Роялистская заговорщица (Лермина)/ДО

Роялистская заговорщица
авторъ Жюль Лермина, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: фр. Reine, опубл.: 1891. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Историческій Вѣстникъ», тт. 47-49, 1892.

РОЯЛИСТСКАЯ ЗАГОВОРЩИЦА
(REINE)

ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ ЖЮЛЯ ЛЕРМИНА ПЕРЕВОДЪ СЪ ФРАНЦУЗСКАГО ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ ЖУРНАЛУ «ИСТОРИЧЕСКІЙ ВѢСТНИКЪ» С.-ПЕТЕРБУРГЪ ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., 1892

I.

Скоро будетъ легче возстановить древнюю страну фараоновъ или какую нибудь столицу кельтовъ, чѣмъ дать современнымъ парижанамъ вѣрное понятіе о томъ, каковъ былъ ихъ городъ въ 1815 году, во времена ихъ отцовъ.

Съ тѣхъ поръ прошло не болѣе 80 лѣтъ, а можно подумать, что 60 столѣтій раздѣляютъ эти двѣ эпохи, и все это оттого, что люди старѣются, умираютъ, а города до совершеннаго разрушенія все оживаютъ и молодѣютъ.

Парижъ въ началѣ столѣтія былъ старъ, какъ то общество, которое повымела революція, старъ, какъ предразсудки; онъ обзавелся всевозможными болѣзнями: отекомъ легкихъ, ожиреніемъ сердца, ракомъ желудка. Если мозгъ и сохранился здоровымъ, жизнь съ трудомъ протекала по его кровянымъ сосудамъ, въ которыхъ застои превратились въ хроническіе, и, только благодаря поразительнымъ операціямъ хирургіи цивилизаціи, въ настоящее время воздухъ и свѣтъ проникли въ это тѣло, которому угрожала не анемія, но апоплексія полнокровія. Парижу, страдавшему полнокровіемъ, архитектора выпустили не мало крови, и кровяные шарики, парижане, наконецъ, нашли себѣ выходъ изъ этой черной массы, которая мѣшала имъ двигаться.

Аллеи, набережныя, площади, явились открытыми клапанами для всей этой кипящей жизни, которая до тѣхъ поръ была подавлена, разбивалась, шумѣла, прорывалась иногда и снова, изнеможенная, затихала, точно побѣжденная волна, но все существующая, убѣжденная, что послѣдняя побѣда будетъ за ней.

Дѣти наши, не знакомыя даже съ Парижемъ 1848 года, не могутъ его себѣ представить инымъ, чѣмъ теперь, за исключеніемъ развѣ нѣкоторыхъ оттѣнковъ. Въ 1815 году главными путями сообщенія были улицы St. Honoré, St. Denis, rue Neuve des Petits Champs.

Rue de Rivoli оканчивалась площадью Palais Royal, загроможденной фонтаномъ Chateau d’Eau.

Во всей этой окружности, которая съ сѣвера и востока граничила бульварами и улицей Тамиля, съ запада возвышенностью des Moulins, грязнымъ притономъ разврата, съ юга набережными, купающимися въ грязныхъ водахъ Сены, — былъ невообразимый хаосъ.

Улицы Chausseterie, Poterie, Friperie, Gregnerie, Cordonnerie, Trousse Vache окружаютъ Рынокъ и душатъ его.

Отъ набережной de Gesures до porte St. Martin — площадь aux Veaux, улицы Brise Miche, du Poirier, Beaubourg, Transnonain, Frepillon, Lacroix. Свободно вздохнешь только въ улицѣ Meslay.

Продолженіе улицы de Provence — улица de l’Egout, улица St. Lazare теряется въ Pologne, въ ея глухихъ переулкахъ и кабакахъ.

Центръ Парижа, Парижа спорщика, самохвала, нахала, это — Palais Royal съ его ротондою, гдѣ любопытные за два су читаютъ газеты дня; съ Café de Chartres, гдѣ нѣкогда зеленыя и бѣлыя кокарды, Монтанъ и Жиронда, боролись на смерть и гдѣ въ настоящее время шампиньоны въ раковинахъ — лакомое кушанье отбило отъ Café Hardy его посѣтителей, которымъ пріѣлись жареныя почки, имѣвшія прежде такой успѣхъ; съ Café Lemblin, мѣстомъ свиданій истыхъ бонапартистовъ, съ его игорными домами, отъ которыхъ несетъ развратомъ и золотомъ, съ его магазиномъ Bras d’Or, первымъ магазиномъ мужскаго платья, который доказалъ на дѣлѣ возможность мгновеннаго превращенія мужика въ дэнди; Palais Royal съ его деревянными галлереями, гдѣ продается все, даже моды; съ Frères Provenèaux, гдѣ счастливцы дня платятъ по 40 франковъ за обѣдъ.

За бульварами les Porcherons, Coquenard, la Nouvelle France, Saint Laurent, загроможденныя предмѣстья превращаются въ пустыри и оканчиваютъ свое существованіе у черной стѣны ограды.

На лѣвомъ берегу, намъ извѣстно, вилась въ грязи между руинами d’Harcourt и мрачными стѣнами St.-Louis улица de la Harpe. На планахъ 1845 года, планахъ лживыхъ и тщеславныхъ, St.-Jacques помѣченъ бѣлой линіей — широкій путь! Изъ предмѣстья St.-Germain, хорошо разграниченнаго улицами de Seine, de Tournon и du Luxembourg до самаго Bievre, лабиринта, кишащаго какъ гнѣздо гусеницъ, тянутся узкіе переулки Champ d’Alouette, Crolebarbe, до самой богадѣльни капуциновъ (Hospice des Capucins, днемъ это помойная яма, а ночью разбойничій притонъ). Точно какое-то животное съ щупальцами тащитъ на себѣ Пантеонъ. Говорить ли о Cité и его конурахъ, Draperie, Calandre, Fères, Marmousets, объ островѣ St.-Louis, объ островѣ Louviers, этой степи съ дурной славой.

Парижъ роскоши, полный простора и свѣта, начинается только отъ Тюльери и, откинутый предмѣстьемъ St.-Honoré, снова прорывается въ Champs Elysées и натыкается на Chaillot, городъ тряпичниковъ, площадь Carrousel, всю покрытую шалашами, сборный пунктъ мелкихъ торгашей, — тутъ торгуютъ и попугаями, и медалями, и подержанными книгами, и чучелами крокодиловъ, и старымъ желѣзомъ.

Найдите-ка St.-Germain des Près — эту прелесть! St.-Germain l’Auxerrois — это воспоминаніе! Notre Dame — эту славу! Все это измѣнилось, все это затянулось осадкомъ всякой грязи.

Итакъ, засыпьте бульвары Sebastopol и Strasbourg, улицы Rivoli, Quatre Septembre, de l’Opèra, обнесите большіе бульвары широкими прежними валами, заприте улицы Lafayette, Maubeuge, Dunkerque, avenues St.-Michel, St.-Germain, зачеркните черными чернилами все, что есть свѣтъ, вездѣ, гдѣ свободно, нагромоздите разношерстныхъ домовъ, кривыхъ лачужекъ, хромоногихъ домишекъ… и вы получите Парижъ 1815 года…

А между тѣмъ этотъ Парижъ, который издалека кажется намъ такимъ мрачнымъ, былъ уже тогда и еще гораздо раньше солнцемъ міра. Изъ какой бы столицы вы ни попали въ Парижъ, васъ обдавало атмосферой тепла, испареніями мысли и стремленій, васъ проникала жизненная сила, сила производительности, въ которой таятся всѣ зародыши будущаго. Одна часть города особенно утратила свою оригинальность прежнихъ дней, о чемъ, впрочемъ, жалѣть нечего.

Станьте на срединѣ площади de la Bourse, передъ этимъ новогреческимъ храмомъ, греческій стиль котораго служитъ предметомъ всякихъ насмѣшекъ: передъ вами, около васъ, повсюду — свѣтъ, безпрерывное движеніе, постоянный шумъ.

Закройте глаза и мысленно уничтожьте все, что тутъ есть, и представьте себѣ взамѣнъ полуразрушенные заборы, за которыми виднѣются черныя стѣны въ трещинахъ, полуразвалившіяся, въ брешахъ тесанные камни, какія-то бѣлыя массы, похожія на слѣды циклопическихъ развалинъ. Ночью это притонъ всевозможныхъ бродягъ, днемъ бродячіе разносчики прислоняются къ домамъ и выкрикиваютъ свой товаръ. Между улицами Feydeau и de la Loi до улицы Montmartre никакого сообщенія, кромѣ тропинокъ между заборами и покинутыми жилищами, вдоль которыхъ вьется непрошенная зелень, остатки растительности бывшаго парка монастыря des Filles-St.-Thomas.

Начатыя въ 1809 году работы по постройкѣ биржи были брошены и окончены только черезъ 11 лѣтъ. Улица Vivienne обрывается на углу проэктированной постройки. Между домами пробираются безъименные переулки, которые продѣлываютъ себѣ проходы черезъ дворы и въ концѣ концовъ выходятъ на улицу Notre Dame des Victoires, узкую, мрачную и чрезвычайно оживленную. Тутъ и ржущіе кони съ звенящими колокольчиками, и ругающіеся почтальоны, тутъ и звуки визгливаго рожка, давка людей и животныхъ, задѣванье колесами за узлы, мольбы, увѣренія, ссоры, поцѣлуи, раздаются крики: «берегись! берегись!» подъ акомпанементъ трубныхъ звуковъ, страшный шумъ, безпорядокъ, крикъ, звонъ желѣза, — таковъ былъ Парижъ-путешественникъ 1815 года въ этомъ центральномъ и единственномъ почтовомъ дворѣ, выходящемъ на улицу Notre Dame des Victoires, которая въ то время тянулась, не прерываясь, отъ Place des Petits Pères до улицы Montmartre.

Это было 31-го мая того года, который видѣлъ плачевный конецъ первой Реставраціи и удивительное возвращеніе съ острова Эльбы. Уже наканунѣ въ этомъ оживленіи чувствовался какой-то особый характеръ.

На другой день, 1-го іюня, должна была происходить церемонія Champ de Mai, провозглашеніе плебисцита, подтвержденіе императорской власти, а также раздача орловъ войску, которому предстояло выступить на границу.

Былъ цѣлый наплывъ путешественниковъ со всѣхъ четырехъ концовъ провинцій, всѣ повозки почтоваго двора были переполнены ими, они натыкались на лошадей, на почтальоновъ, разукрашенныхъ лентами, въ высокихъ сапогахъ, шаги которыхъ такъ и раздавались по двору.

Тутъ же, въ нѣсколькихъ шагахъ, было старинное кафе Лоріо, сборное мѣсто путешественниковъ, которые не хотѣли дожидаться во дворѣ, съ вѣчно смѣняющеюся публикою; подчасъ эта кофейная бывала пріютомъ провинціаловъ, которыхъ нетерпѣніе загоняло на почтовый дворъ гораздо раньше часа отъѣзда, или парижанъ, упорно желавшихъ встрѣтить какого нибудь родственника, хотя бы часъ пріѣзда уже давно прошелъ. Время убивалось въ выпиваніи рюмочекъ, — посуды изъ толстаго стекла съ нѣсколькими каплями алкоголя. Затѣмъ появлялись пріѣзжіе, окруженные друзьями, вспрыскивался пріѣздъ, и впродолженіе нѣсколькихъ минутъ стоялъ общій гулъ привѣтствій, разспросовъ, перекрещиваніе рѣчи на звонкомъ провинціальномъ нарѣчіи.

Въ этотъ день, благословенный для дома Лоріо, улица становилась тѣсной для посѣтителей, стремившихся попасть къ нему. Тропическая жара тяготѣла на ихъ лоснящихся лицахъ, люди и чемоданы такъ и наваливались на загроможденныя скамейки.

Открылась дверь, на порогѣ показался мужчина, онъ вошелъ смѣлой поступью. Очень высокаго роста, съ хорошо очерченными плечами подъ плащомъ, можетъ быть, тяжелымъ не по сезону, въ большой фетровой шляпѣ, опущенной на глаза, онъ вошелъ со смѣлостью человѣка, который чувствуетъ себя вездѣ дома, и прямо направился, пробираясь между скамеекъ къ прилавку, за которымъ возсѣдала m-me Лоріо.

— Что, прибылъ дилижансъ изъ Анжера? — спросилъ онъ низкимъ басомъ.

— Нѣтъ еще, — отвѣтила продавщица лимонада, — Вамъ придется подождать съ полчаса.

— Благодарю… я подожду.

— Сдѣлайте милость.

Повидимому, неизвѣстный не нуждался въ этомъ разрѣшеніи; онъ повернулся, выбралъ себѣ свободное мѣсто въ углу комнаты у стола и усѣлся, и снова тѣмъ же басомъ потребовалъ себѣ водки, а когда самъ хозяинъ Лоріо поставилъ передъ нимъ одну изъ рюмокъ и маленькій графинчикъ съ гранеными дѣленіями самаго мельчайшаго фантастическаго исчисленія, онъ сказалъ:

— Дайте большой стаканъ и бутылку. Онъ проговорилъ эти слова, не сердясь, точно извиняя ошибку.

Во избѣжаніе какихъ либо возраженій, онъ бросилъ при этомъ на столъ золотой.

Лоріо поклонился.

Новаго пришельца усердно разсматривали, что было для него, повидимому, безразлично. Онъ сбросилъ свой плащъ на спинку стула и предсталъ въ курткѣ коричневаго, сукна, поверхъ которой былъ надѣтъ длинный сюртукъ, застегнутый на одну пуговицу подъ горломъ, съ широкимъ разрѣзомъ, въ который былъ видѣнъ кожаный поясъ съ ножемъ, похожимъ на театральный кинжалъ. Сбоку висѣла шпага. Онъ вытянулъ ноги, обутые въ сапоги съ короткими шпорами, потянулъ руки, причемъ мускулы натянулись, какъ веревки.

Затѣмъ, точно опытный актеръ, приберегающій свои эффекты, ловкимъ движеніемъ онъ снялъ шляпу и показалъ свое широкое, темно-красное лицо съ сильно загнутымъ носомъ, съ лошадиными ноздрями, съ красными губами, озаренное двумя глазами, съ наглымъ выраженіемъ, которое увеличивалось еще безпорядкомъ черныхъ съ просѣдью волосъ, всклокоченныхъ, какими возгордился бы самъ Самсонъ… Не говоря о шрамѣ на одной изъ бровей, напоминавшемъ собою просѣку въ лѣсу, голова казалась громадною, громадно было и туловище, громадна была и рука, которая обхватила бутылку, и точно отъ ея сжатія полился изъ нея цѣлый потокъ водки; громаденъ былъ ротъ, который сталъ глотать эту влагу, громаденъ былъ вздохъ удовольствія, точно шипѣнье раскаленнаго металла, который обдали холодною водою. Его можно было принять за рейтара Барбаруссы, кондотьери Сфорцовъ, за кого угодно, только не за порядочнаго человѣка. А между тѣмъ, на этомъ лицѣ, утомленномъ отъ усталости и кутежей, лежала точно печать дикаго величія и превосходства. Не стѣсняясь самъ, онъ не стѣснялъ и другихъ. Чрезвычайно спокойный, онъ вынулъ сигару и сталъ курить.

Бутылка убывала, лицо его не краснѣло. Когда онъ пилъ, онъ приподнималъ свои длинные усы изящнымъ движеньемъ рта. Вдругъ снаружи послышался страшный шумъ, трубили въ рожокъ, раздавались радостные крики. Всѣ повскакали съ своихъ мѣстъ и бросились къ дверямъ.

Цѣлая ватага людей, въ самыхъ разнообразныхъ костюмахъ, начиная съ облегающаго сюртука до синей блузы, проникла въ узкую улицу и стояла передъ почтовымъ дворомъ.

— Кто такіе? — спросилъ кто-то.

— Союзники изъ Манса, — былъ отвѣтъ.

Отважный посѣтитель, такъ героически уничтожавшій злополучную водку въ кофейной Лоріо, прислонясь своею мощною фигурою къ косяку двери, смотрѣлъ на эту толпу съ цинической, не двусмысленной усмѣшкой.

— Чортовы союзники! — пробормоталъ онъ.

Извѣстно, что жители департаментовъ, напуганные возможностью нашествія, составляли сами полки и требовали оружія для защиты родины. Наполеонъ еще не далъ рѣшительнаго отвѣта этимъ союзникамъ, до которыхъ ему въ сущности было мало заботы: онъ все обѣщалъ имъ ружья, которые обѣщано было имъ выдать на другой день. А имъ, легковѣрнымъ, не приходило и въ голову, чтобы могли сомнѣваться въ ихъ патріотизмѣ, и вотъ они поспѣшили сами въ Парижъ со своими палками и инструментами, чтобы стать подъ ружье, наполняя городъ своими возгласами восторга.

На разспросы, какіе имъ дѣлались, они отвѣчали, что пришли встрѣтить друзей, молодыхъ рекрутовъ.

Въ эту минуту какая-то молодая дѣвушка, которую сопровождала пожилая дама, очевидно, гувернантка, проталкиваясь черезъ толпу, пробиралась къ почтовой станціи. Бѣлокурая, довольно высокая, стройная, въ коричневой шелковой накидкѣ, съ черной бахрамой, въ короткой, прямой юбкѣ, изъ-подъ которой виднѣлись хорошенькія, маленькія ножки въ темныхъ сапожкахъ, въ большой соломенной шляпѣ, украшенной полевыми цвѣтами, молодая дѣвушка безъ страху прочищала себѣ дорогу улыбкою и милыми словами.

Букетъ на шляпѣ изъ ромашки, васильковъ и мака, говорилъ о томъ, что она принадлежитъ къ трехцвѣтному знамени.

Незнакомецъ, не двигаясь, смотрѣлъ, какъ она подходила къ нему.

Федераты, видя на ней кокарду патріотовъ, пропускали ее съ добродушною улыбкою. Она добралась до колосса и, не замѣчая его, слегка смущенная, тащила за руку свою гувернантку.

Великанъ поднялъ руку и на ходу сорвалъ съ ея шляпы трехцвѣтный букетъ, оборвалъ васильки и маки и подалъ бѣлыя ромашки молодой дѣвушкѣ:

— Неужели такія красивыя шельмовки, какъ ты, боятся бѣлаго цвѣта? — проговорилъ онъ громко.

Почувствовавъ, что ее кто-то взялъ за шляпу, молодая дѣвушка оглянулась и, увидѣвъ передъ собою громаднаго мужчину и сообразивъ, въ чемъ дѣло, вѣроятно, воздала бы ему должное, но въ эту самую минуту съ другой стороны улицы подлетѣлъ молодой человѣкъ, поднялъ съ земли брошенный букетъ цвѣтовъ и хлеснулъ имъ по лицу нахала, сказавъ:

— Вотъ тебѣ букетъ всѣхъ цвѣтовъ.

Молодая дѣвушка, вскрикнувъ, бросилась въ сторону.

Оба мужчины, стоя одинъ противъ другаго, вступили въ препирательства.

— Ага! — воскликнулъ великанъ, обнажая шпагу, — вамъ, какъ видно, любезный другъ, угодно имѣть дѣло съ капитаномъ Лавердьеромъ!

Тотъ тоже взялся за шпагу.

Онъ былъ одѣтъ наполовину военнымъ, наполовину статскимъ, въ сюртукѣ а la franзaise, безъ орденовъ, въ шляпѣ directoire, въ бѣлыхъ штанахъ, въ шелковыхъ чулкахъ и въ полувысокихъ сафьяновыхъ сапогахъ.

— Къ вашимъ услугамъ, капитанъ безъ роты… врядъ ли вамъ будетъ пріятно имѣть дѣло съ виконтомъ де-Лорисомъ.

— Виконтъ изъ лакейской, я пригвозжду тебя къ стѣнѣ…

Въ улицѣ была страшная сумятица; большинство готово было бѣжать, но изъ толпы образовалась цѣлая стѣна. Молодая дѣвушка, окруженная со всѣхъ сторонъ, понимая, что всякое вмѣшательство между этими двумя мужчинами будетъ безполезно, смотрѣла на своего избавителя съ гордо-закинутою головою, какъ храбрый ребенокъ, восхищающійся чужою храбростью.

Г-жа Лоріо заперла двери своей кофейной, и ея посѣтители оказались у нея въ плѣну.

Капитанъ Лавердьеръ, какъ онъ назвалъ себя, прижался къ стеклу: слишкомъ было имъ мало мѣста, но оба противника не обращали вниманія на это. А главное, въ какія нибудь нѣсколько секундъ поединокъ, такъ внезапно затѣянный, принялъ самый серьезный характеръ.

Худощавый, съ черными вьющимися волосами, безбородый, съ женоподобною наружностью, виконтъ Лорисъ, повидимому, былъ не болѣе двадцати лѣтъ. Но онъ скоро убѣдилъ противника, что онъ не ребенокъ. Нервный, блѣдный, хорошо владѣющій собой, онъ не торопясь взялся за оружіе, а его противникъ, съ коварными замашками бреттера, накинулся на него съ размаху, мѣтя прямо въ сердце.

По счастью, молодой человѣкъ ловкимъ вольтомъ избѣжалъ удара.

— Подлецъ! — воскликнулъ онъ. — Настоящій разбойникъ!

И онъ въ свою очередь сталъ его преслѣдовать, а Лавердьеръ, какъ человѣкъ увѣренный въ себѣ, отпарировалъ изъ глубины.

Однако, послѣ нѣсколькихъ ударовъ ему пришлось уступить. Онъ увидѣлъ, что имѣетъ дѣло далеко не съ новичкомъ, кисть у него была твердая, ударъ при всемъ изяществѣ былъ чрезвычайно вѣренъ.

Насмѣшливое выраженіе исчезло съ лица Лавердьера, онъ сталъ серьезенъ, челюсти сжались, и онъ безсознательно, медленно жевалъ ими, какъ это бываетъ въ минуты страшнаго гнѣва.

Въ толпѣ царило молчаніе; молодая дѣвушка безмолвная, съ устремленнымъ взоромъ слѣдила за тѣмъ, что дѣлалось.

Виконтъ, съ блестящими глазами, наступалъ на своего противника, угадывая въ немъ разбойника.

Вдругъ Лавердьеръ оставилъ оружіе, выпрямился, присѣлъ до земли, и ударъ, который онъ нанесъ, былъ до того вѣренъ и такъ неожиданъ, что, не смотря на всю ловкость молодаго человѣка, онъ задѣлъ его за плечо, за что получилъ въ отвѣтъ отчаянный ударъ въ грудь…

Шпага сломалась около рукоятки.

— Подлецъ! — воскликнулъ молодой человѣкъ. — На немъ кираса!

— Врешь! — промычалъ великанъ, занося шпагу.

Но молодая дѣвушка бросилась между двумя противниками, толпа тоже приняла участіе и накинулась на капитана. Кто-то крикнулъ: «полицію!»

Лавердьеръ прижался къ стекламъ дверей, съ поднятой шпагой на нападающихъ; повидимому, угроза позвать полицію его особенно испугала.

Онъ понялъ опасность: толпа — это слѣпая сила, съ которой бороться нельзя; тогда напоромъ плеча онъ проломилъ дверь кофейной Лоріо, споткнулся, всталъ и, собравшись съ послѣдними силами, бросился во внутреннія комнаты, гдѣ и скрылся при содѣйствіи г-жи Лоріо, которая боялась за кассу.

Тогда молодая дѣвушка бросилась къ виконту:

— Спасайтесь… вашъ безчестный противникъ спрятался… васъ арестуютъ… но вы ранены…

Дѣйствительно, на фракѣ, около лопатки, были видны капли крови.

— Это простая царапина, mademoiselle, не безпокойтесь! Что касается бѣгства — ни за что. Съ этимъ обломкомъ шпаги не поздоровится тому, кто подниметъ на меня руку…

И молодой человѣкъ, который въ своемъ гнѣвѣ не прочь былъ бы затѣять новую ссору, гордо оглядывался.

Но ему не угрожало никакой опасности, толпа двинулась по теченію, а о полиціи точно не было и рѣчи.

Напротивъ, патріоты подходили къ нему съ самыми миролюбивыми намѣреніями.

— Похвально, — сказалъ кто-то: — защищать цвѣта Франціи…

— И заставить стараго шуана уважать знамя.

Виконтъ обернулся.

— Это что за поздравленія? Ужъ не думаете ли вы, господа союзники, что я вашего поля?

Молодая дѣвушка вмѣшалась:

— Дайте мнѣ, пожалуйста, руку, проведите меня до двора; мнѣ такъ страшно.

Голосъ былъ такой нѣжный, просьба была въ такой милой формѣ, что виконтъ, забывая свое новое неудовольствіе, поспѣшилъ ее исполнить.

Окружавшіе его люди не разслышали его отвѣта, но, видя въ поступкѣ молодаго человѣка любезность въ отношеніи дѣвушки, которую онъ спасъ отъ опасности, новое доказательство его гражданской добродѣтели, снова привѣтствовали его крикомъ:

— Да здравствуетъ нація!

— Чего они отъ меня хотятъ? — проговорилъ Лорисъ.

— Эти люди, — она произнесла это съ усмѣшкою: — васъ благодарятъ, что въ сущности я должна была бы сдѣлать сама.

— Мнѣ достаточно одного вашего слова: это даже больше, чѣмъ нужно.

— Благодарю васъ за себя лично, — прибавила она тихо: — они васъ благодарятъ за то, что вы со шпагою въ рукѣ защищали цвѣта Франціи.

Виконтъ точно подпрыгнулъ.

— Извините меня, но я долженъ выяснить недоразумѣніе.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Неужели вы думаете, что васильки и маки могли меня разбѣсить до такой степени?

— Отчего же нѣтъ?

— Не хочу васъ обманывать… Я хотѣлъ проучить нахала, который осмѣлился оскорбить молодую, прелестную дѣвушку… Что касается трехцвѣтнаго букета, скажу вамъ откровенно, я никогда не защищалъ его и никогда не буду его защищать…

Она вздрогнула, и выраженіе грусти разлилось на ея лицѣ.

— Знамя Франціи трехцвѣтное, — тихо замѣтила она.

— Я дурно вижу, — отвѣтилъ виконтъ, приподнимая шляпу: — мнѣ оно казалось всегда бѣлымъ…

Они дошли до выхода во дворъ, оба были въ большомъ смущеніи: она отъ того, что не могла быть ему теперь вполнѣ благодарной, а онъ былъ недоволенъ собою за свою откровенность.

— Мсьё, — начала она, преодолѣвая свое смущеніе, — я знаю ваше имя, но вы не знаете моего… Меня зовутъ Марсель… Марсель Картамъ… я патріотка не ради дѣтской фантазіи, но по убѣжденію, по долгу… Я не желала бы имѣть васъ врагомъ…

— Врагомъ? — повторилъ виконтъ улыбаясь. — Довольно, если вы скажете противникомъ… и то не вашимъ, такъ какъ увѣренъ, что ваши убѣжденія не доведутъ васъ ни до какого поля битвы…

Она гордо взглянула на него.

— Мсьё де-Лорисъ, — проговорила она, — какъ видите, я помню имя друга, хотя бы друга на минуту, не смѣйтесь надъ моими убѣжденіями, вы сами никому не позволили бы смѣяться надъ вашими… Я была бы счастлива… О, весьма счастлива, если-бъ вы относились къ нашимъ интересамъ съ тѣмъ же сочувствіемъ, съ какимъ вы отнеслись ко мнѣ… Вы говорите о полѣ битвы, мы можемъ встрѣтиться на немъ, когда дѣло коснется защиты страны… Женщины не носятъ оружія, но вездѣ, гдѣ честные люди жертвуютъ собою, для нихъ есть мѣсто… и вотъ тогда мы можемъ съ вами встрѣтиться. Я убѣждена, что мы не очутимся съ вами въ враждебныхъ лагеряхъ, такъ какъ у насъ съ вами одно отечество.

Марсель проговорила все это серьезнымъ, убѣжденнымъ тономъ, просто, безъ всякой рисовки. Виконтъ, болѣе тронутый, чѣмъ бы того желалъ, попробовалъ отдѣлаться шуткою.

— Во всякомъ случаѣ, — замѣтилъ онъ весело, — дадимъ слово щадить другъ друга…

— Я иду дальше, — продолжала она: — я обязуюсь, если-бъ встрѣтилась въ томъ надобность, сдѣлать то же для васъ, что вы сдѣлали для меня — пожертвовать собою… Признаюсь откровенно, я была бы счастлива, если бы вы были въ рядахъ нашихъ…

— У меня тоже есть свои убѣжденія, есть долгъ и честь, — замѣтилъ серьезно молодой человѣкъ.

Онъ держалъ въ своей рукѣ руку Марсель.

— И клянусь вамъ, что я люблю мое отечество такъ же страстно, какъ и вы.

— Ну, слава Богу… Прощайте же, мсьё Лорисъ… Быть можетъ, до свиданія.

Въ эту минуту" подъ звуки рожка во дворъ въѣхалъ дилижансъ.

— Это дилижансъ изъ Оксера! — воскликнула Марсель.

— Вы ждете кого нибудь?

— Я жду дѣдушку… вотъ и онъ…

И, кивнувъ Лорису головой, она бросилась навстрѣчу старику, съ виду буржуа, который быстро вылѣзалъ изъ дилижанса.

Онъ обнялъ свою внучку и приподнялъ ее на воздухѣ, чтобъ хорошенько поцѣловать!

Лорисъ изъ вѣжливости отошелъ въ конецъ станціонной залы.

Онъ восхищался этою дѣвушкою, которая была одновременно и смѣла, и скромна, полна отваги и вмѣстѣ таинственности.

«Марсель!» — повторялъ онъ тихо ея имя, которое отдавалось въ его сердцѣ.

Старикъ давалъ распоряженія коммиссіонеру, вручая ему свой дорожный мѣшокъ.

Онъ видѣлъ его прямо въ лицо и былъ невольно пораженъ мужественною красотою этого лица, его правильными чертами, его выраженіемъ энергіи; въ этомъ семидесятилѣтнемъ старикѣ видно было, что бодрость не поддавалась годамъ, въ немъ чувствовалась исключительная натура, предпріимчивая, страстная.

— Посмотри-ка, — сказалъ кто-то сзади, — старый другъ Барера… который былъ членомъ комитета общественнаго спасенія.

Лорисъ быстро обернулся.

— Вы говорите объ этомъ старикѣ? Не можете ли вы мнѣ сказать его имя?

— Конечно… Пьерръ Картамъ… Робеспьеръ его очень цѣнилъ…

Лорисъ остановился. Картамъ разговаривалъ въ эту минуту съ какимъ-то господиномъ, по виду военнымъ, который пожималъ Марсель руки; въ немъ поднялось странное чувство злобы, почти гнѣва, онъ кинулся въ толпу и исчезъ.

Какъ разъ въ это самое время Марсель, приподнявшись на цыпочки, искала глазами своего рыцаря, очевидно, желая его представить дѣду, но его уже не было.

II.

Злясь на себя, на свое донкихотство, на этого лже-капитана, который такъ ловко избѣжалъ ударовъ шпаги, на этихъ федератовъ, которые были причиною всего, на эту молодую дѣвушку, которая была трижды виновата тѣмъ, что она была такъ прелестна, тѣмъ, что она покровительствовала ненавистнымъ революціоннымъ цвѣтамъ, тѣмъ, что она была внучкою самаго яростнаго террориста, поставщика гильотины, злясь на все и на всѣхъ, виконтъ Жоржъ де-Лорисъ проклиналъ случайность, которая привела его сюда, гдѣ онъ могъ встрѣтиться съ такимъ сбродомъ, котораго порядочный человѣкъ долженъ сторониться. Случайность? Была ли это дѣйствительно случайность? Пораздумавъ хорошенько, Лорисъ вспомнилъ, что ему дано было порученіе, правда, не важное, навести справку о часахъ прихода и отхода дилижансовъ изъ Бретани, и онъ, въ этой сумятицѣ, забылъ о немъ.

Эта забывчивость съ его стороны была тѣмъ болѣе не простительна, что порученіе было дано ему милѣйшею, прелестнѣйшею маркизою де-Люсьенъ. Что скажетъ онъ ей въ свое оправданіе?… Разсказать ей настоящую причину, эту глупую исторію, конечно, немыслимо.

Вернуться назадъ? Объ этомъ нечего было и думать, безъ, того было сдѣлано достаточно глупостей… Не достаетъ только еще разъ встрѣтиться съ этой маленькой якобинкой и ея дѣдушкой. И что за охота была ему вмѣшиваться въ чужія дѣла? Какое ему дѣло, что какой-то негодяй оскорбилъ молодую дѣвушку? Развѣ она не сама во всемъ была виновата? Какая была необходимость этой маленькой кровопійцѣ такъ смѣло поднимать символъ, который за три мѣсяца, когда король былъ въ Тюльери, считался бы признакомъ возмущенія.

Положимъ, этотъ капитанъ поступилъ, какъ настоящій мужикъ… Какъ его… Чортъ возьми… Лавальеръ.. Ламбертьеръ… Но развѣ въ своемъ поступкѣ не проявилъ онъ идеальной честности? Развѣ онъ не поступилъ, какъ поступилъ бы самъ виконтъ, если бы его вызвалъ какой нибудь офицеръ Бонапарта съ проклятой кокардой въ петличкѣ? Правда, что эта Марсель, — кажется, ее такъ звали, — была очень отважна, восторженна, но, принадлежи она къ партіи честныхъ людей, самъ Лорисъ пришелъ бы отъ нея въ восторгъ, а кромѣ того… всякій, кто оскорбляетъ женщину, достоинъ наказанія… это негодяй, котораго бьютъ, а въ случаѣ надобности и убиваютъ…

Такимъ образомъ виконтъ мысленно обсуждалъ съ одинаковой энергіей и за, и противъ, случившійся эпизодъ; при этомъ онъ удалялся быстрыми шагами, точно за нимъ гнались; онъ остановился, только дойдя до Palais-Royal, въ этомъ саду, въ которомъ статистики того времени насчитывали 488 деревъ, вокругъ которыхъ прогуливалась цѣлая толпа неутомимыхъ castors, demi-castors, castors fins, странное прозвище, объясненіе котораго любопытные найдутъ въ словарѣ Trévout; оно употреблялось для подраздѣленія общества свѣтскихъ людей. Впрочемъ, съ тѣхъ поръ, какъ принцъ Люсьенъ Бонапартъ завладѣлъ дворцомъ и окружилъ себя цвѣтомъ бонапартистскаго воинства, въ извѣстные часы садъ превращался въ казарменный дворъ: онъ былъ полонъ воинами въ мундирахъ, съ длинными усами, съ широкими красными лентами, въ перчаткахъ. Военные, въ громадныхъ киверахъ, въ оригинальныхъ мохнатыхъ шапкахъ, съ перьями, съ султанами, съ пѣтушиными хвостами, группами толпились по аллеямъ, заполненнымъ разносителями вѣстей, болтливыми пророками или молчаливыми пессимистами.

Лорисъ удивлялся самъ себѣ, отчего онъ не уходитъ, ходилъ взадъ и впередъ въ этой толпѣ, злющій, раздраженный, готовый придраться къ каждому непріятному взгляду.

Надо сказать правду, виконтъ Лорисъ былъ самымъ страстнымъ и самымъ неосмотрительнымъ молодымъ человѣкомъ въ королевствѣ…. виноватъ…. въ имперіи.

Ему было 25 лѣтъ; онъ родился въ 1790 году, въ первые дни эмиграціи, рано остался сиротою и очутился въ первые годы своей сознательной жизни за границею подъ опекою дяди, барона Тиссака, человѣка восторженнаго, безразсуднаго, который таскалъ его по Европѣ среди того роя шершней, которые кружились надъ Наполеономъ, не смѣя его ужалить; быстрые успѣхи Бонапарта давали каждый день новую пищу ихъ гнѣву, среди этого главнаго штаба in partibus, который мечталъ о непогрѣшимыхъ планахъ, несомнѣнныхъ побѣдахъ и, вписывая свои неудачи, разсчитывалъ съ непреклонною вѣрою на успѣхъ завтрашняго дня. Въ итогѣ всегда наступитъ часъ, когда самому искусному игроку судьба измѣняетъ. Всѣ эти люди находились въ ожиданіи. Оставалось только не доводить себя до смерти.

И вотъ именно въ этомъ-то направленіи и дѣйствовалъ баронъ Тиссакъ, одинъ изъ рѣдкихъ эмигрантовъ, съумѣвшихъ сберечь значительное состояніе. Первая обязанность всякаго дворянина, по его мнѣнію, состояла въ умѣньѣ всегда держать себя при дворѣ, и потому онъ съумѣлъ внушить своему племяннику, что основой всякаго образованія должны быть верховая ѣзда, танцы и умѣнье кланяться.

Съ отчаянною ненавистью къ якобинству и съ глубокимъ презрѣніемъ къ разбойникамъ, которые сопровождали Наполеона, Лорисъ могъ разсчитывать на все.

Какое же воспитаніе получилъ молодой графъ? Во время перемѣны лошадей, по пути изъ Англіи въ Россію, смотря потому, куда направляла ихъ капризная воля барона Тиссака, менторъ Жоржа Лориса наскоро наставлялъ его. Курьезный этотъ менторъ, бывшій раньше придворнымъ аббатомъ, вслѣдствіе политическихъ переворотовъ и невзгодъ попалъ въ воспитатели. Не безупречный, не особенно набожный, довольно вольный, онъ получилъ строгое приказаніе отъ барона воспитать виконта въ духѣ ненависти къ революціи и философіи. И вотъ какъ онъ принялся за это.

Когда при передвиженіи являлась возможность, онъ овладѣвалъ своимъ ученикомъ, вынималъ изъ кармана книгу и говорилъ ему:

— Виконтъ, будьте готовы внимать ужасамъ: я вамъ прочитаю сейчасъ нѣчто ужасное, страничку этого разбойника Жанъ Жака Руссо… Или: это нѣчто чудовищное…. отрывокъ изъ «Essai sur les moeurs», этого ужаснаго Вольтера.

Онъ только читалъ, правда, очень внятно, съ снисхожденіемъ артиста и во время минутнаго отдыха приходилъ къ такимъ выводамъ:

— Не правда ли, виконтъ, человѣкъ, который проповѣдуетъ, что мы всѣ равны, достоинъ висѣлицы?

Такіе же разговоры были и по поводу революціи, и по поводу кампаній имперіи:

— Разбойники, эти солдаты Вальми, Жеманна, Аустерлица, Ваграма….

Чтобы придать особое значеніе своему разсказу о войскахъ, онъ кричалъ во все горло:

«Да здравствуетъ республика!» или: «Да здравствуетъ императоръ!»

Затѣмъ онъ прибавлялъ степенно:

— Вотъ какъ дерутся эти преступники, этотъ позоръ человѣчества.

И вотъ такимъ-то образомъ аббатъ де-Блашъ, — такъ его звали, — исполнялъ возложенную на него обязанность и фактически весьма добросовѣстно обогатилъ лексиконъ молодаго человѣка всевозможными бранными словами, на какія только могло его вдохновить воображеніе, чтобы поносить враговъ легитимизма; но въ своемъ рвеніи онъ не замѣчалъ, что не всегда попадалъ мѣтко, и что въ головѣ молодаго человѣка былъ полнѣйшій хаосъ, царилъ страшный безпорядокъ.

Восемнадцати лѣтъ, — въ то время баронъ его устроилъ при шведскомъ дворѣ, — молодой человѣкъ очутился одинъ. Аббатъ не рѣшился на путешествіе въ полярную страну, и съ этой минуты въ головѣ его воспитанника прояснилось. Лорисъ превратился въ фанатика роялизма.

Пора было; баронъ Тиссакъ не разъ съ удивленіемъ прислушивался къ фразамъ въ родѣ:

— Удивительно, что этотъ мерзавецъ д’Аланберъ сказалъ это такъ вѣрно…

Или:

— Эти оборванцы Вальми, дѣйствительно, народъ храбрый…

Какъ у всѣхъ молодыхъ людей, у Лориса была потребность восторгаться. Говоря правду, до сихъ поръ партія роялистовъ не подавала особыхъ поводовъ для его восторговъ, и тѣмъ не менѣе онъ, все-таки, хотѣлъ служить ей съ полнымъ самоотреченьемъ; вліяніе аббата сказывалось въ немъ только словами ненависти, но прочныхъ основъ не было въ немъ никакихъ. Нѣсколько красивыхъ женщинъ эмиграціи помогли ему найти выходъ для этихъ потоковъ бурлившей въ немъ страсти, безъ всякаго опредѣленнаго направленія. Уроки, которые давались красивыми устами и сопровождались нѣжными взглядами, опредѣлили его направленіе: онъ превратился въ яраго роялиста, даже самъ мсьё де-Блакасъ казался ему недостаточно страстнымъ. Онъ самымъ искреннимъ образомъ вѣрилъ въ позоръ, въ безчестіе Франціи и клялся вернуть ей ея честь.

Разъ вступивъ на этотъ путь, онъ зашелъ на немъ дальше всѣхъ самыхъ непреклонныхъ; будь онъ въ другой средѣ, страстность его натуры заставила бы его двигаться впередъ, а не рыться въ прошломъ: онъ мечталъ о геройскомъ времени феодализма и клялся клятвою Ганнибала противъ прогресса.

Въ то время, какъ онъ шелъ по саду Palais Royal, злясь на толпу и, все-таки, не уходя изъ-за истомы, которая обыкновенно является послѣ всякаго сильнаго возбужденія, онъ почувствовалъ, что кто-то слегка коснулся его плеча, говоря:

— О чемъ мечтаете, виконтъ?

Онъ быстро обернулся, точно отъ боли, какъ ни было слабо это прикосновеніе, и готовъ уже былъ на новую вспышку. Но увидавъ, что позволившій себѣ эту фамильярность, былъ не кто иной, какъ одинъ изъ адъютантовъ де Бурмона:

— А! это вы, милѣйшій Тремовиль, — проговорилъ онъ. — Будь это кто другой, я бы не поблагодарилъ его, что онъ такъ внезапно нарушилъ мои думы…

Тремовиль расхохотался.

— Ба! Мечты влюбленнаго! Такъ и подобаетъ въ ваши годы. Не выпьемъ ли мы вмѣстѣ по стакану «bavaroise» въ какомъ нибудь уголкѣ, гдѣ бы можно было поболтать по душѣ…

— Какъ прикажете, господинъ командиръ… и разъ что представляется случай; я буду не прочь предложить вамъ нѣсколько вопросовъ.

— Прекрасно. Такъ отправимся.

Молодые люди направились къ столу, подлѣ ротонды, въ уголокъ, который упирался въ галлерею. Имъ подали то, что они спросили.

— Начинайте вы, любезный Лорисъ, — сказалъ Тремовиль: — жду вашихъ обѣщанныхъ вопросовъ.

— Я ошибся, сказавъ о нихъ въ множественномъ числѣ. Въ сущности мой одинъ вопросъ заключаетъ въ себѣ всѣ остальные, которые я бы позволилъ себѣ вамъ предложить.

— Я жду, готовый къ отвѣту.

— Предупреждаю васъ, однако, что мой вопросъ щекотливый.

— Тѣмъ лучше, между людьми, какъ мы съ вами, въ случаѣ надобности понимаютъ другъ друга на полусловѣ.

— Въ такомъ случаѣ, любезнѣйшій командиръ, гдѣ причина того, что, обращаясь къ вамъ, я могу называть васъ такъ, какъ я васъ называлъ?

— То есть какъ?

— Я назвалъ васъ — любезнѣйшій… командиръ.

— Совершенно вѣрно — таково мое положеніе.

— Вотъ это-то именно меня и удивляетъ.

— Въ такомъ случаѣ это не только деликатный вопросъ, но квинтэссенція самой деликатности.

— А между тѣмъ, что проще, — замѣтилъ Лорисъ съ оттѣнкомъ горечи… Я пораженъ, что въ такое время одинъ изъ Тремовиль можетъ носить эполеты…

Тремовиля передернуло, но онъ проговорилъ совершенно спокойно:

— Прошу васъ, объяснитесь совершенно откровенно.

— Такъ слушайте же, — началъ Лорисъ: — я пораженъ, что графъ Тремовиль, который пользовался довѣріемъ, скажу больше, дружбою короля, не сломалъ своей шпаги… Сегодня утромъ я узналъ, что четвертый корпусъ арміи Бонапарта на обсерваціонномъ пунктѣ недалеко отъ границы, и что было отдано приказаніе офицерамъ и отряду, вызванному въ Парижъ для этого маскарада Champ du Mars, немедленно присоединиться къ нему… Вѣрно ли это?..

— Совершенно… Продолжайте…

Лорисъ слегка покраснѣлъ, что съ нимъ бывало всегда, когда онъ не желалъ блѣднѣть:

— Я не считаю себя въ правѣ осуждать, ни даже оспаривать поступковъ де Бурмона, генералъ-лейтенанта короля, нынѣ состоящаго на службѣ у господина съ Корсики… Онъ принялъ отъ Банапарта генеральскій чинъ, и, я помню, его величество не вмѣнилъ этого ему въ вину. Но то, что онъ еще разъ переступилъ порогъ Тюльери, когда имъ завладѣла шайка революціонеровъ, что онъ рѣшается идти съ оружіемъ въ рукахъ противъ нашихъ союзниковъ, противъ нашихъ друзей, защитниковъ короля, — вотъ этого я не въ состояніи понять? Какъ можете вы связываться съ такимъ сбродомъ, рискуя сражаться рядомъ съ Неемъ, съ этимъ измѣнникомъ изъ измѣнниковъ, и со многими другими въ этомъ же родѣ, которымъ предстоитъ быть разстрѣленными?… Откровенно говоря, графъ, вы, который знаете мои взгляды, знаете мои чувства преданности къ нашимъ королямъ, конечно, не удивитесь, что въ данную минуту у меня нѣтъ охоты чокаться стаканомъ съ такимъ… забывчивымъ человѣкомъ.

Хорошо было это смягченное выраженіе. Тремовиль былъ нѣсколькими годами старше Лориса. У него была одна изъ тѣхъ физіономій, которыя не подкупаютъ — низкій лобъ, маленькіе глаза щелками, блѣдныя губы. Онъ улыбаясь выслушалъ молодаго человѣка, который, очевидно, старался быть все время вѣжливымъ.

— Милѣйшій Лорисъ, — началъ онъ: — не удивляюсь вамъ, я самъ задавалъ себѣ вашъ вопросъ.

— Будетъ ли нескромно спросить, что вы себѣ на него отвѣтили?

— Я ненавижу и презираю этого узурпатора совершенно такъ же, какъ вы его ненавидите и презираете.

— И вы ему служите?

— Я служу де-Бурмону.

— Который исполняетъ приказанія Наполеона.

— Почему вы это знаете?

Эти реплики перекрещивались, точно дуэль на словахъ.

— Вы еще молоды, виконтъ, — продолжалъ Тремовиль покровительственнымъ тономъ: — и вы судите о людяхъ и о вещахъ со всѣмъ пыломъ юнаго сердца… Какъ вы сами только что сказали, графъ Шень де Бурмонъ достаточно далъ доказательствъ своей честности, чтобы мы дерзали его обвинять… Король — лучшій судья своихъ слугъ, и я смѣю васъ увѣрить, что его величество разрѣшилъ де-Бурмону сохранить его постъ въ арміи.

— Для того, чтобы де-Бурмонъ, содѣйствуя счастью Наполеона, предалъ Францію въ руки этой преступной шайки… Король обманутъ! — съ жаромъ воскликнулъ Лорисъ.

— Это ваша вѣрность? — спросилъ Тремовиль строго. — Вы забываете, что у старой Франціи есть своя аксіома: «Король всегда правъ». Совѣтую вамъ, другъ мой, не выдумывать себѣ напрасныхъ тревогъ; то, что сегодня кажется не объяснимымъ, будетъ понятнымъ завтра.

Лорисъ вспылилъ было:

— Но вы, по крайней мѣрѣ, не отречетесь отъ того, что, если Бонапартъ окажется побѣдителемъ, что вы и друзья ваши, которые вели себя такъ же странно, какъ вы, содѣйствовали его тріумфу, т. е. погибели всѣхъ нашихъ надеждъ? Вы приговорили вашего короля къ изгнанію.

Тремовиль нахмурился:

— Вы упорны въ вашихъ подозрѣніяхъ. Позвольте мнѣ, не смотря на всю мою дружбу къ вамъ, на все уваженіе, какое я къ вамъ питаю, не вторгаться въ святая святыхъ вашей души. Я вижу, что совершенно напрасно остановилъ васъ, имѣя въ виду передать вамъ одно предложеніе.

— Предложеніе? Мнѣ? Отъ имени кого?

— Зачѣмъ вамъ знать это, разъ, что мое предложеніе не можетъ быть принято.

— Отчего вы такъ думаете?

— Одно только слово.

И Тремовиль протянулъ ему руку черезъ столъ:

— Считаете ли вы меня, не смотря на всю вашу строгость, за человѣка, неспособнаго на подлость?

— Конечно.

И Лорисъ незамѣтно для самого себя вложилъ свою руку въ руку Тремовиля, который ее крѣпко пожалъ. Лорисъ слегка вскрикнулъ:

— Я вамъ сдѣлалъ больно? — съ безпокойствомъ спросилъ Тремовиль.

