Русские богоискатели (Бердяев)
| Русские богоискатели |
| Из сборника «Духовный кризис интеллигенции». Опубл.: 1907. Источник: Духовный кризис интеллигенции. — СПб., 1910. — С. 28-39. — odinblago.ru • Впервые напечатано в «Московском Еженедельнике» 28 июля 1907. |
Огромный интерес представляет история русского самосознания XIX века и начала XX-го. История эта ещё не написана, многие страницы, самые для нас дорогие, отсутствуют, многие лица остаются в тени, в закоулках, не выведены на большую дорогу. Обычные либеральные и радикальные истории русского самосознания выработали шаблон, установили банальный критерий для определения того, что есть «большая дорога», что общеобязательно, и многое оригинальное, всего более для нас ценное, перестало быть видимо, затерто, в книге о русской душе пропущено. Книгу эту мешал написать жизненный гнет официального консерватизма, создавший в области мысли официальную прогрессивность. Образовалась мертвящая казенщина прогрессивного лагеря, особого рода бюрократизм сознания, отражающий на себе ненавистный бюрократизм государственного бытия. Против всего, что оказалось отнесенным к лагерю консервативному, иногда с основанием, иногда без основания, были приняты бюрократические меры, подобно тому, как правительство принимало бюрократические меры против лагеря прогрессивного. Таким образом вне официально-прогрессивного кругозора оказался почти весь Чаадаев, славянофилы в том, что в них было положительного, половина Гоголя, Тютчев, Достоевский, отчасти Лев Толстой, Константин Леонтьев, Вл. Соловьев, В. В. Розанов, Мережковский, все русские декаденты, вся русская философия. Писали историю прогрессивного самосознания, которую понимали как торжество позитивистического миросозерцания, и все религиозные алкания, естественно, выпали из этой истории, трактовались или как индивидуальное чудачество, или как реакционность. И в истории так называемого «консерватизма», не официального, не катковского, скорее романтического, чем реалистического, скрыто много богатств, много творческих и совсем не «консервативных» идей. Нужно уметь понимать эти идеи и находить эти богатства.
Великое томление, неустанное богоискание заложено в русской душе, и сказалось оно на протяжении целого столетия. Богоискатели отражали наш мятежный, враждебный всякому мещанству дух. Вся почти русская литература, великая русская литература, есть жизненный документ, свидетельствующий об этом богоискании, о неутоленной духовной жажде. Есть что-то трогательное и вместе с тем трагическое в судьбе русских богоискателей. Их не узнают, не понимают, отвергают, они погибают от муки томления.
Первым таким богоискателем в XIX веке был Чаадаев, и нет судьбы печальнее его. В ответ на религиозную жажду, на искание Царства Божьего признали его сумасшедшим, а потом забыли. Он остался чужим для западников и славянофилов, для левых и правых, своего родства с ним не поняли последующие богоискатели. В учебниках принято сказать несколько шаблонных слов о скептицизме Чаадаева по отношению к России, о его переходе в католичество, но глубины его исканий не увидели, то, что было в этом человеке пророческого, — не оценили[1]. Чаадаев предчувствовал уже переход от исторических форм христианства к надъисторической Вселенской Церкви. С Ней он связывал свою надежду на Царство Божье на земле. В этом отношении Чаадаев был в большей степени предшественником Вл. Соловьева, чем славянофилы, хотя связь эта была неясна ещё самому Соловьеву. Чаадаевская жажда ощутить Вселенскую Церковь и подчинить ей всю историю мира мучит теперь и нас. Он не был католиком, но и не мог быть только православным, в нем была потенция великой религиозной идеи. Вселенскость на религиозной почве, искание теократии — вот что завещал Чаадаев грядущим поколениям богоискателей.
Славянофилам посчастливилось несравненно более, они составили целый лагерь, основали школу, влияние их направления чувствуется и по наше время. Но само влияние славянофилов на последующие поколения есть тяжелая драма, сплошная историческая ирония. Религиозная жажда славянофилов и миссионистская вера в высшее призвание России выродились в мертвую официальную церковность и официальный государственный патриотизм. Что общего имеет Хомяков с его огромным умом, религиозной мечтательностью, аристократизмом духа и последующие националисты, все эти «истинно русские люди», русские собрания, «союз русского народа» и пр.? Исторический успех имело только консервативное учение славянофилов о власти и их ложное поклонение национальности как факту, как идеализированному прошлому, а не как идеальной норме, которая должна быть реализована. Это — в лагере официального консерватизма, который охранял временное вместо вечного. А в лагере прогрессивном над славянофилами только издевались или игнорировали их, так как имели перед глазами лишь выродившихся последователей славянофильства. И сейчас, когда хотят подойти к Киреевским, Хомякову, К. Аксакову, то под ноги попадается г. Шарапов и т. п. и мешают подойти.
