Русские идеалы, герои и типы (Шелгунов)/ДО

Русские идеалы, герои и типы
авторъ Николай Васильевич Шелгунов

Опубл.: 1868. Источникъ: az.lib.ru • Статья первая

РУССКІЕ ИДЕАЛЫ. ГЕРОИ И ТИПЫ.

I.

Каждый народъ, въ каждый моментъ своей исторической жизни, выражаетъ свои господствующія стремленія въ извѣстныхъ идеалахъ и типахъ.

Пока общественныя отношенія народа несложны и жизнь его проста, народныя стремленія легко олицетворяются нѣкоторыми болѣе счастливо одаренными личностями. Но это бываетъ только въ первый періодъ исторической жизни народовъ, когда въ разгарѣ одна стихійная сила, когда страсть, порывъ, физическая сила составляютъ все, когда интеллектъ занимаетъ мѣсто второстепенное.

Съ развитіемъ гражданственности народныя стремленія усложняются, и концентрированіе ихъ въ одномъ лицѣ становится уже труднѣе. Ерусланъ Лазаревичъ, превосходно олицетворявшій русскія стремленія временъ удѣльнаго періода, былъ бы совершенно некстати въ обществѣ новѣйшихъ реалистовъ.

Поэтому, по мѣрѣ развитія народовъ изчезаетъ пора героевъ, является между людьми больше равенства и то, что прежде составляло достояніе только нѣкоторыхъ, распредѣляется равномѣрно между всѣми. Вмѣсто силы единоличной является сила коллективная.

Народное преданіе о нашемъ героическомъ періодѣ сохранило только память о «силушкѣ». "Не извадились мы, государь, дома сидѣть, говорить богатыри князю Владиміру, «извадились мы, государь, сами ѣздить по полю по чистому, побивать люди многіе».

Въ этомъ побиваньи многихъ людей заключается вся задача передового человѣка того времени, потому что всѣ вопросы порѣшаются физической силой и крѣпкимъ словомъ. Когда богатыри Владиміра пошло на Царьградъ, то одинъ изъ нихъ предложилъ такой вопросъ: «Кто у насъ, братцы, говорить гораздъ языкомъ татарскимъ?» Для незнакомой земли богатырямъ былъ нуженъ переводчикъ. И вотъ дворянинъ Залѣшенинъ отвѣчаетъ: «всѣхъ у насъ лучше говоритъ Алеша Поповичъ; каковъ онъ трезвъ, таковъ и пьянъ, и всѣхъ насъ лучше, бранится».

Владиміръ прослышавъ, что греческій царь посылаетъ на него изъ Царьграда сорокъ два богатыря, велитъ своимъ богатырямъ, «накрѣпко стоять, съ стольнаго града Кіева отъѣзду никакого не учинять». Но такое приказанье позорно для истиннаго богатыря, и вотъ выступаютъ семь богатырей — славный Илья Муромецъ, дворянинъ Залѣшенинъ, Алеша Поповичъ, Гланитъ, Оуханъ Домантьевичъ, дворянинъ Бѣлая Палица и Добрыня Никитичъ. Они бьютъ великому князю челомъ и просятъ отпустить ихъ «во поле чистое». Князь не отпускаетъ. «И въ тѣ поры русскіе богатыри закручинились, ударяли челомъ князю и прочь пошли». Но они пошли, чтобы надѣть себѣ доспѣхи крѣпкіе и сѣсть на своихъ добрыхъ коней. Богатыри рѣшили идти прямо на Царьградъ.

Дорогой встрѣчаются имъ двѣнадцать каликъ перехожихъ. Подъѣзжаетъ къ нимъ «младъ Алеша Поповичъ» и говоритъ имъ, чтобы они отдали свое платье калическое и взяли бы отъ богатырей ихъ платье скорлятное. «Ой ли младъ Алеша Поповичъ, не дадимъ тебѣ мы своего платья калическаго», отвѣчаютъ ему калики. Тогда подъѣзжаетъ къ нимъ Илья Муромецъ и повторяетъ требованіе Алеши Поповича. «Съ тобою говорить, Илья, нечего, и спору нѣтъ!» Сила взяла свое.

Богатыри перерядились въ каликъ, чтобы удобнѣе высмотрѣть, что имъ было нужно. Царь Константинъ, ничего не подозрѣвая, велѣлъ позвать мнимыхъ каликъ въ свои царскія палаты, чтобы вывѣдать у нихъ о кіевскихъ дѣлахъ. Но «младъ Алеша Поповичъ» чуть не испортилъ всего дѣла. Его богатырское сердце не стерпѣло, когда Идолище Жидовское, богатырь царя Константина, сказалъ, что онъ посадитъ Илью Муромца на ладонь, а другою раздавитъ, что русскіе богатыри ему не страшны, что греческіе богатыри привезутъ «великаго князя Владиміра кіевскаго съ княгинею его и съ его богатырями, а въ Кіевѣ учинятъ сѣчу великую». Возмутило юнаго Алешу Поповича это самохвальство и сказалъ онъ Идолищу: "какъ ты пріѣдешь къ Кіеву, такова тебѣ слова не говорите и не узнаешь отъ Кіева дороги, и не путемъ прочь поѣдешь и еще тебѣ живу не отъѣждевать прочь отъ Кіева"Идолище озлился. Къ счастію дворянинъ Залѣшанинъ удержалъ «млада Алешу Поповича». Онъ сказалъ ему потихоньку: «уйми свое сердце богатырское, потерпи малешенько», а царю Константину объяснили, что калика упился царскаго меду и потому говоритъ вздоръ.

Тотъ же Идолище, желая похвастать предъ кіевскими каликами, проситъ царя показать имъ лошадей греческихъ богатырей: «Идолища богатыря лошадь ведутъ двадцать человѣкъ на двухъ цѣнахъ золотыхъ; ведутъ же лошадь богатыря Тугарина Зыіевича десять человѣкъ». Но русскіе богатыри не такой народъ, чтобы ихъ могла озадачить такая мелочь. Напротивъ того, они пользуются благопріятнымъ случаемъ, чтобы завладѣть чужими конями, ибо своихъ они оставили за Смугрой-рѣкой. «Идутъ же калики отъ царя изъ палаты, изъ сѣней они лошадей смотрѣли, и говорятъ промежъ себя идучи: теперь и намъ, товарищи, пора пришла; готовьте вы свои булатныя палицы. И скоро кинулись калики, и отняли но добру коню; и полетѣли тутъ головы богатырскія и татарскія, и сѣли на добрые коня и поѣхали изъ града вонъ». Остался одинъ Алеша Поповичъ. А остался онъ какъ человѣкъ болѣе рѣчистый, болѣе способный для переговоровъ, чтобы объявить вызовъ греческимъ богатырямъ. Затѣмъ ударилъ челомъ царю и поѣхалъ прочь.

Скоро враги съѣхались «и ударились копьями вострыми концами, и пробили на себѣ всѣ доспѣхи крѣпкіе копьями вострыми и подприсадки поломались… и побили тутъ всѣхъ богатырей сорокъ человѣкъ, а двухъ человѣкъ живьемъ взяли: Идола Скоронита и Тугарина Зміевича». «Мы отдадимъ тебѣ твоего богатыря Идола Скоропита», сказали царю Константину русскіе богатыри, «а съ собой емлемъ въ Кіевъ градъ ко князю Владиміру на показъ Тугарина Зміевича богатыря удалаго». Какъ объяснили русскіе богатыри царицѣ Еленѣ, имъ нуженъ Тугаринъ Зміевичъ «потому что намъ государю великому князю Владиміру ударить челомъ мечѣмъ». Князь Владиміръ отдарилъ своихъ богатырей за ихъ службу вѣрную, а обратившись къ Тугарину Зміевичу, спросилъ его: «Что у васъ вѣсти въ Царьградѣ?» И сговоритъ Тугаринъ Зміевичъ таково слово: «Что ты меня, государь, о вѣстяхъ спрашиваешь? Всѣ вѣсти у тебя, государь; нѣтъ, государь, тебя грознѣе во всѣхъ царствахъ, а богатырей нѣтъ твоихъ удалѣе во всѣхъ земляхъ». Этого только и было нужно кіевскимъ богатырямъ. Тугарина Зміевича проводили съ честію «до Царьграда, до рубежа», а богатыри князя Владиміра «стали славно жить въ градѣ Кіевѣ и ихъ храбрости слава не минуется».

Народная память не сохранила сказанія болѣе поэтичнаго о русской удали. Что за добродушные люди всѣ эти Алеши Поповичи и Ильи Муромцы! Не сидится имъ дома, скучно имъ безъ дѣла, и вотъ отправляются они за тысячи верстъ, просто для того, чтобы про нихъ сказали, что нѣтъ богатырей ихъ удалѣе. Безъ всякой особенной нужды они принимаются размахивать своими булатными палицами, и головы богатырскія и татарскія летятъ точно это не человѣческія головы, а какія нибудь маковыя головки. Явившись къ греческому царю съ непремѣннымъ намѣреніемъ переколотить всѣхъ его богатырей, они поручаютъ Алешѣ Поповичу объявить царю, что хотятъ перевѣдаться съ его богатырями, и тотъ передавъ вызовъ, бьетъ царю челомъ съ такимъ видомъ, какъ будто передалъ ему приглашеніе на свадебный пиръ. Побивъ всѣхъ греческихъ богатырей, они опять ѣдутъ къ Константину, и Илья Муромецъ говоритъ ему съ полнѣйшимъ добродушіемъ и съ голубиной невинностію: «вѣдомо ли тебѣ, царю, мы твоихъ богатырей побили, а двухъ живыхъ взяли». И во всемъ этомъ яи малѣйшей злобы, все дѣлается съ самымъ искреннимъ дѣтскимъ простодушіемъ и съ такой задушевностію и сердечностію, точно то не богатыри, замышляющіе перерѣзать другъ другу горло, а кисейныя барышня, собирающіяся побѣгать по шелковой муравѣ и поиграть въ воланъ.

Такимъ образомъ, поэтичность сказанія о богатырской удали заключается въ томъ, что порывы разрушительной, сырой силы сведены къ самой добродуншой дѣтской незлобивости. Удалые молодцы не извадились дома сидѣть, они извадилисъ, уѣздить по полю по чистому. Правда, въ чистомъ полѣ они не даютъ никому спуску и сѣютъ повсюду смерть и разрушеніе; но сердиться на нихъ за это стыдно, ибо они и сами не знаютъ, что дѣлаютъ. Конечно, гдѣ смерть, тамъ несчастіе и страданіе; но вамъ этого страданія не показываютъ; у васъ передъ глазами одна удаль тѣшащихся молодцовъ, я изъ-за нея вы не замѣчаете остального. Но съ другой стороны вамъ и возмущаться нѣтъ никакого основанія, потому что тѣ, кого бьютъ, кому рубятъ головы отличаются совершенно тѣмъ же добродушіемъ и тою же незлобивостію. Ужь кажется царю Константину было чѣмъ огорчиться, когда побили всѣхъ его богатырей; а онъ и усомъ не повелъ, точно это не его дѣло. Или, когда Ерусланъ Лазаревичъ ѣхалъ въ Подонскую орду, то нашелъ на дорогѣ сильно побитую рать, «а въ той рати лежитъ человѣкъ-богатырь; а тѣло его, что сильная гора, а глаза его, что сильная бугра». Богатырская голова разсказала про себя Еруслану Лазаревичу слѣдующее: «былъ я богатырь Задонскія орды, сынъ Прохора-царя, и та рать, что со мною лежитъ — вольнаго царя, Огненнаго іДита, пламеннаго копья, а побивалъ ее я…. А ты Еру е ладъ Лазаревичъ, далече ли ты ѣдешь?» — Я ѣду, отвѣчалъ Ерусланъ, въ тоже царство, къ тому же царю, и хощу его предъ собою мертва видѣти. — И говоритъ ему на это голова: не видѣть его предъ собою мертва, хощешь отъ него самъ умрети… онъ царь силенъ вельми: и войска у него много, и мечь его не сѣчетъ, и сабля его неиметъ, на водѣ онъ не тонетъ, на огнѣ не горитъ". И больше ничего. А между тѣмъ подъ этой самой головой и лежалъ тотъ мечъ, которымъ лишь и можно было убить Огненнаго щита. За этимъ мечемъ ѣздилъ потомъ Ерусланъ Лазаревичъ нарочно получать его отъ богатырской головы и разсѣкъ имъ пополамъ вольнаго царя, Огненнаго щита, кажется, какъ бы исполинской головѣ не вспомнить этого раньше, да не попросить Еруслана Лазаревича отомстить за себя! Но ужь таковы всѣ богатыри. Они олицетвореніе добросердечія и дѣтской наивности. Если отъ ихъ могучихъ размаховъ ложатся цѣлыя непріятельскія рати въ нѣсколько десятковъ тысячъ человѣкъ, то, въ этомъ они невиноваты нисколько, они, можетъ быть, этого даже и не хотятъ, но ужь уродили ихъ съ такой силой, что иначе никакъ не выходитъ Когда Еруслану Лазаревичу было всего четыре года и онъ повадился ходить на царевъ дворъ, то немедленно оказалось, что его «шутки не гораздо добры: кого хватитъ за руку — у того рука прочь, кого хватитъ за голову — у того голова прочь, кого хватитъ за ногу — у того нога прочь». Чѣмъ вы обуздаете такую силу? Дома и оставлять нельзя, въ семьѣ ей мѣста нѣтъ: «ты мнѣ, дитятко, смолода не на потѣху, а подъ старость не перемѣна, а но смерти не поминокъ, говорить Ерусланушкѣ его отецъ; царь тебя изъ царства велѣлъ вонъ выслати». Понятно, почему богатырямъ оставалось только ѣздить но нолю но чистому, да и то не въ своей родной землѣ, а во всякихъ другихъ царствахъ и побивать рати татарскія и разныхъ другихъ некрещеныхъ людей. Дай они своей силушкѣ просторъ дома, они превратились бы немедленно изъ богатырей въ простыхъ разбойниковъ, и поэтическій элементъ изъ сказаній народныхъ улетѣлъ бы. Добрынл Никитичъ — богатырь, пока онъ расправляется въ чистомъ полѣ съ какимъ нибудь Идолищемъ Жидовскимъ; но тотъ же Добрыня, крестящій огнемъ и мечемъ новгородцевъ, богатыремъ перестаетъ быть. Назовите его, какъ хотите.

II.

Добрыня Никитичъ, побивающій новгородцевъ, переноситъ насъ изъ міра фантазіи на реальную почву дѣйствительной жизни.

Пока богатыри побиваютъ другъ друга съ добродушіемъ ничего несмыслящихъ младенцевъ и истребляютъ рати поганыхъ татаръ, египетскаго царя Фараона или алевитскаго и анизорскаго, мы умиляемся сказаніемъ и поэтичностію вымысла, потому что сами благополучны и здоровы; но когда богатырскій мечъ принимается прогуливаться но нашимъ собственнымъ головамъ, восхищеніе подобнымъ вымысломъ и такою удалью становится для насъ невозможнымъ.

Понятно, почему народный вымыселъ переносилъ подвиги удалыхъ богатырей на чужую землю. Еще бы новгородцы приходили въ восторгъ, когда трупами ихъ запружали Волховъ, когда народъ въ остальныхъ мѣстахъ Руси истребляли огнемъ и мечемъ, загоняли въ лѣса и болота. Татарское нашествіе оставило въ памяти народа только страхъ и ужасъ, и тотъ же страхъ и ужасъ поселяла русская удаль, когда она избирала полемъ своего дѣйствія родную страну и превращалась такимъ образомъ въ простое и вовсе не поэтичное насиліе.