— Пустяки. Царапина, которую я получилъ сегодня въ плечо и которая еще не перевязана.

— Дуэль?

— Нѣтъ, маленькая стычка… съ одимъ нахаломъ, который вздумалъ нанесть оскорбленіе одной прелестной, молодой дѣвушкѣ- я его проучилъ немножко.

— А! странствующій рыцарь… съ вѣчно обнаженною шпагою за дамъ… Что бы сказала нѣкая маркиза, не хочу называть ее, если бы она узнала объ этомъ храбромъ подвигѣ…

— Глупомъ подвигѣ — я уже раскаиваюсь, что вмѣшался въ эту исторію.

И въ двухъ словахъ онъ разсказалъ ее. Тремовиль разсмѣялся.

— И вы еще упрекаете насъ… что мы служимъ Бонапарту, а вы сами-то, несговорчивый, являетесь защитникомъ Ребеспьерова отродья. Признаюсь, виконтъ, вы попали еще въ лучшую компанію, чѣмъ мы.

Лорисъ снова покраснѣлъ, ему не понравилось, что о Марсели, которой онъ ни разу не назвалъ, говорятъ такъ грубо:

— Не будемъ объ этомъ говорить, — сказалъ онъ: — и чтобы искупить мою вину, я готовъ смиренно выслушать то, что вы собирались мнѣ сообщить.

— Слава Богу. Вотъ въ чемъ дѣло, любезный другъ. Какъ вы знаете, немедленно послѣ этой комедіи Champ de Mai мы должны отправиться въ дорогу, чтобы присоединиться къ де-Бурмону?

— Неужели вы будете присутствовать на томъ, что вы сами назвали комедіею?

Тремовиль усмѣхнулся.

— Намъ приказано, мой милый, и, какъ вы знаете., солдатъ не разсуждаетъ. Мы должны быть на мѣстѣ. Тамъ будетъ маркизъ Трезекъ, баронъ Водеваль, Гитемонъ, однимъ словомъ, все ваши друзья; только одинъ не явится на призывъ.

— Вѣроятно, кто нибудь, кто раздѣляетъ мои взгляды, кто одумался.

— Нѣтъ… Онъ не явится потому, что умеръ.

— Кто такой?

— Де-Шамбоа, поручикъ четвертой роты.

— Бѣдный малый… храбрецъ.

— Онъ три дня какъ убитъ на дуэли.

— Онъ? Нашъ лучшій боецъ?.. Съ кѣмъ онъ дрался?

— Съ однимъ офицеромъ уланскаго полка.

— Надо отмстить за нашего друга.

— Онъ уже отмщенъ. Сегодня утромъ этотъ офицеръ убитъ.

— Вы дрались съ нимъ?

— Я? — повторилъ Тремовиль, пожимая плечами: — драться съ этимъ якобинцемъ?! Вѣдь это былъ одинъ изъ самыхъ отчаянныхъ.

— Однако, Шамбоа дрался съ нимъ.

— И совершенно напрасно… всегда можно найдти кого нибудь, кто бы избилъ или убилъ подобныхъ людей… У насъ какъ разъ былъ подъ рукою вѣрный шуанъ (приверженецъ королевской партіи въ Вандеѣ во время первой французской революціи), который взялся за эту обязанность; я васъ познакомлю съ нимъ.

— Благодарю васъ, — отвѣтилъ сухо Лорисъ: — съ своими дѣлами я самъ справлюсь.

Очевидно, мало было пунктовъ, на которыхъ бы онъ сходился съ своимъ собесѣдникомъ, и онъ перемѣнилъ разговоръ.

— Я васъ прервалъ… итакъ, Шамбоа умеръ.

— Это вступленіе было необходимо. Итакъ Шамбоа нѣтъ… мы такъ довѣряли ему, мы знали, что во всякую данную минуту его величество могъ разсчитывать на его совершенную преданность, безъ всякихъ разсужденій, что намъ и было дорого. Это необходимо для служащихъ въ корпусѣ де-Вурмона. Сегодня я видѣлся съ военнымъ министромъ и, по настоятельному требованію нашего генерала, получилъ отъ него бумагу для исправляющаго временно службу поручика: на ней надо только вписать имя… ваше, если хотите.

И, вынувъ изъ кармана листъ бумаги съ какимъ-то бланкомъ, Тремовиль поднесъ его молодому человѣку, котораго передернуло.

— Вы хотите, — началъ онъ медленно: — чтобы я отрекся отъ всѣхъ привитыхъ мнѣ смолоду взглядовъ, отъ всѣхъ традицій моихъ предковъ, чтобы я, виконтъ Лорисъ, пошелъ на содержаніе къ узурпатору?

— Мсьё Лорисъ, — проговорилъ серьезно Тремовиль, — отецъ Трезека умеръ въ Нантѣ на эшафотѣ. Отецъ Водеваля былъ вмѣстѣ съ Кадудалемъ казненъ на площади de la Grève, Гишемонъ еще мѣсяцъ назадъ дрался въ Вандеѣ. Я, графъ де-Тремовиль, десять лѣтъ назадъ, въ 1805 году, содѣйствовалъ бѣгству де-Бурмона, когда онъ былъ задержанъ Бонапартомъ и дрался съ десятью жандармами, которые были посланы за нимъ въ погоню. Кажется, мы всѣ не такъ плохи, чтобы вы, находясь среди насъ, очутились не въ своемъ обществѣ…

Лорисъ ударилъ кулакомъ по столу:

— Ни за что! Никогда! Какъ ни прекрасны, можетъ быть, мотивы, руководящіе вами, я ихъ не понимаю и не имѣю духа вамъ подражать. Я не умѣю одновременно любить и ненавидѣть… Я не хочу подвергать себя возможности драться противъ нашихъ союзниковъ, противъ короля… и я не продамъ моей шпаги.

— Вы хотите сказать этимъ, что мы себя продали? — спросилъ Тремовиль, подымаясь съ своего мѣста.

Лорисъ жестомъ уговорилъ его сѣсть.

— Простите мою невольную рѣзкость, я не умѣю притворяться. Ваше предложеніе задѣло меня за живое, прошу васъ, не настаивайте на немъ. Но я бы не желалъ, чтобы мой отказъ былъ поводомъ малѣйшаго недоразумѣнія между нами. Протянемъ другъ другу руку… и будемъ каждый дѣлать дѣло по-своему… Я еще самъ не знаю хорошенько, за что я примусь, но только повѣрьте, что не буду бездѣйствовать. Вы сказали, — я молодъ. Да, я молодъ. Я чувствую въ себѣ большой запасъ силъ, и я хочу ихъ употребить на пользу моему королю, на погибель тѣхъ, кто у него похитилъ тронъ, кто попралъ все, что для меня дорого и свято. Солдатъ Бонапарта… жертвующій жизнью за него!

И онъ нервически расхохотался.

Тремовиль слушалъ его со вниманіемъ.

— Мы не понимаемъ другъ друга, — проговорилъ онъ и остановился, точно удерживая слова, готовыя сорваться съ устъ. Затѣмъ онъ продолжалъ шутливо: — Не будемъ говорить объ этомъ. Я надѣялся сообщить нашимъ друзьямъ добрую вѣсть — завербовать вѣрнаго товарища, чтобы замѣнить того, котораго мы лишились… Но я отказываюсь отъ этого. Одно только — пусть это все останется между нами. Меня закидаютъ просьбами: многіе, вѣроятно, зорче васъ… но мы будемъ выбирать… да и почемъ знать, послѣднее ли это ваше слово.

И, не дожидаясь новаго протеста со стороны молодаго человѣка, Тремовиль сказалъ:

— Мы, вѣроятно, увидимся сегодня вечеромъ у г-жи деЛюсьенъ.

— Надѣюсь, что я буду имѣть возможность явиться сегодня къ маркизѣ. Я, можетъ быть, пріѣду попозже, — прибавилъ Лорисъ, слегка покраснѣвъ при этой лжи: онъ зналъ, что его ожидали раньше всѣхъ другихъ, ненужныхъ гостей, къ числу которыхъ принадлежалъ и Тремовиль. — И вы меня успокоите, что вы на меня не сердитесь.

— Сохрани меня Богъ! Значитъ, до свиданья, милый другъ.

— До вечера. Пожалуйста, чтобы та глупая исторія осталась въ тайнѣ…

— Будьте спокойны… Не забудьте, все-таки, про вашу царапину.

И оба джентельмена разстались.

— Славный малый, — пробормоталъ Тремовиль уходя: — глуповатъ только… Какъ будто его просили драться за Бонапарта. Очевидно, Лорисъ не понялъ.

III.

Возвратясь во Францію въ 1814 году, послѣ отреченія Наполеона, 22-лѣтней вДовой старика, за котораго она вышла при вѣнскомъ дворѣ ради аристократическихъ соображеній и который не имѣлъ счастья ввести ее во дворецъ Тюльери, маркиза Регина де-Люсьенъ Сейгеръ заняла свое мѣсто въ большомъ свѣтѣ Парижа.

Она происходила изъ древней и гордившейся своимъ родомъ фамиліи нижней Вандеи les Sallestaines. Ея отецъ, послѣдній герцогъ, былъ разстрѣлянъ у де-ла-Рошжакленъ. Бертранда де-Шамилето, мать ея, съ ней, малюткой, на рукахъ, простилась съ умирающимъ сыномъ на полѣ битвы Киберонъ и отплыла въ Англію.

Регина, дважды окрещенная этимъ двойнымъ крещеньемъ крови, росла за границею и сохранила въ своемъ сердцѣ ребенка, а потомъ молодой дѣвушки неприкосновенными традиціи своего рода, глубокую ненависть къ этой Франціи, которая издалека являлась ей точно сквозь красное покрывало отданной въ руки разбойничьихъ шаекъ, предводители которыхъ, если и назывались разными именами Робеспьера, Барраса, Наполеона, тѣмъ не менѣе, всѣ они, по ея мнѣнію, были воплощеніемъ того же дьявола, и въ своихъ молитвахъ она призывала на нихъ гнѣвъ Божій.

Съ сильно развитымъ воображеніемъ, страстная по природѣ, отъ постоянныхъ разочарованій въ надеждахъ, которыми поддерживали себя всѣ эмигранты, — эти свойства ея натуры еще болѣе окрѣпли, и какъ только маркиза Регина вступила въ возростъ сознанія, она посвятила себя служенію королю и его интересамъ, какъ другіе посвящаютъ себя Богу. Восемнадцати лѣтъ, подъ вліяніемъ увлеченія спасать, — увлеченія, породившаго такіе типы, какъ Шарлотта Корде, Жанна д’Аркъ, — она была уже центромъ всѣхъ заговоровъ противъ правительства, она была въ сношеніяхъ со всѣми дѣятелями будущей Реставраціи, такими, какъ, напримѣръ, Пюизе, Буильонъ, Прижанъ. Предоставляя въ распоряженіе партіи свое громадное состояніе, которое она получила въ наслѣдство отъ матери, она поступала, какъ настоящая героиня, отказавшаяся отъ всѣхъ радостей женской жизни, не поддающаяся ни на какую лесть, относящаяся съ презрѣніемъ къ банальному ухаживанью, обладающая иногда поистинѣ геніальностью дипломата, умѣвшая подкрѣпить падающихъ духомъ послѣ неудачи, пробуждавшая дремлющую энергію, ускоряющая слишкомъ долгую нерѣшительность и отвѣчавшая на всѣ осужденія строгимъ девизомъ ея рода:

Non sibi, sed regi!

И дѣйствительно, она не принадлежала себѣ, она отдала себя всю. Ея роялизмъ былъ для нея той же религіею; эти два слова: Богъ и король, сливались для нея въ одно понятіе.

Между тѣмъ, она не была амазонкою — это была настоящая женщина въ полномъ смыслѣ этого слова, съ чистою, непорочною душою.

Если она согласилась носить титулъ и имя своего мужа де-Люсьенъ, стараго развратнаго подагрика-милліонера, перебывавшаго при всѣхъ дворахъ, то единственно для того, чтобы быть свободной, независимой.

Непорочная тѣломъ и сердцемъ, она отдавала себя всю своей миссіи, какъ кармелитка посвящаетъ свою красу Богу; она отдавала всѣ свои стремленія, всю энергію своей полной жизни молодости.

Она встрѣтилась съ виконтомъ де-Лорисъ незадолго до французской кампаніи.

Она была тогда уже годъ вдовою. Наивная страсть молодаго человѣка, соединеніе роялистскаго мистицизма и сантиментальнаго платонизма охватило ее, тронуло, увлекло. Въ немъ она нашла собрата по оружію, товарища миссіонера, рыцаря безъ страха и упрека, готоваго драться за нее до послѣдней капли крови.

Они полюбили другъ друга, но какъ любятъ другъ друга два солдата, идущіе вмѣстѣ на битву, радуясь умереть въ объятіяхъ другъ друга. Ихъ соединяло нѣчто, что въ своемъ страстномъ невѣдѣніи они считали сильнѣе любви; между ними былъ заключенъ тайный, таинственный договоръ, и изліянія ихъ не казались имъ опасными: въ нихъ было столько отвлеченныхъ мечтаній и такъ мало дѣйствительности.

Это было полнѣйшее отреченіе всякихъ эгоистическихъ помысловъ: есть годы, когда въ подобномъ безуміи видится счастье.

— Да, я васъ люблю, — говорила Регина: — люблю васъ свято; моя душа навсегда принадлежитъ вамъ. Въ тотъ день, когда долгъ нашъ будетъ выполненъ, я, гордясь собою и вами, стану вашей женой.

И онъ въ благоговѣйной непорочности молодости согласился на этотъ договоръ, вѣря, какъ и она, что онъ его не нарушитъ; съ сладкой болью бравируя опасностью, жилъ общею жизнью, перенося искушенія, какъ мученики переносили пытки, умѣряя съ героическою беззаботностью огонь въ крови, которому суждено было запылать только на алтарѣ воскресшаго королевскаго достоинства.

Повременамъ у него въ душѣ поднимались протесты, но онъ тщательно скрывалъ это: онъ любилъ Регину со всею страстью своихъ 25 лѣтъ, со всею непоколебимою вѣрностью. Повременамъ завѣса, которой они сами себя отдѣляли, отдергивалась, и она являлась ему въ настоящемъ свѣтѣ — женщиной, молодой, прекрасной, внушающей страсть… но вотъ она глядитъ на него, и въ ея глазахъ ничего, кромѣ преданности, экзальтаціи до мученичества.

Слова просились на его уста, но она поднимала на него свой взоръ, и въ глубинѣ ея голубыхъ глазъ онъ видѣлъ свѣтъ лучей точно освѣщеннаго лампадою алтаря, и онъ молчалъ, опускался на колѣни и благоговѣйно цѣловалъ подолъ ея платья.

Дѣло въ томъ, что въ этой реальной борьбѣ женщины съ цѣлымъ обществомъ было дѣйствительное величіе. Наполеонъ, при всемъ своемъ недовѣріи, не зналъ этого противника, быть можетъ, самаго опаснаго, потому что онъ былъ самый таинственный.

До сихъ поръ у нея не было минутъ слабости, она не признавала никакихъ опасностей. Не блѣднѣя, она взошла бы на эшафотъ вмѣстѣ съ побѣжденнымъ заговорщикомъ. Почемъ знать, можетъ быть, она вонзила бы кинжалъ прямо въ сердце разоблаченнаго измѣнника?

Отважная, она нисколько не заботилась о своей репутаціи: она знала, что всѣ считали Лориса за ея любовника. Но она знала, что это неправда, — какое же ей дѣло до всего остальнаго? Она себя достаточно высоко цѣнила, чтобы заставить другихъ ее уважать, и она умѣла заставить опускать глаза самыхъ смѣлыхъ.

Только одинъ рѣшился сказать про нее:

— Красивая m-me де-Люсьенъ — Жанна д’Аркъ, которая сгоритъ раньше костра.

Правда, что этотъ одинъ былъ Людовикъ XVIII, который, можетъ быть, зналъ женщинъ лучше, чѣмъ политику.

На это она только улыбнулась: ея любовь къ Лорису, дѣйствительно искренняя, была для нея защитою, тѣмъ довѣріемъ, которое онъ ей внушалъ: увѣренная въ немъ, она вѣрила въ себя.

Когда событіе 20-го марта въ нѣсколько часовъ разрушило трудъ всей ея жизни, у нея не было ни одной минуты отчаянія или нерѣшительности: она одобряла короля, что онъ не дожидался узурпатора на порогѣ своего дворца. Не ему было умирать солдатомъ.

Она осталась въ Парижѣ, не взирая на возможность изгнанія, смерти, тюрьмы, желая видѣть непріятеля въ лице, воочію. Быть можетъ, ея женское самолюбіе было задѣто равнодушіемъ деспота; занятый другими дѣлами, онъ предоставилъ Фуше заботу о ея безопасности, а герцогу Отрантскому, который принималъ участіе во всѣхъ интригахъ, даже въ тѣхъ, которыя замышлялись противъ него, — маркиза не была неизвѣстна. Ее не мѣшало имѣть въ Парижѣ, какъ де-Витроля въ Венсенѣ.

Она занимала отель на окраинѣ Парижа, въ концѣ улицы de l’Université. Ея паркъ тянулся до эспланады Инвалидовъ. Она жила одна, съ компаньонкой и слугами; ея домъ былъ центромъ, куда стремились всѣ воинствующія надежды.

Въ этотъ день, т. е. наканунѣ Champ de Mai, m-me де-Люсьенъ сидѣла въ маленькомъ салонѣ нижняго этажа, выходящаго въ садъ, изъ котораго въ открытыя двери врывалось благоуханіе цвѣтовъ и распространялось по всему дому; облокотись на лаковое бюро, она читала письма, полученныя изъ-за границы.

Коалиція не разоруживалась, напротивъ, она напрягала послѣднія усилія. Наполеонъ не признавался Европой, его лазутчики задерживались на границахъ; на его письма, на его примирительныя обращенія, на всѣ его предложенія отвѣта не было; онъ былъ, но его какъ будто не существовало.

Странная и вмѣстѣ съ тѣмъ плачевная минута нашей исторіи, всеобщее проклятіе, напоминающее собою отлученіе отъ церкви въ средніе вѣка, проклятіе, которое находило себѣ отголосокъ во всѣхъ сердцахъ, во всѣхъ умахъ сознающихъ императорскій деспотизмъ, и только истинная Франція, великодушная къ тому, кто поставилъ ее внѣ законовъ націй.

Что могло сравниться съ этимъ поразительнымъ, раздирающимъ сердце символомъ тревогъ, которыя внесло въ душу всѣхъ это непомѣрное честолюбіе, эта молодая, прелестная женщина, которая была рождена для жизни, для любви, отдающаяся со страстью изученію всѣхъ средствъ къ низверженію этого вымышленнаго героя, хотя бы цѣною погибели отечества!

Въ настоящую минуту Регина де-Люсьенъ была всецѣло во власти демона интриги, которому она отдалась.

Она была поразительно хороша: на ней было платье изъ легкаго сукна съ длинною таліею, вопреки имперскимъ модамъ, на груди этой женщины-дѣвственницы, которая при малѣйшемъ кокетствѣ внушила бы столько страсти, былъ скромно повязанъ фишю à la Шарлотта Корде, а на черныхъ, роскошныхъ волосахъ, убранныхъ короною, на которыхъ такъ кстати были бы брилліанты, былъ надѣтъ чепчикъ Маріи Антуанетты, — да, Регина была удивительно красива и вмѣстѣ съ тѣмъ въ ней было что-то странное. Красивы были ея большіе голубые глаза, ея красныя молодыя губы, ея тонкій, съ маленькой горбинкой носъ, овалъ ея лица съ нѣжной, блѣдно-розовой кожей.

Поражалъ въ ней ея видъ величія, и это было въ ней не притворно: вѣдь она была единственная въ своемъ родѣ. Ее точно озаряли какіе-то лучи, придавая особую бѣлизну ея высокому лбу, ея довольно длинной шей, ея изящнымъ рукамъ маркизы.

Какъ могло случиться, что эта женщина, каждое движеніе, каждый взглядъ которой дышали страстью, реальною, человѣческою, живою, должна была замкнуться въ этомъ тѣсномъ кружкѣ, въ которомъ она, безъ сомнѣнія, задыхалась?

Ни одно существо не могло олицетворять собою лучше идеала любовницы, супруги, матери, а она не была ни любовницею, ни супругою, ни матерью: она вся была поглощена честолюбивыми замыслами, и между тѣмъ честолюбіе не было ея. свойствомъ.

Тревожныя времена порождаютъ подобныя аномаліи.

Она вдругъ приподняла голову, раздался наружный звонокъ; кто-то пришелъ. Она медленно встала и, держась за бюро, смотрѣла на дверь.

Вошла горничная и подала ей визитную карточку.

Она прочитала имя, странно улыбнулась и велѣла принять.

Вошелъ маленькій, худенькій, тщедушный человѣчекъ, до того худой, что, казалось, онъ могъ пролѣзть во всякую щелку, пробраться во всякую, самую плотную толпу.

Онъ вошелъ неслышною поступью, онъ былъ не замѣтенъ на сѣромъ фонѣ обоевъ.

Онъ почтительно поклонился маркизѣ.

Она смотрѣла на этого человѣка съ невольнымъ выраженіемъ презрѣнія.

— Васъ зовутъ мсьё Водюсъ? — спросила она.

Опять поклонъ.

— Вы явились отъ имени…

— Герцога Отрантскаго.

— Никто не видалъ, какъ вы вошли?

Маленькій человѣчекъ улыбнулся.

— Меня никогда никто не видитъ.

— Разсчитываете ли вы на успѣхъ?

— Успѣхъ за нами…

Регина вздрогнула.

— Вы добыли бумаги?

— Онѣ у меня.

— Какимъ образомъ вы ихъ добыли?

— Маркиза непремѣнно желаетъ это знать?

— Женское любопытство… да, я бы желала это знать.

— Неужели вы считали это дѣломъ труднымъ?

— На столько труднымъ, что я до сихъ поръ не вполнѣ вѣрю. Трудно себѣ представить, чтобы узурпаторъ былъ на столько неосторожнымъ, чтобы такія важныя бумаги могли быть у него похищены.

— Похищены? О, это слово не примѣнимо въ политикѣ.

— Ну, скажемъ, взяты на время, если это вамъ болѣе по вкусу.

— И это не вѣрно… Наполеонъ диктуетъ… Вмѣсто двухъ ушей его слушаютъ четыре уха, вмѣсто одной руки пишутъ двѣ… Вся суть — помѣстить въ вѣрное мѣсто вторую руку и вторую пару ушей.

— Значитъ, это прямо со словъ…

— Его величества, эти замѣтки записаны съ его словъ. Маркиза протянула руку.

— Вручите мнѣ ихъ.

Маленькій человѣчекъ не двигался.

— Что за нерѣшительность… Развѣ вамъ не приказано довѣриться мнѣ?

— Такъ точно, маркиза, но у насъ есть свои правила.

— Я не понимаю.

— Маркизѣ, вѣроятно, небезъизвѣстно, что такъ часто говорится о словахъ и о томъ, что написано.

— Это значитъ?

— Если маркизѣ будетъ угодно, я буду имѣть честь ей продиктовать то, что было продиктовано.

Регина улыбнулась. Она привыкла къ таинственности въ обращеніи и не была въ претензіи, что къ ней относились въ данную минуту съ подозрительною осторожностью.

Во всякомъ заговорщикѣ есть доля ребячества. Мракъ, въ который облекается всякій шагъ, придаетъ большее значеніе самому дѣянію и большее величіе цѣли.

— Согласна, Фуше — вѣдь повелитель.

— Мой, маркиза, и я только повинуюсь ему.

— Въ такомъ случаѣ диктуйте.

Она сѣла къ конторкѣ и взялась за перо.

Бодюсъ, этотъ повѣренный министра полиціи, преданный ему человѣкъ, помогающій ему плести тѣ сѣти, которыми онъ обматывалъ своихъ противниковъ и въ которыя онъ самъ никогда не попадался, сталъ читать вслухъ, останавливаясь по временамъ, давая маркизѣ время записывать, и такимъ образомъ онъ прочиталъ двѣ страницы замѣтокъ… ясный, подробный планъ сраженія, которое должно было состояться черезъ нѣсколько дней.

Это была величайшая измѣна во всемъ ея цинизмѣ, очевидная ея цѣль, вполнѣ несомнѣнная, помѣшать этимъ намѣреніямъ въ ущербъ Франціи, въ пользу иностранныхъ державъ.

Безсознательность этой женщины была такова, что слушая она улыбалась, отмѣчая кивкомъ головы самыя важныя детали.

— Все та же система, — прошептала она: — Наполеонъ надѣется разъединить своихъ враговъ и разбивать ихъ по очереди одного за другимъ. По счастью, они успѣютъ соединиться.

— Это все? — спросила она, когда Бодюсъ остановился.

— Да, маркиза. Теперь позвольте мнѣ спросить васъ, какое вамъ будетъ угодно сдѣлать употребленіе изъ этихъ записокъ?

— Не имѣете ли вы тоже намѣренія записать это подъ мою диктовку?

— Нѣтъ, маркиза, но я считаю долгомъ васъ предупредить, что весьма опасно хранить эти документы у себя, чьей бы рукой они ни были написаны, и, что въ такія времена, какія мы переживаемъ, слѣдуетъ имѣть въ виду хотя бы обыскъ.

— Обыскъ? Неужели Фуше осмѣлится?

— Герцогъ Отрантскій не смѣетъ ничего сдѣлать безъ своего главы, но если ему прикажутъ, онъ повинуется.

— Развѣ я на подозрѣніи?

— Почемъ знать!

— Мы здѣсь съ вами вдвоемъ. Кто же можетъ меня выдать?

— Аксіома, — отвѣтилъ Бодюсъ: — тамъ, гдѣ двое, тамъ и третій.

— Хорошо. Я приму нужныя предосторожности, будьте покойны.

Она выдвинула ящикъ и вынула изъ него кошелекъ, сквозь петли котораго виднѣлось золото и подала его Бодюсу, который попятился назадъ и, кланяясь, тихо проговорилъ:

— Мы трудимся изъ чести, маркиза.

Этотъ дьяволъ проговорилъ это съ оттѣнкомъ скрытой ироніи.

Съ видимымъ раздраженіемъ маркиза бросила кошелекъ назадъ, въ ящикъ.

Затѣмъ она позвонила и приказала проводить посѣтителя.

Онъ вышелъ.

Когда Регина осталась одна, она нѣсколько минутъ пробыла неподвижною.

У самыхъ увѣренныхъ въ себѣ людей бываютъ минуты мрачнаго упадка силъ, когда надъ ними точно витаетъ непризнаваемое ими правосудіе.

Вечерѣло. Подойдя къ окну, Регина стала перечитывать документъ; ея воображенію представлялась Франція умирающею, уничтоженною.

— Вѣдь это же не Франція, это Наполеонъ!

Она вернулась къ своему бюро и снова позвонила.

— Когда пріѣдетъ виконтъ, — сказала она: — вы его проводите въ мою молельню. Это не все, я ожидаю еще одного господина, съ виду похожаго на солдата; чтобы вы его признали, онъ вамъ покажетъ бѣлую кокарду; его вы проведете сюда.

Когда дверь закрылась, маркиза принялась водить своимъ точенымъ пальчикомъ по плану, изучая ходы армій, которыя должны были встрѣтиться на фламандской границѣ.

IV.

Молча, не прося сторониться, катясь какъ бомба между столами и посѣтителями, опрокинувъ по пути самого хозяина Лоріо, содержателя кофейной, который инстинктивно хотѣлъ его задержать, капитанъ Лавердьеръ добрался до двери около выручки, открылъ ее и очутился въ маленькомъ дворѣ; перебравшись черезъ массу пустыхъ бочекъ, онъ перелѣзъ черезъ стѣну и въ концѣ концовъ очутился въ глухомъ переулкѣ Saint-Pierre среди цѣлой груды экипажей всякихъ размѣровъ и формъ, скученныхъ тамъ въ ожиданіи, когда они потребуются почтарямъ и путешественникамъ. Это былъ задній дворъ почтовой станціи. Для передышки-и чтобы прійдти въ себя, Лавердьеръ открылъ одну изъ каретъ и растянулся на подушкѣ.

— Чортъ возьми! — пробормоталъ онъ: — не узнаю себя! Какой-то волокита вызываетъ меня, и я, который никогда въ жизни не промахивался, вдругъ раскисъ, точно ученикъ десятаго сорта, и изъ-за какихъ-то мужицкихъ криковъ и изъ-за нѣсколькихъ кулаковъ, направленныхъ на меня, я вдругъ теряю голову… Обуялъ меня страхъ, нечего сказать… Меня-то страхъ!!

Онъ подумалъ съ минуту.

— Непонятное дѣло, — продолжалъ онъ: — никогда я еще ничего не боялся. Сегодня утромъ я убилъ того молодца. Разъ, два, дѣло было сдѣлано. Этотъ проклятый якобинецъ такъ и повалился, не вздохнувъ.

Онъ вздрогнулъ.

— Я вру самому себѣ… Къ чему?.. Онъ успѣлъ даже сказать мнѣ… Не люблю я повторять то, что онъ мнѣ сказалъ: «Это убійство принесетъ вамъ несчастье!» Какое же убійство? Вѣдь это же былъ поединокъ… Тогда я, небось, не раскисъ… Принесетъ мнѣ несчастье!.. Вотъ вздоръ какой!.. А между тѣмъ его предсказаніе мнѣ не понравилось. Мнѣ давно прежде предсказывали, что я умру отъ руки того, кого буду любить. Вотъ отчего я никогда никого не любилъ, такъ дѣло-то вѣрнѣе.

Онъ растянулся на скамейкѣ такъ, что его невозможно было замѣтить снаружи. Онъ все продолжалъ твердить:

— Принесетъ мнѣ несчастье! Да за что же въ самомъ дѣлѣ? Я исполнилъ службу… я солдатъ… я отстаиваю мои убѣжденія, какъ умѣю… Я не зналъ этого человѣка, слѣдовательно, я убилъ его не изъ ненависти. Я былъ орудіемъ высшей цѣли… Это не помѣшало мнѣ, однако, чуть не быть проткнутымъ насквозь, подобно простому зайцу… Мастеръ своего дѣла — этотъ виконтъ… какъ его дальше!.. И потомъ глаза этой дѣвчонки жгли мнѣ лице… хорошенькая… и кромѣ того…

Онъ внезапно остановился.

— Странно! Это лице точно мнѣ напоминаетъ кого-то… Но кого? Самъ не знаю… Я точно впадаю въ дѣтство… Кажется, я еще не разслабъ: у меня и ноги ходятъ, и глаза видятъ; вѣдь это не случайность — неужели изъ-за нея я буду убиваться… Положимъ, правда, этотъ утренній эпизодъ принесъ мнѣ несчастье… но уже несчастье случилось… это дѣло уже прошлое… теперь только бы выбраться отсюда. Не желалъ бы я никакихъ встрѣчъ въ настоящую минуту. Послѣ дождя надо сперва пообсохнуть. Ужъ отсюдато выберусь… Что касается до пріятелей, которыхъ я раздобылъ на порогѣ дилижанса… Я знаю, гдѣ мнѣ ихъ искать. А теперь побольше спокойствія, и не то бывало…

Капитанъ приподнялся вполовину, опустивъ ноги на дно кареты. Онъ вытянулъ шею къ окну, заглянулъ въ другое и ужъ собирался взяться за ручку дверей, какъ вдругъ услыхалъ голоса.

Это было за повозкой; говорили тихо.

Капитанъ навострилъ уши.

— Хорошо ли ты понялъ? — спрашивалъ кто-то. — Въ десять часовъ на углу улицы Eperon, низенькій домъ… Шесть ударовъ въ дверь съ промежутками черезъ каждые два удара. Повтори мнѣ пароль…

— Pro virtute!..

— Тебѣ отвѣтятъ… Pro patria!

— Значитъ рѣшено… И ты увѣренъ въ людяхъ, которыхъ мы тамъ встрѣтимъ?

— Какъ въ тебѣ…

— Не попадется шпіоновъ?

— Приняты всѣ предосторожности. Условный знакъ мѣняется каждую недѣлю. Сегодня вечеромъ, какъ ты знаешь, правая рука кладется ладонью на лѣвое плечо… и маска… Какъ ни хитры полицейскіе Бонапарта…

— Браво! Дай Богъ, чтобы республика…

Трое людей прошли удаляясь, ихъ голоса скоро превратились въ шепотъ. Лавердьеръ не шевелился, онъ былъ не изъ тѣхъ, который помѣшалъ бы разговору людей, разсчитывавшихъ, что ихъ никто не слышитъ за этими безмолвными экипажами-укрывателями.

Нечего прибавлять, что онъ не проронилъ ни одного слова изъ слышаннаго разговора.

— Какъ видно, — промычалъ онъ: — счастье опять повернуло ко мнѣ. Заговоръ, тайное общество, да еще республиканское… Я знаю, кто мнѣ заплатитъ за эти свѣдѣнія. Только бы ничего не перезабыть.

Онъ вынулъ изъ кармана записную книжку и записалъ:

— Адресъ: на углу улицы Eperon. Прекрасно. Пароль по-латыни. Да будь я проклятъ: фразеологія à la Робеспьеръ. Да, я чуть не забылъ… условный знакъ: правая рука на лѣвое плечо.

Онъ это продѣлалъ.

— Совсѣмъ просто. По вашему, полиція не можетъ знать всѣхъ этихъ подробностей. Это — смотря потому, о какой полиціи вы говорите, господа мои. Теперь сытный обѣдъ съ нѣсколькими бутылками вина, чтобы себя уравновѣсить, и затѣмъ отрапортуемъ. Полковница останется довольна.

На этотъ разъ ничто не помѣшало ему вылѣзть изъ кареты, онъ пробрался черезъ сарай съ экипажами, наткнулся въ немъ на маленькую дверь, которую открылъ, толкнувъ ее, и въ концѣ концовъ вышелъ на улицу Montmartre. Онъ выпрямился во весь ростъ, втягивая въ себя воздухъ. Его дурныя впечатлѣнія начинали сглаживаться, къ нему вернулась его прежняя смѣлость храбреца, съ гордо закинутой головой дерзко оглядывающаго женщинъ, толкающаго прохожихъ.

Онъ направился къ рынку; тамъ на углу улицы du Jour былъ ресторанъ гдѣ, какъ онъ зналъ, хорошо кормили, дешево и въ кредитъ. А когда онъ вышелъ оттуда, простоявъ довольно долго передъ буфетомъ, перепробовавъ всевозможныхъ ликеровъ, потягиваясь больше обыкновеннаго и пощелкивая каблуками, онъ направился въ Сенъ-Жерменское предмѣстье.

Что же это былъ за капитанъ-авантюристъ, смахивающій и на шпіона, и на разбойника?

На это никто бы не съумѣлъ отвѣтить опредѣленно, а тому, кто бы обратился съ подобнымъ вопросомъ къ нему лично, врядъ ли бы поздоровилось.

Его имя? Да не все ли равно, какимъ именемъ его звали? Партіямъ нужны партизанскіе предводители, которые представляли бы изъ себя не что иное, какъ нумера.

Безъ сомнѣнія, ярый роялистъ, такъ какъ онъ прежде дрался въ Вандеѣ, лѣтъ 15 назадъ. Въ сущности не нападалъ ли онъ только на артиллерійскіе фургоны? Не принимались ли имъ подчасъ дилижансы за добычу войны? Затѣмъ онъ иногда внезапно исчезалъ неизвѣстно куда, никто не зналъ, что это были за отлучки. Одно время онъ состоялъ при полиціи у Ровиго. Сегодня онъ являлся болѣе смѣлымъ, храбрымъ, чѣмъ когда либо, готовымъ на рыбную ловлю въ мутной водѣ.

Лихорадочныя эпохи — времена удачи для людей подобнаго сорта: а онъ къ тому же былъ готовъ на все, даже жертвовать своей головой. Онъ разсчитывалъ создать себѣ опредѣленное положеніе внѣ политическихъ или другихъ случайностей, однимъ словомъ, продать себя какъ можно дороже. Ему указали покупателя. Вотъ почему онъ направлялся теперь къ маркизѣ де-Люсьенъ, которую онъ въ насмѣшку называлъ полковницею и которой онъ рѣшился служить съ полною преданностью, на сколько его личные интересы того потребуютъ.

V.

Въ 5 часовъ виконтъ Лорисъ былъ въ отелѣ де-Люсьенъ. Онъ былъ въ странномъ настроеніи духа, сознавая, что утро было неудачное. Дважды въ это утро его сокровенныя чувства были задѣты: первый разъ, когда онъ подъ вліяніемъ-безразсуднаго порыва заступился за врага его убѣжденій, — и зачѣмъ только она созналась ему въ этомъ, — а второй разъ, когда къ нему обратились съ предложеніями, которыя онъ считалъ для себя оскорбительными.

Молодость не идетъ на сдѣлки съ совѣстью, въ двадцать лѣтъ сердце ревниво бьется или за любовь, или за ненависть, оно не бываетъ еще развращено разочарованіями, которыя принято называть опытомъ и которыя въ сущности очень часто не что иное, какъ уступка самому отвратительному эгоизму.

У него была потребность какъ можно скорѣе отвести душу съ той, которая была для него олицетвореніемъ его собственной совѣсти, ему нужно было найдти въ ней отголосокъ его собственнаго гнѣва.

Регина встрѣтила его еще съ большею радостью, чѣмъ обыкновенно.

Ихъ интимныя свиданія происходили въ маленькомъ салонѣ, прозванномъ молельнею; ему нравилось это названіе, потому что тамъ онъ бывалъ съ неЕ наединѣ, но это дѣйствительно было нѣчто въ родѣ часовни. Вся комната была обтянута бѣлою шелковою матеріею съ цвѣтами; потолокъ представлялъ изъ себя родъ балдахина съ короною по серединѣ. На одномъ изъ панно былъ портретъ Маріи-Антуанетты во весь ростъ, передъ нею на пьедесталѣ изъ оникса стоялъ бюстъ Людовика XVI. Напротивъ, на консолѣ изъ бѣлаго мрамора находилась севрская ваза съ медальономъ Людовика XVIII. Низкіе стулья изъ бѣлаго выпуклаго бархата съ золотомъ напоминали собою налои, а догорающіе лучи дня, падая на коверъ черезъ большія стекла окна, смягчали всѣ линіи оттѣнкомъ ризницы.

Вотъ здѣсь-то эти два любовника., въ самомъ высокомъ и чистомъ смыслѣ этого слова, связанные единствомъ ихъ религіи, ихъ страсти, ихъ надеждъ, проводили долгіе и пріятные часы, уносясь въ міръ грезъ, поэтизируя свои стремленія, обращаясь къ своимъ богамъ съ тѣми изліяніями, съ которыми они не смѣли обращаться къ мірской любви. Совершенно такъ, какъ въ церкви тѣ, кто не можетъ говоритъ другъ съ другомъ, соединяютъ свои обѣты, въ лонѣ улыбающейся Богоматери.

— Ахъ, какъ мнѣ хотѣлось васъ видѣть! — воскликнула Регина. — Есть дни, когда бываетъ такъ же тяжело справиться съ радостью, какъ въ другіе дни — съ печалью. Взгляните на меня, Жоржъ, и скажите мнѣ, что вы находите меня красивой.

Подъ вліяніемъ обаянія этой женщины, Жоржъ забылъ всѣ невзгоды дня и опустился передъ ней на колѣни.

— О, да! — прошепталъ онъ, — такой красивой, что иногда я страшусь, что я не доживу до той счастливой минуты, когда эта рука будетъ навсегда принадлежать мнѣ, я не дождусь, когда мы вырвемся изъ этого міра злыхъ и измѣнниковъ и, исполнивъ нашу задачу, попадемъ, наконецъ, въ блаженную тьму неизвѣстности, которая не будетъ нарушаться никакимъ шумомъ извнѣ.

Регина, которая положила ему свои обѣ руки на голову, отодвинулась слегка лицемъ.

— Наконецъ-то, другъ мой, — проговорила она: — наша мечта близка къ осуществленію, такъ близка, что намъ стоитъ сдѣлать еще одно усиліе, чтобы видѣть ее осуществленною.

— Говорите, дорогая моя. Если бы вы знали, какъ я люблю звукъ вашего голоса! Какія у васъ опять новыя надежды?

— Скажите лучше — доказательства. Въ данную минуту въ моихъ рукахъ, въ моихъ слабыхъ рукахъ женщины, вся будущность Франціи. Мы приближаемся къ цѣли. Впрочемъ, развѣ я могла сомнѣваться въ успѣхѣ, имѣя такихъ союзниковъ, какъ вы?

— Не говорите обо мнѣ: я — дитя и умѣю вамъ только повиноваться… и васъ любить.

— Развѣ этого мало: такое повиновеніе, такое довѣріе, благодаря которымъ вы принадлежите мнѣ всецѣло? Вы придаете такое значеніе тому, что я сдѣлала, другъ мой, но развѣ у меня стало бы смѣлости пройдти до конца путь, который я себѣ начертала, если бы у меня не было поддержки въ вашемъ сердцѣ, въ вашей совѣсти?

— Развѣ это сердце и эта совѣсть могли бы не принадлежать вамъ? Развѣ не вы ихъ образовали? Развѣ не благодаря вашей правдивости я постигъ весь ужасъ лжи и фальши, и правда сдѣлалась принципомъ моей жизни? Развѣ не вы научили меня жертвовать всѣмъ, самыми дорогими интересами, во имя чести и уваженія къ себѣ?

— Я горжусь вами, мой Жоржъ, горжусь этой героической экзальтаціей), которая помогла бы вамъ перенести самыя тяжелыя испытанія ради нашего предпріятія. Но развѣ ради нашего Бога, нашего короля, вы бы не пожертвовали даже и честью, — вѣдь затѣмъ можно умереть, — чтобы на одну минуту ускорить часъ успѣха?

Лорисъ все еще на колѣняхъ, прижимая уста къ пальцамъ Регины, въ сладкомъ упоеніи, не вполнѣ разслышалъ сказанныя слова. Сказать ли правду? Въ эту минуту Жоржъ думалъ меньше объ ихъ предпріятіи, чѣмъ объ этомъ красивомъ лицѣ, которымъ онъ восхищался, объ этихъ глубокихъ глазахъ, озаренныхъ внутреннимъ блескомъ, которые сжигали ему сердце.

Безспорно, онъ глубоко уважалъ ее, ее, которую такъ любилъ; онъ счелъ бы за преступленіе всякій помыселъ, который могъ бы профанировать чистоту той, которую онъ называлъ своею святою.

Но развѣ не было, если не благоразумно, то жестоко держать его такъ близко къ себѣ, въ этомъ уединеніи, вдвоемъ, въ этомъ салонѣ, гдѣ политическій энтузіазмъ усложнялся мистицизмомъ страсти?

Что чувствовала она сама? Неужели же, дѣйствительно, только мечты о битвахъ, о побѣдѣ, отражались въ блескѣ ея глазъ, которыми она, безсознательная искусительница, глядѣла въ глаза Лорису?

Онъ тихонько притянулъ ее къ себѣ, она не сопротивлялась, и проговорилъ шепотомъ:

— Регина, моя Регина, я не разъ говорилъ себѣ, что значатъ всѣ эти честолюбія, слава!.. Для меня существуетъ одно только — ваша любовь… Ахъ, если бы вы меня любили такъ, какъ я васъ люблю!

— Дитя мое! Дорогое дитя!

Едва владѣя собою, онъ обнялъ молодую женщину за талію, упиваясь ароматомъ ириса, который распространялся отъ нея, чувствуя, какъ ея сердце бьется подлѣ его…

Она отвѣтила ему словами, въ которыхъ для нея было цѣлое обѣщаніе.

— Раньше, чѣмъ черезъ двѣ недѣли, Наполеонъ побѣжденный будетъ оплакивать свои разбитыя арміи, и нашъ король будетъ въ Тюльери…

Онъ въ порывѣ искренности своего нетерпѣливаго обожанія невольно воскликнулъ:

— Какое мнѣ дѣло до Наполеона? Какое мнѣ дѣло до короля? Я вижу одну васъ, думаю только о васъ, обожаю васъ одну…

Она быстре освободилась изъ его объятій и, выпрямившись во весь ростъ, сказала:

— Вы богохульствуете! Что вы сказали? Возьмите назадъ ваши слова, Жоржъ. Развѣ вы забыли, кто я? Вы эгоистъ въ то время, когда разъигрывается послѣдній актъ, когда долженъ пробить часъ, который можетъ быть нашимъ тріумфомъ или вашею погибелью, вы думаете обо мнѣ и о себѣ! Любовь! Любовь! Да развѣ есть лучше, выше той, которая связываетъ насъ съ святыми интересами нашего короля, представителя самого Бога на землѣ? Право, Жоржъ, если бы я васъ не знала лучше, чѣмъ вы меня знаете, я бы усомнилась въ вашемъ разсудкѣ.

Виконтъ все еще стоялъ на колѣняхъ, удивленный, сконфуженный. Онъ любилъ Регину всѣми силами души, и слова, сказанныя имъ, были только выраженіемъ его сокровенныхъ чувствъ. Какъ же могла она на нихъ разсердиться, развѣ она не любила его на столько, чтобы пожертвовать ему всѣмъ? Она вернулась къ нему и, положивъ ему руку на лобъ, сказала:

— Между нами не должно быть недоразумѣній, Жоржъ. Какое-то мрачное сомнѣніе закралось мнѣ въ душу. Неужели вы одинъ изъ тѣхъ, которые подчиняютъ интересы неба земнымъ страстямъ? Какое вамъ дѣло до короля? — осмѣлились вы сказать, и это вы сказали мнѣ! Развѣ вы не знаете, что съ тѣхъ поръ, какъ я стала сознавать себя, у меня нѣтъ другой мысли, другой цѣли, какъ поднять эти пригнутыя, но не сломанныя лиліи? Увѣряю васъ, Жоржъ, что я люблю васъ всей душой, но, если бы завтра для того, чтобы разверзнуть врата Парижа передъ моимъ королемъ, пришлось убить меня и васъ со мною, я бы не задумалась. Нѣтъ, нѣтъ, вы меня не хорошо знаете. Нѣтъ того интереса, той привязанности, которые могли бы пересилить эту преданность. Развѣ я не пожертвовала уже ради нея моими симпатіями самыми дорогими, самыми глубокими, до такой степени, что, не будь я убѣждена въ правотѣ моего дѣла, я съ ужасомъ назвала бы себя неблагодарной.

Жоржъ глядѣлъ на нее съ безпокойствомъ. Никогда еще онъ не видалъ ея въ такомъ страстномъ изступленіи. О чемъ упоминала она? Онъ даже боялся ее спросить.

Она отошла отъ него блѣдная и, облокотясь на ониксовый пьедесталъ, точно глядѣла на какое-то мучительное воспоминаніе изъ прошлаго, которое стояло передъ ея внутренними очами.

Она была блѣдна той блѣдностью монахини, которая служитъ доказательствомъ безжалостнаго отреченія.

— Что съ вами, Регина? Что значатъ ваши слова? Прошу васъ, успокойтесь. Неужели я, не желая того, пробудилъ въ васъ какія нибудь ужасныя воспоминанія?

— Да, ужасныя, совершенно вѣрно. Но именно въ этихъ воспоминаніяхъ я ищу себѣ силъ.

— Что же это за воспоминанія? Неужели же за одно неосторожное слово, сказанное мною необдуманно, вы лишите меня вашего довѣрія?

— Конечно, нѣтъ, другъ мой, — замѣтила она печально: — и моя откровенность будетъ вамъ лучшимъ тому доказательствомъ. Та, которая будетъ современемъ носить ваше имя, не должна имѣть отъ васъ тайнъ. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, признаніе, которое я вамъ сдѣлаю, убѣдитъ васъ, что въ настоящее время въ моемъ сердцѣ нѣтъ мѣста для двухъ чувствъ. Я отдалась вся, отдалась всецѣло, и, только повинуясь тому, что я называю моею миссіею, я могу снова стать сама собою.

Жоржъ склонилъ голову, онъ не чувствовалъ въ себѣ такого безграничнаго безкорыстія.

— Говорите, — проговорилъ онъ: — считайте меня за брата.

Она поблагодарила его взглядомъ.

— Такъ слушайте же, — начала она.

Голосъ ея принялъ рѣзкій, металлическій звукъ.

— Я не одна носила имя Селестенъ, которое для меня не только гордость, но и поученіе… еще одна женщина носила его. Эта женщина — моя сестра…

— У васъ была сестра? Я никогда не слыхалъ объ этомъ.

— Она умерла, и имя ея никогда не произносилось. Она была десятью годами старше меня. Она выучила меня первымъ играмъ, когда я была еще ребенкомъ, первымъ молитвамъ.

— Какъ вы ее, должно быть, любили?

— Да, я ее любила, — проговорила Регина взволнованнымъ голосомъ. — Въ настоящее время я бы не должна была о ней даже помнить, я говорю о ней даже съ дрожью.

— И вы говорите, что она воспитывала васъ, что она васъ любила?

— Мнѣ было шестнадцать лѣтъ, — продолжала Регина: — отецъ нашъ прогналъ изъ вашего дома человѣка, который просилъ руки его старшей дочери.

