РУССКАЯ ЖУРНАЛИСТИКА ПРИ АЛЕКСАНДРѢ I.
правитьАнгломанская попытка обособить дворянство въ средѣ другихъ сословій, снабдивъ его ношами привилегіями, представляла только извѣстную струю, но не господствующее направленіе въ русской журналистикѣ. Одновременно съ нею мы встрѣчаемъ другое, болѣе раціональное стремленіе — объединить, путемъ воспитанія, интересы различныхъ классовъ народа, уничтожить вредный эгоизмъ, семейный или сословный, идущій въ разрѣзъ съ требованіями общенародной пользы. Въ такомъ духѣ написана статья В. Попугаева, занимающая видное мѣсто въ «Періодическомъ изданіи общества любителей словесности» на 1804 годъ. Статья состоитъ изъ пяти главъ подъ особыми названіями, въ которыхъ говорится о политическомъ просвѣщеніи вообще, о необходимости политическаго воспитанія и объ ученыхъ предметахъ, могущихъ служить къ развитію общественнаго духа въ воспитанникахъ. Авторъ, прежде всего, отстаиваетъ общественное воспитаніе въ противоположность семейному. «Правда — говоритъ онъ — общественное воспитаніе въ дѣтствѣ, сколько внѣдряетъ въ сердце наше изящныхъ добродѣтелей, сколько способствуетъ къ развитію силъ душевныхъ и тѣлесныхъ, столько часто, — если пренебреженъ будетъ строгій присмотръ за нравами, — даетъ сильно распространяться порокамъ, кои, подобно пламени, находящему богатую пищу между дѣтями юными и пылкими, вдругъ пожираютъ множество поколѣній и распространяютъ оное еще на многія. Сія точка есть одна изъ важнѣйшихъ, гдѣ око законодателя и его исполнителей должно быть наиболѣе предвидящее. Добрые нравы въ гражданахъ необходимѣе самого просвѣщенія, но безъ просвѣщенія добрые правы рѣдки, по крайней мѣрѣ, оные не имѣютъ полезнаго направленія. Многіе утверждаютъ, что семейственное воспитаніе сохраняетъ чистоту нравовъ и непорочность юныхъ сердецъ — нѣтъ ничего истиннѣе, но токмо тогда, когда дѣти имѣютъ добродѣтельныхъ, просвѣщенныхъ родителей, а сіе столь рѣдко, что когда дѣло идетъ о цѣлости народа (т. е. о цѣломъ народѣ) — въ основное положеніе не пріемлется. Но положимъ, еслибъ сему было и противное, то самыя семейственныя предубѣжденія достаточны исказитъ самую благоразумную нравственность. Даже и тогда, когда бы просвѣщеніе было удѣломъ цѣлости народовъ, семейственное воспитаніе можетъ научить токмо людей быть добрыми отцами, супругами, родственниками, но никогда совершенными гражданами. Эгоизмъ, удѣлъ всѣхъ людей, и, можетъ, не токмо необходимый, но и полезный въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, будетъ ихъ всегда отдалятъ отъ чувства общественности. Ибо люди, воспитанные въ семействахъ, почитаютъ себя обществу, ничѣмъ не одолженными; привычка къ выгодамъ общественнымъ дѣлаетъ имъ непримѣтнымъ благо, неоцѣненной связью гражданскихъ выгодъ на нихъ изливаемое; они видятъ во всемъ одни условія[1] и ни мало не думаютъ: сколько вѣковъ и сколь напряженія геніевъ стоило природѣ, дабы образовать связь благодѣтельную сообщества я потому, какимъ пожертвованіемъ сіе каждаго обязываетъ къ пользѣ онаго. Одно общественное воспитаніе, одно такое воспитаніе, направленное къ моральной цѣли, даетъ гражданину чувствовать съ самого его младенчества, что государственное общество печется о его благѣ, что оно ему не менѣе благодѣтельствуетъ, но еще болѣе, какъ самые родители, ибо первые показываютъ ему токмо выгоды семейственныя, кои сами оснуются на выгодахъ общественныхъ. въ то время, когда такое воспитаніе показываетъ ему все назначеніе, коимъ онъ обязанъ къ согражданамъ за тѣ блага, кои соединеніе ихъ на него изливаетъ». Это общественное воспитаніе кромѣ элемента моральнаго, требуетъ еще направленія политическаго, которое состоитъ въ томъ, чтобы объяснить каждому воспитаннику причину его обязанностей къ обществу, указать благо, соединенное съ исполненіемъ этихъ обязанностей, и научить средствамъ служить обществу съ наибольшею выгодою для гражданъ и себя самого, Такое направленіе можетъ существовать, но понятію автора, только въ томъ случаѣ, когда государство возьметъ на себя обязанность просвѣтить весь народъ, безъ различія, въ духѣ одинаковыхъ правилъ общежитія. Противъ односторонности воспитанія, приноровленнаго исключительно къ потребностямъ высшаго класса, авторъ возстаетъ очень сильно и призываетъ себѣ на помощь наказъ Екатерины II. "Сіе влечетъ за собою — говорится во второй главѣ статьи — "предубѣжденіе знатности, гордость породы и презрѣніе Въ низкимъ классамъ. Оныя образуютъ духъ дворянства и сѣютъ въ гражданскихъ классахъ взаимную, такъ сказать, антипатію. Во Франціи, въ старомъ правленіи, презрѣніе дворянства къ простолюдинамъ возросло до удивительной степени; дворянинъ почиталъ за самый великій стыдъ не токмо входить въ какія либо связи съ простымъ гражданиномъ, но даже быть въ одномъ мѣстѣ; въ Германіи, во время Іосифа II, дворянство требовало имѣть даже особыя гульбища отъ народа. Въ Англіи одинъ знаменитый писатель находилъ, что безсмертный авторскій талантъ и его творенія были предосудительны его знатности. Великая Екатерина, вмѣстѣ съ Петромъ Великимъ столько содѣйствовавшая къ утвержденію въ Россіи смѣшаннаго монархическаго правленія, мудро предвидѣла и долженствующее необходимо укорениться въ ономъ раздѣленіе состоянія гражданъ, на основаніи безсмертнаго Монтескье необходимаго; предвидѣла и предубѣжденія, впослѣдствіи содѣйствовавшія къ разрушенію сильной монархіи Бурбоновъ и предупредила то: безсмертный законъ, лишающій дворянина всѣхъ правъ на почтеніе и даже голоса въ дворянскомъ обществѣ, если онъ не заслужилъ дворянское состояніе въ государственной гражданской или военной службѣ, направилъ умы дворянства не къ чести породы, но къ службѣ отечеству; а какъ сей путь не загражденъ ни которому состоянію, то дворянство, научась уважать службу, научилось уважать вмѣстѣ и достоинства во всѣхъ состояніяхъ. Нынѣ уже не спрашиваютъ въ обществахъ нашихъ, дворянинъ ли онъ, простираются ли его предки до праотца Ноя и проч., но спрашиваютъ, какимъ достоинствомъ уважило отечество его заслуги. Одни провинціалы наши, въ своихъ степныхъ изгородяхъ, гордятся своимъ дворянствомъ передъ крестьянами. Всѣ образованные, достойные дворяне стыдятся это одно поставить себѣ въ достоинство. Слава Екатеринѣ, безсмертіе ея имени…. (Тутъ въ подлинникѣ стоятъ въ нѣсколько рядовъ точки, означающія, вѣроятно, руку цензора). Итакъ, когда толь счастливое вліяніе геній Екатерины имѣлъ на наши нравы мудрыми своими уставами, монархи, ея наслѣдники, сохранятъ ея законы и особенно тотъ, о коемъ говорится, какъ святыню. Но гдѣ средства храненію? — Въ общественномъ воспитаніи. Правда, невозможно всѣхъ воспитать въ такой обширной имперіи въ единомъ обществѣ и особенно содержать; ибо положимъ, что просвѣщеніе дворянства, нынѣ столь распространившееся, попуститъ, чтобъ благородное юношество обучалось вмѣстѣ съ мѣщанскимъ, но богачъ никогда не согласится, чтобъ сынъ его довольствовался тою же умѣренною пищею, которою довольствуется сынъ обыкновеннаго гражданина, а государство для всѣхъ иногда дать не можетъ; но есть предубѣжденія въ народахъ и классахъ оныхъ, которыя законодателямъ уважать должно, особенно тогда, когда оныя такого рода, что нарушеніе оныхъ можетъ имѣть худыя слѣдствія, а оставленіе не влечетъ за собою примѣтнаго вреда. Сіе послѣднее есть одно изъ подобныхъ. Слѣдственно, не коснувшись онаго, верховная «власть мудро сдѣлаетъ, если, учинивъ просвѣщеніе необходимымъ, заставитъ всѣхъ гражданъ жить, какъ имъ угодно, но просвѣщаться въ однихъ, правленіемъ призванныхъ и утвержденныхъ мѣстахъ». Авторъ признаетъ необходимой строгую постепенность въ учебныхъ курсахъ казенныхъ училищъ — высшихъ и низшихъ — но эта постепенность опредѣляется у него не сословными соображеніями, а степенью развитія и потребностями самихъ воспитанниковъ; онъ очень заботится о томъ, чтобы «умы чрезвычайные», которые могутъ встрѣтиться во всякомъ сословіи, на всякой ступени общественной лѣстницы, имѣли свободный доступъ къ высокимъ гражданскимъ должностямъ. "Несчастіе — восклицаетъ онъ — «если государство, отечество сихъ геніевъ, стоитъ на такой ногѣ, что кругъ ихъ дѣйствій (на пользу общества) опредѣленъ состояніями, и гдѣ чрезвычайный умъ со всѣмъ споимъ напряженіемъ дѣлаетъ тщетныя усилія, дабы взойти на мѣсто, ему самою природою предназначенное; тогда самый порывъ сей, самый чрезвычайный умъ сей совращается съ пути, ему назначеннаго, и внушаетъ ему желаніе опроверженія того, что препятствуетъ ему въ ходѣ. Если оный таковъ, что силы его достаточны и обстоятельства благоуспѣшны, то онъ побѣждаетъ препоны и преобразуетъ погрѣшности. Но если противное, то тщетныя покушенія возбуждаютъ мятежъ и безпокойства въ государствѣ и служитъ къ гибели или перваго, или послѣдняго». На этомъ основаніи, чтобы не закрывать ни для кого дороги къ государственной дѣятельности, авторъ считаетъ нужнымъ ввести но всѣ училища преподаваніе исторіи и законовѣдѣнія. "Надлежитъ — но его мнѣнію — «чтобы курсъ законовъ къ степени училища и нуждъ обучающихся приноровленный, былъ важнѣйшимъ предметомъ, поелику каждому гражданину необходимо знать свои нрава въ гражданскомъ кругу. Тамъ, гдѣ сіе покрыто неизвѣстностью, гражданинъ не можетъ наслаждаться гражданскою свободою и спокойствіемъ, не зная: гдѣ, когда и какъ надлежитъ ему дѣйствовать. Онъ живетъ всегда между страхомъ и надеждою, и потому состояніе его есть состояніе мучительное, онъ всегда трепещетъ, когда дѣйствуетъ, не зная, сообразны ли дѣйствія его съ волею законовъ. Самое имя законовъ, которое во всякомъ благоустроенномъ обществѣ должно быть произносимо гражданами съ сердечнымъ умиленіемъ и гордостью, дѣлается ему ужасно и произносится имъ съ внутреннимъ содроганіемъ, будучи для него покрыто таинственною завѣсою неизвѣстности. Самыя мѣста правительства, коимъ препоручается храненіе законовъ, дѣлаются для него мѣстомъ, въ которое онъ вступаетъ всегда неохотно и робкимъ шагомъ, ибо ему представляется мысль, что, можетъ быть, въ невѣдѣніи онъ преступилъ законы, за кои въ оныхъ готовится ему наказаніе. Тогда граждане въ правленіи не видятъ болѣе благодѣтельства, но строгаго судью, котораго мечъ всегда обнаженъ и разитъ прибѣгнувшихъ къ его справедливости неожидаемо и прежде, нежели ему извѣстна причина. Въ такомъ гражданскомъ кругу, между такими гражданами, судья, если къ несчастію сіе мѣсто занято будетъ злодѣемъ, легко можетъ свирѣпствовать и угнетать согражданъ, легко можетъ содѣлать самое правосудіе продажнымъ, и въ то время — гдѣ искать гражданскаго благосостоянія и безопасности? Въ благоустроенномъ правленіи надлежитъ, чтобъ законы всѣмъ извѣстны были, чтобъ всякій гражданинъ, впадая въ преступленіе, зналъ, противу какого закона онъ преступилъ, прежде нежели то возвѣстится ему судьею; чтобъ дѣло судьи было ему доказать, что онъ преступилъ законъ, уже ему извѣстный, и чтобъ самая сентенція виновному гражданину была извѣстна прежде, нежели онъ услышитъ гласъ исполнителя законовъ, его осуждающаго.» Преподаваніе исторіи должно быть ведено