РУССКІЕ ЖУРНАЛЫ 1769—1774 ГОДОВЪ.
правитьОпредѣливъ общее направленіе журналовъ 1769—1774 годовъ, воспользуемся въ настоящей статьѣ собранными въ нихъ матеріалами и представимъ, по скольку возможно, характеристику тогдашняго общества.
Журналы избраннаго нами времени являлись представителями образованія, водвореннаго на руси Петромъ I и Екатериною II и вмѣстѣ жаркими защитниками русской національности отъ всякихъ одностороннихъ чужеземныхъ вліяній: этимъ опредѣлилось отношеніе ихъ къ современности и тѣсная связь ихъ съ эпохою преобразованій Петра-Великаго. Лучшіе, образованнѣйшіе умы того вѣка глубоко вѣрили и съ благодарнымъ сочувствіемъ повторяли:
Петръ далъ намъ бытіе, Екатерина — душу[1].
Удивляясь заслугамъ преобразователя, великаго не только въ геройствѣ, но еще болѣе въ человѣчествѣ[2], они въ императрицѣ Екатеринѣ II видѣли продолжательницу его славныхъ дѣлъ:
Петра Великаго ты (Россія) нынѣ Въ премудрой зришь Екатеринѣ![3].
Императрица Екатерина, предъ геніемъ которой преклонялись знаменитые иностранцы, въ литературѣ нашей названа «Россійскою Минервою». Ея громкіе подвиги, заставившіе признать, что «слава была ея барабанъ, а исторія — записная книжка», блескъ и роскошь того вѣка, ея живой умъ, гигантскія предпріятія, обходительность — все увлекало вслѣдъ за нею. «Ты судъ великихъ дѣлъ потомкамъ оставляешь» сказалъ Петровъ въ одѣ, обращенной къ императрицѣ (1767 года)[4]. Екатерина Великая съ справедливою гордостью могла отвѣчать на вопросъ Фонвизина: «чѣмъ возвысить упадшія души дворянства?» — этими словами: «Сравненіе прежнихъ временъ съ нынѣшними покажетъ несомнѣнно, колико души ободрены, либо упали. Самая наружность, походка и проч. то уже оказываютъ»[5]. Литература съ особеннымъ одушевленіемъ и участіемъ спѣшила записать въ свою лѣтопись великій дѣла великаго царствованія. Сколько торжественныхъ одъ! Сколько прямыхъ и задушевныхъ выраженій благодарнаго чувства! Державинъ и за нимъ всѣ другіе поэты громко славили «Фелицу»:
Слухъ идетъ о Твоихъ поступкахъ,
Что Ты ни мало не горда,
Любезна и въ дѣлахъ и въ шуткахъ,
Пріятна въ дружбѣ и тверда…
Еще же говорятъ неложно,
Что будто завсегда возможно
Тебѣ и правду говорить.
Неслыханное также дѣло,
Достойное Тебя одной,
Что будто ты народу смѣло
О всемъ, и въявь, и подъ рукой,
И знать и мыслить позволяешь,
И о себѣ не запрещаешь
И быль и небыль говорить (1).
(1) «Сочин. Державина», изд. Смирд., Ч. I., стр. 367—8.
Фонвизинъ прямо называетъ Екатерину Великую честнымъ человѣкомъ[6]. Журналы выразили то же благоговѣйное сочувствіе къ ея славнымъ подвигамъ. «Трутень» удивляется ея неусыпнымъ трудамъ и попеченіямъ о благѣ подданныхъ, ея учрежденіямъ о вкорененіи добрыхъ нравовъ и введеніи наукъ и художествъ, ея щедротамъ, изобильно на всѣхъ изливаемымъ, и ея прозорливому избранію правящихъ властей[7]. То же повторяетъ «Кошелекъ»[8]. «Живописецъ» поспѣшилъ передать на своихъ листахъ въ переводѣ: а) Письмо Доминика Діодати (изъ Неаполя) къ одному русскому, по случаю изданія "Наказа объ уложеніи. Въ этомъ письмѣ читаемъ: "хотя же Она (императрица Екатерина II) совершенную и полную власть имѣетъ, однако законы постановляетъ… ищетъ въ томъ не собственной, но общей пользы. Въ ономъ («Наказѣ») отъ другихъ законовъ и то особливое примѣчается, "что всѣ установленія съ великимъ человѣколюбіемъ сопряжены. Добродѣтели награждаетъ, и всѣхъ къ почитанію ихъ преразумно поощряетъ; исправляетъ погрѣшности, и дѣлая всѣхъ добрыми, ту имъ собственно «похвалу оставляетъ, что они учинились такими безъ принужденія; печется о воспитаніи юношества, старается о благонравіи и будущихъ „гражданъ; отъ преступленій удерживаетъ кротостію… Въ недостатокъ жителей въ вашемъ государствѣ, какъ въ главнѣйшее дѣло, остротою своего разума входитъ и разыскиваетъ оный философскимъ окомъ, которое во внутренности проницая самыя малѣйшія вещи подробно разсматриваетъ, и нашедъ таликаго вреда истинныя причины, государство жителями, а жителей изобиліемъ обогатить старается. Ко пріобрѣтенію же сего предуготовляетъ нужное; на хлѣбопашество призираетъ милости“ во; искусства и художества всѣ, способствующія либо къ спокойствію, либо къ пріятности жизни, возстановляетъ; торговлю, какъ прямый богатства источникъ, облегчаетъ и распространяетъ, и отвращаетъ все, оную стѣсняющее. Ничего во всемъ не оставляетъ безъ своего разсмотрѣнія, ничего не умалчиваетъ, все объявляя всенародно, для общаго всѣхъ благополучія…»[9]. В) письмо короля прусскаго къ императрицѣ (1767.), который признается, что былъ восхищенъ не только правилами человѣчества и кротости, содержащимися въ «Наказѣ», но и порядкомъ соединенія понятій, ясностью, точностью и обширными свѣдѣніями, собранными въ этомъ твореніи; затѣмъ король прибавляетъ, что добрые законы, начертанные въ «Наказѣ», нуждаются для своего исполненія въ юрисконсультахъ, и совѣтуетъ основать «Академію Правъ, для наученія въ ней людей, опредѣленныхъ къ должности судейской и стряпческой»[10]. С) Отрывокъ изъ ІІІ-го тома «Энциклопедическихъ Записокъ». Выхваляя заботы Екатерины II о поддержаніи кредита въ торговлѣ русскихъ съ англичанами и голландцами, отрывокъ этотъ замѣчаетъ, что такія заботы служатъ «истиннымъ доказательствомъ тѣхъ чувствованій, кои Она изъяснила въ письмѣ, писанномъ въ Берлинскую Академію Наукъ 1768 года. Наука моя (такъ сказано Ею) составитъ въ прямомъ познаніи того, что всѣ люди суть братія; а жизнь моя препровождена будетъ такъ, чтобъ исполненіе дѣлъ соотвѣтствовало знанію сему»[11]. «Вечера» представили переводъ похвальныхъ стиховъ Екатеринѣ Великой, сочиненныхъ Вольтеромъ: "Она (говоритъ знаменитый писатель) водворила науки, для общаго покоя трудится день и ночь,
И межь трудовъ ко мнѣ писать находитъ время (1).
(1) Ч. 1, стр. 206—211.
Войны, веденныя императрицею съ такими блистательными успѣхами, постоянно вызывали въ журналахъ различныя стихотворенія, исполненныя патріотическаго одушевленія[12]. Въ 1769 году «Всякая Всячина» обращалась къ Екатеринѣ II съ такимъ поздравленіемъ:
"Всякая Всячина исполняетъ долгъ свой, приноситъ Вашему Императорскому Величеству всеусерднѣйшее поздравленіе съ побѣдой надъ врагомъ имени Христіанскаго и Имперіи Вашей и со взятіемъ Хотина. Яко таетъ воскъ отъ лица огня, тако исчезаетъ бусурманская сила отъ любящихъ Бога, отъ благочестивой Монархини и православнаго Ея воинства. Успѣхи Ваши, Всемилостивѣйшая Государыня, соотвѣтствуютъ Вашему трудолюбію и попеченію. Пріобрѣтены тебѣ, Россія, менѣе года три знаменитыя крѣпости: Азовъ, Таганрогъ и Хотинъ, и восемь по"бѣдъ несравненными твоими войсками одержаны"[13].
Подобнымъ же поздравленіемъ начинается «Барышеrъ Всячины»:
"Пріймите всеподданнѣйшее отъ писателей «Всякія Всячины» привносимое Вамъ поздравленіе съ наступившимъ новымъ 1770 годомъ. Оный намъ не можетъ не приводить на память дѣлъ Вашего Императорскаго Величества противу врага христіанскаго имени, въ прошломъ годѣ благополучно и преславно совершенныхъ… Россія толикими успѣхами въ одинъ годъ нечаянно увѣнчанная… именуетъ Ваше «Величество Княгинею Молдавскою и Княгинею Волоскою. Страны сіи покоятся теперь подъ тѣнію покрова Вашего»[14].
Въ предъидущей статьѣ было приведено нами прекрасное посвященіе «живописца» императрицѣ Екатеринѣ II, написанное Новиковымъ. Оно знакомитъ насъ съ тѣмъ отношеніемъ, въ какое поставила себя великая государыня къ современной литературѣ. Припомнимъ окончаніе этого посвященія: "хотя имя ваше (сочинитель комедіи: «О время!») "останется неизвѣстнымъ, однакожь почтеніе къ вамъ мое никогда не умалится. Оно единственнымъ было побужденіемъ приписанію вамъ журнала, подъ названіемъ Живописца. Примите, государь мой, сей знакъ благодарности за ваше преполезное сочиненіе (комедію: «О „время!“), отъ единоземца вашего. Вы открыли мнѣ дорогу, которыя всегда я страшился; вы возбудили во мнѣ желаніе подражать вамъ въ похвальномъ подвигѣ — исправлять нравы своихъ единоземцевъ, вы поострили меня испытать въ томъ свои силы; и дай Боже! чтобы читатели въ листахъ моихъ находили хотя нѣкоторое подобіе той соли и остроты, которыя оживляютъ ваше сочиненіе. Если жъ буду имѣть успѣхъ въ моемъ предпріятіи, и если принесутъ листы мои пользу и увеселеніе читателямъ, то за сіе они не мнѣ, но вамъ будутъ одолжены; ибо безъ вашего примѣра, не отважился бы я напасть на пороки». Въ заключеніе Новиковъ проситъ сочинителя комедіи «О время!» сдѣлать честь новому журналу сообщеніемъ какого-либо изъ мелкихъ его сочиненій[15]. Итакъ, по собственному признанію Новикова, изданіе «живописца» было вызвано сатирическимъ направленіемъ литературныхъ произведеній самой императрицы. Екатерина Великая любила заниматься литературою и оставила нѣсколько замѣчательныхъ комедій; она учредила собраніе для перевода иностранныхъ книгъ на русскій языкъ, назначивъ по 5,000 рублей ежегодно на уплату за труды переводчиковъ[16]; она участвовала своими статьями въ журналѣ: Собесѣдникъ любителей россійскаго слова" (1783—1784 г.), и въ отвѣтъ на просьбу «Живописца» участвовать въ его изданіи писала: «вы хотите, чтобъ я присылалъ къ вамъ какія-нибудь мои сочиненія; сіе съ охотою впредь я исполню, и сожалѣю о томъ только, что на сей случай никакихъ у меня готовыхъ не случилось; ибо я цѣлые пять мѣсяцевъ занятъ былъ сочиненіями комедіи, коихъ пять готовыхъ имѣю, и нѣкоторыя изъ нихъ отосланы на ѳеатръ, а прочія туда же въ походъ собираются»[17]. Какія изъ сочиненій, напечатанныхъ въ «Живописцѣ», принадлежатъ перу императрицы, и участвовала ль она, сверхъ приведеннаго письма, въ этомъ журналѣ — неизвѣстно; но во всякомъ случаѣ переданныя нами свидѣтельства заслуживаютъ глубокаго уваженія и благодарнаго воспоминанія.
По указанію Екатерины Великой періодическія изданія выступили съ своимъ обличительнымъ словомъ, и въ этомъ общемъ увлеченіи сатирическимъ направленіемъ нельзя не признать высокой нравственной стороны современной эпохи. Старинныя суевѣрія, предразсудки и ложь отживали свой вѣкъ; въ ихъ дикомъ воплѣ противъ сатиры и правительственныхъ мѣръ слышится уже близкое торжество всеобновляющей правды. Посмотрите, какъ наивно жалуется на свое время уѣздный дворянинъ екатерининскаго вѣка, ярко доказывая своими жалобами всю несостоятельность своихъ требованій: "Да полно, ныньче и винцо-то въ сапогахъ ходитъ: экое времечко! вотъ до чего дожили: "и своего вина нельзя привесть въ городъ; пей де вино государево съ кружала, да дѣлай прибыль откупщикамъ. Вотъ какое разсужденіе! А говорятъ, что все хорошо дѣлаютъ; поэтому скоро изъ своей муки нельзя будетъ испечь пирога. Сказываютъ, что дворянамъ дана вольность. Какая вольность? Дали вольность, а ничего не можно своею волею сдѣлать: нельзя у сосѣда и земли отнять; въ старину-то побольше было намъ вольности. Бывало отхватишь у сосѣда земли цѣлое поле; такъ ходи же онъ да проси, такъ еще десять полей потеряетъ. А вина, бывало, кури сколько хочешь, про себя сколько надобно, да и продать на сотню мѣста. Коли воевода пріятель, такъ кури смѣло въ его голову: то-то была воля-та! Ныньче и денегъ отдавать "въ проценты нельзя: больше шести рублей брать не велятъ; а бывало, такъ бирали на сто и по двадцати но пяти рублей. Нѣтъ-ста, "кто что ни говори, а старая воля лучше новой. Ныньче только и «воли, что можно выйдти изъ службы, да поѣхать за море; а не слыхать, что тамъ дѣлать; хлѣбъ-атъ мы и русской ѣдимъ, да таково жъ живемъ. А изъ службы тогда хоть и невольно было выйдти, такъ были на это лѣкари: отнесешь ему барашка въ бумажкѣ; (то-есть подарокъ), да судьѣ другова, такъ и оставятъ за болѣзнями. Да ужь бывало, какъ пріѣдешь въ деревню-то, такъ это наверстаешь: былъ бы только умъ, да зналъ бы приказныя дѣла, такъ сосѣди и не куркай. То-то было житье! Ты, Ѳалалеюшка, не запомнишь этова»[18].
Въ подобныхъ жалобахъ лучшая похвала екатерининскому вѣку, и съ этой точки зрѣнія получаютъ для насъ особенно-любопытное и поучительное значеніе сатирическіе нападки журналовъ на разныя темныя стороны отжившаго быта.
Чтобъ противодѣйствовать застарѣлымъ предразсудкамъ и порокамъ, журналы полагали необходимымъ сокрушить невѣжество и водворить въ отечествѣ образованіе европейское, однако на основахъ, чисто-національ)ныхъ, съ сохраненіемъ своей самостоятельности и уваженія къ родной странѣ и ея исторіи. Осмѣивая разные невѣжественные толки о значеніи и пользѣ наукъ, «Живописецъ» прекрасно обрисовываетъ нѣкоторыя типическія черты, выхваченныя имъ изъ тогдашняго общества: это умная и меткая статья живо напоминаетъ намъ первую сатиру Кантемира («Къ уму своему»). Вотъ она:
«О времена! блаженныя времена, въ которыя не учась грамотѣ становимся грамотѣями! Нѣкоторые ненавистники писмянъ новаго вкуса утверждаютъ, что ко всякому сочиненію потребенъ разумъ, ученіе, критика, разсужденіе, знаніе россійскаго языка и правилъ граматическихъ. Устыдитесь, государи мои строгіе судьи, устыдитесь своего мнѣнія; оставьте ваше заблужденіе… Вы то проповѣдуете, чего не было, или что вышло уже изъ моды: кто же будетъ вамъ слѣдовать?.. Пропади знаніе россійскаго языка, ежели и безъ него можно жить въ большомъ свѣтѣ; а этотъ большой свѣтъ составляютъ почтенные и любезные наши щеголи и щеголихи. Изчезните правила граматическія! вы только пустое дѣлаете затрудненіе. Лученіе — о, эта ненужная тягость совсѣмъ брошена! Но что я слышу! строгіе, ученые и благоразумные люди негодуютъ, вооружаются противъ меня, хотятъ дѣлать опроверженіе моимъ правиламъ: я пропалъ! Но постойте, государи мои, есть у меня защитники; они за меня отвѣтствовать вамъ будутъ. Благородные невѣжды, вѣтренные щеголи, модныя вѣртопрашки, на васъ полагаю я надежду; вы держитесь моихъ правилъ, защищайте ихъ: острые ваши языки къ тому способны. И вы добрые старички, вы думаете о наукахъ согласно со мною, но по другимъ только причинамъ. Вы разсуждаете такъ: дѣды наши и прадѣды ничему не учились, да жили счастливо, богато и спокойно; науки да книги переводятъ только деньги: какая отъ нихъ прибыль? одно разоренье!» Дѣтямъ своимъ вы говорите: рости только великъ да будь счастливъ, а умъ будетъ {«Соч. Кантемира» (изд. Смирдина), стр. 4.
Живали мы прежъ сего, не зная латынѣ,
Гораздо обильнѣе, чѣмъ живемъ нынѣ,
Гораздо въ невѣжествѣ больше хлѣба жали;
Перенявъ чужой языкъ, свой хлѣбъ потеряли.