А между тѣмъ народной фантазіи и обратиться было больше некуда, жизнь не давала ей матеріаловъ для идеаловъ иного рода. Нашествіе варяговъ, постоянныя усобицы князей, стремленіе московскихъ князей къ единовластію, нашествіе татаръ, битвы на сѣверѣ, битвы на югѣ, битвы на востокѣ, битвы на западѣ, битвы, битвы и битвы; — такой ли это матеріалъ, чтобы изъ него возможно было формировать какіе либо иные идеалы и типы, кромѣ богатырства, безграничной, незнающей удержу удали, порыва и страсти, дѣйствующихъ съ всесокрушимостію стихійной силы? И нужно отдать честь нашей народной фантазіи: она превосходно воспользовалась этимъ матеріаломъ и создала точно героевъ, предъ силой которыхъ слоны являются ничтожествомъ, возбуждающимъ жалость своей комариной силой.

Но съ другой стороны, таже дѣйствительная жизнь создавала не менѣе удивительныхъ живыхъ людей. Противъ сильныхъ внѣшнихъ вліяній требовалась огромная сила противодѣйствія; а иначе борьба за существованіе оказывалась бы невозможной и человѣкъ раздавилъ бы человѣка.

Въ тогдашней Руси двѣ силы, выражавшія два противуположныхъ стремленія, боролись постоянно одна съ другою. Эти двѣ силы творили всю исторію. Одна, нейтрализаціонная, привела къ московскому единовластію; другая — создала козачество. Сила козачества, его расплывающаяся ширь, выразилась вполнѣ въ его героѣ, Стенькѣ Разинѣ.

Стенька до сихъ поръ не потерялъ своего обаянія въ народѣ. « -Стенька это мука мірская! это кара Божія!» говоритъ народъ. И дѣйствительно въ Стенькѣ накипѣла вся предъндущая историческая борьба, всѣ муки всѣхъ страдавшихъ, всѣхъ побитыхъ, всѣхъ загнанныхъ въ лѣса и болота. Стенька дѣйствуетъ на воображеніе народа съ тѣмъ большей подавляющей силой, что онъ лицо дѣйствительное, живая титаническая сила, предъ которой блекнутъ всякіе Ерусланы Лазаревичи и Алеши Поновичи. Въ народной пѣсни: «Ужъ какъ по морю, по морю синему»., поется, что на Соколъ-кораблѣ, который тридцать лѣтъ на якорѣ не стаивалъ, къ крутому бережку не причаливалъ

«Атаманомъ былъ на немъ Стенька Разинъ, самъ Есауломъ былъ Илья Муромецъ».

Сказочный герой долженъ уступить герою дѣйствительному.

Въ походѣ 1665 года, противъ поляковъ, въ войскѣ князя Юрія Долгорукаго находились донскіе козаки. Осенью атаманъ одного изъ козачьихъ отрядовъ, Разинъ, просилъ князя отпустить донцовъ домой. Князь велѣлъ козакамъ оставаться, но Разинъ вепослушался и ушелъ съ свою станицей. Его догнали, воротили, и Долгорукій казнилъ Разина. У казненнаго было два младшихъ брата, находившіеся въ его отрядѣ — Степанъ и Фролъ. Этотъ-то Степанъ или уменьшительно Стенька задумалъ отомстить за брата и задать страху боярамъ московскаго государства. Г. Костомаровъ характеризуетъ Стеньку Разина слѣдующимъ образомъ: «это былъ человѣкъ чрезвычайно крѣпкаго сложенія, предпріимчивой натуры, Гигантской воли, порывчатой дѣятельности, своенравный, столь же непостоянный въ своихъ движеніяхъ, сколько упорный въ предпринятомъ разъ намѣреніи, то мрачный и суровый, то разгульный до бѣшенства, то преданный пьянству и кутежу, то готовый съ нечеловѣческимъ терпѣніемъ переносить всякія лишенія. Въ его рѣчахъ было что-то обаятельное; дикое мужество отражалось въ грубыхъ чертахъ лица его, правильнаго и слегка рябоватаго; въ его взглядѣ было что-то повелительное; толпа чувствовала въ немъ присутствіе какой-то сверхъестественной силы, противъ которой невозможно было устоять, и называла его колдуномъ. Въ его душѣ дѣйствительно была какая-то страшная мистическая тьма. Жестокій и кровожадный, онъ, казалось, не имѣлъ сердца ни для другихъ, ни даже для самого себя; чужія страданія забавляли его, свои собственныя онъ презиралъ. Онъ былъ ненавистникъ всего, что стояло выше его. Законъ, общество, церковь — все что связываетъ личныя побужденія человѣка, все попирала его неустрашимая воля. Для него не существовало состраданія. Честь и великодушіе были ему незнакомы. Таковъ былъ этотъ борецъ вольницы, въ полной мѣрѣ извергъ рода человѣческаго, вызывающаго подобныя личности неудачнымъ складомъ всего общества». Въ нѣкоторыхъ чертяхъ этой характеристики недостаетъ спокойной исторической объективности; другія нарисованы болѣе темной краской, чѣмъ бы слѣдовало.

Разинъ былъ жестокъ; онъ былъ превосходнымъ олицетвореніемъ сырой силы того времени; но онъ былъ фанатикъ и, какъ всѣ фанатики, былъ весь поглощаемъ слѣпою страстію; онъ видѣлъ въ себѣ спасителя и освободителя народа. Отъ этого, за исключеніемъ немногихъ случаевъ, когда, по его мнѣнію, требовалось дать народу острастку, онъ былъ съ простонародьемъ кротокъ, добръ и щедръ. Провозглашая принципъ равенства, Разинъ хотѣлъ быть только первымъ между равными. Штраусъ разсказываетъ, что послѣ персидскаго погрома казаки Разина щеголяли въ шелку, бархатѣ и украшали свои шапки жемчугомъ и драгоцѣнными камнями. Атаманъ не отличался отъ нихъ ничѣмъ, кромѣ своего могучаго вида и уваженія, которое ему всѣ оказывали. -Передъ нимъ не только снимали шапки, но становились на колѣни и кланялись до земли. Его величали батюшкой. Съ народомъ онъ былъ ласковъ и привѣтливъ, не отказывалъ нуждающимся и сыпалъ щедро серебромъ и золотомъ Бѣдные и голодные, незнавшіе куда дѣться, встрѣчали у него всегда ласковый пріемъ и дѣйствительную помощь. По этому народъ тяготѣлъ къ нему и видѣлъ въ немъ родного человѣка. Отправившись послѣ персидскаго похода на Донъ, Стенька Разинъ устроилъ городокъ Кагальнивъ и здѣсь не смотря на свою знаменитость и славу, какою пользовался между казацкой голытьбою, Разинъ остался тѣмъ же простымъ человѣкомъ, какимъ былъ въ пору неизвѣстности. Онъ не отличался отъ другихъ казаковъ ни пышностію, ни роскошью; жилъ, какъ и всѣ, въ земляной избѣ, одѣвался, какъ и другіе, и все, что набралъ въ Персіи и на Волгѣ, онъ раздавалъ всякимъ бѣднякамъ.

Но инымъ человѣкомъ являлся Разинъ, когда отдавался своей исторической дѣятельности. И въ своихъ воззваніяхъ, которыя онъ разсылалъ къ народу, и въ своихъ рѣчахъ онъ говорилъ постоянно, что идетъ истреблять бояръ, дворянъ, приказныхъ; что онъ уничтожатъ власть и чинопочитаніе, установитъ во всей Россіи козачество, чтобы всякій былъ ровенъ всякому. "Я не хочу быть царемъ, говорилъ Стенька, хочу жить съ вами, какъ братъ il. И жестокъ же являлся Разинъ съ своими врагами. Напримѣръ, по занятіи Астрахани Стенька взялъ подъ руку раненаго воеводу князя Прозоровскаго и повелъ его самъ на раскатъ (колокольня). Тамъ стали они рядомъ и атаманъ сказалъ что-то на ухо князю, но тотъ покачалъ отрицательно головою. Какой былъ у нихъ разговоръ неизвѣстно; но за отрицательнымъ качаньемъ головы послѣдовалъ толчекъ: Стенька столкнулъ князя съ колокольни. Затѣмъ послѣдовалъ рудъ надъ остальными взятыми въ бою. Судъ билъ коротокъ: Разинъ велѣлъ ихъ рубить и похоронить всѣ трупы въ одной общей могилѣ. Лѣтописецъ говоритъ, что мимо церкви до приказной избы, кровь человѣческая текла, какъ рѣка. Послѣ этого Разинъ велѣлъ вытащить изъ приказной палаты всѣ дѣла и сжечь ихъ публично на площади. «Вотъ такъ я сожгу всѣ дѣлѣ на верху у государя!» сказалъ онъ при этомъ. Не пощадилъ Разинъ и дѣтей Прозоровскаго Старшему сыну было шестнадцать лѣтъ, младшему восемь. Обоихъ ихъ онъ велѣлъ повѣсить на городской стѣнѣ вверхъ ногами. Всю ночь провисѣли они. Разинъ пріѣхалъ утромъ и старшаго сына велѣлъ сбросить со стѣны, а младшаго, истекшаго кровью, чуть живаго, сѣчь розгами и отдать матери. Во все первое побѣдоносное пребываніе свое въ Астрахани Разинъ съ особенной предупредительностію исполнялъ кровожадное желаніе озлобившагося народа. Онъ обрекалъ на смерть и на мученіе всякаго, кто почему либо навлекъ на себя неудовольствіе народа. И подобная расправа была повсюду. Преимущественно не было пощады воеводамъ; ни одинъ изъ нихъ, попавши въ руки Разина, не избѣгъ смерти. Таже участь постигала подъячихъ, дворянъ и дѣтей боярскихъ. Всѣ люди противнаго лагеря заранѣе обрекались на смерть.

Г. Костомаровъ называетъ Разина извергомъ рода человѣческаго. Это выраженіе слишкомъ крѣпко. Разинъ принадлежалъ къ той же породѣ людей, какъ Аттила; но дѣйствовалъ при иныхъ обстоятельствахъ и съ большимъ сознаніемъ. Разинъ зналъ положительно, чего ему нужно и во имя какого начала онъ дѣйствуетъ. Но не вина Разина, если результатъ не соотвѣтствовалъ его стремленіямъ. Та свобода; во имя которой онъ дѣйствовалъ, не выработала еще готовой гражданской формулы, и въ этомъ причина, что въ борьбѣ съ московскимъ единодержаніемъ козачество должно было уступить. Козачество было сильно своею страстной стороной и слабо интеллектуальной. Оно шло слишкомъ въ ширь, слишкомъ расплывалось и, конечно, не могло устоять противъ московской сосредоточенности. Будь это иначе, Разинъ не пріобрѣлъ бы никогда той популярности, какою онъ пользовался, и народъ не прозвалъ бы его батюшкой. Чтобы во всѣхъ концахъ Россіи, даже въ соловецкомъ монастырѣ, найти себѣ откликъ, нужно было имѣть много общаго съ народомъ, нужно было умѣть отгадать, что шевелилось въ глубинѣ народа. Пусть эти стремленія ошибочны, глупы, все что хотите, но ими жили милліоны, и потому едва ли правильно назвать извергомъ того, кто находилъ себѣ такое сочувствіе. «Воры и мятежники, говоритъ современникъ, возмутили людей боярскихъ и прельстили ихъ сатанинскою прелестью ненависти къ боярамъ; отецъ на сына, сынъ на отца, братъ на брата, другъ на друга выходили съ оружіемъ и бились до смерти;⁴ единоплеменники угождали ворамъ и были рады, когда слышали ложь, которую тѣ распускали». Это свидѣтельство даетъ широкое общественное значеніе мятежу. Должно быть общественный вопросъ сталъ круто и широко, когда порвались даже кровныя связи, которыми русскій человѣкъ всегда дорожилъ. Не пойдетъ же изъ-за пустяка отецъ на сына и сынъ на отца. Слѣдовательно, видѣть въ Разинѣ изверга рода человѣческаго нельзя. Это не былъ Ганъ Исландецъ, не былъ разбойникъ, онъ былъ но мѣткому выраженію народа мука мірская, выраженіе народнаго протеста противъ существовавшихъ въ то время общественныхъ отношеній. Если читатель припомнитъ все то бѣдствіе, которому подвергался народъ отъ прикрѣпленія его къ землѣ, всѣ злоупотребленія какія дозволяли себѣ съ крестьянами и холопами помѣщики и аласти, то ему сдѣлается ясна роль Разина. Когда подъ Чернымъ Яромъ съ Стенькой Разинымъ сошлось царское войско, то вмѣсто того, чтобы драться съ предводителемъ Козаковъ, оно крякнуло ему: «Здравствуй, нашъ батюшка, смиритель всѣхъ нашихъ лиходѣевъ». Послѣ этого стрѣльцы бросились на своихъ начальниковъ, стали ихъ вязать и отдавать Козакамъ. «Здравствуйте братья! отвѣтилъ Разинъ, мститесь теперь надъ вашими мучителями, что хуже турокъ и татаръ держали васъ въ неволѣ; я пришелъ даровать вамъ льготы и свободу.» Вотъ идея, во имя которой Разинъ дѣйствовалъ и вотъ въ чемъ секретъ всей его силы,

Разинъ былъ отрицаніе существовавшаго порядка, выразившееся въ мятежной, революціонной формѣ. Какъ всѣ люди его закала и силы, онъ былъ фанатикъ и не умѣлъ останавливаться на полпути. Поэтому его отрицаніе шло иногда такъ далеко, что могло бы привести въ недоумѣніе даже французовъ XVIII вѣка. Онъ какъ будто вызывалъ на бой и небо, и землю. Даже для одной мысли о подобной борьбѣ нужна большая сила; а чтобы выступить борцомъ дѣйствительнымъ, нужно быть человѣкомъ очень исключительной натуры. Но ни въ чемъ не видна такъ сила Разина, какъ въ пыткахъ, которыя онъ вынесъ, и въ спокойствіи съ какимъ онъ встрѣтилъ смерть.

Разина взяли обманомъ; вмѣстѣ съ нимъ взяли и его брата Фрола. Скованныхъ ихъ ввезли, съ, особенной торжественностію, въ Москву. Степана Разина поставили на телѣгу, привязали цѣпью за шею къ перекладинѣ висѣлицы, а руки и ноги приковали цѣпями къ телѣгѣ. Фролъ былъ привязанъ за шею къ телѣгѣ и долженъ былъ бѣжать за ней, какъ собака. Степанъ былъ совершенно спокоенъ, по крайней мѣрѣ наружно, и стоялъ опустивъ глаза. Душевное состояніе человѣка, игравшаго такую роль, и ввозимаго теперь съ позоромъ, конечно не соотвѣтствовало его кажущемуся спокойствію. Начался допросъ — Разинъ молчалъ. Его подвергли пыткѣ. Поднявъ Разина на дыбы, ему дали сто ударовъ кнутомъ. Разинъ не издалъ ни одного звука. Тогда ему связали руки и ноги, продѣли сквозь нихъ бревно и положили на горящіе уголья. Разинъ молчалъ. Его сняли съ угольевъ, и но избитому, обгорѣлому тѣлу стали водить каленымъ желѣзомъ. Разинъ молчалъ. Продолжать нитку было уже невозможно, мученику дали роздыхъ и принялись за его брата. Фролъ былъ слабѣе и сталъ кричать отъ боли.

