Ртищев (Шеллер-Михайлов)/ДО

Ртищев
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1890. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

Изданіе второе
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ТРИНАДЦАТЫЙ.

Приложеніе къ журналу «Нива» за 1905 г.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА.

1905.

РТИЩЕВЪ.

РОМАНЪ
ВЪ ТРЕХЪ ЧАСТЯХЪ.

Часть первая.

I.

Лѣтнія вакаціи уже кончились и въ училищахъ начинались занятія. Въ широкихъ коридорахъ большой иностранной школы въ Петербургѣ, пользующейся правами гимназіи, сновали ученики. Это были, по большей части, дюжіе, бѣлокурые, румяные нѣмцы, дѣти ремесленниковъ, булочниковъ, каретниковъ, сапожниковъ. И здѣсь, и въ классныхъ комнатахъ стоялъ невообразимый шумъ, точно среди роившихся пчелъ. Отвыкнувшіе въ каникулярное время отъ школьной дисциплины мальчуганы оживленно болтали, дѣлились впечатлѣніями, пожимали другъ другу руки, радовались встрѣчѣ со школьными друзьями. Все жило полною дѣтскою жизнью. Особенно шумно было въ пятомъ, по гимназическому счету, классѣ, такъ какъ этотъ классъ былъ переполненъ, болѣе чѣмъ другіе классы, учениками. День стоять чудесный, жаркій, и окна въ комнатѣ были открыты настежь, благо занятія еще не начинались. Ученики, разбившись на группы, сидѣли на школьныхъ столахъ, толпились около каѳедры, взобрались на подоконники. Все это были подростки лѣтъ пятнадцати и даже четырнадцати; большинство изъ нихъ смотрѣло очень моложавыми и совершенно дѣтьми. Минуты за двѣ до начала класса кто-то изъ нихъ вскрикнулъ:

— Смотрите, смотрите, какой рысакъ!

Нѣкоторые изъ любопытныхъ высунули головы въ окно и увидали дѣйствительно превосходнаго вороного рысака, запряженнаго въ эгоистку и остановившагося у школьнаго подъѣзда. Изъ экипажа выскочилъ большого роста молодой человѣкъ въ котелкѣ на головѣ, въ щегольскомъ свѣтлосѣромъ пальто, съ портфелемъ подъ мышкой.

— Кто это? — спросилъ одинъ изъ школьниковъ, обращаясь къ товарищамъ.

— Чиновникъ! — сказалъ въ отвѣтъ кто-то изъ группы школяровъ.

Начались предположенія. Ученикъ старшаго или предпослѣдняго классовъ? Такого тамъ, кажется, нѣтъ? Ученики младшихъ классовъ знали наперечетъ всѣхъ учениковъ двухъ старшихъ классовъ. Ужъ не новый ли учитель какой-нибудь? Нѣтъ, онъ слишкомъ молодъ для роли учителя. Да и какіе же учителя ѣздятъ на рысакахъ! Вопросъ такъ и остался вопросомъ, тѣмъ болѣе, что и рѣшать его было некогда. Позади школьниковъ раздался голосъ учителя географіи и исторіи Морица Фалькмана:

— По мѣстамъ!

Всѣ, какъ градъ, разсыпались отъ оконъ, отъ каѳедры къ своимъ мѣстамъ и тутъ же замѣтили, что учитель вошелъ въ классъ не одинъ: съ нимъ вмѣстѣ вошелъ тотъ молодой человѣкъ, который пріѣхалъ сейчасъ на кровномъ рысакѣ. Молодой человѣкъ былъ высокъ ростомъ, подстриженъ подъ гребенку, одѣтъ безукоризненно, какъ не былъ одѣтъ никто въ классѣ.

— Вы, Ртищевъ, можете помѣститься гдѣ угодно: покуда опредѣленныхъ мѣстъ нѣтъ еще ни у кого въ классѣ, — вѣжливо сказалъ ему учитель, пропуская его немного впередъ.

Отъ школьниковъ не ускользнула эта вѣжливость и слово «вы», котораго удостаивались ученики только въ двухъ старшихъ классахъ, гдѣ имъ не только говорили «вы» вмѣсто «ты», но и позволяли отвѣчать уроки сидя и выходить изъ класса безъ спросу, не поднимая въ видѣ просьбы правой руки съ приподнятыми среднимъ и указательнымъ пальцами. Эта вѣжливость, особенно со стороны учителя исторіи и географіи, была дѣломъ совершенно необычайнымъ.

Урокъ начался молитвою на нѣмецкомъ языкѣ, которую читалъ маленькій ростомъ и заплывшій жиромъ старикъ Фалькманъ, сложивъ набожно руки и лицемѣрно поднявъ къ потолку свои сощуренные и злые черные глаза. Окончивъ молитву, онъ помѣстился на каѳедрѣ, положилъ передъ собой журналъ, поправилъ на носу большіе очки въ золотой оправѣ, черезъ которые зорко глядѣли его вѣчно блестѣвшіе глаза, какъ бы отыскивая виновнаго.

— Ну, все лѣтомъ перезабыли? — съ пренебреженіемъ спросилъ онъ учениковъ и, не дожидаясь отвѣта, съ злой насмѣшливостью обратился поименно къ нѣкоторымъ изъ нихъ. — Ты, Шмидтъ, хотя на переэкзаменовкѣ и прошелъ, а все-таки ничего, вѣроятно, не знаешь. Мнѣ еще придется добраться до тебя. Ты, Марковъ, конечно, и не, думалъ подучиться по-нѣмецки за лѣто и кончишь тѣмъ, что вылетишь изъ школы, не дотянувъ даже до послѣдняго класса. И зачѣмъ было идти въ нѣмецкую школу? Отнимаешь только время у тѣхъ, кто долженъ биться съ тобою.,

Онъ приподнялъ презрительно широкія плечи, хотя онѣ и безъ того были высоки и его большая, совершенно лысая голова утопала въ нихъ, точно у него вовсе не было шеи.

— Ну, повторимъ сначала старое, — сказалъ бни и началъ спрашивать учениковъ то, что они знали или, по крайней мѣрѣ, должны были знать изъ географіи.

Ученики дѣйствительно забыли многое за лѣто. Фалькманъ начиналъ сердиться, все болѣе и болѣе проявляя нескрываемое презрѣніе къ лѣнтяямъ и безцеремонно надѣляя ихъ эпитетами «праздношатаевъ», «негодяевъ» и «ословъ». Не получая отъ того или другого школьника желаннаго отвѣта, онъ обращался нѣсколько разъ съ одной и той же фразой къ новому ученику, сидѣвшему на послѣдней скамьѣ:

— Ртищевъ, подскажите ему.

Ртищевъ приподнимался съ мѣста и подсказывалъ. Что-то отрывистое, угловатое и рѣзкое было въ его манерѣ вставать, хотя онъ поднимался не сразу, а какъ бы нехотя, точно стѣсняясь необходимостью вставать для отвѣта какому-то Фалькману. Отвѣчалъ онъ спокойно, съ достоинствомъ, не такъ, какъ отвѣчаютъ уроки все знающіе ученики, выскочки, а какъ говорятъ взрослые въ гостиной. Ни одинъ изъ его отвѣтовъ не. былъ ошибочнымъ, всѣ они были подробнѣе, чѣмъ объясненія учебника. Его нѣмецкій выговоръ былъ безукоризненъ….

Раза два Фалькманъ, выслушавъ его отвѣты, спросилъ его:

— Вы вѣдь тамъ бывали? Вы вѣдь видѣли это?

Ртищевъ коротко и спокойно отвѣтилъ:

— Да, былъ! да, видѣлъ!

Какой-то изъ школьниковъ замѣтилъ своему сосѣду:

— Жениться бы ему, а не въ нашъ классъ лѣзть, если все знаетъ!

Сосѣдъ разсмѣялся. Фалькманъ сощурилъ свои злые глазки при видѣ шушукающихся и смѣющихся мальчугановъ и спросилъ….

— Что тамъ случилось?

Оба школьника сразу притихли. Учитель сдѣлалъ какую-то отмѣтку въ своемъ собственномъ записномъ журналѣ противъ ихъ фамилій. Они многозначительно переглянулись между собою, зная смыслъ этихъ отмѣтокъ.

— Изъ-за этого стриженаго чорта баллъ сбавитъ въ поведеніи потомъ, — проворчалъ одинъ изъ нихъ.

Классъ географіи тянулся скучно и вяло. Ни ученики, ни учитель еще не вошли въ обычную колею. Тѣмъ не менѣе изъ этого класса школьники вынесли одно новое ощущеніе: они почувствовали ту безпричинную враждебность къ неизвѣстному имъ новому товарищу, которая, какъ и благорасположеніе, нерѣдко какъ-то сразу вызывается тѣми или другими личностями. Едва раздался звонокъ, возвѣщавшій окончаніе урока, какъ всѣ въ классѣ заговорили о Ртищевѣ. Съ чего онъ прилѣзъ въ школу, если онъ все знаетъ? Ему и лѣтъ-то должно быть много? Кто-то сообразилъ даже, что ему двадцать лѣтъ. И что у него за фамилія: Ртищевъ! Это отъ ртища происходитъ, отъ grossee Maul. Наушничать, видно, и ругаться любитъ. А какъ одѣтъ, точно на балъ собрался. На рысакахъ ѣздитъ. Фалькманъ лебезитъ передъ нимъ, даромъ что это «русская свинья», какъ называлъ Фалькманъ всѣхъ русскихъ. Вѣрно, богачъ.

— Эко диво! — воскликнулъ пренебрежительно Марковъ, высокій и дюжій подростокъ съ круглымъ курносымъ лицомъ. — У моего отца въ одномъ Петербургѣ двадцать чайныхъ магазиновъ! Мы на сотни тысячъ обороты въ годъ дѣлаемъ! Невидаль тоже богатство. Плевать мнѣ на это!

— А вотъ какъ вздуютъ его когда-нибудь, такъ и узнаетъ, что значитъ носъ задирать, — сообразилъ Шмидтъ, маленькій нѣмчикъ съ весноватымъ личикомъ и вихрастыми бѣловатыми волосами.

— Ахъ, ты, моська, — засмѣялись товарищи. — Онъ тебя ладонью раздавитъ. Видѣлъ, какія лапы? Ручищи вотъ какія!

Говорившій показалъ, какія руки у Ртищева — чуть не въ аршинъ.

Ртищева, между тѣмъ, не было въ классѣ: онъ вышелъ вмѣстѣ съ Фалькманомъ, держа за уголъ свой портфель изъ мягкаго темно-зеленаго шагреня съ красивымъ серебрянымъ замкомъ, съ такимъ же вензелемъ и дворянской короной. Въ классъ онъ вернулся съ другимъ учителемъ и сѣлъ на то же мѣсто, гдѣ сидѣлъ передъ тѣмъ. Едва онъ успѣлъ сѣсть, какъ почувствовалъ, что скамья сыра, онъ приподнялся, увидалъ, что онъ сѣлъ на разлитыя чернила, и молча перемѣстился немного дальше. Школьники, искоса смотрѣвшіе на него, видимо, ожидавшіе, что онъ начнетъ жаловаться или браниться, замѣтили только то, что по его лицу скользнули брезгливая гримаса и онъ слегка передернулъ плечами. По окончаніи урока, онъ опять вышелъ изъ класса, не сказавъ никому ни слова. Вернувшись въ классъ на третій урокъ, онъ, прежде чѣмъ сѣсть, осмотрѣлъ скамью и столъ, очевидно опасаясь новой продѣлки школяровъ. Во время «перемѣнъ», то-есть въ свободныя минуты между уроками, школьники успѣли подмѣтить, что Ртищевъ говорилъ и ходилъ съ учителями. Держался онъ съ ними фамильярно, немного свысока, не улыбаясь, съ серьезнымъ лицомъ. Это многихъ заинтересовало: не будетъ ли онъ «фискаломъ»?

На слѣдующій день кто-то разузналъ черезъ одного изъ двухъ сыновей Фалькмана, бывшихъ уже въ старшемъ классѣ, что отецъ Ртищева очень важный сановникъ, что мать его урожденная княжна Шадурская-Храповицкая, что они очень богаты, что ему семнадцать лѣтъ, а можетъ-быть, даже и больше, что его учили дома всѣ главные учителя ихъ школы и что родители могли бы отдать его и въ лицей, и въ училище правовѣдѣнія, и въ пажескій корпусъ, но почему-то предпочли всѣмъ этимъ привилегированнымъ заведеніямъ простое нѣмецкое училище. Всѣ эти свѣдѣнія объ «аристократѣ», какимъ казался Ртищевъ всѣмъ этимъ дѣтямъ ремесленниковъ и разночинцевъ, манера Ртищева держать себя въ сторонѣ отъ всѣхъ, особенное вниманіе къ нему учителей, пріѣзды его въ школу и отъѣзды его изъ школы на рысакѣ возбудили мелкую зависть, мелкую злобу среди его товарищей и у всѣхъ было одно желаніе — «встравить аристократа». Продѣлки съ нимъ были мелочны, досадливы, надоѣдливы, но онъ, видимо, обладалъ замѣчательнымъ терпѣніемъ. Тѣмъ не менѣе и это терпѣніе могло, какъ оказалось, лопнуть и весь классъ убѣдился, что Ртищевъ способенъ въ минуты горячности на такія выходки, которыя походили на бѣшенство, на безуміе. Вывести его изъ терпѣнія суждено было одному изъ школяровъ, итальянцу Романо. Это былъ маленькій ростомъ, отъявленный шалунъ-весельчакъ и нестерпимый забіяка, любимый всѣмъ классомъ за веселость и въ то же время надоѣдавшій всѣмъ своимъ задоромъ. Одинъ изъ самыхъ серьезныхъ и степенныхъ школьниковъ, нѣкто Петръ Ждановъ, бывшій въ классѣ представителемъ сдержанности и уже не дѣтскихъ стремленій, прозвалъ Романо «Жучкой», потому что Романа напоминалъ ему его комнатную собачонку «Жучку», вѣчно прыгавшую и катавшуюся кубаремъ, на потѣху всѣмъ и въ то же время постоянно лаявшую на всѣхъ. Ее тоже всѣ и любили, и признавали ея надоѣдливость. Этотъ-то Романо или Ромашка, какъ его звали въ классѣ, добился до того, что довелъ Ртищсва «до бѣлаго каленія», какъ выражался потомъ самъ Ртищевъ. Шутки, остроты, мелкая надоѣдливость Ромашки не давали покоя Ртищеву. Хуже всего было то, что, благодаря Ромашкѣ, Ртищевъ нерѣдко попадалъ, въ смѣшное или комическое положеніе, а его, повидимому, ничто не пугало такъ, какъ возможность показаться смѣшнымъ. Наконецъ, однажды, входя въ классъ, Ртищевъ почувствовалъ, что ему въ лицо влѣпился мокрый комокъ бумаги съ привѣшеннымъ къ нему чортикомъ, вырѣзаннымъ изъ бумаги.. Ртищевъ уловилъ движеніе руки Ромашки и понялъ, что комокъ брошенъ имъ. Онъ вынулъ изъ кармана батистовый платокъ, брезгливо отеръ лицо и неспѣшно направился къ Ромашкѣ. Онъ подошелъ къ забіякѣ, спокойно и холодно смотря на его маленькую фигурку, и далъ ему пощечину. Ромашка отшатнулся къ стѣнѣ и, ошеломленный сильнымъ ударомъ, только крикнулъ:

— Какъ ты смѣешь!

Ртищевъ съ тѣмъ же невозмутимымъ видомъ ударилъ егопо другой щекѣ.

— Ты это что… что вздумалъ? — закричалъ растерявшійся Ромашка, у котораго брызнули слезы изъ глазъ. — Я тебя…

Ртищевъ продолжалъ молчать и еще разъ далъ пощечину Ромашкѣ, лицо котораго было красно и покрылось потомъ. Ртищевъ былъ поистинѣ страшенъ. На его лбу налилась кровью жила отъ переносья въ волосамъ, не только его щеки, но и губы совершенно побагровѣли, тѣмъ не менѣе, выраженіе лица было холодно, сдержанно. Двое школьниковъ бросились къ нему, чтобы защищать растерявшагося Ромашку, но Ртищевъ сильной рукой отстранилъ ихъ и еще разъ ударилъ Ромашку по лицу, глухо спросивъ:

— Довольно?

Въ эту минуту вбѣжалъ широкими шагами въ классъ Витеніусъ, долговязый учитель греческаго языка, и, задыхаясь, крикнулъ:

— Nein, das ist sebon boshaft, das ist schon boshaft!

Онъ сквозь стеклянную дверь видѣлъ всю эту сцену и, наконецъ, додумался до того, что надо прекратить эту исторію. Ртищевъ невозмутимо отошелъ отъ Ромашки, совсѣмъ потерявшаго способность что-нибудь понимать и-безсильно прислонившагося къ стѣнѣ.

— Не станешь больше шутить? — коротко проговорилъ Ртищевъ.

Всъ школьники странно притихли, какъ-то чутьемъ понявъ, что это была не обыкновенная школьная драка, что они присутствовали при сценѣ, которая могла бы кончиться убійствомъ. Ртищевъ, очевидно, не остановился бы передъ чѣмъ въ случаѣ сопротивленія Ромашки. Нѣсколько дней послѣ этого школьники не видали Ртищева и слышали, что онх сидитъ въ карцерѣ. Но когда онъ явился въ классъ, надъ нимъ никто не подшучивалъ и всѣ смотрѣли на него съ нѣкоторымъ подобострастіемъ. Сила во всѣхъ своихъ появленіяхъ покоряетъ людей. И здѣсь получилось то же самое. Мало-по-малу, Ртщева не только перестали «травитъ», но передъ нимъ стали даже лебезить: одни знали, по онъ можетъ защитить отъ чужихъ кулаковъ, другіе разсчитывали, что онъ можетъ быть заступникомъ предъ учителями, третьи ужъ очень сильно желали, чтобы онъ ихъ подвезъ на своемъ рысакѣ. Разъ весь классъ не приготовилъ урока пугавшему всѣхъ Фалькману и одинъ изъ школьниковъ, пошушукавшись съ другими товарищами, обратился къ Ртищеву:

— Ртищевъ, откажись за весь классъ отвѣчать урокъ!

Ртищевъ пожалъ плечами и сказалъ:

— Я приготовилъ урокъ.

И неторопливо прибавилъ:

— Но если онъ спросить я меня, то, конечно, и я не стану отвѣчать, если всѣ не желаютъ отвѣчать.

Онъ такъ и сдѣлалъ и спасъ весь классъ отъ нулей. Это еще болѣе подняло его во мнѣніи товарищей.

На третій мѣсяцъ послѣ его поступленія въ школу, всѣ школьники уже знали нѣкоторыя подробности о его характерѣ, о его семьѣ, хотя онъ отличался замѣчательною способностью ни слова не говорить съ товарищами ни о себѣ самомъ, ни о своихъ родныхъ. Добытыя со стороны свѣдѣнія о немъ и его роднѣ, правда, были отрывочны.

Ртищевъ не былъ красивымъ юношей въ смыслѣ правильности чертъ лица или женственной нѣжности. Не въ мѣру рѣзкія скулы, довольно большія, сильно оттопыренныя уши и широкій ротъ дѣлали его лицо скорѣе некрасивымъ, чѣмъ привлекательнымъ. Не придавало этому лицу особенной красоты и то, что онъ всегда стригъ свои густые, очень темные волосы подъ гребенку, такъ что его голова казалась покрытою настоящимъ бобровымъ мѣхомъ. Выкупали все его умные, нѣсколько холодные темно-каріе глаза и удивительная свѣжесть цвѣта лица, всегда сильно загорѣлаго, съ густымъ румянцемъ на щекахъ. Высокій, широкій въ кости, мускулистый, съ очень крупными, немного красными руками и съ большими ногами, онъ весь дышалъ здоровьемъ. Эта природная мощь и это природное здоровье могли быть причиною его сдержанности и хладнокровія, такъ какъ очень сильные люди нерѣдко являются инстинктивно сдержанными и хладнокровными, и въ то же время эти же мощь и здоровье были причиною того, что дома его считали нужнымъ дрессировать съ дѣтства. Кто былъ по рожденію его отецъ — объ этомъ никогда не говорили въ его семьѣ, какъ о чемъ-то постыдномъ и скверномъ, но зато его мать всегда повторяла: «людямъ нашего круга, нашего положенія въ Обществѣ нельзя жить, какъ мѣщанамъ». Съ первыхъ же лѣтъ послѣ его рожденія его мать начала ужасаться при видѣ своего сына: большія руки и ноги, широкіе уши и ротъ, мужицкія плечи и грудь, все это оскорбляло ее, какъ напоминаніе о чемъ-то, что слѣдовало затушевать, истребить, забыть. Передѣлывать созданное природой нельзя и потому нужно было прибѣгнуть къ дрессировкѣ, заставить этотъ широкій ротъ поменьше расширяться улыбками, принудить эти большія руки выгибаться граціозно, научить эти крупныя ноги ловко расшаркиваться и прикрывать эти оттопыренныя уши цѣлой массой темныхъ вьющихся кудрей. Во всемъ этомъ, при помощи нѣсколькихъ боннъ, гувернантокъ и гувернеровъ, она успѣла; ей удалось вполнѣ выдрессировать мальчика въ сдержаннаго, спокойнаго и ловкаго юношу, и только темные локоны были срѣзаны сыномъ, несмотря на всѣ протесты матери, когда ему пошелъ восемнадцатый годъ и когда онъ поступилъ въ школу. Онъ поступилъ въ школу въ тотъ классъ, гдѣ всѣ остальные ученики были моложе его кто на два, кто почти на три года. Это не мало удивляло школьниковъ, такъ какъ онъ — это они увидали сразу — зналъ, повидимому, гораздо больше ихъ. Не говоря уже о томъ, что онъ успѣлъ изъѣздить почти всю Европу, школьники съ удивленіемъ узнали, что онъ одинаково хорошо знаетъ нѣмецкій, англійскій и французскій языки, прочиталъ массу неизвѣстныхъ имъ даже по заглавіямъ книгъ, хорошо знакомъ съ исторіей, но на первыхъ же урокахъ они увидали, что математика у него хромаетъ, что греческая и латинская грамматика очень мало знакомы ему, хотя онъ и могъ свободно говоритъ о Тацитѣ и Титѣ Ливіи, объ Илліадѣ и Одиссеѣ, прочитавъ ихъ въ сокращеніи по-французски; даже когда дѣло дошло до исторіи, то оказалось, что онъ знаетъ цѣлую массу событій и анекдотовъ изъ исторіи, но не знаетъ почти вовсе хронологіи; однимъ словомъ, онъ въ предшествовавшіе годы много начитался, наслушался, насмотрѣлся, но не выучился. Явившись въ школу, онъ сразу сталъ особнякомъ, не дѣлая никакихъ попытокъ въ сближенію съ товарищами, держась взрослымъ, поражая всѣхъ какою-то непривычною для школьниковъ сдержанною вѣжливостью. Ему тотчасъ же дали кличку «жениха», и это шутливое прозвище оскорбило его до глубины души и раскрыло между нимъ и школьниками цѣлую пропасть. Они, тѣсно сплотившіеся между собою въ школьные годы подростки, не стремились подать ему руку, даже не сознавая, что это нужно сдѣлать, а онъ, вслѣдствіе своей сдержанности, вслѣдствіе своего возраста и, можетъ-быть, вслѣдствіе того, что онъ былъ сыномъ виднаго чиновнаго лица, а остальные ученики, по большей части, были сыновьями «разночинцевъ», не шелъ къ нимъ навстрѣчу, чуждаясь и ихъ дѣтскихъ шалостей, и ихъ дѣтскихъ бесѣдъ. Если бы пятнадцатилѣтніе подростки могли быть тонкими наблюдателями, то они, несмотря на всю сдержанность Ртищева, не разъ могли бы угадать изъ тѣхъ или другихъ вырывавшихся у него фразъ, что ему жилось далеко не такъ хорошо, какъ можно было предполагать, судя по внѣшности. Нѣсколько неосторожныхъ фразъ, сказанныхъ въ минуту случайной вспышки, были очень характерны.

Въ юности всѣ мы воображаемые путешественники. Одни совершаютъ кругосвѣтныя плаванія съ Дюмонъ-Дюрвилемъ, другіе живутъ цѣлые годы на необитаемомъ островѣ съ Робинсономъ Крузоэ и Пятницей, третьи странствуютъ подъ водой и на лунѣ съ Жюлемъ Верномъ, четвертые носятся по преріямъ среди дикарей съ Густавомъ Эмаромъ. И чѣмъ однообразнѣе жизнь, чѣмъ печальнѣе окружающая насъ обстановка, тѣмъ дальше уносятъ насъ юношескія грезы и непремѣнно наталкиваютъ на цѣлый рядъ приключеній съ краснокожими и чернокожими, на безбрежныхъ океанахъ, среди безводныхъ пустынь, въ области никогда не тающихъ льдовъ и въ непроходимыхъ дѣвственныхъ лѣсахъ. Послѣ страшныхъ усилій и борьбы мы являемся побѣдителями и, въ концѣ концовъ, открываемъ необитаемые острова, пріобрѣтаемъ славу Колумбовъ. Чѣмъ страшнѣе все это, тѣмъ занимательнѣе. Все это пережили и мы, въ свое время, все это переживаютъ и теперь тѣ, кому шестнадцать-семнадцать лѣтъ и кого товарищи еще по успѣли убѣдить въ томъ, что самое веселое путешествіе — это путешествіе по разнымъ притонамъ пьянства и разгула, гдѣ безусые юнцы напускаютъ на себя видъ продувныхъ гулякъ, а разрушающіяся женщины съ накрашенными лицами играютъ роль рѣзвящимся дѣвочекъ. Въ кругу сверстниковъ и товарищей Ртищева по школѣ, по счастливой случайности или потому, что тогда было еще иное время, чѣмъ теперь, о путешествіяхъ послѣдняго сорта никто даже и не подозрѣвалъ, путешествовать же съ Дюмонъ-Дюрвилемъ и Робинсономъ любили всѣ, и одинъ изъ школьниковъ, вѣчно тоскливый и грустный сирота, тощій и косоглазый племянникъ Витеніуса, сухого и тупого старика-учителя греческаго языка, даже не могъ дождаться окончанія курса въ школѣ для осуществленія своихъ завѣтныхъ мечтаній. Съ первыхъ же дней августа, когда начались классы, онъ затосковалъ сильно послѣ болѣе или менѣе свободной жизни въ родной Финляндіи. Эта тоска росла въ немъ съ каждымъ днемъ и, къ несчастію, возбуждала въ товарищахъ чаще смѣхъ, чѣмъ участіе; такъ какъ Витеніусъ былъ изъ числа «смѣшныхъ людей»: поджарый, сутоловатый, съ непомѣрно длиннымъ носомъ, съ косыми глазами. Наконецъ, онъ не выдержалъ — пустился въ одинъ прекрасный день осенью въ Америку черезъ Финляндію, откуда его и привезли обратно въ школу, на расправу къ дядѣ. Разумѣется, всѣ много смѣялись надъ этой выходкой наивнаго простяка, хотя многіе изъ его товарищей сознавали въ душѣ, что и они не разъ мечтали о томъ, какъ хорошо было бы сдѣлать то же, то-есть пуститься въ далекое-далекое путешествіе, не имѣя паспорта въ карманѣ и скопивъ на дорогу два-три рубля. Единственный человѣкъ, не смѣявшійся надъ бѣднымъ Витеніусомъ добродушнымъ смѣхомъ, а рѣзко обозвавшій его просто дуракомъ, былъ Ртищевъ.

— И что тебя дернуло сдѣлать эту глупость! — говорилъ онъ Витеніусу, презрительно пожимая плечами: — или ты думаешь, что тамъ, въ Америкѣ, деревья растутъ не корнями внизъ и люди ходятъ не на двухъ ногахъ вверхъ головою? Я всю Европу изъѣздилъ съ матерью, которая, какъ и ты, только и вздыхаетъ: «Ахъ, Парижъ, ахъ, Ницца, ахъ, Неаполь!» Ну, и возила она насъ и въ Парижъ, и въ Ниццу, и въ Неаполь, и только одно мы и вынесли изъ всѣхъ этихъ странствованій, что въ одномъ мѣстѣ кормили скверно, въ другомъ мѣстѣ ни одного слова мы не могли понять и насъ никто не понималъ, въ третье мѣсто мы пріѣхали такими разбитыми и усталыми отъ морской болѣзни, что даже видами не могли любоваться, и вездѣ, вездѣ чувствовали себя чужими, какими-то балаганными уродами, на которыхъ всѣ глазѣютъ, и нигдѣ ни одной родной души…

— Да ты вѣдь, извѣстно, разочарованный! — замѣтилъ Марковъ, во что бы то ни стало стремившійся сблизиться съ Ртищевымъ.

— Вѣчно, какъ только ты откроешь ротъ, такъ сейчасъ или глупость, или пошлость отъ тебя услышишь, — отвѣтилъ грубо Ртищевъ и отошелъ отъ группы товарищей.

Въ обыкновенное время Марковъ первый бѣжалъ здороваться съ Ртищевымъ, во время рекреаціи старался гулять съ нимъ по коридору, пробовалъ называться къ нему въ гости и приглашалъ его къ себѣ, но какъ только Ртищевъ «обрѣзѣлъ» его или вышучивалъ, такъ тотчасъ же Марковъ дѣлался его врагомъ и старался возбудить противъ него классъ, называя его «гордецомъ», «нахаломъ», «женихомъ», такъ какъ Ртищевъ всегда одѣвался безукоризненно. То же случилось и на другой день послѣ этой грубой выходки Ртищева.

Смотря въ окно, Марковъ увидалъ, какъ подкатилъ на своемъ ворономъ рысакѣ къ школьному подъѣзду Ртищевъ.

— Женихъ, женихъ, господа, пріѣхалъ! — крикнулъ онъ. — Вотъ-то-рысакъ у него! Бахвалится имъ и передъ всѣми носъ задираетъ! Вздуть бы его хорошенько, тогда и пересталъ бы чваниться.

Въ классѣ посыпались остроты насчетъ нелюбимаго товарища, передъ которымъ многіе уже пресмыкались и унижались въ глаза. Это задѣло за живое Петра Жданова и онъ, обыкновенно молчаливый, сосредоточенный и озабоченный, невольно прервалъ шутки, громко сказавъ;

— Перестаньте! Судачите, точно бабы на рынкѣ! Ртищевъ просто жалкій человѣкъ! Развѣ можно быть счастливымъ, когда никто не любитъ и всѣ только лгутъ передъ нимъ.

— А ты вотъ поди и бросься ему на шею, коли тебѣ его такъ жаль! — язвительно подшутилъ Марковъ надъ Ждановынъ. — Можетъ, что и перепадетъ отъ него!

Ждановъ покачалъ головой, отвѣтивъ:

— На свой аршинъ всѣхъ мѣряешь. Я не думаю бросаться ему на шею, а все же онъ жалкій человѣкъ, потому что съ нимъ даже и сходиться нѣтъ охоты. Онъ точно деревянный идолъ.

Школьники даже и не замѣтили, что Ртищевъ уже былъ въ это время въ классѣ. По обыкновенію, онъ молча прошелъ на свое мѣсто и, минуя Жданова, съ какой-то непріятной усмѣшкой взглянулъ на него. Онъ былъ гораздо выше Жданова ростомъ и потому взглянулъ на него сверху внизъ, «точно на собачонку», какъ невольно подумалось тогда Жданову. Ждановъ былъ страшно обидчивъ, какъ большинство бѣдныхъ и неказистыхъ дѣтей, стоящихъ случайно среди болѣе обезпеченныхъ и молодцоватыхъ сверстниковъ. Взглядъ, брошенный Ртищевымъ на него, разогналъ въ душѣ Жданова всю жалость къ нему, и на мѣсто ея явилось сознаніе, что это «надутый нахалъ».

Почти годъ, сидя въ одномъ классѣ съ Ртищевымъ, Ждановъ не перекинулся съ нимъ ни однимъ словомъ, кромѣ обычныхъ школьныхъ фразъ: «передай книгу!» «гдѣ мѣлъ?» и т. п. Мало того, Ртищевъ пробуждалъ въ Ждановѣ даже какое-то враждебное чувство, и послѣдній очень сердился на товарищей, пробовавшихъ, правда, безплодно, сойтись съ богачомъ. Безъ Ртищева въ классѣ не было предлоговъ для проявленія холопскихъ инстинктовъ. Теперь эти холопскіе инстинкты всплыли наружу и показали дрянность нѣкоторыхъ дѣтскихъ душонокъ. Нѣкоторые изъ товарищей, между тѣмъ, стали услужливо передавать Жданову:

— А Ртищевъ о тебѣ разспрашивалъ.

— Что ему обо мнѣ разспрашивать? — сердито говорилъ Ждановъ и прибавлялъ: — Самое лучшее, если бы вы меня оставили въ покоѣ и не толковали бы про меня съ этимъ наглецомъ.

Никогда до этого времени Ждановъ не придавалъ особеннаго значенія тому, что онъ незаконнорожденный, что онъ призрѣтъ изъ милости чужими людьми, никогда не стыдился онъ своей бѣдности, никогда не завидовалъ чужому богатству, но слыша теперь, что Ртищевъ разспрашиваетъ о немъ, онъ краснѣлъ и чувствовалъ, что ему было досадно именно то, что этотъ богачъ знаетъ о его бѣдности.

Заговорилъ со Ждановымъ о постороннихъ предметахъ Ртищевъ первый. Жданову было тогда уже нѣсколько болѣе пятнадцати лѣтъ, и онъ началъ давать уроки среди разной окружавшей его въ дѣтствѣ бѣдноты. Разъ, придя въ классъ, онъ спросилъ у товарищей:

— Не сохранилась ли у кого, господа, первоначальная ариѳметика?

— А ты снова зубрить ее хочешь? — спросилъ одинъ изъ школьниковъ.

— Нѣтъ, просили подготовить къ гимназіи мальчика, а у меня первоначальной ариѳметики нѣтъ, — отвѣтилъ Ждановъ.

— А купить-то не могутъ ему, что ли?

— Очень ужъ бѣдные люди, — отвѣтилъ Ждановъ. — Покупать нѣтъ средствъ.

— Вамъ чью ариѳметику нужно? — раздался вопросъ со второй скамейки.

Ждановъ обернулся и недружелюбно взглянулъ на говорившаго, такъ какъ это былъ Ртищевъ. Это былъ единственный человѣкъ во всемъ классѣ и даже во всей школѣ, говорившій Жданову «вы», а не «ты». Онъ теперь смотрѣлъ на Жданова прямо въ упоръ своими умными и насколько рѣзкими карими глазами.

— Все равно чью, лишь бы первоначальная была, — вскользь отвѣтилъ Ждановъ и, не дожидаясь его отвѣта, сѣлъ на свое мѣсто.

Онъ поспѣшно заговорилъ съ товарищами, чувствуя, что Ртищевъ продолжаетъ смотрѣть на него. Лицо его горѣло, Богъ знаетъ отъ чего, и ему было досадно, что Ртищевъ заговорилъ съ нимъ, что онъ долженъ былъ отвѣтить на вопросъ Ртищева.

На слѣдующій день Ртищевъ пріѣхать утромъ въ школу, вошелъ въ классъ и подать Жданову учебникъ ариѳметики. Книга была разрѣзана, но очевидно не была въ употребленіи. Ждановъ весь вспыхнулъ и загорячился.

— Что это вы благодѣтельствовать хотите? Купили книгу и дарите?

Онъ готовъ былъ швырнуть эту книгу. Ртищевъ спокойно смотрѣлъ на него.

— Я не вамъ, а вашему ученику ее привезъ. Вы же говорили, что онъ бѣдный.

— Мало ли что! Онъ мой ученикъ…

Ноздри Ртищева чуть-чуть раздулись, лицо передернуло едва замѣтной судорогой, но онъ не измѣнилъ себѣ ни однимъ словомъ, ни однимъ движеніемъ.

— Развѣ вы взяли привилегію помогать ему и запрещать другимъ приносить ему пользу? — спокойно спросилъ онъ, прерывая Жданова на полусловѣ.

Ждановъ чувствовалъ въ эту минуту, что онъ является совершеннымъ ребенкомъ передъ этимъ вполнѣ взрослымъ человѣкомъ, и растерялся.

— Личныя антипатіи не слѣдуетъ примѣшивать къ доброму дѣлу, — сказалъ наставительно Ртищевъ.

«Прописями говоритъ!» — мелькнуло въ головѣ Жданова.

— Между нами, кажется, нѣтъ ни симпатій, ни антипатій, — вслухъ отвѣтилъ онъ съ гримасой.

— Для чего вы неправду говорите? — просто спросилъ Ртищевъ. — Меня это ни огорчитъ, ни утѣшитъ.

— Еще бы! — съ раздражительной насмѣшкой сказалъ Ждановъ: — Вы — вѣдь…

Ртищевъ посмотрѣлъ на Жданова такъ, что тотъ не кончилъ фразы. Ртищевъ, пожавъ плечами, прошелъ на свое мѣсто и сталъ читать. Жданова охватило не то бѣшенство, не то отчаяніе: онъ сознавалъ, что онъ струсилъ передъ его взглядомъ, что тотъ точно заставилъ его силою замолчать. А что если бы онъ, Ждановъ, окончилъ свою фразу? Ртищевъ навѣрное надавалъ бы ему пощечинъ, какъ когда-то надавалъ ихъ Ромашкѣ. И Жданову вспомнилась ясно вся возмутительная сцена съ Ромашкой.

На слѣдующій день, пойдя въ классъ, Ртищевъ впервые протянулъ руку Жданову и крѣпко пожалъ его руку. По его лицу скользнула улыбка, милая, ласковая и чуть-чуть насмѣшливая улыбка взрослаго, любовно протягивающаго руку недавно капризничавшему ребенку.

— Ну, вы теперь не сердитесь больше на- меня? — спросилъ онъ.

— Я… я, — началъ въ смущеніи Ждановъ.

— Нѣтъ, вы ужъ не сердитесь! — сказалъ сердечно Ртищевъ. — Право, не за что. Мы же товарищи.

Съ этого дня началось ихъ сближеніе, медленное, постепенное, но тѣсное сближеніе, и тутъ только увидалъ ясно Ждановъ, насколько этотъ человѣкъ и старше, и развитѣе, и умнѣе всѣхъ остальныхъ одноклассниковъ. Оказалось, что онъ зналъ каждаго изъ нихъ, какъ свои пять пальцевъ, составилъ представленіе о ихъ характерахъ и образѣ жизни по ихъ отрывочнымъ фразамъ и разговорамъ, однихъ какъ будто полюбилъ, къ другимъ относился съ явной антипатіей, чаще всего съ брезгливостью, точно это были не люди, а мокрицы, тараканы, клопы. Болѣе другихъ заинтересовалъ его Ждансвъ. Чѣмъ? Тѣмъ, что Ждановъ сирота-бѣднякъ, тѣмъ, что онъ помогаетъ бѣднякамъ, давая уроки ихъ дѣтямъ, тѣмъ, что онъ «кипятокъ» и въ то же время «Сердечкинъ», тѣмъ, что онъ когда-то «пожалѣлъ» его, Ртищева, а между тѣмъ не сдѣлался его «подлипалой». Говоря все это Жданову, онъ былъ сдержанъ и спокоенъ, но вдругъ тонъ его перемѣнился и зазвучалъ брезгливостью, когда онъ, оборвавъ рѣчь о Ждановѣ, о своихъ отношеніяхъ къ нему, замѣтилъ:

— Нѣкоторые вотъ изъ нашихъ товарищей все спрашивали меня, не по дорогѣ ли имъ со мною возвращаться домой!

Ждановъ вопросительно взглянулъ на него.

— У меня вѣдь превосходная лошадь! — пояснилъ онъ и прибавилъ съ непріятной усмѣшкой: — отъ земли чуть видны, а ужъ подлецы! Далеко пойдутъ!

Нѣсколько минутъ Ртищевъ и Ждановъ молча ходили по коридору, оборвавъ разговоръ и погрузившись въ думы. Наконецъ, Ртищевъ спросилъ Жданова:

— Вы когда-нибудь завернете ко мнѣ?

Ждановъ покраснѣлъ и отвѣтилъ неопредѣленно:

— Да, да… когда-нибудь…

Ему хотѣлось теперь сблизиться съ Ртищевымъ, такъ какъ онъ увидалъ теперь, что Ртищевъ во многихъ отношеніяхъ и лучше, и выше многихъ изъ школьниковъ, и въ то же время онъ давалъ себѣ слово никогда, никогда не переступать порога квартиры Ртищева.

«Тоже заподозритъ, что хожу къ нему потому, что у него такая превосходная квартира, какъ превосходна его лошадь», — подумалъ Ждановъ.

Онъ никакъ и не подозрѣвалъ тогда, что они именно потому и сойдутся, что оба они уже сильно поломаны — Ждановъ бѣдностью, Ртищевъ богатствомъ.

II.

Жданова, послѣ послѣдняго его разговора съ Ртищевымъ и приглашенія послѣднимъ его въ гости, охватило непріятное чувство недовольства собою. Зачѣмъ онъ не сказалъ прямо Ртищеву, что онъ, Ждановъ, никогда не придетъ къ нему и не пригласитъ его къ себѣ? Развѣ можетъ онъ вести знакомство съ Ртищевымъ? Ихъ жизнь идетъ разными путями и сближаться имъ не для чего. Еще, пожалуй, пріѣдетъ Ртищевъ къ нему и осмѣетъ тѣхъ, кто для него, Жданова, дороже жизни. А матеріала для насмѣшекъ у нихъ въ семьѣ найдется довольно. Въ сущности всѣ они, его домашніе, смѣшные люди, хоть сейчасъ цѣликомъ въ комедію вставляй. Недаромъ же ихъ всѣ считаютъ чудаками, поврежденными, чуть не юродивыми. Они такіе, и есть, хотя, смотря на ихъ жизнь, онъ, Ждановъ, часто чувствуетъ, что на его глаза навертываются слезы, и что онъ всегда готовъ возненавидѣть тѣхъ, кто смѣется надъ этими поврежденными людьми.

Ему вспомнились эти люди, вспомнилась ихъ исторія.

Онъ узналъ этихъ людей лѣтъ десять тому назадъ. Знакомство произошло при грустныхъ обстоятельствахъ. У него умерла пріемная мать, добрая, трудящаяся, загубленная нуждой женщина, призрѣвшая его, незаконнорожденнаго ребенка своей двоюродной сестры. Ее хоронили добрые знакомые, почти такіе же бѣдняки, какъ она. Эти люди были въ страшномъ переполохѣ, когда она умерла: похоронить ее они еще могли съ грѣхомъ пополамъ, но поддержать оставленныхъ ею двухъ сиротокъ, пятилѣтняго взятаго ею съ мостовой мальчугана, и ея собственную дочь, годовую дѣвочку, они не имѣли возможности. Когда покойницу зарывали въ землю, нѣсколько женщинъ начали плакать, а одна изъ нихъ стала громко причитать:

— На кого ты, касаточка моя, сиротъ горемычныхъ оставила; зачѣмъ не взяла ихъ съ собою, голубушка?

Это была старая нянька покойницы, няньчившая и ея сиротокъ. Въ это время на сосѣдней могилѣ сидѣлъ какой-то господинъ, лѣтъ пятидесяти пяти, еще довольно бодрый и моложавый на видъ, съ добрымъ, но грустнымъ выраженіемъ лица. Его поразили эти причитанія, и онъ, прислушиваясь къ нимъ, не поднимаясь съ мѣста, позвалъ могильщика:

— Петръ!

Могильщикъ, рослый, рыжеволосый дѣтина, поспѣшно подошелъ къ нему.

— Кого это хоронятъ?

— Не знаю-съ, Макаръ Макаровичъ; бѣдную какую-то, чиновницу какую-то; двоихъ сиротокъ оставила…

— Вдова, вѣрно, была?

— Да, вдовая. Мужъ ейный тутъ же похороненъ. Годъ тому назадъ, а то и меньше померъ.

— Сосѣди, значитъ, мои, — съ грустной усмѣшкой сказалъ Макаръ Макаровичъ и сунулъ, по обыкновенію, какую-то мелочь могильщику.

На кладбищѣ его всѣ знали, да и онъ зналъ всѣхъ здѣсь. Въ минуты тяжелаго настроенія, а этихъ минутъ у него было не мало, онъ уходилъ на кладбище и просиживалъ здѣсь цѣлые часы «на своей могилѣ», какъ онъ называлъ то мѣсто, гдѣ были похоронены его отецъ и мать и гдѣ были готовы склепы для него и его двоюродной сестры, завѣдывавшей его хозяйствомъ. Иногда онъ бродилъ по кладбищу ежедневно въ теченіе недѣли или двухъ, смотря на горькія сцены похоронъ, прочитывая эпитафіи, припоминая жизнь похороненныхъ здѣсь людей. Потомъ вдругъ переставалъ посѣщать кладбище, и это означало, что онъ переживаетъ хорошіе дни, на что-то снова надѣется, о комъ-то хлопочетъ, чѣмъ-то увлекается, какъ въ былые годы, когда онъ велъ дѣятельную жизнь учителя. Кладбищенскіе сторожа, дьячки, нищіе знали его. Когда онъ являлся сюда, всѣ привѣтствовали съ низкими поклонами Макара Макаровича. Онъ съ грустной улыбкой мысленно называлъ себя «кладбищенскимъ помѣщикомъ». Когда онъ надолго исчезалъ съ кладбища, нѣкоторые изъ этого кладбищенскаго люда писали ему слезныя посланія: дьячокъ просилъ помощи на приданое дочери, могильщикъ приходилъ попросить у барина рублика два въ «деревню послать», церковный сторожъ завертывалъ поздравить благодѣтеля съ праздникомъ и приносилъ черствую просфору, «вынутую за здравіе» Макара Макаровича.

--А я завтра собирался къ вамъ, — говорилъ имъ иногда Макаръ Макаровичъ.

Сосѣдняя могила была уже зарыта и всѣ разошлись съ нея. Остались на ней только старая нянька да какая-то другая женщина съ двумя дѣтьми. Годовая дѣвочка спала на рукахъ старухи-няньки; пяти или шестилѣтній мальчикъ съ безпечностью ребенка сталъ собирать цвѣты. Макаръ Макаровичъ задумчиво слѣдилъ за нимъ глазами и наконецъ поманилъ его къ себѣ. Ребенокъ немного нерѣшительно пошелъ на зовъ. Это было худенькое созданьице съ прелестными голубыми глазами.

— Тебя какъ же зовутъ? — спросилъ Макаръ Макаровичъ, гладя его широкой рукою по шелковистымъ бѣлокурымъ волосамъ.

— Петей, — отвѣтилъ мальчикъ.

— А сестру?

— Машей. Только она еще не понимаетъ и не говоритъ. Глупая.

— А кромѣ сестры у тебя кто есть?

— Папа и мама. Они вотъ тутъ теперь. А съ нами няня. Вотъ она съ Машей сидитъ. Ее Аксиньей зовутъ.

— А еще кто есть? Ну, дядя, тетя?

Ребенокъ отрицательно покачалъ головой.

— Нѣтъ, больше никого нѣтъ.

Потомъ, вспомнивъ что-то, онъ пояснилъ:

— Жучка еще. Да Жучка собака, а не человѣкъ.

— Гдѣ же вы живете?

— На Петербургской.

— Сосѣди и тамъ, — какъ бы про себя сказалъ Макаръ Макаровичъ и задумался.

Почему-то ему вдругъ вспомнилось въ эту минуту одно событіе въ его жизни. Года четыре тому назадъ, въ часы самой страшной душевной тоски, какого-то полнаго отчаянія, подталкивавшаго его покончить съ собою, вычеркнуть себя окончательно изъ списка живыхъ, среди которыхъ ему не давали дѣла, онъ здѣсь же, на этомъ кладбищѣ, встрѣтилъ юношу почти въ рубищѣ, подошедшаго къ нему со словомъ:

— Помогите!

Макаръ Макаровичъ взглянулъ на него, сразу поразился симпатичностью и наивностью выраженія его лица, мягкостью и задушевностью его голоса, и сталъ разспрашивать его о его судьбѣ. Жизнь несчастнаго была цѣлою драмой: сиротство, одиночество, неконченное ради нищеты ученье, неимѣніе работы ради того, что на плечахъ лохмотья. «А я, сытый, старый лѣнтяй, туда же хандрю и о самоубійствѣ думаю», — обругалъ себя мысленно Макаръ Макаровичъ и тотчасъ же рѣшился спасать молодую жизнь. До мельчайшихъ подробностей вспоминалъ онъ теперь, какъ онъ спасалъ этого юношу, какъ его двоюродная сестра Нина пришла въ восторгъ отъ нравственной чистоты этого милаго мальчика, какъ она обшила и одѣла его и даже но институтской привычкѣ начала его «обожать». Нѣкоторое время у нихъ въ домѣ только и говорили, что о Сенѣ Калугинѣ, котораго не только думали спасти отъ бѣдности, но и надѣялись видѣть выдающимся человѣкомъ. И братъ, и сестра сразу открыли въ немъ всякіе таланты. «И не только обворовалъ онъ, но чуть не впуталъ насъ обоихъ въ грязный процессъ», — закончилъ мысленно Макаръ Макаровичъ. Въ немъ поднялась желчь и тотчасъ же поднялось другое чувство. «Этакая подлость сидитъ въ человѣкѣ! — подумалось Макару Макаровичу. — Конечно это никого не огорчало, никто не сталъ самъ хлопотать за него и такъ онъ и остался выкинутымъ за бортъ ни за что, ни про что. Увидалъ сироту-ребенка, чистое дитя, закралась мысль спасти его и сейчасъ же въ головѣ зароились грязныя мысли о всякихъ мошенникахъ и обманщикахъ! Бѣдное дитя, къ кому приравнялъ я тебя. Ты и не чувствуешь этого?» Старикъ сталъ гладить по головкѣ мальчугана, и тотъ, поощренный ласкою, разговорился и объ отцѣ, и о матери, и о нянькѣ, и о Жучкѣ.

— Батюшка, надоѣстъ онъ вамъ — говорунъ онъ, у насъ! — раздался голосъ старой няньки, поднявшейся съ могилы и подошедшей къ Макару Макаровичу.

Макаръ Макаровичъ, совсѣмъ повеселѣвшій, поднялъ голову и рѣшительно отвѣтилъ:

— А вотъ возьму его къ себѣ, тогда и цѣлые дни будемъ болтать.

Онъ обратился къ мальчику:

— Хочешь у меня жить?

— Хочу, — отвѣтилъ мальчикъ и обернулся къ нянькѣ: — А няня и Маша?

— И онѣ будутъ у меня жить, — сказалъ рѣшительно Макаръ Макаровичъ.

Онъ поднялся и сталъ говорить со старухой. Она разсказала ему все о прошломъ матери этихъ сиротъ. Въ институтѣ покойница воспитывалась. Дворянскаго рода была. Отецъ и мать были уже померши. — Бѣдные только были господа. Одна она, Аксинья, и была у нихъ изъ крѣпостныхъ. Вышла какъ сиротка-барышня изъ института и влюбилась въ одного студента. Повѣнчались и зажили вмѣстѣ, что голубки. Бѣдность только одолѣвала. Оба работали, а выбиться изъ бѣдности не могли. Она, Аксинья, тоже имъ помогала, ровно мать ее любили. Что говорить: дѣти были, настоящія дѣти! Вотъ и мальчика призрѣли по своему дѣтскому недоразумѣнію. Другіе бы бросили его, не свой, да и незаконный къ тому же, въ воспитательный домъ его приняли бы, а они — какъ можно! — къ себѣ взяли. Богъ, молъ, на сироту пошлетъ! Нѣтъ, не послалъ Богъ, а только извелись оба. Баринъ-то померъ, когда Машурочка родилась, а теперь вотъ Богъ и самоё мать-то прибралъ. Только и остается ей, Аксиньѣ, по-міру съ ребятишками ходить. Больше нечего дѣлать.

— Ну, ну, погоди, старая! Мы подумаемъ, что дѣлать, — сказалъ Макаръ Макаровичъ, потрепавъ старуху по плечу.

Вернувшись домой, онъ смотрѣлъ бодро и весело и уже въ дверяхъ квартиры, увидавъ свою двоюродную сестру, худощавую, стянутую въ корсетъ, желтую старую дѣву, пояснилъ ей:

— А у насъ съ завтрашняго дня двое незаконныхъ ребятъ родится.

— Какъ это незаконныхъ?.. Какъ родится? — растерявшись, спросила она.

— Да вотъ такъ, прямо съ неба, — отвѣтилъ онъ. — Надо комнату приготовить!

Она не особенно удивилась, услыхавъ подробности этой неожиданной прибавки семьи. Подобные сюрпризы были для нея не новостью. Раздумывать долго Макаръ Макаровичъ вообще не любилъ, зная очень хорошо, что станешь раздумывать долго — горячій порывъ пройдетъ и явится горькая мысль: «всѣхъ не спасешь!»

— И вѣдь чуть-чуть не оставилъ ихъ погибать на улицѣ, — весело разсказывалъ за обѣдомъ Макаръ Макаровичъ. — Вспомнилъ Сеньку Калугина подлеца и поднялось это въ душѣ озлобленіе на всѣхъ обманщиковъ.

— Да, ужъ и не пересчитаешь, сколько людей васъ надували! — со вздохомъ сказала она. — Не смотрѣла бы на свѣтъ. Стыдно становится за другихъ. Такъ вотъ въ краску и броситъ, какъ вспомнишь, какъ васъ грабятъ.

— Ну, раскудахталась и конца не будетъ! Самъ дуракъ, такъ что-жъ и пенять на людей? Видятъ, что лежитъ плохо, ну, и грабятъ. Да ну ихъ всѣхъ къ чертямъ. Теперь не съ большими, а съ дѣтьми возиться придется. Выйдутъ мерзавцами, тогда и чортъ съ ними, а пока малы, будемъ стараться сдѣлать ихъ порядочными людьми. Тоже оба коптимъ даромъ небо на даровыхъ хлѣбахъ. Для чего-нибудь капиталы свалились намъ Богъ вѣсть откуда, ну, и должны мы хоть помогать другимъ…

Онъ усмѣхнулся, вспомнивъ о «капиталахъ».

— А вѣдь на краю гибели тоже стояли оба, доплясались до того, что хоть съ головой въ воду.

Она вдругъ вспылила, точно ее за больное мѣсто задѣли.

— Такъ развѣ мы виноваты были, что дошли до нищеты? Я семнадцать лѣтъ служила, лучшіе годы убила на службѣ въ школѣ, и что же — выгнали за то, что не проходила педагогическихъ курсовъ, которыхъ тогда не было, когда я училась. Двѣ благодарности были за десятилѣтнюю и за пятнадцатилѣтнюю службу, а вмѣсто пенсіи дали пять рублей въ мѣсяцъ вспомоществованія. Еще справляются каждый годъ, не перемѣнились ли обстоятельства, достойна ли помощи! Туда же человѣколюбивымъ свое общество называютъ! Изверги рода человѣческаго они, а не человѣколюбцы! Да я бы ихъ въ газетахъ, изверговъ рода человѣческаго, опубликовала…

Онъ шумно разсмѣялся. Его смѣшило всегда раздраженіе этой «овцы», какъ онъ шутливо называлъ свою двоюродную сестру.

— А вы? а вы? Лучше, что ли, васъ-то наградили? — продолжала горячиться она. — Тоже съ волчьимъ паспортомъ вылетѣли съ мѣста. Сами разсказывали, что чуть не спились съ круга съ горя-то, чуть рукъ на себя не наложили. Господи, это вы-то! вы-то!

— Я, Нина, неблагонадежный человѣкъ, безъ прошенія уволенъ, такихъ педагоговъ награждать нельзя, — не то шутливо, не то съ горечью, сказалъ онъ и задумался.

Всегда его коробила мысль о томъ, что онъ неблагонадежный человѣкъ. Какъ это случилось, что онъ попалъ въ число неблагонадежныхъ, — онъ и самъ не зналъ. По правдѣ сказать, этого и никто не зналъ. Кто-то что-то наклеветалъ на него; кому-то подвернулась эта клевета подъ сердитую руку, и участь человѣка была рѣшена. Конечно, можно было хлопотать, оправдываться, обѣлить себя. Это было не трудно сдѣлать, и каждый практическій человѣкъ сдѣлалъ бы это. Но въ душѣ Макара Макаровича Тимченко поднялась желчь при этой «обидѣ», и онъ, вмѣсто протеста, вмѣсто хлопотъ, опустилъ руки, «наплевалъ на все», какъ выражался онъ самъ. Въ душѣ онъ считалъ себя обиженнымъ и оскорбленнымъ, но иногда на него находили минуты такого настроенія, что онъ почти съ ужасомъ думалъ: «да неужели я и точно сдѣлалъ когда-нибудь зло? неужели я погубилъ кого-нибудь?» Въ эти минуты мнительности, развившейся подъ тяжкимъ гнетомъ новаго положенія, онъ начиналъ перебирать и умѣ свое прошлое. Чему онъ училъ дѣтей? Училъ быть честными, правдивыми, стойкими, добрыми, бороться со зломъ. Ничему онъ больше не училъ. «Азбучныя истины повторялъ и больше ничего», успокоивалъ онъ себя. А въ воспоминаніяхъ вдругъ воскресали образы такъ или иначе погибшихъ его учениковъ. Одинъ въ отчаяніи наложилъ на себя руки и оставилъ коротенькую объяснительную записку: «не могу идти въ сдѣлки со своею совѣстью, сохраниться честнымъ въ обществѣ нельзя и потому свожу счеты съ жизнью». Другой вздумалъ пробивать стѣну лбомъ, перешибать плетью обухъ, поперъ противъ рожна и исчезъ куда-то съ лица земли. Третій мѣнялъ мѣсто за мѣстомъ, прослылъ за безпокойнаго человѣка и теперь влачитъ жалкое существованіе: живетъ перепиской и корректурой, и озлобленно ругаетъ весь свѣтъ, сильно попивая съ горя. Четвертый дошелъ, до убѣжденія, что честнымъ, то-есть не эксплуататоромъ, можно быть только разбивая камни на большой дорогѣ, и ходитъ въ рубищѣ, питается черствымъ хлѣбомъ, юродствуетъ. Макаръ Макаровичъ тоскливо опускалъ голову и въ горькомъ раздумьи шепталъ: «что-жъ, подлыми надо было ихъ сдѣлать, что ли? учить іезуитами быть? проповѣдывать имъ о ласковомъ теленкѣ, сосущемъ двухъ матокъ, говорить о томъ, что бодливой коровѣ и самъ Богъ рогъ не даетъ., прославлять курочку, клюющую, по зернышку?» А какой-то другой голосъ, глумясь, подсказывалъ: «а овецъ, идущихъ на закланіе, умно было готовить? Рыцарей-то безъ страха и упрека для жизни создавать разумно было?» И вдругъ, охваченный горемъ о погибшихъ, о неудачникахъ, о несчастныхъ любимцахъ, Макаръ Макаровичъ впадалъ въ отчаяніе, дѣлался мраченъ и начиналъ говорить невообразимые парадоксы: «подлецами надо быть на свѣтѣ, выть съ волками по-волчьи, быть кроткими, какъ голуби, и хитрыми, какъ змѣи. Ты не ограбишь, тебя ограбятъ. Или вы считаете доблестнымъ цыпленка, идущаго подъ ножъ повара? Дуракъ онъ, дуракъ и больше ничего! И всѣ дураки, кто на рогатину лѣзетъ, кто лбомъ стѣну прошибить думаетъ. Не нами все началось, не нами и кончится. Проповѣдывать-то разныя великія добродѣтели легко, а вся штука-то въ томъ, какъ ихъ примѣнить на практикѣ. Этого-то никто изъ проповѣдниковъ не скажетъ, а только въ петлю людей толкаютъ. Нужно одного правила держаться: моя изба съ краю, ничего не знаю, было бы мнѣ хорошо, а тамъ хоть весь свѣтъ погибай!» Никто не вѣрилъ ему въ эти минуты, и это иногда выводило его изъ себя, доводило до какого-то комическаго отчаянія, онъ чуть не съ кулаками приступалъ къ людямъ, требуя, чтобы они признали, что все это неоспоримыя истины и что онъ вѣритъ въ эти истины. Только въ эти минуты люди могли ясно понять, до какой степени у него расшатаны нервы — расшатаны страшными противорѣчіями идеаловъ и дѣйствительности. Эти первые припадки успокаивались только на кладбищѣ, гдѣ, онъ самъ говорилъ, утѣшался мыслью, что «и злые, и добрые, и счастливые, и несчастные, всѣ будутъ лежать въ одной и той же глинѣ». Было у него и другое лѣкарство отъ нервовъ: изрѣдка онъ получалъ ласковыя, задушевныя письма откуда-то издалека, порою изъ тѣхъ странъ, куда воронъ костей не заноситъ, и онъ носился съ этими письмами, наивно хвасталъ ими, радуясь, что тѣ, далеко-далеко занесенные судьбою люди, любятъ его попрежнему и не клянутъ его за то, что онъ училъ ихъ только добру. Оставшись не у дѣлъ, опустивъ на время въ отчаянія руки, начавъ даже изрѣдка попивать, онъ легко могъ бы погибнуть съ голоду, если бы не случай: у него умеръ дядя и оставилъ ему наслѣдство — домъ на Петербургской сторонѣ. Домъ былъ не великъ, но и Макаръ Макаровичъ, и его Нина, или, вѣрнѣе, Анна Николаевна Тимченко, тоже лишившаяся въ это время мѣста, могли жить безбѣдно на доходы съ него, особенно въ томъ случаѣ если бы имъ не подвертывались подъ руку разные Сени Калугины, или если бы добрые пріятели не считали нужнымъ занимать у нихъ деньги безъ конца въ долгъ безъ отдачи. Обиравшіе ихъ люди считали ихъ смѣшными чудаками, и даже называли Анну Николаевну глуповатой, и, надо сознаться, они были отчасти правы. Чудачествъ и глупости тутъ былъ неисчерпаемый запасъ, начиная съ вѣчныхъ серьезныхъ заботъ и хлопотъ о чужомъ горѣ, съ стремленія всѣхъ накормить и пріютить, съ постоянныхъ разочарованій въ людяхъ и нервнаго разстройства по поводу этихъ разочарованій, при чемъ тотчасъ же оба шли въ то же ловушки, и кончая трагикомичнымъ положеніемъ, когда у этихъ домовладѣльцевъ сваливалась съ плечъ послѣдняя одежда, неслись въ закладъ вещи первой необходимости, и иногда не было денегъ на обѣдъ въ то время, когда на ихъ счетъ другіе жили припѣваючи и вышучивая за глазами этихъ поврежденныхъ. Смѣшны были даже ихъ манеры: онъ, крупный и коренастый старикъ, съ курчавыми полусѣдыми волосами на большой головѣ, былъ комиченъ по своей застѣнчивости и способности теряться передъ каждымъ нахаломъ; она, тощая, желтая, некрасивая старая дѣва, съ тайнымъ желаніемъ помолодиться, была смѣшна по своей институтской восторженности и наивности.

Строй ихъ жизни не измѣнился съ поступленіемъ въ ихъ домъ Пети Жданова и Маши Сѣмячкиной, но измѣнилось настроеніе брата и сестры. Они точно помолодѣли. Онъ сталъ рѣже убѣгать на кладбище; она стала рѣже выходить изъ своей комнаты съ красными глазами и припухнувшимъ носомъ послѣ слезъ. Дѣти наполнили эту жизнь радостью и надеждами. Если что и заботило брата и сестру, такъ это хрупкость этихъ голубоглазыхъ, бѣлокурыхъ дѣтей. Довольно рано въ большихъ голубыхъ глазахъ Пети стало появляться выраженіе глубокой задумчивости и грусти. Этимъ задумчивымъ и грустнымъ взглядомъ онъ сталъ всматриваться въ Макара Макаровича и въ Анну Николаевну, точно мучительно желая что-то прочитать въ ихъ душахъ и что-то выяснить себѣ. Разъ мальчикъ, когда ему было десять лѣтъ, спросилъ Макара Макаровича:

— Дядя, неужели всѣ такіе подлецы?

Макаръ Макаровичъ изумился и не понялъ вопроса.

— Ты это о комъ? — спросилъ онъ, усмѣхнувшись.

— О людяхъ, — пояснилъ мальчикъ.

— Что ты выдумалъ? Съ чего? Вотъ одолжилъ!

Петя пояснилъ:

— Да вотъ тебя и тетю всѣ надуваютъ. Помнишь, ты на-дняхъ опять разсказывалъ, что ты часы заложилъ, чтобы дать въ долгъ человѣку, а тотъ взялъ и прокутилъ деньги.

И мальчикъ припомнилъ еще нѣсколько фактовъ.

— Ну, я Макаръ, — сказалъ шутливо Тимченко: — на меня, по пословицѣ, и шишки валятся, а вообще люди…

Старикъ поперхнулся, махнулъ рукою и проворчалъ:

— А ну ихъ ко всѣмъ чертямъ!

— За что же ты ихъ любишь? — спросилъ его мальчикъ. — Зачѣмъ не выгонишь? Всѣхъ бы, всѣхъ бы взять и выгнать!

— И тебя съ Машей и Аксиньей? — спросилъ Макаръ Макаровичъ и добродушно разсмѣялся.

— И меня съ Машей и Аксиньей, — совсѣмъ серьезно отвѣтилъ мальчикъ.

И его голубые, не-дѣтски серьезные глаза наполнились слезами. Макаръ Макаровичъ даже немного испугался.

— Что съ тобой? — спросилъ онъ тревожно.

— Помнишь, на-дняхъ ты говорилъ Чихачеву: «Эхъ, въ дѣтствѣ всѣ ангелы, въ юности всѣ образцы честности, а глядишь, встали на ноги и прохвостъ на прохвостѣ вышли». Я и Маша тоже такими будемъ значитъ?

Растерянный Макаръ Макаровичъ обругалъ себя мысленно за то, что онъ все при этихъ ребятахъ «бухаетъ» и сталъ сбивчиво говорить Петѣ объ исключеніяхъ, о хорошихъ рѣдкихъ натурахъ, о томъ, что хорошій человѣкъ можетъ всегда остаться хорошимъ, что хорошаго человѣка ничто не сломитъ, что хорошій человѣкъ ничего не боится. «И для какого чорта я ему вру все это», въ то же проносилось въ головѣ Макара Макаровича и онъ все больше и больше путался въ своихъ объясненіяхъ. Мальчикъ слушалъ его задумчиво и наконецъ вздохнулъ тяжелымъ вздохомъ. Макаръ Макаровичъ отрывисто спросилъ его:

— Ты что это вздыхаешь-то?

— Такъ, — отвѣтилъ ребенокъ, дѣйствительно не понимавшій, что тяготило его въ эту минуту.

Онъ прилегъ головою къ плечу Макара Макаровича и проговорилъ:

— А все же я хотѣлъ бы умереть маленькимъ.

Макаръ Макаровичъ окончательно разсердился.

— Хорошо же ты любишь меня, Нину, Машу, если не боишься огорчить насъ.

— Всѣмъ бы вмѣстѣ умереть, — тихо отвѣтилъ мальчикъ. — Вѣдь бываетъ, дядя, что всѣ вмѣстѣ умираютъ родные? Да? Вотъ бы и намъ такъ.

— Это чортъ знаетъ что, — воскликнулъ Макаръ Макаровичъ: — родиться едва успѣютъ, а ужъ о смерти толкуютъ. Клопа отъ земли не видно, а ужъ безсознательный пессимистъ въ немъ сидитъ. Ну, время! Да мы, бывало, смерти-то въ морду плевали, намъ одной жизни мало казалось, а подавай двѣ…

Онъ въ волненіи заходилъ по комнатѣ, говоря о своемъ прошломъ, о своей молодости, о жаждѣ всѣхъ спасти, все передѣлать, все улучшить. Жизнерадостными всѣ тогда были. Такими и надо быть, иначе и жить не для чего…

На другой день у Пети сдѣлался жаръ и онъ заболѣлъ. Никогда еще Макаръ Макаровичъ и Анна Николаевна не испытывали такой тревоги, какъ теперь. Только теперь они поняли, какъ полюбили они Петю. Казалось, что они не переживутъ его, если онъ умретъ. Но онъ не умеръ, только еще болѣе похудѣлъ, поблѣднѣлъ. Особенно подозрительна была его узенькая, впалая грудь. При видѣ ея невольно думалось, что въ ней трудно широко дышать легкимъ и тѣсно биться сердцу. Она ихъ сдавливала и пригнетала, какъ тѣсная клѣтка рвущуюся на свободу птицу. Со времени болѣзни въ ребенкѣ стала проявляться какая-то особенная не-дѣтская черта деликатности и щепетильности. Подарки, игрушки, лакомства, все «лишнее», что давалось ему, казалось, скорѣе стѣсняло, чѣмъ радовало его.

— Да мнѣ ничего не надо, у меня все есть, — настойчиво и почти молящимъ тономъ говорилъ онъ, когда ему хотѣли купить что-нибудь.

Въ то же время онъ сталъ еще ласковѣе съ Макаромъ Макаровичемъ и Анной Николаевной и, видимо, дорожилъ ихъ ласками. Мало-по-малу, онъ болѣе или менѣе отчетливо высказалъ то, что было у него на душѣ:

— Всѣ любятъ только за деньги; надо такъ любить!

Нина просто начала обожать этого «ангела», какъ она называла Петю. Но Макаръ Макаровичъ иногда хмурился и, точно сердясь на кого-то, замѣчалъ:

— Не живучи только что-то ангелы-то эти на землѣ!

Онъ не на шутку сталъ побаиваться, что хрупкій и не по лѣтамъ развитой ребенокъ будетъ недолговѣчнымъ. Когда мальчикъ подросъ и на пятнадцатомъ году сталъ давать уроки, Макаръ Макаровичъ замѣтилъ:

— Ты это что, денегъ у тебя нѣтъ, что ли?

— Я не ради денегъ, — отвѣтилъ Петя, смутившись. — Я тутъ бѣдныхъ учу…

— Бѣдныхъ! бѣдныхъ! Благодѣтель какой нашелся! Отъ земли не видать, а щеголять хочетъ благодѣяніемъ! Да и врешь ты: ты и за деньги даешь уроки…

— Одинъ только… Нельзя же все брать и брать у тебя.

— А! ты вотъ какъ! — загорячился Тимченко, тревожившійся и безъ того тѣмъ, что мальчикъ утомляетъ себя даваньемъ уроковъ, и разсердившійся теперь, узнавъ причину, ради которой даются эти уроки Петромъ. — Считаться со мной захотѣлъ? Независимымъ хочешь быть, чтобы не обязываться? Отъ благодарности себя хочешь избавить? Какъ же, тяжело быть кому-нибудь обязаннымъ. Всѣ вы нынче такіе! На колѣняхъ васъ надо просить: сдѣлайте одолженіе, позвольте васъ спасти отъ голода и холода!

Ждановъ отошелъ къ окну, опустился на стулъ и, закрывъ лицо руками, разрыдался.

— Петя! Пѣтушокъ! Что ты? Голубчикъ! — заговорилъ перепугавшійся Тимченко, подбѣжавъ къ нему и отымая его руки отъ лица. — Господи! Да плюнь ты на меня, стараго дурака!

Рыданія Жданова дѣлались истеричными. Тимченко съ трудомъ могъ разобрать слова, вырывавшіяся изъ его груди.

— Чѣмъ же… когда же… я докажу тебѣ, что я… я не такой, какъ всѣ… не изъ-за денегъ тебя люблю…

Онъ вдругъ порывисто схватилъ руки Тимченко и покрылъ ихъ поцѣлуями. Ему казалось этого мало. Онъ схватилъ полы его сюртука, поднесъ ихъ къ губамъ, прильнулъ лицомъ къ его колѣнямъ. И опять онъ расхворался, тяжело, опасно. Тимченко, сидя у его постели въ безсонныя ночи, бормоталъ:

— Что-жъ, и этотъ еще погибнетъ? Нѣтъ, тогда пулю въ лобъ и конецъ.

Но Ждановъ выздоровѣлъ и на этотъ разъ…

Все это вспоминалось Жданову, когда онъ шелъ домой изъ школы послѣ разговора съ Ртищевымъ, и онъ мысленно повторялъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, нечего мнѣ съ нимъ сходиться! Не мѣсто ему у насъ. И что онъ пойметъ у насъ? Увидитъ больныхъ, изстрадавшихся, и скажетъ: чудодѣи! Богъ съ нимъ!

Ртищевъ, не дождавшись къ себѣ Жданова, заѣхалъ къ нему самъ въ одинъ изъ праздничныхъ дней и, противъ ожиданія Жданова, произвелъ на всѣхъ благопріятное впечатлѣніе. Макаръ Макаровичъ и Анна Николаевна нашли его простымъ малымъ, а старая няня Аксинья, переживавшая уже восьмой десятокъ и все еще сохранившая всѣ черты старой «дворовой», сейчасъ же замѣтила про юношу, что «такъ и видно настоящее барское дитя». Ни Макаръ Макаровичъ, ни Анна Николаевна не оставили при его появленіи своихъ занятій: Макаръ Макаровичъ плелъ изъ тонкихъ веревокъ ягдташи, а Анна Николаевна шила «дѣтямъ» бѣлье. Ртищевъ смотрѣлъ весело, шутилъ и острилъ все время, и Ждановъ впервые увидалъ, что онъ порядочный школьникъ. Ждановъ и не подозрѣвалъ прежде, что въ этомъ, всегда сдержанномъ юношѣ еще живъ подростокъ, почти ребенокъ, готовый съ искренней веселостью дурачиться и шалить.

Послѣ третьяго или четвертаго его посѣщенія квартиры Тимченко, Ждановъ рѣшился, наконецъ, зайти къ нему и прифрантился, впередъ уже сознавая, что онъ будетъ и неловокъ, и смѣшонъ въ домѣ Ртищевыхъ. Едва онъ успѣлъ отворить дверь параднаго крыльца этого дома, какъ у него промелькнула мысль, не лучше ли уйти назадъ. Но было уже поздно: передъ нимъ стоялъ швейцаръ въ парадной ливреѣ и, окинувъ его съ ногъ до головы глазами, спросить, кого ему надо. Ждановъ сказалъ.

— Вы бы съ другого подъѣзда, — началъ швейцаръ. — Молодые господа…

Но въ ту же минуту Ждановъ услышалъ съ площадни бель-этажа голосъ Ртищева.

— А, это ты! Милости просимъ!

Ртищевъ быстро сбѣжалъ по лѣстницѣ къ Жданову и, пожимая ему дружески руку, сказалъ:

— Не раздѣвайся! Пойдемъ на мою половину.

Онъ повелъ Жданова по широкой лѣстницѣ.

— А у тебя своя половина? — спросилъ Ждановъ.

— Какъ же, у насъ три половины! — со смѣхомъ сказалъ Ртищевъ. — Или, какъ это вѣрнѣе сказать, три трети. Одна — дѣтская, другая — матери, третья — отца. На нашей половинѣ и подъѣздъ отдѣльный, со двора.

Онъ болталъ безъ умолку, очевидно радуясь посѣщенію товарища. Они поднялись до бель-этажа по лѣстницѣ, потомъ свернули налѣво въ маленькую дверь, за которой былъ широкій и длинный коридоръ. Въ коридорѣ имъ встрѣтилась дѣвочка лѣтъ восьми.

— Лизокъ! — окликнулъ ее Ртищевъ и сказалъ Жданову: — это моя младшая сестренка!

Дѣвочка сдѣлала реверансъ.

— Куколка на пружинкахъ! — проговорилъ, смѣясь, Ртищевъ и, нагнувшись, поцѣловалъ ее.

— Это кто? — спросила дѣвочка, указывая кивкомъ головы на Жданова.

— Мой другъ, — сказалъ Ртищевъ.

— А отчего ты не былъ у насъ на балу? — спросила она Жданова. — У насъ танцовали.

— Онъ не танцуетъ, Лизокъ, — отвѣтилъ за Жданова Ртищевъ.

— А ты танцуй, — наивно проговорила она.

Ртищевъ засмѣялся, приподнялъ ее, еще вазъ поцѣловалъ и, опустивъ на полъ, сказалъ:

— Ну, бѣги! Догоню!

Онъ захлопалъ въ ладоши. Дѣвочка съ звонкимъ смѣхомъ побѣжала впередъ, крича:

— Не догонишь! не догонишь!

— Прелестный ребенокъ! — сказалъ Ртищевъ. — Добрая, ласковая, покуда…

Онъ замолчалъ, и по его лицу скользнула тѣнь. Пріятели шли молча до двери его комнаты. Рядомъ съ этой дверью была вѣшалка, гдѣ Ждановъ и повѣсилъ свое пальто.

— Ну, вотъ и моя келья! — сказалъ Ртищевъ, вводя Жданова въ просторную, прекрасно меблированную комнату съ большимъ письменнымъ столомъ чернаго дерева, тяжелыми книжными шкапами, пестрымъ турецкимъ диваномъ и такими же пестрыми мягкими стульями и креслами.

— О, сколько у тебя книгъ! — воскликнулъ Ждановъ, взглянувъ на книжные шкапы.

Книги были всегда предметомъ его зависти.

— Да, книгъ много, а толку мало, — сказалъ Ртищевъ. — Ихъ накупаютъ, а времени для чтенія не даютъ… Я увѣренъ, что ты читалъ гораздо болѣе меня, хотя у тебя и нѣтъ библіотеки…

И, вспомнивъ о домашней жизни Жданова, онъ искреннимъ тономъ воскликнулъ:

— Что за милые люди твои дядя и тетка! Скажи, неужели они такъ всегда и сидятъ за работой? Я вотъ былъ у васъ три раза и каждый разъ заставалъ ихъ за дѣломъ.

— Да какъ же иначе жить? — сказалъ Ждановъ. — Дядя получаетъ съ дома въ сущности гроши, а расходовъ масса; за одно мое ученье приходится платить слишкомъ пять рублей въ мѣсяцъ, за Машу тоже, кормить всѣхъ надо. Ну, и надо прирабатывать. Тетка шьетъ бѣлье и намъ, и по заказу; послѣднее потихоньку отъ дяди. Дядя плететъ ягдташи, ридикюли, дѣлаетъ рамки, клѣтки, картонки, ящики, все, что умѣетъ. Только слава, что домовладѣльцы!..

— Гдѣ это онъ научился?

— Нужда научить, — отвѣтилъ Ждановъ словами старика Тимченко. — Дядя утверждаетъ, что ремесленному труду развитому человѣку нечего учиться у мастеровъ, что стоитъ только присмотрѣться къ этому труду, и дѣло пойдетъ на ладъ. По его словамъ, развитый человѣкъ сумѣетъ даже работать лучше любого простого мастера-ремесленника, обладая научнымъ образованіемъ, художественнымъ вкусомъ, начитанностью… Я не знаю, такъ ли это, но нѣкоторыя изъ работъ дяди дѣйствительно лучше рыночныхъ: онъ самъ составляетъ рисунки для ягдташей, для рамъ, для шкатулокъ въ томъ или другомъ стилѣ, рѣдко пользуясь общеизвѣстными узорами и рисунками.

Ртищевъ заходилъ въ раздумьи по комнатѣ, говоря:

— И какое разнообразіе работъ, надоѣсть даже не можетъ…

— Вотъ шитье сапогъ долго не ладилось у дяди, — продолжалъ Ждановъ разсказывать о Тимченко. — Закаблучье, или что-то въ этомъ родѣ, долго не давалось ему, но добился и этого наконецъ…

Ртищевъ остановился передъ Ждановымъ съ выраженіемъ наивнаго удивленія.

— И сапоги шьетъ? Ну? — недовѣрчиво протянулъ онъ.

— Да я же и не ношу уже который годъ другихъ сапогъ, кромѣ сапогъ его работы, — отвѣчалъ Ждановъ.

Ртищевъ посмотрѣлъ на ноги Жданова съ такимъ видомъ, какъ будто предъ нимъ было что-то никогда не виданное имъ. Постоявъ съ минуту, онъ сталъ опять ходить по комнатѣ, говоря въ раздумьи:

— Такъ вотъ какъ вы живете!..

Дверь въ его комнату отворилась, и явился лакей съ вопросомъ:

— Прикажете чай сюда подавать?

— Сюда! — отвѣтилъ Ртищевъ отрывисто и грубовато.

Черезъ нѣсколько минутъ лакей подалъ чай, поставилъ подносъ со стаканами, вареньемъ и сладкимъ печеньемъ на черный квадратный китайскій столикъ, изъ котораго можно было выдвинуть еще три такихъ же столика, одинъ меньше другого. Ртищевъ выдвинулъ одинъ изъ нихъ, подкатилъ его къ турецкому дивану, на которомъ сидѣлъ Ждановъ, и сказалъ:

— Ну, бери себѣ чай!

Какъ бы вспомнивъ что-то, онъ проговорилъ:

— Я тебя не знакомлю со своими сегодня. Успѣешь еще наглядѣться на нихъ. Сегодня хочется по душѣ поболтать.

Ждановъ чуть не сказалъ ему, что онъ именно этого и желалъ, боясь встрѣчи съ его семьей.

Они принялись пить чай, какъ вдругъ раздался чей-то дѣланный, носовой и лѣнивый голосъ:

— Я думалъ, что ты уже готовъ, а ты еще чаепійствуеть!

Молодые люди обернулись и увидали на порогѣ комнаты молодого человѣка въ мундирѣ правовѣда. Высокій, стройный, какъ бы затянутый въ корсетъ, со спиной, похожей на доску, онъ былъ тощъ, съ измятымъ лицомъ и рѣденькими, тщательно причесанными волосами, съ проборомъ посрединѣ и жиденькими завитками на лбу. Углы его безкровныхъ губъ опустились внизъ, что придавало какое-то кислое выраженіе его худощавому лицу. Говоря, онъ обнажалъ попорченные, торчавшіе черненькими обломками зубы и, видимо, щеголялъ ими, какъ признакомъ того, что уже «пожилъ». Закинувъ немного вверхъ голову, онъ смотрѣлъ сощуренными, подслѣповатыми глазами, вооруженными pince-nez, съ такимъ видомъ, точно хотѣлъ выказать презрѣніе ко всѣмъ и ко всему. Ртищевъ кивнулъ ему небрежно головою и по его лицу скользнуло отраженіе досады.

— Я никуда не поѣду сегодня, — отвѣтилъ онъ рѣзко.

— Но какъ же? Ты обѣщалъ! — немного озадаченнымъ тономъ сказалъ, вошедшій и сталъ всматриваться въ Жданова съ той безцеремонностью, съ какою смотрятъ на вещи.

Ртищевъ не счелъ нужнымъ представить ему своего гостя.

— Не стѣсняйся, — проговорилъ Ждановъ, краснѣя до ушей, Ртищеву. — Я сейчасъ… я могу въ другой разъ…

Ртищевъ, не отвѣчая Жданову, проговорилъ необычайно твердо:

— Я сказалъ, что не поѣду, ну, значитъ, нечего и объяснять мнѣ, обѣщалъ или не обѣщать я. Кажется, я господинъ своего слова.

Правовѣдъ пожалъ плечами и небрежнымъ тономъ сказалъ:

— Какъ знаешь. Я ѣду. До свиданія.

Онъ вышелъ. Ртищевъ поднялся съ мѣста и заходилъ въ волненіи по комнатѣ.

— Животное! Право, животное! — бормоталъ онъ и, поднеся ко рту сжатую въ кулакъ руку, сталъ покусывать ноготь большого пальца.

Никогда Ждановъ еще не видалъ его въ такомъ волненіи. Казалось, онъ всѣми силами хотѣлъ подавить бушевавшія въ немъ злобу, ненависть, презрѣніе и не находилъ ни силъ, ни средствъ для этого. Наконецъ, онъ остановился передъ Ждановымъ и прерывающимся отъ волненія голосомъ сказалъ:

— Вотъ одинъ изъ тѣхъ, кому я обязанъ всѣми мерзостями, сидящими во мнѣ. Видѣлъ ты это животное, гнусное животное? Горло бы ему нужно перервать, а онъ постоянно тутъ, съ поднятой головой, съ презрительными взглядами, съ брезгливыми гримасами. Онъ-то презираетъ! онъ-то брезгливъ! Когда онъ весь ходячая гниль, ходячая помойная яма. Клоака!

Ждановъ чувствовалъ, что Ртищевъ отъ чего-то страдаетъ, и ему было глубоко жаль его, но, тѣмъ не менѣе, онъ ничего не могъ понять и сообразить и не зналъ, что сказать ему. Онъ только проговорилъ:

— Зачѣмъ же ты съ нимъ знакомъ?

Возбужденіе Ртищева уже немного улеглось, и онъ со вздохомъ отвѣтилъ Жданову:

— Ты ничего не знаешь. Жизни нашей не знаешь!

Онъ налилъ стаканъ воды и выпилъ ее залпомъ. Потомъ заговорилъ снова:

— Эта милая личность мой родственникъ, правда, седьмая вода на киселѣ, что-то въ родѣ троюроднаго брата жены моего двоюроднаго дяди, а, можетъ-быть, и еще болѣе дальняя родня. Но онъ сынъ нашего посланника, онъ графъ, а мы на днѣ морскомъ отыщемъ родныхъ, если они титулованные и съ вѣсомъ. На то мы и Ртищевы! Намъ всѣми силами надо заставить всѣхъ забыть, что мой дѣдъ, протодьяконъ московскій Ртищевъ, тѣмъ только и былъ славенъ, что у именитыхъ купцовъ провозглашеніемъ многолѣтій свѣчи и лампы гасилъ. Меня вотъ въ теченіе восемнадцати лѣтъ строгали, пилили и обтесывали, чтобы только я не напоминалъ своей особой этого самаго гасителя лампъ, протодьякона. Ну, какъ же было не обрадоваться, когда намъ представили случай помѣстить у себя Жака Горянова, нашего «милѣйшаго» родственника? Какъ же было не говорить мнѣ на каждомъ шагу: «ты посмотри на своего кузена», «ты бы хоть со своего кузена бралъ примѣръ».

Онъ остановился передъ Ждановымъ и спросилъ:

— Ты вѣдь еще вполнѣ чистый мальчикъ?

И, не дожидаясь отвѣта, продолжалъ:

— Береги эту чистоту какъ можно дольше. Ея не воротишь, разъ окунувшись въ омутъ. Не вѣрь, когда будутъ говорить, что все это доставляетъ наслажденія, удовольствія, радости. Кромѣ омерзѣнія изъ этого омута ничего не вынесешь, а между тѣмъ, всякія гадости входятъ въ привычку, дѣлаются потребностью. Этотъ истасканный, истрепанный нравственно господинъ первый толкнулъ меня въ двери разныхъ вертоповъ. Подпоилъ съ другими товарищами на дружеской попойкѣ, раззадорилъ насмѣшками надъ тѣмъ, что я семнадцатилѣтняя невинность, и во мнѣ проснулся дѣдушка-протодьяконъ, желавшій всегда въ пьяномъ видѣ что-нибудь разнести и расшибить. Я разбушевался, напустилъ на себя ухарство…

Онъ тяжело перевелъ духъ и отрывисто, съ негодованіемъ закончилъ:

— На другой день Лизокъ прибѣжала ко мнѣ съ распростертыми объятіями, и я, весь вспыхнувъ, съ испугомъ отстранилъ ее, моего милаго ребенка, словно боясь осквернить ее моимъ поцѣлуемъ, а они, мои милые учителя, вечеромъ смѣялись надо мною, передавая мнѣ всѣ грязныя подробности предшествовавшей ночи, создали изъ этихъ подробностей рядъ комическихъ сальныхъ анекдотовъ и поворяли слова, сказанныя обо мнѣ одною изъ этихъ дамъ: «отъ еще совсѣмъ глупый!» О, если бы я могъ еще долго-долго оставаться глупымъ.

Онъ продолжалъ ходить по комнатѣ, кусая ноготь большого пальца. Ждановъ тогда былъ тоже еще вполнѣ «глупымъ» и потому не могъ понять всего того, что ощущалъ Ртищевъ. Понялъ онъ эти ощущенія гораздо позже, такъ какъ и онъ, въ свою очередь, какъ всѣ юноши въ большей или меньшей степени, пережилъ эпоху своего паденія. Съ неопытностью мальчика онъ спросилъ Ртищева:

— Но ты потомъ отстранился отъ этого господина и его кружка?

Ртищевъ посмотрѣлъ на Жданова какимъ-то страннымъ взглядомъ.

— Отстранился? — повторилъ онъ и покачалъ отрицательно головою. — Нѣтъ, я возненавидѣлъ этихъ господъ, но не отстранился отъ нихъ… У насъ идетъ жизнь, не похожая на вашу трудовую жизнь. Вотъ я въ училищѣ старше всѣхъ въ классѣ. А почему? Я никогда не былъ ни тупымъ, ни лѣнивымъ. Но уже съ шестилѣтняго возраста меня лѣтомъ таскали по заграницамъ, водили въ какія-то картинныя галлереи и музеи, показывали великія произведенія живописи и ваянія, Магдалинъ и Венеръ безъ одежды, вакханокъ и сатировъ, разыгрывающихъ пантомиму любви, голье Рубенсовъ, фривольности Ватто и Буше, пошлыя сальности Теньеровскихъ харчевенъ и ярмарокъ, потомъ вывозили зимой въ балеты и на дѣтскіе балы, гдѣ все тоже оголялось напоказъ всѣмъ, мѣняли гувернеровъ, заводившихъ около меня интрижки съ горничными и гувернантками, и вспомнили, что надо же мнѣ гдѣ-нибудь получить серьезное образованіе, только тогда, когда мнѣ минуло шестнадцать лѣтъ. Почему меня отдали въ наше училище, а не въ гимназію, не въ корпусъ, не въ лицей? Потому что тутъ лучше учатъ? Вовсе нѣтъ! Пьерро, нашъ школьный французъ, жилъ у насъ когда-то гувернеромъ и потому далъ совѣтъ отдать меня въ это училище, порекомендовавъ учителей для подготовки. Вотъ и все. Я относительно даже читалъ мало. Почему? Времени не было. То трясся по желѣзнымъ дорогамъ въ заграничныхъ путешествіяхъ. То дремалъ въ надоѣдавшихъ мнѣ балетахъ. То плясалъ на дѣтскихъ утреніихъ и вечернихъ балахъ. То являлся въ какихъ-то дѣтскихъ спектакляхъ и въ дѣтскихъ живыхъ картинахъ.

И рѣзко, почти грубо онъ закончилъ:

— Если бы меня еще любила мать, я совсѣмъ сдѣлался бы негодяемъ.

Ждановъ въ недоумѣніи широко открылъ глаза. Ртищевъ продолжалъ:

— Но она ненавидѣла во мнѣ дѣда-протодьякона и вытравляла его изъ меня съ ожесточеніемъ чистоплотной хозяйки, выводящей таракановъ и клоповъ. Я почувствовалъ это рано и возненавидѣлъ въ свою очередь все то, что любила и старалась привить ко мнѣ она. Можетъ-быть, я и моего титулованнаго кузена не взлюбилъ съ первой встрѣчи именно потому, что она поставила его на пьедесталъ передо мною и приказала мнѣ: «смотри и уподобляйся ему». Но ненависть ненавистью, а жить приходится стѣна объ стѣну, бокъ-о-бокъ, сегодня мы вмѣстѣ въ театрѣ, завтра вмѣстѣ на балу, послѣзавтра сидимъ рядомъ за ужиномъ. Я не безплотное существо. Въ танцахъ, среди аромата духовъ, среди голыхъ плечъ и рукъ женщинъ, среди голыхъ Аполлоновъ и Венеръ, тоже кружится голова и у меня, а вино и шампанское дѣйствуютъ на меня такъ же, какъ и на другихъ, и иногда, куда бы ни завезли меня эти кобели, мнѣ все равно, только бы охмелѣть окончательно. Потомъ дѣлается еще сквернѣе на душѣ и является сознаніе, что во мнѣ живутъ два человѣка, враждующіе между собою и долженствующіе въ концѣ концовъ одолѣть одинъ другого…

Онъ вздохнулъ.

— Дѣдъ-протодьяконъ отъ пьянства такъ и умеръ, а, говорятъ, прекрасной души человѣкъ былъ.

Когда Ждановъ взглянулъ на стоявшіе на каминѣ часы — было уже два часа ночи. Ждановъ поднялся съ мѣста и протянулъ руку Ртищеву. Тотъ горячо обнялъ его и взволнованнымъ голосомъ проговорилъ:

— Ты оказалъ мнѣ большую услугу. Я впервые высказалъ то, что до сегодняшняго вечера такъ или иначе бродило въ головѣ и придавливало меня. Теперь все стало яснѣе мнѣ самому…

III.

Ждановъ и Ртищевъ не только постепенно сблизились, но и сдѣлались друзьями, несмотря на различіе положеній обоихъ въ обществѣ. Но отношенія ихъ другъ къ другу, какъ это зачастую бываетъ въ дружбѣ, были далеко не одинаковы. Ртищевъ очень часто заглядывалъ къ Тимченко «отдохнуть душою», какъ онъ выражался самъ, и чувствовалъ здѣсь себя совершенно свободнымъ, счастливымъ и веселымъ. Онъ безъ умолку болталъ съ Макаромъ Макаровичемъ, разспрашивая его о разныхъ ремесленныхъ занятіяхъ, слѣдя за его работами и удивляясь его искусству. Иногда онъ сводилъ разговоръ на вопросъ о томъ, можетъ ли вполнѣ удовлетворить развитого человѣка та простая и однообразная жизнь, которую вела семья Тимченко, и Макаръ Макаровичъ одушевлялся, говорилъ, что иной жизни онъ и не желаетъ, по крайней мѣрѣ, теперь. Онъ ни отъ кого не зависитъ, стоитъ въ сторонѣ отъ безплодной сутолоки и грязнаго распутства столичной жизни, работаетъ, на сколько хватитъ силъ, серьезное дѣло у него есть, такъ какъ онъ заботится о воспитаніи и образованіи племянника и племянницы, относительно удовольствій у него свои понятія — ему нужна умная книга, а умныхъ книгъ не на одинъ вѣкъ хватитъ, да еще нужны друзья и ихъ ему не занимать стать — разные студенты, учащіеся юнцы знаютъ дорогу къ его дому,_: по воскреснымъ и праздничнымъ днямъ отбою отъ нихъ нѣтъ.

— Ну, послѣднее-то понятно, — съ усмѣшкой замѣтилъ разъ Ртищевъ: — гдѣ есть радушные да хлѣбосольные хозяева, тамъ гостей и прихлебателей не оберешься. Это я по опыту знаю. У насъ въ домѣ тоже вѣчно базаръ, отбою нѣтъ отъ разной саранчи, благо есть что истреблять.

Въ его голосѣ послышалось нѣкоторое раздраженіе. Ему, видимо, припомнилось что-то непріятное, что-то бывшее темнымъ пятномъ въ его жизни.

— То-есть, вы это насчетъ кормежки на чужой счетъ? — спросилъ Макаръ Макаровичъ, мелькомъ взглянувъ на него прищуренными глазами. — Ну, моя команда хоть изъ санкюлотовъ, а жратва для нея все же послѣднее дѣло. Слава Богу, не за этимъ только ходятъ ко мнѣ. Да я и кормлю-то чѣмъ Богъ послалъ. По колбасѣ все больше проходимся.

— Однако, и васъ эти господа не разъ надували, — замѣтилъ Ртищевъ. — Люди чутьемъ угадываютъ, гдѣ и что плохо лежитъ, и всегда сумѣютъ что-нибудь стянуть съ ближняго. Мнѣ Петръ говорилъ какъ-то о продѣлкахъ съ вами.

Макаръ Макаровичъ немного нахмурился.

— Очень глупо сдѣлалъ, что пустяки разсказывалъ, и притомъ вамъ, — сказалъ онъ съ особеннымъ удареніемъ. — Мало ли кто и кого надуваетъ. Ангеловъ нѣтъ. Тѣмъ не менѣе, я знаю, что большинство идетъ ко мнѣ-то не затѣмъ, чтобы объѣсть, обнять да обобрать меня. Будь я увѣренъ въ противномъ, тогда и жить бы не стоило. Да и станешь смотрѣть на людей исключительно какъ на хищниковъ, — тогда подъ носомъ у тебя сотни голодныхъ погибать станутъ, а ты все будешь думать: «врутъ, ограбить хотятъ!» Это ужъ послѣднее дѣло!

— Счастливецъ вы, право, — проговорилъ Ртищевъ, улыбаясь. — Быть идеалистомъ — это величайшее счастье.

— Любить людей — вотъ величайшее счастье, — поправилъ его Тимченко серьезнымъ тономъ.

— Позвольте, позвольте, Макаръ Макаровичъ, какъ же это любить людей, зная всю ихъ дрянность и негодность? — горячо возразилъ Ртищевъ. — Для этого нужно быть идеалистомъ, видѣть не то, что въ нихъ есть, а то, что самому хотѣлось бы, чтобы было въ нихъ.

Тимченко оставилъ свою работу и посмотрѣлъ на Ртищева, качая головой.

— А вы, молодой человѣкъ, не видали матерей, которыя няньчатся съ больными и уродливыми отъ рожденія дѣтьми? — спросилъ онъ серьезно. — Эти матери сознаютъ, что это больныя и уродливыя дѣти и именно потому-то и няньчатся съ ними болѣе, чѣмъ со здоровыми и красивыми. Это и есть настоящая любовь. Кто не способенъ на такую любовь, тотъ не знаетъ настоящей любви. А идеализмъ…

Онъ презрительно пожала широкими плечами.

— Кто любитъ людей только потому, что способенъ идеализировать ихъ, тотъ любитъ не людей, а свои мечты. Куколъ такъ любятъ дѣти, воображая ихъ живыми существами.

Ртищевъ опять загорячился, задѣтый, повидимому, за живое.

— Однако, когда васъ надували, когда васъ обирали, вы не разъ приходили въ отчаяніе, --началъ онъ.

Макаръ Макаровичъ перебилъ его:

— Не въ отчаяніе, положимъ, приходилъ, а просто нервы разстраивались и хандра нападала, вотъ и все. И дѣлалось-то это потому, во-первыхъ, что горько видѣть столькихъ нравственныхъ калѣкъ, а во-вторыхъ, потому, что ихъ же жаль было. Какъ-никакъ, а все же они люди и совѣсть у каждаго есть: обманутъ, надуютъ, стыдно станетъ и перестанутъ ходить, прятаться начнутъ, хвостъ подожмутъ. Изъ-за чего все? Изъ-за своей же глупости. Были бы умнѣе, не хитрили бы, не дѣлали бы подвоховъ, по крайней мѣрѣ, со мною. Ну, нуженъ десятокъ рублей — спроси, скажи прямо, что не отдашь, а то хитрятъ, каверзничаютъ да сами же подъ собою яму разрываютъ.

Ртищевъ засмѣялся.

— Да вы бы нищимъ въ нѣсколько дней сдѣлались, если бы такъ-то стали отдавать, направо и налѣво.

— Можетъ-быть, — равнодушно отвѣтилъ Тимченко. — Далеко завело бы, если бы объ этомъ подробно говорить. А я вамъ одно скажу: никогда я не горевалъ о пропавшихъ десяти рубляхъ, а глубоко сожалѣлъ человѣка, который сталъ избѣгать меня, стыдясь того, что замошенничалъ эти десять рублей.

И совсѣмъ наставительнымъ тономъ онъ закончилъ:

— И вѣрьте мнѣ, если вамъ десять рублей будутъ дороже человѣка, придется вамъ умереть одному, брошенному всѣми.

Ртищевъ засмѣялся нехорошимъ смѣхомъ.

— Макаръ Макаровичъ, помилосердуйте! Да вѣдь если все оберутъ, то и тогда придется умереть нищему одному. Кому дорогъ нищій?

Макаръ Макаровичъ опять поднялъ на него глаза съ какимъ-то изумленіемъ, точно увидалъ что-то новое, невиданное еще имъ, какой-то диковинный экземпляръ необыкновеннаго человѣка.

— Вотъ вы какъ глядите! — протяжно сказалъ онъ и прибавилъ: — А я вамъ отвѣчу вотъ что. Я вотъ знаю, въ Петербургѣ хоронили нищую Ксенію — знаю, тысячи народа шли за гробомъ.

— Какую Ксенію? — полюбопытствовалъ Ртищевъ.

— На Смоленскомъ кладбищѣ похоронили, и теперь народъ ходить на поклоненіе, — коротко отвѣтилъ Тимченко и весь погрузился снова въ работу.

Разговоръ оборвался. Старикъ сталъ отвѣчать коротко и неохотно.

Когда Ртищевъ ушелъ, Макаръ Макаровичъ замѣтилъ Жданову:

— А сердце-то у него порядкомъ зачерствело. Материнское молоко на губахъ не обсохло, а уже толкуетъ о томъ, что всѣ идутъ туда, гдѣ есть что пожрать и чѣмъ поживиться.

— Да у нихъ среда такая, все на корысти основано, — отвѣтилъ Ждановъ.

— На корысти и вездѣ многое, если не все основано, — сказалъ Тимченко. — А у нихъ, видно, нѣтъ нравственнаго барства, нравственнаго аристократизма. Изъ выскочекъ они, кажется?

— Да. Изъ поповичей.

— Ну, такъ и есть. Прежде было барство — ненавижу я его, а все же тамъ бывали рѣдко такіе господчики, которые толковали бы, что къ нимъ люди идутъ только для того, чтобы ихъ объѣдать. Всякая гадость гнѣздилась въ нихъ, только не это мелочничество.

— Я, должно-быть, потому съ такой неохотой и хожу къ нимъ, что боюсь, какъ бы не заподозрили и меня въ желаніи поѣсть на ихъ счетъ, — сказалъ съ усмѣшкой Ждановъ.

Онъ замолчалъ и задумался. Дѣйствительно, онъ рѣдко ходилъ къ Ртищеву и каждый разъ чувствовалъ себя тамъ не по себѣ. Каждый разъ Ртищевъ встрѣчалъ его радостно, точно приходъ Жданова былъ для него праздникомъ, но Ждановъ испытывалъ всегда въ домѣ друга какое-то непріятное ощущеніе, и годы дружбы не могли побѣдить этого чувства. Неужели его отталкивало отъ этого дома именно то, что нигдѣ онъ не слышалъ столько разговоровъ объ объѣданьи и жалобъ на разную «саранчу», какъ тамъ? Воспоминаніе объ этой характерной чертѣ семьи Ртищева воскресило въ его памяти всѣ мелочи жизни этой семьи, о которыхъ онъ слышалъ или которыя онъ подмѣтилъ самъ въ теченіе послѣднихъ лѣтъ, когда онъ близко узналъ эту семью.

Семья Ртищева была своеобразная, хотя такихъ семействъ въ Петербургѣ было тогда уже не мало.

Если эпоху Александра I можно назвать вѣкомъ бойцовъ-патріотовъ, созданныхъ отечественными войнами, то времена Николая I тоже можно признать вѣкомъ администраторовъ-чиновниковъ, созданныхъ годами внутренняго затишья. Тамъ окончился весь подъемъ духа Трубецкими, Волконскими, Рылѣевыми, Пестелями, показавшими, какъ далеко зашло дѣло этого подъема; тутъ потребовались крупныя реформы послѣ появленія Политовскихъ, Тришатныхъ, Костылевыхъ и комиссаріатскихъ чиновниковъ временъ Севастопольской кампаніи, слѣдствія надъ которыми показали изнанку административнаго устройства государства на манеръ помѣщичьяго управленія. Среди людей съ девизомъ «усердіе все превозмогаетъ», Петръ Ивановичъ Ртищевъ, отецъ молодого Ртищева, занималъ довольно видное мѣсто и былъ характернымъ представителемъ своего времени. Достигъ онъ своего положенія очень быстро безъ помощи родныхъ, связей и протекцій, благодаря личнымъ усиліямъ. Пролазничество и знанія, низкопоклонство и энергія, интриги и заслуги, все это служило ему одинако сильными и удобными рычагами, при помощи которыхъ если и нельзя было перевернуть міра, то можно было изъ мелкаго чиновника превратиться въ особу, поднимаясь со ступеньки на ступеньку все выше и выше. Когда у него были уже и деньги, и чины, и ордена, ему понадобилось связать себя съ аристократическимъ кругомъ общества родственными узами, и онъ, сорокалѣтній чиновникъ-выскочка женился на двадцатипятилѣтней княжнѣ Шадурской-Храповицкой. Она была чуть не нищею, но зато всѣ старыя интриганки тогдашняго большого свѣта приходились ей или бабками, или тетками, или кузинами. Не женись на ней Ртищевъ, она вѣрно бы просидѣла въ старыхъ дѣвахъ до самой смерти, кочуя изъ дома въ домъ въ качествѣ бѣдной кузины, а этихъ бѣдныхъ кузеновъ и кузинъ въ родѣ князей Шадурскихъ-Храповицкихъ было и безъ нея слишкомъ много и богатые родственники сильно тяготились каждымъ изъ нихъ. Ртищевъ выручилъ ее и въ то же время сдѣлалъ для себя выгодную аферу, освободивъ высокопоставленныхъ родственниковъ княжны Елены Иванановны Шадурской-Храповицкой хоть отъ одной лишней прихлебательницы. О любви съ ея поэзіей и увлеченіями между супругами не было и помину, хотя они и прижили черезъ годъ послѣ свадьбы ребенка — Ивана, очень напоминавшаго своей фигурой своего отца и особенно дѣда, московскаго протодьякона, извѣстнаго своею способностью связывать въ узлы кочерги, свивать въ трубки желѣзныя печныя заслонки и гасить свѣчи и лампы возглашеніемъ многолѣтій. Потомъ у этой четы рождались и умирали другія дѣти, то походившія на мать, то отличавшіяся итальянскими или французскими типами и, во всякомъ случаѣ, мало заботившія отца и мать, такъ какъ брачный союзъ этихъ людей былъ заключенъ съ чисто практическими цѣлями. Если Петру Ивановичу все въ его жизни приходилось создать, то его женѣ нужно было все возстановить. Имущество, положеніе въ обществѣ, связи, имя, все было испорчено однимъ «пятномъ», какъ она выражалась мысленно. Пятно это заключалось въ ея близкихъ родственныхъ отношеніяхъ къ декабристамъ. Не будь этого — у нея было бы и наслѣдство, была бы и семья, нашлись бы и женихи. Когда же она вышла изъ института, она была одинока и должна была скитаться по домамъ двоюродныхъ тетокъ, сестеръ, бабокъ, гдѣ нерѣдко поговаривали, что ей нужно бы идти въ гувернантки. Подвернувшійся ей на дорогѣ Ртищевъ спасъ ее отъ этого «позора», а его крупное содержаніе сразу дало ей возможность найти добрыхъ и любящихъ родственниковъ даже тамъ, гдѣ она и не подозрѣвала ихъ найти. Хотя между мужемъ и женой не было страстной любви, они все же жили согласно, сходясь между собой въ желаніи вознаградить себя за прошлое — темное прошлое съ рядомъ униженій, покорности и смиренія. Оба они краснѣли отъ удовольствія, когда при разговорѣ о какомъ-нибудь высокопоставленномъ родовитомъ лицѣ они могли сказать небрежнымъ тономъ:

— Да, онъ намъ сродни… Вчера заѣзжалъ къ намъ… Онъ у насъ любитъ запросто пообѣдать…

Въ обоихъ было то душевное холопство, которое заставляетъ лакеевъ съ важнымъ видомъ говорить:

— Мы вчера на балу во дворцѣ были!

И при этомъ въ душѣ даже не пробуждается горечи или злобы при воспоминаніи, что имъ, лакеямъ, быть во дворцѣ иногда значитъ бѣгать между каретъ на двадцатиградусномъ морозѣ или сидѣть цѣлые часы въ душной лакейской съ господскими шубами въ рукахъ.

Но иные пустяки въ жизни цѣнятъ люди гораздо дороже насущнаго хлѣба и за право принимать у себя «запросто» высокопоставленныхъ родственниковъ Ртищевымъ приходилось платиться очень крупными суммами. Почти такъ же дорого обходилось и стремленіе избавиться отъ позора «нищихъ» родныхъ", а этихъ «нищихъ родныхъ», въ родѣ князей Шадурскихъ-Храповицкихъ, было черезъ мѣру. Не мало ихъ было и у самого Петра Ивановича, хотя его родные не мозолили глазъ, сидя больше по деревнямъ и только иногда дерзая писать слезныя письма, на которыя порою можно было и не отвѣчать, благо всегда возможно сослаться на неаккуратность почты. Надо было хорошо знать жизнь этой семьи, чтобы понять, что эта жизнь не изъ сладкихъ, что семьѣ одинаково тяжело съ улыбкою бросать сотни рублей на обѣды «запросто» для разныхъ особъ и со скрежетомъ зубовнымъ затыкать рты голодной стаи родныхъ изъ бѣдняковъ. Иногда положеніе становилось просто трагическимъ, когда, напримѣръ, до Ртищевыхъ снова и снова доходили слухи объ одной теткѣ Елены Ивановны, просившей на улицѣ милостыню у всѣхъ, кто казался ей принадлежащимъ къ хорошему обществу. Эта почтенная старушка въ широкой суконной тальмѣ, въ черной шляпкѣ старомоднаго фасона съ измятыми маками на верху, съ большимъ саквояжемъ въ рукахъ, останавливала на улицѣ «особъ» и прежде всего на французскомъ діалектѣ сообщала свою родословную, вынимая для доказательства изъ неразлучнаго съ нею саквояжа письма и документы, а потомъ просила на кусокъ хлѣба. Кромѣ прошенія милостыни на улицахъ, она занималась таперствомъ въ нѣкоторыхъ слишкомъ веселыхъ домахъ, гдѣ веселыя дѣвицы и звали ее не иначе какъ «нашей княжной» и любили забавлять своихъ гостей тѣмъ, что заставляли ее пѣть дребезжащимъ голосомъ старомодные романсы. Чего-чего ни дѣлали Ртищевы, чтобы избавиться отъ этой bête noire! Ее пробовали спрятать куда-нибудь въ провинцію, старались схоронить гдѣ-нибудь въ богадѣльнѣ, но она отовсюду всплывала на свѣтъ Божій, любя столицу и хорошее общество. Ради подобныхъ милыхъ родственницъ приходилось дрожать надъ грошами и въ то же время жить прилично, даже богато. Все это знала только прислуга, знали дѣти и гувернантки, всѣ тѣ, на комъ отзывалась, вызванная обстоятельствами, скаредность мужа и жены Ртищевыхъ. По внѣшности же они ничѣмъ не отличались отъ другихъ людей ихъ круга.

Ртищевъ былъ высокій, суховатый старикъ съ гладко выбритымъ лицомъ, съ типичными чиновническими бакенбардами, съ густыми темно-русыми волосами, въ которыхъ пробивалась сѣдина, съ тусклымъ свинцовымъ, но проницательнымъ взглядомъ. Онъ держался прямо, ходилъ неторопливо, говорилъ внятно и внушительно. Кодексъ его поведенія былъ строго опредѣленный: для высшихъ «все, что желаете», для подчиненныхъ — «я требую исполнительности», для посѣтителей --«я рабъ закона». Когда онъ выходилъ въ люди, всѣ считали его прямолинейнымъ консерваторомъ, когда начались реформы, его начали считать завзятымъ либераломъ; когда признали, что реформы всѣ осуществлены, онъ сталъ слыть умѣреннымъ и никто не умѣлъ такъ горячо говорить, какъ онъ, про обуздываніе крайностей и про необходимость въ каждомъ дѣлѣ предѣловъ и точки. Враги называли его ходячей машиной и истуканомъ, какъ будто и не подозрѣвая, что у него есть душа и сердце. Впрочемъ, смотря на его лицо, и они должны были согласиться, что у него во всякомъ случаѣ есть печень и желчь въ этой печени. Иногда, умѣя сохранить свои внѣшнія невозмутимость и сдержанность, онъ никакъ не могъ справиться со своею печенью и дѣлался вдругъ почти зеленымъ. Елена Ивановна Ртищева, принадлежавшая по внѣшности къ породѣ тѣхъ созданій, про которыхъ говорятъ, что маленькая «собачка до старости щенокъ», тоже смотрѣла самой обыкновенной женщиной хорошаго крута: одѣвалась по послѣдней модѣ, любезно принимала гостей, усердно дѣлала визиты, участвовала въ благотворительныхъ обществахъ, умѣла обворожить если не красотой, то подвижностью своей маленькой, граціозной фигурки, весело щебечущимъ голоскомъ и тѣми мелкими блестками ума и находчивости, которыя никого не грѣютъ, ничего не оставляютъ послѣ себя въ душѣ, кромѣ легкаго чада, но, тѣмъ не менѣе, забавляютъ зрителей, какъ комнатные дѣтскіе фейерверки, и только тонкаго наблюдателя поражали иногда особенная нервность, истеричность, безпричинность ея смѣха: вполнѣ счастливые и здоровые люди такъ не смѣются. Иногда казалось, что она смѣется потому, что боится разрыдаться.

Жданова съ первой же встрѣчи съ Еленой Ивановной поразилъ этотъ раздражающій смѣхъ, поразилъ болѣе, чѣмъ сухость старика Ртищева, у котораго въ тотъ день разлилась желчь. Ждановъ не удержался и. замѣтилъ Ивану Ртищеву, оставшись съ нимъ вдвоемъ въ его комнатѣ:

— А твоя мать, должно-быть, страдаетъ нервами?

— Еще бы! — отвѣтилъ Иванъ, прохаживаясь изъ угла въ уголъ по комнатѣ и покусывая ноготь большого пальца, что всегда служило признакомъ сильнаго возбужденія.

Онъ помолчалъ немного, потомъ заговорилъ:

— Нѣтъ ничего хуже такихъ разорившихся баръ, какъ наши милые бѣдные родственники. Если бы ты видѣлъ когда-нибудь этихъ людей, то просто растерялся бы отъ ихъ логики, отъ ихъ поведенія, отъ ихъ образа жизни. Логика Коробочки — это геніальность предъ ихъ логикой. Неряшливость Плюшкина — ничто въ сравненіи съ ихъ неряшливостью. Чичиковъ — это сама честность въ сравненіи съ ними. Повозишься съ ними недѣлю-другую — ошалѣешь, а каково же тому, кому всю жизнь приходится устраивать подобныхъ господъ. Тутъ поневолѣ проявятся нервы.

Онъ въ сильномъ волненіи остановился передъ Ждановымъ:

— Ты представь себѣ цѣлую семью — бабушка-княгиня, мать-княгиня, дочери-княжны, сыновья-князьки, всѣ, однимъ словомъ, титулованные и въ домѣ ни гроши, ни одного раба, который бы могъ прокормить господъ, приглядѣть за ними. Не вчера, не сегодня ни гроша, а въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ изо дня въ день и всѣ ничего не умѣютъ дѣлать, не хотятъ дѣлать, стыдятся дѣлать что-нибудь. Крѣпостныхъ же нѣтъ больше, дворни тоже, значитъ, некому заштопать дыры на одеждѣ, связать чулки, причесать волосы. Некому даже идти на поденныя работы или за собираніемъ милостыни, чтобы принести господамъ ввечеру заработанныя днемъ деньги. Въ окрестныхъ же лавкахъ на сотни рублей надѣлано уже долговъ и безъ денегъ никто уже не даетъ, а, напротивъ того, ежедневно эти торгаши стучатся въ двери и кричатъ: «подавайте денегъ, замошенничать хотите, знаемъ мы прощелыгъ». Это княжны-то да князьки прощелыги! Отъ этого позора надо спастись. Надо ходить по роднымъ, по знакомымъ, по сосѣдямъ за милостыней, волочить по грязи титулованную фамилію, чтобы только эти лавочники отпускали провизію. Этого мало. Имъ легче начать торговать собою, продать свою честь, красть, подѣлывать векселя, чѣмъ приняться за дѣло. Да и что они знаютъ, что умѣютъ? Они даже чистоплотными были до той поры, пока другіе за нихъ всѣ дѣлали. Не стало у нихъ дѣвки Евгешки и явились зашлепанные подолы, шлепающіе ихъ по разодраннымъ пяткамъ немытыхъ чулокъ.

Онъ вдругъ рѣзко перемѣнилъ насмѣшливый тонъ на болѣе желчный, и въ его голосѣ зазвучали суровыя ноты.

— Мать очень глупо дѣлаетъ, что боится скандала, боятся замарать честь своего фамильнаго имени, выбивается изъ силъ, затыкая эту бездонную бочку. Пусть ихъ нищенствуютъ, торгуютъ собой, поддѣлываютъ векселя, крадутъ и очутятся на скамьѣ подсудимыхъ, будутъ сосланы въ Сибирь, засажены въ тюрьмы. Туда и дорога! Давно пора съ корнемъ вырвать вонъ эту сорную траву нашихъ бѣдныхъ родственниковъ. А мы поддерживаемъ ихъ, мы спасаемъ изъ и въ результатѣ — разлившаяся желчь у отца, разстроенные нервы у матери, а у насъ, у дѣтей…

Онъ оборвалъ рѣчь, перевелъ духъ и сквозь зубы закончилъ:

— Не Крезы тоже; сдѣлаемся нищими — никто не поможетъ. Ну, а что до меня касается, такъ я не Макаръ Макаровичъ и особенной прелести въ нищетѣ не нахожу. Что ни толкуй, а стоитъ впасть въ нищету и всѣ заговорятъ: «чеснокомъ несетъ отъ графини — отъ графини фонъ-Гульдефельдъ».

Его, повидимому, сильно пугала мысль остаться безъ капитала. Ждановъ не понималъ этой тревоги, какъ бѣднякъ, привыкшій жить безъ приготовленныхъ кѣмъ-то средствъ и надѣяться исключительно на свои силы. Его гораздо болѣе занимали думы о томъ, что и здѣсь, въ этомъ, повидимому, блестящемъ домѣ, есть свои заботы и печали, можетъ-быть, гораздо болѣе сильныя, чѣмъ въ ихъ убогомъ жилищѣ. Да, жизнь не красна вездѣ, счастливъ только тотъ, кто кончаетъ расчеты съ нею.

Но какою мрачною ни казалась Жданову жизнь Ртищевыхъ, онъ все-таки не могъ вообразить даже и половины темныхъ сторонъ жизни этой семьи.

Ходилъ онъ въ этотъ домъ чаще всего по настоятельному приглашенію Ивана Ртищева. Эти приглашенія стали особенно часты, когда оба молодые человѣка уже оканчивали курсъ ученья въ школѣ. Нѣсколько разъ въ это время Ртищевъ присылалъ къ Жданову коротенькія записки: «Петрушка, зайди сегодня непремѣнно. Ты мнѣ необходимо нуженъ, какъ воздухъ. Твой Иванъ». Ждановъ, бросая иногда неотложное дѣло и неохотно вырываясь вообще изъ дома, шелъ на приглашеніе. Впечатлительный и болѣзненно-нервный, онъ каждый разъ при полученіи этихъ записочекъ начиналъ тревожиться: «не случилось ли какой-нибудь бѣды? не заболѣлъ ли Иванъ?» Побѣдить этого чувства онъ не могъ и не могъ не идти, точно его призывали на помощь. Ртищевъ встрѣчалъ его дружески, крѣпко жалъ его руку, они болтали о всякой всячинѣ; объясненій, зачѣмъ понадобился Ждановъ, не дѣлалось; Ждановъ начиналъ немного досадовать на себя, на свою отзывчивость, подозрѣвая, что онъ нуженъ только для развлеченія отъ скуки и хандры; потомъ являлся какой-нибудь кузенъ Ртищева, приглашалъ послѣдняго съ собою куда-то ѣхать и, видя Жданова, дѣлалъ кислую мину и потомъ уѣзжалъ одинъ, безъ Ртищева. Возвращаясь домой, Ждановъ раздумывалъ, для чего онъ былъ приглашенъ? Неужели точно только для того, чтобы разсѣять скуку и хандру привередливаго друга? Нѣтъ, не можетъ быть! Ртищевъ знаетъ, что у него, у Жданова, много работы, что онъ и безъ того сильно утомляется хожденіемъ въ школу и къ ученикамъ, что ему нужны и покой, и отдыхъ. Но, можетъ-быть, привязанность Ртищева къ нему, къ Жданову, дошла до того, что онъ не можетъ провести недѣли, не видавъ его у себя? Недаромъ же онъ такъ радуется его приходу, такъ весело бѣжитъ ему навстрѣчу, такъ заботливо справляется о его здоровья и твердитъ ему: «Береги, голубчикъ, себя!» Жданову становилось больно, что онъ недостаточно мягокъ, недостаточно тепло относится къ пріятелю, не умѣетъ его любить такъ же, какъ тотъ полюбилъ его. Домашнія тревоги и заботы поглощаютъ его всецѣло и не даютъ ему возможности отдаться беззавѣтно чувству дружбы. А этихъ тревогъ и заботъ съ каждымъ днемъ дѣлается все больше и больше, потому что какъ-то чутьемъ угадываетъ онъ, Ждановъ, что у Макара Макаровича сильно поразстроились денежныя дѣла и чувствуется приближеніе какой-то катастрофы.

Въ одинъ изъ такихъ визитовъ по письменному приглашенію Ртищева, Ждановъ нашелъ своего друга особенно разстроеннымъ, возбужденнымъ.

— Что съ тобой? — спросилъ онъ съ тревогой.

— Такъ, пустяки въ сущности! — уклончиво отвѣтилъ Ртищевъ.

Въ этуминуту послышались чьи-то шаги въ коридорѣ. Ртищевъ какъ-то невольно и безсознательно взглянулъ на часы. Было восемь часовъ.

— Аккуратны! — проворчалъ онъ съ досадой и ироніей въ голосѣ.

Дверь отворилась и вошелъ Жакъ Горяновъ. Увидавъ Жданова, онъ поморщился и бросилъ на него презрительный взглядъ, какіе бросаются на приживалокъ, вертящихся около богатыхъ милостивцевъ. Это было сдѣлано такъ безцеремонно; взглядъ былъ такъ выразителенъ, что у Жданова кровь прихлынула къ лицу.

— Что-жь, опять не ѣдешь? — насмѣшливо спросилъ кузенъ и небрежно кивнулъ головой въ сторону Жданова.

Ждановъ поднялся и взялся за шапку.

— Нѣтъ, нѣтъ, — поспѣшно остановилъ его Ртищевъ, сдѣлавъ движеніе рукою, какъ бы удерживавшее ого. — Занятія прежде всего; а кутежи — послѣднее дѣло. Теперь экзамены и работы много.

— Однако, вчера ты далъ слово! — сказалъ Горяновъ.

— Вчера вы меня напоили, а сегодня я трезвъ, — сухо отвѣтилъ Ртищевъ и тотчасъ же раздражился. — Или ты думаешь, что сегодня некому будетъ заплатить за кутежъ, если не явлюсь я?

— Что за пошлости? — брезгливо сказалъ кузенъ.

— А ты обидься на нихъ да посерьезнѣе, — рѣзко произнесъ Ртищевъ, и его каріе глаза блеснули холодной злостью, прямо смотря на кузена.

— Ты сегодня лѣвой ногой всталъ, — проворчалъ кузенъ и вышелъ изъ комнаты, уклоняясь отъ ссоры.

Ртищевъ уже кзодилъ по комнатѣ, волнуясь и кипятясь. Наконецъ, онъ заговорилъ:

— Ты меня прости, Петръ, что я тебѣ доставилъ нѣсколько скверныхъ минутъ. Теперь ты видишь, какъ ты мнѣ нуженъ. Вѣдь эти скоты совсѣмъ меня завертятъ. Каждый разъ, какъ поѣду съ ними, такъ кутежъ и проигрышъ вдобавокъ. Мнѣ это противно, вредно и, кромѣ того, эти подлецы желаютъ кутить на мой счетъ, желаютъ обыгрывать меня въ карты, пользуясь тѣмъ, что я увлекаюсь въ игрѣ. Отговариваться такъ, просто, безпричинно — нѣтъ силъ. Приходится громоотводъ наготовѣ имѣть, тебя!

Онъ улыбнулся, протянулъ руку Жданову и крѣпко пожалъ его руку, тотчасъ же заговоривъ снова:

— Теперь нѣкоторое время будутъ дуться на меня, далѣе насплетничаютъ съ невиннымъ видомъ что-нибудь моей матери, потомъ произойдетъ объясненіе и буря въ стаканѣ воды…

Ждановъ и безъ того сидѣлъ, какъ придавленный неожиданнымъ открытіемъ, а при послѣдней фразѣ смутился еще болѣе.

— Твоя мать разсердится на меня, подумавъ, что это я, — началъ онъ, путаясь и какъ бы стыдясь за Ртищева,

— Ахъ, тебѣ-то что до нея! — перебилъ его Ртищевъ. — Наконецъ, и я объясню же все дѣло. Она сама мечется между двухъ огней: и жить я долженъ, какъ всѣ наши, и денегъ нѣтъ лишнихъ, чтобы я могъ ихъ швырять. Вѣчная трагикомедія. Мнѣ ее хочется кончить. Я давно жду генеральнаго сраженія. Надо же, наконецъ, выяснить все…

— Но неужели ты, безъ громоотвода, не можешь устоять противъ этихъ шалопаевъ? — спросилъ Ждановъ.

Ртищевъ усмѣхнулся.

— Да дѣдъ-протодьяконъ силенъ: засѣлъ во мнѣ и сидитъ еще, — проговорилъ онъ. — Ты вотъ видишь меня въ школѣ: сдержанъ, холоденъ, приличенъ, совсѣмъ дрессированный песъ. Только съ тобой и распускаю вожжи, откровенничаю и кипячусь. А вотъ дѣда-протодьякона ничѣмъ не могли выкурить изъ меня.

— Я тебя не понимаю, — сказалъ Ждановъ.

— Пьяница онъ былъ по натурѣ и человѣкъ бурныхъ страстей. Понялъ?

Онъ зашагалъ снова, злясь на себя.

— Ты понимаешь, мнѣ стоитъ дорваться до кутежа, и я все готовъ забыть, свиньей готовъ сдѣлаться, мнѣ подавай все: вино, музыку, женщинъ, безобразія, оргію…

Ждановъ смутился.

— Да вѣдь тебѣ девятнадцать лѣтъ! — вырвалось у него восклицаніе.

— Положимъ, съ очень большимъ хвостикомъ, — сказалъ хмуро Ртищевъ, не любившій упоминать о своихъ годахъ. — Да дѣло не въ годахъ. Бѣсъ не разбираетъ лѣтъ. Да и что значатъ лѣта, когда меня гувернеръ-французъ чуть не на десятомъ году развращать началъ, заботясь, чтобъ я не походилъ на плохо вылизаннаго медвѣдя?.. Впрочемъ, что-жъ объ этомъ говорить: рано началъ, рано перебѣшусь. Я ужъ и теперь начинаю обуздывать себя. Карты вотъ проклятыя искушаютъ сильно. Эта возможность разомъ выиграть большіе куши, внезапно набить карманы деньгами, однимъ ударомъ завоевать то, что сейчасъ принадлежало другому, — это все нутро во мнѣ переворачиваетъ.

Онъ нахмурился.

— И болѣе всего бѣситъ, и въ то же время влечетъ къ картамъ то, что я всегда проигрываю. Конечно, надо будетъ подавить и эту страсть. Я, разумѣется, и съ этимъ справлюсь. Воля, слава Богу, тоже желѣзная. Силы вообще много. Я ее упражняю не даромъ.

Онъ засмѣялся немного самодовольно, съ нѣкоторой хвастливостью и спросилъ:

— А ты имѣешь понятіе о моей силѣ? Я тебя одной рукой подниму. Хочешь?

Онъ показалъ свои руки, большія, мускулистыя.

— Для чего? Я вообще безсиленъ.и… На что мнѣ физическая сила, — сказалъ Ждановъ.

— А нѣтъ, ты этого не говори! — загорячился Ртищевъ, точно отстаивая завѣтную идею. — Сила всякая нужна. Мнѣ пріятно сознавать, что я слажу съ каждымъ, каждаго сломить могу. Ты помнишь исторію съ Ромашкой? Ты не можешь представить, что это за ощущеніе сознавать, что можешь въ комокъ сжать, изломать какъ щепку, придавить ногою своего врага. Вотъ сейчасъ, когда тутъ былъ этотъ прохвостъ-кузенъ, я ощутилъ опять это сладкое сознаніе мужчины — сознаніе, что онъ, эта ходячая гниль, этотъ выкидышъ разврата, не посмѣетъ мнѣ сказать ни одной дерзости, ни одной колкости. Я могу дать ему пощечину, а онъ. дорожа своей подлой душонкой, побоится даже вызвать меня на дуэль, зная, что я одинаково владѣю и шпагой, и револьверомъ.

Жданову стадо какъ-то не по себѣ. Ртищевъ точно чутьемъ угадалъ это и болѣе спокойно сталъ пояснять:

— Я не бреттеръ, не Ноздревъ. Это отвратительно. Но я считаю необходимымъ въ современномъ обществѣ для человѣка обладать силою, физическою, нравственною, умственною, чтобы не бояться врага, чтобы быть всегда наготовѣ дать отпоръ всякому. Ты вотъ напрасно пренебрегаешь физической силой, утомляешь себя чрезъ мѣру сидячей жизнью, не упражняешь мускуловъ. Смотри, какой ты хрупкій. Вообще, тебѣ надо подтмывать о своемъ здоровьѣ.

Ждановъ промолчалъ.

Посидѣвъ немного еще у Ртищева, онъ вдругъ почувствовалъ, что разговоръ не клеится. Въ его головѣ мелькнула желчная мысль: «И то сказать, гроза прошла, на что же громоотводъ». Онъ поднялся съ мѣста, сердясь на себя за эту «подлую» мысль и въ то же время чувствуя, что онъ самъ уже не можетъ и оживленно, и весело болтать о пустякахъ. Ртищевъ, пристально глядя на него и видя его поблѣднѣвшее лицо, еще разъ заботливо посовѣтовалъ ему думать серьезно о здоровьѣ.

«Думать о здоровьѣ, упражнять физическія силы, заниматься гимнастикой и фехтованіемъ», — пронеслось въ головѣ Жданова, и по его лицу скользнула ироническая улыбка. Онъ вспомнилъ, что въ послѣднее время онъ нерѣдко просиживалъ почти цѣлыя ночи напролетъ, не отрываясь отъ спѣшной работы — отъ переписки, отъ переводовъ. Эта работа могла сломить даже крѣпкое здоровье, а не только такой хрупкій организмъ, какъ его. Но что же было дѣлать, если этого требовали обстоятельства. Не онъ одинъ гнулъ свой горбъ ради этихъ обстоятельствъ…

Эти обстоятельства ясно вспоминались теперь ему и не на шутку встревожили его, заглушивъ всякія думы о Ртищевѣ.

Дорога отъ Ртищева съ Гагаринской набережной на Петербургскую сторону шла черезъ Александровскій паркъ. Вечеръ былъ теплый, свѣтлый, и Ждановъ соблазнился — присѣлъ на скамью въ паркѣ. Былъ всего десятый часъ вечера. По проѣзжей дорогѣ, обгоняя другъ друга, неслись экипажи съ нарядными дамами и мужчинами, возвращавшимися съ прогулки на «Стрѣлку»; а на пѣшеходныхъ аллеяхъ и кое-гдѣ на травѣ бродилъ, сидѣлъ и лежалъ разный полуоборванный, не отмывшій съ себя рабочей гряги мастеровой людъ, мужчины и женщины. «Одно только гадко, когда ѣдешь къ тебѣ, — это паркъ съ его грязнымъ и развращеннымъ отребьемъ», вспомнились Жданову слова Ртищева, сказанныя ему какъ-то разъ, года два тому назадъ, и вызвавшія горячій споръ. Ждановъ вступился за это отребье и горячо сталъ говорить, что и оно хочетъ взять у жизни долю радостей и счастія, что и оно ищетъ въ жизни поэзіи, свѣта, тепла, ищетъ и находитъ въ томъ, что, можетъ-быть, намъ кажется гадкимъ и жалкимъ. «Какъ глубоко разошлись мы тогда во взглядахъ», продолжалъ думать Ждановъ и, вдругъ вспомнивъ снова сегодняшній разговоръ, рѣшилъ: «На разныхъ берегахъ мы стоимъ: на разныхъ языкахъ говоримъ». Связываетъ ихъ покуда школа да, можетъ-быть, то, что Ртищеву нуженъ онъ, Ждановъ, для откровенныхъ изліяній разныхъ горестей или въ качествѣ громоотвода, когда хочется отдѣлаться отъ кутежей съ кузенами. Потому, можетъ-быть, Ртищевъ и о здоровьѣ его такъ заботится. Жданову вспомнились опять слова Ртищева о необходимости беречь здоровье и развивать физическія силы, и мысль опять перешла къ домашнимъ дѣламъ. Беречь здоровье, думать о развитіи своихъ физическихъ силъ, когда живешь среди вѣчныхъ тревогъ и заботъ! Никогда не поймутъ никакіе Ртищевы этой жизни, переживаемой имъ, Ждановымъ. Все болѣе и болѣе запутывался Макаръ Макаровичъ за послѣдніе годы въ своихъ денежныхъ дѣлахъ и не могъ не запутываться. Иногда неожиданно онъ уходилъ куда-то утромъ, потомъ являлся домой повеселѣвшимъ, но Анна Николаевна и Ждановъ замѣчали, что у Макара Макаровича исчезали карманные часы. Они спрашивали старика, гдѣ часы, и только случайно среди разговора Тимченко вдругъ прорывался фразами:

— А вѣдь Николашка-то Сазоновъ чуть съ голода не подохъ. Я такъ и зналъ, что достукается онъ до этого, даромъ, что храбрился: «я за все возьмусь — за переписку, за уроки, за корректуру!» Нѣтъ, братъ, одной охоты мало, а нужно найти сперва эту самую работу. Не валяется она на улицѣ. Теперь по опыту узналъ это…

Сазоновъ былъ одинъ изъ студентовъ медицинской академіи, которыхъ захаживало не мало по воскреснымъ днямъ къ Тимченко. Макаръ Макаровичъ продолжалъ разсказывать:

— То-то я думаю, что онъ не заявляется къ намъ. Дорогу забылъ, что ли, къ нашему дому или наскучило слушать, какъ я голову имъ всѣмъ мылю? А онъ это вздумалъ слечь и дома ни гроша. Хлѣба купить не на что. Отъ товарищей его и узналъ-то.