наиболѣе развивающимъ способомъ, и историческіе факты должны быть сгруппированы такъ, чтобы по нимъ можно было прослѣдить постепенное созрѣваніе общественной мысли и измѣненіе къ лучшему политическихъ формъ. "Исторія — такъ развиваетъ авторъ свою мысль — «написанная въ философическомъ духѣ и не какъ лѣтописи, кои показываютъ только рядъ происшествій и поколѣній, но предлагающая не токмо чрезвычайные случаи и измѣненія народовъ, но вмѣстѣ причины всѣхъ, примѣчанія заслуживающихъ, происшествій и побужденія, заставляющія стремиться необыкновенныхъ мужей къ цѣли ихъ дѣйствій — есть истинно наука, долженствующая въ общественномъ воспитаніи, во всѣхъ онаго отдѣленіяхъ, быть необходимою: не для того, чтобы оная дѣйствительно была необходима всѣмъ гражданамъ. Нѣтъ! если брать вообще, то она полезна для гражданъ единою нравственностью, кою всегда лучше съ нарочно извлеченными правилами преподавать особенно (?). Гражданину, который не назначаетъ себя служить въ правленіи отечеству, оная ненужна; обыкновенный человѣкъ всегда входитъ въ кругъ, уже предуготовленный, онъ никогда не думаетъ объ измѣненіи онаго, онъ пользуется только его выгодами, дабы посредствомъ оныхъ обезпечить свое состояніе и доставить то дѣтямъ. Но оная нужна людямъ чрезвычайнымъ, дабы умѣрить безпокойный порывъ ихъ, за предѣлъ возможнаго дѣйствія стремящійся, который часто губитъ или ихъ самихъ, или народъ, между которымъ они родились, дабы показать имъ примѣрами самого дѣла, что одинъ великій умъ всего совершить не можетъ, что весь родъ человѣческій шествуетъ но однимъ законамъ къ извѣстной точкѣ, и что все, что природою отъ него требуется, есть давать общему дѣйствію природы извѣстное, нужное напряженіе. Оная научитъ его терпѣливости съ Фабіемъ, мудрой дѣятельности и вмѣстѣ покоренію необходимости съ Сократомъ и Катономъ, пожертвованію благу общему съ Деціемъ и лр. Вотъ для кого нужна и даже необходима исторія; но поелику ученію посвящаются лѣта дѣтства — то время, когда самые геніи весьма мало отъ. обыкновенныхъ людей отличаются, то требуется необходимо, чтобы сіи пренебрежены не были, содѣлать науку сію общею всѣмъ гражданамъ.» Переходя къ вопросу о томъ, какъ слѣдуетъ "писать подобные учебники, пригодные для политическаго развитія юношей, авторъ говоритъ, что къ исторіи не относятся пышныя генеалогіи, обычаи дворовъ и придворныя сплетни, безпрерывные ряды государственныхъ наслѣдствъ и пр. и пр., но исторія должна показать: почему и какимъ образомъ процвѣтали государства, какъ дѣйствовали правительства и законы на благо общественное, какіе именно законы и какое правительство устроивали благоденствіе людей, какъ распространялось въ государствахъ просвѣщеніе, какое направленіе давало оно народу и само получало подъ вліяніемъ мѣстныхъ условій? "Обыкновенный образъ писать исторію — прибавляетъ онъ «весьма недостаточенъ и для преподаванія въ общественныхъ училищахъ совсѣмъ неспособенъ. Всѣ наши исторіи или писаны весьма обширно, или весьма кратко; въ нихъ много выпущено чертъ сильныхъ, много есть такого, что къ воспитанію ни мало не служитъ, и, наконецъ, много даже такого, что мотнетъ дать юношеству или худой примѣръ, или совратить съ истиннаго пути. Исторія требуетъ для начертанія пера великаго, а, можетъ быть, и героя. Надобно непремѣнно, чтобъ историкъ чувствовалъ совершенно всю цѣну великаго дѣла, надобно, чтобъ перо его пылало сердечнымъ жаромъ, когда онъ описываетъ то, что служило къ возвышенію благоденствія народовъ, чтобъ онъ проливалъ слезы, описывая бѣдствія человѣческія. Нѣсколько образцовъ для исторіи видимъ мы въ концѣ древнихъ народовъ у Тацита и у нѣкоторыхъ изъ греческихъ писателей. Изъ новѣйшихъ писателей можетъ быть упомянутъ едва-ли не одинъ Гиббонъ». Курсъ исторіи долженъ сообразоваться съ тѣмъ родомъ занятій, которому намѣрены посвятить себя ученики, но во всякомъ такомъ курсѣ, но словамъ автора, «не должно быть- забыто общее очертаніе всей цѣлости исторіи, ибо легко можетъ случиться, что тотъ, кто назначаетъ себя быть купцомъ, впослѣдствіи дѣлается воиномъ, министромъ, что тотъ, кто назначаетъ себя воиномъ, вступаетъ впослѣдствіи въ состояніе купца, и для сего воспитаніе должно его ко всему приготовить.»
Не смотря на нѣсколько странную аргументацію (какъ, напр., «изученіи исторіи полезно для гражданъ единою нравственностью» и притомъ полезно только для "умовъ чрезвычайныхъ {}, не смотря даже на шаткость надеждъ, возложенныхъ на изученіе законодательства въ томъ видѣ, въ какомъ оно дѣйствовало въ нашей странѣ, статья эта по своей основной идеѣ — сдѣлать политическое развитіе общимъ достояніемъ всѣхъ классовъ народа — заслуживаетъ особеннаго вниманія и выгодно отличается не только отъ англоманскихъ затѣй русскихъ реформаторовъ, но и отъ книги Пнина, въ которой авторъ удѣляетъ политическое образованіе одному высшему сословію въ государствѣ. Нерасположеніе къ рабству выражается въ «Періодическомъ изданіи» косвеннымъ образомъ — въ переводномъ очеркѣ того же В. Попугаева подъ названіемъ: «Негръ.» Здѣсь авторъ обращается къ неграмъ съ такимъ увѣщаніемъ: "что дѣлаете вы, продавая собратій вашихъ? увы! сіе путь къ вашему уничиженію. Скоро загремятъ оковы во всемъ отечествѣ вашемъ, въ сей славной обители праотцевъ вашихъ, въ землѣ независимости… Кто позволилъ вамъ дѣлать невольниками собратій вашихъ? Негръ не можетъ принадлежать бѣлому ни по какимъ нравамъ. Воля не есть продажная; «цѣна золота всего свѣта не въ силахъ оной заплатить, и никакой тиранъ ею располагать не долженъ». Замѣчательно также стихотвореніе А. Измайлова: «Сонетъ одного Ирокойца» (т. е. ирокеза), въ которомъ, подъ видомъ Канады, представлена очевидно другая, болѣе знакомая намъ сторонка.
Чтобы усилить намекъ, авторъ (назвавшій себя переводчикомъ съ ирокезскаго) придѣлалъ къ своимъ стихамъ пояснительное примѣчаніе: «Можетъ быть, карточная игра бостонъ получила свое названіе отъ города сего же имени, который находится въ сѣверной Америкѣ, гдѣ и Канада; такъ мудрено ли, что она тамъ имѣетъ великое уваженіе, когда и здѣсь безъ нея жить не могутъ». Тоже почтеніе къ наукѣ, двинутой впередъ трудами Галилея, Ньютона, Лавуазье и др. высказано въ стихотвореніи Востокова: «Къ строителямъ храма познаній»; но благодушный писатель относился гораздо снисходительнѣе къ успѣхамъ просвѣщенія въ Россіи. Онъ воодушевляетъ нашихъ научныхъ дѣятелей, рисуя имъ въ заманчивой картинѣ результаты ихъ добросовѣстныхъ трудовъ:
Вы, коихъ дивный умъ, художнически руки
Полезнымъ на землѣ посвящены трудамъ,
Чтобъ оный воздвигать великолѣпный храмъ,
Который начали отцы, достроятъ внуки.
До половины днесь уже воздвигнутъ онъ,
Обширенъ и богатъ и свѣтлъ со всѣхъ сторонъ.
И вы взираете веселыми очами
На то, что удалось къ концу вамъ привести;
Основа твердая положена подъ вами,
Вершину зданія осталось лишь взнести.
О сколь счастливы тѣ, которы довершенный,
И преукрашенный святить сей будутъ храмъ!
И мы, живущи днесь, и мы стократъ блаженны,
Что столько удалось столповъ поставить намъ.
Въ два вѣка столько въ немъ переработать камней,
Всему удобную, простую форму дать! и пр.
Политическое направленіе господствовало, какъ мы сказали, въ тогдашней журналистикѣ и пробивалось во всѣхъ, наиболѣе замѣчательныхъ журнальныхъ статьяхъ, хотя бы онѣ помѣщены были подъ рубриками науки, критики или беллетристики. Но многіе журналы занимались, кромѣ того, текущей политикой., въ 1807 г. основалась въ Петербургѣ исключительно политическая частная газета: «Геній временъ», выходившая два раза въ недѣлю, сначала подъ редакціей Ѳ. Шредера и Ив. Делакроа, а въ 1808 и 1809 р. подъ редакціей того же Шредера и Н. Греча, впервые выступившаго на журнальномъ поприщѣ. Въ этой газетѣ печатались связныя политическія обозрѣнія и сообщались разныя историческія свѣденія о тѣхъ странахъ, которыя выдвигались, по ходу дѣлъ, въ политическомъ отношеніи и, слѣдовательно, могли возбуждать интересъ — какъ своимъ прошлымъ, такъ и настоящимъ государственнымъ устройствомъ. Стоитъ замѣтить первое политическое обозрѣніе въ «Геніи временъ», въ которомъ доказывается, что французскій королевскій домъ палъ оттого, что не умѣлъ согласовать своихъ законодательныхъ мѣръ съ духомъ времени, съ требованіями общества. "Вся конституція французскаго королевства — разсуждаетъ авторъ — «состояла, наконецъ, изъ такихъ узаконеній, которыя почитались священными и ненарушимыми, но которыя, бывъ изданы для предковъ, угнетали потомство. Человѣколюбивый и благодѣтельный король Людвигъ XVI старался сіе зло отвратить, ибо онъ въ въ самомъ дѣлѣ желалъ блаженства своему народу; по, поддерживая одну сторону, онъ оскорблялъ чрезъ то чувствительнѣйшимъ образомъ другую». Возникаетъ революція, произведенная нѣкоторыми злодѣями, изъ нея рождается власть Наполеона, который «поработивъ народъ, сдѣлался самовластнымъ его деспотомъ» и устремилъ силы Франціи на завоеваніе разныхъ государствъ. Успѣху его завоеваній способствовала застарѣлость учрежденій; которою страдали сосѣднія державы. «Ни одно министерство оныхъ не было одушевляемо дѣятельностью или, такъ сказать, новою жизнью; ни одна изъ сихъ державъ не старалась преобразовать свое правленіе сообразно духу столѣтія… Лава революціи, далѣе и далѣе разливаясь, срѣтала на пути своемъ токмо ветхія стѣны, повсюду сокрушала оныя, но вдругъ достигла она подошвы того истаго гранитнаго утеса, на которомъ покоится орелъ Россіи; здѣсь она, огустѣвъ, превратилась въ мертвую окалину. Если кто желаетъ на сіе доказательствъ, тотъ пусть обратитъ взоръ свой на поступки, сдѣланные Наполеономъ. Въ Швейцаріи возмутилъ онъ поселянъ Цюриха возстать противъ гражданъ, ихъ угнетавшихъ, онъ напомнилъ имъ давно уже забытыя распри нѣкоторыхъ кантоновъ; въ Германіи старался онъ возбудить мятежъ въ маленькихъ княжествахъ, обольщая ихъ тѣмъ, что собственная ихъ выгода требуетъ противостать своимъ сосѣдямъ; онъ приказалъ объявить себя мессіею жидовъ, дабы повсюду имѣть своихъ лазутчиковъ; онъ возмутилъ въ южной Пруссіи поляковъ, а чтобы въ Бер. линѣ возжечь пагубный пламенникъ междоусобія и представить жителямъ сей столицы правосуднаго и человѣколюбиваго ихъ монарха въ ненавистномъ видѣ, онъ составилъ изъ мѣщанъ сего города національную гвардію и чрезъ то внушилъ имъ, что они до сего времени лишены были способовъ къ пріобрѣтенію военныхъ чиновъ. Такимъ образомъ, онъ обращаешь въ свою пользу малые и большіе недостатки юсу дарственныхъ постановленій, чтобы разсѣять повсюду сѣмяна раздора и возмутить мирныхъ подданныхъ противъ законныхъ своихъ монарховъ. Наконецъ, встрѣченъ онъ былъ такимъ народомъ, который славится духомъ національнаго единомыслія, который, воодушевляясь твердымъ и геройскимъ мужествомъ, начинаетъ шествовать на вышнюю степень совершенства и, слѣдовательно, не томится еще зломъ, происходящимъ отъ застарѣлости». Высказывая мысль, что законы государствъ должны видоизмѣняться съ развитіемъ политической жизни и не доходить до застарѣлости, — онъ приближался ко взгляду Гольбаха, уже приведенному нами.