Послѣ роздыха Степана Разина подвергли еще одной пыткѣ, которой не выносилъ ни одинъ человѣкъ. Ему обрили голову и начали лить на макушку холодную воду по каплѣ. Разинъ молчалъ. Мучители озлились, что онъ надсмѣхается такъ надъ ихъ изобрѣтательностію и велѣли бить его со всего размаху по ногамъ. Разинъ молчалъ. Все тѣло измученнаго представляло безобразную, кровяную массу. Можно бы кажется покончить съ человѣкомъ разомъ. Но нѣтъ: его отправили въ тюрьму и затѣмъ съ новой торжественностію вывели на лобное мѣсто. Разинъ спокойно, съ гордымъ видомъ выслушалъ приговоръ, перекрестился, обратившись къ Василію Блаженному, поклонился на всѣ четыре стороны, сказалъ «простите» и затѣмъ отдался въ руки палача. Разина четвертовали. И здѣсь, какъ на пыткѣ, онъ не издалъ ни одного стона. Только когда Фролъ, испугавшись казни, крикнулъ «слово и дѣло», Степанъ сказалъ ему — «молчи, собака!» это было его послѣднее слово: палачъ отрубилъ ему голову.

Разинъ былъ человѣкъ не напускного либерализма, а органическій продуктъ страны, въ этомъ и секретъ его изумительной нравственной силы. Не о томъ рѣчь, какого качества были его убѣжденія, ошибался онъ, или нѣтъ; вопросъ въ томъ, что его убѣжденія были созданы всего болѣе жизнію и не могъ онъ говорить того, чего говорить былъ не въ состояніи. Люди этого сорта называются цѣльными натурами и являются но преимуществу изъ народа. Въ этомъ причина, что въ эпохи, подобныя эпохѣ Стеньки Разина, выдается такъ много сильныхъ людей. Въ Темниковѣ возмущали народъ, во имя свободы, проповѣдованной Разинымъ, два попа и старица Алена. Долгорукій, взявъ Темниковъ, приказалъ поповъ повѣситъ, а Алену сжечь въ струбѣ. Эта Алена ходила въ мужскомъ платьи и вообще на бабу не была похожа. Она совершенно спокойно выслушала свой приговоръ, а когда ее жгли, то сказала: «если бы всѣ такъ воевали, какъ я, князь Юрій навострилъ бы отъ насъ лыжи». Или: Разинъ, подступивъ первый разъ къ Астрахани, послалъ въ городъ, для переговоровъ о сдачѣ, попа и боярскаго человѣка князя Семена Львова, бѣжавшаго отъ своего господина. Воевода приказалъ ихъ пытать и вывѣдывать. Попъ сказалъ только, что у Разина войска восемь тысячъ, — а боярскій человѣкъ молчалъ, какъ рыба; отъ него не узнали даже, какъ его зовутъ. А пытали его крѣпко. Воевода приказалъ его казнить.

XVII вѣкъ былъ въ Россіи вѣкомъ общественнаго перелома; вѣкомъ окончательной борьбы стараго строя, породившаго козачество, съ новымъ строемъ, побѣдившимъ его, Разинъ, стрѣлецкій бунтъ, раскольничество были послѣднимъ словомъ, послѣднимъ періодомъ этой борьбы. Сильное напряженіе и должно было создать сильныхъ борцовъ. Боролись два крайнихъ начала, борьба шла на жизнь и смерть, а жизнь легко не отдается. О силѣ людей, дѣйствовавшихъ въ стрѣлецкомъ бунтѣ, читатель знаетъ изъ статьи въ мартовской книжкѣ «Дѣло» — Россія въ 1698 и 1699 годахъ. Чтобы навести читателя на мысли, изложенныя въ той статьѣ, я напомню ему признаніе одного стрѣльца, котораго Петръ I пыталъ въ застѣнкѣ четыре раза, самымъ мучительнымъ образомъ и все-таки ничего отъ него не добился. «А мои соучастники, разсказывалъ онъ, учредили товарищество; никто не могъ быть принятъ въ него прежде, чѣмъ не перенесетъ пытку, и тому, кто являлъ болѣе силы при перенесеніи истязаній, оказываемы были и большія предъ прочими почести. Кто только разъ былъ подвергнутъ пыткѣ, тотъ становился только членомъ общества и участникомъ въ имуществѣ своихъ сотоварищей, такъ какъ оно у всѣхъ насъ было общее; кто же хотѣлъ получитъ различныя, бывшія у насъ степени почестей, тотъ не прежде ихъ удостоивался, пока не выносилъ новыхъ мукъ, соразмѣрныхъ съ степенями почестей, ставшихъ предметомъ его честолюбія, и такимъ образомъ доказывалъ свое умѣнье терпѣть. Я былъ шесть разъ мучимъ сбоями товарищами, почему и былъ наконецъ избранъ ихъ начальникомъ. Битье кнутомъ дѣло пустое; пустяки также для меня и обжиганье огнемъ послѣ кнутовъ; мнѣ приходилось переносить у моихъ товарищей несравненно жесточайшую боль. Такъ, напримѣръ, самая чувствительная боль, когда горящій уголь вкладываютъ въ уши; неменьшая мука, когда на выбритую голову, съ мѣста, на два локтя надъ нею возвышеннаго, опускается тихо, каплями, весьма холодная вода. При всемъ томъ я оказался превыше всѣхъ означенныхъ истязаній и явилъ силы, превосходныя противу силъ моихъ товарищей. Что касается до тѣхъ, которые, но заявленіи желанія присоединиться къ нашему обществу, оказывались несостоятельными въ перенесеніи первоначальныхъ истязаній, то мы ихъ изводили ядомъ или какимъ либо другимъ способомъ, изъ опасенія, чтобы они не сдѣлали на насъ доноса. Сколько могу припомнить, я съ товарищами извели такимъ образомъ, по крайней мѣрѣ, четыреста подобныхъ неспособныхъ искателей нашего общества».

Но самую большую массу сильныхъ людей выставилъ расколъ, открывшій у насъ самое широкое поприще для проявленія энергіи. Расколъ, можно сказать, поглотилъ въ себѣ всѣ виды народнаго недовольства и протеста; онъ сосредоточилъ въ себѣ всѣ порывы и стремленія къ самостоятельному, независимому, органическому развитію народной жизни. Смотрѣть на расколъ, какъ на исключительно политическое движеніе простонароднаго характера, будетъ односторонне, хотя несомнѣнно, что демократическій элементъ въ немъ преобладалъ. Къ расколу принадлежала вся старая Русь, все то, что не хотѣло терпѣть внѣшняго посторонняго вмѣшательства въ самостоятельность русскаго развитія собственными силами. И вотъ почему наибольшую энергію и наибольшее число мучениковъ выставилъ расколъ при Петрѣ I, когда рѣзче, чѣмъ когда либо, проявилось внѣшнее вліяніе посторонняго, иноземнаго начала и чуждое внѣдреніе въ русскую самостоятельность.

Людей раскола не могли пугать ни преслѣдованія, ни лытки, ни казни. Съ стрѣльцами покончить было нетрудно. Однихъ казнили, другихъ сослали. Но уничтоженіе стрѣльцовъ, какъ войска, не уничтожало еще принципа, во имя котораго они дѣйствовали. Старой Гуси не хотѣлось сойти съ своей дороги, которою она шла много вѣковъ; она упиралась и пятилась назадъ, когда ее хотѣли тащить силой. И вотъ все то, что болѣе или менѣе мыслило и было въ состояніи понимать, такъ или иначе, совершающіяся явленія, составило твердую опозицію, опозицію неуловимую, трудно поддававшуюся преслѣдованію, ибо приходилось сражаться съ идеей, съ народнымъ міровоззрѣніемъ. Если среди этой народной интеллигенціи выдавались, въ извѣстные моменты, вожаки или предводители партіи. то, конечно, то могли быть только люди исключительной силы. Ну, а такихъ людей едва ли пугала смерть, какъ бы ни была она ужасна. Ученіе о самоубійствѣ, созданное расколомъ, показываетъ достаточно ясно, съ какими людьми приходилось имѣть дѣло. Фанатики собирались цѣлыми толпами въ избы, обкладывали ихъ легко воспламеняющимися предметами и сжигали себя съ женами и дѣтьми.

Чтобы показать читателю нагляднѣе, какого рода характеры выступали на этомъ поприщѣ, я познакомлю его съ личностію Аввакума, оставившаго свою автобіографію. Это одинъ изъ тѣхъ героевъ-богатырей, въ лицѣ которыхъ, какъ въ Стенькѣ Разинѣ, выражается полнѣе всего эпоха и ея дѣятели.

«Рожденіе мое, говоритъ Аввакумъ въ своемъ житіи, въ Нижегородскихъ предѣлахъ, — въ селѣ Григоровѣ. Отецъ мой (священникъ) прилежаніе питія хмѣльнаго, мати же моя постница и молитвенница бысть, всегда учати мя страху Божію». Съ ранней молодости Аввакуму пришлось закаливаться въ терпѣніи. Но смерти отца, родственники его изгнали Аввакума изъ дому. Онъ пошелъ въ духовные, 21 года былъ поставленъ въ діаконы, а чрезъ два года въ священники. Здѣсь онъ очень скоро показалъ, какая таится въ немъ сила. Отличаясь замѣчательной дѣятельностію и чистотою жизни, онъ вооружился немедленно противъ всякой лжи, неправды и безнравственности, откуда бы они ни шли. Понятно, что столкновеніе съ властями оказалось неизбѣжнымъ. Одинъ изъ воеводъ, разсердившись на Аввакума, пришелъ въ церковь съ толпою народа и задавилъ его до полусмерти. Въ другой разъ, тотъ же начальникъ пришелъ въ домъ Аввакума, билъ его, и зубами отгрызъ пальцы у руки; потомъ, когда Аввакумъ побѣжалъ въ церковь, онъ настигъ его на дорогѣ, стрѣлялъ въ него изъ двухъ пищалей, но къ счастію обѣ осѣклись. Вражда съ воеводой кончилась тѣмъ, что онъ отнялъ у Аввакума домъ, взялъ все его имущество и выгналъ его вонъ. Какъ разъ въ это время родился у Аввакума ребенокъ. Онъ взялъ клюку, мать, некрещенаго младенца, — и побрели въ Москву. Здѣсь Аввакумъ обратилъ на себя вниманіе самыхъ вліятельныхъ лицъ изъ бѣлаго духовенства, и его отправили на старое мѣсто. Придя, домой, онъ не нашелъ даже и стѣнъ своего двора; все было раззорено. Аввакумъ обзавелся снова. "Но разъ пришли въ село плясовые медвѣди съ бубнами и домрами, «и я грѣшникъ, говоритъ Аввакумъ, но Христѣ ревнуя, изгналъ ихъ, хари и бубны изломалъ на нолѣ единъ у многихъ и медвѣдей двухъ великихъ отнялъ, — одного ушибъ и паки ожилъ, а другого отпустилъ въ полѣ». Эта штука Аввакуму даромъ не прошла. Въ то время плылъ въ Казань на воеводство Василій Петровичъ Шереметевъ; ему пожаловались на Аввакума, и Шереметевъ потребовалъ его въ себѣ на судно «и браня много, онъ велѣлъ благословить сына своего Матвѣя, брадобрица. Азъ же не благословилъ, а отъ писанія его порицалъ, видя блудностный образъ. Боляринъ же, гораздо осердясь, велѣлъ меня бросить въ Волгу; но однако не бросилъ, а много томя протолкали».

Ревнуя о правдѣ и нравственности, Аввакумъ въ своемъ селѣ ужиться не могъ, его выгнали опять, и онъ снова отправился въ Москву. Алексѣй Михайловичъ велѣлъ назначить его протопопомъ въ Юрьевецъ Поволжскій. Но недолго усидѣлъ здѣсь ревнитель благочестія: онъ вооружилъ противъ себя весь міръ. Черезъ восемь недѣль, разсказываетъ Аввакумъ, «дьяволъ научилъ поповъ и, мужиковъ и бабъ: пришли къ натріархову приказу, гдѣ я дѣла духовныя дѣлалъ и вытаща меня изъ приказа (собраніемъ человѣкъ съ тысячу и полторы ихъ было), среди улицы били батожьемъ и топтали и бабы били съ рычагами; грѣхъ ради моихъ замертво убили и бросили подъ избной уголъ. Воевода съ пушкарями прибѣжали и ухвати меня, на лошади умчали въ мой дворишко; а пушкарей воевода около двора вставилъ. Люди же но двору приступаютъ и по городу молва велика, наипаче же попы и бабы вопятъ: убить вора, да и тѣло собакамъ въ ровъ кинемъ.» Аввакумъ убѣжалъ опять въ Москву.

Хотя Алексѣй Михайловичъ и упрекалъ Аввакума, что онъ оставилъ свое мѣсто, однако въ Юрьевъ возвращаться ему не велѣлъ, а поручилъ ему вмѣстѣ съ другими передовыми людьми исправленіе книгъ. Аввакумъ за свою строгую нравственную жизнь пользовался особеннымъ уваженіемъ Алексѣя Михайловича и въ этомъ причина, что когда впослѣдствіи началось гоненіе на раскольниковъ, Аввакума щадили больше другихъ. Благочестивый государь чтилъ благочестиваго протопопа.

Исправленіе книгъ кончилось столкновеніемъ Аввакума съ Никономъ. Столкновеніемъ это кончилось для Авввакума довольно печально, потому что Никонъ не отличался благодушіемъ Алексѣя Михайловича, и до благочестивой жизни Аввакума ему было мало дѣла. «Тоже меня взяли отъ всенощнаго Борисъ Неладинскій со стрѣльцами, говоритъ Аввакумъ, — человѣкъ со мною до шестидесяти взяли, ихъ въ тюрьму отвели и меня на патріарховъ дворъ на цѣпь посадили ночью. Едва же разсвѣтало въ день недѣльный, посадили меня на телѣгу и растянули руки и взяли отъ патріархова двора до Андроньева монастыря и тутъ, на цѣпи кинули въ темную палатку, — ушла въ землю — и сидѣлъ три дня, не ѣлъ, не пилъ во тьмѣ сидя, кланяяся на цѣпи — не знаю на Востокъ, не знаю на Западъ. Никто ко мнѣ не приходилъ, токмо мыши и тараканы и сверчки кричатъ и блохъ довольно… На утро архимандритъ съ братіею пришли и вывели меня, журятъ мнѣ, что патріарху не покорился, а я отъ писанія его браню, да лаю. Сняли большую цѣпь, да малую наложили, отдали чернцу подъ началъ: велѣли волочить въ церковь. У церкви за волосы дерутъ и подъ бока толкаютъ и за чепь трогаютъ и въ глаза плюютъ».

Въ тоже время взяли и извѣстнаго Логина, протопопа муромскаго. Никонъ разстригъ его въ соборной церкви при царѣ. «Остригши, содрали съ него однорядку и кафтанъ. Логинъ же, ражжегся ревностію божественнаго огня, Никона порицая и черезъ порогъ въ алтарь Никону въ глаза плевалъ; распоясался, схвати съ себя рубашку, въ алтарь въ глаза Никону бросилъ; и чудно — увѣряетъ Аввакумъ — растопыряся рубашка и покрыла на престолѣ доскою, будто воздухъ. И въ то время и царица въ церкви била, fia Логина возложили цѣпъ и, таща изъ церкви, били метлами и телепами до богоявленскаго монастыря и кинули въ палатку ночью, и стрѣльцовъ на караулѣ поставили на-крѣпко стоятъ».

Когда привели въ соборную церковь стричь Аввакума, за него вступился царь и просилъ патріарха его не разстригать. Аввакума съ женою и дѣтьми послали въ Сибирь, гдѣ въ Тобольскѣ ему было дано мѣсто священника.

