Русская литература въ 1881 году. править
Древняя поговорка.
Inter arma silent musae.
Нѣсколько лѣтъ тому назадъ пришлось мнѣ быть въ Берлинскомъ университетѣ на лекція знаменитаго націоналъ-либерала и въ то же время профессора всеобщей исторіи — Генриха Трейчке. Онъ читалъ о Наполеонѣ, о его борьбѣ съ Германіей. Если принять въ соображеніе, что дѣло происходило нѣсколько лѣтъ тому назадъ, т. е. послѣ достославной битвы при Седанѣ, то не трудно угадать, какого мнѣнія долженъ былъ быть о побѣдителѣ при Іенѣ Трейчке, агатъ прусскій «патріотъ своего отечества», видящій въ Бисмарковсвой политикѣ вершину германскаго національнаго генія, а за Пруссіей признающій спеціальную историческую «миссію» главенствовать надъ прочими нѣмцами. И дѣйствительно, онъ съ пламеннымъ воодушевленіемъ металъ на Наполеона громы своего уничтожающаго краснорѣчія, выбирая самыя мрачныя краски, не скупясь на самыя рѣзкія характеристики и смѣшивая съ грязью всѣхъ, кто иначе смотритъ на корсиканскаго злодѣя. Гейне, напр., за восхваленіе Наполеона въ Buch Legrand, Трейчке обозвалъ «genial-niederträchtig».
Въ концѣ концовъ, хотя негодованіе краснорѣчиваго профессора и не вытекало изъ стремленія къ правдѣ, а обусловливалось желаніемъ унизить врага, съ нимъ нельзя не согласиться. И кто въ самомъ дѣлѣ послѣ того, какъ трезвыя изслѣдованія разсѣяли поэтическій туманъ Наполеоновской легенды, станетъ преклоняться предъ узникомъ Св. Елены? Но въ. своемъ обличительномъ усердіи Трейчке пересолилъ и сталъ доказывать совсѣмъ уже ни съ чѣмъ несообразную вещь — ничтожество Наполеоновской эпохи. Въ доказательство онъ приводилъ то, что Наполеоновская эпоха ничѣмъ выдающимся не проявилась въ искусствѣ, кронѣ шумныхъ оперъ Спонтини. Въ этомъ обстоятельствѣ Трейчке, очевидно, исходя изъ формулы «искусство есть отраженіе жизни», видѣлъ торжество своего взгляда на Наполеона, какъ на счастливое ничтожество. Ничтожная эпоха — ничтожное отраженіе.
Съ перваго взгляда Трейчке какъ будто правъ выходитъ, такъ какъ нельзя же отрицать того, что искусство есть отраженіе жизни. До дѣло въ тонъ, что со всякою теоріей нужно обращаться осторожно и никогда не слѣдуетъ ее примѣнять непосредственно, безъ связи съ условіями даннаго историческаго момента. И дѣйствительно, стоило бы Трейчке оглянуться еще двумя десятками лѣтъ назадъ и онъ бы убѣдился въ полной несостоятельности своего метода. Вѣдь ему бы пришлось тогда признать ничтожной эпохой французскую революцію, на что у него едва ли бы хватило смѣлости. На Наполерна есть разные взгляды. Есть люди боготворящіе его и есть весьма серьезные историки, которые съ пьедестала славы и величія шлепаютъ его пряно въ грязь. Но самъ г. Варѳоломей Кочневъ изъ Русскаго Вѣстника, занявшій въ почтенномъ журналѣ амплуа Кифы Мокіевича и съ такимъ несравненнымъ глубокомысліемъ разсуждающій о томъ, что было бы, еслибы да кабы Людовикъ XVI-й не «уступилъ» демагогамъ, — самъ г. Кочневъ, говорю я, не станетъ отрицать, что французская революція 1789 года принадлежитъ къ величайшимъ эпохамъ всемірной исторіи. И что же? — Эта великая, эта грандіозная эпоха, заложившая фундаментъ ново-европейской жизни, вверхъ рожъ перевернувшая тысячелѣтній строй общества и государства, породила жалчайшее искусство, поражающее своимъ убожествомъ, скудостью мысли и содержанія. Кромѣ «Марсельезы» (какъ музыкальнаго произведенія) о двухъ-трехъ пьесъ Андрэ Шенье французская революція ничего не дала искусству. Да и что такое въ концѣ концовъ «Марсельеза» и стихи Андрэ Шенье? — Не больше какъ хорошія вещи, во всякомъ случаѣ безконечно уступающія въ широтѣ размаха эпохѣ, ихъ произведшей.
Не трудно отыскать причину этого явленія. Какъ и въ отдѣльномъ человѣкѣ, въ каждомъ народѣ есть извѣстная сумма творческихъ силъ, которыя онъ, конечно, проявляетъ и направляетъ сообразно обстоятельствамъ того или другаго историческаго момента. Но эта сумма творческихъ силъ имѣетъ свои болѣе или менѣе опредѣленныя границы, расширить который обстоятельства даннаго историческаго момента не въ состояніи. Правда, обстоятельства могутъ пробудить дремлющія силы, до того бывшій въ потенціи и для наблюдателя прежде неуловимыя, но все-таки не по всѣмъ направленіямъ, не во всѣхъ областяхъ человѣческаго духа, а только въ какой-нибудь одной и непремѣнно въ ущербъ другимъ. Это своего рода законъ круговорота силъ, примѣнимый не только къ явленіямъ міра матеріальнаго, но и къ явленіямъ міра духовнаго. Коллективная мысль того или другаго народа, устремляясь въ одну сторону, неизбѣжно ослабляетъ приливъ силъ къ другимъ. Вы не найдете въ исторіи такой эпохи, которая дала бы импульсъ всѣмъ творческимъ силамъ человѣка. Непремѣнно какая-нибудь одна человѣческая способность получитъ преобладаніе и наложитъ свою печать на эпоху. Есть свои особыя эпохи процвѣтанія наукъ, свои особыя эпохи высокаго развитія литературы, разцвѣта искусствъ, блеска философіи, наконецъ свои эпохи преимущественнаго нравственнаго возбужденія, возникновенія новыхъ міросозерцаній, новыхъ религій. Въ Испаніи и Италіи вѣка невѣжества и обскурантизма, шли рука объ руку съ высшимъ развитіемъ изящныхъ искусствъ, а съ другой стороны, освѣжительный въ умственномъ отношеніи 18-й вѣкъ въ искусствѣ ничѣмъ соотвѣтствующимъ этому блеску себя не проявилъ. Есть цѣлые народы, которые, разъ устремивши. всѣ своя творческія силы на одну область человѣческаго духа, совершенно теряютъ остальныя. Таковы сѣверо-американцы, идущіе Во главѣ всѣхъ практическихъ изобрѣтеній и страшно отставшіе въ литературѣ и искусствѣ. Наконецъ, что болѣе всего можетъ насъ убѣдить въ существованіи, извѣстнаго равновѣсія творческихъ силъ, это — полное: несовпаденіе эпохъ нравственнаго возбужденія съ эпохами процвѣтанія литературы. Казалось бы, онѣ должны были находиться въ ладной гармоніи; казалось бы, что литература — это проявленіе и воплощеніе души человѣческой — должна была достигнуть крайнихъ высотъ своихъ въ тѣ моменты жизни человѣчества, когда оно жаждетъ нравственнаго обновленія, когда оно желаетъ стряхнуть съ себя старую гниль и возродиться въ новой, лучшей жизни. И однако-жь ничуть не бывало. Эти эпохи рождаютъ великіе характеры, но но рождаютъ великихъ писателей, которые, напротивъ того, живутъ и пишутъ свои: безсмертныя произведенія ври самыхъ раздѣвающихъ условіяхъ: «Золотой вѣкъ» римской литературы былъ при Августѣ; Данте пишетъ свое безсмертное произведеніе въ эпоху глубочайшаго упадка нравственности; Сервантесъ создаетъ «Донъ-Кихота» при заревѣ инквизиціонныхъ костровъ Филиппа II; Шекспиръ живетъ при мишурномъ дворѣ Елизаветы; Корнелъ, Мольеръ, Расимъ пресмыкаются предъ Людовикомъ XIV; гнусная эпоха регентства видитъ разцвѣтъ генія Монтескьё и Вольтера. А эпоха возникновеніи христіанства, непосредственная эпоха гуситско-таборитскаго движенія, наконецъ французская революція — ничѣмъ выдающимся въ литературѣ не ознаменованы. Отчего? — Оттого, конечно, что въ такія эпохи даровитые люди находятъ примѣненіе своихъ талантовъ къ жгучимъ интересахъ минуты и вмѣсто того, чтобы стать поэтами, ваятелями, живописцами, становятся агитаторами, проповѣдниками, «ложными пророками», трибунами, государственными дѣятелями. Возьмите, напримѣръ, Сентъ-Жюста. Какое можетъ быть сомнѣніе въ тонъ, что родись этотъ небесной красоты юноша, съ вдумчивыми, обаятельно-прекрасными глазами, литые десятью годами раньше — и изъ него вышелъ бы нѣжный пѣвецъ сладости любви и прелестей сельскаго уединенія. Что такое первые дѣятели христіанства, какъ не величайшіе поэты съ громадною силой воображеніи, съ глубокимъ чувствомъ эстетической гармоніи, полный творческой, художественной фантазіи, но только не оставшіеся на почвѣ простаго искусства, а воплотившіе въ жизнь священный огонь поэзіи, пылавшій въ ихъ груди! Въ другее время они бы, конечно, не вышли ея предѣлы книжной поэзіи, но теперь ихъ захватываетъ теченіе вѣка и они вмѣсто пророковъ книги становятся пророками жизни. То же самое можно прослѣдить и въ таборитскомъ движеніи. Въ исторіи чешской литературы оно занимаетъ далеко не выдающееся мѣсто. Послѣдующій вѣкъ безконечно меньшаго нравственнаго воодушевленія обладаетъ гораздо болѣе совершенною литературой. Но за то сколько глубокой, потрясающей поэзіи, яркихъ художественныхъ образовъ, мѣткихъ, колоритныхъ выраженій, силы мысли было въ пламенныхъ рѣчахъ проповѣдниковъ Таборской горы! Эти рѣчи можно назвать потенціальной литературой: всѣ элементы ея на-лицо. Каждая рѣчь таборскихъ пророковъ есть живая поэма.