Что касается личности Наполеона и отношеній къ ней русской прессы, то мы замѣтимъ кстати, что тонъ нашихъ печатныхъ отзывовъ о знаменитомъ императорѣ часто измѣнялся, смотря потому, находилась ли Россія въ дружбѣ или во враждѣ съ Франціей. Въ Вѣстникѣ Европы 1805 г. (№ 3), въ отдѣлѣ политики, высказывалась мысль, что «власть Наполеона не утверждена на прочномъ основаніи, и низверженіе его многія государства сочли бы однимъ изъ счастливѣйшихъ происшествій». Въ томъ же журналѣ и въ томъ же году (№ 5) къ рѣчи французскаго министра внутреннихъ дѣлъ въ законодательномъ корпусѣ было сдѣлано въ выноскѣ слѣдующее примѣчаніе; «рѣчь сія, конечно, никого не введетъ въ заблужденіе: опыты доказали, благоденствуетъ ли государство, управляемое одними солдатами. У кого виситъ надъ головою обнаженный мечъ, къ волоску привязанный, тотъ не можетъ искренно радоваться.» Въ № 7 «Генія временъ» 1807 года напечатана даже цѣлая статья: «Тамерланъ и Бонапарте», въ которой Тамерланъ, но своему человѣколюбію, ставится выше Наполеона. Похвалы Наполеону считались въ то время предосудительными въ цензурномъ смыслѣ. Такъ, напримѣръ, въ началѣ 1807 года, т. е. во время войны съ Франціей, запрещена было цензурнымъ комитетомъ книга: «Histoire de Bonaparte», и запрещена именно зато, что «сочинитель ея отъ начала до конца превозноситъ Бонапарте, какъ нѣкое божество, расточаетъ ему самыя подлыя ласкательства, представляетъ его властолюбивыя дѣянія въ самомъ благовидномъ видѣ и вообще обнаруживаетъ себя поперемѣнно то почитателемъ революціи и всѣхъ ея ужасовъ, то подлымъ обожателемъ хищниковъ трона». (См. истор. свѣденія о цензурѣ, стр. 17.) Кажется, мудрено было энергичнѣе заклеймитъ всякую попытку восхваленія Бонапарта.. Тѣмъ не менѣе, вскорѣ по заключеніи тильзитскаго мира отъ нашей печати потребовалось полнѣйшее уваженіе къ особѣ Наполеона, и журналы, недогадавшіеся своевременно измѣнить сердитый тонъ на другой, прямо противоположный, немедленно получали внушеніе отъ цензурнаго комитета. Въ мартовской книжкѣ «Русскаго Вѣстника» 1808 г. сказано было: «Впродолженіе прошедшаго похода, Наполеонъ всегда былъ близокъ къ погибели, и чѣмъ далѣе заходилъ, тѣмъ опасность его становилась ужаснѣе, неизбѣжнѣе… Если бы миролюбивый Александръ не пожертвовалъ невѣрною союзницей благоденствію своей имперіи, то по сихъ поръ Богъ знаетъ, гдѣ бы былъ непобѣдимый Наполеонъ и великая армія великой націи… Теперь поднялась завѣса, и всѣ узнали, что прусскимъ кабинетомъ управлялъ Талейранъ, что прусскими силами располагалъ Тадейранъ, что онъ нарочно поссорилъ сіе королевство со всѣми державами: съ Австріей, Россіей, Швеціею, Англіей; такъ усыпилъ Фридриха Вильгельма надеждою на миръ, что онъ вступилъ въ сраженіе въ твердомъ увѣреніи, что все кончится дружелюбно. Теперь извѣстно, что измѣна генераловъ и комендантовъ — чего, благодаря Бога, въ Россіи еще не случалось и долго не случится — не менѣе геройскаго мужества и быстроты Наполеона способствовали завоеванію Пруссіи». Этотъ отзывъ вызвалъ со стороны министерства рѣзвое замѣчаніе: «Таковыя выраженія неприличны и предосудительны настоящему положенію, въ какомъ находится Россія съ Франціей. Почему строжайшимъ образомъ предписать цензурному комитету, дабы воздержался позволять въ періодическихъ и другихъ сочиненіяхъ оскорбительныя разсужденія и проходилъ бы изданія съ наибольшею строгостью по матеріямъ политическимъ, которыхъ близко видѣть не могутъ сочинители, и, увлекаясь одною мечтою своихъ воображеній, пишутъ всякую всячину въ терминахъ неприличныхъ». Всѣмъ учебнымъ округамъ предписано было, чтобы цензура не пропускала «никакихъ артикуловъ, содержащихъ извѣстія и разсужденія политическія». (См. матер. для истор. просв., стр. 29.)
Журналисты не заставили долго ждать своего исправленія: подъ вліяніемъ «обстоятельствъ, отъ редакцій независящихъ» они мгновенно убѣдились въ величіи Наполеона и запѣли ему самые трогательные диѳирамбы. Въ 1809 г., мы читаемъ уже въ «Геніѣ временъ» такой отзывъ о Франціи: «исполинскими шагами приближается сіе государство къ неожиданной степени величія и силы. Руководимая благоразуміемъ великаго мужа, имѣющаго во власти своей судьбу многихъ милліоновъ людей, она перерождается и вводитъ совершенно новый порядокъ вещей» и пр. и пр.
Въ числѣ журналовъ либеральнаго направленія не послѣднее мѣсто занимаетъ «С.-Петербургскій Вѣстникъ», изданный на 1812 г. обществомъ любителей словесности. Журналъ этотъ состоялъ изъ трехъ отдѣловъ: 1) словесность, 2) наука и художество и 3) критика. Литературный отдѣлъ не отличается нисколько преднамѣренною группировкою статей[2], но въ отдѣлахъ науки и критики замѣтенъ однообразный подборъ предметовъ и мнѣній. За текущей политикой «Санктпетербургскій Вѣстникъ» не слѣдилъ вовсе, но въ статьяхъ историческихъ, которыхъ довольно много, онъ высказывалъ стремленіе къ свободѣ и къ расширенію народныхъ нравъ. Въ № 4 этого журнала помѣщенъ отрывокъ изъ «Историческихъ уроковъ Кондильяка герцогу пармскому», въ которыхъ проводится взглядъ на исторію, какъ на хранительницу полезныхъ уроковъ, какъ на политическій кодексъ, откуда мыслящій человѣкъ можетъ почерпнуть для себя мудрыя правила и образцы для подражанія. Замѣчателенъ совѣтъ, даваемый Кондильякомъ своему ученику: «читайте чаще плутарховы житія великихъ людей. Плутарховы герои были большею частію простые граждане; но и самые сильные государи тогда только велики предъ судомъ истины и разума, когда они имѣли для себя образцами сихъ гражданъ. Изберите себѣ и вы кого нибудь изъ нихъ для подражанія». Кондильякъ совѣтовалъ также правителямъ не стѣснять народной свободы, дабы не вызвать революціи, которая «не должна быть почитаема игрою слѣпого случая». Въ той же книжкѣ приведена глава изъ книги Лабрюйера (Les caractères): «О личномъ достоинствѣ», гдѣ много говорится о правахъ личности, независимо отъ богатства и знатности, которыя часто достаются въ удѣлъ лишь негоднымъ и мелкимъ людямъ. Въ статьѣ о римскомъ краснорѣчіи (№ 6) доказывается, что краснорѣчіе процвѣтаетъ только въ свободныхъ странахъ, и что оно упало въ Римѣ при водвореніи деспотизма. Римляне были сначала — «вмѣстѣ подданные и великіе правители; они повиновались начальникамъ и судили ихъ, или лучше: они били природные судьи правителей и повиновались только законамъ…» Какъ бы въ дополненіе къ этой статьѣ появилась въ слѣдующей книжкѣ другая — о Юліѣ Цезарѣ, гдѣ мы находимъ такую мысль: «онъ погибъ и заслужилъ погибель; въ правленіи свободномъ тотъ есть величайшій изъ злодѣевъ, кто покушается даже на остатки свободы». Подобныя мысли объ отношеніяхъ правителей къ народамъ не казались тогдашней цензурѣ особенно рѣзкими или зловредными; безъ сомнѣнія онѣ не показались бы такими, если бы стали извѣстны самому императору Александру I. Въ юности своей государь привыкъ слышать отъ Лагарна весьма строгую оцѣнку своихъ общественныхъ обязанностей. «Весьма было бы желательно для Рима» — писалъ великій князь въ одной учебной тетрады подъ диктовку учителя — «чтобы Помпей отличался столько же гражданскими доблестями, сколько въ качествѣ великаго полководца и правителя. Объяснимъ подробнѣе нами сказанное. Хорошій гражданинъ уважаетъ законы и управленіе своей страны… чѣмъ болѣе онъ преисполняется чувствами обязанностей, связующихъ его съ родною страною, тѣмъ болѣе онъ достоишь уваженія. Простительно дикому, неимѣющему никакой пищи, кромѣ гнилой рыбы, выброшенной волнами на ужасные берега, имъ обитаемые, равнодушіе къ своей родинѣ и къ своимъ соплеменникамъ; но тотъ, кто имѣлъ счастіе родиться въ средѣ образованнаго народа, чье дѣтство сопровождалось заботами его близкихъ, у кого подъ рукою были всѣ средства образовать умъ, усовершенствовать разсудокъ, тотъ, кого судьба покровительствуетъ законами и гражданскими учрежденіями, тотъ, кто осыпанъ дарами фортуны, не будетъ ли неблагодарнѣйшимъ изъ людей, если не возлюбитъ страны, давшей ему всѣ эти блага? Но недовольно того, чтобы любить свою страну; недовольно того, чтобы предпочитать ее всякой другой: необходимо дать тому доказательства. Хорошій гражданинъ не щадитъ ни своего времени, ни своихъ трудовъ, чтобы сдѣлаться полезнымъ сыномъ отечеству. То самое чувство, повинуясь которому великодушный человѣкъ жертвуетъ всѣмъ для спасенія уважаемой, любимой имъ особы, то самое чувство побуждаетъ патріота жертвовать охотно имуществомъ, жизнью и даже самолюбіемъ, какъ только идетъ дѣло о спасеніи его родины, либо о благѣ человѣчества. Какъ цѣлью всякаго добраго гражданина должно быть благоденствіе общества, къ которому онъ принадлежитъ, то люди себялюбивые, малодушные, либо увлекаемые тщеславіемъ за предѣлы благоразумія, никогда не могутъ ее достигнуть. Себялюбцемъ называютъ того, кто любитъ одного себя, кто считаетъ всѣхъ прочихъ людей созданными для него одного, кто смотритъ равнодушно на счастье и несчастье другихъ людей. Желательно было бы для образумленія себялюбцевъ, чтобы общество лишило ихъ своего покровительства; тогда они вполнѣ почувствовали бы необходимость трудиться въ его пользу; тогда выраженіе: отечество, общественное благо для нихъ уже не были бы пустыми словами. Малодушіе, не менѣе себялюбія, противно любви къ отечеству. Малодушный не можетъ ни на что рѣшиться, ни что либо привести въ исполненіе. Такой человѣкъ не посмѣетъ, предпочитая общую пользу своей собственной, рѣшиться на поступокъ, указываемый ему долгомъ и честью, какъ только это угрожаетъ ему гибелью; не онъ осмѣлится сказать истину своему государю, либо министрамъ его; не онъ подвергнетъ опасности свою жизнь, подобно Горацію Коклесу, въ защиту отечества; не онъ уклонится отъ участія въ беззаконіи и скажетъ кровожадному тирану то, что сказалъ Папиніанъ Каракаллѣ: „гораздо легче совершить братоубійство, нежели оправдать его“. Малодушный пожертвуетъ своей безопасности всѣмъ: истиною, долгомъ, справедливостью, честью, отечествомъ и прежде всего — своимъ государемъ, какъ только онъ можетъ это сдѣлать безнаказанно. И потому остерегайтесь себялюбцевъ и малодушныхъ, которые будутъ окружать васъ. Они вамъ могутъ сказать, что государи имѣютъ происхожденіе отличное отъ другихъ людей, что вы свободны отъ обязанностей, лежащихъ на каждомъ изъ людей въ отношеніи къ человѣчеству и къ родинѣ, и если вы поддадитесь такимъ внушеніямъ, то станете избѣгать труда столько же охотно, сколько теперь находите удовольствія въ часы нашего отдыха». Въ другой тетради, куда вносились подъ диктовкою Лагарпа и переписывались но нѣскольку разъ самимъ великимъ княземъ замѣтки на счетъ его прилежанія и поведенія, такая страница: «я лѣнивецъ» — писалъ самъ о себѣ великій князь — «преданный безпечности, неспособный думать, говорить, дѣйствовать. Каждый день на меня жалуются; каждый день я обѣщаю исправиться и нарушаю данное мною слово. Какъ во мнѣ нѣтъ соревнованія и усердія, ни доброй воли, — то изъ меня едва ли можно что либо сдѣлать. Я ничтоженъ (je suis nul), и еслибъ можно было спуститься ниже нуля, то я послужилъ бы тому примѣромъ. Впрочемъ зачѣмъ же мнѣ трудиться? Зачѣмъ безпокоиться? Зачѣмъ выходить изъ блаженной лѣни, которая мнѣ такъ нравится? Готтентоты проводятъ цѣлые дни, сидя на мѣстѣ; почему же и мнѣ не дѣлать того же, и въ особенности будучи принцемъ? Зачѣмъ мнѣ отличаться отъ множества подобныхъ мнѣ? Я никогда не буду терпѣть недостатка ни въ чемъ; у меня будутъ великолѣпные экипажи, много денегъ и толпа наушниковъ (flagorneurs), которые ежеминутно станутъ повторять мнѣ, какъ я достоинъ любви, какъ я выше всѣхъ прочихъ людей. И кто посмѣетъ сомнѣваться въ томъ? Какая мнѣ нужда въ общемъ мнѣніи? Я сдѣлаю, какъ страусъ, который, какъ говорятъ, спрятавъ свою голову, считаетъ себя совершенно безопаснымъ отъ преслѣдующаго его охотника»[3]. Этою безпощадною строгостью въ сужденіи о нравственныхъ качествахъ великаго князя Лагарпъ хотѣлъ внушить ему, что и онъ, несмотря на свое высокое общественное положеніе, долженъ носить въ своей душѣ сознаніе гражданскаго долга и моральной отвѣтственности предъ судомъ современниковъ. И Александръ цѣнилъ и понималъ заботливость честнаго воспитателя: прекрасныя мысли, усвоенныя имъ смолоду, долго служили для него критеріемъ государственной дѣятельности и хотя заглушались, но никогда не пропадали окончательно подъ напоромъ противоположныхъ вліяній.