— Ну, а теперь? — спрашивала Анна Николаевна, начиная тоже тревожиться.

— Теперь ничего, лучше, помогли… товарищи помогли, — уклончиво отвѣтилъ Макаръ Макаровичъ и быстро перемѣнилъ тему разговора.

Анна Николаевна и Ждановъ переглядывались между собою, и оба думали о томъ, куда ушли часы. Такихъ случаевъ было много: иногда помощь шла положительно на спасеніе какого-нибудь голоднаго студента, какой-нибудь учащейся дѣвушки, иногда же деньги выманивались просто, какимъ-нибудь проходимцемъ. Какъ-то разъ Макаръ Макаровичъ нѣсколько сконфуженно и вскользь замѣтилъ, что онъ опять встрѣтилъ Семена Калугина.

— Расплакался бѣдняга, — пояснилъ онъ, смотря куда-то въ сторону: — теперь кается, что тогда надулъ меня, ну, да что съ возу упало — пиши пропало. Порваннаго не склеишь. А все же жаль человѣка. Хорошіе задатки были. Самъ все загубилъ. Еще слава Богу, что теперь на мѣстишко пристраивается. Только обносился весь, обтрепался и не въ чемъ ходить въ должность.

— Ахъ, опять что-нибудь сочиняетъ! — воскликнула Анна Николаевна, и по ея лицу разлилась краска.

— У тебя, матушка, всѣ сочиняютъ, — сердито сказалъ Макаръ Макаровичъ. — Тебя бы послушать, всѣхъ бы надо оставить съ голоду помирать. А вотъ я тебѣ адресъ дамъ, ты и поди, и справься: получилъ ли, молъ, у васъ мѣсто Семенъ Калугинъ? Зря нечего людей обвинять. И чего ему мнѣ-то сочинять. Помогу я ему, что ли, послѣ всего случившагося? Онъ и остановить меня не посмѣлъ первый. Это я самъ заговорилъ съ нимъ. Шелъ, увидать, что человѣкъ отъ меня чуть не въ подворотню прячется, ну, и окликнулъ его, пристыдилъ…

Спустя недѣлю, Макаръ Макаровичъ особенно просіялъ и не утерпѣлъ, чтобы не замѣтить:

— А Сенька-то Калугинъ ужъ служитъ!

— Ты его опять видѣлъ? — съ тревогой спросила Анна Николаевна.

— Да, такъ мелькомъ, — уклонился отъ прямого отвѣта Макаръ Макаровичъ.

— Ахъ, Господи, опять онъ обворуетъ Макара Макаровича, — замѣтила Анна Николаевна Жданову, оставшись съ нимъ наединѣ.

Мѣсяца черезъ три къ Макару Макаровичу пришелъ какой-то неизвѣстный господинъ, и Анна Николаевна услышала крупный разговоръ въ комнатѣ своего двоюроднаго брата.

— Вы же ручались, — говорилъ незнакомецъ.

— Да я ручался за пару платья, а вы чего нашили ему? — горячился Макаръ Макаровичъ. — Приданое цѣлое сдѣлали! Съ него и требуйте. Идите къ его казначею, тамъ изъ его жалованья будутъ вычитать.

— Да онъ вовсе и не служить уже. Нашилъ у меня платья, позанималъ у товарищей денегъ и прощайте! Уѣхалъ куда-то.

— Какъ уѣхалъ?

— Да такъ, какъ уѣзжаютъ, — отвѣтилъ незнакомецъ. — Да вы лучше меня должны это знать, какъ его дядя!

— Какой я ему дядя!

— Онъ же васъ такъ при мнѣ называлъ!

Анна Николаевна услышала, какъ Макаръ Макаровичъ заметался по комнатѣ.

— Прохвостъ онъ, а не мой племянникъ! — рѣзко крикнулъ онъ. — Нашли племянника! Вонъ на улицѣ каждый соплякъ-нищій тоже дяденькой зоветъ, такъ и за нихъ я долженъ отвѣчать, что ли?

И, обрывая свою рѣчь, онъ отрывисто проговорилъ:

— Давайте счетъ, я заплачу! Но разъ и навсегда попрошу васъ не обмундировывать на мой счетъ всякую сволочь.

— Вы же сами…

— Ахъ, что вы мнѣ тычете въ глаза своимъ: «вы же сами! вы же сами!» Мало что я самъ.

Анна Николаевна услышала шелестъ пересчитываемыхъ кредитныхъ билетовъ.

— Считайте! считайте! — придирчиво настаивалъ Макаръ Макаровичъ. — А то еще скажете, что обсчиталъ. И потрудитесь расписаться. Чортъ знаетъ за кого плачу, да еще, пожалуй, двойные счеты подадутъ…

— Я, кажется, не давалъ вамъ повода, — началъ незнакомецъ.

— А, всѣ вы гуси! — раздражительно сказалъ Тимченко.

Когда незнакомецъ ушелъ, Макаръ Макаровичъ принялся за работу, потомъ бросилъ ее и вышелъ изъ дому. Вернулся онъ поздно, съ головной болью, и изъ отрывочныхъ фразъ домашніе узнали, что онъ просидѣлъ два часа на кладбищѣ. О Семенѣ Калугинѣ уже болѣе не упоминалось въ домѣ.

Но утромъ въ воскресенье произошла маленькая буря по поводу дѣвочки-швеи. Эта швея жила въ надворномъ флигелѣ дома Макара Макаровича и въ воскресные дни, относя работу, оставляла часа за два на попеченіи Маши свою маленькую дѣвочку. И на этотъ разъ дѣвочка была принесена въ квартиру Тимченко. Ребенокъ о чемъ-то расплакался, и этого было довольно, чтобы Макаръ Макаровичъ вспылилъ, стремительно вылетѣвъ изъ своего кабинета.

— Что это у васъ? Страннопріимный домъ? Пріютъ ночлежный? Воспитательное заведеніе? Скоро къ намъ каждый прохвостъ натащитъ своихъ щенятъ, бабушекъ, дѣдушекъ, слѣпцовъ и калѣкъ! Бѣжать изъ своего дома придется скоро!

Анна Николаевна вступилась:

— Макаръ Макаровичъ, на кого же бѣдной женщинѣ оставить ребенка?

— А зачѣмъ плодить ребятъ? Зачѣмъ? Ну, и жила бы такъ, а наплодила, такъ не суй ихъ чужимъ, не навязывай постороннимъ! Она развратничала, а мы…

— Макаръ Макаровичъ, — молящимъ голосомъ воскликнула Анна Николаевна: — она трудящаяся, несчастная, обманутая…

— Матушка, матушка, всѣ онѣ обманутыя, всѣ онѣ несчастныя, страдающія, — съ ожесточеніемъ крикнулъ Макаръ Макаровичъ: — и всѣхъ бы ихъ на конной драть надо!

Онъ взялъ свою шапку и, хлопнувъ дверью, вышелъ изъ дому.

Объ этой исторіи никто, конечно, не говорилъ ни слова потомъ, и только общая любимица Маша не удержалась на слѣдующее воскресенье и стала вышучивать дядю. Когда принесли дѣвочку швеи, Маша посадила ее на коверъ и заслонила своимъ платьемъ отъ Макара Макаровича; потомъ, когда дѣвочка начала пищать, она стала стращать ее, что дядя Мака ее сейчасъ выкинетъ за дверь. Макаръ Макаровичъ усмѣхнулся и проворчалъ:

— И совсѣмъ не остроумно!

Маша залилась громкимъ смѣхомъ. Онъ подошелъ къ ней, смазалъ ее пальцами по лицу и взялъ на руки дѣвочку.

— Подкормили бы лучше ее, чѣмъ балясничать, — сказалъ онъ, смотря на ребенка. — Голодна, поди!

— Да вѣдь ее выкинуть, дядя, надо! — проговорила, смѣясь, Маша.

— Отстань ты отъ меня, глупая дѣвчонка! — пробормоталъ онъ и разразился смѣхомъ. — А хорошо накричалъ, право, хорошо накричалъ тогда! Въ самомъ дѣлѣ, богадѣльню какую-то изъ своего дома сдѣлали…

— А кто же виноватъ? Ты же, — сказала Маша.

— Ну да, все я! Нищета виновата. Не было бы ея, не было бы и богадѣльни здѣсь!..

Бывали случаи, что къ нему заходили люди съ улицы, разсказывали о своей нуждѣ, о голодныхъ дѣтяхъ и прибавляли, что о немъ слышали, какъ о добромъ человѣкѣ. Онъ совершенно терялся, конфузился, бормоталъ:

— Какой я добрый человѣкъ? И изъ чего? Что я могу? Ничего я не могу. Три рубля какіе-нибудь не помогутъ.

— Ахъ, иной разъ и три рубля много значатъ! Вотъ теперь у меня дѣти два дня не ѣли, — объяснялъ проситель или просительница.

Макаръ Макаровичъ, смущенный окончательно, вытаскивалъ три рубля и давалъ ихъ.

— Каждый разъ подлецы на одну и ту же удочку словятъ, — говорилъ онъ потомъ, не то сердясь, не то насмѣхаясь надъ собою.

И тутъ же прибавлялъ со вздохомъ:

— А, можетъ-быть, и точно помираютъ съ голоду! Чортъ ихъ знаетъ! Хорошо тоже мнѣ, какъ домъ съ неба свалился по наслѣдству!

Домъ! домъ! Давно уже этотъ домъ былъ заложенъ. Да иначе и не могло быть. Доходы съ дома были не велики, а кормить приходилось много ртовъ; еще больше приходилось давать первымъ встрѣчнымъ. Мало того, что нужно было кормить Петра и Машу и ихъ старую няньку, приходилось еще платить въ школу за дѣтей. Въ одинъ прекрасный день Макаръ Макаровичъ, кромѣ своихъ ремесленныхъ занятій, приносившихъ въ сущности гроши, принялся писать какія-то статейки по педагогикѣ, нуждаясь уже въ подспорьѣ. Ни Анна Николаевна, ни Ждановъ никогда не проронили другъ съ другомъ ни слова о денежныхъ дѣлахъ, о поведеніи Макара Макаровича, о будущемъ, ожидающемъ ихъ. Но, точно но соглашенію, они стали работать вдвое сильнѣе противъ прежняго, и Ждановъ, зарабатывая деньги, приносилъ ихъ Аннѣ Николаевнѣ. Она брала ихъ съ благодарностью и смущеніемъ, пожимала руку юноши, и дальнѣйшихъ разговоровъ объ этомъ не было. Разъ только, очень недавно, произошло между юношей и старой дѣвой странное объясненіе. Ждановъ принесъ ей деньги. Она обрадовалась имъ, и съ ея языка сорвались слова:

— Слава Богу, а то я второй день какъ потерянная хожу, не знаю, какъ спросить у него денегъ.

Ждановъ удивился.

— Вѣдь онъ же не разсердился бы?

— Вотъ то-то и есть, что разсердился бы, — тоскливо отвѣтила она. — Въ послѣднее время онъ все сердится, что мы только въ свою утробу и живемъ, какъ онъ говорить…

Она немного замялась, потомъ продолжала:

— «Кругомъ люди голодаютъ, говоритъ, а мы пьемъ и ѣдимъ всласть, первыхъ сортовъ говядину для сохраненія драгоцѣннаго своего здоровья ищемъ». Это, Петя, нервы у него расшатались. Жизнь-то очень горька кругомъ, а онъ… растерялся онъ совсѣмъ, на все такое глядя.

Она вздохнула.

— Нѣтъ, Петя, съ такими характерами нужно или крезами родиться, или не жить вовсе.

Эта фраза запала въ душу Жданова. Да, на кладбищѣ жить, то надо и знать, что всѣхъ покойниковъ не оплачешь. Макаръ Макаровичъ называлъ это «подлымъ правиломъ».

«Подлое оно и есть, — рѣшилъ Ждановъ, какъ бы очнувшись отъ грезъ. — И подлецомъ буду я, если у такого воспитателя стану придерживаться этого правила».

Онъ поднялся съ мѣста и съ особенною бодростью зашагалъ къ дому. Подходя къ дому, онъ увидѣлъ свѣтъ въ окнѣ гостиной.

«Анна Николаевна еще шьетъ, — подумалъ онъ: — а я вотъ цѣлый вечеръ даромъ убилъ. И съ чего я таскаюсь къ Ртищеву. Громоотводъ ему нуженъ? Найдутся и безъ меня громоотводы, блюдолизовъ и прихлебателей непочатый уголъ, а наши пути разные».

IV.

Выпускные экзамены въ средне-учебномъ заведеніи являются тревожнымъ и тяжелымъ временемъ для учениковъ, которые должны, такъ сказать, дать отчетъ школѣ въ томъ, что они сдѣлали, что пріобрѣли за всѣ проведенные въ ней годы. Одни изъ учениковъ начинаютъ въ эту пору трусить, сознавая, что въ прошломъ у нихъ было много недочетовъ, которые теперь трудно пополнить въ какой-нибудь мѣсяцъ подготовки къ экзаменамъ; другіе возлагаютъ надежды на свою близость къ учителямъ, на протекціи, на случайности, на свою способность «заговаривать зубы» и «брать развязностью»; третьи съ гордостью сознаютъ, что они зазубрили все, что ихъ не сбить съ толку, что они должны выйти первыми, и мечтаютъ о медаляхъ, враждебно смотря на своихъ болѣе или менѣе опасныхъ соперниковъ. Страсти въ это время разыгрываются сильнѣе; характеры выражаются ярче; на свѣтъ Божій выплываетъ многое, что такъ или иначе скрывалось до этой поры лихорадочнаго возбужденія и первой серьезной борьбы за первенство. Тревогъ въ эту пору не маю у каждаго. Несмотря на это, Ждановъ въ это время смотрѣлъ какъ-то особенно спокойно, даже апатично, почти не принималъ никакого участія въ спорахъ и толкахъ товарищей объ экзаменахъ, о будущности. Онъ сознавалъ одно то, что онъ скоро окончитъ курсъ ученья — первымъ или десятымъ — объ этомъ онъ не думалъ вовсе, и его удивило, когда Ртищевъ заговорилъ съ нимъ въ сильномъ возбужденіи именно объ этомъ вопросѣ.

— Я надѣюсь, что ты сдѣлаешь все, чтобы выйти вторымъ ученикомъ, — замѣтить ему Ртищевъ: — и не дашь идіоту Витеніусу стать впереди себя. Этотъ чухонецъ воображаетъ, что онъ выйдетъ первымъ, благодаря своимъ родственнымъ связямъ съ учителями.

— Да и пусть его выходитъ на здоровье первымъ, — сказалъ Ждановъ. — Мнѣ все равно.

— То-есть какъ это можетъ быть тебѣ все равно? Тебя будетъ обгонять какой-нибудь тупица, а ты будешь равнодушно смотрѣть на это?

— Что-жъ, убавятся отъ этого мои знанія, что ли?

— Не въ этомъ дѣло, а въ томъ, чтобы не давать никому права наступать тебѣ на ногу.

— Медаль, что ли, мнѣ нужна?

— Да, медаль, признаніе того, что ты выше другихъ. Да я пощечину закачу этому подлецу, если онъ встанетъ впереди меня.

Ждановъ разсмѣялся надъ этой горячностью.

— Ужъ не думаешь ли ты первымъ выйти? — спросилъ онъ, зная, что Ртищевъ не выйдетъ первымъ.

— Ну, да, я долженъ выйти первымъ, — твердо и рѣшительно отвѣтилъ Ртищевъ. — Я не знаю, что изъ меня выйдетъ, но я знаю, что я не дамъ обгонять себя людямъ. Тянуться въ хвостѣ другихъ, смиренно соглашаться: «пусть ихъ преуспѣваютъ», признавать скромно, что мы «люди маленькіе», для этого я не рожденъ, да такъ и жить не стоитъ. Жизнь^-тогда только и имѣетъ цѣну, когда сознаешь, что ты управляешь другими хоть въ своемъ муравейникѣ, а не идешь на пристяжкѣ у кого-то и за кѣмъ-то. Это ужъ надо предоставить черни.

— Ахъ, ты, честолюбецъ! — шутливо сказалъ Ждановъ.

Ртищевъ загорячился. Его оскорбляло равнодушіе Жданова, какъ лично ему нанесенная обида. Онъ вѣрилъ въ свои взгляды и настойчиво желалъ, чтобы въ нихъ вѣрили и другіе.

— Да, честолюбецъ, честолюбецъ, вполнѣ сознательный честолюбецъ! — заговорилъ онъ. — И меня злитъ, когда я вижу такихъ людей, какъ ты. У тебя и способности, и усидчивость, и серьезное направленіе, а между тѣмъ ты апатично смотришь на то, кто обгоняетъ тебя, кто эксплуатируетъ тебя. Это тряпичность, мелочность натуры! Съ этимъ, братъ, далеко не уйдешь, а вѣчно останешься маленькимъ человѣкомъ, какой-то мошкой, которую каждый можетъ придавить ногою, и если не раздавитъ, то только потому, что иногда ихъ даже и давить противно.

Ждановъ пристально взглянулъ на него, пораженный презрительностью тона, которымъ была сказана послѣдняя фраза. Ртищевъ, увлекаясь, продолжалъ:

— Да, да, останешься маленькимъ человѣчкомъ, однимъ изъ тѣхъ, которые такъ и говорятъ: «мы люди маленькіе, гдѣ ужъ намъ!» Ихъ много, тысячи, милліоны, и всѣ они жалкіе, всѣ они изъ этой русской породы, которая, въ концѣ-концовъ, ноетъ и жалуется: «нѣмцы на насъ насѣли», «жиды насъ заѣли». Ихъ всѣ заѣдаютъ, всѣ притѣсняютъ, всѣ эксплуатируютъ, а они умѣютъ только жаловаться и ныть! Они меня до бѣшенства, до бѣлаго каленія доводятъ. Кто-то насѣлъ на нихъ, кто-то заѣлъ ихъ, кто-то отдавилъ имъ хвосты; что же они не стряхнутъ паразитовъ, что же они не передавятъ ихъ сами! Жизнь — борьба, и кто не умѣетъ бороться, тотъ гибнетъ, долженъ гибнуть, слава Богу, что гибнетъ! Дурная трава изъ поля вонъ!

Ждановъ не могъ опять удержаться отъ смѣха, вдругъ вспомнивъ, какъ привольно жилось Ртищеву. Ртищевъ нащурился, услышавъ этотъ смѣхъ, точно облитый холодной водой, и спросилъ отрывисто, съ досадою:

— Чему смѣешься?

— Да ужъ очень громкія фразы ты говоришь, — добродушно сказалъ Ждановъ. — О медали хлопочешь, а говоришь о борьбѣ, о гибели…

И, избѣгая дальнѣйшихъ объясненій, онъ перемѣнилъ разговоръ.

Экзамены уже начались, и онъ не безъ удивленія замѣтилъ, что Ртищевъ занимался такъ упорно, какъ никогда. Онъ даже осунулся немного отъ усиленныхъ занятій и смотрѣлъ особенно серьезно и гордо. На первомъ же устномъ экзаменѣ онъ показалъ не только свои знанія, но и свое умѣнье щегольнуть ими, сказать болѣе, чѣмъ требовалось сказать по билету, и добавить то, чего не было въ учебникахъ. Ждановъ невольно любовался имъ во время его блестящихъ отвѣтовъ и добродушно думалъ: «что-жъ, ему дѣйствительно непріятно бы было выйти безъ медали, такъ какъ онъ гораздо старше насъ всѣхъ но годамъ». До онъ подмѣтилъ и другую сторону, непріятно повліявшую на него: Ртищевъ выставлялся передъ учителями, какъ ихъ знакомый, передавалъ поклоны отца экзаменаторамъ изъ чиновниковъ, держалъ себя, какъ человѣкъ, не имѣющій ничего общаго съ остальными товарищами изъ разночинцевъ. Жданова злили и тѣ лица изъ экзаменующихъ, которыя особенно внимательно и почти заискивающе смотрѣли на Ртищева, услыхавъ его фамилію, и подобострастно справлялись, не Петра ли Ивановича Ртищева онъ сынъ.

— Ему хорошо, какъ его отца всѣ знаютъ и боятся, — дрожащимъ отъ волненія голосомъ замѣтилъ на второмъ устномъ экзаменѣ Витеніусъ.

— Онъ и безъ того первымъ вышелъ бы, — вступился за друга Ждановъ: — онъ подготовился отлично.

— Ну да, нахальствомъ беретъ! За первой медалью гонятся!

— А тебѣ завидно? — спросилъ Ждановъ.

— Мнѣ медаль нужна. Я не богатый человѣкъ. Я насчетъ дяди живу. Онъ заѣсть меня, если я сорвусь.

— Не получишь первой медали, вторую дадутъ…

— А ты? — спросилъ Витеніусъ и подозрительно посмотрѣлъ на Жданова.

— Мнѣ все равно, получу я медаль или не получу…

Витеніусъ какъ-то глуповато-ласково взглянулъ на него косыми глазами и не удержался отъ наушничества:

— Ты вѣдь долженъ былъ бы первымъ выйти, Ртищевъ у тебя это отбиваетъ медаль. Я никогда не думалъ о первой медали, а только за второй гнался, а онъ у тебя отбиваетъ первую. Мнѣ дядя говорилъ.

Ждановъ разсмѣялся невеселымъ смѣхомъ:

— А ты хочешь отбить и вторую?..

Ему стало какъ-то скверно, и онъ уже не гнался ни за тѣмъ, не желая участвовать въ этой гонкѣ за отличіями. Онъ не могъ даже отдать себѣ отчета, кто болѣе гадкимъ казался ему: честолюбивый ли Ртищевъ, трусъ ли Витепіусъ или тѣ господа, которые по разнымъ соображеніямъ тянули за уши этихъ двухъ учениковъ. А кругомъ него уже шипѣли и судачили разные недовольные, поджигали его, говоря о Ртищевѣ и Витеніусѣ. На поверхность всплыли разныя закулисныя мерзости. Оказывалось, что въ послѣдній годъ всѣ школьные учителя занимались съ Ртищевымъ на дому, что всѣ они сорвали съ Ртищева изрядные куши денегъ. Разузнали и о томъ, что старикъ Витеніусъ сильно стоялъ за то, чтобы первую медаль дать его племяннику, а Ртищеву вторую, что Фалькманъ въ пику Витеніусу упомянулъ о томъ, что по справедливости надо дать первую медаль Жданову, Ртищеву вторую, а Витеніуса оставить безъ медали. Послѣ этого пошли сдѣлки, и Жданова устранили отъ конкуренціи на медаль. Всѣ эти сплетни, точно на базарѣ, переходили изъ устъ въ уста среди выпускныхъ воспитанниковъ, раздражая всѣхъ, сѣяли вражду между юношами, просидѣвшими нѣсколько лѣтъ бокъ-о-бокъ на одной скамьѣ. Впервые Ждановъ увидалъ изнанку своихъ товарищей, и его охватило непріятное чувство. Мерзости жизни гнѣздятся вездѣ. Ему хотѣлось скорѣй вырваться изъ этой среды, гдѣ люди случайно были сведены вмѣстѣ, не имѣя ни общихъ интересовъ, ни общаго развитія, ни общаго положенія въ обществѣ.

Дѣйствительно, какія разнообразныя карьеры ждутъ ихъ всѣхъ въ будущемъ! Сидя сегодня бокъ-о-бокъ другъ съ другомъ, черезъ нѣсколько лѣтъ эти люди, быть-можетъ, постыдятся кланяться одинъ другому, не протянутъ руки бывшимъ товарищамъ. Всѣ они пойдутъ по разнымъ путямъ, къ различнымъ цѣлямъ. Объ этихъ путяхъ говорилось не мало въ послѣдніе дни. Вообще дни окончанія курса ученія въ среднемъ учебномъ заведеніи — это дни мечтаній и споровъ, о выборѣ карьеры. Безконечно длились подобные разговоры и споры и среди товарищей Жданова и Ртищева. Ртищевъ говорилъ положительно и съ убѣжденіемъ, что всѣ преимущества лежатъ на сторонѣ государственной службы — университетъ и государственная служба это единственный вѣрный путь, извѣстное и опредѣленное обезпеченіе, почти не подвергающееся случайностямъ. Внѣ государственной службы всѣ мы пѣшки которыми могутъ играть всѣ чиновные люди и которыхъ каждый будочникъ можетъ обидѣть. Нѣкоторые изъ товарищей, дѣти ремесленниковъ, вовсе не мечтали ни о какой службѣ и готовились быть преемниками своихъ отцовъ. У нихъ уже давно сложилось одно желаніе, одна цѣль — увидать на вывѣскѣ: «Сапожныхъ дѣдъ мастеръ такой-то и сыновья». Романовъ говорилъ, что ему готово мѣсто въ одномъ банкирскомъ домѣ, и впередъ разсчитывалъ, что лѣтъ черезъ десять онъ или самъ будетъ банкиромъ, или будетъ получать тысячъ пятнадцать жалованья. Ртищевъ относился пренебрежительно ко всѣмъ этимъ лавочникамъ, у которыхъ «готовъ свой свиной хлѣбъ»; но выборъ Жданова положительно злилъ его. Быть докторомъ — что за идея! Всю жизнь стоять лицомъ къ лицу только съ врагомъ жизни, со смертью! Зависѣть всю жизнь каждымъ грошомъ отъ количества разстроенныхъ желудковъ! Лишить себя права располагать хоть минутою своего времени и знать, что имъ могутъ располагать всѣ и каждый, у кого вскочилъ прыщъ или сдѣлалась подагра отъ пьянства, отъ разгула! Докторъ — это крѣпостной слуга, вѣчный рабъ общества, и каждый мерзавецъ имѣетъ право сказать: «поди сюда, или туда, или мы тебя ошельмуемъ публично, пропечатаемъ въ газетахъ, какъ изверга, который рѣшается спать, когда онъ долженъ бѣжать и лѣчить кого-то отъ чего-то». Ждановъ не опровергалъ его и коротко замѣчалъ:

— Мы и на этотъ предметъ, какъ на многое, смотримъ съ разныхъ точекъ зрѣнія.

Ртищевъ, однако, не унимался и настолько горячо принималъ къ сердцу этотъ вопросъ, что какъ-то, заѣхавъ послѣ окончанія экзаменовъ и передъ отъѣздомъ за границу къ Жданову, обратился даже къ самому старику Тимченко.

— Макаръ Макаровичъ, хоть вы бы не пускали Петра въ медицинскую академію, — замѣтилъ онъ Макару Макаровичу.

— Да вѣдь я же не полицейскій, приставленный къ сему обывателю, чтобы держать и не пущать, — шутливо сказалъ Макаръ Макаровичъ. — Слава Богу, не ребенокъ и не лишенный правъ человѣкъ.

И серьезно прибавилъ:

— Да признаться сказать, я и радъ этому добровольному выбору, такъ какъ, что грѣхъ таить, тутъ и моего меда частичка есть. Если бы надо было совѣтовать, я самъ посовѣтовалъ бы ему идти именно по этой части.

— Вы? — удивился Ртищевъ и пожалъ плечами.

— Что же васъ такъ удивляеть, молодой человѣкъ? — спросилъ, щурясь, Макаръ Макаровичъ. — Во-первыхъ, врачъ самый независимый въ нравственномъ отношеніи человѣкъ. Ему не могутъ сказать: «лѣчи такъ, а не этакъ». Командуетъ имъ тутъ только наука. Учитель, писатель, ужъ я и не говорю о разныхъ чиновникахъ и военныхъ, всѣ болѣе подневольны, чѣмъ онъ. Надъ всѣми есть посторонніе командиры и какая-нибудь палка.

Ртищевъ разсмѣялся пренебрежительнымъ тономъ.

— Нашли независимаго человѣка, котораго можетъ таскать ежеминутно каждый встрѣчный: «иди и лѣчи!»

— Да-а! Вы вотъ съ какой точки зрѣнія, — сказалъ Тимченко. — Ну, такъ на это можно сказать, что вообще назвался груздемъ — полѣзай въ кузовъ. Вѣдь люди и вообще избираютъ какую-нибудь профессію не для того, чтобы баклушничать. Взялся учить — учи, взялся лѣчить — лѣчи. Конечно, врачу, особенно хорошему, дѣла будетъ всегда много. Такъ объ этомъ-то тужить не приходится: нельзя же молодому человѣку стремиться на ту дорожку, гдѣ можно быть пятой спицей въ колесницѣ или срывать за битье баклушъ только цвѣты удовольствія въ видѣ наградъ, чиновъ и орденовъ. Награды за безполезность не входили ни въ мои расчеты, ни въ его. Карьера врача именно потому и манитъ, что тутъ можно приносить посильную помощь людямъ.

— Продлить вѣкъ какому-нибудь негодяю и успокоить нервы какой-нибудь привередливой барынѣ, — вставилъ Ртищевъ.

— Можетъ-быть, можетъ-быть; всѣ люди, всѣ человѣки и всѣ жить хотятъ, — согласился Тимченко и прибавилъ: — иногда, можетъ-быть, удастся продлить хоть немного жизнь какой-нибудь матери-работницы, поддерживающей своихъ дѣтей. Всяко бываетъ.

Ждановъ въ эту минуту вышелъ изъ комнаты. Ртищевъ обрадовался этому и торопливо заговорилъ, понизивъ голосъ:

— Я не съ этой точки зрѣнія удивился выбору Петра и вашему одобренію этого выбора. Развѣ вы не видите, что Петръ изнуренъ и слабъ здоровьемъ? Вы всмотритес хорошенько въ его лицо, посмотрите на его грудь. Что его ждетъ въ препаровочныхъ медицинской академіи?

Тимченко тревожно взглянулъ на Ртищева.

— Онъ вамъ жаловался? — спросилъ старикъ.

— Не жаловался, но вѣдь стоитъ взглянуть на него, чтобы увидать и понять все. Онъ худѣетъ, малокровенъ, нервы порасшатаны…

Ртищевъ началъ горячо говорить о томъ, что Ждановъ и безъ того утомляется сильно: ходитъ издалека въ училище, работаетъ слишкомъ упорно въ школѣ, подбавляетъ еще усталости частными уроками. Переутомленіе организма можетъ всегда кончиться плохо. Теперь это ни для кого но тайна, и всѣ доктора пишутъ объ этомъ. Макаръ Макаровичъ уже всталъ со своего мѣста и тревожно ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, заложивъ руки за спину. Каждое слово Ртищева рѣзало его по сердцу. Какъ это онъ самъ ничего этого не замѣчалъ до сихъ поръ, или если и замѣчать, то какъ могъ говорить себѣ въ утѣшеніе: «кто-жъ изъ работающей молодежи не утомляется?» Да если-бъ онъ и замѣтилъ, и понялъ все это такъ же ясно, какъ Ртищевъ, то что бы онъ могъ сдѣлать, что бы могъ сказать Петру, когда дѣла сложилось именно такъ, что Петръ долженъ работать и работать? А кто виноватъ, что мальчуганъ поставленъ въ такое положеніе на зарѣ своей жизни? Кто раздавалъ направо и налѣво послѣдніе гроши и рубли, когда нужно было копить и копить ихъ, скаредничая надъ каждой копейкой? Недостаетъ только того, чтобы Петръ точно надорвался въ непосильномъ трудѣ и погибъ преждевременно, на первыхъ шагахъ жизни? Сколько погибло ихъ, любимыхъ имъ, Макаромъ Макаровичемъ? Передъ старикомъ вставали какіе-то образы юношей, горячихъ, честныхъ, добрыхъ, увлеченныхъ какими-то бурными потоками и погибшихъ преждевременно, не сдѣлавъ ничего. Онъ, продолжая ходить, поднялъ руки и, заломивъ ихъ, прижалъ оборотной стороной ко лбу, уже не замѣчая присутствія Ртищева и поддавшись вполнѣ мучительнымъ думамъ. Ртищевъ съ нѣкоторымъ любопытствомъ слѣдилъ за этимъ крупнымъ старикомъ, въ которомъ теперь вся фигура, каждое движеніе выражали душевную муку, и въ его головѣ мелькали мысли о томъ, что этотъ старикъ не просто чудакъ и маніакъ, но немного поврежденный, помѣшанный. Около него надрывался отъ работы любимый имъ человѣкъ, а онъ, видимо, не замѣтилъ этого; теперь ему открыли глаза, и онъ, повидикому, терзается и мучится отъ этой правды, тогда какъ въ его власти было поставить все дѣло иначе, по крайней мѣрѣ, такъ казалось Ртищеву.

— Голова болитъ? — неожиданно окликнулъ Макара Макаровича Ждановъ, вернувшись въ комнату.

Тимченко очнулся, опустилъ руки, взглянулъ пристально на Жданова и коротко отвѣтилъ:

— Нѣтъ, скверныя пять минутъ пережилъ!

Ждановъ почти враждебно взглянулъ на Ртищева, угадывая, что тотъ сказалъ что-то глубоко взволновавшее Макара Макаровича.

— Чай подаютъ, — коротко сказалъ онъ. — Пойдемте.

Они всѣ трое пошли въ другую комнату, гдѣ за большимъ столомъ уже сидѣла Анна Николаевна и Маша. Анна Николаевна поджидала, когда настоится чай; Маша, низко наклонивъ бѣлокурую головку, что-то шила. Коричневое платье плотно обтягивало ея еще полудѣтскую грудь, плечики и руки; густые волосы были причесаны гладко, и роскошная бѣлокурая коса падала чуть не до пола Спокойныя позы этихъ двухъ дѣвушекъ, озаренныхъ свѣтомъ висячей лампы, покрытой сверху абажуромъ, мурлыканье и сопѣніе самовара, тишина и мягкій полусвѣтъ, царившіе въ небольшой столовой, все настраивало душу на мирный ладъ, дышало простой поэзіей семейнаго счастія. Ртищевъ сѣлъ за столъ и сталъ всматриваться безсознательно въ работу Маши, слѣдя, какъ быстро мелькаетъ ея крошечная красивая рука, работая иглою, слегка щелкавшею по лощеному полотну.

— А вы все за работой? — проговорилъ онъ ей.

Она продолжала шить, не обративъ даже вниманія на его вопросъ. Она уже давно привыкла къ тому, что онъ ея не «замѣчаетъ».

— Маша, тебя спрашиваетъ Иванъ Петровичъ, — сказана ой Анна Николаевна

— Меня? — оторопѣвъ, спросила Маша, и все ея личико залилось румянцемъ.

Она растерянно обвела всѣхъ глазами и остановила ихъ на Ртищевѣ. Это были большіе, кроткіо голубые глаза.

— Вы сказали? — вопросительно произнесла она, въ смущеніи, полудѣтскимъ голосомъ.

— Вы все работаете? — повторилъ онъ свой вопросъ.

— Да, — отвѣтила она — Такъ же неудобно сидѣть… безъ дѣла.

Она нѣсколько секундъ не спускала съ него глазъ, точно желая разсмотрѣть, какой онъ такой. До этой минуты она почти не видала его, дичась его, убѣгая въ комнату Анны Николаевны во время его пріѣздовъ и сидя съ опущенными глазами во время чаепитія при немъ. Впрочемъ, ей рѣдко приходилось даже сидѣть за чайнымъ столомъ при немъ, такъ какъ она во время его пріѣздовъ брала и чай въ другую комнату. Онъ никогда не говорилъ почему-то съ ней, кажется, даже не обращалъ вниманія на нее. Почему? Онъ самъ не зналъ. Никогда Ждановъ не говорилъ ему о ней, какъ и вообще не говорилъ ему о своей семьѣ, какъ-то инстинктивно угадывая, что ему это вовсе не интересно. Самъ Ртищевъ, впервые мелькомъ увидавъ Машу, не спросилъ, кто эта дѣвочка, а потомъ было и неловко спрашивать, и не для чего. Онъ просто зналъ, что въ домѣ есть какая-то дѣвочка, и заключилъ, что это, вѣрно, сестра Жданова, а потомъ и убѣдился въ этомъ изъ случайно, мелькомъ сказанныхъ Ждановымъ фразъ: «сестрѣ недалеко ходить въ гимназію», «сестра больна корью», «сестрѣ надо сегодня помочь въ математикѣ». Маленькая дѣвочка, со своей стороны, еще меньше интересовалась имъ: сперва она дичилась его, какъ дичилась всѣхъ, кромѣ «дяди Мака», «тети Нины», «братишки Петруни», а потамъ какое-то досадливое чувство стало пробуждаться въ ея душѣ при пріѣздахъ Ртищева. «Опять пріѣхалъ», — досадливо мелькало въ ея головѣ, и ей казалось, что отъ нарушаетъ всѣ порядки въ домѣ; не будутъ всѣ сидѣть за круглымъ столомъ съ работой, по крайней мѣрѣ, она, Маня, непремѣнно уйдетъ въ комнату Анны Николаевны и тамъ пробудетъ весь вечеръ, подъ предлогомъ того, что «ей уроки нужно готовить»; не пойдетъ съ ней Петруня гулять по пустыннымъ улицамъ Петербургской стороны и тихимъ дорожкамъ Петровскаго парка, не услышитъ она его щемящихъ душу разсужденій о жизни и не начнетъ горячо доказывать ему, что «жизнь — полна прелести». Ртищевъ мѣшалъ ей даже тогда, когда онъ пріѣзжалъ къ нимъ, потому что онъ то и дѣло «грабилъ ихъ» — воровалъ у нихъ ея Петруню. Мысленно она его называло «противнымъ» и «долговязымъ». Другихъ эпитетовъ для него у нея не было, и теперь его съ любопытствомъ разгадывала этого «долговязаго». Ничего въ немъ не было красиваго. «Скуластый», «большеухій», «татаринъ бритый», «черный цыганъ», говорила она мысленно, но не улыбалась, не чувствовала въ душѣ прилива того шаловливаго веселья, которое всегда охватывало ее, когда ей удавалось подмѣтить смѣшныя стороны въ нелюбимыхъ людяхъ. Что же было въ немъ такое, что словно подавило ее и заставило быть серьезной, оробѣть, смутиться? Это были его каріе, то съ золотистымъ, то съ мрачнымъ оттѣнкомъ глаза, смотрѣвшіе пристально до наглой безцеремонности, выражавшіе какую-то упрямую волю даже тогда, когда они смотрѣли ласково, и, казалось, не столько выражали ласку, сколько настойчиво требовали отвѣта на эту ласку. Онъ зналъ съ дѣтства выразительность своихъ глазъ и привыкъ играть ею, рисоваться ею, злоупотреблять ею. Какъ онъ упражнялъ свои физическія силы, такъ онъ упражнялъ силу своего взгляда и любилъ командовать людьми взглядомъ. Его забавляло и тѣшило, когда кто-нибудь смущался отъ одного его взгляда, точно отъ удара кулакомъ. Ртищевъ сталъ разспрашивать Машу, въ которомъ она классѣ, легко ли ей учиться, много ли у нея подругъ. Она отвѣчала коротко, нѣсколько робко, чувствуя, что онъ пристально разсматриваетъ ее, какъ вещь, и конфузясь.

— Какъ? Такъ много подругъ? — изумился онъ, услышавъ цифру ея подругъ.

— Насъ столько въ классѣ, — отвѣтила она.

— Но не всѣ же ваши подруги, не всѣхъ же вы любите?

— У насъ всѣ онѣ хорошія, — сказала она.

Тимченко улыбнулся мягкой, ласковой улыбкой.

— Она-то сама у насъ кроткій человѣкъ, — пояснилъ онъ. — Дичокъ немного, а кротка и сердечна, хотя и попроказничать мы не прочь…

Маша покраснѣла до ушей. Анна Николаевна замѣтила это и поспѣшила выручить Машу, заговорила съ Ртищевымъ о другомъ. Разговоръ съ Машей оборвался, она вздохнула свободнѣе, радуясь, точно освободилась отъ тяжелаго допроса.

Пробило одиннадцать часовъ, когда Ртищевъ поднялся съ мѣста, вспомнивъ, что семья Тимченко привыкла рано ложиться спать.

— Я всегда засижусь у васъ, — проговорилъ онъ. — Но вы сами виноваты. Очень ужъ уютно у васъ.

Онъ высказалъ это одобреніе семьѣ Тимченко такъ просто, какъ не сказалъ бы этого нигдѣ въ другомъ домѣ. Но въ другихъ домахъ онъ считалъ нужнымъ сообразоваться съ разными приличіями, а здѣсь онъ считалъ возможнымъ говорить «откровенно», какъ онъ думалъ самъ, не замѣчая даже, что иногда его откровенность переходитъ въ фамильярность, какую допускаютъ порой высшіе съ низшими, начальствующіе съ подчиненными.

Какъ только онъ уѣхалъ, Макаръ Макаровичъ озабоченно обратился къ Жданову:

— А я вотъ, когда ты выходилъ, говорилъ съ Ртищевымъ объ академіи, — началъ Тимченко. — Онъ отчасти правъ, трудно тебѣ будетъ съ твоимъ здоровьемъ…

Ждановъ разсмѣялся.

— А! опять о здоровья заговорилъ! — сказалъ онъ. — Онъ вѣдь на этомъ пунктѣ немного помѣшанъ. Самъ прислушивается къ тому, что говорятъ его зубы, грудь, спина, и воображаетъ, что мы только то и должны дѣлать, что думать, не ноетъ ли гдѣ-нибудь что-нибудь у насъ…

— Однако, тоже нельзя и не думать о здоровьи, — сказалъ Макаръ Макаровичъ, вглядываясь въ его лицо.

— Я здоровъ, дядя, — сказалъ Ждановъ: — а если смотрю немного утомленнымъ, то кто же въ Питерѣ, не будучи богатымъ, смотритъ иначе въ мои годы? Что же, подъ стеклянный колпакъ сѣсть, что ли, и пальца о палецъ не ударить, ради того, что я не похожъ на быка? И безъ того ужъ нынче всѣ только и говорятъ у насъ, что о переутомленіи, да простраціи. Чортъ бы побралъ эти толки; дѣла не дѣлаются, все съ мѣста не двигается, а мы всѣ въ переутомленіи и простраціи лежимъ!

И, что-то вспомнивъ, онъ засмѣялся.

— А ты знаешь, почему онъ такъ заботится обо мнѣ? Потому что ему было бы удобнѣе, если бы я былъ въ университетѣ и состоялъ тамъ вѣчно при немъ въ видѣ громоотвода.

— Ну, полно, зачѣмъ же такъ дурно думать о друзьяхъ, — упрекнулъ его Макаръ Макаровичъ. — Онъ тебя любитъ!

— Да, я тоже люблю быковъ, которыхъ на говядину пригоняютъ, — отвѣтилъ Ждановъ.

Тимченко съ удивленіемъ взглянулъ на него.

— Ты давно до этого додумался? — спросилъ онъ серьезно, сощуривъ глаза.

— До любви-то къ быкамъ? — со смѣхомъ спросилъ Ждановъ.

— Нѣтъ, до любви его къ тебѣ.

Ждановъ пожалъ плечами.

— Право, не знаю, — отвѣтилъ онъ. — Кажется, даже и не додумывался вовсе, а такъ чувствоваться начало, безотчетно, безъ раздумываній и разсужденій…

Макаръ Макаровичъ похлопалъ его по плечу.

— Смотри, мальчикъ, не печень ли пошаливаетъ… Рано какъ будто въ твои годы… Я старикъ, а и то боюсь ея, проклятой: всю жизнь она отравить можетъ; на кого ни взглянешь, при ней всѣ какими-то желтыми, да сѣрыми станутъ казаться…

Петръ не возражалъ. И что было возражать старому младенцу, который любилъ людей и увѣрялъ, что ихъ нужно любить даже и тогда, когда они никуда не годны. Наконецъ, и спорить было не изъ-за чего: все должно было идти своимъ путемъ, Ртищевъ поступитъ въ университетъ, Ждановъ въ медицинскую академію; у Ртищева будетъ продолжаться его жизнь съ кутежами, съ покаяніями за кутежи, съ стремленіями обуздать и передѣлать себя; у Жданова пойдутъ усиленныя занятія въ академіи и бѣганье по урокамъ, перешептыванье съ Анной Николаевной о матеріальныхъ недостаткахъ, стремленія обмануть Макара Макаровича насчетъ того, что денегъ довольно, что все идетъ прекрасно, что всѣ бодры, веселы и здоровы, и трогательныя заботы, чтобы до Маши, любимицы всѣхъ въ семьѣ, не дошло никакого огорченія, могущаго смутитъ эту безоблачно чистую душу, видѣвшую до сихъ поръ только радость и счастіе Божьяго міра.

А что же дальше?

Раздѣваясь въ своей комнаткѣ и охваченный этой думой, Петръ остановился у окна и взглянулъ на улицу: противъ ихъ дома тянулся сѣренькій, немного покосившійся заборъ; надъ этимъ сѣренькимъ заборомъ висѣло бѣловато-сѣренькое небо, знакомое петербуржцамъ небо бѣлой весенней ночи, внизу тянулась почти такая же сѣренькая, плохо вымощенная и покрытая густымъ слоемъ пыли, узкая улица. Какая бѣдность красокъ, какое мертвящее однообразіе тоновъ, какая скука неподвижности! И завтра будетъ то же, и послѣзавтра будетъ то же. Иногда зачернѣетъ все отъ грязи, иногда забѣлѣетъ все отъ снѣга, вотъ и всѣ перемѣны. А жизнь, его жизнь, какъ она сложится? Не будетъ ли и она такою же безцвѣтной, однообразной, скучной? Гдѣ отвѣтъ? Какъ загадывать впередъ? Какъ давать отвѣтъ за будущее? И стоитъ ли ломать надъ этимъ голову, когда давно не вѣришь ни во что хорошее и ни на что не надѣешься? «Мы люди маленькіе», мелькнула въ его головѣ ироническая фраза Ртищева, и онъ горько усмѣхнулся; не сердясь, не протестуя, и только по его губамъ скользнула презрительная усмѣшка. Да, мы маленькіе люди, а кто же они, большіе люди и большія дѣла? Навуходоносоры, Семирамиды, Александры Македонскіе, Наполеоны, заливавшіе кровью землю, чтобъ она подольше помнила, что они существовали? Будды, Моисеи, Магометы, Сократы, всѣ, проповѣдывавшіе великія нравственныя истины, сводящіяся въ сущности къ одному правилу «люби ближняго», — проповѣдывавшіе только для того, чтобы люди на каждомъ шагу сжигали, распинали и четвертовали своихъ собратьевъ за то, что они на свой, а не на ихъ ладъ любятъ ближняго, и чтобы, въ концѣ концовъ, человѣчество все яснѣе и яснѣе сознавало и непримѣнимость къ дѣлу высокой нравственности, и свое нравственное ничтожество? Онъ, охваченной мрачными думами, перебирая въ памяти всѣ темныя стороны исторіи, медленно отошелъ отъ окна, легъ на кровать и потянулся во весь ростъ, гдѣ-то — между лопатками, въ поясницѣ, въ икрахъ, — почувствовалась тупая, ноющая боль, — боль, знакомая людямъ, принужденнымъ много ходить, много гнуть спину въ работѣ. Онъ закинулъ руки за голову и вздохнулъ широкимъ вздохомъ, какъ бы желая облегчить сдавленную грудь.

«Ты долженъ беречь свое здоровье, долженъ развивать свои силы», — вспоминались ему слова Ртищева, и онъ усмѣхнулся горькой иронической улыбкой.

Въ головѣ Богъ вѣсть съ чего прошла мысль:

«Крадетъ его отецъ, или такъ просто жалованья они тамъ десятки тысячъ получаютъ?.. Какъ много въ карманѣ, такъ легко имъ краснобайствовать о правильной жизни!.. А и много, должно-быть, нужно, чтобы жить, какъ слѣдуетъ, по мнѣнію Ртищевыхъ, соблюдая всякія правила гигіены и удовлетворяя всякія прихоти».

«А Макару Макаровичу сколько нужно бы получать, чтобы ему хватало денегъ на его потребности? — мелькнуло въ его головѣ. — Милліоновъ не хватило бы! Одни Калугины сколько растащили бы?..»

По лицу юноши скользила едва уловимая добрая улыбка.

Онъ начиналъ дремать.

Часть вторая.

I.

Въ просторной столовой въ домѣ Ртищевыхъ прислуга накрывала столъ для завтрака. И молодой лакей во фракѣ, въ бѣломъ жилетѣ и бѣломъ галстукѣ, и горничная въ гладко-сшитомъ коричневомъ шерстяномъ платьѣ и бѣленькомъ кокетливомъ передникѣ съ нагрудникомъ смотрѣли чинно и щеголевато. Щеголевато и чинно, хотя и шаблонно, смотрѣла сама столовая, точно все въ ней было недавно привезено изъ магазиновъ. Свѣтлая дубовая мебель новѣйшаго фасона, богемскій хрусталь модныхъ рисунковъ, серебро, легкое на вѣсъ, но изящно сдѣланное, не потускнѣвшее и не носившее ни единой царапины, все какъ-то сразу говорило, что тутъ все благопріобрѣтенное и ничего нѣтъ наслѣдственнаго, переходившаго изъ рода въ родъ.

— Что же вы, Петръ, ставите бутылки, когда вина только на днѣ и осталось? — замѣтила горничная лакею. — Сегодня воскресенье, можно и новыя бутылки откупорить.

Лакей презрительно пожалъ плечами.

— Развѣ гости нынче будутъ? — проворчалъ онъ. — Пріѣдетъ кто-нибудь, сейчасъ и поставимъ новыя. Порядковъ нашихъ вы, Лизавета, еще не знаете.

И съ нѣкоторой досадой прибавилъ:

— Выжать жаль нельзя, а то бы выжимали бутылки-то, чтобы капли не пропало. За все, вѣдь, деньги плачены.

— Дивлюсь я, какъ это богачи скаредничаютъ! Ужъ въ нашемъ сословіи, ну, это такъ, а тутъ! — она презрительно усмѣхнулась. — Нѣтъ, вотъ я ужъ на что простая дѣвушка, а намедни платье мнѣ не по вкусу сдѣлали, и не взлюбила я его, не взлюбила, — пришла товарка, ей подарила. Ей-Богу! Она сноситъ, а мнѣ не жаль, ни чуточки не жаль, потому я люблю, чтобы все было по моему вкусу.

Лакей покосился на нее и немного насмѣшливо замѣтилъ:

— Вамъ, Лизавета, видно, дешево достается.

Она вспыхнула до ушей и загорячилась:

— И совсѣмъ это вы напрасно, потому я все трудомъ, все трудомъ.

— Знаемъ мы ваши труды-то, не больно обременительны…

— Это вы насчетъ чего? — еще болѣе горячась, спросила она. — Ворона вамъ на хвостѣ что принесла, что ли? А если вы злитесь, что я на васъ вниманія не обращаю, такъ я вамъ вотъ что скажу…

— Никто еще не выходилъ къ завтраку? — раздался позади ихъ нѣсколько рѣзкій и отрывистый голосъ Ивана Петровича Ртищева.

Лакей и горничная быстро приняли почтительныя позы и отвѣтили разомъ:

— Нѣтъ, сейчасъ идемъ докладывать. Все готово-съ…

Ртищевъ мелькомъ взглянулъ на большіе, круглые часы въ рѣзной дубовой оправѣ, помѣщавшіеся надъ большимъ буфетомъ, и сталъ ходить по столовой взадъ и впередъ. На немъ былъ надѣтъ разстегнутый домашній пиджакъ, изъ-подъ котораго виднѣлся бѣлый жилетъ съ бѣлыми пуговицами. Онъ сильно возмужалъ, слегка обросъ темной, почти черной бородкой, лицо немного огрубѣло и казалось слегка помятымъ. Не обращая вниманія на прислугу, торопливо ставившую на столъ послѣднія принадлежности завтрака, онъ началъ, ходя по столовой, покусывать ноготь большого пальца правой руки и, засунувъ лѣвую въ карманъ панталонъ, казалось, весь погрузился въ тяжелыя думы.

Цѣлые мѣсяцы онъ уже велъ разсѣянную жизнь свѣтскаго молодого человѣка: сегодня балъ, вчера спектакль, третьяго дня кутежъ съ молодежью его круга и между этимъ бездѣльемъ посѣщеніе по утрамъ лекцій точно урывками, точно ради приличія. Что говорилось тамъ, въ университетѣ, онъ все это уже читалъ, новаго не выносилось почти ничего, а что и было ново, то было скучно и казалось ненужнымъ, лишнимъ въ практическомъ отношеніи. Да, мало того, что эти «зады» были для него не интересны, — онъ ясно и отчетливо сознавалъ, что они даже не нужны ему, такъ какъ онъ, Ртищевъ, и не зная римскаго права, и не зазубривъ богословія, и даже не будучи кандидатомъ университета, можетъ сдѣлать, карьеру при его связяхъ. Университетскіе годы казались ему убитыми даромъ годами. Можеть-бытъ, онъ смотрѣлъ бы на это иначе, если бы онх раньше кончилъ курсъ въ училищѣ, а теперь — ему все казалось, что онъ куда-то опоздаетъ. Куда? На службу, на путь къ карьерѣ, на дорогу къ обзаведенію своимъ домомъ. Мысль о своемъ очагѣ, о своемъ гнѣздѣ начала съ каждымъ днемъ все яснѣе и яснѣе вырисовываться въ его головѣ. Холостая жизнь — безпутная жизнь; чѣмъ скорѣе отдѣлаться отъ нея, тѣнь лучше. Жена должна спасти его отъ безпутства. Жена? Гдѣ онъ ее найдетъ, именно такую, которая спасла бы отъ безпутства, а не вовлекла бы его въ еще большую грязь? Въ его душѣ поднялась буря при этихъ думахъ, злоба на женщинъ, пости ненависть къ никъ. Онъ давно зналъ женщинъ; въ «мелкій развратецъ» сперва теоретически, потомъ практически, его посвятилъ чуть не ребенкомъ его гувернеръ; затѣмъ товарищи изъ старшихъ по возрасту вовлекли въ широкій разгулъ и, мало-по-маоу, онъ, не извѣдавшій еще любви, сталъ смотрѣть на женщину, какъ на существо, созданное для удовлетворенія прихотей мужчины. Умомъ — своимъ сухимъ, резонерствующимъ, наставительнымъ умомъ — Ртищевъ рано понялъ мерзость разврата, но натура дѣда — онъ всѣ грѣхи сваливалъ на бѣднаго дѣда, благо его съ дѣтства упрекала мать за его сходство съ дѣдомъ — эта натура сказывалась въ немъ сильно, и, когда разнуздывались страсти, онъ дѣлался животнымъ, «дикимъ звѣремъ», какъ онъ мысленно выражался самъ. Когда онъ вспоминалъ въ минуты отрезвленія, что онъ дѣлалъ подъ вліяніемъ разнуздавшихся страстей, ему становилось омерзительно гадко, тошно, брезгливость поднималась въ душѣ, и онъ спрашивалъ себя: «Да не брежу ли я? Развѣ до этого можно оскотиниться? Вѣдь это просто физическую тошноту возбуждаетъ?» Но онъ припоминалъ подробности своихъ поступковъ, поступковъ своихъ пріятелей и родственниковъ, убѣждался, что все это было наяву, что всѣ поступаютъ не лучше, что оправданіе у всѣхъ одно — «напились въ дрызгъ». Иногда онъ начиналъ все преувеличивать подъ вліяніемъ легкаго недомоганія или скоро проходившаго недуга, — начиналъ преувеличивать ради мнительности, ради боязни передъ болѣзнями и потерей физической силы. Эта мнительность росла все сильнѣе и сильнѣе. Ему все казалось, что у него и тутъ, и тамъ что-то ноетъ, что его лицо осунулось, что его физическія силы слабѣютъ, что блестящая память притупляется. Въ душѣ является страхъ за потерю высшаго блага — здоровья.

Въ послѣднее время онъ пережилъ особенно сильныя ощущенія.

Въ домѣ своей двоюродной бабки Прасковьи Михайловны Павлищевой, урожденной княжны Шадурской-Храповицкой, онъ встрѣтилъ молодую вдовушку Серафиму Павловну Павощику, на время поселившуюся у Прасковьи Михайловны, квкъ у дальней родственницы. Серафима Павловна была похожа скорѣе на дѣвушку, только-что вышедшую изъ института, чѣмъ на вдову. Ртищевъ посѣщалъ ее три года тому назадъ въ институтѣ и находилъ, что она и теперь была такою же, какою была тамъ, точно въ эти три года ничего не произошло съ нею, ни выхода замужъ со школьной скамьи, ни года житья съ паралитикомъ-мужемъ, ни года вдовства. Онъ какъ-то сразу сблизился съ нею: она просто, безъ гримасъ и рисовки, разсказала ему, какъ она съ институтской скамьи попала замужъ за старика, какъ онъ, прохворавъ годъ, умеръ, какъ она пережила этотъ годъ замужества точно въ какомъ-то летаргическомъ снѣ, отъ котораго начинаетъ пробуждаться только теперь. Она, вспоминая о годѣ замужества, называла себя «спящей царевной» и, смѣясь, прибавляла, что и тамъ, въ институтѣ, она была, въ сущности, тоже «спящей царевной». Развѣ тамъ живутъ дѣйствительною жизнью? Развѣ тамъ не то же царство сонныхъ грезъ? Цѣлые три мѣсяца онъ думалъ и передумывалъ объ этой женщинѣ — вѣрнѣе, объ этой дѣвушкѣ, потому что она никогда не представлялась ему вдовой. Сколько въ ней было дѣвической простоты, наивности, чистоты, нравственности! Хорошо бы имѣть такую жену, еще совсѣмъ не знающую жизни. Изъ нея, какъ изъ воска, можно все вылѣпить, что нужно. Иногда онъ мечтахъ подлѣ нея о томъ, что черезъ четыре года онъ пойдетъ съ нею къ вѣнцу, узнавъ и изучивъ ее вполнѣ въ это время, сдѣлавшись прежде ея другомъ и товарищемъ, а потомъ мужемъ. Иногда его начинала раздражать мысль, что нужно такъ долго ждать: сколько даромъ потратитъ онъ силъ и здоровья въ эти четыре года, а она — останется ли ена въ эта четыре года «спящей царевной» среди распутнаго свѣта? Не бросить ли университетъ? На что ему университетъ? Ртищеву вездѣ найдется широкая дорога. Въ семьѣ, въ свѣтѣ стали замѣчать, что онъ является всегдашнимъ спутникомъ молодой Павлищевой, и Ртищевы, отецъ и мать, тайкомъ не безъ радостнаго чувства думали въ свою очередь о томъ, что въ случаѣ надобности можно и ускорить этотъ бракъ. При жизни Прасковьи Михайловны Павлищевой можно было надѣяться, что она прекрасно наградитъ этихъ «дѣтей». Недаромъ же она приходится имъ двоюродною бабкой. Вообще старухѣ все равно, кому оставить извѣстную часть своего огромнаго состоянія. Да если бы она и не оставила ничего этимъ «дѣтямъ», то у самой Серафимы Павловны были очень недурныя средства. Ея замужество, продолжавшееся такъ недолго, принесло ей хоть то утѣшеніе, что доставило ей не одну сотню тысячъ капитала. Надо только не зѣвать теперь и не выпустить изъ рукъ такую невѣсту…

И вдругъ, не далѣе какъ вчера, всѣ мечты разлетѣлись прахомъ.

Иванъ Ртищевъ, съ злой усмѣшкой кусая ноготь, вспоминалъ этотъ вечеръ во всѣхъ мельчайшихъ подробностяхъ. Ни на одну минуту онъ не обвинялъ за то, что произошло, себя, хотя онъ отлично помниль, что онъ явился къ Серафимѣ Павловнѣ въ нѣсколько возбужденномъ состояніи, послѣ хорошаго обѣда съ пріятелями; мало того, онъ даже помнилъ, что въ немъ проснулся вчера дѣдъ, но, тѣмъ не менѣе, онъ ни въ чемъ не обвинялъ себя. Онъ, правда, не обвинялъ ни въ чемъ и ее, онъ только злобно и презрительно подсмѣивался надъ нею въ душѣ, точно она думала обмануть его, осмѣять его и ошиблась въ расчетѣ. То, что онъ считалъ до вчерашняго дня нравственностью, оказалось полнымъ непониманіемъ какой бы то ни было нравственности; это была бѣлая страница, на которой можно было написать первому встрѣчному негодяю все, что угодно. Онъ поразительно ясно помнилъ теперь, какъ онъ сталъ говорить ей о любви, и какъ она не дождалась выясненія этого вопроса. Дѣвушка исчезла въ ней разомъ, и передъ нимъ предстала женщина, знающая все и свободно смотрящая на все. Она даже и сказала такъ: «Я же не дѣвочка»… «Что-жъ, восхитительныя минуты провелъ, — злобно говорилъ онъ, кусая ноготь. — На что же роптать?» И еще злѣе прибавилъ: «Подвернулся бы не я, а другой, было бы то же, благо она не дѣвочка, и значитъ бояться нечего! Хорошо было бы, если бы я женился на особѣ съ такими нравственными принципами!» И въ его головѣ пронеслись всѣ мелочи вчерашняго вечера, всѣ разговоры, всѣ мелкія-мелкія черточки ея поведенія, ея откровенности, ея восклицаній. О чемъ она говорила съ подругами въ институтѣ, какъ онѣ разбирали пріѣзжавшихъ къ нимъ мужчинъ, какъ она относилась съ мужу, о чемъ мечтала во время замужества, какъ двадцать разъ хотѣла броситься на шею къ нему, Ртищеву.

— Богъ мой, ты, не дождавшись завтрака, съѣшь весь свой ноготь, — раздался немного нервный, брезгливый голосъ около него, и послышался знакомый раздражающій смѣхъ.

Онъ обернулся и увидалъ мать. По ея смѣху, по выраженію ея лица онъ сразу понялъ, что «у нея сегодня нервы». Не говоря ни слова, онъ взялъ ея руку и привычнымъ движеніемъ холодно поднесъ къ своимъ губамъ.

— Опять что-нибудь случилось? — мелькомъ спросила она, зная его гадкую привычку кусать ноготь во время душевной тревоги, и опять засмѣялась нервнымъ смѣхомъ. — Надѣюсь, что опять дѣлаешь слона изъ какой-нибудь мухи?

— Ничего не случилось и, кажется, не можетъ случиться, — сухо отвѣтилъ онъ: — жизнь идетъ сегодня, какъ вчера, извѣстный часъ отливамъ и приливамъ.

— Это изъ «Горя отъ ума» репетируешь роль Чацкаго? — съ гримасой спросила она.

— На случай; можетъ-быть, въ угоду какой-нибудь троюродной бабушкѣ съ имѣющимся въ виду наслѣдствомъ, придется и на театральныхъ подмосткахъ ломаться, — брезгливо отвѣтилъ онъ.

— Ты всталъ сегодня лѣвой ногой, — замѣтила мать.

Онъ, успѣвъ уже подмѣтить особенную нервность ея смѣха, готовъ былъ сказать ей: «И вы, кажется, встали не правой», но воздержался. Говорить ему было тяжело въ это утро. Мать сѣла на свое обычное мѣсто за столомъ, противъ нея сѣлъ вошедшій въ столовую Петръ Ивановичъ, между ними по одну сторону стола помѣстились миссъ Симсонъ, хорошенькая рыжеволосая гувернантка, и сильно выросшая и казавшаяся уже дѣвицей-подросткомъ Лиза, а по другую сторону — старшая дочь Ртищевыхъ, семнадцатилѣтняя Евгенія Ртищева, и самъ Иванъ Ртищевъ.

— Кстати о бабушкахъ, — проговорила Елена Ивановна. — Не забудь завтра утромъ поздравить съ днемъ рожденія Прасковью Михайловну.

Иванъ Ртищевъ поморщился.

— Утромъ у меня лекціи, — коротко сказалъ онъ.

Мать ножала плечами.

— Кажется, ты знаешь, что Прасковья Михайловна не допускаетъ отступленій отъ приличій.

— Мнѣ, право, мало дѣла до того, какъ и на что они смотрятъ, — отвѣтилъ сынъ.

— Ну, играть съ огнемъ не приходится изъ-за какихъ-то пустяшныхъ капризовъ, — сказать Петръ Ивановичъ. — Эта выжившая изъ ума старуха изъ-за пустяковъ готова Богъ вѣсть какую бурю поднять. И такъ вѣчно бьетъ набатъ о паденіи нравовъ.

Онъ немного сдвинулъ брови.

— Вообще ты много дѣлаешь необдуманно и, повторяю, играешь съ огнемъ.

Сынъ немного встревожился и вопросительно взглянулъ на отца пытливымъ взглядомъ. Въ головѣ промелькнули нелѣпыя мысли: «не узналъ ли отецъ о вчерашней его исторіи? не дошелъ ли до него слухъ о его крупномъ проигрышѣ?» Но онъ тотчасъ же понялъ нелѣпость этихъ предположеній и усмѣхнулся. Отца немного раздражила эта усмѣшка, и онъ желчно проговорилъ:

— Когда люди поднимаются на значительную высоту, они должны ходить очень осторожно, чтобы не слетѣть кубаремъ въ пропасть. Упавшихъ вытаскивать никто не станетъ.

Ртищева засмѣялась своимъ нервнымъ и раздражающимъ нервы смѣхомъ.

— Ты вдаешься въ поэзію.

Петръ Ивановичъ нажалъ плечами и желчно замѣтилъ:

— Это не поэзія, а проза, самая грубая проза.

Онъ взялъ лежавшую около него газету, черкнулъ ногтемъ около одного мѣста и, указывая глазами на Елену Ивановну, обратился къ сыну съ лаконическимъ:

— Передай!

Иванъ передалъ матери газету, положивъ ее на столъ. Елена Ивановна, не взявъ ее въ руки, наклонила голову и, щуря близорукіе глаза, пробѣжала отмѣченное ногтемъ мѣсто. По ея лицу пробѣжала тѣнь.

— Какъ они осмѣливаются? — горячо проговорила она. — Какъ допускаютъ? Это же наглость!

Старикъ Ртищевъ пожалъ плечами.

— Именъ нѣтъ, прямыхъ указаній тоже, что же тутъ не допускать.

— Но эти слухи надо прекратить, надо…

Оловянный взглядъ старика заставилъ ее замолчать.

Петръ Ивановичъ коротко сказать:

— Остается только не обращать вниманія и молчать.

Молоденькая англичанка, сильно интересовавшаяся политикой, видя, что мужъ передалъ женѣ газету, спросила у Ивана по-англійски.

— Какое-нибудь сенсационное политическое извѣстіе?..

Иванъ сухо и съ ироніей отвѣтилъ:

— Вы же видѣли, миссъ Симсонъ, что я не читалъ.

Елена Ивановва нѣсколько поспѣшно сложила газету, чтобы скрыть то мѣсто, на которое указывалъ ей мужъ, и отвѣтила англичанкѣ небрежнымъ тономъ:

— Биржевые извѣстія о плохомъ курсѣ. Газеты всегда волнуютъ этимъ общество.

