РУССКАЯ ЖУРНАЛИСТИКА ПРИ АЛЕКСАНДРѢ I-омъ< *).
править- ) Возобновляя въ «Дѣлѣ» статьи мои, прерванныя въ «Современникѣ» 1866 г. (№ 1 и 4), я счелъ необходимымъ предпослать имъ краткое историческое введеніе и снова коснуться тѣхъ журналовъ, о которыхъ говорилъ во второй статьѣ, — но говорилось не настолько подробно, насколько это нужно для полной ихъ характеристики. Такимъ образомъ, продолженіе моихъ статей получитъ по возможности видъ законченнаго цѣлаго, и читатели, которые удостоятъ ихъ своимъ вниманіемъ, не будутъ вынуждены обращаться за справками и объясненіями въ старыя журнальныя книжки. Прибавлю еще, что нѣкоторые новые матеріалы, не бывшіе у меня подъ руками въ 1868 году, значительно пополнятъ картину общаго состоянія прессы въ первую половину царствованія Александра I-го. Авт.
Происхожденіе русской журналистики относится къ тому времени, когда государственная власть, реформируя внутренній быть страны, — далеко отставшей въ своемъ развитіи отъ другихъ европейскихъ державъ, — прибѣгнула къ прессѣ, какъ къ удобному орудію для политической пропаганды въ извѣстномъ смыслѣ. Петръ Великій, суровый преобразователь Россіи, былъ вмѣстѣ съ тѣмъ ея первымъ журналистомъ: подъ его непосредственнымъ наблюденіемъ издавался въ Москвѣ, а потомъ въ Петербургѣ, первый газетный листокъ, предназначенный возбуждать политическое любопытство русскихъ грамотѣевъ. Такое происхожденіе нашей журналистики обусловило, въ значительной степени, и всю ея дальнѣйшую судьбу; мѣнялась власть, заправлявшая такъ или иначе политическимъ бытомъ страны, мало того, мѣнялись только пріемы и отношенія этой власти къ разнымъ общественнымъ вопросамъ, какъ уже вся журналистика подчинялась волей-неволей новому камертону, выходившему изъ правительственныхъ сферъ. Такъ напр. въ началѣ царствованія Екатерины II-й журналистика наша, отражая на себѣ взгляды самой императрицы, настроилась было въ очень гуманномъ тонѣ; но даже и въ это цвѣтущее время предѣлы литературнаго вліянія строго ограничивались правительственными видами, и новиковскій журналъ («Трутень»), перешагнувшій эти предѣлы, долженъ былъ замолчать на другой годъ своего существованія. «Не въ свои-де этотъ авторъ садится сани; онъ-де зачинаетъ писать сатиры на придворныхъ господъ, бояръ, дамъ; такая-де смѣлость ничто иное есть, какъ дерзновеніе»: — вотъ приговоръ, высказанный вліятельнымъ кружкомъ о журнальной дѣятельности Новикова. Въ слѣдующее затѣмъ царствованіе, при существованіи указа о невывозѣ «изъ-за границы всякаго рода книгъ, на какомъ бы языкѣ оныя ни были», дѣятельность журналиста въ Россіи оказалась еще болѣе затруднительной. Обстоятельства снова измѣнились при восшествіи на престолъ Александра І-го. Юный монархъ получилъ весьма тщательное и раціональное воспитаніе подъ руководствомъ швейцарскаго гражданина Лагарпа, нимало не скрывавшаго свой либеральный образъ мыслей; въ его доброй, впечатлительной душѣ была возбуждены смолоду и благородныя чувства, и великодушныя стремленія. Находясь, но обязанностямъ своего сана, при самомъ источникѣ правительственныхъ системъ, молодой внукъ Екатерины ІІ-й не раздѣлялъ тревожныхъ опасеній, выразившихся въ цѣломъ рядѣ репрессивныхъ мѣръ; задушевныя симпатіи влекли его на сторону простора и истинно-человѣческаго развитія. Еще меньше онъ могъ быть доволенъ тѣми личностями, которыя выдвинулись впередъ въ концѣ царствованія Екатерины ІІ-й. Это недовольство, какъ системой администраціи, такъ и личностями, приводившими ее въ исполненіе, долго накоплялось въ душѣ Александра и приводило его, по временамъ, къ тяжкому разочарованію, къ сознанію своего безсиліи — исправить все зло, допущенное прежними блюстителями закона. «Мое положеніе — писалъ онъ въ одинъ изъ такихъ тяжелыхъ моментовъ, князю Кочубею — меня вовсе не удовлетворяетъ. Оно слишкомъ блистательно для моего характера, которому нравятся исключительно тишина и спокойствіе. Придворная жизнь не для меня создана… Въ нашихъ дѣлахъ господствуетъ неимовѣрный безпорядокъ; грабятъ со всѣхъ сторонъ: всѣ части управляются дурно; порядокъ, кажется, изгнанъ отовсюду, а имперія, несмотря