О нашихъ внутреннихъ вопросахъ С.-Петербургскій Вѣстникъ не говорилъ прямо, но въ 7 No есть большое извлеченіе изъ книги англичанина Вильсона, рекомендованной А. Н. Оленинымъ: «краткія замѣчанія о свойствѣ и составѣ русской арміи». Въ этой книгѣ авторъ защищаетъ русское правительство отъ обвиненій въ деспотизмѣ и удостовѣряетъ, что оно «далеко отъ того, чтобы налагать новыя цѣни рабства; но что, напротивъ того, оно всѣми мѣрами старается распространить благоразумную свободу.» О русской арміи сказано, что офицеры «обходятся съ солдатами весьма ласково и не такъ, какъ съ машинами, а какъ съ разумными существами», что солдаты «хотя родились въ рабствѣ, но духъ ихъ не униженъ». Самое рабство (т. е. крѣпостное право), по мнѣнію автора, можно бы уничтожить, но только съ соблюденіемъ нѣкоторой осторожной постепенности. «Съ чувствами и съ правилами, совсѣмъ противными продавцу невольниковъ», — пишетъ онъ — «я утверждаю, что самое большое несчастіе, могущее постигнуть Россію (!) было бы внезапное и общее истребленіе крѣпостного права; никакое предпріятіе не могло бы возродить равныхъ бѣдствій и столь великаго негодованія. Что бы сдѣлалось съ хворыми и престарѣлыми, еслибъ они вдругъ лишились прокормленія (примѣч. переводчика: прокормленія, которое имъ нынѣ обязаны давать помѣщики)? Что бы сдѣлалось съ дворовымъ, который, не имѣя никакой собственности, нигдѣ въ скоромъ времени не нашелъ бы мѣста для своего промысла? Защитники революціи не устрашатся всѣхъ сихъ затрудненій; но человѣкъ государственный, добрый гражданинъ, разсматривая оныя, уважитъ послѣдствія прежде, нежели приметъ всѣ сіи умствованія. Отъ многихъ знатныхъ особъ въ Россіи можно удостовѣриться, сколько людей, отпущенныхъ на волю и пришедшихъ въ старость, просятъ убѣжища у ихъ прежнихъ помѣщиковъ».
Подобныя возраженія противъ окончательной и быстрой развязки крестьянскаго вопроса часто приводились въ то время — и притомъ не только людьми, завѣдомо враждебными всѣмъ либеральнымъ реформамъ, но даже ближайшими совѣтниками государя, которые раздѣляли повидимому его образъ мыслей и выражали готовность работать въ указанномъ имъ направленіи. Въ числѣ препятствій къ скорѣйшему освобожденію крестьянъ особенно выставлялись на видъ: во-первыхъ, опасность революціи, которую могутъ произвести злонамѣренные люди, пользуясь всеобщимъ возбужденіемъ умовъ; во-вторыхъ, неудобство при выкупѣ дворовыхъ людей, которые, но общему мнѣнію, никакъ не могли даромъ получить свои отпускныя свидѣтельства, а въ казнѣ" не находилось достаточныхъ средствъ для такой огромной операціи. Возраженія эти раздавались въ «интимномъ комитетѣ» 1801 г. и добросовѣстно записаны гр. Строгоновымъ въ недавно опубликованныхъ протоколахъ. Но въ томъ же коми тетѣ нашлись люди, пожелавшіе откладывать дѣла въ долгій ящикъ; такимъ образомъ, возникла интересная борьба мнѣній, изъ которой только слабые отголоски попали въ печать. Мы воспользуемся этимъ случаемъ, чтобы познакомить читателей съ главными аргументами обѣихъ сторонъ.
«Съ нѣкотораго времени» — сообщаетъ гр. Строгоновъ въ своихъ запискахъ — «многія лица и въ особенности гг. Лагарпъ и Мордвиновъ, а особенно послѣдній, говорили императору о необходимости сдѣлать что нибудь въ пользу крестьянъ, которые были доведены до самаго плачевнаго состоянія, не имѣя никакого гражданскаго существованія. Все это не могло быть сдѣлано иначе, какъ постепенно, нечувствительно, и первый шагъ, который предлагалъ Мордвиновъ, состоялъ въ томъ, чтобы позволить тѣмъ, которые не были крѣпостными, покупать земли. Императоръ былъ согласенъ съ ними, но онъ желалъ, чтобы эти люди, которые будутъ имѣть право покупать только однѣ земли, могли бы въ тоже время покупать и крестьянъ; и крестьяне, которыми будутъ владѣть не дворяне, могутъ подчиняться правиламъ болѣе умѣреннымъ и не считаться ихъ рабами (esclaves), какъ у дворянъ: — все это будетъ первымъ шагомъ къ ихъ благоденствію. Такимъ образомъ, императоръ опережалъ г. Мордвинова, дозволяя также мѣщанамъ покупать крестьянъ. Вотъ какія замѣчанія сдѣлали мы ему на все это. Прежде всего намъ казалось, что нововведеніе будетъ слишкомъ велико — позволить вдругъ покупать и земли, и крестьянъ; съ другой стороны, крестьяне, купленные мѣщанами съ меньшей властью надъ ними для новыхъ покупателей, представятъ естественно меньше выгодъ, и потому такіе продажи будутъ рѣдки особенно со стороны продавцовъ: послѣдніе не захотятъ никогда продавать по пониженной цѣнѣ, когда у нихъ будетъ надежда продать крестьянъ полноправнымъ лицамъ (т. е. дворянамъ) за лучшую цѣну, а потому вся эта мѣра останется призрачною. Мало этого, масса людей, сдѣлавшись поземельными собственниками безъ населенія, увеличитъ цѣну на землю и направитъ дѣятельность ихъ такимъ образомъ, что они будутъ стараться извлекать выгоды изъ земли независимо отъ крѣпостныхъ, что будетъ очень хорошо для промышленности и возвыситъ много цѣну на землю. Повидимому его величество довольно сочувствовалъ этимъ соображеніямъ; заговорили затѣмъ о личной продажѣ и о предстоящей необходимости уничтожить этотъ варварскій обычай. Императоръ обратился къ проекту Зубова по этому предмету и прочелъ его въ цѣлости. Въ этомъ проектѣ Зубовъ отличаетъ дворовыхъ отъ настоящихъ крестьянъ и запрещаетъ продавать крестьянъ безъ земли (дворовыхъ онъ предлагалъ записать въ гильдіи и сдѣлать расчлененіе); онъ предлагалъ, если собственникамъ угодно, чтобы казна выкупила ихъ (т. е. дворовыхъ), опредѣлять цѣну выкупа и способъ, которому должно слѣдовать при раздачѣ наслѣдства, чтобы не раздѣлять членовъ одной и той же семьи. Казалось, что для выкупа Зубовъ указалъ не слишкомъ достаточныя средства; такія средства потребовали бы со стороны казны огромнаго расхода, котораго она не могла бы сдѣлать безъ большого стѣсненія для себя. Мѣра приписки въ гильдію показалась намъ столь же неудобного и несогласною съ духомъ народа, который вслѣдствіе того получилъ бы слишкомъ ложныя идеи о повиновеніи, которымъ они обязаны своимъ господамъ; подумаютъ, что они ничѣмъ не обязаны, и это повлечетъ за собою съ одной стороны, весьма опасныя крайности, а въ собственникахъ — слишкомъ большое неудовольствіе для перваго раза. Тѣмъ не менѣе его величество принялъ начало запрещенія личной продажи и дозволенія мѣщанамъ и казеннымъ крестьянамъ покупать недвижимую собственность. Вообще онъ приказалъ гр. Кочубею, на основаніи принциповъ проекта Зубова, за исключеніемъ неудобствъ, представляемыхъ имъ, составить проектъ указа на тѣ два предмета». Слѣдующее засѣданіе комитета было посвящено вопросу о выкупѣ дворовыхъ. Пренія сосредоточивались на одномъ пунктѣ: что дѣлать съ выкупленными дворовыми людьми, если даже дѣло не остановится за деньгами? не увеличатъ ли они толпы бродягъ? На предложеніе выселить ихъ отвѣчали: «такое переселеніе требуетъ слишкомъ большихъ средствъ, а, какъ извѣстно, въ нашей имперіи переселенія совершаются весьма дурно но причинѣ худыхъ чиновниковъ, которымъ вынуждены повѣрять такого рода предпріятія». Выслушавъ эти замѣчанія, государь выразилъ желаніе, чтобы Новосильцовъ посовѣтывался съ Лагарпомъ и Мордвиновымъ: слѣдуетъ ли объявить разомъ двѣ эти мѣры — выкупъ крестьянъ и дозволеніе мѣщанамъ пріобрѣтать земли — или раздѣлить ихъ приличнымъ промежуткомъ времени? Лагарнъ и Мордвиновъ — оба нашли необходимымъ отдѣлить эти двѣ мѣры и послѣднюю выполнить сейчасъ же, а выкупъ крестьянъ отложить на неопредѣленное время во избѣжаніе неудовольствій дворянства и слишкомъ большихъ надеждъ со стороны крестьянъ. Императоръ согласился на это, но графъ Кочубей, Чарторижскій и Строгоновъ были противоположнаго мнѣнія. Первый изъ нихъ доказывалъ, что было бы несправедливо и неблагоразумно дать новыя нрава свободнымъ людямъ и казеннымъ крестьянамъ и ничего не сдѣлать въ пользу крѣпостныхъ, которые живутъ бокъ о бокъ съ государственными крестьянами и, видя новыя преимущества сосѣдей, еще болѣе почувствуютъ тягость своего положенія. «Дворяне, говорилъ Кочубей, будутъ также недовольны; убѣдившись, что всѣ отдѣльныя мѣры клонятся къ освобожденію крестьянъ, они будутъ находиться въ постоянномъ опасеніи новыхъ мѣръ, а потому лучше рѣшить этотъ вопросъ однимъ разомъ». Князь Чарторижскій замѣтилъ только, что право помѣщиковъ на крестьянъ такъ ужасно (si horrible), что не должно ничего опасаться при нарушеніи его. Горячѣе всѣхъ отстаивалъ свое мнѣніе графъ Павелъ Александровичъ Строгоновъ, ревностный почитатель Мирабо, защитникъ конституціонныхъ началъ, назначенный, по учрежденіи министерствъ, товарищемъ министра внутреннихъ дѣлъ. Доводы гр. Строгонова противъ медленности и нерѣшительности преобразованія распадались на двѣ части: сначала онъ опровергалъ возможность опасныхъ волненій со стороны дворянства, потомъ перешелъ къ крестьянамъ и охарактеризовалъ ихъ отношенія къ правительству:
«Что можетъ причинить опасное волненіе?» спрашивалъ онъ: — или партіи, или недовольныя лица. Какіе у насъ къ тому элементы? Народъ и дворянство. Что такое это дворянство, изъ какихъ элементовъ оно составлено, каковъ его духъ? Дворянство составилось у насъ изъ множества людей, которые сдѣлались дворянами только по службѣ, которые не получили никакого воспитанія… ни право, ни законъ ничто не можетъ породить въ нихъ идеи о самомалѣйшемъ сопротивленіи; это классъ самый невѣжественный, самый ничтожный и въ своемъ духѣ болѣе всего неподвижный — вотъ приблизительная картина дворянства, населяющаго деревни. Получившіе воспитаніе, нѣсколько болѣе тщательное — во-первыхъ, они въ весьма небольшомъ числѣ и но большой части проникнуты духомъ, который ни малѣйше не склоненъ противодѣйствовать ни одной мѣрѣ правительства. Тѣ же изъ дворянъ, которые имѣютъ настоящую идею о справедливости, должны рукоплескать подобной мѣрѣ; прочіе же, хотя они и въ большинствѣ, не подумаютъ ни о чемъ другомъ, какъ только поболтаютъ. Большая часть дворянства, состоящаго на службѣ, настроена въ одну сторону, и въ несчастью настроена такъ, чтобы видѣть въ исполненіи распоряженія правительства свои личныя выгоды… Вотъ приблизительная картина нашего дворянства: одна часть живетъ по деревнямъ и пребываетъ въ непроницаемомъ невѣжествѣ; а другая — на службѣ и проникнута духомъ вовсе неопаснымъ. Значительныхъ собственниковъ нечего бояться". Устранивъ первое возраженіе насчетъ опасныхъ элементовъ, кроющихся будто бы въ русскомъ дворянствѣ, гр. Строгоновъ изслѣдуетъ дальше другую сторону вопроса.