Въ Тобольскѣ приняли его хорошо и архіепископъ, и воевода, князь Хилковъ, но Аввакумъ былъ слишкомъ сильный богатырь, чтобы не проявить свою ревность. Въ отсутствіе архіепископа дьякъ его Струна захотѣлъ наказать безъ вины дьякона той церкви, гдѣ служилъ Аввакумъ. Дьяконъ убѣжалъ въ церковь; Струна, съ шайкой въ 20 человѣкъ, ворвался въ церковь во время вечерни и схватилъ дьякона на клиросѣ за бороду. Аввакумъ явился на выручку, вмѣстѣ съ дьякономъ схватилъ Струну, посадилъ его на полу среди церкви и "за церковный мятежъ постегалъ его ремнемъ нарочито таки и. Товарищи Струны разбѣжались. Нарочитое стеганье Аввакуму не прошло даромъ. Струна поднялъ на него весь городъ; въ полночь подвезли сани къ его двору, ломились въ избу, хотѣли схватить его и посадить въ воду. «Мучился я съ мѣсяцъ отъ нихъ, бѣгаючи втай, говоритъ Аввакумъ, — иное въ церкви ночую, иное къ воеводѣ уйду, иное въ тюрьму просился — ино не пустятъ». И Никону отъ Аввакума доставалось по прежнему. Сначала Аввакумъ какъ будто и смирился; но на бѣду онъ услышалъ во снѣ голосъ, который сказалъ ему: «блюдися отъ мене, да не нолма разтесанъ будеши». Аввакумъ подумалъ что къ нему являлся самъ Христосъ и снова р а жи е гея божественною ревностію и принялся но прежнему за брань и порицаніе. «По семъ указъ пришелъ, говоритъ Аввакумъ, велѣно меня изъ Тобольска на Лену везти за сіе, что браню отъ писанія и укоряю ересь Никонову. Тоже сѣлъ опять въ корабль спой, еже показанъ мы, поѣхалъ на Лену. А какъ пріѣхалъ въ Енисейскъ, другой указъ пришелъ: велѣно въ Даурію везти — двадцать тысячъ и больше будетъ отъ Москвы, — отдать меня Афанасью Пашкову въ полкъ».

Пашковъ былъ изъ крутыхъ и тотчасъ же обошелся съ Аввакумомъ но военному. «На Долгомъ порогѣ сталъ меня изъ дощеника выбивать; для тебя-де дощеникъ худо идетъ; еретикъ-де ты; подй-де по горамъ, а съ казаками не ходи. О горе стало! Горы высоки, дебри непроходимыя, утесъ каменный, яко стѣна стоитъ, — и поглядѣть, заломя голову; въ горахъ тѣхъ обрѣтаются зміи великія; въ нихъ же витаютъ гуси и утицы — перье красное, вороны черные и галки сѣрыя; въ тѣхъ же горахъ орлы и соколы и кречеты и курята индѣйскія и бабы и лебеди и иныя дикія, многое множество птицы разныя. На тѣхъ же горахъ гуляютъ звѣри многіе: дикіе козы и олени и зубры и лоси и кабаны, волки, бараны дикіе во очію нашу, а взять нельзя. На тѣ горы выбивалъ меня Пашковъ со звѣрьми и птицами витати, азъ ему малое писаньице написалъ, аще начало: „человѣче! убойся Бога, Его же трепещутъ небесныя силы, единъ ты презираешь и неудобство показуешь“. Тамъ многонько писано; и послалъ къ нему. А и бѣгутъ человѣкъ съ 50; взяли мой дощаникъ и помчали къ нему. Привели дощаникъ; взяли меня палачи, привели передъ него. Онъ съ шпагою стоитъ и дрожитъ, рыкнулъ яко дикій звѣрь и ударилъ меня по щекѣ, тоже по другой и паки въ голову, и сбилъ меня съ ногъ, и чепь ухватя, лезкачаго по спинѣ ударилъ трижды и затѣмъ, по той же спинѣ 72 удара кнутомъ. И я говорилъ: „Господи Іисусе Христе, сыне Божій! помогай мнѣ“. Да тоже безпрестанно говорю; тако горько ему, что не говорю: „пощади“. Ко всякому удару молитву говорилъ, да середи побои вскричалъ я къ нему: „полно бить-то;“ такъ онъ велѣлъ перестать».

На утро кинули Аввакума въ лодку и повезли дальше… «Сверьху дождь и снѣгъ, а мнѣ на плеча накинутъ кафтанишко просто; льетъ вода по брюху и по спинѣ, нуждно было гораздо… По семъ привезли въ братскій острогъ и въ тюрьму кинули, соломки дали. И сидѣлъ до Филипова поста въ студеной башнѣ; тамъ зима въ тѣ норы живетъ, да Богъ грѣлъ и безъ платья; что собачка на соломкѣ лежу; коли накормятъ, коли нѣтъ. Мышей много было, я ихъ скуфьею билъ и батожка не дадутъ дурачки; все на брюхѣ лежалъ, спина гнила, блохъ да вшей было много». Къ этимъ мученіямъ присоединялись трудности и лишенія пути. «Лѣсъ гнали хоромный и городовой; стало ѣсть нечего; люди учали съ голоду мереть и отъ работныя водяныя бродни, рѣка мелкая, плоты тяжелыя, приставы немилостивые, палки большія, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокія, огонь да встряска, люди голодные, лишь станутъ мучить, анъ и умретъ… На ноляхъ траву и коренья копали; а зимою сосну, а иное кобылятины Богъ дастъ и кости находили отъ волковъ пораженныхъ звѣрей и что волкъ не доѣстъ, то мы доѣдимъ… И самъ я грѣшный волею и неволею причастникъ кобыльимъ и мертвечьимъ сквернымъ и птичьимъ мясамъ. Увы грѣшной душѣ! Кто дастъ головѣ моей воду и источникъ слезъ, да оплачу бѣдную душу свою, иже азъ погубилъ житейскими сластьми?… Любилъ протопопъ со славными знаться, люби, горемыка, терпѣть и до конца!» восклицаетъ Аввакумъ, перечисляя свои дальнѣйшія страданія.

Одно изъ столкновеній съ Пашковымъ чуть не стоило Аввакуму жизни. Сынъ Пашкова Еремѣй задумалъ отправиться походомъ въ монгольское царство, и вмѣсто молитвеннаго напутствія обратился къ шаману. Аввакумъ, оскорбленный такимъ нечестіемъ, началъ вопить къ Богу. Пашкову передали, что протоновъ молится о погибели его сына. Пашковъ сначала только излаялъ его. Но потомъ, когда объ Еремеѣ и его дружинѣ не было никакого слуху, Пашковъ рѣшился наказать протопопа. «Во единъ отъ дней учредилъ (Пашковъ) застѣнокъ и огнь раскладъ, хочетъ меня пытать; я ко исходу душевному и молитвы проговорилъ; вѣдаю его стряпанье: послѣ огня того мало у него живутъ. И самъ жду но себя и сидя, женѣ плачущей и дѣтямъ говорю: воля Господня да будетъ!… А и бѣгутъ по меня два палача». Къ счастію въ это самое время показался возвращающійся Еремѣй и отозвалъ палачей.

Вскорѣ за этимъ пришелъ указъ о возвращеніи Аввакума въ Москву.

Въѣхавъ въ русскіе предѣлы, Аввакумъ тотчасъ же началъ наводить справки о состояніи церкви. Но неутѣшительныя однако вѣсти услышалъ онъ. «Опечаляся, сидя, разсуждаю: что сотворю? проповѣдаю ли слово Божіе или скрыюся? Жена и дѣти связали меня». Но и жена Аввакума была изъ того же чугуннаго матеріала. Увидѣвъ Аввакума печальнымъ, жена спрашиваетъ его: «Что господине опечалился еси? Азъ же подробно извѣстихъ: жена! что сотворю? Зима еретическая на дворѣ; говорить ли мнѣ или молчать? связали вы меня. Она же мнѣ говоритъ: Господи помилуй! Что ты, Петровичъ, говоришь? Азъ тя и съ дѣтьми благословляю, дерзай проповѣдати слово Божіе но прежнему, а о насъ не тужи, дондеже Богъ изволитъ. Тогда насъ въ молитвахъ своихъ не забывай: силенъ Христосъ и насъ не покинутъ! Поди, поди въ церковь, Петровичъ, обличай блудню еретическую! Я су ей за то челомъ и отрясши отъ себя печальную слѣпоту, началъ по прежнему слово Божіе проповѣдати и учить по градамъ и вездѣ, еще же и ересь никоновскую со дерзновеніемъ обличалъ… Въ Енисейскѣ зимовалъ и паки лѣто плывши, въ Тобольскѣ зимовалъ и до Москвы ѣдучи, но всѣмъ городамъ и селамъ, въ церквахъ и на торгахъ кричалъ, проповѣдуя слово Божіе и уча и обличая безбожную прелесть».

Въ Сибири Аввакумъ пробылъ десять лѣтъ. «Десять лѣтъ Пашковъ меня мучилъ или я ею, не знаю, Богъ разберетъ», говоритъ Аввакумъ.

Въ Москвѣ, какъ разсказываетъ Аввакумъ, его приняли «яко ангела Божія: государь и бояре всѣ мнѣ рады». Государь, узнавъ о пріѣздѣ протопопа, «тотчасъ къ рукѣ поставить велѣлъ и слова милостивыя говорилъ: здорово ли, протопопъ, живешь? еще-де видѣться Богъ велѣлъ». И я супротивъ руку его поцѣловалъ и пожалъ, а самъ говорю: «живъ Господь, жива и душа моя, царь государь! а впредь что повелитъ Богъ». Придворные и бояре, видя вниманіе государя, всѣ наперерывъ старались обласкать Аввакума. «Азъ же, вся сія яко уметы вмѣнихъ, да Христа пріобрящу… вижу яко церковное ничто же успѣваетъ паки заворчалъ, написалъ царю многонько таки, чтобъ онъ старое благочестіе взыскалъ и мати нашу общую святую церковь отъ ереси оборонилъ… Съ тѣхъ лѣтъ на меня царь кручиновать сталъ; не любо стало, какъ опять сталъ я говорить; любо имъ какъ молчу, да мнѣ такъ не сталось». Аввакума опять сослали, но уже поближе въ Мезень. Продержавъ здѣсь полтора года, его снова привезли въ Москву и заключили въ Пафнутьевъ монастырь. Начались новыя убѣжденія; но Аввакумъ стоялъ на своемъ. И убѣжденія собора 1666—1667 годовъ на него не подѣйствовали. Аввакума осудили и сослали въ Пустозерскій острогъ. Здѣсь онъ написалъ свою автобіографію и много другихъ сочиненій, въ которыхъ обличалъ «перстообразную прелесть» и бранилъ безпощадно всѣхъ, кого считалъ врагами церкви. Онъ кончилъ тѣмъ, что за нестерпимыя хулы на царскій домъ былъ сожженъ.

Удивительные люди, истинные богатыри! И если бы то была мгновенная вспышка, короткій, страстный порывъ, какъ взрывъ пороховой мины; но этого не было; Аввакумъ двадцать пять лѣтъ оставался вѣренъ себѣ, онъ двадцать пять лѣтъ училъ и проповѣдывалъ, бранилъ отъ писанія и лаялъ, какъ онъ самъ выражается, зная очень хорошо, какой предстоитъ ему конецъ. «Аще и умрети мнѣ Богъ изволить, со отступниками не соединюсь» отвѣтилъ онъ Алексѣю Михайловичу на его увѣщанія. «Ты, Господи (восклицаетъ Аввакумъ), изведый мя изъ чрева матери моей и отъ небытія въ бытіе устроилъ: еще меня задушатъ и ты причти мя съ Филиппомъ, митрополитомъ московскимъ; аще зарѣжутъ, и ты причти мя съ [Захаріею пророкомъ, аще въ поду посадятъ и ты, яко Стефана пермскаго, паки освободиши мя». «Вѣдаю его стрянанье: послѣ огня того мало у него живутъ» сказалъ Аввакумъ, когда Пашковъ велѣлъ тащить его въ застѣнокъ, и готовясь къ смерти, помолился. Когда Пашковъ сѣвъ его кнутомъ — читатель разумѣется знаетъ, что значитъ кнутъ, и что палачи въ то время свое дѣло разумѣли хорошо — Аввакумъ нарочно не сказалъ «пощади», а въ досаду Пашкову, при каждомъ ударѣ, молитву говорилъ, наконецъ, озлившись крикнулъ: «полно бить-то». Только разъ втеченіе своей борьбы съ человѣческимъ нечестіемъ онъ какъ будто пріутихъ: въ первую ссылку въ Тобольскъ: «былъ я у заутрени въ соборной церкви, шаловалъ съ ними въ церкви той при воеводахъ, да съ пріѣзду смотрѣлъ у нихъ просфирописанія дважды или трижды, въ алтарѣ у жертвенника стоя, а самъ имъ ругался; а какъ привыкъ ходить, такъ и ругаться не сталъ, что жаломъ духомъ антихристовымъ и ужалило было». Но услышавъ во снѣ гласъ «блюдися отъ мене», Аввакумъ оправился и уже во всю послѣдующую свою жизнь не сдѣлалъ ни одной уступки. И что за удивительные организмы — ни кнутъ, ни огонь, ни лишенія не ослабляютъ ихъ тѣла, не подавляютъ ихъ духа; они даже нарочно пріучаютъ себя къ пыткамъ, закаляютъ себя противъ боли, зная какой ждетъ ихъ конецъ. И въ тоже время эти чугунныя натуры способны къ самому нѣжному чувству, даже съ оттѣнкомъ сентиментализма. У Аввакума, въ его походѣ съ Пашковымъ, была черная курица, которую какъ-то задавили. Черезъ 15 лѣтъ онъ вспоминалъ объ этой курицѣ съ сердечной теплотой. «Жалѣю! говорилъ онъ. И та курочка, одушевленное Божіе твореріе, насъ кормила, и сама съ нами кашку сосновую изъ котла тутъ же клевала или рыбку прилучится и рыбку клевала и намъ противъ того два яичка на день давала». Повидимому противорѣчіе. Его нѣтъ. Всеобъятная, широкая, страстная любовь, вотъ моральная основа такихъ натуръ; сила ихъ въ безграничной преданности своей идеѣ, составляющей дѣло всей ихъ жизни, составляющей ихъ плоть и кровь; сила ихъ въ страстной, безграничной ненависти ко всему тому, что противорѣчитъ этой идеѣ. Ихъ тонкую чувствительность обмануть нельзя; послѣдовательность ихъ не знаетъ предѣла; незамѣтная для другихъ мелочь возмущаетъ ихъ организмъ и поднимаетъ въ немъ цѣлую бурю. Отдавшись своей общечеловѣческой любви, они приносятъ ей въ жертву все остальное, хотя можетъ быть и не безъ борьбы. Видя церковное неустройство, Аввакумъ опечалился, потому что жена и дѣти, судьба которыхъ была связана съ его судьбой, его заботили. Ополчившись на защиту своей идеи, Аввакумъ долженъ былъ предоставить спою семью на произволъ случая. Но онъ ее любитъ, бросить ее жаль, Аввакумъ знаетъ, что можетъ ожидать его жену и дѣтей. Что дѣлать? Отказаться ли отъ семьи для борьбы, или отъ борьбы для семьи? Конечно, исходъ печаленья былъ очевиденъ: Аввакумъ принесъ бы въ жертву свою семью; не такого организма онъ человѣкъ, чтобы большое принести въ жертву малому. Но жена оказалась достойной своего мужа, и вопросъ порѣшился легко. Въ этомъ разграниченіи большого отъ малаго, въ подчиненіи болѣе мелкаго чувства, чувству болѣе крупному, заключается секретъ и величіе сильныхъ людей. Они могутъ ошибаться, могутъ даже заблуждаться, но въ основѣ они непогрѣшимы, ибо въ основѣ ихъ организма лежитъ любовь къ человѣчеству, стремленіе къ возстановленію нарушенной или попранной правды. Ради этой правды, какой нибудь простой подьячій, Докукинъ, рѣшается вступить въ открытую борьбу съ своимъ императоромъ, зная, что съ Петромъ I бороться трудно. Этотъ Докукинъ, уже старикъ, когда судебный приговоръ надъ царевичемъ Алексѣемъ былъ обнародованъ и приносилась присяга сыну Екатерины — Петру Петровичу, подалъ въ церкви, въ руки Петру I записку, въ которой говорилъ, что присягать онъ не будетъ, «и на томъ, животворящаго креста Христова не цѣлую и собственною своею рукою не подписуюсь». Къ этому протесту Докукинъ приложилъ извлеченіе изъ кшіги Назіанзина «могущимъ внити во свидѣтельство изрядное». Въ концѣ Докукинъ говоритъ: «хотя за то и царскій гнѣвъ на мя произліется, буди въ томъ воля Господа моего Іисуса Христа. Но волѣ его, за истину, азъ рабъ Христовъ Иларіонъ, по реклу Докукинъ, страдати готовъ». Старика подвергли тремъ пыткамъ, чтобы узнать его сообщниковъ. Всѣ онъ вынесъ твердо и не выдалъ никого. Затѣмъ послѣдовалъ смертный приговоръ. Назначили казнь мучительную — колесованіе. Найдутся люди, которымъ протестъ Докукина покажется безцѣльнымъ и ненужнымъ. Пусть такъ. Но съ этой точки зрѣнія и 25-лѣтняя борьба Аввакума тоже безцѣльна и ненужна: человѣкъ добился только того, что его сожгли; а торжества своему дѣлу не добился.