на то, стремится лишь къ расширенію своихъ предѣловъ. При такомъ ходѣ вещей возможно ли одному человѣку управлять государствомъ, а тѣмъ болѣе исправить укоренившіяся въ немъ злоупотребленія: это выше силъ не только человѣка, одареннаго, подобно мнѣ, обыкновенными способностями, но даже и генія, а я постоянно держался правила, что лучше совсѣмъ не браться за дѣло, чѣмъ исполнять его Дурно. Слѣдуя этому правилу, я и принялъ то рѣшеніе, о которомъ сказалъ вамъ. Мой планъ состоитъ въ томъ, чтобы, по отреченіи отъ этого труднаго поприща, поселиться съ женою на берегахъ Ренна, гдѣ буду жить спокойно, частнымъ человѣкомъ, полагая мое счастіе въ обществѣ друзей я въ изученіи природы». (См. Восшествіе на престолъ имп. Николая I, соч. барона Корфа). Идиллическое намѣреніе отказаться отъ власти не устояло, конечно, предъ обаяніями новаго блистательнаго поприща, и Александръ І-й вступилъ на престолъ къ радости всѣхъ мыслящихъ и образованныхъ людей того времени. Впечатлѣніе, произведенное этимъ событіемъ, было громадно, въ особенности благодаря тому контрасту, который представляла молва между характеромъ ближайшаго царствованія и направленіемъ новаго государя. "Для Россіи — говоритъ г. Ковалевскій — воцареніе императора Александра І-го было зарею пробужденія. Трудно представить себѣ государя и человѣка, такъ щедро одареннаго природой и съ такимъ блестящимъ образованіемъ, какъ Александръ I. Современники свидѣтельствуютъ, что при извѣстіи о его воцареніи, на улицахъ, люди незнакомые между собою другъ друга обнимали и поздравляли. Въ манифестѣ своемъ онъ объявилъ, что будетъ править Богомъ врученнымъ ему народомъ но законамъ и но сердцу премудрой бабки своей Екатерины II-й, и первымъ дѣйствіемъ его было освобожденіе всѣхъ содержавшихся но дѣламъ Тайной экспедиціи въ крѣпостяхъ, и сосланныхъ въ Сибирь или въ отдаленные города и деревни Россіи подъ надзоръ мѣстныхъ властей, и уничтоженіе самой Тайной экспедиціи. Разсказываютъ, будто Алексѣй Петровичъ Ермоловъ, выходя изъ Петропавловской крѣпости, написалъ на стѣнѣ: «свободна отъ постоя», а государь, узнавши объ этомъ, сказалъ: «желаю, чтобъ навсегда.» Во время коронаціи, по словамъ того же автора, "въ лицѣ государя было болѣе задумчивости, робости, чѣмъ смѣлости; онъ какъ бы чувствовалъ всю важность, всю тягость царской власти, которую принялъ; не съ самонадѣянностью и гордымъ величіемъ шелъ онъ, не страхъ внушали его взгляды кроткіе, привѣтливые… Каждый мысленно ободрялъ его: «смѣлѣе, смѣлѣе! вѣрь, что господство дикой власти менѣе надежно, чѣмъ господство разума, что проявленіе благотворнаго добра въ нравственной жизни народа также необходимо, какъ проявленіе солнечной теплоты въ царствѣ растительномъ»[1].
Но въ то время, когда развитые люди встрѣчали съ такимъ сочувствіемъ воцареніе новаго императора и первые шаги его на державномъ поприщѣ, — кружокъ отсталыхъ личностей, съ неменьшею горячностью, хотя и не такъ открыто, занимался порицаніемъ его привычекъ и образа мыслей. Г. Богдановичъ сообщаетъ въ своихъ любопытныхъ матеріалахъ, что нѣкоторыя похвальныя качества государя, его отвращеніе отъ всякаго этикета и внѣшняго блеска подвергались превратнымъ толкамъ. Говорили, что русскій царь утратилъ все достодолжное величіе свое, что одна лишь вдовствующая императрица умѣла поддерживать старинныя дворскія преданія. Любители форменныхъ отличенъ находили предосудительнымъ, что государь ничѣмъ не отличался отъ своихъ подданныхъ въ одеждѣ и образѣ жизни, что не приглашалъ дипломатическій корпусъ набольшіе церемоніальные обѣды и пр. Осуждали также императора за то, что, въ одномъ изъ манифестовъ, онъ изъявилъ благодарность своимъ подданнымъ за услуга, оказанныя родинѣ, назвавъ ихъ сынами отечества и повторивъ нѣсколько разъ слово: «отечество.» Удивлялись также пристрастію самодержавнаго владыки къ американцамъ, гражданамъ республики. Жозефъ де-Местръ, проповѣдывавшій молодому государю свою реакціонную мудрость, вначалѣ принятую имъ очень холодно, удивлялся, что Александръ былъ ласковъ къ бостонскому негоціанту, Пуансе, который «не смѣлъ бы показаться ни въ какомъ изъ домовъ высшаго туринскаго общества.» Графиня Шуазель-Гуфье отзывалась объ Александрѣ такимъ образомъ: «въ немъ замѣтна преувеличенная простота обхожденія, выказывающая его отвращеніе къ держанному церемоніалу; можно сказать, что въ этомъ отношеніи онъ хочетъ быть императоромъ какъ можно менѣе. Это придворный, какъ будто лишній при дворѣ.»[2]