«Эта другая сторона» — но его мнѣнію — «можетъ быть предполагаема въ числѣ девяти милліоновъ людей, размѣщенныхъ въ разныхъ концахъ имперіи. Но необходимости они слѣдуютъ различнымъ обычаямъ и проникнуты въ различныхъ мѣстахъ различнымъ духомъ. А потому нельзя сказать, чтобы преобладающій духъ этого класса людей былъ повсюду одинъ и тотъ же. Тѣмъ не менѣе, они повсюду и одинаково чувствуютъ тяжесть своего рабства; повсюду мысль объ отсутствіи собственности давитъ ихъ способности и производитъ то, что промышленная дѣятельность этихъ 9 милліоновъ равняется, для народнаго благоденствія, нулю. Различіе одно: — въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ эти люди болѣе мягки, въ другихъ болѣе грубы, менѣе чувствуютъ потребности къ промышленности; въ иныхъ дѣятельность ихъ духа не позволяетъ имъ остановиться, но имъ приходится на каждомъ шагу встрѣчать препятствія, и ихъ способности не получаютъ того развитія, къ какому они рождены; они остаются подавленными и тѣмъ болѣе чувствуютъ свое положеніе. Всѣ они обладаютъ здравымъ смысломъ, который поражаетъ тѣхъ, которые видѣли ихъ вблизи. Они рано исполняются величайшею ненавистью къ классу помѣщиковъ, своихъ притѣснителей; между этими классами господствуетъ ненависть. Народъ всегда склоненъ къ правительству, ибо онъ вѣритъ, что императоръ постоянно стремится къ его защитѣ, такъ что, если является стѣснительная мѣра, ее никогда не приписываютъ императору, но его министрамъ, которые, по словамъ народа, злоупотребляютъ волею государя, потому что они изъ дворянъ и тянутъ въ пользу ихъ личныхъ интересовъ. Если бы кто вздумалъ сдѣлать малѣйшее покушеніе на преимущество императорской власти, то они первые станутъ за нее, ибо видятъ въ этомъ увеличеніе власти, противной ихъ естественнымъ врагамъ. Во всѣ времена у насъ именно классъ крестьянъ принималъ участіе во всѣхъ волненіяхъ, и никогда дворянство». Изъ послѣдняго факта гр. Строгоновъ дѣлалъ правильный выводъ, что если можно бояться чьего нибудь неудовольствія, а затѣмъ возстанія, то, конечно, со стороны крестьянъ, а не дворянъ; что же касается до опасенія, что могутъ найтись предпріимчивые люди, которые злоупотребятъ милостями правительства и будутъ подталкивать народъ впередъ, чтобы произвести смуты, то ораторъ сослался на ближайшее время, которое доказало, что нѣтъ возможности вооружить народъ противъ правительства. Рѣчь гр. Строгонова заключилась обстоятельнымъ развитіемъ мысли, — прямо противоположной его оппонентамъ (т. е. Новосильцеву, Лагарпу и Мордвинову), что если во всемъ этомъ вопросѣ есть опасность, то она заключается никакъ не въ освобожденіи крестьянъ, а въ удержаніи крѣпостного состоянія. «Таково было мое мнѣніе» — кончаетъ гр. Строгоновъ. «Но тѣмъ не менѣе всѣ господа остались при своемъ и, послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, перешли къ другому предмету; мнѣ показалось, что императоръ уже рѣшился раздѣлить тѣ двѣ мѣры»[4]. Доводы гр. Строгонова, основательно соображенные и горячо высказанные, разбились о боязливость партіи, къ которой принадлежали нѣкоторыя личности, передовыя по своему времени. Это осторожное, умѣренное мнѣніе тогдашнихъ либераловъ выражено мимоходомъ въ С. Петербургскомъ Вѣстникѣ.
Въ критическомъ отдѣлѣ С. Петербургскій Вѣстникъ отстаивалъ реальный взглядъ на вещи и преслѣдовалъ «трансцендентальнаго богослова» Эккаргсгаузена, котораго сочиненія и, главнымъ образомъ, «Ключъ къ таинствамъ природы» считались, по слонамъ рецензента (№ 8), какимъ то оракуломъ просвѣщенія. За этотъ «ключъ», отпиравшій двери развѣ только въ сумасшедшій домъ? охотники платили даже по сту рублей. «Истинно жать» — скорбитъ но этому случаю рецензентъ — «что сей писатель, по какому-то непонятному предубѣжденію, уважается многими соотечественниками нашими, несмотря на нелѣпости и даже на вредъ вздорныхъ сочиненій его, которыя вмѣсто того, чтобы служить къ просвѣщенію читателей, подъ маскою какого-то таинственнаго откровенія водятъ только отъ заблужденія къ заблужденію и совращаютъ съ пути истины умъ, нетвердый въ критикѣ». С. Петербургскій Вѣстникъ не одобрялъ вообще умозрительнаго метода въ философіи, хотя бы онъ и не приводилъ къ такимъ очевиднымъ нелѣпостямъ, какъ болтовня Эккартсгаузена. Разбирая книгу Велланскаго: «Біологическое изслѣдованіе природы», написанное по умозрительной философской системѣ Шеллинга, рецензентъ замѣчаетъ, что нельзя требовать — «отвергнуть всѣ положенія, происходящія изъ логическихъ заключеній», какъ хотѣлъ того авторъ книги. «Мы посовѣтуемъ» — продолжалъ онъ — «нѣкоторымъ молодымъ людямъ, обыкновенно плѣняющимся умозрѣніями, никогда и ни для кого не отвергать правилъ здравой логики, всегда помнить способъ пріобрѣтенія познаній, чтобы умѣть отличить правильное умозрѣніе отъ пустыхъ мечтаній. Посовѣтуемъ имъ читать и знать исторію наукъ, особливо исторію философіи. Тамъ увидятъ они, что умозрительная философія не въ первый уже разъ является на земномъ шарѣ, что науки и самыя художества, сколько получили они отъ наукъ, обязаны нынѣшнимъ состояніемъ ихъ способу опыта. Предположенія, пустыя умозрѣнія, водя умъ человѣческій, чрезъ нѣсколько вѣковъ, отъ однихъ заблужденій къ другимъ, не привели его ни къ одной истинѣ… Они, если принесли какую пользу, то развѣ только ту, что умъ человѣческій, предавшись имъ, узналъ, кажется, всѣ пути заблужденія. Это несчастная дань, какъ говоритъ одинъ философъ, которую предки наши невольно платили за драгоцѣнную истину»[5]. Но роль умозрительной философіи, несмотря на эти нападки, уже начиналась въ русской литературѣ, и подъ ея знаменемъ пришлось стоять не одному мыслящему человѣку въ Россіи. Вспомнимъ Веневитинова, Станкевича, Бѣлинскаго, которые съумѣли нѣсколько примѣнить эту философію къ потребностямъ нашей умственной жизни и выжать изъ нея всю ту пользу, какую могла принести она, пріучая людей въ систематическому размышленію и къ критикѣ фактовъ подъ однимъ опредѣленнымъ угломъ зрѣнія. Самый матеріализмъ, какъ отрицаніе прежнихъ умозрительныхъ пріемовъ въ мышленіи, занесенъ къ намъ, такъ называемой, лѣвой фракціей гегелевской школы. Гегелевская діалектика обратилась, наконецъ, на себя самое и разрушила величавое зданіе, построенное на воздухѣ.
Въ томъ же журналѣ мы встрѣчаемъ одинъ изъ первыхъ воинственныхъ отголосковъ 1812 г. По поводу высочайшаго манифеста о повсемѣстномъ вооруженіи противъ французовъ въ С.-Петербургскомъ Вѣстникѣ напечатано было стихотвореніе Милонова «къ патріотамъ», въ которомъ авторъ восклицаетъ:
Цари въ плѣну, въ цѣпяхъ народи!
Часъ рабства, гибели приспѣлъ!
Гдѣ вы, гдѣ вы, сыны свободы?
Иль нѣтъ мечей и острыхъ стрѣлъ?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Воспрянь, героевъ русскихъ сила!
Кого и гдѣ, въ какихъ бояхъ
Твоя десница не разила?
Днесь ратуешь въ родныхъ краяхъ 1) и пр.
1) С. Петерб. Вѣстн. 1812 г. № 6.
Мы представили читателямъ, въ подробномъ очеркѣ, характеристику либеральнаго движенія, овладѣвшаго русской прессой въ первую половину александровскаго царствованія. Нетрудно замѣтить, что этотъ либерализмъ былъ весьма легальный и благонамѣренный: ничего похожаго на серьезную, организованную оппозицію не пробивалось въ немъ, и если надежды тогдашнихъ либераловъ превышали иногда мѣру правительственныхъ обѣщаній, то онѣ, во всякомъ случаѣ, были очень скромны и опирались единственно на благія побужденіи самого правительства. Ни къ какой другой поддержкѣ не взывали наши либералы, никакихъ опасныхъ и неосуществимыхъ замысловъ не питали они. Уничтоженіе цензуры, освобожденіе крестьянъ со всѣми гарантіями порядка и общественнаго спокойствія, гласный судъ съ печатаніемъ судебныхъ рѣшеній, наконецъ, желаніе регулировать по европейски отправленія административной власти: — вотъ все, чего жаждали наши передовые писатели въ сферѣ политической жизни. Большинство же образованныхъ людей довольствовалось и менѣе существенными реформами. Въ своихъ философскихъ взглядахъ журналисты наши тоже не доходили до крайнихъ предѣловъ логическаго развитія мысли, и, относясь съ уваженіемъ къ французскимъ писателямъ XVIIІ-го столѣтія, постоянно съуживали и умѣряли ихъ воззрѣнія. Тотъ же Сѣверный Вѣстникъ, который печаталъ цѣликомъ la politique naturelle, обличалъ но временамъ «заблужденія» Кондорсе и находилъ непристойнымъ высокоуміе Дельфины, — героини романа г-жи Сталь, — проникнутой матеріалистическими понятіями французской философіи. Въ одномъ изъ нумеровъ этого журнала за 1805 г. (№ 4) помѣщено даже стихотвореніе Н. Арцыбышева противъ матеріализма, гдѣ авторъ энергически спрашиваетъ, «ужель я тварь слѣпого рока? ужели случая я сынъ?» Другіе журналы (какъ это, безъ сомнѣнія, замѣтили наши читатели) еще чаще ограничивали свои воззрѣнія и робко оговаривались даже при самыхъ невинныхъ размышленіяхъ. Но и этотъ сдержанный либерализмъ не нравился нашимъ упрямымъ консерваторамъ, которые, но своему всегдашнему обычаю, не погнушались ни косвенными намеками, ни прямыми доносами на политическую неблагонадежность своихъ литературныхъ противниковъ. Въ числѣ первыхъ лицъ, возставшихъ противъ новаго духа времени, мы находимъ знаменитаго піиту Державина, который, по словамъ барона Корфа, «очевидно увлекался старыми повѣрьями и идеями, ненавидѣлъ новизну и ея вводителей и нерѣдко, со всею суровостью и строптивостью человѣка, избалованнаго почестями и славою, совершенно несправедливо клеймилъ тѣхъ, которые имѣли несчастіе затронуть его самолюбіе». (Жизнь гр. Сперанскаго, т. I стр. 103.) Видя въ каждой новой мысли отраженіе ненавистнаго ему «польскаго и французскаго конституціоннаго духа» (ibid. стр. 93), пѣвецъ Фелицы и словесно и письменно предостерегалъ начальство отъ ужасныхъ послѣдствій либеральнаго направленія. Но начальство, долгое время, пребывало глухо къ печатнымъ и устнымъ внушеніямъ превосходительнаго піиты, растерявшаго по княжескимъ переднимъ весь свой литературный талантъ. Въ этой же фалангѣ стоялъ и другой вліятельный литераторъ Шишковъ.