— Вѣроятно, онъ былъ разночинецъ.

— Нѣтъ, дворянинъ, съ именемъ; но этотъ человѣкъ, послѣдователь Лафайэта и Мирабо, былъ революціонеромъ. Сестра моя любила его и бѣжала съ нимъ. Мой отецъ проклялъ ихъ обоихъ.

— Этого господина звали?

— Не все ли равно какъ? Ему имя — стыдъ и позоръ, на челѣ его была печать крови… крови вотъ этой жертвы…

И дрожащею рукою она указала на бюстъ Людовика XVI.

— Однажды, — продолжала она, съ устремленными глазами, точно подъ гипнозомъ своихъ воспоминаній, — это было въ 1800 году. Въ Bocage было послѣднее возстаніе, наши крестьяне, разъяренные, бросились на замокъ, въ которомъ жилъ этотъ человѣкъ и та, которая промѣняла наше прекрасное имя на такое постыдное. Онъ защищался… Замокъ былъ взятъ, разрушенъ, сожженъ… Его жена, думая спастись бѣгствомъ съ ребенкомъ на рукахъ, была найдена черезъ два дня мертвою въ оврагѣ.

— А ребенокъ?

— Исчезъ… вѣроятно, тоже былъ убитъ.

Она остановилась на минуту, точно желая хорошенько взвѣсить то, что она собиралась сказать.

— Жоржъ, взгляните мнѣ прямо въ глаза. Эта женщина была изъ моей семьи, носила мое имя, въ ней текла моя кровь. Такъ знайте, что для нея, которая отреклась отъ своего рода, которая была соучастницею преступленія, 21-го января, величайшаго преступленія, какое когда либо было совершено, у меня нѣтъ ни одной слезы, ни одного вздоха, нѣтъ никакой жалости. Между нею и мной проклятіе моего отца воздвигло непреодолимую преграду; есть нѣчто, что выше всякой привязанности, любви, семьи, отечества: это Богъ и король! Кто предаетъ ихъ, предаетъ меня, кто идетъ противъ нихъ, поражаетъ меня. Понимаете ли вы теперь, виконтъ де-Лорисъ, отчего ваши слова пронзили мнѣ сердце точно остріемъ шпаги?

Лорисъ не зналъ за этой женщиной, которую онъ любилъ, такого пыла, напоминающаго собой вдохновеніе пророчицы.

Даже физіономія ея преобразилась. По лицу ея разлилась яркая краска, а сама она вся дрожала, точно сгорая страстью.

И въ первый разъ этотъ пылъ, эта страсть не передавались ему, не сжигали его.

Точно безсознательно, подъ вліяніемъ какой-то воли, которая была сильнѣе его, онъ спросилъ:

— А ребенокъ, этотъ ребенокъ вашей сестры, который исчезъ въ этой катастрофѣ междоусобной войны, — неужели вы никогда не вспомнили о немъ? Неужели вы ничего не сдѣлали, чтобы узнать, что съ нимъ сталось.

— Не все ли равно что? — проговорила глухимъ голосомъ Регина. — Развѣ вы забываете, что этотъ ребенокъ родился отъ одного изъ тѣхъ, которые не признавали Бога, убили короля, обезчестили Францію!

— Ребенокъ невиненъ!

— Только Богъ можетъ ему отпустить преступленіе его близкихъ. Наконецъ, все заставляетъ предполагать, что онъ умеръ, а если-бъ даже онъ былъ живъ, между нимъ и мною не существуетъ никакой связи.

Жоржъ замолчалъ; ему не хотѣлось настаивать, онъ боялся услыхать еще что нибудь въ томъ же родѣ. Въ немъ явился какой-то внутренній протестъ, инстинктъ состраданія, справедливости, который не поддавался этимъ фанатическимъ взглядамъ.

Регина продолжала:

— Другъ мой, братъ мой, можетъ быть, мнѣ не слѣдовало говорить съ вами въ такомъ тонѣ, но наканунѣ послѣдней борьбы, передъ разлукою съ вами…

Онъ вскрикнулъ:

— Разлука со мной! Что вы хотите сказать этимъ?

У него замерло сердце.

Она продолжала, взявъ его за руку:

— Наша разлука будетъ недолгою, повѣрьте, но у меня есть обязанности, и вы знаете, я не признаю никакихъ сдѣлокъ. Да, я должна буду уѣхать.

— Когда?

— Завтра, послѣ Champ de Mai.

— Куда? Развѣ я не могу васъ сопровождать, ѣхать съ вами?

— Нѣтъ, я должна быть одна… дѣйствовать одна… должна взять на себя извѣстную отвѣтственность, слишкомъ тяжелую для мужчины. Вотъ отчего, Жоржъ, обращаюсь къ вамъ, ко всей искренности вашей совѣсти. Быть можетъ, теперь нашъ крестъ покажется вамъ слишкомъ тяжелымъ. Если только это такъ, если вѣра въ васъ поколебалась, если трудъ вамъ не подъ силу, сознайтесь въ этомъ, этого требуетъ ваша честь. Я протяну вамъ руку и скажу: братъ мой, каждому свой путь — не мѣшайте мнѣ идти моей дорогою.

— И вы думаете, что во мнѣ найдется достаточно подлости, чтобы позволить вамъ подвергать себя опасности, которой я не буду раздѣлять съ вами? Такъ-то вы вѣрите въ мою любовь? Регина, дайте мнѣ клятву, что вы не уѣдете одна, что вы не покинете меня. Куда бы вы ни шли, я иду за вами… исполняя ваши приказанія, какъ преданный рабъ… Ахъ, Регина, неужели вы въ самомъ дѣлѣ усомнились во мнѣ? — во мнѣ, который живетъ, дышитъ только вами?

Она положила ему руку на уста.

— Если бы вы знали, какъ я желаю вамъ вѣрить!

Насталъ вечеръ. Послѣдніе лучи солнца, врываясь въ окно, скользили по ней, окружая ее блестящимъ сіяніемъ.

— Я вашъ, — проговорилъ онъ, — навсегда, навѣки… Я желаю одного только — быть достойнымъ васъ.

— Благодарю васъ, теперь уходите… О, не надолго. Черезъ часъ вернитесь, у насъ вечеромъ важное собраніе. Будутъ обсуждаться серьезныя рѣшенія. Я разсчитываю на васъ.

— Но вы не уѣдете?

Она улыбнулась.

— Развѣ это хваленая преданность? Я ваша Регина, или нѣтъ?

Жоржъ хотѣлъ было сказать что-то, защитить тотъ дурно формулированный свой доводъ, который былъ ему такъ ясенъ.

Слова лились потоками изъ его сердца, но на устахъ для нихъ не было выраженій. Онъ склонился къ протянутымъ къ нему рукамъ, приложился къ нимъ долгимъ поцѣлуемъ и вышелъ.

Регина оставалась неподвижною.

Она была глубоко тронута этой молодой, восторженной любовью и, вопреки ея увѣреніямъ, она гордилась, что ее ставятъ выше всѣхъ и всего.

Регина никогда не любила: всѣ силы ея сконцентрировались въ политическихъ страстяхъ, которыя замѣнили ей всѣ иллюзіи дѣйствительной жизни.

По временамъ ей казалось, что силы измѣняютъ ей. Но она себя помнила; гордость снова приковывала ее къ ея неизмѣнной вѣрности; нѣтъ, она не имѣла права быть женщиною, не даромъ девизомъ ихъ рода было: «Non sibi, sed regi».

И, проведя рукой по лбу, она отправилась въ свой рабочій кабинетъ, къ капитану Лавердьеръ, который ее ожидалъ.

VI.

Не прошло часа, какъ Жоржъ Лорисъ былъ снова въ отелѣ де-Люсьенъ.

Онъ пережилъ за этотъ часъ тяжкія опасенія, невыразимыя тревоги. Всемогущая любовь снова овладѣла имъ, и онъ искренно допрашивалъ себя, достоинъ ли онъ Регины, не далъ ли онъ ей своею слабостью, нерѣшительностью повода сомнѣваться въ немъ.

Если въ ея присутствіи онъ и былъ неспокоенъ, говорилъ безсвязныя рѣчи, то какъ только онъ отошелъ отъ нея, она предстала ему во всей своей неумолимой, безгрѣшной красотѣ героини, — какимъ онъ долженъ былъ казаться ей подлымъ трусомъ! Но отчего сегодня ея энтузіазмъ удивилъ, испугалъ его больше, чѣмъ въ другіе дни? Развѣ онъ не былъ все тотъ же вѣрный рыцарь за правое дѣло — за Бога и за короля? Что за нерѣшительность заставляла лавировать его совѣсть между столькими чувствами? Отчего нѣкоторыя слова, столько разъ уже слышанныя, заставляли его страдать?

Въ улицахъ, по которымъ онъ бродилъ, чтобы убить время, было чрезвычайно оживленно. Направляясь къ Марсову полю, гдѣ на другой день должна была происходить церемонія, шли цѣлыя роты солдатъ; у всѣхъ ружейныхъ штыковъ были приколоты трехцвѣтные букеты. Гуломъ стояли въ воздухѣ звуки «Марсельезы»; какой-то пьянчуга, среди улицы, съ красной опухшей физіономіей, кричалъ: «долой иностранцевъ!».

Жоржъ, скорѣе печальный, чѣмъ сердитый, шелъ торопливыми шагами.

Онъ старался попасть въ уединенныя улицы, чтобы снова отдаться своимъ мыслямъ, чтобы снова вызвать образъ Регины, и онъ чувствовалъ себя счастливымъ, что снова былъ въ ея власти, подъ обаяніемъ ея личности.

Развѣ онъ не былъ щедро вознагражденъ самымъ желаннымъ образомъ за то отреченіе, котораго она требовала? Развѣ она не была повелительницею его души, его совѣсти, его жизни? Онъ чувствовалъ потребность снова стать передъ нею на колѣни, отрѣшиться отъ всякихъ попытокъ сопротивленія.

Затѣмъ, онъ съ ужасомъ повторялъ себѣ, что она уѣдетъ. Не окончательный ли это разрывъ? Быть можетъ, она не хотѣла сказать прямо, что не любитъ его. Онъ боялся сойдти съ ума отъ горя и безпокойства.

Не была ли уже признакомъ того, что онъ не въ умѣ, его безумная попытка сопротивленія?

Часъ прошелъ, онъ направился къ отелю. Салонъ маркизы былъ уже почти полонъ.

При свѣтѣ свѣчей блестѣли мундиры и костюмы придворныхъ. Великосвѣтское собраніе. Всѣ радостно встрѣтили молодаго человѣка, всѣ жали ему руки.

Тутъ вмѣстѣ съ графомъ Тремовилемъ были офицеры, о которыхъ онъ упоминалъ и которые принадлежали къ главному штабу генерала Бурмона: маркизъ де-Трезекъ, баронъ Водеваль, графъ Гишемонъ; затѣмъ старые эмигранты, съ которыми Лорисъ былъ еще раньше знакомъ, когда рыскалъ по свѣту съ своимъ дядей, барономъ Тиссакомъ, все старички, которые вѣрили съ гордостью въ несомнѣнное возмездіе въ будущемъ.

Отъ утренней размолвки съ Тремовилемъ — никакихъ видимыхъ слѣдовъ.

Всѣ разговаривали совершенно непринужденно, третируя узурпатора и его приверженцевъ самымъ смѣлымъ, дерзкимъ образомъ. Вдругъ раздался громко чей-то кислый голосъ:

— Я стыжусь, что вижу въ Парижѣ этихъ негодяевъ, которые разбили австрійцевъ подъ Аустерлицемъ, пруссаковъ въ Іенѣ, русскихъ подъ Москвою. Мое сердце возмущается при мысли, что эти разбойники проявили столько храбрости, столько пыла, такую выдержку въ неудачѣ, которая со стороны другихъ, а не этихъ чудовищъ, была бы просто величественна. Какіе разбойники!

Лорисъ быстро обернулся.

— Вы? милѣйшій аббатъ! — воскликнулъ онъ, простирая къ нему объятія: — какъ я счастливъ васъ видѣть! Что же вы подѣлываете?

Аббатъ Блашъ, — это былъ онъ, все такой же тоненькій, въ напудренномъ парикѣ, въ сюртукѣ à la franèaise, все такой же забавный, съ своимъ профилемъ фантоша, съ маленькими, мигающими глазками, — дружески обнялъ своего воспитанника.

— Да, да, это я самъ! — проговорилъ онъ: — я пріѣхалъ посмотрѣть, какъ-то этотъ негодяй, — я подразумѣваю Бонапарта, — выберется изъ этого дѣла. Это просто чудеса, какая-то дьявольщина это завоеваніе Франціи отъ залива Fréjus до колокольни Notre Dame de Paris. Нашъ король, съ подобающимъ ему величіемъ, достоинствомъ, конечно, не остался, чтобы его встрѣтить на порогѣ дворца. Великолѣпно! Съ людьми такого сорта не знаются! Я знаю, что есть сумасброды, увлекающіеся этимъ бѣглецемъ, этимъ неисправимымъ человѣкомъ, который въ два мѣсяца организовалъ себѣ армію, съ которой, чего добраго, добьется того, что народъ его завтра провозгласитъ: вѣдь это — куча глупцовъ, которые не въ состояніи понять, какими прелестями сопровождалось бы это нашествіе! Все это, надо сознаться, не лишено сатанинскаго величія, и Франція безспорно была бы самою прекрасною страною міра, если бы она не была такъ преступна.

И маленькій аббатъ, съ своимъ ироническимъ оттѣнкомъ, этимъ обоюдо-острымъ оружіемъ, такъ хорошо знакомымъ Лорису, распространялся въ самыхъ сумасбродныхъ прозопопеяхъ.

Неужели же кто нибудь вѣрилъ этому возобновленному пріему слуги Донъ-Жуана? Быть можетъ. Вѣдь у фанатиковъ нѣтъ ясновидѣнія обыкновенныхъ людей.

Онъ говорилъ вполголоса, возвышая его только для бранныхъ возгласовъ.

Всѣ смѣялись, дѣлая видъ, что одобряютъ его. Въ эту минуту произошло общее смятеніе. Вошелъ господинъ, царедворецъ на видъ, лѣтъ сорока, худой, высокій, чрезвычайно изящный, всѣ бросились къ нему. Аббатъ Блашъ, вмѣстѣ съ другими, направился въ его сторону. Лорисъ остался одинъ. Изъ любопытства онъ подошелъ ближе.

Новый гость съ снисхожденіемъ, полнымъ достоинства, относился къ выраженіямъ почтенія, какое ему воздавалось, очевидно, по заслугамъ.

Лорисъ дотронулся до плеча Тремовиля.

— Кто это такой? — спросилъ онъ его на ухо.

— Развѣ вы его не знаете? — отвѣтилъ также тихо Тремовиль. — Это мсьё де-Маларвикъ, одинъ изъ самыхъ вѣрныхъ слугъ ихъ величествъ, или, вѣрнѣе, ихъ повѣренный, единственный, который въ состояніи противодѣйствовать вліянію Блакаса.

— А молодой человѣкъ, который съ нимъ?

— Это его сынъ. Кстати, любезный другъ, я вамъ дамъ одинъ совѣтъ.

— Какой?

Тремовиль увлекъ Лориса въ амбразуру окна.

— Это величайшая нескромность, дайте слово, что вы никому этого не передадите.

— Вѣдь вы же меня знаете, Тремовиль.

— Ни даже m-me де-Люсьенъ.

— Даже ей. Отчего?

— Потому что… баронъ де-Маларвикъ, какъ я слышалъ, по волѣ короля, претендентъ на руку маркизы.

Лорисъ едва удержался, чтобъ не вскрикнуть отъ гнѣва.

— Нахалъ! да развѣ онъ не знаетъ, что m-me де-Люсьенъ уже дала мнѣ слово!

— Извините, но я долженъ сказать, что слово, данное вамъ, слишкомъ интимнаго свойства, это… обрученіе держалось въ такой тайнѣ, что даже я могъ или долженъ былъ не знать о немъ.

Лорисъ закусилъ губы. Тремовиль былъ правъ, а онъ, подъ вліяніемъ первой минуты злобы, выдалъ секретъ, который не принадлежалъ ему.

Но отступать было поздно.

— О, я съумѣю отдѣлать этого запоздалаго претендента.

— Который, предупреждаю васъ, не сдастся безъ борьбы. Какъ мнѣ говорили, король обѣщалъ ему вмѣстѣ съ женитьбой званіе маркиза… и княжеское приданое. Во всякомъ случаѣ вамъ придется имѣть дѣло съ сильнымъ противникомъ тѣмъ болѣе, что мсьё де-Маларвикъ оказалъ нашей партіи серьезную услугу.

— Какую?

— О, не требуйте отъ меня трансцендентальной политики.

Лорисъ собирался продолжать свои разспросы, какъ вдругъ всѣ разступились — вошла маркиза.

Въ бѣломъ атласномъ платьѣ, безъ всякихъ драгоцѣнностей, она походила на статую, сошедшую съ пьедестала.

Прежде, чѣмъ Лорисъ успѣлъ сдѣлать шагъ къ ней, мсьё де-Маларвикъ уже подошелъ къ маркизѣ съ низкимъ поклономъ.

Она протянула ему руку:

— Привѣтствую васъ, — обратилась она къ нему. — Какъ вы знаете, господа, мсьё де-Маларвикъ показалъ намъ, какъ далеко можетъ идти преданность къ королю. Благодаря ему, состоялось перемиріе между нашими храбрыми вандейцами и войскомъ узурпатора.

— Перемиріе! — воскликнулъ Лорисъ, горѣвшій нетерпѣніемъ выдвинуться впередъ. — Развѣ не было долгомъ солдатъ короля драться до послѣдней капли крови, отодвигая къ западу войска Бонапарта и сдвигая ихъ такимъ образомъ съ границъ!

Мсьё де-Маларвикъ повернулся въ сторону молодаго человѣка, вѣроятно, пораженный его неожиданнымъ вмѣшательствомъ.

— Мсьё де-Лорисъ, — проговорила маркиза, опускаясь на диванъ и приглашая вандейца знакомъ сѣсть около нея, тогда какъ всѣ остальные окружили ее, — вы храбрый слуга короля. Но вы, вѣроятно, не прошли серьезной политической школы, не въ обиду будь вамъ это сказано, милѣйшій аббатъ Блашъ. Вамъ бы слѣдовало объяснить вашему ученику, что иногда приходится соглашаться на извѣстныя уступки ради болѣе серьезныхъ выгодъ. Если мы согласились на отдыхъ нашихъ самыхъ лучшихъ защитниковъ, то только имѣя въ виду выиграть капитальныя выгоды. Мсьё Фуше взялъ на себя устройство этого деликатнаго дѣла, и король при случаѣ выразитъ ему по этому поводу свое удовольствіе.

— Мсьё Фуше! — воскликнулъ неисправимый молодой человѣкъ, который все болѣе и болѣе горячился, замѣтивъ, что баронъ, рослый малый, лѣтъ тридцати, рыжій, красный, улыбался при каждомъ словѣ маркизы. — Ужъ не заключили ли мы договора съ цареубійцами?

Всѣ смолкли: дѣйствительно Лорисъ, съ своей юношеской неосмотрительностью, всѣхъ стѣснялъ.

Но маркиза нашлась, какъ всегда:

— Высшая дипломатія, мсьё Лорисъ. Я надѣюсь, что вы дѣлаете мнѣ честь не сомнѣваться во мнѣ.

Лорисъ чувствовалъ, что блѣднѣетъ. По незамѣтному оттѣнку въ голосѣ Регины онъ понялъ, что сдѣлалъ большую ошибку и какъ разъ въ то время, когда его предупредили о непредвидѣнной опасности.

— Я принадлежу вамъ, маркиза, — отвѣтилъ онъ разстроганнымъ голосомъ, стараясь быть спокойнымъ: — и прошу васъ простить мнѣ мое невѣдѣніе.

— И я не буду неумолимой, повѣрьте мнѣ, — проговорила она съ нѣжностью, отъ которой радостно забилось сердце бѣднаго мальчика.

Затѣмъ, обращаясь къ другому изъ присутствующихъ:

— Мсьё де-Трезекъ, — начала она, — я сегодня утромъ получила записку отъ мсьё де-Бурмонъ: онъ придаетъ большое значеніе тому, чтобы мсьё де-Шамбоа, этотъ благородный человѣкъ, убитый якобинцами, былъ какъ можно скорѣе замѣщенъ. Вы знаете, какъ важно для насъ, чтобы корпусъ офицеровъ, которые окружаютъ генералъ-лейтенанта, былъ преданъ королю. Я дала вамъ одно порученіе. Палъ ли вашъ выборъ на кого нибудь?

Лорисъ вздрогнулъ. Очевидно, въ этотъ вечеръ для него одна неожиданность смѣнялась другою.

Де-Люсьенъ вербовала офицеровъ для арміи Наполеона!

— Я поручилъ мсьё де-Тремовилю, — замѣтилъ Трезекъ, — сдѣлать выборъ. Я знаю, что онъ имѣлъ самъ кого-то въ виду…

— Кто же у насъ новый поручикъ, мсьё де-Тремовиль?

— Къ сожалѣнію, маркиза, я ошибся въ моихъ надеждахъ. Тотъ, кого я мысленно имѣлъ въ виду для этого назначенія, рѣшительно отъ него отказался.

— И вы говорите, что это — человѣкъ, преданный нашему дѣлу?

— Я не знаю болѣе преданнаго…

— Его имя?

— Я далъ ему честное слово не называть его.

— Онъ возвращаетъ вамъ ваше слово, мсьё де-Тремовиль! — воскликнулъ Лорисъ. — Тотъ, который былъ такъ пораженъ предложеніемъ служить въ арміи Бонапарта, — это я!

На этотъ разъ Регина не могла скрыть своего неудовольствія.

Ея глаза впились въ глаза Лориса; онъ увидалъ въ нихъ гнѣвъ, даже угрозу.

— Я не зналъ, — пробормоталъ онъ: — что это предложеніе шло отъ васъ.

— Это не причина, которая могла бы одержать верхъ надъ вашею волею.

— Мнѣ казалось, — продолжалъ онъ, все болѣе и болѣе теряясь: — что оно идетъ въ разрѣзъ съ моимъ долгомъ…

— Вашъ долгъ служить королю.

— И я готовъ умереть за него, но не за человѣка, котораго я презираю и ненавижу.

— Тутъ нѣтъ и рѣчи о смерти за Бонапарта. Дѣло идетъ о мсьё де-Бурмонъ, о немъ одномъ, и я утверждаю, что у короля нѣтъ лучшаго солдата.

— Въ такомъ случаѣ, — заговорилъ въ первый разъ баронъ де-Маларвикъ, — я считалъ бы за особое для себя счастье, если бы за отказомъ мсьё де-Лориса вамъ угодно было вписать мое имя.

Тремовиль и Лорисъ переглянулись.

— Вы сказали: за отказомъ… мсьё де-Лориса, — замѣтилъ Тремовиль.

— А я не отказываюсь, я принимаю, — прибавилъ Лорисъ, отвѣшивая поклонъ m-me де-Люсьенъ.

Баронъ Гекторъ де-Маларвикъ оглянулся; оба мужчины глядѣли другъ на друга въ упоръ.

Гекторъ сдѣлалъ шагъ назадъ и, обращаясь къ m-me де-Люсьенъ, сказалъ:

— Въ такомъ случаѣ я буду надѣяться, что маркиза не лишитъ меня возможности въ другой разъ доказать ей мою преданность.

Офицеры окружили Лориса и поздравляли его съ принятымъ рѣшеніемъ. Они говорили, что его нерѣшительность была имъ совсѣмъ непонятна. Развѣ они для него не достаточная гарантія, что отъ него не потребуется ничего, что было бы противъ интересовъ ихъ дѣла?

А онъ, точно въ какомъ-то опьяненіи, не слышалъ ихъ словъ.

— Однако, вѣдь нѣтъ же двухъ способовъ службы, — прошепталъ онъ.

— Какъ нѣтъ? — услыхалъ онъ надъ своимъ ухомъ ироническій голосъ: — а саксонцы подъ Лейпцигомъ.

Лорисъ вздрогнулъ. Это напоминаніе о страшной измѣнѣ на полѣ сраженія привело его въ ужасъ. Но въ ту минуту, какъ онъ собирался подойдти къ аббату Блашу, — это былъ его голосъ, — и просить объяснить значеніе его мрачныхъ словъ, онъ увидалъ, что баронъ Гекторъ подошелъ къ m-me де-Люсьенъ, которая встрѣтила его самой любезной улыбкой.

Онъ вернулся къ группѣ, которая окружала маркизу.

Разговоръ продолжался о завтрашней церемоніи. Нѣкоторые утверждали, что Наполеонъ будетъ встрѣченъ шиканьемъ, свистками.

— Не забудьте, — сказалъ Тремовиль Лорису: — что завтра мы взбираемся на нашу Голгоѳу.

— Я буду тамъ, — отвѣтилъ Лорисъ: — только не знаю, удержусь ли, чтобы не закричать: «Да здравствуетъ король!».

Маркиза погрозила ему.

— Вы будете дѣлать то, что вамъ прикажутъ… а вамъ будетъ дано приказаніе молчать.

Она подала знакъ къ разъѣзду, точно королева, отпускающая своихъ придворныхъ.

Мсьё де-Маларвикъ просилъ у m-me де-Люсьенъ разрѣшенія надняхъ засвидѣтельствовать ей свое почтеніе. Она взглянула на Лориса и отвѣтила, извиняясь предстоящимъ отъѣздомъ.

Очевидно, она не сердилась на Лориса, а онъ съ свойственнымъ молодости непостоянствомъ былъ снова счастливъ до безумія.

— Дайте всѣмъ разъѣхаться и вернитесь черезъ десять минутъ, — сказала она ему тихо.

VII.

Что произошло между m-me де-Люсьенъ и капитаномъ Лавердьеромъ?

Посѣтителю пришлось довольно долго ждать, пока Регина разговаривала съ Лорисомъ въ молельнѣ; онъ, усталый, послѣ всѣхъ перипетій дня, забылъ всѣ элементарныя правила французской вѣжливости, растянулся во всю длину на диванѣ, который стоялъ въ кабинетѣ маркизы напротивъ окна, и заснулъ сномъ праведнаго. Онъ не слыхалъ, какъ открылась дверь.

Регина стояла передъ нимъ съ лампою въ рукахъ и смотрѣла на этого спящаго человѣка.

Физіономія Лавердьера, въ неподвижности сна, въ этомъ спокойствіи всѣхъ линій лица, не была лишена извѣстной доли красоты: свѣжій, съ выдающимся лбомъ, съ широкою челюстью, онъ напоминалъ типъ рейтаровъ, изображенныхъ на стеклахъ въ нѣмецкихъ пивныхъ, но только поизящнѣе.

Маркиза невольно остановилась и разсматривала его; на лицѣ ея виднѣлось состраданіе. Она чувствовала, что этотъ человѣкъ избраннаго происхожденія, и жалѣла, что онъ палъ такъ низко.

Онъ вдругъ открылъ глаза и въ полуснѣ сталъ навытяжку, со шляпою въ рукахъ.

— Простите меня, маркиза, но усталость, жара…

Она прервала его гордымъ движеніемъ:

— Нечего извиняться. Отвѣчайте на мои вопросы: можно ли разсчитывать на тѣхъ людей, о которыхъ вы говорили?…

— Они къ вашимъ услугамъ, маркиза, такъ же какъ и ихъ начальникъ.

— Что это за люди?

Капитанъ слегка усмѣхнулся.

— Все честные люди, готовые на всякое дѣло, за которое имъ хорошо заплатятъ.

— Вѣроятно, и на измѣну въ пользу того, кто имъ заплатитъ больше.

Лавердьеръ на минуту задумался, затѣмъ добродушно отвѣтилъ:

— Весьма вѣроятно.

— Храбрые?

— До висѣлицы… говоря старымъ стилемъ.

— Какихъ политическихъ убѣжденій?

— Цвѣта вина и лакомаго куска.

— Ихъ много?

— Шестеро, ни больше ни меньше. Мнѣ еще неизвѣстно, какую миссію маркизѣ будетъ угодно на меня возложить, но я могу увѣрить моимъ опытомъ солдата, что небольшое число въ большинствѣ случаевъ гарантія успѣха.

— Вѣрю… Есть, однако, одинъ пунктъ, на которомъ я настаиваю.

Она взглянула ему прямо въ лице.

— Мнѣ было бы весьма непріятно, чтобы люди, которые будутъ бороться за такое правое дѣло и которые будутъ подвергаться величайшимъ опасностямъ, напримѣръ, могутъ попасться въ руки нашихъ противниковъ, имѣли бы за собою безчестное прошлое, которое могло бы загрязнить знамя, которому они будутъ служить.

— Надѣюсь, маркиза не разсчитываетъ, чтобы для темныхъ дѣлъ, за которыя наградою бываетъ не честь, а мука, въ которыхъ приходится жертвовать жизнью за нѣсколько золотыхъ, я могъ предложить ей воплощенную добродѣтель.

Это было сказано рѣзко, почти грубо.

— Въ сущности безразлично, что это за люди, но, по крайней мѣрѣ, ихъ начальникъ?

Лавердьеръ сдѣлалъ странное движеніе.

— Я бы просилъ васъ, маркиза, не относиться къ ихъ начальнику, какъ къ орудію, которое можно купить за деньги, но какъ къ товарищу въ общемъ дѣлѣ. И тогда этотъ начальникъ будетъ готовъ открыть вамъ всю душу, предоставивъ вамъ право судить, на сколько онъ достоинъ.

Маркиза, пораженная торжественностью его тона, молчала.

— А теперь, маркиза, — продолжалъ онъ, — я жду вашихъ приказаній.

— Я желаю знать сперва ваши условія.

— Пятьдесятъ луидоровъ на человѣка за двухнедѣльную службу.

— Я дамъ по сотнѣ.

— Они не откажутся.

— А вамъ сколько?

— Ничего, если вы согласны.

Уже во второй разъ онъ предлагалъ маркизѣ нѣчто въ родѣ договора съ нимъ, который ставилъ его на одну ногу съ ней.

— Это будетъ слишкомъ дорого. Сколько деньгами?

— Вдвое противъ того, что получатъ мои люди.

— Рѣшено, шестьсотъ луидоровъ вашимъ людямъ, тысяча двѣсти вамъ.

— Извините, маркиза, вы не совсѣмъ меня поняли: для себя я прошу двойную плату одного человѣка, т. е. двѣсти.

— Избавьте, пожалуйста, отъ лишнихъ объясненій. Я уже сказала.

— Преклоняюсь, это по-королевски, но…

— Но?

— Не подумайте, что я чего нибудь страшусь, но я не могу удержаться, чтобы не спросить, за какой трудъ такое щедрое вознагражденіе.

— Вознагражденіе измѣряется услугою… Исполните свое дѣло и можете съ меня потомъ требовать, что хотите…

— Я не сомнѣваюсь въ нашемъ успѣхѣ, и тогда я буду имѣть честь напомнить о вашемъ обѣщаніи… быть можетъ, тогда я осмѣлюсь у васъ попросить…

— Чего?

— Больше, чѣмъ денегъ.

— Прекрасно… объ этомъ поговоримъ въ свое время. Еще вопросъ: вы не связаны никакими узами интереса, привязанности, благодарности?

— Съ кѣмъ, маркиза? — спросилъ Лавердьеръ съ любопытствомъ, перебирая мысленно, къ кому бы могли у него заподозрѣть какое нибудь чувство.

— Съ узурпаторомъ, съ Наполеономъ?

— Съ нимъ-то! — воскликнулъ Лавердьеръ: — о, будьте покойны.

И онъ откровенно добавилъ:

— Императоръ и жандармы — мои двѣ антипатіи.

Онъ, очевидно, чувствовалъ потребность быть откровеннымъ.

Регина не поощряла его въ этомъ, хотя это странное существо, это соединеніе какъ будто достоинства и вмѣстѣ цинизма, внушало ей сочувствіе.

— Такъ что, если бы потребовалось, вы не прочь были бы лично напасть на Наполеона?

Капитанъ ничего не сказалъ, но его молчаливый жестъ былъ ясенъ всякому.

— Меня начинаетъ увлекать эта распря, — прибавилъ онъ: — и увѣряю васъ, что я готовъ бы ее вести безплатно, — одно слово: буду ли я дѣйствовать самостоятельно, или я буду подчиненъ начальнику?

— Начальнику, одному только.

— Его зовутъ?

— Это вы узнаете позже.

— Я предпочелъ бы полную свободу дѣйствій… въ нѣкоторыхъ деликатныхъ обязанностяхъ лучше рѣшать и дѣйствовать одному.

— Не бойтесь. Вашъ будущій начальникъ предоставитъ вамъ на столько свободы, чтобы вы могли дѣйствовать самостоятельно.

— Въ такомъ случаѣ смиряюсь. А когда выступить? Не дождусь этой минуты.

— Можете ли вы быть готовы завтра?

— Завтра, конечно.

— Но какъ же пройдете вы съ вашимъ маленькимъ отрядомъ, не возбудивъ подозрѣнія?

— О! — засмѣялся онъ, — въ наши времена патріотизма это не трудно. Куда предстоитъ намъ идти?

— А вотъ слушайте.

Она подошла къ своему бюро, открыла ящикъ, вынула оттуда запечатанный конвертъ и, водя пальцемъ по разложенной картѣ:

— Здѣсь, — начала она, — въ двухъ лье отъ Мобёжа есть деревня Бергштейнъ. Вы войдете въ трактиръ съ вывѣской «Голубой Лебедь», здѣсь вы будете ожидать, проводя время въ ѣдѣ и питьѣ, не проявляя ничѣмъ иначе вашего присутствія. Черезъ день, другой въ этотъ же трактиръ прибудетъ нѣкто, кто затѣетъ громкій споръ съ трактирщикомъ изъ-за овса, даннаго его лошади. Когда споръ стихнетъ, вы подойдете къ пріѣзжему и спросите его объ урожаѣ хмѣля на сѣверѣ, онъ вамъ отвѣтитъ и въ свою очередь спроситъ васъ о виноградѣ въ Бургони. Такимъ образомъ, вы признаете другъ друга, и вы будете находиться въ распоряженіи этого человѣка, которому вы передадите вотъ это письмо для подтвержденія вашей личности. Быть можетъ, вамъ дадутъ какое нибудь порученіе, вы исполните его, но, что бы тамъ ни было, не позднѣе 15-го числа вы обязательно должны быть на бельгійской границѣ. Туда же должны прибыть и ващи люди, до тѣхъ поръ они могутъ скрываться у какого нибудь крестьянина, не привлекая на себя вниманія. Хорошо ли вы поняли?

— Я запомнилъ всѣ подробности. А послѣ 15-го?

— Въ Филипвиллѣ вы получите всѣ рѣшающія распоряженія. А главное — никакихъ неосторожностей, ни дракъ, ни пьянства, ни разгула.

— Не оставляйте моихъ людей слишкомъ долго безъ дѣла, и я за все отвѣчаю.

— Можете ли вы мнѣ дать слово за себя, что вы не примете никакого вызова, что вы будете избѣгать всякой ссоры?

— Конечно, исключая тѣхъ случаевъ, которыми будетъ руководить высшая сила. Я тѣмъ охотнѣе даю вамъ это слово, что оно вполнѣ соотвѣтствуетъ принятому мною рѣшенію за нѣсколько часовъ, вслѣдствіе одной глупой ссоры, поединка среди улицы.

— Вы были ранены?

— Я легко могъ быть убитъ, острое лезвіе… Мой противникъ, какой-то виконтъ де… я даже не разслышалъ хорошенько его имени, онъ затѣялъ все дѣло изъ-за маленькой якобинки, за которую онъ вздумалъ заступиться и которой онъ теперь, вѣроятно, строитъ куры.

Въ двухъ словахъ онъ разсказалъ суть дѣла.

— Что меня злитъ больше всего, это — что этотъ вертопрахъ считаетъ себя вправѣ подозрѣвать меня въ подлости.

— А эта.кираса?

— Не что иное, какъ желѣзный ящикъ, который я ношу на груди и въ которомъ сохраняю порученныя мнѣ письма, какъ, напримѣръ, письма маркизы, но развѣ было мнѣ время объяснять все это: вѣдь меня толпа разорвала бы на куски.

— Не все ли равно… Вы, вѣроятно, никогда не встрѣтитесь съ вашимъ противникомъ.

— О, я ему долженъ отомстить. Я его розъищу.

— А ваше слово?

— Это потомъ, потомъ.

— Хорошо. Я разсчитываю на васъ. Возьмите этотъ пакетъ, въ немъ часть обѣщанной суммы, тратьте не стѣсняясь, не считая, въ особенности въ рѣшительныя минуты.

— Постараюсь, чтобы вы были довольны.

— Завтра же выступать.

— Пора предупредить мой маленькій отрядъ, и въ дорогу!

Маркиза встала. Аудіенція была окончена.

Лавердьеръ поклонился и направился было къ двери, но вдругъ остановился.

— Кстати, маркиза, благодаря случаю, я узналъ нѣчто, что будетъ вамъ, быть можетъ, не безъинтересно узнать…

— Скажите, что тркое?

Лавердьеръ передалъ ей таинственный разговоръ, слышанный имъ на заднемъ дворѣ почты.

— Я не знаю вашихъ замысловъ, — проговорилъ онъ: — но не мѣшаетъ знать, что наши самые ярые противники замышляютъ заговоръ.

— Дѣйствительно, — замѣтила задумчиво Регина, — эти якобинцы не обезоруживаются и думаютъ, что близокъ часъ для уженья рыбы въ мутной водѣ. Благодарю васъ за это сообщеніе, оно можетъ мнѣ весьма пригодиться.

— Запомните ли вы адресъ, лозунгъ пропуска, условный знакъ?

— Да, да.

— Не предупредить ли Фуше?

Но маркиза ничего не отвѣтила.

Капитанъ еще разъ поклонился и вышелъ.

VIII.

Можно себѣ представить, какъ былъ взволнованъ Лорисъ приглашеніемъ маркизы вернуться снова, сказанными ею почти шепотомъ.

Говоря правду, молодой человѣкъ находился въ весьма странномъ настроеніи духа; ему казалось, что онъ съ утра живетъ точно въ какомъ-то условномъ мірѣ, точно онъ играетъ какую-то роль на театральной сценѣ въ пьесѣ, которой онъ не знаетъ цѣликомъ. Каждую минуту въ немъ сталкивались самыя противорѣчивыя чувства. То онъ отдавался всей страсти юношескаго увлеченія, то онъ точно попадалъ подъ душъ ледяной воды; злоба, попытки протеста, какъ будто подымались со дна его души, и снова вся энергія превращалась въ, безропотную покорность.

Въ данную минуту онъ сознавалъ только одно: онъ любилъ. Регина, женщина или героиня, овладѣла имъ всецѣло, и если въ глубинѣ души его еще держалось какое-то необъяснимое чувство безпокойства, онъ не хотѣлъ ему поддаваться. Регина вѣдь сказала ему, что близокъ часъ, когда она будетъ принадлежать ему, когда онъ получитъ награду за свою преданность.

Какое же ему дѣло до всего остальнаго? Онъ съ наслажденіемъ отдавался тому вихрю, который его увлекалъ, и если буря должна была его уничтожить, онъ мечталъ объ этой смерти отъ руки, которая превратитъ ее для него въ радостную.

Въ одиннадцать часовъ онъ снова былъ у дверей маленькой гостиной m-me де-Люсьенъ.

Она сама открыла ему, и Лорисъ вскрикнулъ отъ удивленія.

Регина была одѣта не то въ мужское платье, не то амазонкой. Черная шелковая шляпа, низкая, съ загнутыми полями, была надѣта на высоко зачесанныхъ и спрятанныхъ волосахъ.

Онъ только смотрѣлъ на нее съ восторгомъ, не разспрашивая ея.

— Виконтъ, — начала она, и сама улыбалась: — быть можетъ, не откажетъ предложить мнѣ свою руку?

— Вы собираетесь со двора?

— Съ вами вмѣстѣ! — отвѣтила она утвердительно.

— Въ такое позднее время?

— О, Боже! Неужели вы никогда не выучитесь повиноваться безъ договоровъ!

Онъ-то! Никогда Регина не казалась ему болѣе красивой, оживленной, вѣроятно, подъ вліяніемъ мысли о предстоящей ночной экскурсіи.

— Помогите мнѣ, — обратилась она къ нему.

Онъ помогъ ей надѣть легкое манто, въ которое она вся завернулась.

Ихъ пальцы встрѣтились. Онъ взялъ эту маленькую ручку и поцѣловалъ ее долгимъ поцѣлуемъ; она не отдергивала руки.

— Отчего же вы не спросите, куда мы собираемся?

— Не все ли равно, разъ, что вы идете.

— Наконецъ-то, вотъ такъ я согласна, чтобы вы меня любили!

Разговаривая такимъ образомъ, она открыла шкатулку, вынула

изъ нея два маленькихъ пистолета съ рукоятками изъ слоновой кости, настоящія игрушки, и спрятала ихъ въ карманъ.

— Развѣ мы идемъ сражаться?.. — спросилъ Лорисъ, видя въ этомъ женскую безосновательную предосторожность.

— Почемъ знать, — сказала она, смѣясь: — а вдругъ наткнемся на дикихъ звѣрей?

— А моя шпага?

Не отвѣчая ему, она взяла молодаго человѣка подъ руку, повела его въ паркъ, отворила калитку, и они очутились на улицѣ.

Была глубокая ночь. Собиралась гроза, молнія безпрестанно сверкала.

Конечно, Лорисъ предпочелъ бы этой экскурсіи во тьмѣ хорошую, мирную бесѣду въ будуарѣ наверху.

Но онъ поддавался романической прелести этой ночной прогулки, которую приближающаяся гроза дѣлала еще своеобразнѣе.

Они шли медленно, не разговаривая.

Сверкнула молнія, Регина вздрогнула и крѣпче прижалась къ своему спутнику.

— О, какая храбрая героиня, — проговорилъ онъ: — боится молніи.

— Упрекъ?

— Конечно, нѣтъ, напротивъ. Вы не могли придумать для меня, Регина, большей радости, какъ отдать себя подъ мою защиту: въ эту минуту вы настоящая женщина, и благодаря вашей обаятельной слабости, я ощущаю всю гордость моей любви и моей преданности. Куда мы идемъ, я не спрашиваю васъ, не хочу знать. Будемте идти все дальше, дальше, куда глаза глядятъ, безъ конца, опирайтесь на меня хорошенько, пока, изнемогающую отъ усталости, я не понесу васъ обратно, какъ малое дитя на рукахъ.

Снова сверкнула молнія, снова она вздрогнула.

Это была какая-то нервная вибрація всего существа. Склонивъ голову, она внимала нѣжному и вмѣстѣ убѣдительному голосу молодаго человѣка, которому, быть можетъ, впервые приходилось убаюкивать ее словами любви, полными прелести. Она слушала, не прерывая его, поддаваясь сладкому опьяненію, которое навѣвалъ на нее этотъ молодой, музыкальный голосъ.

Онъ сказалъ вѣрно, въ эту минуту она была женщиною, и только женщиною: мракъ, электричество, которымъ былъ пропитанъ воздухъ, все это дѣйствовало на нее, она не дѣлала даже попытокъ сопротивленія, она даже ничему не удивлялась, она вся отдалась своимъ новымъ ощущеніямъ, какихъ до сихъ поръ никогда не подозрѣвала; она не анализировала ихъ, а покорно переживала ихъ и только наслаждалась. Онъ говорилъ словами неясными, неопредѣленными. Это былъ настоящій языкъ страсти, это былъ какой-то шепотъ, который ласкалъ ея слухъ, но для нея онъ былъ понятенъ; она понимала его съ тою чуткостью, которая придаетъ значеніе даже біенію сердца.

Сильный ударъ грома, хотя еще далекій, пробудилъ ее изъ сладкой истомы. Она оглянулась.

— Гдѣ мы? — спросила она.

— Развѣ я знаю? Идемте дальше.

Но очарованіе точно разомъ исчезло.

— А, теперь понимаю… Мы взяли вѣрное направленіе. Знаете вы улицу Eperon?

Лорисъ съ трудомъ могъ скрыть неудовольствіе. Неужели у нихъ была какая-то цѣль, а не просто экскурсія въ міръ фантазіи.

— Эта улица въ двухъ шагахъ отсюда, — сказалъ онъ: — намъ стоитъ только повернуть направо.

— Такъ пойдемте.

Они быстро прошли по улицамъ между паркомъ отеля Шатовьё и старымъ замкомъ Saint André.

Регина остановилась.

— Тише, — проговорила она: — мы пришли.

Лорисъ посмотрѣлъ кругомъ. Вдали, въ концѣ улицы, неясно

виднѣлся маленькій домикъ, повидимому, не жилой.

— Пришли? Куда? — спросилъ онъ.

— Другъ мой, — проговорила она, — быть можетъ, намъ предстоитъ опасность, вотъ отчего я просила васъ сопровождать меня. Вы видите тотъ домъ?

— Скорѣе догадываюсь о его существованіи.

— Замѣтили ли вы, что за эти нѣсколько минутъ, что мы здѣсь, какія-то тѣни проскользнули въ него и точно исчезли въ стѣнѣ.

— Это прохожіе, которые спѣшатъ и которыхъ мы теряемъ изъ виду.

— Нѣтъ, Жоржъ, это заговорщики, которые собираются въ условный часъ на тайное сборище, и я хочу узнать ихъ тайну.

Тотъ, кто взглянулъ бы въ эту минуту на лице Лориса, увидалъ бы на немъ ясные слѣды самаго горькаго разочарованія.

Какъ! въ то время, какъ онъ со всей своей юношеской наивностью поддавался иллюзіямъ, воображая, что Регина тоже подъ обаяніемъ той поэзіи, которая распространялась отъ всего его существа, появилась опять эта проклятая политика, точно выскочила откуда-то, точно чортикъ въ дѣтской игрушкѣ при нажатіи ребенкомъ пружины.

Она стала объяснять ему, что тутъ собираются якобинцы для какого нибудь преступнаго замысла, и что ея обязанность знать, какъ далеко заходитъ дерзость этихъ людей. Быть можетъ, надо предупредить какой нибудь заговоръ… быть можетъ, грозитъ опасность королю…

Лорисъ прервалъ ее со вздохомъ:

— Идемте, — проговорилъ онъ.

Снова она преобразилась. Она передала ему слово пропуска, условный знакъ. Главное, чтобы онъ не выдалъ себя, просила она. Онъ отвѣчалъ за себя, онъ былъ готовъ на все. Онъ надѣлъ маску, которую она ему вручила.

— Идемъ, — сказала она, — за Бога и за короля!

Какое-то неосторожное восклицаніе чуть было не сорвалось съ устъ Лориса, но онъ промолчалъ.

Они безъ всякаго труда нашли маленькую дверь, кто-то шелъ впереди ихъ, постучался и скрылся. Лорисъ постучался въ свою очередь. Они прошли безъ всякаго затрудненія, не возбудивъ ни въ комъ подозрѣнія. Они очутились въ низкой комнатѣ, дурно освѣщенной нѣсколькими нагорѣвшими свѣчами. Довольно многочисленная публика терялась въ полумракѣ.

Лорисъ, которому было не по себѣ, который стыдился той роли, какую на себя взялъ, замѣтилъ, что всѣ присутствующіе сняли маски.

Это ему понравилось. Разъ, что онъ взялся за роль шпіона, онъ хотѣлъ, по крайней мѣрѣ, подвергнуть себя всѣмъ опасностямъ за свой неделикатный поступокъ.

Онъ тоже снялъ маску. Регина храбро послѣдовала его примѣру, но, такъ какъ они пришли позже всѣхъ, то были въ самомъ концѣ комнаты, куда не проникалъ свѣтъ.

Впрочемъ, на нихъ никто не обращалъ вниманія. Кто-то говорилъ громкимъ, сильнымъ голосомъ. Лорисъ взглянулъ на говорящаго и невольно подпрыгнулъ.

Ему былъ знакомъ этотъ человѣкъ, говорившій стоя передъ маленькимъ столомъ, очевидно, президентъ этого собранія. Не къ добру онъ сюда попалъ — надо же, чтобы онъ встрѣтилъ здѣсь именно того старика, на котораго за нѣсколько часовъ ему указали, какъ на яраго бунтовщика 93 года… Картамъ… дѣдушка той прелестной молодой дѣвушки-революціонерки… И невольно Лорисъ искалъ глазами своего хорошенькаго врага, которому въ душѣ, — онъ сожалѣлъ объ этомъ, — онъ былъ другомъ.

Комната была дурно освѣщена, онъ ея не нашелъ.

Онъ сталъ слушать, нетерпѣливо ожидая возвращенія своей свободы.

Картамъ, бодрый старикъ, слегка сгорбленный, съ широкимъ, плоскимъ лбомъ, который, какъ серебрянымъ вѣнкомъ, былъ окруженъ сѣдыми локонами, говорилъ зычнымъ, сильнымъ голосомъ:

— Хорошо ли вы поняли, граждане? Или завтра, во время торжества Champ de Mai, мы свергнемъ съ трона, мы, новые Бруты, новаго Цезаря, человѣка, который вторично присвоилъ себѣ власть, или, покорные другому голосу, эхо котораго вы слышали здѣсь, вы поклянетесь не человѣку, а Франціи, что вы дадите убить себя на границахъ подъ начальствомъ того, кого изберетъ себѣ войско Наполеона. Выбирайте…

Всѣ молчали.