Сочувствіе мыслящихъ людей, негодованіе ретроградовъ, своихъ и иноземныхъ, все предвѣщало прекрасный путь новому царствованію, и если бы молодой монархъ отличался столько же энергіей и настойчивостью въ исполненіи своихъ мыслей, сколько благородствомъ своихъ намѣреній, то во внутреннемъ быту нашего отечества произошелъ, бы, безъ всякаго сомнѣнія, крутой и полезный переворотъ. Къ сожалѣнію, недостатокъ энергіи и, кромѣ того, нѣкоторая шаткость и неопредѣленность преобразовательныхъ плановъ, зависѣвшія отъ плохого знакомства съ государственной практикой. произвели то, что на первыхъ же порахъ, въ ближайшемъ, интимномъ совѣтѣ государя, послышались весьма серьезныя разногласія по вопросамъ самой капитальной важности, и Александръ часто оставался въ нерѣшимости: чью сторону ваять въ данномъ случаѣ? Интимный совѣтъ государя, прозванный имъ въ шутку Comité du salut publie, состоялъ, какъ извѣстію, изъ четырехъ лицъ: кн. Чарторнискаго, Кочубея, Новосильцова и Строгою.вы, и между ними-то рѣшались всѣ важнѣйшія внутреннія преобразованія. Изъ рукописныхъ протоколовъ этого комитета, веденныхъ гр. Строгановымъ,[3] видно, что на разсмотрѣніе комитета вносились такіе крупные вопросы, какъ напр. о преобразованія сената въ законодательный корпусъ, объ уничтоженія крѣпостнаго права, о введеніи habeas corpus и т. п. Разсуждая о дворянской грамотѣ., государь выразился, что онъ подписываетъ эту граниту противъ своей воли, «вслѣдствіе исключительности ея правь, которая была всегда противна.» Александръ отвергалъ однако всѣ мѣры, которыя могли бы сразу покончить съ признаннымъ уже зломъ, и охотно избралъ пальятивныя средства, ведущія къ цѣли окольной дорогою. Такъ было въ комитетѣ съ крестьянскимъ вопросомъ. Напрасно энергическій Строгановъ убѣждалъ государя не слушать преувеличенныхъ опасеній, выходившихъ изъ противуположнаго лагеря я приступить къ немедленному освобожденію крестьянъ: дѣло кончилось тѣмъ, что запрещена была яичная продажа крѣпостныхъ людей (безъ земли), а мѣщанамъ и казеннымъ крестьянамъ дозволено пріобрѣтать недвижимую собственность. Доводы графа Строгонова заслуживаютъ особеннаго вниманія; они были, по видимому, довольно распространены въ лучшей части тогдашняго общества и выражались прямо или косвенно въ печати.
Изъ историческаго факта крестьянскаго движенія во времена Стеньки Разина и Пугачева, гр. Строгоновъ выводилъ заключеніе, что если съ чьей нибудь стороны опасно неудовольствіе, и затѣмъ вооруженное возстаніе., то, но всѣмъ вѣроятіямъ, со стороны крестьянъ, а не дворянъ. Александръ Павловичъ не согласился, какъ уже сказано, съ этими доводами, но личное чувство всегда внушало ему отвращеніе къ рабству и, въ теченіи своего продолжительнаго царствованія, онъ не закрѣпостилъ, по крайней мѣрѣ, ни одного вольнаго человѣка, опередивъ въ этомъ случаѣ свою знаменитую бабку. На письмо одного государственнаго сановника, желавшаго получить въ награду населенное имѣніе, государь отвѣтилъ: «Русскіе крестьяне, большею частію, принадлежатъ помѣщикамъ; считаю излишнимъ доказывать униженіе и бѣдствіе такого состоянія. И потому я далъ обѣтъ не увеличивать числа этихъ несчастныхъ, и принялъ за правило не давать никому въ собственность крестьянъ. Имѣніе, о которомъ вы просите, будетъ пожаловано въ аренду вамъ и вашимъ наслѣдникамъ; слѣдовательно, вы получите желаемое, но только съ тѣмъ, чтобы крестьяне не могли быть продаваемы подобно безсловеснымъ животнымъ». Не довольствуясь этимъ, Александръ поощрялъ добровольное освобожденіе крестьянъ помѣщиками, и нѣкоторыя знатныя лица, стоявшія близко ко двору, спѣшили исполнить задушевное желаніе императора. Такимъ образомъ возникъ у насъ новый разрядъ крестьянъ, названныхъ «свободными хлѣбопашцами».
