитъ!
— При чемъ же тутъ поэтъ?
— Я не могу, Петръ Петровичъ, стоять!
— Отвѣчайте въ такомъ случаѣ сидя. Постниковъ Иванъ и сидя не знаетъ, что хотѣлъ сказать поэтъ. Въ такомъ случаѣ, Ивановъ Павелъ!
— Позвольте выйти!
— Что хотѣлъ сказать поэтъ «Птичкой Божіей»?
— Позвольте выйти!
— Ивановъ Павелъ хочетъ выйти. Ивановъ Павелъ выйдетъ на цѣлый классъ!
И уроки-то русскаго языка идутъ на какомъ-то индѣйскомъ языкѣ! Словно предводитель команчей разговариваетъ:
— Блѣднолицый братъ мой — собака. Языкъ блѣднолицаго брата моего лжетъ. Я сниму скальпъ съ блѣднолицаго брата моего!
Въ это время надъ задней скамейкой поднимается, словно знамя, достаточно выпачканная въ чернилахъ рука.
— Патрикѣевъ Клавдій знаетъ, что хотѣлъ сказать поэтъ. Пусть Патрикѣевъ Клавдій объяснитъ намъ, что хотѣлъ сказать поэтъ!
Патрикѣевъ Клавдій поднимается, но увѣренность его моментально покидаетъ:
«А вдругъ не угадаю».
— Почему же Патрикѣевъ Клавдій молчитъ, если онъ знаетъ?
Всѣ смотрятъ на Патрикѣева и начинаютъ хихикать.
Патрикѣевъ Клавдій думаетъ:
«Не попроситься ли лучше выйти?»
Но стыдится своего малодушія и начинаетъ неувѣреннымъ голосомъ:
— Въ стихотвореньѣ «Птичка Божія» поэтъ, видимо, хотѣлъ сказать… хотѣлъ сказать… вообще… что птичка…
А классъ хихикаетъ все сильнѣе и сильнѣе:
«Ишь какой знающій выискался! Знаетъ, что поэтъ хотѣлъ сказать! Этого никто, кромѣ Петра Петровича, не знаетъ!»
Патрикѣевъ готовъ заплакать:
— Прикажите имъ, чтобы они не смѣялись…Тутъ вовсе нечему смѣяться… Поэтъ хотѣлъ сказать, что птичка… вообще не работаетъ, ничего не дѣлаетъ… и все-таки сыта бываетъ…
— Не то! Пусть Патрикѣевъ Клавдій сядетъ и никогда не вызывается отвѣчать, когда не знаетъ. Никто не знаетъ, что хотѣлъ сказать поэтъ въ «Птичкѣ Божіей»? Никто? Ну, какъ же такъ? Это такъ просто.
И учитель объясняетъ:
— Вкладывая пѣсню о птичкѣ Божіей въ уста кочевыхъ и неосѣдлыхъ цыганъ, поэтъ тѣмъ самымъ хотѣлъ изобличить передъ нами низкій уровень этихъ цыганъ. Ибо только съ точки зрѣнія…
— Петръ Петровичъ, будьте добры помедленнѣе. Я не успѣваю записывать! — говоритъ первый ученикъ.
— Надо понимать, а не записывать! Ибо, говорю я, только съ точки зрѣнія кочующихъ и беззаботныхъ цыганъ можетъ служить предметомъ восхваленія такая беззаботность птички. Похвала же птички за ея праздность и ничегонедѣланіе была бы немыслима въ устахъ такого просвѣщеннаго человѣка, какимъ, безспорно, является поэтъ. Все поняли?
— Все поняли! — хоромъ отвѣчаетъ классъ.
— Мозговъ Николай, повторите!
— Поэтъ вкладываетъ птичкѣ въ уста…
— Садитесь. Повторяю еще разъ. Вкладывая въ уста не птичкѣ, а цыганамъ, поэтъ, несомнѣнно, думалъ этимъ… Ну, да все равно! Запишите.
И всѣ зубрятъ къ слѣдующему уроку это обязательное «толкованіе птички».
И такъ со всѣмъ, что только читается и обсуждается въ классѣ.
И чѣмъ больше школьники читаютъ и обсуждаютъ, тѣмъ больше они отучаются думать, разбирать, понимать.
Похороннымъ звономъ надъ самостоятельной критической мыслью звучитъ каждое учительство:
— Поэтъ хотѣлъ этимъ сказать…
Своя мысль замѣняется штампованной мыслью обязательнаго и узаконеннаго образца.