Такимъ образомъ и выходитъ, что хотя искусство и есть отраженіе жизни, но далеко не всегда отражаетъ оно всю полноту ея, далеко навсегда даетъ оно полное понятіе объ интеллектуальной и моральной силѣ того или другаго историческаго момента. Чтобы точно я правильно судить объ этой силѣ, нужно посмотрѣть, нѣтъ ли такихъ побочныхъ путей, въ которые устремился народный геній помимо искусства. Оттого и неправъ Трейчке, не принявшій во вниманіе, что въ Наполеоновскій періодъ національный геній Франціи ушелъ на выработку лучшихъ воиновъ новой исторіи и на кодификацію не только законодательную, — но и житейскую новыхъ прнциповъ, провозглашенныхъ революціей 1789 года.
У древнихъ римлянъ существовалъ афоризмъ: inter arma silent leges. Буквально это значитъ: во время войны безмолвствуютъ законы. Но тутъ кроется болѣе глубокій смыслъ. Leges значитъ не только законы, но вообще нормы. И можно, значить, такъ понимать приведенный афоризмъ: во время войны, т. е. въ экстраординарное время, обычныя нормы жизни теряютъ свое значеніе. Наступаетъ какое-то особое положеніе вещей, имѣющее свои спеціальныя особенности, которыя нужно тщательно проанализировать, чтобъ отдѣлить въ нихъ временное, преходящее отъ органическаго, коренящагося въ природѣ того или другаго явленія. Трейчке не хотѣлъ допустить мысли, что по обстоятельствамъ времени народная мысль могла кристаллизоваться въ необычныя формы, и потому пришелъ къ совершенно ложнымъ выводамъ. Онъ долженъ былъ понять, что inter arma silent не только leges, но и musae.
Тутъ я подхожу къ самой сказкѣ, ради которой говорилась вся эта присказка, т. е. къ разсмотрѣнію вопроса о томъ, почему русская литература въ послѣдніе годы, а въ частности въ 1881 году, такъ мало соотвѣтствуетъ высотѣ переживаемаго Россіей историческаго момента. Нужно папъ теперь повести разговоръ съ нашими домашними Трейчке, которыхъ вы въ изобиліи найдете во всякомъ журналѣ и во всякой газетѣ. Кто въ самомъ дѣлѣ, коснувшись современныхъ русскихъ писателей и сравнивши ихъ «съ стаей славной орловъ» сороковыхъ годовъ иди даже съ дѣятелями нашего «возрожденія» — людьми шестидесятыхъ годовъ, не предается самымъ мрачнымъ мыслямъ по поводу ничтожества современное эпохи? Наши Трейчке съ большимъ удовольствіемъ любятъ говорить о мошкахъ и букашкахъ, вылѣзшихъ изъ озелей на смѣну богатырямъ. Послушать ихъ, такъ выходитъ, что таланты вырождаются, ремесленность смѣняетъ огонь Прометея, такъ ярко пылавшій въ груди прежнихъ, «настоящихъ», писателей, и литература теряетъ уваженіе общества, которому только и остается, что отвернуться отъ современной литературы и начать перечитывать старое. И замѣчательно, что подобный пессимизмъ вы встрѣтите далеко не у однихъ только «консерваторовъ», которые ex officio должны охуждать все современное. Нѣтъ, поговорите съ любымъ либераломъ шестидесятыхъ годовъ — и вы встрѣтите въ немъ такое же высокомѣрное отношеніе къ современности, такое же старческое брюзжаніе и благоговѣйное отношеніе къ «доброму старому времени», только съ тою разницею, что для «консерватора» это доброе старое время помѣщается примѣрно лѣтъ сорокъ тому назадъ и воплощается въ помѣщичьемъ быту, а у «либерала» оно находится всего лѣтъ двадцать тому назадъ и рисуется въ образѣ Современника, Русскаго Слова, воскресныхъ школъ и другихъ явленій «общественной иниціативы» шестидесятыхъ годовъ. И опираются наши Трейчке именно на то же самое, на что опирается ихъ германскій образецъ — на «ничтожество» современной литературы. Теперь, видите ли, сонная одурь въ литературѣ, а «тогда» въ ней жизнь ключомъ била, журналы ломились отъ хорошихъ статей и литература стояла во главѣ эпохи, а не въ хвостѣ ея. Ясно, слѣдовательно, что наше время — ничтожное, что теперь — «упадокъ», «вырожденіе» и т. д.
Смѣшно и жалко слушать всѣ эти рѣчи. Злость беретъ при видѣ этого близорукаго непониманія, что никакого «вырожденія» нѣтъ, что «упадокъ» мнимый, что просто творческія силы отвлечены въ другую сторону. Мы переживаемъ теперь такой своеобразный историческій моментъ, живемъ при такихъ необычныхъ условіяхъ, что прилагать къ нимъ обычныя мѣрки — значитъ придти въ самымъ нелѣпымъ выводамъ. Мнѣ уже приходилось высказываться въ другомъ мѣстѣ, что мы, современники послѣдняго фазиса русской жизни, сани еще не въ состояніи представить себѣ всю необычайность его, и когда пройдетъ много, много лѣтъ, иные моменты, иные факты, имѣвшіе мѣсто въ послѣдніе годы, покажутся намъ же самимъ легендарными. Дѣло въ томъ, что можно положительно утверждать, что ни одна эпоха русской исторія не видѣла такого грандіознаго проявленія идеализма, какъ именно послѣднія 10 лѣтъ. Мы говоримъ, конечно, «бъ эпохахъ въ жизни русской интеллигенціи. Народъ уже переживалъ -такія эпохи фанатическаго идеализма, — стоитъ только вспомнить эпоху первыхъ гоненій за „старую вѣру“. Но такъ-называемое „общество“ русское еще впервые переживало такой жгучій фазисъ. Самые отдаленные идеалы казались близко осуществимыми, для самыхъ отдаленныхъ мечтаній приносились самыя реальныя жертвы и твердая рѣшимость дѣйствительно положить душу свою ея благо ближняго становится почти массовымъ свойствомъ.
Ни съ чѣмъ инымъ, писали мы, не можемъ мы сравнить эту знаменательную эпоху русской жизни, какъ съ эпохой возникновеніи таборитства, т. е. съ Чехіей начала XV вѣка, когда, но словамъ хронистовъ, до всей странѣ широкою волной разлилось совершенно лихорадочное желаніе заботиться о благѣ ближняго, когда злобная формула „homo homini lupus“ какъ бы потеряла свое вѣчное примѣненіе, когда дворяне и духовные, горожане и сельчане слились въ одномъ стремленіи къ нравственному совершенствованію., когда серьезно надѣялись возвратить первыя времена христіанства, когда сословный и личный эгоизмъ казался омерзительнымъ, когда полное подчиненіе единичныхъ интересовъ общественному благу стало обязательнымъ для всякаго нравственно-чуткаго человѣка.
Не все, конечна, русское „общество“ и не вся даже русская молодежь въ одинаковой степени прониклись такими чувствами и стремленіями, — ветхій Адамъ слишкомъ сильно сидитъ въ насъ. Но все, что было нравственно-свѣжаго за послѣдніе годы, — все, что не потеряло въ погонѣ за корыстью человѣческаго облика, пристало если не дѣлами, такъ, по крайней мѣрѣ, помыслами къ новому теченію русской общественной мысли, къ страстному желанію во что бы то ни стала сдѣлать правду и справедливость основою общественнаго строя.
Ни мѣсто, ни „независящія обстоятельства“ не позволяютъ намъ иллюстрировать свои, мысли фактами, почерпнутыми изъ жизни всѣхъ слоевъ русскаго общества. Намъ остается только надежда, что со временемъ отчетливое представленіе объ идеализмѣ послѣднихъ лѣтъ, подкрѣпленное длиннымъ рядомъ краснорѣчивыхъ цифръ, длиннымъ спискомъ почти фантастическихъ фактовъ, длинною вереницей именъ людей, мало чѣмъ уступающихъ нравственною силой первымъ христіанамъ, — что такое представленіе вырисуется подъ перомъ добросовѣстнаго изслѣдователя во всемъ своемъ строгомъ величіи, во всей своей нравственной чистотѣ[1].
Спрашивается, можетъ ли подобная эпоха имѣть высоко-развитую литературу? Мыслимо ли, чтобы дула такого историческаго момента, который всего меньше можно, назвать теоретическимъ, воплотилась въ искусствѣ? Могутъ ли на него уйти лучшія умственныя и душевныя силы современнаго поколѣнія, когда уму и сердцу современнаго поколѣнія приходятся думать и дѣйствовать совсѣмъ въ другомъ направленіи, когда оно поставило себѣ совсѣмъ другія задачи, которымъ и отдаетъ всю полноту своего душевнаго, настроенія? Только, по то, въ чемъ выразилась эта душевная полнота, можно судить современную эпоху. Въ литературу она, по основному характеру своему, не могла воплотиться, — значитъ, нечего нашимъ, доморощеннымъ, Трейчке витійствовать на эту тему.