Между разными вопросами, обсуждавшимися въ первую половину царствованія Александра Павловича, ближайшее отношеніе къ нашему предмету имѣетъ вопросъ о свободномъ книгопечатаніи. Заботясь, — подобно Екатеринѣ въ эпоху ея дружбы съ французскими энциклопедистами, — объ успѣхахъ умственнаго развитія, молодой государь пожелалъ освободить литературную дѣятельность въ Россіи отъ тяжелыхъ оковъ, наложенныхъ на нее вслѣдствіе невѣжества и безразсудной боязливости, неоправдываемой никакими политическими соображеніями. Какъ только зашла рѣчь объ этой свободѣ, то на видъ представился выборъ между цензурою предупредительною и личной отвѣтственностью авторовъ за напечатанныя ими сочиненія. Одинъ изъ членовъ интимнаго комитета, а именно H. Н. Новосильцевъ, плѣнился датскимъ уставомъ свободнаго книгопечатанія и предлагалъ ввести его въ Россіи съ нѣкоторыми передѣлками, соотвѣтствующими нашему законодательству[4]. Уставъ, на который ссылался Новосильцевъ, возникъ при слѣдующихъ обстоятельствахъ. Датскій король, Христіанъ VII (1766—1808), вступилъ на престолъ семнадцатилѣтнимъ юношей и въ первое время, подъ вліяніемъ графа Струэнзе, защитника либеральныхъ идей, уничтожилъ цензуру, находя ее «въ высшей степени вредной для безпристрастнаго изслѣдованія истины, и открытія закоренѣлыхъ предразсудковъ и заблужденій». Съ паденіемъ Струэнзе, оклеветаннаго врагами, обнаружился поворотъ въ регрессивномъ смыслѣ — и результатомъ его было изгнаніе изъ Даніи многихъ писателей. Датское правительство пыталось даже возобновить предупредительную цензуру, забывъ прекрасные стихи Вольтера, обращенные нѣкогда къ королю Христіану:
Hélas! dans un état l’art de l’imprimerie
Ne fut en aucun temps fatal à la patrie…
Les romans de Scarron n’ont pas troublé le monde;
Chapelain ne fit point la guerre de la fronde…
Non, lorsqu’aux factions un peuple entier se livre,
Quand nous nous égorgeons, se n’est pas pour un livre 1).
1) Т. е. книгопечатаніе никогда не было гибельно, для отечества. Романы Скаррона не взволновали свѣта, и Шанпленъ не былъ виновникомъ фронды…. Когда народъ поднимаетъ мятежъ, и люди душатъ другъ друга — не книга бываетъ тому причиною.
Но свобода печати настолько вошла уже въ привычки народа, что замѣнить ее прямо прежнимъ порядкомъ сочли неудобнымъ противники прессы. По этой причинѣ, не возстановляя цензуры, датское правительство ограничилось изданіемъ очень строгаго устава книгопечатанія, по которому, за иныя важныя преступленія, назначалась даже смертная казнь. Въ манифестѣ короля, обнародованномъ въ 1799 г., было сказано: «Вскорѣ по вступленіи нашемъ и престолъ мы уничтожили цензуру и тѣмъ самымъ облегчили всякому просвѣщенному и благонамѣренному человѣку способы сообщать публикѣ свои открытія и безъ малѣйшаго принужденія предавать печати свои чувства и мысли обо всемъ, что можетъ споспѣшествовать общему благу. Но злоупотребленіемъ неограниченной свободы, книгопечатаніе сдѣлалось, къ несчастію, орудіемъ страстей самыхъ низкихъ и произвело слѣдствія самыя пагубныя, какъ для общественнаго спокойствія, такъ и для безопасности частной…. Нѣтъ сомнѣнія, что развратъ сей можно было предупредить, подвергнувъ разсмотрѣнію правительства всѣ книги, назначаемыя къ печати. Но какъ этому сопутствуетъ принужденіе, непріятное всякому благомыслящему и просвѣщенному человѣку, желающему быть полезнымъ чрезъ сообщеніе другимъ своихъ свѣденій, то мы и не желаемъ употребить подобное средство. Вмѣсто же сего вознамѣрились мы опредѣлить и утвердить положительнымъ закономъ, сколько возможно, предѣлы свободнаго книгопечатанія, назначивъ также и соразмѣрное наказаніе для тѣхъ, которые дерзнутъ преступить наши отеческія и благонамѣренныя повелѣнія». Представляя въ главное правленіе училищъ переводъ этого манифеста, Новосильцевъ находилъ полезнымъ сдѣлать въ датскомъ уставѣ нѣкоторыя измѣненія въ смыслѣ благопріятномъ для литературы. Такъ напр. онъ намѣревался предоставить въ Россіи право конфискаціи подозрительныхъ книгъ не полиціи, а университетамъ и академіямъ, съ тѣмъ, чтобы они, увѣдомивъ мѣстное начальство, представляли мнѣнія свои вмѣстѣ съ экземпляромъ книги въ главное правленіе училищъ. Кромѣ того, обвиняемый въ изданіи предосудительной книга, долженъ быть судимъ не обыкновеннымъ судомъ, но особымъ трибуналомъ, составленнымъ изъ лицъ образованныхъ и пользующихся уваженіемъ въ обществѣ. Требованіе датскаго правительства печатать непремѣнно на книгѣ имя автора или переводчика было также отмѣнено Новосильцевымъ изъ уваженія къ «скромности литераторовъ, впервые выступающихъ на поприще словесности». Постановленіе о свободномъ книгопечатаніи не должно било, впрочемъ, касаться цензуры книгъ духовныхъ, которая оставалась вполнѣ въ рукахъ св. синода. Въ то время, когда въ главномъ правленіи училищъ шло обсужденіе столь близкаго для литературы вопроса, изъ среды общества раздавались голоса въ пользу полнаго простора для слова и смысла. Въ главное правленіе прислана была анонимнымъ авторомъ любопытная записка, доказывавшая необходимость скорѣйшаго освобожденія печати[5]. «Истинные сыны отечества — писалъ просвѣщенный авторъ — ждутъ уничтоженія цензуры. Свобода писать въ настоящемъ философическомъ вѣкѣ не можетъ показаться путемъ къ развращенію и вреду государства. Цензура нужна была въ прошедшихъ столѣтіяхъ, нужна была фанатизму невѣжества, покрывавшему Европу густымъ мракомъ, когда варварскіе законы государственные, догматы невѣжествомъ искаженной вѣры и деспотизмъ самый безчеловѣчный утѣсняли свободу людей, и когда мыслить было преступленіе. Словесность наша всегда была подъ гнетомъ цензуры. Сто лѣтъ, какъ она составляетъ отдѣлъ въ исторіи ума человѣческаго и его произведеній. Мы имѣемъ много хорошихъ почтивъ, хорошихъ прозаиковъ, видимъ на нашемъ языкѣ сочиненія математическія, физическія и др., но философіи — нѣтъ и слѣда. Можетъ быть, скажутъ, что у насъ есть переводы философскихъ твореній. Это правда, но всѣ наши переводы содержать только отрывки своихъ подлинниковъ: рука цензора умѣла убить ихъ духъ… Разные толки объ истицѣ но столько опасны, сколько заблужденіе невѣжества… Нѣкоторые утверждаютъ, что французская революція, причинившая столько бѣдъ Франціи и цѣлой Европѣ, есть слѣдствіе литературныхъ произведеній. Несправедливо обвиняютъ Руссо, Вольтера, Рейналя и др. писателей, не они, а Робеспьеръ, Маратъ и имъ подобные произвели и питали революцію. Безъ писателей Франція бы пала и сдѣлалась жертвою раздраженія внутреннихъ и внѣшнихъ партій. Писатели одушевили истинныхъ гражданъ, указали имъ цѣль, къ которой должно стремиться. И такъ писатели не только не произвели революціи, но въ реаолюцію спасли Францію, показавъ исходъ изъ лабиринта всеобщаго волненія. Если Сена послужила могилою для цѣлыхъ семействъ, бросавшихся въ нее отъ голода; если улицы Парижа наполнены были день и ночь грабителями и убійцами; если кредитъ окончательно упалъ и во всемъ былъ страшный недостатокъ, то писатели въ этомъ отнюдь не повинны. Если я спокоенъ и счастливъ. говори мнѣ философъ что угодно, я не пожертвую своимъ настоящимъ благосостояніемъ для неизвѣстнаго будущаго.» Насчетъ предварительной цензуры неизвѣстный авторъ отзывался такимъ образомъ: «цензоръ и простой гражданинъ смотритъ на книги неодинаково. Простой просвѣщенный гражданина, видитъ въ общихъ философскихъ положеніяхъ истины или заблужденія, одни признаетъ полезными, другія — вредными, но вредными болѣе для самого писателя, показывающаго слабость своихъ умственныхъ способностей. Цензоръ же, напротивъ того, въ самыхъ важныхъ и общихъ истинахъ, чуждыхъ всякихъ частностей и личностей, видитъ опасность и расположенъ толковать ихъ въ худую сторону.» — Окончательное разсмотрѣніе цензурнаго вопроса поручено было главнымъ правленіемъ училищъ двумъ изъ его членовъ — Озерецковскому и Фусу. Взвѣшивая доводы pro и contra свободнаго книгопечатанія, два эти лица пришли къ мысли, что учрежденіе цензурныхъ комитетовъ будетъ цѣлесообразнѣе — какъ потому, что оно "предохранитъ совершенно общество отъ гибельныхъ послѣдствій злоупотребленія свободою слова, " такъ, съ другой стороны, и потому, что «предохранитъ самую литературу отъ давленія пристрастныхъ и далеко некомпетентныхъ судовъ.» «Великое неудобство — говорятъ Озерецковскій и Фусъ — было бы предавать авторовъ обыкновенному суду. Но чрезвычайно затруднителенъ также и выборъ посредниковъ, вполнѣ способныхъ оцѣпить стенень виновности писателя, проникнутыхъ, истинно-либеральными