ЧАСТЬ I.
правитьV.
РУДИНЪ.
править
Въ «Лишнихъ людяхъ», открытіемъ которыхъ мы обязаны исключительно Тургеневу, сказалась вся глубина, до которой бѣдная, загнанная мысль можетъ спуститься: дальше идти было ей некуда — надобно было или погибнуть, или идти вверхъ. По счастію, въ организмахъ, которые еще пригодны къ жизни, самое зло вызываетъ реакцію, болѣзнь носитъ въ себѣ сѣмена лѣкарства. Такъ было и съ мыслью, ушедшею по уши въ рефлексію и проявлявшеюся только въ словоизверженіи. Отсюда ясно, какимъ долженъ былъ явиться дѣятель, выросшій на такой почвѣ. Онъ долженъ былъ явиться героемъ общей мысли и сильнаго слова: такимъ и былъ Рудинъ.
Странный человѣкъ былъ этотъ Рудинъ, и сложная была у него натура. — Рудинъ былъ не случайность: онъ прямой потомокъ своихъ предковъ, поэтому мы, прослѣдивъ за развитіемъ мысли въ русскомъ обществѣ, можемъ, какъ въ геологіи, пластъ за пластомъ разобрать всѣ наслоенія, которыя разныя предыдущія и современныя вліянія оставляли на Рудинѣ; насъ удивляетъ даже строго-логичная совмѣстимость этихъ вліяній въ Рудинѣ и мы можемъ объяснить ее только той художественною правдою, съ которою и Рудинъ, и предыдущіе типы были живьемъ взяты изъ общества и изображены ихъ авторами.
Рудинъ былъ человѣкъ, далеко выходящій изъ дюжины: умъ онъ имѣлъ систематическій, память огромную и необыкновенный даръ слова; читалъ онъ большею частію книги философскія, и умъ его не былъ самостоятеленъ, но голова такъ устроена, что онъ тотчасъ же изъ всего читаннаго извлекалъ все общее, хватался за самый корень дѣла и уже потомъ отъ него проводилъ во всѣ стороны правильныя нити мысли, открывая духовныя перспективы, освѣщая все однимъ свѣтомъ. «Молодежи — говоритъ авторъ — выводы подавай, итоги, хоть невѣрные. Совершенно добросовѣстный человѣкъ на это не годится. Попытайтесь сказать молодежи, что вы не можете дать ей полной истины, потому что сами не владѣете ею… Молодежь васъ и слушать не станетъ. Но обмануть вы ее тоже не можете. Надобно, чтобы вы сами, хоть на половину вѣрили, что обладаете истиной». По нашему мнѣнію, подобныя особенности нужны для всякаго проповѣдника — обращается ли онъ къ молодежи, или къ массѣ зрѣлыхъ слушателей, — что-бы двигать и имѣть успѣхъ. Рудинъ обладалъ ими, этими качествами или недостатками, къ тому же онъ былъ энтузіастъ и потому производилъ впечатлѣніе огромное. «Этотъ человѣкъ не только умѣлъ потрясти тебя, онъ съ мѣста тебя сдвигалъ, онъ не давалъ тебѣ останавливаться, онъ до основанія переворачивалъ, зажигалъ тебя!» говорилъ про него Басистовъ. Таковъ былъ Рудинъ, какъ дѣятель. Пусть онъ какъ частный человѣкъ имѣлъ недостатки: онъ во все вмѣшивался и любилъ посплетничать, занималъ деньги и не думалъ отдавать ихъ, не какъ проныра, а какъ человѣкъ фантазіи, а не дѣйствительности; пусть онъ съ своимъ все систематизирующимъ умомъ былъ въ высшей степени непрактиченъ — все это такъ; но, какъ пропагандистъ, какъ общественный дѣятель, Рудинъ былъ человѣкъ, цѣлой головой выходящій изъ ряда: и съ той поры, которую мы разсматриваемъ въ настоящей статьѣ, онъ первый между героями является намъ но какъ страдательное лицо, не какъ забитый и изломанный человѣкъ, а какъ истинный и положительный двигатель, погибающій — какъ водится — впослѣдствіи.
