Русские в Англии (Мансфельд Ю. А.)

Русские в Англии (история одной поездки)
автор Мансфельд Юлий Августович

Русский оркестр В. В. Андреева

Опубл.: 1914—1915. Источник: Создатель Великорусского оркестра В.В. Андреев в зеркале русской прессы (1888—1917 годы) / Ред.-сост. Тихонов А.В — СПб.: Предприятие СПб Союза художников, 1998. — С. 193—222. — ISBN 5-86685-031-1.

Очерк Ю. А. Мансфельда был опубликован в России в 1914—1915 годах во «Всемирной иллюстрации» (приложение к газете «Московский листок») и в журнале «Вешние воды».

Ю. А. Мансфельд — владелец типографии и переплётного цеха на Васильевском острове в Санкт-Петербурге. Был приглашён В. В. Андреевым в качестве секретаря, переводчика и антрепренера на время гастролей Великорусского оркестра в Англии. (Из вступительной статьи на странице 192.)

---

РУССКИЕ В АНГЛИИ

(история одной поездки)

Как известно, симпатии Англии к России растут теперь каждый день. Интересно проследить, как зарождались эти симпатии у англичан, так долго относившихся не только холодно, но и враждебно ко всему русскому.

В 1910 году солист Его Величества В. В. Андреев заключил контракт с предпринимателем и собственником одного из обширнейших театров в Лондоне — «Coliseum».

Он предполагал познакомить англичан с его Великорусским оркестром балалаечников и пригласил меня для этой поездки в качестве секретаря.

Мы очень волновались и долго беседовали с Андреевым пи поводу предстоящей поездки и о том, какой успех нас ожидает в стране, где никогда не слыхали русской народной музыки. Кроме того, нас смущало и то обстоятельство, что англичане любят только «свое» и очень скептически относятся к странному искусству.

До дня нашего отъезда оставалось еще две недели. В один прекрасный день я получаю телеграмму от нашего лондонского агента с сообщением, что директор, заключивший с нами контракт, через четыре дня прибудет в Петроград со специальной целью послушать оркестр до его выезда в Лондон. Контракт, заключенный на четыре недели, оставался в силе, и мы решили с Андреевым, что, в случае, если музыка директору не понравится, то он уплатит условленные деньги за контрактное время и предложит нам выездом в Лондон не беспокоиться. Разумеется (игнорируя вопрос денежный), являлся на сцену лишь вопрос чести. Но всякие рассуждения по поводу наступающего испытания носили чисто академический характер, и мы решили терпеливо ожидать.

На третий день после помянутой телеграммы я получил вторую телеграмму из Варшавы, в которой секретарь директора лаконически писал: «Директор будет вас слушать завтра половина четвертого.» Совершенно непривычная для нас система переговоров окончательно поставила нас в тупик. Однако надо было готовиться.

Настал завтрашний день и минута в минуту явился директор со своим секретарем. Директор — резервуар молчания, величественнее всякого олимпийца. По окончании искуса, директор встал, надел цилиндр и, сказав сквозь зубы: — «Good bye» — неизвестно кому, направился к двери. Я догнал секретаря и спросил: — Ну, как, понравился ему оркестр или нет? — Не знаю, — ответил он, — завтра я вас уведомлю.

После ухода этих господ мы окончательно решили с В. В., что заработали деньги, не работая. Однако наши предположения не оправдались. На следующий день мне было предложено приехать в гостиницу для получения необходимых сумм по перевозке всего оркестра в 30 человек в Лондон.

С первого же момента, покинув вокзал Victoria Station в Лондоне, мы вступили в какой-то заколдованный лес. Нас ослепила та несметная масса электрического света, который шел буквально со всех концов. Фонари, таксомоторы, сотни электрических реклам на домах — всё это до такой степени было качественно и количественно грандиозно, что прежде, чем начать хлопоты о багаже — мы все стояли и любовались этим невиданным зрелищем. Вскоре, однако, к нам подошел наш лондонский агент и сообщил, что для Андреева и меня имеется «автомобиль», для г.г. артистов «Taxi»; мы все можем ехать и о багаже не беспокоиться, — имеются люди, которые всё знают и всё сделают.

Так как поездка эта нисколько нас не утомила, то мы выразили любезному агенту наше желание посмотреть тот театр, в котором мы будем концертировать. — Ваше желание вполне совпадает с моим намерением, -любезно ответил нам наш спутник и, через несколько минут перед нами высился удивительной красоты дворец, с грандиозным глобусом на верху башни, с светящейся надписью «Coliseum». Весь фасад здания освещен электрическими лампионами и на подъезде электрический транспарант, возвещающий о скором приезде знаменитого Русского оркестра балалаечников В. В. Андреева.

Василий Васильевич, увидев свое имя в таком широком масштабе, да еще в «городе городов», — потерял самообладание и стал сильно нервничать, и много стоило труда нашему агенту уговорить его зайти внутрь театра, в котором шло представление.

Мы вошли, но пробыли там не более минуты. Андреев испугался одного вида этого страшилища. Театр вмещает до 5000 человек. Высота зала, благодаря куполу, доходит до 30 аршин.

— Ой, страшно!.. Я прямо таки готов сейчас вернуться в Петроград,- со вздохом сказал Андреев, прося меня перевести на английский язык его испуг нашему агенту. Тот засмеялся и просил меня успокоить Андреева, причем, однако, заметил, что он отлично понимает всю серьезность положения Андреева.

Комнаты были для нас приготовлены, и мы с Андреевым отправились к себе в гостиницу. Андреев всю ночь не спал, и мы проболтали с ним до утра о том впечатлении, какое произвел на нас Лондон с его 6-миллионным населением.

К 12 часам дня мы все собрались в театре для репетиции. Встретивший Андреева и меня «начальник сцены», то есть по нашему режиссер, сразу обдал нас своею холодностью, объявив нам, что мы слишком рано пришли и что репетиция, «если она нам необходима», может состояться не ранее окончания репетиции г-жи Иды Рубинштейн.

Эта танцовщица под влиянием огромной рекламы трактовалась в Лондоне как первоклассная знаменитость: тем более, что повсюду кричали, что современный король русской музыки А К.Глазунов специально для нее написал «Танец семи покрывал». Вот на этот-то танец мы и пришли. То подобострастное отношение, какое мы увидели среди местного оркестра, во главе с дирижером и режиссером, привело нас к мысли, что, во всяком случае мы «первыми» здесь не будем. Первенство принадлежит знаменитой неизвестности — Иде Рубинштейн.

Тем не менее мы расположились в зрительном зале и смотрели репетицию. Возвращаться домой не стоило. Танцы не ладились. Ида нервничала и капризничала. Очевидно уверивши себя в том, что она есть центр завтрашнего вечера, она продержала нас слишком полтора часа, после чего режиссер с усталым видом сделал мне знак, что он желает со мной говорить. Я встал с места и, вскарабкавшись на сцену (мне не было предложено пройти через дверь, ведущую на сцену), услышал вопрос: сколько вас, сколько нужно стульев? — Всё это говорилось неохотно и через плечо.

Началась репетиция. Я поднялся на места в галерее, что приблизительно подобно хорошему шестому этажу и стал слушать как звучит оркестр. Полное разочарование, но я не счел возможным сказать об этом Андрееву, который уже успел повесить нос на квинту. Он прервал репетицию на половине и решил отдаться на волю Божью.