Разговоръ перешелъ на другія темы. Но Ивана Ртищева уже заинтересовалъ вопросъ о томъ, на что указывалъ его отецъ въ газетѣ. Желчный тонъ отца, нервный смѣхъ матери ясно говорили, что за кулисами въ ихъ семьѣ совершено нѣчто, тревожащее душевный миръ отца и матери. Отъ не спускалъ глазъ съ газеты и соображалъ, на какой страницѣ и какое мѣсто отмѣтилъ отецъ, давая себѣ слово тотчасъ же послѣ завтрака отыскать это мѣсто. Найти его было, впрочемъ, не трудно, такъ какъ отецъ отчеркнулъ его ногтемъ. Завтракъ кончился, и всѣ поднялись съ мѣстъ. Въ это время лакей доложилъ о чьемъ-то пріѣздѣ.

— Прошу въ гостиную! — отозвалась Елена Ивановна.

Она пошла изъ комнаты, захвативъ съ собою газету.

Когда всѣ вышли изъ столовой, Иванъ Ртищевъ обратился къ слаугѣ и далъ ему мелочь, приказавъ купить нумеръ газеты. Онъ прошелъ въ свой кабинетъ и сталъ нетерпѣливо поджидать слугу. Что могло бытъ сообщено въ газетѣ, что такъ встревожило отца и мать? И чортъ знаетъ, какъ копается слуга: до угла добѣжать, а онъ полчаса не возвращается! Когда слуга принесъ нумеръ газеты, Иванъ Рищевъ сталъ торопливо просматривать столбцы третьей страницы, гдѣ были городскія извѣстія. Онъ запомнилъ, что отецъ отмѣтилъ мѣсто именно на этой страницѣ. Пробѣжавъ нѣсколько извѣстій, онъ безсознательно остановился на одной изъ нихъ: «Въ городѣ ходятъ слухи объ одной еврейской компаніи, почуявшей уже приближеніе войны и надѣявшейся сдѣлать хорошіе гешефты по подрядамъ; толкуютъ, что она уже заручилась обѣщаніями нѣкоторыхъ именитыхъ лицъ; видно, золото самый лучшій рычагъ, которымъ сдвинешь въ мѣста кого угодно. Не знаемъ, успѣютъ ли евреи обдѣлать эти гешефты, но грустно думать, что чисто русскіе люди могутъ поддерживать этихъ іерусалимскихъ дворянъ». Что это такое? На что тутъ намекается? Какое отношеніе имѣютъ какіе-то евреи къ его отцу? Можетъ-быть, отецъ указывалъ вовсе не на это извѣстіе? Нѣтъ, онъ здѣсь водилъ ногтемъ. Да и какія же другія извѣстія могутъ касаться отца? Вотъ извѣстіе о пріѣздѣ въ Петербургъ одного изъ министровъ; вотъ извѣстіе о какой-то публичной лекціи; далѣе говорится о состояніи флота, затѣмъ идутъ извѣстія о смертности въ Петербургѣ; о вдовицѣ какой-то, имѣющей дюжину ребятъ и не имѣющей никакихъ средствъ, публикуютъ, призывая поддержать ея ребятишекъ… Нѣтъ, отецъ указалъ именно на это извѣстіе о евреяхъ. Взятку взялъ онъ, что ли? Мать, какъ видно, знала объ этомъ? «Не въ этомъ ли кроется причина ея сегодняшняго нервнаго возбужденія? Говорить объ этомъ не начали ли? Что-жъ мудренаго. Живемъ не по средствамъ. Чортъ знаетъ кому помогать приходится и за кѣмъ тягаться! И все-таки еще скрягами зовутъ, говорятъ, что мы обстановкой, да сервировкой кормимъ». Ему вспомнилось, что онъ много тратитъ. Проигралъ еще на-дняхъ нѣсколько сотъ рублей. Надо отвыкнуть отъ кутежей, отъ игры, а то одной рукой грабимъ, а другой швыряемъ на вѣтеръ. Жениться надо, вотъ и отвыкнешь отъ кутежей. Жена отучитъ. Жена! Не Серафима ли Павловна Павлищева? Онъ зло усмѣхнулся. Вотъ бы хорошъ онъ былъ, если бы поторопился жениться на ней, бросивъ университета! Приставила бы она ему рога! До женитьбы его на ней могла бы приставить ихъ ему. Да, можетъ-быть, и теперь не онъ первый былъ послѣ мужа. Недаромъ сказала: «Я же не дѣвочка!» Но какъ онъ встрѣтится теперь съ ней? Какъ держать себя! Это все же не кокотка, съ которой легко встрѣчаться на другой же день послѣ случайной связи. Не вздумаетъ ли она предъявлять на него свои права? И чорта бы побралъ эту необходимость ѣхать поздравлять Прасковью Михайловну! Серафима Павловна будетъ присутствовать. Больнымъ сказаться, что ли? «Не играй съ огнемъ», вспомнились ему слова отца Да, нужно будетъ ѣхать съ поздравленіемъ, чтобы старуха не забила набата.

Онъ переживалъ совершенно новыя для него ощущенія: женщина, которую онъ еще вчера любилъ, какъ казалось ему, глубоко оскорбила его; оскорбила тѣмъ, что отдалась ему; она продолжала ему нравиться, даже не просто нравилась, а плѣняла его, и теперь, и онъ готовъ былъ продолжать съ нею интригу, но только какъ съ кокоткой, а не какъ съ будущей женой; и мало того, ему хотѣлось, чтобы и она знала этотъ характеръ ихъ отношеній, чтобы она ни на минуту не воображала, что онъ, Иванъ Ртищевъ, женится когда-нибудь на женщинѣ, которая отдается ему до свадьбы. Рогоносцемъ онъ никогда не будетъ, фигурировать въ комической роди онъ не способенъ. Все, кромѣ этого! Душевная его тревога была настолько сильна, что онъ не могъ сидѣть дома и выѣхалъ изъ дома. Кучеръ спросилъ:

— Куда прикажете?

— На Петербургскую сторону, — отвѣтилъ Ртищевъ.

И тотчасъ же въ его головѣ мелькнула мысль: «зачѣмъ?» Раза три-четыре по возвращеніи изъ-за границы онъ былъ у Тимченко и каждый разъ заставалъ только Макара Макаровича и Анну Николаевну. Маша въ гимназіи, Ждановъ на урокахъ. Правда, сегодня, вѣроятно, и Маша, и Ждановъ дома, но — къ Жданову Ртищевъ какъ-то охладѣлъ. Нѣсколько разъ онъ встрѣчалъ Жданова на улицѣ, и тотъ всегда куда-то торопился, смотрѣлъ озабоченно. Заботиться было о чемъ: изъ сквернаго настроенія Макара Макаровича можно было догадаться, что у старика идутъ новыя разочарованія, новыя непріятности, а Анна Николаевна даже какъ-то разъ проговорилась безъ Макара Макаровича Ртищеву, что у нихъ плохи дѣла.

— Да еще бы не быть плохимъ дѣламъ, если Макаръ Maкаровичъ готовъ рубашку съ себя снять и отдать первому встрѣчному, — замѣтилъ Ртищевъ.

— Это его жизнь, — коротко отвѣтила Анна Николаевна. — Мы, конечно, другого склада люди, намъ иногда тяжело, потому и ворчимъ между собою, но онъ…

— Простите меня, — сказалъ Ртищевъ: — онъ немного юродствуетъ.

Она просто испугалась, но потомъ тотчасъ же горячо заговорила:

— Вы тутъ плохой судья. Вы ни нашей жизни, ни нашихъ отношеній и понять не можете. У васъ все съ неба упало, гдѣ же вамъ знать. По-вашему, онъ точно юродствуетъ. А по-нашему… Вотъ я чуть въ воду не бросилась съ голоду. А онъ меня пріютилъ, научилъ работать, теперь а даже и нужды не боюсь. Тоже дѣтей — умерли бы гдѣ-нибудь на мостовой или въ пріютахъ, а теперь они и на ноги поставлены, и образованы. Какъ же мы-то можемъ ему запретить раздавать его же деньги другимъ?

— Негодяямъ онъ раздаетъ, — проговорилъ Ртищевъ.

— Ну, не все же негодяямъ. Да и какъ знать впередъ, кто негодяемъ окажется, кто нѣтъ. Не зналъ же онъ, что и изъ насъ выйдетъ? Положимъ, я была уже не ребенкомъ, когда онъ помогъ мнѣ, но я хуже ребенка была — институткой была, семнадцать лѣтъ въ институтѣ просидѣла, да семнадцать лѣтъ въ классныхъ дамахъ, ничего не понимала, ни жизни, — ни людей не знала. А Петя и Маша — тѣ совсѣмъ дѣтьми были, впередъ нельзя было угадать, что изъ нихъ выйдетъ.

Онъ хотѣлъ что-то сказать; она продолжала горячо заступаться за брата:

— И притомъ вы не знаете бѣдности, не можете ей сочувствовать, какъ мы. Иногда все нутро переворачивается, когда видишь нищету тутъ, рядомъ, бокъ-о-бокъ. Тутъ ужъ не до разбиранья того, отчего она пришла — отъ неумѣнья работать, отъ пьянства кого-нибудь изъ семьи, отъ неудачи ли, преслѣдующей человѣка. Просто видишь: голодъ и холодъ, умирающихъ людей…

— Ну, и пусть умираютъ, — жестко отвѣтилъ Ртищевъ.

Она почти съ ужасомъ взглянула на него и растерянно сказала:

— Вы еще такой молодой и…

Онъ немного смутился и пояснилъ спокойнѣе свою мысль:

— Пусть лучше они умрутъ, чѣмъ вы всѣ, когда расточительность Макара Макаровича доведетъ васъ самихъ до нищеты.

— У насъ есть руки…

— Вы можете захворать, и руки будутъ ни при чемъ. На однѣ свои руки плохо надѣяться…

Она покачала головой и тихо сказала:

— Счастливецъ вы, при васъ никто не умиралъ голодной смертью.

— Голодная смерть! голодная смерть! — воскликнулъ онъ. — Ото слова, слова и только! Вѣдь и вы не видали, чтобы кто-нибудь умиралъ голодною смертью! Ну, скажите, вѣдь не видали? А?

Она растерялась. При ней дѣйствительно никто не умеръ съ голода.

— Нѣтъ, — отвѣтила она: — нѣтъ… никогда… Мы и не допустили бы… то-есть Макаръ Макаровичъ не допустилъ бы… Хотя я не знаю, что сталось бы съ Петей и Машей если бы не Макаръ Макаровичъ…

Ртищевъ усмѣхнулся, точно радуясь ея сознанію.

— Ну, да, положимъ, ихъ онъ точно спасъ, — проговорилъ онъ: — только не для того же, чтобы они погибли нѣсколько позже…

Она вопросительно взглянула на него.

— Ну, да, затянутся въ работѣ ради него же и погибнуть, если не спасутъ постороннія обстоятельства, — пояснилъ онъ.

Она покачала головой.

— Имъ это никогда и въ голову не приходитъ. Нѣтъ, вы нашей жизни и нашихъ чувствъ не поймете… Душу мы за него готовы отдать… Вѣдь онъ намъ далъ столько, что и заплатить жизнью за это сладко…

Она, немного конфузясь, какъ бы извиняясь за свое неумѣнье высказать свою мысль, проговорила:

— Мы вѣдь здѣсь какъ въ раю всегда жили, мирно, уютно, любимые и любящіе. Этого никто и ничто не дастъ. Насъ никуда даже не тянуло изъ нашего уголка. Вы думаете, мы скучали? О, да вы никогда, вѣроятно, не смѣялись такимъ смѣхомъ, какимъ снѣялись нерѣдко мы. Радость въ насъ жила, а не искать ее было нужно. Счастье вообще въ человѣкѣ, а не на сторонѣ гдѣ-нибудь…

Ртищевъ немного скучалъ, слушая ее. Онъ чувствовалъ въ ней смѣсь институтки и Коробочки, восторженности старой дѣвы и ограниченности мѣщанки.

И вотъ ему суждено опять увидѣть и ее, и раздражающагося изъ-за своихъ же глупостей Макара Макаровича, и изсыхающаго надъ мелкой непосильной раобтой Жданова. О Машѣ онъ даже и не вспомнилъ, да она и но могла интересовать его. Онъ опять мысленно повторилъ свой вопросъ: «Зачѣмъ я ѣду?» и все-таки полѣнился сказать кучеру: «Сворачивай на Дворцовую набережную»…

Маша сидѣла въ гостиной на коврѣ и, выставивъ впередъ указательный палецъ и мизинецъ правой руки, повторяла:

— Идетъ коза рогатая-бодатая! Шуриньку забодаетъ!

Затѣмъ рука подвигалась въ видѣ рогъ въ шейкѣ трехлѣтней дѣвочки, сидѣвшей передъ нею на томъ же коврѣ, и бодала дѣвочку, при чемъ начинался искренній смѣхъ ребевха и Маши.

— А вы, должно-быть, очень любите дѣтей, — окликнулъ Машу Ртищевъ, простоявшій минутъ пять въ дверяхъ, смотря на эту сцену.

Молоденькая дѣвушка не безъ удивленія обернулась къ нему, отбросивъ привычнымъ движеніемъ за спину свою длинную густую косу, свалившуюся во время ея игры съ ребенкомъ ей на грудь. Она поднялась съ пола, съ минуту, казалось, раздумывала, кто это стоитъ передъ ней, потомъ узнала его и, не отвѣчая на его вопросъ, такъ же не здороваясь съ нимъ, какъ онъ не поздоровался съ ней, сухо сказала:

— Вы къ Петѣ? Онъ, вѣроятно, скоро будетъ…

— Да, мнѣ уже сказали, — проговорилъ онъ.

Она нагнулась снова къ ребенку, подняла его на руки и, повидимому, хотѣла уйти.

— Я вамъ помѣшалъ? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ, но намъ здѣсь позволяется быть только безъ постороннихъ, — отвѣтила она.

— Это чей же ребенокъ?

— Сосѣдка одна, швея, относитъ по воскреснымъ днямъ работу и оставляетъ намъ свою дѣвочку, — отвѣтила Маша.

Онъ повторилъ опять свой вопросъ:

— А вы, должно-быть, очень любите дѣтей?

— Всѣ дѣвочки въ мои годы любятъ этихъ милыхъ живыхъ куколокъ…

— Не говорите, другія балы любятъ.

— Ахъ, и я люблю балы. Но вѣдь цѣлые дни нельзя же быть на балахъ.

— Конечно. Но другія не стали бы няньчиться и возиться съ ребенкомъ въ ваши годы.

— Я не знаю, про кого вы говорите. Мои подруги нарочно забѣгаютъ къ швейцару, чтобы взглянуть на его дѣвочку. Мы ее даже нарочно прозвали нашей «крестницей».

— Это дѣлаетъ честь вашимъ подругамъ.

Ей казалось, что онъ глумится надъ нею. Пришелъ и не поздоровался, началъ говорить и говоритъ какія-то глупости. Въ ея тонѣ была несвойственная ей рѣзкость, и она опять попыталась уйти. Онъ опять остановилъ eе и замѣтилъ:

— Неужели я васъ такъ стѣсняю?

— Нѣтъ, но!..

Она нахмурила брови и проговорила:

— Мнѣ какъ-то странно, что вы желаете меня по головкѣ, погладить за что-то…

Ей пришла въ голову одна фраза, и она, едва удерживаясь отъ смѣха, произнесла:

— Дѣтямъ тамъ говорятъ: «Маша пай, а киса бя!» Но, право, ни я, ни мои подруги, мы не заслуживаемъ похвалъ за то, что мы, бросивъ куклы, любимъ возиться съ дѣтьми, а тѣ барышни, которыхъ вы не одобряете и которыхъ я не знаю, можетъ-быть, прелестныя особы…

Онъ слушалъ ее, улыбаясь, любуясь проявленіемъ полудѣтскаго задора и худо скрытымъ поползновеніемъ засмѣяться.

— Итакъ, вы мнѣ истинно по-дружески намылили голову, — шутливо сказалъ онъ и протянулъ ей безсознательно руку.

Она вопросительно взглянула на него и съ усмѣшкой спросила:

— Вы это теперь поздороваться со мной, хотите?

Онъ уловилъ въ эту минуту въ ея голосѣ что-то уже не дѣтское и немного сконфузился.

— Мы же такіе старые друзья, что я имѣлъ право… — нашъ онъ.

Она отрицательно покачала головой.

— Я говорю съ вами второй разъ въ жизни, — отвѣтила она.

— Но я же васъ знаю съ того времени, когда вы вотъ такой были.

Онъ показалъ, какой она была тогда, когда онъ узналъ се впервые. Она опять покачала головой.

— Зачѣмъ вы это говорите? — спросила она. — Вы меня тогда вовсе не замѣчали и не могли замѣтить, потому что я сидѣла всегда въ отдѣльной комнатѣ, когда вы бывали у насъ.

— Прятались отъ меня.

— Не пряталась, а для чего же было сидѣть при чужихъ?

Маленькая дѣвочка начала хмуриться и тереть глазенки.

Маша это замѣтила.

— Сейчасъ, сейчасъ, Шура! — сказала она дѣвочкѣ, цѣлуя ее, и обратилась къ Ртищеву съ объясненіемъ. — Мы, видите, не любимъ, когда съ нами мало занимаются и не обращаютъ на насъ вниманія. Маленькій человѣчекъ — надо извинить капризамъ. Приходится забавлять ее.

Она слегка наклонила голову и прошла въ свою комнату, проговоривъ уже въ дверяхъ:

— Брать и тетя будутъ минутъ черезъ десять…

Она исчезла за дверью. Онъ нѣсколько минутъ постоялъ на мѣстѣ, точно ожидая, что она еще вернется, потомъ сѣть въ кресло и улыбнулся мелькнувшей въ головѣ мысли: «Мы, видите, не любимъ, когда съ нами мало занимаются и не обращаютъ на насъ вниманія», звучали въ его ушахъ слова Маши, сказанныя про Шуру, и онъ мысленно рѣшилъ: «И ты такой же ребенокъ и не любишь того же». Дѣйствительно, обидѣлась, что онъ не поздоровался съ нею, уколола его за пошлость начатаго имъ разговора, кольнула, тѣмъ, что онъ никогда не обращалъ на нее вниманія. Дѣвочка еще совсѣмъ. А все же она премиленькая мѣщаночка. Петербургская Гретхенъ.

Появленіе Жданова и Анны Николаевны прервало ходъ его мыслей. Съ первыхъ словъ Жданова и Анны Николаевны Ртищевъ замѣтилъ, что оба они какъ-то особенно оживлены и веселы. Онъ спросилъ, что случилось. Она переглянулись между собою и въ избыткѣ радости откровенно объяснили, что имъ удалось уплатить проценты по залогу дома, что ихъ крайне безпокоило въ послѣднее время. Домъ — это фикція одна теперь, но Макаръ Макаровичъ, привыкъ къ нему, и ему было бы тяжело, если бы его продали. Ртищевъ попрекнулъ Жданова, что тотъ не сказалъ ему объ этомъ. Пустяки, вѣроятно, какіе-нибудь и нужны были, нѣсколько сотъ рублей. Ждановъ покраснѣлъ:

— Ну, первое условіе дружбы денежная независимость, — сказалъ онъ.

— Мѣщане мы, что ли? — спросилъ Ртищевъ.

Ждановъ засмѣялся.

— Да я мѣщанинъ и есть, — отвѣтилъ онъ.

Ртищевъ пожалъ плечами.

— Я о нравственномъ мѣщанствѣ говорю, — пояснилъ онъ.

— А кто его знаетъ, можетъ-быть, я я нравственно мѣщанинъ. Это меня мало безпокоитъ. Иду своей дорогой, знаю, что дальше буду дѣлать, не стремлюсь ни къ какимъ отличіямъ и чинамъ. Чѣмъ не нравственный мѣщанинъ?

— Что за шутки! — раздражился немного Ртищевъ.

Ждановъ засмѣялся.

— Ну, ну, но сердись! Я, можетъ-быть, даже болѣе тебя ненавижу то, что принято называть мѣщанствомъ. Но признаюсь тебѣ откровенно, очень ужъ претить мнѣ современное стремленіе вылѣзти въ люди, сдѣлать карьеру, сорвать кушъ и вообще урвать кусокъ общественнаго пирога. Мы переживаемъ теперь какъ разъ оборотную сторону реформъ. Не стало крестьянъ, открылись новыя мѣста, новыя учрежденія, — возникли десятки желѣзныхъ дорогъ, и теперь каждый мальчишка думаетъ, что выгоднѣе — съинженерить ли капиталецъ илы слопать значительный гонораръ въ качествѣ брехунца.

Онъ сталъ передавать подмѣченные имъ факты, тѣ мелкія черта наживы и барышничества, который все ярче и ярче сказывались въ обществѣ.

— А тутъ еще эта война неизбѣжная подоспѣла: сколько будетъ кражи по части поставокъ, обмундировки, провіанта, отличатся и русскіе, и жиды.

Ртищевъ вдругъ вспомнилъ газетное извѣстіе, прочитанное имъ утромъ и озаботившее его семью.

— Ты это все по газетнымъ сплетнямъ говоришь, — желчно замѣтилъ онъ. — Теперь вѣдь всѣ газеты говорятъ то не, что ты сейчасъ говорилъ, и говорятъ тоже ради лишней наживы пятаковъ.

— Можетъ-быть, и ради этого, но факты остаются фактами, — сказалъ Ждановъ. — Мы Вальпургіеву ночь грабежа и мотовства переживаемъ.

Въ комнату вошла Маша.

— Вернулись? — проговорила она и поцѣловала тетку. — А я сейчасъ Шуру сдала матери. Никакъ не хотѣла идти домой.

— И часто вы няньчитесь съ ней? — спросилъ. Ртищевъ.

— По воскреснымъ днямъ, когда ея мать относитъ работу, — отвѣтила Маша.

— А мы здѣсь повздорили немного безъ васъ, — замѣтилъ шутливо Ртищевъ Жданову и Аннѣ Николаевнѣ.

— Вовсе не повздорили, — горячо проговорила Маша: — а просто меня удивило, что вы заговорили со мной, не поздоровавшись, а потомъ еще болѣе удивило то, что вы объясняли это нашими пріятельскими отношеніями, когда ни я не знаю васъ, ни вы не знаете меня.

— О, вотъ вы какая! — сказалъ Ртищевъ.

— Я уже не ребенокъ, — отвѣтила она: — и, вѣроятно, съ дѣвушками моего возраста изъ вашего круга вы говорите иначе.

Эта прямота его немного смутила.

— Вы, конечно, не думаете, что я умышленно хотѣлъ оскорбить васъ? — сказалъ онъ.

— Я не имѣю права считать васъ дурнымъ человѣншъ, но…

Она остановилась, не договоривъ фразы.

— Что же вы не договорили? Ужъ если пошло на откровенность, такъ кончайте.

Она улыбнулась и весело закончила:

— Войдя къ намъ, вы оставили за дверями свой свѣтскій тактъ.

Онъ тоже разсмѣялся.

— А отпущеніе грѣха послѣдуетъ? — спросилъ онъ.

— Если, это какъ нужно, — отвѣтила она.

Онъ протянулъ ей руку, она, краснѣя, подала свою и, чтобы скрыть свое смущеніе, заторопилась перемѣнить разговоръ.

— Что это дядя не идетъ? Совсѣмъ запоздалъ?

— Кстати, гдѣ Макаръ Макаровичъ? — спросилъ Ртищевъ.

— На кладбищѣ, вѣроятно, — отвѣтилъ Ждановъ.

— Какъ, сегодня-то, когда вы всѣ такъ отлично настроены?

— Можетъ-быть, потому-то онъ и на кладбищѣ, — сказалъ Ждановъ. — Намъ пришлось волей-неволей признаться, что проценты по дому внесены. Ну, у него и началась внутренняя тревога: «Какъ? что? Изъ-за его глупостей и неумѣлости мы горбъ гнули? Точно изъ-за шалуна мальчишки другимъ терпѣть приходится».

— Милый дядя, какъ я люблю его въ эти минуты! — воскликнула весело Маша. — Онъ и комиченъ, и трогателенъ. Бранитъ себя, сердится на насъ, что мы ему потакаемъ, увѣряетъ, что больше дуракомъ не будетъ, не поддастся такимъ проходимцамъ и завтра же набѣдокуритъ и повеселѣетъ, сознавая что набѣдокурилъ.

Ея слова, ея смѣхъ заразили всѣхъ, и Ждановъ, и Анна Николаевна начали разсказывать разныя мелочи изъ послѣднихъ чудачествъ Макара Макаровича. Они разсказывали это такъ, какъ разсказывалъ и самъ Макаръ Макаровичъ про свои похожденія, съ добродушнымъ юморомъ, съ заразительнымъ комизмомъ. Ртищевъ мысленно признавалъ поведеніе Макара Макаровича юродствомъ и сумасшествіемъ, но и онъ не могъ не хохотать, слушая ихъ разсказы. Особенно разсмѣшилъ его разсказъ о сапогахъ.

— Портняжка тутъ поблизости живетъ, отецъ семейства, робкій и честный человѣкъ, но на несчастіе запиваетъ иногда съ горя, — разсказывалъ Ждановъ. — Знаетъ его Макаръ Макаровичъ, говорить иногда съ нимъ, совѣщается насчетъ переворачиванія разныхъ сюртуковъ. Вотъ разъ тотъ явился передъ нимъ безъ сапогъ въ страшный холодъ. Началъ Макаръ Макаровичъ ему нотаціи читать: «Ноги еще отморозишь, дуракъ; что тогда будетъ? Кормить семью-то какъ станешь?» Объяснилъ тотъ, что послѣднія опорки съ ногъ свалились. «На, купи!» проворчалъ дядя и сунулъ ему деньги. «Отработаешь потомъ». Какъ на грѣхъ «стихъ» портняжки былъ въ самомъ разгарѣ, и деньги пропились. Опять встрѣча дяди съ нимъ въ морозъ, и опять ноги босы. Произошла новая головомойка и новое покаяніе. «Пропилъ, виноватъ…» «Ну, на тебѣ еще! Да если ты мнѣ попадешься безъ сапогъ снова, такъ лучше уходи, -поколочу, ей-Богу, поколочу!» Прошло еще съ недѣлю. Идетъ Макаръ Макаровичъ и видитъ, плетется портняжка опять безъ сапогъ. Увидалъ Макара Макаровича, потупился, понурилъ, голову, перешелъ на другую сторону и даже не глядитъ на дядю. «И я замедлилъ шаги, — разсказывалъ потомъ дядя: — пусть, молъ, тихимъ шагомъ по снѣгу-то прогуляется босыми ногами; обогнать же посмѣетъ, побоится, что приколочу. И приколотилъ бы, ей-Богу». Шли это они, шли такъ по улицѣ, а Макаръ Макаровичъ чувствуетъ, что у самого у него мерзнутъ ноги, не то, чтобы ему точно холодно было, а за того мерзнутъ, за пьяницу-то босоногаго. Такъ дошли они до нашего дома, обернулся дядя и свирѣпо крикнулъ: «Дыхни, подлецъ, дыхни!» Портняжка покорно дыхнулъ и со вздохомъ произнесъ: «цѣлую недѣлю ужъ не пью, Макаръ Макаровичъ, стихъ прошелъ». «На тебѣ, подлецъ, бери!» крикнулъ неожиданно Макаръ Макаровичъ, сбрасывая съ себя сапоги, и торопливо вбѣжалъ домой въ однихъ носкахъ. «Сапогъ не пропьетъ, мало дадутъ», пояснилъ онъ.

Всѣ захохотали.

— Идетъ, идетъ дядя! — воскликнула Маша, завидѣвъ Макара Макаровича.

Всѣ постарались сдѣлать серьезныя лица, но смѣхъ не унимался. Тимченко вошелъ въ гостиную и протянулъ руку Ртищеву. Онъ смотрѣлъ бодро и весело. Замѣтивъ, что всѣ присутствующіе улыбаются и смѣются, онъ проворчалъ:

— Вы что это, повѣсничали? Малые ребятишки тоже. И когда его вы у меня серьезными людьми станете!

Онъ провелъ пальцемъ по лицу Маши и проговорилъ:

— А ты всегда главная зачинщица!

Она на, лету поцѣловала его руку, глядя на него любящими глазами.

— Кормить сегодня будутъ? — спросилъ онъ.

Ртищевъ вспомнилъ, что ему пора домой.

— Обѣдай у насъ, — сказалъ Ждановъ.

— Что-жъ, господинъ министръ, чѣмъ Богъ послалъ накормимъ, — замѣтилъ Тимченко.

— Министръ? — спросилъ Ртищевъ.

— А вы у жъ простите, это ваша кличка: «нашъ будущій министръ», такъ я прозвалъ васъ.

Старикъ усмѣхнулся.

— И дай Богъ, чтобы такъ и было, только, чуръ, хорошимъ министромъ будьте.

— Васъ прикажете опять принятъ на службу? — шутливо спросилъ Ртищевъ.

— Нѣтъ, что же, опять набѣдокурю, да и… мертвый въ гробѣ мирно спи, жизнью пользуйся живущій, — отвѣтилъ Тимченко. — Старыя кости покоя просятъ…

— Обѣдать, обѣдать, господа! — крикнулъ Ждановъ.

Когда вечеромъ Ртищевъ возвращался домой, его уже не тревожили ни мысли о газетной замѣткѣ, ни опасенія за завтрашнюю встрѣчу съ Серафимой Павловной Павлищевой. На душѣ былъ миръ, немного клонило ко сну, было лѣнь думать. Мысли бродили отрывками въ головѣ. Юродивый старикъ этотъ Тимченко, хоть и не очень глупъ, образованъ, и пріятно съ нимъ поговорить. Анна Николаевна но то восторженная институтка, не то добродушная Коробочка, и во всякомъ случаѣ безобидный человѣкъ. Маша премилая дѣвочка — еще не взрослая барышня, но уже не ребенокъ; ума большого, правда, не замѣтно, но есть что-то милое, простое и чистое. А Петя точно меньше сталъ, точно сузился; такъ, видно, маленькимъ человѣкомъ и останется, будетъ говорить: «наша изба съ краю, мы люди маленькіе». А все же счастливые они мѣщане!..

II.

У Прасковьи Михайловны Павлищевой былъ пріемъ посѣтителей, заѣзжавшихъ поздравить ее съ днемъ рожденія. Злые языки говорили, что эта годовщина знаменательнаго дня ея рожденія справлялась уже девяносто разъ и прибавляли въ данномъ случаѣ не болѣе десятка лѣтъ, — прибавляли, въ сущности, для того, чтобы сказать этимъ, что старухѣ пора и умирать. Не любили ее всѣ и всѣ ухаживали за нею, одни боясь ея злого языка, другіе разсчитывая на мѣстечко въ ея духовномъ завѣщаніи. По слухамъ, это духовное завѣщаніе передѣлывалось и переписывалось уже разъ десять, по мѣрѣ того, какъ старуха на кого-нибудь сердилась или къ кому-нибудь начинала относиться благосклонно. Благосклонность ея снискивалась умѣньемъ себя держать въ свѣтѣ. Умѣнье себя держать на ея языкѣ означало прежде всего способность до мелочей исполнять всѣ свѣтскія обязанности, не впускать къ себѣ въ домъ и не якшаться ни съ кѣмъ изъ другихъ слоевъ, общества, позволять себѣ дѣлать все, но такъ, чтобы никто не могъ сплетничать о томъ, что дѣлается имѣющими право все дѣлать. Этимъ правиламъ она слѣдовала въ теченіе всей жизни сама и этого же требовала отъ другихъ. Самые злѣйшіе ея враги, а ихъ у нея было много, вслѣдствіе ея оскорбительной надменности и безконечно злого языка, не могли сказать ничего опредѣленнаго о ея прошломъ поведенія, хотя чутьемъ угадывали, что въ этомъ поведенія была масса пятенъ и масса сдѣланнаго зла. Она чутко слѣдила за всѣмъ, что дѣлалось въ обществѣ, знала интимную исторію всѣхъ родовитыхъ людей и могла безошибочно сказать, у чьихъ предковъ конфисковалъ имѣнія великій князь Василій Ивановичъ, чьихъ непокорныхъ или вороватыхъ предковъ посадилъ на колъ или зажарилъ живыми царь Иванъ Васильевичъ Грозный, чьихъ предковъ избилъ дубинкою великій Петръ I за казнокрадство и чьимъ предкамъ пожаловала щедрая Екатерина II то или другое число душъ, при чемъ точно опредѣлялись Прасковьею Михайловною и заслуги этихъ людей, и количество этихъ заслугъ, и ихъ продолжительность. Въ интимной жизни ея современниковъ для нея тоже не было тайнъ, и она не успокоивалась до тѣхъ поръ, пока не узнавала подробно происхожденія какого-нибудь съ неба упавшаго мальчика, котораго начинала вытягивать за уши въ свѣтѣ до ступеней извѣстныхъ, до чиновъ и титуловъ. Эти счастливчики или «Феликсы», какъ она называла ихъ, всегда сердили ее, такъ какъ, по ея мнѣнію, мѣсто всѣхъ этихъ мальчиковъ было въ воспитательномъ домѣ, а не въ свѣтѣ. Особенною злобою начали отличаться ея рѣчи за послѣднія десять-пятнадцать лѣтъ: крестьянская реформа, гласный судъ, мировыя учрежденія, земство, высшее женское образованіе, все это находило въ ней непримиримаго врага. Сначала она будировала только противъ властей, потомъ стала будировать и противъ общества, когда у людей ея круга стали появляться, какъ равные, разные господа, «говорящіе за деньги», какъ она называла адвокатовъ, и разные «ростовщики», какъ она называла всѣхъ тузовъ денежнаго міра. Правда, и въ ея домѣ являлся иногда человѣкъ не ея круга, Петръ Ивановичъ Ртищевъ, но это было единственное ея отступленіе отъ правилъ и вызвано оно было сожалѣніемъ къ «этой бѣдной Hélène». Петръ Ивановичъ Ртищевъ чувствовалъ, что его терпятъ въ домѣ Прасковьи Михайловны изъ милости, и что старуха смотритъ на него такъ, какъ смотрятъ на управляющихъ, конторщиковъ, учителей, однимъ словомъ, на «наемныхъ людей». Онъ и являлся здѣсь очень рѣдко, только по необходимости, въ торжественные дни, зная очень, хорошо, что это нужно для того, чтобы не вооружить противъ себя старуху и обдѣлать черезъ нее какое-нибудь дѣло.

Большая парадная гостиная Прасковьи Михайловны была уже полна народомъ, когда Петръ Ивановичъ пріѣхалъ поздравить старуху. Убранство этой комнаты переносило мысль къ далекому прошлому. Мебель, драпировки, украшенія, все было здѣсь въ строгомъ, сухомъ стилѣ первой имперіи и все было настоящее, не поддѣланное подъ этотъ стиль. Тонкія ножки столовъ, стульевъ и дивановъ, высокія подставки подъ тонкими и длинными жирандолями, бѣдныя украшеніями бра на стѣнахъ, люстра въ видѣ двухъ жидкихъ лавровыхъ вѣнковъ съ тонкими стрѣлами, на которыхъ помѣщались ячейки для свѣчей, стѣнные часы въ видѣ какихъ-то мрачныхъ саркофаговъ изъ чернаго мрамора съ бронзовыми сфинксами наверху, спускавшіяся жидкими, почти прямыми складками портьеры и драпировки, все было очень цѣнно и въ то же время глядѣло бѣднымъ, сухимъ, казеннымъ, какъ солдатская форма. За этой желтой гостиной тянулся скучный длинный бѣлый залъ въ два свѣта, съ бѣлыми люстрами, бра, мебелью и блѣдно-голубыми обивкой и драпировками въ томъ же стилѣ первой имперіи. Въ этихъ двухъ комнатахъ сосредоточивались всѣ родственники и близкіе знакомые Прасковьи Михайловны, пріѣзжавшіе съ поздравленіями.

Прасковья Михайловна была въ бѣломъ платьѣ, въ бѣломъ чепцѣ; и платье, и чепецъ были украшены бантами изъ лентъ цвѣта блѣдной сирени. Сѣдые, совершенно бѣлаго цвѣта волосы старухи были причесаны гладко и только по бокамъ было взбито по двѣ поперечныя букли. Ея желтоватое и худощавое лицо было слегка подкрашено, и его выраженію придавалась особенная рѣзкость совершенно черными, очень густыми и прямыми бровями. Эти брови срастались на переносьѣ и доставляли не мало заботъ и хлопотъ старухѣ и ея старой горничной, такъ какъ отъ времени до времени волоски выщипывались на переносьѣ. Тоже дѣлалось съ усиками, которые начинали разрастаться надъ углами рта. Черные, немного выцвѣтшіе глаза старухи смотрѣли серьезно и пристально. Въ нихъ было что-то сухое, рѣзкое и безпощадное. Масса кружевъ и тюля совершенно скрывала дряблую, сморщенную и желтую шею Павлищевой. На эту шею старуха охотно надѣла бы еще какую-нибудь колодку, чтобы только дать опору швѣ, которая несносно тряслась. Чѣмъ болѣе желчными становились рѣчи старухи, тѣмъ сильнѣе становилось трясеніе головы, и непривычнымъ людямъ казалось, что этимъ трясеніемъ старуха выражаетъ неодобреніе и укоризну или стыдить слушателя.

Когда къ Прасковьѣ Михайловнѣ явился Петръ Ивановичъ Ртищевъ, въ гостиной были все «свои», то-есть болѣе или менѣе близкіе родственники Прасковьи Михайловны, и шелъ довольно оживленный, хотя и сдержанный разговоръ.

— Петръ Ивановичъ, конечно, за войну, — проговорила старуха, поздоровавшись съ нимъ, то-есть кивнувъ ему годовой и подставивъ къ его губамъ желтую, морщинистую и костлявую руку, и выслушавъ, какъ бы пропуская мимо ушей пустыя фразы его поздравленій и пожеланій. — Мы вотъ сейчасъ говорили здѣсь объ этой несчастной уступкѣ.

— Мнѣ кажется, мы тутъ выказываемъ твердость, а не уступчивость, — отвѣтилъ почтительно Ртищевъ.

— Нужно быть слѣпымъ, чтобы предполагать это, — сказана ядовито старуха, тряся головой. — Мы дѣлаемъ уступку этимъ славянофиламъ. Они нашумѣли, накричали, какихъ-то поденщиковъ на свой счетъ наняли, а мы, чѣмъ бы заставить ихъ молчать, испугались ихъ.

Она слегка пожала плечами.

— Я очень хорошо помню, что при покойномъ государѣ, итераторѣ Николаѣ Павловичѣ они что-то такое хотѣли дѣлать, по-мужицки стали одѣваться, въ общество даже одинъ изъ нихъ въ Москвѣ въ сарафанѣ какомъ-то явился, на балъ, въ дворянское собраніе, кажется, но имъ приказали молчать и прекратить маскарады. Слава Богу, мы не въ безправномъ государствѣ живемъ, и у насъ на то есть шефъ жандармовъ, чтобы водворять порядокъ.

Кто-то осторожно замѣтилъ:

— Страшно то, что эта война повліяетъ на наши денежныя дѣла, на курсъ…

— Я на биркѣ не играю и думаю, что насъ это не касается, — сухо отвѣтила Прасковья Михайловна. — Есть принципы извѣстные, которые нельзя ставить бокъ-о-бокъ съ какими-то расчетами о грошѣ. Ихъ надо охранять, если бы даже отъ этого какіе-то курсы испортились…

Серафима Павловна Павлищева, находившаяся тоже въ гостиной, уже давно дѣлала глазами знаки сидѣвшему въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея Ивану Ртищеву, желая, чтобы онъ всталъ и ушелъ съ нею въ залу. Его немного смущала и шокировала эта вѣтреная безцеремонность, которую легко могли замѣтить и другіе. Въ то же время ему становилось до тошноты скучно слушать чинный и вялый разговоръ о предстоящей войнѣ и какихъ-то нарушенныхъ принципахъ.

— Я въ этой войнѣ вижу одну хорошую сторону, — замѣтилъ, немного шамкая, одинъ старикъ въ неряшливомъ фракѣ, украшенномъ звѣздами: — она прекратитъ Вальпургіеву ночь и заставитъ насъ отрезвиться. Мы дошли въ послѣднее время Богъ знаетъ до чего: скандальные процессы людей порядочнаго круга, люди съ фамиліями на скамьѣ подсудимыхъ изъ-за поддѣлки векселей…

Прасковья Михайловна спросила его саркастическимъ тономъ:

— Вы, сколько помнится, стояли тамъ въ сенатѣ за судебную реформу.

— Реформа тутъ ни при чемъ.

Она пожала плечами и усиленно закачала головой.

— Все, что дѣлается на свѣтѣ теперь, вѣроятно, дѣлалось и въ другія времена, но извѣстные принципы и режимъ охранялись свято. Такихъ дѣлъ, какъ дѣло съ колье этой несчастной австріячки Маріи-Антуанетты, было много и прежде, но тѣхъ, кто осмѣливался говорить объ этомъ, сажали въ Бастилію, а при несчастномъ Людовикѣ XVI, родившемся скорѣе для слесарства, чѣмъ для роли короля, позволяли говорить все, и какое-то пустое, скандальное дѣло явилось гибельнымъ потрясеніемъ основъ…

— Но эти скандалы доходятъ до общества и безъ гласнаго суда.

— Доходятъ, какъ всякія сплетни. Но за сплетни можно наказывать, а теперь все оглашается по закону, предлагается на обсужденіе нашихъ судомоекъ я кучеровъ.

Незамѣтно зѣвнувъ, Иванъ Ртищевъ, сидѣвшій немного въ сторонѣ, поднялся и прошелъ по залу. Прасковья Михановна, мѣряя его съ ногъ до головы взглядовъ, проводила его злыми глазами. Не прошло я минуты, какъ Серафима Павловна поднялась тоже съ мѣста и пошла въ залу, гдѣ тихо прохаживались взадъ и впередъ группы молодежи.

— Наконецъ-то ты не выдержалъ! — воскликнула со смѣхомъ Серафима Павловна, подходя къ Ртищеву.

Онъ пугливо обернулся, не слышитъ ли ихъ кто-нибудь, и тихо сказалъ:

— Вы неосторожны!

— Ахъ, мнѣ все равно, я такъ счастлива сегодня, — безпечно отвѣтила она и шепнула: — поѣдемъ въ китайскій кабинетъ.

Онъ встревожился:

— Могутъ замѣтить… Что скажутъ…

— Ну, такъ я при всѣхъ, здѣсь же, брошусь къ тебѣ на шею! Хочешь? — подразнила она его.

Онъ совсѣмъ растерялся. Неужели она способна на это? Пожалуй, что и такъ. Лучше уйти съ нею отсюда.

— Нѣтъ, это безуміе! Сюда могутъ войти! — говорилъ онъ въ китайской комнатѣ, смущенный ея ласками и стараясь сдержать порывы легкомысленной женщины.

— Ахъ, что мнѣ за дѣло! Я свободный человѣкъ и хочу быть свободной, — со смѣхомъ воскликнула она. — Мнѣ все это надоѣло: и толки о какой-то войнѣ, и разсужденія о какихъ-то принципахъ, и строгій видъ ma tante, и эти комнаты съ ихъ казарменной обстановкой, все, все надоѣло, какъ когда-то надоѣлъ мнѣ мой покойный мужъ. Ахъ, вотъ-то была скука!

Она усадила на диванчикъ Ртищева, присѣла къ нему на колѣни я заговорила:

— Слушай. Я тебѣ разскажу. Ты вѣдь ничего не знаешь про мою жизнь съ покойнымъ мужемъ. Тебѣ не тяжело меня держать?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ. — Но здѣсь…

У него мелькнула скверная мысль о томъ, что онъ былъ бы теперь безконечно счастливъ, видя ее такъ близко около себя, если бы только это было не здѣсь, гдѣ ихъ могутъ застать… «Чортъ возьми, еще жениться придется», — мелькнуло въ его головѣ, и онъ съ злой ироніей добавилъ: — «Нѣтъ, ужъ все, кромѣ этого!»

Она, маленькая, граціозная, шаловливая, какъ дѣвочка, заговорила торопливо, смѣясь, представляя въ комическомъ видѣ своего покойнаго мужа-развалину. Спустя какой-нибудь мѣсяцъ послѣ свадьбы онъ былъ уже разбить параличомъ. Ударъ былъ не смертеленъ, но онъ потрясъ весь организмъ, рука и нога стали дѣйствовать плохо, походка стала какой-то смѣшной, трясущейся и развинченной. Особенно пострадали умственныя способности, явилось что-то ребяческое, развилась пугливая мнительность. Онъ вообразить, что ударъ былъ ему предостереженіемъ свыше, что параличъ былъ ниспосланъ для того, чтобы онъ, грѣшникъ старый, покаялся въ грѣхахъ. Всѣ люди грѣшники, и всѣ они должны каяться; ему дано предостереженіе, чтобы онъ не только покаялся самъ, но и призывалъ бы другихъ къ покаянію.

— Ты вообрази, онъ и меня заставлялъ простаивать съ нимъ цѣлые часы на колѣняхъ и отбивать земные поклоны, — разсказывала Серафима Павловна, легкомысленнымъ тономъ дѣвочки, болтающей всякій вздоръ: — и все пугать меня, какъ нераскаявшуюся грѣшницу, преисподнею, адомъ, чертями. Онъ всѣхъ пугалъ. Даже Прасковья Михайловна стала его побаиваться, а ты знаешь, она никого, никого не боится. Онъ ей на нервы давилъ, такъ что она просила его убрать, когда онъ начиналъ укорять ее. До чего это было смѣшно — ты и вообразить не можешь. Ему было все равно, онъ такъ всѣмъ говорилъ все въ глаза, что онъ считалъ правдою и въ чемъ считалъ нужнымъ уличать людей. Совсѣмъ идіотъ!

Ртищевъ удивился, какъ могла она выйти замужъ за такого старика. Какъ? Да она ровно ничего не понимала. Сказали, что онъ влюбленъ въ нее, предлагаетъ ей руку, прекрасная партія, ко двору примутъ, она и вышла. Хотѣлось быть свободной и не слыхать вѣчныхъ наставленій Прасковьи Михайловны. Ртищевъ слушалъ ее, смотря на китайскаго болванчика, при малѣйшемъ сотрясеніи пола качавшаго большой смѣшной головой.

— А что онъ старъ — я объ этомъ и не думала, — продолжала она разсказывать. — Ты знаешь, я въ институтѣ обожала тоже старика, учителя французскаго языка. Маленькій, сѣденькій, скверненькій, тоже развалина, а я его обожала. Мы тамъ всѣ странныя были и имѣли обо всемъ превратныя понятія.

— А теперь? — спросилъ онъ безцеремонно, заглядывая въ ея глаза.

— О теперь я знаю все!

— И какого-нибудь старичка не стала бы обожать?

Она вмѣсто отвѣта страстно обняла его и со смѣхомъ проговорила:

— Глупый!

— Глупый? — спросилъ онъ, смѣясь.

— Нѣтъ, умный, хорошій, совершенство!

Она взяла его руку и стала цѣловать ее.

— Полно! — въ смущеніи сказалъ онъ, чувствуя нѣкоторую неловкость и стараясь отнять руку.

— Нѣтъ, нѣтъ, я такъ хочу, такъ хочу! — настаивала она. — Я такъ счастлива. Мнѣ хочется пѣть, танцевать. О, какое счастье дѣлать то, что вздумается, не зависѣть ни отъ кого!

— А вотъ сейчасъ кто-нибудь войдетъ, и придется сдѣлать скромную мину, — пошутилъ онъ.

— А хочешь, я не тронусь съ мѣста? — задорно спросила она. — Я никого не боюсь теперь. Я вообще смѣлая. Вотъ пусть кто хочетъ приходитъ — и не пошевелюсь!

Она прижалась къ его лицу пылающимъ лицомъ. Онъ усмѣхнулся Богъ вѣсть чему, не то ея задору, не то надъ китайскимъ болванчикомъ, снова тихо кивавшимъ головой.

— А все же нужно тронуться съ мѣста и идти! Наше отсутствіе могутъ замѣтить, — сказалъ онъ серьезно.

— Ахъ, что намъ за дѣло!

— А наставленія и нотаціи? Или ты думаешь, что намъ дозволять дурачиться, если узнаютъ?

Онъ поднялся съ мѣста, приподнявъ ее на рукахъ.

— Какой ты сильный!

— О, я тебя могу, какъ перо, куда угодно пронести! — похвалился онъ. — Ну, а теперь въ разныя стороны и чинно появиться на своихъ мѣстахъ.

Онъ на лету поцѣловалъ ее, шаловливо ударилъ по головѣ китайскаго болванчика и проговорилъ:

— Смотри, онъ тебѣ откланивается!

И быстро вышелъ изъ комнаты.

Онъ чувствовалъ себя отлично. Кузина теперь казалась ему пустенькою, легкомысленной женщиной, неспособной на серьезную и глубокую любовь. Страхъ его передъ послѣдствіями исчезъ, осталось только пріятное сознаніе, что онъ можетъ подурачиться съ этой если не страстной, то сладострастной женщиной. О женитьбѣ на ней не было уже и мысли, да она и сана не потребуетъ этого. Она слишкомъ пуста и легкомысленна; ей все равно, чѣмъ быть — любовницей или женой; можетъ-быть, первое покажется даже удобнѣе.

Въ гостиной все еще продолжались толки о войнѣ, о паденіи нравовъ, объ упадкѣ принциповъ, когда туда вошла Серафима Павловна, особенно чинная и скромная, какъ нашалившій ребенокъ. Иванъ Ртищевъ, охваченный особенной веселостью, сдѣлалъ ей не замѣченную никѣмъ какую-то гримасу, и она едва удержалась отъ смѣха. Онъ не боялся уже фамильярничать съ нею, а въ эту минуту не боялся даже Прасковьи Михайловны. И она, и ея гости, всѣ вдругъ показались ему до крайности смѣшными, такими же китайскими болванчиками, какъ тотъ, котораго онъ сейчасъ щелкалъ по головѣ.

— Какъ хороша сегодня была Серафима, — замѣтила ему за обѣдомъ даже Елена Ивановна. — Оживленная, розовая вся…

Онъ небрежно отвѣтилъ:

— Я не обратилъ на это вниманія.

— Она хорошая партія, — вставилъ Петръ Ивановичъ.

Елена Ивановна зорко взглянула на сына. Онъ поторопился отвѣтить ироническимъ тономъ.

— Для тѣхъ, кто не боится покойниковъ.

— Я тебя не понимаю, — сказала мать.

— Мнѣ кажется, — пояснилъ онъ: — что тѣнь перваго мужа всегда будетъ стоять между вторымъ мужемъ и его женой.

— Что за глупости! И какой же это былъ мужъ? Старикъ, полупомѣшанный, руина! — горячо запротестовала Елена Ивановна.

— Тѣмъ хуже такой призракъ, — съ усмѣшкой отвѣтилъ сынъ. — Аполлона Бельведерскаго и послѣ смерти боговъ пріятно видѣть, а тутъ…

Онъ засмѣялся и сказалъ:

— Она мнѣ такъ описывала его, что стало немного тошно…

Петръ Ивановичъ сдвинулъ брови и проговорилъ:

— Это неумѣстныя шутки. Каждый счелъ бы себя счастливымъ, если бы ему удаюсь взять этотъ призъ.

Сынъ пожалъ плечами и ничего не отвѣтилъ, хотя у него на языкѣ уже вертѣлась фраза о томъ, что онъ не станетъ состязаться ни съ кѣмъ изъ-за этого приза. Для него это былъ рѣшенный вопросъ, и ему было досадно, что его мать и отецъ продолжаютъ желать этого брака. Можетъ-быть, если бы они узнали, что случилось, то и они перестали бы думать объ этомъ, какъ пересталъ объ. А впрочемъ, кто ихъ знаетъ!..

Если бы онъ присмотрѣлся поближе къ окружавшимъ его, онъ понялъ бы, что объ этомъ бракѣ толкуютъ и думаютъ многіе, и даже сама Прасковья Михайловна Павлищева. Недаромъ же всѣ видѣли, что онъ ухаживаетъ за Серафимой Павловной. Это не могло не повести къ извѣстнымъ соображеніямъ и толкамъ. Но онъ не считалъ нужнымъ вывѣдывать мнѣнія другихъ относительно того, что было рѣшеннымъ вопросомъ для него самого. Никакія постороннія соображенія не могли занимать его.

Для него началась новая жизнь съ интересной интрижкой, — интересной уже потому, что ее приходилось скрывать, и потому, что новая любовница не походила на обыкновенныхъ женщинъ легкаго поведенія, на всѣхъ тѣхъ француженокъ, которыя дѣлимъ полчищемъ нахлынули въ Петербургъ послѣ паденія второй французской имперіи. Онъ видѣлся съ Серафимой Павловной часто вслѣдствіе ея настойчивыхъ требованій частыхъ свиданій и, иногда думая о томъ, что дѣло заходитъ слишкомъ далеко, оправдывалъ себя именно тѣмъ, что не онъ, а она настаиваетъ на этихъ свиданіяхъ: она первая бросилась ему на шею, она же сама продолжаетъ поддерживать и затягивать эту связь. Оправдывая себя въ этомъ, онъ даже не замѣчалъ того, что онъ развращаетъ легкомысленную женщину, относясь къ ней, какъ къ простой кокоткѣ, посвящая ее во всѣ таинства разврата, во все, во что когда-то посвятили его самого падшія, разнузданныя женщины. Если что смущало его иногда, такъ это мысль о возможности рожденія ребенка. Онъ сообщилъ и ей это опасеніе.

— Я не хочу, не хочу! — воскликнула она дѣтски капризнымъ тономъ. — Это такая скука, дѣти! Да и какъ же: я же вдова!

— Да, этого надо избѣжать, — согласился онъ.

— А ты знаешь, тетя подозрѣваетъ, что ты ухаживаешь за мною? — сказала она.

Онъ нахмурился.

— Дѣйствительно, ты дурачишься неосторожно!

— Мнѣ все равно, я независима.

— Да, но ты живешь у нея въ домѣ.

— Ахъ, это мнѣ надоѣло самой. Если она поѣдетъ за границу, я переѣду въ свой домъ. Онъ все равно стоитъ пустымъ. Я хочу жить одна, самостоятельно. Я же не дѣвочка.

И въ восторгѣ отъ этой мысли она стала проектировать, какъ она будетъ жить. Онъ тогда можетъ пріѣзжать къ ней, когда угодно, оставаться у нея, сколько хочетъ. У нихъ будетъ свой кругъ знакомыхъ, молодежи.

— Я просто умираю у нея отъ скуки; всѣ эти старики и старухи невыносимы, а молодые ходятъ у нея точно по раскаленному желѣзу.

— Да, ты права; было бы лучше, если бы ты жила одна, то-есть не совсѣмъ одна, а взяла бы въ домъ какую-нибудь изъ нашихъ бѣдныхъ родственницъ. Ихъ вѣдь много.

— Да, да, это отличная мысль. Я возьму княжну Александрину Мышецкую. Она пресмѣшная: лицо, какъ выжатый лимонъ, и вѣчная улыбочка на высохшихъ губахъ. Она будетъ рада. Все же не въ гувернанткахъ будетъ жить, а въ качествѣ ma tante!

— Да, это счастливая мысль, — одобрилъ онъ ея выборъ. — Она глупа, какъ пробка, и смиренна, какъ агнецъ.

Онъ самъ не вполнѣ сознавалъ, что онъ желаетъ переѣзда Серафимы Павловны отъ Прасковьи Михайловны именно потому, что старуха можетъ узнать истину и заставить его жениться. Она способна на всякое насиліе: забьетъ набатъ, произведетъ скандалъ и заставитъ сдѣлать такъ, какъ захочется ей. Бѣжать тогда, что ли? Конечно, придется бѣжать. Онъ неспособенъ жениться на такой женщинѣ, которая такъ легко смотритъ на нравственность.

Весной старуха Павлищева дѣйствительно собралась на воды за границу, и Серафима Павловна воспользовалась этимъ случаемъ. Она заявила, что она лѣто проведетъ въ Петергофѣ и возьметъ къ себѣ въ домъ свою двоюродную тетку, старую дѣву княжну Александру Александровну Мышецкую. Прасковья Михайловна поморщилась, но, тѣмъ не менѣе, почти не протестовала. Чѣмъ ближе она узнавала за зиму Серафиму Павловну, тѣмъ яснѣе сознавала, что это пустая, глупая и взбалмошная бабенка, какъ выражалась она. Между обѣими родственницами не было ничего общаго, и молодой женщинѣ на каждомъ шагу приходилось дѣлать замѣчанія: «Куда вы ѣдете? Съ кѣмъ вы знакомитесь? Какія книги вы читаете? Отчего вы не являетесь ко мнѣ, когда у меня собирается наше общество?» Старуха уже начинала злиться на нее и при ней бранила современное институтское воспитаніе: "Ужъ не въ гимназіи ли хотятъ превратить институты? Не думаютъ ли сдѣлать и ихъ разсадникомъ барышень, бѣгающихъ по тротуарамъ! Гдѣ же прежнія традиціи? Вытолкать эту женщину изъ своего дома — это значило освободить себя отъ непріятнаго «бѣльма на глазу» и освободиться отъ всякой отвѣтственности за будущее этой женщины. Старуха такъ и сдѣлала и дала себѣ слово по возвращеніи въ Петербургъ передѣлать снова свое духовное завѣщаніе, куда годъ тому назадъ была занесена и Серафима Павловна.

— Ахъ, какое счастье! Я теперь освободилась совсѣмъ даже отъ этой мегеры! — восхищалась Серафима Павловна, перебравшись на лѣто въ Петергофъ.

Когда Иванъ Ртищевъ встрѣтилъ ее разъ на музыкѣ, сидящею въ коляскѣ съ старой княжной Александриной Мышецкой, онъ подумалъ:

— Совсѣмъ кокотка, даже это чучело завела!

— А это очень пикантная вдовушка, — замѣтилъ ему какой-то гвардеецъ, не знавшій о его родственныхъ отношеніяхъ къ Серафимѣ Павловнѣ.

— Что-жъ, пріударьте за ней! — насмѣшливо сказалъ онъ.

— Не вѣрьте, не вѣрьте ему, онъ самъ… — началъ другой гвардеецъ.

— Что я самъ? — горячо перебилъ Ртищевъ. — Я ей кузенъ, вотъ и все.

— Ну, и немножко влюбленный?

— Вы жестоко ошибаетесь! — оборвалъ его Ртищевъ.

Онъ началъ вообще ревниво преслѣдовать и опровергать всякіе слухи о своей близости къ Серафимѣ Павловнѣ, а между тѣмъ самъ на каждомъ шагу дѣлалъ безтактности, бросавшія тѣнь на молодую женщину. Это его бѣсило.

«Что же будетъ дальше?» — спрашивалъ онъ иногда себя, чувствуя себя и разбитымъ, и усталымъ и не имѣя силы остановиться отъ этой связи, въ которую онъ втянулся самъ и втянулъ молодую женщину, какъ пьяница въ пьянство.

— Что, у тебя, вѣроятно, занятій много или пересталъ заниматься гимнастикой и фехтованьемъ? — спросилъ какъ-то у него Ждановъ, встрѣтивъ его поздней осенью на улицѣ.

— А что?.. — въ свою очередь спросилъ Ртищевъ.

— Да ты на себя не похожъ, — отвѣтилъ Ждановъ. — Похудѣлъ, осунулся.

— Да? ты это замѣтилъ? — тревожно спросилъ Ртищевъ. — Я, дѣйствительно, чувствую себя усталымъ. По развѣ это такъ замѣтно?

— Да.

Ртищевъ нахмурился и раздражительно произнесъ:

— Что дѣлать, я вѣдь не ты, не уравновѣшенная душа.

Ждановъ усмѣхнулся.

— Но, вѣдь, кажется, не я, а ты проповѣдывалъ всегда о необходимости беречь здоровье и развивать силы? — сказалъ онъ.

— Ну да, въ теоріи я и теперь стою за это, но жизнь иногда ломаетъ по-своему. Ты вотъ счастливецъ, не знаешь никакихъ бурь и волненій.

Но лицу Жданова опять скользнула усмѣшка.

— Ты въ моей душѣ не сидѣлъ, — коротко проговорилъ онъ и дружески спросилъ: — но надѣюсь, что у тебя нѣтъ серьезныхъ непріятностей?

— Нѣтъ, просто дѣдъ опять закопошился въ душѣ. Какъ-нибудь отдѣлаюсь, — отвѣтилъ Ртищевъ.

Онъ торопливо простился съ пріятелемъ и пошелъ своей дорогой, сердитый, раздраженный, озабоченный, сосредоточенно думая о томъ, что надо какъ-нибудь все это кончить, освободиться, отрезвиться.

III.

Въ домѣ Петра Ивановича Ртищева опытный наблюдатель могъ бы замѣтить сильную перемѣну въ тяжелый годъ войны, когда Иванъ Ртищевъ былъ уже на третьемъ курсѣ. Здѣсь чувствовалось что-то лихорадочное, ненормальное, всѣ точно выбились изъ обычной колеи. Петръ Ивановичъ брюзжалъ, какъ никогда, былъ хмуръ, нападалъ ожесточенно на разнузданность печати, выставлявшей ежедневно на видъ разныя злоупотребленія поставщиковъ провіанта, обмундированія и содержанія войскъ. Малѣйшій намекъ на взятки, на продѣлки еврейскихъ гешефтмахеровъ, игравшихъ, какъ всегда, роль шакаловъ на войнѣ, раздражалъ его до послѣдней степени, и онъ то и дѣло говорилъ о необходимости обуздать обличителей, доказывая, что это подрываетъ кредитъ, довѣріе, уваженіе и самыя основы. Елена Ивановна иногда горячо поддакивала ему, иногда же смѣялась своимъ нервнымъ, истерическимъ смѣхомъ, замѣчая:

— Кто же на это обращаетъ вниманіе!

Бывали иногда между мужемъ и женою страшныя стычки изъ-за образа жизни: мужу теперь все казалось, что они начали жить шире, болѣе открыто, стали больше тратить на тряпки, на пріемы, и онъ выходилъ изъ себя, начиналъ доказывать, что они теперь-то именно и должны сокращать свои расходы. Жена страстно оправдывалась, говорила, что они тратятъ не болѣе прежняго, что если иногда и бываютъ экстренные расходы, то это потому, что нужно же выдать замужъ старшую дочь. Во всемъ этомъ и въ обвиненіяхъ, и въ оправданіяхъ было что-то недоговоренное. Когда заходилъ вопросъ о выдачѣ замужъ дочери, Петръ Ивановичъ нетерпѣливо замѣчалъ:

— Это твое дѣло, давно пора пріискать жениха. Я старъ, и мало ли что можетъ случиться. Я былъ бы радъ, если бы и она, и Иванъ пристроились. Кстати, что съ Иваномъ? Я его не узнаю, ошалѣлымъ какимъ-то онъ ходитъ. И что его Серафима? Думаетъ онъ на ней жениться? Ихъ видятъ вездѣ вмѣстѣ.

— Я не знаю, — немного растерянно отвѣчала Елена Ивановна. — Ты знаешь, Серафима почти разошлась съ Прасковьей Михайловной, и та ее уже злословить. Кажется, вычеркнула даже изъ духовнаго завѣщанія.

— У Серафимы и безъ того довольно средствъ. Я былъ бы очень радъ, если бы Иванъ покончилъ это дѣло и сталъ бы на ноги.

— Ему еще остается полтора года пробыть въ университстѣ.

— Очень ему нуженъ университетъ. Онъ туда и не заглядываетъ. Ему деньги, обезпеченіе нужны. Карьеру и такъ сдѣлаетъ. Да, наконецъ, можетъ и студентомъ жениться…

Онъ мелькомъ наводилъ Ивана Ртищева на разговоръ о женитьбѣ. Иванъ сухо отвѣчалъ, что до окончанія университета онъ даже и не думаетъ составлять какіе-нибудь планы насчетъ женитьбы.

Дѣйствительно, онъ не составлялъ никакихъ плановъ и не могъ ихъ составлять, потому что не могъ трезво и серьезно думать о чемъ-нибудь.

Въ это время, когда, съ одной стороны, неслись вѣсти о геройскихъ подвигахъ и смертяхъ, когда всплывали на смѣтъ Божій имена героевъ войны, когда разносились разсказы объ удивительной стойкости и самоотверженіи руссахъ людей, и когда, съ другой стороны, то и дѣло доходили слухи о какихъ-то темныхъ дѣлахъ, о какихъ-то грабителяхъ, о бумажныхъ подошвахъ у сапогъ, о сухаряхъ съ пескомъ, о вѣчной изнанкѣ войны, при чемъ все общество было охвачено лихорадочною жаждою вѣстей и новостей съ театра войны, и перечитывало, и обсуждало каждую корреспонденцію и каждую реляцію, онъ, Иванъ Ртищевъ, попалъ въ какой-то заколдованный кругъ прожигателей жизни, справлявшихъ свой послѣдній шабашъ. Это былъ пиръ во время чумы, послѣдніе часы той Вальпургіевой ночи, которая длилась уже нѣсколько лѣтъ въ извѣстныхъ кружкахъ, создавшихъ всякихъ героевъ скамьи подсудимыхъ, вчера судившихся за поддѣлку векселей, сегодня за кражу сотенъ тысячъ и милліоновъ изъ банковъ. Какъ онъ втянулся въ эту жизнь — онъ уже самъ не отдавалъ себѣ отчета. Путь былъ скользкій, крутой и велъ прямо въ пропасть. Та женщина, о которой года два или три тому назадъ Иванъ Ртищевъ мечталъ, какъ о своей будущей женѣ, сдѣлала подъ его вліяніемъ одинъ ложный шагъ, уронила себя этимъ въ его мнѣніи и потомъ онъ, глумясь надъ своими мечтами, съ гнѣвомъ думая, что онъ чуть не сдѣлался ея мужемъ, не отшатнулся отъ нея, а сдѣлалъ со своей любовницей. Сначала онъ, по его собственному выраженію, подурачился, пофолишонничалъ съ нею, но сѣмя пало на хорошую почву и дало махровый цвѣтъ. Пустая, легкомысленная, безъ нравственныхъ правилъ и основъ женщина вовлеклась незамѣтно для самой себя въ развратъ, въ разгулъ и среди золотой молодежи ея имя уже черезъ два года сдѣлалось синонимомъ свѣтской кокотки. Ухарство манеръ, безпутное поведеніе, кричащіе туалеты, — все это дѣлало ее пикантной, дразнило. Чѣмъ ниже падала она, чѣмъ болѣе народу гонялось за ней, напрашиваясь на разоренье, тѣмъ болѣе опьянялся ею Ртищевъ. Любви тутъ не было и тѣни, но было животное желаніе обладать этой женщиной, дразня всѣхъ, насмѣхаясь надъ всѣми, и малѣйшій намекъ на ея измѣну пробуждалъ въ немъ почти ярость. «Разражу» дѣда-протодьякона сидѣло теперь въ немъ и не давало ему покоя. Иногда онъ не могъ дать себѣ даже отчета, кого ему хочется разразить: ея поклонниковъ за то, что они смѣютъ отбивать ее у него, или ее за то, что она смѣетъ властвовать надъ нимъ, или себя за то, что онъ, мечтавшій о карьерѣ, объ имени и славѣ, поддался малодушно этой Далилѣ и валяется полупьяный у ея ногъ. Рядомъ съ безсиліемъ побѣдить свою слабость, остепениться, удовлетворить свое честолюбіе, шла ужасающая стихійная сила, готовая все исковеркать, сломать, погубить. Бывали минуты отрезвленія, когда онъ грызъ свои ногти и бормоталъ въ бѣшенствѣ:

— Самое лучшее засадить бы теперь меня въ домъ сумасшедшихъ!