Да! Рудинъ первый — между героями литературы — общественный дѣятель. У насъ, напротивъ, установилось мнѣніе, что Рудинъ принадлежитъ всецѣло къ надломленнымъ и искалѣченнымъ натурамъ, которыя способны-все только говорить, охать и страдать, и если были намъ симпатичны, то какъ жертвы своего времени и своей среды, а отнюдь не какъ дѣйствующія лица. По нашему мнѣнію, такой взглядъ рѣщительно не выдерживаетъ критики. Установился онъ потому, что въ самой повѣсти о Рудинѣ мы видимъ только слабую, дѣйствительно надломленную сторону героя: онъ бѣжитъ отъ дѣвушки, которая ему отдается, не даетъ отпора пустому, но смѣлому сопернику (сопернику въ любви), занимаетъ и не платитъ деньги, и не смотря на всю силу своего слова и способностей не даетъ никакого ощутительнаго послѣдствія всей своей силы и дара. Но въ повѣсти есть другая сторона, которая видна между строками: вся дѣйствительная сила Рудина, всѣ его попытки что нибудь сдѣлать, сдвинуть — все это разсказывается другими, занимаетъ чрезвычайно мало мѣста, и не производитъ на читателя сильнаго впечатлѣнія, потому что умышленно прикрыто. О повѣсти «Рудинъ» можно сдѣлать тоже замѣчаніе, которое Добролюбовъ дѣлаетъ по поводу Инсарова. Авторъ не имѣетъ цѣлью дѣлать своего героя образцомъ, примѣромъ гражданскаго героизма, онъ не сводитъ его лицомъ къ лицу съ дѣломъ. «Изъ всей Иліады и Одиссеи онъ присвоиваетъ себѣ только разсказъ о пребываніи Улиса на островѣ Калипсы — говоритъ критикъ. Величіе и красота идей Инсарова не выставляется предъ нами съ такою силою, чтобы мы сами прониклись ими и въ гордомъ одушевленіи воскликнули: идемъ за тобою! А между тѣмъ идея эта такъ свята и возвышена!… Гораздо менѣе человѣчныя, даже просто фальшивыя идеи, горячо проведенныя въ художественныхъ образахъ, производили лихорадочное дѣйствіе на общество; Карлы-Моры, Вертеры, Печорины вызывали тьму обожателей»… Но нельзя винить автора въ томъ, чего онъ, по положенію, въ которомъ находилась наша печать, не могъ — если-бы и хотѣлъ — сдѣлать. Въ одномъ мѣстѣ у Лежнева прорывается о Рудинѣ выраженіе, что у него «политическая натура». Въ этихъ двухъ словахъ, сказанныхъ вскользь, и едва замѣтныхъ въ повѣсти, вся разгадка значенія и положенія Рудина. Рудинъ, какъ и Инсаровъ, былъ по натурѣ дѣятель политическій; въ Россіи, какъ всякому извѣстно, политическая дѣятельность открывается правительствомъ для извѣстныхъ лицъ по его выбору; никакое спеціальное образованіе, никакое личное желаніе или склонность не откроютъ навѣрное этого поприща: правительство избираетъ для этого дѣятелей изъ людей, служащихъ ему, которыхъ находитъ къ тому способными и достойными. Неизмѣнно въ этомъ случаѣ одно правило: оно черпаетъ людей изъ лицъ, посвятившихъ себя исключительно службѣ; слѣдовательно лицо, которое не могло на службѣ выказать своего усердія и способностей, не можетъ по своей личной охотѣ или призванію сдѣлаться дѣятелемъ политическимъ. Понятно послѣ этого, что для дѣятельности Рудиныхъ и Инсаровыхъ не было мѣста въ Россіи, и независимо отъ того что авторъ, по самымъ условіямъ печати, могъ описывать изъ всей Одиссеи — по выраженію Добролюбова — только похожденія на островѣ Калипсы, т. е. самыя незначительныя изъ похожденій, ему и нельзя было описывать того, что было невозможно въ самой жизни. Поэтому, совершенно несправедливо установившееся воззрѣніе, что Рудины и всѣ люди сороковыхъ годовъ были способны только къ разговорамъ, а не къ дѣлу. Мы видѣли, напротивъ, что тамъ, гдѣ для этихъ людей была открыта возможность общественной дѣятельности, они немедленно воспользовались ею и явились способнѣйшими тружениками. Такъ крестьянское дѣло выработано и вынесено ими на своихъ плечахъ, — и если потомъ обстоятельства вновь такъ сложились, что ихъ участіе въ общественныхъ дѣлахъ опять найдено излишнимъ, то ихъ бездѣйствіе уже не можетъ быть имъ поставлено въ вину. Подобное мнѣніе о людяхъ сороковыхъ годовъ могло сформироваться въ ту эпоху, когда всѣ ожидали появленія «новыхъ людей», «людей дѣла», людей, которые съумѣли бы изобрѣсти себѣ общественную дѣятельность, несмотря на неблагопріятныя обстоятельства. Но теперь, когда съ той эпохи прошло 10—12 лѣтъ, когда самое молодое поколѣніе того времени успѣло уже сдѣлаться зрѣлымъ и уступить свое мѣсто болѣе молодымъ, — а общественныхъ дѣятелей и дѣятельности — внѣ службы — все-таки не явилось, пора трезво взглянуть на дѣло, и не винить людей съ связанными ногами, зачѣмъ они не бѣгаютъ; иначе нынѣшнее молодое поколѣніе можетъ и еще съ большимъ правомъ обратиться къ людямъ 60-хъ годовъ съ тѣми упреками, съ которыми тѣ обращались къ людямъ сороковыхъ годовъ. Отъ послѣднихъ еще менѣе можно было требовать: они сознавали свое положеніе и ничего не обѣщали; но когда человѣкъ упрекаетъ другаго въ неспособности и дряблости, а самъ оказывается потомъ столь же неспособнымъ и безсильнымъ, то справедливость требуетъ сознаться, что по крайней мѣрѣ первые смотрѣли трезвѣе на вещи, менѣе обольщали себя надеждами, и — къ крайнему несчастію — были болѣе правы!..
Рудинъ не былъ пустословомъ, но былъ положительнымъ дѣятелемъ. Тамъ, гдѣ слово выходитъ изъ обыкновенной колеи и возвышается до краснорѣчія, до силы подмывающей, двигающей, не дающей покоя, — тамъ рѣчь становится дѣломъ, говорунъ обращается въ проповѣдника, — а рѣчь Рудина, какъ мы знаемъ изъ словъ Басистова, дѣйствительно потрясала, сдвигивала, зажигала человѣка. Виноватъ-ли Рудинъ, если слово его возбуждало людей, которые не могли или не знали какъ двигаться? Представьте себѣ возбужденное состояніе людей въ пустой комнатѣ: они будутъ говорить, пѣть, плясать махать руками, но если изъ этого ничего не выйдетъ, то это не вина возбужденія. Намъ могутъ возразить, что именно пустословіе Рудина въ томъ и заключалось, что онъ не указывалъ, что нужно дѣлать и какъ дѣлать, что это былъ пустой набатъ, поднимающій людей среди самаго глубокаго и пріятнаго сна, въ то время, когда никто не могъ указать, гдѣ пожаръ или кого грабятъ, чѣмъ тушить и кому помогать. Но человѣкъ, будившій спящихъ, былъ бы кругомъ виноватъ въ томъ только случаѣ, если-бы будилъ ихъ для собственнаго удовольствія, если-бы не было никому нужды, не предстояло дѣла, требующаго общественнаго содѣйствія, но какъ скоро дѣло было и помощь требовалась, то будильщикъ былъ правъ: онъ сдѣлалъ свое дѣло. Можно сказать, что труды его оказались безполезными, что усердіе его было неумѣстно — объ этомъ никто спорить не будетъ, но научить каждаго, что дѣлать и какъ дѣлать, куда идти и кого искать — это не дѣло пропагандиста, да и не можетъ быть дѣломъ одного человѣка. Пора понять, что никакой вожатый, никакой герой общественнаго дѣла не возможенъ, если не созрѣло самое дѣло, если оно такъ сложно, что требуетъ содѣйствія самыхъ разнородныхъ элементовъ, и нѣтъ для него подготовленныхъ и достаточно сильныхъ рабочихъ!