мыслями и чуждыхъ пристрастія и всякаго рода предразсудковъ. Какъ бы ни разграничивали преступленія и постепенность наказаній, — тонкость и неуловимость оттѣнковъ въ нарушеніяхъ закона, различіе въ воззрѣніи и требовательности судей, способъ толкованія намековъ и мѣстъ, имѣющихъ двоякій смыслъ и т. п. дѣлаютъ въ высшей степени затруднительнымъ приговоръ надъ книгами и авторами.» Но и цензура, но мнѣнію составителей первого цензурнаго устава, представляла также свои неудобства. Во-первыхъ сочиненіе, исполненное полезнѣйшихъ истинъ, но поражающихъ своею новостью и смѣлостью, можетъ подвергнуться запрещенію со стороны мнительнаго и робкаго цензора, « а во-вторыхъ цензура не препятствуетъ распространенію вредныхъ рукописей и соблазнительныхъ эстамповъ. Для избѣжанія второго неудобства Озерецковскій и Фусъ предлагали поручить наблюденіе за этимъ Управѣ благочинія (которая занималась, во времена Екатерины, и цензурою книгъ); что же касается до придирчивости слишкомъ робкаго или усерднаго цензора, то для огражденія литературы признаны необходимыми „подробныя наставленія цензорамъ, составленныя въ духѣ терпимости и любви къ просвѣщенію.“ Организованная такимъ образомъ цензура представила бы, по мнѣнію правительства, „мало отличія отъ той свободы книгопечатанія, которая допускается датскимъ правительствомъ.“
Можно думать, что найти первые цензурные законодатели были искренно убѣждены, что полная свобода печати, въ соединеніи съ строгой отвѣтственностью но суду, убьетъ русскую литературу въ самомъ зародышѣ, и многія личности совсѣмъ не рискнутъ выйти на литературную арену подъ такими тяжелыми, грозящими условіями. Проэктъ доклада о цензурѣ, написанный рукою самого Фуса, показываетъ ясно, что этотъ почтенный академикъ не отвергалъ въ принципѣ свободной прессы, понималъ вредъ цензурныхъ стѣсненій, и только по особымъ обстоятельствамъ нашего литературнаго развитія рѣшился замѣнить правомѣрную строгость закона измѣнчивой опекой „либеральныхъ“ цензоровъ. „Разумная свобода книгопечатанія — говорится въ проэктѣ — обѣщаетъ слѣдствія благія и прочныя; злоупотребленія же ея приносятъ вредъ только случайный и скоропреходящій. Поэтому нельзя не сожалѣть, что правительства, самыя либеральныя но своимъ принципамъ, находятся иногда въ необходимости ограничивать свободу слова, побуждаись къ тому примѣромъ, стеченіемъ обстоятельствъ и неотразимымъ вліяніемъ“ духа времени. Сожалѣніе усиливается при мысли, что такое ограниченіе трудно удержать въ надлежащихъ предѣлахъ, и что оно будучи доведено до крайности, становится положительно вреднымъ. Неоспоримо, что строгость цензуры всегда влечетъ за собою „шубныя послѣдствія; истребляетъ искренность, подавляетъ умы и, погашая священный огонь любви къ истинѣ, задерживаетъ развитіе просвѣщенія. Неоспоримо и то, что свобода мыслитъ и писать есть одно изъ сильнѣйшихъ средствъ къ возвышенію народнаго духа, и что свободное высказываніе даже ложной мысли ведетъ только къ большему торжеству истины; едва заблужденіе отважится заговорить во всеуслышаніе, множество умовъ готово будетъ“ вступить съ» нимъ" въ. гибельную для него борьбу Наконецъ, нѣтъ сомнѣнія, что истиннаго успѣха въ просвѣщеніи, прямаго и прочнаго стремленія къ достижимому для человѣчества совершенству можно ожидать только тамъ, гдѣ безпрепятственное употребленіе всѣхъ душевныхъ способностей даетъ свободу умамъ, гдѣ дозволяется открыто разсуждать о важнѣйшихъ интересахъ человѣчества, объ истинахъ наиболѣе дорогихъ человѣку и гражданину." Все сказанное покуда весьма либерально и можетъ служить предисловіемъ — скорѣе къ уставу свободнаго книгопечатанія, чѣмъ къ положенію о цензурныхъ комитетахъ. Почти тѣже мысли встрѣчаемъ мы и въ извѣстной книгѣ Радищева.
Но дальше Фусъ дѣлаетъ неожиданный и плохо мотивированный переходъ къ предварительной цензурѣ и заканчиваетъ свой проэктъ слѣдующими словами: «утверждая новый порядокъ цензуры, мы (т. е. верховная власть) желаемъ устранить отъ этой мѣры все то, что могло бы препятствовать невинному пользованію нравомъ мыслить и писать. Мы объявляемъ, что только злоупотребленія свободной печати, возможныя со стороны писателей злонамѣренныхъ, безнравственныхъ и безобразныхъ, будутъ нами предупреждаемы.»