Что удивительнаго, что тридцатые и сороковые годы имѣли блестящую литературу? Именно такъ и должно было быть, потому что душевныя потребности „хорошаго“ человѣка сороковыхъ годовъ вполнѣ удовлетворялись литературой, потому что была возможность душевной полнотѣ человѣка сороковыхъ годовъ цѣликомъ Отразиться въ искусствѣ. Какія, въ самомъ дѣлѣ, были потребности лучшихъ людей тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, чего они хотѣли, къ чему стремились? — Возьмемте кружокъ Станкевича, несомнѣнно центральный для своего времени во всѣхъ отношеніяхъ — и по умственнымъ качествамъ его членовъ, и по нравственному облику ихъ; возьмемте лучшаго и даровитѣйшаго человѣка этого кружка — Бѣлинскаго: гдѣ лежали его идеалы? — Въ искусствѣ, я только въ искусствѣ. Въ искусствѣ онъ видѣлъ центръ тяжести жизни, человѣчества. Только въ самомъ концѣ дѣятельности Бѣлинскаго въ немъ пробудилась жилка общественная и тогда только ему стало тѣсно на литературной трибунѣ. А до того гдѣ же было лучшее мѣсто для призыва къ неопредѣленнымъ идеаламъ вѣчной красоты, къ погруженію себя въ бездны Гегелевской философіи, въ туманъ шеллингіонизма, — словомъ, къ витанію въ надзвѣздномъ эфирѣ знаменитой въ 40-е годы „Sohönseeligkeit“. „Sohönseeligkeit“ — вотъ она лучшая характеристика людей сороковыхъ годовъ, направившихъ всѣ свои духовныя силы на воспитаніе въ себѣ изящнаго „Gemüth’а“ и только очень поздно, на рубежѣ уже слѣдующей эпохи, хватившихся, что какъ-то неловко развивать въ себѣ тонкость чувствъ и высоту интеллигенціи на счетъ крѣпостного крестьянина. Для такихъ людей литература и вообще искусство есть все, арена дѣятельности, выше которой они себѣ ничего представить не въ состояніи, къ которой они могутъ приложить всѣ свои душевныя силы и на которой они могутъ проявить все, что возникаетъ въ умѣ и сердцѣ. Не забудьте, что для человѣка тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, т. е., конечно, для такого, который составлялъ соль своего времени, вовсе не было никакой другой дѣятельности, кромѣ литературной. Не возражайте мнѣ, пожалуйста, указаніемъ на „независящія обстоятельства“, которыя мѣшали человѣку сороковыхъ годовъ приложить свои силы въ чему-либо иному, кромѣ литературы. Это возраженіе неосновательно. Конечно, и „независящія обстоятельства“ имѣли мѣсто, но вѣдь въ концѣ концовъ не могутъ же они убить потребность. А вотъ этой-то потребности общественной дѣятельности, практическаго осуществленія своихъ идеаловъ, проведенія въ жизнь дорогихъ сердцу принциповъ, — этой-то потребности, которую въ современномъ человѣкѣ не могутъ уничтожить никакія „независящія обстоятельства“, и не было въ людяхъ сороковыхъ годовъ. Они культивировали свою душу, а объ остальномъ заботились мало. „Лишній человѣкъ“ сороковыхъ годовъ считалъ себя лишнимъ, потому что потерпѣлъ неудачу въ личныхъ дѣлахъ, потому что на „пиру природы“ ему нѣтъ мѣста. А что можно искать мѣсто не на пиру только, ему и въ умъ не приходило.
Такъ вотъ отчего была блестяща литература сороковыхъ годовъ: это былъ единственный путь, единственный каналъ, чрезъ который устремлялись силы современнаго интеллигентнаго ума въ море русской жизни.
Литература шестидесятыхъ годовъ была уже менѣе блестяща, чѣмъ литература тридцатыхъ и сороковыхъ, потому что, какъ и наше время, шестидесятые годы — эпоха по преимуществу общественная и помыслы современниковъ только отчасти были направлены на литературу. Но все-таки литература шестидесятыхъ годовъ — одинъ изъ самыхъ оживленныхъ періодовъ русской письменности (именно оживленный и вовсе не излишне-талантливый), потому что воздѣйствіе на общество путемъ проведенія новыхъ идей въ литературѣ составляло одинъ изъ главныхъ пунктовъ программы дѣятельности „хорошихъ“ людей того времени.
Ничего такого теперь нѣтъ. Условія жизни иныя, взглядъ на силу воздѣйствія литературы измѣнился, не находитъ чуткая душа въ литературной дѣятельности успокоенія для запросовъ совѣсти, призывающей къ исполненію главнаго завѣта Евангелія, — ну, и уходятъ лучшія силы современнаго поколѣнія совсѣмъ въ иную сторону.
Такъ вотъ оно какъ дѣло-то въ самомъ дѣлѣ обстоитъ, господинъ тоскливый россійскій читатель! Не вѣрьте газетнымъ и журнальнымъ Трейчке, старающимся увѣрить васъ, что теперь — „упадокъ“, „вырожденіе“ и ничтожная эпоха. Все это — жестокая неправда. Время теперь героическое, на которое потомки будутъ взирать съ глубокимъ удивленіемъ; творческихъ силъ — и умственныхъ, и нравственныхъ — цѣлая бездна, а что онѣ не видны въ искусствѣ, такъ нужно ли изъ-за этого особенно огорчаться? Не все ли равно, въ чемъ сказывается искра Божія? Лишь бы только сказывалась, лишь бы видно было, что не утрачено стремленіе къ истинно-человѣческой жизни, стремленіе къ идеалу. О, этого стремленія теперь много, очень много! Поэтому тусклость современной литературы ни въ какомъ случаѣ не есть упадокъ, де есть вырожденіе, а простое отвлеченіе творческихъ силъ въ другую сторону. Будьте увѣрены, смущенный читатель, что пусть только придемъ въ нѣкоторый порядокъ хаосъ послѣдняго времени, пусть уляжется жгучесть современнаго момента, направляющаго всѣ помыслы въ одну точку, и мы будемъ свидѣтелями такого разцвѣта русской литературы, который всѣхъ ослѣпитъ своимъ блескомъ и великолѣпіемъ. Не можетъ это иначе быть. Коллективная мысль 90-милліоннаго народа, съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе проникающагося знаніемъ и потребностью умственной жизни, не можетъ не выразиться въ грандіозныхъ созданіяхъ литературы и искусства. И теперь уже широта размаха русскихъ талантовъ поражаетъ зала дно-европейскихъ наблюдателей. Эта широта творческаго размаха есть прямое слѣдствіе широты началъ, кроющихся въ русской жизни, гармоничный отзвукъ гигантской территоріи, гигантскихъ рѣкъ, непроходимыхъ лѣсовъ, безконечныхъ степей, а главнымъ образомъ — широты нравственныхъ стремленій, составляющей лучшее достояніе русскаго народа. Дайте только окрѣпнуть сліянію русской интеллигенціи съ роднымъ народомъ, съ каждымъ годомъ все прочнѣе и прочнѣе пускающему корни, дайте установиться этому единенію — и широта размаха русскихъ творческихъ силъ должна увеличиться вдесятеро, какъ увеличились силы Антея, когда онъ прикоснулся къ матери-земли. Итакъ, да здравствуетъ свѣтлое будущее русской литературы, выразительницы душевной жизни гигантскаго народа! Что же касается нынѣшняго непригляднаго вида ея, того, что истинные представители русскихъ творческихъ силъ устранились и молчатъ, а раздается только громкій лай представителей темныхъ началъ русской жизни, то будемъ утѣшаться словами молодого поэта Пинскаго, самаго талантливаго и отзывчиваго изъ поэтовъ новаго поколѣнія:
Не тревожься, недремлющій другъ,
Если стало темнѣе вокругъ,
Если гаснетъ звѣзда за звѣздою,
Если скрылась луна въ облакахъ,
И клубятся туманы въ лугахъ:
Это стало темнѣй — предъ зарею…
Не пугайся, неопытный братъ,
Что изъ норъ своихъ гады спѣшатъ
Завладѣть беззащитной землею,
Что бѣгутъ пауки, что шипя
На болотѣ проснулась змѣя:
Это гады бѣгутъ — предъ зарею…
Не грусти, что во мракѣ ночномъ
Люди сладкимъ покоятся сномъ,
Что въ безмолвіи слышны порою
Только глупый напѣвъ пѣтуховъ
Или злое ворчаніе псовъ:
Это сонъ, это лай — предъ зарею…
I. править
При печальныхъ ауспиціяхъ начался литературный 1881 годъ. Въ самомъ началѣ его изъ рядовъ литературной арміи выбыли два крупныхъ, передовыхъ бойца: сначала Писемскій, а черезъ нѣсколько дней Достоевскій. Знаменитая плеяда сороковыхъ годовъ, такимъ образомъ, получила огромную брешь. Два года тому назадъ она потеряла Некрасова, теперь еще двухъ настало. А новые-то боги, по словамъ нашихъ Аристарховъ, что-то не очень спѣшатъ на смѣну… Не удивительно, что души ревнителей русской литературы сильно опечалились насчетъ будущаго ея. Тамъ какъ относительно этого будущаго мы только-что бесѣдовали съ вами, читатель, то я и не стану повторять своихъ доводовъ. Ограничусь теперь только замѣчаніемъ, что Аристархи нѣсколько поспѣшили со своими кассандриными предсказаніями. Не сообразили они, что знаменитая-то плеяда писателей сороковыхъ годовъ тоже не сразу знаменитой стала, не въ сороковыхъ годахъ, а такъ, примѣрно, въ шестидесятыхъ. Тургеневъ, Островскій, Щедринъ, Некрасовъ, Толстой и Достоевскій настоящими литературными гранъ-сеньерами стали не сразу, а проведши таки нарядное количество лѣтъ въ маленькихъ литературныхъ чинахъ. Въ одномъ изъ выпусковъ „Дневника писателя“ Достоевскій замѣтилъ, что вотъ уже тридцать лѣтъ читаетъ онъ литературные отчеты и всякій разъ натыкается на одну и ту же плачевную іереміаду: „въ наше время, когда такое оскудѣніе литературныхъ силъ, когда въ литературѣ хоть шаромъ покати“. Замѣчаніе Достоевскаго безусловно вѣрно. Возьмите отчеты Бѣлянскаго, просмотрите критическія статьи шестидесятыхъ годовъ, наконецъ возьмите современныя намъ литературныя обозрѣнія, и вы подумаете, что всѣ они относятся къ одному и тому же времени, — до того имъ всѣмъ обща неудовлетворенность наличнымъ составомъ литературныхъ дѣятелей. А между тѣмъ за этотъ періодъ русская литература обогатилась цѣлымъ рядомъ первоклассныхъ произведеній, за этотъ періодъ окончательно сформировалась та блестящая „плеяда“, которою тычутъ въ глаза современному поколѣнію наши Аристархи. Такова ужь человѣческая натура — не видѣть и не оцѣнивать того, что на глазахъ происходитъ. Требуется извѣстное разстояніе для правильнаго опредѣленія. И выходитъ поэтому такая путаница: въ сороковыхъ и пятидесятыхъ годахъ, когда появлялись наиболѣе крупныя вещи теперешнихъ корифеевъ нашихъ, критики плакались на литературное безвременье, а въ шестидесятыхъ и семидесятыхъ годахъ критики, указывая на писателей сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ, говорили современнымъ: „богатыри не вы, а вотъ эти“. Когда же эти „эти“ успѣли стать „богатырями?“ И думается мнѣ, что непремѣнно та же самая путаница приключится и съ нынѣшними писателями. Теперь имъ въ глаза самымъ неделикатнымъ образомъ говорятъ о вырожденіи русской литературы, о томъ, что со смертью старыхъ корифеевъ пусто станетъ, а лѣтъ чрезъ двадцать навѣрное съ большимъ уваженіемъ будутъ относиться къ „плеядѣ семидесятыхъ и восьмидесятыхъ годовъ“, къ „Глѣбамъ Успенскимъ, Златовратскимъ, Гаршинымъ“, которые и будутъ ставиться въ примѣръ начинающимъ.