Рудинъ не ограничивался одними словами. Когда онъ видитъ, что эти слова не приносятъ пользы, онъ хватается за всякое дѣло. Онъ пробуетъ служить, и не уживается, разумѣется, на службѣ; онъ дѣлается учителемъ гимназіи; кажется съ его познаніями, съ его даромъ слова это не значитъ брать дѣло не по силамъ и способностямъ, но ему не даютъ и этого дѣла; онъ хочетъ дѣйствовать черезъ богатаго и благонамѣреннаго человѣка, но тотъ оказывается тупымъ самодуромъ; Рудинъ бросаетъ теплое мѣсто и идетъ на голодъ и нужду; онъ встрѣтилъ какого-то необыкновенно-практическаго человѣка, прилѣпляется къ нему, живетъ въ землянкѣ, ѣстъ черный хлѣбъ и убиваетъ послѣднюю копѣйку, — а дѣло разлетается; Рудинъ даже покушался быть секретаремъ важнаго сановника, но разумѣется съ своимъ направленіемъ, желаніями, цѣлями, вездѣ былъ лишній, вездѣ жизнь выбрасывала его: у читателя сжимается сердце, какъ оно сжимается у его товарища Лежнева, когда посѣдѣвшій, обезсиленный, изгоняемый въ деревню Рудинъ разсказываетъ ему про свои похожденія: «Всего разсказать нельзя, говоритъ онъ, — да и не стоитъ… Маялся я много, скитался не однимъ тѣломъ — душою скитался. Въ чемъ и въ комъ я не разочаровывался? Богъ мой! съ кѣмъ не сближался, да, съ кѣмъ? повторилъ Рудинъ, замѣтивъ, что Лежневъ съ какимъ-то особеннымъ участіемъ посмотрѣлъ ему въ лицо. — Сколько разъ мои собственныя слова становились мнѣ противными — не говорю уже въ моихъ устахъ, но и въ устахъ людей, раздѣлявшихъ мои мнѣнія! Сколько разъ переходилъ я отъ нетерпѣливости къ раздражительности ребенка, къ тупой безчувственности лошади, которая уже и хвостомъ не дрыгаетъ, когда ее сѣчетъ кнутъ… Сколько разъ я радовался, надѣялся, враждовалъ и унижался напрасно! Сколько разъ вылеталъ соколомъ и возвращался ползкомъ, какъ улитка, у которой раздавили раковину! гдѣ не бывалъ я, по какимъ дорогамъ не ходилъ! а дороги бываютъ грязныя, прибавилъ Рудинъ и слегка отвернулся…»
Какая страшно тяжелая и печальная картина! сколько въ ней страданій, униженія, приносимыхъ въ жертву самому честному дѣлу и оказавшихся жертвами безполезными! И такого человѣка, такъ мучительно стремящагося къ дѣлу, называть идеалистомъ? — Повторяемъ: люди 60-хъ годовъ могли въ то время, во время своей молодости, свысока отнестись къ этимъ хватающимъ за душу словамъ Рудина, но если они повторятъ тоже теперь, то мы скажемъ имъ, что опытъ ихъ ничему не научилъ, и ни отъ чего не отрезвилъ.