— Что скажетъ Жанъ Шенъ? — раздался чей-то голосъ.

Всталъ человѣкъ, опять знакомый ему; Лорисъ сейчасъ же призналъ его, хотя видѣлъ всего нѣсколько минутъ: это былъ спутникъ старика, тотъ самый, который при встрѣчѣ пожималъ руки Марсель. Ему было на видъ лѣтъ тридцать пять, сорокъ, лице у него было воинственное, съ коротко остриженными волосами, съ черными густыми усами надъ толстыми губами.

— Компаньоны дю-Ги, — сказалъ онъ, — вы знаете мою ненависть къ человѣку, который убилъ республику, убилъ свободу… Вы знаете также, что я былъ другомъ, сотоварищемъ по оружію того, чья память понынѣ живетъ между вами — Жанъ Жака Уде, предводителя филалетовъ, умершаго на моихъ рукахъ въ Ваграмѣ… убитымъ…

Онъ замолкъ. Пронесся шепотъ. Всѣ помнили…

— Изъ сохранившихся филалетовъ въ настоящее время образовалось общество компаньоновъ дю-Ги (du Gui), готовыхъ умереть за свободу и отечество, и вы дали мнѣ предводительство. Я не хочу имъ пользоваться. Я даю вамъ не приказаніе, но обращаюсь съ совѣтомъ къ вашей совѣсти солдатъ, французовъ и республиканцевъ. Безъ сомнѣнія, если вы захотите, я первый готовъ буду схватить его за мантію величія, этого человѣка, котораго мы всѣ ненавидимъ, чтобы покончить съ нимъ. Но заклинаю васъ мнѣ отвѣтить на слѣдующій вопросъ: когда его не станетъ, кто будетъ командовать арміею? Вы знаете положеніе вещей, иностранныя державы угрожаютъ намъ и уничтожатъ насъ, присоединясь къ роялистамъ, которые готовы пожертвовать отечествомъ ради отжившихъ взглядовъ короля. Если Наполеонъ падетъ въ этой катастрофѣ отъ нашихъ рукъ, кто соединитъ воедино эту разбросанную армію, чья воля, сильная и единичная, двинетъ ее впередъ, подъ какимъ знаменемъ соединится она послѣднимъ усиліемъ, отъ котораго будетъ зависѣть самая жизнь Франціи? Я спрашиваю васъ, отвѣчайте.

Кто-то крикнулъ:

— Конвентъ!

Картамъ всталъ рядомъ съ Жанъ Шеномъ:

— Конвентъ! — воскликнулъ онъ, — я былъ въ немъ, у меня сохранились о немъ величественныя и вмѣстѣ ужасныя воспоминанія… Я требую его обратно; я желаю его! Мы имѣли храбрость отстаивать невозможное, мы боролись съ рокомъ, мы держали за горло самое судьбу! Борьба была тяжкая. Не имѣя достаточно снарядовъ, мы дрались нашими головами. Это было нѣчто ужасное и вмѣстѣ величественное. Когда непріятель былъ побѣжденъ, мы пали разбитые, растерзанные, уничтоженные… Въ жилахъ нашихъ не было крови. Вотъ что сдѣлалъ Конвентъ. Вы его требуете сегодня, — пусть будетъ такъ. Одинъ вопросъ: гдѣ ваши члены Конвента? Тѣ, прежніе, были молоды, были полны жизни, съ честолюбивыми замыслами, съ готовностью умереть… Они какъ бы народились отъ молодой Франціи, выросли на дѣвственной почвѣ, не разработанной, которую революція подготовила, вспахала. Гдѣ найдти въ настоящее время эту дѣвственную силу? Гдѣ это поколѣніе сильное и энергичное? Не забудьте, что все, что съ именемъ, все, что имѣетъ цѣну, за 15 лѣтъ подавлено, уничтожено. Канцлеры, камергеры, сановники, судейскіе лакеи или придворные слуги, купленные или продажные, — вотъ персоналъ вашего Конвента. Кто будетъ президентомъ въ немъ? Фуше? Конвентъ умеръ, и вамъ не воскресить его вновь.

Теперь заговорилъ Жанъ Шенъ. По его мнѣнію, вліяніе Наполеона, его обаяніе съ военной точки зрѣнія были еще во всей своей силѣ. Никто изъ патріотовъ не пожелалъ бы раскрыть настежъ врата Франціи. Но слѣдовало принять рѣшеніе. За Наполеона, или противъ него?

— Рѣшайте! — воскликнули присутствующіе, — вы нашъ начальникъ, мы васъ послушаемся.

Помолчавъ минуту:

— Выслушайте меня, — воскликнулъ Жанъ-Жакъ. — Завтра ко времени выступленія, чтобы всѣ компаньоны дю-Ги были на своемъ посту. Вы знаете, что одинъ полкъ всецѣло нашъ; когда онъ будетъ проходить мимо Цезаря… глядите всѣ, слушайте всѣ… вамъ будетъ данъ знакъ, въ которомъ вы не ошибетесь… Все будетъ зависѣть, говорю вамъ, отъ поведенія народа… отъ всей арміи. Если для насъ пробилъ часъ отдаться тяжкому долгу освобожденія отчизны, не бойтесь, мы исполнимъ свой долгъ. Если же нашъ внутренній голосъ подскажетъ намъ, что этотъ человѣкъ еще нуженъ отечеству, тогда мы войдемъ въ ряды и дадимъ себя убить подлѣ него. Хорошо ли вы меня слышали… и клянетесь ли повиноваться мнѣ?

— Да, да! — воскликнули всѣ въ одинъ голосъ.

— Благодарю васъ, братья, — отвѣтилъ звучнымъ голосомъ Жанъ Шенъ, — до завтра, и, что бы ни случилось, будемъ помнить, что у насъ одно сердце и одна мысль: pro virtute, pro patria!

И всѣ стоя повторили клятву компаньоновъ дю-Ги.

— Еще одно слово, — продолжалъ онъ: — завтра чтобы всѣ части были собраны, всѣ люди вооружены, чтобы всѣ были готовы дѣйствовать, въ рядахъ никакихъ криковъ, а теперь разойдемся. Намъ надо быть вдвое благоразумнѣе. Мы знаемъ, что измѣнники задались цѣлью предать Францію. Меня увѣряли, — я не хочу этому вѣрить, — что роялисты пытались выкрасть изъ военныхъ канцелярій планы сраженій, чтобы вручить ихъ непріятелю.

Раздался всеобщій крикъ негодованія.

— Кто эти подлецы? Назовите ихъ.

— Мы узнаемъ, кто они, повѣрьте. Судъ надъ ними свершится, и ихъ роялистское чело заклеймимъ печатью подлости и безчестія.

— Подлецы и негодяи тѣ, кто смѣетъ оскорблять короля! — прокричалъ молодой, страстный женскій голосъ.

И Регина де-Люсьенъ, стоя, вся дрожа отъ волненіи, съ непокрытымъ лицемъ, глядѣла гордо на людей, которыхъ она ненавидѣла. Какъ много выстрадала она съ первыхъ словъ, здѣсь слышанныхъ ею!

По мѣрѣ того, какъ Картамъ или Жанъ Шенъ говорили, ею все болѣе и болѣе овладѣвали ея страсть, ея предразсудки, ея гнѣвъ.

Эти слова о свободѣ, о Конвентѣ, пробудивъ въ ней ненавистныя воспоминанія, точно помрачили ей разсудокъ, и она позабыла, гдѣ она и кто она.

И какъ во снѣ, подъ вліяніемъ нервнаго возбужденія, — она была подвержена нервнымъ страданіямъ, — она приподнялась со своего мѣста и прокричала тѣ слова ненависти.

— Шпіонка! — раздалось отовсюду.

Всѣ обступили ее.

Тутъ блеснула шпага.

Жоржъ Лорисъ всталъ передъ нею, готовый быть убитымъ, чтобы ее защитить.

Странное дѣло, онъ тоже находился въ какомъ-то опьяненіи, онъ точно слышалъ какой-то новый языкъ и удивлялся, что онъ ему понятенъ. Интересъ, испытывавшійся имъ, можно было сравнить съ интересомъ, какой былъ бы возбужденъ въ немъ какимъ нибудь произведеніемъ драматическимъ, романическимъ, потрясающимъ. Онъ тоже забылъ, гдѣ онъ былъ, а главное, около кого онъ былъ.

Внезапный возгласъ Люсьенъ напомнилъ ему о дѣйствительности, и онъ явился на свой постъ рыцаря.

Картамъ и Жанъ Шенъ бросились черезъ столпившіеся ряды, отстраняя шпаги, которыя вынимались изъ ноженъ.

— Безъ насилія! — прогремѣлъ громовый голосъ Жанъ Шена.

Затѣмъ, обращаясь къ виконту:

— Скажите, кто вы? — спросилъ онъ. — Кто эта женщина? Какимъ образомъ вы оба попали сюда? Не полицейскіе ли вы?

— Я не намѣренъ разговаривать съ вами, — отвѣтилъ Лорисъ. — Тотъ, кто осмѣлится сдѣлать шагъ къ моей спутницѣ, будетъ убитъ. Если вы не подлецы, разступитесь и пропустите мою даму…

— Не прежде, чѣмъ мы увидимъ ея лице, — сказалъ кто-то.

Дѣйствительно, инстинктивно она снова надѣла маску.

Быстрымъ движеніемъ Регина сняла ее и далеко отбросила:

— Мое лице — вотъ оно. Мое имя Регина де-Салестэнь, маркиза де-Люсьенъ.

Кто-то вскрикнулъ.

Жанъ Шенъ поблѣднѣлъ какъ смерть.

Онъ обратился къ своимъ друзьямъ.

— Сотоварищи, — сказалъ онъ, — мы не ведемъ войны съ женщинами. Пропустите ту, которая носитъ имя Салестень.

Произнося это имя, голосъ его звучалъ особенно торжественно.

— Проходите, сударыня, вы свободны.

Затѣмъ онъ обратился къ виконту.

— Надѣюсь, вы не удивитесь, что мы обратимся къ вамъ, какъ мужчины къ мужчинѣ, за нѣкоторыми объясненіями.

— Иначе сказать, вы оставляете меня въ плѣну.

— Роль, которую вы играете здѣсь, заставляетъ все подозрѣвать и оправдываетъ всѣ мѣры предосторожности.

Скрестивъ руки, Регина не двигалась, не желая пользоваться свободою, которую ей давали изъ состраданія.

Въ эту минуту въ углу комнаты отворилась маленькая дверь, и влетѣла молодая дѣвушка со словами:

— Отецъ! друзья! полиція!

— Полиція! — это шпіоны насъ выдали!

Всѣ были возмущены до отчаянья.

— Это ложь! — воскликнулъ Лорисъ, возмущенный подобнымъ подозрѣніемъ.

— Въ такомъ случаѣ защищай свою жизнь!

И одинъ изъ присутствующихъ офицеровъ поднялъ на него обнаженную шпагу.

Но молодая дѣвушка Марсель, которая вдругъ узнала Лориса, бросилась къ нему.

— Вы здѣсь? Какими судьбами?

— Развѣ ты его знаешь? — спросилъ Жанъ Шенъ.

— Это онъ, тотъ самый, который защитилъ меня сегодня утромъ. Помните, когда какой-то негодяй вздумалъ оскорбить меня на улицѣ…

Регина безмолвно слушала. Это внезапное вмѣшательство женщины еще болѣе усилило гнѣвъ, кипѣвшій въ ея крови. И вдругъ эта дѣвушка вступается за Лориса, она покровительствуетъ ему.

Но она вдругъ вспомнила разсказъ Лавердьера. Лорисъ дрался за эту якобинку!

У нея точно оборвалось сердце. Быстрота впечатлѣній опережаетъ всѣ разсчеты сознанія. Въ десятую часть секунды передъ Региною предстала вся сцена: Лорисъ, предложившій руку этой красивой дѣвушкѣ, — Регина была слишкомъ женщина, чтобы "не понять, что она была прелестна, — чтобы спасти ее отъ Лавердьера, этого нахала. Итакъ Лорисъ зналъ ее, любилъ ее, и въ этомъ бѣдномъ сердцѣ маркизы, не подготовленномъ къ страданіямъ реальной жизни, открылась глубокая рана.

Она выпрямилась.

— Я свободна, сказали вы, — обратилась она гордымъ тономъ: — въ такомъ случаѣ пропустите меня.

Жанъ Шенъ подошелъ къ ней и предложилъ ей руку.

Она оглянула его съ невыразимой заносчивостью.

— Я просила только пропустить меня, — повторила она.

Жанъ Шенъ нисколько не разсердился.

— Бѣдная женщина, — проговорилъ онъ, — сколько слезъ вы себѣ готовите.

Она не разслышала его словъ или сдѣлала видъ, что не слышитъ ихъ.

Но, подходя къ двери, она обернулась.

Лорисъ не двигался.

Онъ не идетъ за ней! Онъ остается съ этой проклятой дѣвчонкой!

Онъ прочиталъ въ ея глазахъ отчаянный призывъ, полный упрека, онъ двинулся въ ея сторону.

— Постойте, — остановилъ его Картамъ, кладя ему руку на плечо: — вы забываете, что вы намъ ничего еще не отвѣтили.

Въ душѣ молодаго человѣка происходила мучительная борьба.

Марсель смотрѣла на него своими большими голубыми глазами, точно догадываясь, въ чемъ дѣло.

Затѣмъ она вдругъ проговорила:

— Боже мой! я совсѣмъ забыла, зачѣмъ я пришла. Отецъ, меня увѣдомили, что полиція предупреждена, васъ выдали.

— Вотъ видите, — воскликнулъ Картамъ, обращаясь къ Лорису: — болѣе чѣмъ когда нибудь вы обязаны объяснить ваше присутствіе.

— Какъ, — вскричалъ Лорисъ, — неужели вы можете думать!..

Онъ не докончилъ.

Въ эту минуту въ дверяхъ показались люди, и раздался голосъ:

— Именемъ закона! Никто не съ мѣста!

И Лорисъ въ полумракѣ увидѣлъ слѣдующее.

Начальникъ появившихся людей быстро подошелъ къ маркизѣ, поклонился ей и приказалъ людямъ пропустить ее.

И Регина де-Люсьенъ исчезла.

— Іуда! — вскричалъ Жанъ Шенъ, налетая на него.

Картамъ остановилъ его.

— Прежде всего спасемъ нашихъ друзей, наказать предателей всегда успѣемъ.

Все это случилось такъ быстро, что прежде, чѣмъ отрядъ полицейскихъ добрался до тѣхъ, кого имъ было велѣно арестовать, Картамъ успѣлъ добѣжать до маленькой двери, въ которую только что вошла Марсель, и, раскрывъ ее, указалъ своимъ друзьямъ, куда имъ бѣжать.

Затѣмъ, точно подчиняясь одной общей мысли, Картамъ и Жанъ Шенъ въ одну секунду устроили себѣ баррикаду изъ скамеекъ и столовъ, защищая дорогу къ двери.

Явились полицейскіе.

Тотъ, кто командовалъ ими, наткнулся на импровизированную баррикаду.

Лорисъ бросился ему навстрѣчу и сильнымъ толчкомъ оттолкнулъ его.

Въ эту минуту онъ увидалъ этого человѣка въ лице и вскрикнулъ въ бѣшенствѣ.

— Это ты злополучный капитанъ! Не сдобровать тебѣ!

Онъ узналъ Лавердьера.

Разбойникъ, не получивъ опредѣленнаго отвѣта отъ маркизы, счелъ за лучшее выдать полиціи заговорщиковъ, тайну которыхъ онъ узналъ такъ случайно.

Всегда есть люди, готовые воспользоваться предательствомъ. Въ его распоряженіе было дано полдюжины полицейскихъ и на подмогу имъ пикетъ солдатъ, которые стояли неподвижно съ ружьями на плечо.

Компаньоны дю-Ги быстро исчезли.

— Чего ждете? Хватайте этихъ мерзавцевъ! — крикнулъ Лавердьеръ своимъ людямъ.

Въ то время, пока Лорисъ удерживалъ Лавердьера, полицейскіе пробрались было къ импровизированной баррикадѣ, но, получивъ нѣсколько здоровыхъ тумаковъ, должны были отступить.

Лавердьеръ съ обнаженной шпагой кинулся на Лориса.

— А! это ты чертова кукла! — промычалъ онъ: — береги свою шкуру!

— Подлецъ! — прошепталъ Лорисъ: — на этотъ разъ твоя кираса тебя не спасетъ.

Лавердьеръ, чтобы поскорѣе покончить, вытащилъ изъ кармана пистолетъ и выстрѣлилъ изъ него въ Лориса.

Но Лорисъ отвелъ его руку шпагою.

— Спасайтесь! — крикнулъ онъ Картаму.

Но оба республиканца, заперевъ дверь за послѣднимъ товарищемъ, бросились на полицейскихъ.

На этотъ разъ завязалась отчаянная борьба въ этой полутемной залѣ, борьба неравная.

Силачъ Картамъ схватилъ скамейку и сдѣлалъ себѣ изъ нея грозное орудіе противъ противниковъ.

Двое другихъ, искусно владѣя шпагами, отстраняли полицейскихъ, непривычныхъ къ такой отчаянной борьбѣ. Спрятавшись въ углу, закрывая собою Марсель, которая прислонилась къ стѣнѣ, они довольно успѣшно защищались.

— Сюда, солдаты! — крикнулъ Лавердьеръ.

Одной рукой онъ раздвинулъ часть импровизированной баррикады, которая служила защитою трехъ людей, и снова очутился передъ Лорисомъ съ твердымъ намѣреніемъ покончить съ нимъ.

Возобновилась утрешняя борьба, но еще болѣе отчаянная, потому что Лорисъ отъ волненія потерялъ все хладнокровіе, хотя и не утратилъ умѣнья.

Но вотъ нѣсколько солдатъ, повинуясь призыву Лавердьера, приблизились съ направленными штыками.

На этотъ разъ всякое сопротивленіе становилось немыслимымъ.

Жанъ Шенъ крикнулъ:

— Сержантъ, развѣ подобное дѣяніе достойно солдатъ, развѣ вы на содержаніи мушаровъ Фуше?

— Везъ фразъ! — погремѣлъ Лавердьеръ, — хватайте эту каналью!

— За это слово ты заплатишь дорого! — воскликнулъ Лорисъ.

И онъ хватилъ шпагою по лицу негодяя.

Во время драки Марсель нагнулась къ Жанъ Шену и сказала ему нѣсколько словъ на ухо, затѣмъ она пробралась къ маленькой двери, совсѣмъ не замѣтной въ темнотѣ.

Шенъ и Картамъ, все еще отбиваясь, незамѣтно держались направленія этой двери.

Марсель крикнула:

— Мсьё Лорисъ, еще одну минуту!

И пока молодой человѣкъ держалъ въ решпектѣ полицейскихъ, — многіе изъ нихъ попробовали его шпаги, — она внезапно раскрыла дверь, въ которую оба исчезли.

— Сюда! Сюда, мсьё Лорисъ! — крикнула снова Марсель.

Онъ понялъ.

Солдаты почти овладѣли имъ. Онъ отскочилъ назадъ, Марсель схватила его за руку.

— Идите…

Можно было еще бѣжать.

Въ эту минуту раздался крикъ отчаянья.

Въ одно мгновеніе агенты окружили домъ и овладѣли бѣглецами.

Полицейскіе схватили Лориса.

Молодую дѣвушку чьи-то грубыя руки отбросили внутрь комнаты.

— Пусть лучше они убьютъ меня, — воскликнула она, обезумѣвъ отъ ужаса, — но издалека, издалека!

— Наконецъ-то попались! — воскликнулъ Лавердьеръ.

Негодяй, почти ослѣпшій отъ крови, которая струилась изъ его неопасной раны, взбѣшенный до неистовства, бросился на Лориса съ обнаженной шпагой.

— Здѣсь не убиваютъ, — проговорилъ сержантъ, поднимая оружіе, которое было выбито изъ рукъ. — А главное мы неособенно любимъ такого рода дѣла.

И, обращаясь къ арестованнымъ, сказалъ:

— Не бойтесь, господа, я отвѣчаю за вашу безопасность. Товарищи, если вотъ этотъ вздумаетъ оскорблять этихъ людей, на штыкъ его.

— Что касается васъ, мадемуазель, — обратился онъ къ Марсель: — мнѣ кажется, намъ нечего васъ арестовывать.

— Отчего нѣтъ! — воскликнулъ Лавердьеръ, который узналъ ее: — самка-заговорщица, чѣмъ не добыча!

— Разбойникъ, — крикнулъ ему Лорисъ, — мнѣ придется тебя убить!

Марсель проговорила тихо:

— Я арестована, это моя честь, и я отъ нея не отказываюсь.

Картамъ и Жанъ Шенъ дрожали отъ гнѣва. Ихъ такъ окружили, что всякая попытка къ бѣгству была безполезна.

Марсель улыбалась имъ, чтобы ихъ успокоить.

— Въ дорогу! — скомандовалъ сержантъ, который спѣшилъ избавиться отъ этихъ хлопотъ.

Четырехъ плѣнниковъ окружили солдаты.

Случай раздѣлилъ ихъ на группы: впереди шли Лорисъ и Марсель, за ними два ряда солдатъ и затѣмъ Картамъ и Жанъ Шенъ.

Полицейскіе слѣдовали за ними.

Выступили. Пока все это совершалось, гроза разразилась; шелъ теплый, мелкій дождь.

— Куда ведете вы насъ? — спросилъ Лорисъ сержанта.

— Въ консьержери.

— Далеко?

— Не болѣе получаса ходьбы.

Плѣнники такъ и шлепали по лужамъ.

— Смѣю ли я вамъ предложить руку? — спросилъ Лорисъ Марсель.

— Не знаю, принять ли мнѣ ваше предложеніе, — отвѣтила смѣясь Марсель: — вѣдь вы изъ нашихъ враговъ.

— Который защищалъ васъ не хуже лучшаго друга.

— И дважды въ одинъ день, — прибавила она, опираясь на его руку.

— Вы промокли, — замѣтилъ онъ. Онъ снялъ съ себя плащъ и накинулъ его на плечи Марсель.

Она не противилась.

Они шли рядомъ; она опиралась на его руку: она была такъ легка.

Оба молчали.

Свѣжесть ночи понемногу успокоила и отрезвила молодаго человѣка; сознаніе дѣйствительности вернулось къ нему. Съ самаго начала этого вечера ему казалось, что онъ живетъ въ какомъ-то фантастическомъ мірѣ.

Только теперь онъ понялъ, что онъ, виконтъ Жоржъ де-Лорисъ, за полночь шелъ пѣшкомъ по улицамъ Парижа, окруженный солдатами, подъ конвоемъ полицейскихъ, что онъ былъ арестованъ среди якобинцевъ, которыхъ защищалъ со всею отвагою.

Онъ былъ причастенъ къ заговору, цѣлью котораго было торжество республики надъ королемъ, надъ всѣми принципами, которыхъ онъ былъ такимъ ярымъ защитникомъ.

Какъ могло все это случиться? Онъ съ трудомъ могъ собраться съ мыслями. Но у него сжималось сердце отъ боли.

Дѣйствительно, онъ началъ съ роли шпіона. Какъ могла m-me де-Люсьенъ, — Регина, которая была другою половиною его души, его совѣсти, — какъ могла она вовлечь его въ интригу, которая возмущала его честность.

И это отвращеніе, презрѣніе къ себѣ, усилилось еще, превратилось въ острую боль, когда онъ вспомнилъ, что въ ту минуту, когда въ эту залу проникли полицейскіе, илъ начальникъ, негодяй, предатель, подлецъ, поклонился ей, приказавъ ее пропустить.

Значитъ, правда! Значитъ, Регина выдала полиціи тайну этого собранія! Когда она вела туда Лориса, она знала, что эти люди будутъ арестованы. Нѣтъ! быть этого не можетъ! Какъ бы ни была m-me Люсьенъ во власти тѣхъ страстей, которыя царили въ ея душѣ, быть не можетъ, чтобы она ни во что не ставила тѣхъ требованій чести, какія онъ, Лорисъ, привыкъ уважать.

Борьба! Пусть будетъ такъ! но съ открытымъ лицемъ, съ обнаженною грудью, со шпагою въ рукѣ, открытую борьбу я понимаю, но эти подземныя козни, эти предательскія хитрости!

И онъ чувствовалъ на своей рукѣ маленькую ручку этой Марсели, которая, быть можетъ, думала, что онъ выдалъ ее вмѣстѣ со всѣми ея близкими!

Но она казалась такою довѣрчивою, также довѣрчивы были и всѣ тѣ, которые не оттолкнули его, которые не отнеслись, какъ къ оскорбленію къ его общему съ ними участію въ борьбѣ и аресту.

Говоря правду, Лорисъ не могъ рѣшительно разобраться во всѣхъ этихъ событіяхъ, они казались ему до того противорѣчивыми антитезными, точно всѣ они были плодомъ горячечнаго бреда.

Онъ до того былъ поглощенъ всѣми этими мыслями, что совсѣмъ не замѣтилъ дороги; онъ съ грустью увидалъ, что передъ нимъ раскрылись двери, и что онъ четвертымъ вошелъ въ грязную комнату, подошелъ къ деревянной рѣшеткѣ, за которой сидѣлъ господинъ, безобразный съ виду, съ грубыми пріемами, который, уткнувъ носъ въ протоколъ, бормоталъ едва уловимые вопросы.

Спрашивались имена, фамиліи.

Картамъ проговорилъ своимъ звучнымъ голосомъ:

— Мы отвѣчать не намѣрены. До тебя это не касается. Тѣ, кто насъ арестовалъ, должны знать, кого они арестовали.

Жанъ Шенъ настаивалъ:

— Разъ, что вы не знаете нашихъ именъ, значитъ, противъ насъ не сдѣлано никакихъ заявленій. И тогда нашъ арестъ не законный. Я протестую.

— Хорошо. «Отказались отвѣчать»? — записалъ господинъ. — Мнѣ безразлично. Ну, а вы что скажете, малютка? — обратился онъ къ Марсель.

— Скажу, что вы невѣжа, — отвѣтила она, гордо выпрямляясь.

— Прекрасно, — повторилъ онъ. — Якобинцы и якобинки — всѣхъ васъ въ одинъ мѣшокъ.

Затѣмъ онъ съ насмѣшкою обратился къ Лорису.

— Что касается васъ, «citoiyien»…

Онъ нарочно сдѣлалъ удареніе на словѣ, вышедшемъ изъ употребленія.

Лорисъ прервалъ его рѣзко:

— Милостивый государь, мое имя — виконтъ Жоржъ де-Лорисъ, и я предупреждаю васъ, что если не сегодня, то въ первый день моей свадьбы я расплачусь съ вами палкою за ваши дерзости.

У виконта былъ весьма внушительный видъ, и чиновникъ, который умѣлъ различать людей, приподнялъ на него свои, вооруженные очками, глаза.

— Вы сказали — виконтъ…

— Де-Лорисъ… и даже если бы я не былъ дворяниномъ, я, все-таки, не позволилъ бы вамъ выражаться поизвощицки.

На этотъ разъ чиновникъ вскочилъ, онъ колебался между сохраненіемъ достоинства своей профессіи и благоразуміемъ.

— Я ничего вамъ не сказалъ обиднаго, — замѣтилъ онъ: — неужели обида назвать кого нибудь «citoyen».

Во всякое другое время Лорисъ принялъ бы это за величайшее оскорбленіе; но онъ былъ уже не тотъ.

— Довольно разговоровъ, — сказалъ онъ. — Исполняйте вашу обязанность, и только вашу обязанность, но предупреждаю васъ, что я разсчитаюсь съ вами за вашу грубость и за себя, и за моихъ друзей.

Онъ оглянулся.

— А гдѣ же, — спросилъ онъ: — поставщикъ тюрьмъ, которому я имѣлъ удовольствіе дать пощечину моей шпагой?

— Не знаю, окомъ выговорите, — отвѣтилъ полицейскій. — Мнѣ некогда съ вами разговаривать.

Онъ сдѣлалъ знакъ тюремщикамъ, которые терпѣливо ожидали окончанія формальностей предварительной переписи.

— Отдайте все, что вы имѣете при себѣ, — сказалъ онъ арестованнымъ: — избавьте этихъ господъ отъ труда васъ обыскивать.

Картамъ и Жанъ Шенъ побросали на полъ пустяшные предметы, которые были у нихъ въ карманахъ. Марсель послѣдовала ихъ примѣру.

Что касается Лориса, котораго еще не обезоружили, онъ вынулъ шпагу и сказалъ:

— Первый, кто подниметъ на меня руку, будетъ проткнутъ мною, какъ курица.

У него былъ такой рѣшительный видъ, что полицейскіе, растерявшись, разступились.

— Однако, — воскликнулъ выведенный изъ себя чиновникъ, — правила должны быть соблюдаемы.

— Какія правила? — вскричалъ Лорисъ: — развѣ я признаю за вами право наложить на меня руку?

Картамъ вмѣшался:

— Повѣрьте, ваше сопротивленіе только узаконитъ грубость этихъ людей. Благоразумнѣе будетъ сдѣлать видъ, что вы подчиняетесь имъ.

— Что же я долженъ сдѣлать для этого? — спросилъ Лорисъ.

— По крайней мѣрѣ, отдать вашу шпагу…

— Кому? Этому?!…

— Отдайте ее мнѣ, — сказала Марсель.

Она смотрѣла на него съ улыбкою шаловливаго ребенка. Ему стало стыдно своей несдержанности передъ невозмутимымъ спокойствіемъ молодой дѣвушки, и, сознавая, что этотъ компромиссъ въ любезной формѣ избавлялъ его отъ уязвленія слишкомъ развитаго самолюбія, онъ передалъ ей шпагу.

Она взяла ее и передала чиновнику не рукояткою, а лезвіемъ:

— Сберегите намъ это, — сказала она: — пока мы здѣсь.

Она обращалась съ нимъ, точно съ лакеемъ, которому даютъ подержать верхнее платье.

Чиновникъ ощущалъ нѣкоторое безпокойство: дѣйствительно онъ не получилъ никакой пояснительной бумаги по поводу ареста этихъ людей, которые не походили на простыхъ преступниковъ.

Полицейскіе были вытребованы по особому приказу Фуше, они послѣдовали за своимъ случайнымъ начальникомъ и больше ничего не вѣдали.

Хуже всего было то, что этотъ начальникъ исчезъ до ихъ прибытія въ консьержери, быть можетъ, руководясь принципомъ, что не слѣдуетъ переступать порога тюрьмы безъ особой крайности.

Что дѣлать съ арестованными?

Чиновникъ не шевелился, съ поднятымъ перомъ къ верху онъ сидѣлъ, не зная, на что рѣшиться. Вдругъ ему пришла счастливая мысль. Лучшее средство уменьшить свою отвѣственность, это — раздѣлить ее.

— Господа, — обратился онъ къ тѣмъ, которые отказывались ему отвѣчать: — напрасно вы не хотите назвать себя. Если бы я зналъ ваши фамиліи, я сегодня же послалъ бы списокъ въ канцелярію герцога Отрантскаго, и, быть можетъ, это помогло бы сократить время вашего заключенія.

Картамъ и Жанъ Шенъ переглянулись.

— Вы правы, — проговорилъ Картамъ: — чѣмъ скорѣе увидать въ глаза вонючее животное, тѣмъ лучше… Пишите же… Гракхъ Картамъ, ссыльный Нивоза, бывшій секретарь комитета общественнаго спасенія, который вмѣстѣ съ «citoyen» Фуше вотировалъ за смерть Капета…

— О! — воскликнулъ Лорисъ.

— Тише! — замѣтила Марсель.

Полицейскій чиновникъ злился до бѣлаго каленья, но молча писалъ.

— Жанъ Шенъ, — началъ другой, — капитанъ 6-го егерскаго полка. Бывшій другъ Уде, бывшій другъ Мала…

— Это какіе-то съумасшедшіе, — рѣшилъ несчастный писака. — А. вы? — обратился онъ къ Лорису и къ молодой дѣвушкѣ: — не имѣете ли и вы сообщить мнѣ чего особеннаго?…

— Да здравствуетъ король! — воскликнулъ Лорисъ.

— Да здравствуетъ республика! — воскликнула Марсель.

— Если вамъ хочется крикнуть: да здравствуетъ императоръ, пожалуйста, не стѣсняйтесь насъ, — сказалъ, громко смѣясь, Картамъ.

— Довольно! — крикнулъ ошеломленный полицейскій, твердо рѣшившій сейчасъ же обо всемъ увѣдомить свое начальство. — Отведите четырехъ арестованныхъ въ заднюю комнату канцеляріи. Тамъ они будутъ ожидать приказанія министра.

На этотъ разъ не было протеста, и черезъ нѣсколько минутъ наши четыре дѣйствующія лица очутились въ комнатѣ, болѣе похожей на контору, чѣмъ на тюрьму, въ которой было нѣсколько креселъ, диванъ, все это, правда, не первой свѣжести, но во всякомъ случаѣ чище и удобнѣе мебели залы St.-Martin.

Но для того, чтобы они не могли сомнѣваться насчетъ ихъ мѣстопребыванія, которое было, все-таки, заключеніемъ, ихъ оставили въ потьмахъ; затѣмъ они услыхали, какъ дверь съ основательными замками закрылась за ними.

IX.

Говоря правду, положеніе было довольно оригинальное.

Марсель привѣтствовала темноту веселымъ порывомъ смѣха, къ которому невольно присоединились и трое мужчинъ.

— Однако, — началъ Картамъ своимъ искреннимъ голосомъ, въ которомъ подъ искусственною грубостью звучала отеческая нѣжность, — надо намъ устроиться какъ можно поудобнѣе на ночь. Я разглядѣлъ тутъ нѣчто въ родѣ дивана… Его отдадимъ Марсели. Она въ немъ будетъ, какъ дитя въ колыбелькѣ…

— Нѣтъ, нѣтъ, диванъ для васъ, дѣдушка…

— Извольте слушаться, мадемуазель. Когда мы были въ Гвіанѣ и когда случалось быть въ трудныхъ походахъ, мы избирали себѣ начальника и всѣ должны были ему повиноваться. Дай-ка мнѣ руку, Марсель, я держусь за диванъ. Изъ нашихъ плащей мы тебѣ устроимъ подушку, а главное, постарайся заснуть… Если только угрызенія совѣсти…

Все это было сказано весело, съ полнымъ душевнымъ спокойствіемъ.

Ощупью идя на его голосъ, Марсель взялась за руку дѣдушки, который устроилъ ее какъ можно лучше.

— Теперь каждому изъ насъ по креслу. Жанъ, нашелъ ли ты твое?

— Да, какъ же.

— А вы, мсьё Лорисъ?

Виконтъ чувствовалъ всю неловкость своего положенія, которая увеличивалась все болѣе и болѣе съ каждою минутою.

До сихъ поръ между ними не было никакого объясненія, у его товарищей по бѣдѣ могли быть подозрѣнія на его счетъ, отъ которыхъ онъ желалъ себя оправдать.

— Господа, такъ какъ теперь мы одни, позвольте вамъ объяснить…

— Это въ часъ-то ночи? — воскликнулъ Жанъ Шенъ, — да Богъ съ вами: мѣшать спать Марсели, нѣтъ, ужъ, пожалуйста, отложимъ объясненія…

— Да замолчите ли вы? — крикнулъ Картамъ громовымъ голосомъ. — Всего одинъ вопросъ — вы французъ?

— Конечно.

— Если чужестранецъ овладѣетъ Франціею?

— Я положу жизнь, чтобы его выгнать.

— Въ такомъ случаѣ, — продолжалъ Картамъ, — спите спокойно. Кричите «да здравствуетъ король», если это можетъ вамъ доставить удовольствіе, только не очень громко, чтобы насъ не разбудить. Во всякомъ случаѣ — вы славный малый.

— Я тебѣ говорила, дѣдушка.

— Молчи, маленькая болтушка, спи, не болтай. Прощай, черезъ три минуты я буду храпѣть.

Пусть всякій объясняетъ посвоему, отчего Лорисъ пришелъ въ самое радостное настроеніе. Положимъ, оцѣнка — славный малый, была довольно фамильярная, но Лорисъ не обидѣлся, напротивъ, онъ былъ въ восторгѣ. Въ первый разъ въ жизни ему приходилось сталкиваться такъ близко съ этимъ ужаснымъ людомъ революціи, съ этими Маратами въ изступленіи, съ этими ужасными «tricoteuses». Этотъ Картамъ, кровопійца, — попилъ таки онъ крови, мысленно, не безъ отвращенія, вспоминалъ Лорисъ, — а какое у него красивое, доброе лице, и этотъ Жанъ Шенъ, этотъ предводитель республиканскихъ бандитовъ, имѣетъ видъ настоящаго солдата, и эта мегера, вязальщица, которую въ темнотѣ, ее укрывавшей, нельзя было разглядѣть, и присутствіе которой такъ стѣсняло его, что онъ не рѣшался пошевелиться, чтобы дойдти до кресла или стула, на которомъ бы могъ отдохнуть, и изъ-за которой онъ стоялъ прислонившись въ самомъ отдаленномъ углу комнаты, не смѣя сдѣлать шагу, точно желая, чтобы теперь именно забыли о немъ. Конечно, онъ не будетъ спать! Неужели Лорисъ не можетъ провести одной ночи безъ сна, — онъ, весь истерзанный заботами, всякими треволненіями?

А Регина, Регина!

Это имя, которое вдругъ предстало въ его памяти, точно удивило его.

Чѣмъ объяснить, что до сихъ поръ оно не сорвалось ни разу съ его устъ?

Вмѣстѣ съ нимъ онъ съ тоскою вспомнилъ о послѣднихъ событіяхъ этого мучительнаго вечера.

Но неужели онъ будетъ несправедливъ?

Нѣтъ! Если Регина подъ впечатлѣніемъ своихъ политическихъ увлеченій и не сохранила настоящей границы между благородной борьбою и низкою засадою, то настоящимъ преступникомъ былъ, все-таки, онъ. Зачѣмъ не остановилъ онъ ее на порогѣ этого дома, который для чести ихъ обоихъ имъ не слѣдовало переступать.

Но кто донесъ полиціи?… О, конечно, не она… Но она знаетъ этого Лавердьера, этотъ типъ стараго воина, разбойника, убійцы по найму… Этотъ человѣкъ преклонился, чтобы пропустить ее… при этомъ воспоминаніи у Лориса выступили слезы на глазахъ, слезы сожалѣнія, боли, отчаянія, точно случилось что-то непоправимое, точно что-то, умерло въ его сердцѣ.

Не любовь его пострадала, — онъ любилъ такъ же глубоко, такъ же страстно, какъ прежде, — но къ его чувству присоединилось какое-то отчаяніе, которое заставляло его невыносимо страдать. Передъ нимъ точно раскрылась мрачная бездна, отъ близости которой у него кружилась голова отъ страху.

Картамъ громко храпѣлъ, какъ подобаетъ сильному человѣку, который наполовину ничего не дѣлаетъ. Двухъ другихъ не было слышно. У него то путались мысли, то вдругъ являлись проблески сознанія дѣйствительности. Незамѣтно онъ опустился на полъ и, наконецъ, заснулъ.

Вдругъ черезъ нѣсколько времени онъ раскрылъ глаза. Лучъ яркаго свѣта падалъ ему прямо въ лице. У занавѣсокъ, наполовину отдернутыхъ, виднѣлся граціозный абрисъ молодой женщины. Онъ не сразу узналъ ее. Она стояла къ нему спиною и смотрѣла въ окно, приподнявшись на носки своихъ маленькихъ ножекъ.

Лорисъ вскочилъ однимъ прыжкомъ.

Молодая дѣвушка обернулась и слегка вскрикнула.

— А! мсьё Лорисъ, вы здѣсь, — проговорила она.

Это была Марсель во всей прелести своихъ 16 лѣтъ, съ розовыми щечками, свѣженькими губками, какъ пробуждаются отъ сна въ блаженные дни молодости.

Онъ, немного блѣдный, удивленно оглядывался вокругъ.

Они были одни.

Отчего? Почему?

— А я думала, — продолжала Марсель: — что вы ушли вмѣстѣ съ ними… Я совсѣмъ не видала васъ, вы такъ запрятались въ вашемъ уголку.

— Они ушли, говорите вы, а вы остались… Отчего и вамъ не возвратили свободу?..

— Я вамъ не говорила, что ихъ освободили.

— Что же это все значитъ?

— Очень просто. Рано утромъ, не знаю хорошенько въ которомъ часу, я спала такъ крѣпко, открылась дверь, и пришли за отцемъ и дѣдушкою.

— Я ничего не слыхалъ.

— Это показываетъ, что у васъ крѣпкій сонъ.

— Что же имъ объявили?

— Что Фуше прислалъ за ними.

— Фуше!..

— Ну, да… О, это нисколько не удивило дѣдушку… Онъ даже отвѣтилъ имъ… какъ якобинецъ…

— Зачѣмъ же меня не разбудили? Зачѣмъ меня не увели вмѣстѣ съ ними?

— Ужъ не знаю. Что дѣлать, вы, можетъ быть, не знаете Фуше?

— Конечно, нѣтъ, — развѣ я знаюсь съ такими господами?

Онъ вдругъ остановился, почувствовавъ, что сказалъ что-то

лишнее.

Марсель улыбнулась.

— О, я на васъ ничуть не въ претензіи… потому что… потому что…

— Почему же это? Скажите.

— Если вы такъ отрекаетесь отъ знакомства съ Фуше… значитъ, не вы насъ…

— Не я выдалъ вашего отца и его друзей?.. Мадемуазель, я благословляю случай, благодаря которому я могу, наконецъ, все выяснить, потому что, увѣряю васъ, у меня слишкомъ тяжелое бремя на душѣ. Посмотрите мнѣ въ лице, мадемуазель, и скажите, похожъ ли я на Іуду?

— Конечно, нѣтъ! Нисколько!

— Въ такомъ случаѣ, клянусь вамъ честью, по совѣсти, что я былъ пораженъ не менѣе васъ этимъ внезапнымъ появленіемъ полиціи. Чтобъ я занимался ремесломъ предателя… да я лучше бы согласился сгнить въ тюрьмѣ…

Онъ говорилъ взволнованнымъ голосомъ, искреннимъ, въ которомъ чувствовалась неподдѣльная честность его молодости.

— Какъ же вы могли попасть въ это собраніе? Вѣдь вы должны были знать пароль пропуска, извѣстный условный знакъ.

Лорисъ открылъ было ротъ, чтобы отвѣчать, но вдругъ вспомнилъ, что для того, чтобъ себя оправдать, онъ долженъ будетъ обвинить m-me де-Люсьенъ.

— Не спрашивайте меня, — пробормоталъ онъ: — прошу васъ, удовольствуйтесь моимъ словомъ честнаго человѣка… Я попалъ въ это собраніе, руководимый только любопытствомъ. Что касается слова пропуска и условнаго знака, я узналъ ихъ, благодаря чистой случайности… клянусь вамъ… Неужели вы еще не вѣрите мнѣ?

— Мнѣ дѣдушка сказалъ, что у васъ лице честнаго человѣка, я всегда вѣрю дѣдушкѣ.

— Такъ что, если бы дѣдушка не заступился за меня…

— Я никогда васъ не обвиняла.

Оба замолкли. Марсель сѣла, склонила голову, и разговоръ прекратился. Лорисъ не нашелся его возобновить. Но черезъ нѣсколько минутъ Марсель самымъ равнодушнымъ голосомъ заговорила снова.

— Дама, которую вы сопровождали, очень хорошенькая. Какъ мнѣ послышалось, она — маркиза.

— Она громко назвала себя, и потому не будетъ предательствомъ, если я повторю его. Ее зовутъ маркизою де-Люсьенъ.

— А ея имя?

— Регина.

— Она ваша сестра? Ваша родственница?

— Моя невѣста, — сказалъ серьезно Лорисъ.

Въ этомъ открытомъ заявленіи былъ точно протестъ противъ подозрѣній заранѣе обдуманнаго поступка.

Марсель захлопала въ ладоши.

— Какъ я рада, что она такая хорошенькая.

И, понизивъ голосъ, она прибавила съ комическою таинственностью:

— Значитъ, она ярая роялистка?

— Да, мадемуазель.

— Не подумайте, что я ее осуждаю за это, главное надо любить свое отечество, а тамъ всѣ убѣжденія хороши… Дѣдушка не любитъ Наполеона, но онъ выносилъ бы его, если бы его военная геніальность помогла ему изгнать иноземцевъ.

— Я слышалъ его взгляды и, признаюсь, былъ ими тронутъ.

— Дѣдушка такъ хорошо говоритъ… да и отецъ тоже, не правда ли?

— Моя лучшая похвала имъ будетъ, если я скажу, что, не смотря на разницу нашихъ убѣжденій, я забывалъ это, когда они говорили о Франціи.

— Какъ это хорошо. Какъ видите, мы съ вами совсѣмъ не такіе большіе враги, какъ вы говорили. Вы солдатъ?

— Я получилъ чинъ поручика, чтобы участвовать въ этомъ походѣ.

Какъ странно, въ эту минуту онъ совсѣмъ забылъ о своей нерѣшительности, и ему казалось вполнѣ естественнымъ идти защищать границы, хотя бы подъ предводительствомъ Наполеона.

— Прекрасно. Можетъ быть, мы съ вами тамъ встрѣтимся.

— Въ арміи? Что вы хотите этимъ сказать?

— Не бойтесь, я не буду маркитанткою; но, можетъ быть, — все это должно рѣшиться сегодня, — дѣдушка приметъ предложеніе Карно — стать во главѣ интендантства. Вѣдь дѣдушка былъ однимъ изъ великихъ организаторовъ арміи при Жемапѣ, Флерю, и еще въ 93 до самаго 18 брюмера.

— И если вашъ дѣдушка уѣдетъ?

— Я ѣду съ нимъ. Что же онъ будетъ дѣлать безъ меня?

— Вы его очень любите?

— Еще бы! Кромѣ него и отца, у меня никого нѣтъ на свѣтѣ.

— А ваша мать?

— Я ее не знала, — проговорила растроганная Марсель. — Моя исторія печальная: я найденышъ.

— Но у васъ отецъ, дѣдушка?

— Отецъ, да. Но дѣдушка не мой дѣдушка: онъ больше этого. Онъ нашелъ меня въ оврагѣ, умирающую, совсѣмъ, совсѣмъ маленькую. Мать моя была убита, отецъ пропалъ безъ вѣсти, и только позже, много, много позже, Картаму удалось розъискать моего отца. Зато теперь я такъ счастлива, они такіе добрые.

— Они сдѣлали изъ васъ маленькую отчаянную республиканку, — сказалъ смѣясь Лорисъ, желая отвлечь молодую дѣвушку отъ печальныхъ мыслей.

— Это случилось само собою; но главное, не подумайте, что я занимаюсь политикою. Это ихъ дѣло, родителей. Я только люблю ихъ и восхищаюсь ими и, еслибы потребовалось, готова была бы умереть за нихъ, какъ храбрый солдатъ.

Все это было сказано безъ всякаго хвастовства, просто съ дѣтскою наивностью.

Теперь Лорисъ могъ хорошо ее разглядѣть, лучше, чѣмъ во время свалки съ полицейскими или въ минуту уличной ссоры, и онъ былъ пораженъ врожденной граціей, изяществомъ этой прелестной бѣлокурой дѣвушки, ея ручками герцогини, ея гармоническимъ голосомъ, который можно было только сравнить, выражаясь античнымъ стилемъ, съ пѣніемъ птичекъ. Вся ея физіономія, ея нѣжныя черты, нарисованныя точно пастелью, дышали энергіею и искренностью. Марсель не могла лгать, Марсель была преданная. Это можно было прочесть на ея спокойно-веселомъ лицѣ, на которомъ, казалось, еще никакая забота не оставила слѣда. Совсѣмъ не кокетка, тѣмъ не менѣе ея косыночка была очень граціозно повязана вокругъ ея таліи, платье ея падало красивыми складками, ногти были тщательно вычищены, ножки хорошо обуты, на нихъ не было ни капли грязи, не смотря на ночной походъ, — все это свидѣтельствовало объ уходѣ за собою. Въ ней не было и тѣни того дурнаго кокетства, которое она могла бы проявить, оставшись одна въ обществѣ молодаго человѣка; ни однимъ движеніемъ, ни однимъ словомъ она не проявила желанія показаться ему лучше, чѣмъ она была на самомъ дѣлѣ.

Она говорила просто, какъ въ присутствіи своего отца, и даже слушатель менѣе деликатный, чѣмъ Лорисъ, не нашелъ бы повода ни къ какому банальному комплименту, болѣе или менѣе удачно выпрошенному.

Лорису казалось, что онъ въ обществѣ младшей сестры, быть можетъ, болѣе благоразумной, чѣмъ онъ самъ, которая на него имѣетъ вліяніе. Никакая банальная любезность не приходила ему на умъ.