Наступил, наконец, и понедельник, 12 августа. Явились мы в театр, о нашем приходе доложили начальнику сцены, который не замедлил явиться и объявил, что с этого момента мы обязаны подчиняться всем его требованиям, разумеется во время пребывания на сцене. Затем объявил, что никому, и даже г. Андрееву, не разрешается стоять за кулисами, что мы должны сидеть в своих комнатах и ждать звонка, после которого немедленно обязаны собраться на сцене, расположиться в том порядке, как того требует г. Андреев, и затем сидеть, пока сцену, т. е. круг не повернут к занавесу. Не разговаривать и не курить.

На мой вопрос, как поступить Андрееву на случай требования публикой повторений, режиссер как-то кисло улыбнулся и заявил, что никаких повторений у них не полагается и что вообще в нашем распоряжении имеется шестнадцать минут и всегда в одно и то же точно указанное время.

Близится к концу танец «семи покрывал» и при почти полном безмолвии со стороны аудитории, оканчивает свой выход г-жа Рубинштейн.

Андреев, бледнее смерти, едва держит в руках дирижерскую палочку. Завертелся круг и оркестр подвезли к рампе. Взвился занавес. Тишина. Ни хлопка. Справа выходит Андреев. Раздались какие-то два, три поощрительных аплодисмента, и он начал первый номер своей программы. По окончании по всему зрительному залу пошел какой-то странный шорох, похожий на шептание. Аплодисментов никаких. После второго номера публика зашевелилась, раздались громкие аплодисменты и этот возрастающий успех шел до исполнения оркестром нашей волжской «Эй, ухнем». По окончании песни, и когда последняя нота замерла где-то вдали, в зале один момент была гробовая тишина и затем сразу эта тишина превратилась в сплошную бурю аплодисментов. Англичанин, не привыкший выражать свой восторг, на этот раз изменил своему принципу и потребовал «encore» (слово «bis» у них не употребляется).

Растерянный Андреев долго кланяется, смотрит по сторонам, и не знает, что делать, повторять или нет. Режиссер спускает занавес, подбегает к Андрееву и говорит ему: «encore». Занавес под немолчный гром аплодисментов вновь взвивается и Андреев принужден играть еще раз «Эй, ухнем».

Вместо шестнадцати минут, Андреев пробыл на первый раз на сцене тридцать шесть минут, чем понятно нарушил порядок времени всей программы, но одновременно заложил сразу краеугольный камень своему английскому успеху.

Эти тридцать шесть минут оставались за ним во всё время его пребывания в Лондоне.

На вечернем спектакле повторилось буквально то же самое, наш лондонский агент заявил: «Поздравляю вас, г. Андреев, вы для Англии уже сделаны», т. е. вы уже упрочились.

На другой день я с жадностью накупил английских газет и начал их переводить Андрееву. Мне в голову никогда не приходило, что английские музыкальные критики обладают такой эрудицией. То не были рецензии с похвалой или хулой. Это были статьи, с детальным разбором русской народной музыки, описанием народных инструментов, и все газеты без исключения остановили свое особенное внимание на волжской «Эй, ухнем». Андреева назвали «вдохновенным», — а оркестр «клубом художников». Так прошел дебютный день русской песни у нашей союзницы.

Театр «Coliseum» один из самых больших театральных помещений в Лондоне. До нашего приезда этот театр не пользовался популярностью в Лондоне и дела в нем не могли считаться хорошими. Ходили слухи, что одно время его хотели прикрыть из-за убыточности.

Я позволю себе несколько уклониться от прямой дороги и отвести читателя в сторону.

Мне хотелось бы лиц, интересующихся театральным вопросом, познакомить с постановкой его в Англии. Театры в Англии распределяются на оперные, драматические, опереточные и «Music Hall». Эти «Music Hall» представляют собою тип театра, совершенно не принятого у нас в России. В таком Music Hall есть все, что может быть предметом для сцены, т. е. драматическая вещь, акт Шекспировской трагедии, фокусник, скрипач, танцующий негр, пианист, балет, акт из оперы, куплетист, рассказчик, оперетка и водевиль. В таком Music Hall — разрешается курить — вот исключение, которое разнит его от самого обыкновенного театра. В летнее время посетители могут не сдавать своей верхней одежды в гардероб, а могут брать ее с собой или в надетом виде, или перекинувши через руку. Распространенный у нас слух о том, что в Music Hall можно есть и пить — не отвечает действительности. В Англии есть Music Hall, которые дают два представления ежедневно.

В воскресенье Англия увеселениям не предается и музыка разрешается лишь благотворительным учреждениям, устраивающим концерты в пользу бедных приходских богаделен. Воскресенье — день молитвы и спорта. С утра все города Англии в праздничный день напоминают город, покинутый жителями перед входом в него неприятеля. Никакого движения. Торговля оканчивается с субботы с часа пополудни. Всё население выезжает в «country», что равносильно нашему выезду на дачу.

Самым излюбленным спортом высшего класса в праздничные дни считается «гребной» спорт. Мне пришлось совершить поездку на моторной лодке в старинный дворец, лежащий на Темзе в 30 верстах от Лондона, и эта поездка произвела на меня неизгладимое впечатление. Наша моторная лодка двигалась со скоростью черепахи, так как приходилось всё время лавировать между тысячью лодок с веселящимися по «своему» ladies and gentlemen (дамами и кавалерами). Эти лодки, сделанные из разных дорогих пород дерева, имеют на своих сиденьях бархатные подушки разных цветов, именные вымпелы и таким образом представляют собою необычайно красивое зрелище.

Если погода позволяет, то это удовольствие начинается с 7 — 8 часов утра и длится до захода солнца. В каждой такой лодке имеется складной столик, который перекидывается поперек лодки и сервируется с полным комфортом.

Во время завтрака, что обыкновенно бывает на Темзе в определенное время, лодки окружаются громадным количеством лебедей, которые принимают деятельное участие в трапезах гуляющих. Между прочим, мне рассказывали, что эта красивая птица обладает прекрасною зрительною памятью и подплывает для еды к одним и тем же лицам.

Странное впечатление производят на незнакомого с обычаями страны несущиеся с берега звуки рояля. Я долго прислушивался к прекрасно исполняемому вальсу из «Принцессы долларов» и искал глазами местонахождение инструмента, пока не получил объяснения от собственника моторной лодки. — Это играют в плавучей даче,- сказал он мне, указывая на громадную баржу с двухэтажным домом на ней. Такие плавучие дачи — принадлежность богатого класса, раскинуты по берегам Темзы и недолго стоят на одном месте. Когда владельцам такой дачи — дворца надоедает окружающий их вид, то они вывешивают сигнал для курсирующих маленьких пароходов и последние, взяв эту дачу на буксир, ведут ее до того места, которое владельцы изберут для новой краткосрочной стоянки.

После завтрака начинается сладкое «far mente» — дама читает роман, кавалер — газету. Сколько тут поэзии!

А говорят, что англичане сухой и инертный народ. Только у одних англичан можно поучится разумной во всех отношениях жизни. Их девиз — «в здоровом теле — здоровая душа». Сухость натуры англичанина опровергается уже одним тем, что всякий англичанин фанатический поклонник цветов. Во всём мире вы не встретите таких садов и цветников, как в Англии.

Тот старинный замок, куда я направлялся в моторной лодке, построен в XIII столетии и славится своими садами. По красоте и художественности виденных мною клумб можно было бы предположить, что в том замке живут люди, поклоняющиеся цветам, как язычники поклонялись огню. Представьте себе клумбу в 1,5 — 2 сажени в диаметре, засаженную гелиотропом на кустах в человеческий рост. Разве это не культ?