III.

То былъ вѣкъ богатырей.

Но смѣшались шашки, —

И полѣзли изъ щелей

Мошки да букашки.

Отъ этикъ богатырей, о которыхъ говорилось въ предыдущей главѣ, насъ раздѣляетъ ровно два вѣка. Нынче уже не только никого не коптятъ, не ставятъ на спицы, не колесуютъ, но изчезли даже плети и розги. Повидимому, утратилось всякое мѣрило для опредѣленія человѣческой выносливости и безстрашія. Мучительство не въ духѣ времени, исторія не хочетъ кровавыхъ жертвъ, общество ими возмущается, цивилизація сдѣлала очевидный прогрессъ. Какими же признаками опредѣлять современныхъ героевъ и сильныхъ людей, если чугунные организмы утратили уже свое значеніе? Гдѣ искать этихъ героевъ и богатырей? Лѣтопись и исторія молчатъ: вмѣсто сказаній, сохранившихъ память объ Аввакумахъ, на сцену выступаетъ романъ и повѣсть; вмѣсто живыхъ людей — типы. Каковы же эти тины?

Евгеній Онѣгинъ Пушкина началъ собою эпоху, или вѣрнѣе періодъ разныхъ героевъ нашего времени. Пушкинъ воспиталъ цѣлое поколѣніе романистовъ и повѣствователей, у которыхъ недостало силы подняться выше идеала, созданнаго ихъ великимъ учителемъ. И. С. Тургеневъ, кажется, послѣдній изъ наиболѣе сильныхъ писателей этой отжившей школы.

Объ Онѣгинѣ говорилось слишкомъ много, и еще такъ недавно, что снова возвращаться къ этому типу суемыслія нѣтъ никакой необходимости. Но нельзя сказать того же о героѣ Лермонтова — Печоринѣ. И съ него-то я начну.

Печоринъ относится къ Онѣгину также, какъ Лермонтовъ къ Пушкину. Въ Печоринѣ мы встрѣчаемъ типъ силы, но силы искалѣченной, направленной на пустую борьбу, израсходовавшейся по мелочамъ на дѣла недостойныя.

Вотъ какъ Лермонтовъ описываетъ Печорина: «онъ былъ средняго роста; стройный тонкій станъ его и широкія плечи доказывали крѣпкое сложеніе, способное переносить всѣ трудности кочевой жизни и перемѣны климатовъ, не побѣжденное ни развратомъ столичной жизни, ни бурями душевными; пыльный бархатный сюртучекъ его, застегнутый только на двѣ нижнія пуговицы, позволялъ разглядѣть ослѣпительно чистое бѣлье, изобличавшее привычки порядочнаго человѣка; его запачканныя перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической рукѣ… Его походка была небрежна и лѣнива… Когда онъ опустился на скамью, то прямой станъ его согнулся, какъ будто у него въ спинѣ не было ни одной косточки; положеніе всего его тѣла изобразило какую-то нервическую слабость; онъ сидѣлъ, какъ сидитъ бальзакова тридцатилѣтняя кокетка на своихъ пуховыхъ креслахъ послѣ утомительнаго бала… Его кожа имѣла какую-то женскую нѣжность; бѣлокурые волосы, вьющіеся отъ природы, такъ живописно обрисовывали блѣдный, благородный лъбъ, на которомъ, только по долгомъ наблюденіи, можно било замѣтить слѣды морщинъ, пересѣкавшихъ одна другую, и вѣроятно обозначавшихся гораздо явственнѣе въ минуты гнѣва или душевнаго безпокойства…. У него былъ немного вздернутый носъ, зубы ослѣпительной бѣлизны и каріе глаза… они не смѣялись, когда онъ смѣялся!» Нужно отдать справедливость Лермонтову, что онъ не поскупился на красивыя краски, чтобы расположить читателя въ пользу Печорина. Какая разница съ всклокоченнымъ, необузданнымъ, незнающимъ удержа Аввакумомъ! И то правда, Аввакума не коснулась цивилизація; онъ продуктъ той эпохи, когда ходила сырая сила и великосвѣтскость была неизвѣстна. Печоринъ, напротивъ, плодъ двухвѣковой цивилизаціи. Грубая рука Аввакума переродилась въ немъ въ маленькую аристократическую ручку; загрубѣлая кожа главы раскольниковъ — въ нѣжную женскую кожу; спина, способная выносить десятки ударовъ кнутомъ, стала гибка, точно безъ костей, и нервической слабостію напоминала бальзаковскую кокетку. И по своей дѣятельности Печоринъ изображаетъ нѣчто, на Аввакума вовсе не. похожее. Добродушный сынъ природы, Аввакумъ, вспоминалъ черепъ 15 лѣтъ съ нѣжностію черную курочку, «одушевленное твореніе Божіе», Печоринъ обдалъ холодомъ искренно привязаннаго къ нему Максима Максимовича черезъ два года разлуки, и безъ всякой нужды оскорбилъ старика. И въ тоже время Печоринъ и не глупъ, и не золъ. На упрекъ Максима Максимовича, что онъ забылъ: «ну полно, полно, сказалъ Печоринъ, обнявъ его дружески, — неужели я не тотъ же?.. Что дѣлать?… всякому своя дорога…» Какую же дорогу Печоринъ считалъ своею?

На свадьбѣ у одного черкесскаго князька Печоринъ увидѣлъ красавицу-дочь его, Бэлу, и укралъ ее. Долго возился онъ съ дикой черкешенкой, пока не достигъ своего, — ужь такой былъ у него характеръ, что онъ шелъ до конца, — но черезъ четыре мѣсяца черкешенка ему надоѣла. На упрекъ Максима Максимовича, Печоринъ отвѣтилъ: «когда я увидѣлъ Бэлу въ своемъ домѣ, когда въ первый разъ держа ее на колѣняхъ, цѣловалъ ея черные локоны, и я, глупецъ, подумалъ, что она ангелъ, посланный мнѣ сострадательной судьбой… Я опять ошибся: любовь дикарки немного лучше любви знатной барыни; невѣжество и простосердечіе одной такъ же надоѣдаетъ, какъ и кокетство другой. Если вы хотите, я ее еще люблю, я ей благодаренъ за нѣсколько минутъ довольно сладкихъ, я за нее отдамъ жизнь, — только мнѣ съ нею скучно». Въ этомъ скучно вся разгадка характера Печорина. Онъ сила безъ выхода; сила ненашедшая дѣла nô себѣ, и потому напрашивавшаяся на Любовныя дѣла и на борьбу съ такими ничтожествами, какъ Грушницкій. Но ни борьба съ Грушницкими, ни любовныя дѣла не въ состояніи наполнить всего существа Печорина, мелочь надоѣдаетъ скоро, сила проситъ большаго дѣла, а большаго дѣла Печоринъ найдти не въ состояніи, и на него нападаетъ скука. Печоринъ и самъ знаетъ это: "жизнь моя становится пустѣе день это дня, говоритъ онъ Максиму Максимовичу, мнѣ осталось одно средство — путешествовать. Какъ только будетъ можно, отправлюсь, — только не въ Европу, избави Боже! — поѣду въ Америку, въ Аравію, въ Индію, — авось гдѣ нибудь умру на дорогѣ! Во времена героевъ-богатырей «силушка», просившая дѣла, уходила въ удаль; у цивилизованнаго героя она пошла на любовь, она заставляетъ искать пассивной смерти въ путешествіи.

Въ своихъ отношеніяхъ къ Бэлѣ, Печоринъ вырисовывается только частію; онъ позволяетъ о себѣ лишь догадываться; во всемъ же блескѣ является Печоринъ въ любви къ княжнѣ Мери. Здѣсь уже видѣнъ опытный боецъ, здѣсь на сценѣ вполнѣ выработанная теорія интриги, на созданіе которой было потрачено много ума и не однимъ человѣкомъ, а можетъ быть цѣлымъ рядомъ праздныхъ поколѣній.

Но нужно отдать справедливость и женщинѣ, принимавшей въ развитіи этой теоріи равносильное участіе. Принято обыкновенно обвинять во всемъ женскомъ вопросѣ однихъ мужчинъ. Тутъ есть преувеличеніе; да если бы сама женщина не лѣзла въ болото, неужели ее можно было бы утащить такъ легко въ любовный омутъ? Теорія великосвѣтской любви потому только и выработалась такъ полно и всесторонне, что сами женщины помогали изъ всѣхъ силъ ея развитію. Сами женщины вообразили, что кромѣ любовныхъ наслажденій имъ нѣтъ другого дѣла на землѣ, и поспѣшили перетащить Магометовъ рай въ свой раздушенный, аристократическій будуаръ. За праздными женщинами, жившими на всемъ готовомъ, потащились и другія, и постепенно выработался тотъ жалкій женскій идеалъ — не человѣкъ, а какая-то благоухающая воздушная пери, неспособная ни къ труду, ни къ серьезной мысли, — противъ котораго вооружился всѣми своими силами современный реализмъ. Конечно, если бы на землѣ водворилось повсюду счастье и довольство, если бы всѣ были сыты и одѣты, то почему бы любовнымъ парамъ и не сидѣть подъ розовыми кустами? Но какъ до сихъ поръ довольство и праздность раздушенныхъ барынь созидались лишь на счетъ лишеній и труда кое-кого другого, то исключительно любовное возлежаніе въ тѣни розовыхъ кустовъ слѣдуетъ считать занятіемъ преждевременнымъ и для общества невыгоднымъ. Во -времена Печорина люди, даже очень умные и нравственно сильные, не были въ состояніи понять этой простой мысли.

Пріѣхавъ въ Пятигорскъ, Печоринъ, въ тотъ же день, а можетъ быть и на другой, встрѣчается съ своимъ старимъ знакомымъ Грушницкимъ. Грушницкій — юнкеръ. Онъ носитъ, по особому роду франтовства, толстую солдатскую шинель; хорошо сложенъ, недуренъ собой, говоритъ вычурно, всѣми силами старается рисоваться и производить эффектъ, влюбленъ въ себя до безумія. Однимъ словомъ тщеславенъ и глупъ. Печоринъ его не любитъ. У колодца, гдѣ они стояли, проходятъ двѣ дамы. Одна пожилая, говорить о ней не стоитъ; другая — будущая героиня романа, одна изъ тѣхъ воздушныхъ, неземныхъ пери, которыхъ неотесанный Аввакумъ конечно и во снѣ не видѣлъ, а если бы и увидѣлъ, то сотворилъ бы очистительную молитву. На героинѣ было закрытое платье gris de perles; легкая шелковая косынка вилась вокругъ ея гибкой шеи. Ботинки couleur puce стягивали у щиколки ея сухощавую ножку такъ мило, что даже непосвященный въ таинство красоты непремѣнно бы ахнулъ, хотя отъ удивленія. Ея легкая, но благородная походка, имѣла въ себѣ что-то дѣвственное, ускользающее отъ опредѣленія, но понятное взору. Когда, она прошла мимо Печорина, отъ нея повѣяло тѣмъ неизъяснимымъ ароматомъ, которымъ дышетъ иногда записка милой женщины. Хотя въ такомъ поэтическомъ, неуловимомъ, расплывающемся описаніи героини нѣтъ ничего точнаго, возбуждающаго въ умѣ читателя опредѣленное, ясное о ней представленіе, но нельзя отнять отъ него того достоинства, что оно дѣйствуетъ возбудительно на нервы и прикрываетъ женщину облакомъ таинственности, настроивающимъ воображеніе къ чему-то непостижимому. Въ достиженіи этой таинственной непостижимости, въ искуствѣ изображенія вѣянія неизъяснимаго аромата заключалась вся задача будуарныхъ писателей и поэтовъ. Искуство и мастерство автора оказывались тѣмъ выше, чѣмъ ихъ героини походили меньше на живыхъ людей. Отъ этой теоріи не смѣлъ отступить ни одинъ романистъ, ни одинъ поэтъ. Правда Печоринъ заявилъ въ этомъ отношеніи весьма оскорбительный для прекраснаго пола скептицизмъ. Онъ держался того мнѣнія, что поэтамъ вѣрить не слѣдуетъ: «съ тѣхъ поръ, какъ поэты пишутъ и женщины ихъ читаютъ, говоритъ онъ, ихъ столько разъ называли ангелами, что онѣ, въ самомъ дѣлѣ, въ простотѣ душевной, повѣрили этому комплименту, забывая, что тѣже поэты за деньги величали Нерона полубогомъ». Мнѣніе такого знатока прекраснаго пола, какъ Печоринъ, должно имѣть силу авторитета и даетъ поэтому право предположить, что поэтическое изображеніе княжны Мери, не больше, какъ комплиментъ. Если уже Печоринъ не зналъ другого дѣла, кромѣ любви и волокитства, то какія же высшія стремленія могли обитать въ головѣ и сердцѣ великосвѣтской княжны! Если мужская половина человѣчества создана для того, чтобы волочиться, то конечно прекрасная половина для того, чтобы за нею волочились. Таковъ ужъ законъ природы, думали великосвѣтскіе люди. Ничего не подѣлаешь.