Тутъ мнѣ нужно нѣсколько оговориться, чтобы не подвергнуться упреку въ противорѣчіи самому себѣ. Выше я соглашался съ тѣмъ, что литература вашихъ дней не стоитъ на высотѣ современнаго момента, а теперь я говорю о несправедливомъ отношеніи къ нынѣшнимъ талантамъ. Продолжаю, однако же, стоять на томъ и на другомъ и не вижу тутъ противорѣчія. Дѣйствительно, современная литература не стоятъ на высотѣ современнаго момента, но только оттого, что моментъ страшно крупный. Достойно отразить такой моментъ можетъ только геній, какъ отразилъ своею поэзіей конецъ прошлаго столѣтія Байронъ. Такого Байрона теперь нѣтъ въ нашей литературѣ ни между молодыми писателями, ни между старыми, хотя въ извѣстной степени и только-что умершій Достоевскій; и здравствующій гр. Толстой сильно захвачены точеніемъ эпохи. Нельзя дѣйствительно отрицать, что чувствуется нужда въ литературномъ пророкѣ, который бы „ударилъ по сердцамъ съ невѣдомою силой“ и выяенилъ бы въ ясныхъ созданіяхъ искусства то, что безсознательно накопилась въ душѣ современнаго поколѣнія. Все это такъ. Но все-таки наши Аристархи положительно слишкомъ пессимистски смотрятъ на современную литературу, которая имѣетъ много писателей, какъ гг. Глѣбъ Успенскій, Златовратскій изъ болѣе старшаго поколѣнія и гг. Гаршинъ, Альбовъ, Осиповичъ, Минскій и др. изъ болѣе младшаго, обладающихъ весьма недюжиннымъ дарованіемъ и имѣющихъ всѣ шансы стать со временемъ весьма солидными литературными дѣятелями.
Все это, однако же, не къ тому говорится, чтобъ ослабить впечатлѣніе отъ смерти Писемскаго и Достоевскаго. Нѣтъ, потеря огромная, незамѣнимая. Смерть Писемскаго еще не очень большая утрата, такъ какъ въ сущности въ этомъ году только похоронили его. А умеръ-то онъ уже давно. Въ послѣднихъ произведеніяхъ своихъ это уже не былъ тотъ Писемскій, котораго Писаревъ за могучій реализмъ ставилъ выше Гончарова. Только рѣдкими оазисами мелькали въ „Масонахъ“ и другихъ вещахъ послѣдняго періода дѣятельности автора „Тысячи душъ“ мѣста, отмѣчаемыя дѣйствительнымъ дарованіемъ.
Не то — Достоевскій: Онъ умеръ въ полномъ разцвѣтѣ таланта, въ апогеѣ громаднаго вліянія, въ полномъ обладаніи своего чуднаго дарованія, унося съ собою въ могилу массу величественныхъ плановъ цѣлаго ряда художественныхъ произведеній, которыя, нѣтъ сомнѣнія, такъ же ослѣпили бы насъ своею внѣшнею и внутреннею красотою, какъ ослѣпляли всѣ другія-его произведенія. Безъ него-таки пусто; чувствуется, что нѣтъ человѣка, который бы вамъ завинтилъ нервы до щемящей боли, — нѣтъ человѣка, который бы перевернулъ вамъ всю душу, легъ бы на нее кошмаромъ, но въ то же время указалъ бы вамъ ясный какъ день путь къ облегченію душевной тоски. Проникновенное слово Достоевскаго было благовѣстомъ, призывавшимъ чуткія души на подвиги добра и справедливости, отвлекавшимъ ихъ отъ тщеты мелкихъ интересовъ и переносившимъ помыслы въ свѣтлую область духа, гдѣ нѣтъ тѣхъ мерзостей и гадостей, совокупность которыхъ образуетъ такъ-называемую „жизнь“. Кто-то займетъ его мѣсто? Кто изъ „солидныхъ“ писателей не устыдится, въ вѣкъ банковъ и раціональнаго хозяйства, говорить о любви, какъ о единственной основѣ государственныхъ и общественныхъ отношеній? Толстой развѣ…
Поведши рѣчь о смерти Достоевскаго, я не могу обойти молчаніемъ его похоронъ, такъ какъ въ сущности это самый яркій фактъ въ литературной лѣтописи прошлаго года. Впрочемъ, не только въ лѣтописи прошлаго года, — похороны Достоевскаго составляютъ одинъ явь самыхъ крупныхъ фактовъ всей исторіи русской литературы, наглядное выраженіе того высокаго положенія, которое удалось занять литературѣ въ сознанія русскаго общества. Нужно, ли болѣе блистательное опроверженіе увѣреній пессимистовъ, кричащихъ о томъ, что общество охладѣло къ литературѣ! Хорошо охладѣло, когда писателю устраиваются въ буквальномъ смыслѣ царскія похороны, когда экспромптомъ, не сговорившись, безъ всякой газетной агитаціи, всѣ слои русской интеллигенціи спѣшатъ торжественно заявить свое горе но случаю утраты человѣка, сильнаго только полетомъ своего генія, только теплотою любящаго сердца, чуткаго къ страданіямъ ближняго. Кто-то, основываясь на многочисленности молодежи, пришедшей провести автора „Униженныхъ и оскорбленныхъ“ въ его послѣднее жилище, назвалъ похороны Достоевскаго смотромъ „нигилистической“ арміи. Не стану здѣсь входить въ разсмотрѣніе вопроса это», много ли было «нигилистовъ» на похоронахъ Достоевскаго а можно ли ихъ поэтому назвать «нигилистическимъ» смотромъ. Но несомнѣнно, что это былъ смотръ, — смотръ мыслящихъ элементовъ русской столицы, смотръ русскихъ интеллигентныхъ силъ. И силъ этихъ оказалось очень много…
Вяло пошла безъ Достоевскаго дѣятельность «плеяды». Только одна Щедринъ неутомимо работалъ, не взирая ни на какія невзгоды. Остальные же орлы славной стая сороковыхъ годовъ болѣе или менѣе отдыхали на лаврахъ или же если расправляли крылья, то не всегда по-орлиному, Гончаровъ совсѣмъ молчалъ и ничѣмъ не далъ знать о сей, если не считать отдѣльнаго изданія «Четырехъ очерковъ». Молчалъ также Толстой, но впрочемъ не такъ, какъ Гончаровъ, творчество котораго заснуло мертвымъ штилемъ. У Толстаго, если судить по радостнымъ ожиданіямъ литературныхъ кружковъ, затишье предъ бурей, сидѣнье Ильи Муромца передъ тѣмъ, какъ онъ расправилъ свои богатырскіе члены. Дай-то Богъ.
Островскій написалъ свою обычную ежегодную драму для январской книжки Отечественныхъ Записокъ, которая весьма мало прибавила къ «тоталитету» его извѣстности, говоря кудреватымъ выраженіемъ Бѣлинскаго.
Не много далъ и Тургеневъ — два маленькихъ разсказа. Одинъ («Изъ старыхъ воспоминаній») въ первыхъ нумерахъ новой газеты, второй — «Пѣснь торжествующей любви» въ ноябрьской книжкѣ Вѣстника Европы. Я сказалъ, что не много намъ далъ Иванъ Сергѣевичъ. И дѣйствительно an und für sich двѣ крошечныя повѣсти, — весьма немного для цѣлаго года жизни писателя, еще вовсе не дряхлаго. Во Франціи и Германіи писатели въ возрастѣ Тургенева затѣваютъ самыя обширныя литературныя предпріятія и до конца дней своихъ продолжаютъ работать, такъ что смерть застаетъ ихъ на полѣ битвы съ перомъ въ рукахъ. Но у насъ, какъ извѣстно, «климатъ другой», смѣна поколѣній идетъ съ страшною быстротой и писатель весьма рано начинаетъ чувствовать, что онъ «отсталъ», не умѣетъ «уловить моментъ». А отсюда уже, конечно, не далеко до того, чтобъ у писателя и совсѣмъ руки опустились. Такъ оно и случилось съ большинствомъ писателей сороковыхъ годовъ, какъ только имъ пришлось столкнуться съ первыми проявленіями не безусловно-панегирическаго отношенія къ ихъ взглядамъ. Мягчайшій и впечатлительнѣйшій Иванъ Сергѣевичъ, какъ извѣстно, уже въ 40 лѣтъ, только-что написавши «Дворянское Гнѣздо» и «Отцовъ и дѣтей», просился самымъ настоятельнымъ образомъ на покой, находя, что съ него «довольно». И вотъ, принявши во вниманіе эту капризность музы Тургенева, мы должны быть рады и двумъ маленькимъ разсказамъ. Вѣдь сообщали же газеты, что Иванъ Сергѣевичъ обѣщалъ совсѣмъ «положить перо». Остряки по этому поводу говорили даже, что вѣроятно послѣдніе разсказы Тургенева «писаны крандашомъ».
Но перомъ ли, карандашомъ ли написаны разсказы «Изъ старыхъ воспоминаній» и «Пѣснь торжествующей любви», они написаны превосходно. Конечно, «тоталитетъ» знаменитости Тургенева настолько великъ, что лишній лавръ въ вѣнкѣ его славы не мажетъ быть особенно замѣтенъ, но читающая-то публика во всякомъ случаѣ должна быть благодарна великому художнику за данную ей возможность еще лишній разъ испытать то высоко:эстетическое удовольствіе, которое получается при чтеніи произведеній автора «Записокъ охотника». Отрадно было убѣдиться изъ новыхъ разсказовъ, что талантъ великаго романиста ни на одну йоту не ослабѣлъ, что онъ по-прежнему блеститъ всѣми своими художественными красотами. Это впечатлѣніе тѣмъ болѣе отрадно было выносить, что въ произведеніяхъ Тургенева послѣднихъ пяти-шести лѣтъ нельзя было отрицать извѣстной тусклости исполненія и вялости замысла. Судя по нимъ, можно было подумать, что Ивану Сергѣевичу дѣйствительно лучше всего положить перо, чтобы не портить «тоталитета». Но послѣдніе разсказы говорятъ противное: они положительно даютъ право надѣяться, что Иванъ Сергѣевичъ еще послужитъ родному искусству. И съ большимъ интересомъ ожидаемъ мы «Самиста», о скоромъ появленіи котораго извѣщаютъ газеты.