Безпристрастная критика давно отдала справедливость той проницательности и вѣрности пониманія, съ которыми Тургеневъ умѣлъ подмѣтить въ самомъ зародышѣ проявленіе малѣйшаго движенія въ общественной мысли, и выяснить его въ литературной формѣ. Эта черта проницательности, наблюдательности — есть одна изъ самыхъ существенныхъ въ талантѣ и заслугахъ Тургенева и потому самое появленіе Рудина подъ перомъ вышеназваннаго автора было не случайно: въ Рудинѣ, впервые послѣ Чацкаго, черезъ долгій промежутокъ времени, высказывается въ обществѣ стремленіе къ политической дѣятельности. Съ тѣхъ поръ прошло много времени, самый взглядъ на значеніе собственно политической дѣятельности много измѣнился, и на сцену выступаютъ болѣе широкія экономическія и общественныя задачи. Въ своемъ мѣстѣ мы коснемся вопросовъ, занимающихъ современныхъ литературныхъ героевъ, но, каковы бы ни были эти вопросы, каковы бы ни были мнѣнія объ умѣстности и значеніи политическихъ стремленій, никто, конечно, не станетъ отрицать, что появленіе ихъ въ обществѣ было признакомъ его пробужденія и рѣзкій шагъ впередъ изъ того разслабленнаго и апатическаго саморазсматриванія, которымъ оно пробавлялось. Рудинъ — необходимое звѣно между людьми безплодной мысли и людьми дѣла, которыхъ общество ждетъ такъ долго и которые проступаютъ такъ незамѣтно. На немъ, какъ мы замѣтили, явны слѣды его предшественниковъ, дѣятельность Рудина является дѣятельностью слова, онъ въ спорахъ даже, какъ прежніе говоруны, беретъ не знаніемъ и фактами, а діалектическою ловкостью. Пигасовъ, напримѣръ, говоритъ противъ убѣжденій.
— Стало быть, по вашему, убѣжденій нѣтъ? спрашиваетъ Рудинъ.
— Нѣтъ и не существуетъ!
— И это ваше убѣжденіе?
— Да! отвѣчаетъ Пигасовъ, попавши въ ловушку.
— Какъ-же вы говорите, что ихъ нѣтъ? Вотъ вамъ уже одно на первый случай! подхватываетъ Рудинъ. Рудинъ въ отношеніи къ женщинамъ является намъ чистымъ идеалистомъ: онъ пригласилъ на свиданіе француженку, и на свиданіи, къ смѣху Пигансова и бѣшенству француженки, гладилъ ее только по головѣ; объ его столкновеніи съ Натальей Ласунской — то же мало выказавшемъ рѣшимости — мы говоримъ въ другомъ мѣстѣ. Въ Рудинѣ не достаетъ строгой честности, трезвости взгляда и никакой практической складки. Но Рудинъ уже дѣятель, Рудинъ ищетъ работы, толкаетъ, побуждаетъ на нее. Лежневъ приписываетъ его непрактичность тому, что онъ не знаетъ Россіи. Для спеціалиста, для человѣка съ опредѣленною, положительною цѣлью это дѣйствительно необходимое условіе успѣха, но, прежде нежели заняться тѣмъ или другимъ дѣломъ, надо разбудить людей и сказать имъ о необходимости дѣла; служеніе общей идеи должно предшествовать дѣлу спеціалистовъ и частныхъ дѣятелей точно также, какъ организаторское, — заключать его. Идеи, которымъ Рудинъ служитъ, еще слишкомъ общи и расплываются: онѣ не созрѣли въ его головѣ, и не получили сжатую и опредѣленную форму, какъ напр. идея Инсарова, но безъ этой общности, безъ этого начала не могло обойтись то зрѣлое, подробное и точное опредѣленіе нашихъ нуждъ, которое составляетъ задачу и характеризуетъ дѣятельность настоящаго времени. Это всходъ сѣмянъ, брошенныхъ на нашу почву Рудиными!
Конецъ Рудина, не попавшій въ первое изданіе этой повѣсти показываемъ, что Рудинъ не принадлежалъ къ числу людей слова, онъ умираетъ убитый на парижской баррикадѣ, сражаясь за свободу чуждаго ему народа. Теперь спросимъ мы читателя: такъ-ли умираютъ люди слова, люди, не имѣющіе воли и твердости, чтобы пожертвовать собою своему дѣлу? А Рудинъ, повторяемъ, былъ вполнѣ человѣкомъ сороковыхъ годовъ!