Возвращаюсь к первоначальному рассказу.

После нашего дебюта пришлось очень долго бороться с бессонницей. Нам не спалось. Мы проговорили с Василием Васильевичем до пяти часов утра. Меня интересовали отзывы прессы.

Уже в восемь часов утра я позвонил лакею и поручил ему принести все газеты, издающиеся в Лондоне. Привыкши в России к трем — четырем газетам, я был поражен, когда мне принесли их около двадцати. С жадностью набросился я на чтение и перевод их. С сосредоточенным видом слушал меня Василий Васильевич и вдруг я увидел слёзы на его глазах. Я прервал чтение.

— Двадцать пять лет я лелеял и холил нашу русскую балалайку,- сказал он,- и наконец, она, моя затаенная мечта — исполнилась. Мною взлелеянную балалайку услышала Англия и ее признала. Какое счастье! Теперь я не боюсь смерти — я знаю, что и без меня балалайка будет существовать и процветать. Англия не умеет восхищаться «так себе», я знаю, что англичанин даст ей предпочтение перед мандолиной и будет на ней играть.

Радости и восторгам Андреева не было конца.

Наш разговор был прерван телефонным сообщением из конторы гостиницы о приходе каких-то господ, желающих иметь у меня «appointment» (аудиенцию).

— Я прислан из редакции моей газеты, — начал очень почтительного вида господин,- просить вас не отказать ознакомить меня с историей возникновения и дальнейшего совершенствования вашего дивного национального инструмента «балалайки». Моя газета, которая имеет около 1,5 миллиона подписчиков, хотела бы ознакомить страну с этим чудным инструментом в более детальных статьях.

Мне оставалось лишь благодарить и просить его запастись терпением для выслушивания всех перипетий, которые пережил Великорусский инструмент до сегодняшнего дня. Беседа наша длилась около двух часов, после чего г. Бридлей встал и, горячо пожав мне руку, сказал: — Моя совесть в том порука, что Англия сумеет оценить вашу музыку, и я надеюсь, что ваше пребывание продлится здесь на очень долгое время.

Хотя я и уверял его, что мы приглашены лишь на четыре недели, тем не менее, он упорно повторял свое, утверждая, что англичане не любят говорить «зря», и он остается при своем убеждении, что Лондон нас скоро не выпустит.

По его уходе я вновь вернулся к газетам. Целые столбцы были посвящены вчерашнему появлению Андреева, целые тирады по адресу читателей с настойчивым приглашением их непременно быть в Coliseumе, присовокупляя при этом, что кто из лондонцев не пойдет послушать Андреева, тот не будет иметь права сказать, что он знаком с русским народом и его душой.

В этот же день я получил на имя Андреева до сорока писем, преимущественно от дам, с поздравлением в успехе и благодарностью за чарующие звуки балалайки. Откуда только брались восторги и словоохотливость холодного англичанина?! Пришлось заводить канцелярию. Все письма требовали того или другого ответа. Корректность англичан к корреспонденции вошла в поговорку. Началась новая эра нашей жизни, так скоро сменившая «ту неопределенность», с которой мы жили накануне.

Неузнаваем был во второй день концерта г. Крокет (Stagemenager — начальник сцены) — режиссер. Его предупредительности не было конца. Меня спрашивали, удобно — ли нам в отведенных нам уборных, не нужно — ли поставить г. Андрееву кушетку для отдыха, не привык — ли он к тишине перед концертом (в этом случае можно для него отвести другую уборную, более отдаленную и проч.). Словом, я чувствовал, что колоссальный успех вчерашнего концерта сделал нас «хозяевами положения».

Спартанские правила сцены были сразу нарушены. Мне было предложено пользоваться ключом от двери на сцене, ведущей в зрительный зал. Небывалое отступление от правил, напечатанных на плакатах, развешанных на всех уборных.

Выход в этот вечер сопровождался громкими аплодисментами, к которым, как мне говорил г.режиссер, Coliseum совершенно не привык и вообще, как он выразился, англичане не любят забегать вперед — они любят платить «по заслугам». Давно касса Coliseumа не видала аншлага о том, что все билеты проданы.

Успех Андреева рос с каждым концертом. Публика, привыкшая посещать Coliseum, совершенно отстала, так как должна была уступить место богатому классу, который с быстротою неуловимой разбирал билеты по записям и на долю прежних посетителей (рабочего класса и служащих) ничего не оставалось, кроме верхов. В зрительном зале стали преобладать фраки, смокинги и декольте дам. Наряд полиции распоряжался у подъезда порядком между бесчисленными автомобилями и кэбами, запружавшими улицу. Наша балалайка дала Лондону тон.

Прошла неделя.

В субботу меня попросили в контору за получением недельного гонорара. В Англии все расчеты производятся по субботам (как со служащими, так и с домовладельцами), и кассир, элегантный, молодой англичанин во фраке и цилиндре, предложил мне пересчитать деньги и просил указать ему, в каких деньгах я желал — бы получать на будущее гонорар. Он всегда будет так приготовлять его, чтобы мне было удобно для расплаты с оркестром. Он при этом заявил, что служит уже четвертый год в Coliseumе и никогда он с таким удовольствием не выплачивал артистам деньги, с каким он платил за неслыханное наслаждение, испытанное им в течение недели от русской музыки. Звонок главного директора прервал наш разговор. Директор спрашивал, застанет ли он меня в конторе, ему необходимо со мною говорить. Вскоре он явился, сияющий радостью.

— Я пользуюсь своим правом по контракту, — начал он, — и продолжаю ваш ангажемент еще на четыре недели, но вы сделали — бы мне большое удовольствие, если бы согласились остаться свыше этих вторых четырех недель — еще на четыре.

Я выразил на это согласие г. Андреева и тут же подписал желаемый контракт, т. е. с этого дня нам оставалось пробыть в Лондоне одиннадцать недель.

С самого раннего утра буквально ежедневно я был занят перепиской с неведомыми мне корреспондентами и корреспондентками и переговорами с лицами, являвшимися с разными предложениями и просто для интервьюирования. В короткое время недельного пребывания на мое имя, как тепадега пришли многочисленные предложения торговых фирм о предоставлении им монопольного права торговли балалайками и другими русскими национальными инструментами, как-то: домрами, гуслями и проч., причем все эти фирмы ставили условием, чтобы на каждом таком инструменте стояла бы подпись Василия Васильевича Андреева.

Англичане, при всей своей медлительности, в делах являются самыми энергичными и быстрыми работниками. Вслед за получением писем ко мне уже явился уполномоченный самой крупной музыкальной фирмы Брейткопф и Герталь, представителем которой является в Москве Российское издательство С. А. Кусевицкого, и предложил мне не откладывать разрешение возбужденного им в письме вопроса о монопольной продаже балалаек и так убедительно доказывал всю основательность его предложения, что я убедил г. Андреева подписать контракт с этой фирмой. Уполномоченный, получив контрактное письмо, тут же заказал на три тысячи рублей разных инструментов и предложил вперед деньги, от чего г. Андреев уклонился.

Казалось, что большего в смысле успеха желать нечего. Но это было только слабое начало того, что предстояло пережить и перечувствовать нам в этой прекрасной культурной Англии.