Прежде всего полемика противъ новыхъ нравственныхъ и политическихъ началъ завязалась въ формѣ спора о языкѣ. Что полемика Шишкова имѣла преимущественно этотъ смыслъ и только пряталась подъ личину филологическихъ разсужденій — это видно изъ рѣзкихъ выходокъ, разбросанныхъ въ его отвѣтѣ на критики Сѣвернаго Вѣстника и Московскаго Меркурія. (См. прибавленіе къ сочиненію: «Разсужденіе о старомъ и новомъ слогѣ», 1804). Шишковъ называетъ своихъ враговъ шайкою писателей, составившихъ заговоръ противъ славянскихъ книгъ въ пользу французскихъ, въ которыхъ можно, какъ «въ преисполненномъ опасностью морѣ, чистоту нравовъ преткнуть о камень». Онъ злобно нападаетъ на «развратные нравы, которымъ новѣйшіе философы обучили родъ человѣческій, и которыхъ пагубные плоды, послѣ толикаго проліянія крови, и понынѣ еще во Франціи гнѣздятся». Но его мнѣнію, «первая искра стихотворческаго огня загорѣлась въ душѣ Ломоносова отъ чтенія псалтыри», и если онъ не утверждаетъ прямо, что библіотека нравственнаго человѣка должна состоять только изъ псалтыри и четьи минеи, то весьма близко подходитъ къ этой мысли. О повѣсти Карамзина: «Наталья, боярская дочь» Шишковъ говоритъ, что онъ «вырвалъ бы ее изъ рукъ своей дочери, ибо тлятъ обычаи благи бесѣды злы». Московскій Меркурій замѣтилъ Шишкову: «неужели сочинитель, для удобнѣйшаго возстановленія стариннаго языка, хочетъ возвратить насъ къ обычаямъ и понятіямъ стариннымъ? Мы не смѣемъ остановиться на сей мысли…» Но Шишковъ отвѣчаетъ на это съ полнѣйшей откровенностью: «государь мой! Если вы не смѣете, такъ я смѣю остановиться здѣсь и разсмотрѣть вашу мысль. Почему обычаи и понятія предковъ нашихъ кажутся вамъ достойными такого презрѣнія, что вы не можете подумать объ нихъ безъ крайняго отвращенія? Мы видимъ въ предкахъ нашихъ примѣры многихъ добродѣтелей: они любили отечество свое, тверды были въ вѣрѣ, почитали царей и законы (при этомъ подразумѣвалось, само собою, что защитники новаго слога не тверды въ вѣрѣ и не почитаютъ царей и законовъ); свидѣтельствуютъ въ томъ Гермогены, Филареты, Пожарскіе, Трубецкіе и пр. и пр. Храбрость, твердость духа, терпѣливое повиновеніе законной власти, любовь къ ближнему, родственная связь, вѣрность, гостепріимство и иныя многія достоинства ихъ украшали». Тѣ же мысли, но еще съ большею опредѣлительностью высказываетъ Шишковъ въ своей рѣчи: «о любви къ отечеству». Вѣра, воспитаніе въ консервативномъ духѣ, славянскій языкъ — вотъ, но его словамъ, самыя сильныя средства для возбужденія любви къ отечеству. Тутъ не говорится ни о научной сторонѣ воспитанія, какъ напр. въ журналѣ В. Измайлова «Патріотъ», ни о томъ преобразованіи отечественныхъ учрежденій въ духѣ времени, которое могло бы, но мнѣнію Сѣвернаго Вѣстника, вдохнуть въ русскихъ сознательный и честный патріотизмъ. О политическомъ значеніи языка Шишковъ говоритъ: «языкъ есть душа народа, зеркало нравовъ, вѣрный показатель просвѣщенія, неумолчный проповѣдникъ дѣлъ. Возвышается народъ, возвышается языкъ; благонравенъ народъ, благонравенъ и языкъ. Никогда безбожникъ не можетъ говорить языкомъ Давида: слава небесъ никогда не открывается ползающему въ землѣ червю. Никогда развратный не можетъ говорить языкомъ Соломона; свѣтъ мудрости не озаряетъ утопающаго въ страстяхъ и порокахъ… Гдѣ нѣтъ въ сердцахъ вѣры, тамъ нѣтъ въ языкѣ благочестія; гдѣ нѣтъ любви къ отечеству, тамъ языкъ не изъявляетъ чувствъ отечественныхъ. Гдѣ ученіе основано на мракѣ лжеумствованія, тамъ въ языкѣ не возсіяетъ истина; тамъ въ наглыхъ и невѣжественныхъ писаніяхъ господствуетъ одинъ только развратъ и ложь. Однимъ словомъ, языкъ есть мѣрило ума, души и свойствъ народныхъ». Съ трудомъ вѣрится нынѣ, что все это нелѣпое, злобное разглагольствованіе о чувствахъ отечественныхъ, объ упадкѣ вѣры, о развратѣ и лжи новой литературы, — расточалось по поводу Бѣдной Лизы, Натальи, боярской дочери и другихъ произведеній сентиментальной школы. Что касается нравственнаго и политическаго состоянія Россіи того времени, то Шишковъ считалъ вредными въ немъ какія бы то ни было измѣненія. «Эпоха послѣднихъ двадцати пяти лѣтъ» — говоритъ онъ — «слишкомъ ясно насъ вразумляетъ, что Франція въ тысячу разъ болѣе имѣетъ надобности въ нравственныхъ лекціяхъ, нежели мы, русскіе, всегда готовые отдать отчетъ въ сердечныхъ чувствованіяхъ Богу, вселюбезнѣйшему нашему государю и великой отчизнѣ. Правда, есть у насъ свои слабости; но въ послѣдніе два года россіяне доказали, что самый модный русскій повѣса, даже никогда не бывшій въ военной службѣ, точно съ тѣмъ же духомъ маршируетъ на бранномъ полѣ, съ какимъ за три передъ тѣмъ дня вальсировалъ въ бальной залѣ. Мышца его столь же крѣпка и ужасна для враговъ, сколько объятія его пріятны и обольстительны для женщины! Не стыдно ли вамъ не чувствовать высокихъ вашихъ достоинствъ? Взгляните на торжествующую нынѣ Европу; благородный гласъ ея взываетъ къ вамъ: спасители наши, русскіе! Вамъ ли, обезьянствуя, подражать французамъ, которыхъ низложила рука ваша; вамъ ли заимствовать отъ нихъ общежитіе; вамъ ли, которые во всѣхъ вѣкахъ и между всѣми народами славились доброю вашею нравственностью? На французскомъ ли языкѣ должно вспоминать и славить великіе ваши подвиги? Пусть бульварные повѣсы, вѣтренныя головы Лансамъ своимъ гнусятъ на французскомъ языкѣ комплименты; но вы, именитые юноши, которыхъ природа почтила высокими именами благородства, а заслуги обязали общество питать къ вамъ уваженіе, не мѣняйте русское слово: здравствуй, братъ на французское: бонъ-журъ монсье; не унижайте природнаго вашего языка, на которомъ потомство будетъ славить дѣла ваши». Наивный старецъ полагалъ, что стоитъ только внушить именитымъ юношамъ нею зазорность употребленія французскаго языка, какъ русская литература внезапно процвѣтетъ, и всѣ кинутся читать «Разсужденіе о старомъ и новомъ слогѣ». Увы! не однимъ обезьянствомъ объяснялось въ то время господство иностранныхъ языковъ и литературъ, — а сравнительной бѣдностью нашей собственной литературы и несовершенствомъ нашего книжнаго языка. Обезьянство, безъ сомнѣнія, существовало какъ мода, какъ повѣтріе; но самая то мода возникла потому, что, со временъ Петра I, изъ западной Европы шли къ намъ всѣ новыя, лучшія идеи. Чтобы уничтожить это господство, намъ нужно было обработать нашъ книжный языкъ, приблизивъ его къ разговорному (что и сдѣлалъ Карамзинъ) и выразить на немъ все богатство западныхъ идей — о чемъ хлопотали умные и честные журналисты. Но противъ той и другой половины этой задачи всего болѣе возставалъ Шишковъ съ компаніей, совершенно непонимая, къ какому противоположному результату направляется ихъ quasi-патріотическая дѣятельность…. Чтобы докончить характеристику этой консервативно-филологической партіи, мы прибавимъ, что журналъ, взявшій подъ свою особенную защиту разсужденіе Шишкова «О любви къ отечеству», отличался самъ всѣми качествами ретрограднаго изданія. Этотъ журналъ — Демокритъ (1815 г.). Патріотизмъ этого журнала выражался единственно въ брани на Европу и въ особенности на французовъ; его беззубая сатира, между разными пустяками, пробовала осмѣивать и всѣ либеральныя идеи, заносимыя къ вамъ съ запада. Разсужденіе Шишкова Демокритъ считалъ «твореніемъ, увѣковѣчивающимъ имя сочинителя, поселяющимъ въ душѣ нашей тѣ же благороднѣйшія чувствованія, каковыми вдохновенъ великій геній его творца»; онъ нападалъ на всѣхъ «старыхъ и молодыхъ повѣсъ, въ очкахъ и безъ очковъ, въ парикахъ и безъ париковъ», которые не читаютъ этого творенія, а гнусятъ по французски и наслаждаются французскими книгами. Взамѣнъ всѣхъ иностранныхъ бредней Демокритъ рекомендовалъ своимъ читателямъ, въ статьѣ подъ названіемъ: «Надгробная рѣчь моей собакѣ, Балабаю» (Демокр. № 2) слѣдующій, такъ сказать, домашній сводъ понятій:
«Итакъ, я лишился тебя, вѣрный другъ мой Балабай! Завистливый рокъ, ревнуя маленькому моему утѣшенію, похитилъ тебя навсегда. Смѣйтесь, мудрецы просвѣщеннаго и вмѣстѣ развратнаго вѣка, порицайте привязанность мою къ собакѣ. Тщетно въ философіи вашей, блестящей мишурнымъ слогомъ, искалъ я истины; давно съ душевною грустью, среди толпы безчувственныхъ людей, скитаюся одинъ. О вѣрный Балабай! сколько разъ ласки твои — знаки сердечной привязанности — давали мнѣ чувствовать превосходство твое передъ разумными, такъ называемыми, существами, стремящимися ежечасно на пагубу ближняго! Ты, въ воспитаніи котораго ни одинъ университетъ не принималъ никакого участія, — понятія твои машинально образовала мать всещедрая природа. Ты, который никогда не читалъ ни влюбленнаго Петрарка, ни отчаяннаго Вертера, ни сентиментальнаго р--го Стерна (т. е. русскаго Стерна — Карамзина), ни политическаго журнала — ты, безъ всѣхъ сихъ столъ необходимыхъ познаній, умѣлъ чувствовать мое къ тебѣ расположеніе и платить истинною, чистою, непритворною признательностью. Ты, при врожденной тихости и умѣренности въ желаніяхъ твоихъ, никогда не хотѣлъ быть ни эгоистомъ, ни софистомъ, ни якобинцемъ: слѣдствіе модной философіи. Ты любилъ душевно грязное твое отечество — Винницу. Ты ложными софизмами никогда не нарушалъ всеобщаго спокойствія. Ты зналъ, что власть единственная есть неоцѣненное благо, съ небесъ Всевышнимъ намъ ниспосланное. Мечтательное умствованіе твое никогда не дерзало судить законовъ, начертанныхъ мудрою рукою царей. Ты зналъ, что законы сіи суть цѣпь, связующая всеобщій порядокъ, гармонія, согласующая чувства единоплеменныхъ. Ты гнушался знакомства тѣхъ собакъ, которыя, бывъ назначены судьбою пресмыкаться у воротъ, хотѣли, противоборствуя неисповѣдимымъ предначертаніямъ, водвориться въ счастливыя спальни и знатные кабинеты. Ты вѣдалъ, что состояніе посредственное есть источникъ, изъ котораго можно почерпнуть душевное спокойствіе. Ты, въ цѣлый твой вѣкъ, не растерзалъ ни одной индѣйки, какъ дѣлаетъ нерѣдко товарищъ твой Орелка; худые примѣры его никогда не имѣли вліянія на безмятежную твою душу. Сіе гнусное революціонное право сильнаго (намекъ на Францію) было противно нѣжной твоей характеристикѣ… Ты не открылъ ни одного созвѣздія; ты не имѣлъ переписки ни съ одной академіей; ты не былъ знакомъ съ де-Лаландомъ; ты не издавалъ журнала; ты не вояжировалъ; грязная Винница была твоимъ отечествомъ; предѣлы оной были предѣлами твоихъ познаній… Ты не придерживался ни одной философической системы: Лейбницъ, Спиноза, Сенека — всѣ для тебя были равны. Ты слѣдовалъ влеченію твоего инстинкта; но врожденный инстинктъ сей никогда не увлекалъ тебя за предѣлы предопредѣленной тебѣ участи. Ты не обогащалъ умъ твой политическими познаніями, единственно для того, чтобъ судить кабинеты я дѣла министровъ, не понимая истинной ихъ цѣли и дѣйствія… Ты не читалъ Вольтера… Ты отъ роду не зналъ, что такое Сократъ, Платонъ, Діогенъ, Аристиппъ… Ты не имѣлъ понятія о древнемъ Ареопагѣ, чтобъ подъ часъ въ модномъ обществѣ полу-просвѣщенныхъ повѣсъ блеснуть своими познаніями. Ахъ, любезный Балабай! Я съ прискорбіемъ предчувствую, что парящая слава не дотащитъ драгоцѣнной памяти твоей до позднѣйшихъ потомковъ. Утѣшься, дражайшая тѣнь! Стоны друга твоего на зарѣ утренней смѣшаются съ хоромъ пернатыхъ, витающихъ надъ мирною твоею могилою. Сребристая луна, свидѣтель горести моей, застанетъ меня бдящаго надъ прахомъ твоимъ». — Очевидно, что этотъ Балабай жилъ согласно съ совѣтами защитниковъ стараго русскаго слога. Можно бы даже принять всю эту похвалу за самую злую иронію (такъ похвальны качества, приписанныя Балабаю), еслибы тому не противорѣчили другія статьи журнала.