Изъ двухъ новыхъ разсказовъ Тургенева болѣе значительная литературная величина — «Пѣснь торжествующей любви», которая поэтому и надѣлала гораздо большаго шума, чѣмъ «Изъ старыхъ воспоминаній». Послѣднее произведеніе притомъ было напечатано въ газетѣ и потому прочтено сравнительно немногими. А жаль, потому что разсказъ прекрасенъ. Предъ нами необыкновенно яркая жанровая картинка изъ временъ крѣпостнаго права, когда даже въ самомъ «миломъ» и «добромъ» баринѣ сидѣла такая огромная доза азіатскаго самодурства. Въ общемъ «Изъ старыхъ воспоминаній» можетъ быть названо новою главою «Записокъ охотника», и притомъ одною изъ лучшихъ. Написанъ разсказъ необыкновенно колоритно и «сочно», какъ говорятъ художественные критики, детали отдѣланы замѣчательно тщательно. Если вы, читатель, еще не прочли «Изъ старыхъ воспоминаній», постарайтесь ихъ достать, — получите часъ истинно-художественнаго наслажденія.
Но «Пѣснь торжествующей любви» ни, читатель, конечно давно прочли. Передавать поэтому ея содержаніе мнѣ нѣтъ надобности. Да и можно ли передавать содержаніе такихъ вещей, гдѣ все — игра солнечныхъ лучей и переливы красокъ? Можно ли передавать словами ароматъ благоухающаго цвѣтка и блескъ алмаза? Все это нужно самому видѣть, самому вдыхать. «Пѣснь торжествующей любви» — именно и есть литературный цвѣтокъ, блещущій всѣми цвѣтами радуги и полный чуднаго благоуханія. Нужно ее самому читать, нужно самому окунуться въ поэзію этой сказки, сотканной, изъ мистическаго мрака индійскаго Востока, жгучести полуденнаго солнца и таинственнаго очарованія ночи.
Нашлись, однако, многіе, которымъ заоблачность Тургеневской сказки, ея полная отрѣшенность отъ современности крайне не понравились. Ни прелесть поэтическаго языка, ни яркость вымысла, ни блескъ красокъ но могли подкупить этихъ суровыхъ Катоновъ. Негодуя, они говорили: «Вотъ до какого барства можно дойти, живя за границей, вдали отъ родины, не волнуясь ея интересами, не радуясь ея радостями, не печалясь ея печалями? Вѣдь это насмѣшка: въ наше время, когда тревожная общественная мысль лихорадочно работаетъ надо жгучими вопросами минуты, избавляться какими-то сказочками, какими-то малайцами съ вырѣзанными языками и сомнамбулистическими амурами?…»
Односторонніе, прямолинейные люди! отчего вы такъ мало обратили вниманія на эпиграфъ «Пѣснь торжествующей любви», на Шиллеровское «Wage du zu träumen und zu irren»? Не слышится ли вамъ изъ него глубокая скорбная нота, желаніе уйти далеко, далеко отъ этой милой современности, постояннымъ созерцаніемъ которой можно довести себя до полной меланхоліи? Будто потребность забыться чѣмъ-нибудь фантастическимъ, заняться рѣшеніемъ какого-нибудь вопроса, находящагося внѣ времени и пространства, — будто эта потребность не такая же настоятельная, какъ и всѣ другія душевныя потребности? И затѣмъ, въ концѣ концовъ, развѣ тэма «Пѣсни торжествующей любви» такая уже «несовременная», развѣ психологія страсти такъ уже до насъ никакого касательства не имѣетъ?[2] Человѣческое-то сердце вѣдь одинаково волнуется и во времена renaissance, и въ эпоху торжествующей свиньи. И развѣ же не поучительно въ эпоху торжествующей свиньи читать о «торжествующей любви» и, видѣть, что сердце человѣческое есть величина себѣ самой равная во всѣ времена и у всѣхъ.народовъ? Да, торжествующая свинья — явленіе временное, преходящее, а вотъ законы человѣческаго сердца, это явленіе, вѣчное и никакія торжествующія свиньи не могутъ возымѣть надъ нимъ власти.
Перейдемъ теперь къ Щедрину, самому энергичному, самому «животрепещущему» изъ дѣятелей плеяды, на котораго годы и «независящія обстоятельства» производятъ самое необычное дѣйствіе. На порогѣ глубокой старости, его талантъ съ каждымъ годомъ становится все могучѣе и могучѣе, доводя, по временамъ до Свифтовской силы; а что касается «независящихъ обстоятельствъ», то чѣмъ они круче, чѣмъ больше они гнетутъ, тѣмъ опредѣленнѣе становится міросозерцаніе сатирика и тѣмъ цѣльнѣе, значитъ, его творчество.
Пословица «нѣтъ худа безъ добра» ни на чемъ такъ блистательно не оправдалась, какъ на творчествѣ Щедрина. Крутыя времена дали Щедрину то, отсутствіе чего сильно вредило ансамблю его литературной физіономіи, — они дали ему строго-выдержанное міросозерцаніе. Было время, когда Писаревъ вполнѣ основательно называлъ сатиру Щедрина «цвѣтами невиннаго юмора». Дѣйствительно, невиннаго, потому что юморъ, направленный безразлично во всѣ стороны, всюду выискивая смѣшное, тѣсня соприкасается съ балагурствомъ и простымъ, зубоскальствомъ, лишеннымъ какого бы то, ни было общественнаго значенія. Идеалъ нуженъ, во имя котораго караешь, — только тогда и можно надѣяться на то, чтобы «ridendo castigare mores». А вотъ такого яснаго идеала и не было у Щедрина ни въ то время, когда о немъ писалъ Писаревъ, т.-е. въ началѣ шестидесятыхъ годовъ, ни нѣсколько лѣтъ, позже, когда «климатъ». продолжалъ еще быть довольно благодатнымъ. Надъ чѣмъ въ самомъ дѣлѣ не смѣялся нашъ сатирикъ? — Надъ земствомъ, надъ помпадурами; надъ реакціонерами, — надъ либералами, надъ Московскими Вѣдомостями, надъ «старѣйшей россійской пѣнкоснимательницей», надъ подъячими, надъ гласнымъ судомъ, — словомъ, надъ всѣмъ, что имѣетъ смѣшныя стороны. А такъ какъ смѣшныя стороны есть во всякомъ самомъ возвышенномъ человѣческомъ дѣяніи и даже на солнцѣ пятна есть, то и получалась въ результатѣ сатира ради сатиры, безучастной смѣхъ, которому въ сущности ни до чего дѣла нѣтъ.
Но по мѣрѣ того, какъ благодатные зефиры стали превращаться въ удушливый самумъ, муза Щедрина все болѣе и болѣе теряетъ характеръ безразличнаго зубоскальства. Точно также какъ въ большинствѣ русскаго общества крутыя времена выработали ясныя желанія относительно будущаго и сплотили въ одно тѣ идеалы, которые болѣе или менѣе безформенно носились въ умахъ людей, не потерявшихъ человѣческаго образа, — такъ и творчеству Щедрина они дали опредѣленное направленіе, подсказанное негодованіемъ на творящееся кругомъ безобразіе. Стрѣлы своихъ насмѣшекъ сатирикъ направляетъ теперь уже не во всѣ стороны, а бьетъ онъ ими въ одну топку, въ то больное мѣсто русской жизни, которое своимъ гніеніемъ заражаетъ весь народный организмъ. Уже не холодный во атому юморъ «надсмѣшника», а злобная иронія, облитая желчью и кровью, слышится въ Щедринскихъ произведеніяхъ послѣднихъ лѣтъ. И если не всегда ясенъ въ нихъ идеалъ автора, то во всякомъ случаѣ ясно, что ему особенно ненавистно: «Не was а good hater», т. е. онъ умѣлъ хорошо ненавидѣть, — говоритъ.
Щедринъ тоже умѣетъ ненавидѣть. И чѣмъ сильнѣе врагъ, чѣмъ несокрушимѣе онъ, тѣмъ могучѣе размахъ его сатирическаго бича, тѣмъ крупнѣе полетъ его сатирическаго генія.
Въ прошедшемъ году злоба Щедрина имѣла, къ сожалѣнію, слишкомъ много поводовъ быть доведенной до крайности. Никогда еще реакціонная сволочь не поднимала такъ нагло безстыдной головы своей, никогда еще темныя силы Русской земли не преслѣдовали свои гнусныя цѣли съ такимъ безшабашнымъ цинизмомъ, какъ именно въ прошломъ году. И оттого такъ грозна была Щедринская сатира въ прошломъ году, оттого и достигла она Свифтовской силы. Діалогъ «торжествующей свиньи» съ «правдой» исполненъ такой страшной ироніи, столько въ немъ затаенной злобы человѣка, котораго стихійною силой пригнуло къ землѣ, но который тѣмъ не менѣе сохранилъ въ себѣ гордое стремленіе къ небу, что по-истинѣ жутко становится. Свифтъ едва ли злѣе былъ въ своихъ «сказкахъ». По-нѣмецки есть выраженіе «Galgen humor». Это означаетъ юморъ висѣльника надъ самимъ собой въ ту минуту, когда его ведутъ на казнь. Весело отъ него едва ли бываетъ. И вотъ въ діалогѣ правды съ чавкающимъ рыломъ торжествующей свиньи именно такой Galgen humor заключается, — юморъ карася, видящаго, что исполняется его любимое желаніе быть изжаренымъ въ сметанѣ.
Разговоръ торжествующей свиньи съ правдой, безъ сомнѣнія, одно изъ крупнѣйшихъ явленій литературной лѣтописи прошлаго года. По немъ будущій историкъ составитъ себѣ прекрасное понятіе о тѣхъ періодахъ русской жизни, когда вдругъ глухо-на-глухо завѣшивается окно прорубленное въ Европу.