Уже через два дня после подписания мною контракта о дальнейшем пребывании нашем в Лондоне, на кинематографическом полотне сцены появился портрет Андреева в натуральную величину с объявлением, что" Царский оркестр В. В. Андреева остается в театре Coliseum на более продолжительный срок". При появлении этой картины зрительный зал огласился долго несмолкаемыми аплодисментами. Упомянув о кинематографическом полотне, я считаю нужным объяснить, что в программу каждого «Music Hall» входит один номер кинематографа, а в антракте (больше одного не бывает), на этом полотне объявляется программа будущей недели и вместе с тем показываются объявления разных торговых фирм(только в красках).

В течении первой же недели выясняется вкус англичан. Они охотно слушали салонную музыку, исполняемую оркестром, но приходили в раж, когда начиналась наша народная песнь. Особенным ошеломляющим успехом пользовалась волжская — «Эй, ухнем», ее приходилось повторять по четыре и даже по пяти раз. При ее исполнении трудно было предположить присутствие в театре пятитысячной толпы. Гробовое молчание и при последних замирающих вдалеке звуках песни какое-то столпотворение. Среди аплодисментов неистовые свистки (высшая мера похвалы).

Мы были, впрочем, о том предупреждены одним журналистом, что свист в английских театрах имеет противоположное значение, чем у нас в России.

Постепенно популярность Андреева росла и на улице Лондона. К нам появлялись музыканты с просьбою дать ноты некоторых русских народных песен. Многие из них приносили набросанную на слух песню на копирную бумагу — для проверки. Вскоре в самых фешенебельных ресторанах, как, например в «Sovoy-Hotel», в «Caleton-Hotel» раздавалась во время ужина заунывная мелодия «Эй, ухнем». При появлении нашем в этих ресторанах прерывалась музыка оркестра и, в знак уважения к Андрееву, начинали играть тут же «Эй, ухнем», причем публика любовно провожала глазами своего любимца до его стола и очень часто тут же аплодировала ему при исполнении № 4 (порядковый номер «Эй, ухнем» в репертуарном списке пьес, исполняемых оркестром Андреева).

Круг нашего знакомства с каждым днем расширялся. В одно из воскресений мы получили приглашение посетить театр «Альгамбра», где оркестр самого знатного полка (Goldstreum — Cards), по положению своему соответствующего нашему лейб-гусарскому, давал дневной концерт в пользу церковной школы. По окончании этого концерта пришлось познакомиться с капельмейстером этого оркестра, который в самых сердечных выражениях высказал свой восторг по адресу русской народной музыки, самой балалайки и Андреева.

Заинтересовавшись балалайкой, г. Роган стал расспрашивать Андреева о технике игры на этом инструменте и был крайне удивлен, что на балалайке можно 5 — 6 песен выучиться играть в один день. Он к этому уверению отнесся довольно пессимистически. Чтобы окончательно утвердить его в том, что Андреев говорит правду, я посоветовал ему предложить его музыкантам попробовать заняться этим инструментом.

Мысль ему очень понравилась, подать окончательный положительный ответ он не решился, так как ему приходилось считаться в этом случае с каким-то лордом — командиром названного полка.

Мы разошлись большими друзьями. О разговоре забыли.

Прошло два дня — меня просят к телефону.

— Я извиняюсь, что беспокою вас, — начал г. Роган, который оказался у телефона, — но я так счастлив, что боялся потерять слишком много времени на поездку к вам в гостиницу и мне хотелось как можно скорее поделиться своею радостью. Лорд (имярек) не только согласился основать полковой оркестр балалаечников, но добавил к своему согласию, что он гордится тем, что его полк будет пионером русской народной музыки в Англии.

На другой день несколько человек из оркестра Андреева занимались с присланными двадцатью музыкантами из полка игрой на балалайке, и нужно было видеть изумление этих музыкантов (почти все были музыкально образованными людьми), когда после трехчасового занятия с отдельными группами их соединили и они под управлением Андреевского концертмейстера проиграли репертуар из четырех русских песен.

Этот оркестр, который почти вдвое усилился и в настоящее время усидчиво работает над балалаечным репертуаром, принимает за довольно дорогую плату приглашения для участия в концертах. Играют они нисколько не хуже полков оркестров Петроградского гвардейского корпуса и очень любимы английской публикой.

Во время нашего пребывания в одном Лондоне образовалось восемнадцать любительских и профессиональных балалаечных оркестров. По сведениям английских музыкальных журналов, балалаечные оркестры по всей Англии растут как грибы, и нет города, где бы не функционировал балалаечный оркестр.

Успех Андреева с быстротою молнии стал известен по всей Англии и нас буквально забросали запросами: где можно получить самоучитель, где покупают балалайки, где издаются ноты. Началась очень серьезная работа, требовавшая усиленного труда.

Дела в «Coliseum» определялись короткой фразой на аншлаге: «Билеты все проданы». Если англичанину что-нибудь понравится, то он от этого не легко отстанет. В этом мне пришлось убедиться.

Я зашел в театр Dailys, где уже два года ежедневно шла оперетка «Принцесса долларов», и потребовал в кассе билет на вечер. Кассир сначала не понял, на какой собственно вечер я прошу билет, и, когда узнал, что я приезжий и могу не знать всех их театральных обстоятельств, то он, любезно улыбнувшись, предложил мне записаться.

— На когда? — спрашиваю.

Он посмотрел в какую-то книгу и заявил, что я могу получить билет на 16 февраля, а день, в который я с ним разговаривал, относился к 13 ноября!

Немудрено впрочем, что эта оперетка делала такие сборы на протяжении такого долгого периода времени. Объясняется это двумя факторами, во первых, потому, что в Лондоне шесть миллионов жителей и между ними редкий человек не ходит в театр, а во-вторых, те сумасшедшие затраты, какие делаются при постановках оперетки на года, создают из самой оперетки нечто феерическое. Дамы статистки меняют в течение трех актов оперетки четыре раза свои костюмы, и я лично убедился, что все эти костюмы заказаны у первоклассных парижских фирм так же, как и шляпы, зонтики и обувь. Столько шику и вкуса, что не хочется оторвать глаз от прелестного зрелища. О декорациях и фантазии в мизансценах на приходится говорить, так как словами не опишешь всего, на что способна изобретательность английской режиссуры. Вообще о постановках пьес и опереток в Англии можно написать целые тома. Мне, между прочим, пришлось смотреть феерию «Аркадские пастушки», где вся сцена была устлана дерном с настоящими деревьями и ниспадающей горной рекой. Поразительный эффект.

Насколько театральное дело приняло широкие масштабы в Англии, можно судить по тому, что в театр в качестве статисток пошли служить девушки общества. Впрочем, в этом случае играет большую роль строгость нравов, и девушка не рискует подвергнуться каким-либо неприятностям, что так обычно в наших русских театральных кулисах.

Всякое театральное дело в Англии принадлежит или акцизному обществу, или находится под покровительством миллионера — мецената. Управление делами распределяется на департаменты, причем один департамент не имеет права вторгаться в область другого. При каждом театре имеется «департамент прессы». На обязанности этого департамента лежит выпуск афиш, рекламная сторона и общение с рецензентами.

Как я уже сказал, В. В. Андреев становился персоной грата у лондонцев. Старейшая парфюмерная фирма в Англии Belley&Company обратилась ко мне с ходатайством, дать разрешение ей на выпуск на рынок духов «Andreeff» и мыла «Balalaika», что, разумеется, я не замедлил исполнить, и этот предмет роскоши живо облетел весь Лондон и во всех парикмахерских поступили в продажу эти духи и мыло. Вслед за Belley, самая большая сапожная фирма выставила в своих витринах новый фасон обуви под названием: «Andreeff’s Star». Всюду его открытки, а также и открытки с изображением русских национальных инструментов.