Его разбирало любопытство. Ему очень хотѣлось разспросить молодую дѣвушку объ ея прошломъ, которое казалось ему такимъ печальнымъ; не зная его, ему уже было жаль ее, онъ чувствовалъ къ ней искреннее сочувствіе, благодаря невольной симпатіи, которую она ему внушала.

— Въ такомъ случаѣ, — воскликнулъ онъ: — ваше имя не Марсель Картамъ, какъ вы мнѣ сказали?

— Марсель — да, Картамъ — нѣтъ. Но, такъ какъ я долго жила съ дѣдушкой, мнѣ дали его фамилію. Я ношу ее пока. Я люблю ее: это фамилія человѣка съ чуднымъ сердцемъ, который много страдалъ. Да, мой дѣдушка, Гракхъ Картамъ, великій человѣкъ по своей честности, по своей добротѣ.

— Какая вы восторженная! Вашъ отецъ не ревнуетъ васъ къ мсьё Картамъ?

Марсель покачала головой:

— О, нѣтъ, они оба любятъ меня, и я люблю ихъ обоихъ, но люблю ихъ каждаго по-другому. Видите ли, не знаю, какъ вамъ это даже объяснить; если бы такая дѣвочка, какъ я, смѣла бы судить о старикѣ, я бы сказала: Картамъ, — мы такъ называемъ его попросту Картамъ, безъ мсьё, — добродушнѣе… мягче… удивительно снисходителенъ, добръ, милъ…

— Тогда какъ мсьё Жанъ Шенъ…

— Отецъ — солдатъ, — отвѣтила серьезнымъ тономъ Марсель: — солдатъ Франціи, республики. Я вижу его не болѣе нѣсколькихъ недѣль въ году и тѣмъ не менѣе постоянно о немъ думаю; для меня онъ олицетворяетъ собою типъ древнихъ рыцарей, которые дрались съ чудовищами.

— Съ чудовищами! — воскликнулъ смѣясь Лорисъ: — это съ такими-то роялистами, какъ я?

— Вы смѣетесь, а вы совсѣмъ не такъ далеки отъ истины, — отвѣтила весело Марсель. — Но я только говорю, что отецъ мой внушаетъ мнѣ глубокое къ себѣ восхищеніе, что я преклоняюсь передъ его ежеминутнымъ отрѣшеніемъ, его безпредѣльною преданностью… О, я убѣждена, что во всѣхъ моихъ взглядахъ на отца и дѣдушку я вполнѣ справедлива.

Затѣмъ, понизивъ голосъ, она прибавила:

— У него столько горя, такая печаль: онъ никогда не утѣшится… Дѣло въ томъ, что я очень напоминаю ему мою мать.

Она вздрогнула и провела рукой по глазамъ.

— Я вамъ разсказываю все это… я думаю, вамъ надоѣло меня слушать…

— Какъ можете вы это думать? — воскликнулъ Лорисъ: — мнѣ представляется, что вы моя сестра, и все, что близко вамъ, близко и мнѣ.

— Слова! Слова! По выходѣ отсюда, когда вы очутитесь около вашей хорошенькой, очень хорошенькой невѣсты, вы, конечно, скоро забудете о нашемъ братствѣ! И чего добраго, когда вернется вашъ король, — она такъ важно произнесла это монархическое слово, — вы, пожалуй, даже велите арестовать дѣдушку, отца и меня!

Лорисъ быстро всталъ.

— Это очень не любезно съ вашей стороны, — проговорилъ онъ, — и не знаю, гдѣ поводъ къ тому, чтобъ вы меня оскорбляли. Я ненавижу все, что даже издалека походитъ на преслѣдованіе, я бы скорѣе позволилъ себѣ отрубить вотъ эту руку, чѣмъ подписалъ бы четыре строчки, которыя лишили бы кого нибудь свободы. Вы считаете меня за очень дурнаго оттого, что я роялистъ? Разубѣдитесь въ этомъ, я тоже понимаю великодушіе и преданность и я такой же добрый, какъ Гракхъ Картамъ и Жанъ Шенъ.

— О, на счетъ этого… — замѣтила Марсель, качая головою.

— Вы сомнѣваетесь во мнѣ? Въ такомъ случаѣ я вамъ докажу это на дѣлѣ. Вопервыхъ, вы, кажется, сомнѣваетесь въ моей любви къ родинѣ. Развѣ я не уѣзжаю сегодня еще? Я офицеръ. Я исполню мой долгъ, и если меня убьютъ, я надѣюсь, что тогда m-lle Марсель Картамъ согласится не обвинять меня.

Какой удивительный переворотъ совершился въ душѣ Лориса, онъ гордился въ настоящую минуту тѣмъ, что наканунѣ еще казалось ему унизительнымъ для его достоинства. Говоря о будущихъ сраженіяхъ, онъ становился смѣлѣе, искренность такъ и просилась наружу изъ его облегченной души.

Онъ не пытался увлечь молодую дѣвушку своими рѣчами, онъ желалъ одного только страстно, честно, чтобы она простила ему его двусмысленное поведеніе этой ночи, желалъ только возстановить свое честное имя въ ея глазахъ.

— Значитъ, вы будете на Champ de Mai?

— Конечно, — отвѣтилъ онъ: — если только Фуше не вздумаетъ продержать меня до конца свѣта.

— Развѣ у васъ нѣтъ никого, кто бы похлопоталъ за васъ?

Онъ медлилъ отвѣтомъ.

— Конечно, есть… но дѣло въ томъ, что партія, къ которой я принадлежу, не пользуется вліяніемъ у этихъ людей…

Онъ закусилъ губы и остановился, онъ вспомнилъ, что втеченіе вечера имя Фуше было произнесено маркизою, и что между роялистами и цареубійцами было заключено нѣчто въ родѣ договора.

Онъ покраснѣлъ и поспѣшилъ прибавить:

— Но вы сами отчего же не освобождены до сихъ поръ?

— О, я покойна… Дѣдушка…

Она не успѣла докончить, какъ отворилась дверь. Въ комнату влетѣлъ маленькій, худенькій господинъ и направился прямо къ Лорису съ распростертыми объятіями.

— Дитя мое дорогое, скорѣе отсюда вонъ!

— Вы? любезный мсьё Блашъ! — воскликнулъ Лорисъ, бросаясь навстрѣчу своему бывшему воспитателю: — вы возвращаете мнѣ свободу, вы?

— Да, да… время дорого… Хочу скорѣе васъ видѣть въ вашей новой формѣ парадирующимъ передъ этимъ разбойникомъ, имѣющимъ претензію спасти Францію.

— Какъ вамъ удалось?..

— Васъ спасти?.. Я только-что отъ Фуше, отъ этого кровопійцы, который вѣчно преступенъ тѣмъ, что уменъ, какъ чортъ.

— Фуше? Это я обязанъ ему?!.

— Арестомъ… а затѣмъ освобожденіемъ… увы! да — ему!

Лорисъ услыхалъ, что за нимъ кто-то тихонько смѣялся, онъ оглянулся и увидѣлъ молодую дѣвушку, которая скромно притаилась въ сторонкѣ, но не проронила ни одного слова изъ разговора.

Аббатъ Блашъ вдругъ замѣтилъ ее, вздрогнулъ и, подойдя къ ней съ самымъ почтительнымъ видомъ, сказалъ:

— Простите меня, мадемуазель, ради Бога, я не имѣлъ чести васъ видѣть. Какъ! вы до сихъ поръ въ неволѣ вмѣстѣ съ моимъ негоднымъ воспитанникомъ. А я слышалъ, какъ было дано приказаніе васъ освободить.

— Кѣмъ было дано это приказаніе?

— Оно было дано у Фуше, но не имъ самимъ.

— Кѣмъ же?

— «Citoyen» Гракхомъ Картамомъ, и онъ отдавалъ его весьма громкимъ голосомъ, смѣю васъ увѣрить.

— Но, извините, мсьё, вы какъ будто знаете меня, а я между тѣмъ не помню васъ.

— Мой воспитатель, аббатъ Блашъ, — проговорилъ Лорисъ, представляя его.

Марсель старалась напрасно припомнить это имя.

— Вы меня не знаете, мадемуазель, — продолжалъ аббатъ, — но я знаю, кто вы, и это съ давнихъ поръ.

Въ эту минуту, точно по волѣ судьбы, чтобы прекратить этотъ разговоръ, въ дверяхъ показался полицейскій и сказалъ:

— Мадемуазель Марсель Картамъ — въ канцелярію!

Лорисъ взглянулъ на нее, ему казалось, что съ нею исчезаетъ прелестный сонъ. Этотъ часъ бесѣды былъ ему безконечно пріятенъ. Назвавъ ее сестрою, онъ былъ совершенно искрененъ; она представлялась ему честнымъ, хорошимъ товарищемъ, которому было бы такъ пріятно довѣрять самыя сокровенныя мысли, и въ ея глазахъ онъ прочелъ искреннюю, настоящую симпатію къ себѣ. Онъ протянулъ ей руку.

— Знаете что, мадемуазель Марсель, заключимте договоръ союза!

— Съ удовольствіемъ, — отвѣтила она, кладя въ его руку свою, — настоящій союзъ, со всѣми жертвами… не нарушьте его, также какъ и я не нарушу его.

— Не сомнѣвайтесь больше во мнѣ, но неужели я васъ никогда не увижу?

— У меня есть предчувствіе, — сказала она, улыбаясь, — что я прощусь съ вами издалека, на Champ сіе Mai.

— Значитъ — до свиданія!

— До свиданія, и любите Францію!

Она поклонилась аббату, еще разъ кивнула головой Лорису и вышла.

— Что за прелестное существо! — воскликнулъ Лорисъ.

Аббатъ взялъ его подъ руку.

— Она не только прелестна, но очаровательна. Надѣюсь, мой воспитанникъ, вы не имѣете намѣренія оставаться здѣсь.

— Иду за вами тѣмъ болѣе, что до Champ de Mai я долженъ отправиться засвидѣтельствовать мое почтеніе m-me де-Люсьенъ.

— Маркиза де-Люсьенъ, — объявилъ съ важностью аббатъ: — покинула Парижъ сегодня утромъ.

— Она уѣхала?

— Государственное дѣло! Идемте, идемте.

И онъ потащилъ его за собой.

X.

Отель Фуше, герцога Отрантскаго, министра полиціи, помѣщался въ улицѣ du Bac № 34, немного не доходя до угла улицы de l’Université; онъ былъ построенъ двѣсти лѣтъ назадъ Вальбелемъ, однимъ изъ самыхъ отважныхъ героевъ французскаго флота.

Широкія ворота, украшенныя разными морскими атрибутами вели во дворъ, въ концѣ котораго было крыльцо съ восемью ступенями, по которымъ подымались въ широкую переднюю въ родѣ Salle des Pas Perdus, въ которой въ этотъ день, 1 іюня 1815 года, съ шести часовъ утра толпилась масса всякаго народа.

Впрочемъ, эта часть улицы du Bac была всегда чрезвычайно оживлена. Отель нѣкогда бывшаго духовнымъ лицомъ былъ центромъ всякихъ вожделѣній и всякаго любопытства.

Фуше принималъ во всякое время.

Никогда еще добровольное шпіонство, вознаграждаемое не деньгами, а иною монетою подкупа, не процвѣтало въ такой степени съ большимъ безстыдствомъ, какъ въ періодъ первой имперіи. Доносы дѣлались съ самаго ранняго утра; Фуше зналъ это, и первые пріемные часы были для постыдныхъ Іудъ.

Въ особенности въ это время, когда судьбы Франціи зависѣли отъ каприза рока, Фуше былъ для всѣхъ честолюбивыхъ, для всѣхъ загнанныхъ оракуломъ, сфинксомъ, жрецомъ, къ которому обращались съ просьбами, съ мольбами, а подчасъ и съ проклятіемъ. Пронесся слухъ: Наполеонъ боится его. Тотъ, который хваталъ королей за горло, былъ сдержанъ съ этимъ пачкуномъ совѣсти, который допускалъ всякую безчестность, всякую подлость, всякое безстыдство, всякое предательство. Его боялись, значитъ; въ него вѣровали, и всѣ подлыя души стремились въ это подземное царство, подобно инымъ авантюристамъ, которые проникаютъ въ самыя мрачныя пещеры, въ надеждѣ найдти тамъ кладъ.

Вопреки обыкновенію, въ этотъ день, день важный, Фуше не было дома. Говорили, что онъ у императора.

Въ передней разговаривали группами. Разговаривали въ полголоса, какъ всегда, когда передаются какія нибудь сплетни разныхъ заговоровъ.

У наружной двери отвратительный съ виду швейцаръ, простодушный по приказанію, сортировалъ приходящихъ.

То появлялся старый щеголь, въ напудренномъ парикѣ, въ сюртукѣ а la franзaise, въ шелковыхъ чулкахъ, припрыгивая на своихъ сухопарыхъ ногахъ; такой обыкновенно свысока оглядывалъ швейцара, громко называлъ свою важную фамилію и гордо проходилъ мимо. Затѣмъ шла очередь толстяка, широкоплечаго, со шляпою съ большими нолями, съ сѣдыми лихо закрученными усами, котораго швейцаръ любезно привѣтствовалъ:

— Пожалуйте, пожалуйте, герцогъ скоро будетъ.

Были тутъ и люди ничѣмъ не замѣчательные съ виду, были и подозрительные съ виду, съ дерзкими, наглыми лицами, другіе какъ-то жались и осторожно крались, хотя мѣста было кругомъ достаточно.

Затѣмъ шли всевозможные типы буржуа, коммерсантовъ, поставщиковъ, тощихъ и жирныхъ, голодныхъ и сытыхъ, смотря потому, предстояли ли имъ дѣла, или они отошли для нихъ въ область прошлаго.

Цѣлый особый міръ въ миніатюрѣ, не особенно привлекательный, отъ котораго разило интригой и спекуляціей, но который, перешагнувъ черезъ порогъ, точно распускался въ подкрѣпляющей атмосферѣ. Въ пріемной всѣ шептались, остерегаясь невидимыхъ ушей.

Говорили о Champ de Mai, объ этой торжественной церемоніи, къ которой Наполеонъ пригласилъ и армію, и народъ.

— Интересно знать, — спрашивалъ кто-то, — что изъ этого всего выйдетъ.

— Ничего особеннаго: обнародуютъ голоса, которые утвердили дополнительный актъ.

— Безъ сомнѣнія, не много соберутъ голосовъ.

— Будетъ раздача орловъ.

— Первый актъ большой трагедіи…

— Трагедіи славы, смѣю увѣрить. Франція вернетъ свое положеніе.

— Или своего короля.

— Интересно знать, появится ли Наполеонъ въ своемъ сѣромъ сюртучкѣ. Это произвело бы большой эффектъ на народъ.

— Господа, я говорю на основаніи достовѣрныхъ источниковъ, такъ какъ я имѣлъ честь провести вчерашній вечеръ съ герцогомъ Отрантскимъ. Мы, представители высшаго французскаго общества, дали понять его превосходительству, что императоръ долженъ воздержаться отъ излишнихъ уступокъ всякому сброду.

— Этотъ сбродъ не сдастся безъ борьбы, будьте увѣрены, — прервалъ чей-то рѣзкій голосъ.

Это былъ чистокровный бонапартистъ, раздраженный болтовнею бывшаго эмигранта.

На это тотъ, стряхивая ногтемъ нѣсколько крошекъ табаку, которыя какъ-то затерялись на его отворотахъ, сказалъ:

— Я подразумѣвалъ подъ сбродомъ чернь; не слѣдуетъ власти якшаться съ ней; императоръ долженъ быть императоромъ, представителемъ извѣстныхъ принциповъ. Онъ долженъ это помнить, и потому на Champ de Mai онъ явится во всемъ величіи императорскаго облаченія.

Въ другомъ мѣстѣ говорили:

— Значитъ, война несомнѣнна?

— Неизбѣжна.

— Я въ большомъ волненіи. Говорили, что союзники соглашаются на парижскій трактатъ.

— Успокойтесь, они располагаютъ милліономъ людей и не ста нутъ вести переговоровъ съ Наполеономъ.

— Однако, если онъ откажется отъ престола въ пользу сына?

— Сына? Откуда его взять? Императрица въ Вѣнѣ… а можетъ быть, и въ другомъ мѣстѣ. Это извѣстно только Богу да г. Нейпергу.

Выстрѣлы сигнальной пушки съ отеля Инвалидовъ возвѣстили, что шесть часовъ, и прервали разомъ всѣ разговоры, точно невидимый императоръ произнесъ свое: Quos ego!

Всѣ вздрогнули, нѣкоторыхъ взяло опасеніе за то, не сказали ли они чего лишняго, тогда какъ бронзовыя пасти напомнили всѣмъ о началѣ вѣщаго кризиса… Тутъ былъ одновременно и вызовъ, и тревога, и угроза.

Въ эту минуту на порогѣ передней показался человѣкъ лѣтъ пятидесяти, немного выше средняго роста, длинный, сухопарый, слегка сгорбленный и, не смотря на кости, которыя виднѣлись черезъ его платье, чрезвычайно бодрый, сильный, съ блѣдно-желтымъ лицомъ, землянымъ, очевидно, желчь разлилась въ немъ или вслѣдствіе сдержаннаго гнѣва, или чрезмѣрной усталости. Это было нѣчто безцвѣтное, тусклое, матовое. Глаза большіе, очень голубые, глубокіе, глядѣли какъ-то странно, необъяснимо; мысль въ нихъ утопала, они не поддавались никакому испытанію. Пять-десять лѣтъ спустя былъ человѣкъ съ такими же точно безцвѣтными глазами: его звали Троппманнъ.

А этого звали Фуше, герцогомъ Отрантскимъ.

Эти глаза никогда не оживлялись, они не темнѣли, не блестѣли, они были неподвижны, точно изъ стекла. За ними, ничего не выражающими, все скрывалось.

Фуше видѣлъ своихъ посѣтителей, не глядя на нихъ.

Затянутый въ сѣрый сюртукъ болѣе темнаго цвѣта, чѣмъ у его патрона, въ большой круглой шляпѣ, скорѣе беззаботный, чѣмъ грубый, съ опредѣленными манерами, свидѣтельствующими о сознаніи своей силы, всегда готовый къ сопротивленію, Фуше прошелъ мимо.

Нѣкоторые, болѣе близкіе, подходили къ нему, но онъ, точно никого не замѣчая, не останавливаясь шелъ дальше, затѣмъ скрылся въ дверь, которую за нимъ заперъ привратникъ.

— Господинъ герцогъ министръ сегодня утромъ не будетъ принимать, — объявилъ появившійся секретарь.

Поднялся всеобщій гулъ отчаянія. Кождый выражалъ свои особыя права на то, чтобы быть принятымъ, помимо выраженій всеобщаго неудовольствія. Но секретарь былъ неумолимъ: если угодно, сегодня вечеромъ послѣ Champ de Mai пріемъ будетъ въ 10 часовъ, до тѣхъ поръ ни въ какомъ случаѣ.

Въ эту минуту черезъ толпу пробирались трое мужчинъ; секретарь ждалъ ихъ. Одинъ изъ нихъ былъ агентъ, не представляющій изъ себя ничего особеннаго. Двое другихъ были Гракхъ Картамъ и Жанъ Шенъ.

Увидя ихъ, секретарь посторонился, открылъ имъ дверь и сказалъ:

— Войдите.

— Ихъ пускаютъ, а насъ нѣтъ….

Картамъ на порогѣ двери оглянулся.

— Это что за свора? — спрашивалъ онъ грубо. — Вѣчный лай на псарнѣ.

И Картамъ исчезъ вмѣстѣ съ своимъ спутникомъ, поразивъ присутствующихъ своею выходкою.

Нетерпѣливые набрасывались на привратника, который, выведенный изъ себя, спросилъ ихъ:

— Отрубили вы голову королю? Нѣтъ? Такъ чего лѣзете!

Агентъ стушевался.

Фуше стоялъ въ своемъ кабинетѣ.

Онъ сдѣлалъ шагъ навстрѣчу Картаму, протягивая ему руку.

— Мнѣ не надо твоей руки, — проговорилъ ворчливымъ голосомъ старый членъ Конвента, — я не пришелъ къ тебѣ за милостію, отъ тебя она мнѣ не нужна. Сегодня ночью по твоему приказанію совершена одна лишняя подлость, ты долженъ ее поправить.

Совершенно спокойно, съ полуулыбкою на устахъ, Фуше взялъ со стола записку:

— Въ улицѣ Eperon, въ домѣ именемъ Gui тайное сборище. Старые якобинцы, возвращенные ссыльные, солдаты. Заговоръ объ умерщвленіи императора во время Champ de Mai.

— Ложь! — воскликнулъ Жанъ Шенъ.

— Не совсѣмъ, положимъ, — замѣтилъ Фуше. — Васъ поразило слово «умерщевленіе», — развѣ Брутъ не герой? Не будемъ разглагольствовать. Итакъ, мой старый Картамъ, ты неисправимъ.

— Да, въ дѣяніяхъ чести, какъ ты въ позорныхъ.

Фуше окончательно разсмѣялся:

— Брось ты свои разглагольствованія. Тебя арестовали: вотъ въ чемъ вся суть дѣла.

— По твоему приказанію.

— Не совсѣмъ такъ; я въ настоящее время такъ занятъ, что не имѣю времени слѣдить за всѣмъ, но былъ сдѣланъ доносъ, въ силу котораго было сдѣлано и распоряженіе. Въ добрыя времена комитета общественнаго спасенія, тебя бы непремѣнно упекли на гильотину, мой милый. Ты сегодня просишь о возвращеніи тебѣ свободы, хотя твое участіе въ заговорѣ несомнѣнно доказано; тѣмъ не менѣе она, все-таки, тебѣ, вѣроятно, будетъ возвращена. За что же ты ругаешь меня? Логично ли это? Или ты обо мнѣ лучшаго мнѣнія, чѣмъ я есть?

— Я думаю и знаю одно, что ты лгунъ, предатель, подлецъ. Я совсѣмъ не прошу тебя объ освобожденіи меня изъ-подъ ареста, но твои сеиды захватили и арестовали одну молодую дѣвушку. И я пришелъ требовать, чтобы ты исправилъ этотъ низкій поступокъ. А затѣмъ можешь поступить съ нами, какъ знаешь.

Фуше нагнулся надъ столомъ и сталъ разсматривать бумаги.

Онъ быстро обернулся къ Картаму.

— Говори толкомъ, чѣмъ эта дѣвушка тебѣ такъ интересна?

— Это моя внучка! — отвѣтилъ Картамъ.

— Ты обозвалъ меня лгуномъ… берегись. Жена твоя умерла десять лѣтъ назадъ, и никогда у тебя не было дѣтей…

— Я ея отецъ, — замѣтилъ Жанъ Шенъ, — а Картамъ выростилъ ее.

— Вамъ я не скажу того, что сказалъ неукротимому Картаму… Скажу только, что мсьё Жанъ Шенъ никогда не былъ женатъ… по крайней мѣрѣ, подъ этимъ именемъ, а также не имѣется никакого документа, свидѣтельствующаго объ его отческомъ состояніи.

Жанъ Шенъ былъ пораженъ.

— Неужели же вы такъ и останетесь вѣчно дѣтьми, — воскликнулъ вставая Фуше. — Развѣ я васъ не знаю обоихъ, безумныхъ, жертвующихъ жизнью ради химеры… Ты, Картамъ, злился на имперію, ненавидѣлъ 18-е брюмера, ты ревѣлъ, проклиналъ… и что же дальше? Ты, не правда ли, свергнешь Наполеона?… Гдѣ ты былъ три мѣсяца назадъ, когда Людовикъ XVIII возсѣдалъ на тронѣ въ Тюльери?… Ты участвовалъ въ заговорѣ… Гдѣ твоя республика?… Что придумалъ ты противъ громоваго удара Фрежюсъ?

— Вы, Жанъ Шенъ, вы сто разъ дрались противъ союзниковъ, рисковали жизнью, чтобы помѣшать имъ вторгнуться! Развѣ вы задержали ихъ? Чего же вы хотите? Что можете вы сдѣлать? Не смотря на ваши проклятія и на ваше геройство, колесо не перестаетъ вертѣться… и вы воображаете, что какимъ-то однимъ магическимъ словомъ или человѣческою грудью вы остановите его… О, безумныя дѣти, трижды безумныя!

— Я требую освобожденія моей дочери! — воскликнулъ Картамъ.

— Да это уже сдѣлано! — замѣтилъ Фуше, пожимая плечами. — Если бы я сталъ дожидаться, когда ты кончишь декламировать, чтобы распорядиться объ освобожденіи ея изъ-подъ ареста, она успѣла бы тамъ умереть… вы тоже свободны. Мнѣ совершенно безразлично, гдѣ вы: въ тюрьмѣ ли, на свободѣ ли. Одинъ изъ моихъ служащихъ думалъ, что дѣло сдѣлалъ, а сдѣлалъ глупость. Якобинцы!… вы воображаете, что вы страшны, а вы только смѣшны… Развѣ Франція васъ знаетъ? Вы забыты, дорогіе мои, вы погребены, вы мертвецы…

— Мертвецы, которые воскреснутъ! — вскричалъ Картамъ.

— Не скоро, — отвѣтилъ Фуше все такъ же хладнокровно, — не скоро, тогда, когда насъ съ вами уже не будетъ… А пока нечего намъ носиться въ пространствѣ. Говорю вамъ, что я васъ знаю лучше васъ самихъ. Если ты, Картамъ, собирался убивать императора, то зачѣмъ ты просилъ Карно назначить тебя въ армію?

— Тебѣ и это извѣстно?

— Я все знаю. Твое назначеніе при тебѣ. Вы, капитанъ Шенъ, завтра выступаете. Очень радъ за отечество!

— Ты говоришь объ отечествѣ, ты?

— Я служилъ ему и продолжаю служить съ большею пользой, чѣмъ вы: въ тяжелые дни узнаютъ мнѣ дѣну. Я возвращаюсь къ вамъ, Жанъ Шенъ, выслушайте меня, ты тоже, Картамъ; я благодаренъ случаю, который ставитъ насъ лицемъ къ лицу съ вами. Вы честные люди.

— Благодаримъ, — проговорилъ сквозь зубы Картамъ.

— Я могу говорить съ вами совершенно откровенно, — продолжалъ Фуше, не обращая вниманія на то, что его прервали.

— Ты навѣрно соврешь.

— Суди самъ. Вотъ мое мнѣніе въ двухъ словахъ. Одинъ только человѣкъ можетъ избавить Францію отъ ужасовъ втораго нашествія: это — Наполеонъ. Люблю ли я его, или нѣтъ — безразлично. Фактъ несомнѣнный, вы сами это очень хорошо знаете, Если бы вы были единственными заговорщиками, я былъ бы спокоенъ, но есть другіе, которые ждутъ реванша еще съ большимъ нетерпѣніемъ.

— Роялисты.

— Да, они; я знаю, — прибавилъ Фуше, понизивъ голосъ: — что эти люди не остановятся ни передъ чѣмъ, чтобы помѣшать успѣху ихъ злѣйшаго врага Наполеона. Я напрасно говорю объ этомъ, какъ о чемъ-то въ будущемъ, они уже дѣйствуютъ, и хотя, Картамъ, ты меня считаешь за дурнаго патріота, я замираю въ ужасѣ при мысли о томъ, что я подозрѣваю. Думаютъ, — тутъ голосъ его сталъ едва слышенъ, — что предатели напали на тайну и на планы сраженій.

— Этотъ слухъ дошелъ и до насъ, — замѣтилъ Картамъ.

— Неужели?… Нѣкоторые признаки заставляютъ меня думать что онъ отголосокъ истины… и я страшусь…

И онъ остановился, какъ будто эти опасенія сжимали ему горло.

Картамъ глядѣлъ на него и спрашивалъ себя, неужели въ самомъ дѣлѣ у этого человѣка, котораго было мало презирать, могли быть проблески совѣсти…

Кто самъ честенъ, тому такъ трудно вѣрить въ нечестность другаго.

— Чего же ты ждешь? Ты министръ полиціи, въ рукахъ котораго нити всѣхъ заговоровъ… Отчего же ты до сихъ поръ не схватилъ преступниковъ? Зачѣмъ не отнялъ ты у нихъ возможности наносить вредъ?

— Ахъ, до чего вы наивны! — воскликнулъ Фуше. — Министръ полиціи, стоглазый Аргусъ… Прекрасно!.. Неужели вы думаете, что всѣ заговорщики такъ же просты, какъ вы? Вѣдь вы же честные люди, вы рискуете вашею свободою, жизнью, головою. А вѣдь другіе, настоящіе-то преступники, превращаются въ нѣчто микроскопическое, невидимое, неуловимое. Вы кричите о вашихъ замыслахъ, они не говорятъ о нихъ даже шепотомъ. Развѣ Іисусъ зналъ Іуду? Одинъ изъ васъ предастъ меня, который? И апостолы, подобно вамъ, ни о чемъ не догадывались. Я искалъ и ничего не знаю, ничего не вѣдаю и ничего не могу подѣлать; знаю одно, что, быть можетъ, въ эту самую минуту по дорогѣ къ сѣверу несется человѣкъ, который уноситъ съ собой безопасность и честь Франціи.

И патріотъ Фуше съ грустью склонилъ голову.

— Но неужели нѣтъ никакихъ указаній, по которымъ можно было бы напасть на слѣдъ этихъ преступниковъ?

— Указанія всегда есть… у министра полиціи, — замѣтилъ съ усмѣшкою Фуше. — Но вѣрны ли они?

— Ихъ можно провѣрить.

— Положимъ. Но только помните, что я ничего не утверждаю, и если вы поступите неблагоразумно…

— Ты отречешься отъ насъ, — сказалъ Картамъ. — Будь покоенъ, какая намъ охота ссылаться на тебя?

— Дѣло въ томъ, что то, что намъ, полицейскимъ, — признаю это названіе и для себя, — кажется подозрительнымъ, для другихъ не имѣетъ никакого значенія. Знаю, что одна дама весьма уважаемаго, знатнаго рода, роялистка до фанатизма, нѣчто въ родѣ Дѣвы съ лиліей, преслѣдуетъ съ ожесточеніемъ цѣль низверженія Наполеона. Я знаю, что ея домъ центръ заговора. Это женщина ума, Каталина въ юбкѣ, у нея есть лазутчики, она въ сношеніяхъ съ иностранными державами. Вчера у нея было собраніе вандейцевъ. Сегодня утромъ она выѣхала, — куда?

— Но кто же эта женщина?

— Вы ее тоже знаете, она сегодня ночью…

И онъ продолжалъ медленно, устремивъ взоръ на Жана Шена.

— Пробралась въ ваше собраніе заговорщиковъ.

— Ея имя! ея имя! — воскликнулъ Жанъ Шенъ.

— Маркиза де-Люсьенъ, рожденная де-Салестэнь, — отвѣтилъ холодно Фуше.

Жанъ Шенъ смертельно поблѣднѣлъ.

— Вотъ видите ли, — продолжалъ Фуше, дѣлая видъ, что не знаетъ настоящей причины его волненія, — милліонерша, въ родствѣ съ самыми именитыми семьями Франціи.

— А если эта женщина предастъ Францію, чортъ ли въ ея богатствѣ, въ ея имени? — замѣтилъ Жанъ Шенъ, преодолѣвъ свое волненіе.

— Людовикъ XVI ужъ чего былъ именитаго рода, — прибавилъ Картамъ.

— Я не жду ничего хорошаго отъ этой женщины… Впрочемъ, я, кажется, увлекся и разсказалъ вамъ больше, чѣмъ слѣдовало. Воспользуйтесь этимъ по своему усмотрѣнію. Теперь вы знаете, что вы свободны… у меня много дѣла… Прощайте!

И онъ направился къ двери, чтобы проводить своихъ собесѣдниковъ.

— Извѣстно ли тебѣ, по крайней мѣрѣ, — спросилъ Картамъ, — куда направилась эта продавщица родины?…

— Нѣтъ, но объ этомъ легко догадаться. Притягательная сила дѣйствуетъ на сѣверѣ. Кстати, какая еще нтичіса попалась вмѣстѣ съ вами? Я велѣлъ его выпустить, не справляясь даже объ его имени. Вѣроятно, волченокъ якобинецъ.

— Не совсѣмъ-то, — отвѣтилъ Картамъ, — дворянинъ, да еще весьма знатный, славный малый, хотя роялистъ до чертиковъ, и отдѣлалъ же онъ твою полицію!

— Его имя?

— Виконтъ де-Лорисъ.

— Вотъ какъ, — замѣтилъ Фуше самымъ равнодушнымъ тономъ, — женихъ маркизы де-Люсьенъ.

Во второй разъ Жанъ Шенъ перемѣнился въ лицѣ.

Но Фуше, который торопился выпроводить посѣтителей, открылъ уже дверь; вошелъ служитель, чтобы проводить ихъ.

— Прощай, Картамъ, — проговорилъ Фуше.

— Прощай, Фуше.

Дверь закрылась за ними.

Фуше стоялъ не двигаясь, устремивъ взоръ въ стѣну.

— Чортъ возьми! — проговорилъ онъ, — не. дурно устроилось. Роялисты предаютъ и мнѣ благодарны… Якобинцы узнали объ этомъ отъ меня и примутъ это во вниманіе… я остаюсь въ равновѣсіи.

XI.

Изъ всѣхъ трагическихъ кризисовъ, черезъ которые прошла Франція, тотъ, который исторія назвала именемъ, не заключающимъ въ себѣ ни хвалы, ни порицанія — кризисъ «Ста дней», одинъ изъ самыхъ печальныхъ и вмѣстѣ съ тѣмъ одинъ изъ самыхъ своеобразныхъ.

Никогда Франція, обыкновенно столь опредѣленная, сознательная, даже въ своихъ ошибкахъ, въ своихъ увлеченіяхъ, не была менѣе рѣшительна.

Впродолженіе этихъ трехъ мѣсяцевъ точно не хватало ей равновѣсія, и какое-то непрерывное колебаніе нагоняло дремоту на мозгъ страны.

Странный періодъ; въ 1814 году большинство населенія привѣтствовало Бурбоновъ, какъ освободителей; послѣ всѣхъ кровопролитій, истощенія, это былъ покой, миръ! Тому, кто обезпечивалъ его, оно отдавалось безъ задней мысли: хартія казалась ему возобновленіемъ либеральныхъ традицій.

Но вотъ всѣ дореволюціонные мертвецы, феодалы, акробаты Людовика XIV и рядомъ съ ними всевозможные ханжи, отъ которыхъ только требовалось немножко болѣе терпѣнія и лицемѣрія, порѣшили силою вернуть Францію въ Прокустово ложе, съ котораго она сбѣжала, оставивъ на его желѣзной рѣшеткѣ клочки своего мяса и слѣды крови.

Эти воскресшіе превратились въ подстрекателей, махали своими саванами вмѣсто знаменъ, приказывая всѣмъ слѣдовать за ними, и тому, котораго вчера еще ненавидѣли, котораго вчера еще страшились, Наполеону, стоило только проявить свою смѣлость, чтобы Реставрація, это ничтожество, воздвигнутое ни на чемъ, рухнуло.

Но въ эти нѣсколько мѣсяцевъ Франція забыла, чѣмъ былъ императоръ.

Обманывая сама себя, принимая мечты за дѣйствительность, она убѣдила себя, что человѣкъ, который вернулся, былъ не тотъ, который уѣхалъ: островъ Эльба сотворилъ это чудо, это превращеніе самаго отвратительнаго деспота въ самаго кроткаго освободителя.

Для наивной массы это было торжество вѣры — пришествіе Мессіи.

Но политики не такъ относились къ положенію вещей: они требовали немедленно политическаго равновѣсія, учрежденія парламента, подчиненія исполнительной власти власти законодательной. Настала непроглядная ночь, всѣ требовали свѣта, свѣта полнаго, мгновеннаго, ослѣпительнаго.

Наполеонъ, въ высшей степени проникнутый диктаторскимъ чувствомъ, усиливавшимся увѣренностью въ томъ, что онъ одинъ въ состояніи отвратить опасность, сперва сопротивлялся, потомъ не выдержалъ; онъ согласился на уступки, которыя могли быть только временными; онъ слишкомъ хорошо зналъ людей, чтобы не понять, что разъ онъ явится побѣдителемъ, всѣ сопротивленія легко устраняются при помощи плебесцита или голосованіемъ безъ всякихъ записокъ, а послѣ побѣды онъ легко справится съ безпокойнымъ либерализмомъ. Если же онъ побѣжденъ, къ чему же тогда бороться? Онъ зналъ заранѣе свой приговоръ.

Настоящая борьба должна была происходить на почвѣ опредѣленной, вполнѣ выясненной: побѣда или пораженіе.

Политики, для которыхъ свобода заключалась въ допущеніяхъ къ правительственнымъ функціямъ, въ свою очередь очень дешево цѣнили побѣду: они въ сто разъ больше были бы довольны какимъ нибудь трактатомъ, который бы избавилъ ихъ отъ Наполеона. Народъ, болѣе искренній, еще разъ разочаровавшійся въ Бурбонахъ, когда разглядѣлъ ихъ поближе, напуганный, полный ненависти къ иноземцамъ, отъ которыхъ онъ едва избавился, былъ готовъ на всѣ жертвы, лишь бы одержать побѣду: прежде всего сокрушить коалицію, а ужъ потомъ разобраться семейнымъ образомъ во внутреннихъ дѣлахъ.

Съ одной стороны интриги, съ другой безразсудный энтузіазмъ: чѣмъ разрѣшить все это, какъ не войною — случайно вытащенный жребій. Плебисцитъ, которому предстояло одобрить этотъ прибавочный актъ, сознавалъ незаконнорожденность такого положенія; подписалось не болѣе 130 тысячъ голосовъ. Тѣмъ не менѣе, актъ былъ утвержденъ, но къ нему отнеслись съ тѣмъ равнодушіемъ, которое доказало, какъ мало значенія придавали формальности, требовавшейся близорукими политиками. Наполеонъ зналъ, что окруженъ предателями и недоброжелателями; онъ уличилъ Фуше въ интригахъ съ иноземщиной, но онъ терпѣлъ его въ своихъ расчетахъ на будущее. Его теребили всѣ его совѣтчики, предавая его самымъ преступнымъ образомъ — одни сознательно, другіе по глупости, онъ все выносилъ, всѣ эти тираніи, которыя считалъ для себя оскорбительными, хотя онѣ иногда и скрывались подъ формой особой почтительности, въ надеждѣ воздать за все послѣ успѣха.

1-е іюня 1815 года явилось апоѳозомъ его популярности.

Онъ, по выраженію папы, комедіантъ и трагикъ, собрался побѣдить толпу своимъ величіемъ, увлечь ее апоѳозомъ свой силы, тронуть ее опасностью отчизны.

Съ утра пушечная пальба сзывала народъ на улицы и площади.

Этой великолѣпной театральной обстановкѣ, одна внѣшность которой долженствовала тронуть всѣ сердца, погода какъ нельзя болѣе благопріятствовала.

Все было залито лучами яркаго іюньскаго солнца.

Парижъ, воодушевленный скорѣе любопытствомъ, чѣмъ радостью, скорѣе взволнованный, чѣмъ растроганный, принялъ праздничный видъ. Рабочіе предмѣстій, буржуа изъ Marais, все контрабандное населеніе Пале -Рояля, а также элегантные фланеры бульваровъ, почтенныя торговки съ рынка, мелкія швейки, гризетки въ чепчикахъ съ цвѣтами, отъ которыхъ наши современныя корсетницы и перчаточницы сгорѣли бы со стыда, вся эта рѣка парижскаго населенія прорывалась потокомъ по бульварамъ, по улицѣ de la Paix, по улицѣ Rivoli, разливалась цѣлымъ моремъ по площади de la Concorde, на которой уличные мальчишки прыгали въ вырытыхъ по четыремъ угламъ ямахъ, или влѣзали на будки, которыя были украшены аллегорическими вѣнками, затѣмъ отливала на Champs Elysées, образуя водоворотъ, центръ котораго просачивался подъ ноги лошадей Марли, откуда шли два теченія — одно направлялось къ Etoile, теперешнему Rond-pont, другое — къ набережной de la Conférence.

На лѣвомъ берегу происходилъ настоящій исходъ изъ св. Женевьевы въ «Grenelle»: новые бульвары — du Midi, Luxembourg, Mont Parnasse, Vaugirard, des Invalides, набережныя отъ Jardin des plantes до Corps législatif, отъ Montebello до университета и архива, въ то время помѣщавшихся на берегу рѣки за площадью Инвалидовъ, — всѣ эти пути, изъ которыхъ нѣкоторые были неокончены, были запружены группами веселыхъ студентовъ и рабочихъ съ портовъ, которые слѣдовали черезъ хмурое Сенъ-Жерменское предмѣстье. Эти вереницы прохожихъ быстро сторонились, когда шли баталіоны федератовъ, въ блузахъ, съ палками, вмѣсто обѣщаннныхъ, но не выданныхъ имъ ружей, эти сомнительныя шайки, готовыя на насилія и за, и противъ какой угодно партіи.

Но какъ только раздавался рожокъ, какъ только барабанный бой возвѣщалъ о регулярномъ войскѣ, объ армейскомъ полкѣ или національной гвардіи, толпа прижималась къ стѣнамъ домовъ или къ периламъ. Офицеры, бывшіе въ запасѣ во время Реставраціи, снова ожили и, гордясь возвращенными имъ правами, важно выступали. Солдаты, большинство которыхъ пережило французскую войну, молодые, съ загорѣлыми лицами, шли быстрымъ шагомъ, точно въ желчной лихорадкѣ, съ устремленнымъ взоромъ на знамена воскресшихъ трехъ цвѣтовъ.

Въ толпѣ мало раздавалось криковъ, какой-то безотчетный страхъ мѣшалъ восторгамъ радости.

Но иногда какой нибудь ветеранъ императорской арміи съ деревянной ногой, или съ пустымъ рукавомъ безъ руки, бросался въ ряды, чтобы расцѣловать пріятеля, и, увлеченный теченіемъ, продолжалъ идти вмѣстѣ, точно колесо снова захватило его.

Въ группахъ слышались слова: Аустерлицъ, Ваграмъ, Шаніюберъ.

За полкомъ бѣжали уличные мальчишки, безъ шапокъ, волосы ихъ такъ и развѣвались по вѣтру, они лѣзли подъ ноги лошадей.

— Да здравствуетъ императоръ! — кричали звонкіе голоса, къ нимъ присоединялись и голоса взрослыхъ людей.

По словамъ одного изъ современниковъ, женщины молчали и, даже улыбаясь галантнымъ офицерамъ, казались печальными. Вдругъ, за четверть часа до 12, раздались страшные ускоренные выстрѣлы пушекъ.

Вся толпа съ площади de la Concorde ринулась къ рѣшеткамъ Тюльери.

Тутъ уже образовались цѣлыя изгороди изъ народа; солдаты заградили проходъ съ терассы къ набережной de la Conférence, и всѣ эти массы возвышались цѣлымъ куполомъ. Всѣ глаза широко раскрылись, всѣ затаили дыханіе… То былъ Наполеонъ!

По широкой аллеѣ, на фонѣ изъ зелени, отъ павильона Медичи до площади Pont-Tournant, тянулся кортежъ, вышедшій со двора Тюльери, весь сіяющій на яркомъ солнцѣ пурпуромъ, золотомъ и сталью.

Во главѣ несется гвардія, звеня кирасами и саблями, съ развѣвающимися султанами, за ними на золотыхъ осяхъ широкая, грузная коронаціонная карета, запряженная восемью громадными лошадьми, головы которыхъ исчезаютъ подъ перьями и лентами.

Карету окружаютъ блестящіе мундиры, на которыхъ лучи солнца играютъ разнообразными переливами, настоящіе костюмы комедіантовъ, развѣвающіяся перья, разлетающіеся доломаны, мельканье султановъ, пестрота аксельбантовъ, крестовъ, звѣздъ.

За ними карасиры, карабинеры, съ огненною грудью, все это великолѣпіе издали казалось метеоромъ.

Рѣшетки сада внезапно разверзлись точно отъ невидимыхъ рукъ, затѣмъ пошло: фырканье лошадей, скрипъ колесъ, цвѣта и отраженія, превратившіяся въ пестроту калейдоскопа. Сонъ величія и гордыни.

Толпа казалась нерѣшительною, скорѣе удивленною, чѣмъ восхищенною, но вотъ въ каретѣ, какъ въ золотой рамѣ, на атласномъ фонѣ, точно византійская медаль, появляется римскій профиль императора, жирный, мраморный отъ падающихъ на него тѣней перьевъ. Какъ! онъ не въ генеральскомъ мундирѣ, одѣтъ капраломъ, солдатомъ. А между тѣмъ Парижъ ждетъ солдата, на солдата возлагаетъ свои надежды.

По командѣ, сдѣланной по линіи, ружья взбрасываются, штыки поднимаются кверху и раздается звукъ стали, напоминающій хлопанье бичемъ; сабли, сверкая на солнцѣ, вынимаются изъ ноженъ.

— Да здравствуетъ императоръ!

На этотъ разъ грандіозная поэзія зрѣлища, грозный возгласъ: «На плечо!», брошенный Франціею въ лице иноземщины, побѣдили всѣ сомнѣнія, всякое резонерство, и радостные крики ростутъ, гремятъ, превращаются въ непрерывное эхо, которому вторятъ пушки.

— Ней! Да здравствуетъ Ней!

Это маршалъ, онъ скачетъ подлѣ императорской кареты, изъ которой ему только что было сказано:

— А я полагалъ, что вы уже эмигрировали.

По мѣрѣ прослѣдованія конвоя крики удвоиваются; крики народа, одобренія, благодарности, надежды, носились надъ полками, раздавались по всему городу, опасенія котораго превратились въ восторгъ, и въ послѣдній разъ онъ подписывалъ кровью договоръ съ грознымъ воителемъ.

На Марсовомъ Полѣ зрѣлище было поистинѣ поразительное.

Изъ двухъ боковыхъ флигелей «Ecole militaire» тянулись длинныя эстрады, на оконечности одной четверти ихъ круга было оставлено пустое пространство, среди котораго возвышалась высокая эстрада, вся убранная краснымъ, съ золотыми пчелами, сукномъ. Въ глубинѣ, ближе къ центральному павильону, возвышался подъ балдахиномъ тронъ. Въ этой оградѣ помѣщались братья императора, высшіе сановники, 500 избирателей-делегатовъ, генералы, магистраты, эти 10 тысячъ актеровъ или зрителей грандіознаго, потрясающаго спектакля, торжество вѣры цѣлаго народа въ одного человѣка.

Внѣ этой привилегированной ограды, на обширной окружности Марсова Поля, помѣщался народъ, 50 тысячъ солдатъ, императорская гвардія, линейныя войска, кавалерія, національная гвардія, сто пушекъ, затѣмъ по угламъ размѣстились федераты со всѣхъ концовъ имперіи, добровольные делегаты націи, желающей защищаться, затѣмъ повсюду народъ. Сердца всѣхъ потрясены. Передъ трономъ, на который «Te Deum» только что призывалъ благословеніе Божіе, ораторъ избирательныхъ коллегій громко провозглашалъ слова о вѣрности, свободѣ и независимости.

— Каждый французъ — солдатъ; побѣда снова послѣдуетъ за вашими орлами, и враги наши, которые расчитывали на наши раздоры, скоро пожалѣютъ, что они затѣяли съ нами дѣло!

Такія слова всегда воодушевляютъ души патріотовъ и отъ нихъ размягчаются сердца, подавленныя страхомъ.

Хочется вѣрить и вѣрятъ. Да отчего, въ самомъ дѣлѣ, и не повѣрить?

Но вотъ раздается голосъ Наполеона, сперва глухой, затѣмъ звонкій, какъ рожокъ:

— Французы, моя воля — воля народа, мои права — его права. Моя честь, моя слава, мое счастье не могутъ быть иными, какъ Честью, славою, счастьемъ Франціи!

Затѣмъ присяга конституціямъ имперіи. Сотни голосовъ соединились въ одномъ словѣ почтенія и преданности.

Въ трибунахъ возсѣдали элегантныя дамы, въ самыхъ роскошныхъ туалетахъ, съ обнаженными шеями, съ жемчугами и брильянтами въ волосахъ; кружевныя прямыя косынки, вышитыя золотыми блестками, прикрывали грудь, высоко поднятую длиннымъ лифомъ; руки были разукрашены браслетами. Умиленныя, онѣ привѣтствовали платками, надушенными гортензіею, эту верховную власть; онѣ болѣе чѣмъ кто нибудь поддавались обаянію новыхъ чувствъ, такъ какъ Наполеонъ въ то время желалъ болѣе увлекать, чѣмъ господствовать.

Вдругъ все зашевелилось: знамена будутъ раздаваться не въ оградѣ. Императоръ заручился своею властью; глаза арміи подниметъ теперь штандартъ Франціи.

Наполеонъ всталъ съ трона, съ него торжественно сняли его императорскую мантію, затѣмъ онъ прослѣдовалъ медленно между сановниками и, сопровождаемый своими министрами, вышелъ изъ ограды, поднялся по ступенькамъ на большую эстраду, откуда можно было лучше окинуть окомъ громадное пространство Марсова поля, эту движущуюся площадь народа, это поле ржи, колосьями котораго были штыки.