А Гоголь, великий богоискатель Гоголь? Его судьба ужасна. Он, правда, всеми оценен как первоклассный художник, он введен в Пантеон, но религиозная его мука встретила всеобщее осуждение, была не понята тоска его. Он искал Бога и Царствия Его и погиб от безысходности своего томления. Далее идут великие наши гении Достоевский и Толстой, заслужившие всемирную славу, всеми чтимые, но более как художники, чем как богоискатели. Достоевский все ещё находится на подозрении, ему не прощают прогрессисты его «реакционности». Все, что было у Достоевского религиозного и пророческого, не вышло на большую дорогу русской истории, осталось достоянием немногих. А судьба замечательного русского человека, необыкновенно оригинального и талантливого, томившегося и тосковавшего, — Константина Леонтьева, почти гениального реакционера, ещё печальнее судьбы Чаадаева. Политическое изуверство погубило Леонтьева, его никто не хочет знать. Кто чувствует, что в этом реакционере было что-то поистине революционное, бушевали религиозные страсти?[2] Вл. Соловьева начинают теперь ценить, но всю жизнь прожил одиноким этот необыкновенный человек и кончил мрачным отчаянием, потерял веру в то, что человечество вернется к Богу, примет внутрь себя Христа. Затем Розанов, религиозно-философские собрания, новейшие искания и опыты — все это идет мимо большой дороги, все ютится по углам. Почему богоискание так низко ценится, почему вызывает только насмешку и злобу? Или жажда эта нечестива? Иногда приходишь в отчаяние, теряешь веру в человечество, надежду на пришествие Царствия Божьего. Пусть мы, слабые, не имеем дара привлекать сердца, не вдохновляем примером, но ведь за нами стоят великие и сильные, и судьба их печальнее нашей. Напишут когда-нибудь справедливую историю русских богоискателей, утолится вселенская жажда их в тех, для кого настанет час исторической реальности.
Богоискатели были малополезны, не могли дать практических указаний, не превращали камни в хлеба, и не простили им их мечтательной бесполезности, их кажущейся бездейственности. Официальный консерватизм не имел ничего общего с этой религиозной жаждой, он всякую жажду объявил незаконной, всякое проявление духа взял под подозрение, он в существе своем позитивистичен. Но консерватизм идеалистический, романтический в своей вражде ко всему казенному и официальному, заключал в себе большие духовные ценности, чем официальная, казенная прогрессивность и революционность. Казенные консерваторы в духе Каткова и т. п. поклонялись империализму, кумиру отвлеченной государственности, царству мира сего, а богоискатели, хотя бы по внешним и случайным признакам и отнесены были к лагерю консервативному, алкали града Божьего, искали в этом мире царства не от мира сего. Пусть Достоевский и Вл. Соловьев соблазнялись самодержавием, проявляли политическую наивность и делали грубые ошибки в политической арифметике, знакомой ныне всякому гимназисту, все же никогда они не поклонялись идолу империализма, катковщине, никогда не признавали самодержавия, не ограниченного законом Божьим. Казенщина жизни, практика официальной государственности не признавала этого ограничения всякой власти законом Бога, и потому всякое богоискание внутренне было направлено против реакционной власти, против беснований империализма. Свободная теократия, замена государства Церковью, — была предельной мечтой всех богоискателей и, поскольку нет ещё теократии в историческом православии, богоискание наше стремилось к высшей, сверх-исторической форме христианства.