Во всех газетах всё еще продолжали восхвалять нашу «небесную» музыку. Мы уже приближались к шестой неделе нашего пребывания в Лондоне и дали уже семьдесят два концерта.

Однажды меня на сцене поймал режиссер и по секрету сообщил, что «знаменитый английский трагик Сеймур Гикс согласился принять участие в программе Coliseum, причем прибавил, что это заслуга В. В. Андреева, так как благодаря концертам Великорусского оркестра балалаечников, Coliseum совершенно переменил свою физиономию и в данный момент, — добавил г. Кронер, — между Ковенгардским театром и Coliseum, в смысле качества публики нет никакой разницы».

Настал день дебюта г. Гикса, он со своей труппой инсценировал одноактную пьесу «Клуб самоубийц». г. Гикс вполне оправдал свое название «самого знаменитого трагика Англии». Он, не взирая на свои большие материальные средства и знатность своего происхождения, «сжег корабли» и посвятил себя сцене. Сначала участвовал в качестве опереточного простака в маленьких оперетках, но недолго его эта среда удовлетворяла, он перешел в драму и окончательно отдал себя на служение трагедии и особого типа одноактным, сильно драматическим этюдам.

Услышавши наш оркестр, Сеймур Гикс пришел в такой восторг, что обратился ко мне с просьбой, познакомить его с Андреевым, и когда я поторопился исполнить его просьбу, то Гикс, схватив обе руки Андреева, начал трясти и пустился в длинный разговор и я едва мог поспевать перевести его витиеватую английскую тираду Василию Васильевичу. Резюме его комплиментов сводилось к тому, что он хотел убедить Андреева, что если бы он, Гикс, знал, что такой великий человек находится в Лондоне, то он бросил бы всё свое турне и приехал бы в Лондон гораздо раньше, чтобы наслаждаться чудными звуками русской народной музыки.

Комната, где мы в свободное время сидели с Андреевым, находилась рядом с уборной Сеймура Гикса, и когда он гримировался, то постоянно торопился, чтобы успеть вместе с нами выпить бокал шампанского за здоровье Андреева, а затем постоять за кулисами, послушать «Balaika», — он долго не мог свыкнуться со словом балалайка.

Когда после дебюта Сеймура Гикса, который имел очень большой и заслуженный успех, оказалось, что не взирая на наше долговременное пребывание, Андреевский успех оставался непоколебимым, то я был вновь приглашен к главному директору г. Столь, и он предложил мне продлить контракт еще на четыре недели. Я согласился. Он меня поблагодарил и заявил, что он готовит для нас и для театра «Coliseum» большой сюрприз, но в чем состоял этот сюрприз, он сказать не пожелал, и я не добивался узнать его секрет.

Недолго секрет директора г. Столь оставался тайной только для него. Благодаря особой симпатии его присных к нам, мне удалось узнать, что для нас готовятся два сюрприза. Из них первый — приезд на четыре недели в театр «Coliseum» Сарры Бернар.

Уже через три дня после этого г. Столь с особенным серьезным выражением на лице сообщил мне:

— Слухи о вашем успехе в моем театре успели облететь всю Европу, а мне думается, даже и весь мир. Мне хотелось в честь пребывания у меня такого большого музыканта, каким показал себя г. Андреев, пригласить к участию в спектаклях какую-нибудь мировую знаменитость. Я обратился к двоим: Сарре Бернар и Карузо. Последний прислал телеграмму, что он связан на два года контрактом с дирекцией «Метрополитен» в Нью-Йорке, и согласился участвовать с вами в другое время, если вы будете здесь. Что же касается французской королевы драматической сцены Сарры Бернар, то она уже подписала контракт и со следующего понедельника будет вместе с царским оркестром выступать в «Coliseum».

Необычайная весть об ее приезде скоро заполнила столбцы английских газет. Music Hall и Сарра Бернар. Небывалое сочетание. Это могут сделать лишь англичане, которые спрашивают: «Сколько стоит?» И если они чего-нибудь захотят, то ответ на такой вопрос их уже не интересует. Они заплатят столько, сколько пожелает артист, если он английскому антрепренеру нужен.

Мне говорили, что Сарра Бернар подписала контракт на один месяц за пятьдесят тысяч рублей (5000 фунтов стерлингов).

Начались приготовления к ее приезду. Соединение нескольких уборных помогло устройству для гостьи целого шикарного отеля. Мебель, бронза, ковры — все это было первоклассного качества.

Не взирая на сутолоку, вызванную хозяйственными распоряжениями для того, чтобы обставить пребывание мировой знаменитости возможными удобствами, Василий Васильевич оставался, однако, все это время предметом внимания администрации театра. Василий Васильевич, узнавши о скором приезде великой Сарры, весь как-то съежился и перестал говорить человеческим языком, а превратился в какую-то Пифию. Я серьезно стал беспокоиться об его душевном состоянии и добивался от него узнать, что его тревожит. Наконец, он мне сказал о причине его тревоги. Была виновата Сарра Бернар.

По своей натуре Василий Васильевич весьма, чтобы не сказать больше, скромный человек. Его фантастическая любовь к делу отодвигает на задний план все его личные интересы. Он не выносил шума и треска. И вот, предвидя «шум и треск» при выступлении Сарры Бернар, он уже нарисовал себе мрачную картину, на первом плане которой, в своем величии «Она» — великая Сарра, а он со своей «ничтожной» балалайкой, где-нибудь там… — на заднем плане полотна в ракурсе, будет забыт.

Он страдал не за себя. Нет. Он оплакивал свою «любимую», ту незатейливую русскую балалайку, которой он отдал лучшие двадцать пять лет своей жизни. Боязнь сойти с пьедестала, на который он встал — страшила его. Его психология была для меня совершенно понятна, но я не мог согласиться с нею, так как ничего общего его музыка не имела с лицедейством Сарры Бернар.

Его мои доводы не утешали и чем ближе подходил день ее дебюта, тем Андреев становился мрачнее. Когда появилась афиша, и я увидел, что императорский оркестр балалаечников должен выступить перед ее выходом в одном из актов «орленка», — я сам растерялся и не знал, как об этом сообщить Василию Васильевичу.

Действительно, положение было довольно щекотливое, ее дебют. Нетерпение публики ее увидеть. Мне в этот момент казалось, что музыка Андреева будет служить проходящим номером. «Ну, скорее, скорее кончайте», — слышались мне в моем воображении слова слушателей, ожидающих выхода великой Сарры.

Когда я сказал ему об этом, он только ответил:" Ну, что ж, раз этого изменить нельзя, — подчинимся судьбе, что будет, то будет".

В понедельник — артистическое единоборство!

При поднятии занавеса, когда оркестр был уже на местах, а Андреев должен был выйти из-за кулисы, зрительный зал огласился долго несмолкаемыми аплодисментами. Англичане понимали его душевное волнение. Полюбив его, они старались своими аплодисментами ободрить его. Они сумели оценить его позицию. Он, хотя любимый лондонцами, — но новый артист, а она любимая всем миром — и старая мировая знаменитость.

Кроме того, приходилось считаться с тою частью публики, которая могла здесь присутствовать только ради Сарры и не слыхала оркестра Андреева.

Отделение концерта прошло так же блестяще, как и прежде. Овации, повторения и фурор после исполнения «Эй, ухнем».