Съ неземной дѣвой, княжной Мери, оба героя принялись немедленно кокетничать. Грушницкій началъ первый; онъ сказалъ пышную французскую фразу, за которую хорошенькая княжна подарила оратора долгимъ, любопытнымъ взоромъ. Печоринъ повелъ свою атаку изъ зависти; ему былъ досаденъ успѣхъ Грушницкаго. Правда онъ сознавалъ, что зависть къ Грушницкому смѣшна, но въ тоже время онъ чувствовалъ особенное наслажденіе уничтожать сладкія заблужденія ближняго. По отношенію же къ княжнѣ теорія Печорина отличалась любопытной особенностію. «А вѣдь есть необъятное наслажденіе, въ обладаніи молодой, едва распустившейся души! говорилъ онъ. — Она, какъ цвѣтокъ, котораго лучшій ароматъ испаряется на встрѣчу первому лучу солнца; его надо сорвать въ эту минуту и, подышавъ имъ до-сыта, бросить на дорогѣ: авось кто нибудь подниметъ»! Если перевести эту опоэтизированную фразу на простой человѣческій языкъ, то содержаніе ея окажется весьма гнуснаго свойства. А между тѣмъ гнусность эта никого не оскорбляла. Изъ поколѣнія въ поколѣніе мужчины срывали цвѣты и, надышавшись ими до-сыта, бросали на дорогѣ; и находились изъ поколѣнія въ поколѣніе новые цвѣты, подставлявшіе свои ароматическія головки и напрашивавшіяся на то, чтобы ихъ выбросили. Жалкіе и бѣдные люди!

Опытный срыватель цвѣтовъ, ТІечоринъ знаетъ, что нужно довести цвѣтокъ — княжну — до того, чтобы онъ самъ склонилъ свою благоухающую головку. Способы обыкновенныхъ смертныхъ съ благоухающими цвѣтами никуда не годятся. И вотъ Печоринъ располагаетъ свою атаку самымъ коварнымъ образомъ. На предложеніе доктора, который хотѣлъ представить Печорина княгинѣ-матери, онъ отвѣчаетъ: «помилуйте, развѣ героевъ представляютъ? Они не иначе знакомятся, какъ спасая отъ вѣрной смерти свою любезную…» Случай спасенія скоро представился, хотя и не отъ смерти, а только отъ обморока. Но прежде, чѣмъ представился этотъ случай, Печоринъ позаботился возбудить противъ себя неудовольствіе княжны. Онъ дѣлалъ все, чтобы побѣсить ее. Проходя мимо дома княжны, онъ посмотрѣлъ на нее въ лорнетъ, что очень дерзко, потомъ онъ сталъ отвлекать отъ нея, разными способами, ея обожателей, блестящихъ адъютантовъ и т. д.; встрѣтившись съ нею въ магазинѣ, гдѣ она торговала персидскій коверъ, онъ перекупилъ его, давъ лишнихъ сорокъ рублей, и велѣлъ провести мимо ея оконъ своего черкесскаго коня, покрытаго этимъ ковромъ. Княжна Мери начала говорить о Печоринѣ съ досадой и пустила на его счетъ двѣ-три колкія эпиграммы. Печорину только этого и было нужно. Наконецъ представился случаи, о которомъ говорилось выше. На балѣ въ собраніи противъ княжны составилась лига, чтобы ее проучить на надмѣнность. Пьяный господинъ былъ отряженъ пригласить ее на мазурку. Уже онъ вступилъ съ нею въ переговоры. Княжна была готова упасть въ обморокъ отъ страха и негодованія. Тогда Печоринъ подошелъ къ пьяному господину, взялъ его довольно крѣпко за руку и, посмотрѣвъ ему пристально въ глаза, попросилъ удалиться, — потому, прибавилъ Печоринъ, что княжна давно ужь обѣщала танцовать мазурку съ нимъ. Печорина вознаградили глубокимъ, чудеснымъ взглядомъ. Послѣ этого Печоринъ позаботился о томъ, чтобы сдѣлать Грушницкаго смѣшнымъ въ глазахъ княжны. Это ему удалось безъ труда.

Въ своемъ успѣхѣ Печоринъ не сомнѣвался. «Знакомясь съ женщиной, я всегда безошибочно отгадывалъ, будетъ ли она меня любить или нѣтъ», говорилъ онъ. По расчету Печорина княжна должна была его полюбить. И потому онъ тѣмъ настоятельнѣе держался своей губительной системы. Онъ разсказалъ ей нѣкоторые изъ странныхъ случаевъ своей жизни, и она начала видѣть въ немъ человѣка необыкновеннаго. Онъ смѣялся надъ всѣмъ на свѣтѣ, особенно надъ чувствами, и княжна стала его бояться; она уже не смѣла пускаться съ Грушницкимъ въ сентиментальныя пренія. Грушницкій потерялъ свой ароматъ для княжны, Печоринъ торжествомъ въ душѣ. Теперь на основаніи любовной тактики, для окончательной побѣды, слѣдовало не говорить съ княжной два дня. «Еще два дня не буду съ нею говорить», рѣшилъ Печоринъ.

Прошли эти роковые два дня. Многочисленное общество отправилось вечеромъ, пѣшкомъ, къ провалу на вершинѣ Машука. Печоринъ подалъ руку княжнѣ. Разговоръ начался злословіемъ. Печоринъ былъ остроуменъ и золъ до очарованія. Княжна его испугалась.

«Вы опасный человѣкъ, сказала она ему: я бы лучше желала попасть въ лѣсу подъ ножъ убійцы, чѣмъ вамъ на язычекъ.» — Развѣ я похожъ на убійцу? — Вы хуже., отвѣтила княжна. Печоринъ задумался и, принявъ глубокотронутый видъ, началъ свою душевную исповѣдь, на трогательную тему разочарованія. Печоринъ говорилъ сильно, съ увлеченіемъ. Послѣ исповѣди глаза ихъ встрѣтились, и Печоринъ прочелъ въ нихъ состраданіе. «Состраданіе, говоритъ онъ, чувство, которому покоряются такъ легко всѣ женщины, впустило свои когти въ ея неопытное сердце. Во все время прогулки они была разсѣянна, ни съ кѣмъ не кокетничала, а это великій признакъ!» На возвратномъ пути Печоринъ спросилъ княжну:

— Любили ли вы? — Ей хотѣли, что-то сказать, но она не знала съ чего начать; ея грудь волновалась… "Какъ быть! кисейный рукавъ слабая защита, и электрическая искра пробѣжала изъ моей руки въ ея руку, всѣ почти страсти начинаются такъ, и мы часто себя очень обманываемъ, думая, что насъ женщина любитъ за наши физическія и нравственныя достоинства; конечно они приготовляютъ, располагаютъ ея сердце къ принятію священнаго огня; а все-таки первое прикосновеніе рѣшаетъ дѣло. Они разстались; княжна была недовольна собой. "Она себя обвиняетъ въ холодности… О, это первое, главное торжество! завтра она захочетъ вознаградитъ меня. Я все это уже знаю наизустъ — вотъ что скучно, " думалъ Печоринъ.

Черезъ день, на балѣ, Печоринъ танцевалъ мазурку съ княжной, и два раза пожалъ ей руку. Лицо ея было задумчиво и грустно. Печоринъ далъ себѣслово непремѣнно, въ тотъ же вечеръ, поцѣловать руку княжны. Сажая княжну въ карету онъ быстро прижалъ ея маленькую ручку къ своимъ губамъ. Было темно, и никто не могъ этого видѣть. Печоринъ возвратился въ залу очень недовольный собою.

Нѣсколько дней спустя устроилась прогулка верхомъ. Приходилось переѣзжать въ бродъ рѣчку. У княжны закружилась голова. Печоринъ наклонился къ ней и обнялъ рукою ея гибкую талію. Когда княжнѣ стало лучше, она хотѣла освободиться отъ Печорина, но онъ крѣпче обвилъ ея нѣжный, мягкій станъ; его щека почти касалась ея щеки, отъ нея вѣяло пламенемъ. — Что вы со мною дѣлаете?.. Боже мой… сказала княжна. "Я не обращалъ вниманія на ея трепетъ и смущеніе, говоритъ Печоринъ, и губы мои коснулись ея нѣжной щечки; она вздрогнула, но ничего не сказала; мы ѣхали сзади; никто не видалъ. Когда мы выбрались на берегъ, то всѣ пустились рысью. Княжна удержала свою лошадь; я остался возлѣ нея; видно было, что ее безпокоило мое молчаніе; но я поклялся не говорить ни слова — изъ любопытства. «Мнѣ хотѣлось видѣть, какъ она выпутается изъ этого затруднительнаго положенія». Княжна дѣйствительно начала первая. Да и гдѣ ей, неопытному мыщенку, играть съ такимъ сильнымъ котомъ. — Вы молчите? вы можетъ быть хотите, чтобы я первая вамъ сказала, что я васъ люблю. — Печоринъ молчалъ. — Хотите ли этого? продолжала княжна. — Зачѣмъ? отвѣчалъ Печоринъ, пожавъ плечами. Княжна ударила свою лошадь хлыстомъ и пустилась во весь духъ по узкой, опасной дорогѣ.

Послѣ дуэли съ Грушницкимъ, объясненіе съ Печоринымъ повела сама мать. Княжна была больна, бѣдненькая сильно страдала. Она разсказала матери все. Печоринъ не сталъ говорить съ матерью, онъ просилъ позволенія объясниться наединѣ съ дочерью. Княжна вышла. Дойди до середины комнаты она пошатнулась; Печоринъ подалъ ей руку и довелъ ее до креселъ. «Я сталъ противъ нея. Мы долго молчали; ея большія глаза, исполненные неизъяснимой грусти, казалось, искали въ моихъ что нибудь похожее на надежду; ея блѣдныя губы напрасно старались улыбнуться, ея нѣжныя руки, сложенныя на колѣняхъ, были такъ худы и прозрачны, что мнѣ стало жаль ея. Княжна, сказалъ наконецъ Печоринъ, вы знаете, что я надъ вами смѣялся?..»

Даже и въ томъ видѣ, въ какомъ вышелъ Печоринъ въ моемъ извлеченіи, онъ имѣетъ магнитность. Вы можете возмущаться его безнравственностію, какъ это и дѣлали нѣкоторые критики, современные «герою нашего времени», но это возмущеніе докажетъ лишь слабость вашей способности анализа. Печоринъ сила несомнѣнная, и въ этомъ секретъ его магнитности. Обратите вниманіе на его неуклонность въ преслѣдованіи своей цѣли, на его злобу и сатанинскую радость, когда жертва уже въ его рукахъ, посмотрите какимъ молодцомъ держитъ онъ себя съ Грушницкимъ на дуэли, какъ безжалостно его убиваетъ. Печорина не запугаешь ничѣмъ, его не остановишь никакими препятствіями; кожа у него, правда, женская и рука аристократическая, но онъ, этой аристократической рукой, наноситъ смерть не хуже любого дикаря; я думаю, если бы выпалъ жребій, то онъ своей безкостной спиной вынесъ бы кнутъ не хуже Аввакума; можетъ быть онъ умеръ бы подъ кнутомъ, но ужь вѣрно пощады просить бы не сталъ. Несмотря на свой женоподобный видъ, на аристократическія манеры, на наружную цивилизацію, Печоринъ чистый дикарь, въ которомъ ходитъ стихійная, несознающая себя сила, какъ въ какомъ нибудь Ильѣ Муромцѣ или въ Стенькѣ Разинѣ. Но Стенька Разинъ, но цѣли своихъ стремленій, стоитъ неизмѣримо выше Печорина. Стенька Разинъ безжалостенъ съ своей любовницей, персидской княжной; когда она замѣтно стала подчинять его своему вліянію, онъ, въ минуту, повидимому, меньше всего располагавшую его къ убійству, беретъ княжну за горло и за ноги, и бросаетъ въ Волгу. Это не былъ однако порывъ бездѣльной, дикой страсти, безцѣльнаго злодѣйства — Разинъ принесъ свое чувство въ жертву дѣлу, которое ставилъ выше женской любви, раздвоившей его силу. Какъ же поступаетъ Печоринъ? Онъ совершенно спокойно, съ жадностію, началъ свою коварную игру съ княжной, и когда довелъ ее до того, что она отдается ему, говоритъ ей, что онъ надъ ней смѣялся. Ради какихъ высшихъ интересовъ онъ игралъ судьбой, счастіемъ, жизнію человѣка? Княжна Мери несомнѣнно глупа и кисель; Грушницкій тоже глупъ непроходимо и лишенъ всякаго характера, и потому борьба, которую затѣялъ съ ними Печоринъ, заставляетъ сожалѣть о силѣ, потраченной на безцѣльное, мелочное зло, недостойное этой силы. Печоринъ, какъ будто хочетъ явиться мстителемъ обществу; онъ гордъ и золъ, онъ хочетъ подчинять себѣ все; я былъ готовь любить весь міръ — меня никто не понялъ, и я выучился ненавидѣть, говоритъ онъ про себя- Но неужели то будетъ месть обществу, если онъ станетъ обольщать дѣвушекъ и безжалостно смѣяться надъ ними, или убивать такихъ ничтожныхъ соперниковъ, какъ Грушницкій? У Печорина недостало силы на высшее, болѣе широкое чувство; на высшую, болѣе широкую мысль. Его байронизмъ былъ лишенъ байроновскаго ума. Или война за независимость Греціи кончилась, и Печорину не оставалось никакого другого дѣла?

Здѣсь мы можемъ перейти прямо къ допросу автора героя нашего времени. Въ самомъ Лермонтовѣ не шевелилось никакихъ широкихъ общественныхъ интересовъ, оттого вышелъ узокъ и Печоринъ. Лермонтовъ далъ большую силу своему герою; но не могъ сообщить ему широкихъ помысловъ, потому что и самъ ихъ не имѣлъ. Въ этомъ отношеніи замѣчаніе критиковъ, что въ Печоринѣ Лермонтовъ рисовалъ свой портретъ — совершенно вѣрно. Лермонтовъ озлился на это замѣчаніе, потому что въ немъ была правда. Читатель, конечно, не станетъ спорить противъ той мысли, что сила всякаго произведенія равна силѣ автора, въ моментъ творчества. Герои Шекспира сильны потому, что былъ силенъ ихъ авторъ. Слѣдовательно, въ этомъ отношеніи каждый авторъ какъ бы рисуетъ себя, ибо чтобы создавать героя, надобно умѣть самому чувствовать и мыслить то, что долженъ чувствовать и мыслить изображаемый герой. Авторъ, способный лишь къ кисельному чувству, будетъ изображать только киселей; способный чувствовать и мыслить мелко — изобразитъ мелочниковъ. Лермонтовъ воспитался въ великосвѣткости и зналъ только великосвѣтскихъ героевъ. Онъ кажется, и не подозрѣвалъ, чтобы внѣ общества носителей лайковыхъ перчатокъ и благоуханныхъ будуаровъ могла существовать какая либо жизнь. Для него, какъ для Печорина, все человѣчество заключалось въ сливкахъ общества.

Вотъ отчего Печоринъ, разочарованный и обманутый салонной и будуарной жизнью, явился безпощаднымъ мстителемъ — но кого, за что? обманутый кокетками и глупцами, онъ сталъ кокетничать съ женщинами, превратился въ сердцеѣда и началъ преслѣдовать глупцовъ. Въ жизни онъ не былъ въ состояніи подмѣтить никакихъ, болѣе высокихъ потребностей, онъ не могъ выбрать себѣ никакого другого, болѣе широкаго дѣла. Лермонтовъ увѣряетъ, что Печоринъ современный человѣкъ, какимъ онъ его понимаетъ и какихъ, къ несчастно, слишкомъ часто встрѣчалъ.