Въ творчествѣ Щедрина «Разговоръ» также составляетъ одинъ изъ кульминаціонныхъ пунктовъ. По степени сатирической ѣдкости и безграничности отчаянія въ параллель къ «Разговору» могутъ идти только «Игрушечнаго дѣла людишки» — тоже чисто Свифтовская вещь, натканная въ одинъ изъ бухарскихъ интерваловъ русской жизни.
II. править
Отъ «животрепещущей» сатиры Щедрина перейденъ къ другой не менѣе «животрепещущей» литературной злобѣ дня — къ «мужицкимъ беллетристамъ» и ихъ дѣятельности въ прошломъ году. И въ самомъ дѣлѣ, что какъ не мужицкая беллетристика прежде всего бросается въ глаза, когда знакомишься съ современною литературой? До такой степени эта мужицкая беллетристика загромождаетъ всѣ наши лучшіе и не лучшіе журналы (эсъ-букетный Русскій Вѣстникъ, конечно, составляетъ исключеніе), до такой степени въ литературѣ только и разговора, что о мужикѣ да о мужикѣ, о кулакѣ да о міроѣдѣ, что любители изящнаго чтенія просто въ отчаяніе проходятъ. Это, впрочемъ, такіе, которые кроткимъ нравомъ отъ родителей своихъ одарены. Болѣе же строптивые — тѣ ужасно ругаются. Въ бѣшенствѣ одинъ такой любитель говорилъ мнѣ, что онъ бросилъ, толстые журналы и перешелъ къ Аіматовскимъ переводамъ. «Что же подѣлаешь, — говоритъ: — читать хочется, а читать нечего. У Ахматовой, по крайней мѣрѣ, отъ мужика отдохнешь. Точно, въ самомъ дѣлѣ, кромѣ мужика ничего уже на свѣтѣ и не существуетъ».
Удивительно, право, какъ разъ укоренившаяся аномалія дѣйствуетъ на людское міросозерцаніе. Въ литературѣ слишкомъ много говорятъ о мужикѣ, слишкомъ много ему посвящаютъ вниманія!… А вотъ замѣчательно, мамъ никто не протестуетъ противъ того, что въ романахъ (все о любви говорятъ. Вѣдь, ей-богу, на свѣтѣ куда меньше любятъ, нежели обкрадываютъ и объегориваютъ мужика!…
Въ чести многогрѣшной «интеллигенціи», и именно той части ея, которая больше всего подвергается нападеніямъ народолюбцевъ Охотнаго ряда, она не считаетъ, что мужикъ можетъ занять слишкомъ много мѣста въ литературѣ такой страны, которая на V" изъ него же, мужика, состоитъ. Съ каждымъ годомъ мужицкая литература все больше и больше пріобрѣтаетъ права гражданства въ русской «словесности», все болѣе и болѣе выясняя потребности народной души, изучая все тщательнѣе и тщательнѣе народныя нужды и тяготы. Это изученіе, это проникновеніе въ народную сердцевину есть начало того великаго единенія интеллигенціи и народа, которая удесятеритъ силы интеллигентнаго русскаго духа я дастъ ему прочное содержаніе.
Въ нынѣшнемъ году количество мужицкой литературы, и не только беллетристики, а вообще литературы, трактующей о мужикѣ, было поистинѣ подавляющее. Точно сговорились всѣ. Въ такъ-называемыхъ «внутреннихъ обозрѣніяхъ», въ политико-экономическихъ этюдахъ, въ ученыхъ изслѣдованіяхъ, въ повѣстяхъ, романахъ и очеркахъ съ замѣчательнымъ единодушіемъ разрабатывался «народный вопросъ». Видно, назрѣло это; видно, не можетъ дольше продолжаться порядокъ, при которомъ о всѣхъ въ домѣ заботятся, кромѣ хозяина, кромѣ того, кѣмъ держится я крѣпнетъ весь государственный организмъ.
Больше всѣхъ удѣлялъ мужицкой литературѣ мѣсто тотъ органъ печати, который чаще другихъ подвергается упрекамъ въ «оторванности» отъ народной почвы, въ «надруганіи» надъ народною «святыней» и т. д., то-есть Отечественныя Записки. Я не стану опровергать всѣхъ этихъ упрековъ, потому что въ нихъ есть извѣстная доля правды. Де знаю, какъ тамъ относительно «надруганія» надъ «народною святыней» (ибо въ томъ ли еще «народная-то святыня» сидитъ, въ, чемъ ее г. Аксаковъ, наприм., полагаетъ); но что касается «оторванности», то, если хотите, Отеч. Зап. дѣйствительно въ извѣстной степени въ ней повинны. Все дѣло только въ томъ, что не такъ онѣ «оторваны», макъ это очень многіе себѣ представляютъ. Не отъ недостатка любви, а отъ избытка. Знаете, есть матери, которыя страстно, безумно любятъ своихъ дѣтей, жизнь готовы за нихъ отдать. И однако же, эта безумная любовь не мѣшаетъ имъ не ставить ли въ грошъ душевныя потребности любимыхъ существъ. Поговорите съ такою матерью и вы отъ нея услышите, что нельзя «дитяти» дать дѣйствовать по своему «дѣтскому» разумѣнію, что это ему непремѣнно повредитъ и т. д., А между, тѣмъ дитяти, уже перевалило за двадцать, оно уже полный человѣкъ съ своимъ собственнымъ цѣльнымъ нравственнымъ міромъ, съ своими идеалами, цѣлями и стремленіями.
Въ отношеніи къ народу Отеч. Зап., представляютъ собою именно такого рода нѣжную мать, въ одно и то же время любящую и презирающую своего ребенка, устремляющую всѣ свои силы къ благу его и недовѣряющую его дѣеспособности. Основанныя въ нынѣшнемъ сроемъ видѣ великимъ печальникомъ горя народнаго, Отеч. Зап. съ первыхъ же поръ высоко подняли знамя народолюбія, которому ни разу ни измѣнили. Кто знакомъ съ поколѣніемъ современныхъ поборниковъ народнаго дѣла, тотъ согласится, со мною, что оно выросло преимущественно на Отеч. Запискахъ. Никто не станетъ отрицать того, что огромная доля симпатій къ народу имѣетъ своимъ первоисточникомъ поэтическую проповѣдь Некрасова. На Некрасовѣ выросло цѣлое поколѣніе народолюбцевъ; Некрасовъ первый открылъ, имъ глаза на окружающее, — доказалъ, въ какомъ направленіи долженъ дѣйствовать человѣкъ, не потерявшій человѣческаго облика. Другой «столпъ» Отеч. Записокъ — г. Михайловскій — тоже не мало содѣйствовалъ насажденію народолюбія среди новаго поколѣнія, систематизируя его и придавая ему болѣе или менѣе стройный видъ.
Такимъ образомъ заслуги Отеч. Записокъ народному дѣлу несомнѣнно громадныя. И за всѣмъ тѣмъ онѣ, какъ та любяще-презирающая мать, никакъ не хотятъ признать, что совсѣмъ ужь не такая tabula rasa — народная душа, что совсѣмъ ужь не такъ нерѣдко нуждается народъ въ томъ, чтобъ его «направляли», что есть, словомъ, у народа свои душевные устои, которыхъ обойти съ высоты, своего интеллигентнаго величія никакъ невозможно.
Вотъ въ какомъ смыслѣ слѣдуетъ понимать «оторванность» Отеч. Записокъ отъ народной почвы. Еще разъ повторяю: не отъ недостатка любви она происходитъ, а отъ избытка, отъ боязни, что предоставленный себѣ самому народъ попадетъ въ безвыходную кабалу къ тайнымъ силамъ Русской земли!
Я потому завелъ рѣчь объ «оторванности» Отеч. Записокъ, чтобы констатировать, что она теперь нѣсколько ослабѣваетъ и что въ нынѣшнемъ году почтенный журналъ сдѣлалъ не одну уступку тому теченію русскаго «народничества», которое полагаетъ, что у народа есть слоя весьма крѣпкіе идеалы и что интеллигенція безусловно должна принятъ ихъ во вниманіе.
Ярче всего ослабленіе матерински-покровительственнаго народолюбія Отеч. Записокъ сказалось на лучшемъ современномъ бытописателѣ народной жизни — Глѣбѣ Успенскомъ. До сихъ поръ г. Успенскій былъ главнымъ представителемъ пессимистскаго взгляда на собственныя силы народа. Еще какихъ-нибудь два года тому назадъ онъ не видѣлъ въ народѣ рѣшительно ни одной такой черты, которую не слѣдовало бы кассировать при переустройствѣ народной жизни. Онъ говорилъ, что народъ такъ страшно бѣдствуетъ и потому долгъ всякаго порядочнаго человѣка помогать ему по мѣрѣ силъ, но что все-таки нельзя обойти того факта, что народъ страшно грубъ, жестокъ, корыстолюбивъ и т. д. По мнѣнію г. Успенскаго выходило, что чувство общинности, на которую такъ напираютъ «идеализаторы» народа, ведетъ не къ спорности, а къ тому только, что въ общинникахъ развивается страшная мелочность, шпіоничаньи съ цѣлью предупредить, чтобы, сохрани Богъ, кто-нибудь изъ общинниковъ какъ-нибудь не воспользовался бы чужимъ добромъ. Что же касается другаго столпа, на которомъ «идеализаторы» строятъ свое восторженное отношеніе къ народу, т. е. раскола, то г. Успенскій жестоко смѣялся надъ этимъ «увлеченіемъ» и находилъ, что расколъ есть не что иное, какъ старый, стоптанный, никуда негодный сапогъ.