В современной Европе нет такого религиозного алкания, там победил иной дух. Каждый день дух земли отвоевывает там области своего царства, умерщвляет вековечную мечту о небе и жажду смысла жизни. Механическое побеждает в Европе все органическое, как в теоретическом сознании, так и в действии. Человек — совершенная машина, общество — совершенная машина, вся культура — усовершенствованный механизм, все мышление не органично, рассудочно, все мироощущение потеряло органический центр бытия. Только Божий мир есть организм, мир безбожный, натурально усовершенствованный есть механизм, лжеорганизм, подмена подлинной жизни. Господствующая европейская философия также механична, оторвана от абсолютного центра, безрелигиозна, как и господствующая европейская политика. Наблюдения над европейской культурой подогревают веру в русский миссионизм. Миссионизм этот легко принимает ложные формы, вырождается в национализм, против которого так блестяще боролся Вл. Соловьев. Национализм, национальное самохвальство и самоутверждение, сотворение себе из национальности кумира, тупой шовинизм — все это и на Западе очень процветает, мы даже сравниться не можем с французами, англичанами и немцами в национальной исключительности, в национальной корысти и самообожании. Наши «истинно русские» люди — это бесноватые и больные, обнаруживающие у нас скорее отсутствие здорового, крепкого национального чувства, чем избыток его. Русский миссионизм, который всегда присутствовал в русских богоискателях, всего менее есть земной национализм и государственное самоутверждение. Этот миссионизм, понятный лишь религиозному сознанию, совершенно чужд нашему официальному империализму, противен ему и опасен для него; взыскующие града Божьего ничего общего не имеют с нашими националистами, государственниками и политическими реакционерами, соблазненными князем этого мира. В самом славянофильстве было двойственное понимание миссионизма: то как религиозного призвания, которое должно быть осуществлено Россией в мировом развитии, хотя бы путем великого самоотречения, то как идеализации и обожествления факта национального бытия, т. е. чисто языческого самоутверждения. Первое сознание русского миссионизма дальше развивалось Достоевским, Вл. Соловьевым и перешло к Мережковскому и новейшим богоискателям; второе сознание развивалось Катковым, националистами-государственниками и перешло в реакционное мракобесие и «союз русского народа». Миссионистское сознание есть долг, а не привилегия, трудная историческая задача, а не внешнее преимущество. Языческое, внехристианское и антихристианское отношение к национальности и государственности все ещё преобладает, и наши официальные консерваторы, катковцы, националисты, «истинно русские» люди твердо стоят на почве этого язычества и антихристианства.
Теперь, в революционную эпоху, положение богоискателей, взыскующих Града, очень трудное, мучительное, сложное. Правда с ложью слишком перемешались. Бороться нужно и с официальной государственностью, с реакцией, и с официальным революционизмом, с нигилистическим хулиганством в революции, так как и там и здесь соблазнились царствами мира сего. Полюбившие царство не от мира сего кажутся чужими в современной борьбе и сутолоке, не находят себе радости. Все эти Чаадаевы, Гоголи, лучшие славянофилы, Достоевские, Соловьевы и др. не нашли действенного, практического приложения своих необыкновенных идей, не нашли точки приложения, чтобы идеей своей весь мир перевернуть; они казались по сравнению с другими бездеятельными, к делу этого мира малоприспособленными. Все они делали незримо великое дело, но не завещали нам ясных методов видимого исторического действия. И мы беспомощно стоим перед великой исторической задачей. В лагере официально-прогрессивном, западническом лишь изредка встречается скрытое богоискание, всегда прикрытое богоборчеством, идеи этого лагеря в большинстве случаев банальны, но у них были ясные методы действия, практика освобождения, у них многому можно было бы научиться и Достоевскому, и Вл. Соловьеву, и всем людям этой полосы. Когда славянофилы делали великое практическое дело (участие в освобождении крестьян), то они сходились с западниками; оригинальные их методы почти всегда были ошибочны или утопичны.
Кто-то уже говорил о дневной и ночной полосе в истории русского самосознания, в наших исканиях, в нашей литературе. Только дневное приобрело у нас официальное право на существование, признано прогрессивным. В этой дневной истории мало оригинального, вся она следует шаблонным образцам, хотя делает нужное, полезное дело. Наше богоискание свершалось как бы в ночи, при свете звездном, а не солнечном. Ночная — вся поэзия Тютчева, все творчество Достоевского. Ночная — вся русская метафизика и мистика. Людям дня и дневной работы представляется ночным всякое сознание религиозного смысла жизни. Только ночное, трансцендентное, сверх-эмпирическое сознание ведет к ощущению Бога, хотя в нем же может являться и черт (об этом много можно узнать у Достоевского). Под ночным, сверхрациональным мы не тьму и мрак разумеем, а высшее, переходящее за грани этого мира сознание. Превратить ночные прозрения и видения в могучие силы солнечного Дня — в этом наша великая задача, быть может, наша историческая миссия. Разрыв между «ночным» и «дневным» сознанием, дуализм трансцендентного и имманентного — тяжкая болезнь духа, в нем вся наша трагедия. Мы точно просыпаемся от ночных сновидений и глаза наши слепнут, сознание мутится от ужасной действительности, от ужасной реальности дня. Мы бессильны применить к дню Божью правду, вынесенную из ночных исканий. Русский миссионизм, заложенный в ночном, трансцендентном сознании лучших русских людей, колеблется в своей основе от действительности сегодняшнего дня.