Незабвенное зрѣлище: Наполеонъ, стоящій точно въ апоѳозѣ. Кругомъ груды трехцвѣтныхъ знаменъ съ золотою бахромою, съ золотыми орлами, и благословляющій архіепископъ дю-Барраль, съ поднятыми вверхъ руками. Внизу полки, артиллерія, кавалерія, блестятъ всевозможными переливами подъ яркими лучами солнца.

Опять заговорилъ Наполеонъ; слова его звучатъ ясно, опредѣленно, какъ команда; онъ обращается къ патріотизму, къ храбрости, къ самоотверженію. Онъ требуетъ обѣщаній, жаждетъ восторговъ, криковъ, играетъ, какъ настоящій артистъ, на струнахъ человѣческихъ сердецъ. Депутаціи войскъ слѣдуютъ одна за другой, какъ волна за волной, непрерываясь. Женщины рукоплещутъ солдатамъ, бросаютъ имъ букеты, платки, вѣера, посылаютъ имъ поцѣлуи. Всѣ крики соединились въ одинъ, всѣ голоса точно слились въ одинъ голосъ. Народъ, наэлектризованный, желая приблизиться къ этому человѣку, который еще разъ сталъ центромъ, прорвалъ всѣ преграды и, увлекая за собою полицейскихъ агентовъ, прорывался въ ряды солдатъ, лѣзъ подъ ноги лошадей и, поддаваясь инстинктивно дисциплинѣ, образовывалъ цѣлыя стѣны, среди которыхъ теперь проходило войско.

Передъ императоромъ поднимались руки, обнажились шпаги, а офицеры, окружающіе его, отдавали честь ротамъ.

Шумъ, полный страсти, превратившійся въ безритменный гулъ.

Вдругъ, въ полукругѣ, въ которомъ проходили роты передъ императоромъ, все смолкло.

Люди шли съ офицерами во главѣ воинственнымъ шагомъ, безъ крика.

Толпа, точно пораженная, смолкла. Наполеонъ, нагнувшись впередъ, смотрѣлъ.

Это шелъ отрядъ 6-го полка стрѣлковъ, того самаго, который три мѣсяца назадъ въ Компьэнѣ устоялъ противъ всеобщаго энтузіазма. Его хотѣли потопить въ этихъ волнахъ восторга. Въ полномъ порядкѣ, какъ бы идя на бой, проходили люди мимо.

Офицеры, не спотыкаясь, держали шпаги по уставу. Еще минута, и они прошли.

Въ это самое время изъ толпы раздался звучный, торжественный голосъ:

— Отечество въ опасности… Императоръ да спасетъ Францію… Да здравствуетъ императоръ!

И Жанъ Шенъ, и другіе, поднявъ шпаги, воскликнули:

— Да здравствуетъ императоръ!

Въ это самое время, неизвѣстно откуда, въ солдатъ были брошены вѣтки омелы (gui). Они, не нагибаясь, на ходу ловили ихъ. Наполеонъ обернулся къ Фуше:

— Кто говорилъ? — спросилъ онъ рѣзко.

Герцогъ Отрантскій нагнулся къ нему.

— Пускай ваше величество взглянетъ направо, на первые ряды толпы… высокій старикъ, съ сѣдыми волосами, онъ опирается на молодую дѣвушку.

— Кто это такой?

— Бывшій членъ Конвента, ссыльный Нивоза.

Наполеонъ пожалъ плечами и отвернулся.

Передъ эстрадою группа офицеровъ разговаривала:

— Что вы дѣлаете, милѣйшій Лорисъ, вы поднимаете зеленую вѣточку, которая, по моему, эмблема якобинцевъ.

Лорисъ, въ формѣ поручика, пряталъ вѣтку себѣ за кушакъ:

— Вы не ошиблись, Тремовиль, — отвѣтилъ онъ, — я ее взялъ и сохраню ее… это память.

И движеніемъ шпаги онъ послалъ поклонъ въ сторону старика, бывшаго члена Конвента, и… Марсели.

Крики восторга продолжались.

Наполеонъ сіялъ.

XII.

Капитанъ Лавердьеръ, какъ всѣ авантюристы, былъ изъ тѣхъ, которые жаждутъ увидать поскорѣе окончаніе задуманнаго ими предпріятія, тѣмъ болѣе, что обыкновенно въ связи съ окончаніемъ бываетъ и получка вознагражденія. Все у нихъ, что называется, кипитъ и горитъ. Не теряется ни минуты на первыхъ порахъ. Однако, ощущая у себя туго набитую мошну и хорошо зная, что кредитъ у него большой, такъ какъ дѣло было весьма деликатное, партизанскій предводитель, быть можетъ, и замѣшкался бы въ Парижѣ, если бы нѣкоторыя опасенія не заставили его не терять времени.

И, правду сказать, Лавердьеръ былъ не изъ тѣхъ низменныхъ буржуа, которые могутъ въ часъ разсказать о своемъ монотонномъ существованіи: въ его прошломъ были забытыя страницы, о которыхъ онъ не любилъ вспоминать, и до новаго положенія вещей ему было бы не особенно пріятно, если бы кто нибудь вздумалъ доискаться его подноготной.

Побочное дитя аристократическаго, рода, изъ дворянства Bocage, вслѣдствіе своего происхожденія выброшенный изъ нормальной жизни, не желающій подчиняться банальности регулярнаго труда, тотъ, кто въ настоящее время носилъ имя Лавердьеръ, по крайней мѣрѣ, разъ сто въ 20 лѣтъ пытался подъ разными превращеніями не сочетаться бракомъ, но изнасиловать фортуну, эту кокетку, которая боится грубой страсти и не дается иногда въ руки.

А между тѣмъ, чтобы легче овладѣть ею, онъ освободился отъ всякаго неудобнаго багажа, какъ-то: принциповъ и мученій совѣсти.

Съ 1797 по 1800 годъ онъ воевалъ не въ Вандейской войнѣ, а въ шуанской, изъ расчета, охотясь за наживою, обирая и вымогая деньги, получая отовсюду тумаки, воздавая ихъ сторицею, за обѣщанный ударъ палкою нанося ударъ кинжаломъ, иногда богатый на одну недѣлю, превращавшійся въ нищаго въ какія нибудь двѣ ночи разврата. Но, увы! нѣтъ дороги безъ ямъ: въ періодъ строгостей консульства онъ попался въ кражѣ на большой дорогѣ, съ оружіемъ въ рукахъ.

Правда, дѣло шло о казенныхъ деньгахъ, обстоятельство, которое, вѣроятно, тронуло судей: онъ поплатился ссылкой и каторжной работой.

Испорченная будущность, что говорить; но у Лавердьера нашелся выходъ: разныя услуги, оказанныя въ свое время полиціи, нѣсколько подходящихъ доносовъ, цѣлая политическая гамма лицемѣрія и навѣтовъ возвратили ему свободу. Съ тѣхъ поръ онъ вездѣ перебывалъ понемножку, и во Франціи, и за границею, вѣчно бѣгая по слѣдамъ, какъ гончая собака, то на службѣ при императорской полиціи, то на жалованьѣ у Малэ дю-Пана или де-Пюизьё, предавая то однихъ, то другихъ, продавая всѣхъ и все широкою рукою, въ тѣхъ расчетахъ, что онъ наканунѣ быстраго обогащенія, вѣчно сохраняя наивную вѣру въ обѣщанія своихъ кліентовъ, выплывая сегодня для того, чтобы завтра опуститься на дно самой ужасающей нищеты.

Въ общемъ, настоящій образецъ преступности.

Однако, по мѣрѣ того, какъ подъ разными прозвищами онъ рисковалъ быть повѣшеннымъ, у этого человѣка было только одно прекрасное желаніе, глубокое, неизмѣнное, онъ мечталъ о возможности снова носить свое настоящее имя, которое такъ хорошо звучало, въ которомъ было столько блеска, но чтобы удовлетворить эту фантазію, онъ составилъ себѣ цѣлую программу, которой никакія обстоятельства до сихъ поръ не заставили его измѣнить, — онъ рѣшилъ участвовать въ такомъ дѣлѣ, которое вознаградило бы его не только матеріально, но вернуло бы ему его положеніе въ свѣтѣ, дало бы ему не деньги, а уваженіе.

Въ сущности уваженіе можно вѣдь тоже скрасть, какъ и всякое другое добро на свѣтѣ; онъ подстерегалъ какое нибудь дѣло чести, чтобы наложить на него руку и воспользоваться имъ для украшенія своего имени. Онъ ставилъ ловушки дѣйствительному или мнимому возстановленію своего честнаго имени, расчитывая при всѣхъ неудачахъ на одну изъ тѣхъ перипетій, какія случайность приберегаетъ иногда для самыхъ несчастливыхъ неудачниковъ. Онъ утомился никогда не быть самимъ собою, онъ хотѣлъ влѣзть въ свою собственную шкуру, ему казалось, что его настоящее имя будетъ для него маскою, за которою никто не узнаетъ въ немъ ни авантюриста, ни разбойника.

Иллюзія, быть можетъ, но превратившаяся въ неотступную мысль. Онъ скромно упомянулъ о ней въ своемъ разговорѣ съ madame де-Люсьенъ; онъ былъ искрененъ, говоря, что это удовлетвореніе было бы для него дороже богатства. Къ несчастью, этому сну дѣйствительность всячески сопротивлялась, цѣль отходила все дальше.

Игрокъ, пьяница и развратникъ, Лавердьеръ нагромождалъ передъ именитымъ батардомъ препятствіе за препятствіемъ, цѣлыя баррикады поддѣльныхъ игральныхъ костей, опустошенные жбаны и заушницы, въ которыхъ не сознаются.

Онъ не умѣлъ справляться съ полными карманами.

Напримѣръ, въ тотъ день, когда маркиза такъ щедро заплатила ему впередъ за его трудъ, онъ поспѣшилъ, точно не вынося полноты своихъ кармановъ, въ кабакъ, гдѣ, увлекшись какой-то дрянью, съ ней порядкомъ растранжирилъ свой капиталъ.

Какъ поправить проруху?

Что или кого продать?

Очень кстати онъ вспомнилъ о случайно подслушанномъ разговорѣ на почтовомъ дворѣ.

Онъ, смѣясь, направился въ полицію для переговоровъ.

Операція не важная: нѣсколько золотыхъ, съ презрѣніемъ брошенныхъ, подъ условіемъ, что онъ самъ проводитъ агентовъ въ логовище якобинцевъ.

Мы уже знаемъ, сколько тумаковъ онъ получилъ за свои труды. А такъ какъ, помимо всѣхъ остальныхъ капитальныхъ грѣховъ, Лавердьеръ особенно культивировалъ гнѣвъ и, при видѣ этого маленькаго виконта, шпага котораго еще утромъ чуть не подрѣзала подъ самый корень всѣ его планы на будущее, онъ пришелъ въ безумное бѣшенство: ударъ шпагою, который онъ получилъ по лицу, имѣлъ ту хорошую сторону, что онъ заставилъ его образумиться. Неужели же онъ будетъ вѣчно безумствовать? Какое ему дѣло до злополучнаго виконта и маленькой якобинки?

Неужели къ этой глупой сдѣлкѣ съ полиціей изъ-за грошей, въ то время, когда ему, по его дѣламъ, слѣдовало бы быть совсѣмъ въ другомъ мѣстѣ, онъ прибавитъ еще другую глупость — свою смерть изъ-за дурацкой исторіи?

Эта выпущенная капля крови освѣжила его, онъ рѣшился бѣжать.

Полиція, которой онъ такъ добродушно предложилъ свои услуги, вздумала вдругъ отнестись къ нему такъ серьезно, и ей-то онъ открылъ тайну!

Прибывъ къ дверямъ Conciergerie, мрачный видъ которой пробудилъ въ немъ непріятныя воспоминанія, онъ сбѣжалъ отъ агентовъ Фуше и вернулся въ трактиръ въ улицѣ Сенъ-Дени, и разбудилъ своихъ трехъ спутниковъ, которые спали въ ожиданіи работы. Вмѣсто шестерыхъ, всего трое, что дѣлать? Военныя силы зависятъ отъ бюджета войны, а пропорція имѣющихся еще на лице средствъ требовала и оправдывала это сокращеніе персонала. Всѣ четверо, не теряя ни минуты, расторопные, какъ люди всегда готовые къ побѣгу, живо вскочили на лошадей и помчались къ заставѣ. На ихъ счастье въ эти тревожные дни, когда въ Парижъ то и дѣло приходили войска и отряды федератовъ, ворота города не особенно тщательно охранялись, и нашимъ дѣйствующимъ лицамъ удалось черезъ заставу de la Boyauterie, отъ которой теперь не найдти и слѣдовъ, пробраться на восточную дорогу.

О трехъ спутникахъ почти нечего сказать. Одинъ изъ нихъ Эсташъ, по прозванію Цапля, — прозвище, данное ему за длинную шею, вѣроятно, удлинившуюся отъ сдѣланной надъ ней попытки къ повѣшанью, — остановился, мертвецки пьяный, въ трактирѣ «Verte feuille», въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Суасона. Второй, по прозванію «Желѣзная Спина», который гордился тѣмъ, что, благодаря своимъ несокрушимымъ бокамъ, вынесъ безконечное множество палокъ во всѣхъ четырехъ концахъ имперіи за свои ночныя экскурсіи, вздумалъ затѣять ссору въ лѣсу de Lugny, въ двухъ шагахъ отъ Verviers, съ своимъ патрономъ изъ-за несчастнаго вопроса о гонорарѣ. Лавердьеръ былъ строгъ въ соблюденіи дисциплины, а, кромѣ того, не пренебрегалъ благоразумною экономіею. Онъ слѣзъ съ лошади и однимъ ударомъ рапиры въ горло спорщика сократилъ свои расходы на одну треть.

Затѣмъ онъ воздалъ ему должную почесть, вдвоемъ съ оставшимся въ живыхъ онъ похоронилъ его въ отдаленномъ уголкѣ.

Вмѣсто семи человѣкъ, объявленной цифры отряда Лавердера, въ немъ оказалось всего двое — самъ капитанъ и Франсуа «Синій», бывшій солдатъ, который изъ-за случайности, — пуля изъ его пистолета неожиданно попала въ начальника, котораго онъ ненавидѣлъ, — дезертировалъ и посвятилъ себя разбойничьему ремеслу.

Лавердьеръ рѣшилъ, что онъ заслужилъ право отдохнуть; оба остановились за Verviers въ Capelle, въ недѣлю самымъ добросовѣстнымъ образомъ проѣли всѣ сбереженныя деньги, такъ что только 10 іюня утромъ ревностный лазутчикъ маркизы де-Люсьенъ добрался до Мобёяса и до маленькой деревушки Бергштейнъ, гдѣ въ трактирѣ «Голубой Лебедь» ожидала его дважды 48 часовъ, съ отчаяньемъ, оправдываемымъ только любовью къ законному королю, нѣкая таинственная личность.

Надо сознаться, что Лавердьеръ не былъ знакомъ ни съ какими угрызеніями совѣсти. Франсуа «Синій», покорный, благодарный за дни веселья, которое было ему такъ любезно предложено, не безъ страха увидалъ, что онъ встрѣченъ не особенно-то привѣтливыми рѣчами.

— Стыдно, — говорилъ старый господинъ: — когда дѣло идетъ о такихъ важныхъ вопросахъ, когда судьба такихъ серьезныхъ вещей въ зависимости отъ энергіи и дѣятельности преданныхъ людей, терять время въ дебошахъ…

Дѣйствительно, въ Парижѣ выбирали удивительныхъ слугъ.

Лавердьеръ, выслушавъ молча потокъ упрековъ, обратился къ своему адъютанту:

— Вѣчная неблагодарность! — замѣтилъ онъ.

И, такъ какъ старый господинъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на него, нашъ молодецъ, не теряясь, сталъ ему разсказывать всевозможныя небылицы о разныхъ нападеніяхъ съ оружіемъ въ рукахъ, о засадахъ и о всякихъ опасностяхъ, которымъ они подвергались.

— Человѣкъ, какъ я, — продолжалъ онъ своимъ, отъ попоекъ послѣднихъ дней, сладкимъ и вмѣстѣ внушительнымъ голосомъ, — не измѣняетъ своему долгу. Вы, вѣроятно, не знаете, что орды Бонапарта захватили всѣ пути и нападаютъ на крестьянъ и грабятъ ихъ самымъ жестокимъ образомъ. Развѣ я, въ сердцѣ котораго сохранилось незапятнанное воспоминаніе о нашихъ короляхъ, развѣ я могъ отказать въ помощи этимъ несчастнымъ преслѣдуемымъ? Мнѣ пришлось съ моимъ товарищемъ, по крайней мѣрѣ, разъ двадцать вырывать ихъ изъ рукъ ихъ палачей и тогда, если-бъ вы слышали, сколько обѣщаній преданности и вѣрности потомку св. Людовика, покорнымъ слугою котораго я называлъ себя. А вы еще обвиняете меня, тогда какъ я, съ опасностью жизни, сдѣлалъ для святаго дѣла, защитниками котораго мы являемся, можетъ быть, больше, чѣмъ всѣ дипломаты священнаго союза.

Слушатель, растроганный, измѣнилъ тонъ.

— Итакъ вы думаете, что французскій народъ…

— Ждетъ, надѣется, призываетъ своего короля! Да, это несомнѣнно, мнѣ это теперь извѣстно достовѣрно, а затѣмъ, если вы находите, что за то, что я исполнилъ мой долгъ, меня слѣдуетъ казнить, я подчиняюсь непогрѣшимому правосудію его величества.

То негодуя въ мѣру, то кстати вставляя почтительную нотку, Лавердьеръ изложилъ весь этотъ вздоръ съ такою увѣренностью, что королевскій лазутчикъ смягчился. Никто не сомнѣвался въ его преданности; та особа, которая отвѣчала за его вѣрность, одна изъ тѣхъ, которыя не ошибаются. Вся суть вознаграждать скорѣе потерянное время усиленною дѣятельностью.

Важныя извѣстія были получены въ главной квартирѣ союзниковъ. Говорили, что армія Наполеона направилась къ морю, чтобы отрѣзать всѣ пути арміи Веллингтона.

Лавердьеръ былъ стратегъ не важный, но для того, кто прибылъ изъ Франціи, не требовалось особой компетентности, чтобы догадаться, что эти извѣстія, судя по всѣмъ признакамъ, не вѣрны.

По пути авантюристы понабрали свѣдѣній, что военныя силы, повидимому, двигались по направленію къ Намуру и Люттиху.

Лавердьеръ по своей сообразительности, дополняя воображеніемъ всѣ собранные слухи, развилъ цѣлый планъ сраженія и, что странно, человѣкъ, который до сихъ поръ воевалъ только исподтишка, самъ того не подозрѣвая, напалъ на мысль великаго стратега. Его предположенія, довольно смѣлыя, удивили его слушателя, а нѣсколько штриховъ карандаша на трактиромъ столѣ, затѣмъ разставленные стаканы и бутылки, изображающіе фронтъ сраженія, убѣдили его на столько, что лице это, пользуясь данной ему m-me де-Люсьенъ властью, приказало ему немедленно, не теряя ни минуты, изслѣдовать мѣстность между Мобёжомъ и Живе съ формальнымъ требованіемъ явиться черезъ два дня съ отчетомъ.

Лавердьеръ въ душѣ сознавалъ, что за нимъ есть провинности, которыя надо заслужить. Данное порученіе было рискованное, его могли поймать и разстрѣлять какъ шпіона. Но чѣмъ больше опасность, тѣмъ больше будетъ вознагражденіе.

Лавердьеръ былъ весьма польщенъ неожиданной важностью своей роли. Конечно, онъ не дѣлалъ себѣ никакихъ иллюзій на счетъ своей подлости, но въ ней принимали не малое участіе и тѣ, которые употребляли его какъ орудіе.

Это была гарантія для будущаго, на случай успѣха, а въ этомъ успѣхѣ онъ былъ убѣжденъ заранѣе.

Какъ человѣкъ предусмотрительный, онъ далъ замѣтить, что онъ очень хорошо знаетъ цѣну требуемыхъ отъ него услугъ, и заручился формальными обѣщаніями благодарности въ будущемъ.

Свиданіе должно было состояться черезъ день.

Лавердьеръ напомнилъ, что, согласно приказанію маркизы деЛюсьенъ, онъ долженъ быть во что бы то ни стало 15 числа въ Филипвиллѣ.

— Любезный Франсуа, — обратился Лавердьеръ къ своему товарищу, хлопая его по животу, — черезъ двѣ недѣли мы будемъ или разстрѣлены, или наше дѣло будетъ въ шляпѣ. Впередъ! и да здравствуетъ король!

Онъ не замѣтилъ, что Франсуа Синій весьма недружелюбно поглядѣлъ въ сторону таинственнаго господина, чьи приказанія Лавердьеръ собирался приводить въ исполненіе.

Да и не все ли это было равно, на деталяхъ нечего было останавливаться. На этотъ разъ Лавердьеръ держалъ счастье въ рукѣ.

Было не время играть въ случайнаго солдата. По дорогамъ для бродячихъ бездѣльниковъ было не безопасно, тѣмъ болѣе, что по пути отъ Вервье въ Мобежъ за нашими всадниками слѣдовали войска, которыя шли на границу и должны были образовать непроницаемый кордонъ.

Черезъ затянутыя петли этой сѣтки приходилось пролѣзать.

Въ нѣсколько часовъ оба молодца превратились въ настоящихъ добродушныхъ мужичковъ Фландріи и отправились предлагать свои услуги для разслѣдованій.

Дѣло сейчасъ же сладилось: на одно только Лавердьеръ могъ сѣтовать, именно на усердіе своего помощника, который несъ всякій вздоръ и безъ всякой надобности упоминалъ о Вальми, Флерусѣ и другихъ пустякахъ.

Правда, это бывало послѣ выпивки, когда онъ терялъ всякую способность разсуждать.

Въ назначенное время оба шпіона были на мѣстѣ.

Экспедиція удалась какъ нельзя лучше.

Французы, кромѣ всѣхъ своихъ качествъ, обладаютъ еще однимъ — до послѣдней минуты не вѣрить въ возможность предательства.

Теперь у Лавердьера въ рукахъ былъ почти цѣликомъ весь планъ Наполеона, планъ, о которомъ онъ никому не говорилъ, котораго Фуше не могъ продать, такъ какъ онъ его не зналъ. Герцогу Отрантскому угодно было создать себѣ право на королевскую благодарность, благодаря лже-предательству.

Дѣйствительно, нападеніе съ берега, чтобы отрѣзать отступленіе англичанамъ, было имъ вполнѣ обдумано. И почемъ знать, не было ли главною причиною его неудовольствія на Наполеона то, что ему не удалось осуществить этого плана, который казался ему лучшимъ изъ всѣхъ.

Лавердьеру, человѣку, привыкшему къ внезапнымъ нападеніямъ, было ясно, что войска съ разныхъ направленій должны были сконцентрироваться въ Брюсселѣ или Гентѣ.

За лѣсами и холмами, которые тогда служили франко-бельгійской границей — продолженіе Арденъ на рубежѣ Эно, французская армія расположилась отъ Авэнъ до Роктруа и Седана.

Съ запада корпуса Рейля и д’Эрлона, въ центрѣ Лобау, съ востока — Жерара.

Куда двинутся они — на Можъ и Атъ, или на Динанъ и Намуръ?

Королевскій эмисаръ слушалъ, понимая на половину, подозрѣвая обманъ. Въ сущности они ничего не знали. Имъ казалось невѣроятнымъ, чтобы войско, по словамъ шпіоновъ въ 120,000 человѣкъ, могло совершить это передвиженіе черезъ Францію, расположиться на границахъ, и чтобы союзникамъ не было дано опредѣленныхъ распоряженій.

Цѣлый день прошелъ въ нерѣшительности — тайные посланцы безпрерывно перебирались черезъ границу.

Никакихъ опредѣленныхъ приказаній: тамъ ничего неизвѣстно.

Но вотъ 13-го узнаютъ, — Лавердьеръ первый сообщилъ объ этомъ, — что Наполеонъ въ Авэнѣ.

14-го утромъ онъ выступилъ къ Бомону, въ нѣсколькихъ лье отъ Шарльруа. Теперь, быть можетъ, было уже поздно сомнѣваться!

Предстояло нападеніе, несомнѣнное, рѣшительное, при неожиданныхъ условіяхъ.

Тогда эмисаръ, человѣкъ безъ имени, французъ, который, при помощи французовъ, замышлялъ и подготовлялъ пораженіе своихъ соотечественниковъ, отдалъ приказаніе Лавердьеру снова пробраться черезъ войска, требовалось въ ночь доставить одинъ условный знакъ де-Бурмону.

Графъ, генералъ-лейтенантъ, командовалъ четвертымъ корпусомъ у Жерара.

Во что бы то ни стало надо было пробраться къ нему и передать ему одно несомнѣнное удостовѣреніе.

Никакихъ писемъ. Ничего написаннаго — золотую монету съ королевскимъ гербомъ, и только.

«Ремесло разносчика, — подумалъ Лавердьеръ, — вдобавокъ, и ноша не тяжелая».

Между тѣмъ, этотъ господинъ принялъ торжественный тонъ.

— Милостивый государь, — сказалъ онъ, обращаясь къ нему: — тотъ, кому будетъ поручена передача этого условнаго знака, и кто съ успѣхомъ исполнитъ данное ему порученіе, имѣетъ право лично требовать вознагражденія себѣ отъ короля.

— Гмъ! — промычалъ авантюристъ: — иными словами, если я буду пойманъ, мнѣ смерть.

— Зачѣмъ быть пойманнымъ… Дайте лучше себя убить.

— Прекрасно… Это входитъ въ условіе… Но скажите, пожалуйста, мнѣ вѣдь эти дѣла знакомы: если меня убьютъ, — это легко сказать, — кто же исполнитъ порученіе. Никто. Повѣрьте, лучше не подвергать себя случайности. Безспорно, можно попасть въ какую нибудь непріятность, но всего благоразумнѣе изъ нея выкарабкаться, не оставляя своихъ костей и исполнивъ миссію. Не могу ли я расчитывать на вашу помощь?

— Не понимаю.

— Я вамъ сейчасъ объясню. Я не знаю, кто вы, но я готовъ васъ величать «монсиньоромъ», именно въ силу того уваженія, какое вы внушаете мнѣ, я позволяю себѣ разсуждать и говорю себѣ: такая личность, столь важная, которая держитъ въ своихъ рукахъ судьбы народовъ, не рискуетъ собою безъ нѣкоторыхъ предосторожностей; согласитесь, монсиньоръ, вѣдь я, дѣйствительно, рискую: вѣдь если бы васъ захватили, васъ могутъ разстрѣлять.

— Я ничего не боюсь.

— Вотъ это-то я и желалъ услыхать отъ васъ. Это только доказываетъ, что у васъ есть охранный листъ, почемъ знать, можетъ быть, ихъ у васъ два. Отчего бы вамъ не дать мнѣ одинъ изъ нихъ; я догадываюсь, вы боитесь, что я воспользуюсь правомъ пропуска для какого нибудь неблагоразумнаго поступка. Будьте покойны, я совсѣмъ не собираюсь теперь, по крайней мѣрѣ, вступить въ какія нибудь препирательства съ якобинцами Бонапарта. Если я воспользуюсь охраннымъ листомъ, то, даю вамъ слово, только въ минуту крайности. Но отчего же, чортъ возьми, не спасти своей шкуры, когда это можно.

Лавердьеръ не ошибся.

Онъ попалъ вѣрно; у стараго господина былъ при себѣ паспортъ или чистый бланкъ, за подписью министра полиціи.

Да и развѣ Лавердьеръ былъ не правъ: онъ былъ достаточно смѣлъ, чтобы выбраться изъ всякаго безвыходнаго положенія, отчего же ему не помочь!

— Я впишу ваше имя, — сказалъ гордо, закинувъ голову, эмисаръ, взявшись за перо: — «капитанъ Лавердьеръ», не правда ли?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ авантюристъ. — Напишите мое настоящее имя… — и онъ шепнулъ нѣсколько словъ на ухо своему слушателю, который промычалъ.

— Неужели… старинная вѣтвь…

— Которая только и ждетъ, чтобы снова зазеленѣть… — проговорилъ Лавердьеръ, выпрямляясь.

— Король вамъ это припомнитъ, — прибавилъ тотъ съ особымъ оттѣнкомъ почтенія къ авантюристу.

Они раскланялись. Лавердьеръ вышелъ.

Теперь онъ былъ на настоящемъ пути.

Теперь дѣйствовалъ не капитанъ авантюристъ, а слуга, съ которымъ придется расчитываться не золотыми, а нѣсколько иначе.

У него не оставалось никакого сомнѣнія на счетъ того, какого рода была его миссія.

Начальнику корпуса враги Наполеона не могли вручить ничего иного, кромѣ плана измѣны.

Тѣмъ лучше: чѣмъ ниже задача, тѣмъ выше награда, да и что за щепетильность вдругъ у Лавердьера…

Но если благородныя миссіи возвышаютъ энергію, придаютъ храбрости, — низкія, подлыя дѣла, если и подтягиваютъ временно нервы, зато послѣ нихъ во всемъ существѣ чувствуется какое-то омерзѣніе къ себѣ, медленное презрѣніе.

Лавердьеръ, обыкновенно отправляясь въ опасность, бывалъ веселъ, беззаботенъ въ душѣ, злился только наружно, вообще игралъ въ смерть, какъ играютъ въ кости; на этотъ разъ онъ былъ серьезенъ.

Онъ вернулся къ своему товарищу болѣе задумчивымъ, чѣмъ бы желалъ того.

Въ ожиданіи часа отъѣзда, зная, что только ночью ему можно будетъ пробраться изъ Мобежа въ Филипивилль, и что у него слѣдовательно оставалось около часу времени, онъ расположился въ маленькомъ домикѣ, служившемъ главною квартирою, въ которомъ, хотя онъ былъ и нежилой, имѣлось все необходимое для старыхъ воиновъ — столы, стулья, бутылки.

— Ну, теперь за прощальный кубокъ! — обратился онъ къ Франсуа «Синему», — и за дѣло. Что съ тобой?

Старый солдатъ былъ блѣденъ какъ смерть.

— Гм! — продолжалъ Лавердьеръ, всматриваясь въ него, — ты, кажется, боишься за свои старыя кости, такъ чортъ съ тобой совсѣмъ, я и безъ тебя обойдусь…

— Дай мнѣ выпить, — проговорилъ тотъ.

Водка была въ запасѣ.

На дворѣ стояла страшная жара, нечѣмъ было дышать, кровь приливала къ головѣ.

Наши молодцы не разговаривали, что-то подавляло ихъ. Вдругъ оба вздрогнули.

Пустяки, гдѣ-то вдалекѣ протрубилъ рожокъ, далеко, далеко гдѣ-то на горизонтѣ, вѣроятно, проходилъ кавалерійскій корпусъ по Жемонскому шоссе въ полумили.

Франсуа «Синій» выпилъ полный стаканъ и со всего размаху поставилъ стаканъ на столъ.

— Что съ тобой, пріятель? — спросилъ Лавердьеръ.

— Ничего, меня томитъ жажда.

Затѣмъ, точно помимо воли, онъ пробормоталъ:

— А, все-таки, низкое ремесло!

— Что ты сказалъ?

Тотъ взглянулъ ему прямо въ лице, точно собираясь что-то отвѣтить, затѣмъ схватилъ бутылку и молча налилъ себѣ еще стаканъ.

Лавердьеръ украдкой наблюдалъ за нимъ. Что происходило въ головѣ этого негодяя? Какой нибудь капризъ продажнаго человѣка, чтобы получить побольше за свои услуги. Что-жъ, можно будетъ и дать… посмотримъ… вѣдь этотъ народъ трудится только изъ-за денегъ.

— Чѣмъ ты недоволенъ?

— Ничѣмъ.

— Водка не хороша, что ли?

— Чудесная, первый сортъ. Налей-ка еще.

— Ты слишкомъ много пьешь.

— Есть вещи, которыя не легко даются…

— Послушай, скажи, что съ тобой. Ты боишься?

— Нѣтъ, кажется, что нѣтъ.

— Ты знаешь, какъ я обращаюсь съ трусами?

Говоря это, Лавердьеръ пояснительнымъ жестомъ ткнулъ его рукою въ бокъ.

— Я никогда не былъ трусомъ, — отвѣтилъ тотъ. — Въ Флёрусѣ…

— Сдѣлай милость, не начинай… Я знаю, старый другъ, — продолжалъ Лавердьеръ дружелюбно, — что тебя печалитъ… Тебѣ не особенно улыбается перспектива висѣть гдѣ нибудь на суку или быть подстрѣленнымъ, какъ птица… За этотъ рискъ потвоему надо получить хорошую плату… Гм! вотъ оно что… У насъ въ горлѣ пересохло, а зубы-то длинные…

Онъ опустилъ руку въ карманъ и вынулъ кошелекъ.

Онъ высыпалъ изъ него нѣсколько золотыхъ ему прямо въ руку.

— Что, теперь легче?… Протяни лапу…

Франсуа протянулъ ему руку, улыбаясь.

— Ну, видишь ли, — заговорилъ Лавердьеръ, — все это ребячество. Поговорили откровенно, и все выяснилось… Золото даромъ вѣдь не дается. А теперь мы съ тобой переодѣнемся. Теперь мы не какіе нибудь торговцы крупою или скотомъ, а солдаты, которыхъ вездѣ пропустятъ, при условіи, однако, не попадаться людямъ на глаза.

Лавердьеръ направился къ сундуку, который стоялъ въ углу. Онъ открылъ его и вынулъ изъ него военное платье.

— Я буду стрѣлковымъ поручикомъ, а ты простымъ солдатомъ. Мы будемъ курьерами. Ихъ тутъ разсылаютъ десятками, и насъ никто не тронетъ, а если бы, по несчастью, насъ кто нибудь задержалъ, у меня есть готовый отвѣтъ… Тебѣ, не шутя, нечего бояться… Снаряжайся.

И, не обращая больше вниманія на Франсуа, который все еще любовался золотыми, держа ихъ въ рукѣ, Лавердьеръ сталъ надѣвать военную форму.

— Ты еще не готовъ? Вечерѣетъ, минуты дороги… Пьянъ ты, что ли? Одѣвайся.

И онъ бросилъ ему предназначенный ему костюмъ, но тотъ не двигался.

— Тебѣ горничную надо, что ли? — спросилъ онъ, смѣясь. — Къ твоимъ услугамъ.

Онъ подошелъ къ нему и накинулъ ему мундиръ на плечи.

Тотъ разомъ подскочилъ, схватилъ мундиръ и сталъ его разсматривать во всѣ глаза.

— Ну, что же? Знаешь, почтенный, ты начинаешь меня выводить изъ терпѣнія… Да или нѣтъ, будешь ли ты, наконецъ, одѣваться, или нѣтъ?

Франсуа съ ужасомъ отбросилъ отъ себя мундиръ и грубо проговорилъ:

— Нѣтъ, не буду.

— Это еще что за выдумки? Вамъ, можетъ быть, угодно офицерскія звѣздочки?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ тотъ. — Но… это мундиръ корпуса, въ которомъ я служилъ.

— Такъ что же?

Франсуа «Синій» выпрямился.

— Ты хочешь знать, такъ слушай же. Я слышалъ, какая обязанность на насъ возложена, мы должны -предать, продать французовъ иноземцамъ. Мнѣ это претитъ, и я этого дѣлать не стану.

— Что ты сказалъ? — спросилъ Лавердьеръ угрожающимъ тономъ.

— Я сознаюсь, что я кралъ, убивалъ изъ засады. Сознаюсь, что я негодяй, но есть вещи, которыхъ не дѣлаютъ. Этой формы я не надѣну.

— Иначе сказать, ты берешь деньги даромъ, ты крадешь ихъ.

Онъ не докончилъ, Франсуа швырнулъ ему золотые въ лице.

— А, ты вотъ какъ! — крикнулъ Лавердьеръ, вынимая шпагу, — я съ тобой расправлюсь посвоему, ты становишься опаснымъ.

И онъ налетѣлъ на него съ обнаженной шпагой, тотъ бросился за столъ, защищаясь стуломъ.

— Подлый Іуда! — крикнулъ онъ. — Продажная душа… Измѣнникъ Франціи… Ахъ…

Однимъ ударомъ Лавердьеръ вонзилъ ему шпагу въ горло.

Франсуа «Синій» съ хрипомъ свалился.

Лавердьеръ на минуту задумался.

— Болванъ! — пробормоталъ онъ сквозь зубы. — Туда же, захотѣлъ быть честнымъ! — съ усмѣшкой прибавилъ онъ, пожимая плечами.

Онъ нагнулся къ нему. Бѣдняга лежалъ бездыханно, у него была перерѣзана сонная артерія. Лавердьера передернуло. При вечернемъ освѣщеніи это мертвое лице было ужасно.

Авантюристъ отвернулся. Черезъ нѣсколько минутъ онъ вышелъ, вскочилъ на коня и спустился галопомъ съ холма. Однако, мундира онъ не надѣлъ.

Было ли то вліяніе алькоголя, или гнѣва, но къ мозгамъ приливала кровь и удесетеряла въ немъ всѣ дурныя чувства. Несясь на конѣ, онъ оглядывался по сторонамъ.

Была темная, удушливая ночь, безлунная, въ которой чувствовалась близость грозы.

Двѣнадцать миль… у него оставалось четыре часа времени — вполнѣ достаточно.

Онъ тяжело вздохнулъ, ему, все-таки, было не совсѣмъ-то по себѣ, въ ушахъ его звучало слово: «Іуда!»

Ба! вѣдь не ребенокъ же онъ, въ самомъ дѣлѣ, чтобы смутиться такимъ вздоромъ… Да и, наконецъ, что же онъ такое дѣлалъ: онъ везъ посланіе генералу Бурмону, честному роялисту, съ которымъ онъ прежде воевалъ на Востокѣ, вся вина котораго въ томъ, что онъ, ненавидя Наполеона, служитъ ему, въ силу серьезныхъ соображеній, не подчиняясь глупымъ людскимъ предразсудкамъ. Неужели ему, Лавердьеру, котораго судьба не особенно баловала, болѣе брезгать, чѣмъ всѣмъ этимъ важнымъ особамъ, которыя за каждую измѣну получаютъ новыя почести. Ужъ это было бы слишкомъ глупо!

И онъ пришпорилъ лошадь, точно торопясь сдѣлать новую мерзость. Весь гнѣвъ его вымѣщался теперь на бѣдномъ животномъ, онъ такъ и хлесталъ коня хлыстомъ. Это проявленіе звѣрства соотвѣтствовало кровопусканію; онъ понемногу успокоился и сталъ думать объ обѣщанной наградѣ и какъ ее заслужить.

Онъ скакалъ по дорогамъ, окраинѣ лѣса, скакалъ, не уменьшая шага, по тропинкамъ холмовъ, пересѣкая каменистыя большія дороги. Въ первый часъ, не смотря на трудный путь, онъ сдѣлалъ болѣе четырехъ миль.

Судьба покровительствовала ему: онъ никого не встрѣтилъ. Поднялся туманъ, и вокругъ все стало невидимо.

Какъ разъ онъ подъѣзжалъ къ Бомону и ѣхалъ лѣсомъ, который съ каждымъ шагомъ дѣлался все гуще и гуще. Вдругъ онъ услыхалъ конскій топотъ — за нимъ или на встрѣчу?

Въ густомъ лѣсу звуки отдаются не вѣрно, бываетъ акустическій обманъ. Онъ былъ убѣжденъ, что скачутъ за нимъ въ погоню.

Но кто? Франсуа «Синій» умеръ, навѣрно. Развѣ онъ могъ еще говорить, выдать его?

Что дѣлать? Взять въ сторону, дать проѣхать преслѣдующему или преслѣдующимъ его, но какъ разъ въ это время онъ былъ въ оврагѣ, окруженномъ двумя стѣнами изъ мрамора и гипса съ остроконечными вершинами; не было выхода ни вправо, ни влѣво.

Во что бы то ни стало надобно выбраться изъ этого котла, въ которомъ онъ находится въ плѣну.

Оврагъ выходилъ въ долину; пришпоренная лошадь неслась во всю прыть.

Лавердьеръ, съ поводомъ въ одной рукѣ, съ пистолетомъ въ другой, не оглядывался, а топотъ другой лошади не переставалъ раздаваться въ ушахъ. Наконецъ, каменная стѣна разверзлась разомъ, и онъ очутился въ полѣ.

Направо лѣсъ высокоствольныхъ деревъ, повидимому, не проницаемый. Лавердьеръ остановилъ лошадь, слѣзъ, взялъ ее подъ узцы и направился черезъ кустарникъ къ лѣсу. Въ двухъ метрахъ отъ дороги онъ остановился, ничто не могло выдать его присутствія, замученная лошадь не шевелилась. Лавердьеръ, держа въ обѣихъ рукахъ по пистолету, сталъ прислушиваться. Въ тишинѣ еще явственнѣе былъ слышенъ лошадиный топотъ. На этотъ разъ не могло быть сомнѣній — всадникъ ѣхалъ изъ Бомона. Это была не погоня, а простая встрѣча. Во всякомъ случаѣ было лучше остаться не замѣченнымъ.

Изъ любопытства онъ добрался до границы дороги и оттуда сталъ смотрѣть: въ темнотѣ, къ которой глаза его уже привыкли, онъ разглядѣлъ силуэтъ всадника, офицера, который пришпоривалъ лошадь, а судя по треугольной шляпѣ и золотымъ аксельбантамъ, это былъ офицеръ генеральнаго штаба.

Вдругъ лошадь взвилась на дыбы… Проклятіе… Крикъ…

И всадникъ мгновенно былъ сброшенъ на землю.

Лавердьеръ тутъ былъ не причемъ, у него не прибавилось грѣха на душѣ. Пистолеты оставались у него въ рукахъ не разряженными, лошадь споткнулась на всѣ четыре ноги, упала и увлекла за собой всадника.

Офицеръ барахтался на землѣ, пытаясь освободиться, и Лавердьеръ услыхалъ съ отчаяньемъ вырвавшіяся слова:

— Проклятіе! Сломалъ ногу!

Сознавая всю безвыходность своего положенія, раненый молилъ о помощи.

Онъ не былъ опасенъ. Лавердьеръ однимъ прыжкомъ очутился на дорогѣ и приблизился къ нему. Въ эту минуту лошадь вскочила и, почуявъ авантюриста, пронеслась во весь опоръ, такъ что ему пришлось отскочить въ сторону, чтобы она его не опрокинула.

— Не отчаявайтесь, господинъ офицеръ, — обратился къ нему Лавердьеръ, — обопритесь на меня, попробуйте встать.

— Какое счастье — я не одинъ… Мнѣ надо сѣсть на лошадь, помогите мнѣ.

Несчастный ухватился за своего спасителя, но вдругъ съ крикомъ снова упалъ, почти безъ сознанья.

— Чортъ возьми! — подумалъ Лавердьеръ, — онъ, кажется, правъ, у него что нибудь сломано.

Онъ взялъ его подъ руки, перетащилъ черезъ дорогу и посадилъ къ дереву.

Затѣмъ вытащилъ изъ кармана фляжку съ водкой и поднесъ ее къ его губамъ.

Офицеръ пришелъ въ себя.

— Благодарю васъ, у меня сломана нога выше колѣна.

И онъ прибавилъ со злобою:

— И не быть въ состояніи исполнить своего долга! не быть въ состояніи ѣхать дальше!

Лавердьеръ нагнулся къ нему:

— Положимъ, я простой мужикъ, господинъ офицеръ, но если я могу вамъ быть хоть чѣмъ нибудь полезенъ, располагайте мною, мы всѣ люди и обязаны помогать другъ другу въ жизни.

Офицеръ, ошеломленный паденіемъ, изнемогая отъ невыносимой боли, едва могъ говорить:

— Кто вы? — спросилъ онъ.

— Говорю вамъ, поселянинъ, честный человѣкъ, вы можете вполнѣ мнѣ довѣрится. Тома Петерсъ торговецъ хмелемъ, меня всѣ знаютъ.

— Французъ?

— Вы спрашиваете?.. Французъ до мозга костей… и да здравствуетъ императоръ, который вздуетъ всѣхъ этихъ «englisches» и «késerlicks».

Офицеръ хотѣлъ хорошенько разглядѣть его лице, но не могъ приподняться.

— Въ такомъ случаѣ, окажите мнѣ услугу, не только мнѣ, но и отечеству; у меня на груди депеша, приказаніе генералу Вандаму.

— Передать ее ему?

— Нѣтъ, я не знаю, гдѣ генералъ, но въ одной милѣ отсюда, въ Бомонѣ, передайте ее первому попавшемуся офицеру и разскажите ему о случившемся.

— И сказать ему, чтобы онъ пріѣхалъ за вами.

— Обо мнѣ не хлопочите, прежде всего доставьте это приказаніе. Боже мой, какъ я страдаю!

Несчастный скрежеталъ зубами, едва удерживаясь отъ крика.

Лавердьеръ, по его приказанію, приподнялъ его, и онъ судорожными руками растегнулъ сюртукъ, вынулъ съ груди бумагу, но тутъ сдѣлалъ какое-то неосторожное движеніе, всѣмъ тѣломъ опустился на бедро и отъ боли потерялъ сознаніе.

Лавердьеръ хотѣлъ поднести снова фляжку къ его устамъ, но было уже безполезно, и онъ спряталъ ее въ карманъ. Онъ еще разъ взглянулъ на несчастнаго, лежавшаго безъ признаковъ жизни, всталъ, вошелъ въ лѣсъ, отвязалъ свою лошадь, вывелъ ее на дорогу, вскочилъ на нее и послалъ рукой ему послѣдній привѣтъ.

Къ чему же само искушеніе шло къ нему на встрѣчу?

Депеша изъ главной квартиры! быть можетъ, отъ самого императора! то-есть отъ врага тѣхъ, кому онъ служилъ. Въ военное время — все добыча.

Новый товаръ, которымъ онъ будетъ торговать въ Филипивиллѣ!

Что бы ни случилось, офицеръ никогда его не признаетъ. Тома Петерсъ подходящее имя для каждой физіономіи.

Впередъ! Еще семь миль. Лошади дано было нѣсколько минутъ отдыха. Теперь, успокоившись, онъ, конечно, не загонитъ ее. Она казалась бодрою, какъ въ минуту отъѣзда. Надо сознаться, все шло какъ нельзя лучше.

Лавердьеръ ѣхалъ рысью, со свѣжею головою, съ полною вѣрою въ будущее; вотъ оно, быть можетъ, то давно желанное счастье, надо быть дуракомъ, чтобы упустить его.

За Бомономъ шла чудесная дорога, прямая, шоссе, съ маленькимъ подъемомъ, онъ ее зналъ, такъ какъ ѣздилъ по ней нѣсколькими днями раньше. Вдругъ, — онъ ѣхалъ уже съ четверть часа, — въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него раздалось:

— Кто идетъ?

Онъ разомъ остановилъ лошадь.

Чортъ возьми! Онъ совсѣмъ забылъ про ведетъ, про конный караулъ! Онъ молчалъ, притаивъ дыханіе.

Снова крикнули:

— Кто идетъ?

Бѣжать въ лѣсъ невозможно… вѣрная смерть — поймаютъ и разстрѣляютъ…

— Свой, — отвѣтилъ онъ, — французъ!

— Иди въ караулъ.

И въ ту же минуту два вольтижера со штыками, точно призраки ночи, подбѣжали, направляя штыки въ грудь лошади.

Лавердьеръ былъ взятъ: важно было не потерять присутствія духа.

— Пропустите меня, господа.

— Кто ты такой?

— Тома Петерсъ, хмелевщикъ изъ Bossu-les-Walcourt, возвращаюсь домой.

— Слѣзай съ лошади.

— Увѣряю васъ…

— Слѣзай…

И, присоединяя дѣйствіе къ слову, оба вольтижера стащили его съ лошади.

Тогда Лавердьеръ объявилъ:

— Я желаю видѣть офицера. Я имѣю ему передать нѣчто важное.

— Какъ кстати… Мы тебя и безъ того свели бы… Гмъ! это у тебя тамъ что? Пистолеты… Ты не дурно вооруженъ для торговца хмелемъ… Ну-ка, въ дорогу!

— Я вамъ сказалъ, что я долженъ видѣть офицера.

— Мы тебя не задержимъ долго. Но въ такія времена, пріятель, надо быть въ порядкѣ… иначе…

И ударъ по стволу ружья заключилъ фразу. Медленно, тяжелою поступью мужика, Лавердьеръ слѣдовалъ за ними, размышляя:

— Неужели счастье измѣнило?

XIII.

Съ самаго Champ de Mai Франція была въ лихорадкѣ, самой мучительной лихорадкѣ, въ лихорадкѣ неизвѣстности и ожиданій. Заботы внутренней политики, имѣвшія первостепенное значеніе для высшихъ классовъ, заинтересованныхъ въ интригахъ, нисколько не вліяли на народъ.