Хуже всего было то, что онъ яснѣе, чѣмъ когда-нибудь, сознавалъ, что онъ презираетъ всѣхъ людей — презираетъ, какъ червяковъ, которые на то и созданы, чтобы ихъ давили ногами. И возможность давить ихъ ему доставляла наслажденіе, то наслажденіе, которое онъ испыталъ въ школѣ, когда надавалъ пощечинъ Ромашкѣ.

За послѣднее время козлищемъ отпущенія для него явился Максимъ Вячеславовичъ Родзевичъ, одинъ изъ его дальнихъ родственниковъ, полякъ изъ очень хорошей старинной фамиліи, обладавшій крупнымъ независимымъ состояніемъ и, повидимому, имѣвшій шансы надѣяться на то, что Серафима Павловна скоро броситъ ради него своего «пьянаго дикаря», какъ Родзевичъ брезгливо называлъ за глаза Ртищева. Надѣяться на успѣхъ онъ могъ потому, что составлялъ пикантную противоположность Ртищеву.

Эта маленькая, тонкая и граціозная фигурка, съ едва замѣтными усиками на нѣжномъ и прозрачномъ, какъ дорогой фарфоръ, личикѣ, съ крошечными ногами и руками, выхоленными до послѣдней степени, производила впечатлѣніе чего-то хрупкаго, женоподобнаго. Въ голосѣ, въ движеніяхъ, въ позахъ, во всемъ была нѣкоторая манерность, что-то такое, что Родзевича хотѣлось одѣть въ шелковые чулки, въ кружевное жабо и манжеты, въ вышитый золотомъ камзолъ и полукафтанье и срисовать съ него портретъ маркиза давно минувшихъ временъ старой разлагавшейся Франціи. Онъ немного даже рисовался и своей хрупкостью, и своей женственностью, часто говорилъ о своемъ слабомъ здоровьѣ, носилъ при себѣ флакончики съ какими-то «солями» отъ головныхъ болей, ѣздилъ въ маленькой теплой кареткѣ «на ватѣ», какъ онъ выражался самъ. Надъ нимъ было легко смѣяться, какъ надъ манерничающей дѣвочкой, какъ надъ жеманнымъ женоподобнымъ франтомъ, но его нельзя было упрекнуть ни въ какомъ неблагородномъ поступкѣ: онъ не быль ни скупъ, ни трусливъ, ни низокъ; онъ не былъ даже смѣшно цѣломудренъ и могъ изумить всю свою компанію утонченностью разгула и разврата, спокойнаго, холоднаго, изысканнаго — показного разврата. Серафима Павловна Павлищева съ первыхъ же дней чутьемъ угадала, что въ этомъ сдержанномъ и холодномъ по виду человѣкѣ есть что-то новое для нея, и начала легкомысленно кокетничать съ нимъ, третируя его, какъ мальчика, и желая увидать въ немъ мужчину. Ртищевъ это замѣтилъ тотчасъ же, и въ его ревнивой душѣ поднялась цѣлая буря. Онъ, Ртищевъ, сотни разъ уже страстно желалъ бросить Серафиму; онъ даже не могъ иногда дать себѣ отчета, чего въ немъ теперь больше — ненависти ли къ ней или увлеченія ею. Но какъ только онъ увидалъ, что ее можетъ отбить у него «какой-то» Родзевичъ, что она сама можетъ бросить его, Ртищева, — онъ пришелъ въ ярость.

— Кукла на пружинахъ! Манерная дѣвчонка въ панталонахъ! Кривляка! — всѣ эпитеты посыпались на Родзевича.

— Ты боишься его! — поддразнивала его Серафима, заливаясь смѣхомъ.

— Этого щенка? Я его однимъ пальцемъ придавить могу, — говорилъ Ртищевъ.

— Есть чѣмъ хвалиться! — съ гримасой сказала она. — У моего дворника, вѣроятно, еще болѣе силы, чѣмъ у тебя. Дѣло не въ этой грубой силѣ. А Родзевичъ интересенъ тѣмъ, что не похожъ на другихъ.

Она опять засмѣялась.

— Я вотъ знаю тебя и значитъ знаю уже всѣхъ изъ нашихъ знакомыхъ; всѣ похожи одинъ на другого. А въ Родзевичѣ есть что-то, чего нѣтъ, во всѣхъ васъ. И какъ онъ смѣлъ!

— Смѣлъ! Что же онъ передъ тобой съ войскомъ цѣлымъ сражался или на кладбище ночью ходилъ? — съ ироніей спросилъ Ртищевъ.

— Нѣтъ, но онъ говоритъ прямо и спокойно такія вещи, которыхъ никто изъ насъ не скажетъ.

— Да, я знаю, что онъ и эпикуреецъ, а циникъ въ одно и то же вроня.

Она засмѣялась лукавымъ смѣхомъ. Ее ужасно потѣшало то, что она нашла человѣка, котораго боятся Ртищевъ. Съ другими она кокетничала, и онъ не обращалъ вниманія; онъ даже вовсе не замѣтилъ того, что одинъ изъ ихъ общихъ знакомыхъ съ недѣлю пользовался ея расположеніемъ и былъ прогнанъ ею потому, что былъ вовсе не интересенъ. Въ Родзевичѣ же, какъ она чувствовала, Ртищевъ видитъ серьезнаго соперника и боится его. Въ ной пробудилось два желанія: поближе узнать Родзевича, какъ личность новую, интересную и пикантную, и подразнить дикаря, наслаждаясь его ревностью. Эта новая забава стала развлекать ее, а развлеченіе было уже нужно, такъ какъ ей начинало дѣлаться скучно… Жизнь не давала уже ничего новаго, а все пріѣлось. Нужно было хоть какое-нибудь разнообразіе. Она смѣялась до слезъ, когда въ ея домѣ происходили стычки Родзевича и Ртищева, по большей части, за картами.

— Ты вѣрно счастливъ въ любви, потому что несчастливъ вль картахъ, — говорилъ одинъ пріятель Родзевичу, видя, что гогь проигрываетъ.

— Если бы эта примѣта была справедлива, я готовъ бы сейчасъ же проиграть все, — отвѣтилъ Родзевичъ.

— Это очень чувствительно! — насмѣшливо вставилъ Ртищевъ.

— Это просто желаніе хоть какого-нибудь сильнаго ощущенія, — сухо отвѣтилъ Родзевичъ, зѣвая.

— Когда же вы успѣли разочароваться, — насмѣшливо спросилъ Ртищевъ, окидывая его съ головы до ногъ сверху внизъ презрительнымъ взглядомъ.

— Вы ошибаетесь: я не разочаровался, а еще не успѣлъ ничѣмъ очароваться, — изысканно вѣжливо отвѣтилъ Родзевичъ.

— Однако, вы, кажется, нерѣдко одерживали какія-то побѣды въ свѣтѣ.

— Я обѣдаю каждый день, но это все не приноситъ мнѣ ни глубокихъ наслажденій, ни сильныхъ ощущеній.

Ргящевъ пожалъ плечами и, напрашиваясь на ссору, сталъ дерзкимъ.

— Зачѣмъ вы рисуетесь? — приставалъ онъ къ Родзевичу.

— Чѣмъ? — равнодушно спросилъ Родзевичъ.

— Всѣмъ: хладнокровіемъ, апатіей, разочарованіемъ, всѣмъ этимъ пресыщеніемъ, — горячо пояснилъ Ртищевъ.

— Я вовсе этимъ не рисуюсь, какъ не сталъ бы рисоваться вашею способностью вспыхивать, подобно пороху, при каждомъ словѣ, — съ усмѣшкой отвѣтилъ Родзевичъ.

— Да ужъ этимъ лучше рисоваться, чѣмъ дряблостью и сонливостью.

— Не смѣю спорить, — съ той же холодной усмѣшкой сказалъ Родзевичъ.

Ртищевъ отходилъ отъ игорнаго стола и почти вслухъ начиналъ ругать передъ кѣмъ-нибудь изъ пріятелей Родзевича. Родзевичу это передавали, тогь сухо замѣчалъ, что ему очень жаль Ртищева: онъ даровитый малый, но, какъ видно, о его воспитаніи мало заботились. Приписывать его поступки одной наслѣдственности со стороны отца, конечно, было бы странно, хотя бываетъ и это. Услужливые друзья передавали и это Ртищеву.

— А вотъ я ему надаю пощечинъ, тогда онъ мое воспитаніе и происхожденіе и узнаетъ! — въ бѣшенствѣ грозилъ Ртищевъ.

Всѣ ожидали какого-то происшествія и радовались въ полупьяномъ видѣ новому развлеченію. Скука одуряла всѣхъ: на оргіяхъ не было ничего новаго; ни одна падшая женщина не представляла ничего интереснаго; нужно было хоть что-нибудь, что возбудило бы нервы, встряхнуло бы на время апатію пресыщенія. Размолвка между Ртищевымъ и Родзевичемъ могла принять крупные размѣры и это заинтересовало: чѣмъ кончится? оплеухой гдѣ-нибудь въ ресторанѣ или въ театрѣ? потомъ что? дуэль? Это встряхнетъ! Вонъ тамъ, на войнѣ, говорятъ, эта ежедневно проливаемая кровь волнуетъ и затрагиваетъ за живое. Нѣкоторые изъ друзей разжигали Ртищева, другіе предостерегали Родзевича. Первый горячился, второй холодно отвѣчалъ, что онъ фаталистъ.

Родзевичъ не хвасталъ. Наслѣдственное худосочіе или благопріобрѣтенная истасканность, или то и другое вмѣстѣ дѣлали его если не храбрецомъ, то равнодушнымъ къ вопросу «быть или не быть». Онъ, казалось, пошелъ бы даже на плаху съ скучающей миной и аффектированно зѣвая. Кромѣ того, тщедушность и маленькій ростъ развили въ немъ съ дѣтства какое-то особенное упорство во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, гдѣ онъ могъ показаться струсившимъ. Въ этомъ маленькомъ женоподобномъ существѣ вообще было столько упрямства, что онъ согласился бы скорѣе умереть, чѣмъ выказать себя трусомъ. Говоря о своемъ фатализмѣ, онъ почти не рисовался и не лгалъ. Жизнь, праздная, распущенная, скучная, въ концѣ концовъ, очень мало интересовала его. Кромѣ того онъ зналъ, что она и безъ того оборвется рано. Онъ давно страдалъ зародышами чахотки. Играя въ карты и проигрывая очень крупные куши денегъ, онъ шутливо замѣчалъ, что, къ сожалѣнію, онъ даже не успѣетъ проиграть всего своего состоянія. Отступить передъ какимъ-то Ртищевымъ ради сохраненія жизни, по его мнѣнію, было просто подло, и онъ шелъ навстрѣчу всякимъ случайностямъ. Отношенія между этими молодыми людьми обострялись съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе и всѣ ждали развязки. Она была близка.

Какъ-то разъ во время карточной игры у одного изъ общихъ пріятелей Ртищевъ встрѣтилъ среди другихъ товарищей и Родзевича. Тотъ былъ какъ-то особенно разсѣянъ, поглядывалъ на часы, не принималъ участія въ игрѣ и, повидимому, куда-то собирался уѣхать.

Разговоръ, между прочимъ, зашелъ о злобѣ дня — войнѣ. Кто-то спросилъ Родзевича его мнѣніе.

— Вы знаете, большинство изъ насъ не сочувствуетъ этой войнѣ, — уклончиво отвѣтилъ Родзевичъ.

— Да, у васъ вѣдь свой патріотизмъ, а не нашъ, не русскій, — презрительнымъ тономъ сказалъ Ртищевъ.

— Вы совершенно правы, у насъ свой патріотизмъ, — сухо отвѣтилъ Родзевичъ. — Но здѣсь, у этихъ карточныхъ столовъ, можно съ удобствомъ не говорить ни о какомъ патріотизмѣ, чтобы не краснѣть за себя.

— Что вы этимъ хотите сказать, что здѣсь все какіе-то прохвосты собрались, которые не пошли бы въ рѣшительную минуту спасать отечество? — загорячился Ртищевъ.

— Я говорю только, что есть минуты и мѣста, когда о святыхъ вещахъ не говорятъ, — съ достоинствомъ отвѣтить Родзевичъ.

Одинъ изъ играющихъ поддержалъ его:

— Дѣйствительно, тутъ не мѣсто толковать о важныхъ матеріяхъ, а то еще покажешься патріотомъ въ родѣ тѣхъ, которые удятъ теперь рыбу въ мутной водѣ.

— Да, говорятъ, злоупотребленій масса, — сказалъ Родзевичъ: — а и тѣ, которые теперь грабятъ, вѣроятно, кричали болѣе всѣхъ о патріотизмѣ.

Ртищевъ вдругъ поблѣднѣлъ, хотѣлъ что-то сказать и стиснулъ зубы. Онъ заторопилъ банкомета.

— Ну, что же ты, заслушался премудрыхъ изреченій. Играть, такъ играть!

Всѣ занялись игрой.

Никогда Ртищевъ не ненавидѣлъ такъ Родзевича, какъ въ эту минуту. Ему вдругъ вспомнился и темный слухъ, подхваченный съ тревогой его отцомъ въ газетѣ, и разговоръ отца о необходимости войны въ домѣ Прасковьи Михайловны, и какія-то отрывочныя фразы дома о какихъ-то темныхъ сдѣлкахъ. У него явилось непреодолимое желаніе отмстить Родзевичу, публично сдѣлать ему скандалъ сегодня же, въ этомъ же домѣ, при всѣхъ этихъ людяхъ. Но Родзевичъ опять взглянулъ на часы, натянулъ перчатку и простился съ пріятелями. Когда онъ уѣхалъ, начались толки, куда онъ уѣхалъ, почему онъ такъ упорно скрывалъ, куда ѣдетъ. Въ головѣ Ртищева вдругъ блеснула какая-то мысль.

Онъ тревожно поднялся съ мѣста и заявилъ, что не будетъ больше играть. Его уговаривали, удерживали.

— Я еще пріѣду, — отвѣтилъ онъ отрывисто. — Мнѣ нужно на полчаса уѣхать. Я забылъ кое-что.

Онъ наскоро простился со всѣми и пошелъ.

— Такъ пріѣдешь? — крикнули ему.

— Пріѣду и всѣхъ васъ обыграю! — сказалъ онъ, стоя уже въ дверяхъ.

Прошло какихъ-нибудь десять минутъ, какъ онъ уже звонилъ у параднаго подъѣзда дома Серафимы Павловны. Ему отворилъ дверь швейцаръ и проговорилъ:

— Серафимы Павловны нѣтъ…

Онъ не кончилъ, потому что Ртищевъ сбросилъ ему на руки пальто, крикнувъ:

— Болванъ!

И помчался по лѣстницѣ.

Въ одну минуту онъ успѣлъ увидать на вѣшалкѣ пальто Родзевича и сообразить все. Такъ вотъ куда торопился Родзевичъ. Она приказала сказать ему, Ртищеву, что ея нѣтъ дома. Тотъ, подлецъ, выжидалъ, когда онъ, Ртищевъ, увлечется игрою, чтобы уѣхать къ ней. Чудесно, онъ, дастъ пощечину Родзевичу и самъ бросить ее, Серафиму. Все будетъ кончено. Узелъ разрубится. Гордіевы узлы всегда надо разрубать, а не распутывать. Его охватило ощущеніе радости, торжества. Не его бросятъ, а онъ броситъ. Накажетъ соперника и конецъ — конецъ попойкамъ, оргіямъ, гибели. Свобода! свобода!

Онъ распахнулъ дверь гостиной и смутно увидалъ близко-близко другъ около друга ее и его.

— Мерзавецъ, вотъ ты куда торопился? — крикнулъ онъ и хотѣлъ ринуться на Родзевича.

Серафима Павловна вскочила и встала между ними.

— Ты пьянъ! — проговорила она. — Сумасшедшій!

Онъ схватилъ ее за руки и отшвырнулъ съ ругательствами прочь.

— Вы мнѣ дадите удовлетвореніе, — послышался холодный голосъ Родзевича. — Мы не мужики и не дикари, чтобы переругиваться и управляться кулаками и оскорблять женщинъ.

Ртищевъ расхохотался.

— На шпагахъ или на пистолетахъ? — нагло спросилъ онъ. — Я васъ все равно уничтожу.

— Ради Бога! Ради Бога! Что вы хотите дѣлать? — воскликнула Серафима Павловна, бросаясь опять къ Ртищеву.

— Выйдемте въ другую комнату, — сухо сказалъ ему Родзевичъ.

Онъ вѣжливо обратился къ Серафимѣ Павловнѣ и совершенно спокойно сказалъ ей:

— Пожалуйста, не волнуйтесь. Все это пустяки. Мы объяснимся и конецъ…

— Вы не будете драться на дуэли? — спросила она пугливо.

— Нѣтъ.

— Честное слово?

— Честное слово!

Ртищевъ уже не имѣлъ желанія бить соперника и наслаждался мыслью, что онъ его приколетъ или пристрѣлитъ. Да, такъ должно все это кончиться. Даже не такъ, нѣтъ: онъ носъ ему обрубятъ, ноту искалѣчитъ, сдѣлаетъ уродомъ этого женоподобнаго красавца. Это комичнѣе. Драмы вовсе не нужны: комедіи интереснѣе.

— Я надѣюсь, что вы не станете марать репутацію беззащитной и несчастной молодой женщины, — началъ Родзевичъ, когда они вошли въ другую комнату.

— Вы боитесь дуэли? — нагло спросилъ Ртищевъ.

— Я жалѣю женщину, — сухо отвѣтилъ Родзевичъ. — Есть способы болѣе честные и простые. Мы можемъ не впутывать никого въ это дѣло: ни ее, ни секундантовъ.

— Что вы тамъ поете? — грубо спросилъ Ртищевъ.

— Мы можемъ бросить жребій, кому изъ насъ надо стушеваться, — пояснилъ Родзевичъ.

— То-есть какъ это стушеваться, — засмѣялся Ртищевъ.

— Умереть, — коротко отвѣтилъ Родзевичъ.

— Умереть? — глухо, какъ эхо, повторилъ озадаченный этимъ простымъ отвѣтомъ Ртищевъ.

Его вдругъ охватилъ страхъ, подлый, низкій страхъ предъ смертью, предъ «глупой смертью» по жребію. «На узелки смерть вынимать предлагаетъ», — злобно подумалъ онъ. Онъ услыхалъ холодный голосъ Родзевича, но этотъ голосъ, казалось ему, говорилъ теперь гдѣ-то далеко:

— Намъ все равно жить бокъ-о-бокъ теперь уже нельзя, и какую бы дуэль мы ни избрали, она должна кончиться смертью одного изъ насъ. Вы, конечно, согласны съ этимъ? Всякая дуэль вызываетъ огласку и всѣ узнаютъ, что мы дрались изъ-за женщины, начнется бросанье грязью въ нее, а мы предъ нею и такъ не мало виноваты, по крайней мѣрѣ, вы. Заставить болтуновъ молчать и возстановить ея репутацію женитьбой на ней, разумѣется, ни одинъ изъ насъ не вздумаетъ. Кромѣ того, оставшійся изъ насъ въ живыхъ поплатится такъ же, какъ поплатятся и секунданты.

— Да, да… такъ вы хотите жребій, — глухимъ подавленнымъ голосомъ сказалъ, наконецъ, Ртищевъ, точно очнувшись отъ сна. — Когда же?

— Конечно, сейчасъ же. Откладывать нечего. Сейчасъ вынуть жребій и къ завтрашнему утру все будетъ кончено.

Ртищевъ молчалъ. Хмель, задоръ, все прошло, остался одинъ ужасъ предъ мыслью, что вотъ сейчасъ онъ можетъ вынуть свой смертный приговоръ. Родзевичъ ясно понялъ, что тотъ колеблется, и заговорилъ съ вызывающимъ удареніемъ на словахъ:

— Вы понимаете, что я имѣю право требовать удовлетворенія. Какъ бы вамъ ни было непріятно и тяжело, но вы, какъ порядочный человѣкъ, должны…

Ртищевъ вздрогнулъ.

— Что вы думаете, что я боюсь? — запальчиво крикнулъ онъ.

Родзевичъ пожалъ плечами и вынулъ изъ кармана щегольскую записную книжку въ золотомъ съ эмалью переплетѣ.

— Мы вырвемъ нѣсколько листовъ, — началъ неторопливо пояснять онъ, вырывая листки изъ книжки: — напишемъ на нихъ условныя слова, положимъ ихъ въ шляпу и станемъ вынимать по одному, покуда кто-нибудь не вытянетъ жребія. Угодно вамъ написать на нѣсколькихъ листкахъ… Есть у васъ карандашъ?

Онъ перебросилъ по столу въ сторону Ртищева нѣсколько вырванныхъ имъ изъ записной книжки листковъ и самъ сталъ писать.

— Я буду писать «нѣтъ», вы — тоже: на одномъ же напишите «да», — сказалъ онъ и, поднявъ на минуту глаза, замѣтилъ, что у Ртищева дрожитъ рука.

Это ему доставило большое удовольствіе. Онъ повеселѣлъ и шутливо замѣтилъ:

— Мы ограничимся десяткомъ листиковъ, а то будетъ скучно долго писать и вытаскивать. Не правда ли? Жизнь и такъ даетъ много скучныхъ минутъ!

— Да, да, — безсознательно отвѣтилъ Ртищевъ и досадливо почувствовалъ, что у него колотятся зубы.

«Какая глупая смерть изъ-за какой-то глупой бабенки, — носилось въ его головѣ. — Три года пьянства и въ результатѣ самоубійство, смерть на узелки!»

— Вы написали? — окликнулъ его Родзевичъ.

— Написалъ!

Родзевичъ пересчиталъ бумажки, бросилъ ихъ въ свою шляпу и началъ ее трясти.

«Неужели это у него все напускное? — думалъ Ртищевъ, угрюмо слѣдя за плавными движеніями его руки. — Или, юртъ его знаетъ, ничего не ждетъ, ни на что не надѣется? Я вотъ надѣялся, хотѣлъ».

Родзевичъ предложилъ вынимать листки. Опять у Ртищева задрожали руки. На минуту въ головѣ скользнула безумная мысль задушить Родзевича, если жребій выпадетъ не ему, а-Ртищеву. Ртищевъ почувствовалъ презрѣніе къ самому себѣ. Нѣсколько тяжелыхъ мгновеній прошло въ гробовомъ молчаніи и этой пытки Ртищевъ, казалось, никогда не забудетъ. Вдругъ раздался холодный, сдѣлавшійся вдругъ сдавленнымъ и хриплымъ, голосъ Родзевича:

— Довольно! Вамъ везетъ!

Ртищевъ безсознательно двинулся къ нему, съ инстинктивнымъ желаніемъ заглянуть на вынутую бумажку, и изъ его груди вырвался крикъ:

— Вамъ?

— Обрадовались? — насмѣшливо и ѣдко спросилъ Родзевичъ, и по его лицу скользнуло выраженіе безконечно злого презрѣнія, какой-то нестерпимой внутренней боли.

Ртищевъ опомнился, притихъ, охваченный радостью за себя, и ему вдругъ стало глубоко жаль Родзевича.

— Послушайте, — началъ онъ мягко, несмѣло.

Родзевичъ холодно взглянулъ на него злымъ, уничтожающимъ взглядомъ, точно на своего палача.

— Я кончу сегодня же, — отрывисто сказалъ онъ.

Затѣмъ онъ круто повернулся спиною къ Ртищеву и, не прощаясь съ нимъ, ненавидя его, пошелъ къ двери.

«Прощайте!» — хотѣлъ сказать ему Ртищевъ и смутился, поперхнулся.

«Но не до свиданья же ему сказать?» — мелькнуло вдругъ въ его головѣ. Когда онъ очнулся — Родзевича уже не было въ комнатѣ. Ртищевъ бросился тоже вонъ, нанялъ извозчика и поскакалъ, безсмысленно сказавъ, куда его везти. Онъ доѣхалъ до указаннаго дома, взбѣжалъ по лѣстницѣ. Его встрѣтила шумная, уже совсѣмъ пьяная компанія.

Онъ торопливо выпилъ залпомъ стаканъ вина.

«Родзевичъ, вѣрно, кончаетъ теперь счеты съ жизнью, — мелькнуло въ его головѣ. — Изъ-за одного слова, изъ-за пошлой, глупой развратницы! Каково, если бы мнѣ пришлось?»

Ртищевъ еще выпилъ. Ему предложили играть.

— Да, да, играть! — лихорадочно отозвался онъ, опять наливая себѣ вина.

«Проклинаетъ меня, должно-быть, какъ убійцу, какъ палача, — мысленно разсуждалъ онъ и опять подумалъ: — что было бы, если бы я вынулъ жребій? Изъ-за чего? Распущенные тунеядцы, распутники! Сами подставляютъ лобъ подъ пулю въ пьяномъ видѣ и убиваютъ другихъ. Да, всѣ мы разбойники, насильники, грабители!»

— Ты опять проигралъ! — сказалъ кто-то ему.

— Ахъ, что деньги, когда проигрываешь жизнь! — восадикнуль онъ и крякнулъ, бросая на столъ скомканныя бумажки: — вотъ, все ставлю…

На дворѣ ужъ было бѣлое утро, когда кончилась игра. Ртищевъ проигралъ нѣсколько тысячъ и былъ пьянъ. Когда онъ вышелъ на улицу, по ней уже шли рабочіе съ топорами, съ пилами. Ему въ глаза блеснули первые лучи солнца. Онъ вдругъ вспомнилъ Родзевича и ему стало невыносимо тяжело, точно онъ терялъ лучшаго друга, любимаго брата. Онъ залился пьяными слезами и, обнимая кого-то изъ пріятелей, заговорилъ:

— Солнце! солнце!.. А онъ не видитъ уже солнца… Я вижу, а онъ не видитъ…

Пріятель тоже о чемъ-то плакалъ, раскиснувшій, слюнявый, отвратительный въ своемъ опьянѣніи. Проходящій черный людъ смотрѣлъ не безъ любопытства на этихъ, съ утра нализавшихся, модныхъ франтовъ.

IV.

Петръ Ивановичъ Ртищевъ возвратился въ обыкновенное время изъ должности и, проходя черезъ столовую, коротко сказалъ лакею:

— Скажи, я обѣдать не буду!

Лакей взглянулъ на барина, удивленный его непривычно глухимъ голосомъ, увидалъ, что на баринѣ, «лица нѣтъ», и торопливо отвѣтилъ:

— Слушаю-съ, ваше превосходительство!

Петръ Ивановичъ прошелъ въ свой просторный, нѣсколько мрачный кабинетъ, заставленный большими шкапами и столами и тяжелой кожаной мебелью. Ртищевъ былъ желтъ, какъ лимонъ, осунулся, чуть-чуть сгорбился и смотрѣлъ сосредоточеннымъ, устремивъ глаза куда-то безъ цѣли впередъ. Казалось, онъ во что-то вглядывался, что-то хотѣлъ разобрать и сообразить. Онъ положилъ на столъ портфель, прошелся по комнатѣ, заложивъ руки за спину и поджавъ губы, и внезапно на ходу остановился передъ переднимъ угломъ.

— Господи, за что наказуешь? — проговорилъ онъ, разводя руками.

Потомъ онъ опять сталъ ходить. Въ головѣ мелькали странныя мысли: «Почему у меня такой маленькій образъ виситъ? Едва разсмотришь. По модѣ все». Ему вспомнилось, какъ въ дѣтствѣ онъ любилъ смотрѣть по вечерамъ, лежа въ постелькѣ, на теплившіяся лампады въ домѣ своего отца. Въ воображеніи ярко вырисовывались эти минуты далекаго прошлаго. Вотъ въ домѣ все затихло — и буйство пьянаго отца, и ворчанье полоумнаго дѣда, и слезы кроткой матери, — и не спитъ только онъ, маленькій Петя, да Богъ, какъ кажется ему, — тотъ Богъ, передъ Которымъ горятъ кроткимъ свѣтомъ эти лампады, и видитъ этотъ Богъ все…

Его охватилъ паническій страхъ при воспоминаніи о всевидящемъ Богѣ.

— О Богѣ вспомнилъ, какъ стряслась бѣда! — попрекнулъ онъ себя вслухъ.

Слово «бѣда» напомнило ему все, что случилось.

Ему намекнули сегодня сухо и почти презрительно, повернувшись къ нему спиною и словно стыдясь смотрѣть ему въ глаза, стыдясь за него, намекнули, что онъ сдѣлаетъ хорошо, если самъ подастъ прошеніе объ увольненіи отъ должности по разстроенному здоровью. Прошеніе его будетъ принято. Затѣмъ его сдадутъ въ какой-нибудь архивъ, гдѣ онъ будетъ доживать вѣкъ безъ дѣятельности, выслушивая дремотно какіе-то доклады и соглашаясь съ мнѣніемъ сосѣда при подписаніи этихъ докладовъ. А если онъ не подастъ прошенія? Вѣдь, въ сущности, его ни въ чемъ не могутъ обвинить? Про него только ходятъ слухи о крупной сдѣлкѣ съ евреями, только слухи. Что-жъ изъ этого! Хотя его и не могутъ ни въ чемъ уличить, а все же могутъ уволить его со скандаломъ, позорно, обидно. Тогда будетъ хуже; нужно покориться и самому подписать смертный приговоръ себѣ, какъ общественному дѣятелю. А онъ такъ привыкъ играть видную роль! Сколько людей, которые теперь раболѣпствуютъ передъ нимъ, отвернутся отъ него завтра же. Они раболѣпствовали не передъ нимъ, а передъ его успѣхами. Его лично они всегда готовы были утопить, завидуя ему. А злословіе? Прасковья Михайловна Павлищева и теперь уже шипитъ противъ него на всѣхъ раутахъ. Ей все доложено, ее все возмутило. Пощады отъ нея не жди. А ради кого приходилось ему идти на разныя сдѣлки, какъ не ради ея родни — цѣлая свора этой родни пила и ѣла на его счетъ, одни богатые, другіе нищіе. Сама она посылала къ нему разныхъ семиюродныхъ племянницъ и племянниковъ, нуждавшихся въ помощи и въ мѣстахъ. Онъ опредѣлялъ всѣхъ этихъ бабушкиныхъ внуковъ и долженъ былъ кормить тѣхъ, черезъ кого опредѣлялъ ихъ. Злословить легко, а каково было ему пробивать себѣ дорогу и жить въ той обстановкѣ, въ которую попалъ онъ? Да все это еще ничего, но бѣда не приходитъ одна. На него свалилась ихъ цѣлая масса. Недавно начали ходить темные слухи о томъ, что случившееся въ городѣ и надѣлавшее шуму самоубійство Родзевича имѣетъ связь съ отношеніями его сына къ Серафимѣ Павловнѣ Павлищевой. Говорятъ о скандалезномъ поведеніи этой женщины, и примѣшиваютъ къ ея имени имя его сына. Онъ развратилъ ее, онъ погубилъ ее въ мнѣніи общества. Говорятъ, что ее привозятъ пьяную изъ загородныхъ ресторановъ и у нея остаются какіе-то мальчишки. Это онъ довелъ ее до этого паденія. Прежде она была просто глупенькой бабенкой и только. Теперь — это свѣтская кокотка. Да, Иванъ ведетъ себя болѣе, чѣмъ странно. Старикъ задумался глубоко о сынѣ. Онъ, посвоему, сильно любилъ сына, надѣялся на его карьеру, любовался его выдержкой, твердымъ характеромъ, сильно развитымъ чувствомъ честолюбія. Онъ могъ гордиться имъ и гордился, видя въ немъ свою будущую славу. Гдѣ теперь все это, на что онъ любовался?

Онъ сжалъ рукою лобъ и, казалось, что-то болѣзненно хотѣлъ вспомнить. Въ головѣ чувствовалась легкая боль отъ напряженія памяти. Наконецъ, черезъ нѣсколько минутъ онъ вспомнилъ, что онъ хотѣлъ сдѣлать, придя домой, и позвонилъ. Вошелъ слуга.

— Иванъ Петровичъ дома? — спросилъ старикъ.

— У себя, ваше превосходительство.

— Скажи ему, что я прошу его сейчасъ къ себѣ. Слышишь, сейчасъ же!

Слуга вышелъ.

Старикъ съ заложенными за спину руками снова тихо заходилъ по комнатѣ.

Прошло минутъ десять. Въ сосѣдней комнатѣ послышались быстрые, твердые шаги и дверь въ кабинетъ Петра Ивановича отворилась. Иванъ Ртищевъ, переступивъ порогъ отцовскаго кабинета, остановился и какъ-то особенно тревожно взглянулъ на отца.

— Батюшка, вы нездоровы? — озабоченно спросилъ онъ.

Непоявленіе отца за обѣденнымъ столомъ уже вызвало тревогу, а теперь лицо старика безъ словъ говорило, что случилось нѣчто нехорошее.

— Ты, кажется, лучше другихъ долженъ знать, что я не могу быть здоровымъ, — отвѣтилъ съ горечью старикъ, останавливаясь на минуту передъ сыномъ и вглядываясь въ любимыя черты его лица. — Ты огорчаешь, глубоко огорчаешь меня!

Иванъ слегка поблѣднѣлъ. На что намекаетъ отецъ? Что онъ узналъ? Что и какъ отвѣтить ему?

— Про тебя говоритъ весь городъ, — продолжалъ отецъ и снова заходилъ по кабинету.

Иванъ прислонился въ камину, ожидая не обычной отеческой головомойки, а чего-то большаго. Эти головомойки онъ выносилъ обыкновенно сдержанно и довольно равнодушно. Теперь сдержанность была особенно сильна, такъ какъ оправдываться онъ не могъ, но равнодушія не было, такъ какъ его продолжали волновать вопросы, что знаетъ отецъ.

— Твои отношенія въ Серафимѣ Павловни но просто скандалёзны, но недостойны порядочнаго человѣка, — продолжалъ отецъ. — Ты развратилъ ее, ты довелъ ее до того, что она стала сказкой города.

— Это легкомысленная бабенка, — началъ сынъ.

— Не оправдывайся! Ты не школьникъ! Она была, вѣроятно, и прежде легкомысленной бабенкой, но ты довелъ ее до того, что она стала хуже публичной женщины. Говорятъ объ оргіяхъ, говорятъ, что ее пьяную выносятъ изъ троечныхъ саней, говорятъ, что какіе-то мальчишки…

Старикъ прервалъ фразу, остановился передъ сыномъ и въ упоръ спросилъ его:

— Какая причина заставила Родзевича покончить съ собой?

Иванъ быстро поднялъ голову, хотѣлъ что-то сказать, встрѣтился глазами съ взглядомъ отца и опустилъ голову. Отецъ, не дожидаясь другого отвѣта, тяжело вздохнулъ и опять заходилъ по комнатѣ.

— Недоставало только этого: обагренія рукъ кровью, — совсѣмъ тихо сказалъ онъ, и какая-то старческая надтреснутая нотка прозвучала въ его всегда суровомъ, ивлактномъ голосѣ. — Ахъ, Иванъ, Иванъ!..

Воцарилось молчаніе, тяжелое молчаніе людей, которымъ страшно было вслухъ высказывать свои мысли. Но это было не все. Старикъ вспомнилъ, что его взволновало не то, о чемъ они говорили до сихъ поръ. Взволновало худшее: смерть Родзевича могла вызывать упреки совѣсти, но она не налагала грязнаго пятна. То, другое, о чемъ говорили въ городѣ, пятнало грязью.

— Мнѣ говорили, что ты недавно проигралъ? — сказалъ отецъ.

Кровь прихлынула къ лицу Ивана Ртищева. Но говорить онъ не могъ. Что-то судорожно сжимало горло. Отецъ съ минуту ждалъ отвѣта.

— Сколько? Говорятъ двадцать тысячъ? — спросилъ онъ потомъ.

— О! — воскликнулъ Иванъ Ртищевъ и опять ему сдавило горло.

Отецъ продолжалъ еще съ минуту и спросилъ:

— Однако, сколько же?

— Пять, — коротко отвѣтилъ сынъ.

— Пять? — повторилъ отецъ, бросивъ на него испытующій взглядъ.

— То-есть немного больше, — пояснилъ сынъ: — но… но я тѣ отдалъ…

Отецъ горько усмѣхнулся.

— Тѣ отдалъ, а на эти выдалъ векселя? — съ горечью проговорилъ онъ.

Сынъ кивнулъ утвердительно головой. Опять воцарилось молчаніе. Оно тяготило Ивана страшно. Онъ рѣшился заговорить первый.

— Это въ первый и въ послѣдній разъ, — началъ онъ горячо и искренно. — Урокъ былъ хорошій, на всю жизнь…

Отецъ вдругъ остановился передъ нимъ и съ легкимъ раздраженіемъ перебилъ его:

— Что ты мнѣ говоришь о будущемъ, объ урокѣ. Для насъ нѣтъ теперь будущаго: у насъ есть только настоящій день, сегодняшній день. Мнѣ сегодня предложили подать прошеніе объ увольненіи отъ должности по болѣзни. Обо мнѣ распускаютъ темные слухи, что на мою долю выпали какія-то богатства отъ компаніи евреевъ, и прибавляютъ при этомъ, что не мудрено, если мой сынъ, еще не кончившій курса, еще студентъ, еще мальчишка, проигрываетъ по двадцати тысячъ, выдаетъ направо и налѣво векселя, зная, что воръ-отецъ заплатятъ.

— Это ложь, ложь! — воскликнулъ Иванъ.

— Это то, чему вѣрятъ, чему хотятъ вѣрить! — перебилъ его отецъ. — Что-жъ тутъ значатъ слова о будущемъ твоемъ поведеніи? Теперь, сегодня, въ данную минуту докажи, что ты не моталъ денегъ, увѣрь, что ты не выдавалъ векселей; сдѣлай, чтобы мнѣ не пришлось платить по нимъ…

Иванъ стоялъ, понурившись, какъ приговоренный къ смерти. Въ головѣ былъ хаосъ, казалось, Что подъ ногами разверзается цѣлая пропасть, гдѣ гибнетъ все: почетное положеніе въ обществѣ, благосостояніе, доброе имя, будущность. Не будутъ ли судить отца? Что они станутъ дѣлать, разоренные, оплеванные? Что онъ станетъ дѣлать, если предъявятъ выданные имъ векселя? Ему нужны отвѣты на всѣ эти вопросы, иначе съ ума сойти можно. И въ какую минуту все это стряслось, когда онъ далъ себѣ слово вести тихую жизнь, остепениться, не губить себя.

— Батюшка! — почти вскрикнулъ онъ.

Отецъ, молча ходившій по комнатѣ, вздрогнулъ отъ этого крика боли и съ какимъ-то особеннымъ, покорнымъ благодушіемъ сказалъ:

— Успокойся, я заплачу! Что же дѣлать, не заставлять же другихъ терпѣть убытки и ругать насъ. Это все Божье наказаніе! Забыли Бога, забыли совѣсть!

Онъ остановился и проговорилъ сыну:

— Сядь!

Онъ самъ подвинулъ ногою большое кожаное кресло себѣ къ камину, сѣлъ въ это кресло и заговорилъ спокойно, не упавшимъ старческимъ голосомъ:

— Моя пѣсня спѣта! Мнѣ дай Богъ протянуть нѣсколько лѣтъ въ тишинѣ и мирѣ, въ сторонѣ отъ общества. Твоя жизнь впереди. Ты говорилъ объ урокѣ — дай Богъ, чтобы онъ послужилъ на пользу тебѣ. Тебѣ теперь будетъ не легко выбиваться. Мало того, что нужно будетъ остепениться, отвыкнуть отъ многаго, нѣтъ, тебѣ придется поступить на службу безъ связей, безъ протекцій. Отъ насъ отвернутся всѣ. Мы имѣли значеніе, потому что я занималъ видное мѣсто и всѣ предполагали, что я богатъ. Теперь обрадуются паденію и начнется ослиное ляганье…

Онъ вздохнулъ.

— Я иллюзій не дѣлаю. Я знаю, что именно насъ особенно охотно забросаютъ грязью. Да, наконецъ, наше время вообще время скандаловъ. Всѣ только и жаждутъ темныхъ слуховъ, грязныхъ сплетенъ. Всѣ купаются въ грязи и желаютъ замарать ею и другихъ. Что будетъ со мною: сдадутъ ли меня просто въ архивъ, поступятъ ли иначе, я ничего не знаю. Тебя я не хочу подвергать никакимъ случайностямъ и отдѣлю тебѣ извѣстный капиталъ. Я самъ, правда, началъ дѣятельность въ дырявыхъ сапогахъ; ты воспитанъ иначе, тебѣ было бы трудно начать карьеру нищимъ.

— Я прошу только… — началъ Иванъ въ смущеніи.

— Мнѣ все равно, о чемъ ты просишь, — сказалъ старикъ. — Ты просишь только уплаты долга? Да? Ну, а далѣе что? Будешь жить у меня, не зная ни настоящихъ моихъ средствъ, не имѣя возможности распорядиться ничѣмъ, ходя на помочахъ? Нѣтъ, лучше сразу опредѣлить, что у тебя есть и дальше чего ты не можешь разсчитывать. Мнѣ вѣдь надо подумать и о твоихъ сестрахъ…

Старикъ замолчалъ и погрузился въ невеселыя думы. Сынъ тоже не прерывалъ молчанія, покусывая ноготь большого пальца правой руки и перебирая лѣвою бахрому кресла. Казалось, оба они въ эти нѣсколько часовъ стали старше на десятокъ лѣтъ. На время въ нихъ все стихло, точно они сознавали, что буря пронеслась, подвели итогъ утраченному и погибшему и смирились, покорившись судьбѣ. Можетъ-быть, будущее, близкое будущее принесетъ еще много бѣдъ и горя, но теперь настало душевное затишье и оно было въ извѣстной степени даже сладко. Должно-быть, именно подъ вліяніемъ сознанія сладости этого затишья, старикъ со вздохомъ сказалъ:

— Если бы можно было только не сдавать дѣлъ!

— Запутаны? — спросилъ коротко сынъ.

— О, нѣтъ! все въ порядкѣ! — отвѣтилъ Петръ Ивановичъ и пояснилъ свою мысль: — Людей не видать бы на нѣкоторое время.

— Да, да, ты правъ, — согласился сынъ. — Ты отправишь мать и сестеръ куда-нибудь?

— Конечно, не за границу только, для избѣжанія сплетенъ, а въ глушь куда-нибудь, въ деревню…

— Я тоже радъ бы уѣхать тотчасъ же по окончаніи семестра, — сказалъ сынъ.

Имъ обоимъ хотѣлось затеряться въ толпѣ, стушеваться, заставить людей забыть о нихъ.

Спустя нѣсколько минутъ, сынъ поднялся съ мѣста, взялъ руку отца и почтительно поднесъ ее къ губамъ.

— Спасибо, — тихо сказалъ онъ.

Отецъ молча поцѣловалъ его въ голову.

— Тебѣ прислать чай сюда? — спросилъ Иванъ.

— Чай? — переспросилъ разсѣянно отецъ. — Да, да, сюда..

Сынъ вышелъ.

Старикъ сидѣлъ глубоко въ креслѣ, опустивъ голову на грудь. Онъ смотрѣлъ подавленныхъ, пришибленнымъ, вдругъ одряхлѣвшимъ. Глаза были тусклы и сосредоточенно смотрѣли въ черную пропасть камина. Въ головѣ проходили картины прошлаго, горькое дѣтство, тяжелая выучка, первое пробужденіе непомѣрнаго честолюбія, проснувшагося въ душѣ при первомъ успѣхѣ, тревожная и нелегкая гоньба за отличіями, первыя пресмыканія людей передъ удачникомъ, обидное покровительство сверху и презрѣніе къ стоящимъ внизу, подличающимъ людишкамъ, завидующимъ и роющимъ яму выскочкѣ, глубоко разсчитанное сближеніе съ высшимъ родовитымъ кругомъ общества при помощи брака и быстро пришедшее сознаніе, какъ тяжела эта шапка Мономаха, жизнь не по средствамъ, вынужденная обстоятельствами, и путаница въ денежныхъ дѣлахъ, великій соблазнъ разомъ поправить эти дѣла одною закулисною сдѣлкой, первою подобной сдѣлкой въ его жизни, прошедшей формально честно и безупречно, а потомъ — сколько душевныхъ тревогъ, сколько опасеній, сколько огорченій онъ пережилъ послѣ этой сдѣлки! Онъ почувствовалъ легкую головную боль, разсѣянно осмотрѣлся кругомъ, точно ища чего-то, помощи, лѣкарства, спасенія. Его глаза опять остановились на образѣ. Губы зашевелились, шепча молитву. Онъ медленно поднялся, отомкнулъ дверцу книжнаго шкапа, досталъ оттуда какую-то толстую книгу съ золотообрѣзными краями въ черномъ кожаномъ переплетѣ, опять сѣлъ въ кресло и развернулъ книгу. Онъ сталъ читать ее съ самаго начала. Онъ ее зналъ почти наизусть, и читалъ постоянно, когда нужно было успокоеніе отъ будничныхъ тревогъ. Вотъ, читалъ онъ, Богъ создаетъ изъ хаоса міръ, отдѣляетъ воду отъ земли, творитъ въ шесть дней рыбъ и звѣрей, создаетъ, наконецъ, человѣка и его жену, отдыхаетъ отъ дѣлъ, довольный своимъ твореніемъ. Является зыѣй-искуситель и соблазняетъ жену, указывая ей на древо познанія добра и зла, заставляя ее вкусить запретнаго плода, а она соблазняетъ мужа и совершается грѣхопаденіе. Блаженная жизнь въ раю кончается, и несчастная согрѣшившая чета, изгнанная разгнѣваннымъ Богомъ изъ рая, начинаетъ въ потѣ лица добывать свой хлѣбъ. Вотъ у нея появляются дѣти, и на первыхъ же порахъ возникаетъ между ними зависть, вражда, разыгрывается драма, совершается братоубійство.

— И сказалъ Господь Каину: «Гдѣ Авель, братъ твой?» Онъ сказалъ: «Не знаю: развѣ я сторожъ брату моему?» — прочиталъ старикъ и бткинулся головой на спинку кресла, положивъ руку на раскрытую книгу.

Его охватило глубокое раздумье. Онъ былъ потрясенъ до глубины души.

— Гдѣ Авель, братъ твой? Гдѣ совѣсть твоя? — тихо шептали его губы. — Не знаю; развѣ я сторожъ брату моему? Развѣ я сторожъ совѣсти моей?

— Ваше превосходительство, ваше превосходительство, чай! — окликнулъ его лакей, не безъ тревоги смотря на его помертвѣлое лицо.

— А? Что? Чай? — очнувшись, спросилъ Ртищевъ и обвелъ комнату мутными глазами, точно не сразу сообразивъ, гдѣ онъ.

И, тяжело вздыхая, ласковымъ тономъ проговорилъ:

— Оставь, Петруша, оставь… Больше мнѣ ничего не нужно…

Лакей вышелъ осторожно, на цыпочкахъ, изъ кабинета.

V.

Ежедневно въ будничные дни въ одни и тѣ же часы, въ концѣ Большой Морской улицы, можно было встрѣтить старика, видъ котораго невольно останавливалъ вниманіе прохожихъ, несмотря на то, что старикъ одѣвался до послѣдней степени скромно и чуть не бѣдно. Онъ очень предупредительно уступалъ дорогу каждому, но, тѣмъ не менѣе, что-то гордое, полное сознанія своего достоинства, что-то говорившее: «да знаете ли вы, кто я?» было въ этой высокой, худощавой фигурѣ, съ невозмутимо спокойнымъ выраженіемъ лица, съ леденящимъ взглядомъ свинцовыхъ глазъ. Изрѣдка кто-нибудь раскланивался съ нимъ, и онъ вѣжливо отвѣчалъ на поклонъ, но ни на минуту не останавливался, чтобы пожать руку знакомаго или перекинуться словомъ съ этимъ встрѣтившимся знакомымъ. Въ сильные дожди и въ то время, когда снѣгъ валилъ густыми хлопьями, онъ нанималъ извозчика, долго и громко торгуясь съ нимъ и доказывая ему, что до Екатерингофскаго проспекта рукой подать. Въ этомъ торгѣ съ извозчиками изъ-за пятака, въ этой скромности наряда, была своего рода демонстрація, сказывалось какъ бы своего рода щегольство или рисовка. Казалось, старикъ хотѣлъ выставить публично на видъ, какъ ограничены его средства. Прослѣдивъ за старикомъ до его квартиры на Екатерингофскомъ проспектѣ, тоже можно было въ каждой мелочи квартирной обстановки подмѣтить это же щегольство, эту же рисовку скромностью, бѣдностью, неимѣніемъ средствъ. Квартира была тѣсна обставлена плоховато, какъ у людей съ очень небольшими достатками. Щеголянье недостаткомъ средствъ дошло до того, что старикъ продалъ съ публичнаго торга своихъ лошадей, свои экипажи, свою богатую домашнюю обстановку. Это продалось не просто, а сначала публиковалось въ газетахъ о продажѣ, прописывался подробный адресъ, выставлялись имя, отчество и фамилія продающаго, чтобы всѣ знали, что это онъ продаетъ, а не кто-нибудь другой. Бѣдностью это не могло быть вызвано. Этотъ же старикъ, какъ всѣ знали, получалъ очень хорошее содержаніе, не неся никакихъ настоящихъ служебныхъ обязанностей и числясь въ какой-то комиссіи подписыванія бумагъ, куда онъ по праву могъ не заглядывать никогда, такъ какъ его считали сданнымъ въ архивъ.

Это былъ Петръ Ивановичъ Ртищевъ.

Петръ Ивановичъ Ртищевъ никому не высказывалъ, что происходило въ его душѣ, когда онъ сдавалъ свои дѣла, когда началось «ляганье» прежнихъ пресмыкающихся, когда раздался зловѣщій «трезвонъ» Прасковьи Михайловны Павлищевой, когда его знакомые блюдолизы вдругъ стали «близорукими» и перестали сразу узнавать его. Его душевное настроеніе зналъ, можетъ-быть, только Богъ, передъ крупнымъ изображеніемъ Котораго теперь теплилась въ его кабинетѣ неугасимая лампада и передъ Которымъ онъ простаивалъ цѣлые часы на колѣняхъ въ молитвѣ. Въ этихъ выраженіяхъ набожности, конечно, рисовки не было, но нельзя шло не признать за рисовку то, что каждый праздникъ старикъ брелъ къ обѣднѣ непремѣнно къ Исаакію, пробирался на опредѣленное мѣсто и здѣсь, не глядя ни на кого, молился, чуть не всю обѣдню простаивая на колѣняхъ. Казалось, онъ хотѣлъ всѣмъ напомнить, что онъ униженный и оскорбленный.

Петръ Ивановичъ довольно быстро освоился со своимъ новымъ положеніемъ, со своей новой ролью, и, повидимому, чувствовалъ себя очень хорошо въ новыхъ условіяхъ жизни. Считая себя униженнымъ и оскорбленнымъ, онъ ясно созидалъ, что люди, замѣнившіе его, не лучше, а даже хуже его и способны дѣлать большія ошибки, чѣмъ онъ. Эти ошибки онъ видѣлъ ясно и съ презрѣніемъ въ душѣ смотрѣлъ на совершающихъ ихъ дѣятелей. Его умъ не былъ глубокимъ, всеобъемлющимъ, дальновиднымъ. Но у него было иного практическаго смысла и правилъ ходячей прописной, но, тѣмъ не менѣе, очень полезной на практикѣ, мудрости: «не давай пальца въ ротъ, чтобы не откусили руки»; «легче не начинать дѣла, чѣмъ затормозить пущенную въ ходъ машину»; «начинаешь перестройку, приготовься къ мусору и пыла»; «пей да дѣло разумѣй и дорожи не честными дураками, а тѣми, кто хоть и не чистъ на руку, но умѣетъ дѣло дѣлать»; «всѣ мы грѣшны, только умный возьметъ, можетъ-быть, самъ, а у дурака подъ глазами десятки другихъ будутъ брать». Эта практическая мудрость смягчала всякія угрызенія совѣсти за его прошлое и давала возможность безпощадно судить другихъ, смотрѣвшихъ на дѣло иначе.

Но если онъ могъ скоро войти въ свою роль, то Елена Ивановна совершенно растерялась среди новаго своего положенія въ обществѣ и, главное, среди того строя жизни, который создался ея мужемъ. Ея смѣхъ сдѣлался еще болѣе нервнымъ, еще болѣе истеричнымъ и возбуждался всѣмъ. Она смѣялась, когда мужъ при ней упрекалъ служанку за то, что та забываетъ затеплить лампаду; она смѣялась, когда онъ по цѣлымъ часамъ заставлялъ семью ждать его возвращенія отъ Исаакія къ завтраку; она смѣялась, когда случайно заставала его стоящимъ на колѣняхъ въ кабинетѣ. Ей казалось все это комедіей. Но смѣхъ переходилъ въ настоящую истерику, когда возникали серьезныя недоразумѣнія изъ-за новыхъ нарядовъ, изъ-за выѣздовъ съ визитами, изъ-за поддержанія родственныхъ связей, изъ-за помощи какимъ-нибудь назойливымъ бѣднымъ роднымъ. Петръ Ивановичъ спокойно и сдержанно протестовалъ противъ всякихъ излишествъ. На что новые наряды? Они, Ртищевы, никуда не выѣзжаютъ. Посѣщать высокопоставленныхъ знакомыхъ и родныхъ? Ужъ не для того ли, чтобы услышать отъ нихъ темные обидные намеки? Помогать сворѣ нищихъ родныхъ? У нихъ у самихъ очень ограничены средства и крыть крыши разныхъ тунеядцевъ имъ не приходится.

— Ты забываешь, что у насъ дочери! — раздражительно протестовала она. — Ихъ надо вывозить въ свѣтъ, чтобы онѣ могли когда-нибудь составить партіи.

— Чтобы нашелся какой-нибудь мотъ, который предложитъ руку, полагая, что отецъ невѣсты награбилъ милліоны? — замѣчалъ Ртищевъ. — Если судьба, онѣ выйдутъ замужъ и безъ выѣздовъ.

— Не за лавочника ли какого-нибудь?

— Что-жъ, если онъ скромный труженикъ и понравится которой-нибудь изъ нашихъ дочерей, я никогда не пойду противъ. Ртищевы тоже не изъ какихъ-нибудь аристократовъ вышли.

— Нѣтъ, ты положительно смѣшишь меня, — говорила она, и дѣйствительно начинала смѣяться до слезъ.

Помочь какъ-нибудь дѣлу, найти какой-нибудь исходъ она не могла: у нея лично не было никакихъ денежныхъ средствъ, а мужъ усчитывалъ каздый гршнъ… Иногда она жаловалась сыну, который жилъ отдѣльно и раза два въ недѣлю заходилъ къ отцу и матери обѣдать. Иванъ выслушивалъ мать и серьезно замѣчалъ:

— Что дѣлать, вѣроятно, средства отца ограничены и потому онъ благоразумно разсчитываетъ каждый грошъ.

— Ахъ, что ты мнѣ говоришь! — сердилась мать. — Не можемъ же мы ходить въ тряпкахъ! Да я, наконецъ, переломлю его. Это у него временное… помѣшательство своего рода. Я постараюсь все это передѣлать…

И, немного стѣсняясь, она однажды мелькомъ замѣтила:

— Кстати, я хочу попросить тебя одолжить мнѣ на-время немного денегъ…

Она въ волненіи засмѣялась.

— Право, забавно… мнѣ, матери, приходится просить взаймы у сына!.. Нѣтъ, онъ меця ставить просто въ комическое положеніе…

— Что-жъ я могу дать? — пожимая плечами, замѣтилъ сынъ. — Пустяки какіе-нибудь.

Онъ вынулъ бумажникъ и пересчиталъ деньги.

— У меня тутъ двѣсти рублей. Мнѣ надо дожить еще мѣсяцъ, — вслухъ разсчитывалъ онъ и, обращаясь къ ней, сказалъ: — Ты обойдешься ста рублями?

— Да, да… мнѣ все равно… — заговорила она растерянно. — Я, конечно, хотѣла… Мнѣ собственно надо бы больше, но…

— Мнѣ очень жаль, что я не могу дать больше, — отвѣтилъ онъ: — мнѣ нужно дожить…

Чувствуя съ нѣкоторой досадой, что она не то боится его, не то стыдится передъ нимъ, она нерѣшительно спросила его:

— Онъ вѣдь совсѣмъ выдѣлилъ тебя?

— Да, мнѣ болѣе нечего ждать послѣ отца, — отвѣчалъ онъ. — Я радъ. Это упростило наши отношенія, и потомъ я чувствую, что я стою на своихъ ногахъ, знаю, изъ чего и сколько я могу тратить.

Она опять съ той же нерѣшительностью, какъ бы мелькомъ, коротко спросила:

— Пятьдесятъ тысячъ, кажется?

— Да, — отвѣтилъ онъ, закрывая бумажникъ.

— Такъ ты богачъ! — воскликнула она.

— Съ двумя съ половиной тысячами дохода въ годъ? — спросилъ онъ, опять пожавъ плечами. — Вотъ видишь ли, вчера я получилъ проценты двѣсти рублей съ небольшимъ на мѣсяцъ. Сто отдалъ тебѣ, сто осталось на все. Мнѣ нужно платить за квартиру, пить, ѣсть, одѣваться. Конечно, пока я холостъ, я могу ограничивать свои потребности и бросать извѣстную долю получаемыхъ денегъ. Но нельзя же весь вѣкъ прожить холостымъ. Это развращаетъ.

Онъ откинулся на спинку кресла, смотря задумчиво въ пространство.

— Какъ ни горьки были послѣднія событія въ нашей жизни, — началъ онъ въ раздумьи: — но я, признаюсь, радъ теперь, что все это такъ случилось. Катастрофа съ отцомъ отрезвила меня какъ разъ во-время и показала мнѣ, надъ какой пропастью я стоялъ и какіе нравственные уроды окружали меня тамъ, въ этомъ, такъ называемомъ, нашемъ кругу. Да и не для меня одного эта катастрофа послужила спасеньемъ. Для всѣхъ насъ. Мы зарвались, мы жили не по средствамъ и могли, въ концѣ-концовъ, разориться. Сестры привыкли бы думать, что онѣ богатыя невѣсты, и стали бы искать блестящихъ партій, отклоняя болѣе симпатичныя предложенія…

— Перестань, перестань, ты меня уморишь отъ смѣха! — вдругъ воскликнула Елена Ивановна, заливаясь смѣхомъ и махая рукой. — Отецъ… отецъ… каждый день говорить… Нѣтъ, не могу… не могу… это такъ смѣшно, когда онъ говоритъ то же… что ты теперь…

— Я не понимаю, — началъ въ недоумѣніи Иванъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! — съ хохотомъ говорила Елена Ивановна. — Сотни тысячъ капитала… огромное жалованье и… О, о, вы оба помѣшались!.. Господи, какіе вы жалкіе!

Иванъ всталъ и прошелся по комнатѣ съ озабоченнымъ выраженіемъ лица.

— У тебя сильно расшатались нервы, — наставительно проговорилъ онъ. — Тебѣ серьезно нужно подумать о нихъ. Этимъ шутить не слѣдуетъ. Здоровье вообще нужно беречь, а тебѣ нужно заботиться о себѣ вдвойнѣ, для себя и для дѣтей. Журить тебя некому за то, что ты, какъ всѣ женщины, ведешь эту безобразную сидячую жизнь взаперти…

Она уже перестала смѣяться и съ какимъ-то напряженнымъ-любопытствомъ слушала его.

— Ужъ не хочешь ли ты, чтобы я бѣгала по тротуарамъ? — рѣзко спросила она его.

— Да, моціонъ необходимъ, — отвѣтилъ онъ. — Безъ этого вы, женщины, вѣчно будете страдать и малокровіемъ, и нервами, и истериками. Я, когда женюсь, никогда не позволю своей женѣ вести подобную жизнь.

Онъ уже второй разъ упоминалъ о женитьбѣ, и она полюбопытствовала:

— Ты намѣренъ скоро жениться?

— Какъ только кончу университетъ. Холостая жизнь — это распущенность и развратъ, безсознательное самоубійство. Я очень благодаренъ отцу, что онъ сдѣлалъ для меня возможнымъ этотъ важный шагъ въ жизни.

Мать удивилась.

— Онъ нашелъ тебѣ невѣсту?

Сынъ пожалъ плечами.

— Это была бы странно! — небрежно сказалъ онъ и тутъ же пояснилъ: — Онъ далъ мнѣ возможность жениться, отдѣлилъ меня. Безъ денежныхъ средствъ нельзя же жениться, не будучи подлецомъ и дуракомъ.

Въ это время послышались шаги Петра Ивановича и, заслышавъ ихъ, Елена Ивановна съ поспѣшностью спрятала сто рублей, положенные на столъ ея сыномъ. Въ этой поспѣшности сказывался страхъ, что мужъ отниметъ у нея ея деньги. За послѣднее время она привыкла не только прятать отъ него деньги, попадавшія ей въ руки, но даже экономизировать рубли изъ денегъ, отпускаемыхъ мужемъ на хозяйство. Ежедневно она утаивала что-нибудь изъ суммъ, назначенныхъ на столъ. «Ворую, какъ кухарка», — со смѣхомъ говорила она сама себѣ.

Петръ Ивановичъ вошелъ замедленными, тяжелыми шагами; сынъ поспѣшилъ къ нему навстрѣчу и наклонилъ голову къ его рукѣ. Отецъ перекрестилъ его и поцѣловалъ въ лобъ. Теперь они всегда здоровались именно такъ, и это имъ обоимъ нравилось.

— Изъ университета? — спросить старикъ.

— Да, сейчасъ съ лекцій, — отвѣтилъ сынъ.

— А я изъ засѣданія. Погода скверная сегодня, слякоть.

— Усталъ?

— Нѣтъ. Мнѣ моціонъ нуженъ. Бодрѣе чувствую себя.

Елена Ивановна встала, чтобы распорядиться обѣдомъ.

Ихъ обѣдъ теперь былъ скроменъ: мужъ давалъ на хозяйство скупо; жена старалась утянуть кое-что изъ хозяйственныхъ денегъ себѣ и дочерямъ; кухарка, въ свою очередь, считала долгомъ уворовать еще что-нибудь у этихъ богатыхъ «скаредовъ». Обѣдали обыкновенно безъ постороннихъ; за столомъ царствовала, тишина, вѣяло скукой. Садясь за столъ и выходя изъ-за стола, Петръ Ивановичъ полушопотомъ произносилъ предобѣденную или послѣобѣденную молитву и крестился.

— А Иванъ мнѣ сегодня сказалъ о своемъ намѣреніи жениться по выходѣ изъ университета, — замѣтила во время обѣда Елена Ивановна.

— Да, онъ мнѣ говорилъ, — отвѣтилъ Петръ Ивановичъ. — Прекрасно дѣлаетъ. Простая, честная жена сумѣетъ привязать къ дому и спасти отъ всякой бури.

— Ахъ, это всегда лотерея, — проговорила Елена Ивановна съ раздраженіемъ. — Многіе бы не вышли замужъ и не женились, если бы знали, что ихъ ждетъ въ будущемъ.

— Человѣкъ съ умомъ и характеромъ всегда сумѣетъ сдѣлать болѣе или менѣе удачный выборъ и, наконецъ, перевоспитать жену, если это нужно, — замѣтилъ Петръ Ивановичъ.

Елена Ивановна хотѣла что-то возразить, но сынъ торопливо перебилъ ее:

— Мнѣ не придется и воспитывать мою жену и нужно будетъ только желать, чтобы она осталась такою, какою я се вижу теперь.

— Такъ у тебя уже и невѣста есть? — не безъ удивленія спросила мать. — А я ничего не знала.

— Это его личное дѣло, — сказалъ Петръ Ивановичъ женѣ и, обращаясь къ сыну, проговорилъ вопросительнымъ тономъ: — Ты вѣдь и ей еще не говорилъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, зачѣмъ же! — отвѣтилъ сынъ. — Придетъ время — объяснюсь. Играть роли жениха и невѣсты въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ вовсе не удобно…

Елена Ивановна раздражительно засмѣялась.

— Ахъ, какъ вы смѣшны, мужчины? Воображаете, что вамъ стоитъ махнуть рукой, и дѣвушка бросится къ вамъ въ объятія! Говоришь о невѣстѣ, о намѣреніи жениться на дѣвушкѣ, а еще не знаешь даже, согласится ли она выйти замужъ за тебя; точно благодѣяніе хочешь оказать. Это просто смѣшно! Я была бы очень рада, если бы она тебя проучила, отказала бы тебѣ.

Иванъ пожалъ плечами и холодно отвѣтилъ:

— Я никогда не сдѣлаю шага, не убѣдившись впередъ, что я не попаду въ комическое положеніе.

Отецъ сухо замѣтилъ:

— Порядочные и выгодные женихи не валяются на улицахъ, чтобы ими пренебрегать.

— О, да сохранитъ Богъ каждую дѣвушку отъ этихъ браковъ безъ увлеченій, безъ любви, безъ страсти! — страстно воскликнула Елена Ивановна.

Петръ Ивановичъ устремилъ на нее свои свинцовые глаза и потомъ перевелъ ихъ на дочерей, какъ бы говоря ей: «не говори подобныхъ глупостей хотя при нихъ».

— Бракъ святое таинство, а не приглашеніе на головокружительный балъ, — наставительно произнесъ онъ.

Обѣдъ кончился. Петръ Ивановичъ помолился, и дочери молча поцѣловали его руку; Иванъ тоже склонилъ къ ней голову. Потомъ дочери и сынъ поблагодарили мать, и Иванъ прошелъ съ отцомъ въ кабинетъ послѣдняго.

Они закурили папиросы. Отецъ усѣлся въ большое, обтянутое темной кожей кресло. Иванъ прохаживался взадъ и впередъ по комнатѣ мѣрными, неторопливыми шагами. Начался разговоръ — обычный ихъ разговоръ за послѣднее время — критическій разборъ всего происходящаго вокругъ нихъ. Правительство, общество, своя семья, все подвергалось безпощадному холодному осужденію. Все идетъ не такъ, какъ слѣдуетъ; все расшаталось и расходится въ пазахъ; близится какая-то страшная развязка. Этого старика и этого молодого человѣка можно было признать за самыхъ опасныхъ революціонеровъ и соціалистовъ, если бы они на каждомъ шагу не нападали и на этихъ людей, которые вносятъ смуту въ общество и которыхъ нужно истребить съ корнями. Ожесточеннѣе всего были нападенія старика на правительственныхъ дѣятелей; молодой же Ртищевъ особенно зло бичевалъ распущенность высшихъ слоевъ общества и главнымъ образомъ золотой молодежи.