Если это такъ, то изъ его словъ можно сдѣлать только одинъ выводъ — что великосвѣтская жизнь перерождаетъ человѣка и дѣлаетъ его неспособнымъ для общечеловѣческой порядочности, и что таже самая жизнь кладетъ печать узкости воззрѣній на каждаго поэта и писателя выросшаго въ этой жизни. Лермонтовъ говоритъ: «будетъ и того, что болѣзнь указана, а какъ ее излечить — это ужь Богъ знаетъ!» Будто бы? Лермонтовъ, какъ видно, держался того мнѣнія, что поэты должны только умѣть чувствовать и рисовать человѣческія страданія, а указывать на лекарство дѣло мыслителей. Устанавливая эту разницу между поэтами и мыслителями, Сенъ-Симонъ только констатировалъ фактъ; но вовсе не имѣлъ въ виду доказывать, что поэты не должны мыслить. Въ чемъ же и слабость всѣхъ нашихъ поэтовъ и романистовъ, какъ не въ томъ, что они не умѣли мыслить, не имѣли рѣшительно никакого понятія о страданіяхъ человѣческихъ и о средствахъ противъ общественныхъ золъ. Оттого ихъ героями являлись не общественные дѣятели, а великосвѣтскіе болтуны, и, черезъ-чуръ обобщая салонную жизнь, они называли «героями нашего времени» тѣхъ, кого бы правильнѣе назвать «салонными героями». Это была литературная клевета писателей, неспособныхъ понимать жизни и общественныхъ стремленій новыхъ поколѣній. Вѣдь понимали же ихъ такіе критики, какъ Бѣлинскій, Добролюбовъ; отчего же не умѣли понимать ихъ Пушкины, Лермонтовы, Тургеневы? Мы видѣли, что героическій періодъ создалъ идеалы богатырей — Илью Муромца, Алешу Поповича, Еруслана Лазаревича; мы видѣли, что неурядицы московскаго государства и борьба федеративныхъ элементовъ съ централизаціонными вызвали бойцевъ въ лицѣ Стеньки Разина, Аввакума и другихъ; неужели только для нашего времени остановилась исторія, замерли всѣ стремленія, и кромѣ Евгеніевъ Онѣгиныхъ, Печориныхъ, Рудиныхъ, Литвиновыхъ, Россія не въ состояніи произвести ничего порядочнаго, никакой нравственной и умственной мощи, никакого идеала передовой силы?…

Печоринъ если и не обнаружилъ на русскую читающую публику особеннаго вліянія, то тѣмъ не менѣе впечатлѣніе, имъ произведенное, было значительно.

Правда, люди нравственные возмущались и тогда его сатанинскими свойствами, а нѣкоторые критики даже утверждали, будто бы Лермонтовъ Въ лицѣ Печорина рисовалъ самого себя.

Но непріятное впечатлѣніе, произведенное Печоринымъ на нѣкоторыхъ, слѣдуетъ разсматривать не болѣе, какъ частность. Большинство читающей публики Печорину симпатизировало, и причина этого понятна. Печоринъ — сила, несомнѣнная сила, но, какъ выразилось бы критики, ему современные, сила сатанинская. Не сила мефистофельская, наводящая на зло, а сила губящая все, съ чѣмъ она приходитъ въ соприкосновеніе. Попадется ли Печорину женщина, онъ оскорбитъ ее и надъ нею надругается; попадется ли мужчина, онъ вышутитъ его, а если представится случай, то и убьетъ. Печоринъ весь пропитанъ злобой, которая не останавливаетъ его ни предъ какими препятствіями; его нельзя запугать ничѣмъ. Въ этомъ безстрашіи, въ этой злобѣ и безжалостности — секретъ силы Печорина. И несмотря на всю свою силу, Печоринъ производитъ безотрадное впечатлѣніе. Онъ оторванный отъ міра одиночка, отдѣлившійся отъ людей и ихъ ненавидѣвшій. Глядя на его бездѣльно-убитую жизнь, на дѣятельность, направленную на пагубу отдѣльныхъ людей, жалѣешь о томъ, что общественная жизнь могла производить такія болѣзненныя, уродливыя явленія. Конечно, у Печорина, говорящаго хотя и солидно, и, повидимому, умно, не было ума настолько сильнаго, чтобы поставить себя въ правильныя отношенія къ обществу и дать своей дѣятельности разумное и полезное направленіе. Причина этого въ томъ, что Печоринъ былъ воспитанъ не для общественной жизни. Съ первой молодости изъ него создавали одиночку; въ немъ развивали личныя наклонности, желанія и стремленія. Изъ него создавали деспота, предъ волей котораго должно было все склонятся, желаніямъ котораго должно было все служить- И вотъ эта одиночка сталкивается въ жизни съ другими одиночками, воспитанными точно также, какъ онъ, и также, какъ онъ, желающими, чтобы все служило имъ. За столкновеніемъ личныхъ интересовъ является борьба, за борьбой неудовлетвореніе, обоюдное неудовольствіе, разочарованіе и озлобленіе. Въ великосвѣтскомъ омутѣ, въ которомъ вращался Печоринъ, онъ не встрѣтилъ сочувствія, потому что каждый думалъ о себѣ, и, озлившись на отдѣльныхъ людей, Печоринъ сталъ вымещать свою злобу на людяхъ, ни въ чемъ передъ нимъ неповинныхъ, и виноватыхъ только въ томъ, что они были также пусты, какъ тотъ большой свѣтъ, который ихъ создалъ. У Печорина недостало ума, чтобы понять, что отдѣльные люди тутъ ни въ чемъ не виноваты, и что глупо вести борьбу противъ отдѣльныхъ единицъ. Возвыситься до пониманія общихъ причинъ, создающихъ анормальныя общественныя явленія и портящихъ отдѣльныхъ людей, у Печорина недостало силы. Только поэтому вся его энергія и сила направилась на борьбу съ отдѣльными лицами, вмѣсто того чтобы бороться съ принципами; только поэтому онъ сталъ разыгрывать демоническую силу, направленную на частную борьбу, вмѣсто того чтобы выдти общественнымъ дѣятелемъ.

Тургеневскіе герои совсѣмъ иного закала. И они, какъ Печоринъ, воспитаны большимъ свѣтомъ; и они выросли, окруженные многочисленной дворней, няньками, гувернерами и гувернантками, но въ основѣ ихъ натуры лежитъ благодушіе, дѣлающее изъ нихъ въ концѣ концовъ расплывающуюся манную вашу; они гибнутъ отъ скуки- и праздности.

Тургеневскіе герои точно также воспитаны для одиночной жизни. Они живутъ точно также для себя и не понимаютъ солидарности человѣческихъ интересовъ. Они, какъ Печоринъ, не знаютъ другого дѣла, кромѣ любви; но у нихъ недостаетъ печоринской силы и злости.. Отъ этого, доведя женщину до признанія въ любви, Печоринъ безпощадно отталкиваетъ ее и говоритъ ей, что онъ шутилъ съ нею. Тургеневскіе же герои въ подобныхъ случаяхъ выскакиваютъ въ окно. Отличаясь отъ Печорина слабосильностію, тургеневскіе герои, по своему благодушію, оказываются способными только ныть, расплываться въ любви и охать отъ заѣдающей ихъ праздности. Они тоже не воспитаны для общественной дѣятельности и рѣшительно не знаютъ, что имъ дѣлать съ самими собою. Отъ этого они носятся по міру съ заѣдающей ихъ скукою, влюбляются, влюбляются въ себя; когда дѣло приближается къ развязкѣ, выпрыгиваютъ съ позоромъ въ окно, снова принимаются блуждать по міру снова влюбляются, снова выпрыгиваютъ и т. д. Въ промежутки же отпускаютъ красивыя фразы о необходимости дѣятельности, о пользѣ труда и вообще заявляютъ великую охоту говорить при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ о высокихъ матеріяхъ. Образчикомъ такой безполезно и безсильно потраченной человѣческой жизни, типомъ цѣлаго ряда поколѣній, созданныхъ крѣпостнымъ бытомъ, служитъ благоухающій пустой фразеръ и жалкій мученикъ безцѣльно потраченной праздной жизни — Рудинъ.

Рудинъ, какъ и всѣ герои Тургенева, воспитывался тепличнымъ образомъ. Дѣйствительной жизни, такой, какая существуетъ для огромнаго большинства человѣчества, онъ не зналъ; но за то ему была коротко знакома искуственная жизнь обезпеченныхъ людей, жившихъ за плечами своихъ мужиковъ, какъ у Христа за пазухой. Жизнь этихъ болтуновъ была постоянною праздностью, и вся дѣятельность ихъ сосредоточивалась въ однихъ разговорахъ и въ общихъ разсужденіяхъ о предметахъ, неимѣвшихъ ровно никакого отношенія ко всему тому, что ихъ окружало. Это были люди сильно возбужденной фантазіи и общихъ разсужденій. Припомните камеръ-юнкера барона Муфеля. Дарья Михайловна познакомилась съ нимъ у князя Гарина, — тургеневскіе герои всегда князья, графы, камеръ-юнкеры и вообще люди знатнаго происхожденія или большихъ чиновъ, — этотъ почтенный камеръ-юнкеръ и баронъ обратилъ на себя вниманіе Дарьи Михайловны, плѣнивъ ее великосвѣтской блестящей болтовней, и написавъ политико-экономическую статью, желалъ подвергнуть ее суду Дарьи Михайловны. Въ статьѣ этой трактовалось объ отношеніяхъ промышленности къ торговлѣ въ Россіи. Неправда ли, какъ все это глупо! А въ тѣ времена великосвѣтскіе люди и не поступали никогда умнѣе. Ну съ чего этому камеръ-юнкеру писать политико-экономическую статью я почему понадобилось ему непремѣнно представить свою статью на судъ Дарьи Михайловны?!.. Занимаютъ тебя вопросы экономическіе, — изслѣдуй ихъ, пиши, печатай, представляй ихъ на судъ публики или въ видѣ проэкта министру финансовъ. Конечно, такой способъ дѣйствія обнаружилъ бы стремленіе къ дѣйствительному дѣлу, чего вовсе не было въ головѣ блистательныхъ, великосвѣтскихъ героевъ Тургенева. Вся суть ихъ жизни заключалась въ вѣчномъ желаніи рисоваться и щеголять красивыми словами. И политико-экономическая статья Муфеля была точно также не больше, какъ желаніе порисоваться въ великосвѣтскомъ дамскомъ салонѣ.

Женщина для людей того времени была какою-то особенною силою. Какъ въ Америкѣ общественная похвала и стремленіе понравиться своею полезною общественною дѣятельностію служитъ двигателемъ для каждаго политическаго дѣятеля, такъ у насъ въ тѣ времена, когда Тургеневъ создавалъ свои благоухающіе типы, изображала подобную же силу женщина. Женщина окружалась небеснымъ сіяніемъ, обыкновенная дѣвушка превращаласъ въ дѣву; женское сердце считалось какой-то непостижимой загадкой, чѣмъ-то неподчиняющимся общимъ ему съ мужскимъ сердцемъ физіологическимъ законамъ. Для женскаго ума не существовало тоже ни психологическихъ и никакихъ другихъ законовъ, и ему дозволялось работать, въ какомъ ему вздумается направленіи. Загадочность и непостижимость женскаго существа, сбивавшая съ толку не только мужчинъ, но и самихъ женщинъ, служила поэтому предметомъ спеціальнаго изученія романистовъ и повѣтствователей и самымъ обильнымъ матеріаломъ для бесѣды влюбленныхъ, и невлюбленныхъ юношей и старцевъ. Всѣмъ очень хотѣлось постигнуть непостижимое и никому это неудалось. На отношеніяхъ къ прекрасному полу и на любви къ непостижимымъ дѣвамъ построена вся жизнь тургеневскихъ героевъ.

Читатель пусть не думаетъ, что, называя этихъ героевъ тургеневскими, я хочу сдѣлать личный укоръ автору. Онъ тутъ не при чемъ. Онъ явился историкомъ и психологомъ воспитавшаго его общества, и рисуетъ своихъ героевъ такими, какими они есть. Обвинять г. Тургенева въ томъ, что онъ не умѣлъ подмѣтить въ русской жизни иныхъ людей и иныхъ дѣятелей, было бы несправедливо. Не могъ онъ рисовать другихъ людей, когда не вращался въ ихъ сферѣ; а за то, что онъ рисовалъ людей своего общества, его обвинять, конечно, нельзя. Съ другой стороны, литературная исторія великосвѣтскихъ людей не менѣе полезна и необходима, какъ и характеристика людей простыхъ. Откуда мы могли бы получить понятіе о бѣдныхъ скитальцахъ большого свѣта, уподобляющихся вѣчному жиду и заѣдаемыхъ скукою, праздностію и, безцѣльною жизнію. Теперь мы ихъ знаемъ; теперь мы знаемъ, какихъ людей создавало былое барство, и сколько хорошихъ силъ оно загубило безъ пользы для нихъ самихъ и для общества. Съ этой точки зрѣнія нужно благодарить г. Тургенева, а не укорять его., Укорить его можно только за одно, что онъ остался всю свою жизнь вѣренъ сферѣ, воспитавшей его, и не былъ въ состояніи понять новой жизни и новыхъ людей, созданныхъ поворотомъ прогрессивнаго общественнаго мнѣнія. Вина его въ сочувствіи только къ Рудинымъ и въ неумѣніи понять новыхъ людей, смѣнившихъ ихъ и такъ неудачно нарисованныхъ имъ въ лицѣ Базарова.

Новые люди ныть перестали. Вмѣсто красивыхъ разговоровъ, они начали стремиться къ дѣйствительному дѣлу; вмѣсто праздныхъ занятій въ любовную игру съ благоухающими, праздными великосвѣтскими дѣвами, они задумали заняться общеполезными дѣлами. Въ Рудиныхъ подобной силы не было и никакое представленіе не переходило въ ихъ организмѣ въ импульсъ движенія.