Открытіе палаты депутатовъ, избраніе республиканца Ланжюинэ въ президенты, адрессы и рѣчи, несмѣлые протесты и неискреннія поздравленія — все это проходило, не затрогивая массу, всецѣло находившуюся подъ страхомъ, который обыкновенно предшествуетъ крупнымъ потрясеніямъ.

Опять, какъ въ 1792 году, призракъ отечества въ опасности носился надъ страною, быть можетъ, еще болѣе грозный, чѣмъ тогда, потому что страна сознавала, что она обезсилена, утомлена: безъ сомнѣнія, всѣ руки, всѣ сердца, полныя любви и преданности, простирались къ этому мрачному призраку, но тутъ прежняя довѣрчивость замѣнилась сомнѣніемъ.

Одно только имя имѣло еще почти волшебное значеніе въ этомъ трагическомъ кризисѣ: это — имя Наполеона. Ни въ одномъ салонѣ, ни въ одной комнатѣ, ни въ одной хижинѣ, словомъ, нигдѣ это имя не произносилось иначе, какъ съ благоговѣніемъ, съ упованіемъ. Даже тѣ, кто нѣкогда радовался его паденію, теперь, поджавши хвосты, твердили:

— Онъ одинъ можетъ спасти насъ!

Таковъ удѣлъ деспотовъ — стоять одиноко. Кромѣ Наполеона, никого, ни одной личности, ни одного ума, способнаго гальванизировать родину.

По мѣрѣ приближенія опасности, все болѣе обострявшееся томленіе увеличивало его популярность, впрочемъ, державшуюся на успѣхѣ, ибо она не имѣла иной опоры.

Создавались иллюзіи; не вѣрили, что Наполеонъ постарѣлъ, усталъ; его возвращеніе съ Эльбы, это путешествіе, значеніе котораго оспаривалъ Талейранъ, цѣнили наравнѣ съ его самыми знаменитыми побѣдами.

Затѣмъ шла армія, которую Франція поистинѣ боготворила: вездѣ, во всѣхъ городахъ, по дорогамъ войско восторженно встрѣчалось. Это былъ не только энтузіазмъ, не банальное восхищеніе формою и галунами, но искренняя, нѣжная любовь къ трехцвѣтному знамени, которое воскресало, къ знамени революціи, свободы, побѣды, въ развѣвающихся складкахъ котораго были вписаны великія даты Жемапа, Аустерлица и Іены. Женщины при видѣ его плакали и посылали поцѣлуи. Когда утромъ 12-го узнали, что императоръ покинулъ Парижъ, у всѣхъ замерло дыханіе, точно раздался первый пушечный залпъ.

Кто знаетъ, чѣмъ былъ занятъ Парижъ въ тѣ немногіе послѣдующіе дни? Вся его жизненная сила слѣдила мысленно за мальпостомъ, который уносилъ цезаря и благополучіе Франціи, между двухъ стѣнъ трепещущихъ людей, изъ груди которыхъ вырывались виваты, какъ бы мольбы. И въ крикѣ, повторявшемся тысячами тысячъ голосовъ: «Да здравствуетъ императоръ!», быть можетъ, онъ слышалъ синтезисъ всѣхъ этихъ возгласовъ, высшее заклинаніе: «Да здравствуетъ Франція!».

12-го іюня онъ ночевалъ въ Лаонѣ, 13-го въ Авэнѣ, 14-го вечеромъ онъ прибылъ въ Бомонъ и расположился въ замкѣ среди лѣса, окаймляющаго границу.

Извѣстія были хорошія: непріятелю, повидимому, было неизвѣстно направленіе войска, которое на протяженіи 100 миль отъ Лилля до Метца въ нѣсколько дней составило 20 тысячъ человѣкъ на небольшой площади отъ Мобежа до Филипивилля.

«Мнѣ показалось, — говоритъ посланный Макбету, — что идетъ Бирманскій лѣсъ».

Такъ точно завтра долженъ былъ двинуться лѣсъ Бомона на встрѣчу.

Въ эту ночь, съ 14-го на 15-е іюня, ни огня, ни звука въ лагеряхъ. Строгое приказаніе. Сердце арміи билось надеждою, каждый солдатъ сознавалъ отвѣтственность, которую несетъ, старики не забыли прежнихъ великихъ дней и на бивуакахъ разсказывали молодымъ о небывалыхъ побѣдахъ, отъ которыхъ содрогнулась вся Европа. Одна только тѣнь: недовѣріе къ начальству. Наполеона нельзя побѣдить иначе, какъ предательствомъ, было общее мнѣніе, и солдаты безпокоились, когда подъ тѣнью трехцвѣтнаго знамени проходили офицеры, которые за три мѣсяца передъ тѣмъ отдали честь шпагою бѣлому знаменю. Но это было только мимолетное опасеніе, точно струя холода, которая быстро разсѣялась отъ пыла энтузіазма.

Въ эту именно ночь арміи предстояло двинуться, оставалось зарядить ружья и быть наготовѣ.

Генералъ Вандамъ стоялъ въ Бомонѣ. Императоръ, по прибытіи своемъ, выселилъ его изъ дома, который онъ занималъ, и старому солдату пришлось искать себѣ другое убѣжище.

Гдѣ онъ его нашелъ? Никто этого не зналъ, по крайней мѣрѣ, вѣрнаго ничего не было извѣстно. Маршалъ Сультъ командировалъ офицера на поиски его, чтобы передать ему приказаніе выступать съ разсвѣтомъ, въ три часа утра.

Расположившись въ хижинѣ угольщика, на прогалинѣ лѣса, капитанъ Жанъ Шенъ съ своей ротой охранялъ пересѣченіе трехъ дорогъ.

Было 10 часовъ; отецъ Марсели одинъ при свѣтѣ лампы занимался, желая убѣдиться въ возможности побѣды.

Ему доложили, что провіантскій офицеръ желаетъ его видѣть.

По его приказанію, офицеръ былъ введенъ.

Это былъ старикъ Картамъ.

Оба бросились въ объятія другъ друга.

— Жанъ, — началъ старикъ, — знаешь ли ты, что назавтра назначено сраженіе?

— Знаю.

— Мы окунемся въ огненную пещь: Богъ знаетъ, кто изъ насъ останется въ живыхъ. Вотъ отчего я пришелъ тебѣ напомнить, что у насъ съ тобой есть на душѣ обязательство.

Жанъ вздрогнулъ и, проведя рукой по лбу, проговорилъ:

— Ты говоришь о Марсели?

— Да… Жанъ… ты долженъ отдать мнѣ справедливость, что до сихъ поръ я не требовалъ отъ тебя откровенности. Я люблю дочь твою, ты знаешь, какъ собственную… можетъ быть, даже больше: въ мои годы торопишься любить изъ страха, что, пожалуй, не долго осталось любить…

Онъ остановился, затѣмъ взялъ Жана Шена за руку и продолжалъ:

— Я не знаю, ни кто ты, ни кто она…

Жанъ Шенъ собирался отвѣтить ему.

— Дай мнѣ высказаться, — продолжалъ старикъ. — Между нами не должно быть ничего недосказаннаго, мы на столько уважаемъ другъ друга, что намъ нечего прятаться другъ отъ друга. Какимъ образомъ я сталъ дѣдушкой Марсели, я тебѣ сейчасъ напомню.

— .. Съ тѣхъ поръ прошло 15 лѣтъ — это было въ концѣ 1800 года; я въ то время былъ молодымъ человѣкомъ, такъ какъ вступилъ въ жизнь только въ первые дни революціи, въ 1789 году мнѣ было 25 лѣтъ… Не буду напоминать тебѣ, какую роль мнѣ пришлось играть до 95 года. Я боролся, я любилъ мою родину, я принадлежалъ ей всецѣло; ни въ одномъ моемъ поступкѣ я не раскаиваюсь, я горжусь, что не погибъ въ борьбѣ, въ которой сгинули люди посильнѣе меня. Не будемъ на этомъ останавливаться. Если я надѣлалъ ошибокъ, я за нихъ жестоко наказанъ, я видѣлъ Брюмеръ! Послѣ покушенія, отъ котораго погибла республика, сознаюсь, я былъ близокъ къ отчаянью, я былъ похожъ на сироту, у котораго на глазахъ убили бы мать, которую онъ не въ силахъ былъ спасти. Я рѣшилъ покинуть родину, я уѣхалъ изъ Парижа и, чтобы обратить въ деньги кое-какое имущество, я отправился къ стариннымъ друзьямъ нашей семьи, какъ ты знаешь, я — бретонецъ изъ окрестностей Редона. Тамъ меня снова обуяла страсть къ изученію кельтскихъ древностей, которому предавался Ла Туръ д’Овэрнь. Казалось бы, отчего мнѣ тамъ не остаться неизвѣстнымъ, забытымъ. Моя милая жена, которая не разставалась никогда со мной, поддерживала меня въ моемъ намѣреніи, и мы рѣшили тамъ основательно устроиться.

— Въ это время, точно въ силу подражанія преступленію, совершенному въ Парижѣ, вооруженныя шайки бродили по Нормандіи, Анжу, въ Мэнѣ, Бретани. Это были уже не вандейцы, даже не шуаны, а просто-напросто грабители и разбойники, которые не останавливались ни передъ пожарами, ни передъ убійствомъ.

— Я жилъ въ маленькомъ бургѣ Лангонъ и мало выходилъ, но я не разъ слышалъ разсказы о ночныхъ нападеніяхъ въ окрестностяхъ, а именно въ Бренѣ, въ Селѣ, въ Гишенѣ. Уединенныя жилища были ограблены до-чиста.

— Моя бѣдная жена, столь храбрая во всѣхъ пережитыхъ нами катастрофахъ, умоляла меня покинуть страну, она боялась этихъ разбойниковъ, и я самъ, признаться сказать, думалъ съ отвращеніемъ о томъ, что мнѣ придется защищать мою жизнь и жизнь близкихъ мнѣ отъ этихъ низкихъ грабителей. Однажды ночью, именно 28-го декабря, кто-то громко постучалъ въ мою дверь.

— Домъ, который я занималъ, стоялъ далеко отъ всякаго жилья, и я сознавалъ въ душѣ, что онъ подверженъ опасности болѣе, чѣмъ другой. Я работалъ, жена моя заснула подлѣ меня въ креслѣ. Я всталъ и, взявъ ружье, которое я держалъ наготовѣ заряженнымъ, спустился съ лѣстницы какъ можно тише.

— Второй разъ застучали въ дверь, но, странная вещь, ни возгласа, ни крика.

— Безъ сомнѣнія, готовилась какая нибудь западня, но я былъ не изъ тѣхъ, которые бы продали свою жизнь за дешевую цѣну.

— Я подошелъ къ двери и приложилъ ухо. Ничего! Совершенная тишина. Весь вечеръ шелъ снѣгъ, и я рѣшилъ, что на глубокомъ снѣгу не слышны шаги.

— Я все прислушивался, эта тишина начинала меня тревожить, быть можетъ, болѣе всякаго шума. Прошло нѣсколько минутъ, шумъ не повторялся. Очевидно, ложная тревога. Я поднялся къ себѣ наверхъ такъ же осторожно и засталъ жену уже проснувшеюся, она стояла въ комнатѣ въ недоумѣніи: куда я могъ дѣться?

— Пустяки… Мнѣ послышался какой-то подозрительный шумъ, — сказалъ я ей, возвратясь.

— Она страшно перепугалась, я всячески старался ее успокоить, смѣясь надъ ея страхами, и, чтобъ доказать ей, какъ они не основательны, я открылъ окно, все еще при оружіи, и высунулся въ него.

— На дорогѣ не было ни души, передо мною разстилалась безмолвная, унылая степь, занесенная снѣгомъ.

— Посмотри сама, — обратился я къ моей дорогой женѣ, — все совершенно тихо.

— Она высунулась тоже, на половину успокоенная.

— Послушай, — вдругъ воскликнула она, — тамъ у дома на каменной ступенькѣ, посмотри, что тамъ такое.

— Я сталъ смотрѣть по направленію, которое она мнѣ указала, и разглядѣлъ черную массу, какое-то темное пятно на бѣлой ступени.

И вдругъ — о, я никогда не забуду этой минуты, этой секунды… раздался медленный, слабый крикъ, похожій на крикъ раненной птицы.

— Я обернулся — жена моя уже исчезла. О сердце матери, которое бьется въ груди каждой женщины! Она никогда не слыхала этого крика, я не зналъ счастья имѣть ребенка. Но она не ошиблась въ немъ, она въ одинъ прыжокъ была уже внизу, своими маленькими ручками она не раскрыла воротъ, но, въ своемъ возбужденіи, положительно взломала желѣзную рѣшетку, и въ этой рамѣ раскрывшихся воротъ она, торжествующая, держала на рукахъ ребенка.

— Маленькое, несчастное существо… Сколькихъ лѣтъ? Около двухъ… Небольше… граціозная, прелестная, миніатюрная дѣвочка! Она была почти голая, вся холодная, но живая… Какъ все это творится, непостижимо; но черезъ нѣсколько минутъ дѣвочка была уже отогрѣта, одѣта и, улыбаясь, протягивала ручки женѣ. Сколько было восторговъ, радости — ты можешь себѣ представить, какъ быстро прошла для насъ ночь.

— Тѣмъ не менѣе, когда настало утро, я сказалъ женѣ: у ребенка есть отецъ и мать, и я сейчасъ же отправлюсь ихъ розъискивать.

— Она держала ребенка на колѣняхъ, онъ спалъ, она прижала его къ себѣ и съ тревогою во взорѣ сказала мнѣ:

— Отецъ, мать! Что ты говоришь? Неужели ты не понялъ?

— Послушай, Жанъ, не знаю, на сколько было вѣрно то, что предполагала моя жена, но я, если никогда не упоминалъ объ этихъ подробностяхъ, то только потому, что страшился пробудить въ тебѣ мучительныя воспоминанія, позабытую злобу… противъ матери, которая могла бросить своего ребенка!

Картамъ остановился и взглянулъ на Жана Шена, который, облокотясь на столъ, держалъ себя за голову. Не поднимая головы, онъ сдѣлалъ знакъ старику продолжать.

— Это предположеніе, — продолжалъ Картамъ, — какъ бы ни было ужасно, было правдоподобно, но я не считалъ себя въ правѣ поддаваться ему, останавливаться на немъ и, не сдѣлавъ сперва всѣхъ попытокъ къ раскрытію истины, оставить у себя ребенка. Жена моя, моя Марсель, — она тоже носила это имя, которое я, изъ любви къ ней, далъ найдёнышу, — боялась, что я узнаю истину. Случай послалъ ей ребенка, онъ былъ ея теперь, ея собственностью, и она не желала разставаться съ нимъ.

— Но при всей страстности ея сердца она была строго честная натура, и было рѣшено, что я не остановлюсь ни передъ чѣмъ, чтобы удостовѣриться въ подлинности несчастной малютки, которая уже совсѣмъ обжилась въ домѣ, со свойственной этому блаженному возросту милою беззаботностью. Она, цѣлуя мою жену, называла ее: мама! Но завѣряю тебя честью, что на слѣдующій день было немыслимо приступить къ исполненію моего намѣренія: съ шести часовъ утра поднялась такая буря, что насъ совсѣмъ занесло снѣгомъ. Да я, признаться, и не особенно огорчился: тотъ стукъ въ мою дверь, желаніе обратить мое вниманіе, затѣмъ то, что ушли только тогда, когда услыхали, что я схожу внизъ, — все это, при ближайшемъ обсужденіи, убѣждало, что ребенокъ былъ подкинутъ намѣренно.

— Два дня, по крайней мѣрѣ, мы были буквально подъ снѣгомъ. Не было никакой возможности открыть даже окна, такой былъ страшный заносъ.

— Наконецъ, на третій день стихло.

— Я надѣлъ мой толстый плащъ, взялъ дерновую палку; жена не дѣлала мнѣ вопросовъ, она молча поняла, въ чемъ дѣло, и, прижимая къ себѣ ребенка, заливалась слезами. Быть можетъ, никогда еще мнѣ не было такъ тяжко исполненіе долга… Я вышелъ. Я сдѣлалъ не болѣе 50 шаговъ отъ дому, какъ я почувствовалъ, что меня хватаютъ и увлекаютъ куда-то съ тѣмъ насиліемъ, которое знакомо тѣмъ, кто попадалъ въ руки адептовъ деспота: я отбивался, я кричалъ, все напрасно, черезъ часъ я былъ доставленъ въ замокъ Редонъ, безъ всякаго объясненія причины моего ареста.

— Что сказать тебѣ дальше, пріятель, чего бы ты не зналъ такъ же хорошо, какъ и я? Только въ Нантѣ, при отплытіи въ Новый Свѣтъ, я узналъ, что я, ни въ чемъ неповинный, расплачивался за покушеніе Нивоза, за эту адскую махинацію, за преступленіе Сенъ-Режана и роялистовъ.

— Я не имѣлъ возможности даже написать письма женѣ, сосланный въ Магэ, потомъ выброшенный съ тридцатью злополучными товарищами сперва на островъ Анжуанъ, потомъ на Коморскіе острова, затѣмъ бѣжалъ, былъ взять въ плѣнъ англичанами — чего только не было! Сегодня не хочу напоминать все, что я вынесъ изъ-за этого человѣка. Пусть онъ спасетъ Францію, и все ему прощу!

— Въ 1805 году я вернулся въ Парижъ, на все готовый, даже убить собственноручно того, кто именовалъ себя императоромъ.

— Но что говорить о политической злобѣ! Мнѣ предстоялъ иной ударъ, который долженъ былъ меня сразить.

— Я не безъ труда напалъ на слѣдъ моей жены. О несчастная женщина! какъ она постарѣла! Шесть мѣсяцевъ ее уже не покидала лихорадка; наше скромное довольство смѣнилось бѣдностью…

— А знаешь ли, что она сказала мнѣ, когда я, рыдая, припалъ къ ея кровати?

— Пьеръ, я не хотѣла умирать, покуда ты не вернешься… изъ-за ребенка.

— А она, малютка, такими серьезными глазками смотрѣла на ту, которая по праву и по долгу замѣняла ей мать и которая не хотѣла умереть, не сдавъ ее съ рукъ на руки…

— Она въ то злополучное утро, когда я изчезъ изъ дому, когда я былъ арестованъ, собрала всѣ средства и бѣжала въ Парижъ. Она расчитывала на Фуше… Невинная! Фуше отвѣтилъ ей типичною фразою.

— Людоѣдъ почуялъ свѣжее мясо… Ничего не подѣлаешь!

— Тѣмъ не менѣе, онъ помогъ ей деньгами. Вѣдь и въ грязи иногда бываютъ капли воды съ отблескомъ брилліанта!.. Я презираю и ненавижу этого человѣка… но эти нѣсколько золотыхъ, брошенныхъ свысока, спасли его отъ моего гнѣва… Я ему никогда не сдѣлаю зла.

— И впродолженіе пяти лѣтъ, пяти вѣковъ агоніи, она ждала меня, не зная даже, гдѣ я, не получая ни одного изъ тѣхъ писемъ, которыя я пытался ей отсылать всякими путями.

Въ морскомъ министерствѣ къ намъ относились, какъ къ покойникамъ.

Къ чему будоражить всю эту грязь? Приходится выносить лютыхъ звѣрей; о нихъ не разсуждаютъ.

И въ окружающемъ ее мракѣ единственнымъ свѣтомъ былъ ребенокъ, который росъ. Но, увы! какъ она сама мнѣ сказала, моя дорогая, моя незабвенная подруга жизни, она ждала меня только для того, чтобы передать мнѣ завѣтъ своего сердца. Умирая, она вложила въ мою руку руку дитяти, которое съ ужасомъ смотрѣло на меня, преждевременнаго старика, сѣдовласаго, исхудалаго, съ впалыми глазами.

— И вотъ такимъ-то образомъ я сталъ дѣдушкой Картамъ.

Бывшій ссыльный остановился отъ слезъ.

Жанъ Шенъ молчалъ.

— Затѣмъ, — продолжалъ Картамъ, — однажды, въ 1806 г., въ то время, когда я шелъ на проломъ, когда я всецѣло отдался служенію свободѣ, когда я велъ войну посредствомъ заговоровъ съ всемогущимъ цезаремъ, избранный нашими сотоварищами въ начальники филадельфовъ, планы которыхъ Малэ слишкомъ скоро и слишкомъ рано раскрылъ, я встрѣтился съ тобою, другомъ Уде. Я призналъ въ тебѣ товарища по оружію, я полюбилъ тебя, какъ сына. Ты мнѣ сказалъ однажды: «Я — отецъ Марсели, вѣрь мнѣ и не разспрашивай». Я зналъ, что ты не способенъ на ложь, я отвѣчалъ тебѣ: Марсель твоя дочь, вѣрю тебѣ. Марсели я велѣлъ тебя поцѣловать, и пактъ былъ заключенъ. Ты мнѣ ничего не объяснилъ, я тебя ни о чемъ не разспрашивалъ. Но какъ могъ ты, братъ по оружію, у котораго не было тайнъ отъ меня, который дѣлилъ со старымъ воиномъ надежды, ненависти, привязанности, какъ могъ ты молчать, когда дѣло шло о ребенкѣ, который для меня дороже всего въ мірѣ? Понималъ ли ты мое нетерпѣніе, которое иногда прорывалось наружу помимо меня?

— По временамъ мнѣ безумно хотѣлось отнять у тебя Марсель, закричать тебѣ: ты солгалъ, она моя, только моя! Но появлялась она, протягивала руку каждому изъ насъ, называя одного отцемъ, другаго дѣдушкою, и лишь только она заговоритъ, мои сомнѣнія исчезали; я вѣрилъ, что ты открылъ мнѣ истину.

— Въ настоящее время, Жанъ Шенъ, обстоятельства измѣнились. Мы мужчины, и намъ нечего сантиментальничать. Борьба, которая готовится, будетъ ужасна, ты или я, а, можетъ быть, и мы оба исчезнемъ съ лица земли, уничтоженные картечью. Такъ какъ ни ты, ни я, мы себя щадить не будемъ: быть, можетъ, въ эту самую минуту какой нибудь солдатъ заряжаетъ орудіе, которому суждено насъ убить.

— Что-жъ дѣлать — но Марсель! Если ты погибнешь, неужели ты хочешь, чтобы она осталась навсегда найденышемъ, безъ роду и племени, безъ всякихъ правъ, безъ всякаго общественнаго положенія… Если я останусь живъ, положимъ, я ее усыновлю, но если я тоже буду убитъ, неужели ты хочешь, чтобы она осталась дважды одинокою, выброшенною изъ общества; глупые предразсудки, которые тебѣ извѣстны… Вотъ, пріятель, что я считалъ себя обязаннымъ тебѣ высказать. Марсель въ Бомонѣ, она не пожелала быть вдалекѣ отъ насъ; эта храбрая дѣвушка, которая въ насъ любитъ и французское отечество, послѣдовала изъ состраданія ко мнѣ, изъ любви къ тебѣ, изъ преданности ко всѣмъ людямъ, которымъ предстоитъ страданіе. Если ты непремѣнно желаешь, чтобы она не знала истины… пусть, по крайней мѣрѣ, въ случаѣ смерти насъ обоихъ, она знаетъ свое имя. Неужели я долженъ объ этомъ у тебя ходатайствовать? Одно только слово еще — неужели тебѣ это все никогда не приходило самому въ голову, Жанъ Шенъ? Въ жизни вообще, а въ наше время въ особенности, могутъ быть трагическія случайности. Что если когда насъ не станетъ, она, не подозрѣвая того, не желая, очутится лицомъ къ лицу съ кѣмъ нибудь изъ своей семьи, съ сестрою, съ матерью?..

— Ея мать умерла! — замѣтилъ Жанъ Шенъ.

— Убѣжденъ ли ты, можешь ли ты поручиться, что нѣтъ никого на свѣтѣ, въ комъ бы текла та же кровь, что въ Марсели? Въ эти времена политической вражды, которая заставляетъ молчать всякое состраданіе, развѣ не можетъ случиться, что, не смотря на то, что она женщина, почти ребенокъ, судьба ея зависитъ… почемъ знать — отъ кого? Можетъ быть, отъ кого нибудь, кто при имени ея забудетъ гнѣвъ, откажется отъ мести. Ради нея, ради ея спасенія, я умоляю тебя быть со мной откровеннымъ, Жанъ. У насъ обоихъ одна забота. Если бы ты обратился ко мнѣ съ такою просьбою, я бы давно тебѣ все открылъ…

— Я и открою тебѣ все совершенно откровенно, — сказалъ Жанъ, вставая. — Довольно подлости. Это долгъ, который я обязанъ исполнить, и благодарю тебя, что ты мнѣ о немъ напомнилъ.

— Поспѣшай, время дорого, я долженъ быть на своемъ посту. Старики, какъ я, должны быть прежде всего аккуратны.

— Выслушай же меня, — началъ Жанъ Шенъ, и лиде его приняло грустное выраженіе. — Собственно имя мое ничего тебѣ не откроетъ, меня зовутъ Жанъ де-Листаль. Я родился въ центральной Франціи. Мой родъ старинный дворянскій. Отецъ мой эмигрировалъ въ 1791 году. Мнѣ тогда было 16 лѣтъ. Онъ не взялъ меня съ собою за границу, вѣроятно, чтобы не возиться съ лишнею обузою. Онъ умеръ, и я простилъ ему. Люди того времени и той среды жили другою жизнью, чѣмъ мы, дышали другимъ воздухомъ; не будемъ мѣрить ихъ нашею мѣркою.

Я съ 1792 года былъ предоставленъ себѣ; управляющій, которому я былъ сданъ отцемъ на руки, эмигрировалъ въ свою очередь и былъ увлеченъ потокомъ энтузіазма, который несся по Франціи.

Я очутился въ Парижѣ — какимъ образомъ? Едва это помню. Я исходилъ половину Франціи. Не имѣя ни родныхъ, ни денегъ, ни мѣста, я случайно попалъ на площадь Пантеона во время набора. Голоса вибрировали, на эстрадѣ развѣвались знамена, надъ которыми господствовало, точно погребальный балдахинъ, черное знамя отечества въ опасности, люди взывали о помощи! Я поднялся по ступенямъ, я вписалъ свое имя, я сталъ солдатомъ. О незабвенные, великіе дни!.. Мы страдали, голодали, шли босыми, но всѣ взоры были направлены на отчизну, которую мы видѣли передъ собою, которая призывала насъ.

Съ Люкнеромъ я вошелъ въ Мененъ, въ Ипръ, въ Куртрэ. Я дрался въ Касселѣ съ австрійцами. Съ Келлерманомъ я бралъ Лонгви.

Ужъ я не помню всего — всѣ эти имена носятся у меня въ головѣ точно въ какомъ-то вихрѣ страсти и славы. Я рыдалъ въ бѣшенствѣ, когда послѣ Нервинда безстыдный Дюмурье сдался непріятелю. Я ликовалъ отъ радости послѣ Ватиньи.

Въ 1794 году я, пигмей, былъ въ арміи великановъ, однимъ изъ побѣдителей Флёруса! О, до чего я, не признающій моего происхожденія, до чего я гордился собою!

Въ 1795 году я отправился съ Лазаремъ Гошомъ въ Вандею, а въ 1796 году я послѣдовалъ за нимъ въ Ирландію. Серьезная рана, — пуля пробила мнѣ грудь, — заставила меня вернуться во Францію. Корабль выбросилъ меня на берегъ Бретани.

Казалось, все затихло въ этомъ краю. Меня высадили полумертваго въ окрестностяхъ Реннъ. Крестьяне подняли меня въ оврагѣ близь дороги. Это были добряки, арендаторы, ни синіе, ни бѣлые, которымъ ничего не надо было, кромѣ труда и отдыха.

Три мѣсяца я былъ между смертью и жизнью. Какъ избѣжалъ я могилы, которая ожидала меня? Женщина, самая прелестная, добрая, лучшая изъ всѣхъ женщинъ, спасла меня.

— Кто такая?

— Ея имя — Бланшъ де-Салестэнь.

— Де-Салестэнь? — воскликнулъ Картамъ. — Я слышалъ уже это имя, но гдѣ?

— Я тебѣ сейчасъ напомню… Какимъ чудомъ, происходя изъ феодальной фамиліи, въ которой царили узкіе взгляды, предразсудки, ненависть ко всякой свободѣ, къ свободѣ ума, положенія, могла она, эта чудная дѣвушка, почувствовать состраданіе къ «синему», котораго отецъ ея непремѣнно бы растрѣлялъ, если бы только имѣлъ возможность.

Предвѣчная доброта совершаетъ иногда подобныя чудеса. Бланшъ, тайно отъ всѣхъ, ходила за мною, за неизвѣстнымъ человѣкомъ, и когда я вернулся къ сознанію, я увидалъ ее у моего изголовья съ улыбкою на устахъ, настоящую сестру милосердія, которая спасала человѣка, не спрашивая ни его имени, ни объ его убѣжденьяхъ.

Не требуй отъ меня, о другъ мой, чтобы я сегодня отдался воспоминаніямъ того счастливаго, опьяняющаго періода моей жизни, послѣ котораго я понять не могу, какъ я не умеръ отъ катастрофы, послужившей ему жестокой развязкой.

Бланшъ де-Салестэнь, старшая изъ этой суровой семьи, гордившейся какимъ-то приморскимъ герцогствомъ эпохи самыхъ древнихъ временъ нашей исторіи, была нелюбима въ семьѣ, непризнана, брошена. За что? А вотъ за что. У нея былъ воспитатель, развитой человѣкъ, нѣчто вродѣ аскета, голландецъ, потомокъ Аффиніуса вамъ-денъ-Энде, который чуть не свергнулъ Людовика XIV, и вотъ онъ вложилъ въ сердце этой молодой дѣвушки свою любовь къ добру и къ свободѣ. Онъ посѣялъ въ ея душѣ, точно со злобою мести, всѣ зародыши нравственной независимости, которые были свойствами его души, и ея уму, для котораго, по волѣ другихъ, все было сокрыто, никакая истина не была доступна, который питался преданіемъ, онъ вдругъ раскрылъ широкіе, безграничные горизонты справедливости…

Тогда въ замкѣ, въ ея отчемъ домѣ, начались для нея непрерывныя гоненія, какая-то семейная инквизиція, какое-то бѣшенство пытающихъ, доведенныхъ до отчаянія своимъ безсиліемъ.

У нея была сестра; съ первымъ словомъ, которое она пролепетала, отецъ завладѣлъ ею всецѣло: ея сердце, ея умъ, были для него то же, что для скульптора кусокъ глины; онъ вылѣпливалъ изъ нихъ то, чего желалъ; они навсегда сохранили отпечатокъ его антипатій, его злобы, его страстей.

Вторую сестру звали Регина, она была по природѣ доброю, и долго Бланшъ боролась изъ-за нея съ палачемъ ея душевныхъ свойствъ, стараясь ее спасти отъ этого Прокустова ложа, которое атрофировало ея мысли, взгляды, молодость.

Но отецъ сторожилъ, и въ этой семьѣ, гдѣ родительскій авторитетъ былъ сознательно преступенъ, гдѣ покорная мать не имѣла никакой воли, въ результатѣ явилось вотъ какое положеніе: братъ (былъ и братъ) и сестра, ненавидящіе, презирающіе свою же родную сестру, относились къ ней, какъ къ бѣсноватой, точно къ какому-то дьявольскому отродью, которое своимъ ядовитымъ дыханьемъ отравляетъ воздухъ, какимъ они дышатъ. И несчастной дѣвушкѣ, безконечно доброй, жаждущей привязанности, разумной въ любви, пришлось выносить ежеминутную пытку.

Зачѣмъ не смирялась она? Зачѣмъ не преклонилась она передъ этимъ авторитетомъ, который точно издѣвался надъ самыми святыми влеченіями ея души? Быть можетъ, она и желала подчиниться, дѣлала къ тому попытки, смирялась и снова возмущалась. Есть натуры по природѣ слишкомъ честныя. Однажды, послѣ какого-то спора, или скорѣе проклятія, ее выгнали изъ дому.

Она ушла, обезумѣвъ отъ ужаса и отчаянія. Она шла, сама не зная куда, съ чувствомъ страха, что, быть можетъ, весь міръ противъ нея, заодно съ тѣми, кто къ ней такъ жестокъ. Вратъ ея, какъ и отецъ, крикнулъ ей: «убирайся!» Сестра, къ которой она съ мольбою протянула руки, посмотрѣла ей прямо въ лице и отскочила въ ужасѣ.

Неужели всегда вездѣ всѣ будутъ ее ненавидѣть, презирать, и она будетъ совершенно одинока? Она обратилась къ простому люду, къ мужикамъ, добрымъ, простымъ, живущимъ уединенно, скромно, своимъ трудомъ. Они не отвергли ее. Они потѣснились, чтобы дать и ей мѣстечко у себя, и дочь именитой фамиліи деСалестэнь, гордясь теперь тѣмъ, что она теперь никому не въ тягость, трудомъ своихъ рукъ платила за право жизни.

Такъ продолжалось два года. Ей было 20 лѣтъ въ то время, когда случайно на дорогѣ былъ поднятъ умирающій.

Онъ тоже покинулъ феодальный замокъ изъ жажды свѣта, изъ любви къ солнцу…

И въ первый разъ Бланшъ во всей невинности неофита познала, что она понята, что она, кромѣ того, любима.

Когда я поправился, мы навсегда принадлежали другъ другу.

Я прямо отправился въ замокъ де-Салестэнь, и, быть можетъ, въ первый разъ въ жизни съ гордостью назвалъ свое имя, которое для этого рода людей устраняло всякую мысль о неравности брака.

Меня стали разспрашивать; я разсказалъ мою жизнь.

«Солдатъ республики!» И меня прогнали! Впрочемъ, этого надо было ожидать.

Тогда я вернулся къ Бланшъ, и насъ обвѣнчалъ одинъ священникъ.

Изъ наслѣдства послѣ отца я собралъ кое-какія крохи. Я былъ молодъ, силы вернулись ко мнѣ. Я купилъ домикъ въ окрестностяхъ Редонъ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ деревни, гдѣ ты жилъ. Мы съ тобой никогда не встрѣчались, — не удивительно. Наше одиночество вдвоемъ съ Бланшъ, а затѣмъ втроемъ, когда она стала матерью, было для меня раемъ.

Весь мой міръ заключался въ этихъ двухъ существахъ, въ нихъ были всѣ мои привязанности, вся моя будущность: я превратился въ мужика, занимающагося трудомъ своихъ рукъ, наслаждаясь мирною жизнью, такъ какъ я весь былъ проникнутъ теоріями Жанъ-Жака Руссо о возвращеніи человѣка къ природѣ.

Я считалъ себя всѣми позабытымъ, но я ошибся.

Однажды, — кто меня выдалъ, не знаю, — я былъ вытребованъ въ главный штабъ; такъ какъ я остался въ живыхъ, то долженъ былъ дослужить срокъ моей службы. Государство требовало меня, я протестовалъ. Мнѣ были представлены непреклонныя требованія дисциплины. Оставалось одно — ѣхать самому въ Парижъ и подавать въ отставку. Надо было покончить съ этимъ, и я уѣхалъ, оставивъ жену и ребенка.

Я прибылъ въ Парижъ за нѣсколько дней до покушенія Нивоза; мои дѣла сейчасъ же приняли другой оборотъ. Мое имя раскрывало мнѣ всюду двери: въ то время начинали ухаживать за старымъ дворянствомъ. Преступленіе въ улицѣ Saint Nicaise разомъ измѣнило положеніе вещей. Съ тобою, съ республиканцемъ, съ бывшимъ членомъ конвента, расправа была скорая — арестъ и ссылка безъ суда. Меня же, родомъ изъ Бретани, древняго рода, обвиняемаго неизвѣстно въ чемъ, быть можетъ, въ какомъ нибудь рѣзкомъ словѣ по поводу Брюмера, меня арестовали, затѣмъ выпустили съ оставленіемъ подъ надзоромъ. Впродолженіе двухъ мѣсяцевъ мнѣ былъ воспрещенъ выѣздъ изъ Парижа.

Разлученный съ семьею, я переживалъ страшную тревогу. До меня дошло одно только письмо, написанное черезъ два дня послѣ моего отъѣзда. Затѣмъ никакихъ извѣстій.

Я сдѣлалъ попытку бѣжать изъ Парижа, предпочитая все такому состоянію томительной неизвѣстности. Я былъ пойманъ на границѣ, снова арестованъ, и съ меня взяли честное слово, что я не сдѣлаю вторичной попытки къ бѣгству. Наконецъ, въ мартѣ мнѣ была возвращена свобода. Я въ два дня верхомъ доскакалъ до Редона. И тамъ!

Жанъ Шенъ всталъ съ поднятыми руками, весь задыхаясь, и рыдая продолжалъ:

— Шайки негодяевъ, разбойниковъ, шуановъ, напали на нашъ домъ… прислуга была убита!… Жена моя въ ужасѣ, ночью, среди снѣга, бѣжала съ ребенкомъ на рукахъ!

Моя Бланшъ! Дорогая моя… Трупъ ея былъ найденъ черезъ два дня замерзшій въ оврагѣ… Но ребенокъ… ребенокъ… пропалъ безслѣдно. Напрасно стучался я во всѣ двери. Неужели злодѣи убили его? Все было покрыто мракомъ неизвѣстности.

Зачѣмъ было имъ нападать на этотъ хуторъ, въ которомъ нечего-то и красть? Все было уничтожено, сожжено… хотя ничто не могло навести на мысль, что въ немъ могли быть деньги, драгоцѣнности… Въ моемъ отчаяніи мнѣ невольно пришло на умъ одно ужасное предположеніе: кто руководилъ этой преступной экспедиціей, кто указалъ нашъ домъ этимъ извергамъ?

Мои поиски увѣнчались, наконецъ, успѣхомъ; мнѣ удалось узнать, что шайка, совершившая это низкое злодѣяніе, была подъ предводительствомъ одного изъ самыхъ отъявленныхъ бандитовъ шуанства, извѣстнаго подъ прозвищемъ «Истребителя Синихъ». Я узналъ, что подъ этимъ прозвищемъ скрывался Гюберъ де-Кейразъ, дворянскій батардъ, нѣчто вродѣ кондотьери, который уже два года былъ страшилищемъ населенія Запада, всей нижней Вандеи до Нормандіи. Съ этимъ именемъ мнѣ не припомнилось ничего, что бы могло объяснить личную месть; онъ одно время служилъ въ корпусѣ, которымъ командовалъ де-Салестэнь. Онъ участвовалъ въ Киберонскомъ дѣлѣ, въ которомъ онъ спасся только чудомъ. Я содрогался при мысли, что, бытъ можетъ, самъ отецъ предалъ въ руки убійцъ дочь свою, которую онъ проклялъ.

Но нѣтъ, не хочу останавливаться на этомъ предположеніи, даже въ борьбѣ партій подобное преступленіе было бы слишкомъ ужасно. Я не лишилъ себя жизни: оставшись вдовцемъ послѣ жены, которую я обожалъ, безъ ребенка, я весь отдался отечеству. Ты знаешь, какимъ образомъ я сталъ собратомъ по оружію Удэ, какъ вмѣстѣ съ нимъ я мечталъ объ освобожденіи Франціи… Увы! всѣ эти мечты разлетѣлись, въ настоящее время дѣло идетъ не о политической свободѣ, а о національной независимости.

Жанъ Шенъ остановился: онъ былъ потрясенъ, слезы текли ручьемъ изъ глазъ его, безсознательно для него, слова не выходили болѣе изъ его сдавленнаго горла.

— Докончи, молю тебя, — проговорилъ Картамъ. — Время уходитъ. Какъ напалъ ты на слѣдъ твоего ребенка?

— Совершенно случайно; я всюду искалъ, всѣхъ спрашивалъ, все было напрасно. Однажды вечеромъ, на бивуакѣ, одинъ солдатъ разсказывалъ про Редонъ. Слово за слово, разговоръ перешелъ къ шуанамъ, къ убійцамъ. Я, точно подъ вліяніемъ какого-то необъяснимаго предчувствія, сталъ разспрашиватъ его и вотъ что узналъ: мать его, какъ-то ночью во время терора, подняла на дорогѣ, въ снѣгу, ребенка, котораго одна женщина, обезумѣвшая отъ ужаса, бѣжавши, выронила изъ рукъ; въ концѣ этой дороги виднѣлся домъ въ пламени; мать разсказчика обуялъ безумный страхъ, что ее поймаютъ, точно она совершала преступленіе, спасая невинную, и она обратилась въ бѣгство, и у перваго попавшагося на ея пути дома она положила ребенка на ступени крыльца, затѣмъ кулаками стала стучать въ дверь, пока не убѣдилась, что живущіе въ домѣ обратили вниманіе на этотъ стукъ; тогда она быстро скрылась.

— Да, все это было именно такъ, — прошепталъ Картамъ.

— Число этого событія совпало со временемъ моего отсутствія. Да я уже съ первыхъ словъ не сомнѣвался. Кто жилъ въ этомъ домѣ, разсказчикъ не зналъ. Слышалъ, что какой-то разбойникъ, котораго полиція арестовала.

Въ первую минуту мнѣ пришло въ голову, что этотъ солдатъ былъ сообщникомъ убійцъ, и снова у меня мелькнуло предположеніе, что онъ былъ орудіемъ семейства де-Салестэнь. Послѣ Пресбургскаго мира я вернулся во Францію и отправился въ Бретань. Теперь, когда прежніе страхи поулеглись, мнѣ было легче добиться толку въ моихъ разспросахъ. Мать солдата была еще жива, она указала мнѣ на домъ, въ которомъ ты жилъ, я узналъ твое имя.

О, другъ мой, о, отецъ мой, какъ велика была моя радость въ тотъ день! Я еще не зналъ, живъ ли мой ребенокъ, моя дочь; но какое-то инстинктивное чутье, чисто физическое, давало мнѣ чувствовать, что связь между прошлымъ и будущимъ не порвана. Я отправился въ Парижъ. Ты какъ разъ вернулся послѣ долгаго отсутствія. Впродолженіе нѣсколькихъ дней я бродилъ около твоего дома, наконецъ, я увидалъ мою дочь, уже почти взрослую дѣвушку.

Ты не можешь знать, но ты поймешь меня: въ ней я увидалъ ея мать, точно воскресшую, живую! Я имѣлъ, однако, достаточно силъ, чтобы устоять противъ обаянія, какое она на меня производила; конечно, я тебя зналъ, и между нами уже существовала ненарушимая связь, мы оба сражались за ту же идею. Но мнѣ хотѣлось знать, любитъ ли она тебя, счастлива ли она; я увидалъ, какъ ты былъ добръ къ ней, какой ты былъ для нея дѣдушка и прямо пошелъ къ тебѣ и сказалъ: «Молю тебя, береги и люби мою дочь!».

Отчего я тебѣ тогда не разсказалъ всего? Но развѣ ты забылъ, что тогда меня знали только подъ именемъ Жана Шена? Я создалъ себѣ новую жизнь. Я хотѣлъ забыть имя Жанъ де-Листаля, съ которымъ были связаны такія ужасныя воспоминанія, хотѣлъ забыть имя де-Салестэнь, отъ котораго я, помимо моей воли, содрогался, которое внушало мнѣ чувства ненависти и мести, преслѣдовавшія меня впродолженіе столькихъ ночей.

Ее звали Марсель, она была дочерью Жана Піана, внучкою Картама. Къ чему было связывать молодое невинное существо съ воспоминаніемъ звѣрскаго преступленія?

Я хотѣлъ, чтобы она никогда не знала, что въ ней течетъ кровь Салестэновъ — развѣ я былъ не правъ?

Ты сказалъ давеча, Картамъ, что ты гдѣ-то слыхалъ это имя… Ты его слышалъ въ день нашего тайнаго собранія, при появленіи врага нашего, одной женщины, которая предала насъ полиціи Фуше.

— Да, да, мадамъ де-Люсьенъ.

— Она сестра моей дорогой Бланшъ, та самая, у которой не нашлось для нея ни слова, ни слезъ въ то время, когда отецъ выгналъ ее изъ дома.

— Она не вѣдала, что творила.

— Ты слишкомъ добръ и потому снисходителенъ. Я же того мнѣнія, что эта женщина — злой духъ Марсели. Въ первый разъ, что она увидала ее, нашу бѣдную дѣвочку потащили въ тюрьму. Ты не знаешь этой женщины — это олицетвореніе честолюбія, власти, и эта красавица, которая такъ напоминаетъ мнѣ Бланшъ, ненавидитъ все то, что намъ дорого и что мы отстаиваемъ. Есть ли у нея сердце? Зачѣмъ она продала свою молодость старику? Я слѣдилъ за нею издалека, и узналъ въ ней то чудовище, которое носитъ имя политической женщины, заговорщицы; всѣ свои помыслы дѣвушки и женщины она таскала по трущобамъ заговоровъ.

И ты хотѣлъ, чтобы я открылъ Марсели, что она принадлежитъ къ этой проклятой семьѣ, отрекшейся отъ своего единственнаго честнаго, добраго члена, непорочность котораго могла искупить все заслуженное презрѣніе, — отъ моей Бланшъ, которую они, быть можетъ, сами убили… Нѣтъ, я навсегда поставилъ преграду между Марселью… и этими людьми. Неужели ты порицаешь меня за это? Я жду твоего мнѣнія.

Картамъ призадумался.

— Послушай, — началъ онъ, — я всегда держался принципа смотрѣть правдѣ въ лице, не лавируя. Марсель по матери изъ семьи Салестэнь. Это фактъ, передъ которымъ всѣ соображенія блѣднѣютъ… Повторяю, не или противъ судьбы, но и не бѣги отъ нея. Развѣ не можетъ случиться, что обѣ женщины опять встрѣтятся, не зная другъ друга?

— О что касается маркизы де-Люсьенъ, то если-бъ убійство Марсели могло послужить къ увеличенію ея состоянія, она, конечно, не призадумалась бы покончить съ ней.

— Жанъ, это говоритъ въ тебѣ злоба, быть можетъ, подъ вліяніемъ ея ты несправедливъ. Я встрѣчалъ женщинъ политики; онѣ, все-таки, женщины, повѣрь мнѣ, но предположимъ другое: предположимъ, что г-жа Люсьенъ, замѣшанная въ политическія козни, совершитъ какое нибудь низкое дѣяніе, напримѣръ, ее уличатъ въ шпіонствѣ — развѣ ты велишь ее разстрѣлять, ты?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ просто Шенъ.

— Допускаешь ли ты, чтобы мужъ Марсели разстрѣлялъ ее; я знаю Марсель. Если-бъ случайно открылась подобная вещь, она умерла бы съ отчаянія.

Жанъ Шенъ протянулъ руку старику.

— Картамъ, прости меня. Ты всегда былъ моею совѣстью, я это чувствую въ настоящую минуту болѣе, чѣмъ когда нибудь. Да, Марсель должна узнать истину. Вернись къ ней и открой ей все, что ты найдешь нужнымъ. Если меня убьютъ, въ моемъ сундукѣ, въ Парижѣ, ты найдешь всѣ бумаги, относящіяся къ ея рожденію, удостовѣряющія ея личность. Поступи по своему усмотрѣнію, я даю тебѣ полную власть. А затѣмъ, другъ мой, имѣешь ли ты еще что нибудь сказать мнѣ?

Картамъ обнялъ его.

— Жанъ Листалъ, для меня ты остаешься, какъ былъ — Жаномъ Шеномъ. Для меня ты сталъ еще дороже послѣ всего, что ты выстрадалъ. Ты говоришь, что я твоя совѣсть, ты же — моя сила, какъ Марсель — моя радость. Я узнаю въ тебѣ человѣка, какимъ я былъ нѣкогда. Я ухожу. Завтра мы оба будемъ исполнять нашъ долгъ. Почемъ знать, можетъ быть, и старику Картаму придется броситься въ свалку со шпагою въ рукѣ. Если я умру, продолжай начатое дѣло; если ты умрешь, я самъ буду продолжать его до самой смерти. А теперь, другъ мой и братъ, обнимемся во имя нашей дѣвочки… и Франціи.

Оба обнялись.

— Одиннадцать съ половиною, — замѣтилъ Картамъ. — Въ двѣнадцать часовъ я буду въ главной квартирѣ. До свиданія, дай Богъ удачи!

И онъ направился къ двери.

Въ эту минуту вошелъ унтеръ-офицеръ и, отдавая честь, проговорилъ:

— Капитанъ, на аванпостѣ задержанъ, по виду судя, крестьянинъ, довольно подозрительный, который говоритъ, что имѣетъ сообщить вамъ нѣчто важное.

— Хорошо. Привести его сюда… До свиданія, Картамъ, — проговорилъ онъ, протягивая еще разъ руку на прощаніе уходившему старику.

XIV.

Арестованнаго ввели два солдата.

Жанъ Шенъ сѣлъ. Коптящая лампа освѣщала желтымъ, мерцающимъ свѣтомъ эту сцену. Лавердьеръ стоялъ въ тѣни.

— Это васъ арестовали?

— Такъ точно, капитанъ.

— Кто вы такой и зачѣмъ находились вы на дорогѣ въ такое позднее время?

— Капитанъ, большое счастье, что я былъ на дорогѣ именно въ такое время, иначе мнѣ не удалось бы сослужить вамъ службы, оказать вамъ услуги.

— Услуги?