Никто ужъ и не пытается думать. Все равно не попадешь и ошибешься. Учитель скажетъ, какъ это надо понимать на пятерку!
Нѣтъ ничего болѣе притупляющаго, какъ гимназическія «сочиненія по русскому языку».
Въ провинціи у меня былъ добрый знакомый, видный общественный дѣятель и необыкновенно чадолюбивый родитель.
Когда его дѣти держали экзаменъ, экзаменъ держалъ весь городъ. Одни знакомые, — мой пріятель былъ большой хлѣбосолъ, у него всегда бывалъ весь городъ, — одни знакомые летѣли хлопотать у попечителя, другіе у директора, третьи разлетались по учителямъ.
Если кому-нибудь изъ дѣтей задавали трудную задачу по алгебрѣ, — въ рѣшеніи ея принимали участіе профессора математики мѣстнаго университета. Въ дни «сочиненій на домъ» приглашались на помощь адвокаты и литераторы.
И вотъ старшему сыну задали задачу на тему:
— О пользѣ труда.
Была созвана консультація.
Отецъ ходилъ, разводя руками:
— Чортъ знаетъ, какія темы задаютъ дѣтямъ. Поистинѣ не понимаю, какая такая польза труда! Трудъ, это — проклятіе. Богъ, изгоняя изъ рая, проклялъ людей трудомъ!
Мы наперерывъ старались изложить предъ юношей всѣ полезныя стороны труда.
Рисовали самыя соблазнительныя перспективы.
— Вотъ что можно на эту тему написать!
— Вотъ что еще можно прибавить!
— Вотъ еще что!
Но юноша качалъ головой:
— Нѣтъ, это не то! Это все не годится. Придется, папа, пригласить Семена Пуприкова!
Семенъ Пуприковъ былъ ученикъ другой гимназіи, но «человѣкъ знающій».
— Онъ на сочиненіяхъ собаку съѣлъ.
Пуприкова пригласили обѣдать на другой день, и родственница, завѣдывавшая хозяйствомъ, спросила даже:
— А что этотъ твой Семенъ Пуприковъ любитъ? Не сдѣлать ли по этому случаю блинчики съ творогомъ? Такіе, подрумяненные. Иль лучше будетъ оладьи съ вареньемъ, только пожирнѣе?
Наше самолюбіе было, чортъ возьми, задѣто! И на слѣдующій день мы, и присяжные повѣренные и литераторы, явились на обѣдъ съ Семеномъ Пуприковымъ.
Пуприковъ оказался мальчикомъ небольшого роста и очень головастымъ.
Такъ, ничего особеннаго!
Явился онъ въ домъ съ полнымъ сознаніемъ важности своей миссіи. Съ такимъ видомъ входятъ въ домъ нотаріусы, приглашенные къ умирающему составить духовное завѣщаніе, судебные пристава, являющіеся для описи имущества, и немногіе имъ подобные.
Вплоть до обѣда Пуприковъ ничего не говорилъ, ѣлъ хорошо: всего взялъ вдвое, а оладій съ вареньемъ спросилъ даже четыре раза.
Послѣ обѣда тутъ же, за столомъ, начали говорить о сочиненіи.
— Ну-съ, какъ же надо написать «О пользѣ труда»?
Семенъ Пуприковъ обвелъ всѣхъ насъ серьезнымъ и даже, какъ мнѣ показалось, строгимъ взглядомъ, сжалъ губы, подумалъ съ минуту и сказалъ глухимъ голосомъ:
— Тутъ Демосѳенъ необходимъ!
Присяжные повѣренные даже подпрыгнули:
— Какъ Демосѳенъ?!
— А такъ Демосѳенъ! — снова помолчавъ, продолжалъ Пуприковъ и, откинувшись къ спинкѣ стула, заговорилъ голосомъ, въ которомъ послышалось даже что-то пророческое:
— Такъ, мы можемъ убѣдиться въ пользѣ труда, только изучивъ исторію Демосѳена. Теперь періодъ, Будучи отъ природы косноязыченъ и обладая физическими недостатками, которые не позволяли ему и думать о выступленіи въ качествѣ оратора, изъ боязни насмѣшекъ со стороны согражданъ, Демосѳенъ непрестаннымъ трудомъ не только избавился отъ этихъ недостатковъ, но и сдѣлался знаменитѣйшимъ ораторомъ, слава котораго далеко перешла предѣлы его родины и границы его времени! Ну, тутъ насчетъ камешковъ въ ротъ, бѣганья по горамъ и всего прочаго!