Противъ односторонняго мнѣнія, что опытъ житейскій замѣняетъ всякое образованіе, журналъ «Смѣсь» замѣчаетъ: «всѣмъ извѣстно, что, проживъ 60 лѣтъ, не разсуждая ни о чемъ, узнаешь меньше того, кто два года прожилъ съ разсужденіемъ». (Сравни съ стихами Кантемира, Сатир. VII, стр. 167—8).} — прекрасное нравоученіе! Неоспоримые доводы! новая истина открывается свѣту! Премудрые воспитатели! въ вашемъ невѣжествѣ видно нѣкоторое подобіе славнѣйшія въ нашемъ вѣкѣ человѣческія мудрости Жанъ Жака Руссо: онъ разумомъ, а вы невѣжествомъ доказываете, что науки безполезны…
"Послушаемъ теперь, какъ молодые люди о наукахъ разсуждаютъ. "Что въ наукахъ, говоритъ Наркисъ: астрономія умножитъ ли красоту мою паче звѣздъ небесныхъ? Нѣтъ; на что жь мнѣ она? Маѳиматика прибавитъ ли моихъ доходовъ?[19] Нѣтъ; чортъ ли въ ней! Фисика изобрѣтетъ ли новыя таинства въ природѣ, служащія къ моему украшенію? Нѣтъ; куда она годится! Исторія покажетъ ли мнѣ человѣка, который бы былъ прекраснѣе меня? Нѣтъ; какая жь въ ней нужда? Географія сдѣлаетъ ли меня любезнѣе? Нѣтъ; такъ она и недостойна моего вниманія. Прочія всѣ науки могутъ ли произвесть чудо, чтобы красавицы въ меня не влюбились? Нѣтъ: это невозможность; слѣдовательно для меня всѣ онѣ безполезны. А о словесныхъ наукахъ и говорить нечего. Одна только изъ нихъ заслуживаетъ нѣсколько мое вниманіе: это — стихотворство, да и оно нужно мнѣ тогда только, когда захочется написать пѣсенку. Я бы началъ обучаться оному, да то бѣда, что я не знаю русскаго языка. Покойный батюшка его терпѣть не могъ; да и всю Россію ненавидѣлъ, и сожалѣлъ, что онъ въ ней родился. Полно, этому дивиться нечему; она и подлинно это заслуживаетъ: человѣкъ съ моими достоинствами не можетъ найдти счастія! То, что имѣю я, другой почелъ бы счастіемъ; но для меня этого мало. О, Россія, Россія! когда научишься ты познавать достоинства людскія? Такъ разсуждаетъ Наркисъ; достоинства его слѣдующія: танцуетъ прелестно, одѣвается щегольски, поетъ какъ ангелъ; красавицы почитаютъ его Адонидомъ, а ее любовники Мартомъ, и всѣ его трепещутъ; да и есть чего и страшиться, ибо онъ уже принялъ нѣсколько уроковъ отъ французскаго Шпагобойца; къ дополненію его достоинствъ: играетъ онъ во всѣ "карточныя игры совершенно, а притомъ разумѣетъ по-французски. Не «завидный ли это молодецъ? не совершенный ли онъ человѣкъ? Читатель, скажи мнѣ на ухо, каковы будутъ дѣти Паркисовы?»[20].
«Худо воспитанникъ говоритъ: пауки никакой не могутъ мнѣ принести пользы; я опредѣлилъ себя къ военной службѣ, и я имѣю уже офицерскій чинъ. Науки сдѣлаютъ ли меня смѣлѣе? прибавятъ ли мнѣ храбрости? сдѣлаютъ ли исправнѣйшимъ въ моей должности? Нѣтъ; такъ они для меня и негодятся. Вся моя наука состоитъ въ томъ, чтобъ умѣть кричать: пали! коли! руби!.. Науки да книги умягчаютъ сердце, а отъ мягкосердечія до трусости одинъ только шагъ»…
«Кривосудъ, получа судейскій чинъ, говоритъ: по наукамъ ли чины раздаются? я ничему не учился, и не хочу учиться; однакожь я судья. Моя наука теперь въ томъ состоитъ, чтобы знать наизустъ всѣ указы и, въ случаѣ нужды, умѣть ихъ употреблять въ свою пользу. Науками ли получаютъ деньги? науками ли наживаютъ деревни? науками ли пріобрѣтаютъ себѣ покровителей? науками ли доставляютъ себѣ въ старости спокойную жизнь? науками ли дѣлаютъ дѣтей своихъ счастливыми? Нѣтъ! такъ къ чему же онѣ годятся? Будь ученый человѣкъ, хотя семи пядей во лбу, да попадись къ намъ въ приказъ; то переучимъ мы его на свой салтыкъ, буде не захочетъ ходить по міру. О науки! науки! безполезная тяжесть. О ученые! ученые! вы то прямые дураки».
"Щеголиха говоритъ: какъ глупы тѣ люди, которые въ наукахъ самыя прекрасныя лѣта погубляютъ. Ужесть какъ смѣшны ученые мужчины; а наши сестры ученыя — о! онѣ-то совершенныя дуры. Безпримѣрно, какъ онѣ смѣшны! Не для географіи одарила насъ "природа красотою лица; не для миѳиматики дано намъ острое и проницательное понятіе; не для исторіи награждены мы плѣняющимъ голосомъ; не для физики вложены въ насъ нѣжныя сердца. Для чего же одарены мы сими преимуществами? — чтобъ были обожаемы. Въ словѣ: умѣть нравиться — всѣ наши заключаются науки. За науки ли любятъ насъ до безумія; наукамъ ли въ насъ удивляются? науки ли въ насъ обожаютъ? — Нѣтъ, право нѣтъ. Пусть явится ученая женщина въ общество щеголихъ: никто съ нею и слова не промолвитъ; а если она заговоритъ сама, то всѣ мужчины зѣвать станутъ. И что жь она тѣмъ выиграетъ? небольше какъ назовутъ ее ученою женщиною, и то такіе люди, которыхъ самихъ называютъ педантами.-- Прекрасная полбѣда! безпримѣрно какъ славна! Ученая женщина! ученая женщина! Фуй! какъ это неловко. Напротивъ того, ежели пріѣду я въ такое собраніе, то въ мигъ окружатъ меня всѣ мущины. Станутъ наперерывъ хвалить меня: одинъ удивляется красотѣ моего лица, другой хвалитъ руки, третій — станъ; иной походку, тотъ пріятность моего голоса; иной превозноситъ нѣжность моего вкуса въ нарядахъ, словомъ сказать, ни одна изъ бездѣлокъ моихъ даже до булавки не останется, чтобы не была расхвалена. Всѣ кричатъ: вотъ прекрасная, пріятная и любезная женщина; вотъ чудесное произведеніе природы! вотъ совершенное ея сотвореніе: она мила какъ ангелъ! Разумѣется, что всѣ такія слова безъ проводника идутъ къ сердцу. Не успѣю я осмотрѣться, «какъ уже тысячи найду обожателей. Одинъ говоритъ, что онъ хотѣлъ бы быть вѣчно моимъ слугою, лишь бы могъ имѣть счастіе всегда меня видѣть. Какъ это много! безпримѣрно-много! Изъ благороднаго человѣка хочетъ сдѣлаться слугою для того только, чтобъ чаще на меня смотрѣть и удивляться. Другой говоритъ, что онъ оставилъ бы престолъ всего свѣта, лишь бы могъ быть моимъ любимымъ невольникомъ. Ужасная мысль! годится хоть въ трагедію; но счастію, что онъ еще не король, а то бы и въ истину онъ такъ сдурачился… Слыша это, какъ не восхищаться? Какъ за учтивости не платить ласкою? Я такъ и поступаю: съ однимъ поговорю, другаго похвалю, на третьяго брошу взглядъ, поражающій его сердце, и такъ далѣе. Я ни одному ничего не обѣщаю, но однакожь всѣхъ ихъ къ себѣ привязываю. Ужесть какъ завидно состояніе красавицы, и какъ безпримѣрно жалко — ученой женщины!»
"Молокососъ говоритъ: я не хочу тратить времени для наукъ; онѣ мнѣ не нужны. Чины получаю я по милости моего дядюшки, гораздо еще преимущественнѣе предъ тѣми, которые въ наукахъ погубили молодыя свои лѣта. Деньги на мое содержаніе жалуетъ мнѣ батюшка, а когда не достаетъ оныхъ, тогда забираю въ долгъ, и мнѣ вѣрятъ…
"Волокита разсуждаетъ такъ: какая польза мнѣ въ наукахъ? Науками ли приходятъ въ любовь у прекраснаго пола? Науками ли имъ "нравятся? Науками ли упорныя побѣждаютъ сердца? Науками ли украшаютъ лобъ? Науками ли торжествуютъ надъ солюбовниками? — Нѣтъ; такъ онѣ для меня и не годятся. Моя наука состоитъ въ томъ, «чтобъ умѣть одѣваться со вкусомъ, чесать волосы по модѣ[21], говорить всякія трогающія бездѣлки, воздыхать кстати, хохотать громко, сидѣть разбросану, имѣть пріятный видъ, плѣняющую походку, быть совсѣмъ развязану; словомъ, дойти до того, чтобъ называли шалуаномъ тѣ люди, которыхъ мы дураками называемъ. Когда можно до этого дойдти, то это значитъ — дойдти до совершенства въ моей наукѣ»[22].
Невѣжество, проповѣдовавшее противъ образованія, по указанію нашихъ сатириковъ, было двоякое: одни смотрѣли на науку со стороны матеріальной пользы, и если познанія не вели къ непосредственному и для всѣхъ наглядному удовлетворенію первоначальныхъ житейскихъ нуждъ, то объявляли ихъ безплодными и ссылались при этомъ на примѣръ предковъ, которые и не учась жили не бѣднѣе нашего; другіе, подъ вліяніемъ французскихъ нравовъ, все значеніе воспитанія полагали въ усвоеніи внѣшняго лоска, въ умѣньи держаться въ обществѣ, въ ловкости пріемовъ и въ легкомъ изученіи тѣхъ искусствъ, какія признавались модою за необходимыя; знанія серьёзныя и основательныя считали они излишнимъ и вмѣстѣ скучнымъ бременемъ. Вооружаясь противъ подобныхъ предразсудковъ, журналы должны были и дѣйствительно обратили самое живое вниманіе на методу воспитанія, какъ на основу общественнаго блага и въ настоящемъ и въ будущемъ. «Пріятное съ полезнымъ» воспользовалось съ этою цѣлью англійскимъ изданіемъ «Юношеской библіотеки» и помѣстило на своихъ страницахъ теоретическія статьи: о воспитаніи, о наукахъ, преимущественныя дарованія женщинъ для воспитанія дѣтей, о путешествіи (для образованія) въ чужіе край. Этими статьями «Пріятное съ полезнымъ» думало установить болѣе-правильный взглядъ на вопросы о воспитаніи. Пренебрегать воспитаніемъ (говоритъ названный нами журналъ) есть явная несправедливость, отъ которой терпитъ цѣлое общество; съ самаго малолѣтства надобно вкоренять въ юное сердце понятія чести и справедливости; надобно внушать дѣтямъ наклонность къ труду, «ибо ничто такъ не оказываетъ благородства духа, какъ безпрестанное упражненіе»; надобно пріучать ихъ къ человѣколюбію, и для того обращаться съ ними кротко. "Если кто хочетъ сдѣлать своихъ дѣтей честными людьми, тотъ долженъ быть имъ истиннымъ родителемъ, а не строгимъ и жестокосердымъ судьею. Надлежитъ имъ доказать, что ихъ любишь; ибо когда они въ томъ удостовѣрятся, то и тебя взаимно любить будутъ. По сей къ тебѣ любови они станутъ почитать твою надъ ними власть… за дѣйствіе твоей къ нимъ горячности, и твои повелѣнія будутъ принимать за совѣты, ведущіе ихъ къ благополучію. Они тебя будутъ бояться не такъ, какъ властелина, «но какъ любезнаго друга, коего почитаютъ и опасаются оскорбить»[23].
Послѣ преобразованій, совершенныхъ Петромъ-Великимъ, въ обществѣ нашемъ долгое время замѣчалась странная и пестрая смѣсь старины съ новизною. Пышныя моды, роскошь и свободные нравы, напоминавшіе Парижъ и Лондонъ, стояли рядомъ съ пристрастіемъ къ старымъ обычаямъ и суевѣріямъ и съ мелочною бережливостью, которая учитывала всякую кроху и упускала изъ виду самыя главныя требованія домашней экономіи; утонченная вѣжливость и внѣшній лоскъ Французскаго общежитія встрѣчались съ самыми угловатыми и наивно-грубыми формами. Подъ вліяніемъ этихъ характеристическихъ особенностей, воспитаніе главнымъ образомъ представляло два совершенно-различныя явленія: оно или оставалось вѣрнымъ преданіямъ и правиламъ допетровской старины, или преклонялось предъ новостью и блескомъ чужеземныхъ идей, и въ этомъ послѣднемъ случаѣ несправедливости можетъ быть названо французскимъ. И та и другая методы воспитанія имѣли свои хорошія стороны, по еще болѣе недостатковъ. Сатира не могла и не хотѣла оставить эти недостатки безъ обличеній и укоризны.
Люди старинныхъ преданій вѣрили, что опытъ житейскій лучше всякаго ученья, и большею-частью предоставляли своихъ дѣтей матери-природѣ. О воспитаніи немного прилагалось заботъ иди и вовсе о немъ не было рѣчи, по пословицѣ: «лишь бы здоровъ былъ Иванушка да счастливъ, а умъ будетъ — всему (самъ) научится»![24]. У насъ, говорили старики, изстари положено: для дворянина — шпага, для стряпчаго — перо, а грамота — для поповъ[25]. Въ глуши деревень, среди грубой и недѣятельной жизни, выростали баричи, съ самыхъ нѣжныхъ лѣтъ привыкая къ скопидомству и праздности. Окруженные толпою мамъ, нянекъ-шутихъ[26] и прочей дворни, они рано знакомились съ примѣрами несовсѣмъ-поучительными, о чемъ еще Кантемиръ отзывался съ горькимъ чувствомъ: «слуги суть язва дѣтей!»[27]. Учить грамотѣ начинали поздно, и вообще учили мало и плохо, такъ-что, по отзыву «Трутня», во всей Руси немного было такихъ, которые умѣли бы правильно писать[28]. Учителями обыкновенно назначались пономарь, дьячокъ, иногда грамотный дворовый человѣкъ[29]. «Трутень» разсказываетъ о помѣщикѣ, владѣльцѣ 3000 душъ, который ѣздилъ въ Москву искать пятнадцатилѣтнему своему сыну учителя, но, не пріискавъ, возвратился домой и поручилъ воспитаніе недоросля приходскому дьячку, «человѣку весьма дородному»[30]. Если случалось, что сыновей начинали учить съ пятнадцати лѣтъ, то, конечно, и дочерей не ранѣе сажали за книгу. Въ письмѣ уѣзднаго дворянина къ сыну Ѳалалѣю читаемъ: «Сестра твоя Варя посажена за грамоту; ей минуло пятнадцать лѣтъ! пора, другъ мой, и объ этомъ подумать; вишь ужь скоро и женихи станутъ свататься, а безъ грамоты замужъ ее выдать не годится: и указа самой прочесть нельзя»[31]. Впрочемъ, изъ «Недоросля» и другихъ комедій мы узнаемъ, что существовало мнѣніе, по которому и вовсе почиталось излишнимъ учить дѣвушекъ грамотѣ[32].
Вотъ что разсказываетъ о воспитаніи подобнаго рода «Всякая Всячина»:
"Мѣсто, въ которомъ я взросъ и провождалъ первыя лѣта мои, недалеко лежитъ отъ Епифани, и хотя не болѣе тридцати верстъ, однако я никогда въ семъ городѣ не бывалъ… Провождая дни свои въ деревнѣ, былъ воспитанъ бабушкою, которая любила меня чрезвычайно. Первыя мои лѣта упражнялся я, проигрывая съ крестьянскими рабятами цѣлые дни на гумнѣ; часто случалося, что бивалъ ихъ до "крови, и когда приходили они къ учителю моему (который былъ старый дьячекъ нашего прихода) жаловаться, то онъ отгонялъ ихъ. Бабушка моя подъ жесточайшимъ гнѣвомъ запретила ему ниже словомъ не огорчать меня. Итакъ неудивительно, что учитель, не хотя потерять ея милости и навлечь на себя гнѣвъ ея, точно ея приказу послѣдовалъ. Имѣя столь хорошаго покровителя, не глядѣлъ я ни "на кого. Когда отецъ мой отваживался меня бранить, то я, расплакавшись, бѣжалъ къ бабушкѣ и матушкѣ на него жаловаться, и онѣ говорили мнѣ, гладя по головѣ и утирая слезы: не слушай его, другъ мой, не слушай его!.. Такимъ образомъ достигъ я тринадцатаго года, и хотя учитель мой, дьячекъ, былъ у меня четыре года, однако съ нуждою могъ я разбирать букварь и марать дурныя буквы. Совсѣмъ тѣмъ бабушка дивилась разуму моему и не могла довольно приписать похвалъ моему понятію. Въ то время отецъ «мой предложилъ ей. чтобъ взять для меня учителя француза… Предложеніе сіе ей не полюбилось, и она никогда не хотѣла согласиться отдать меня въ руки, какъ она сказывала, басурману… И такъ прошелъ еще годъ, которое время проводилъ я рѣзвяся съ дѣвками и играя со слугами въ карты». Разными обѣщаніями упорство бабушки было ослаблено, и наконецъ выписали изъ Москвы учителя француза. "Азбука стала мнѣ становиться скучна, а онъ (учитель), видя то, прежде мнѣ выговаривалъ, а потомъ началъ и принуждать. Поступокъ сей мнѣ не полюбился, и въ одинъ день, какъ онъ, не могши стерпѣть больше моего упрямства, ударилъ линейкою по рукѣ, закричалъ я такъ, какъ будто бы меня рѣзали. На крикъ мой сбѣжались бабушка, матушка и всѣ нянюшки, и спрашивали меня, что за причина моему крику? Я сказалъ имъ, что учитель хотѣлъ меня убить до смерти и переломилъ мнѣ линейкою руку. Желалъ бы я, чтобъ «могъ изобразить ярость, овладѣвшую сими женщинами. Онѣ бранили бѣднаго учителя всѣми ругательствами, какія только злоба ихъ могла выдумать; наконецъ бросились на него, и еслибъ онъ не ускорилъ спрятаться у моего отца, то бъ, конечно, выцарапали ему глаза. — „Ахъ, проклятой! кричала бабушка, изувѣчилъ бѣдное дитя! Вонъ изъ моего дома!..“ Французъ былъ прогнанъ. Послѣ сего учителя были у меня еще двое, которыхъ такимъ же образомъ согнали. Потомъ записалъ меня отецъ мой въ службу»[33]. Приведенный нами разсказъ живо напоминаетъ Фонвизинскаго «Недоросля» и особенно ту сцену, въ которой Еремеевна, защищая Митрофана, приготовилась показать Скотинину свои зацѣпы. Митрофанъ выросъ также среди дворни и также, не научившись ровно ничему, записанъ на службу; но что могла выиграть служба отъ подобныхъ недорослей?