Теряется вера в народ, который оказался таким рабом в дни своего освобождения. Как мог народ-богоносец в значительной своей части оказаться таким нигилистом-хулиганом или громилой с черной душой? Как могло святое знамя освобождения загрязниться преступлениями, дикой разнузданностью и наглостью? Сказал ли народ, как мистический организм, своё слово, и где он, этот великий народ? Социально-революционная фабрикация народной души также мало — народ, как и фабрикация казенно-государственная. Верим, что народ не черная сотня и не красная сотня. В народе всегда была такая религиозная жажда, в низах народной жизни, в русском сектантстве, и в народном православном благочестии было то же богоискание и богопокорство, что и в верхах народного организма, у богоискателей-мыслителей, художников и пророков.
Но, быть может, в ночных наших сновидениях и прозрениях было больше реальности, абсолютной реальности, чем в дневной действительности? Те, что верят в единственность и окончательность эмпирической действительности, посмеются над нашим вопросом, но не они будут смеяться последними. Не о романтической мечтательности речь идет, этого утешения у нас и без того было достаточно, а о действенной, реальной, до высочайшего напряжения реальной силе богосознания в истории, в судьбе России и мира. Если бы все мы и все наши предшественники были только беспочвенными, мечтательными богоискателями, то о реальной силе и историческом действии смешно было бы и говорить. Но ведь мы говорим о том богоискании, которое было вместе с тем и богонахождением: религиозное будущее в этих исканиях связывалось с религиозным прошлым, которое стало уже абсолютной, высочайшей реальностью, единственным абсолютным, неповторяемым, спасающим и искупляющим фактом мировой истории. С Христом, с верой во Христа-Богочеловека, нашего Спасителя, связано русское религиозное движение, искание Царства Божьего, жажда богочеловеческого пути развития; в Нем, только в Нем вся надежда наша, возможность для нас стать реальной силой истории.
Движение идет от Христа, помимо Христа оно было лишено всякой реальности. Но мученики новой религиозной жажды ждали и ждут исполнения обетовании и пророчеств о Царствии Божьем и на земле. Часто незримыми разными путями, от разных, самых по видимости противоположных мест современной культуры идет выработка в сознании и подготовка на практике новой идеи теократии, не католической, не ветхозаветной, одинаково противоположной и западному папоцезаризму и восточному цезарепапизму. На разных концах культуры зарождается сознание неудовлетворительности и гибельности разорванного, отвлеченного бытия, невозможности и безумия человеческого самоутверждения и самообоготворения. Охватывает тоска, близкая к той, которой заболел античный мир в эпоху упадка и разложения. Самые утонченные верхи культурного общества хватаются за мистику, хаотическую, анархическую, безрелигиозную, столь же далекую от мирового смысла, как и позитивизм и материализм. Глубокий духовный декаданс переживает современный перекультурный человек, потерю объективного, абсолютно реального, религиозного смысла жизни и подменяет его смыслом субъективным, выдуманным.
Окончательное освобождение может быть только богочеловеческим, и окончательная радость возможна лишь в Боге. Из этого сознания неизбежно вытекает двойственное отношение к революции, к мировому освободительному движению, ныне хлынувшему на Россию. Гуманистическая сторона революции, освобождение человека от рабства, утверждение прав человека и безусловного значения лица человеческого есть часть богочеловеческой правды. Но отвлеченный, самоутверждающийся в своей исключительности гуманизм, гуманизм, обоготворяющий человеческую стихию, переходит не только в безбожие, но и в бесчеловечие. Революционеры, гуманисты и атеисты слишком часто с бесчеловечной жестокостью борются за человека, не уважают человеческой личности, опустошают человеческую душу. Сама идея неотъемлемых прав человека и безусловной ценности человеческой личности не может быть утверждена на почве отвлеченного гуманизма, неизбежно предполагает высшую, сверхчеловеческую волю. Отвергнуть Бога и Богочеловека — это значит вместе с тем отвергнуть человечество и человека как идею Божью. Природный, естественный человек есть ещё зверь, отпрыск хаотической стихии, дитя смерти и тления, не лицо ещё; природное, естественное человечество есть ещё безличное, подчиненное закону вражды и тления, призрачное бытие. Только Богочеловек был истинным, абсолютно реальным, божественным Человеком, и истинным, абсолютно реальным, божественным Человечеством будет только Богочеловечество. Все наши богоискатели, сознательно или бессознательно, искали Богочеловечества, шли к богочеловеческой общественности и потому казались чуждыми общественности только человеческой, производили впечатление полюбивших Бога и как бы равнодушных к человечеству.