Сарра стояла, добрые пять минут на сцене, кланяясь приветствовавшей ее публике, прежде чем могла начать пьесу. Мы стояли все в кулисах и следили за ее игрой. В программу настоящих моих воспоминаний не входит разбор игры госпожи Сарры Бернард. Считаю нелишним отметить, что ее года не отразились на ее могучем гениальном таланте. Хотя юноша Рейхштадский и не совсем подходил к ее осунувшейся фигуре, но ее эрудиция, знание сцены и божественная дикция делали свое дело.

Она имела огромный успех. Но с ее успехом рос и успех Андреева.

Однажды ко мне пришел ее старший секретарь и обратился ко мне:

— По поручению г-жи Сарры Бернар я пришел просить вас о маленькой услуге для нее. Она просила вам передать, что русская музыка, исполняемая чарующим ее слух оркестром г. Андреева, приводит ее в восторг. Она отлично понимает тот успех, которым Андреев по заслугам пользуется в Лондоне. Отдельный акт «орленка» не может произвести цельного впечатления и г-жа Сарра Бернар просит уступить ей вашу очередь, т. е. она будет выходить перед вашим выступлением.

Я ничего не мог ответить определенного посланному без согласия Андреева и обещал дать ответ вечером. Долго пришлось мне уговаривать Андреева на перемену. Он боялся.

В конце концов я его уговорил и объявил секретарю, что мы согласны уступить нашу очередь г-же Сарре Бернар, если дирекция театра не будет ничего иметь против такого перемещения.

Дело уладилось.

Окончивши свое выступление, Сарра Бернар часто не уходила к себе в уборную, а садилась в приготовленное ей кресло между кулисами и слушала «небесное песнопение», как она называла игру на балалайке, и с закрытыми глазами предавалась мечтательному забвению.

Меня однажды попросили прийти к директору. Я застал его в сильном волнении

— Я позволил себе потревожить вас, — сказал мне директор, — чтобы сообщить о той радости, какая выпала на мою и на вашу долю. В четверг г. Андреев с оркестром должен играть у нашего короля по личному его желанию. Сообщите о том г. Андрееву и скажите, что ему нужно лишь озаботиться о своем здоровье к этому дню. Что же касается остального, то все будет приготовлено и сделано моими служащими. В этот день оркестр участвовать в театре не будет. Поздравляю вас от всей души и желаю г. Андрееву полного успеха. Впрочем, это пожелание излишне — г. Андреев не может не иметь успеха.

Любовь английского народа к покойному королю Эдуарду VII отличалась особенною искренностью. Еще будучи принцем Уэльским, впоследствии король, Эдуард VII был настолько популярен среди подданных своей коронованной матери королевы Виктории, что его знал всякий уличный мальчишка и считал за счастье снять шапку перед любимым принцем.

Когда вечером на полотне перед сценой появилось объявление о том, что по требованию короля императорский оркестр В. В. Андреева отправляется в четверг в Виндзорский дворец и что этот вечер оркестра в программу вечера в театре «Coliseum» не войдет, то раздались такие раскаты аплодисментов, что вне всякой очереди г. Андреев должен был выйти перед рампой, чтобы отвесить несколько десятков поклонов шумевшей публике.

Еще бы, как было не радоваться англичанам. Они оценили Андреева, и их оценке поверил сам король, тот король, изображение которого имеется в каждом доме, как у богатого, так и у бедняка.

Сколько «прекрасного» чувствуется в словах англичанина, говорящего: «Наш король». «Мы его знаем и он нас знает», с гордостью произносит англичанин при упоминании о «своем» короле.

День отъезда в Виндзорский дворец нисколько не отличался от всякого иного дня. Единственная разница состояла в том, что вместо театра Coliseum нас вез автомобиль на вокзал. Упаковка инструментов, отправка оркестрантов, — всё это было сделано без шума, без суеты и, приехавши на вокзал, все и всё были на своих местах.

В придворных экипажах пришлось нам ехать около двадцати минут по живописнейшей местности и мы не отрывали глаз от старинных построек, расположенных в окрестности исторического Виндзорского замка. Специальный директор придворных увеселений, знаменитый в Лондоне мистер Аштон, по приезде во дворец дал нам ряд указаний в смысле придворного этикета, и мы ровно в семь часов вечера ожидали в концертном зале выхода короля.

Кроме нас в зале никого не было.

Вскоре г. Аштон дал нам знак о приближении его королевского величества и оркестр начал играть английский гимн. С ласковой улыбкой подошел король к Андрееву и, не подавая руки, начал на изысканном французском языке объяснять Андрееву, что королевская семья очень рада послушать знаменитого Андреева, знакомящего английский народ с песнями великой русской нации, которая так близка английскому королевскому дому.

Во время этой беседы все гости, сопровождавшие короля, заняли места…

Присутствовала вся семья короля: королева Александра, ныне вдовствующая, все принцы, принцессы, принц Тэк; кроме членов английского королевского дома на концерт прибыла королева норвежская и португальский король, покинувший в то время свою отчизну и нашедший приют в Англии.

С большим вниманием слушали высокие хозяева первое отделение концерта, и в антракте король, вставши со своего места и в сопровождении королевы, подошел вновь к Андрееву, подал ему руку, что сделала и королева, горячо благодаря Андреева за то высокое наслаждение, какое его королевское величество и все присутствующие испытали от чарующей русской музыки.

— А скажите, — обратился король к Андрееву, — что это у вас за песня про Волгу, о которой мне так много говорили?

— Я буду иметь счастье исполнить ее во втором отделении программы, — ответил Андреев.

— Вы позволите мне ознакомиться с вашими народными инструментами? — спросил король, приближаясь к стоящим невдалеке членам оркестра Андреева.

Большое общество, во главе с королем, подошло к оркестру и слушало объяснения о происхождении и истории Великорусского инструмента.

Во время исполнения «Эй, ухнем» его королевское величество всё время изволил поощрительно кивать Андрееву головой и делиться своим впечатлением с сидящими рядом с одной стороны — августейшей супругой, а с другой стороны норвежской королевой. По желанию короля песня была сыграна вторично.

Когда окончилась вся программа и вся высокая аудитория много аплодировала исполнителям, его королевское величество пожелал услышать русский гимн. Прослушав стоя наш национальный гимн, король подошел к Андрееву и выразил как от себя, так и от имени всех присутствовавших благодарность за доставленный интересный вечер ознакомления двора с русской музыкой.

После этого король и все присутствовавшие удалились во внутренние покои, а мы были приглашены в зимний сад, где был сервирован для нас ужин.

Как курьез, считаю не лишним сообщить читателям о том удивлении, какое произвело на нас пение превосходного соловья во время ужина. На наше удивление мы получили скоро разгадку. То скрывшись за деревом, занимался подражанием соловью один из придворных лакеев, которого король очень любил за его способности на поприще звукоподражания.

На другой день английская пресса уже на разные лады сообщала о чести, выпавшей на долю знаменитого русского гостя В. В. Андреева, а вечером Андреев, во время концерта в театре, был предметом горячих оваций среди переполнившей театр публики.

Наступал наш сотый концерт. Мне по русскому обычаю, хотелось придать этому дню более торжественный характер. Я обратился к режиссеру с просьбой устроить что-нибудь такое, что отличало бы сотый концерт. Господин Крокер, вполне сочувствуя моим пожеланиям, предложил мне, однако, поговорить об этом с г. Столь, так как без его разрешения сам он не вправе что-либо предпринимать в этом направлении. Выслушав мое желание, г. Столь сделал очень удивленную мину, прибавив при этом, что сотый концерт не представляет собою чего-либо особенного, так как у них в Англии бывают многосотенные юбилеи, как например, оперетка «Принцесса долларов», которая уже давным давно справила юбилей пятисотого представления без всякого «бум».