Отъ этого пессимизма г. Успенскій теперь въ значительной степени излѣчился. Если онъ и продолжаетъ по-прежнему «трезво» изображать «неприглядныя» стороны народной жизни, то все-таки начинаетъ усматривать въ народѣ и кое-что достойное уваженія. Въ прошломъ году въ рядѣ превосходныхъ очерковъ подъ общинъ названіемъ «Безъ опредѣленныхъ занятій» и затѣмъ въ «Пришло на память» г. Успенскій уже совсѣмъ, совсѣмъ не тотъ угрюмый брюзга, который своимъ скептицизмомъ такъ злилъ «идеализаторовъ». Какъ пріятно было «идеализаторамъ» знакомиться съ слѣдующимъ наблюденіемъ г. Успенскаго. Описываетъ онъ, какъ къ нѣкоему арендатору Демьяну Ильичу нанялась артель косить сѣно, на его харчахъ. «Трудновато бывало Демьяну Ильичу въ непогоду, когда вдругъ зарядитъ дождь и когда волей-неволей приходится даромъ кормитъ. Еще день-два какъ-нибудь переждать можно, но бываетъ, что цѣлую недѣлю нельзя ни на что взяться, и тогда между Демьяномъ Ильичомъ и рабочими происходить нѣчто въ высшей степени драматическое: рабочимъ совѣстно ѣстъ задаромъ, Демьяну Ильичу совѣстно сказать объ этомъ, да и отпустить хорошихъ рабочихъ не хочется; а кормить по-напрасну страсть какъ обидно. Въ такія минуты всѣ мучаются — и Демьянъ Ильичъ, и рабочіе, всѣ вздыхаютъ и ѣдятъ съ мученіями и терзаніями совѣсти» («Пришло на память», Отеч. Зап. № 2). Какъ не согласуется эта тонкая деликатность съ представленіемъ о страшной жадности и корыстолюбивой безсовѣстности, которую такъ любилъ выискивать г. Успенскій для «отрезвленія идеализаторовъ».
Въ томъ же очеркѣ «Пришло на память» есть фигура крестьянской дѣвушки Варвары. Помните стихи Некрасова:
Есть женщины въ русскихъ селеньяхъ
Съ спокойною важностью лицъ,
Съ красивою силой въ движеньяхъ,
Съ походкой, со взглядомъ царицъ
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Красавица, міру на диво,
Румяна, стройна, высока,
Во всякой одеждѣ красива,
Ко всякой работѣ ловка.
И голодъ, и холодъ выноситъ,
Всегда терпѣлива, ровна…
Я видывалъ, какъ она коситъ:
Что взмахъ — то готова копна!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Такого сердечнаго смѣха
И пѣсни и пляски такой
За деньги не купишь. «Утѣха»! —
Твердятъ мужики межъ собой.
Въ игрѣ ее конный не словитъ,
Въ бѣдѣ не сробѣетъ — спасетъ:
Коня на скаку остановитъ,
Въ горящую избу войдетъ!
Выбросьте только физическую красоту и вы получите образъ Варвары, удивительно цѣльный и обаятельный. Это одна изъ тѣхъ богатыхъ натуръ, которыя обдаютъ васъ лучезарнымъ свѣтомъ своего нравственнаго существа и заставляютъ увѣровать въ лучшія стороны человѣческой природы. Но вмѣстѣ съ тѣмъ Варвара — и типически-крестьянская натура; она крестьянка насквозь во всѣхъ своихъ качествахъ и симпатическихъ сторонахъ. И потому-то такъ знаменательно найти этотъ прелестный образъ именно у г. Успенскаго, котораго уже никто не рѣшится упрекнуть въ идеализированіи.
Отдѣланъ г. Успенскимъ образъ Варвары съ замѣчательной теплотой. Видно, самъ онъ отдыхаетъ на немъ; видно, самому ему пріятно показать этотъ перлъ, выловленный въ народномъ океанѣ. Однимъ отрицаніемъ и «отрезвленіемъ» не проживешь и ужасно радъ будешь, если послѣ длинной полосы скептицизма есть возможность остановиться на чемъ-нибудь бодрящемъ.
Чтобы покончитъ съ г. Успенскимъ, отмѣтимъ, что и на расколъ онъ теперь уже совсѣмъ иначе смотритъ. Восторженно говоритъ онъ въ одномъ изъ очерковъ «Безъ опредѣленныхъ занятій» о русскомъ сектантствѣ, видя въ этихъ «алчущихъ и жаждущихъ правды» залогъ свѣтлой будущности народа. О, это уже совсѣмъ не тотъ изношенный, стоптанный сапогъ, которымъ былъ расколъ для г. Успенскаго года три тому назадъ. Нѣтъ, это уже семимильные сапоги-скороходы, при помощи которыхъ далеко пойдетъ народъ паямъ по пути духовнаго развитія.
Столь же неутомимо, какъ и г. Успенскій, работалъ на пользу народному дѣлу и другой корифей мужицкой беллетристики — г. Златовратскій.
Въ прошломъ году онъ далъ пять «Очерковъ деревенскаго настроенія», два очерка «На родинѣ» и «Пріѣздъ въ деревню», знакомый читателямъ Русской Мысли.
Еще до недавняго времени гг. Успенскій и Златовратскій считались главарями двухъ равныхъ направленій въ мужицкой литературѣ: г. Успенскій — «отрезвляющаго», г. Златовратскій — «идеализирующаго». Но теперь разница значительно изглаживается. Про г. Успенскаго намъ уже извѣстно, что онъ сдѣлалъ значительныя уступки «идеализаторамъ». Что же касается г. Златовратскаго, то онъ, въ свою очередь, тоже въ извѣстной степени измѣнился, утративъ ту сентиментальность, которая ослабляла жизненность его прежнихъ произведеній. Оба направленія, такимъ образомъ, сдѣлали другъ другу уступки и въ результатѣ получилось по-истинѣ трезвое изображеніе народной жизни, чуждое и сентиментальнаго преувеличенія, но я неповинное въ излишнемъ оплеваніи народныхъ «устоевъ».
Въ «Очеркахъ деревенскаго настроенія» г. Златовратскій старается уловить умственную и нравственную физіономію «новой деревни», съ ея потрясенными отъ напора Колупаева основами, съ ея «умственными» мужиками, изъ которыхъ неизвѣстно еще что вылупится: кулакъ чистѣйшей воды или же просто основательный земледѣлецъ, которому уже никакъ на шею не сядешь, какъ это бывало съ мужичками «добраго стараго времени».
Самымъ драгоцѣннымъ выводомъ г. Златовратскаго нельзя, конечно, не признать того, что «массовая душа — это тотъ ледъ, который можетъ быть внутренно воспламененъ до 180°, незримо и непонятно для сторонняго глаза, выработавъ эту теплоту въ своей внутренней лабораторія. Но одинъ моментъ, одинъ порывъ, одно, можетъ-быть, очень ничтожное обстоятельство — и внезапно вся эта, сконцентрированная годами незримой работы, сила неудержимо освободится изъ оковъ тайны и расплавить мгновенно самый ледъ, озаривъ освободившимся свѣтомъ и тепломъ все, что въ безнадежномъ холодѣ жило вокругъ» («Очерки деревен. настроенія», Отеч. Зап., февраль).
Тою же «новою деревнею» занимается и другой крупный дѣятель мужицкой литературы, г. Энгельгардтъ. Въ прошломъ году онъ помѣстилъ два письма изъ длинной серіи «Писемъ изъ деревни», тянущихся около десяти лѣтъ. Одно изъ нихъ, описывавшее нѣкій «Счастливый уголокъ», гдѣ крестьяне живутъ «припѣваючи», произведено большую сенсацію и послужило темой оживленныхъ печатныхъ и устныхъ толковъ.
Письма г. Энгельгардта представляютъ собою очень оригинальную смѣсь беллетристики и публицистики, написанную очень мѣткимъ и свободнымъ языкомъ. Благодаря этому, письма г. Энгельгардта очень много читаются и притомъ даже такими, которымъ сюжеты, трактуемые почтеннымъ профессоромъ, «скучны». Главное ихъ достоинство заключается въ томъ, что г. Энгельгардтъ всякій вопросъ ставятъ рѣзко и безъ, всякихъ виляній. «Нельзя не признаться, хотя должно сознаться» — вы у него никогда не найдете. Ни предъ какими авторитетами и «вѣяніями», даже самыми «либеральными», онъ не останавливается и правду-матку тамъ въ глаза и рѣжетъ. Извѣстна его рѣзкая выходка, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, противъ кооперативнаго сыроваренія. Кооперативное сыровареніе считалося у насъ дѣломъ крайне «либеральнымъ», крайне передовымъ явленіемъ. А вотъ пришелъ г. Энгельгардтъ и безъ дальнихъ колебаній отрѣзалъ, что либеральное сыровареніе идетъ на счетъ жизни крестьянскихъ ребятишекъ: прежде молокомъ ихъ поили, а теперь это самое молоко на кооперативную сыроварню несутъ и ребятишки потому мрутъ какъ мухи.
Вотъ и въ разбираемыхъ двухъ письмахъ г. Энгельгардтъ самымъ рѣзкимъ образомъ ставятъ модный теперь вопросъ о соотношеніи помѣщичьяго хозяйства и крестьянскаго труда. Извѣстно, сколько есть проектовъ и плановъ примирить эти два интереса, устроить такъ, чтобъ и у помѣщика были рабочія руки, и чтобъ эти рабочія руки не бросали бы своей земли и не раззоряли такимъ путемъ свое хозяйство. Г. Энгельгардтъ необинуясь, прямо, заявляетъ, что помѣщичьи интересы и крестьянскія — вещи діаметрально противоположныя, что примирить ихъ нѣтъ никакой возможности и что какая-нибудь сторона должна уступить свои права на землю. А такъ какъ крестьянинъ не можетъ уйти отъ земли, то уйти долженъ помѣщикъ.
Съ такой же ясностью и рѣзкостью показываетъ г. Энгельгардтъ, какъ такъ-называемое, «оживленіе» торговли есть непосредственная причина крестьянской голодовки. Опять значитъ «натравливаніе» сословій… Однимъ словомъ, безпокойный человѣкъ!
И какъ же, однако, скроменъ этотъ «агитаторъ», когда, оставляя «критику», переходитъ къ положительнымъ требованіямъ. Вотъ, напримѣръ, описываетъ онъ нѣсколько деревень, которымъ даетъ названіе «Счастливаго уголка», потому что обитателямъ его живется «хорошо». И что же, однако: "если кто-нибудь, незнакомый съ мужикомъ и деревней, вдругъ будетъ перенесенъ изъ Петербурга къ небу крестьянина «Счастливаго уголка», и не то, чтобы въ избу средственнаго крестьянина, а даже въ избу «богача», то онъ будетъ пораженъ всею обстановкой и придетъ въ ужасъ отъ бѣдственнаго положенія этого «богача» (Отеч. Зап., февраль, стр. 378). Не думайте, что г. Энгельгардтъ иронизируетъ, — нѣтъ, онъ отъ души доволенъ «благосостояніемъ» «Счастливаго уголка». «Въ одной изъ деревень послѣдніе два года уже всѣ были богачи, то-есть никто хлѣба не покупалъ, у всѣхъ хватало хлѣба до нови». И вотъ такой-то, уголокъ г. Энгельгардтъ, желая быть вѣрнымъ дѣйствительности, долженъ назвать «Счастливымъ». Мало того, онъ «мечтаетъ» о томъ, чтобы вся Россія покрылась такими «Счастливыми уголками».