Вотъ другая картина воспитанія, нарисованная «Всячиною»:
"Поѣхалъ я однажды ко другу моему, и не нашедъ его дома, вошелъ къ женѣ… въ дѣтскую и увидѣлъ ее посреди четырехъ дѣтей. Самый маленькій заплакалъ, и чтобъ его растѣшить, мама заставила его платкомъ бить няню. Сія притворилася, будто плачетъ, а мама приговаривала: хорошенько, батюшка, хорошенько дуру бей; она, видишь, дитяти досадила. Дитя же старалося крѣпко ударить няню, и чѣмъ крѣпче било, тѣмъ няня болѣе притворно ревѣла, а дитя тому смѣялося. Погодя, другое дитя упало: мать ему велѣла плюнуть на «полъ и топтать ногою то мѣсто, гдѣ онъ спотыкнулся. Я подошелъ къ матери и сказалъ ей на ухо: Степанида Богдановна, боишься ли „Бога, что позволяешь мамѣ поваживать сына бить людей и смѣяться воплю да лгать притомъ, будто няня досадила ему… Какое онъ монетъ получить воображеніе о справедливости?.. Она мнѣ на то отвѣтствовала: ихъ, батька! ты всегда умничаешь; будто тоже и съ тобою и со мною не было; какъ же инако съ рабятами быть?.. Я оглянулся и увидѣлъ, что третье дитя щиплетъ щенка, а возлѣ него большенькій пугаетъ канарейку, бивъ рукою по клѣткѣ; птичка же бѣдненькая билася изъ угла въ уголъ“[34].
Такъ съ самыхъ раннихъ и нѣжныхъ лѣтъ дѣти, отданныя на руки глупыхъ мамъ и нянюшекъ, шутя и забавляясь, привыкали къ той грубости нравовъ, которыя прежде всего обнаруживались на животныхъ и игрушкахъ, а потомъ, въ болѣе-взрослые годы, получали и болѣе-широкое, и болѣе-вредное примѣненіе. Какъ только ребенокъ начиналъ подростать, его окружали роемъ дворовыхъ мальчишекъ и дѣвчонокъ, и конечно худые примѣры не могли не отозваться худыми послѣдствіями. Въ письмѣ уѣзднаго дворянина къ сыну Ѳалалею читаемъ: мы съ дядею твоимъ поговорили довольно, спая подъ любимымъ твоимъ дубомъ, гдѣ, бывало, ты въ молодыхъ лѣтахъ забавлялся: вѣшивалъ собакъ на сучьяхъ, которыя худо гоняли за зайцами, и сѣкалъ охотниковъ за то, когда собаки ихъ перегоняли твоихъ. Куда какой ты былъ проказникъ съ молоду! Какъ, бывало, примется… такъ крикъ такой и хлопанье, какъ будто за уголовье въ застѣнкѣ сѣкутъ: таки бывало животики надорвешь со смѣха»[35]. Вотъ другое, неменѣе-любопытное указаніе, встрѣчаемое въ одномъ сатирическомъ письмѣ на страницахъ «Живописца»:
"Отецъ мой дворянинъ, живучи съ малыхъ лѣтъ въ деревнѣ, былъ «человѣкъ простаго нрава и сообразовался во всемъ древнимъ обычаямъ; а жена его, моя мать, была сложенія тому совсѣмъ противнаго, отъ чего не рѣдко происходили между ними несогласія… А какъ я уже при» ходилъ лѣтъ подъ десятокъ, и батюшка мой началъ преподавать мнѣ первыя начала россійскія грамоты, то матушка, любя меня чрезмѣрно, и опасаясь, чтобъ отъ таковаго упражненія голова у меня не разломилась или бы по времени не повредился я умомъ, всегда меня отъ книги отрывала, и не разъ за то бранивала батюшку, что онъ меня къ тому неволилъ. Книга, если правду сказать, мнѣ и самому въ то время гораздо несносною казалася, и я, не примѣтя еще хорошо, почему различать А отъ Д, столько оную вымаралъ, что батюшка мой и самъ почасту не распознавалъ буквъ… Матушка моя, по обыкновенію, ежедневно читаетъ, бывало, французскую любовную книжку и мнѣ всѣ прелести любви и нѣжность любезнаго пола порусски ясно пересказываетъ, отъ сего по тринадцатому году возраста моего родилась во мнѣ та сильная страсть, о которой не только знать, но я говорить моихъ лѣтъ ребятамъ за стыдъ и неприличное дѣло почитаютъ[36]. Такая странная примѣсь свободныхъ французскихъ нравовъ, неудачно-вычитанныхъ изъ любовныхъ романовъ, и рядомъ съ этимъ грубое невѣжество стараго времени весьма-ловко и характерно рисуютъ описываемую эпоху.
Приведенныя нами свидѣтельства сатирическихъ журналовъ прекрасно подтверждаются записками Данилова и Болотова[37]. Даниловъ разсказываетъ о своемъ ученьи у сельскаго пономаря Брудастаго: «приходилъ я учиться къ Брудастому очень рано, въ началѣ дня, и безъ молитвы дверей отворить, покуда мнѣ не скажетъ аминь, не смѣлъ. Памятно мнѣ мое ученіе у Брудастаго и поднесь, по той, можетъ быть, причинѣ, что часто меня сѣкли лозою. Я не могу признаться по справедливости, чтобъ во мнѣ была тогда лѣность или упрямство, а учился я по моимъ лѣтамъ прилежно и учитель мой задавалъ мнѣ урокъ учить весьма умѣренный, по моей силѣ, который я затверживалъ скоро; но какъ намъ, кромѣ обѣда, никуда отъ Брудастаго отпуска ни на малѣйшее время не было, а сидѣли на скамейкахъ безсходно и въ большіе лѣтніе дни великое мученіе претерпѣвали, то я отъ таковаго всегдашняго сидѣнія такъ ослабѣвалъ, что голова моя дѣлалась безпамятна и все, что выучилъ прежде наизусть, при слушаніи урока въ вечеру, и половины прочитать не могъ». Все образованіе Данилова ограничилось азбукою, Часословомъ и Псальтирью. Болотовъ нарисовалъ вѣрную и яркую картину деревенской жизни (1753—4 годовъ), проведенной имъ въ нѣжные годы отрочества въ праздности, среди игръ съ крестьянскими ребятишками. Такое согласіе литературныхъ показаній съ разсказами современниковъ ручается за ихъ достовѣрность и даетъ разбираемымъ нами журналамъ все значеніе и занимательность матеріала историческаго.
Кромѣ вышеупомянутыхъ учителей въ городахъ бывали еще такъ-называемые мастеры, изстари извѣстные на Руси; они учили у себя на дому чтенію и письму; метода ученія нисколько или весьма-малымъ отличалась отъ методы Брудастаго. Журналы не оставили безъ вниманія и этихъ «мастеровъ»; на страницахъ журнала «И то и сё» находимъ слѣдующій любопытный разсказъ:
«Я взросъ въ томъ городѣ, въ которомъ родился… Училъ меня русской грамотѣ россійской мастеръ, у котораго отъ утра и до вечера каждой день пропѣвалъ я Азъ, Буки, Вѣди и проч., какъ-будто-бы по нотамъ, и кричалъ съ рабятами во весь голосъ; ибо въ нашемъ городѣ такое обыкновеніе, что крикъ отъ учениковъ можно услышать и въ другомъ приходѣ. Отчего въ вечеру выходили мы отъ мастера такъ, какъ шальные, раскричимъ себѣ головы, и кажемся добрымъ людямъ такими, которые недавно освободились отъ сильнаго угару. Однако сіе не мѣшало намъ препроводить остатокъ дня въ рѣзвости и гуляньѣ, а домой приходили мы всегда вмѣстѣ съ ночью. Имѣлъ я много у себя соучениковъ… (Одинъ изъ нихъ) былъ богатаго купца сынъ, лѣтами не гораздо старъ, и считали ему не болѣе какъ 24-ре года отъ рожденія его. Училъ онъ въ то время азбуку и Часословъ вмѣстѣ, по причинѣ той, что если устремитъ онъ всѣ свои мысли къ Часослову, то, конечно, позабудетъ всю азбуку, и не узнаетъ послѣ и аза въ глаза. Такимъ образомъ велитъ ему мастеръ отложить Часословъ въ сторону и мѣсяца четыре протверживаетъ съ нимъ азбуку, а потомъ начинаетъ учить Часословъ. До меня учился онъ три года, и слышалъ я, что онъ и нынѣ ни читать, ни писать не умѣетъ. Родители его любили несказанно горячо, и ни о чемъ больше мастера не упрашивали, какъ только о томъ, чтобы онъ не только что не билъ любезнаго ихъ сынка, но никогда и не стращалъ бы его, а сынокъ ихъ, сидя у мастера между нами… вырѣзывалъ изъ бумаги уточекъ и жаворонковъ и чертилъ журавлей и зайчиковъ, дѣлалъ сидя хлопушки и изгибалъ перышки, которые оттого припрыгивали сами, и между робятами называются скакунами, и не только что самъ не учился, но и намъ мѣшалъ много, и нѣкоторыхъ доводилъ и до побоевъ. Мастеръ нашъ былъ человѣкъ постоянной и экономію дома своего наблюдалъ строго, такъ-что всякой ученикъ долженъ былъ ему принести каждой дванадесятой праздникъ по нѣскольку денегъ, а сіе приносится сверхъ ряды, которая надлежитъ за науку; впрочемъ, хотя онъ и не научитъ больше, какъ читать и писать безъ толку и безъ смыслу, но почитается мастеромъ и беретъ за пауку весьма дорого»[38].
Были, конечно, и между поклонниками старины люди, понимавшіе потребность болѣе-серьёзнаго образованія и, по примѣру высшаго круга общества, возлагавшіе всѣ свои надежды на иноземныхъ гувернёровъ; но чтобъ выбрать достойнаго наставника, имъ большею-частью не доставало ни нужныхъ свѣдѣній, ни средствъ. Но если и замѣтно было въ нѣкоторыхъ лицахъ это — хотя невольное и малосознанное — уваженіе къ образованію, за-то попадались и такіе отцы, которые прямо объявляли себя противниками всякаго образованія, почитая издержки на воспитаніе дѣтей излишнею тратою и мотовствомъ; по какому-то странному убѣжденію они увѣряли, что «кто много знаетъ, тотъ уже отцу и матери не кормилецъ». Журналъ «И то и сё» разсказываетъ о такихъ отцахъ, которые сердились, когда дѣти просили нанять имъ учителя и для вящшаго увѣщанія прибѣгали къ ременной плёткѣ[39].
Какія послѣдствія могли быть плодомъ подобнаго воспитанія? Разумѣется, самыя печальныя. «Живописецъ» въ прекрасной статьѣ подъ заглавіемъ: Слѣ;дствія худаго воспитанія, яркими красками обрисовываетъ тотъ общественный вредъ, какой порождается невниманіемъ къ дѣтямъ, поблажкою и распущенностью:
«Какъ я отъ рожденія моего не зналъ, что есть стыдъ, и мнѣ про то никто не толковалъ, а меньше еще того разумѣлъ о неприличности, то, устремя всѣ мысли свои къ любви… влюбился въ комнатную дома нашего дѣвку, обладающую всѣми тѣми прелестьми, которыя только могутъ плѣнить нѣжное сердце нещастнаго любовника, и сдѣлался въ короткое время невольникомъ рабы своей. Отъ праздности, въ которой я всѣ дорогіе своей жизни часы препроводилъ, и которая, по несмысленности, мнѣ пріятною казалась, произошли всѣ мерзости исполненныя дѣла, а вольность сдѣлала меня отважнымъ и наглымъ на всѣ предпріятія. Я спознался съ сыномъ одного помѣщика, неподалеку отъ нашей деревни живущаго, который воспитанъ былъ не лучше моего, и (былъ) дѣтина на всѣ руки… Отъ частаго съ нимъ обхожденія научился я просиживать цѣлыя ночи весьма-скоро въ игрѣ, въ пьянствѣ и въ другихъ непостоянныхъ забавахъ преходящія, и былъ уже совершеннаго знанія во всѣхъ карточныхъ играхъ, къ погибели своего дома. Отецъ мой, разгнѣвавшись на меня за таковые мои поступки, выгналъ меня изъ дома и лишилъ законнаго наслѣдства, а я, не имѣя средства чѣмъ „себя пропитать, вдался во всякія неприличныя моему роду дѣла, и тѣмъ доставлялъ себѣ бѣдное пропитаніе“[40]. На подобные же плоды небрежнаго воспитанія указываютъ и другіе современные журналы[41], преслѣдуя лѣнивыхъ недорослей, трутней и лежебоковъ, которые жили въ постоянной праздности: гоняли голубей, бѣгали по двору съ собаками и предавались различнымъ порочнымъ наклонностямъ.
Журналы 1769—1774 годовъ, представляютъ нѣсколько любопытныхъ картинъ (tableaux de genre) изъ домашней жизни людей, остававшихся вѣрными стариннымъ предразсудкамъ и обыкновеніямъ. Приведемъ эти характеристическіе очерки, чтобы указать, съ одной стороны, въ какомъ кружку и въ какихъ понятіяхъ возрастали новыя поколѣнія, а съ другой, познакомить съ нравами, уже въ то время начинавшими отживать свой вѣкъ.
«Всячина» разсказываетъ объ одной семидесятилѣтней старушкѣ:
«На сихъ дняхъ, любезный читатель, съѣздилъ я къ тёткѣ своей, барынѣ лѣтъ семидесяти… Войдя въ двери, я старался подойти поближе къ кровати, на которой она сидѣла, чтобъ поцаловать у нея руку, но почти непреоборимыя препятствія между нами находились и лишали меня долго сего удовольствія. У самой двери, направо, стоялъ превеликій сундукъ, желѣзомъ окованный; налѣво множество ящиковъ, ларчиковъ, коробочекъ и скамеечекъ барскихъ барынь. При концѣ сего узкаго прохода сидѣла на землѣ рядомъ слѣпая между двумя карлицами, и двѣ богодѣльницы. Передъ ними ближе къ кровати лежалъ мужикъ, который сказки сказывалъ; двѣ дѣвушки невѣсты, да дура. Дѣвушки отъ прочихъ были тѣмъ отмѣнены, что онѣ лежали на перинахъ; у кровати занавѣски были открыты, знатно отъ духоты, ибо тетушка была одѣта очень тепло: сверхъ сорочки она имѣла лисью шубу. Нѣсколько старухъ и дѣвокъ еще стояло у стѣнъ для услугъ, подпирая рукою руку, а сею щеку. Ихъ недосуги живо изображало растрепанное убранство ихъ головъ и выпачканное платье». Неловкой посѣтитель не могъ пробраться къ старушкиной постели, не задѣвъ концомъ своей шпаги за тряпицу, которою была обверчена голова карлицы. Отъ этого поднялся крикъ и визгъ. "Я еще не успѣлъ отцѣпить (шпаги), какъ услышалъ, что слѣпая возопила веліимъ голосомъ: «ахъ проклятый! раздавилъ мои пироги и весь карманъ мой замаслилъ». Тетушка очень осердилася на меня, и сказала: «что ты, шалунъ, ко мнѣ пріѣхалъ моихъ домашнихъ передавить? Во Франціи у васъ, что ли, такой манеръ? Безбожный! на слѣпую напалъ. „Бѣдная такъ радовалась давича пирогамъ, и сколько имъ укладыванья было! а дуракъ ихъ раздавилъ своимъ бѣшенствомъ. Вѣкъ бы ты лучше, мой свѣтъ, ко мнѣ не пріѣзжалъ, если только для того ѣздить будешь, чтобы сдѣлать развратъ въ моемъ домѣ; да и дѣтей перепугалъ: Лиса поблѣднѣла совсѣмъ, а Груша и такъ со вчерашняго послѣ обѣда не спала“. Тутъ Лиса, ея большая внука, впала ей въ рѣчь, и съужимкою молвила: ужесть, бабушка-сударыня, какъ я испугалась! А сестрица чуть жива. Груша на то сказала: „ахъ, радость, мочи нѣтъ, умаришь; не магу вздумать, какъ онъ на-всѣмъ, на-всѣмъ; нѣтъ ушъ, сестрица, какъ онъ не важенъ; права, ужесть какъ не важенъ! просимъ оставить въ покоѣ“. Я примѣтилъ, что во время сего разговора обѣ дѣвушки головою вертѣли то на одну, то на другую сторону, подергивая весьма часто рукою платокъ шейный подъ бородкою, сидя притомъ очень-прямо. Я все еще не терялъ надежды приближиться къ кровати теткиной, но стоя въ углу извинялся, какъ могъ… Тетушка приказала поднести мнѣ водки. Я думалъ, что сія минута способна подойти къ ней; но какъ темно было со стороны кровати, гдѣ я подошелъ, наклонясь весьма-низко, зацѣпилъ локтемъ столикъ съ изломленною ножкою, на которомъ закуски стояли, и уронилъ оный теткѣ на кровать». Прибѣжали дѣвки; тетушка вышла изъ терпѣнія, и посѣтитель поспѣшилъ убраться[42].
Обычай окружать себя большою дворнею, приживалками, барскими барынями, дураками и дурами, былъ сильно укорененъ еще въ XVII-мъ столѣтіи; эти приживалки, знакомцы, сказочники и дураки содержались при всѣхъ богатыхъ домахъ, для развлеченія домохозяевъ и ихъ гостей или, какъ тогда выражались, для потѣшнаго дѣла. «Когда гости пріѣдутъ, то первое слово: позовите дураковъ. Сіе есть самый ласковый пріемъ… Кой часъ дураки войдутъ, то уцѣпятся другъ другу въ волосы, и кто которому болѣе выдернетъ клочковъ волосовъ, тому поднесутъ чарку водки. Хозяинъ обыкновеíно хохочетъ тому такъ, что въ третьей комнатѣ слышно. Знатно, по привычкѣ уже сердоболія нѣтъ; а того и на умъ не придетъ, что и дураки суть люди. Когда же кто ихъ уйметъ, тогда иные говорятъ: нѣтъ ничего, они привыкли… Дураки же бываютъ вымараны, выпачканы, почти наги, а обыкновенно босы; рожи у нихъ разбиты и пьяны. Если гости чуть станутъ ихъ унимать, чтобы не дралися, то бросаются на гостей, и тогда бѣги скорѣе вонъ»[43]. По преданію, въ прихожей Ромодановскаго (князя-цесаря) было завсегда забавно: много шутовъ находилось, и медвѣдица разносила передъ обѣдомъ водку[44]. Чтобъ разсѣять скуку, обыкновенно призывались дураки и дуры или сказочники; чтобъ прогнать у дѣтей безсонницу, заставляли разсказывать имъ на сонъ грядущій разныя сказки[45].