— Сами подорвали свой авторитетъ, — говорилъ старикъ.

— Авторитетъ! Гдѣ же ему быть въ обществѣ, если даже въ семьѣ сами отцы и матери пошатнули свой авторитетъ въ глазахъ своихъ дѣтей? — говорилъ сынъ.

— Бога нѣтъ!

— Ни Бога, ни идеаловъ!

На минуту они смолкли. Сынъ заговорилъ первый.

— Знаете, батюшка, я иногда, раздумывая обо всемъ, что пришлось пережить, радуюсь тому, что я пробылъ въ этомъ водоворотѣ, въ этомъ омутѣ извѣстное время. Я никогда бы не повѣрилъ на слово тому, каково наше общество, до какихъ геркулесовыхъ столбовъ могутъ дойти распущенность и паденіе. Люди, слывущіе порядочными, принадлежащими къ хорошему кругу, грабятъ, насилуютъ, убиваютъ, развращаютъ, топчутъ въ грязь все святое, и все это дѣлается безнаказанно. Я самъ прошелъ весь этотъ путь свѣтскаго омута, и иногда содрогаюсь при мысли, что было бы со мною; если бы не послѣдніе удары, если бы не роковыя случайности. Иногда въ минуты тоски и хандры встаетъ въ воображеніи все это прошлое, всѣ эти ужасы, всѣ эти жертвы.

Онъ вздохнулъ.

— Бѣдный Родзевичъ!

И, помолчавъ немного, онъ заговорилъ опять:

— Да, урокъ обошелся дорого, но я очень счастливъ, что этотъ урокъ послужилъ мнѣ на пользу. Я узналъ людей и жизнь, и сумѣю проторить свой путь, особый путь, сумѣю свить себѣ гнѣздо — святую святыхъ, куда не переступятъ порокъ и распутство.

Онъ немного увлекался, сталъ горячо развивать картину своего будущаго счастья, тихой семейной жизни, воспитанія дѣтей въ строгихъ правилахъ. Семья — это святая святыхъ; жена должна быть чиста, какъ божество; дѣти должны быть охраняемы отъ всякой грязи и благоговѣйно чтить отца и мать, видя въ нихъ высокій примѣръ… Онъ говорилъ довольно долго, гордясь тѣмъ, до чего додумался, что будетъ проводить въ жизнь…

Потомъ, случайно взглянувъ на отца, онъ замѣтилъ, что тотъ какъ будто дремлетъ, и замолчалъ, чтобы не безпокоить утомленнаго старика. Но думы и мечты о счастьи продолжали развиваться въ его разгоряченномъ мозгу, и по его лицу скользнула свѣтлая, гордая улыбка. Да, счастливъ тотъ, у кого есть сила воли, твердость характера, ясность ума, кто можетъ остановиться на краю пропасти и, спасенный, понять яснѣе и глубже всю прелесть жизни.

VI.

Иванъ Ртищевъ очень усердно занимался въ послѣднее время въ университетѣ. Прежняя лихорадочная жажда отличиться, стать первымъ, покорять другихъ проснулась въ немъ съ прежней силой. Опять, кромѣ книгъ, появились у него на квартирѣ рапиры и гири, опять пошла усиленная работа надъ развитіемъ своей физической силы и своего здоровья. Каждое утро, раздѣвшись до нага, онъ обливался холодной водой, чтобы укрѣпить свое тѣло. Смотря иногда въ это время на свое отраженіе въ зеркалѣ, онъ радовался тому, что онъ смотритъ снова молодцомъ. Дѣйствительно, онъ казался отлитымъ изъ бронзы и могъ бы позировать въ качествѣ натурщика для изображенія молодого Геркулеса. Это его утѣшало и онъ безсознательно съ удовольствіемъ похлопывалъ себя по упругому тѣлу. Возмужалъ онъ за послѣднее время сильно и обросъ еще больше темной бородой. Мысль объ окончаніи экзаменовъ и сознаніе снова укрѣпившагося здоровья радовали его и связывались постоянно съ вопросомъ о скорой женитьбѣ. Но предложенія намѣченной имъ невѣстѣ онъ не спѣшилъ сдѣлать. Сблизиться, подружиться съ нею онъ уже успѣлъ давно. Ея милый образъ постоянно носился передъ еге глазами. Онъ помнилъ до мелочей всѣ свои бесѣды съ нею.

Вотъ прошлымъ лѣтомъ онъ завернулъ въ знакомый ему домшгь на Петербургской сторонѣ и крайне изумился, узнавъ, что Петръ Ждановъ уѣхалъ на мѣсто военныхъ дѣйствій. Какъ? зачѣмъ? что за безуміе?

— Пороху захотѣлъ понюхать, — объяснилъ Макаръ Макаровичъ не то съ ироніей, не то съ грустью.

— Боюсь я за него: тамъ, говорятъ, болѣзни разныя заразительныя, — замѣтила со вздохомъ Анна Николаевна.

Она же, его Маруська, какъ мысленно называлъ теперь Ртищевъ Машу, молчала при дядѣ и теткѣ, а потомъ, оставшись вдвоемъ съ нимъ, Ртищевымъ, въ маленькомъ садикѣ, составлявшемъ часть двора ихъ дома, заговорила:

— Бѣдный Петя, онъ не знаетъ, какъ разсѣять душевный мракъ. Этотъ мракъ, точно туча, все сильнѣе и сильнѣе надвигается на его душу. Порой мнѣ даже становится страшно. Я не знаю, право, какъ можно такъ смотрѣть на жизнь. Меня вотъ радуетъ все, и сегодняшній солнечный день, и мысль, что я черезъ годъ кончу курсъ, и… все, все радуетъ, а онъ…

Ртищевъ улыбнулся.

— Ужъ будто его ничто не радуетъ? Всѣ эти мраки — напускное, рисовка, модничанье! Теперь всѣ пессимисты, а глядишь — живутъ себѣ припѣваючи. Или случилось что-нибудь особенное? Опять долги по дому?

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, — качая головой, проговорила она. — Вы же его должны лучше меня знать.

— Вообразите, что я его вовсе не знаю, — сказалъ Ртищевъ. — Онъ никогда не высказывался про свою жизнь…

— Что-жъ было и говорить о своей жизни. Она вся на виду, простая, несложная. Нѣтъ, о ней нечего было говорить. Но про настроеніе? Онъ ни на что не надѣется, ни во что не вѣритъ. Да вы же должны были это понять. Помните, онъ при васъ говорилъ въ шутку, что онъ мѣщанинъ, что онъ будетъ довольствоваться малымъ, лѣчить людей, тянуть день за днемъ одну и ту же лямку…

— Да, но въ чемъ же вы видите тутъ мрачное настроеніе?

Она удивилась. Какъ въ его годы не стремиться ни къ чему, не надѣяться ни на что? Не видѣть возможности лучшаго ни для себя, ни для общества, ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ? Да развѣ это не значить подписать себѣ смертный приговоръ? О, она никогда бы не могла отказаться отъ грезъ, несбыточныхъ, волшебныхъ, но все же сладкихъ, красящихъ жизнь.

Ея личико вспыхнуло румянцемъ и оживилось улыбкой.

— Мечтаете о замужествѣ? — мелькомъ спросилъ Ртищевъ.

— Объ этомъ не мечтаю, — просто отвѣтила она. — Я и не красавица, и не богатая. Да и что объ этомъ мечтать? Нѣтъ, знаете, иногда мнѣ кажется, что я попаду въ гувернантки въ богатую-богатую семью, которая поѣдетъ за границу, и я увижу все, все: другія страны, другую природу, картины, статуи, все, все… А то иногда…

Она разсмѣялась, немного смутившись.

— Нѣтъ, что же говорить о ребяческихъ фантазіяхъ! Разъ я даже вообразила себя новымъ Робинзономъ Крузо. Прочла путешествія по Индіи одной дамы и размечталась. Вамъ это смѣшно, конечно, но, право, это, право, естественнѣе, чѣмъ его безнадежность.

— А я съ вами не соглашусь относительно его безнадежности, — сказалъ Ртищевъ. — Это не безнадежность, а узкія требованія отъ жизни, вотъ и все.

— Нѣтъ, нѣтъ, вы его не знаете, потому такъ и думаете, — заспорила она. — Со мной онъ откровененъ, и я понимаю все, что въ его душѣ. Мы часто гуляемъ вдвоемъ, онъ высказывается откровенно и тогда мнѣ такъ страшно, страшно за него. Я спорю, возражаю, но… что же я знаю? Онъ опытнѣе, начитаннѣе, умнѣе меня…

Она заторопилась и съ откровенностью дѣвочки стала разсказывать все.

Петръ росъ подъ вліяніемъ Макара Макаровича. Тотъ весь проникнутъ горькимъ сознаніемъ, что всѣ мечты его молодости, всѣ попытки его друзей не привели ни къ чему. Мало того, онъ, хорошо зная исторію, высказываетъ сомнѣнія даже въ прогрессѣ, говоритъ объ измѣненіи формъ и о переживающей все сущности. «Розга на палку, палка на плеть смѣняются; сперва расчетвертованный трупъ преступника въ могилу зарывали, теперь его живого на вѣчное одиночное заключеніе приговариваютъ», — говоритъ онъ. Но Макаръ Макаровичъ провелъ молодость въ хорошее время беззавѣтной вѣры, горячихъ надеждъ и оживленной дѣятельности. Онъ обманулся, разочаровался, но сознаніе, что онъ жилъ, и засѣвшая глубоко въ сердцѣ любовь къ людямъ кладутъ какую-то особенную мягкость на всѣ его взгляды. Онъ тоже говоритъ, что ничего не выйдетъ изъ какихъ бы то ни было начинаній и какъ мальчикъ готовъ въ то же время взяться за каждое дѣло; онъ тоже ругаетъ людей людишками и на первый ихъ призывъ бѣжитъ къ нимъ на помощь, обрывая послѣднее у себя; онъ не вѣритъ только на словахъ, а въ душѣ — въ привычку уже вошла вѣра.

— Петя видѣлъ только черную сторону жизни, — горячо поясняла она. — Видѣлъ Макара Макаровича и у дѣлъ, полнаго силъ, слышалъ отъ него отрицанія пользы всякихъ начинаній, замѣчалъ, какъ эксплуатируютъ люди Макара Макаровича и какъ они смѣются надъ нимъ же. А раньше: мать и отецъ выбросили, потомъ изъ жалости мои мать и отецъ подобрали, далѣе они сами выбились изъ силъ и умерли отъ непосильнаго труда; опять пришлось остаться на улицѣ и опять подобрали… Хорошаго не видалъ, а горя и конца не было… Какъ же не сдѣлаться пессимистомъ?.. Ахь, Боже мой, какъ досадно, что я ничего толкомъ не могу объяснить. Это же вопросы серьезные…

Она остановилась и, обрадовавшись какой-то мысли, вдругъ начала пояснять:

— Вотъ если бы васъ привезли въ Петербургъ впервые въ маѣ мѣсяцѣ и все шли бы дожди, дожди и стояли бы страшные холода. Вы потомъ возненавидѣли бы Петербургъ весною. А я вотъ, живя здѣсь постоянно, зная, какія чудныя весны бываютъ иногда здѣсь, просто обожаю именно петербургскую весну. Пусть и холодъ, и дождь бываютъ, зато бываютъ и такіе дни…

Она безнадежно остановилась, проговоривъ:

— Нѣтъ, не умѣю я говорить.

Онъ, любуясь ею, удивлялся, какъ она выросла, какъ перестала быть ребенкомъ.

— Да, вѣдь, и вы росли подъ тѣмъ же вліяніемъ я среди той же обстановки, — сказалъ онъ: — а спаслись же отъ этой собачьей старости?

Она отрицательно покачала головой.

— Сказочная принцесса въ терему я была, — отвѣтика она. — Я была моложе Пети, отъ меня скрывали все дурное, меня… ну, однимъ словомъ, я дѣвочка, онъ мальчикъ… Даже тетя Аня и та меня не разочаровывала ни въ чемъ, а онъ съ дѣтства только и слышалъ отъ нея, что все въ мірѣ дурно, жизнь, люди, обстоятельства, все, все, кромгѣ дяди Макара Макаровича. Она вѣдь молится на него. Кумиръ ея!

Ртищевъ замѣтилъ:

— Вы говорите объ Аннѣ Николаевнѣ такъ, какъ будто она не любитъ никого, кромѣ вашего дяди. Она же, кажется, добрая дѣвушка.

— О, зла она никому не сдѣлаетъ! — горячо воскликнула молодая дѣвушка. — Нѣтъ, нѣтъ, зла она не сдѣлаетъ! Но любить горячо она никого уже потому не можетъ, что она прежде всего убѣждена, что всѣ, всѣ люди неблагодарны и бываютъ милы съ нами до тѣхъ поръ, пока мы имъ нужны. У дяди это на словахъ, а у нея въ душѣ. Онъ увлечься можетъ каждымъ проходимцемъ, она же, лаская грудного ребенка, сознаетъ уже впередъ, что онъ отплатитъ ей черною неблагодарностью. Она много видѣла зла, затаила всѣ обиды въ душѣ, отсюда и ея тихая грусть.

И она разсказала ему исторію тетки, какъ эта дѣвушка была заброшена въ институтъ сиротою, какъ послѣ окончанія института она попала тотчасъ же въ классныя даны опять въ закрытое заведеніе, какъ около нея появились Богъ вѣсть откуда разныя бѣдныя родственницы, обиравшія ея заработанныя деньги, платя за это ласками, какъ потомъ по интригамъ ей пришлось оставить службу и получить всего шестьдесятъ рублей въ годъ пособія, потому по человѣколюбивое общество пенсій не даетъ, а, выжавъ, какъ лимонъ, воспитательницу, оставляетъ ее на мостовой, такъ всѣ родные сразу отхлынули отъ обнищавшей дѣвушки, а она, не знающая жизни, не имѣющая средствъ, чуть не наложила на себя рукъ. Какъ же тутъ не извѣриться въ людей и не благоговѣть передъ Макаромъ Макаровичемъ?

— А вы тонкая наблюдательница! — сказалъ Ртищевъ.

— Что вы! Это просто выученныя мною наизусть книги, — отвѣтила она.

Съ этого раза онъ все чаще и чаще сталъ ѣздить къ Тимченко, и она, его Маруська, стала для него тоже выученною наизусть книгою. Онъ узналъ даже, почему она какъ будто не долюбливала его прежде: онъ казался ей человѣкомъ другого круга, гордецомъ, который пренебрегаетъ ими, относится къ нимъ не такъ, какъ къ людямъ его круга; у нея являлось задорное чувство оборвать его, сдѣлать ему дерзость; дѣвочка она тогда была.

— А теперь? — спросилъ Ртищевъ, улыбаясь.

— Теперь я вижу, что и вы умѣете быть простымъ, — отвѣтила она откровенно.

Онъ вздохнулъ и объяснилъ, что онъ желалъ бы всегда быть простымъ: держать себя просто, жить просто, вырваться изъ этого омута, гдѣ онъ вращается до сихъ поръ. Ничего не объясняя ей подробно, чтобы не смутить чистоты этой души, онъ съ горечью жаловался на тотъ кругъ, гдѣ осъ вращался съ дѣтства Это засасывающее болото. Тамъ люди, прикрываясь приличіями и внѣшнимъ лоскомъ, дѣлаютъ всякія мерзости; доходятъ до полной безнравственности и доводятъ до нея другихъ; онъ чуть самъ не погибъ; теперь онъ ищетъ спасенія, теперь онъ радъ отречься отъ всего прошлаго, хотя это обходится ему не дешево. Онъ говорилъ страстно, горячо, преувеличивая все, какъ преувеличиваютъ ужасы пострадавшіе отъ этихъ ужасовъ, а недосказанность фразъ дѣлала еще страшнѣе все то, что едва не погубило его.

— Бѣдный, сколько же вы вынесли! — воскликнула она.

— Да, не мало пришлось пережить, и еще Богъ вѣсть, дастся ли вполнѣ спастись изъ этого омута! — сказалъ въ. — Путь къ спасенію я знаю, но не всякій кладъ дается въ руки.

— У васъ же сильный характеръ, — замѣтила она.

— Тутъ дѣло не въ одномъ характерѣ, а и въ постороннихъ, чисто внѣшнихъ условіяхъ. Мнѣ нужна помощь, поддержка. Когда-нибудь я скажу вамъ все и вы прямо и честно отвѣтите на мой вопросъ. Да вѣдь?

— Да, — отвѣтила она. — Лгать я не люблю. Но я еще такъ мало жила, что совѣтникъ я плохой.

— Нѣтъ, въ моемъ дѣлѣ вы явитесь лучшимъ совѣтникомъ, — сказалъ онъ. — Мало того, вы поможете мнѣ спастись или толкнете меня въ пропасть.

Она была рада, какъ ребенокъ, что онъ довѣрялъ ей, что онъ дѣлалъ ее повѣренною своихъ тайнъ, что онъ нуждался въ ея совѣтѣ. Она гимназистка и вдругъ такой человѣкъ удостоиваетъ ее довѣрія?

Его визиты къ Тимченко не прекратились и послѣ пріѣзда Петра Жданова. Ртищевъ, видимо, обрадовался пріѣзду Жданова и послѣдняго поразило какъ-то странно то, что Ртищевъ опять сталъ относиться къ нему по-школьному, какъ бы нуждался въ немъ, разсказывалъ ему много о себѣ, о тяжелыхъ дняхъ роковыхъ увлеченій, потомъ о семейной катастрофѣ. По своему обыкновенію, говоря о себѣ, онъ мало интересовался тѣмъ, что пережилъ, передумалъ, перечувствовалъ Ждановъ тамъ, на поляхъ военныхъ дѣйствій, гдѣ люди гибли сотнями, тысячами, часто не сознавая даже, ради чего гибнутъ они, оторванные отъ родной земли, отъ семьи, отъ нуждающихся въ ихъ помощи отцовъ и матерей, женъ и дѣтей. Онъ только подмѣтилъ, что Ждановъ былъ худъ, блѣденъ и настроенъ мрачно, какъ никогда, и замѣтилъ вскользь:

— Напрасно ты ѣздилъ на войну. Что за жажда сильныхъ ощущеній!

— Къ несчастію, не было даже и ихъ, — отвѣтилъ Ждановъ: — а было что-то угнетающее, подавляющее, утвердилось только одно сознаніе, что жизнь научаетъ одному — умирать равнодушно.

Ртищевъ вспомнилъ свой разговоръ съ Марусей и замѣтилъ:

— Ужъ очень мрачно ты смотришь на жизнь, точно ни цѣли, ни надеждъ, ни желаній нѣтъ. Надо же вѣрить во что-нибудь.

— Что ты общія-то мѣста говоришь, — съ непривычной рѣзкостью и раздражительностью сказалъ Ждановъ. — Скажи, на что надѣяться, къ чему стремиться, во что вѣрить, а главное, укажи пути. О, эти пути! На фразерство у всѣхъ способностей хватить, а припри ихъ къ стѣнѣ съ вопросомъ объ исходѣ — всѣ языкъ прикусываютъ.

Онъ махнулъ рукой и нервно засмѣялся.

— Впрочемъ, утѣшься; я въ послѣднее время началъ заражаться вѣрой, а теперь и совсѣмъ увѣровалъ — въ хирургію: заболитъ голова — отрѣжь ее и перестанетъ болѣть.

— У тебя все шуточки.

Ждановъ круто оборвалъ разговоръ на эту тему и спросилъ:

— Ну, а ты теперь на что надѣешься, во что вѣришь?

Разсказывать о себѣ Ртищевъ былъ готовъ теперь, болѣе чѣмъ когда-нибудь. Онъ весь жилъ планами своей будущей жизни. Кончитъ онъ университетъ, поступитъ на службу; мѣсто ему уже обѣщано. У него независимое состояніе и для простой, неприхотливой жизни этихъ средствъ хватитъ. Прошлое показало ему, что его кругъ общества можетъ только погубить человѣка и физически, и нравственно, что нужно устроить свою жизнь иначе, проще, здоровѣе. Мы всѣ гонимся за лишнимъ, усложняемъ жизнь — отсюда всѣ несчастія и невзгоды.

— Завидно иногда смотрѣть на тебя, — сказалъ Ждановъ, дослушавъ его.

— А что? — спросилъ Ртищевъ.

— Да для тебя всѣ вопросы сводятся къ одному: какъ лучше и здоровѣе устроить свою жизнь.

— Я думаю, это и есть главный и, пожалуй, единственный вопросъ каждаго человѣка, а не меня одного, и никогда ты мнѣ не докажешь, что ты дѣйствительно чувствуешь боль чужого зуба. Человѣкъ, какъ и всякое другое созданіе, эгоистъ и только, а фарисеи желаютъ, чтобы онъ или ходилъ на чужихъ ногахъ, или толстѣлъ отъ созерцанія, какъ ѣдятъ другіе, и, главное, болѣлъ чужими недугами. Конечно, напустить на себя, надумать всякія болѣсти лихія можно…

— Да, да, конечно! — согласился разсѣянно Ждановъ.

— Ты нынче считаешь даже ненужнымъ спорить? — немного раздражительно сказалъ Ртищевъ.

— Я и всегда не любилъ спорить! — отвѣтилъ Ждановъ. — Міровые вопросы разрѣшать намъ съ тобою между двумя стаканами чаю и смѣшно, и пошло. Убѣдить же тебя въ чемъ-нибудь мнѣ не удастся, да и ты меня ни въ чемъ не убѣдишь. Да и не для чего. Скажу тебѣ одно, что я вотъ ухватился за медицину, какъ за меньшее изъ золъ, какъ за дѣятельность, при помощи которой скоротаю кое-какъ жизнь, а теперь — что ни шагъ, то убѣждаюсь на пріемахъ больныхъ въ академіи, что и тутъ все на какія-то скалы и мели натыкаешься. Я ужъ не говорю о недостаткахъ и неполнотахъ самой науки, о ея безсиліи въ борьбѣ съ такими болями, какъ чахотка или ракъ. Это пустяки, это дѣло будущаго, большей зрѣлости науки. А возьми простые факты. Приходитъ больной: ему нужны для поправленія здоровья хорошее питаніе, чистый воздухъ, отдыхъ, спокойствіе, а ему прописываютъ микстуру, потому что при отдыхѣ онъ умретъ съ голоду, а рѣчи о хорошемъ питаніи и чистомъ воздухѣ будутъ насмѣшкой надъ нимъ. Такихъ случаевъ большинство или, вѣрнѣе, на эти-то случаи только и приходится наталкиваться въ серьезныхъ заболѣваніяхъ бѣдняковъ. Ну, и приходится убѣдиться, что предстоитъ всю жизнь замазывать что-то или исцѣлять серьезные недуги тѣхъ, которыхъ подчасъ съ охотою самъ спровадилъ бы на тотъ свѣтъ.

Ртищевъ опять попробовалъ возражать, но Ждановъ нагстойчиво уклонился отъ продолженія этого разговора.

Теперь, подъѣзжая къ дому Тимченко, Ртищевъ вспоминалъ всѣ эти мелочи и все болѣе и болѣе восхищался своей Маруськой. Молодецъ она: среди этихъ поврежденныхъ сумѣла сохраниться и веселой, и бодрой, и свѣтло смотрящей на жизнь. Какъ онъ будетъ счастливъ, вырвавъ ее изъ круга этихъ людей, устроивъ съ нею свое гнѣздышко, гдѣ будетъ спокойно, уютно и весело.

Онъ вошелъ въ знакомую ему квартиру и обрадовался тому, что, какъ онъ и разсчитывалъ, тамъ не было ни Жданова, ни Макара Макаровича, дававшихъ по утрамъ уроки. Анна Николаевна привѣтливо встрѣтила Ртищева, выбѣжавъ изъ кухни, и наскоро замѣтила ему:

— Маша въ саду!

Онъ прошелъ въ садикъ, вошелъ въ бесѣдку. Маша сидѣла тамъ и вышивала каймы къ полотенцу.

— А я видѣла, какъ вы прошли, и хотѣла крикнуть вамъ, — сказала она, здороваясь съ нимъ.

— Что-жъ не крикнули, я бы и прибѣжалъ, — проговорилъ онъ, всматриваясь въ нее пристальнымъ взглядомъ.

— Да я знала, что тетя прогонитъ васъ сюда. Сегодня таинство жаренія кофе. Кофе — слабость дяди, и тетя непремѣнно считаетъ долгомъ жарить его сама.

Онъ разсѣянно улыбнулся и, не отвѣчая ей, сказалъ:

— Вы помните, я просилъ васъ помочь мнѣ въ дѣлѣ моего спасенія?

Она кивнула головой, какъ бы говоря: «помню».

— Теперь я попрошу васъ объ этой помощи. Она зависитъ отъ васъ.

Она опустила на колѣни вышивку и взглянула ему прямо въ лицо. Оно было свѣтло и оживленно.

— Я васъ давно люблю, Маруся, — сказалъ онъ, впервые называя ее такъ.

У нея разлилась краска по лицу.

— Дайте мнѣ свою руку и сдѣлайте меня счастливѣйшимъ изъ людей. Будьте моею женою, Маруся.

Онъ чувствовалъ, что онъ говорить не такъ, какъ хотѣлъ сказать, не въ тѣхъ словахъ. Ему представлялось, что объясненіе произойдетъ иначе, горячѣе, съ большею страстью. Она растерянно смотрѣла на него и ничего не отвѣчала. Ей казалось, что она видитъ сонъ. Она провела рукою по глазамъ, точно ихъ застилалъ туманъ.

— Что же вы молчите?

— Я… я… — начала она въ смущеніи. — Вамъ не такая нужна жена…

— Маруся! — воскликнулъ онъ.

— Я и не красавица, и не богата, и…

Она оборвала рѣчь, покачала головой и въ раздумьи закончила:

— Нѣтъ, что же скажутъ всѣ ваши родные, знакомые…

— Что мнѣ за дѣло до нихъ! Мнѣ нужны только вы, вы! Маруся!

Онъ порывисто обнялъ ее за талію. Она не противилась, не отталкивала его, но смутилась, растерялась и шептала:

— Будете ли вы счастлива? Я совсѣмъ простая дѣвушка — гимназистка простая…

Онъ забылъ все отъ восторга и уже покрывалъ поцѣлуями ея руки и лицо. Если бы онъ услыхалъ изъ ея устъ тысячи клятвъ въ любви, онъ ими не былъ бы такъ восхищенъ, какъ этими простыми словами — этой боязнью ея, что онъ не будетъ счастливъ съ нею.

— А ты? ты будешь счастлива? — повторялъ онъ, цѣлуя ее.

— Что-жъ объ этомъ спрашивать, — тихо отвѣчала она, смущенная непривычными ласками мужчины и въ то же время счастливая сознаніемъ, что она любима, что она нужна этому человѣку.

Когда его первый порывъ прошелъ, предъ ней точно сталъ разсѣиваться туманъ и ее опять охватило сомнѣніе. Она слегка отвела руки Ртищева и опять спросила:

— Милый, дорогой, обдумалъ ли ты… Мнѣ страшно все, что я не сумѣю сдѣлать тебя счастливымъ… Всѣ найдутъ, что я, ну, простушка, некрасивая… наконецъ…

Онъ зажалъ ей ротъ поцѣлуемъ; потомъ заговорилъ горячо. Онъ порвалъ со своимъ кругомъ, съ этимъ омутомъ. Она создастъ ему новую жизнь. Потомъ, когда онъ будетъ имѣть власть и силу, къ нему придутъ на поклонъ, но это будутъ офиціальныя отношенія. Теперь же они будутъ счастливы вдвоемъ. Нѣтъ, не вдвоемъ; у нихъ будетъ иногда бывать его отецъ, потомъ у нея будутъ дѣти, сынишка. Она будетъ мамой и для него, и для сына. Милая, веселая щебетунья-насѣдка. Его отецъ уже знаетъ ее по его разсказамъ и даетъ имъ свое благословеніе. Онъ будетъ любить ее. Она будетъ счастлива. Послѣ свадьбы они поѣдутъ за границу, чтобы сбылись всѣ ея мечты. Она увидитъ другія страны, другія небеса, чудеса искусства. Ей вѣдь все это мечталось, и вотъ мечты сбудутся наяву. А онъ-то, Ртищевъ, какъ будетъ счастливъ! Она его спасетъ, вырветъ изъ омута, гдѣ гибнетъ все, — нравственность, здоровье, умъ, силы…

Она все еще не вѣрила, что это не сонъ. Мало того, что ее любитъ Ртищевъ, онъ еще ищетъ въ ней спасенія!..

Макаръ Макаровичъ, Анна Николаевна и Петръ Ждановъ были поражены извѣстіемъ, которое сообщила имъ Маша: Ртищевъ попросилъ ея руки, она дала свое согласіе. Это было такъ просто и такъ неожиданно. Макаръ Макаровичъ проговорилъ:

— Да ты любишь его?

— О, дядя, зачѣмъ ты это спрашивать! — отвѣтила она, обнимая его.

Анна Николаевна замѣтила:

— Я рада, что не придется тебѣ испить горькую чашу бѣдности и одиночества. Счастлива ты будешь, если онъ тебя любитъ. Безъ любви онъ не предложилъ бы тебѣ руки. Онъ не такой человѣкъ.

— Любитъ! любитъ, тетя! — съ увлеченіемъ сказала Маша, цѣлуя тетку. — И что есть во мнѣ такого, чтобы можно было гнаться за мной, не любя меня? Я только боялась, будетъ ли онъ счастливъ со мною. Но онъ говоритъ, что я ему нужнѣе воздуха.

Макаръ Макаровичъ немного раздражительно замѣтилъ:

— Ну, это всѣ говорятъ, должно-быть, когда женятся. А впрочемъ, это хорошо, если такъ, а то я думалъ, не благодѣтельствовать ли вздумалъ.

— Дядя! — съ упрекомъ проговорила Маша.

— Ну, ты меня не слушай, я ничего въ этихъ дѣлахъ не понимаю. По мнѣ всѣ рано женятся, всѣ не достаточно зрѣло обдумываютъ этотъ шагъ, а другіе говорятъ: «вотъ вы потому и остались холостякомъ; думали все, что рано, а оказалось, что поздно». Ну, и наплевать, что холостякъ!

Онъ, видимо, былъ чѣмъ-то недоволенъ, чего-то боялся, но высказать не могъ, чего боялся. Бракъ, по его мнѣнію; былъ всегда азартной игрой и лотереей; въ то же время онъ понималъ, какъ не весела холостая жизнь, а тѣмъ болѣе положеніе старой дѣвы. Каждая свадьба, какъ онъ выражался съ горечью, для него была печальнѣе похоронъ; на похоронахъ знаешь, что все кончилось, а тутъ чувствуешь, что начинается что-то неладное — и, по большей части, драма. Это былъ пунктъ, на которомъ онъ расходился съ Анной Николаевной. Та увѣряла, что самый несчастный бракъ лучше одиночества. «Никому мы не нужны, — объясняла она. Чужіе чужими и останутся. А тутъ хоть свои дѣти, свой уголъ». Противъ несчастныхъ браковъ у нея находилось то возраженіе, что люди бываютъ несчастны и безъ брака. Да и большинство несчастныхъ браковъ зависитъ отъ себя. Макаръ Макаровичъ при этомъ обыкновенно махалъ рукой, зная, что сама Анна Николаевна дѣйствительно сумѣла бы вездѣ приладиться и что ужъ очень сквернымъ нужно было быть человѣку, чтобы она не приладилась къ нему. Не мудрено, что извѣстіе о предложеніи Ртищева обрадовало ее и заставило вздохнуть облегчающимъ вздохомъ. Она боялась за будущее Маши; теперь оно было обезпечено.

Подъ впечатлѣніемъ этой новости никто не замѣтилъ того, что Ждановъ не говорилъ ни слова и былъ блѣденъ, какъ мертвецъ. Его охватила безпредѣльная злоба. Онъ самъ не понималъ, за что онъ злится, но злоба душила его. Въ головѣ проносилось: «обрадовалась, что богачъ и блестящій свѣтскій человѣкъ удостоилъ ее вниманія», «для гигіеническихъ цѣлей жены недоставало ему ко всѣмъ благополучіямъ». Онъ тотчасъ же словилъ себя на этихъ мысляхъ, назвалъ ихъ «подлыми» и обозлился уже на самого себя: «мнѣ-то что? я, что ли, женюсь?»

Маша прервала его мысли, сказавъ:

— А ты, Петя, и не поздравляешь меня?

--Что же поздравлять? — отвѣтилъ онъ отрывисто. — Будешь счастлива и слава Боту! Ни въ будущее, ни въ чужія души не залѣзешь…

— Да, ты вѣдь на все смотришь съ похоронной миной! — шутливо проговорила она.

— Что дѣлать, видно, такая судьба, что радоваться нечему, — сухо отвѣтилъ онъ.

— Даже счастію близкихъ? — спросила она. — А еще говоришь, что ты не эгоистъ.

Онъ какъ-то странно взглянулъ на нее и ему показалось, что онъ видитъ ее впервые: румяную, бодрую, живую. Сколько въ ней искренней простоты и неподдѣльной веселости! И какъ она хороша, несмотря на неправильныя черты! И все это какъ-то вдругъ подмѣтилось имъ, точно онъ никогда прежде не видалъ Маши, и — странное дѣло — онъ вспомнилъ почему-то солдата, которому, въ медицинской академіи отрѣзали ногу. Больной непремѣнно захотѣлъ потомъ взглянуть на нее. Его желаніе удовлетворили, и онъ, разсматривая ее, замѣтилъ:

— Вотъ она какая была!

Въ этихъ словахъ сказалось нѣчто такое, будто прежде этотъ человѣкъ никогда не видалъ своей собственной ноги.

Ждановъ порывисто всталъ и пошелъ въ свою комнату, молча, понуро.

Да, онъ до этой поры какъ бы не замѣчалъ Маши. Ежедневно онъ долженъ былъ поговорить, поспорить съ нею и, въ концѣ-концовъ, засмѣяться, заразившись ея смѣхомъ. Ежедневно она обязательно провожала его до дверей квартиры и незамѣтно спрашивала, когда онъ вернется. Ежедневно онъ обязанъ былъ давать ей отчетъ, гдѣ онъ былъ, что дѣлалъ, о чемъ говорилъ. Это и сотни другихъ мелочей было такъ обыкновенно, какъ то, что мы говоримъ при помощи языка, работаемъ при помощи правой руки, ходимъ при помощи ногъ. Этого мы не замѣчаемъ, потому что иначе не можетъ быть. И вдругъ кто-то пришелъ, довольный жизнью, счастливый, богатый, и отнялъ у насъ языкъ, руку, ноги. Какъ же быть далѣе? Что дѣлать далѣе? Проклятый, развѣ ему мало его благъ? Онъ отнялъ у насъ то, что составляло наше единственное утѣшеніе въ жизни. И какъ это мы не понимали прежде, какими сокровищами мы владѣли? Гдѣ же были наши глаза? Что же будетъ дѣлать безъ Маши онъ, Ждановъ? Вдругъ онъ понялъ, что одна она составляла его личное счастье, настоящее счастье. Онъ не вѣрилъ ни во что, ни на что не надѣялся, а она не возбуждала ни сомнѣній въ его душѣ, ни тревогъ, не возбуждала даже вниманія, потому что она была его настоящее единственное счастье — часть его самого. А тотъ, другой, захлебывающійся отъ счастья, пришелъ съ вѣтру и взялъ ее, какъ вещь, какъ свою собственность, — и она рада, она счастлива! Что-жъ, Богъ съ ней, Богъ съ ней!

Онъ уперся локтями въ колѣни, опустилъ голову на ладони рукъ и застылъ въ этой позѣ. Впереди былъ мракъ, ни надеждъ, ни вѣры. Ни на минуту ему не пришла въ голову мысль о борьбѣ, о возможности отбить Машу у Ртищева. Ему вспомнились ея восторженныя слова, что она, по выраженію Ртищева, нужна Ртищеву, какъ воздухъ. Ужъ не повторить ли и ему эту фразу ей?

— Какъ воздухъ, нужна, какъ воздухъ! — повторялъ онъ злобно. — Лжетъ онъ! Какъ медикаментъ, какъ нянька, какъ сидѣлка, она ему нужна!

И опять, злясь на себя, онъ проговорилъ:

— А Богъ съ ними, Богъ съ ними! Не всѣмъ же быть счастливыми! Будемъ коротать молодой вѣкъ среди доживающихъ жизнь, лѣчить недужныхъ и привередничающихъ, а тамъ…

Онъ всталъ, вытянулся и съ горечью замѣтилъ:

— Хорошо еще, что дана возможность во всякую минуту опустить занавѣсъ въ глупой комедіи жизни!…

Часть третья.

I.

«Молодые» послѣ вѣнчанія заѣхали въ свою квартиру только за тѣмъ, чтобы выпить въ кругу близкихъ по бокалу шампанскаго и переодѣться въ дорожные костюмы. Они уѣзжали на три мѣсяца за границу, сіяющіе, счастливые, заражавшіе своей радостью и другихъ. Не весело смотрѣлъ только Ждановъ, несмотря на всѣ свои усилія переложить себя. Его невеселое настроеніе не обратило, впрочемъ, на него ничьего особеннаго вниманія, такъ какъ вообще онъ рѣдко казался веселымъ, и Ртищевъ даже пошутилъ надъ нимъ: «А ты и сегодня хмуришься по положенію». Ждановъ не поѣхалъ на вокзалъ провожать «молодыхъ», замѣтивъ шутливо: «Дальніе проводы — лишнія слезы». Изъ квартиры Ртищевыхъ онъ вернулся съ Макаромъ Макаровичемъ домой, а съ молодыми поѣхали Петръ Ивановичъ Ртищевъ, Анна Николаевна и два пріятеля Ртищева, присутствовавшіе на свадьбѣ.

— Ты что же это, въ самомъ дѣлѣ, отказался ѣхать ихъ провожать? — спросилъ мелькомъ Макаръ Макаровичъ у Жданова, когда вернулась съ вокзала Анна Николаевна и стала передавать, какъ всѣ жалѣли, что на желѣзной дорогѣ не было Жданова.

— Не люблю я, когда влюбленные при публикѣ цѣлуются и другъ къ другу къ ручкѣ подходятъ. Посторонніе тутъ какъ будто лишніе, — отвѣтилъ Ждановъ сухо.

— Что-жъ, если они такъ любятъ другъ друга… — вступилась за нихъ Анна Николаевна. — Извѣстно, люди молодые!

— Да для чего напоказъ-то свою любовь выставлять? — замѣтилъ Ждановъ. — Не то похвалиться хотятъ, не то профанируютъ хорошее чувство. А впрочемъ, мнѣ-то что до нихъ!

Макаръ Макаровичъ зорко взглянулъ на Жданова и покачалъ головой.

Старикъ смутно угадывалъ истину. Почувствовалъ онъ и то, что послѣ отъѣзда Маши въ ихъ домѣ «стали кота погребать», какъ онъ выражался. Дѣйствительно, скука и тоска какая-то сразу охватили всѣхъ, точно у всѣхъ не стало цѣли въ жизни, хотя по внѣшности жизнь шла прежней колеей: сегодня самымъ наглымъ образомъ обманутъ Макаръ Макаровичъ, и онъ, озлобясь, «уйдетъ къ мертвымъ», чтобы завтра поддаться на новую удочку; Анна Николаевна попрежнему толкуетъ о неблагодарности всѣхъ людей безъ исключенія и удивленно благоговѣетъ предъ братцемъ; по обыкновенію работаетъ Петръ, даетъ уроки и совѣщается съ Анной Николаевной насчетъ того, много ли скоплено денегъ для внесенія въ законный срокъ процентовъ въ кредитное общество за домъ; такъ же въ воскресные и праздилные дни собирается въ домѣ Тимченко разная молодежь попить, поѣсть и «почесать языки», какъ говорилъ Тимченко. Но все же чего-то недостаетъ: недостаетъ шума, смѣха, звонкихъ поцѣлуевъ, горячихъ споровъ вкривь и вкось, ожиданій недостаетъ — ожиданій, какъ Маша перейдетъ изъ класса въ классъ, какъ кончитъ гимназію, какъ поступитъ далѣе на курсы, какъ устроится послѣ. Даже ея письма не радовали: правда, Анна Николаевна сильно обрадовалась первому ея длинному письму съ разсказами о счастіи, о новыхъ впечатлѣніяхъ, о роскошныхъ зданіяхъ Парижа, о его музеяхъ и памятникахъ, но Макаръ Макаровичъ, зорко подмѣтившій болѣзненное выраженіе лица Жданова при чтеніи этихъ описаній счастья, вдругъ неожиданно остудилъ восторгъ старой дѣвы словами:

— Эхъ, Анна Николаевна, такъ-то счастливыми и мы сумѣли бы быть! Были бы только деньги да охота музеями восхищаться. А она заглянула бы въ парижскія трущобы, попробовала бы арлекиновъ, этихъ объѣдковъ со всего Парижа, которыми питаются сотни бѣдняковъ, такъ восторги-то поубавились бы! Казовые концы вездѣ хороши.

Въ голосѣ старика было что-то брюзгливое, придирчивое, заставившее замолчать старую дѣву. Анна Николаевна опять попробовала дочитать письмо Маши Жданову, оставшись съ нимъ наединѣ, но онъ уклончиво сказалъ:

— Счастлива, ну, и слава Богу! Что же читать счастье, его надо переживать!

Старая дѣва сначала растерялась, но потомъ чутко поняла, что объ этомъ предметѣ, повидимому, не слѣдуетъ болѣе говорить и «приспособилась» къ этому обстоятельству, какъ приспособлялась ко всякимъ обстоятельствамъ, даже и тогда, когда она ясно не понимала, зачѣмъ нужно это приспособленіе. Слѣдующія письма Маши уже не показывались никому и Анна Николаевна только мелькомъ сообщала, что Маша и Иванъ Петровичъ здоровы: это каждый разъ означало, что пришло новое письмо отъ Маши.

Какъ-то незамѣтно измѣнился самый тонъ бесѣдъ въ домѣ Тимченко и въ тѣ дни, когда здѣсь собиралась разная молодежь. Пессимистическое настроеніе, навѣвавшееся невеселыми событіями того времени, безсознательно или сознательно охватывавшее уже все общество, все ярче и ярче высказывалось въ разговорахъ въ квартирѣ Тимченко.

— Мы въ свое время все же жили мечтами объ освобожденіи крестьянъ, о земскомъ самоуправленіи, о грамотности, объ эмансипаціи женщинъ, объ улучшеніи положенія рабочихъ, о гласныхъ судахъ. Мало ли что тогда пересоздавалось и реформировалось. У всѣхъ было не мало дѣла, рукъ недоставало, подготовки необходимой не было, а перестройка была спѣшная, сложная. Лихорадка какая-то всѣхъ тогда охватила. А вы чѣмъ живете, какими идеалами? — брюзжалъ Макаръ Макаровичъ.

— Да, одно осуществилось, въ другое извѣрились и вездѣ научились подмѣчать только темныя стороны, оборотныя стороны медали, — подтверждалъ Ждановъ: — ну, и осталось только празднословить.

Кто-то замѣтилъ однажды о личной нравственности..

— Модный конекъ, — сквозь зубы сказалъ Ждановъ.

— Это, батенька, не идеалъ, — а первый долгъ, первая обязанность человѣка, — замѣтилъ горячо Тимченко. — Если это считать идеаломъ, такъ тогда и то идеалъ, что мы чешемъ волосы и моемъ лицо. Личную нравственность выставлять за идеалъ только и можно въ такое подлое время, какъ наше, когда уже чуть не героемъ и тотъ является, кто не крадетъ чужихъ платковъ.

— Да, наконецъ, что такое личная нравственность? — вставилъ свое замѣчаніе Ждановъ. — Не дѣлать подлостей, быть честнымъ? А честно ли лѣчить, не будучи твердо убѣжденнымъ въ томъ, что обладаешь дѣйствительными знаніями? Или что честно — обвинять воришку, зная, что въ тюрьмѣ его развратятъ еще больше, или защищать его, зная, что онъ на свободѣ попадется въ большей кражѣ и, наконецъ, можетъ-быть, дойдетъ до убійства, такъ какъ на окружающія обстоятельства, ни его самого, ни обвиненіемъ, ни оправданіемъ не измѣнишь? Переберите всѣ роды дѣятельности и вы увидите, что личная нравственность — это только способность къ извѣстнымъ компромиссамъ, или при современномъ строѣ приходится проповѣдывать, что остается только встать въ сторонѣ отъ общества и копать картофель себѣ на пропитаніе.

Онъ усмѣхнулся и шутливо прибавилъ:

— Да и тутъ еще будешь мучиться вопросомъ: имѣешь ли ты право и картофель ѣсть, такъ какъ у сосѣда, можетъ быть, и того нѣтъ.

— А политическіе идеалы, — попробовалъ замѣтить одинъ изъ присутствующихъ. — Въ этой области еще…

— Наше мѣсто свято! — воскликнулъ Макаръ Макаровичъ, перебивая его съ ироническимъ испугомъ. — Это одно, а второе то, что политическіе идеалы — право, тутъ чортъ ногу сломить, отыскивая лучшее. Иванъ Грозный или Іоаннъ Бокельзонъ, Генрихъ VIII или Маратъ?

Ждановъ всегда ощущалъ тоску въ минуты этихъ, ни къ нему не приводившихъ споровъ и толковъ вкривь и вкось, и теперь въ его ушахъ часто звучали дѣтскія восклицанія Маши:

— Ну, и пусть все худо, а все же надо искать хорошаго!

Какъ часто, бывало, въ минуты самыхъ желчныхъ толковъ о темныхъ сторонахъ жизни она прерывала споры подобными дѣтскими замѣчаніями. Всѣ начинали смѣяться при наивности еще вполнѣ жизнерадостнаго ребенка, а молодость брала свое, и, въ концѣ-концовъ, всѣ соглашались съ тѣмъ, что «худа-худа жизнь, а жить хочется!» Всѣхъ охватывало другое настроеніе, всѣ начинали толковать о тѣхъ свѣтлыхъ минутахъ жизни, которыя вознаграждаютъ человѣка за годы невзгодъ и въ самыя тяжелыя эпохи служатъ для насъ поддержкой, свѣтятъ намъ, какъ маяки. Отъ философіи переходили къ поэзіи, и, въ концѣ-концовъ, какой-нибудь юнецъ въ избыткѣ чувствъ смѣшилъ всѣхъ какимъ-нибудь восторженнымъ восклицаніемъ:

— А, право, господа, хорошо жить на свѣтѣ!

Теперь самъ Ждановъ не могъ дать себѣ отчета, хочется ли ему жить. Живетъ, конечно, не наложить же на себя рукъ, ради того, что въ домѣ не стало какой-то дѣвочки, которую и полюбилъ-то онъ сознательно только теперь, послѣ ея ухода; не огорчать же стариковъ самоубійствомъ. Онъ не только будетъ жить, но будетъ и работать. Въ душѣ дѣйствительно пусто какъ-то, какъ-то «все равно», что дѣлается кругомъ, когда онъ придетъ домой, когда ляжетъ спать. Это пройдетъ, конечно. Ничто не вѣчно. Смѣшно даже станетъ послѣ, когда будетъ вспоминать, какъ онъ раскисъ отъ того, что кто-то подъ его носомъ женился на какой-то дѣвочкѣ. Онъ же не тряпка, не кисляй. Да и она, какъ видно, пустенькой бабенкой выйдетъ; удовольствуется тѣмъ, что стала богатой; знатной дамой сдѣлается. Самъ онъ потомъ посмѣется, что любилъ ее. Встрѣтитъ на какомъ-нибудь благотворительномъ балу ее въ качествѣ дамы-патронессы и посмѣется надъ ней, надъ собой. Время, какъ жерновъ, все перемалываетъ…

Онъ даже обрадовался, что «молодые», пріѣхавъ изъ-за границы, посѣтили его семью тогда когда его не было дома Макаръ Макаровичъ и Анна Николаевна когда онъ вернулся домой, сообщили ему, что Маша точно выросла послѣ замужества, пополнѣла немного, смотритъ хорошо. Онъ слушалъ разсѣянно, стараясь пропустить все мимо ушей, и особенно усердно принялся за ѣду, увѣряя и другихъ, и себя, что онъ проголодался, какъ волкъ зимою.

— Я сегодня, тетя Аня, цѣлаго быка, готовъ съѣсть! — шутилъ онъ.

— Кушай, кушай на здоровье, — проговорила она — Сегодня кстати и кушанья твои любимыя.

Она пододвинула къ нему блюдо съ жаренымъ мясомъ.

— Тебя очень просили зайти къ нимъ въ воскресенье позавтракать, — вернулась она къ вопросу о Ртищевыхъ, все еще волнуясь отъ радостной встрѣчи.

— Ну, у меня дѣла много, чего мнѣ ходить по гостямъ, — отвѣчалъ Ждановъ, не переставая ѣсть.

— Ну, какъ же такъ, столько времени не видались и не выбрать свободной минуты, — сказала она

— Дней-то еще много впереди, когда-нибудь встрѣтимся еще, — отвѣтилъ Петръ. — Въ лѣсъ не убѣгугъ!

Однако, наканунѣ перваго воскресенья послѣ пріѣзда молодыхъ, Ждановъ получилъ записочку Ртищева, напоминавшаго ему, что его ждутъ на завтракъ. Ждановъ поморщился, но, тѣмъ не менѣе, пошелъ къ Ртищеву.

«Не сегодня, такъ завтра надо же будетъ зайти, — разсуждалъ онъ: — а то еще заподозрятъ Богъ вѣсть въ чѣмъ».

Квартира Ртищева была не велика: кабинетъ мужа, гостиная, столовая и общая спальня мужа и жены. Обстановка была отчасти знакомая, та же, которую когда-то видѣлъ Ждановъ, впервые посѣтивъ въ юности Ртищева: тотъ же турецкій диванъ, обитый ярко-малиновой шелковой матеріей, тѣ же черные китайскіе столики, тѣ же черные книжные шкапы, тотъ же черный письменный столъ. Всѣ эти вещи, загромождавшія когда-то обширный кабинетъ Ртищева, теперь распредѣлились нѣсколько скудно по нѣсколькимъ мелкимъ комнатамъ. Прибавились только шаблонная мебель изъ дуба для столовой, вѣнскіе стулья, заполнявшіе тутъ и тамъ пустыя мѣста, да двуспальная кровать для спальной. Въ квартирѣ не было ничего лишняго, ни картъ на стѣнахъ, ни бездѣлушекъ на письменномъ столѣ Ртищева.

Ртищевгь дружески обнялъ Жданова, Маша тоже бросилась къ нему съ распростертыми объятіями, и его немного передернуло, когда она поцѣловала его, какъ сестра. Никогда прежде не смущали его эти поцѣлуи; они были чѣмъ-то такимъ обычнымъ, что на нихъ не обращалось никакого вниманія; теперь ему стало неловко и досадно, что она его цѣлуетъ.

Ртищевъ заговорилъ какимъ-то особеннымъ тономъ, разумно, самодовольно, чуть-чуть покровительственно и свысока, какъ женатые молодые люди нерѣдко говорятъ съ холостыми сверстниками, которыхъ они какъ будто перерастаютъ. «Хлопотъ масса; семейная жизнь не то, вѣдь, что холостая!» «Когда стоишь на своихъ ногахъ, нужно обо всемъ подумать!» «Вы, холостежь, не знаете мелочей хозяйства!» «Прежде женись, а ужъ потомъ и толкуй о семейной жизни». Всѣ эти шаблонныя фразы то и дѣло срывались съ языка Ртищева, и раза два онъ фамильярно похлопалъ Жданова по плечу своей большой тяжелой рукой. За завтракомъ онъ, веселый и довольный жизнью, не безъ юмористическаго оттѣнка разспрашивалъ о Макарѣ Макаровичѣ и Аннѣ Николаевнѣ: — Дядя Макаръ все попрежнему брюзжитъ на людей и стремится рѣшетомъ вычерпать воду бѣдности? Анна Николаевна все попрежнему не вѣритъ ни въ чью благодарность и боготворить дядю Макара за то, что онъ спасаетъ неблагодарныхъ? И все по-старому въ воскресные дни голодные голоштанники приходятъ спорить о великихъ вопросахъ, не умѣя рѣшить даже того, какъ сдѣлать такъ, чтобы самимъ имѣть всегда сюртукъ на плечахъ и кусокъ хлѣба на каждый день? А молодыя юницы по-старому наивно убѣждены, что онѣ эмансипировались до мужчинъ, продолжая бояться черныхъ таракановъ?

— Ты вездѣ ищешь только смѣшныя стороны, — замѣтила Маша, и какая-то замѣтная тѣнь скользнула по ея лицу.

— Да вѣдь всѣ эти люди, канарейка, и точно милые чудаки, надъ которыми нельзя не смѣяться, — сказалъ Ртищевъ. — Конечно, бѣда, если бы все общество состояло изъ такихъ чудаковъ. Но, какъ маленькая группа, какъ исключеніе, они потѣшны. Наши предки понимали эту необходимость смѣшныхъ людей и недаромъ держали шутовъ и шутихъ.

Ждановъ молчалъ или говорилъ коротко, и все время съ любопытствомъ вглядывался во все, вслушивался. Въ глаза ему бросались только темные уголки супружескаго мірка. Почему кабинетъ и столовая обставлены довольно хорошо, даже съ излишествомъ, а спальня такъ бѣдна? Что за пошлость эта двуспальная кровать! Гдѣ уголокъ Маши? Неужели у нея нѣтъ своего уголка, какъ нѣтъ своей постели? Почему онъ, Ртищевъ, слишкомъ развязенъ и самодоволенъ, а она словно слегка подавлена и грустна? Неужели она несчастлива? Или это ему, Жданову, хочется видѣть ее несчастною изъ зависти, изъ ревности? Онъ разсердился на себя и поднялся съ мѣста. Ртищевъ тоже поднялся съ мѣста, перекрестился и подошелъ поблагодарить за завтракъ жену. Онъ поцѣловалъ ея руку и потомъ потрепалъ по щекѣ рукою. Видя, что Ждановъ собирается домой, онъ замѣтилъ, что и онъ ѣдетъ. Взявъ шляпу, онъ подошелъ къ женѣ.

— Прощай, канарейка! Пріѣду къ четыремъ. Будь пай! Не забудь до обѣда пройтись по улицѣ.

Онъ перекрестилъ ее и подставилъ къ ея губамъ свою руку.

— Ну, идемъ, — проговорилъ онъ Жданову.

— Не забывай насъ, Петя! — заторопилась сказать Маша. — Мнѣ такъ грустно не знать, что у васъ тамъ дѣлается, какъ вы всѣ живете, что дѣлаете…

Ждановъ замѣтилъ:

— Ты заѣзжай почаще!

— У нея, братъ, хозяйство, — отвѣтилъ за нее Ртищевъ. — Намъ вѣдь не въ кухмистерской готовятъ обѣдъ.

— Но не она же готовитъ его?

— А ты думаешь безъ хозяйскаго глаза все пойдетъ хорошо? Вонъ спроси Анну Николаевну. Она тебѣ скажетъ, почему она сама кофе жаритъ для Макара Макаровича.

Натягивая перчатки, онъ сталъ распространяться о томъ, что семейная жизнь поглощаетъ въ сущности «всю женщину».

— Конечно, я гоняю ежедневно Машу гулять; это необходимо для здоровья. Но рыскать по гостямъ и времени нѣтъ, да и не дѣло это. Нѣтъ ничего хуже женщинъ-хвостотрепокъ. Всѣ эти барышни и барыни, скачущія съ лекцій на лекціи, отъ товарокъ къ товаркамъ, отъ новостей къ новостямъ — самая худшая изъ породъ. Ну, а разумѣется, въ четырехъ стѣнахъ нельзя жить и приходится гонять женку на воздухъ…

Въ головѣ Жданова мелькнуло: «точно лошадь на кордѣ». Онъ рѣзко обратился къ Ртищеву:

— Мнѣ надо въ другую сторону. Прощай!

— Завертывай къ намъ! — сказалъ Ртищевъ.

— Хорошо!

Ждановъ свернулъ-въ сторону и побрелъ въ раздумьи домой. Неужели Маша присматриваетъ за кухней? Неужели мужъ хочетъ засадить ее дома, не пускать даже къ роднымъ? Въ его обращеніи съ нею, въ его ласкахъ есть что-то унижающее, оскорбительное. Опять онъ разсердился на себя за то, что дорывался до какихъ-то несчастій Маши. Все это плодъ его воображенія, его возраставшей антипатіи гь сопернику. Ему хочется, чтобы она была несчастною, вотъ и все…

Въ этомъ онъ могъ вполнѣ убѣдиться черезъ недѣлю или двѣ, когда Анна Николаевна съѣздила къ Ртищевымъ и привезла отъ нихъ новости. Ртищевъ поступилъ на службу, живутъ «молодые» тихо и мирно, какъ голубки. Маша совсѣмъ хозяйкой стала, ключи при себѣ держитъ, сама провизію смотрятъ и перевѣшиваетъ. Ртищевъ не нахвалится ею. Благодарилъ ее, Анну Николаевну, за то, что она своимъ примѣромъ показала, что женщина не должна пренебрегать хозяйствомъ. Нѣтъ ничего хуже неряшливыхъ и безалаберныхъ женщинъ, у которыхъ вѣчно воруетъ прислуга, у которыхъ вѣчно испорченный обѣдъ подается, которыя ходятъ въ оборванныхъ платьяхъ, потому что не умѣютъ ихъ подшить.

— Маша вязать носки даже научилась, — хвалила ее Анна Николаевна. — Прежде это ей никакъ не давалось, а теперь выучилась. Да, любовь всему научитъ. Иванъ Петровичъ привыкъ нитяные носки носить, а въ продажѣ чистыхъ нитяныхъ ни машинной, ни ручной работы нѣтъ, ну, она и научилась. Вообще они такъ и смотрятъ въ глаза другъ другу, предупреждая желанія другъ друга. Онъ мнѣ самъ это сказалъ. «Да, говорить, я счастливъ. Мнѣ нужно было переродиться, отрѣшиться отъ всего прежняго, это только и могла сдѣлать такая жена, какъ моя канарейка. Она свила мнѣ гнѣздышко, она дала мнѣ покой, она окружила меня заботами».

Ждановъ вдругъ съ шумомъ отодвинулъ отъ стола стулъ и рѣзко спросилъ:

— А вы его спросили, тетя Аня, что онъ-то ей далъ?

Анна Николаевна вздрогнула отъ шумнаго отодвиганья стула и отъ рѣзкаго вопроса.

— Тьфу ты, Господи, какъ ты меня испугалъ, — сказала она, отмахиваясь рукою и отдуваясь отъ волненія.

И потомъ, успокоившись, пояснила:

— Онъ ей все далъ, любить ее, отъ бѣдности спасъ, одинокой она не будетъ. Что-жъ онъ могъ ей еще дать? Да ей больше ничего и не нужно, кромѣ любви!

— Только сиди и пой, — проворчалъ Макаръ Макаровичъ.

Ждановъ не возражалъ и досадовалъ даже, что коснулся въ минуту порыва негодованія этой темы. И почему онъ знаетъ, можетъ-быть, Маша больше ничего и не требуетъ, какъ возможности устроить рай на землѣ любимому человѣку, вязать и штопать ему носки? Это такое счастье — беречь и лелѣять любимаго человѣка! Вѣдь находили же они всѣ счастье именно въ томъ, чтобы она, Маша, была обставлена хорошо.

«Самъ карандаши ей чинилъ и тетрадки разлиновывалъ по вечерамъ, — съ усмѣшкой подумалъ онъ. — Почему же ей не вязать ему носковъ и не стряпать вкусныхъ обѣдовъ?»

И не успокоившись нисколько, онъ заходилъ въ волненіи по комнатѣ.

«Истаскаются, изразвратничаются, грязнѣе грязи станутъ и потомъ требуютъ отъ женщины, чистой, неопытной: лелѣй насъ и нѣжь, чтобы мы могли отдохнуть отъ прошлаго», — вдругъ злобно пронеслось въ его головѣ.

Онъ чувствовалъ, что его душитъ злоба.

Еще большую злобу подняли въ немъ разсужденія Ртищева, когда послѣдній заѣхалъ однажды вечеромъ въ будни съ женою къ Тимченко. Разговоръ сначала какъ-то не пошелъ, потомъ рѣчь коснулась какого-то газетнаго извѣстія о томъ, что мужъ зарѣзалъ жену, и перешла на вопросъ о несчастныхъ бракахъ.

— Всѣ эти несчастные браки происходятъ отъ того, что на бракъ смотрятъ, какъ на игру, а не какъ на величайшее изъ таинствъ, величайшую изъ святынь, — заговорилъ Ртищевъ съ особеннымъ оживленіемъ и, какъ мысленно выразился Ждановъ, сталъ читать лекцію о бракѣ. — Выбираютъ легкомысленно женъ, точно дамъ для контрданса, не сумѣютъ выяснить въ первые же дни всю серьезность брачныхъ отношеній, всю святость обязанностей и долга мужа и жены, вмѣсто устройства своего гнѣздышка, своего очага, рыщутъ по собраніямъ, театрамъ, баламъ и, въ концѣ концовъ, ничѣмъ серьезно не связанные, начинаютъ, отъ бездѣлья и неимѣнія обязанностей и долга, воображать, что они несчастны, искать утѣшеній на сторонѣ…

Ждановъ вставилъ сквозь зубы:

— Отчегоже только воображать себя несчастными? Можно быть и дѣйствительно несчастными…

— Что ты этимъ хочешь сказать? — придирчиво спросилъ Ртищевъ тѣмъ рѣзкимъ тономъ, который онъ окончательно усвоилъ въ послѣднее время. — Несчастными всѣ могутъ быть, и холостые, и женатые. Это не привилегія женатыхъ и замужнихъ. Но то, что называется обыкновенно «несчастіями супружеской жизни», является почти всегда плодомъ празднаго, развращеннаго воображенія. Черезъ пять-шесть лѣтъ праздная супруга начинаетъ чувствовать себя несчастной, потому только, что мужъ статскій, а не военный, потому только, что супругъ смотритъ и на земцевъ такъ же, какъ на взяточниковъ-подьячихъ, а не какъ на безгрѣшныхъ праведниковъ, потому только, что у супруга бѣлокурые, а не черные волосы и нежелательно короткій носъ… Несчастій! Нѣтъ, настоящій серьезный бракъ исключаетъ эти несчастія, потому что мужъ и жена прежде всего обязаны помнить одно: «мы должны жить другъ съ другомъ до гробовой доски, что бы ни случилось». Это сознаніе заставятъ ихъ приспособляться, стирать острые углы, устранять причины недоразумѣній. Это законъ природы, законъ существованія: не умѣешь приспособляться — погибай! Главными виновниками несчастныхъ браковъ являются всегда мужчины. Мужъ почти всегда старше, опытнѣе, развитѣе, умнѣе жены. Онъ долженъ руководить ею, приспособить ее, воспитать ее.

— Изломать, пожалуй, — вставилъ желчно Ждановъ.

— Вообрази, что даже и изломать, если надо, — сказахъ съ насмѣшкой Ртищевъ, глядя на него въ упоръ злыми глазами. — Или ты думаешь, что будетъ лучше, если онъ, болѣе сильный и характеромъ, и умомъ, и опытомъ, не сумѣетъ поставить жену на честный путь исполненія святыхъ обязанностей, опуститъ вожжи и скажетъ ей: «иди на всѣ четыре стороны; будь ты, моя жена, данная мнѣ Богомъ, мать моихъ дѣтей, и развратницей, и негодяйкой, и посрамленіемъ святого имени женщины?»

Онъ подошелъ къ Жданову и, похлопавъ его фамильярно и снисходительно по плечу, закончилъ:

— Ты, братъ, мало, думалъ объ этихъ вопросахъ и вообще всѣ вы, молодежь, мало объ этомъ думаете, не серьезно думаете. Истинное несчастіе браковъ въ томъ и состоитъ, что мужчины легкомысленно смотрятъ на нихъ и позволяютъ сами себѣ все послѣ брака какъ и холостые. Ну, а самъ позволяешь себѣ все, надо и къ женѣ относиться снисходительно: онъ въ одну сторону, она въ другую. Это такъ понятно. Чтобы требовать честности отъ людей, надо быть прежде всего самому честнымъ.

Ждановъ молчалъ, сдерживая себя. «Для кого онъ эту лекцію читаетъ?» — вертѣлось у него въ головѣ. «Для насъ или для нея?» Онъ взглянулъ на Машу: она сидѣла съ низко опущенной головой и разсматривала какую-то книгу. Жданову показалось, что ея лицо залито румянцемъ смущенія, стыда. Внутри было теперь у Жданова одно сознаніе, что Маша не будетъ счастлива, не можетъ быть счастлива, и это сознаніе щемило его сердце. Но почему хе она не будетъ счастлива, почему не можетъ быть счастлива? Они вѣдь любятъ другъ друга, они примѣняются другъ къ другу, она не будетъ имѣть поводовъ измѣнять мужу? Въ душѣ Жданова былъ страшный разладъ: онъ не зналъ, на какомъ выводѣ остановиться. Разговоръ, между тѣмъ, прекратился какъ-то самъ собою, не поддерживаемый никѣмъ. Всѣхъ охватило безотчетно грустное настроеніе…

Спустя нѣсколько недѣль Ждановъ завернулъ снова къ Ртищевымъ. Маша была дома и у нея сидѣла Елена Ивановна Ртищева. Она, и безъ того сухонькая и маленькая, осунулась и принизилась еще сильнѣе и была довольно странно одѣта: все- на ней было изъ дорогихъ матерій, но все потерто и заношено, точно она донашивала чьи-то чужіе наряды. Ея смѣхъ сталъ еще болѣе нервнымъ и лицо странно подергивалось нервными судорогами. Ждановъ засталъ двухъ женщинъ на половинѣ разговора. Елена Ивановна допрашивала Машу:

— Вы такъ все и сидите дома?

— Я ежедневно гуляю.

— Обиваете тротуаръ? Вѣроятно, ради здоровья?

Старуха засмѣялась.

— Мнѣ тоже совѣтуютъ дѣлать моціонъ, — пояснила она. — Ну, а въ театры, въ гости, на балы выѣзжаете?

— Я не привыкла къ выѣздамъ! — отвѣтила Маша.

Елена Ивановна сдѣлала презрительную гримасу и желчно пояснила:

— А я вотъ и привыкла къ выѣздамъ, но у мужа одна фраза на языкѣ: намъ это не по средствамъ!

Маша покраснѣла, вспомнивъ, что то же говоритъ и ея мужъ, и заторопилась протестовать:

— О, Ваня не скупъ; но… мнѣ такъ хорошо дома! У насъ такой уютный уголокъ.

— И онъ, конечно, этому радъ? — не безъ язвительности проговорила Елена Ивановна и снова засмѣялась.