Послѣ всѣхъ этихъ толковъ и предположеній, частію одобренныхъ, частію отвергнутыхъ высшимъ правительствомъ, возникъ наконецъ цензурный уставъ 1804 г. Либеральный характеръ времени коснулся, въ значительной степени, этого законодательнаго акта: первый цензурный уставъ немногословенъ и въ немъ не замѣтно желанія уловить и предупредить всякій порывъ свободной мысли; напротивъ того нѣкоторые пункты его даютъ довольно простора для литературной критики. «Скромное и благоразумное изслѣдованіе всякой истины — сказано въ уставѣ — относящейся до вѣры, человѣчества, гражданскаго состоянія, законодательства, государственнаго управленія или какой бы то ни было отрасли правительства, не только не подлежитъ и самой умѣренной строгости цензуры, но пользуется совершенной свободой печати, возвышающею успѣхи просвѣщенія.» Для боязливыхъ цензоровъ существовало правило: «когда мѣсто, подверженное сомнѣнію, имѣетъ двоякій смыслъ, въ такомъ случаѣ лучше истолковать оное выгоднѣйшимъ для сочинителя образомъ, нежели его преслѣдовать.» Послѣдствія показали однако, что самыя широкія и льготныя цензурныя правила легко съуживаются и даже совершенно видоизмѣняются подъ вліяніемъ случайныхъ обстоятельствъ: политическаго переворота въ западной Европѣ, личнаго взгляда главы министерства, претензій и жалобъ частныхъ лицъ. — Въ то время, когда составлялся цензурный уставъ и нѣсколько лѣтъ спустя по введеніи его въ дѣйствіе, правительство молодого государя не только не опасалось свободной мысли, но вызывало ее на обсужденіе разныхъ государственныхъ вопросовъ; задумывая рядъ послѣдовательныхъ политическихъ преобразованій, оно нуждалось въ сочувствіи и поддержкѣ мыслящихъ людей, которые могли бы растолковать обществу, путемъ печатнаго слова, все значеніе мѣръ, предпринимаемыхъ для обновленія внутренней жизни Россіи. Подъ защитой такого настроенія легко было развиваться литературѣ; реформаціонные планы зарождались сами собою въ пытливыхъ головахъ, увлеченныхъ общимъ движеніемъ, и если не могли появиться въ печати, то представляемы были, въ видѣ проектовъ, правительству. Въ одномъ изъ такихъ проектовъ проводится любопытная мысль о необходимости обширнаго періодическаго изданія, которое предполагалось назвать «правительственнымъ журналомъ.»
«Въ семъ правительственномъ журналѣ--писалъ авторъ проекта, Ваккаревичъ, — помѣщаемы будутъ всѣ государственные акты и бумаги, каковые только благоразуміе правительства почтетъ за благо обнародовать, какъ-то: высочайшіе манифесты, рескрипты, журналы всѣхъ высочайшихъ путешествіи, бывшихъ или имѣющихъ быть: всѣ новыя узаконеніи и уставы, если они по слишкомъ обширны; реляціи министровъ и полководцевъ, описанія военныхъ экспедицій. сраженій и побѣдъ и разные трактаты съ шюстраиными дворами: примѣчательнѣйшія письма къ Имп. Величеству или къ знаменитымъ ггосударственнымъ особамъ: голоса и мнѣнія какъ г.г. сенаторовъ, лакъ и другихъ верховныхъ чиновниковъ относительно къ важнымъ дѣламъ: примѣчательнѣйшія тяжбы, достопамятнѣйшія уголовныя дѣла, рѣшенныя или въ правительствующемъ сенатѣ, или въ палатахъ, или въ другихъ присутственныхъ мѣстахъ, съ показаніемъ ихъ теченія и производства. Далѣе помѣщаемы будутъ краткія описанія жизни и дѣяній великихъ россійскихъ патріотовъ и героевъ, прославившихъ или спасшихъ отечество. Помѣщаемы будутъ всѣ новые одобренные проэкты, писанные яснымъ и чистымъ слогомъ: всѣ новыя полезныя открытія, въ какомъ бы то родѣ ни было, всѣ основательныя разсужденія, относительныя къ общественной пользѣ: о законодательствѣ напр., о земледѣліи, торговлѣ, пчеловодствѣ (?), о воспитаніи юношества; также всякія патріотическія мысли, всякія характеристическія черты россійскаго народа, всякіе примѣры добродѣтели; словомъ, это будетъ хранилище всѣхъ домашнихъ, такъ сказать, важнѣйшихъ государственныхъ происшествій.»
По мнѣнію Баккаревича, такое изданіе должно было сдѣлаться архивомъ необходимыхъ для отечественной исторіи матеріаловъ. «Родится — патетически восклицалъ онъ — россійскій Тацитъ, россійскій Робертсонъ и найдетъ въ семъ обширномъ хранилищѣ богатый запасъ драгоцѣнныхъ матеріаловъ, недостатокъ которыхъ и составляетъ существенную причину невозможности написать исторію Россіи.» На этомъ основаніи авторъ проекта полагалъ предоставить редактору «правительственнаго журнала» званіе исторіи графа россійской имперіи. Всѣ матеріалы, предназначенные для того журнала, обязаны были сообщать въ редакцію министры и главноуправляющіе отдѣльными вѣдомствами. Баккаревичъ представилъ
свой проэктъ министру народнаго просвѣщенія чрезъ H. Н. Новосильцона, подъ наблюденіемъ котораго должно было выходить въ свѣтъ новое изданіе.