Вотъ двѣ другія картины нравовъ, представляемыя «Всякою Всячиною»:
"Какъ нынѣ Святая недѣля, то и должно всякій день обскакивать цѣлую Москву. Я, будучи въ мѣстахъ пяти, и не заставши никого дома, вздумала заѣхать ко праправнучатной моего дѣдушки племянницѣ, которая хотя была и достаточный человѣкъ, но прожила весь свой вѣкъ въ деревнѣ. Сія госпожа пріѣзжала только въ Москву по всякую зиму недѣли на двѣ, для продажи суконъ, понитковъ, холстовъ, веревокъ, лаптей, кокошниковъ, сухихъ грибовъ и всякихъ ягодъ, и также, какъ говорила она, чтобы дочери ея переняли московскія моды. Я спросила у моего кучера, можетъ ли онъ сыскати домъ сей моей родни? на что онъ сказалъ, что его знаетъ, ибо де недавно купилъ въ семъ домѣ роднѣ своей въ деревню кокошникъ. Мы, проѣхавъ множество переулковъ, остановились передъ одними воротами, «которыя были съ обѣихъ сторонъ подперты подставками: въ которое время слуга, стоящій назади кареты, прибѣжалъ отворять дверцы у оной. Я спросила у него, для чего онъ отворяетъ? велѣлъ бы ѣхать прямо на дворъ. На что онъ мнѣ отвѣчалъ, что сего учинить никакимъ образомъ не можно; ибо де дворъ ихъ наполненъ пріѣхавшими для покупки сѣна роспусками, которое самъ мой высокопочтенный дядюшка изволитъ вѣсить. Итакъ я принуждена была выйти изъ кареты и обмокнуть въ грязи свои башмаки… Когда вошла я на дворъ, то стоящій въ разодранномъ тулупѣ любезный мой дядюшка не удостоилъ меня, чтобы съ нимъ поцѣловаться, по той причинѣ, что не было у него краснаго яйца; а приказалъ босому и въ одномъ пониточномъ камзолѣ проводить меня къ тетушкѣ. Двери у передней комнаты столь были низки, что я, зацѣпясь, принуждена была спехнуть весь головной уборъ[46]. Тутъ сей босоногій просилъ меня садиться на скамейку, а самъ пошолъ докладывати къ тетушкѣ, почему я и осталась одна, кленя себя за сей проклятый пріѣздъ, и сидѣла цѣлый часъ не дождавшись тетушки. Наконецъ изволила она выплыть, и похристосовавшись со мною красненькимъ яичкомъ, повела меня въ другую комнату, гдѣ находились двѣ дѣвки въ тѣлогрѣяхъ и въ связкахъ, а изъ нихъ одна домывала полъ, а другая оправливала постелю. Дородная моя тетушка посадила меня на скамью и велѣла кликнуть дочекъ своихъ. А какъ посланная за ними дѣвка сказала, что онѣ почиваютъ, то лѣпообразная моя тетушка встала тотчасъ и пошла въ комнату (такъ называла она стоящій въ боку вымазанный хлѣвъ), въ коей раздавался великій вопль. Дверь у ней не очень плотно была притворена, а сродное женщинамъ любопытство и побудило меня посмотрѣть, что дѣлается въ семъ чертогѣ. Тамъ увидѣла я, что большія изъ ея дочерей убирались, а маленькіе дѣтки, коимъ было лѣтъ по 10 и больше, производили играючи въ куклы и въ кубари ужасный визгъ; на печи же сидѣлъ слуга и плелъ для продажи лапти, а подъ печкою сидѣли на яицахъ куры. Наконецъ вывела моя тетушка двухъ въ грезетовыхъ робронтахъ и въ напудренныхъ мукою волосахъ дочекъ. Онѣ были чрезвычайно набѣлены, нарумянены и насурмлены, имѣли волосы завитые по мужскому и назади приколотыя многочисленныя косы, а сверхъ всего того на головахъ изъ серебряннаго флера лопасти». Всесильная мода прокрадывалась и въ семьи, привыкшія къ мелочной разсчетливости и неряшеству деревенской жизни, но въ какомъ неопрятномъ видѣ появлялась она здѣсь! Дѣвицы "поцѣловались со мною также съ яицами, просили, чтобы я ихъ жаловала. И когда, по разнообразнымъ комплементамъ, всѣ мы усѣлися, то любезная моя тетушка «приказала подать на харитончикp3; моченыхъ яблокъ и брусницы. А какъ сказала я, что ничего того не хочу, то примолвила она: „такъ не изволишь ли, племянушка, съ дочками моими покачаться и поскакать на доскѣ?“ Я ей отвѣтствовала, что качаться и скакать боюсь; а она сказала на то съ сердцемъ: „куда какъ ты, свѣтъ мой, великатна, что тебѣ уже съ нашими дочерьми невмѣстно и канпанью водить, а въ этомъ нѣтъ никакого художества“. Мнѣ надобно было извиниться, какъ можно лучше, почему и сказала я, что не нѣжусь, а боюсь очень сего упражненія. Радость, сестрица, сказала большая ея дочь, ты вся по модѣ, да у тебя же и карасе въ головѣ. Я спросила съ удивленіемъ: что бы такое значило харитончикъ и карасе? А меньшая ея дочь на то и отвѣтствовала мнѣ такимъ образомъ: „полно издѣваться, матушка! ты ужа французскую грамоту знаешь, а не разумѣешь, что эта значитъ. Вотъ эта, сказала она, указавъ на мой полумѣсяцъ, называется карасеемъ; а харитончикъ я тебѣ тотчасъ покажу“. Потомъ кликнула она своего босоногаго лакея и велѣла принести харитончикъ. Почему я и думала, что принесутъ какого-нибудь мальчика, называемаго Харитономъ. Но разсудите о моемъ удивленіи, ибо въ то время увидѣла я принесенный на одной ножкѣ круглый столъ, на которомъ было около пальца толщиною грязи и пыли»…[47]
"Пріѣхалъ ко мнѣ братъ мой, и какъ мы узнали, что сосѣдъ мой возвратился, пошли оба къ нему пѣшкомъ и взошли по деревянной лѣстницѣ въ палаты. Но намъ сказали, что палаты онъ отдаетъ въ наймы, а самъ живетъ въ харомахъ на дворѣ. Мы бы принуждены были брести по грязи, смѣшенной съ навозомъ черезъ весь немощеный дворъ, который однако десятины полторы занималъ, если бы хозяинъ, узнавъ, что мы къ нему идемъ, не выслалъ намъ на встрѣчу на половинѣ пути, изъ учтивости, двухъ досокъ, изъ которыхъ поперемѣнно, одну послѣ другой, какъ скоро съ сей на ту ступимъ, передъ нами постилали. Итакъ по многотрудномъ проходѣ мы дошли до гнилаго крыльца. Онъ насъ самъ встрѣтилъ въ замасленномъ тулупѣ, въ колпакѣ и безъ обуви у дверей, въ сѣняхъ величиною съ чуланъ, и ввелъ насъ черезъ весьма закоптѣлую и ничѣмъ необитую переднюю, которыя единственное украшеніе состояло въ нѣсколькихъ скамьяхъ о трехъ ножкахъ, напослѣдокъ въ комнату, обитую бумажками. Здѣсь онъ просилъ насъ сѣсть и кликнулъ: Малый, малый! Сей вбѣжалъ въ епанчѣ; голова нечесанная и въ грязныхъ сапогахъ. Но онъ на него закричалъ: дуракъ, скинь епанчу… и мы увидѣли на немъ сѣрый суконный изодранный и вымаранный бострокъ съ мѣдными пуговицами. Принесли намъ соломенные стулья: мнѣ достался цѣлый, но братъ мой чуть сквозь стулъ не провалился, и для того принужденъ былъ сидѣть все время на одномъ краюшкѣ. Самъ хозяинъ сѣлъ поперегъ кровати, покрытой простынями, кои болѣе имѣли видъ сѣрой тафты, нежели бѣлаго полотна, и говорилъ намъ: «не прогнѣвайтеся, я человѣкъ не молодой; у меня ноги болятъ, я и чулковъ на нихъ терпѣть не могу», и, въ доказательство, раскрылъ тулупъ и показалъ намъ голыя ноги… "Я очень радъ, что вы ко мнѣ пришли, чѣмъ-то мнѣ васъ потчивать? горѣлки вы не пьете, чаю, а у меня, окромѣ домашняго, ничего нѣтъ. Мы поблагодарили ему, и братъ мой началъ… говорить о своей нуждѣ. Онъ отвѣтствовалъ: ну, если такъ, прошу отобѣдать и послѣ переговоримъ. Здѣсь онъ приказалъ на столъ набрать, а между-тѣмъ у насъ спросилъ: чьи мы дѣти? и вспомнилъ что онъ съ молода знался съ нашимъ отцомъ, говоря: вы вить гораздо неубоги; и я бы богатъ былъ, если бы всѣ пустоши мнѣ были отданы, о коихъ я дѣлъ имѣю съ двадцать разныхъ, а въ тридцати и болѣе я уже получилъ отказъ; «но я пошелъ въ третью апелляцію, авось либо удастся!.. Послѣ того жаловался на дороговизну здѣшняго мѣста, и что домъ ему сталъ дорого. Потомъ пришли сказать, что кушанье поставлено. Мы сѣли за столъ, покрытый скатертью съ дырами; салфетки же по-крайней-мѣрѣ уже служили за осмью обѣдами, да за столько же ужинами. На оловянной посудѣ счесть можно было, сквозь сколько рукъ она прошла; ибо всякаго пальца знакъ напечатлѣнъ на ней остался. Я попросилъ пить: принесли мнѣ стаканъ, хотя стеклянный, но чистотою подобный посудѣ, съ тѣмъ еще прибавленіемъ, что рты, кои изъ него пили, тутъ же означены были. Старикъ между-тѣмъ кушалъ, не останавливаяся, грозя и браня за всякую бездѣлицу слугъ; отчасти и насъ потчивалъ. Тутъ намъ случай былъ увѣриться, какова велика есть привычка, ибо то, что намъ казалося гадко и дико, ему и непримѣтно было… Пришедши домой, услышалъ я, что онъ ко мнѣ же присылалъ во время обѣда просить соли, яицъ, пива, уксуса и тому подобнаго, что къ нему по сосѣдству и отпустили»[48]. «Смѣсь» упоминаетъ о подобномъ же скопидомѣ, который довольствовался одними деревенскими припасами, носилъ платье, доставшееся ему по смерти его предковъ, и даже не поправлялъ сгнившей кровли своихъ хоромъ[49].
Но ближе и нагляднѣе всего съ людьми стариннаго покроя знакомятъ насъ любопытныя письма, писанныя къ Ѳалалею; конечно, знакомятъ они насъ только съ темными сторонами ихъ характеровъ и убѣжденій, но такова задача сатиры. Выписки, приводимыя нами изъ журналовъ семидесятыхъ годовъ, невполнѣ изображаютъ дѣйствительный бытъ; онѣ схватываютъ только тѣ черты, какія соотвѣтствовали ихъ сатирической цѣли. Свѣтлыхъ сторонъ жизни сатира не могла касаться; но, повторяемъ, ея живая и бойкая насмѣшка надъ недостатками общества не есть ли самое свѣтлое явленіе, которое лучше всякихъ похвалъ говоритъ за нравственное развитіе сатирической эпохи?
Письма къ Ѳалалею были напечатаны въ «Живописцѣ». Приведемъ эти образцовыя комическія произведенія, изобличающія опытное перо;
а) Письмо уѣзднаго дворянина къ его сыну:
«Сыну моему Ѳалалею. Такъ-то ты почитаешь отца твоего, заслуженнаго и почтеннаго драгунскаго ротмистра? тому ли я тебя училъ, и того ли отъ тебя надѣялся, чтобъ ты на старости отдалъ меня на посмѣшище цѣлому городу? Я писалъ къ тебѣ въ наставленіе, а ты это письмо отдай напечатать[50]. Погубилъ ты, супостатъ, мою головушку!.. Эй, сынокъ, спохватись! не сыграй надъ собою шутки… Петербургъ не за горами, я и самъ могу къ тебѣ пріѣхать. — Ну, сынъ, я теперь тебя цъ послѣдній разъ прощаю, по просьбѣ твоей матери; а ежели бы не она, такъ ужъ я бы далъ себя знать. Я бы и ее не послушалъ, ежели бы она не была больна при смерти. Только смотри, впредь берегись: вить ежели ты окажешь еще какое ко мнѣ непочтеніе, такъ ужь и не жди никакой пощады… у меня не одинъ мѣсяцъ проохаешь, лишь бы только мнѣ до тебя дорваться. Слушай же, сынокъ, коли ты хочешь опять прійти ко мнѣ въ милость, такъ просись въ отставку, да пріѣзжай ко *тѣ въ деревню. Есть кому и безъ тебя служить. Поди въ отставку, да пріѣзжай домой: ѣшь до сыта, спи сколько хочешь, а дѣла за тобой никакого не будетъ. Чего тебѣ лучше этого? За честью, свѣтъ, не угоняешься; честь! честь! худая честь, коли нечего будетъ ѣсть. А я тебѣ уже и пріискалъ было невѣсту. Дѣвушка не убогая, грамотѣ и писать то горазда, а пуще всего великая экономка: у нее ни синей порохъ даромъ не пропадетъ; такую-то, сынокъ, я тебѣ невѣсту сыскалъ. Дай только Богъ вамъ совѣтъ да любовь, да чтобы тебя отпустили въ отставку. Пріѣзжай, другъ мой; тебѣ будетъ чѣмъ жить и опричь невѣстина приданаго; я накопилъ довольно. Я и позабылъ было тебѣ сказать, что нареченная твоя невѣста двоюродная племянница нашему воеводѣ; вить это, другъ мой, не шутка: всѣ наши спорныя дѣла будутъ рѣшены въ нашу пользу, и мы съ тобою у иныхъ сосѣдей землю обрѣжемъ по самыя гумны: тото любо! и курицы не куда будетъ выпустить. Со всѣмъ будемъ ѣздить въ городъ; то-то, Ѳалалеюшка, будетъ намъ житье! никто не куркай! Да полно, что тебя учить, ты вить не малой уже, не малой ребенокъ; пора своимъ умкомъ жить. Ты видишь, что я тебѣ не лиходѣй, учу всегда доброму, какъ бы тебѣ жить было попригоднѣе… Не испугайся, Ѳалалеюшка, у насъ нездорово; мать твоя, Акулина Сидоровна, лежитъ при смерти. А занемогла она, другъ мой, отъ твоей охоты: Палетку твою кто-то съѣздилъ полѣномъ и перешибъ крестецъ; такъ она, голубушка моя, какъ услышала, такъ и свѣту Божьего не взвидѣла: такъ и повалилась! А послѣ какъ опомнилась, то пошла это дѣло розыскивать, и такъ надсадила себя, что чуть жива пришла, и повалилась на постелю; да къ тому же выпила студеной воды цѣлой жбанъ, такъ и присунулась къ ней огневица. Худа, другъ мой, мать твоя, очень худа! Я того и жду, какъ сошлетъ Богъ по душу. Знать что, Ѳалалеюшка, разставаться мнѣ съ женою, а тебѣ и съ матерью и съ Палеткою. Тебѣ, другъ мой, все-таки легче моего: палеткины щенята, слава Богу, живы; авось-таки который-нибудь удастся по матери, а мнѣ ужь эдакой жены не наживать. Охти мнѣ, пропала моя головушка! гдѣ мнѣ за всѣмъ одному усмотрѣть! Не сокруши ты меня, пріѣзжай да женись, такъ хоть бы тѣмъ я порадовался, что у меня была бы невѣстка. Тошно, Ѳалалеюшка, съ женою разставаться; я было уже къ ней привыкъ, тридцать лѣтъ жили вмѣстѣ: какъ у печки погрѣлся! Виноватъ я передъ нею: много побита она отъ меня на своемъ вѣку. Ну, да какъ безъ этого; живучи столько вмѣстѣ и горшокъ съ горшкомъ столкнется; какъ безъ того? Я крутъ больно, а она неуступчива, такъ, бывало, хоть маленько, такъ тотчасъ и дойдетъ до драки. Спасибо хоть за то, что она отходчива была[51]. Учись, сынокъ, какъ жить съ женою; мы хоть и дирались съ нею, да все-таки живемъ вмѣстѣ, и мнѣ ее теперь, право, жаль. Худо, другъ мой, и ворожеи не помогаютъ твоей матери; много ихъ приводили, да пути нѣтъ, лишь только деньги пропали. За симъ писавши кланяюсь, отецъ твой Трифонъ, благословеніе тебѣ посылаю».