— Кроме того, — прибавил он, — наша английская публика совершенно не привыкла ни к подношениям, ни к цветочным и другим украшениям сцены.

— Однако, — продолжил г. Столь — я не могу отказать вам в вашем желании отметить этот день, но предупреждаю вас, что я сам в театр не приду из боязни демонстраций. А там — поступайте, как хотите и сговоритесь с режиссером.

Столько перечувствовать, сколько мы, перечувствовали в этот знаменательный день сотого концерта, трудно описать.

На этом концерте присутствовал русский посланник со всем составом посольства, масса приезжих русских. По моему настоянию Андреев решил играть русский гимн до исполнения английского. Объяснили мы себе такой порядок тем, что исполнением сначала английского гимна мы как-будто заискиваем симпатии к предстоящему вслед за ним исполнению нашего национального гимна. Это было нежелательно.

Хотел узнать, насколько искренни отношения англичан к нам русским.

При первых же звуках нашего гимна вся пятитысячная толпа встала, как один человек, и, потребовав троекратного исполнения гимна, разразилась долго несмолкаемыми аплодисментами.

Но какой неописуемый восторг вызвало исполнение английского гимна! Слушателям не приходило в голову, что на этой русской балалайке успела уже уложиться чтимая ими музыка их национального гимна.

Долго стоял Андреев на сцене, принимая приветствия аудитории. Осыпанный маленькими букетиками из ближайших лож, Андреев со слезами на глазах беспрерывно кланялся.

В это время прибежал ко мне за кулисы секретарь театральной дирекции и передал мне, что русский посланник граф Бенкендорф просит меня к себе в ложу. Я поспешил на зов.

Я застал нашего посланника, окруженного присными, в большом волнении. Очень любезно поздоровавшись со мною, он вдруг, спросил меня: — Что вы сделали с «моими» англичанами? Я их совершенно не узнаю. Они переродились. Когда я услышал первые звуки нашего гимна, я совершенно растерялся. Я не был уверен, что смелый шаг г. Андреева обойдется благополучно. Но то, что случилось, чему я был свидетелем, меня так ошеломило и вместе с тем так порадовало, что не имею слов для выражения благодарности Василию Васильевичу. Какой подъем! Какие овации! Сижу в Coliseum и не верю, что нахожусь в Лондоне.

После этого русского праздника опять тысячи строк хвалебных од по адресу русской музыки и специально народной.

На другой день я поехал в «Агентство Рейтера». Мне хотелось воспользоваться этим агентством для циркулярного оповещения всего мира о том торжестве, какое выпало на долю скромной балалайки в культурнейшей стране света.

Директора — олимпийцы не пожелали меня принять лично и просили передать, что для переговоров у них имеются секретари. С одним из таковых пришлось мне объясняться и просить разослать циркулярную телеграмму. Он меня выслушал, просил обождать и через несколько минут возвратился и категорически отказал мне в моей просьбе, мотивируя свой отказ тем, что их агентство музыкой не занимается и служит лишь для политических целей. Нечего делать. Я возвратился домой и, не желая огорчать Василия Васильевича, ему о своей поездке ничего не рассказал.

Прошло несколько дней. Меня вызвали в контору театра.

Сияющая физиономия (в обыденное время напоминающая лицо бесстрастного мороженого судака) г.директора сразу подсказала мне, что он имеет сообщить нечто очень важное.

— Король желает опять слушать г. Андреева, и я очень счастлив поделиться с вами этой для меня неожиданной радостью.

— Когда? — спросил я совершенно машинально, так как для нас было безразлично, в какой день состоится этот концерт.

— То, что случилось, в высшей степени знаменательно для г. Андреева. В пятницу, день рождения королевы Александры, и в этот день в Бирмингемском дворце бывает очень парадный концерт. Приглашаются лучшие артисты. Так было назначено и в этот раз. Но, по сообщению г. Аштон, король отменил всякие торжества, его королевское величество отбывает со своим семейством в свой охотничий дом (Сендригамский дворец) и кроме оркестра Андреева не пожелал никого иметь на своем семейном торжестве. Для оркестра будет экстренный поезд в пятницу, утром, вы должны покинуть Лондон.

Опять объявления на экране, опять овации и долгие приветствия Андрееву при его появлении на сцене.

Оставалось до отъезда три дня. Я окончательно решил, что «агентство Рейтера» должно оповестить своих абонентов о совершенно небывалом успехе русских в Англии. На этот раз я для достижения цели воспользовался своими связями и отправился вновь к недоступным «деятелям политики».

Я был принят самым главным директором. Объявив ему цель своего посещения, я сообщил ему о том, что мы уже один раз были при дворе и что в пятницу едем ко двору во второй раз.

Старик ткнул в несколько электрических кнопок и на этот призыв вошли в кабинет еще четверо. Его суб-директора.

Он сообщил им о нашей беседе и когда он кончил с ними разговаривать, то я вступил с ними в беседу и старался доказать, что их взгляд на политику слишком односторонен и, что, по моему мнению, не только бряцающее оружие создает политику, но и музыка может служить благотворным фактором. Иногда мирная политика дает значительно лучшие результаты, чем десятки крепостей и миллионы вооруженных людей.

Наша беседа приняла очень миролюбивый характер. Весь синклит нашел, что я до известной степени прав и выразили согласие воспользоваться моим любезным предложением ложи на концерте и обещали, если им понравится музыка и, если они убедятся в правдивости моих рассказов о таком неслыханном успехе (газетам они не верят), то исполнят мою просьбу и разошлют циркулярную телеграмму. Невольно пришлось улыбнуться при откровенном заявлении самих газетчиков о недоверии к газетным слухам.

Я выслушал текст телеграммы, одобрил его, и она на другой же день распространила весть о победах балалайки над англичанами.

Экстренный поезд в четыре вагона, из коих один первого класса, один — второго класса для оркестра, один вагон столовая и один вагон — винный погреб и кухня, ожидал нас на вокзале.

Ехать надо было свыше 250 километров.

Когда поезд тронулся, ко мне подошел «заведующий» поездом и предложил осмотреть погреб с винами, причем заметил, что все вина старые и очень дорогие. Что он получил приказание, как можно внимательно относиться к нам, и готов выслушать мои приказания.

Я поблагодарил его и попросил приготовить обед через час и за обедом не подавать ни одной капли вина. Он был очень изумлен таким распоряжением. Но чтобы разъяснить его недоразумение, я сообщил ему, что мы сумеем оценить достоинства имеющихся вин, но это будет сделано нами на обратном пути, после концерта, и что до концерта русские артисты никогда ничего не берут в рот, где есть хоть намек на алкоголь (Se non e vero, e ben trovato).

Сендригамский дворец представляет собою тип хорошей барской дачи, но поражает и удивляет своей необычайной простотой.

Нам отвели комнату, в которой пришлось приводить себя в порядок перед выходом в зал.

Пока мы умывались, переодевались, около нас проходили какие-то странные люди, не то хорошо одетые дворники, не то плохо одетые господа. Все они торопились проскочить мимо нас в соседнюю комнату.

г. Аштон объявил, что пора выходить в зал. Вышли.