Условные, поверхностные критерии консервативности и прогрессивности, правости и левости неприменимы к этим исканиям, непригодны для этого духа. Можно лишь сказать, что в тысячу раз радикальнее те, которые углубляются до самых корней бытия, ищут трансцендентных основ всех феноменальностей, чем те, что принимают феноменальности за сущность, а корней не видят.
Пойти по пути не европейского только, но и всемирного освобождения не значит ещё непременно подвергнуться опошлению, обмещанию и духовному опустошению, как думал Константин Леонтьев, причудливый, необыкновенно даровитый реакционер и подлинный богоискатель. Русские богоискатели, быть может, как никто и никогда, почувствовали абсолютную пустоту в конце натурального, только человеческого прогресса и ужаснулись от ясности своего зрения. Но ведь это только одна сторона мирового развития — предвидение царства князя мира сего. Есть и другая сторона — пророчество о Царстве Божием на земле, в которое войдет все доброе, что творилось и зачиналось в мире. Могут развиваться задатки органического мышления и органического мироощущения. Эти богатые задатки мы ясно видим в русской литературе, в русской философии, в своеобразной религиозности русского народа и в религиозных исканиях лучшей части интеллигенции, творческие задатки, пророчествующие о будущем. Нам выпало на долю пережить тяжелые испытания, но великий народ нуждается в испытаниях, чтобы проверить силу своего духа. Теперь колеблется самая идея народа; религиозная идея народа как целостного организма фальсифицируется справа и слева, подменяется классовыми, сословными и всякого рода социальными категориями. Воля народа раздроблена, разорвана, невидима нам, и все одинаково прикрываются народной волей: оправдываются ей и черносотенцы, и красносотенцы, и правительство, и партия Народной свободы. Две Думы уже похоронены, и ни одна из них ещё не обнаружила подлинной и могущественной воли народа, обнаружена лишь рознь и вражда. Воля народная заболела тяжкой болезнью, и внутренний недуг этот мудрено вылечить одними внешними, отвлеченно-политическими мерами. Тогда только воля народная будет цельной и органической, тогда только она может найти себе выражение и воплощение, преодолеть злобу и ненависть, когда она внутренно будет соединена с волей Божией, будет волей богочеловеческой, а не только человеческой.
Мы не разделяем земных утопий иных мечтателей и плохо верим во всеобщее обожение человечества, хотя и должны к этому стремиться. Но верим и надеемся, что обнаружится богочеловеческий центр мировой истории и вокруг него замкнется цепь полной богочеловеческой жизни. Вл. Соловьев, в котором много было пророческого, хорошо сказал, что, если до Христа мир шёл к Богочеловеку, то после Христа мир идет к Богочеловечеству. Когда на всемирно-историческом пути остро станет проблема Богочеловечества, когда чисто человеческие пути будут пройдены, когда опыт безбожия даст все свои результаты, когда религиозная тоска охватит не только отдельных, как бы оторванных от большой исторической Дороги людей, а и многих, целые массы, целые народы, тогда вспомнят русских богоискателей. Имена этих, иногда забытых и всегда непонятых людей, будут занесены в число героев мирового освобождения, не призрачного, а реального уже освобождения. Тоска богоискателей утолится. «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся».
Примечания автора
править- ↑ Недавно М. Гершензон почти что открыл Чаадаева в статьях в «Вопросах Жизни» за 1905 г. и в «Вестнике Европы» за 1906 г. Потом вышла работа Гершензона отдельной книгой.
- ↑ Сюда же должен быть отнесен замечательный мыслитель Федоров, странный, с проблесками гениальности, повлиявший на Вл. Соловьева и глубоко им чтимый. У Федорова виден уже переход к новому религиозному сознанию О Федорове см интересную книгу В. А. Кожевникова, которая, к сожалению, издана не для продажи, как сочинения самого Федорова.