Заговоривъ о патріотическомъ направленіи, на которое претендовали сторонники шишковскаго слога, мы должны указать на журналы, выступившіе прямо подъ этимъ знаменемъ на борьбу съ новымъ направленіемъ умовъ, не маскируясь притомъ никакой филологіей. Первымъ журналомъ, который во имя патріотизма проповѣдывалъ возвращеніе къ умственной жизни нашихъ предковъ, былъ Русскій Вѣстникъ, выходившій ежемѣсячно въ Москвѣ съ 1808 г. Правда, патріотическій оттѣнокъ въ томъ же смыслѣ замѣтенъ былъ и въ Московскомъ Зрителѣ кн. Шаликова, но тамъ онъ былъ еще очень мягокъ и уступчивъ, и не входилъ въ открытую борьбу съ новымъ европейскимъ вліяніемъ. Вотъ какъ объяснялъ издатель Русскаго Вѣстника, С. Н. Глинка, цѣль изданія своего журнала: «Издавая Русскій Вѣстникъ, намѣренъ я предлагать читателямъ все то, что непосредственно относится къ русскимъ. Всѣ наши упражненія, дѣянія, чувства и мысли должны имѣть цѣлью отечество; на семъ единодушномъ стремленіи основано общее благо. Подражая иноземнымъ модамъ и обыкновеніямъ, для чего не перенимать у нихъ полезнаго и похвальнаго… Истинная добродѣтель не требуетъ похвалъ; но нужно напоминать о ней въ наставленіе другимъ. Издатель и участвующіе въ „Вѣстникѣ“ его весьма будутъ признательны за извѣстія о благодѣяніяхъ, полезныхъ заведеніяхъ, словомъ, о всемъ томъ, что можетъ услаждать сердца русскія; увѣдомленія сіи составятъ новую отечественную исторію: исторію о добродѣтельныхъ дѣяніяхъ и благотворныхъ заведеніяхъ. Отцы и матери, напечатлѣвая въ сердцахъ дѣтей своихъ сохраненныя въ ней преданія, будутъ одушевлять ихъ рвеніемъ къ добродѣтели и къ общему благу. Въ сихъ листахъ найдутъ многія статьи о древнихъ временахъ Россіи. Бесѣда съ праотцами, бесѣда съ героями и друзьями отечества питаетъ душу и, сближая прошедшее съ настоящимъ, умножаетъ бытіе наше, настоящее объясняется прошедшимъ, будущее настоящимъ. Но быстрота мыслей человѣческихъ рѣдко на одной вещи останавливается; и такъ отъ древности будемъ возвращаться къ нашимъ временамъ… Одинъ иностранный писатель, обозрѣвая европейскія государства, говоритъ: „въ Австріи мнѣнія противорѣчивъ законамъ, въ Пруссіи чувства и мысли народныя несогласны съ чувствами и мыслями правительства, въ Россіи лучшіе умы заняты новизною или нововведеніями“. Не объяснивъ, какую онъ примѣтилъ въ Россіи новизну, можно ли укорять (?) лучшіе умы?.. Философы XVIII столѣтія никогда по заботились о доказательствахъ: они писали политическіе, историческіе, нравоучительные, метафизическіе, физическіе (?) романы; порицали все, все опровергали, обѣщали безпредѣльное просвѣщеніе, неограниченную свободу (курсивъ въ подлин.), не говоря: что такое то и другое, не показывая къ нимъ никакого слѣда; словомъ, они желали преобразить все по своему. Мы видѣли, къ чему привели сіи романы, сіи мечты воспаленнаго и тщеславнаго воображенія! Итакъ, замѣчая нынѣшніе правы, воспитаніе, обычаи, моды и пр., мы будемъ противополагать имъ — не вымыслы романическіе, но-нравы и добродѣтели праотцевъ нашихъ… Богъ поможетъ русскимъ! Все истинно полезное, пріобрѣтенное ими втеченіи цѣлаго столѣтія, присовокупятъ они въ полезнымъ и похвальнымъ качествамъ предковъ и не чужимъ, не заимствованнымъ, но своимъ роднымъ добромъ будутъ богаты… Въ нѣкоторыхъ статьяхъ „Русскаго Вѣстника“ добрые и попечительные отцы семействъ найдутъ способы ученія для семейственнаго воспитанія, основанные на опытѣ и утвержденные друзьями блага общаго» (№ 1). Выполняя свою программу, Глинка печаталъ статьи по русской исторіи о бояринѣ Матвѣевѣ, Александрѣ Невскомъ, Сусанинѣ и др. (иногда съ приложеніемъ портретовъ), приводилъ мнѣнія русскихъ и иностранныхъ писателей о воспитаніи, и ревностно защищалъ Россію отъ обидныхъ отзывовъ европейской литературы. Воспитаніемъ въ патріотическомь духѣ Глинка особенно дорожилъ, и въ 1816 г. открылъ въ своемъ, журналѣ два постоянные отдѣла: 1) «Русскій Вѣстникъ» или отечественныя вѣдомости о достопамятныхъ европейскихъ происшествіяхъ и 2) «Русскій Вѣстникъ» въ пользу семейственнаго воспитанія. Случаи изъ современной жизни, долженствовавшіе составить, по мнѣнію Главки, «исторію о добродѣтельныхъ дѣяніяхъ» были въ такомъ родѣ: «рѣшительность россіянъ», «наслѣдственное мужество русскихъ», «братская любовь» и пр. За нравственностью издатель блюлъ строго и сдѣлалъ замѣчаніе Москвѣ за то, что въ ней умножается число кабаковъ. Охотно помѣщалъ онъ разсказы о военной храбрости, и къ одному изъ нихъ добавилъ примѣчаніе: «мечта о вѣчномъ мирѣ всегда будетъ мечтою, ибо страсти человѣческія всегда одинаково дѣйствуютъ» (1809 г. № 7). Журналъ съ такимъ направленіемъ встрѣтилъ много препятствій во вкусахъ и настроеніи тогдашней образованной публики; но у «Русскаго Вѣстника» нашлись съ перваго же разу и поклонники, которые поддерживали его своимъ сочувствіемъ и давали различные совѣты. Одинъ изъ этихъ поклонниковъ писалъ къ издателю: «хотя я имѣлъ и самъ человѣкъ съ десятокъ заморскихъ учителей, зѣвалъ на чужой землѣ и говорю на нѣсколькихъ иностранныхъ языкахъ, но со всѣмъ тѣмъ Богъ охранилъ меня отъ заразы. И я, узнавъ свою отчизну, помня примѣры предковъ, поученія священника Петра и слова мамы Герасимовны, остался до сихъ поръ совершенно русскимъ… Увидѣлъ я обнародованіе ваше о Россійскомъ Вѣстникѣ: хвалю столько же благое намѣреніе, сколько дивлюся смѣлости духа вашего. Вы имѣете въ виду единственно пользу общую и хотите издавать одну русскую старину, ожидая отъ нея исцѣленія слѣпыхъ, глухихъ и сумасшедшихъ, но забыли, что неизмѣнное дѣйствіе истины есть — колоть глаза и приводить въ изступленіе. Конечно, васъ читать будутъ многіе: всѣ благомыслящіе и любящіе законы, отечество и государя, отдадутъ справедливость подвигу вашему. Но для сихъ прошедшее ненужно; ибо они сами настоящимъ служатъ примѣромъ. А какъ заставить любить по русски отечество тѣхъ, кои его презираютъ, не знаютъ своего языка и но необходимости русскіе? Какъ привлечь вниманіе вольноопредѣляющихся въ иностранные? Какъ сдѣлаться терпимымъ у разодѣтыхъ но модѣ барынь и барышень? Упрашивайте, убѣждайте, стыдите — ничто не подѣйствуетъ. Для сихъ, отпадшихъ отъ своихъ, вы будете проповѣдникомъ, какъ посреди дикаго народа въ Африкѣ. До сего одни лишь иностранные за наше гостепріимство, терпѣніе и деньги ругали насъ безъ пощады, а нынѣ уже и русскіе къ мимъ пристаютъ. Я не удивлюсь, если со временемъ найдется какой нибудь безстыдный враль, который станетъ намъ доказывать, что мы не люди и что Богъ создалъ одно наше тѣло, а души вкладываются иностранными (т. е. иностранцами) но ихъ благоусмотрѣнію… Мы съ перваго раза вытверживаемъ имя всякаго иностраннаго искидка (sic), а они до сихъ поръ не могутъ правильно писать Суворовъ, а что еще лучше, что симъ великимъ именемъ называютъ въ Лондонѣ бѣлаго медвѣдя, а въ Парижѣ, въ 1785 г., показывали за деньги Француза, одѣтаго въ звѣриную кожу подъ вывѣской: „здѣсь можно видѣть страшное чудовище, которое говоритъ природнымъ своимъ московскимъ языкомъ“. Принимая живое участіе въ успѣхѣ вашего сочиненія (т. е. изданія), совѣтую пріучатъ слегка къ забытой русской были тѣхъ изъ соотчичей нашихъ, кои тѣломъ на Руси, а духомъ за-границей; совѣтую называть подлинныя сочиненія наши переводами, разжаловать всѣхъ нашихъ именитыхъ людей въ иностранныхъ, украсить каждую книжку французскимъ и англійскимъ эпиграфомъ и картинкой, представляющей невинную въ новомъ вкусѣ насмѣшку. Напримѣръ: представьте парикмахера, стригущаго русскаго съ надписью: подстриженный сѣверный Самсонъ; или обезьяну, которая учитъ медвѣдя танцовать, съ надписью: сержусь, но поклонюсь, или бѣса, раздѣвающаго русскаго, съ надписью: облегчится и просвѣтится (курсивъ въ подлин.). Вотъ совѣты, кои русскій старика, почитаетъ нужными для васъ». Другой поклонникъ сообщилъ Глинкѣ изъ Казани, что его журналъ читается многими съ большимъ удовольствіемъ «Старики русскіе» — говоритъ онъ — «благодарятъ васъ, да и раскольники русскіе хвалятъ… только нѣкоторые молодые повѣсы читаютъ его со скукою, не находя картинокъ заграничныхъ модъ, маленькаго пустого романа для траты имъ несноснаго времени и острыхъ эпиграммъ и эпитафій для насмѣшекъ… Недавно съ чрезвычайнымъ удовольствіемъ видѣлъ я, какъ одинъ старинный русскій маіоръ, читая о бояринѣ Матвѣевѣ (Р. В. № 1), омочилъ слезами страницы „Русскаго Вѣстника“; я самъ плакалъ съ нимъ. Не повѣрите, какъ онъ благодаритъ васъ! Слава Богу, говорилъ онъ что еще воспоминаютъ старину, а то дѣти съ французскимъ воспитаніемъ стали умнѣе отцовъ. Дѣти бранятъ отцовъ по французски, а батюшки, зѣвая на нихъ, удивляются; дѣти пренебрегаютъ родителей, кои не смѣютъ сказать имъ слова. Ахъ! смѣлъ ли бы сперва сынъ не послушаться родителей? смѣлъ ли быть его мудрѣе? Тогда во всемъ домѣ былъ порядокъ (по Домострою?) и ко всемъ царствѣ. Царь былъ всѣхъ мудрѣе; а нынѣ молокососы не успѣютъ выучиться подписывать свое имя, то зная уже давно болтать по французски и читать Вольтера, думаютъ быть мудрѣе… Нѣтъ, все пошло вверхъ дномъ съ заморскими учителями».
Но издатель «Русскаго Вѣстника», какъ человѣкъ честный, образованный и даже увлекавшійся сочиненіями Руссо, — по педагогической системѣ котораго онъ самъ былъ воспитанъ въ сухопутномъ кадетскомъ корпусѣ, — неспособенъ былъ къ назойливому, мелочному гоненію противъ всякой свѣжей мысли; у него замѣчалась нерѣдко наклонность къ оппозиціи, и произволъ, господствующій въ нашей жизни, находилъ въ немъ подъ часъ упрямаго и горячаго противника. Въ древней русской исторіи онъ видѣлъ скорѣе идиллическую картину, чѣмъ суровый, дисциплинарный бытъ, и стремился, во что бы то ни стало, примирить требованія старины съ новыми европейскими понятіями. Эти новыя понятія перепутывались въ немъ самымъ курьезнымъ и оригинальнымъ образомъ съ неподвижными догматами, усвоенными но преданію, принятыми на вѣру. Вслѣдствіе этого, статьи его пестрятъ всевозможныни цитатами: изъ Кормчей книги и изъ сочиненій Кондильяка, изъ поученія Владиміра Мономаха и изъ натуральной исторіи Бюффона. Такъ, напримѣръ, защищая до петровскую старину, Глинка приводитъ мнѣніе боярина Матвѣева о душѣ: «душа есть существо живущее, простое и безплотное, тѣлесными очами по свойственному естеству недвижимое, безсмертное, словесное и умное» и прибавляетъ къ этому: «бояринъ Матвѣевъ точно также умствовалъ о душѣ, какъ Локкъ и Кондильякъ, хотя онъ не могъ читать ни того, ни другого». Защищая Кормчую книгу (1808 г. № 8) противъ «умствованій, устремившихся къ осмѣянію сего хранилища божественныхъ и нравственныхъ преданій», Глинка сопоставляетъ правила этой книги съ мнѣніями Солона, Шатобріана, Монтескье и г-жи Жанлисъ. Простирая вниманіе свое" — говоритъ издатель «Русскаго Вѣстника» — "на бѣдныхъ и неимущихъ, добродѣтельные наставники убѣждаютъ (въ Кормчей книгѣ), чтобы не мѣняли человѣколюбія и милосердія на лихоимство и постыдный прибытокъ, и правило сіе относятъ не только къ единоплеменнымъ, но ко всѣмъ людямъ вообще: «ибо, вѣщаютъ они, сребролюбіе есть недугъ душевный». Въ древнемъ Римѣ, во времена язычества, Катоны, Бруты и прочіе прославляемые герои брали неограниченные проценты, заключали должниковъ своихъ въ темницы и ир. Итакъ, сколь отличествуетъ милосердіе евангелія отъ нравоученія языческаго. Одинъ иноплеменный писатель (Шатобріанъ) очень справедливо сказалъ: «простая нравственность пресмыкается; добродѣтели христіанскія парятъ на крыліяхъ любви и надежды». Глинка стоитъ на томъ, что «всѣ правила, содержащіяся въ Кормчей книгѣ, согласны съ разсужденіемъ всѣхъ знаменитыхъ просвѣтителей всѣхъ странъ и всѣхъ вѣковъ». Эта способность Глинки связывать между собою самыя разнообразныя и даже прямо противоположныя понятія и пріурочивать все это къ русской старинѣ — прекрасно подмѣчено Воейковымъ въ его «Сумасшедшемъ домѣ»:
………на лежанкѣ
Истый Глинка возсѣдитъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Книга кормчая отверста
И уста отворены,
Сложены десной два перста,
Очи вверхъ устремлены!