b) Письмо отъ матери къ Ѳалалею:
«Свѣтъ мой, Ѳалалей Трифоновичъ! Что ты это, другъ мой сердечной, накудесилъ? пропала бы твоя головушка; вить ты уже не теперь знаешь Панкратьевича: какъ ты себя не бережешь. Ну, кабы ты, бѣдненькой, попался ему въ руки, такъ вить бы онъ тебя изуродовалъ. Нечего, Ѳалалеюшка, норовокъ-атъ у него, прости Господи, чертовской; ужь я ль ему не угождаю, да и тутъ никогда не попаду въ ладъ. Какъ закуралеситъ, такъ и святыхъ вонъ понеси. А ты, батька мой, что это сдѣлалъ, отдай письмо его напечатать; вить ему всѣ сосѣди смѣются: экой-де у тебя сынокъ, что и надъ отцомъ ругается. Да полно вить, Ѳалалеюшка, всѣхъ рѣчей не переслушаешь; мало ли что лихіе люди говорятъ; Богъ съ ними, у нихъ свои дѣтки есть, Богъ имъ заплатитъ. Чужое-то робя всегда худо: наше лучше всѣхъ; а кабы оглянулись на своихъ дѣтокъ, такъ бы и не то еще увидѣли. Побереги ты, мой батько, самъ себя, не разсерди отца-то еще: съ нимъ и чортъ тогда уже не совладѣетъ. Отпиши къ нему поласковѣе, да хоть солги что-нибудь; вить это не какой грѣхъ, не чужаго будешь обманывать, своего роднаго; и всѣ дѣти не праведники, какъ передъ отцомъ не солгать. Отцамъ да матерямъ на дѣтей не насердиться: свой своему по неволѣ другъ. Дай Богъ тебѣ, другъ мой сердечный, здоровье; а я лежу на смертной постелѣ. Не умори ты меня безвременно; пріѣзжай къ намъ поскорѣе, хоть бы мнѣ на тебя насмотрѣться въ послѣдній разъ. Худо, другъ мой, мнѣ приходитъ: нечего, очень худо; обрадуй, свѣтъ мой, меня; ты вить у меня одинъ одинехонекъ, какъ синей порохъ въ глазѣ; какъ мнѣ тебя не любить? Кабы у меня было дѣтей много, то бы свое дѣло. Заставай, батька мой, меня живою; я тебя благословлю твоимъ ангеломъ, да отдамъ тебѣ всѣ мои деньжонки, которыя украдкою отъ Панкратьевича накопила, виггь для тебя же, мой свѣтъ; отецъ-атъ тебѣ не сколько даетъ денегъ, а твое еще дѣло дѣтское, какъ не полакомиться, какъ не повеселиться: твои, другъ мой, такія еще лѣта, чтобъ забавляться; мы и сами съ молоду таковы же были. Веселись, мой батюшка, веселись; прійдетъ такая пора, что и веселье на умъ не пойдетъ. Послала я къ тебѣ, Ѳалалеюшка, сто рублей денегъ; только ты объ нихъ къ отцу ничего не пиши. Я это сдѣлала украдкою; кабы онъ свѣдалъ про это, такъ бы меня, свѣтъ мой, забранилъ. Отцы-та всегда таковы: только что брюжжатъ на дѣтей, а никогда не потѣшатъ. Мое, другъ мой, не отцовское сердце, материнское: послѣднюю копѣйку изъ-за души отдамъ, лишь бы ты былъ веселъ и здоровъ. Батька ты мой, Ѳалалей Трифоповичъ, дитя мое умное, дитя разумное, дитя любезное, свѣтъ мой, умникъ, худо мнѣ приходитъ: какъ мнѣ съ тобою разставаться будетъ? на кого я тебя покину? Погубитъ онъ, супостатъ, мою головушку! Этотъ старый хрычъ когда-нибудь тебя изуродуетъ. Береги, мой свѣтъ, себя, какъ можно береги; плетью обуха не перебьешь…»
с) Письмо дяди къ Ѳалалею:
«Любезному племяннику моему Ѳалалею Трифоновичу отъ дяди твоего Ермолая Терентьевича низкой поклонъ и великое челобитье… Было бы тебѣ вѣстно, что мы по отпускъ сего письма всѣ, слава Богу, живы и здоровы; тако жь и отецъ твой Трифонъ Панкратьевичъ здравствуетъ же, только Сидоровна, хозяйка его, а твоя мать больно трудна, что подымешь, то и есть, а сама ни на волосъ не поворохнется. Вчерась отнялись у нее и руки и ноги, а теперь, чай, ужь и не говоритъ; и при мнѣ-та такъ ужь черезъ мочь только намекала. Приводили, правда, и ворожей: нечего, спасибо твоему отцу, не поскупился, да ничего не помогли; а послѣ привели-было еще одного, да ужь и Сидоровна сама не захотѣла напрасно тратить деньги. Кому жить, Ѳалалеюшка, такъ будетъ притоманно живъ, а кому умереть, толу и ворожеи не пособятъ. Животомъ и смертью Богъ владѣетъ… Ну, Ѳалалеюшка! вить матушка твоя скончалась: поминай какъ звали. Я только теперь получилъ объ этомъ извѣстіе; отецъ твой, сказываютъ, воетъ какъ корова. У насъ такое повѣрье: которая корова умерла, такъ та и къ удою была добра. Какъ Сидоровна была жива, такъ отецъ твой бивалъ ее какъ свинью, а какъ умерла, такъ плачетъ будто по любимой лошади. Пріѣзжай, другъ мой Ѳалалеюшка, пріѣзжай Бога ради поскорѣе, хоть не надолго, а буде можно, такъ и вовсе. Ты самъ увидишь, что тебѣ дома жить будетъ веселѣе петербургскаго[52].
Отецъ Ѳалалея настаивалъ, чтобъ сынокъ его выходилъ въ отставку[53]; многіе же изъ деревенскихъ недорослей сами спѣшили воспользоваться этимъ правомъ дворянской вольности. Но, покидая службу, они имѣли въ виду праздное и безплодное препровожденіе жизни. Сатирическіе журналы, защитники труда и общенародной пользы, не могли равнодушно смотрѣть на подобное явленіе; они указывали на государственную службу, какъ на главнѣйшую сферу, въ которой можно содѣйствовать народному развитію и общественному благу, и насмѣшливо отзывались о спѣшившихъ въ отставку трутняхъ:
"Съ тѣхъ поръ, какъ Россійское дворянство подарено вольностію, многимъ захотѣлось отвѣдать сего пріятнаго подарка; такое лакомство завело нѣкоторыхъ въ неограниченную праздность, гдѣ они въ самомъ дѣлѣ доказываютъ, что они вольны. Свободное упражненіе таковыхъ людей достойно примѣчанія, и дабы сіи полезные мужи забвенію преданы не были, упомянемъ о нѣкоторыхъ не для примѣру, какъ жить дворянину должно, но какъ жить ему не должно: "Господинъ Отдыхаловъ. Сему дворянину не полюбилась служба, для того, что надобно служить, а ему захотѣлось воли. Взялъ отставку, уѣхалъ въ свое помѣстье, построилъ голубятню, накупилъ разнаго рода голубей, гоняетъ ихъ съ утра до вечера, приманиваетъ чужихъ въ свое стадо, машетъ, свиститъ, и но таковыхъ трудахъ спокойно засыпаетъ… Господинъ Досужниковъ. Родъ сего дворянина столь давно начало свое возъимѣлъ, что никто не помнитъ, какъ они дворянами сдѣлались. Батюшка его слыхалъ отъ своего батюшки, а тотъ отъ своего «дѣдушки, такъ какъ и дѣдушка отъ своего прадѣдушки, что они дѣйствительно дворяне. Остаточный ихъ потомокъ, вѣдая, что онъ отъ такой высокопочтенной крови родился, не дослужась далѣе, какъ до комисарскаго чина, не разсудилъ болѣе родъ свой безчестить малою степенью, пошелъ въ отставку, легъ спать: не разбудите его читатели; это заслуженный офицеръ!… Не златой досугъ мы оскорблять намѣрены; онъ драгоцѣненъ для тѣхъ людей, которые чувствуютъ долгъ прямаго гражданина и подлиннаго сына отечества. Такіе люди умѣютъ обращать свободное время своей жизни въ такую же пользу, какъ и во время службы своей. Многіе то уже доказали, и многіе вседневно доказываютъ, стараясь или о воспитаніи дѣтей своихъ, или о прямомъ домостроительствѣ, или о изысканіи прямаго добра человѣческому роду; есть таковые, однако есть и подобные тѣмъ, о которыхъ мы упоминали, и сіи конечно не могутъ инако почитаться, какъ всеобщею тягостію»[54]. Фонвизинъ зналъ многихъ, которые тотчасъ же выходили въ отставку, какъ добились права впрягать четверню.
Однимъ изъ самыхъ обычныхъ и любимыхъ развлеченій деревенской жизни была псовая охота, на которую тратилось много и денегъ и времени; другіе любили смотрѣть гусиные и пѣтушьи бои и гонять голубей, предавались этимъ занятіямъ со страстью и въ нихъ убивали скуку, порождаемую праздностью. «Всякая Всячина» насмѣхается надъ тѣми, которые, оставляя городъ, спѣшатъ въ деревни и въ сотовариществѣ стаи собакъ стараются время свое употребить на оборону куръ и коровъ отъ лисицъ и медвѣдей, или, что бываетъ чаще, гоняются за зайцемъ, который никогда не бывалъ съ ними въ ссорѣ[55]. Сатирическіе журналы рисуютъ намъ нѣсколько любопытныхъ портретовъ такихъ господъ, съ которыми мы и познакомимъ теперь нашихъ читателей. Вотъ господинъ лѣтъ сорока-пяти; будучи небогатъ, онъ живетъ у своего брата, который за женою взялъ хорошее приданое, и смотритъ у него за охотою; во всемъ государствѣ нѣтъ охотника, который бы съумѣлъ лучше его напустить собакъ и перескакать зайца. Сверхъ-того, онъ умѣетъ дѣлать изъ щепокъ мельницы и бумажные корабли, и за такія добрыя качества вездѣ хорошо принятъ и со всѣми сосѣдями коротко знакомъ. Онъ вымѣниваетъ собакъ своихъ друзей, живущихъ на разныхъ краяхъ уѣзда, и особенно любимъ молодыми людьми, проживающими въ деревнѣ, которымъ онъ иногда даритъ сѣти или своры своей работы, а иногда лягавую собаку, которую самъ воспиталъ; «иногда же матерямъ или сестрамъ даритъ чулки и подвязки, имъ вязеныя, и забавляетъ ихъ вопросомъ при всѣхъ случаяхъ свиданія: каково носки его чулки?»[56] Вотъ еще деревенскій трутень; онъ живетъ въ селѣ; «домъ господской дѣдушка его построилъ было на время, но они такъ въ немъ обжились, что новаго и по сіе время не построили; ибо батюшка сего дворянина отягощенъ былъ дѣлами, а именно: пилъ, ѣлъ и спалъ, а сынокъ къ строенію не имѣетъ охоты, но вмѣсто того упражняется въ весьма полезныхъ дѣлахъ, ибо онъ изыскиваетъ: можетъ ли боецъ гусь побѣдить на поединкѣ лебедя, ради чего выписываетъ изъ Арзамаса самыхъ славныхъ гусей, и платитъ за нихъ по двадцати, по тридцати и до пятидесяти рублей за каждаго»; онъ имѣетъ также бойцовъ-пѣтуховъ и содержитъ огромную псовую охоту, и положенный на него сосѣдями за помятіе ихъ хлѣба оброкъ каждый годъ платитъ бездоимочно[57]. «Трутень» упоминаетъ еще о сынкѣ одного приказнаго, который лазитъ по голубятнямъ, гоняетъ голубей, держитъ пѣтуховъ для бою и выкармливаетъ разнаго рода собакъ[58]; а «Щепетильникъ» разсказываетъ объ одномъ молодчикѣ, который не могъ письма написать безъ помощи дядьки, но за-то знатокъ былъ и въ голубяхъ, и въ собакахъ; страсть къ нимъ простиралась у него дотого, что однажды, парившись въ банѣ и увидя изъ окна стаю голубей, бросился благимъ матомъ на будку, схватилъ шестъ и нагой началъ гонять своихъ голубей[59].
Особенною характерною чертою старинныхъ людей, выросшихъ въ глуши, было суевѣріе, наслѣдованное ими отъ глубокой древности. Суевѣріе это было естественно въ людяхъ, прожившихъ вѣкъ среди глубокаго невѣжества и мелочныхъ интересовъ; они плохо понимали требованія истинно-нравственныхъ побужденій. Подобныя явленія должны были дать обильную пищу современной сатирѣ и комедіи.
Въ-самомъ-дѣлѣ, въ эпоху разсматриваемыхъ нами журналовъ много еще попадалось въ обществѣ такихъ простаковъ, которые готовы были искать кладовъ, разрывъ-траву и косточку-невидимку[60], серьёзно боялись колдуновъ и мертвецовъ и были убѣждены, что по ночамъ домовые собираются въ погребахъ и конюшняхъ[61], отъ души вѣрили, что старинныя примѣты, сны и ворожба на бобахъ, кофе и картахъ непремѣнно сбываются; что бѣда отъ дурной встрѣчи неминуема; что просыпанная соль и тринадцать человѣкъ за столомъ предвѣщаютъ бѣду и смерть; что когда чешется ладонь, это значитъ: скоро считать деньги, и проч.[62]; были и такіе, которые въ болѣзняхъ, вмѣсто лекарей, обращались къ ворожеямъ, какъ это свидѣтельствуютъ письма къ Ѳалалего. «И то и се» разсказываетъ о такихъ родителяхъ, которые, видя, что сынокъ ихъ плохо учится грамотѣ, обращались къ колдунамъ, истратили много денегъ, но толку не добились и неучъ остался попрежнему неучемъ[63]. Осуждая эти ходячіе предразсудки, журналы стараются въ своихъ небольшихъ, но метконаправленныхъ разсказахъ представить всю смѣшную и вредную ихъ сторону:
"Ѣздилъ я недавно обѣдать за Москворѣчье къ одному знакомому мнѣ человѣку. Съ неудовольствіемъ увидѣлъ я весь домъ его въ великомъ уныніи. Я навѣдывался, что тому причиною, и получилъ на то отвѣтъ, что жена его видѣла дурной сонъ, который ему, ей, или дѣтямъ грозитъ какимъ-то несчастьемъ. Она мнѣ казалася въ толь глубокой печали, что она бы произвела во мнѣ много сожалѣнія, еслибъ я напередъ не узналъ причины. Мы сѣли за столъ… Меньшій ихъ маленькій сынъ, который сидѣлъ въ концѣ стола, зачалъ говорить: матушка, въ понедѣльникъ зачну я склады. — Въ понедѣльникъ? вскричала мать, сохрани Богъ! съ понедѣльника не начинаютъ. Скажи пономарю, чтобы со вторника началъ. Пока я мысленно дивился, что нашелъ особу, коя желала установити правиломъ — потерять въ недѣлѣ одинъ день, хозяйка просила меня подать ей соль. Я, спѣша сдѣлать ей сію угодность, отъ скорости и робости уронилъ на половинѣ дороги солонку. Увидя сіе несчастіе, она затряслась и тотчасъ примѣтила, что соль просыпалася прямою дорогою къ ней. Я самъ оробѣлъ и стыдился, что я у всѣхъ произвелъ толикій страхъ. Хозяйка, немного опомнясь, вздыхая, мужу сказала: голубчикъ, одно несчастіе безъ другаго не бываетъ; вспомни, что голубятня наша обвалилась въ тотъ же день, какъ дѣвка просыпала соль на столѣ. Помню, отвѣтствовалъ мужъ; а на другой день получили мы извѣстіе о цорндорфской баталіи… Читатель представить себѣ можетъ мое трудное состояніе при сихъ разговорахъ. Я спѣшилъ наѣсться съ пасмурнымъ видомъ. При концѣ стола я положилъ на своей тарелкѣ ножъ и вилки ненарочно на-крестъ. Но хозяйка просила меня, чтобъ я оные положилъ рядомъ… Я скоро потомъ узналъ изъ обхожденія сея госпожи, что она меня принимала за человѣка страннаго и за предвѣстника несчастій. И такъ, кой часъ отобѣдалъ, я простясь уѣхалъ домой, и запершись въ своей комнатѣ размышлялъ: сколько безпокойства люди сами себѣ наносятъ глупыми выдумками, иногда обращая самыя простѣйшія приключенія во вредныя себѣ примѣты, и страдая заподлинно отъ таковыхъ пустыхъ вымысловъ. Я зналъ человѣка, который ночь цѣлую не спалъ отъ того, что увидѣлъ сѣверное сіяніе. Иногда крикъ вороны болѣе тревоги въ домѣ "производилъ, нежели смерть невѣстки. Послѣдняя бездѣлица бываетъ «страшилищемъ ужаснымъ сею болѣзнію зараженнымъ мыслямъ. И тогда старый заржавѣлый гвоздь и кривая булавка принимаются за диво. Я помню, какъ былъ я одиножды въ бесѣдѣ, гдѣ веселье и удовольствіе отовсюду блистало до тѣхъ поръ, пока одна старушка не примѣтила, что насъ сидѣло тринадцать за столомъ. Услыша сіе, многія женщины испугавшися вскочили изъ за стола, и побѣжали вонъ изъ комнаты. Но одинъ изъ моихъ знакомыхъ далъ примѣтить, что тутъ же была его беременная сожительница, и что насъ не тринадцать, но четырнадцать, сказавъ притомъ, что не токмо нѣтъ никакія примѣты убыли чрезъ смерть, но явное еще предсказаніе прибыли будущимъ рожденіемъ его жены оказуется… Я знаю дѣвицу, коя имѣетъ припадки болѣзни… Она въ одномъ знатномъ домѣ въ теткахъ живетъ, предсказывая отъ начала года до конца. Она видитъ всегда сны, она предвѣщаетъ смерть, войну и миръ. Нѣсколько дней тому назадъ, какъ она было съ ума сошла отъ того, что дворная собака лаяла, когда у нее зубы болѣли. Она выслала дѣвку смотрѣть, лаетъ ли собака подымая рыло, или опуская голову въ землю. Дѣвка пришла съ отвѣтомъ, что собака со двора ушла; и то было бѣда»[64].
Приведемъ и другой разсказъ: "Жилъ нѣкогда со мною въ одномъ домѣ отставной капитанъ, человѣкъ честной, но суевѣръ большой, просилъ онъ не о чемъ (то-есть о чемъ-то) нѣкотораго знатнаго «господина, которой приказалъ ему прійти по утру къ себѣ и обѣщалъ тогда сдѣлать съ нимъ милость. По разсвѣтаніи дня одѣлся онъ попорядочнѣе и пошелъ получить свое счастіе. Какъ только вышелъ за ворота, то попался ему встрѣчу монахъ, отчего перемѣнился въ лицѣ и воротился домой весьма съ безпокойными мыслями. Посидѣвъ нѣсколько, пошелъ онъ опять, и какъ только появился на улицѣ, то повстрѣчался съ нимъ попъ, отъ чего пришелъ онъ въ пущее безпокойство, и воротившись домой не хотѣлъ уже идти въ тотъ день… Нужда же его была больше, нежели примѣчаніе, и такъ принужденъ онъ былъ идти; тутъ попалася ему дѣвка, которая несла на коромыслѣ полныя ведра воды. Увидя сіе, онъ разсмѣялся и сказалъ съ радостію: здраствуй, красавица! и та пожелала ему благополучнаго пути, и это былъ добрый знакъ, что полныя ведра. Однако за встрѣчами опоздалъ и не получилъ ни того, ни сего. Еще случилось мнѣ видѣть: нѣкогда приказной служитель, который чаще бывалъ въ кабакѣ, нежели въ приказѣ, слѣдовательно всякую минуту ожидалъ правильнаго за то наказанія, одѣвавшись застегнулъ камзолъ черезъ пуговицу, и когда усмотрѣлъ оное, то сказалъ, что быть ему въ тотъ день или пьяному или битому, что. и была дѣйствительная правда: по утру его высѣкли, а къ вечеру, съ горя, напился онъ пьянъ»[65]. Суевѣрныя примѣты рождали много комическихъ положеній, которыми прекрасно воспользовалась императрица Екатерина Великая въ своей комедіи: «О время!»[66].
Такія насмѣшки, разумѣется, принимались стариками и старухами весьма-неблагосклонно и вызвали странныя обвиненія падавшія на голову насмѣшниковъ. «Да онъ ни во что не вѣруетъ! повторяли они о невѣрующемъ въ примѣты. Ни предвѣщанія, ни 13 человѣкъ за столомъ, ниже найденныя безъ ушковъ иголки и безъ головъ булавки ни во что не ставитъ. Инако бы онъ говорилъ, если бы зналъ, какія предвѣщанія о нынѣшней войнѣ были. Помнишь ли ты, свѣтъ мой, какъ поставецъ нашъ среди бѣлаго дня подломился и посуда вся разбилась?.. Но ставятъ ли они то во что, и знаетъ ли онъ полно еще, что есть лѣшій или домовой?»[67].