Мы переглянулись почтительно.
— А затѣмъ нужно, — продолжалъ наставительно Пуприковъ, — сопоставить Демосѳена съ лаццарони.
— Какъ съ лаццарони? — воскликнули всѣ, глубоко пораженные. — При чемъ же тутъ лаццарони?
Пуприковъ Семенъ снисходительно улыбнулся.
— А какъ же?
И снова принявъ видъ вѣщей пиѳіи, онъ продекламировалъ, полузакрывъ глаза:
— Лаццарони въ Неаполѣ, довольствуясь ракушками, которыя выбрасываетъ море, избѣгаютъ труда, — и что же мы видимъ? Они валяются цѣлый день на солнцѣ, мало чѣмъ отличаясь отъ лежащихъ тутъ же собакъ, и справедливо вызываютъ къ себѣ негодованіе путешественниковъ. Это доказательство отъ противнаго или обратный примѣръ. А посему, убѣдившись на примѣрѣ Демосѳена въ крайней пользѣ труда и сопоставивъ это съ пагубными послѣдствіями праздности, въ коихъ убѣждаетъ насъ примѣръ итальянскихъ лаццарони въ Неаполѣ, будемъ же подражать Демосѳену и избѣгать примѣра презрѣнныхъ лаццарони… Тутъ ужъ часть патетическая! Это всегда такъ пишется!.. — увѣренно закончилъ Пуприковъ Семенъ.
— Чортъ знаетъ что! Словно бумага въ присутственное мѣсто! «Всегда такъ пишется!» буркнулъ хозяинъ дома.
Послѣ обѣда я почтительно предложилъ Семену Пуприкову папиросу, а одинъ присяжный повѣренный до того растерялся, что предложилъ ему даже сигару:
— Вы крѣпкія сигары курите или среднія?
А Семенъ Пуприковъ, медленно прихлебывая ликеръ, раскраснѣвшись, долго объяснялъ намъ, какъ надо писать сочиненія на какія темы.
И въ каждой гимназіи, въ каждомъ классѣ есть такіе спеціалисты, которые «знаютъ, какъ эти бумаги надо писать».
Словно ходатаи при консисторіяхъ!
Ко всякому пишущему человѣку часто обращаются чадолюбивые папеньки и маменьки съ просьбой:
— Напишите ребенку сочиненіе. Что вамъ стоитъ!
Но куда ужъ тутъ соваться!
Когда Тургеневъ за сочиненіе, написанное для гимназиста, съ трудомъ получилъ тройку съ минусомъ. А Щедрину за сочиненіе, написанное для дочери, и вовсе поставили два:
— Не знаете русскаго языка!
Старикъ, говорятъ, даже объясняться поѣхалъ.
— Ну, ужъ этого-то вы, положимъ, говорить не смѣете. Незнаніе русскаго языка! Да сочиненіе-то писалъ я!
И это, навѣрное, никого не смутило:
— Да, но не такъ написано!
Не штампованныя мысли и не штампованныя слова,
Послѣ такихъ примѣровъ, если къ вамъ обращаются съ просьбой: «напишите сочиненіе», конечно, не беритесь. Найдите какого-нибудь «ходока по этой части» изъ гимназистовъ, у котораго всѣ мысли и слова уже разъ навсегда заштампованы:
— Вотъ, голубчикъ, напишите для одного моего маленькаго пріятеля сочиненіе: «Описаніе деревни». А я васъ за это на Марсово поле отвезу, на велосипедѣ кататься.
— За велосипедъ merci[3]. А насчетъ сочиненія, это — мнѣ пустое дѣло. «Описаніе деревни» велика важность! Сейчасъ нужно ниву описать, направо роща, рѣка.
— Ну, а если рѣки въ деревнѣ нѣту?
— Гмъ… Какъ же такъ рѣки нѣту? Рѣка непремѣнно должна быть. Это требуется.
Такъ еще со школьной скамьи штампуется наша мысль, отучаютъ насъ мыслить самостоятельно, по-своему, пріучаютъ думать по шаблону, думать, «какъ принято думать».
Наше общество — самое неоригинальное общество въ мірѣ.