Небольшой зал. Пара десятков стульев и маленькое возвышение для оркестра. Странный вид представляла собою эта комната. Задние ряды стульев были уже заняты публикой. Присмотревшись к этим ранним посетителям, мы узнали в них тех лиц, которые проходили мимо нас во время нашего переодевания. Все они, как мужчины, так и женщины, оказались местною прислугой.

Это — прерогатива челяди Сендригамского дворца. Вдень рождения королевы они участвуют в семейном торжестве.

Вскоре появился король с королевой и вся королевская семья, а также норвежская королева и ее король Эммануэль.

Король встретил Андреева с той чарующей ласковостью и приветливостью, какие были присущи королю Эдуарду VII.

После первого отделения программы был очень длинный антракт. Король вел беседу с Андреевым, королева входила в оркестр, интересовалась нотами, инструментами.

Было шумно. Говорили громко в разных углах зала. Со мною беседовал один из принцев и делился своими впечатлениями, полученными им от вторичного слушания русской песни. Говоря со мною, он медленно направлялся к роялю, и, когда мы остановились около инструмента, речь шла об «Эй, ухнем».

— Какая это дивная музыка, сколько глубины таится в этой волшебной песне русской широкой души. Кажется, она так идет? — обратился он ко мне с вопросом, причем стал наигрывать на рояле «волжскую» с таким прекрасным выражением, что я невольно спросил его:

— Ваше высочество, а где вы изволили получить ноты?

— Я подобрал эту великолепную песнь на слух. А, скажите, я ее верно играю?

И был крайне удивлен моим ответом, что его исполнение вполне отвечает напечатанным нотам. Он был в восторге.

По окончании концерта король потребовал исполнения русского гимна и, прощаясь с Андреевым, высказал пожелание услышать его при возвращении Андреева в Лондон в будущем году.

Тот же обратный поезд. Лукулловский ужин и сильно опустошенный погреб.

На третий день придворная карета привезла к гостинице, где мы жили камер — курьера. Он ждал меня в общей гостиной. С высказанной вежливостью он, подав мне свертки и футляр, просил расписаться и передать королевский подарок Андрееву. Он добавил при этом, что был свидетелем разговора короля после нашего отъезда из Сендригамского дворца, в котором король прямо сказал, что он никогда не слыхал такой чудной музыки.

*  *  *

Время приближалось к возвращению в Россию. Наш последний сто девяносто второй концерт выпадал на субботу.

Никаких приготовлений к нему я не делал и по поводу него ничего с режиссером не говорил.

Пришла, наконец, и эта суббота, в которую мы прощались с гостеприимной милой Англией.

За четыре — пять дней до этого мне захотелось найти какую-нибудь прощальную песнь, чтобы ее сыграть в субботу. Существует в Англии старый традиционный обычай под новый год петь за столом хором одну песнь, при исполнении которой все присутствующие берутся за руки и под звуки этой песни прощаются со старым годом. Вот эту песнь я нашел, принес ее Андрееву, и в два дня она была разучена оркестром.

При появлении оркестра на сцене в последнюю субботу раздались нескончаемые аплодисменты. Пока Андреев раскланивался, он буквально стоял под непрерывным дождем цветов. Затем начались подношения. Театр гудел. Когда, наконец, Андреев встал на возвышение и хотел начать свою программу, — внезапно театральный оркестр заиграл русский гимн и в момент на сцене выкинулись сотни русских и английских флагов во главе с громадными двумя на кресте сложенными русским и английским флагами. Пятитысячная толпа неумолчно аплодировала во всё время исполнения русского гимна, он был повторен три раза, когда, наконец, публика несколько успокоилась и стала занимать места.

Андреев обернувшись к публике лицом, начал играть английский гимн. На сцену полетели опять цветы. Весь театр пел, аплодисменты покрывали голоса и оркестр. По окончании английского гимна Андреев взмахнул палочкой и начал играть народный гимн песню: «Rule Britania»

Такого внимания со стороны Андреева публика очевидно не ожидала и потому сразу не сообразила, что русская балалайка даже и этот гимн играет. Публика от восторга не знала, чем отблагодарить Андреева, долго не давала ему начинать программы. А время шло. Уже более двадцати минут прошло в обмене с комплиментами. В этот вечер программа в предвидении оваций была не особенно большая.

По окончании всех номеров Андреев выходил несколько раз на аплодисменты и после четвертого или пятого вызова взошел на возвышение и, опять обернувшись лицом к публике, начал играть прощальную песнь.

Тишина в зрительном зале. Как будто никто не узнал первых звуков. Но через несколько мгновений произошло что-то такое, чего нет возможности описать.

Что-то похожее на прорвавшуюся чудовищно — огромную плотину, на рев бури — огласило весь театр: крики, свист, аплодисменты — всё слилось в какой-то общий хаос, когда на половине исполнения этой песни оркестром Андреева взмахнул палочкой г. Лирондель, капельмейстер театрального оркестра, и присоединился с последним к Андрееву, и а воздуха витали две дирижерские палочки, то казалось, вот — вот разрушится всё здание театра и обломки его смешаются с неистовавшей толпой.

Что это был за момент!

Немудрено, что среди этого торжества мелькали носовые платки около глаз плачущих.

Какое единение сердец! Это чувствовалось. Вся атмосфера театра дышала дружбой и братством.

В следующую субботу после последнего концерта должен был состояться наш отъезд в Россию. Однако этого не случилось.

В среду на той же неделе ко мне явился г. Аштон и заявил мне, что король желает перед нашим отъездом слушать оркестр балалаечников в третий раз, в воскресенье. На мои уверения, что это невозможно, так как мы в субботу уезжаем и билеты уже взяты, инструменты упакованы, г. Аштон обиженным тоном спросил меня:

— Неужели вы можете не исполнить желания нашего короля? Вы должны знать, что в воскресенье в Англии музыки нет, и королю неудобно устраивать концерт у себя во дворце. Но королю так нравится русская народная музыка, что этот концерт устраивает для короля его друг г. Кассель, у которого состоится концерт после обеда. Что касается билетов и осложнений с инструментами, то это сущий вздор. Все будет устроено по вашему желанию.

Посоветовавшись с Андреевым, мы отложили наш отъезд до воскресенья, вечера.

Не входя в подробности условий вознаграждения, г. Аштон уехал от меня вполне удовлетворенным.

Этот концерт носил совершенно интимный характер. Гостей, кроме короля, у г. Касселя было всего восемь человек.

Король был очень внимателен, вслушивался в исполняемые вещи, требовал повторения «Эй, ухнем», долго беседовал с Андреевым, пожелал ему счастливого пути и выразил надежду в будущем сезоне вновь услышать чудную мелодию «Эй, ухнем».

Этого не случилось. Смерть унесла короля Эдуарда VII, этого боготворимого своим народом монарха.

Перед самым отъездом, в честь Андреева был дан обед членами русско-английской торговой палаты и чинами посольства. Была высказана многими из присутствовавших мысль о том, что Василий Васильевич Андреев своей музыкой показал глубину души русского человека, англичане распознали эту душу и искренне полюбили её. Андреев, по их словам без всяких дипломатических ухищрений, «взяв быка за рога», показал нашим теперешним союзникам, что русский народ — не тот варвар и дикарь, каким Германия старается изобразить нас — русских.

Андреева прозвали «дипломатом без портфеля».

Англичане смело протягивали свои объятия новому своему другу, русскому, руководствуясь поговоркой: «Не бойся того — кто поёт, злые люди не имеют песен».