Въ старой комедіи: «Добродѣтель, увѣнчанная вѣрностью» цѣлая сцена основана на суевѣріи:
Суевѣрова. Я всю ноченьку хоть бы на волосъ…
Благоразумова. Что? вы конечно занемогли?
Суевѣрова. Нѣтъ, матушка, домовой всю ночь не далъ спать, все продавилъ, и вотъ теперича такъ грудь… ну, вотъ вздохнуть не дастъ, и бока болятъ, а спина такъ не слышится; со мною это бывало и прежде, да все таки не такъ, а нынче изъ рукъ вонъ!
Благоразумова. Полно-те, сударыня; какой домовой… ихъ нѣтъ. Это у васъ остановленіе крови въ нѣкоторыхъ тонкихъ жилахъ; это со всѣми случается.
Суевѣрова. Полно, мой свѣтъ, какъ тебѣ не стыдно; грѣшишь, будто домовыхъ нѣтъ; безъ нихъ, сударыня, домъ стоять не можетъ, не только домъ, да и конюшня. Скажу тебѣ: у покойника батюшки была бурая лошадь. Сперва она была всѣхъ жирнѣе, такъ что этому, бывало, весь домъ не надивится. Потомъ вдругъ та же лошадь стала хоть на дровни положи; стали думать, отъ чего бы, и наконецъ примѣтили, что ее проклятой домовой всякую ночь мучитъ, а послѣ, окаянной, и подъ ясли ее подобьетъ, такъ что насилу, бывало, бѣдная отдохнетъ… Да полно, что съ вами говорить, вы нонче ничему не вѣрите… Воля ваша, васъ испортили учители; они въ васъ эту ересь вселили, чтобы ничему не вѣрить[68]!
Періодическое изданіе «Поденщина» нѣсколько листковъ своихъ посвятила разсказамъ* о ворожеяхъ (знахаряхъ), которые занимаются леченьемъ различныхъ недуговъ нашептываніемъ; отъ сглазу обливаютъ сквозь рѣшето холодною водою — средство, употребляемое ими и противъ лихорадки. Если лихорадка отъ того не проходила, тогда, чтобы прогнать болѣзнь, знахари привѣшивали на шею больнаго записку, въ которой означались имена двѣнадцати сестеръ-лихоманокъ, или прибѣгали къ другимъ столь же вѣроятнымъ средствамъ, каковы: змѣиный выползокъ (шкурка, оставленная змѣею) и сухая трава, которая растетъ въ лѣсу или на поляхъ въ костяхъ лошадиныхъ головъ. Со словъ одного изъ такихъ знахарей «Поденщина» сообщаетъ слѣдующій суевѣрный разсказъ:
«Въ деревнѣ своей я былъ лѣсникомъ: должность наша такая, чтобъ день спать, а ночь ходить по лѣсу. Въ деревняхъ не одни крестьяне, но многіе и господа, а особливо пожилыя старушки думаютъ объ насъ, что мы не просты, что намъ непремѣнно надобно знаться съ лѣшими, такъ-какъ мельникамъ съ чертями. Иногда на пиру для лишняго стакана празднишнаго или свадебнаго кислаго пива и разскажешь какое-нибудь съ лѣшимъ свиданье или ссору, крикъ по лѣсу русалокъ и разные страхи: послѣ все это и разсказывается за новость и для препровожденія времени госпожамъ. Иные самымъ лучшимъ почитаютъ утѣшеніемъ, чтобъ слушать только про колдуновъ и про мертвецовъ, и всему тому вѣрятъ… Въ одинъ день бывши на праздникѣ вечеръ и ночь я проспалъ, а проснувшись на разсвѣтѣ, чтобъ показаться прикащику, что я иду изъ лѣсу, взявъ свой топоръ, ножъ и рогатину, которую имѣемъ мы для опасности отъ медвѣдей, пошолъ я въ рощу. Идучи увидѣлъ на деревѣ сороку; хотя она мнѣ никакой помѣхи не дѣлала, по только чтобъ позабавиться ея вспорхомъ, ударилъ я обухомъ по дереву, на коемъ она сидѣла. Въ тотъ самой мигъ я окаменѣвъ повалился на землю… лежалъ безъ памяти, пока не разбуженъ былъ отъ того нѣкакою старухою. Очнувшись, увидѣлъ я ее и подлѣ кожу съ перьями, какъ будто только что содрана съ сороки. Опомнись, не бойся, говорила старуха; хотя ты мнѣ и досадилъ, но я на тебя не сержусь, зная, что это сдѣлалъ ты не вѣдаючи; однакожъ впередъ сорокъ не замай. Помилуй, пощади меня, ваша милость могучая вѣдьма! говорилъ я ей въ страхѣ и трепетѣ. Не называй меня такъ, сказала она; это имя намъ противно, а говори знатоха или ворожея». Лѣсникъ повелъ вѣдьму въ свою хату. "Идучи разсказала мнѣ старуха, что была она гдѣ-то на высокихъ горахъ, куда колдуньи со всего свѣта всякую ночь, оборачиваясь въ сорокъ и воронъ, слетаются и пируютъ. Откуда летѣвъ назадъ, захотѣлось ей отдохнуть; она сѣла на то дерево, по «которому я ударилъ и нечаянно попалъ на сукъ, а когда закроется сукъ какого-нибудь дерева или доски, то никакая ворожейная сила тогда не дѣйствуетъ, и отъ того-то упала она съ дерева и стала опять человѣкомъ. Пришедши ко мнѣ домой, подчивалъ я ее всѣмъ тѣмъ, что у меня сыскаться могло. Сидя за столомъ съ глазъ она не спускала молодую мою невѣстку, а та была брюхата и почти на сносехъ. У насъ часто случается, что вѣдьмы ребятъ выкрадываютъ[69]; испугался того я и о своей невѣсткѣ; выславъ ее на часъ вонъ, самъ повалился старухѣ въ ноги, чтобъ пощадила она моего внука или внучку. Хлѣбъ-соль твоя меня къ тому не допуститъ, сказала она; и не только чтобъ самой что сдѣлать, да и другихъ не допущу… Поѣдемъ ко мнѣ, я на вѣкъ сдѣлаю тебя съ хлѣбомъ. Тотчасъ запретъ я свою лошадь въ телѣгу и повезъ колдунью къ ней домой. Тутъ-то натерпѣлся я страху отъ звѣрей, змѣй и всякихъ гадовъ, которые мнѣ казались въ пустой клѣти, куда она меня заперла. Однакожъ выучила она меня заговаривать кровь, лечить шопотомъ всякія болѣзни, приворачивать людей, отгонять лихорадку и отпускать свадьбы, безъ чего ежели случится обиженный какой-нибудь нашъ братъ колдунъ, напримѣръ: обнесутъ его стаканомъ или сдѣлаютъ другую какую досаду, то всю свадьбу оборотитъ онъ волками. Сколько я видалъ такихъ оборотней волковъ и волчицъ, бѣгающихъ цѣлыми стадами по полямъ, такъ что смотрѣть на нихъ жалко, а пособить нельзя; надобно тому же, кто ихъ оборотилъ, да и тотъ иногда уже не можетъ, если онъ ихъ на вѣкъ сдѣлалъ такими… Сколько видѣлъ я у ней приворотныхъ кореньевъ, двойчатокъ-орѣховъ, траву о четырехъ листкахъ, которая ростетъ всегда о трехъ, а наудачу такую находятъ, какая у ней. Траву и орѣхи даетъ она многимъ за деньги носить для счастья… Объявляла о силѣ своей надъ мѣсяцомъ, что она, когда захочетъ, можетъ его свести съ неба и запереть къ себѣ въ коникъ съ своими горшками… Получа знанія отъ вѣдьмы, дѣлалъ я великія дѣла въ своей деревнѣ и во всемъ уѣздѣ, исцѣлялъ всякія болѣзни и порченныхъ людей, находилъ пропажи и узнавалъ кто укралъ, отгадывалъ напередъ, что съ кѣмъ сдѣлается, кто сколько проживетъ, будетъ ли богатъ или счастливъ, когда будетъ какая непогодь, да и самъ маленькія изморози дѣлывалъ». Стали брать его и по господамъ; тогда лѣсникъ-знахарь отпросился на оброкъ и, таскаясь по многимъ городамъ, не могъ пожаловаться на свою добычу[70].
Въ описываемое время большимъ довѣріемъ пользовалось гаданье на кофе. Гаданье это, но справедливому замѣчанію «Смѣси», не было извѣстно въ-старину, ибо тогда не знали и не употребляли кофе. «Нынѣ „же сей напитокъ служитъ къ предсказанію, какъ у язычниковъ внутреннія части жертвъ, приносимыхъ идоламъ. Тогда лгали жрецы, а теперь шатающіеся по свѣту бродяги находятъ въ кофейной гущѣ изображеніе любовниковъ, предвѣщаніе счастія, видятъ похороны… словомъ, разсказываютъ всякія нелѣпости. Слабые умы тому вѣрятъ и платятъ деньги за то, чтобъ ихъ такъ безсовѣстно обманывали. Сими отгадчиками бываютъ обыкновенно старухи, которыя, навѣдавшись отъ слугъ о домашнихъ обстоятельствахъ, смотрятъ въ кофе и предвѣщаютъ ихъ господамъ счастіе и несчастіе“[71]. Сборище такихъ побродягъ не любитъ кормиться честнымъ трудомъ и, не имѣя смѣлости что-либо похищать, чтобъ не понесть за то наказанія, обираетъ деньги у простодушныхъ суевѣровъ. Когда приказываютъ позвать гадальщицу, то обыкновенно предлагаютъ ей вопросы, напримѣръ, Скупягина спрашиваетъ, кто укралъ серебренную ложку? Безплодова: будетъ ли она имѣть дѣтей? Страстолюбова: вѣрно ли любитъ ея полюбовникъ? Щеголихина: скоро ли умретъ ея мужъ-картежникъ? и такъ далѣе. Тогда должно сварить кофій, и сіе уже само по себѣ разумѣется, что поднесутъ ей большія двѣ чарки водки, чтобы возбудить симъ въ ней болѣе предсказательнаго духа. Потомъ нальетъ почти половину чашки густаго кофію, и болтаетъ его кругомъ иногда съ важнымъ, а иногда съ пронырливымъ видомъ троекратно, чтобъ кофій внутри повсюду присталъ. Между кофегадательницами есть еще въ томъ несогласіе: надлежитъ ли послѣ троекратнаго болтанія дуть въ чашку или нѣтъ… Послѣ сего ставитъ чашку обернутую на столъ, чтобы кофій изъ нея вылился, поворачиваетъ ее еще два раза, дабы троекратнымъ движеніемъ ничего-незначущій кофій вонъ выбѣжалъ, (и) чтобъ предсказательныя части кофія въ чашкѣ однѣ прилипшими остались». Потомъ поднимаетъ чашку вверхъ и въ нее смотритъ. Вопрошающія особу стоятъ передъ сею отгадчицею, пребывая между страха и надежды", и проч.[72].
Суевѣрныя повѣрья и примѣты тѣсно связываются, но преданію, съ народными праздниками и семейными церемоніями при родинахъ, крестинахъ, свадьбахъ и похоронахъ. Чулковъ коспулся этихъ народныхъ праздниковъ и семейныхъ церемоній, и сообщилъ нѣсколько живыхъ и любопытныхъ этнографическихъ свѣдѣній въ своемъ журналѣ «И то и сё». Ему первому принадлежитъ счастливая мысль собрать народныя повѣрья и записать ихъ, хотя онъ и не предчувствовалъ, какъ мастерски воспользуется впослѣдствіи подобными матеріалами историко-филологическая критика, и какіе знаменательные сдѣлаетъ выводы о внутреннемъ бытѣ доисторической эпохи. Сообщимъ нѣкоторыя изъ собранныхъ Чулковымъ свѣдѣній, передаваемыхъ журналомъ «И то и сё» съ свойственною ему легкою насмѣшливостью.
Святки нераздѣльны съ гаданьями. На этотъ праздникъ, по захожденіи солнца, изъ разныхъ домовъ собираются дѣвушки въ одну, назначенную ими комнату, берутъ красное деревянное блюдо, покрываютъ его большой салфеткою, кладутъ на салфетку небольшой кусокъ хлѣба и уголь. Потомъ дѣвушки загадываютъ на перстняхъ, на кольцахъ, на запонкахъ и другихъ подобныхъ вещахъ, касаются ими краевъ блюда и кладутъ ихъ подъ салфетку. Затѣмъ усаживаются всѣ рядомъ и запѣваютъ пѣснь хлѣбу, а окончивъ пѣніе, ломаютъ хлѣбъ и дѣлятъ кусочки между собою. Эти кусочки завертываютъ онѣ въ рукавъ и спятъ съ ними, чтобъ пригрѣзились вѣщіе сны. Тогда начинаютъ пѣть подблюдныя пѣсни: «Идетъ кузнецъ изъ кузницы», «Сѣй, мати, мучицу, пеки пироги», и проч.[73]; за каждой пѣснію вынимаютъ изъ блюда вещи и, по значенію пѣсенныхъ словъ, гадаютъ о судьбѣ той, чья вещь вынулась. Окончили подблюдныя пѣсни — надо идти въ пустую комнату, гдѣ поставлено на столѣ зеркало, а по сторонамъ его зажжены свѣчи; дѣвушка садится передъ нимъ и загадываетъ «Суженый, ряженый, покажися мнѣ въ зеркалѣ!»[74]. Зеркало начинаетъ тускнѣть, и дѣвушка протираетъ его нарочно-приготовленнымъ полотенцомъ. Наконецъ суженый явится и станетъ изъ-за ея плечъ смотрѣться въ зеркало; разсмотрѣвъ его черты, дѣвица кричитъ: «Чуръ сего мѣста!» и нечистый пропадаетъ. Въ одномъ многолюдномъ селѣ у богатаго помѣщика справлялись святки. Хозяину вздумалось покататься на нечистыхъ, а это дѣлается такимъ-образомъ: дѣвушки берутъ воловью кожу, несутъ ее къ проруби, разстилаютъ и, очертивъ вокругъ нарочно-сдѣланнымъ для того огаркомъ, садятся на нее. Изъ проруби должны выйдти водяные и возить ихъ, сколько угодно. Хозяинъ, его полюбовиида и еще одна дѣвушка усѣлись на кожу у проруби; минуты черезъ двѣ, откуда ни возьмись, выскочили четверо ребятъ, ухватили за кожу и начали таскать ее по всѣмъ сторонамъ. Поутру хозяина нашли въ лѣсу; голова у него болѣла и бока страдали. Возили его не водяные, а люди, подосланные его соперникомъ. Любовница его очутилась въ своей деревнѣ въ добромъ здоровьѣ и, припоминая этотъ случаи, хохотала[75].
Другіе народные праздники описаны Чулковымъ въ шуточныхъ стихахъ. Онъ начинаетъ съ святой-недѣли и круглыхъ качель, на которыхъ вертится нашъ непудреный народъ:
Земля отъ топоту шатающихся стонетъ
И всякій мѣщанинъ въ винѣ и пивѣ тонетъ,
Тюльпаны красные на лицахъ ихъ цвѣтутъ
И розы на устахъ поблеклыя ростутъ.
Тутъ царствуютъ игры, пріятности и смѣхи;
Началомъ ихъ любви каленые орѣхи:
Бросаетъ Адонисъ съ качели ими внизъ,
Съ улыбкой говоритъ: сударушка, склонись;
А та отвѣтствуетъ ему пріятнымъ взоромъ.
Любовь подтверждена, и онъ уже качаетъ свою красавицу на качеляхъ и подчуетъ ее изюмомъ и клюквою. Въ толпѣ продирается пьяный гражданинъ, толкаетъ дамъ ладонью и кулаками, такъ-что имъ приходится приводить снова въ порядокъ свои платки, кофты и шугаи. Но является защитникъ и даетъ обидчику щедрые тузы.
Великая лежитъ яицъ въ народѣ куча;
Съ пригорка покатятъ веселый молодецъ,
Разбито яйцо, добьетъ его въ конецъ;
По грязи безъ скорлупъ таскаютъ и мараютъ.
Куда же яицы сіи употребляютъ?…
О вкусѣ молодцы не разсуждаютъ строго,
Въ Санктпетербургѣ же воды гораздо много.
А вотъ кулачный бой:
…Мальчишки начинаютъ,
Другъ друга по щекамъ ладонями щелкаютъ;
Не въ зубы юноша, но мѣтитъ парня въ глазъ,
А отрокъ отроку даетъ получше разъ.
Въ минуту славное сраженіе явится,
Не рвется воздухъ тутъ и солнышко не тмится.
Щелканіе, тузы валятся такъ, какъ градъ,
Ланиты, носы, рты и зубы зазвенятъ.
Не огнестрѣльное оружіе пылаетъ,
Тутъ витязь кулакомъ противныхъ поражаетъ.
Съ побитыхъ валятся шапки; со всѣхъ сторонъ большая похвальба, кричатъ: взяла! взяла! «Пошолъ по брюху звонъ, какъ въ добрый барабанъ» и всѣ смѣшались.
Хоть послѣ пять недѣль отъ битвы отдыхаютъ,
Однакъ съ охотою опять въ битву вступаютъ;
Охотно мучатся, но если ночь наста,
Тогда и ихъ раздоръ, какъ прочихъ брань, преста.
Крылата, Бузники, московскіе герои,
Не здѣсь (1) они, но тамъ (въ Москвѣ) бурлацки водятъ строи.
(1) Въ Санктпетербургѣ.
Семикъ описываетъ Чулковъ въ такихъ стихахъ:
Да что жъ за крикъ такой народы затѣваютъ?
Неужто пѣсенки къ березкѣ припѣваютъ!
Вить только-что теперь во градѣ разсвѣло
И солнце изъ-за горъ недавно какъ взошло;
Я чаю многіе отъ сна не пробудились,
Которые вчерась по рощамъ веселились.
Трактирщики теперь еще ложатся спать,
Хоть цѣловальникамъ вы дайте, матки, встать.
Постойте, дѣвушки, вить рано забавляться.
Позвольте съ разумомъ и мнѣ, друзья, собраться.
Не слушаете вы, крича, разинувъ ротъ,
И вижу васъ идетъ ужасный короводъ.
Да что же личики ужь ваши покраснѣли?
Конечно, оттого, что рано вы запѣли.