Она знала сына и презирала его за скупость, какъ и мужа. Она обратилась къ Жданову и замѣтила:

— Хоть бы вы ихъ растормощили! Вѣдь это просто невозможно: сидятъ затворниками, создали какое-то пустынножительство среди столицы! Я думала, когда они поженились: «вотъ будетъ хоть близкая семья, гдѣ можно будетъ повеселиться моимъ дѣвочкамъ». А они еще скучнѣе живутъ, чѣмъ мы.

И она начала со смѣхомъ передавать Жданову, что ея сынъ ревнуетъ свою жену даже къ ея бывшимъ подругамъ: иначе нельзя же объяснить того, что онъ не велитъ женѣ продолжать даже знакомство съ ними.

— Медовые мѣсяцы, — пояснилъ Ждановъ, чтобы только сказать хоть что-нибудь: — тутъ не нужны посторонніе люди и развлеченія….

— Ахъ, Богъ мой, это ужъ слишкомъ долго длится, эти медовые мѣсяцы! — засмѣялась деринымъ смѣхомъ старуха Рницева. — Нѣтъ, — нѣтъ, вы пожурите Ивана, въ качествѣ друга дома и родственника.

И шутя, и немного ломаясь, она спросила:

— Да, можетъ-быть, и вы такой же дикарь, тоже стоите за отшельничество? :

— О, у дяди и тети всегда народъ? — какъ-то безсознательно воскликнула Маша, и ея личико оживилось при этомъ воспоминаніи.

— А! я васъ поймала! — воскликнула Елена Ивановна и слегка захлопала въ ладоши. — Браво! браво! проговорились! Вы, значитъ, любите общество, любите, чтобы кругомъ были шумъ и гамъ, любите жизнь.

— Да, я люблю, — сконфуженно отвѣтила Маша: — но… но что-жъ изъ этого? У дяди и тети идетъ какая-то особенная… холостая жизнь. Всѣ идутъ къ нимъ, безъ разбора. Мы же… намъ, по многимъ причинамъ, нельзя еще жить открыто… и эта безалаберность жизни имѣетъ свои дурныя стороны… Наконецъ, я теперь и не желала бы… въ моемъ положеніи…

Она, не зная, что сказать, какъ избѣжать продолженія этого разговора, смущенная и взволнованная, вышла, пробормотавъ что-то о завтракѣ. Елена Ивановна проводила ее взглядомъ, въ которомъ отражалось презрѣніе.

— Совсѣмъ онъ ее отучитъ отъ общества, — обратилась она къ Жданову. — Это невозможный человѣкъ! Весь въ отца! Вообразилъ, что имъ не по средствамъ выѣзды, пріемы гостей, спектакли. Знакомства — это предлогъ для битья баклушъ, извращеніе понятій, сумбура и сплетенъ. Театры и балы — развратъ и швыряніе даромъ денегъ… Нѣтъ, вы его встряхните, пристыдите! Мнѣ, право, жаль вашу сестру… Кстати, я давно хотѣла спросить: вы ей вѣдь двоюродный братъ?

— Нѣтъ, мы вовсе не родня, — сухо отвѣтилъ Ждановъ.

— Да? И вы не отбили у Ивана такой прелести?

Она нервно засмѣялась, качая головой и гримасничая. Его коробило отъ этого смѣха, отъ этого ломанья изверченной старухи.

— Она вѣдь очаровательна: молодость, здоровье, простота, веселость, — продолжала Елена Ивановна. — И все это схоронено въ этихъ противныхъ четырехъ стѣнахъ!

Ждановъ не выдержалъ и грубовато замѣтилъ ей:

— Вы ей-то не вбейте въ голову, что она несчастна!

Елена Ивановна опять засмѣялась.

— А вы думаете, что она сама этого не понимаетъ? Вы думаете, ей весело, что она не можетъ часто бывать у своихъ дяди и тети, у васъ, я не смѣетъ приглашать васъ всѣхъ въ себѣ? Вы думаете, ей не хотѣлось бы поболтать съ подругами, съ молодежью? О, святая наивность! Я, старуха, мнѣ нечего скрытничать да еще и передъ кѣмъ же — передъ вами, который знаетъ всѣ мелочи нашей исторіи, и потому я могу откровенничать съ вами. Вѣдь ея жизнь теперь то же, что наша жизнь. Мы тоже затворились отъ всѣхъ. «Средствъ нѣтъ, не для чего сзывать этихъ прихлебателей, нужно честно жить въ своихъ четырехъ стѣнахъ». Ахъ, это все старыя пошлости, и одна маска для прикрытія скупости Плюшкиныхъ!

Она нервно засмѣялась.

— Знаете, зачѣмъ я пріѣзжала сегодня къ ней? — спросила она, рѣзко перемѣняя тонъ. — Бьюсь о закладъ, что никогда не угадаете. Пріѣхала попросить денегъ. И вообразите: у нея ни гроша, какъ и у меня!

Вошла Маша. Елена Ивановна, истерично смѣясь, пояснила ей:

— А мы тутъ разоткровенничались съ молодымъ человѣкомъ. Я объясняла monsieur Жданову, что ни у меня, ни у васъ никогда нѣтъ ни гроша карманныхъ денегъ.

Румянецъ залилъ лицо Маши. Она закусила губы и съ дѣланнымъ равнодушіемъ отвѣтила:

— Мнѣ и не нужно теперь, а когда бываетъ нужно — я могу спросить!

— Можете спросить! — повторила Елена Ивановна. — И вы пробовали? Повернулся у васъ языкъ?

Ждановъ быстро и рѣзко перемѣнилъ разговоръ. Маша бросила на него ласковый взглядъ, точно благодаря его за это.

Когда ушли и Елена Ивановна, и Ждановъ, Маша долго бродила въ думахъ по комнатамъ. Для чего это Елена Ивановна пріѣзжаетъ смущать ея душевный міръ и еще говорить при Петѣ о разныхъ глупостяхъ? Онъ можетъ подумать, что она несчастна, разскажетъ дома, станутъ тревожиться. Она же вполнѣ счастлива: мужъ ей только и говоритъ, что она спасла его и нравственно, и физически отъ гибели; онъ покрываетъ ея лицо, ея руки страстными поцѣлуями; онъ садится у ея ногъ, смотритъ ей въ глаза и не знаетъ, какъ выразить ей любовь и благодарность. Иногда его ласки дѣлаются такъ бурны, такъ странны, что смущаютъ ее и заставляютъ краснѣть, такъ что она шепчетъ ему съ робкой мольбою: «полно», «не надо». Никогда она прежде не знала, какъ выражается любовь, до чего она доводитъ людей. Это, можетъ-быть, только и есть такого, что ей иногда непріятно въ отношеніяхъ ея мужа къ ней. Ей стыдно и точно обидно бываетъ иногда. Съ перваго дня замужества она не можетъ побѣдить этого чувства стыдливости и обидчивости, точно онъ унижаетъ и оскорбляетъ ее. Но вѣдь это, какъ онъ говоритъ, слѣдствіе его чрезмѣрной любви въ ней, вѣрной, ненасытной, не знающей предѣловъ: Все же остальное идетъ хорошо. Онъ выяснилъ ей, что жить не по средствамъ — подло, что они должны прежде всего сводить концы съ концами и имѣть средства для того, чтобы ихъ будущій ребенокъ былъ обставленъ гигіенично, могъ получить хорошее образованіе и не остаться послѣ нищимъ. Какъ уменъ Иванъ! Онъ открылъ передъ ней цѣлый рядъ новыхъ взглядовъ. Люди живутъ ненормальной жизнью. Рыщутъ по баламъ, театрамъ, собраніямъ, убиваютъ на это деньги, губятъ здоровье и, въ концѣ-концовъ, промотавшись, воруютъ и христарадничаютъ. Жизнь должна быть здоровою, трезвою, простою, безъ всякихъ ненужностей и излишествъ. Иванъ часто ей повторяетъ, что она дала ему возможность вести такую жизнь и онъ сдѣлался первымъ работникомъ въ департаментѣ, такъ что имъ уже начинаютъ тамъ сильно дорожить. Чуть является работа посложнѣе и посерьезнѣе — сейчасъ же говорятъ: «Это надо поручить Ивану Петровичу». Онъ говоритъ ей: «Это ты даешь мнѣ силу такъ работать». Безъ нея, по его словамъ, онъ погибъ бы. Теперь же онъ добьется всего: карьеры, широкаго поприща дѣятельности. Онъ выяснилъ ей всю важность этого: только тотъ, кто стоитъ высоко, можетъ вліять на дѣла и на судьбу людей. Онъ будетъ такимъ дѣятелемъ, благодаря, ей. Она помогаетъ ему работать, какъ говоритъ онъ, когда она съ вязаньемъ въ рукахъ по цѣлымъ часамъ сидитъ у его письменнаго стола во время его занятій. Онъ пишетъ, пишетъ свои бумаги, потомъ вскочить, обниметъ ее, шаловливо пригнется къ ея. колѣнямъ, спрячетъ лицо въ складкахъ ея платья и говоритъ:

— Да какъ же мнѣ не работать за десятерыхъ, когда около меня всегда мое вдохновительное шампанское?

Правда, ей грустно, что они не имѣютъ средствъ приглашать къ себѣ на обѣды дядю, тетю, Петю, отца, мать и сестеръ Вани; ей иногда досадно, что она почти не можетъ бывать у дяди и тети, но что же дѣлать, если на землѣ нѣтъ полнаго счастія. Ей вспомнились ея подруги. Какъ-то онѣ устроились? Какъ грустно, что она не видится съ ними. Почему Ваня такую ненависть чувствуетъ къ нимъ. «Идутъ по торной дорожкѣ къ разврату, — говоритъ онъ про всѣхъ учащихся дѣвушекъ. — Сегодня бѣгаютъ на курсы, завтра въ студентамъ за совѣтами, послѣзавтра на ночлегъ къ любовникамъ». Гдѣ онъ его наблюдалъ? гдѣ слышалъ? Но, вѣрно, это такъ и есть: онъ говорить это съ твердой увѣренностью. Бѣдныя дѣвушки!..

Она сложила руки и подошла къ окну, глубоко задумавшись о чемъ-то.

— Опать, канарейка? — окрикнулъ ее Ртищевъ, подходя къ ней и цѣлуя ее.

Она вздрогнула.

— Такъ что-то тоскливо стало, — отвѣтила она. — Пустяки!

— Ну, ты береги себя! — заботливо проговорилъ онъ — Въ твоемъ положеніи ничѣмъ шутить нельзя. Нашъ мальчуганъ долженъ быть здоровымъ. Слышишь, канарейка!

Онъ былъ увѣренъ, что у него родится сынъ.

— Елена Ивановна была у насъ, — сказала Маша, садясь за обѣденный столъ.

— За деньгами? — спросилъ онъ, усмѣхаясь.

— Да, просила, но у меня не было.

— Хоть бы и были, то давать ей нельзя и не для чего. Она вотъ до того ихъ разбрасывала, что отцу впервые въ жизни взятку пришлось взять и опозорить себя.

Онъ съ аппетитомъ, выпивъ рюмку водки, сталъ ѣсть.

— Ну, а жалобъ было много на свою и нашу жизнь? — спросилъ онъ, смѣясь.

— Такъ, мелькомъ замѣтила, что мы живемъ затворниками, — неохотно созналась Маша.

— А ей хотѣлось бы, чтобы мы были коловратниками, какъ всѣ изъ ихъ крута.

Маша какъ-то нерѣшительно замѣтила:

— Досадно, что она говорила это при Петѣ… Еще подумаютъ, что я вызываю на эти разговоры, жалуюсь…

— Ну, онъ-то не подумаетъ этого, — спокойно сказалъ Ртищевъ. — Онъ же видитъ, что мы вполнѣ счастливы, что намъ только птичьяго молока недостаетъ. Какимъ-нибудь распутнымъ негодяямъ эта жизнь, точно, показалась бы и однообразною, и скучною, а Петръ — да онъ самъ мечтаетъ именно о такой жизни. Онъ только суживаетъ цѣли — честолюбія у него нѣтъ, нѣтъ желанія все взять въ свои руки и распоряжаться судьбой людей.

Онъ выпилъ кружку пива и заговорилъ горячо о прелестяхъ широкой дѣятельности, о благородствѣ честолюбія. Жалки тѣ люди, у которыхъ нѣтъ благороднаго честолюбія, которые обрекаютъ себя на всю жизнь на роль водовозныхъ шчъ. Они размѣниваются на мелкую монету и стираются, въ концѣ-концовъ, до потери всякихъ характерныхъ чертъ, какъ старые пятиалтынные. Общество нуждается въ руководителяхъ, въ сильныхъ личностяхъ, которые могли бы вести его впередъ. Такой личностью можетъ сдѣлаться только тотъ, кто глубоко вѣритъ въ себя, въ свои силы, въ свои взгляды. Ртищевъ говорилъ горячо я съ одушевленіемъ, Маша слушала его, какъ учителя, немного робко, но съ восторгомъ. Дома, тамъ, у дяди Мака, никто не одушевлялся такъ надеждами; одушевлялись только тогда, когда порицали существующее и бранили жизнь…

Обѣдъ кончился.

Выпивъ еще пива, Ртищевъ, всталъ, перекрестился, подошелъ къ женѣ, поцѣловалъ ея руку и, заигрывая съ нею, шопотомъ сказалъ:

— А теперь баиньки? А? Мама убаюкаетъ своего мальчика? Да?

Ртищевъ послѣ женитьбы сдѣлалъ привычку ежедневно отдыхать съ часъ послѣ обѣда.

Онъ обнялъ жену и направился въ спальнѣ, цѣлуя Машу около затылка въ шею и щекоча ее своею курчавой, жесткой бородой. Она немного- смутилась, съежилась, потупилась, видя, что на нихъ смотритъ убиравшая приборы горничная.

II.

Иванъ Ртищевъ и Ждановъ ходили взадъ и впередъ по просторному кабинету Ртищева. Ртищевъ былъ сильно возбужденъ и говорилъ безъ умолку; Ждановъ молча слушалъ его.

— Въ первыя минуты, — разсказывалъ Ртищевъ: — когда я услышалъ первые стоны канарейки и акушерка мнѣ сказала, что это начинается, я волновался очень сильно, но, тѣмъ не менѣе, все думалъ: «Это сейчасъ кончится». Сейчасъ кончится! Нѣтъ, это не такъ просто, не такъ скоро кончается. Стоны все продолжались и продолжались и минуты начинали мнѣ казаться часами…

— Она, значитъ, очень страдала? — спросилъ тревожно Ждановъ.

— Да, да, очень, — коротко отвѣтилъ Ртищевъ и продолжалъ разсказывать: — Я просто начиналъ терять голову и въ ней вертѣлась одна неотступная мысль: «Когда же это, наконецъ, кончится?» Никогда я не думалъ, что это такъ страшно. Ты и представить не можешь этого положенія: ждать, ждать и слышать только стоны и стоны. Я ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, садился, сжималъ голову руками, затыкалъ уши и вскакивалъ снова, точно что-то, мимо моей воли, заставляло меня ходить и ходить безъ устали. Я чувствовалъ, что у меня ломитъ спину, болятъ бока, и все ходилъ, и ходилъ. А тамъ все не кончалось. Наконецъ, прибѣжала акушерка, измученная, красная, въ поту, и объявила, что нужно акушера. Я испугался, началъ разспрашивать, а она только повторяла: «скорѣе, скорѣе!»

Онъ продолжалъ шагъ за шагомъ разсказывать все, что дѣлалъ и чувствовалъ онъ въ эти часы родовъ жены. Это была цѣлая пытка — съ ужасными мыслями о томъ, что если она умретъ — онъ покончитъ съ собою, съ подлыми попытками напиться, чтобы только ничего не слыхать. Онъ замѣтилъ, что она еще старалась сдерживать стоны, такъ какъ любящія жены — а она именно такая — стараются не кричать. Акушеръ это ему объяснилъ. Ждановъ слушалъ и злился на него: говоритъ все о себѣ и о себѣ, точно онъ рожалъ, точно онъ пережилъ всѣ эти муки родовъ, а не она. Ему ни на минуту не пришло даже въ голову, что не одинъ Ртищевъ, а все молодые мужья такъ говорятъ о первыхъ родахъ своихъ женъ. Онъ вдругъ отрывисто замѣтилъ:

— А есть какія-то дикія племена, гдѣ мужья лежатъ на постели во время родовъ женъ и послѣ нихъ.

Ртищевъ разсмѣялся, не уловивъ его злого раздражительнаго тона.

— Ты знаешь, я готовъ былъ бы то же сдѣлать. Право!

Потомъ серьезно замѣтилъ:

— А знаешь, въ этомъ есть смыслъ, не у нихъ, не у дикарей, а у васъ. Она вѣдь знаетъ, что съ ней дѣлается, она можетъ кричать, стонать, а тутъ бродишь, какъ впотьмахъ, преувеличиваешь все, воображаешь гораздо большія опасности, чѣмъ въ дѣйствительности, и даже не смѣешь кричать, долженъ все время быть наготовѣ…

— Точно это труднѣе, чѣмъ родить ребенка, — замѣтилъ Ждановъ, досадливо пожимая плечами.

Ртищевъ продолжалъ говорить:

— И какъ досадно, что не сынъ, а дочь… Я, конечно, радъ. Но все же хотѣлось именно сынишку, Ртищева хотѣлъ имѣть. Дочь — это твоя на-время, это Ртищева покуда…

Ждановъ почти съ испугомъ спросилъ:

— Ужъ ты не говорилъ ли этого женѣ?

— Ну, за кого ты меня считаешь? Чудакъ! — усмѣхаясь, отвѣтилъ Ртищевъ. — Но она сама, конечно, понимаетъ, чувствуетъ, что я больше былъ бы радъ мальчугану. Это такъ понятно! Мы столько объ этомъ говорили прежде, мечтали.

Ждановъ досадливо сказалъ:

— Ну, еще будутъ и мальчики, и дѣвочки, — ваша жизнь впереди.

Ртищевъ взглянулъ на него съ удивленіемъ, точно услышалъ страшную нелѣпость.

— Ты что же это думаешь, что я способенъ наплодить нищихъ? — проговорилъ онъ. — Дай Богъ намъ и двоихъ дѣтей вырастить, какъ слѣдуетъ, при нашихъ средствахъ. Я, братъ, серьезно смотрю на бракъ во всѣхъ его отношеніяхъ, во всѣхъ его послѣдствіяхъ; по-моему, люди должны быть не только хорошими мужьями и женами, но и хорошими отцами и матерями, тогда только бракъ и будетъ стоять на подобающей высотѣ…

Ждановъ слушалъ опять молча Ртищева, охваченный самыми разнородными чувствами: жалостью къ Машѣ, — ненавистью къ Ртищеву.

Онъ чувствовалъ, что Маша должна сдѣлаться несчастной и что у нея нѣтъ исхода: она перестанетъ любить мужа; перестанетъ даже уважать его, но она не броситъ его, не броситъ не только потому, что она мать, но и потому, чтобы не показать никому, что она ошиблась въ выборѣ, чтобы не дать возможности этому человѣку бросить въ нее камнемъ, чтобы не огорчить дядю и тетку. Она понесетъ выпавшее на ея долю бремя молча, терпѣливо, сгорая, какъ свѣча, а онъ, этотъ прошедшій огонь и воду разгула человѣкъ, будетъ проповѣдывать объ обязанностяхъ, о долгѣ, о святости брака. Какъ помочь этой бѣдѣ, какъ спасти любимую женщину? Чего тутъ думать, когда опасенія нѣтъ и не можетъ быть? Было время, когда возможно было предупредить несчастіе. Да, было. Но что же онъ сдѣлалъ тогда? Не захотѣлъ состязаться съ Ртищевымъ. Какъ капризный и надувшійся мальчишка сказалъ: «хочетъ идти за Ртищева, ну, и пусть идетъ». Тряпка онъ, а не человѣкъ! Любить даже не умѣетъ беззавѣтной, страстной любовью. На борьбу даже нѣтъ силъ… Онъ бичевалъ себя за душевную дряблость и злился еще болѣе, сознавая безплодность всѣхъ подобныхъ бичеваній. Ему хотѣлось бѣжать куда-нибудь отъ этого дома и въ то же время было глубоко жаль оставить эту женщину; за которую онъ охотно пожертвовалъ бы теперь жизнью. Еще недавно, слыша о ея счастіи, онъ относился къ ней пренебрежительно, думалъ о ней чуть не враждебно, а теперь, сознавая, что она несчастна, онъ быть готовъ для нея на все.

Его и безъ того мрачный складъ ума сталъ еще мрачнѣе, жизнь казалась какимъ-то скопленіемъ нелѣпостей, какимъ-то сумбуромъ. Одни глупо губятъ другихъ, другіе глупо гибнуть сами…

Чтобы хотя немного забыться, не думать о безобразіяхъ, жизни, онъ еще упорнѣе принялся за работу, принялся за разныя изслѣдованія, проводилъ, какъ кротъ въ своей норѣ, въ академіи большую часть дня. Профессора, студенты видѣли въ немъ будущую знаменитость, поражались его способностями, прилежаніемъ, выдержкою и упорствомъ. Про него шутливо говорили, что это настоящій мясникъ человѣческаго мяса. Его сердило, когда что-нибудь отрывало его отъ труповъ, когда этихъ труповъ было мало. Анна Николаевна вздыхала, когда онъ возвращался домой и, забывая перемѣнить сюртукъ, садился за столъ. Ей, какъ она разъ замѣтила, все казалось, что онъ принесетъ покойника домой. Онъ уже пересталъ обращать вниманіе на трупный запахъ. Казалось, наука всецѣло поглотила его, казалось, онъ уже окончательно превратился въ узкаго спеціалиста-хирурга, немного маніака, видѣвшаго одно дѣйствительное спасеніе только въ хирургіи; но стоило ему получить коротенькую записочку, гдѣ приглашала его Маша «зайти въ ней», и онъ бросалъ все — бросалъ такъ, какъ бросаютъ люди дѣло только тогда, когда ихъ зовутъ на пожаръ, угрожающій дорогимъ имъ лицамъ.

Съ нѣкотораго времени записочки эти получались довольно часто.

— Прости, Петя, что я тебя отрываю отъ дѣла, — говорила въ этихъ случаяхъ Маша, встрѣчая его съ привѣтливой улыбкой: — но Таня моя не позволяетъ мнѣ отлучаться отъ дома, а хочется знать, слышать, что у васъ тамъ дѣлается, здоровы ли вы всѣ, какъ живете. Тебѣ, конечно, некогда, но…

— Полно глупости говорить, — поспѣшно перебивалъ онъ ее въ смущеніи. — Дѣло въ лѣсъ не убѣжитъ, а я и самъ радъ провѣтриться…

Онъ усаживался противъ нея, смотрѣлъ, какъ она няньчится съ маленькой Таней, вглядывался въ ея похудѣвшее личико, ловилъ въ немъ выраженіе грусти, слѣды душевнаго горя. Она торопливо и оживленно разспрашивала его о ихъ домашней жизни, о дядѣ, о теткѣ, о знакомой молодежи. Ее интересовало все, что дѣлается тамъ, у нихъ въ домѣ, и каждая новость о той прежней жизни волновала, печалила или радовала ее. Тамъ шло все по-старому, только грустнѣе становилась Анна Николаевна, замѣчавшая со страхомъ, какъ постепенно дряхлѣетъ Макаръ Макаровичъ. Да, онъ, Макаръ Макаровичъ, становился все болѣе и болѣе нервнымъ и раздражительнымъ.

— На-дняхъ бѣда маленькая случилась, — разсказывалъ Петръ Ждановъ. — Забрелъ къ нему какой-то субъектъ. По обыкновенію рѣчь началась съ обычной фразы: «Зная, какой вы добрый человѣкъ»… Макаръ Макаровичъ былъ не въ духѣ, потому что не при деньгахъ. «Не могу, не могу ничѣмъ помочь, — замахалъ онъ руками. — Самъ я нищій». «Вы-то? — усмѣхнулся проситель. — У васъ свой собственный домъ». «Не домъ, а долги у меня!» — отрѣзалъ дядя. «Что вы мнѣ толкуете! — произнесъ нахалъ. — Лазаря пѣть всѣ умѣютъ». «Ступайте вонъ!» — закричалъ дядя, выходя изъ себя. «Горло бы иногда перервалъ такимъ-то сытымъ самодурамъ», — произнесъ посѣтитель. Ну, тутъ и произошло нѣчто неподобное: схватилъ его нашъ Макаръ Макаровичъ за шиворотъ и «высадилъ» изъ квартиры, а тотъ началъ кричать: «караулъ! убиваютъ!»

— Голубчикъ, что ты разсказываешь? — съ ужасомъ воскликнула Маша, всплеснувъ руками.

— Да ужъ такъ, случилась такая оказія! — смѣясь, сказалъ Ждановъ. — Третьяго дня и въ мировому нашего Макара Макаровича таскали.

— Господи! что же это такое!

— И вообрази: прикинулся этотъ проходимецъ овцой. «Я, говорить, со слезами умолялъ ихъ о помощи, а они бранными словами меня обругали и еще дѣйствіемъ оскорбили и послѣдній сюртучокъ на мнѣ разорвали, за шиворотъ меня схвативши». Потѣха!

— Ну, а дядя, дядя что?

— Что дядя! Расходился не на шутку. «Я, говоритъ, господинъ мировой судья, и въ другой разъ принужденъ буду такъ же поступить, если подобныя личности ворвутся ко мнѣ въ домъ».

— Ну, ну, а судья? — торопила Маша.

— Либералъ онъ у насъ. «Мнѣ, говоритъ, нѣтъ дѣла до вашего будущаго modus vivendi, а теперь вы понесете должное наказаніе за оскорбленіе въ своемъ домѣ беззащитнаго человѣка».

Маша вскочила въ волненіи съ мѣста.

— Нѣтъ, это ужасно! Что же, въ тюрьму его посадятъ?

— Мировой хотѣлъ въ тюрьму, а тотъ, поддецъ-то, насчетъ убытковъ все больше толковалъ… Уладили кое-какъ дѣло. Тридцать рублей пришлось отвалить…

— Что же дядя?

— Смѣется теперь. Ты знаешь его: у него скоро вспышки проходятъ. Сперва сердился, а теперь смѣется. «Меня, говоритъ, не отвадятъ. Есть деньги — помогу. Станутъ грозить — тоже спуску не дамъ».

И совсѣмъ благодушнымъ тономъ Ждановъ закончилъ:

— Опять разсказалъ Аннѣ Николаевнѣ анекдотъ о Шевчнкѣ, когда она заикнулась, что всѣхъ этихъ просителей гнать надо.

— Ахъ, да, да, помню я этотъ анекдотъ! Милый дядя, вѣритъ онъ въ него! — воскликнула Маша.

И ей живо-живо вспомнилось, когда впервые ей разсказалъ этотъ анекдотъ дядя Мака. Потомъ она десятки разъ слышала отъ него этотъ разсказъ, какъ будто бы шелъ по набережной Тарасъ Григорьевичъ Шевченко и подошелъ къ нему бѣднякъ просить тридцать копеекъ. Шевченко замѣтилъ шутливо: «Что такъ много?» и прошелъ, не давъ ничего, да тутъ же и услыхалъ, что что-то грузное шлепнулось въ воду. Обернулся — просителя нѣтъ и слѣда. Не долго думая, Шевченко бросился за нимъ. Плавалъ онъ хорошо, вытащилъ незнакомца и съ той поры никогда не отказывалъ нищимъ. «Еще утопится», — ворчалъ онъ, давая деньги. Какъ она любила этотъ разсказъ, эту «дикую сказку хохлацкихъ патріотовъ», какъ называетъ этотъ анекдотъ ея мужъ. Она вздохнула. Онъ правъ, онъ умный, но не всегда же слѣдуетъ быть такимъ умнымъ…

Когда Ждановъ сталъ подниматься съ мѣста, она проговорила:

— Петя, не забывай меня! Ты знаешь, какъ меня тревожить все, что касается васъ всѣхъ. Ты прости, что я безпокою тебя, но мнѣ легче, когда я все знаю, когда все услышу отъ тебя…

Онъ смутно началъ угадывать, что она задыхается, можетъ-быть, безсознательно, но все же задыхается въ своей семейной жизни: о мужѣ, о его отцѣ и матери она старалась не говорить, точно боясь коснуться наболѣвшихъ ранъ. По иногда, правда, изрѣдка, проскальзывали горькія фразы.

— Бѣдная моя дѣвочка. — какъ-то сказала она, едва успокоивъ свою Таню.

— Почему же бѣдная? Она у тебя, кажется, здоровый ребенокъ? — замѣтилъ Ждановъ.

— Папа насъ меньше любитъ, чѣмъ любилъ бы сына, — отвѣтила Маша и, спохватившись, добавила поспѣшно: — Онъ ее очень, очень любитъ, но мальчику былъ бы, конечно, больше радъ. Это такъ понятно!

Въ другой разъ Ждановъ въ разговорѣ замѣтилъ про Ртищева:

— Проповѣдывать Иванъ слишкомъ много любитъ!

— Не говори такъ о немъ! — съ испугомъ остановила она его. — Ты знаешь, это всегда такъ больно, а я хочу, чтобы мнѣ хоть при тебѣ дышалось вполнѣ легко.

— Хоть при мнѣ? — вопросительно сказалъ Ждановъ.

— Ну да; его родные часто тутъ бываютъ, — пояснила она: — и каждый разъ вольютъ каплю горечи въ душу. Ты знаешь, его мать недовольна имъ, не любить его. Никого она не любитъ. Ей только деньги нужны. Ну, да Богъ съ ними? Что намъ-то съ тобой толковать о нихъ!

Какъ-то онѣ засталъ ее въ слезахъ и, несмотря на ея старанія скрыть етй слезы, несмотря на ея желаніе уклониться отъ объясненій, о чемъ она плакала, онъ настоялъ, чтобы она сказала правду.

— Такъ, пустяки, — пояснила она. — Погорячилась я немного. Ты знаешь Ивана, онъ любитъ критически относиться ко всѣмъ. Сегодня при чужомъ человѣкѣ сталъ глумиться надъ идеалистами сороковыхъ и шестидесятыхъ годовъ и задѣлъ мимоходомъ дядю. Это его конекъ. Я знаю, что и дядя, и тетя очень-очень комичны, что на эту тему можно составить цѣлый рядъ юмористическихъ разсказовъ, но…

Она перевела духъ.

— Ну, я вступилась, я разсердилась… Я, конечно, была не права: смѣяться надъ смѣшнымъ никому не запрещено. Но для меня это оскорбленіе, меня это за сердце хватаетъ. Ему они чужіе, а для меня они все, все, жизнь моя… Правда, онъ этихъ чувствъ не можетъ понять; онъ никогда не любилъ своихъ родныхъ…

— Никого онъ не любилъ! — сорвалось невольно съ языка Жданова.

— Петя! — воскликнула Маша молящимъ, болѣзненнымъ, какъ вопль, тономъ.

Онъ смутился и тихо пробормоталъ:

— Извини!

Они оба смолкли, и въ этомъ молчаніи было что-то тяжелое. Онъ уперся, въ колѣни локтями и сидѣлъ, закрывъ лицо руками. Она, не шевелясь, смотрѣла на него и, казалось, хотѣла угадать, знаетъ ли онъ, какъ глубоко несчастна она, знаетъ ли онъ, что онъ нуженъ ей, какъ воздухъ.

Когда онъ поднялся съ мѣста, его лицо, выражало что-то болѣзненное. Онъ взялъ Машу за руку и тихо спросилъ:

— Тебѣ было бы очень тяжело, если бы я уѣхалъ?

— Уѣхать бы? — воскликнула она съ испугомъ. — Уѣхалъ бы? Куда? Затѣмъ? Нѣтъ, милый….

Она не договорила и потупилась. Онъ сжалъ ея руку и молча по-братски поцѣловалъ ее. въ лобъ, какъ нерѣдко онъ цѣловалъ ее въ былые годы и чего не дѣлалъ никогда теперь.

Дней черезъ десять онъ былъ опять у Ртищевыхъ. Иванъ Петровичъ былъ дома. Пожимая, руку Жданова и проходя съ нимъ-къ столу, гдѣ стоялъ завтракъ, онъ замѣтилъ:

— А мы все расходимся съ тобою… заходишь безъ меня…

Ждановъ немного смутился, точно, пойманный въ чемъ-то.

— Въ праздники у меня пріемы больныхъ и занятія, — отвѣтилъ онъ, оправдываясь: — а въ будни по вечерамъ рѣдко удается вырваться.

— Ты уѣзжаешь, я слышалъ? За границу командируютъ? Тоже персоной дѣлаешься!

Ждановъ, тревожно взглянулъ на Машу едва уловимымъ взглядомъ, она сидѣла съ широко раскрытыми, испуганными, глазами…

— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ равнодушно. — Я не ѣду заграницу. Я отказался.

— Отказался? — воскликнулъ Ртищевъ съ изумленіемъ. — Ты отказался? Это сумасшествіе! Вѣдь это начало блестящей карьеры! Отъ этого зависитъ вся троя будущность! Какія причины? Ужъ не влюбился ли? — со смѣхомъ спросилъ онъ.

— Мнѣ нельзя бросить моихъ стариковъ, — коротко сказалъ Ждановъ. Ртищевъ пристально взглянулъ на него, точно желая убѣдиться, не сошелъ ли тотъ съ ума.

— Ну, нѣтъ, это ужъ даже не сумасшествіе, не чудачество, а просто глупость, — горячо сказалъ онъ, искренно негодуя. — Вы что же это все жертвы другъ другу хотите приносить? Играть въ игру «одинъ благороднѣе другого, а другой благороднѣе одного». Это чортъ знаетъ что такое. Семья поврежденныхъ! Право, я самъ готовъ сказать твоимъ старикамъ это, чтобы она сами…

— Во-первыхъ, ты этого и самъ не сдѣлаешь, — перебилъ его торопливо и какъ бы съ испугомъ Ждановъ: — а во-вторыхъ, я никому не позволю вмѣшиваться въ мои поступки… даже имъ. Я сказалъ, что я не ѣду — значитъ, такъ и будетъ, а ради чего я не ѣду — это мое дѣло. Кромѣ того, теперь это рѣшенный вопросъ, и всякіе толки о немъ излишни.

Онъ перевелъ духъ и, стараясь казаться спокойнымъ, началъ пояснять дѣловымъ тономъ:

— Конечно, ты не знаешь моихъ соображеній, потому тебѣ и странно. Я тутъ имѣю свои практическіе расчеты, и мои личныя выгоды требуютъ, чтобы я отказался въ настоящую минуту отъ командировки за границу. Ни съ того, ни съ сего, ради какихъ-нибудь сентиментальностей, я не отказался бы. Не такой я человѣкъ. Недаромъ же меня зовутъ безстрастнымъ и холоднымъ. Если я не ѣду — значитъ такъ нужно, такъ выгодно мнѣ…

Онъ началъ говорить спокойно, потомъ не выдержалъ дѣланнаго тона и сталъ путаться, видя пристальный взглядъ Маши, устремленный на него. Завтракъ кончился, и Маша крѣпко сжала руку Жданова, когда онъ подошелъ благодарить ее за завтракъ. Въ ея глазахъ стояли слезы. Онъ быстро отвернулся, чтобы избѣжать ея взгляда.

Онъ понялъ, что она угадала, почему онъ отказался отъ поѣздки за границу — угадала и молча поблагодарила его. Что-жъ, онъ ей нуженъ, иначе она совсѣмъ изведется. Не дѣлаетъ ли онъ подлости, не завлекаетъ ли онъ ее? Чего завлекать, если она и безъ того уже, можетъ-быть, и любитъ его, и знаетъ, что онъ любитъ ее? Но къ чему это поведетъ? Не измучатся ли они окончательно, изнывая отъ этой любви, безнадежной и даже не высказанной. Нѣтъ, нѣтъ, имъ было бы невыносимо тяжело жить врознь, не видѣть другъ друга, не знать день за днемъ, какъ живется тому или другому изъ нихъ. Если для нихъ невозможно полное счастье, то они должны довольствоваться хоть тѣмъ, что онъ является ея поддержкою на трудномъ пути. Въ этомъ и для нея, и для него отрада и утѣшеніе. Но развѣ она не можетъ, въ концѣ-концовъ, бросить мужа? А Таня? Ртищевъ не отдастъ ребенка женѣ. Наконецъ, кажется, Маша опять въ такомъ положеніи, что надо ждать второго ребенка. Узелъ затянется еще крѣпче, навсегда затянется. Гдѣ же исходъ?..

Иногда по цѣлымъ часамъ Ждановъ ни о чемъ не думалъ, кромѣ Маши и установившихся между нимъ и ею отношеній. Порой онъ давалъ слово себѣ честно стоять около нея, вносить въ ея жизнь лучъ свѣта, облегчать ей бремя жизни въ тяжелыя минуты. Развѣ горячая дружба между мужчиной и женщиной невозможна? Развѣ сближеніе между мужчиной и женщиной должно непремѣнно вести къ половымъ отношеніямъ? Порой же онъ начиналъ глумиться со злобою надъ собой: «платоническій вздыхатель», «безкорыстный рыцарь идеальной дамы», «сентиментальный пажъ и трубадуръ чужой жены». Но всѣ эти мысли разлетались въ прахъ, какъ только онъ являлся къ Машѣ и видѣлъ, какъ сіяетъ радостью ея лицо, какъ проговаривается она о томъ, что она дышитъ свободнѣе, повидавшись съ нимъ. По отрывкамъ ея рѣчей онъ угадывалъ, что ея жизнь дѣлается все невыносимѣе съ каждымъ днемъ. Хуже всего было то, что Маша не могла пожаловаться на что-нибудь крупное, опредѣленное и менѣе всего могла упрекать мужа за недостатокъ ласки. О, этихъ ласкъ было слишкомъ много; иногда ей становилось стыдно отъ нихъ даже теперь, черезъ столько времени послѣ замужества. Ее давилъ какой-то неуловимый нравственный гнетъ, давила необходимость передѣлать въ себѣ всѣ привычки, всѣ взгляды, весь складъ жизни. Эту муку производилъ Ртищевъ безъ грубости, безъ жестокости, безъ криковъ и ссоръ, не сознавая, что это ломка живого существа. Напротивъ того, онъ сажалъ къ себѣ на колѣни свою канарейку и, лаская ее, начиналъ высказывать ей своя взгляды. Эти взгляды были выработаны вполнѣ, были непогрѣшимы, она даже не могла спорить противъ нихъ. Нельзя же было не согласиться съ нимъ, что его мать и сестры пустыя женщины и что отъ нихъ слѣдуетъ держаться подальше; онѣ своимъ мотовствомъ довели до позора его отца и если подпустить ихъ поближе къ его дому, то онѣ только будутъ разорять и клянчить денегъ и денегъ. Правда, ихъ злитъ это отчужденіе отъ нихъ; онѣ дѣлаютъ Машѣ пакости и непріятности, но на это нечего обращать вниманія, такъ какъ ей нужны не онѣ, а мужъ, да и вообще выходки пустыхъ бабенокъ не стоятъ вниманія. Еще труднѣе было бы доказать Ивану, что Макаръ Макаровичъ и Анна Николаевна не чудодѣи, не поврежденные, не юродствующіе. Но зачѣмъ онъ смѣется надъ ними? Да развѣ безобидный смѣхъ преступленіе? Зачѣмъ онъ отдаляется отъ нихъ? Потому что ихъ жизнь — ненормальная жизнь, а доказывать имъ его — значить ссориться съ ними. Жить же такою жизнью нельзя, не будучи чудакомъ. Одна праздная болтовня у нихъ по воскреснымъ днямъ чего стоитъ. Всѣ собирающіеся у нихъ «мальчики безъ штановъ» только вносятъ какой-то сумбуръ, споря праздно о высокихъ предметахъ. Кто хочетъ познакомиться серьезно съ этими предметами, тотъ можетъ прочесть изслѣдованія по этимъ предметамъ. Болтовня же эта не только праздная, но часто и опасная: сколько людей погибло, изъ-за нея. Политика не дѣло голоштанной молодежи и не ей играть спокойствіемъ народа. А какъ онъ торжествовалъ, когда до него и до Маши дошли слухи о томъ, что нѣкоторые изъ ея подругъ сбились съ пути. Вотъ до чего доводитъ шлянье по улицамъ! Къ этому бережку приходятъ всѣ эти хвостотрепки! Всѣ онѣ не болѣе какъ жертвы сластолюбивыхъ болтуновъ, ловящихъ ихъ на удочку громкихъ фразъ! Правда, они, Ртищевы, живутъ немного отшельниками, но когда, люди любятъ другъ друга — имъ никого не надо, ихъ рай вдвоемъ въ своемъ гнѣздышкѣ. И какое счастіе, когда люди могутъ честно идти своей, дорогой, исполняя свои обязанности и сторонясь отъ лжи, предательства, распутства и сплетенъ общества. Для мужа и жены нѣтъ высшаго счастья, чѣмъ сознаніе, что они честно идутъ рука объ руку, не измѣняя другъ другу, поддерживая другъ друга и свято держась заповѣди: «будутъ два плоть едина». Когда онъ касался этой темы, онъ становился страшно краснорѣчивъ, точно отстаивая вопросъ, жизни и смерти, и ей. становилось жутко. Неужели она разлюбила его? Или она никогда и не любила его? Не полюбила ли она другого? Нѣтъ, нѣтъ, все это неправда, она любила его, любитъ его, должна любить. Она не изъ тѣхъ женщинъ, о которыхъ онъ говоритъ съ такимъ обиднымъ презрѣніемъ, что онѣ бросаютъ мужей, убѣдившись, что имъ нуженъ мужъ не штатскій, а военный, не блондинъ, а брюнетъ. Нѣтъ, она сама выбрала мужа и будетъ всегда любить его, только его.. Но зачѣмъ онъ такъ часто, такъ много говорить объ этихъ презираемыхъ имъ женщинахъ? Ей иногда становятся обидны эти страстныя рѣчи, точно незаслуженныя предостереженія. Неужели онъ считаетъ ее способной измѣнить ему? Но нѣтъ, это все ей кажется ради ея нервности, ради ея положенія, вызывающаго нервную раздражительность.

Ради этого положенія, новой беременности Маши, теперь въ домѣ Ртищевыхъ шли опять толки «о мальчикѣ» и разсчитывалось, сколько денегъ отложить на его имя, чтобы онъ былъ вполнѣ обезпеченъ. Затѣмъ, послѣ визитовъ Петра Ивановича, жаловавшагося на свою семью, шли сѣтованія на мать и сестеръ, которыя все еще не могутъ примириться съ своимъ положеніемъ и жаждутъ выѣздовъ, баловъ, спектаклей и превращаютъ въ адъ жизнь «несчастнаго старика». Онѣ, кажется, рады бы его ограбить, чтобы только начать проматывать деньги: «безпутство», «вальпургіева ночь», «распущенность общества» — всѣ эти фразы сыпались градомъ, и все общество бичевалось безпощадно за его разнузданность. Болѣе всего доставалось женамъ, которыя выйдутъ замужъ и рвутся отъ семейнаго очага въ сторону: у мужа не такой характеръ, какой имъ нравится; у мужа носъ пересталъ казаться идеальнымъ; у мужа мундиръ не такъ красивъ; все это заставляетъ искать любовника. Любовникъ — вотъ главная причина, вслѣдствіе которой открываются всѣ недостатки въ мужѣ. Но идеальныхъ людей нѣтъ и потому придется мѣнять, какъ перчатки, одного мужчину на другого, перваго любовника на второго, второго на третьяго. А святость брака, а обѣты предъ лицомъ Бога, а цѣломудріе? Все это топчется въ грязь ради прихотей, ради отсутствія твердой нравственности.

Какъ-то разъ Маша, разсмѣявшись нервнымъ смѣхомъ, замѣтила:

— Ты бы, должно-быть, былъ ужасенъ, если бы тебѣ попалась такая жена, которая осмѣлилась бы найти другого мужчину красивѣе и лучше тебя.

— Я бы на такой никогда не женился, — спокойно отвѣтилъ Ртищевъ: — а если бы по ошибкѣ пришлось сойтись съ одной изъ этихъ развратницъ, то уже, конечно, я бы ни минуты не потерпѣлъ ее у себя и пристрѣлилъ бы, какъ собаку.

— Даже пристрѣлилъ бы? — какимъ-то глухимъ голосомъ сказала Ртищева.

— А гдѣ же другой исходъ? Дать ей позорить мою фамилію? Доставить дѣтямъ несчастіе имѣть развратную мать? Играть смѣшную роль обманутаго мужа? Нѣтъ, кровь смываетъ все и даже шута дѣлаетъ героемъ.

— Какъ все это холодно и въ то же время жестоко, — тихо проговорила она упавшимъ голосомъ. — А если женщина дѣйствительно ошиблась, глубоко ошиблась и вмѣсто любящаго мужа нашла рабовладѣльца, если вмѣсто любви нашла узаконенный развратъ, если она забивается…

У нея перехватывало горло. Въ душѣ поднималась непонятная ей самой буря. Ей самой было страшно то, что она высказала — высказала, не думая, безсознательно.

— Такъ ты думаешь, что кто даетъ ей право развратничать? — перебилъ онъ ее съ ироніей.

Она поднялась съ мѣста и отвѣтила:

— Уйти даетъ ей это право!

Онъ взглянулъ на нее какъ-то странно, не то съ испугомъ, не то съ суровостью, но тотчасъ же опомнился и засмѣялся.

— Канарейка, что съ тобой? Взволновалась, разсердилась…

Онъ подошелъ къ ней; она слегка отстранила его.

— Просто это скучно, оскорбительно, — проговорила она дрожащимъ голосомъ: — эти вѣчные разговоры о женахъ, преступныхъ предъ мужьями, имѣющими право убивать женъ.

— Да тебѣ-то до нихъ что? Ты же…

Она выпрямилась, точно задѣтая за живое глубокимъ оскорбленіемъ, и сухо отвѣтила, перебивая его:

— Я честная женщина, и мнѣ противны эти вѣчные разговоры о тѣхъ женщинахъ и тѣхъ мужьяхъ, которыхъ я не знаю и не хочу знать. Ты начинаешь эти разговоры постоянно, точно предостерегаешь меня или угрожаешь мнѣ. Пойми ты, что его мнѣ оскорбительно, гадко, отвратительно. Я…

Она отодвинулась къ двери, вздрогнувъ всѣмъ тѣломъ, точно охваченная холодомъ.

— Я лично бросилась бы въ воду, наложила бы на себя руки, если бы я сознала въ душѣ, что я не могу не отдаться другому…

Она зашаталась и схватилась за дверь. Онъ подбѣжалъ къ ней, воскликнувъ:

— Маруська, голубчикъ, что съ тобой! Тебѣ надо беречь себя. Ты въ такомъ положеніи!

Онъ почти отнесъ ее на рукахъ въ спальню. Онъ былъ взволнованъ, смущенъ, ухаживалъ за ней, говорилъ ей, съ чего это пришло ей въ голову, что онъ съ умысломъ начинаетъ подобные разговоры; онъ вѣритъ въ нее, какъ въ самого себя, знаетъ, что она никогда-никогда не обманетъ его. Да, онъ пристрѣлитъ того, кто хоть намекъ сдѣлаетъ на то, что она способна измѣнить. Развѣ онъ ея не знаетъ, какъ выученную наизусть книгу? Это сравненіе ему она же и подсказала когда-то, милая, умница. Какъ ясно помнитъ онъ тотъ день, когда она ему подсказала это сравненіе. Да, онъ всѣ разговоры съ ней помнитъ.

Она начала дремать, ослабѣвшая, потрясенная, разстроенная, когда онъ уѣхалъ въ должность. Въ это же утро завернулъ къ нимъ Ждановъ.

Маша приняла его, лежа на диванѣ. Онъ пришелъ въ ужасъ отъ происшедшей въ ней перемѣны.

— Что съ тобой, Маша?

Она взглянула на него и залилась слезами.

— Маша, полно, полно! Что случилось?

— Не уѣзжай, не уѣзжай никуда! — полусознательно прошептала она. — Покуда ты… ты со мной… у меня достанетъ силъ быть честной женщиной…

Она схватила его руку и прижалась къ ней губами:

— Ты мой брать, другъ, отецъ, все, все… Я совсѣмъ одна безъ тебя… Они, тамъ дома, ничего не должны знать… ты одинъ…

Онъ молча гладилъ ее рукою по головѣ, не разспрашивая ее ни о чемъ, сознавая, что она страшно несчастна.

III.

— Ты взгляни, вѣдь это я въ миніатюрѣ! — восклицалъ Рищевъ, показывая Жданову маленькое, еще совсѣмъ красное существо, съ крупными оттопыренными ртищевскими ушами. — Я просто обезумѣлъ отъ радости, когда мнѣ сказали, что родился сынъ. Всякихъ глупостей натворилъ, расцѣловалъ акушерку, какіе-то дары преподнесъ ей, готовъ былъ, кажется, все отдать за одну эту вѣсть.

Онъ нѣжно поцѣловалъ ребенка и бережно отнесъ его въ спальню. Онъ былъ сильно возбужденъ, двигался быстро, говорилъ много.

— Да, я теперь счастливѣйшій изъ людей и горжусь тѣмъ, что сумѣлъ самъ, безъ всякой посторонней помощи, устроить жизнь такъ, какъ хотѣлъ, — разсказывалъ онъ, вернувшись снова въ свой кабинетъ. — Мой семейный очагъ — честный семейный очагъ; я не мотъ, не кутила; я зарабатываю хлѣбъ трудомъ; у меня скромная и честная жена, мать семейства; мы идемъ своей дорогой, не мѣшаясь съ распутной толпой. Это было всегда моимъ идеаломъ, и я достигъ его. Признаюсь откровенно, что я даже радъ тому, что мнѣ пришлось пережить періодъ бурь и волненій, стоять на краю пропасти и спастись. Теперь, когда все вошло въ свою колею, я весело оборачиваюсь назадъ и самоувѣренно смотрю впередъ…

Онъ обнялъ Жданова и растрогался до того, что сталъ выражать желаніе, чтобы и Ждановъ устроилъ себѣ такое же гнѣздо.

— Губитъ, голубчикъ, человѣка холостая жизнь съ ея пошленькими интрижками, съ ея путешествіями въ веселые дома, съ ея пустотой въ сердцѣ и отсутствіемъ семейныхъ обязанностей, — говорилъ онъ ласково и, кажется, желалъ въ эту минуту всѣмъ полнаго счастія, какимъ наслаждался самъ.

Ждановъ чувствовалъ себя угнетеннымъ и почти не могъ говорить. И что было говорить? Нельзя же было сказать Ртищеву: «да, ты счастливъ, но спросилъ ли ты, счастлива ли твоя жена?» Онъ не только не пойметъ, какъ она можетъ быть несчастною, но сейчасъ же заподозрятъ, нѣтъ ли у нея на примѣтѣ любовника. Несчастіе замужней, женщины для него то же, что отыскиваніе новаго любовника; другой причины для несчастія не можетъ быть. Въ головѣ Жданова вертѣлась одна мучительная мысль о ней, о Машѣ: не будетъ ли она счастливѣе послѣ рожденія сына? Что-жъ, можетъ-быть, и будетъ счастливѣе: ее поглотятъ заботы о дѣтяхъ; она разлюбила мужа, и ей будетъ легче теперь, такъ какъ супружескія отношенія нѣсколько измѣнятся, вслѣдствіе рѣшенія Ртищева не имѣть болѣе дѣтей; она будетъ только жить подъ одной кровлей съ мужемъ, будетъ только матерью, а не женой. Онъ желалъ, чтобы сдѣлалось все именно, такъ, чтобы она была счастлива, и въ то же время какъ-то мучительно отзывалось въ немъ сознаніе, что, можетъ-быть, въ дни счастія ей будетъ не нуженъ и онъ. И какая его. роль вообще? Успокоитель чужой жены? Онъ нуженъ для того, чтобы Машѣ было предъ кѣмъ выплакать свое горе, чтобы послѣ этого, ободрившись, она могла являться болѣе спокойною предъ мужемъ; онъ, громоотводъ, отводящій грозы отъ того же Ртищева. Этотъ оборотъ мыслей злилъ его. Безкорыстно любить онъ не умѣетъ! Чистоты душевной въ немъ мало! Съ горя началъ онъ даже шляться за послѣднее время къ какимъ-то падшимъ женщинамъ. Недостаетъ только, чтобы пить началъ съ горя. По его лицу скользнула горькая усмѣшка. Зачѣмъ пить, когда есть спасительный морфій, приносящій спасеніе въ безсонныя ночи.

— Благороднѣе, чѣмъ пьянство, — съ горечью проворчалъ онъ: — а главное то, что это можно скрывать отъ другихъ.

Вернувшись домой, онъ сообщилъ Макару Макаровичу и Аннѣ Николаевнѣ, что у Маши родился сынъ и что Ртищевъ потерялъ голову отъ восторга.

— Бѣдная Маша, какъ ее будетъ огорчать, что Иванъ Петровичъ больше станетъ любить сына, чѣмъ дочь, — случайно проговорилась Анна Николаевна, давно уже сознававшая, что Маша несчастна, но избѣгавшая даже намековъ на это. — Женщинъ это всегда огорчаетъ. Я вотъ знала у насъ въ школѣ одну мать, которую всегда терзала мысль, что ея мужъ ненавидитъ одну изъ дочерей.

— Ну, съ чего ты взяла, что Иванъ не будетъ любить дочь, — сказалъ Макаръ Макаровичъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, это такъ! — почти радостно воскликнулъ Ждановъ. — Онъ не будетъ ее любить. Ему только сынъ и нуженъ. Тетя Аня права, что это будетъ огорчать Машу.

Онъ оборвалъ рѣчь и съ досадой подумалъ: «что обрадовался? То, что она не будетъ и теперь счастливѣе!»

— Этого еще недоставало! — проговорилъ ворчливо Макаръ Макаровичъ. — И безъ того ей не сладко жилось!

— Братецъ, — воскликнула съ упрекомъ Анна Николаевна, — Развѣ Маша когда-нибудь жаловалась?

— Еще бы она жаловаться стала! Поможемъ мы ей, что ли? Это вѣдь не нужда, гдѣ сунулъ рубль и думаешь, что спасъ человѣка. Эта бѣда почище!

— Какая же бѣда? Маша… — начала Анна Николаевна.

— А такая бѣда, что сдѣлали изъ свободнаго человѣка крѣпостную, — перебилъ ее Макаръ Макаровичъ. — Ты два-три раза побывала у нихъ и уже подмѣтила, что Маша ключи при себѣ носитъ и говоритъ о томъ, что прислуга воруетъ. Какъ ты думаешь, въ ея характерѣ подозрѣвать людей въ дурномъ? Весело жить съ вѣчнымъ сознаніемъ, что тебя окружаютъ одни воры и грабители, что ты должна всегда быть насторожѣ среди враговъ? Ну, а это тебѣ понравилось, что онъ ее крестнымъ знаменіемъ передъ уходомъ осѣняетъ да свою руку къ губамъ ей подставляетъ на прощаньи? Тоже манера! Мелочи все, а изъ этихъ мелочей вся жизнь складывается. Да, кромѣ мелочей, есть и крупныя вещи — воззрѣніе его на людей: вѣдь, въ сущности, для него весь міръ состоитъ изъ негодяевъ, за исключеніемъ его да его отца. Съ этимъ-то можетъ она освоиться или нѣтъ, ты какъ думаешь? Онъ плюетъ на все: искусство — бездѣльничество или-развращеніе; литература — клоака всякой грязи, развращенія и подстрекательства. Все, однимъ словомъ, за бортъ вышвырнулъ. Ему легко безъ всякаго груза къ своей цѣли идти, а ей? Вотъ спросила бы ты, легко ли ей хоть то, что она должна была почти отказаться отъ нашего дома, отъ нашихъ знакомыхъ…

Онъ вдругъ перемѣнилъ, тонъ и насмѣшливо сказалъ:

— Посмотрѣлъ бы я, какъ была бы счастлива даже съ любимымъ человѣкомъ наша Анна Николаевна, если бы ей запретили забѣгать къ Макару Макаровичу!

— Ну, братецъ! — воскликнула Анна Николаевна.

— Что, овца, въ волчицу бы, небось, превратилась! — засмѣялся Макаръ Макаровичъ.

— Онъ же, братецъ, вѣрно, не запрещаетъ ей, а занятія, хозяйство, ребенокъ мѣшаютъ, — сказала Анна Николаевна.

— Вздоръ! — отрѣзалъ Макаръ Макаровичъ. — Кого ты обмануть-то хочешь, насъ или себя, вступаясь за него? Дѣло, кажется, ясно. Просто превратилъ онъ ее въ свою крѣпостную и желаетъ, чтобы крѣпостная не шлялась никуда: въ одномъ мѣстѣ развратиться можетъ, въ другомъ наберется неподходящихъ идей, въ третьемъ привыкнетъ къ расточительности.

Онъ обернулся къ Жданову:

— Погоди, вотъ онъ и тебя еще выгонитъ; ревновать станетъ…

Ждановъ измѣнился въ лицѣ и съ испугомъ сказалъ:

— Ну, этого-то не будетъ! Мы родные!..

Старикъ покачалъ головою и отрывисто сказалъ:

— Съ какой это стороны?

Ждановъ промолчалъ.

Мысль о томъ, что Ртищевъ можетъ приревновать его къ Машѣ, сильно встревожила его. Что если и въ самомъ дѣлѣ Ртищевъ начнетъ ревновать жену къ нему? Совсѣмъ она изведется безъ поддержки его, Жданова. Нѣтъ, глупости, не станетъ къ нему ревновать Ртищевъ, особенно теперь…

Не прошло и недѣли, какъ Ждановъ снова былъ у Ртищевыхъ. Маша уже оправилась отъ болѣзни, но была слаба и блѣдна. Изъ нѣсколькихъ отрывочныхъ фразъ Ждановъ угадалъ, что она смотритъ не безъ тревоги на то, что Ртищевъ дѣйствительно безумно любитъ сына и совсѣмъ охладѣлъ къ Танѣ.

— Только бы не кричалъ на нее, — замѣтила она: — а то, чѣмъ же ребенокъ виноватъ, что иногда расплачется, а. онъ сейчасъ сердится, что Таня можетъ разбудить Гаврюшу.

Она перемѣнила разговоръ: ей было тяжело разсказывать даже Жданову, что она и мужъ начали ссориться изъ-за дѣтей. Ртищевъ по вечерамъ, ходя взадъ и впередъ по комнатѣ, составлялъ планы относительно будущаго и досадливо говорилъ, что Таня будетъ поглощать часть денегъ, которыя необходимы для всесторонняго образованія Гаврюши. Дѣвочкамъ, въ сущности, не нужно широкое образованіе и траты на это не производительны. Мать вступилась за дочь и не безъ раздраженія замѣтила, что она никогда не допустить, чтобы та вышла недоучкой.

— Ну, да и хвосты трепать по разнымъ курсамъ я тоже не позволю, — сказалъ Ртищевъ.

Еще больше огорчилась Маша, когда Ртищевъ приказалъ «убрать» куда-нибудь «дѣвчонку» во время ея болѣзни, такъ какъ болѣзнь можетъ пристать къ Гаврюшѣ. Стоило Танѣ заплакать, когда спалъ Гаврюша, чтобы началась сехейная сцена: Ртищевъ хваталъ дѣвочку за руку и тащилъ ее вонъ изъ дѣтской, швырялъ куда-нибудь въ уголъ, называя ее «дрянью». Маша горячо вступалась за нее, и онъ раздражительно замѣчалъ ей, что она ничего не понимаетъ въ воспитаніи дѣтей: отъ испуга во снѣ у Гаврюши можетъ сдѣлаться родимчикъ, могутъ скоситься глаза, можетъ развиться боязливость. Всѣ эти сцены были едва уловимы и, въ сущности, ничтожны, но онъ повторялись ежедневно. Ртищевъ даже не замѣчалъ ихъ или тотчасъ же забывалъ о нихъ, поглощенный службой, дѣловыми заботами, встрѣчами съ сослуживцами, и онѣ отзывались только на Машѣ, остававшейся дома съ дѣтьми и сознававшей, что мужъ чуть не ненавидитъ ея дочь, боготворя сына.

Что выйдетъ въ будущемъ изъ дѣтей при такомъ неровномъ отношеніи отца къ нимъ? Это ее мучило. Но тяжелѣе всего было ей то, что Ртищевъ до того мало обращалъ вниманія на всѣ эти вспышки у домашняго очага, что иногда тотчасъ же послѣ нихъ, какъ ни въ чемъ не бывало, начиналъ ласкать свою жену, свою канарейку. Не умѣя притворяться, Маша давно ужо стала бояться его ласкъ; любовь прошла давно въ ея сердцѣ. Да и любила ли она его когда-нибудь? Она теперь сильно сомнѣвалась въ этомъ. Дѣвочкой она была тогда, когда онъ предложилъ ей свою руку; она, простая гимназистка, увлеклась тѣмъ, что этотъ блестящій юноша призвалъ ее къ себѣ на спасеніе. Тогда она даже не знала, отъ чего и какимъ образомъ должна она спасти его, и представляла какіе-то ужасы, такъ какъ чѣмъ страшнѣе казались ей грозившія ему опасности, тѣмъ болѣе высока была ея роль. Теперь очарованіе прошло, и она знала прозаическую сторону дѣла: она должна была замѣнить для него кокотокъ и привязать его къ дому, отвлекая отъ кабаковъ всѣхъ наименованій. Его ласки смущали и конфузили ее съ первыхъ же дней и въ нихъ она инстинктивно угадывала что-то нехорошее, что-то обидное. Теперь, когда прошелъ и призракъ любви и когда мужъ объявилъ, что дѣтей больше не должно быть, его ласки стали еще циничнѣе, обиднѣе и отвратительнѣе для нея. Съ душѣ поднималось брезгливое чувство. По цѣлымъ часамъ, сидя дома безъ мужа, она останавливалась надъ вопросомъ: «гдѣ же исходъ?» Сказать ему прямо, что она разлюбила его? Онъ тотчасъ же крикнетъ:

— Кого же ты полюбила?

Понять онъ не сумѣетъ того, что можно разлюбить его, не полюбивъ другого. А между тѣмъ, это такъ, она разлюбила его, не полюбивъ никого. А Ждановъ?

Съ нѣкотораго времени мысль о Ждановѣ начала ее серьезно тревожить, пробуждая въ ней болѣзненныя ощущенія, упреки совѣсти. Призывать его къ себѣ записочками она уже давно перестала, но она нерѣдко ждетъ его, чтобы отвести съ нимъ душу, она готова на колѣняхъ просить его, чтобы онъ не покидалъ ее, но любить — нѣтъ, она не способна теперь любить его такъ, какъ надо любить мужчину. Правда, была одна минута, когда ей показалось, что она способна броситься Богъ вѣсть къ кому въ объятія, чтобы только оскорбить мужа, сдѣлать ему на зло, но это была только минута безумія, и тогда именно она призвала на помощь Жданова, сказала ему въ какомъ-то бреду, что покуда онъ съ нею — до той поры она останется честною женщиною. Это былъ порывъ отчаянія и только. А онъ? Что подумалъ онъ тогда? Бѣдный, онъ, вѣроятно, подумалъ, что она полюбила его. Онъ-то самъ только и живетъ ею. Она это видитъ ясно, понимаетъ. Какъ ей горько, что она вводить его въ заблужденіе. Вѣдь это безчестно. Она должна бы была прямо сказать ему правду. Но что же дѣлать? Онъ ей все равно что братъ, и безъ него она не выдержитъ пытки той жизни, которую она ведетъ. Не выдержитъ? Что же она сдѣлаетъ? Сбѣжигь, наложитъ на себя руки? А дѣти? Она обращала взоръ къ ихъ постелькамъ, и странное чувство овладѣвало ею: она сознавала, что она все перенесетъ ради Тани, но только ради нея. Гаврюша — это сынъ. Это онъ самъ, онъ также будетъ эгоистомъ, также, будетъ бранить всѣхъ и все: людей, порядки, общество, литературу. Ничего не будетъ и у него святого, кромѣ его самого. Какой грѣхъ, что она не любитъ сына. Развѣ онъ виноватъ, что онъ похожъ на отца, что отецъ дѣлаетъ изъ него идола. Иногда ей казалось, что она все преувеличиваетъ, что и всѣ жены не счастливѣе ея. Слава Богу еще, что она сыта, что хоть по-своему, а все же любитъ ее мужъ и дорожитъ ею. Но это настроеніе продолжалось не долго. Хуже всего дѣлалось на душѣ послѣ посѣщенія Елены Ивановны. Та совсѣмъ изнервничалась и не могла уже ни минуты провести безъ того, чтобы не жаловаться на своего мужа. Этимъ жалобамъ не было конца. Онъ упрекаетъ ее во всемъ, онъ терзаетъ ее своимъ фарисействомъ, своимъ ханжествомъ, онъ изводитъ ее своими нравоученіями.

— Ахъ, да вы, душа моя, все это знаете по себѣ, — заканчивала Елена Ивановна со смѣхомъ. — Иванъ портретъ отца. Вонъ у васъ тоже лампадки теплятся. Вѣроятно, также усчитываются копейки и даются наставленія? Кухарка и горничная воровки; хозяйка должна все держать подъ ключомъ, перевѣшивать провизію, ходить въ лавки. О, я все это знаю, слышу ежедневно, когда мнѣ выдаются гроши на расходы… Вы знаете, до чего меня довели? Я ключи подобрала и ворую деньги!

Она нервно расхохоталась.

— Каково? Могу на скамью, подсудимыхъ попасть за кражу денегъ у мужа. Это забавно! О, вы еще дойдете до этого, если еще не дошли…

Увидавъ Гаврюшу, она сдѣлала гримасу.

— Еще новый Ртищевъ! Ртищевскія уши и ртищевскіе глаза! Вы его любите? — обратилась она къ Машѣ.

— Странный вопросъ! — отвѣтила Маша. — Это мое дитя!

— Ну, а я за одни эти уши не могла бы его полюбить, — сказала. Елена Ивановна: — за эти ртищевскія уши! Они отвратительны!

Она отвернулась отъ ребенка.

— Нѣтъ, право, Иванъ въ сорочкѣ родился! — воскликнула она. — Нашелъ такую жену, какъ вы. Вы — сокровище, вы — кладъ! Вы, душа моя, цѣны себѣ не знаете. Такихъ женъ теперь мало. Серафиму не выдрессировалъ бы. Они вѣдь всѣ дрессируютъ насъ, іакъ собачонокъ или лошадей, эти наши мужья.

— Какую Серафиму? — спросила Маша, часто слышавшая это имя. — Я что-то слышала отъ Вани. Это какая-то падшая женщина?