Вся сила ихъ заключалась въ томъ, что они говорили, говорили и говорили, и говорили безконечно и, выговорившись, опускали руки и увѣряли, что ихъ утомила жизнь и что пора имъ отдохнуть. Напр., въ разговорѣ съ Натальей Рудинъ говоритъ: «мнѣ наскучило таскаться съ мѣста на мѣсто, мнѣ пора отдохнуть». — «Неужели вы находите, что вамъ пора отдыхать? спросила Наталья съ изумленіемъ, — отдыхать могутъ другіе, а вы должны трудиться, стараться быть полезнымъ». — «Благодарю за лестное мнѣніе сказалъ Рудинъ, — быть полезнымъ… Легко сказать! Быть полезнымъ! Еслибъ дѣже было во мнѣ твердое убѣжденіе, какъ я могу быть полезнымъ? еслибъ я даже вѣрилъ въ свои силы, гдѣ найдти искреннія сочувствующія души»?… И Рудинъ безнадежно махнулъ рукою и печально поникъ головою. «Впрочемъ нѣтъ, прибавилъ онъ: это вздоръ, и вы правы. Благодарю васъ. Ваше одно слово напомнило мнѣ долгъ, указало мнѣ дорогу… Да, я долженъ дѣйствовать. Я не долженъ скрывать свой талантъ, если онъ у меня есть; я не долженъ растрачивать свою силу на одну, болтовню, пустую/ безполезную болтовню, на одни слова»… И слова Рудина полились рѣкою. Спеціалистъ празднаго словоизверженія почувствовалъ всю свою силу и заговорилъ. Онъ говорилъ прекрасно, убѣдительно и горячо — о позорѣ малодушія и лѣни, о необходимости дѣлать дѣло. Онъ осыпалъ самого себя упреками, доказывалъ, что разсуждать напередъ о томъ, что хочешь дѣлать, также вредно, какъ накалывать булавкой наливающійся плодъ, что это только напрасная трата силъ и соковъ. Онъ увѣрялъ, что нѣтъ благородной мысли, которая бы не нашла себѣ сочувствія, что непонятыми остаются только тѣ люди, которые или сами не знаютъ, чего хотятъ, либо не стоятъ того, чтобы ихъ понимали, — Онъ говорилъ долго и окончилъ тѣмъ, что совершенно неожиданно стиснулъ руку Натальи и сказалъ, ей, что она прекрасное и благородное существо, — Послѣ этого оставалось только одно: влюбиться въ Наталью Алексѣевну, а Натальѣ Алексѣевнѣ влюбиться въ Рудина. — Но тутъ говорунъ Рудинъ не могъ поступить спроста, какъ всѣ люди, а употребилъ маневръ Печорина. Печорину, чтобы влюбить въ себя княжну Мери, нужно было возбудить въ сердцѣ ея чувство состраданія и сдѣлать этимъ первый шагъ въ ея сердцу. Печоринъ разсказывалъ о томъ, какъ онъ страдалъ въ жизни, о томъ, какъ онъ былъ непонятъ людьми, о томъ, какъ его искренность не находила отвѣта, а стремленіе въ правдѣ встрѣчало только поруганіе. Рудинъ употребилъ тотъ-же ехидный пріемъ, — пріемъ тѣмъ болѣе подленькій, что Рудинъ зналъ, что Наталью Алексѣевну любитъ взаимно Волынцевъ. "Наталья Алексѣевна, сказалъ Рудинъ ей на одной изъ прогулокъ, вы могли замѣтить, что я мало говорю о своемъ прошедшемъ. Есть нѣкоторыя струны, до которыхъ я не касаюсь вовсе. Мое сердце… Кому какая нужда знать то, что въ немъ происходило? Выставлять это на показъ мнѣ всегда казалось святотатствомъ. Но съ вами я откровененъ: вы возбуждаете мое довѣріе. Не могу утаить отъ васъ, что и я любилъ и страдалъ, какъ всѣ… Когда и какъ? Объ этомъ говорить не стоитъ, но сердце мое испытало много радостей и много горя. Помолчавъ немного и сдѣлавъ печальную физіономію Рудинъ, продолжалъ: "Мнѣ остается теперь тащиться по знойной и пыльной дорогѣ, со станціи до станціи въ тряской телѣгѣ… Когда я доѣду — и доѣду-ли? Богъ знаетъ… Поговоримте лучше о васъ. Неужели же, Дмитрій Николаевичъ, перебила его Наталія, вы ничего не ждете отъ жизни! — О, нѣтъ! я жду много, но не для себя… Отъ дѣятельности, отъ блаженства дѣятельности я никогда не откажусь; но я отказался отъ наслажденія. Мои надежды, мои мечты и собственное мое счастіе не имѣютъ ничего общаго. — Любовь… любовь — не для меня; я… ея не стою. Женщина, которая любитъ, вправѣ требовать всего человѣка, а я ужь весь отдаться не могу. Притомъ нравиться — это дѣло юношей: я слишкомъ старъ. Куда мнѣ кружить чужія головы! Дай Богъ свою сносить на плечахъ. Говоря все это, Рудинъ лгалъ и самъ онъ очень хорошо зналъ, что лжетъ и желаетъ рисоваться. Печоринъ тоже лгалъ въ подобномъ случаѣ; но Печоринъ дѣйствовалъ и систематически, и съ настойчивостью человѣка, хотѣвшаго во чтобы-то ни стало загубить христіанскую душу. Печоринъ поступалъ зло, губительно, скверно, и при всемъ томѣего извинишь скорѣе, потому что Печоринъ — сила. Направленая вѣрно, эта сила въ состояніи принести пользу; йу, а какую пользу и кому бы-то нибыло могутъ принести такіе кисели, какъ Рудинъ?… А туда же играетъ въ кошку и мышку, заставляетъ въ себя влюблятся, лжетъ до невозможности, рисуется непонятымъ героемъ, и беззастѣнчивымъ враньемъ и возвышенными фразами достигаетъ того, что Наталья на всю чепуху, сказаную ей, отвѣчаетъ ему: — «я понимаю: кто стремится къ великой цѣли, уже не долженъ думать о себѣ; но развѣ женщина не въ состояніи оцѣнить такого человѣка?…» — Слышите, Рудинъ стремится къ великой цѣли! О, добродушная Наташенька, какъ скоро тебѣ придется разочароваться въ своемъ героѣ и, вмѣсто великаго дѣятеля, увидѣть въ немъ тряпичнаго фразера!…

Вскорѣ послѣ этого разговора Рудинъ объяснился съ Натальей Алексѣевной. По своему слабодушію, онъ и тутъ уступилъ Печорину. Печоринъ довелъ до признанія женщину. Рудинъ, какъ и герой нашего времени, дѣйствуя коварно, оттирая Волынцева, какъ Печоринъ Грушницкаго, разжегъ Наталью Алексѣевну, но не выдержалъ до конца и сдѣлалъ объясненіе самъ.

Признаніе было учинено Рудинымъ въ бесѣдкѣ и подслушано Палалевскимъ, который, разумѣется, довелъ такую неожиданную до свѣденія Дарьи Михайловны.

Нѣсколько дней спустя Наталья назначила Рудину свиданіе и на этомъ-то свиданіи Наталья Алексѣевна убѣдилась сама, какія великія цѣли преслѣдуетъ ея Рудинъ и какими дѣлами занимается онъ въ жизни. Дарья Михайловна разбранила свою дочь и велѣла ей выкинуть дурь изъ головы. Объ этомъ-то Наталья и пришла сообщить Рудину. — «Намъ время терять нельзя, сказала она Рудину, — я пришла на пять минутъ». — Рудинъ, какъ водится, кинулся въ пустую, ненужную болтовню, началъ слабодушничать, и когда Наталья сказала ему: «я пришла сюда не плакать, не жаловаться, я пришла за совѣтомъ», Рудинъ отвѣтилъ: "какой совѣтъ я могу вамъ дать «. — „Какой совѣтъ? Вы мужчина, я привыкла вамъ вѣрить, я до конца буду вамъ вѣрить. Что намъ дѣлать?“ — „Что намъ дѣлать, возразилъ Рудинъ, разумѣется покориться. Я знаю, какъ это горько, тяжело, невыносимо; но посудите сами, я бѣденъ… правда, я могу работать, но еслибъ я былъ даже богатый человѣкъ, въ состояніи ли вы перенести насильственное расторженіе съ семействомъ, гнѣвъ вашей матери?.. Нѣтъ, Наталья Алексѣевна, объ этомъ и думать нечего. Видно, намъ не суждено жить вмѣстѣ и то счастіе, о которомъ я мечталъ, не для меня!“ О, Рудинъ, Рудинъ, есть одно очень хорошее названіе для такихъ людей, какъ ты, но жаль, что оно нецензурное. Даже и теперь у Рудина не достало силы перестать быть фразеромъ и лгуномъ. Онъ твердо держался на своихъ ходуляхъ и подмосткахъ величія, и собственное безсиліе переносилъ на Наталью. Женщина призвала его на свиданіе съ твердою рѣшимостію отважиться на все то, что онъ ей посовѣтуетъ, а онъ ее увѣряетъ, будто бы она не въ силахъ перенеси гнѣвъ матери и насильственное расторженіе съ своимъ семействомъ. „Хорошо“, отвѣтила Рудину Наталья: — глаза ее заблестѣли сквозь слезы: — „я не о томъ плачу, о чемъ вы думаете“, сказала она Рудину. Мнѣ не то больно, мнѣ больно то, что я въ васъ обманулась… Какъ! я прихожу къ вамъ за совѣтомъ, изъ какую минуту, Я первое ваше слово: покориться… покориться! Такъ вотъ какъ вы примѣняете ваши толкованія о свободѣ, о жертвахъ… Вы такъ часто говорили о самопожертвованіи; но знаете ли, если бы вы сказали мнѣ сегодня, сейчасъ, я тебя люблю, но жениться не могу: я не отвѣчаю за будущее, дай мнѣ руку и ступай за мной — знаете ли вы, что я бы пошла за вами, знаете ли, что я на все рѣшилась! Но вѣрно отъ слова до дѣла еще далеко, и вы теперь струсили точно также, какъ струсили третьяго дня за обѣдомъ, передъ Волынцевымъ»… Всякій другой, мало-мальски порядочный человѣкъ, провалился бы, кажется, сквозь землю послѣ подобнаго замѣчанія женщины, которая любитъ; Рудинъ же, съ беззастѣнчивостью мѣднаго лба, началъ увѣрять Наталью, что она слишкомъ раздражена и потому не въ состояніи понять его, а что со временемъ отдастъ ему справедливость. Наталья Алексѣевна ушла, оскорбленная, можетъ быть, еще болѣе, чѣмъ княжна Мери послѣ печоринскаго — я шутилъ. Я, конечно, малодушная шутка Рудина была много обиднѣе жестокой выходки Печорина. Развѣ Рудинъ не пошутилъ! И чѣмъ его отношенія къ Натальѣ отличаются отъ отношеній Печорина къ княжнѣ Мери? Разница въ томъ, что Печоринъ поступилъ, какъ развращенный сильный человѣкъ, а Рудинъ, какъ развращенный пошлякъ и трусъ. Правда, Рудинъ и самъ сознается, что онъ дрянь: «какова, думалъ онъ, восемнадцать лѣтъ!.. она замѣчательная дѣвушка. Какая сила воли, какъ я былъ жалокъ и ничтоженъ передъ него». И этотъ ничтожный человѣкъ, послѣ, такого неудачнаго финала своего любовнаго похожденія, бѣжалъ съ позоромъ изъ дома Дарьи Михайловны и снова началъ носиться по міру съ своею скукой, обманывая добродушныхъ людей своими звучными фразами и широкими новыми взглядами.

Рудинъ — прототипъ всѣхъ тургеневскихъ героевъ. Во всѣхъ нихъ есть общія черты и одна сущность: всѣ они говоруны, трусы и люди неспособные ни для какого дѣла. Даже Базаровъ, не смотря за свою нигилистическую внѣшность, въ основѣ тотъ же Рудинъ. Онъ выговаривается, болтаетъ и рисуется. Онъ занимается любовью и вовсе не питаетъ такого уваженія въ лягушкамъ, какъ говоритъ.?. Тургеневъ очень хорошо сдѣлалъ, что уморилъ Базарова въ молодости. И не думайте, что онъ сдѣлалъ это ради какихъ либо эстетическихъ соображеній: оцъ сдѣлалъ это просто потому, что заставь онъ жить Базарова долго, онъ бы сдѣлалъ изъ него Рудина въ плащѣ нигилиста. Ужь такого свойства талантъ г. Тургенева, и такова его способность видѣть людей.

И его женщины, не смотря на то, что всѣ онѣ оказываются гораздо отважнѣе его мужчинъ, натуры пошлыя и пустыя. Нѣтъ у лихъ другого дѣла, кромѣ любви. Онѣ дразнятъ свое воображеніе, нѣжась долго въ пуховикахъ и засиживаясь въ свѣтлыя лунныя ночи.

Удивляются отважности героинь г. Тургенева. Но отважности тутъ въ сущности нѣтъ никакой, а только неразуміе и неспособность; видѣть и оцѣнять послѣдствія. Вы струсили, говоритъ тургеневская героиня тургеневскому герою; я же готова съ вами на край свѣта, я готова хоть сейчасъ сдѣлаться вашей любовницей" И нужно сказать правду, что въ трусости героя гораздо больше ума, чѣмъ въ отважности героини. Героиня дѣйствуетъ по короткому порыву; она только желаетъ страстнѣе и требуетъ немедленнаго удовлетворенія своей страсти. Ну, а потомъ-то что? Гражданскаго брака героини г. Тургенева не знали, значитъ имъ приходилось дѣлаться простыми любовницами. О, разумѣется, герои были правы, когда отклоняли неопытныхъ дѣвушекъ отъ подобнаго намѣренія.

Г. Тургеневу очень посчастливилось въ его литературной дѣятельности. Было время, когда онъ пользовался большою извѣстностію, и описаніемъ своихъ пустыхъ героинь производилъ обаяніе на нашъ прекрасный полъ. Освободитесь отъ этого обаянія, и въ герояхъ и героиняхъ Тургенева вы не найдете никакой здоровой сущности. Все это гниль, слабость, суесловіе. Ни одного общественнаго вопроса не возбудилъ и не порѣшилъ г. Тургеневъ. Онъ — поэтъ голубиной любви и больше ничего. Во всѣхъ его повѣстяхъ повторяется на разные лады одно и тоже. Устраните все побочное и вводное, и окажется, что холостой человѣкъ влюбился въ холостую дѣвушку, а холостая дѣвушка въ холостаго мужчину, затѣмъ они объяснились въ любви, встрѣтилось препятствіе; дѣвушка непрочь бы и въ любовницы, но молодой человѣкъ выскочилъ въ окно. Дѣвушка назвала его за это трусомъ; разошлись, и конецъ повѣсти. Спрашивается: для чего были эти безконечныя повторенія одной и той же мысли, но въ разныхъ обстановкахъ? Въ чемъ общественная важность подобнаго вопроса, и какъ онъ разрѣшенъ г. Тургеневымъ? Не было тутъ для г. Тургенева никакого вопроса и ничего онъ тутъ не разрѣшалъ. Пѣлъ онъ себѣ любовь, какъ поетъ птица божья свою пѣсню, и ни одна серьезная общечеловѣческая мысль, никакое соціальное чувство не могло шевельнуться при этомъ въ мозгу автора. Насколько повѣсти г. Тургенева подвинули наше общество впередъ, какое новое знаніе сообщили они ему, какую новую мысль повѣдали они міру? Мы понимаемъ, что романистъ можетъ принести обществу большую пользу популяризаціей новыхъ идей; такъ Жоржъ-Зандъ популяризировала идеи соціальнаго движенія тридцатыхъ годовъ во Франціи. Ничего подобнаго не сдѣлалъ г. Тургеневъ. Въ русской литературѣ онъ изображаетъ изъ себя блестящую ракету, которая и лопнула даже безъ треска. Изъ всѣхъ тургеневскихъ произведеній только одно имѣетъ еще слабое общественное значеніе — Записки охотника; — все остальное г. Тургеневъ могъ бы и не писать и не произошло бы оттого никакого убытка ни для русской литературы, ни для русскаго общества. Я не стану говорить, чтобы дѣятельность г. Тургенева была совершенно безслѣдна. Хорошо и то, что онъ познакомилъ насъ съ многообразными видами рудинскаго типа; но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ показалъ, что для нашего общества требуются писатели иного закала, иного направленія, иныхъ способностей.

Сторонники карамзинско-пушкинскаго періода — самые непослѣдовательные изъ Рудиныхъ — никакъ не могутъ связать причины съ послѣдствіями. Они недовольны реторикой этой пустой жизни, и гордятся представителями этой реторики. Они восхищаются Пушкинымъ, Лермонтовымъ, Тургеневымъ и восхищаются этимъ также искренно, какъ нелогично. Новые люди и новыя стремленія, созданные переломомъ въ нашей общественной жизни, показали все безсиліе этой эстетической школы. Ея типы — пустые и безполезные типы; ея слово — пустое, безполезное слово; что ни написали эти люди — все это красивыя фразы и красивый слогъ. Никакая серьезная соціальная мысль не руководила этими писателями, и никогда не отличались они серьезнымъ научнымъ образованіемъ. Оттого и всѣ ихъ произведенія прошли безслѣдно и безполезно для соціальной жизни Россіи. А между тѣмъ жизнь давно предъявила новыя требованія и новыя типы для современнаго русскаго романиста. Въ немъ заключаются эти требованія и чего мы вправѣ ожидать отъ современнаго романа? — объ этомъ мы надѣемся поговорить впослѣдствіи.

Н. Шелгуновъ.

"Дѣло", №№ 6—7, 1868