Однако, осмотрясь, прощенія прошу
И извиненіе дѣвицамъ приношу,
Я бабъ почелъ за нихъ, не зная въ этомъ моды,
Что рано дѣвушки не ходятъ въ короводы…
Березка шествуетъ въ различныхъ лоскуткахъ,
Въ тэфтѣ и въ бархатѣ и въ шелковыхъ платкахъ.
Вина не пьетъ она, однако пляшетъ
И вѣтвями тряся, такъ, какъ руками машетъ.
Предъ нею скоморохъ неправильно кричитъ.
Ногами въ землю онъ, какъ добрый конь, стучитъ,
Танцуетъ и пылитъ, иль грязь ногами мѣситъ,
Доколѣ хмѣль его совсѣмъ не перевѣситъ.
Тамъ дама голоситъ, сивухой нагрузись;
Въ присядку пляшучи, валится скоро въ грязь;
Потомъ другая вмигъ то мѣсто заступаетъ,
Которая плясать вельми искусно знаетъ,
Танцуетъ голубца, танцуетъ и бычка…
Тамъ сдѣланъ огородъ, березки всѣ въ кругу,
Верхушки же у нихъ согнуты всѣ въ дугу;
Въ срединѣ столъ стоитъ, безъ скатерти поставленъ,
Но только кушаньемъ казался мнѣ задавленъ.
Что хлѣбъ-соль хороша, тому свидѣтель я;
Ватрушки были тутъ, подовыя съ огня,
Оладьи, колачи, блины, пирогъ и пышки,
И можно такъ сказать, всѣ праздничны излишки.
Баханки (1) таковы: попляшутъ, покричатъ,
Приступятъ ко столу и множество съѣдятъ;
Но только кушаютъ, казалось мнѣ, безъ вилки,
Однако съ помощью наполненной бутылки.
Частенько на кабакъ съ бутылкой посылаютъ,
Въ складчинку всѣ ее сивухой наполняютъ (2).
(1) То-есть вакханки.
(2) Недѣл. 16—18, 22.
Стародавнія черты находимъ и при отправленіи семейныхъ праздниковъ въ нѣкоторыхъ домахъ. "Позванъ я былъ на крестины (говоритъ издатель еженедѣльника «И то и сё») къ нѣкоторому приказному человѣку, знакомцу моему и хлѣбосолу. Вопервыхъ разумѣлъ я это точно, что къ приказному человѣку рѣдко ходятъ безъ денегъ, а въ такое время носятъ деньги и не къ приказному. Итакъ завернулъ я полтинникъ въ бумажку, и изготовилъ его положить родильницѣ на зубокъ, но древнему между нами обыкновенію, и притомъ взявши съ собою мелкихъ двадцать пять копѣекъ бабушкѣ на кашу, пошелъ праздновать на крестины. Въ воротахъ дома моего хлѣбосола увидѣлъ я стоящаго человѣка, который былъ хотя и не въ разодранномъ рубищѣ, однако имѣлъ на себѣ платье похожее "на то, то есть, поношенное до дыръ. Кафтанъ былъ на немъ французской малиноваго цвѣта, который, отъ строгости здѣшней суровой "зимы, отъ частыхъ дождей и снѣговъ и отъ неумѣреннаго солнечнаго сіянія, весьма много полинялъ и казался двуличневымъ. Камзолъ «на немъ былъ зеленаго сукна, а штаны изъ синей канфы, скворцовые гарусные чулки, и въ поношеныхъ башмакахъ видны были розные пряжки. Смявши съ себя картузъ, говорилъ онъ мнѣ такъ: милостивѣйшій государь! не просительное ли дѣло имѣете вы до хозяина сего дома, то съ честію вамъ объявляю, что сего числа оный вышерѣченный хозяинъ не имѣетъ производить никакихъ судебныхъ дѣлъ, хотя бы оные и къ рѣшенію подлежали, понеже онъ судьями уволенъ и секретаремъ отпущенъ, и оное его небытіе въ приказѣ помѣчено протоколистомъ, и въ дневномъ журналѣ объяснено добропорядочно, понеже сего дня имѣются быть у него крестины, и соблаговолятъ собираться въ компанію къ нему патроны, чего ради во извѣстіе вамъ репортую, чтобы вы втунѣ трудовъ своихъ не прилагали, а я имѣюся быть въ повытьѣ его милосердія первымъ копіистомъ». Я ему отвѣчалъ, что иду въ гости, и былъ впущенъ наконецъ въ покои. "Родильница лежала тогда въ постелѣ, охала съ довольною пріятностію, и была набѣлена и нарумянена негораздо слегка. Я съ ней поцѣловался и сказалъ въ поздравленіе слова съ два-три, а складно или нескладно, то и самъ того не помню, и подсунулъ подъ подушку обернутой въ бумажку полтинникъ, по общему всѣхъ обыкновенію. Въ скоромъ времени прибыли изъ церкви кумъ и кума съ окрещенымъ младенцемъ, и ни мало не медля зачали садиться за столъ кушать, а попросту обѣдать. Народу было много, а приборовъ напротивъ того не весьма довольно, и такъ я видѣлъ самъ, что въ концѣ стола попрашивали ножей и вилокъ другъ у друга на подержанье, а хлебали двое и трое часто одною ложкою; но правду выговорить, всѣ были довольны, а хозяинъ повторялъ часто сіи слова: кушайте, государи мои; хлѣбъ-соль на столѣ. А чтобы болѣе имѣли гости охоты къ кушанью, то весьма часто подносилъ онъ разные напитки, то есть, секретарямъ водку, канцеляристамъ и нижнимъ чинамъ вино простое, а дамамъ всѣмъ вообще мартовское пиво и домашнюю сдѣланную изъ пшена брагу, до которой иныя дамы такія были охотницы, что каждую минуту выпивали оной по доброму стакану, проговаривая къ тому, что это де не хмѣльное. За столомъ ни одна дама не пила ни водки, ни вина простова, не смотря на то, что всѣ кавалеры каждую чарку до дна осушали, и нѣкоторые, изъ усердія къ хозяину, выпивъ все до капли, опрокидывали чарки къ себѣ на головы, изъявляя тѣмъ, "что выпито все, и что они любятъ хозяина отъ искренняго сердца, для чего ни капли и не оставляютъ, а другіе опрокидывали выпитыя чарки къ хозяину на подносъ. Какъ дамы, такъ и кавалеры говорили обо всемъ вдругъ, и всякой всѣми силами старался заглушать другова. Нѣкоторые говорили о войнѣ, другіе о продажѣ товаровъ, третьи «о дѣлахъ приказныхъ, а четвертые негодовали на то, что рано стала зима, ибо не имѣли они у себя ни шубъ, ни епанечъ. Дамы напротивъ того разговаривали совсѣмъ о другомъ. Одна предлагала, чтобъ искоренить робронты и карнеты, а ввести въ моду куньи шапки и чепчики съ шишами; другая на то не соглашалась и говорила, что всякая женщина фигурнѣе можетъ быть въ разлетаѣ, повязанномъ платкомъ италіанскимъ, и чтобы тотъ платокъ былъ синяго цвѣта съ зелеными каймами. Третья, какъ будто но реестру, прокрикивала своихъ соперницъ, всѣми силами старалася ихъ опорочить и привести въ безславіе, и наконецъ, пришедъ въ театральную пассію, бранила ихъ безъ милосердія; словомъ сказать, въ короткое время сіе собраніе людей начало походить совсѣмъ на безпорядочную школу, въ конторой за ученическимъ крикомъ не слышно учителя, а за учительскимъ толкомъ не слышно учениковъ. Наконецъ на бабушкиныхъ рукахъ въѣхала каша, которая весьма много походила на кутью; ибо изготовлена она была изъ Сорочинскаго пшена и съ изюмомъ. Въ сіе время приказано было выступить хозяину изъ комнаты, а по выходѣ его принялась одна свѣтская дама за ложку, положила въ нее половину соли, третью часть кутьи той или каши, а четвертую толченаго сахару, и перемѣшавши все оное прикрыла тремя изюминами, и приказала вступить хозяину. По повелѣнію всѣхъ гостей, выключая одного меня, принужденъ онъ смѣсь сію кушать; но, глотая ее, поперхнулся и получилъ за сіе туза два-три самыхъ добрыхъ отъ усерднаго гостя, чтобъ лучше та каша прошла ему въ горло. Потомъ бабушка подносила всѣмъ; всѣ выпивали рюмки и клали ей на подносъ мелкіе деньги, каждой по своей силѣ, напримѣръ, иной пять копѣекъ, другой двѣ копѣйки, нѣкоторые по деньгѣ и такъ далѣе, однако совсѣмъ тѣмъ накопилося у ней съ рубль мѣсто и побольше. Послѣ стола началася музыка, а на какомъ инструментѣ, онаго я сперва не разобралъ, а какъ сталъ всматриваться далѣе, то и увидѣлъ, что въ 1768 или девятомъ году привезенныя изъ Украйны рыле передѣланы были въ скрипку, на которой натянуты три струны и шипѣли весьма несогласно; однако дамы наши стали танцовать въ четыре пары бычка и голубца. Согласіе нашей чудо-скрипки умножилося тогда, когда кавалеры начали притопывать ногами, а дамы притянули къ ней различными голосами. До одиннадцатаго часа но полудни продолжалося веселіе наше безъ помѣшательства, а съ сего времени началъ я усматривать, что въ разныхъ углахъ различные люди задремали на стульяхъ. Иной человѣкъ неосторожный падалъ на полъ, а другой и поневолѣ ложился, потому что ноги ему болѣе не служили, а голова не держалася на плечахъ»[76].
"На прошедшей недѣлѣ свершился бракъ у моего знакомца. Я былъ на ономъ первымъ гостемъ, и пишу оное для того, чтобы научились люди производить свадебные обряды. По восходѣ солнца въ субботу пришолъ ко мнѣ мой знакомецъ и началъ кланяться мнѣ гораздо ниже обыкновеннаго, а какъ послѣ я о томъ узналъ, то должны кланяться такъ женихи. Онъ просилъ меня на дѣвишникъ, которой долженъ былъ совершиться того дня въ вечеру. Но знакомству нашему не хотѣлося мнѣ ему отказать, и такъ безъ отговорокъ на оное я согласился, и далъ ему слово. Въ вечеру долженъ былъ я пріѣхать къ нему, а какъ я прибылъ, то просили меня, чтобы поклалъ я въ ящикъ порядочно новыя вещи, то есть: башмаки, чулки, опахало и другія потребности, которыя должно было везти къ невѣстѣ; я и отъ сего не отговорился и сдѣлалъ то по просьбѣ многихъ. Потомъ всѣ люди присѣли на часокъ и, вставши, поѣхали къ невѣстѣ. Вошедши въ горницу, велѣли жениху невѣсту взять за руку, и посадили ихъ за столъ; отца и мать посажоныхъ подлѣ ихъ, а меня, какъ перваго гостя, первымъ по нихъ, и такъ далѣе. Посаженой отецъ былъ отставной офицеръ, служащій въ гарнизонѣ лѣтъ сорокъ или болѣ, слѣдовательно былъ онъ человѣкъ старинной и зналъ совершенно всѣ оные обряды. Вопервыхъ сказалъ онъ жениху, чтобы "оной во весь столъ держалъ за руку невѣсту и не покидалъ бы ее ни на часъ, увѣряя его и всѣхъ гостей, что отъ опущенія руки случается часто великое несогласіе между мужемъ и женою, а для лучшаго прикрылъ ихъ руки салфеткою. Онъ же былъ раздавателемъ кушанья, а я не принимался за то, опасаяся, что можетъ быть по обыкновенію ихъ ошибуся въ чемъ-нибудь, и не сдѣлаю имъ тѣмъ угожденія; да и правду сказать-то бы я ошибся. Когда подали курицу, по ихъ названію, въ похлебкѣ, то посаженой отецъ вытащилъ ее къ себѣ на тарелку, и безъ помощи вилки искрошивъ ее въ мелкіе кусочки, вывалилъ онъ въ чашу и приказывалъ всѣмъ таскать ее ложками; это-де будетъ безъ дальняго труда; а я бы такъ не а сдѣлалъ, слѣдовательно, можетъ быть, было бы и не угодно. Всякаго кушанья бралъ онъ на вилку, и подавая жениху приказывалъ потчивать невѣсту, которой не велѣлъ брать въ руки вилку, а принимать изъ жениховыхъ рукъ устами, сказывая, что и въ этомъ есть нѣкоторая задача. Чего бы я сдѣлать также не догадался. Во все сіе время припѣвали къ намъ дѣвушки пѣсни, а мы посылали къ нимъ по стакану пива, въ которой опускала сваха по гривнѣ и больше мѣдной монеты, которые стаканы онѣ выпивали, несмотря на то, что деньги въ нихъ омывались. Но окончаніи стола, старуха, мать невѣстина, приполнила по чаркѣ водки, а дочерѣ своей подала тарелку съ овощами и съ подаркомъ. Начали всѣхъ дарить, и меня не обошли; выпивъ я рюмку, и взявши у невѣста платокъ, кланялся ей много и положилъ его въ карманъ; но отецъ посаженой выговорился мнѣ, что я подарокъ принялъ не такъ, а должно, взявши съ тарелки, обтереть имъ губы, за что приневолили меня, чтобы я выпилъ другую рюмку и обтеръ устнѣ мои подаркомъ… Овощей насыпали мнѣ въ карманъ, а оные состояли изъ двухъ кусковъ вяземской ковришки, изъ тверскихъ пряничныхъ орѣховъ, изъ нѣсколькихъ изюминъ, винныхъ ягодъ и черносливу, между которыми проскакивали гвоздички и маленькія куски корицы для лучшаго запаху. Въ срединѣ стола, какъ выпивалъ отецъ посаженной стаканъ пива, то прихлѣбнувъ изъ него поставилъ и сказалъ: не очень, братъ, сладко; то тотчасъ женихъ поцаловалъ невѣсту, а отецъ, прихлѣбнувъ еще, поворотилъ (повторилъ)? несладость, женихъ поцаловалъ опять. И такъ продолжалось оное съ полчаса и больше; а послѣ того дѣлали оное и всѣ, выключая меня. Послѣ всего этого сказалъ отецъ посаженой: время уже хлѣбъ-соль величать; я думалъ, что надобно пѣть, а у нихъ значитъ оное вставать изъ за стола. Всѣ отвѣчали ему: воля ваша, мы уже довольны, и такъ онъ первой всталъ, а за нимъ уже и всѣ. Когда уже мы со всѣми простились и при многихъ чаркахъ и стаканахъ хотѣли выходить вонъ, то дѣвушки-пѣвицы запѣли особливую пѣсенку, въ которой, называя невѣсту именемъ, говорили: возьми у своего сокола ключи. Невѣста остановила жениха и просила у него ключа, а какаго, объ этомъ я прежде не зналъ и для того-то казалось мнѣ сіе весьма чудно, а наконецъ провѣдалъ, что отъ того ларчика, въ который клалъ я по порядку купленные женихомъ невѣстѣ подарки. Посаженой отецъ присудилъ жениху отдать тотъ ключь, но не меньше какъ за пятьдесятъ поцалуевъ… и велѣлъ невѣстѣ цаловать жениха. Они цаловались, отецъ считалъ, а мы стояли; а чтобы не пропустить времени напрасно, то подмигивала мнѣ сваха и склоняла къ себѣ въ любовь, которая, правду сказать, была молода и недурна. Наконецъ вышли мы за вороты при громогласномъ пѣніи дѣвицъ и при великомъ присутствіи различныхъ должностей на"рода. Отецъ посаженой, какъ человѣкъ немолодой и къ тому же слишкомъ подгулялой, садяся въ сани, перекувырнулся черезъ нихъ вверхъ ногами, чѣмъ произвелъ ужасной смѣхъ между зрителями; а какъ не было въ немъ больше силы бодрствовать, то положили его поперегъ саней и повезли домой. Такимъ вступленіемъ гостины наши кончились, и мы пріѣхали домой всѣ въ добромъ здоровьѣ, выключая отца посажонова но причинѣ той, что онъ больше всѣхъ заботился, а особливо въ приказываніи, чтобъ подносили вино и пиво почаще.
«Наступившее утро принесло намъ больше увеселенія, ибо и я приглашенъ былъ къ свадебному столу. Отобранные къ тому люди, поѣхали за невѣстою и, купивъ за гривну ее косу, привезли невѣсту въ церкву; тутъ обвѣнчались и прибыли домой. Съ хлѣбомъ и съ солью принимали уже жениховы родители и послѣ посадили жениха и невѣсту въ передъ на двѣ овчинныя и весьма косматыя шубы, а сіе значило, чтобъ жить имъ богато. Во весь столъ подкладывали жениху и невѣстѣ премножество кушанья, однако они и за лошку не принимались, понеже у нихъ такое обыкновеніе, а кормятъ ихъ тогда и то тайкомъ, когда поведутъ на подклѣтъ: тамъ, сказываютъ, ѣдятъ они больше обыкновеннаго. Въ срединѣ стола, или ко окончанію онаго, подошли ко мнѣ съ подносомъ, на которомъ поставлено было стаканъ меду, стаканъ пива и рюмка водки. Я, взявши медъ, выпилъ и поставилъ пустой стаканъ; но привязались ко мнѣ просить, чтобы я выпилъ ихъ всѣ: это де просятъ князья молодые; однако я отговаривался, что и для старыхъ сдѣлать мнѣ сего не можно. Изъ почтенія ко мнѣ они отъ меня отвязались, а другихъ приневолили всякаго выпить тройку. По окончаніи стола ѣздили бабы на кулькахъ, играли шемелою, скакали, прыгали и всячески рѣзвились[77]».
Къ этому описанію журнала «И то и сё» можно присоединить тѣ любопытныя черты, какія сохранены нашими старинными комедіями. Несмотря на слишкомъ-явное подражаніе драматической литературы нашей французскимъ образцамъ, екатерининскій вѣкъ въ нѣкоторыхъ комедіяхъ, конечно немногихъ, коснулся и нравовъ чисто-русскихъ. Вотъ почему исторія литературы тогда только получитъ надлежащую полноту и интересъ, когда станетъ обращать свои пытливыя разъяснинія и на другія драматическія произведенія, нынѣ забытыя, а не станетъ ограничиваться однѣми комедіями Фонвизина. Въ комедіи: «Подражатель» (1779 г.) читаемъ такую характерную сцену, происходящую въ семьѣ дмитровскаго купца Скопидомова. Мать, обращаясь къ дочери своей Евдокіи, говоритъ: «Дура! ужъ ты нынѣ такъ извольничалась, что и чужихъ людей не стыдишься… (мужу) пришолъ давича, мой батька, къ тебѣ изъ Ратуши подьячей, а она тутъ же стоитъ, какъ пестъ, и не уйдетъ.