— Да, теперь, — сказала Елена Ивановна со вздохомъ. — Теперь она ведетъ болѣе чѣмъ разсѣянную жизнь; ее перестали принимать въ обществѣ; но мужчины за ней бѣгаютъ, и она успѣла разорить уже нѣсколькихъ богачей. Представьте, одного довела до того, что онъ поступилъ пѣвцомъ въ какой-то кафешантанъ въ провинціи. Но прежде это была вдова-дѣвочка. Вы понимаете, была около года замужемъ за старикомъ, вышла замужъ прямо изъ института. Совсѣмъ дѣвочкой осталась послѣ смерти мужа. Иванъ сперва думалъ на. ней жениться, но потомъ сбилъ ее съ пути и развратилъ. Это была цѣлая исторія; о ней много говорили въ обществѣ; кто-то даже поплатился жизнью въ этой исторіи…

Елена Ивановна начала разсказывать эту исторію. Изъ этой исторіи отъ Ивана Маша знала только то, что его увлекала когда-то падшая, ничтожная женщина, которую звали Серафимой. Теперь узналась оборотная сторона медали.. Развратилъ ее онъ. Чѣмъ? Не такими ли ласками, отъ которыхъ краснѣла и смущалась она, Маша, сознавая ихъ постыдность? Та привыкла къ этому и пошла дорогой разврата, а она, — всѣ мужчины ей противны стали, любовь въ ней убилась.

— А я къ вамъ, душа моя, съ просьбой, — перешла Елена Ивановна къ главной цѣли своего визита. — Уговорите Ивана дать мнѣ въ долгъ рублей пятьсотъ. Я знаю, милочка, что вамъ это не легко, но онъ все еще влюбленъ въ васъ, и вы можете все. Вы не пользуетесь этимъ, а вы могли бы все сдѣлать ласкою. О, его при доброй водѣ можно опутать и спеленать. Право! вы не пренебрегайте этимъ. Жена должна пользоваться этимъ орудіемъ, пока еще можно. Мы, бѣдныя старухи, лишены этого рычага, перевертывающаго все вверхъ дномъ, а вы… Я васъ часто журю въ душѣ: вы холодны и сдержанны, тогда какъ этихъ развратныхъ людей надо опьянять, чтобы потомъ вить изъ нихъ веревки…

— Я постараюсь достать у него денегъ, — сказала Маша, перебивая ее въ смущеніи.

— Ради Бога, а то я просто потеряла голову. Вы можете мнѣ помочь, если только захотите!..

Старуха уѣхала, обнявъ Машу и еще разъ умоляя ее исполнить просьбу.

Когда вернулся Ртищевъ, Маша нерѣшительно объяснила ему, что Елена Ивановна проситъ у него пятьсотъ рублей взаймы.

— Надѣюсь, что ты сказала ей, что я не могу швырять денегъ? — замѣтилъ онъ, садясь за обѣдъ.

— Нѣтъ, я думала, что ты дашь. Ей очень тяжело, Ваня!

Онъ засмѣялся.

— Сыта, одѣта, въ теплѣ, ничего не дѣлаетъ, и тяжело! Глупости сидятъ еще въ головѣ у сумасбродной старухи! Надо будетъ отцу сказать, чтобы онъ ей намылилъ хорошенько голову.

— Ради Бога! что ты говоришь! — воскликнула съ испугомъ Маша. — Недостаетъ того, чтобы мы еще болѣе ухудшали ея положеніе!

— Это надо сдѣлать для того, чтобы она не заняла гдѣ-нибудь на сторонѣ, — пояснилъ онъ. — Я вѣдь ее хорошо знаю! Не дамъ я, пойдетъ къ чужимъ, еще вексель выдастъ.

— Но я вовсе не желаю быть причиной сплетенъ и семейныхъ ссоръ, — серьезно проговорила Маша. — Это просто неблагородно.

— Оставь меня поступать такъ, какъ я считаю нужнымъ, — отвѣтилъ онъ твердо. — Вы, женщины, всегда легкомысленно смотрите на денежныя дѣла, благо не вы пріобрѣтаете деньги.

— Что это, упрекъ? — сказала съ горечью Маша.

— Не упрекъ, а констатированіе факта, и ты напрасно обижаешься, — проговорилъ онъ, пожимая плечами.

Обѣдъ кончился; она поднялась съ мѣста я пошла къ дѣтямъ.

— Канарейка, ужъ ты не дуешься ли? — спросилъ онъ, останавливая ее.

— Ахъ, перестань играть пошлую комедію! — рѣзко сказала она, отстраняясь отъ него. — Тебѣ надо было взять не жену, а служанку, которая за плату исполняла бы кстати я роль жены.

— Ты давно пришла къ этому убѣжденію? — гнѣвно спросилъ онъ.

— О, давно, давно! — съ горечью сказала она и хотѣла скрыться въ дѣтской.

Онъ властно остановилъ ее за руку и гнѣвныхъ взглядомъ всматривался въ ея лицо.

— Это кто же тебѣ выяснилъ такія великія истины? Не твои ли блаженные и юродивые родные, не студенты ли въ ихъ кружкѣ?

Она отдернула руку.

— Отъ тебя кромѣ оскорбленій нечего ждать! — рѣзко сказала она.

Она прошла въ спальню и взяла на руки Таню, точно боясь, что мужъ ворвется за нею и потащитъ ее на объясненіе.

Но онъ уже шагалъ по кабинету и волновался. Впервые жена высказала ему такія горькія истины. Онъ зналъ, что она говоритъ только то, что глубоко прочувствовала, что передумала. Случайно подвернувшихся на языкъ фразъ она не произносила. Онъ хорошо зналъ эту «выученную имъ наизусть книгу». У нея не было двухъ взглядовъ на одинъ предметъ; не было одного на языкѣ, а другого на умѣ; что она говоритъ, то она и думаетъ, и чувствуетъ. Кто же подсказалъ ей этотъ вздоръ? Кто научилъ вѣрить въ этотъ вздоръ? Отъ ея полупомѣшанныхъ родныхъ онъ ее удалилъ. Они и не то могли бы ей наговорить. Какія у нихъ нравственныя правила, какія понятія о бракѣ? Свободу любви готовы признавать. Бракъ, какъ таинство, готовы отрицать. Но она съ ними почти не видится, а если и видится, то при немъ, когда онъ можетъ слышать каждую фразу. Ужъ не милая ли мамаша Елена Ивановна, жалуясь на своего мужа, наплела сдуру Богъ вѣсть чего и о немъ? Эта особа на все способна, особенно теперь, когда ей обрѣзали крылья. Думать она не умѣетъ, а болтать — сколько угодно можетъ. Надо будетъ объясниться съ нею, а главное, съ отцомъ. Отецъ сумѣетъ укротить Елену Ивановну. Бѣгаетъ она сюда, когда онъ, Ртищевъ, въ должности, и болтаетъ всякій вздоръ. Тоже попрошайничаетъ. Маруська сорочку послѣднюю готова отдать. Макаромъ Макаровичемъ въ юбкѣ сдѣлалась бы, если бы ей дать волю распоряжаться деньгами. Чувствительныя сердца! пожалуй, даже, и успѣла она отдать Еленѣ Ивановнѣ всѣ деньжонки, которыя онъ ей дарилъ въ праздники, на именины, на новый годъ. Ничего, по-дѣломъ ей, если отдала все, пусть посидитъ безъ карманныхъ денегъ. Надо будетъ, однако, сейчасъ же съѣздить къ отцу. Онъ заторопился, сталъ отыскивать на столѣ мелочь и вдругъ остановился, какъ вкопанный: на его столѣ, лишенномъ всякихъ украшеній и ненужныхъ бездѣлушекъ, кромѣ портретовъ жены и отца да револьвера, всегда стоялъ небольшой портретъ Жданова въ простенькой черной рамкѣ. Рищевъ закусилъ губы и прищурился, глядя теперь на, этотъ портретъ. Ему вспомнились постоянные отвѣты швейцара на его вопросы, былъ ли кто-нибудь у нихъ во время его отсутствія:

— Никого не было. Господинъ Ждановъ только заходили.

"Господинъ Ждановъ, господинъ Ждановъ! " — повторялъ мысленно Ртищевъ, вглядываясь пристально въ его лицо и какъ бы стараясь что-то прочесть въ чертахъ этого лица. — Почему онъ такъ часто бываетъ и всегда почти безъ него? Что это за человѣкъ? Какіе у него теперь взгляды? Пессимистъ? Ни во что не вѣритъ, ни на что не надѣется? Святого нѣтъ ничего у него? Онъ взялъ со стола портретъ Жданова и сталъ еще пристальнѣе вглядываться въ него, точно онъ никогда не видалъ этого лица съ мелкими, немного женоподобными, но красивыми чертами. Какъ красиво вьются эти бѣлокурые кудри. Хоть бы и не ученому доктору въ такихъ кудряхъ ходить, а какому-нибудь тенору изъ сердцеѣдовъ. И какъ добродушно; и грустно смотрятъ эти свѣтлые, задумчивые глаза, точно говорятъ о душевной мукѣ и просятъ любви.

— А какъ вы думаете, господинъ Ждановъ, насчетъ, чужихъ женъ? — съ злобной ироніей спросилъ онъ, держа портретъ Жданова въ рукахъ, и проговорилъ презрительнымъ тономъ, съ яростью щелкнувъ его по носу: — Да я тебя, мерзавецъ, въ порошокъ сотру, если…

Онъ не кончилъ фразы, швырнулъ портретъ на столъ и, взявъ мелочь, твердыми шагами вышелъ изъ дома.

IV.

— Ба, ба, ба! Кого вижу! — воскликнулъ Ртищевъ, увидавъ черезъ нѣсколько дней послѣ размолвки съ женою входившаго въ столовую Жданова.

Его лицо приняло радостное выраженіе, но сильно раскраснѣлось отъ охватившаго его волненія, поперекъ лба выступила налившаяся кровью жила, и въ глазахъ засвѣтился недобрый огонекъ. Ни Маша, ни Ждановъ не могли этого замѣтить. Они только слышали радостныя, веселыя ноты въ голосѣ Ртищева.

Въ столовой былъ накрытъ столъ для завтрака. Маша уже сидѣла на своемъ обычномъ мѣстѣ. Она сильно измѣнилась за послѣдніе дни и смотрѣла растерянно. Мужъ послѣ происшедшей между ними размолвки не вступалъ съ нею ни въ какія дальнѣйшія объясненія и, казалось, даже забылъ сказанныя ею слова. Попрежнему онъ называлъ ее канарейкой, шутилъ и ласкалъ ее, точно ея рѣзкія слова не имѣли для него никакого серьезнаго значенія. Ее всегда оскорбляла эта манера мужа относиться къ ней послѣ размолвокъ. Тѣмъ не менѣе, протестовать она не рѣшалась.

— Тысячу лѣтъ не видались, — продолжалъ Ртищевъ особенно веселымъ тономъ, пожимая руку Жданову.

— Я недавно былъ, и то надоѣсть боюсь, — сказалъ Ждановъ, здороваясь съ нимъ и съ Машёй.

— Ну, если и можешь надоѣсть, то не мнѣ, а канарейкѣ; ты вѣдь чаще безъ меня бываешь, — проговорилъ Ртищевъ, пристально взглянувъ на Жданова.

— Ты нездорова? — заботливо спросилъ Ждановъ, глядя на Машу.

— Нѣтъ, здорова, — коротко отвѣтила она.

Ртищевъ приблизился въ ней, всталъ за ея спиною и положилъ ей свою крупную, тяжелую руку на плечо. Она вздрогнула, и онъ почувствовалъ это.

— Мы нахохлились немного, — пояснилъ онъ, не спуская глазъ съ Жданова; въ этихъ глазахъ, карихъ, твердыхъ глазахъ, были теперь и злость, и смѣхъ, и наглость. — Маленькіе семейные углы встрѣтились. Но знаешь, милые бранятся только тѣшатся. Помнишь, какъ у Некрасова прелестно это выражено въ его: «Мы съ тобой безтолковые люди: что минута, то вспышка готова!» Даромъ, что былъ пѣвцомъ гражданскаго нытья, а поэзію любви и онъ понималъ отлично. Да, «послѣ ссоры такъ полно, такъ нѣжно возвращенье любви и участья». Поссоримся и помиримся, потому что не къ любовницѣ же идти мужу отъ своей милой женки.

Онъ, попрежнему стоя за женою, потрепалъ ее по щекѣ. Она точно съежилась, точно сдѣлалась меньше отъ этой ласки.

— Да, Петръ, женись-ка ты самъ скорѣе, — сердечнымъ тономъ продолжалъ Ртищевъ. — И бури маленькія, и радости большія, все лучше въ нашемъ положенія, въ положеніи женатыхъ людей, — все лучше и, главное, честнѣе. Пока молодъ, такъ, положимъ, не особенно анализируешь всю мерзость холостой жизни, а потомъ все это почувствуешь. Шляться по веселымъ домамъ, искать случайныхъ интрижекъ, соблазнять чужихъ женъ, внося несчастіе и безчестіе въ ихъ жизнь, все это отвратительно гадко, все это впослѣдствіи не разъ отравитъ душевный покой. Совѣсть, какъ ее ни законопачивай, вылѣзетъ когда-нибудь наружу и позоветъ къ суду.

Ждановъ невольно смутился, чутьемъ угадывая, что этотъ разговоръ ведется не безъ затаенной цѣли, и что онъ не можетъ быть пріятенъ ей, Машѣ. Ртищевъ продолжалъ злорадно пристально смотрѣть на него, точно желая узнать, что происходитъ въ его душѣ. Онъ мысленно называлъ теперь Жданова «маленькимъ человѣчкомъ» и чувствовалъ къ нему безконечное презрѣніе. Онъ сознавалъ, что у него больше силы, мощи, цѣльности, и это безконечно радовало его. Ждановъ сухо отвѣтилъ:

— Не знаю, на чей аршинъ ты мѣряешь всѣхъ холостыхъ, но мнѣ лично было бы омерзительно вторгаться въ чужую жизнь и разрушать чужое счастье.

— О, я же знаю тебя! — воскликнулъ съ неуловимой ироніей Ртищевъ. — Ты всегда брезгливо относился ко всякимъ подлостямъ, а подлѣе вторженія въ чужую семейную жизнь ничего не можетъ быть. Быть приблуднымъ псомъ — это послѣднее дѣло. Но я говорю вообще о холостой жизни и о томъ, до чего она доводитъ. Да кромѣ того я и не сужу строго самихъ холостыхъ; мнѣ гораздо отвратительнѣе то жены, которыя безчестятъ изъ-за прихоти свой домашній очагъ, и тѣ мужья, которые не избиваютъ, какъ собакъ, этихъ Донъ-Жуановъ и этихъ падшихъ женщинъ…

Его голосъ дрогнулъ какими-то зловѣщими нотами. Онъ рѣзкимъ движеніемъ отошелъ отъ жены и сѣлъ на свое мѣсто. Въ его движеніяхъ было теперь что-то отрывистое, угловатое. Онъ видимо не могъ справиться съ собою и подавить охватившее его волненіе. Онъ налилъ вина себѣ и Жданову и разомъ осушилъ свой стаканъ. Ждановъ, уже не обращая вниманія на него, впился глазами въ Машу. Что съ ней? Что произошло? Кому угрожаетъ Ртищевъ? Ей? Ему, Жданову? Неужели онъ что-нибудь подозрѣваетъ? Этого только недоставало для полноты ея несчастія…

Они начали завтракать.

Маша сидѣла, не поднимая глазъ отъ тарелки. Ее охватилъ страхъ передъ гѣмъ, что вотъ-вотъ она не выдержатъ и разразится цѣлою бурею противъ мужа. Къ чему это приведетъ? Къ разрыву? Къ насилію? Къ кровавой драмѣ?.. Въ спальнѣ послышался плачъ Гаврюши, и Машу вдругъ охватило радостное чувство. Ребенокъ ее требуетъ къ себѣ! Для ребенка она должна все терпѣть. Вотъ ея опора, ея утѣшеніе, ея цѣль въ жижи. Она торопливо, встала съ мѣста, чтобы идти въ дѣтскую.

— Канарейка, да ты позавтракала бы! — нѣжно сказалъ ей Ртищевъ.

— Нѣтъ… нѣтъ… Ты слышишь? — почти весело отвѣтила она, охваченная сознаніемъ своего материнскаго долга. Онъ, уловивъ свѣтлое выраженіе на ея лицѣ, удержалъ ее на ходу, взялъ ея. руку и поднесъ къ губамъ.

— Мама наша? да? — вопросительно, сказалъ онъ съ лаской въ голосѣ…

Ея тяготили теперь эти нѣжности, но она пересилила себя и не отняла сразу своей руки Мальчуганъ продолжалъ кричать, и она, пробормотавъ мужу: «слышишь?» торопливо прошла въ дѣтскую.

— Да, я счастливъ, — обернулся къ Жданову Ртищевъ съ торжествующимъ видомъ. — Маруська еще дѣвочка, она можетъ еще покапризничать, но это пройдетъ и останется въ ней только хорошая жена и хорошая мать. Острые углы вездѣ есть, и они сглаживаются не вдругъ, но честные и разсудительные люди непремѣнно сумѣютъ ихъ сгладить въ концѣ-концовъ, особенно, когда эти люди, не увлекаются разными литературными бреднями, разными толками о какихъ-то семейныхъ и женскихъ вопросахъ.

Онъ откинулся на спинку стула, взялъ со стола перо и, прочищая имъ ровные и здоровые бѣлые зубы, заговорилъ снова, глядя пристально на Жданова.

— Я болѣе всего счастливъ тѣмъ, что моя жена — честная и гордая, женщина.. Женщина должна быть прежде всего горда. Мужья должны развивать это чувство въ женахъ. Такія женщины, никогда не могутъ оступиться, даже тогда, когда ихъ станутъ стараться совратить съ прямого пути разные смазливые сладкопѣвцы. Теперь ихъ развелось особенно много среди разныхъ брехунцовъ изъ суда, среди тенориковъ съ балаганныхъ подмостковъ, даже среди вашей, братіи докторовъ по женскимъ недугамъ есть ходоки по части сердцеѣдства. Тоже за вѣкомъ идете. Прежде, во времена крѣпостного права, можно было драть подобныхъ господчиковъ на своей конюшнѣ, ну, а теперь, при наемныхъ слугахъ этого, не сдѣлаешь. Вотъ они и совращаютъ чужихъ женъ, не имѣющихъ настолько гордости, чтобы дорожить выше всего честью. Такихъ гордыхъ женщинъ мало, и тѣмъ дороже онѣ. Для такихъ женщинъ выше всего то уваженіе, которымъ ихъ окружаютъ люди, пока онѣ стоять на недосягаемой вышинѣ надъ всякою ірязью. Задача ихъ жизни — стоять выше всякихъ подозрѣній Такова моя Маруська. Я настолько вѣрю въ нее, что каждый Донъ-Жуанъ мнѣ показался бы просто смѣшонъ и жалокъ.

Онъ усмѣхнулся.

— При другой женѣ пришлось бы съ подобными господами расправляться самому, ломать имъ ребра…

Онъ засмѣялся.

— Помнишь, какъ я Ромашку накормилъ пощечинами?

Онъ рѣзкимъ движеніемъ бросилъ на столъ расплющенное имъ перо и поднялся во весь ростъ. Ждановъ тоже всталъ. Ртищевъ похлопалъ его по плечу и со смѣхомъ сказалъ:

— Да, брать, холостая жизнь — скверная жизнь, тоже иному въ разныхъ передрягахъ приходится бывать…

«Что у нихъ случилось? Къ кому онъ ее ревнуетъ? — неотвязно вертѣлось въ головѣ Жданова: — неужели точно ко мнѣ? Драть на конюшнѣ, переломать ребра, надавать пощечинъ — это все намеки и предостереженія мнѣ? Недаромъ же онъ такъ золъ и въ то же время торжествующъ».

Ему было страшно тяжело, но говорить онъ не могъ. И что говорить? Посмѣяться надъ Ртищевымъ, что онъ ведетъ такой разговоръ? Спросить, съ чего онъ говоритъ объ этихъ вещахъ? А вдругъ онъ, Ртищевъ, прямо скажетъ, что онъ ревнуетъ жену къ нему, Жданову? Сумѣетъ ли онъ, Ждановъ, скрыть то, что онъ чувствуетъ къ Машѣ? Не придется ли взять шапку и не переступать болѣе ихъ порога? Она останется совсѣмъ одна. Она просила его бывать у нея, не уѣзжать изъ Петербурга. Нѣтъ, надо слушать и молчать. Но что же будетъ дальше? Гдѣ исходъ? Она вѣдь несчастна, страшно несчастна…

Ждановъ взялся за фуражку. Ртищевъ поспѣшно остановилъ его.

— Погоди, сейчасъ Маруська выйдетъ, — сказалъ онъ.

— Пора, — началъ Ждановъ.

— Ну, вотъ еще! — перебилъ Ртищевъ. — Оставайся, а я улетучусь. Сегодня у меня есть дѣловые визиты; часовъ до пяти придется Христа славить!

— Да мнѣ тоже нужно, — пояснилъ Ждановъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, побудь! — настаивалъ Ртищевъ, взявъ у Жданова изъ рукъ фуражку. — Маруська огорчится, что и парой словъ по обмѣнялась съ тобою.

Онъ пристально взглянулъ на Жданова и пытливо спросилъ:

— Ты сегодня что-то не въ духѣ? Да? угадалъ я? Дома что-нибудь случилось? Или сердечныя дѣла? Вы, вѣдь, холостежь, всегда, какъ ищейки, на поискахъ и на слѣду.

Онъ засмѣялся, тѣшась смущеніемъ пріятеля, отыскалъ перчатки, взялъ шляпу и пошелъ, пожавъ руку Жданова.

Ждановъ, растерянный, остался въ дверяхъ столовой.

Зачѣмъ оставилъ его Ртищевъ? Для объясненія съ Марусей? Для доказательства, что онъ его не боится? Или Ртищевъ вовсе и не подозрѣваетъ ничего? На ворѣ шапка горитъ, и потому ему, Жданову, померещилось, что всѣ слова Ртищева о Донъ-Жуанахъ относились къ нему! Просто Ртищевъ любитъ ѣздить на своемъ «конькѣ» — обсуждаетъ излюбленный вопросъ объ измѣнѣ женъ.

— Ты?.. здѣсь?.. одинъ? — отрывисто и испуганно проговорила Маша, остановившись позади Жданова и глядя на него изумленными глазами.

Онъ вздрогнулъ и обернулся.

— Зачѣмъ? — спросила она почти сурово.

— Иванъ просилъ, — отвѣтилъ Ждановъ.

— А! — воскликнула она съ горькой улыбкой, — Оставилъ объясниться!.. Выказалъ довѣріе!.. Что-жъ объясняться… что-жъ объясняться? Иди! иди!

Она стиснула въ отчаяніи руки, охваченная мучительнымъ волненіемъ. Ждановъ шагнулъ къ ней, хотѣлъ взять ее за руку. Она отшатнулась.

— Иди… и… конецъ… не приходи болѣе, не надо! — пробормотала она отрывисто.

Онъ растерянно оглядѣлся, проговорилъ шопотомъ, точно боясь, что ихъ подслушаютъ.

— Еще минуту; пройдемъ въ гостиную… Надо же мнѣ знать… Этакъ вѣдь съ ума сойти можно… Я брожу впотьмахъ… Что случилось?..

Она молча пошла передъ нимъ въ гостиную и безпомощно прислонилась тамъ къ піанино.

— Что знать? Что знать? — отрывисто заговорила она. — Онъ ревнуетъ къ тебѣ. Онъ въ правѣ. Я, конечно, виновата.

— Ты? въ чемъ? — воскликнулъ Ждановъ.

Она посмотрѣла на него изумленными глазами.!

— Какъ: въ чемъ? Не надо было видѣться! Надо было порвать всякія сношенія. Къ чему это вело? Томила тебя, мучила, вводила невольно въ заблужденіе, чтобы только самой было легче дышать здѣсь…

Онъ хотѣлъ что-то сказать, она перебила его страстно:

— Да, да, только для того! Быть твоею — я уже не могла, не могу. Мнѣ никто не нуженъ, ни онъ, ни ты, ни другіе. Мнѣ нуженъ только покой,^: я измучена, избита нравственно. Да, да, мнѣ только отдыхъ, только покой нужны! А гдѣ исходъ? Уйти? Бросить дѣтей? Перенести позоръ? И ради чего? чтобы придти сюда же? Онъ вѣдь не пощадить. Приведетъ обратно силой, чрезъ полицію, заставитъ быть женою, заподозритъ въ развратѣ, въ паденіи…

Она закрыла глаза рукою, тихо плача. Ждановъ хотѣлъ обнять ее, приласкать, успокоить. Она рѣзко отстранилась отъ него, почти вскрикнувъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, я тебѣ сказала, что я не люблю ни тебя, никого, не могу любить! Да, наконецъ, что бы ни было, но на мнѣ не будетъ пятна. Пусть онъ не смѣетъ ничего никогда сказать обо мнѣ, что набросило бы на меня тѣнь. Исхода все равно нѣтъ. И ради чего искать исхода? Чѣмъ я могу оправдать свои чувства? Чѣмъ я недовольна? Тѣмъ, что онъ не пускаетъ меня бѣгать къ моимъ роднымъ? Но вѣдь это поврежденные, это люди ложныхъ взглядовъ, это юродивые. У нихъ собираются отщепенцы общества, опасные болтуны. Не матери семейства якшаться съ ними и подвергать себя опасности знакомствомъ съ подозрительными людьми. Или мнѣ тяжело, что я не смѣю иногда помочь роднымъ? Но вѣдь это точно бездонная яма, которую на забучишь, а только разоришь себя, дѣтей. Онъ часто говоритъ мнѣ о томъ, что онъ не потерпитъ разврата, что онъ убилъ бы падшую жену, но вѣдь такъ и надо поступать съ развратными женами и матерями, да и меня это не касается: онъ самъ признаетъ меня честною. Сегодня тебѣ о моей честности говорилъ, вслухъ, громко говорилъ, чтобы я слышала…

Она горько усмѣхнулась.

— Да, мнѣ не на что жаловаться. Нельзя же жаловаться на то, что онъ отнялъ у меня даже послѣднее наслажденіе — книгу, говоря, что это или пустыя побрякушки, или растлѣвающія нравственность измышленія, какъ и всякія произведенія искусства, всѣ эти Рубенсы, Кановы, Теньеры, Мурильо, всѣ эти, какъ онъ говоритъ, грабители въ одну сторону и развратители въ другую…

Она перевела духъ и опять продолжала съ той же горечью:

— Это несходство въ мнѣніяхъ, но не несчастіе. Суть въ томъ, что я сыта, одѣта, обута, обезпечена: мужъ меня любитъ, ласкаетъ… О, эти ласки, эти ласки!..

Она выпрямилась во весь ростъ и, овладѣвъ собою, снова рѣзко сказала:

— Прощай! Не ходи больше безъ него… лучше вовсе не ходи… уѣзжай куда-нибудь… Мнѣ ты не поможешь…

— Такъ что же, такъ я бросить тебя… такъ и…

— Что-жъ ты хочешь еще больше омрачить мою жизнь? — спросила она. — Я тебѣ говорю, что я все передумала. Исхода нѣтъ.

Она пошла. Онъ схватилъ ея руку, хотѣлъ поднести ее въ губамъ. Она сурово, почти съ негодованіемъ проговорила:

— Оставь! Мы не дѣти!

Она поспѣшно прошла въ другую комнату.

Ждановъ вышелъ изъ квартиры Ртищевыхъ въ какомъ-то странномъ состояніи, близкомъ къ умопомѣшательству. Онъ думалъ о томъ, что дѣлать дальше, какъ быть, и всѣ думы оканчивались однимъ: «Убить, убить его!» Эта фраза какъ будто подсказывалась кѣмъ-то и повторялась неотступно, мѣшала думать. Что ни передумывалъ онъ, въ концѣ-концовъ, думы сводились къ одному заключенію: «Убить, убить его!» Имъ начиналъ овладѣвать страхъ, точно онъ сознавалъ, что онъ сходитъ съ ума на этой точкѣ.

Какъ онъ дошелъ домой, онъ самъ не понималъ.

Когда Анна Николаевна встрѣтилась съ нимъ въ столовой, она чуть не вскрикнула: такъ онъ измѣнился за нѣсколько часовъ. Онъ прошелъ въ свою комнату, сказавъ безсознательно задыхающимся, отрывистымъ голосомъ, что онъ не хочетъ обѣдать.

— Ты нездоровъ, Петруша? — тревожно спросила Анна Николаевна.

Онъ ничего не отвѣтилъ; онъ даже не слышалъ этого вопроса.

Вошедшій въ столовую Макаръ Макаровичъ спросилъ о Ждановѣ.

— Съ нимъ что-то случилось, — испуганно сказала Анна Николаевна. — Что-то очень серьезное, братецъ. Я боюсь..

— Съ нимъ давно что-то случилось, — коротко отвѣтилъ Макаръ Макаровичъ, не то съ горечью, не то съ досадой: — и очень серьезное.

Она вопросительно взглянула на старика.

— Обѣдай, — отрывисто сказалъ онъ. — Я пойду къ нему. Это надо кончить.

— Вы бы, братецъ, сперва пообѣдали, — нерѣшительно посовѣтовала она.

— Ты, кажется, знаешь, что я на похоронныхъ обѣдахъ не ѣмъ, — пробормоталъ ворчливо Макаръ Макаровичъ.

Онъ направился въ комнату Жданова. Ждановъ, наскоро сдѣлавъ подкожное вспрыскиваніе морфіемъ, неподвижно лежалъ на диванѣ. Старикъ зорко окинулъ его взглядомъ.

— Я, Петръ, не привыкъ смотрѣть молча на людей и рыться тайкомъ въ ихъ душѣ, когда они чортъ знаетъ что задумываютъ, — началъ старикъ почти сурово. — Заговоръ ты, что ли, устраиваешь или наложить руки на себя хочешь? Мы чужіе, но покуда ты въ моемъ домѣ — я хочу знать, кто около меня живетъ: преступникъ, безумецъ или…

Онъ замолчалъ и прошелся по комнатѣ, безсознательно ероша свои сѣдые волосы.

— Дядя! — тихо проговорилъ Ждановъ, уже сидя на диванѣ.

— Какой я тебѣ дядя! Съ чьей стороны, со стороны отца или матери? — отрывисто сказалъ старикъ. — Первый встрѣчный столько же тебѣ близокъ, какъ я; по крайней мѣрѣ, этотъ первый встрѣчный посвященъ столько же въ твою душевную жизнь, какъ я.

— Что говорить-то? — болѣзненно прошептать Ждановъ.

— Что? — воскликнулъ старикъ. — Ты на себя непохожъ, ты исхудалъ, не ѣшь, не пьешь, ты ходишь, какъ безумный. Что же это такъ, ни съ того, ни съ сего? Точно, о чемъ же тутъ говорить! Или ты думаешь: «что старику за дѣло, чужой онъ, ему все равно, веселъ я или не веселъ, у него жилецъ на квартирѣ и только!»

Ждановъ поднялся съ мѣста и горячо обнялъ старика. Тотъ хотѣлъ было отстранить его, потомъ взглянула на лицо, взялъ его за голову, прижалъ ее къ своей груди и, доведя его до дивана, сѣлъ рядомъ съ нимъ.

— Мальчикъ, мальчикъ, что съ тобою? — тихо спросилъ онъ, гладя его голову.

Ждановъ но выдержалъ, слезы брызнули изъ его главъ. Онъ старался пересилить себя, подавить эти слезы, но нервы были расшатаны давно и жизнью, и морфіемъ, и трудно было сказать, что теперь больше расшатало ихъ — жизнь или адъ. Старикъ молчалъ, не торопилъ его, чувствуя, что слезы облегчатъ его. Ждановъ что-то бормоталъ, ругая себя за малодушіе, за дряблость, за тряпичность, за недостатокъ энергіи. Старикъ слушалъ эти самобичеванія съ снисходительной улыбкой, не вѣря въ нихъ, думая совсѣмъ другое о своемъ любимцѣ. Онъ всегда гордился своимъ «мальчикомъ»: пробилъ тотъ самъ себѣ дорогу, всталъ на ноги, велъ себя всегда сдержанно и серьезно, не поддавался чужимъ вліяніямъ, заслужилъ всеобщее уваженіе близкихъ, такъ его ли считать малодушнымъ, тряпкою, лишеннымъ энергіи? Старый идеалистъ былъ неисправимъ. Наконецъ, слезы Жданова стихли, онъ началъ разсказывать болѣе связно, болѣе послѣдовательно.

Это была горькая исповѣдь..

Никогда онъ, болѣзненный и слабый отъ рожденія, не знавшій бурныхъ порывовъ и страстныхъ увлеченій, не думалъ о женитьбѣ; никогда не подозрѣвалъ даже, что былъ влюбленъ — нѣтъ, не влюбленъ, а любилъ. Только когда вышла замужъ Маша, онъ понялъ это. Ея недоставало ему; смотря мрачно на жизнь вообще, онъ ощутилъ, что только съ Машей и могла быть эта жизнь сносною для него. Въ Машѣ было то, чего недоставало ему, — въ ней была вѣра въ жизнь. Зачѣмъ онъ не отговорилъ ее выходить замужъ? Ложное самолюбіе помѣшало; помѣшала мысль, что насильно милъ не будешь и что, любя одного, она не могла уже полюбить другого. Простоты искренности недостало, а явились проклятые «посторонніе вопросы», «заднія мысли», «глубокія соображенія». Надо было взять счастье съ бою и для этого недостало въ натурѣ «цѣльности». Изъ ямы вылѣзать надо, а они, люди его склада, задаютъ вопросы, что за вещь веревка, при помощи которой можно спастись. Когда Маша уѣхала, онъ, читая ея веселыя письма, сталъ даже негодовать на нее, какъ на пустую бабенку, удовлетворенную богатствомъ. Это облегчало его, дѣлало потерю менѣе чувствительною, умаляло несчастіе. Ему казалось, что онъ разлюбилъ ее. Потомъ, подмѣтивъ впервые, что Маша несчастна, онъ снова былъ охваченъ любовью къ ней, желаніемъ помочь ей, облегчить ей жизнь. Безкорыстнымъ Донъ-Кихотомъ онъ прикомандировался къ ней, не спрашивая даже себя, что изъ этого выйдетъ. Желалъ только, чтобы ей дышалось легче. Въ чемъ было ея несчастіе? Мужъ по-своему любилъ ее. Еще бы! Она избавила и защитила его отъ разгула и разврата; спасла его здоровье, его богатство. Но эта любовь не помѣшала ему отдалить ее отъ ихъ дома, отъ дома Тимченко. Онъ считалъ, что здѣсь на нее могутъ вредно повліять молодые друзья дома, которыхъ онъ считаетъ людьми безъ правилъ, безбожниками, революціонерами, нигилистами. Мало того, онъ сталъ бояться, что его родные и ея родные станутъ обирать его: бездонную пропасть не наполнишь, а самъ разоришься. Вслѣдствіе этого ее нужно было отдалить не только отъ ея родныхъ, но и отъ его матери и сестеръ. Вообще приближать къ дому никого не слѣдовало, такъ какъ люди только стараются эксплоатировать богатыхъ, пить и ѣсть на ихъ счетъ и выманивать деньги. Съ людьми надо стоять жъ холодныхъ отношеніяхъ, держа наготовѣ камень за пазухой. Все это неоспоримыя истины. Правда, придя къ этимъ убѣжденіямъ, можно почувствовать страшную пустоту въ сердцѣ. Но эта пустота наполняется любовью мужа и жены, заботами о дѣтяхъ. Этого вполнѣ достаточно для человѣка. Любящая жена и мать должна сидѣть дома, въ своей святой святыхъ, довольствоваться только этимъ.

— Онъ забылъ только маленькую подробность, — проговорилъ Ждановъ: — забылъ выяснять, точно ли можно назвать любовью то, что онъ чувствовалъ къ женѣ.

На минуту онъ замолчалъ. Ему было, видимо, тяжело говорить.

— Была минута, когда Маша сказала мнѣ, чтобы я охраняліъ ее отъ паденія, — наконецъ заговорилъ онъ снова, прерывая молчаніе. — Это была минута мрачнаго отчаянія, это былъ почти бредъ, и я понтъ, что въ такую минуту женщина можетъ броситься въ объятія первому встрѣчному. Тогда я отказался отъ поѣздки за границу и всталъ на стражѣ…

Далѣе онъ разсказалъ всѣ мелочи, бросавшіяся ему въ глаза; разсказать, какъ онъ все больше любилъ Машу, а она…

— Что-жъ мнѣ еще разсказывать? Она не могла даже отвѣчать на мою любовь, поглощенная вся постоянною пыткою жены-рабыни, которой разъясняютъ ежедневно ея долгъ, ея обязанности и потомъ заставляютъ отдаваться законнымъ ласкамъ, на которыя нужно отвѣчать, чтобы избѣжать подозрѣній. Подозрѣній? Въ чемъ? Въ томъ, что она разлюбила мужа и осквернила святость брака. Представить себѣ, что можно разлюбить мужа, не полюбивъ другого, — развѣ это можетъ представить человѣкъ, развращенный до мозга костей, женившійся только для того, чтобы, въ сущности, развратничать съ женой, развратничать на законномъ основаніи.

Старикъ нахмурилъ брови.

— Остерегись, въ тебѣ говоритъ ненависть! — замѣтилъ онъ.

— Ненависть? — воскликнулъ Ждановъ. — О, нѣтъ, нѣтъ! Да, это развратный эгоистъ и только. Онъ рѣшилъ, что двухъ ребятъ довольно, но онъ терзаетъ жену своими ласками; онъ видитъ, что она охладѣла къ нему, но онъ считаетъ нужнымъ разогрѣть ее своими ласками. Разъ онъ при мнѣ жестоко нападалъ на женъ, которыя холодно относятся къ мужьямъ. Чего онѣ этимъ добиваются? Того, что мужья идутъ на сторонѣ искать утѣшеній, заводятъ любовницъ, неудовлетворенные женами. И какъ все это говорится? Авторитетно, непогрѣшимо, какъ проповѣдь. Если бы ты слышалъ его сегодня. Этотъ тонъ еще звучитъ въ моихъ ушахъ. Убить, убить такого человѣка надо!

— Стой! это она тебѣ сказала? — рѣзко остановилъ его Макаръ Макаровичъ, пораженный непривычной страстностью его тона.

Ждановъ молчалъ, опустивъ голову.

— А! самъ ты это придумалъ! — проговорилъ Макаръ Макаровичъ съ горечью. — Самъ своимъ умомъ дошелъ до этого! Судья нашелся! Въ палачи захотѣлъ поступить!

Старикъ заходилъ по комнатѣ, сердясь, волнуясь.

— Изъ-за угла будешь убивать-то? — отрывисто спросилъ онъ. — Такъ-то вѣдь не справишься. Или на дуэль вызовешь его и подставишь свою жизнь подъ пулю? Недурно будетъ, если тебя убьетъ онъ! Ей-то тогда еще слаще будетъ?

Ждановъ рѣзко и запальчиво остановилъ его:

— Ну, такъ говори, что дѣлать! — почти крикнулъ онъ, точно отъ нестерпимой боли. — Говори! Что же ты молчишь? Ты старъ, опытенъ, уменъ, что же не дашь совѣта? У всѣхъ васъ готовы порицанія, а совѣта никто не дастъ! Не можетъ дать!

Макаръ Макаровичъ глухо отвѣтилъ:

— Покориться надо, терпѣть…

— А, вотъ что! — съ негодованіемъ воскликнулъ Ждановъ. — Покориться, терпѣть, гибнуть! Я такъ и предвидѣлъ, что ты это скажешь! Что-жъ это совѣтовать! Это старая пѣсня! Ее поютъ люди, когда нечего больше сказать!

Старикъ взялъ его за руку и ласково, упавшимъ голосомъ сказалъ:

— Успокойся прежде всего, а тамъ ты самъ увидишь, что есть положенія, гдѣ только и остается или терпѣть, или безумствовать. Да сохранитъ Богъ каждаго отъ безумія…

Онъ хотѣлъ уйти, но вернулся и серьезнымъ, твердымъ голосомъ сказалъ:

— Петръ, дай мнѣ слово, что ты не сдѣлаешь ни одного рѣшительнаго шага, не сказавъ мнѣ…

Ждановъ хотѣлъ что-то сказать, старикъ торопливо остановилъ его:

— Нѣтъ, нѣтъ, я знаю тебя за честнаго человѣка и ты не поставишь на карту мою, тети Ани, ея, свою жизнь. Это было бы слишкомъ жестоко, слишкомъ безчестно! Да сохранятъ тебя Богъ отъ безумія!

Онъ вышелъ, опустивъ на грудь голову, сгорбившись, тяжелой поступью.

V.

Была ранняя весна и вездѣ выставлялись рамы; съ улицы врывались въ комнаты звуки уличнаго движенія, гама и шума; вездѣ слышались всплески воды, стекавшей съ крышъ, лившей изъ водосточныхъ трубъ, стоявшей лужами на тротуарахъ и мостовыхъ; солнце отражалось въ этихъ лужахъ, какъ въ зеркалахъ; въ воздухѣ гдѣ-то слышался гомонъ и щебетаніе птицъ. Что-то живое и радостное было во всемъ ломъ, точно все и всѣ твердили одну и ту же пѣсню объ уходѣ зимы и возрожденіи природы.

Въ эти-то весенніе дни особенно яркимъ контрастомъ являлось настроеніе, господствовавшее въ квартирѣ молодыхъ Ртищевыхъ. Надъ семьей, видимо, стряслась бѣда, стряслась какъ разъ въ то время, когда все шло гладко и ровно, когда Иванъ Ртищевъ все чаще и чаще говорилъ о своемъ счастіи. Это счастіе сказывалось во всемъ его существѣ: онъ смотрѣлъ постоянно весело и беззаботно шутилъ со всѣмя; его лицо горѣло здоровымъ румянцемъ; его могучая фигура стала казаться еще крупнѣе отъ нѣкоторой полноты, обѣщавшей со временемъ обратиться въ тучность. Глядя на него теперь, нельзя было ни на минуту усомниться въ томъ, что это вполнѣ счастливый человѣкъ. Дѣйствительно, это былъ счастливецъ. И на службѣ, и въ обществѣ онъ стоялъ на виду. Крупная фигура, физическая сила, твердый голосъ, отчетливая и внушительная фразировка, рѣзкіе приговоры и вошедшая въ привычку грубость и безцеремонность эпитетовъ, все это выдвигало его изъ толпы, дѣлало его власть имущимъ. Съ нимъ было трудно спорить, какъ съ человѣкомъ все рѣшившимъ въ душѣ, ни въ чемъ не сомнѣвавшимся, изрекающимъ истины и приговоры. Онъ держитъ себя оракуломъ: оракуловъ слушаютъ и не спорятъ съ ними. Его денежныя средства, которымъ онъ всегда придавалъ самое важное значеніе, основательно замѣчая, что всякое несчастіе дѣлается вдесятеро тяжелѣе безъ денегъ, — увеличились помимо всѣхъ его ожиданій. Его отецъ, тянувшій медленно и однообразно свои дни въ архивѣ, какъ выражался старикъ, внезапно узналъ, что о немъ снова вспомнили и что онъ долженъ получить новое видное назначеніе къ новому году. Объ этомъ громко заговорили въ городѣ и доказательствомъ того, что слухи имѣли серьезную подкладку, служили визитныя карточки съ княжескими и графскими коронами, заброшенныя въ скромную квартиру старика Ртищева. Это было неожиданною радостью для старика. Онъ въ волненіи пріѣхалъ къ сыну и словно выросъ, выпрямился, помолодѣлъ. Онъ съ часъ ходилъ взадъ и впередъ по кабинету Ивана, потиралъ руки, говоря безъ умолку о томъ, что онъ ждалъ, что все такъ кончится, что правда восторжествуетъ, что враги свернутъ себѣ шею. Увидали, что безъ него нельзя обойтись: онъ не фразеръ, а работникъ; онъ не черезъ бабушекъ достигъ своего положенія, а при помощи труда; теперь время громкихъ фразъ прошло безвозвратно и такіе дѣльные люди, какъ онъ, стали нужны. Говоря это, онъ страстно критиковалъ недавнее прошлое — это фейерверкъ съ трескомъ и блескомъ вначалѣ, съ дымомъ и чадомъ въ концѣ.

— Безумный пиръ конченъ, уберите охмелѣвшихъ и угорѣвшихъ людей и принимайтесь за будничное дѣло, — горячо говорилъ онъ. — Праздникъ прошелъ и настали будни, а въ будни нужны только трезвые люди, люди дѣла, а не фантазій.

— Ты сегодня точно юношей сталъ, — замѣтилъ Иванъ Ртищевъ, глядя на отца и тоже торжествуя: — Ртищевы, значить, еще покажутъ свою силу.

Отецъ и сынъ обнялись, оба бодрые, веселые, раскраснѣвшіеся.

Потомъ старикъ уѣхалъ домой, а часа черезъ три за Иваномъ Петровичемъ прискакалъ швейцаръ изъ дома Петра Ивановича съ извѣстіемъ о внезапной смерти старика. Иванъ Петровичъ въ первую минуту былъ сильно потрясенъ этой неожиданной потерею. Она была тѣмъ страшнѣе, что случилась именно въ такую минуту радостныхъ надеждъ, подъема духа, сильнаго возбужденія. Конечно, это-то сильное возбужденіе и было причиною внезапной смерти старика Его убила радость. Но долго предаваться горю Иванъ Ртищевъ не могъ: онъ былъ не изъ тѣхъ людей, которые способны, оплакивая мертвыхъ, забывать о требованіяхъ жизни. Смерть отца сваливала на его руки разомъ массу новаго дѣла, и его охватили всякія матеріальныя заботы расчеты, хлопоты, не говоря уже о такихъ мелочахъ, какъ заказъ гроба, покупка мѣста въ Новодѣвичьемъ монастырѣ устройство погребальнаго торжества. Духовнаго завѣщанія старикъ не оставилъ и главнымъ наслѣдникомъ его крупнаго состоянія явился сынъ, такъ какъ нигдѣ не было нигакого формальнаго акта, говорившаго о томъ, что онъ уже при жизни былъ выдѣленъ отцомъ. Правда, Елена Ивановна попробовала сказать сыну о томъ, что онъ уже получилъ свою долю изъ имущества отца, но мало ли говорила она глупостей, на которыя никто не обращалъ вниманія. Это приращеніе богатства не могло не радовать Ивана Ртищева. Но болѣе всего радовало его то, что Маша, повидимому, окончательно освоилась со своимъ образомъ жизни, не вступала въ споры съ мужемъ, не дѣлала возраженій, не разражалась строптивыми вспышками. Она вела очень уединенную жизнь, почти не выѣзжала никуда, постоянно сидя съ дѣтьми. О Макарѣ Макаровичѣ и Аннѣ Николаевнѣ упоминалось въ домѣ Ртищевыхъ не часто; они иногда, очень рѣдко заходили къ Ртищевымъ на полчаса утромъ въ воскресные дни. Маша заѣзжала къ нимъ съ мужемъ тоже съ короткими визитами по вечерамъ въ будни, а Петръ Ждановъ и вовсе сошелъ со сцены, уѣхавъ за границу. О Ждановѣ не говорилъ никто и только въ газетахъ писали о его изслѣдованіяхъ и занятіяхъ за границей, да раза два упоминали, что онъ пріѣзжалъ не надолго въ Петербургъ. Правда, Ртищевъ иногда замѣчалъ, что Маша немного похудѣла и поблѣднѣла, но это не особенно тревожило его, такъ какъ она спокойнымъ тономъ говорила, что она вполнѣ здорова. Порой онъ видѣлъ въ ней особенную холодность, но и это объяснялось отчасти ея темпераментомъ, а отчасти и тѣмъ, что ей, какъ онъ шутливо замѣчалъ, мало двухъ ребятишекъ. Особенно много и весело шутилъ онъ по поводу этого обстоятельства въ послѣднее время, послѣ полученія наслѣдства, весело пугая жену тѣмъ, что у нихъ теперь будетъ еще полдюжины ребятъ, благо есть чѣмъ ихъ обезпечить.

Въ разгарѣ этого полнаго самодовольства произошло событіе, перевсрнувшеее разомъ все вверхъ дномъ.

Въ одну изъ весеннихъ ночей, часовъ около двухъ, Иванъ Петровичъ, сидя въ своемъ кабинетѣ за приведеніемъ въ порядокъ разныхъ счетовъ и отчетовъ, услыхалъ въ сосѣдней комнатѣ тревожный голосъ жены. Она торопливо говорила горничной:

— Скорѣе, пожалуйста, скорѣе поѣзжайте за докторомъ! Возьмите извозчика и сейчасъ же привезите доктора!

Онъ поднялся съ мѣста и поспѣшно вышелъ въ столовую. Здѣсь стояла Маша со свѣчой въ рукѣ и торопила горничную, надѣвавшую пальто.

— Что случилось? — спросилъ онъ.

— Таня больна, захватило горло, — отвѣтила Маша, даже не поворачивая къ нему головы, и опять повторила горничной: — Сейчасъ привезите, ждать нельзя!

— Но, можетъ-быть, можно домашними средствами, — началъ Ртищевъ.

— Домашними средствами, когда ребенокъ умираетъ! — отрывисто сказала Маша и пошла провожать горничную въ переднюю.

— У тебя сейчасъ и умираетъ! — сказалъ Ртищевъ, идя за нею.

— Дифтеритъ у нея, должно-быть, — пояснила Маша, затворяя дверь за горничной.

— Дифтеритъ? — воскликнулъ Ртищевъ. — Такъ надо скорѣе отдѣлить Гаврюшу. О чемъ же ты думала? Еще заразить она и его!

— Не безпокойся, мнѣ дѣти одинаково дороги, — произнесла Маша съ горечью въ голосѣ. — Гаврюша уже перенесенъ изъ дѣтской.

Она направилась къ дочери. Мужъ послѣдовалъ за нею. Мелькомъ взглянувъ на дѣвочку, онъ спросилъ:

— Гдѣ же Гаврюша?

— Въ гостиной.

— Надо увезти его куда-нибудь, — въ волненіи проговорилъ Ртищевъ. — Недостаетъ еще, чтобы и его она заразила. Это Богъ знаетъ что!

Онъ побѣжалъ въ гостиную, увидалъ ребенка, сталъ прислушиваться къ его дыханію. Оно казалось ему неровнымъ. Его охватилъ страхъ. Онъ сталъ нетерпѣливо ходить по комнатѣ, поминутно выходя въ переднюю и прислушиваясь, не раздадутся ли на лѣстницѣ шаги. Какъ долго не ѣдетъ горничная! Этотъ народъ никогда не торопится. За смертью ихъ только посылать! Не ѣхать ли ему самому за докторомъ? Куда увезти Гаврюшу? Наконецъ, въ передней послышались шаги: дверь параднаго хода была нарочно оставлена незамкнутою, чтобы не нужно было звонить. Ртищевъ выбѣжалъ туда.

— А! докторъ! Слава Богу! — воскликнулъ онъ въ волненіи. — Пойдемте, пойдемте!

Онъ повелъ доктора въ гостиную, къ Гаврюшѣ. Ребенокъ спалъ.

— Прислушайтесь, кажется, у него затруднено дыханіе, — въ тревогѣ сказалъ Ртищевъ.

Докторъ прислушался.

— Да, но ребенокъ спитъ, повидимому, спокойно. Жарокъ маленькій есть…

Въ комнатѣ появилась Маша въ бѣломъ пеньюарѣ, блѣдная, испуганная.

— У насъ, докторъ, дифтеритъ, кажется, — начала она.

— Почему вы думаете? Ребенокъ спитъ, — начать докторъ.

— Этотъ, да, но другой умираетъ, — отрывисто сказала Маша. — Пойдемте.

Она повела доктора въ спальню къ своей дѣвочкѣ. Докторъ взглянулъ на ребенка, пощупать пульсъ, дотронулся до головы, заглянулъ въ ротикъ дѣвочки и заторопился.

— Надо принять рѣшительныя мѣры, — сказалъ онъ. — Я не хочу васъ обманывать. Болѣзнь серьезна…

Ртищевъ быстро вошелъ въ комнату и торопливо спросилъ:

— Докторъ, вѣдь это заразительно? Это быстро передается другимъ? Надо отдѣлить мальчика? Да?

— Разумѣется, — отвѣтилъ докторъ: — чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, если онъ еще не заразился…

Началась суматоха. Гаврюшу перенесли въ комнату горничной. Нянька, горничная и кухарка то и дѣло шмыгали по комнатѣ, въ аптеку, къ Ртищеву, затворившемуся съ Гаврюшей въ комнатѣ горничной. Ртищевъ распорядился, чтобы эту комнату совершенно отдѣлить отъ дѣтской, чтобы няня была безотлучно при Гаврюшѣ и не сообщалась съ кухаркой и горничной. Маша осталась въ дѣтской одна со своей Таней, исполняя всѣ предписанія доктора. Къ утру въ дожѣ былъ уже другой докторъ, возившійся около Гаврюши, такъ какъ перваго доктора Ртищевъ боялся допустить къ ребенку, чтобы тотъ не принесъ къ мальчику заразы. Болѣзнь Тани развивалась быстро; пришлось прибѣгнуть къ искусственному дыханію, Маша походила не на живое существо, а на какой-то двигавшійся маятникъ. Она исполняла предписанія доктора, безъ сна проводила часы около дѣвочки, но, казалось, не приходила въ отчаяніе, не боялась всхода. Въ ея головѣ бродили думы о смерти, не о смерти этого крошечнаго существа, а о своей смерти. Умретъ Таня, умретъ и она. На что ей жизнь? Для Гаврюши? онъ будетъ счастливѣе безъ нея, не будетъ видѣть ссорь отца съ матерью изъ-за него. Сколько разъ они уже ссорились изъ-за него: онъ баловалъ его, она протестовала; отецъ за него нападалъ на Таню, она защищала свою бѣдную дѣвочку. Ее часто огорчало, что сынъ похожъ лицомъ на отца, и она съ горечью думала о томъ, что, можетъ-быть, онъ будетъ похожъ на отца и характеромъ, и она не сумѣетъ сдѣлать его лучшимъ человѣкомъ; да и гдѣ же ей совершить это чудо, когда самъ отецъ только тому и радуется, что сынъ весь въ него. Да, она не нужна Гаврюшѣ; ему легче будетъ безъ нея, безъ матери, тщетно старающейся передѣлывать его. И для чего передѣлывать? Развѣ онъ не будетъ счастливѣе, если вырастетъ такимъ, какъ отецъ? Ртищевы преуспѣваютъ, господствуютъ. И ему, и мужу будетъ легче безъ нея и безъ Тани. Бѣдная Таня, только ради нея, не любимой, никому не нужной, жида она сама, Маша. Не было бы этого ребенка, Маша не задумалась бы наложить на себя руки. Такъ вѣдь жить нельзя. Передъ нею воскресали всѣ мелочи ихъ семейной жизни. Неужели жизнь всѣхъ замужнихъ женщинъ такова? Неужели ей кажется эта жизнь несчастіемъ только потому, что она сама неумѣлая и ничтожная личность? Бороться не умѣла. Съ чѣмъ бороться? Какъ бороться? Провести всю жизнь въ побиваніи на каждомъ шагу мужа, чтобы, въ концѣ-концовъ, онъ былъ у нея подъ башмакомъ? Уйти, можетъ-быть, нужно было во-время? Куда и какъ уйти отъ такого мужа? Умереть — иначе не уйдешь. Она вздрогнула, услышавъ торопливые шаги въ сосѣднихъ комнатахъ, какую-то возню, что-то говорившее о всеобщей тревогѣ. Дверь въ дѣтскую отворилась и на порогѣ появился Ртищевъ. Онъ былъ блѣденъ, какъ полотно, и только глаза были красны отъ слезъ.

— Все кончено! — глухо проговорилъ онъ, отирая со лба потъ.

Маша не сразу поняла его. Потомъ она вдругъ сообразила, какъ и почему могъ рѣшиться мужъ войти къ ней, въ эту зараженную комнату, и болѣзненно вскрикнувъ: «О, Господи!» — протянула руки надъ своей дѣвочкой, какъ бы стараясь отъ кого-то защитить ее.

— Оставь ее, теперь за ней могутъ ходить горничная, нянька, — отрывисто сказалъ онъ. — Ее не спасешь все равно, а еще сама…

Онъ закрылъ лицо руками.

— Нѣтъ, нѣтъ, этого недоставало! — воскликнулъ онъ въ отчаяніи. — Пойдемъ изъ этого разсадника заразы! Ты должна беречь себя для меня…

Онъ протянулъ къ ней руки. Она отстранила его.

— Мое мѣсто здѣсь, — сухо отвѣтила она. — На что мнѣ жизнь безъ дѣтей?

Онъ хотѣлъ все-таки взять ее за руку и увести.

— Ты сама не знаешь, что говоришь. Ты потеряла голову. Опомнись? Мы оба еще молоды. Жизнь впереди, канарейка.

Въ эту минуту вошла горничная и нянька, первая, чтобы объявить о приходѣ гробовщика, вторая, — чтобы помочь Машѣ въ уходѣ за Таней. Ртищевъ вышелъ.

Прошелъ еще день, прошла еще ночь, а тамъ еще и еще потянулись часы, медленные, мучительные, безъ всякой надежды, съ однимъ ожиданіемъ: «когда же конецъ?» Слово «конецъ» было синонимомъ смерти. И отецъ, и мать ребенка ждали этого конца: онъ нетерпѣливо думалъ тотчасъ же послѣ этого конца уѣхать съ женою за границу, отдохнуть, освѣжиться, забыться послѣ налетѣвшей буря, а тамъ — они еще молоды, будутъ опять дѣти, все забудется. Она думала тоже объ этомъ концѣ и повторяла мысленно, что это будетъ конецъ мукамъ, конецъ терзаніямъ, конецъ ея жизни. И какъ она могла выносить эту жизнь съ человѣкомъ, который отнялъ у нея все святое? Онъ видитъ въ каждомъ человѣкѣ прежде всего негодяя и мерзавца, отъ котораго нужно зорко охранять свой очагъ, свое благосостояніе, свою жену, своихъ дѣтей: слуги — воры и обманщики; сослуживцы — роющіе яму конкуренты; друзья — блюдолизы и посягатели на карманъ друга; знакомые — сплетники и клеветники; молодые люди — посягатели на женскую честь; молодыя дѣвушки — кандидатки въ проститутки. У него все это не фразы, а истины, добытыя на основаніи фактовъ; этихъ фактовъ у него всегда неисчерпаемый запасъ, изъ жизни, изъ книгъ, изъ слуховъ. Литература, которую она когда-то такъ любила, считается имъ пустой забавой, потѣшающей скучающихъ юношей и праздныхъ людей въ лучшемъ случаѣ, а въ худшемъ — развращающей и растлѣвающей общество, внося сумбуръ въ понятія, разжигая страсти и тѣша сластолюбіе. То же самое можно сказать и о другихъ отрасляхъ искусства; стоитъ обойти всѣ музеи и выставки, чтобы убѣдиться въ томъ, что всѣ эти поглощающія милліоны статуи и картины или ничтожны, или развращающія, чаще всего и то, и другое вмѣстѣ. И для кого все это создается? Для сотенъ сытыхъ бездѣльниковъ, тогда какъ милліоны голодныхъ тружениковъ ничѣмъ этимъ не наслаждаются и только проливаютъ потъ для того, чтобы другіе могли накупать голыхъ Венеръ и Аполлоновъ. И сами сытые привередники только рисуются любовью въ литературѣ, къ живописи, къ скульптурѣ, любя, въ сущности, только свою утробу — пить, ѣсть, развратничать, вотъ что имъ нужно. Всѣ прославленные Гомеры, Данте, Мильтоны, Шекспиры, въ сущности, служатъ только украшеніемъ книжныхъ шкаповъ, а съ жадностью читаются сальности де-Садовъ и Золя, уголовщина Монтепеновъ и Габоріо, праздныя измышленія Эмаровъ и Берновъ. Цѣлые годы слышала она отъ него все это, и онъ отравилъ ей всякое наслажденіе, отучая ее отъ «бездѣлья». Оставалась одна святыня святынь — религія. Религія — да, онъ казался религіознымъ; онъ ходилъ съ нею въ церковь, онъ теплилъ лампаду, онъ осѣнялъ ее крестнымъ знаменіемъ, онъ говѣлъ, исповѣдывался, пріобщался св. тайнъ. Но она точно съ неба упала, когда онъ впервые сказалъ ей:

— Не будь религіозности — узды никакой бы уже не было у народа.

Она съ горечью замѣтила тогда ему:

— Что же общаго между этою святынею и полиціею?

И онъ сталъ развивать передъ нею свои взгляды, отъ которыхъ ей стало жутко. Это были циничныя соображенія изъ области полиціи и барышничества, но не религіи, не вѣры. Да онъ, мало-по-малу, убилъ въ ней все, чѣмъ она жила, и не далъ ей ничего взамѣнъ убитому. Зачѣмъ же ей жить съ этой пустотой въ душѣ? Иногда вдругъ ей начинало щемить сердце при воспоминаніяхъ о дядѣ Манѣ, о тетѣ Анѣ, о Ждановѣ. Развѣ нельзя иначе кончить, не смертью, не самоубійствомъ? Что за малодушіе! Уйти можно. Да, да, уйти, не причинивъ никому горя, и зажить тихо, скромно, тамъ, на Петербургской сторонѣ. Какъ будутъ рады старики-то! Лелѣять ее будутъ, какъ больного ребенка. Она вѣдь и точно больной ребенокъ. Мѣста здороваго у нея нѣтъ. Петя потомъ пріѣдетъ. Она будетъ опять его сестрою. Онъ тоже нуждается въ ласкѣ, въ поддержкѣ. И онъ невѣрующій ни во что человѣкъ. Но у него это выражается болѣзненно, мучительно; онъ жаждетъ вѣры, ищетъ идеала, терзается отрицаніемъ, тогда какъ тотъ, ея мужъ, именно тѣмъ счастливъ, что онъ вѣритъ только въ себя, признаетъ только себя, молится только на себя. Ея мужъ задушилъ бы того, кто попробовалъ бы отнять у него безвѣріе; Ждановъ сталъ бы благоговѣть передъ тѣмъ, кто одушевилъ бы его вѣрой въ великіе идеалы, въ будущее. Да, Петя не торжествующій, а больной человѣкъ. О немъ надо заботиться. Она сдѣлаетъ все, чтобы ему легко жилось. Найдетъ сама ему жену, хорошую, добрую, простую, и та будетъ любить ее, какъ сестру. Она чувствовала, что ея мозгъ работаетъ плохо, по-дѣтски, хочется плакать, къ кому-то прижаться головою, какъ ребенку, заснуть на чьей-то груди.

Въ одну изъ такихъ минутъ она взглянула на свою дѣвочку и испугалась. Дѣвочка не дышала. Маша вскочила и начала щупать головку ребенка — головка холодѣла.

— Умерла! умерла! — въ отчаяніи вскрикнула мать, падая на колѣни.

— Полно, полно! Этого надо было ожидать! — послышался надъ ней голосъ, когда она очнулась отъ перваго порыва отчаянія, и сильныя руки повлекли ее изъ дѣтской въ кабинетъ.

— Оставь, оставь меня съ нею! — кричала Маша, вырвваясь изъ рукъ мужа.

— Полно! Теперь нужно беречь себя, возстановить свои силы! — уговаривалъ онъ ее. — Сядь! Мы тотчасъ же поѣдемъ за границу. Я уже взялъ отпускъ. Богъ послалъ намъ испытаніе, тяжкое испытаніе, но мы молоды, оправимся, забудемъ.

Она поднялась съ мѣста, смотря на мужа блуждающими глазами, повидимому, ничего не понимая.

— Я никуда не поѣду, — глухо и протяжно произнесла она, отрицательно качая головой. — Я уйду…

— Нѣтъ, не ходи туда, — ласково сказалъ онъ, думая, что она хочетъ идти въ дѣтскую, и удержалъ ее за руку.

Она вырвала свою руку изъ его рукъ и рѣзко проговорила:

— Я уйду совсѣмъ! Довольно!

— Канарейка, ты нездорова! — заботливо сказалъ онъ и хотѣлъ ее обнять.

— Поди прочь! — вырвалось изъ ея груди. — Между нами все кончено. Я хочу домой, къ своимъ. Мнѣ отдыхъ нуженъ. Разбита вся. Воздуху, воздуху мнѣ нужно!

Она, шатаясь, пошла изъ кабинета. Онъ рванулся къ ней я властно, грубо остановилъ ее.

— Ты съ ума сошла! — рѣзко проговорилъ онъ.

— О, я давно сошла съ ума, давно… въ ту минуту, когда рѣшилась выйти за тебя замужъ, когда выслушала первую твою проповѣдь объ обязанностяхъ честной жены. Ты вѣдь только объ этомъ мнѣ и проповѣдывалъ. Честная жена должна оставить отца и мать и прилѣпиться къ мужу, честная жена не должна разорять мужа, помогая его или своимъ роднымъ и кому бы то ни было, честная жена не должна имѣть ни друзей, ни близкихъ, ни своихъ привязанностей, ни своихъ взглядовъ, честная жена должна развратничать только съ мужемъ? А онъ? Какія у него обязанности? Никакихъ!.. Никакихъ!..

Она болѣзненно схватилась за голову.

— О, моя голова, моя бѣдная голова! Все путается, все!

Она сдѣлала попытку опять пойти къ дверямъ.

— Ты бредишь! — коротко и сухо сказалъ онъ. — Ложись здѣсь, это пройдетъ.

Онъ хотѣлъ силой уложить ее на диванъ.

— Пусти! Пусти! Я уйду, уйду! — крикнула она снова, вырываясь изъ его рукъ. — Я тебя видѣть болѣе не могу!

— А? Такъ ужъ не къ Жданову ли ты хочешь уйти? — хрипло пробормоталъ онъ. — Освободилась отъ обязанностей матери и хочешь быть свободной? Да я прежде…

Онъ, скрежеща отъ бѣшенства зубами, оглядѣлъ комнату и разомъ его и ея глаза остановились на револьверѣ, лежавшемъ по обыкновенію на его письменномъ столѣ. Оба они разомъ поняли, что они увидали этотъ револьверъ, и на мгновеніе ихъ охватилъ ужасъ. Она рѣзко вскрикнула.

— Убить, убить хочешь? Невѣрную жену несчастный мужъ убилъ! О, этого торжества я тебѣ не доставлю!

Она, какъ безумная, бросилась къ столу, схватила револьверъ.

— Мнѣ жизнь не нужна! Слышишь? Я сама, сама! Я честная всегда была. А ты… ты…

Она не договорила, увидавъ, его движеніе къ ней и испугавшись, что онъ вырветъ изъ ея рукъ револьверъ. Раздался выстрѣлъ, и она, какъ подкошенная, упала на коверъ, глухо ударившись головой объ полъ. Нѣсколько секундъ ея тѣло вздрагивало въ предсмертныхъ судорогахъ, потомъ вытянулось и осталось неподвижнымъ.

Ртищевъ, какъ-то испуганно попятившись назадъ въ моментъ выстрѣла, прижался къ столу, держась за него сзади обѣими руками, и точно замеръ отъ ужаса съ широко, открытыми, страшно расширенными зрачками. Потомъ, медленно приходя въ себя, онъ понялъ, что она отъ горя сошла съ ума, застрѣлилась, и съ крикомъ: «Несчастная! несчастная!» упалъ около нея, рыдая, на колѣни.