О Расинъ! Откуда слава?
Я тебя, дружокъ, поймалъ:
Изъ россійскаго Стоглава
Ты Гофолію укралъ.
Чувствъ возвышенныхъ сіяніе,
Выраженій красота
Въ Андромахѣ — подражанье
Погребенію кота!
Честный, но смѣшной чудакъ, — Глинка хотѣлъ облагородить и реставрировать древнерусскіе идеалы; въ бояринѣ Матвѣевѣ ему грезился чуть ли не самъ маркизъ Поза; Наталья Кирилловна напоминала добродѣтельную мать Марка-Аврелія; какой нибудь малограмотный книжникъ равнялся по глубинѣ мыслей всѣмъ семи греческимъ мудрецамъ. Всю жизнь свою онъ мечталъ о безкорыстномъ служеніи родинѣ, о широкой дѣятельности общественной, изобличалъ лжецовъ, ссорился съ начальниками (см. въ его запискахъ объясненіе съ кн. Ливеномъ), — и за все это получалъ прозваніе и репутацію крайне-беспокойнаго человѣка Сподвижники Глинки, дѣйствовавшіе по той же узко-патріотической программѣ, не увлекались никакими мечтаніями, хотѣли прежде всего дисциплины; — и достоинство старины, полагали не въ, сходствѣ (хотя бы случайномъ и внѣшнемъ), но въ противорѣчіи со всѣми новѣйшими умствованіями. Таковъ былъ "Пантеонъ славныхъ русскихъ мужей, « издававшійся въ 1816 г. Въ этомъ „Пантеонѣ“ доказывается съ неменьшею убѣдительностью, чѣмъ въ филологической полемикѣ Шишкова, что „высокая мораль французской философіи была первою причиною двадцатипятилѣтняго въ всемъ мірѣ кровопролитія.“ Издателемъ „Пантеона“ былъ тотъ же А. Кронотовъ, который издавалъ „Демокрита“.
Особеннымъ усердіемъ въ преслѣдованіи французскихъ идей отличался „Сынъ Отечества“ — еженедѣльный журналъ, возникшій по иниціативѣ г. Греча, въ эпоху грозной войны 1812 г. Воинственно-патріотическій тонъ этого журнала[6] объясняется обстоятельствами. „Въ то время“ — говорится въ первомъ номерѣ — „когда злобный разрушитель царствъ и престоловъ занесъ дерзкую ногу въ предѣлы благословенной земли русской и тлетворнымъ дыханіемъ своимъ распространяетъ повсюду ужасъ, боязнь и недоумѣніе, каждый россіянинъ долженъ употреблять всѣ силы и способности свои для вящаго одобренія мужественныхъ, для возстановленія малодушныхъ, для изобличенія безстыднаго хищника во лжахъ и кощунствахъ его“. Противъ Наполеона печатались филиппики въ такомъ родѣ: „Предчувствуй безсмертіе, тебя достойное! предчувствуй, какъ и когда потомки будутъ клясться твоимъ именемъ! Ты возсѣдишь на престолѣ своемъ посреди блеска и пламени, какъ сатана въ средоточіи ада, препоясанъ смертью, опустоiеніемъ, яростью и пламенемъ“. „Трепещи! трепещи и блѣднѣй, да сокрушится желѣзное сердце твое, да изнеможетъ ужасная твоя душа. Трепещи! возстаютъ отъ гробовъ древнія, почившія фуріи, приближаются къ тебѣ стопами медленными, озираются грозными, дальновидными очами своими страшныя богини ада, мстительницы и карательницы всякаго злого дѣла, всякаго мрачнаго преступленія, возстаютъ, устрашаютъ, преслѣдуютъ, смущаютъ тебя, доколѣ не погибнешь, доколѣ не изчезнешь съ лица земли!“ Сподвижники Наполеона называются „подлыми и малодушными“, войска его — „разбойниками“, самъ предводитель ихъ „гнуснымъ тираномъ и убійцею“. Для возбужденія воинственнаго духа примѣромъ народовъ, противоборствовавшихъ безпредѣльной власти и несмѣтнымъ силамъ своихъ враговъ», помѣщены были въ журналѣ: отрывокъ изъ исторіи освобожденія Нидерландовъ (Шиллера) и «Осада Сарагосы» (№ 3 и 7). Тамже помѣщались анекдоты о храбрости русскихъ солдатъ и вооружившихся крестьянъ. Дѣятельность Наполеона разбирались по частямъ: ему отказывали не только въ искуствѣ управленія, но даже въ искуствѣ вести войну («Сужденіе о Бонапартѣ», перев. съ англ.) Его упрекали въ томъ, что, укротивъ революцію, онъ не посадилъ на тронъ законнаго царя; въ томъ (№ 2), что онъ «сдѣлалъ самого себя государемъ, націей, народнымъ собраніемъ, войскомъ и полководцемъ», что онъ «приказываетъ министру своему читать передъ нимъ донесеніе, которое самъ диктовалъ ему и; но окончаніи обряда, объявляетъ, что онъ доволенъ своимъ сочиненіемъ». Въ № 1-мъ разсказывается, какъ главнокомандующій въ Каталоніи, Ласси, приказалъ палачамъ носить ордена почетнаго легіона и желѣзной короны, но палачи отказались, находя это для себя позорнымъ и прося, чтобы впредь этими знаками «украшали ведомыхъ на казнь преступниковъ». «Намъ безчестно» — говорили они — «носить знаки, которыми Бонапарте награждаетъ людей, наиболѣе отличающихся злодѣяніями… Палачъ лишаетъ жизни только преступниковъ, изобличенныхъ въ порочныхъ дѣлахъ законнымъ судомъ, а французы воруютъ, бьютъ, умерщвляютъ и съ торжествомъ показываютъ одежду свою, обагренную кровью невинныхъ жертвъ». Замѣчательно, что все это печаталось въ журналѣ г. Греча, который въ 1809 г. въ «Геніѣ временъ», называлъ Наполеона великимъ мужемъ, водворившимъ порядокъ въ странѣ «ужаснаго безначалія». Къ подкупленнымъ воплямъ Коцебу присоединялся въ «Сынѣ Отечества» и честный голосъ А. Куницына (№ 6), говорившаго о тираніи Наполеона, о его рабовладѣльческихъ замыслахъ на Россію. Словомъ, все было въ ажитаціи. Ненависть къ французскому войску, имѣвшая законное оправданіе, скоро перешла въ ненависть къ французскимъ принципамъ — и прежде всего къ знакомымъ намъ принципамъ освободительной философіи XVIII-го вѣка, хотя эта философія была виновата не больше самого Н. И. Греча въ походѣ Наполеона на Россію. Но опытный журналистъ не дремалъ и старался подмѣнить одно чувство другимъ. «Сынъ Отечества», рядомъ съ воззваніями къ оружію, печаталъ и разные политическіе афоризмы, въ которыхъ ополчался на брань (въ буквальномъ смыслѣ слова) съ идеей свободы. Изъ этихъ афоризмовъ замѣчательны слѣдующіе: 1. «Платонъ говоритъ: легче построить городъ на воздухѣ, нежели основать гражданство безъ религіи. Французская революція оправдала сію истину: якобинцы, положившіе разрушить правительство, начали тѣмъ, что изгнали религію. 2. Религія и добрая нравственность свойственны человѣку: нетлѣнный корень ихъ насажденъ въ сердцѣ людей отъ самого Творца. Но мудрованіе философіи приличествуетъ только высокомѣрнымъ безумцамъ, основавшимъ оное на зыбкихъ пескахъ людского мнѣнія. 3. Правительства принимаютъ самыя строгія мѣры предосторожности въ разсужденіи продажныхъ ядовъ; а развратныя правила, сей ядъ душевный, даютъ намъ свободно глотать изъ книгъ, разговоровъ и школьнаго обученія 4. Указываютъ на Англію, что тамъ свобода книгопечатанія не развращаетъ нравовъ и умовъ. Быть можетъ; и это верхъ похвалы для характера англичанъ. Но всѣ другіе народы, въ сравненіи съ ними, суть еще дѣти, отъ которыхъ сіе вредоносное орудіе удалять должно. Тотъ вѣкъ, въ который свобода мыслить и писать почиталась своевольствомъ, произвелъ Фенелоновъ, Боссюэтовъ, Корнелей, Расиновъ и другихъ свѣтилъ ума человѣческаго; но послѣдующій за нимъ, столь неправильно названный вѣкомъ просвѣщенія, покрылъ вселенную мракомъ ложной философіи, въ которомъ Вольтеры, Руссо, Монтескье, Дидероты блистали на подобіе всепожирающихъ молній. G. Французскую революцію можно сравнить съ звѣринцемъ, въ которомъ дикіе звѣри съ цѣпей спущены: — человѣческія страсти лютѣе самыхъ кровожадныхъ звѣрей; горе, ежели съ нихъ узду снимешь. 7. Правители народовъ! удаляйте отъ простолюдиновъ зрѣлище трагедій, выводящихъ на сцену смерть тирановъ и великіе перевороты государствъ: вы изощряете кинжалы противъ васъ самихъ». За свой воинственный азартъ «Сынъ Отечества» подвергнулся даже разъ непріятности отъ правительства, нашедшаго, вѣроятно, что нечего подливать масла въ огонь, когда онъ и безъ того горитъ очень сильно. Въ № 1-мъ «Сына Отечества» была напечатана, между прочимъ, «Солдатская пѣсня», за которую цензоръ Тимковскій поплатился выговоромъ, по представленію кн. Адама Чарторыйскаго. Приведемъ эту пѣсню (соч. Ив. Кованько) — для характеристики цензурныхъ порядковъ и тогдашняго настроенія умовъ:
Хотя Москва въ рукахъ французовъ,
Это, право, не бѣда! —
Нашъ фельдмаршалъ, князь Кутузовъ,
Ихъ на смерть впустилъ туда!
Вспомнимъ братцы, что поляки
Встарь бывали также въ ней;
Но не жирны кулебяки —
Ѣли кошекъ и мышей.
Напослѣдокъ мертвечину —
Земляковъ пришлось имъ жрать;
А потомъ предъ русскимъ спину
Въ крюкъ по-польски выгибать.
Свѣту цѣлому извѣстно,
Какъ платили мы долги:
И теперь получатъ честно
За Москву платежъ враги.
Побывать въ столицѣ — слава!
Но умѣемъ мы отмщать:
Знаетъ крѣпко то Варшава.
И Парижъ то будетъ знать!
Вслѣдъ за изгнаннымъ Наполеономъ полетѣли насмѣшки и глумленія прессы. Даже солидная «Сѣверная Почта» допустила на своихъ столбцахъ юмористическую замѣтку такого содержанія: «въ рѣчахъ и представленіяхъ отъ разныхъ департаментовъ императору съ одной стороны изъясняется вынужденное отступленіе арміи, столь же непобѣдимой, какъ и ея вождь; съ другой — радуются чудесному спасенію сего самаго непобѣдимаго вождя, что онъ столь искусно унесъ свою единую особу отъ ужасныхъ бѣдъ, его окружавшихъ… Французскіе маршалы и генералы, одинъ за другимъ, скачутъ къ Рейну, кажется у нихъ швейцарская болѣзнь: они, тоскуя по своей землѣ, опрометью туда кинулись». (См. «Сѣв. Почта» 1813 г. № 13).
Вскорѣ послѣ того измѣнилось у насъ настроеніе высшаго правительства, и русская журналистика была поставлена въ новыя, менѣе выгодныя условія.
- ↑ Т. е. условія, уже данныя временемъ, въ которое они живутъ.
- ↑ Кстати исправлю здѣсь ошибку, вкравшуюся во вторую статью мою въ «Современникѣ» (1866 г. № 4). Стихотвореніе «Страшный Судъ», судя по подписи (А. Пушкинъ) было приписано много Александру Пушкину, тогда какъ оно есть переводъ изъ Жильбера, сдѣланный Алексѣемъ Михайл. Пушкинымъ, малоизвѣстнымъ переводчикомъ Тартюфа. Извѣстный библіографъ, С. Д. Полторацкій сообщилъ мнѣ, что онъ впалъ печатно въ туже ошибку и потомъ исправилъ ее въ Сѣв. Пчелѣ 1856 г. (№ 138), гдѣ любопытные читатели Могутъ найти нѣсколько свѣденій объ этомъ двойникѣ Александра Сергѣевича.
- ↑ См. Сборникъ русскаго историческаго общества. T. 1, ст. г. Богдановича; «Учебные книги и тетради в. к. Александрѣ Павловича».
- ↑ Вѣстн. Европы 1866 г. т. I, ст. г. Богдановича.
- ↑ С. Петерб. Вѣстн. 1812 г. № 1.
- ↑ Съ 1823 г. въ немъ принялъ участіе Ѳ. В. Булгаринъ.