Скопидомовъ. А вчерась племяннику кланялась. Эдакая повѣса! Развѣ забыла ты, что надобно уйти тогда въ свою горницу, когда у насъ чужіе люди?
Евдокія. Я, сударь, только ему поклонилась, а не говорила съ нимъ.
Скопидомова. Еще бы ты и говорила! Я бывало въ дѣвкахъ только сквозь щелочку на чужаго человѣка смотрю, и то однимъ глазомъ. А буде по улицѣ кто идетъ, такъ изъ-за косяка выглядывала… И на Спиридона Агафоновича, когда ужъ онъ сговоренъ со мною былъ, смотрѣла изъ подлобья… Такъ ли душинька?
Скопидомовъ. Точно такъ, сердце мое! Этова-та дѣвушкѣ и учиться надобно, чтобы ни на кого не смотрѣть и ни съ кѣмъ не говорить. Сиди себѣ въ своей конурѣ, какъ медъ кисни.
Скопидомова. Помнишь ли, лапушка, какъ меня къ тебѣ на сговорѣ подвели, а я плакала? Ты меня приголубиваешь, а я тебя отталкиваю; лишь ты хочешь со мной заговорить, а я спрячусь… Учись у меня, Авдотьюшка.
Скопидомовъ. Намъ ужъ полно ее учить… Слушай, дочка! я тебѣ выбралъ жениха, и онъ сейчасъ будетъ. Молодецъ состоятельной, табаку не пьетъ, волосовъ не корчитъ, уменъ, къ тому же и не глупъ. Въ Москвѣ въ Панскомъ ряду у него пять лавокъ, въ Суровскомъ лавки двѣ-три есть, да въ Гробовомъ Торжокъ нарочитой имѣется. Наличныхъ круглевиковъ тысняга друга-третья водится. Хотя онъ и строгъ, да тебя и нада держать въ ежовыхъ рукавицахъ, а то ты востренька не по природѣ.
Скопидомова. Забудешь тогда кланяться и стоять при чужихъ людяхъ… Ну кабы это при женихѣ было, вить бы стыдъ нашимъ головушкамъ!
Скопидомовъ (дочери). Какъ же ты жениха-та встрѣтишь?
Евдокія. Какъ изволите приказать.
Скопидомова. А вотъ эдакъ, дѣвушка. Какъ онъ придетъ, такъ ты на него не смотри, закройся платкомъ, либо отворотись. Коли онъ станетъ съ тобой говорить, такъ ты молча. Вотъ онъ и увидитъ, что ты честная дѣвица.
Скопидомовъ. Да и уйди отъ него.
Евдокіи. По этому онъ заключитъ обо маѣ, что я дура.
Скопидомовъ. Вотъ еще на! будто и велико дѣло, коли онъ подумаетъ, что ты дура! хоть дура, да смирна.
Скопидомова. Конечно! смиренье дѣвушкѣ ожерелье.
Скопидомовъ. А ну, какъ тебя къ вѣнцу повезутъ, такъ что ты тогда говорить станешь?
Евдокія. Ничего, для того, что вы мнѣ нѣмою и слѣпою быть велите.
Скопидомова. Завралась, завралась, сударыня… Ты тогда завой, для того, что которая дѣвушка сговоренная не воетъ, такъ житье будетъ дурно; завой вотъ такъ: благослови меня, государь батюшка и государыня матушка, мнѣ идти ко злату вѣнцу. А коли не поплачешь за столомъ, такъ наплачешься за столбомъ.
Скопидомовъ. Помни же наше родительское поученіе… Пойдемъ, жена, приготовимъ овощи къ сговору.
Скопидомова. Побѣлись еще, матка дѣвушка! Эдакое дитятко! не могу принудить бѣлиться, да зубы чернить. Вить у которой дѣвушки зубы черны, та счастлива.
Скопидомовъ. Опусти голову-та пониже, да сложи руки… Стоитъ какъ манежная лошадь.
Скопидомова (дочери). Тихонько положи на порогъ замокъ, и какъ женихъ перейдетъ черезъ порогъ, такъ ты замокъ замкни и спрячь. Это примѣта, чтобы женихъ отъ сватовства не отсталъ.
Въ другой сценѣ Скопидомовъ, разговаривая съ женихомъ, прибавляетъ: „для того-то я и выдаю дочь за своего брата купца. Много за нее и приказныхъ сваталось, да я на это ухо глухъ; у нихъ причуды велики. Они захотятъ, чтобъ даровъ и овощей не было, и чтобъ пѣсенъ ни на сговорѣ, ни на дѣвишникѣ не пѣли; имъ надобетъ музыка, а у насъ какъ дѣвки гаркнутъ, такъ што ихъ валтора“[78].
Въ комедіи Пракудина: „Добродѣтель, увѣнчанная вѣрностью“, изъ которой выше привели мы одну сцену, такъ разсуждаетъ вдова Суевѣрова, просватавшая свою племянницу:
Суевѣрова. Здравствуй, матушка, съ женихомъ я ужъ по рукамъ ударила, и онъ скоро сюда будетъ.
Благоразумова. Какъ вамъ не стыдно, сударыня; она за него не идетъ.
Суевѣрова. Полно, матушка, я сама за покойника-та своего поневолѣ была выдана; да мы, правду сказать, съ нимъ жили сорокъ лѣтъ, какъ у печки погрѣлись, да и вѣкъ прожили. Только досажалъ онъ мнѣ побоями; часто бивалъ, вить, бывало, чѣмъ ни попало; да полно я и сама была зубы…
Благоразумоеа. И вы имѣли терпѣніе съ нимъ жить…
Суевѣрова. Какъ же? было бы кому побить, да и пожаловать.
Благоразумоеа. Я, сударыня, сама замужемъ, и мы съ мужемъ никогда не бранимся, и онъ часто говоритъ свою пословицу: „когда жену бранить, то ея не любить, а коли бить, то съ ней не жить“.
Суевѣрова. Это у васъ ныньче по новоманерному; а у насъ было не такъ».
«Всячина» осуждала еще вытье по умершемъ. Олимпіада Сердцекрадова адресовала къ редактору этого журнала такое посланіе: "Какъ мнѣ быть? я не знаю. У матушки есть знакомая, отъ которой она видѣла много одолженія; у сей знакомицы умерла дочь. Матушка вчерась велѣла мнѣ къ ней ѣхать на похороны… и призомъ накрѣпко приказала плакать, кричать, биться и прочая, какъ «водится, или водилось изстари. Я же притворяться не могу; покойница мнѣ почти незнакома была, и я ни мало не печальна… Я думаю пригожѣе всего мнѣ упасть въ обморокъ. Я видывала, какъ Татьяна Михайловна на ѳеатрѣ обмираетъ степенно; и, упавъ такъ съ начала, пролежу до конца, и тѣмъ всѣхъ хлопотъ разомъ избавлюся».
Суевѣрные обычаи воспитывали въ своихъ приверженцахъ ту мнимую, ложную набожность, которая нерѣдко высказывалась съ непонятною для насъ наивностью, и противъ которой была направлена колкая сатира Кантемира, Сумарокова и періодическихъ изданій разсматриваемаго нами времени.
Наконецъ прибавимъ, что сама императрица Екатерина Великая ратовала противъ ложной набожности, и въ превосходной своей комедіи: «О время!», сочиненной въ 1772 году, создала типическое лицо Ханжихиной.
- ↑ «Всячина», стр. 139. Сличи со словами Бецкаго, сказанными Екатеринѣ II: «Петръ Великій создалъ въ Россіи людей; Ваше Величество влагаете въ нихъ души».
- ↑ «Адск. почта», стр. 53—56.
- ↑ «Кошелекъ», стр. 147.
- ↑ «Сочин. В. Петрова». (Спб. 1811). Ч. 3, стр. 9.
- ↑ «Сочин. Имп. Екатерины II», изд. Смирдина, Ч. 3, стр. 30.
- ↑ 14-й вопросъ, предложенный Фонвизинымъ Екатеринѣ Великой, начинается такъ: «Имѣя монархиню честнаго человѣка…»
- ↑ 1770 г., стр. 63.
- ↑ Стр. 26 и 47.
- ↑ Ч. I, (изд. 2), стр. 86—87.
- ↑ Ibidem, стр. 138—160.
- ↑ Ч. 2-я, (изд. 1-е), стр. 407. «Mon savoir se borne à connoître, que tous les hommes sont mes frères, et à ne point m'écarter de ce principe dans toutes les actions de ma vie».
- ↑ См. торжественныя оды, помѣщенныя въ журналахъ 1769—1774 годовъ; также «Трутень» 1769 г., стр. 164 и «Всячину», стр. 106—7.
- ↑ Стр. 303.
- ↑ Стр. 411—2
- ↑ Ч. 1, (изд. 2, стр. 5—6.
- ↑ «Живопис.» (изд. 3), Ч. 1, стр. 74".
- ↑ То же, Ч. 1, (изд. 2), стр. 46.
- ↑ «Живопис.», Ч. 1, (изд. 2), стр. 106—7.
- ↑ «Сочин. Кантем.», стр. 5, (ода 1).
- ↑ См. «Сочин. Кантем.», стр. 9, (ода 1).
- ↑ См. „Сочни. Кангем.“, стр. 7 (ода 1).
- ↑ Ч. 1 (изд. 2), стр. 15—26.
- ↑ 1-й полумѣс, стр. о — 6, VIII полумѣс., стр. 11—12, IX полумѣс., стр. 9.
- ↑ «Всяк. Всяч.», стр. 264.
- ↑ «Живопис.», Ч. I (изд. 2), стр. 181.
- ↑ «Трут.», 1769, стр. 29. «Соч. Екатерины II», Ч. 2, стр. 33 (изд. Смирдина).
- ↑ «Сочин. Кантем.», стр. 176, (изд. Смирд.).
- ↑ «Трут.», 1769, стр. 50.
- ↑ «Живопис.», Ч. 1, (изд. 5), стр. 11. «Смѣсь» стр. 219: «вы легко можете догадаться, что меня воспитывали такъ, какъ воспитываютъ подобныхъ мнѣ дворянъ. Вѣрной батюшкинъ слуга, котораго я и теперь люблю, былъ моимъ учителемъ. Онъ меня выучилъ читать и писать».
- ↑ 1769, стр. 125.
- ↑ «Живопис.», Ч. 1 (издан. 2), стр. 107—8.
- ↑ Простакова: «Вотъ до чего дожили: къ дѣвушкамъ письма пишутъ! Дѣвушки грамотѣ умѣютъ!» («Соч. Фонвизина», стр. 94). Въ комедіи (въ 1 дѣйств. Москва, въ универс. тип. 1779 г.). «Подражатель», Скопидомова говоритъ: «Вотъ, муженекъ, что отъ проклятой грамоты вышло. Говорила я тебѣ: эй, не учи дѣвку читать да писать; эй, худо будетъ. А ты умничалъ: дурно де не умѣть дѣвкѣ грамотѣ; она де у меня щеты переписывать будетъ. Вотъ тебѣ и щеты!» (Стр. 37). Въ комедіи «О время!» Чудихина: "Кабы у меня дочь была, меньше "бы и я имѣла заботы. На что дѣвку учить грамотѣ? имъ ни къ чему "грамота не надобна: меньше дѣвка знаетъ, такъ меньше вретъ… Да "полно что! ныньче и дѣвокъ-то всему, сказываютъ, въ Питерѣ учатъ… «Быть добру!» («Сочин. Екатер. II», изд. Смирд., Ч. 2, стр. 51—52). Въ той же комедіи Мавра разсказываетъ о Христинѣ, внучкѣ Ханжахиной (ibid. стр. 29): "Она ничему не учена, и грамотѣ украдкою у меня училась, для того, что бабушка ея всегда боялась, чтобъ она, научась грамотѣ, не стала писать любовныхъ писемъ. Никого она не видала, и до 12 лѣтъ и платья не знала, а бѣгивала, для легкости, всегда въ одной сорочкѣ; когда жь пріѣзживали посторонніе къ намъ люди, то «прятали ее въ спальнѣ за печкою».
- ↑ Стр. 241—4.
- ↑ Стр. 451—3.
- ↑ «Живопис.» Ч. 1 (изд. 2), стр. 166. См. также «Всяк. Всячину», стр. 135.
- ↑ Ч. 1 (изд. 2), стр. 128—130.
- ↑ «Записки артиллеріи майора М. В. Данилова», написанныя имъ въ 1771 году. (М. 1842 г.), стр. 26, 38—44; Даниловъ родился въ 1722 году. «Записки Болотова» смотри въ «Отеч. Записк.» 1850 г., № 5.
- ↑ Недѣля 42. Сличи съ разсказомъ М. С. Щепкина («Комета», альманахъ).
- ↑ Недѣля 2 и 4, см. также письма къ Ѳалалѣю.
- ↑ Ч. 1 (изд. 2), стр. 130—132.
- ↑ Всякая Всячина», стр. 231, 245. «И то и сё», недѣля 42.
- ↑ Стр. 69—72.
- ↑ «Всякая Всячина», стр. 225—6. Сочин. Екатер. II. Ч. 2, стр. 186 (комедія: «Имяннны г-жи Ворчалкиной»).
- ↑ Сочин. Екатерины II, Ч. 2, стр. 310 (комедія: «Разстроенная семья»). Смотри также Словарь знаменитыхъ людей Бантышъ-Каменскаго.
- ↑ «Смѣсь», стр. 169.
- ↑ Мода требовала тогда носить чрезвычайно-высокіе головные уборы.
- ↑ Стр. 388—9.
- ↑ Стр. 91—95.
- ↑ Стр. 123—4.
- ↑ Намекъ на письмо къ Ѳалалею, еще прежде напечатанное въ „живописцѣ“ (Ч. I, изд. 2, стр. 105).
- ↑ Сличи съ показаніями „Всячины“ (стр. 151) и „Полезнаго съ пріятнымъ“ (III-й полумѣсяцъ, стр. 3).
- ↑ Ч. 1 (изд. 2), стр. 163—173.
- ↑ Всячина» упоминаетъ объ отцѣ, который говорилъ своему сыну: «ежели де я услышу, что ты пойдешь въ службу, то разсѣку тебя плетьми и собью со двора долой». При этомъ «Всячина» прибавляетъ: «было бъ не худо, хотя бы въ новомъ уложеніи сдѣлать какой-нибудь законъ для отцовъ, которые имѣютъ дѣтей въ совершенныхъ лѣтахъ». (Стр. 228—230).
- ↑ «Вечера» (изд. 2), Ч. 1, стр. 55—60, 165. Ч. 2, стр. 172—3. Комедія: «Воспитаніе», сочинена въ 1774 году (печат. при Московск. Универс.): «благородный человѣкъ не для того называется сыномъ Отечества, чтобъ только получать наслѣдія, и не для того пользуется имѣніями, чтобъ наслаждаться токмо оными, и не служить своему Отечеству, а наипаче въ такое время, когда Отечество службы требуетъ» (стр. 54; также стр. 67—68).
- ↑ Стр. 320.
- ↑ «Барышокъ Всяк. Всяч.», стр. 481—3.
- ↑ «Трутень» 1769, стр. 124—5.
- ↑ 1169, стр. 202.
- ↑ Стр. 103—4. См. «Письма къ Ѳалалею» и «Сочин. Екатер. II», Ч. 2, стр. 247. («Имянины г-жи Ворчалкиной»).
- ↑ «И то и се», недѣл. 29, 30.
- ↑ «Смѣсь», стр. 283.
- ↑ "Всячина, стр. 240. «Вечера», Ч. 1 (изд. 2), стр. 76.
- ↑ «И то и сё», недѣл. 42. «Живописецъ», Ч. 1 (изд. 2), стр. 167.
- ↑ «Всячина», стр. 17—21.
- ↑ «И то и сё», недѣля 8.
- ↑ «Сочин. Екатер. II», Ч. 2, стр. 22, 25, 47, 50 (изд. Смирдина).
- ↑ «Всяк. Всячина», стр. 370—1. Молокососовъ: «Ханжихина разсказывала, что не токмо за годъ передъ кончиною покойнаго ея супруга пѣтухъ снесъ яйцо, но и дни за три кузнечикъ въ стѣнѣ безъ умолка стучалъ; что она изъ того неизбѣжно заключить могла, что супругъ ея умретъ, и потому, не упуская времени, къ смерти приготовить его велѣла. Я, слыша эдакій вздоръ, не могъ удержаться, и громко захохоталъ; господинъ Непустовъ также не преодолѣлъ себя… Старухи всѣ три разсердились; вдругъ стали креститься, плевать и одуваться, вдругъ и въ одинъ голосъ кричать и бранить насъ, называя насмѣшниками, безбожниками, бусурманами». («О время!», соч. Екат. II, Ч. 2, стр. 35—36). См. также комедію «Подражатель», стр. 12.
- ↑ «Добродѣтель, увѣнчанная вѣрностью», комедія Михайлы Пракудина, лейб-гвардіи офицера и члена Вольнаго Россійскаго Собранія. Печатана при Московск. Университ. 1774 года, стр. 9—11, 25—26.
- ↑ Ханжихина: „какъ шестнадцатымъ-то была я брюхата, такъ злые люди выкрали ребенка, а вложили камешекъ, и я помню съ какимъ великимъ болемъ его родила, и теперь ношу его у себя за пазухой, каковъ ни есть, да милъ, такъ, какъ и настоящее дитя“, (комед. „О время!“, соч. Екатер. II, Ч. 2, стр. 53).
- ↑ Стр. 36—49, 52—54: Татищевъ разсказываетъ: «я не весьма давно отъ одного знатнаго, но неразсуднаго дворянина слышалъ, якобы онъ самъ нѣсколько времени въ медвѣдя превращался. Въ 1714 году… въ Украйнѣ заѣхалъ въ Лубны къ Фельдмаршалу Шереметеву, и слышалъ, что одна баба за чародѣйство осуждена на смерть, которая о себѣ сказывала, что въ сороку и дымъ превращалась, и оная съ пытки въ томъ винилася».
- ↑ Стр. 383—4.
- ↑ «Живописецъ», Ч. 1 (изд. 2), стр. 136—9.
- ↑ Чулковъ напечаталъ при этомъ двадцать подблюдныхъ пѣсенъ.
- ↑ Или: собираютъ въ пустой комнатѣ два прибора для ужина, но безъ ножей; дѣвица зоветъ: «суженой-ряженой, приди ко мнѣ ужинать!»
- ↑ Недѣля, 47—50.
- ↑ Недѣл. 44.
- ↑ Недѣля 43.
- ↑ Стр. 5—11, 15.