Перефразируя знаменитую фразу Агамемнона, можно воскликнуть:
— У насъ есть люди умные, есть люди глупые, но оригинальныхъ людей у насъ нѣтъ!
Быть «оригинальнымъ» — даже недостатокъ.
Что вы слышите въ обществѣ, кромѣ шаблоннѣйшихъ мыслей, шаблоннѣйшихъ словъ?
Всѣ думаютъ по шаблонамъ. Одинъ по-ретроградному, другой по-консервативному, третій по-либеральному, четвертый по-радикальному. Но всѣ по шаблону.
По шаблону же ретроградному, консерватрвному, либеральному, радикальному, тѣми же самыми стереотипными, штампованными фразами всѣ и говорятъ и пишутъ.
Я не говорю, конечно, о нашихъ геніяхъ, объ исключительныхъ талантахъ.
Геній, исключительный талантъ, это — розы, выросшія среди бурьяна. Богъ вѣсть какимъ вѣтромъ занесло ихъ сѣмена именно сюда!
Но обыкновенные, средніе писатели.
Часто ли вы встрѣтите въ нашей текущей литературѣ оригинальную мысль, даже оригинальное сравненіе?
Возьмите самаго захудалаго француза. И тотъ стремится что-нибудь новое, свое, несказанное еще сказать.
А у насъ только и думаютъ, какъ бы написать, сказать «какъ всѣ», повторить «что-нибудь хорошее», 20 разъ сказанное.
Такая мыслебоязнь!
Только этой шаблонностью, которая разлита кругомъ и давитъ, какъ свинецъ, и объясняется, напримѣръ, успѣхъ у насъ декадентства.
Это естественный протестъ противъ прѣснятины въ мысли, литературѣ, искусствѣ.
Цынга у общества отъ этой прѣсной пищи!
И бросаются люди на декадентство, какъ бросаются цынготные на лукъ, на чеснокъ, на лимонъ. Десны отъ прѣснятины чешутся.
Жалуются, что въ наше время ужъ очень увлекаются. Кто націонализмомъ, кто радикализмомъ, кто другимъ какимъ «измомъ». Что увлекаются, — бѣда бы не велика. Увлеченіе есть, — значитъ, жизнь есть, не засохла, не завяла. Бѣда въ томъ, что увлекаются-то ужъ очень легко, сдаются на все безъ боя: встрѣтилъ теорію, и сдался ей на капитуляцію безъ борьбы. Думалъ по одному шаблону, а потомъ задумалъ по другому.
Да какъ же и иначе быть можетъ, когда со школьной скамьи самостоятельная мысль забивалась, забивалась, забивалась, думать «по-своему» всячески воспрещалось и рекомендовалось думать не иначе какъ по шаблону.
И какъ это странно! Главнымъ орудіемъ къ этому служило преподаваніе самаго живого, казалось бы, предмета! Родного языка!
А между тѣмъ нѣтъ ничего легче, какъ сдѣлать изъ этого именно «предмета» самый живой, интересный, увлекательный предметъ, самое могучее орудіе развитія.
Любовь и уваженіе къ этому именно «предмету» развиты среди юношества. Можно не заниматься чѣмъ угодно, но «русскимъ языкомъ» заниматься считается необходимымъ и почетнымъ.
Всякій «развитой гимназистъ» считаетъ необходимымъ заниматься русскимъ языкомъ.
Что же даютъ этимъ юношамъ, которые, — говоря громко, — съ такой жадностью стремятся къ этому источнику знанія?
Половину курса они посвящаютъ главнѣйшимъ образомъ на то, чтобъ изучить, гдѣ надо ставить и гдѣ не надо ставить букву, которая совсѣмъ не произносится.
Вторая половина курса посвящена изученію «древнихъ памятниковъ» и того періода литературы, который никого ужъ не интересуетъ.
Все, что есть живого, привлекательнаго и интереснаго въ «предметѣ», исключено.
Мертвыя сочиненія вмѣсто того, чтобъ развивать, пріучать мыслить, пріучать къ «недуманію».
И въ результатѣ…
Три четверти образованной Россіи не въ состояніи мало-мальски литературно писать по-русски. Привычка къ шаблону въ области мысли И спросите у кого-нибудь, — что такое русскій языкъ.
— Скучный предметъ!
А вѣдь языкъ народа, это — половина «отчизновѣдѣнія», это — «душа народа».
Позвольте этимъ шаблономъ закончить сочиненіе о преподаваніи русскаго языка.