Но графъ Завадовскій (министръ народнаго просвѣщенія) смотрѣлъ иначе, чѣмъ Новосильцовъ, на потребность гласности въ правительственныхъ дѣйствіяхъ и не особенно заботился о томъ, чтобы доставить «россійскимъ Робертсонамъ» должное количество историческихъ матеріаловъ. Онъ представилъ Государю, что въ замышляемое изданіе войдутъ такія статьи, которыя "едва ли можно позволить издавать въ свѣтъ частному человѣку, " каковы манифесты, рескрипты и прочіе документы, которые будучи напечатаны неисправно, могутъ подать поводъ къ недоразумѣніямъ. Кромѣ того, министръ полагалъ, что слишкомъ трудно найти людей, довольно способныхъ и просвѣщенныхъ для составленія редакціи подобнаго изданія и что, наконецъ, еслибъ такіе люди и нашлись, то потребовали бы слишкомъ большого вознагражденія за свой трудъ, а потому и самое изданіе едва ли могло бы окупиться. Эти причины, открыто приведенныя гр. Завадовскимъ противъ проэкта Баккаревича, очевидно несущественны и позволяютъ догадываться, что имъ были представлены въ свое время другія, болѣе уважительныя, секретныя соображенія, рѣшившія дѣло не въ пользу проектируемаго изданія. Повлдиному, мысль о допущеніи гласности въ правительственныхъ дѣлахъ встрѣчала въ то время сильное противодѣйствіе со стороны заинтересованныхъ въ ней правительственныхъ лицъ; новое доказательство, какъ мало было единодушія и твердой, опредѣленной системы дѣйствій въ высшихъ сферахъ тогдашней администраціи. (См. Историч. свѣденіи о цензурѣ въ Россіи, стр. 12). Предположеніе о правительственномъ журналѣ осуществилось нѣсколько позже, и только отчасти, въ изданіи "Сѣверной почты, " которая стала выходить съ 3-го Ноября 1809 г. (два раза въ недѣлю) при почтовомъ департаментѣ, принадлежавшемъ тогда министерству внутреннихъ дѣлъ. Газета издавалась подъ руководствомъ товарища министра (впослѣдствіи министра) внутреннихъ дѣлъ, О. П. Козодавлева; въ ней печатались кореспонденціи изъ самыхъ отдаленныхъ провинціальныхъ городовъ, политическія извѣстія, литературные и общественные слухи и цѣлыя статьи, посвященныя преимущественно торговымъ и промышленнымъ вопросамъ; но были также статьи историческаго и этнографическаго содержанія, какъ напр. объ устройствѣ почтъ, объ историческомъ прошломъ г. Ѳеодосіи, о рыбной ловлѣ на Уралѣ и пр. Время отъ времени здѣсь сообщались на особыхъ таблицахъ продажныя цѣны на хлѣбъ во всѣхъ губернскихъ городахъ. Общественныя новости, сообщаемыя въ газетѣ, вызывали иногда въ публикѣ дополненія и опроверженія, которыя печатались въ самой газетѣ. Въ одномъ изъ нумеровъ Сѣв. Почты за 1810 г. есть интересное извѣстіе, что министерство внутреннихъ дѣлъ послало въ Липецкъ для пользы публики, гостившей на водахъ, библіотеку, составленную изъ тысячи томовъ разныхъ авторовъ: такъ заботливо относилось это вѣдомство къ интересамъ образованія.
Въ первое время, по введеніи цензурнаго устава, цензурные комитеты дѣйствовали вообще въ либеральномъ духѣ и примѣняли широко къ литературѣ снисходительные пункты устава; но тогда уже обнаруживалось, насколько условно можетъ быть, между разными лицами, пониманіе «свободы печати, возвышающей успѣхи просвѣщенія.» Неопредѣленность правительственной программы въ цензурномъ вопросѣ, постоянное столкновеніе между требованіями правительственной опеки и свободой общественнаго развитія, уже заявлявшаго свои права; наконецъ неизбѣжное свойство предварительной цензуры, легко видоизмѣняющейся, при неблагопріятныхъ обстоятельствахъ, въ стѣснительную преграду для свободы мысли — все это сказалось полно и наглядно въ извѣстномъ случаѣ съ книгой И. И. Пнина.
Мы разскажемъ, по возможности подробно, этотъ замѣчательный случай.
- ↑ См. Графъ Блудовъ и его время, стр. 13—4.
- ↑ Первая эпоха преобразованій ими. Александра I. Вѣстн. Евр. 1866 г., T. I.
- ↑ Съ статью г. Богдановича. стр. 172—134.
- ↑ См. Матеріалы для исторіи просвѣщенія въ Россіи въ царств. ипм. Александра I, М. Сухомлинова, напечат. въ журналѣ мин. нар. просв. 1866 г.
- ↑ См. Матер. для исторіи просвѣщенія, стр. 18—19.