Главнымъ условіемъ образованія «Счастливыхъ уголковъ» г. Энгельгардтъ считаетъ освобожденіе крестьянина отъ необходимости продавать свой трудъ постороннему, что лишаетъ его возможности аккуратно вести свое хозяйство и приближаетъ его къ состоянію безземельнаго пролетаріата. Для этого нужно, чтобы помѣщикъ «ушелъ» отъ земли, пошелъ бы въ городъ, а землю отдалъ бы крестьянину (за деньги, конечно; не пугайтесь, пожалуйста, и не подумайте чего-либо зазорнаго. Сами, славу Богу, какъ и всѣ люди, въ участкѣ прописаны).
Но если совсѣмъ не нуженъ мужику помѣщикъ, то весьма ему нуженъ, по мнѣнію г. Энгельгардта, «хорошій» интеллигентъ. И вотъ г. Энгельгардтъ проектируетъ «интеллигентную деревню», чтобы собирались интеллигентные люди большими компаніями, пріобрѣтала бы землю съ тѣмъ, чтобы самимъ ее обрабатывать, вести хозяйство по правиламъ раціональнаго хозяйства и такимъ путемъ и самимъ кормиться, и мужикамъ примѣръ подавать. «Садитесь на землю и не опасайтесь, что вамъ нечего будетъ дѣлать среди мужиковъ. Дѣла не оберетесь, дѣла пропасть». Г. Энгельгардтъ не настолько, однако, наивенъ, чтобы рекомендовать образованіе интеллигентныхъ деревень «интеллигенту» вообще. Онъ достаточно пожилъ на свѣтѣ, чтобы знать, что интеллигенція и порядочность — вещи совсѣмъ не всегда совпадающія. И обращается онъ поэтому къ тѣмъ, которые не разрѣшили еще «проклятыхъ вопросовъ», еще «мечутся».
«Чего метаться! Идите на землю къ мужику! Мужику нуженъ интеллигентъ. Мужику нуженъ земледѣлецъ-агрономъ, нуженъ земледѣлецъ-врачъ на мѣсто земледѣльца-знахаря, земледѣлецъ-учитель, земледѣлецъ-акушеръ. Мужику нуженъ интеллигентъ-землевладѣлецъ, самъ лично работающій землю. Россіи нужны деревни изъ интеллигентныхъ людей».
«Интеллигентный человѣкъ нуженъ землѣ, нуженъ мужику, — говоритъ еще разъ г. Энгельгардтъ, въ заключеніе своего призыва. — Онъ нуженъ потому, что. нуженъ свѣтъ для того, чтобы разогнать тьму. Великое дѣло предстаетъ интеллигентнымъ людямъ. Земля ждетъ илъ и мѣсто найдется для всѣмъ».
Найдется ли? Вотъ въ тѣхъ же Отеч. Запискахъ, въ декабрьской книжкѣ, внутренній обозрѣтель разсказываетъ истерію одной попытки устроить «интеллигентную деревню». Грустная исторія!
Не много, веселья и въ остальной" части мужицкой беллетристики. Все то же «надоѣвшее» г. Буренину «нытье» о безысходной нуждѣ крестьянской, о кулакѣ, опутывающемъ мужика по рукамъ и ногамъ, объ урядникѣ и становомъ, мудрующихъ подъ деревней въ силу «данной имъ власти» тащить и не пущать, и тому подобные занятные сюжеты. Не только отъ одного пристрастія къ изящной словесности, иной разъ сбѣжишь отъ нихъ къ переводамъ съ гишпанскаго г-жи Ахматовой!
Чтобъ и читателю не очень надоѣстъ своимъ «нытьемъ», ограничусь краткимъ перечнемъ остальныхъ выдающихся явленій мужицкой литературы прошлаго года. Новыхъ, болѣе утѣшительныхъ, свѣдѣній въ нихъ нѣтъ, а тоску лишнюю нагонять зачѣмъ же.
Кромѣ журнальныхъ очерковъ, г. Успенскій далъ въ нынѣшнемъ году отдѣльное изданіе всѣхъ своихъ деревенскихъ разсказовъ послѣдняго времени, подъ названіемъ «Деревенская неурядица». Такое же изданіе сдѣлалъ г. Наумовъ, извѣстный бытописатель житья-бытья сибирскаго крестьянства. Книга г. Наумова очень сочувственно была принята публикой и критикой, которая по достоинству оцѣнила симпатичное дарованіе автора характерныхъ разсказовъ изъ жизни нашего «золотаго дна», стараніями добрыхъ людей превращеннаго чуть ли не въ геену огненную. Новаго г. Наумовъ въ прошломъ году далъ нѣсколько очерковъ въ, написанныхъ со свойственной ему теплотой и выразительностью.
Г. Немировичъ-Данченко познакомилъ публику съ «Крестьянскимъ царствомъ» и бытомъ горнозаводскаго населенія Урала. О «Крестьянскомъ царствѣ» мнѣ въ Русской Мысли говорить не приходится. Что же касается уральскихъ очерковъ г. Немировича, то они написаны съ присущимъ ему талантомъ и яркостью колорита. Жаль только, что колоритность эта по временамъ очень ужь ярка, такъ что наводитъ на нѣкоторыя размышленія, не всегда выгодныя для автора.
Недурны были въ Дѣлѣ разсказы изъ «Жизни южно-русскаго села» г. Потапенко. Одинъ изъ нихъ — «Рѣдкій праздникъ» — рисуетъ очень любопытную картину деревенскаго «Strike’а». Хотѣли было «извлечь выгоду» изъ мужичковъ, да, славу Богу, ничего. Не дали себя въ обиду. Отстояли.
Также весьма недуренъ разсказъ г. Салова, — «Николай Суетной» (Отеч. Зап., № 10), описывающій одинъ совсѣмъ, совсѣмъ «удивительный» случай, мужику представился случай разбогатѣть путемъ сдѣлки съ совѣстью: его набожнаго православнаго, совращали въ молоканство и отъ такого впаденія въ ересь ему, предстояло разбогатѣть, — и тѣмъ не менѣе мужикъ отъ такой сдѣлки отказался. Положимъ, что не единымъ хлѣбомъ сытъ человѣкѣ, но вѣдь мужикъ-то и хлѣбомъ не очень сытъ.
Слѣдовало бы мнѣ, собственно, побесѣдовать о г. Эртелѣ, одномъ изъ весьма теперь замѣтныхъ писателей изъ народной жизни. Но въ его «Запискахъ степняка» такъ тѣсно переплетаются между собою изображенія народной жизни съ изображеніемъ жизни интеллигентной, что уже лучше отложу рѣчь о немъ на-дальше, при разсмотрѣніи «общей» литературы прошлаго года. По этой же причинѣ не скажу теперь ничего объ очеркахъ г. Тверскаго «Не къ полю ягоды» въ Вѣст. Европы.
Въ заключеніе отмѣчу еще два-три явленія мужицкой беллетристики. Г. Ѳедосѣевецъ напечаталъ въ Словѣ любопытные разсказы изъ жизни нашихъ сектантовъ, которые съ интересомъ прочтутся людьми, привыкшими смотрѣть на расколъ не какъ на догматическое только изувѣрство. Въ Отеч. Зап. г. Ѳедосѣевецъ помѣстилъ «Бабушку-генеральшу», написанную не то чтобъ очень хорошо, но любопытную тѣмъ, что характеризуетъ собою борьбу двухъ теченій народной жизни: стараго, патріархальнаго, когда все болѣе или менѣе совершалось по «простотѣ», и новаго, «культурнаго», на первыхъ же порахъ познакомившаго добродушныхъ Козаковъ (изъ ихъ жизни разсказъ) съ «векселёчками», «неустоечками», «процентиками» и тому подобными вѣстниками цивилизаціи.
Разъ зашла рѣчь о г. Ѳедосѣевцѣ, нельзя не упомянуть о его замѣчательной «программѣ для собиранія свѣдѣній о расколѣ» (Отеч. Зап., №№ 3 и 4). Авторъ выказалъ въ ней блестящее знакомство съ предметомъ и вѣрное пониманіе движеній народной души. Совершенно справедливо упрекаетъ г. Ѳедосѣевецъ въ предисловіи къ своей «программѣ» русскую интеллигенцію за то, что она до сихъ поръ такъ мало обращала вниманія на самое крупное явленіе русской народной жизни и не овладѣла соціологическимъ факторомъ такого громаднаго значенія. И эти упреки дѣлаются въ Отеч. Зап., которыя года три назадъ объявили расколъ стоптаннымъ сапогомъ. Ну, не знаменіе ли тутъ времени, не побѣда ли новаго народничества, преклоняющагося предъ народными идеалами, надъ старымъ, смотрящимъ на эти идеалы какъ на остатокъ стараго варварства?…
Этому же первостепенному соціологическому фактору русской жизни были посвящены замѣчательные очерки г. Пругавина: «Алчущіе и жаждущіе правды». Но объ этомъ мнѣ опять-таки не приходится распространяться на страницахъ Русской Мысли.
А теперь я могу закончить свой отчетъ о мужицкой беллетристикѣ прошлаго года. Упомяну еще развѣ о симпатичномъ разсказѣ г. Баранцевича «Они» въ «Откликѣ». Появилось-то въ прошломъ году, полонянъ, гораздо больше мужицкой беллетристики, нежели я отмѣтинъ, да не о всемъ говорить стоитъ. О томъ, что хорошо, я сказалъ; а о томъ, что дурно, лучше уполчу. Вѣдь въ большинствѣ этого дурнаго нетрудно отыскать хорошее намѣреніе такъ или иначе содѣйствовать разрѣшенію «народнаго вопроса». Будемъ и за это благодарны.