— Я нашелъ на дорогѣ раненаго офицера. Его сбросила лошадь, и онъ сломалъ себѣ ногу. Онъ молилъ о помощи. Конечно, я подошелъ къ нему, чтобы помочь ему. Это былъ офицеръ генеральнаго штаба, онъ былъ въ отчаяніи, что несчастный случай лишалъ его возможности исполнить долгъ. Я обѣщалъ ему исполнить все, что онъ пожелаетъ; онъ передалъ мнѣ письмо, съ просьбою вручить его первому встрѣтившемуся офицеру. Затѣмъ, черезъ минуту, я наткнулся на вашихъ людей, которые не хотѣли ничего слышать и потащили меня… Если бы я могъ это предвидѣть…

— Это письмо при васъ?

— Вотъ оно, капитанъ.

Жанъ Шенъ протянулъ руку, почти не глядя на задержаннаго; лице его было такъ мало видно изъ-подъ полей широкой шляпы, надвинутой безъ затѣй, помужицки, на глаза.

Онъ взялъ конвертъ и увидалъ печать генеральнаго штаба, а также имя генерала Вандама.

— Вы не ошиблись, вы оказали намъ настоящую услугу, -воскликнулъ онъ.

— Очень радъ, капитанъ, я и желалъ этого.

Жанъ Шенъ позвалъ вѣстоваго и сдѣлалъ нужныя распоряженія; разспросивъ о мѣстѣ, гдѣ упалъ офицеръ, онъ отправилъ туда двухъ человѣкъ.

— Капитанъ, не съѣздить ли мнѣ въ Бомонъ на лошади этого крестьянина, я скорѣе буду тамъ?

— Конечно.

И, обращаясь къ Лавердьеру, онъ спросилъ:

— Можете ли вы обождать съ полчаса?

— Извините, капитанъ, но мнѣ необходимо поспѣть къ утру въ Филипвилль.

— Странно, — замѣтилъ солдатъ, — намъ онъ говорилъ, что ѣдетъ въ Валькуръ.

— Вѣдь это же по дорогѣ въ Филипвилль.

— И вѣрно для покупки хмѣля; при немъ вотъ эти игрушки, — замѣтилъ не безъ подозрѣнія солдатъ, кладя на столъ передъ Жаномъ Шеномъ два огромныхъ пистолета, вынутыхъ изъ сѣдла.

До сихъ поръ капитанъ не придавалъ никакого значенія событію. Дѣйствительно, было дико приказаніе задерживать всѣхъ прохожихъ, желающихъ пробраться черезъ границу, для того, чтобы, на сколько возможно, сохранить тайну движенія войскъ.

Но здѣсь являлось обстоятельство иного рода. Крестьянинъ былъ задержанъ на французской землѣ и направлялся въ французскій же городъ. Въ то время Филипвилль принадлежалъ французамъ и былъ занятъ корпусомъ Жерара.

Тѣмъ не менѣе, всегда слѣдуетъ остерегаться ночныхъ бродягъ.

Жанъ Шенъ взялъ пистолеты и сталъ ихъ разсматривать.

— Это пистолеты по уставу, — проговорилъ онъ, — откуда они у васъ?

— Я ихъ нашелъ у себя въ полѣ. Не мало ихъ тутъ валяется.

— Если бы это была правда, эти пистолеты не имѣли бы такого вида, они почти новые, вы говорите неправду.

— Вотъ прекрасно! — воскликнулъ съ гнѣвомъ арестованный. — Я оказываю услугу, поднимаю раненаго, помогаю ему, на сколько возможно, беру на себя порученіе, изъ-за котораго теряю время, и мнѣ еще дѣлаютъ всякія затрудненія, — гдѣ же справедливость?

— Капитанъ, позвольте вамъ доложить… — началъ солдатъ.

— Говори.

— Этотъ человѣкъ совсѣмъ не особенно желалъ оказать услугу. Когда мы ему крикнули: «кто идетъ?» онъ не сейчасъ намъ отвѣтилъ, и если бы только ему удалось сбѣжать, онъ, конечно, сбѣжалъ бы.

Солдаты, какъ уже было замѣчено, сильно сомнѣвались, по предчувствію, что императоръ окруженъ невидимыми врагами. Они сторожили, чуяли измѣну.

Лавердьеръ чувствовалъ, что почва колеблется подъ нимъ; онъ попробовалъ отдѣлаться нахальствомъ.

— Шалишь! Другой разъ меня не поддѣнутъ оказывать помощь… Еще что выдумали… Я хотѣлъ бѣжать! Да развѣ я могъ видѣть часовыхъ? Когда на васъ нападаютъ въ лѣсу со штыкомъ, конечно, это не особенно пріятно. А даже если бы я имѣлъ намѣреніе бѣжать, совсѣмъ было бы не такъ просто. Знаю я лѣса Бомона.

Въ сущности всѣ эти доводы были довольно логичны; но заряженные пистолеты шли какъ-то въ разрѣзъ съ мирною профессіею хмѣлевщика, которую мнимый крестьянинъ присвоилъ себѣ.

— Все это возможно, — замѣтилъ Жанъ Шенъ: — но предосторожность необходима, и если вы истинный патріотъ, то поймете это и подчинитесь необходимости. Вы пробудете на бивуакѣ до утра, затѣмъ вы можете продолжать вашъ путь.

Остаться до утра значило потерять обѣщанную награду за возложенную на него миссію къ генералу Бурмону.

Лавердьеръ быстро приблизился къ Жану Шену и проговорилъ вполголоса:

— Капитанъ, велите выйдти вашимъ людямъ, я бы желалъ переговорить съ вами наединѣ.

— Довольно, — отвѣтилъ строго капитанъ: — мнѣ нѣкогда.

И, обращаясь къ солдатамъ, сказалъ:

— Вы мнѣ за него отвѣчаете. Обращаться съ нимъ хорошо, но при малѣйшей съ его стороны попыткѣ къ бѣгству — пулю ему въ лобъ.

Лавердьеръ въ бѣшенствѣ кусалъ себѣ губы. Днемъ, при свѣтѣ, будетъ еще труднѣе разыгрывать роль мужика. Тогда все пропало: въ такое время подозрѣніе въ шпіонствѣ — смерть.

— Пойдемъ-ка, милый мужичекъ, — проговорилъ одинъ солдатъ, весельчакъ.

— Одна минута. Капитанъ, я уже сказалъ, что имѣю вамъ нѣчто сообщить, вамъ лично.

— Если вы имѣете что передать мнѣ, говорите при нихъ, — замѣтилъ Жанъ Шенъ.

— Я сказалъ… и повторяю, я имѣю нѣчто важное, весьма важное сообщить вамъ безъ свидѣтелей.

Лавердьеръ проговорилъ это твердо, не тянувъ словъ, какъ онъ это дѣлалъ до сихъ поръ, подражая крестьянской манерѣ говорить.

Жанъ Шенъ былъ пораженъ происшедшей перемѣной. Что же это за человѣкъ былъ, наконецъ?

— Хорошо, — согласился онъ. — Пускай два человѣка останутся у наружныхъ дверей, я позову, когда потребуется.

Приказаніе было формальное, тѣмъ не менѣе солдаты переглянулись.

— Капитанъ, эта птица изъ породы гусей, — замѣтилъ одинъ изъ нихъ.

— Вамъ сказано, — сказалъ Жанъ Шенъ: — не разсуждать.

Солдаты вышли недовольные.

— Мы одни, — замѣтилъ Жанъ Шенъ. — Говорите скорѣе, пора кончить эту комедію. Кто вы такой?

— Капитанъ, — началъ Лавердьеръ твердымъ голосомъ, — я шпіонъ.

— Что вы сказали?

— Я шпіонъ, французскій шпіонъ, служащій Франціи. Не думаю, чтобы для человѣка развитаго это признаніе могло быть безчестіемъ.

Онъ говорилъ правду: иногда во время войны шпіонство можетъ быть дѣяніемъ величайшей преданности. Въ Конрадѣ Валенродѣ Мицкевичъ воплотилъ именно идеалъ предателя. Но для честныхъ ушей это слово всегда неблагозвучно.

На Жана Шена это открытіе произвело удручающее впечатлѣніе.

— Но что же вы можете здѣсь вывѣдать? — спросилъ онъ.

— Я перебрался съ опасностью жизни черезъ границу, разглядѣлъ позиціи англичанъ и долженъ съ разсвѣтомъ дать отчетъ въ возложенномъ на меня порученіи.

— Кому?

— Генералъ-лейтенанту Жерару. Вотъ отчего я васъ покорнѣйше прошу меня отпустить. Мнѣ не болѣе трехъ часовъ до Филипвилля.

Уже нѣсколько минутъ звукъ этого голоса, на который Жанъ Шенъ сперва не обратилъ вниманія, казался ему чрезвычайно знакомымъ. Гдѣ могъ онъ его слышать?

Онъ всталъ, взялъ лампу и освѣтилъ лице Лавердьера.

Онъ внимательно его разсматривалъ и вдругъ вспомнилъ.

— Агентъ Фуше!

Лавердьеръ вздрогнулъ.

— Вы меня знаете?

— Да, я тебя знаю, негодяй! — воскликнулъ Жанъ Шенъ. — Развѣ ты забылъ, двѣ недѣли назадъ, улица Eperon, какимъ низкимъ дѣломъ ты былъ тамъ занятъ?

Улица Epйron! Въ суматохѣ Лавердьеръ разглядѣлъ тамъ только своего прямаго противника, проклятаго виконта де-Лориса. О другихъ онъ и не безпокоился, такъ какъ не собирался доводить до конца дѣло, въ которомъ онъ не имѣлъ никакого личнаго интереса.

Но напоминаніе Жана Шена заставило его сдѣлать усиліе надъ памятью.

— Въ улицѣ Epйron! — проговорилъ онъ. — Весьма возможно, васъ зовутъ капитаномъ Жаномъ Шеномъ. Признаюсь, я не узналъ васъ. Но скажите на милость, въ чемъ вы меня обвиняете? Не все ли равно, солдатъ ли арміи или солдатъ полиціи — и тотъ и другой обязанъ исполнять данное ему приказаніе. Мнѣ было приказано васъ арестовать, я повиновался. Я исполнялъ мой долгъ. Но въ сущности это разъясняетъ положеніе вещей. Каково бы ни было ваше мнѣніе обо мнѣ, разъ, что вы знаете, кто я и кому я служу, у васъ нѣтъ причины къ задержанію меня. Каждый служитъ Франціи и императору посвоему. Между тѣмъ, задерживая меня, вы наносите вредъ весьма серьезному дѣлу, дѣлу, которое вы сами отстаиваете. Я ѣду изъ Ата по пути въ Гандъ. Я многое видѣлъ и многое мнѣ извѣстно. Вы меня извините, если я не скажу ничего болѣе. Мы, шпіоны, тоже умѣемъ быть сдержанны. Я поддался чувству состраданія, поднялъ раненаго офицера, сдѣлалъ цѣлый крюкъ, чтобы доставить депешу, которую этотъ несчастный не могъ доставить лично, я былъ задержанъ слишкомъ рьяными часовыми, которымъ я отъ всей души прощаю; но вы сами видите, что все это сдѣлано по недоразумѣнію, и надо поскорѣе исправить ошибку. Надѣюсь, что теперь у васъ не можетъ быть никакого основанія задерживать меня.

— Зачѣмъ назвали вы себя вымышленнымъ именемъ, зачѣмъ присвоили себѣ вымышленную профессію?

— Первая обязанность шпіона не сознаваться никому, что онъ занятъ шпіонствомъ, а тѣмъ болѣе передъ такими первобытными людьми, которые въ этомъ ровно ничего не смыслятъ въ нашей профессіи, ложь является долгомъ.

— Даже тогда, когда она безполезна?

— Дѣло привычки, если хотите.

Теперь онъ говорилъ уже повелительнымъ тономъ, онъ ухватился, какъ за соломинку, за то, что судьба свела его съ человѣкомъ, которому было извѣстно, къ какой деликатной профессіи онъ принадлежалъ. И онъ прибавилъ:

— Я не думаю, чтобы Жанъ Шенъ поставилъ какіе нибудь личные счеты выше интересовъ страны.

Ловкая шельма! Этотъ ударъ долженъ былъ попасть вѣрно.

Жанъ Шенъ, однако, раздумывалъ. Агентъ Фуше — развѣ это ручательство за истину? Правда, онъ видѣлъ этого человѣка при исполненіи его обязанности, онъ не могъ отречься, что принадлежитъ къ полицейскому міру, подвластному герцогу Отрантскому, но даже увѣренность въ этомъ, вопреки всякой логики, увеличивала его сомнѣнія.

— Да, агентъ въ Парижѣ, — замѣтилъ онъ, — но гдѣ доказательства, что вы пробрались на непріятельскую территорію для исполненія тѣхъ же обязанностей? Повторяю, что всѣ предосторожности должны быть приняты. Если вы, дѣйствительно, по дѣламъ службы, то при васъ должно быть какое нибудь доказательство того, приказаніе, разрѣшеніе.

«Прекрасно, — подумалъ Лавердьеръ, — онъ самъ себѣ портитъ дѣло… Ловко я вывернулся».

— Вы говорите — приказаніе, разрѣшеніе, бумаги, но вы забываете, капитанъ, что именно въ странѣ непріятеля, имѣя при себѣ такого рода доказательство, рискуешь быть разстрѣляннымъ.

— Разъ, что вы не можете представить мнѣ удостовѣренія вашей личности, на какомъ основаніи могу я вамъ повѣрить?

— Повѣрьте мнѣ на слово.

— Вы, кажется, забываетесь?

«О, какъ за все это тебѣ воздастся!» — подумалъ Лавердьеръ.

— Капитанъ, — сказалъ онъ, — придетъ время, когда вы пожалѣете о вашемъ поведеніи. Армія безъ шпіоновъ — это корпусъ безъ развѣдчиковъ… презрѣніе тутъ неумѣстно.

— Пожалуйста, безъ фразъ, дайте мнѣ доказательство, что вы не лжете, и вы свободны.

— Дайте мнѣ въ этомъ слово.

— Даю.

— Какъ только я представлю вамъ доказательство, я могу ѣхать?

— Я не имѣю привычки повторять.

— Еще одно условіе. Если потребуется, удостовѣрите ли вы, что я открылъ, кто я, потому что былъ къ тому вынужденъ, принужденъ.

— Кому?

— Герцогу Отрантскому, который велитъ намъ быть лучше разстрѣлянными, чѣмъ выдать себя; конечно, по отношенію къ французамъ это нѣсколько иначе.

— Объ этомъ не тревожьтесь.

Если Лавердьеръ пустился въ такія долгія объясненія, то потому, что онъ надѣялся, что какой нибудь непредвидѣнный случай еще выведетъ его изъ того безвыходнаго положенія, въ какое онъ попалъ.

Его особенно тревожила одна мысль. Не расчитывая, что ему придется предъявлять свой пропускъ французамъ или политическимъ противникамъ, онъ, мечтавшій о своемъ прежнемъ имени, о своемъ дворянскомъ происхожденіи, надѣясь выиграть, благодаря этому документу, за оказанную услугу партіи роялистовъ, онъ въ первый разъ послѣ столькихъ лѣтъ сказалъ свое настоящее имя агенту короля и просилъ его прописать его цѣликомъ.

Въ настоящее время, когда ему пришлось сознаться въ неособенно почетномъ званіи шпіона Фуше, онъ весьма желалъ бы сохранить за собою имя Лавердьера, котораго никакое новое пятно не могло сдѣлать болѣе грязнымъ.

Но Жанъ Шенъ, очевидно, терялъ терпѣніе: озлобленіе за ловушку въ Парижѣ могло привести его къ какому нибудь неблагопріятному рѣшенію; надо было рѣшаться.

Раскрывъ блузу, Лавердьеръ досталъ спрятанную на груди бумагу.

— Вотъ мой пропускъ, — сказалъ онъ, — предоставляю судить вамъ самимъ, въ порядкѣ ли онъ.

Жанъ Шенъ взялъ бумагу.

Онъ нагнулся къ лампѣ, развернулъ листъ, на которомъ были штемпель министерства полиціи и подпись Фуше.

«Пропустить именующаго себя»…

Жанъ-Шенъ вдругъ вскрикнулъ въ ярости, стукнувъ кулакомъ по столу:

— Гюберъ де-Кейразъ! — вскричалъ онъ внѣ себя отъ бѣшенства: — отъявленный мерзавецъ, разбойникъ!

И, схвативъ пистолетъ, который лежалъ по близости, онъ приставилъ дуло къ самой груди шпіона.

Лавердьеръ бывалъ храбръ въ такія минуты. Но онъ рѣшительно не могъ понять, что случилось. У него стало энергіи не выйдти изъ своей роли.

— Меня ждутъ въ Филипвиллѣ, — замѣтилъ онъ холодно.

Жанъ Шенъ не спускалъ курка. Его удерживала не фраза

Лавердьера, которой онъ не слыхалъ, не нерѣшительность убить, совершить это дѣяніе правосудія, нѣтъ! но удивленіе, смѣшанное съ отвращеніемъ. Этотъ человѣкъ, этотъ предатель, этотъ мерзавецъ, который былъ въ его власти, былъ убійцею его жены!

— Говори… — проговорилъ онъ задавленнымъ голосомъ, — но клянись жизнью, что ты скажешь истину.

Лавердьеръ удивлялся, что онъ еще живъ.

— Что вы хотите знать?

Жанъ Шенъ сорвалъ съ себя съ ожесточеніемъ офицерскій знакъ, онъ задыхался.

— Я не могу… говори, Гюберъ де-Кейразъ, прозывался ли ты прежде «Истребителемъ Синихъ»?

Не время было вывертываться. Приходилось выбирать между жизнью и смертью. Лучше было скорѣе покончить.

— Да, прозывался, — сказалъ Лавердьеръ.

— Разбойникъ… Значитъ, это ты въ 1800… говори… я тебя не убью еще… Гдѣ ты былъ въ декабрѣ 1800 года? Но не ври, не ври!

— Я былъ въ Бретани, принадлежалъ къ шуанской партіи.

— Былъ ли ты въ окрестностяхъ Редона?

— Да, былъ.

— Помнишь ли ты, о, отъявленный мерзавецъ, будучи во главѣ шайки убійцъ, ты напалъ на уединенный домъ, ты поджегъ его, ты совершилъ убійство неподалеку отъ бурга Ландонъ. Да говори же, говори же, наконецъ!

Лавердьеръ былъ блѣденъ, какъ смерть. Теперь онъ зналъ, за что этотъ человѣкъ хочетъ его убить. Да, онъ дѣйствительно поджегъ этотъ домъ, съ отчаянія, когда онъ и его люди не нашли въ немъ никакихъ драгоцѣнностей. Молчать, врать — къ чему? Правда такъ и душила его, захватывала его всего. Ну, что же? если конецъ — тѣмъ хуже! Не въ первый разъ приходилось ему смотрѣть смерти прямо въ глаза, и всегда она отъ него уходила. Можетъ быть, и на этотъ разъ будетъ то же самое.

Онъ какъ будто колебался еще съ минуту. Затѣмъ Лавердьеръ, не опуская глазъ, отвѣтилъ:

— Да, все это было сдѣлано… То было время войны.

Жанъ Шенъ заскрежеталъ зубами и направилъ ему пистолетъ въ лобъ.

Лавердьеръ продолжалъ:

— Вы хотите убить меня… За что? Вѣрно, личная месть… Я васъ не знаю. Если я ограбилъ вашъ домъ, то сдѣлалъ это, не подозрѣвая, что онъ вашъ. Вы встрѣчаетесь со мной черезъ 15 лѣтъ. Вы — солдатъ, я — шпіонъ. Я собралъ свѣдѣнія и везу ихъ моему начальству; благодаря имъ, французы могутъ одержать побѣду. Если вы размозжите мнѣ голову, эти свѣдѣнія останутся неизвѣстными, и вы будете причиною катастрофы. Подумайте, что вы берете на себя; если вамъ нужна моя жизнь, вы можете отнять ее у меня во всякое время, послѣ ли побѣды, или пораженія, она всегда въ распоряженіи дула вашего пистолета, а затѣмъ стрѣляйте.

Жанъ Шенъ слушалъ. Капли холоднаго пота выступили у него на вискахъ.

Съ виду покойный, поблѣднѣвшій до корней волосъ, Лавердьеръ имѣлъ еще силу говорить.

— Я не знаю, кто вы, какое дѣло до меня, до васъ, когда рѣчь идетъ о высшемъ долгѣ; въ послѣдній разъ я, разбойникъ, какъ вы меня назвали, шпіонъ, напоминаю вамъ о вашей обязанности солдата, вы мнѣ дали слово, я требую того, что мнѣ было обѣщано, затѣмъ я умолкаю.

Жанъ Шенъ простоялъ съ минуту неподвижно, съ устремленнымъ взоромъ на злодѣя.

Затѣмъ онъ опустилъ оружіе, подошелъ къ двери и сказалъ солдатамъ:

— Человѣкъ этотъ свободенъ, пропустите его.

XV.

Въ одномъ уголкѣ земнаго шара, величиной едва въ квадратный метръ, за столомъ сидитъ человѣкъ, съ перомъ въ рукѣ, онъ пишетъ по строчкѣ въ двѣ секунды и подписываетъ свое имя.

Сдѣлано. У смерти есть свое слово. Онъ далъ ей его. Кто побѣдитъ? Кому умереть? Надъ этимъ стоитъ зловѣщій вопросительный знакъ.

По всей линіи отъ Самбрэ до Филипвилля летаютъ, пересѣкаются приказанія.

Налѣво между Leers-Fosteau и Sobre-sur-Sambre — 45 тысячъ войска: первый корпусъ подъ командою Друэ д’Эрлонъ, солдата Sambre-et-Meuse и Цюриха, съ Аликсомъ Донзело, который управлялъ Іоническими островами, Дюрнетъ, въ прошломъ году спасшій Мецъ, Жакино, раненный подъ Іеною; второй корпусъ подъ командою Рейлля, который только что женился на дочери Массены, съ Башело Гильемономъ, другомъ Моро, Ришаромъ Фуа, который вотировалъ противъ имперіи. Въ центрѣ, отъ Бомона до Валькура — 60,000 войска; третій корпусъ Вандамма, которому всероссійскій императоръ вернулъ изъ уваженія къ его храбрости шпагу, когда тотъ былъ взятъ въ плѣнъ. Лефоль, Гюберъ, которые, по одному противъ десяти, отбросили испанцевъ въ Каркаджентѣ; Бертезэнъ, Домонъ, который отдѣлился отъ измѣнника Мюрата; шестой корпусъ Лобау, этого льва подъ видомъ овцы, какъ сказалъ про него Наполеонъ, съ Симмеръ, Жаннэнь, Тестомъ.

Съ права 15 тысячъ войска, до самаго Филипвилля, съ генералъ-лейтенантомъ Жераромъ во главѣ, героемъ Баутцена, съ нимъ Пешё, бывшій капитанъ волонтеровъ въ 1792 году, Морэнь Бурмонъ.

Около императора императорская гвардія, гренадеры Фріана, егеря Морана, стрѣлки Дюгема, Гюйо со своими драгунами, Лефебиръ Денуэтъ съ вольтижерами, Груши, Сультъ съ своими гусарами, Сюберви, Эксельманъ и Келлерманъ съ кирасирами.

Сто двадцать восемь тысячъ войска, триста тридцать четыре орудія. Всѣмъ этимъ Наполеонъ руководилъ штрихомъ пера, точно костями, которыя бросаютъ на зеленое сукно судьбы.

Отъ двухъ концовъ этой линіи слѣдуетъ провести еще двѣ линіи, которыя бы встрѣтились у Шарлеруа, затѣмъ на верху этого треугольника вывести параллель. Здѣсь отъ Атъ до Ганда и Намура — непріятель.

Налѣво англичане съ бельгійскимъ контингентомъ, Веллингтонъ, принцъ Оранскій, Гиллъ, Брауншвейгъ, Уксбтиджъ, Сомерсетъ, Понсонби. Направо — прусская армія — Блюхеръ, Цитенъ, оба Пирхъ, Тильманъ, Бюловъ. Слѣва сто тысячъ человѣкъ, справа сто двадцать пять тысячъ.

Вершина треугольника есть точка соединенія: эта фигура какъ нельзя лучше изображаетъ планъ Наполеона, онъ хотѣлъ войдти угломъ въ обѣ арміи, разъединить ихъ, разбить каждую отдѣльно, прежде чѣмъ другая поспѣетъ на помощь, затѣмъ направиться прямо на Брюссель, гдѣ, гордясь побѣдою, начать переговоры о мирѣ… Можетъ быть, и удастся!

Слѣдовательно, требовалось, чтобы на французской линіи три группы одновременно двинулись; лѣвая — наискосокъ вправо, правая — влѣво, центральная — прямо впередъ. На разстояніи нѣсколькихъ четвертей часовъ Шарлеруа являлся общею цѣлью, и всѣмъ тремъ корпусамъ предстояло одно направленіе.

Прокламація императора всѣхъ пріободрила, подогрѣла злобу всѣхъ. Своимъ простымъ языкомъ, безъ прикрасъ, короткими фразами онъ, какъ лезвіемъ, проникъ въ сердце солдатъ.

Наполеонъ напомнилъ имъ о дерзкихъ пруссакахъ: «Подъ Іеною вы были одинъ противъ двухъ».

Объ англичанахъ словами: «Кто былъ у нихъ въ плѣну, пусть вспомнитъ о понтонахъ!»

Клеймя коалицію, пожирающую людей, онъ воскликнулъ:

«Насталъ моментъ для каждаго француза, у котораго есть сердце, побѣдить или умереть».

Совершенно вѣрно: отъ Самбры до Мёзы, пробуждая эхо великой эпохи, раздавался одинъ кличъ, кличъ энергіи, гнѣва, надежды.

Вся слава прежнихъ дней, начиная отъ Флёруса до Аркола, отъ Аустерлица до Шампобера, предстала, витала надъ этими людьми, которые тоже понимали, что надо побѣдить или умереть.

Только въ одномъ мѣстѣ всей длинной атакующей линіи сожгли смѣясь, въ пламени пунша, прокламацію Бонапарта.

Веселая компанія офицеровъ, вѣроятно, клюкнувшихъ шампанскаго болѣе, чѣмъ слѣдовало, собралась внизу, въ комнатѣ подъ квартирою генерала Бурмона, въ домѣ, который еще 30 лѣтъ назадъ показывали по пути отъ Корбиньи въ Филипвилль, всю ночь весельчаки офицеры болтали и смѣялись надъ прокламаціею, которая, по ихъ мнѣнію, была преисполнена самохвальства.

Это были адъютанты д’Андинье, де-Треланъ, — имена, которыя не слѣдуетъ забывать, затѣмъ офицеры разныхъ чиновъ — Тремовиль, Трезекъ, Водеваль, Гишемонъ — цвѣтъ французской молодежи, самому старшему не было тридцати лѣтъ.

Было три часа утра.

Въ окна уже сквозилъ дневной свѣтъ, отъ котораго пламя свѣчей, отражавшееся въ хрусталѣ, казалось желтымъ, тусклымъ.

Столъ походилъ на поле сраженія, на которомъ побѣжденныя, жалкія, пустыя бутылки тѣснились тѣсными группами.

— Что-то, господа, — проговорилъ Тремовиль, — запоздалъ сигналъ къ выступленію. Мы, по крайней мѣрѣ, въ четвертый разъ пьемъ прощальный кубокъ, а до сихъ поръ не слыхать сигнала сѣдлать коней.

Въ эту минуту Гишемонъ, уходившій за справками, вернулся.

— Повидимому, день начинается дурно, — началъ онъ смѣясь. — Третій корпусъ отсталъ, движеніе совершается плохо, сейчасъ прислана эстафетта, которую ожидалъ генералъ Бурмонъ, каковы-то вѣсти!

— Чортъ съ нимъ, съ третьимъ корпусомъ и съ Вандамомъ! — воскликнулъ Трезекъ. — Намъ бы уже полчаса какъ слѣдовало быть въ дорогѣ.

— А главное, — замѣтилъ Гишемонъ: — за нами дивизіонъ, который не настигнетъ насъ ранѣе трехъ, четырехъ часовъ.

— Все та же безпечность!

— Когда имѣешь дѣло съ самомнѣніемъ, не допускающимъ никакихъ опасеній.

— Отвратительная организація.

— Скажите, падаетъ.

Настало молчаніе.

Вошелъ генералъ Бурмонъ въ полной парадной формѣ.

Всѣ привѣтствовали его повоенному.

Онъ былъ не одинъ.

— Господа, — проговорилъ онъ, — извѣстія, которыхъ я ждалъ, получены, благодаря усердію одного изъ преданныхъ намъ людей, господина Губерта де-Кейразъ, бретонскаго дворянина древняго рода, который оказалъ серьезныя услуги нашему дѣлу, — представляю его вамъ, господа.

Лавердьеръ былъ теперь въ мундирѣ генеральнаго штаба.

Молодые люди протянули ему руки.

— Вы изъ нашихъ, мсьё де-Кейразъ. — Трезекъ налилъ стаканъ и поднесъ его генералу Бурмону со словами:

— Позвольте намъ выпить, ваше превосходительство, за ваше здоровье.

Графъ Бурмонъ былъ въ то время лѣтъ сорока двухъ, высокій, худой, съ англійскими манерами, говорилъ тихо, съ оттѣнкомъ грусти въ голосѣ, его сѣрые глаза, обрамленные свѣтлыми рѣсницами, не смотрѣли прямо.

— Господа, — произнесъ онъ серьезно, — выпейте лучше за благоденствіе Франціи…

— И за ваши побѣды, генералъ, — прибавилъ кто-то взволнованнымъ голосомъ.

Вошелъ виконтъ Лорисъ, сіяющій, свѣжій, прелестный, въ своей формѣ поручика. При его словахъ у многихъ на лицахъ появилась усмѣшка. Онъ не обратилъ на это вниманія.

— Такъ бы хотѣлось поскорѣе выступить, — продолжалъ онъ: — я не созданъ для гарнизонной службы.

— Иначе сказать, — замѣтилъ Тремовиль, — мсьё Лорисъ фантазеръ, которому нужны или уединеніе, или волненія битвы. Отчего это, милый другъ, вы обошлись съ нами такъ строго? Вмѣсто того, чтобы запереться въ своей комнатѣ и писать посланія въ риѳмахъ какой нибудь Хлорисѣ, вамъ бы слѣдовало отпраздновать съ нами нашъ отъѣздъ.

— Что дѣлать, Тремовиль, наканунѣ битвы самъ Цезарь крѣпко спалъ, а я не Цезарь, и сонъ у меня еще лучше.

Разговоръ этотъ происходилъ въ полголоса.

Бурмонъ разговаривалъ съ своими адъютантами.

Что касается вновь пришедшаго, онъ подошелъ къ окну и упорно смотрѣлъ въ него. Въ городѣ раздались трубные звуки.

Бурмонъ обратился къ молодымъ людямъ:

— Господа, — проговорилъ онъ, — насталъ часъ. Ожидайте меня у воротъ Вобана. — Онъ остановился и прибавилъ медленно:

— Понятно, господа, что я никого не обязываю слѣдовать за мною.

При этой загадочной фразѣ, тайный смыслъ которой былъ непонятенъ Лорису, послѣдній воскликнулъ:

— Кто же можетъ колебаться? Тамъ, гдѣ вы будете, генералъ, тамъ будетъ и мѣсто чести.

Бурмонъ послалъ ему привѣтъ рукою, точно благодаря его, затѣмъ проговоривъ: до скораго свиданія, господа, — онъ вышелъ.

— Прекрасно сказано, — замѣтилъ Тремовиль, протягивая руку Лорису. — Я зналъ, что мы можемъ на васъ расчитывать.

— Неужели вы могли сомнѣваться воинѣ? — спросилъ Лорисъ: — я могъ колебаться въ принятіи предложеннаго мнѣ мѣста по причинамъ, которыя достаточно выяснилъ, но я знаю въ настоящее время, въ чемъ моя обязанность.

— Кстати, — замѣтилъ Тремовиль, — не мѣшаетъ намъ поближе познакомиться съ нашимъ новымъ товарищемъ, ярымъ роялистомъ, котораго намъ представилъ генералъ Бурмонъ — мсьё Гюберъ деКейразъ.

И, подойдя къ новому гостю, онъ любезно притянулъ его за руку. Лавердьеру нё везло. Надо же, чтобы опять и въ новомъ своемъ превращеніи онъ наткнулся на одного изъ самыхъ своихъ нелюбезныхъ противниковъ.

Тѣмъ не менѣе, сегодня онъ былъ готовъ на всякій рискъ, сегодня смѣлость положительно выручала его, и онъ преспокойно раскланялся съ Лорисомъ, смотря ему прямо въ глаза.

— Кто такой? Зачѣмъ онъ здѣсь? — воскликнулъ Лорисъ, хватаясь за шпагу.

— Меня зовутъ Гюберъ де-Кейразъ — проговорилъ авантюристъ. — Я имѣю честь состоять при штабѣ генерала Бурмона.

— Быть не можетъ! — воскликнулъ Лорисъ. — Господа, генералъ Бурмонъ, вѣроятно, обманутъ. Мы не можемъ принять этого человѣка въ свои ряды.

— Другъ мой!.. вмѣшался Тремовиль.

— Да вы, вѣроятно, не знаете… Это отъявленный негодяй, шпіонъ Фуше, котораго я уже проучилъ порядкомъ. Взгляните, на его лицѣ сохранились еще слѣды моей шпаги, — и въ припадкѣ гнѣва Лорисъ бросился съ обнаженною шпагою на Лавердьера. Д’Андинье и Треланъ стали между ними.

— Мсьё Лорисъ, — замѣтилъ первый съ раздраженіемъ въ голосѣ, — вы забываете, гдѣ вы и съ кѣмъ вы говорите. Какъ старшій, я вамъ приказываю вложить вашу шпагу въ ножны, или я долженъ буду подвергнуть васъ взысканію дисциплинарнымъ порядкомъ.

— Развѣ вы не слыхали меня? — настаивалъ Лорисъ: — этотъ человѣкъ чуть не убилъ меня; я его знаю, я самъ видѣлъ, какъ онъ командовалъ полицейскою шайкою Фуше.

— Извините, господа, — прервалъ Лавердьеръ съ полнымъ хладнокровіемъ: — тутъ недоразумѣніе, которое выяснять въ настоящую минуту я не желаю. Я былъ избранъ моимъ начальствомъ, моимъ настоящимъ начальствомъ, для исполненія нѣкоторыхъ весьма деликатныхъ обязанностей, которыя я выполнилъ съ честью. Г-нъ виконтъ Лорисъ не зналъ этихъ подробностей. За исключеніемъ нѣсколькихъ рѣзкихъ выраженій, которыхъ я бы не оставилъ безъ послѣдствій, если бы въ данное время личное самоотреченіе не было обязательно, я понимаю и извиняю то недоразумѣніе, о которомъ я желаю умолчать.

— Какъ? Вы рѣшаетесь говорить это? — воскликнулъ Лорисъ.

— Виконтъ, еще разъ напоминаю о дисциплинѣ и о повиновеніи, — замѣтилъ строго капитанъ генеральнаго штаба. — Вы забываете, что мсьё де-Кейразъ былъ представленъ намъ генераломъ Вурмономъ. Полагаю, что это для васъ достаточное ручательство.

Лорисъ окинулъ всѣхъ взглядомъ; никто не сочувствовалъ ему. Напротивъ, на всѣхъ лицахъ было видно скорѣе неодобреніе.

Рѣзкимъ движеніемъ онъ спряталъ шпагу въ ножны.

— Прекрасно. Конечно, не въ виду непріятеля я подамъ примѣръ непокорности.

И онъ прибавилъ съ дурно скрытой ироніей:

— По приказанію, я признаю мсьё де-Кейразъ человѣкомъ безупречной честности… но мои личные счеты съ капитаномъ Лавердьеремъ я откладываю до другаго раза.

И, не дожидаясь отвѣта, онъ повернулъ ему спину.

— Теперь на коня, милѣйшій Лорисъ, — проговорилъ Тремовиль, фамильярно взявъ его подъ руку. — Вотъ горячка-то вы! Какъ видно, вы никогда не уразумѣете политики, какъ вамъ это недавно сказала г-жа де-Люсь^въ.

— Не думаю, чтобы г-жа де-Люсьенъ имѣла дѣло съ подобными людьми, — замѣтилъ Лорисъ.

Онъ вдругъ замолкъ. Онъ вспомнилъ, что видѣлъ, какъ этотъ самый человѣкъ разговаривалъ тихо съ Региной и кланялся ей.

Онъ провелъ рукой по лбу.

— На коней! — проговорилъ онъ. — Въ эту минуту не хочу думать ни о чемъ, кромѣ исполненія долга.

Черезъ минуту офицеры штаба генерала Бурмона были на лошадяхъ.

За ними слѣдовалъ конвой егерей верхами.

— Впередъ, господа! — скомандовалъ генералъ Вурмонъ.

И изъ открытой потерны кавалькада понеслась рысью.

Сзади слышались сигналы горнистовъ, которые отдавались въ старыхъ укрѣпленіяхъ Вобана.

Четвертый корпусъ двигался. Съ возвышенности было видно по бѣлымъ дорогамъ, среди полей, вытянувшееся войско.

Лорисъ слѣдовалъ за офицерами. Утренній воздухъ обдувалъ его лице, освѣжалъ ему голову. Онъ чувствовалъ себя какъ нельзя лучше.

За послѣднія двѣ недѣли, ему казалось, онъ живетъ какъ во снѣ.

Правда, его поддерживала, пріобродряла мысль о счастьѣ, о любви.

Вспомнимъ, что, къ удивленію своему, онъ узналъ отъ аббата Блашъ, по выходѣ изъ консьержери, о внезапномъ отъѣздѣ г-жи де-Люсьенъ.

Для молодаго любящаго сердца подобныя вещи — настоящее горе.

Онъ отправился на Champ de Mai съ тайною надеждою ее тамъ увидѣть. Регины тамъ не было.

Какъ Лорисъ проклиналъ себя за послушаніе! Какою глупостью называлъ онъ слабость, которая допустила его принять предложенное ему званіе, изъ-за котораго онъ лишился свободы! Онъ былъ плѣнникомъ; онъ не могъ слѣдовать по слѣдамъ той, которую любилъ.

Одна мысль утѣшала его: да, онъ связалъ себя, но вѣдь онъ можетъ и вернуть свою свободу. Стоитъ только подать въ отставку: дѣло двухъ строчекъ. Онъ ихъ напишетъ послѣ смотра. Развѣ онъ не имѣетъ права получить обратно свою независимость?

Офицеры генеральнаго штаба сгруппировались на эстрадѣ, напротивъ «Ecole militaire», и хоры военной музыки привѣтствовали трубными звуками знамена, яркіе цвѣта которыхъ, залитые іюньскимъ солнцемъ, ослѣпляли; затѣмъ звонкіе голоса декламировали въ восторженныхъ прозопопеяхъ, въ униссонъ, величіе, надежды отчизны.

Заговорилъ Наполеонъ.

Въ первый разъ Лорисъ видѣлъ въ лице ненавистнаго корсиканца.

Ему показался онъ такимъ обрюзглымъ, безцвѣтнымъ, толстымъ, приземистымъ.

Императоръ выпрямился: его чіерты, освѣщенныя солнцемъ, на которыхъ отражалось золото и сталь, приняли неровности медали.

Лорисъ слушалъ.

Раздавались слова: отчизна, жертва, непомѣрное усиліе. Они звучали точно звуки рожка. Затѣмъ калейдоскопъ мундировъ, лошадей, несущихся въ галопъ, пѣхотинцы, шедшіе мѣрнымъ шагомъ въ тактъ, точно боевыя машины, а надо всѣмъ этимъ стоялъ гулъ радостныхъ криковъ, точно прорывался въ голубое небо и уносилъ въ безконечное пространство молитву Франціи.

Лорисъ былъ молодъ, въ немъ было то простодушіе, которое легко переходитъ въ энтузіазмъ. Между его душой и этой толпой точно родилась какая-то связь, и онъ не чувствовалъ къ ней презрѣнія, къ этой толпѣ, являвшейся ему въ единеніи силы и величія. Всеобщая мысль надъ нимъ витала, точно густая туча, изъ которой патріотизмъ дождемъ ниспалъ ему въ сердце, въ умъ.

Когда онъ услыхалъ голосъ Картама, когда въ ряды колеблющихся упала первая вѣтка омелы изъ рукъ Марсели, Лорисъ почувствовалъ, что уста его разверзаются. И онъ тоже воскликнулъ: «Да здравствуетъ императоръ! Да здравствуетъ Франція!» Ему стало ясно понятіе о долгѣ, объ опасности, о національной оборонѣ. Развѣ онъ не офицеръ? Развѣ онъ не имѣетъ права поднять шпагу на враговъ отечества, на чужеземцевъ, — слово, впервые являвшееся ему въ опредѣленномъ значеніи.

Онъ чувствовалъ, что понятіе о настоящей чести распустилось въ его сердцѣ подобно цвѣтку, отъ могучаго жара, распространившагося изъ грудей сотни тысячъ французовъ.

Когда церемонія окончилась, Лорисъ гордился своимъ званіемъ, гордился возложенными на него обязательствами. Дѣло шло не объ императорѣ, не о Бонапартѣ, не объ узурпаторѣ. Картамъ сказалъ вѣрно: Отечество въ опасности!… Онъ поспѣшилъ домой, чтобы поскорѣе приготовиться къ отъѣзду.

Дома онъ нашелъ записку.

Передъ отъѣздомъ Регина де-Люсьенъ черкнула ему строчку:

«Я исполняю мой долгъ, вы исполняйте вашъ. Non sibi, sed regi! Досвиданія!».

Лорисъ безумно цѣловалъ записку; она не забыла о немъ, она не покидала его; этими нѣсколькими словами она соединяла ихъ судьбы въ одну миссію мужества и преданности. Марсель бросила ему вѣтку омелы, Регина тоже прислала ему талисманъ.

Марсель! Регина! Онъ соединялъ оба эти имени, онъ произносилъ ихъ, какъ произносятъ имя сестры и жены. Обѣ повелѣвали ему исполнить долгъ; конечно, онъ не спасуетъ. Non sibi, sed Franciae! Развѣ король и Франція — не два выраженія одной мысли? Король ожидалъ, чтобъ ему вернули Францію свободною, побѣдоносною. Долгомъ было возвратить ему неприкосновеннымъ это его достояніе, которое находилось подъ охраною. Лорисъ выступалъ, увѣренный въ себѣ, готовый на всякое содѣйствіе, не всякую жертву.

Если ему суждено умереть, неужели онъ не заслужить ни одной слезы Регины, неужели Марсель не пожалѣетъ о немъ?

И теперь, на Бельгійской дорогѣ, подъ командою генерала Бурмона, котораго Лорисъ считалъ за героя, онъ тихонько называлъ эти оба имени.

Онъ былъ счастливъ.

Онъ жаждалъ опасностей, ему хотѣлось битвъ.

Съ тѣхъ поръ, какъ онъ находился въ корпусѣ генерала Бурмона, легкомысленное отношеніе къ дѣлу его сотоварищей, если не оскорбляло, то, все-таки, задѣвало его, но въ сущности, что значили шутки по отношенію къ Бонапарту? Развѣ можно было ихъ упрекать, что они любили только Францію и своего короля?

Въ огнѣ они съумѣютъ умереть, какъ самые заслуженные солдаты. Для того, чтобы быть хорошими солдатами, совсѣмъ не требуется быть старыми ворчунами.

Генеральный штабъ несся въ галопъ, впереди всѣхъ генералъ-лейтенантъ, съ развѣвающимися бѣлыми перьями, напоминающими собою историческій султанъ Генриха IV. Съ полузакрытыми глазами Лорисъ уносился мысленно въ прошлое и представлялъ себѣ то великое рыцарство, тѣ наивныя жертвы человѣчества идеѣ справедливости.

Въ физическомъ движеніи есть своего рода упоеніе. Небо было ясное, солнце весело улыбалось. На душѣ у него было такъ отрадно, онъ гордился, что живетъ, что имѣетъ свое мѣсто, какъ бы оно ни было незначительно, въ великомъ событіи, которое онъ предчуствовалъ.

Продолжали ѣхать.

Филипвилль остался позади; всадники, спустившись въ долину, въѣхали въ узкій проходъ между двухъ каменныхъ скалъ.

Куда направлялись? Лорисъ не задавалъ себѣ этого вопроса. Онъ слѣдовалъ за командиромъ, расчитывая, что каждую минуту можетъ услыхать: «стой!» или «впередъ!», что было сигналомъ битвы. Въ друхъ шагахъ отъ него были Тремовиль, Трезекъ.

Гдѣ-то Лавердьеръ? Но онъ не искалъ его. Только бы хорошенько дрался, а тамъ что Богъ дастъ.

Прошло четверть часа, затѣмъ еще полчаса. Дорога съузилась. Ізхали по двое въ рядъ; казалось, прибавили ходу, вѣроятно, желая скорѣе встрѣтиться съ непріятелемъ.

За всадниками — конвой, среди котораго на пикѣ развивался трехцвѣтный значекъ.

Вдругъ пейзажъ измѣнился.

Изъ ущелья выбрались, впереди равнина, дорога перекрещивалась.

Вурмонъ остановился. Генеральный штабъ подъѣхалъ къ нему и окружилъ его.

Лорисъ замѣтилъ, что Вурмонъ былъ чрезвычайно блѣденъ.

Вѣроятно, тамъ, на поворотѣ, за первыми деревенскими лачужками, которыя виднѣлись, должна произойдти встрѣча съ непріятелемъ. Вѣроятно, сейчасъ раздадутся первые залпы.

Вурмонъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ мимо офицеровъ штаба, къ конвою.

Онъ знакомъ подозвалъ командовавшаго.

— Капитанъ, — сказалъ онъ, — возвращайтесь назадъ, вы мнѣ болѣе не нужны.

Тотъ, къ кому онъ обратился, былъ старый воинъ со шрамами на лицѣ. Онъ не двигался.

— Генералъ, — спросилъ онъ, — такъ ли я понялъ ваше приказаніе?

— Да, возвращайтесь въ Филипвилль.

— Мы на границѣ.

— Я знаю, отправляйтесь.

Капитанъ взглянулъ на Бурмона, его губы зашевелились, но онъ промолчалъ; приказаніе было опредѣленное.

Онъ поднялъ шпагу и скомандовалъ:

— Налѣво кругомъ! Маршъ!

И сталъ во главѣ отряда.

Затѣмъ ни слова. Молчаніе. Все стихло. У Лориса сжалось сердце.

Когда по приказанію уходили эти люди, — онъ не зналъ ихъ, — но ему казалось, уходятъ друзья.

Бурмонъ оставался неподвиженъ, съ устремленнымъ взоромъ на дорогу; онъ слѣдилъ за исчезающими спинами лошадей.

Въ ста метрахъ дорога сворачивала. Офицеръ прошелъ, исчезъ.

Затѣмъ мало по малу скрылись изъ виду люди, мѣдныя каски, стальныя сабли, блестящіе кожаные кивера, исчезло все, остались только два дерева на холму, какъ часовые, и когда разсѣялась тѣнь послѣдняго егеря, Бурмонъ, еще болѣе поблѣднѣвшій, вложилъ шпагу въ ножны, повернулся спиною къ дорогѣ и, нагнувшись на лошади, проговорилъ страннымъ голосомъ, поразившимъ Лориса.

— Маршъ, господа… и да здравствуетъ король!

И кавалькада понеслась на этотъ разъ во весь опоръ. Точно она уносилась отъ чего-то, что только-что скрылось съ послѣднимъ исчезнувшимъ всадникомъ.

Лорисъ не отдавался болѣе своимъ мечтамъ, онъ подъѣхалъ къ Тремовилю совсѣмъ близко, онъ чувствовалъ потребность не быть одному.

— Гдѣ мы? Куда спѣшимъ мы? — спросилъ онъ.

— Въ Флореннъ, — отвѣтилъ Тремовиль.

Затѣмъ, пришпоривъ лошадь, онъ обогналъ Лориса.

Тіхали все скорѣе, скорѣе — настоящая скачка. Лорисъ старался подавить въ себѣ чувство страха: у него былъ начальникъ, онъ слѣдовалъ за нимъ.

Впереди виднѣлась деревня Флореннъ, ужъ видны были ея соломенныя крыши, на небѣ рисовался шпицъ колокольни. Подъѣзжали къ ней. Безъ сомнѣнія, галопомъ пронесутся по деревнѣ и въ концѣ какой нибудь длинной улицы внезапно нападутъ на аванпостъ.

Вымощенное шоссе. Послѣ нѣкотораго времени скачки въ галопъ, на площади, противъ церкви, у большаго дома, генералъ Бурмонъ разомъ остановился.

Безъ посторонней помощи онъ слѣзъ съ лошади. Открылась дверь, онъ вошелъ и сдѣлалъ знакъ другимъ слѣдовать за нимъ.

Въ нижнемъ этажѣ, въ большой комнатѣ, было нѣсколько мужчинъ, которые радостно подошли къ нему и стали съ нимъ разговаривать тихо. Бурмонъ нервно снялъ свою огромную шляпу съ перьями и поставилъ ее на столъ передъ собою. Затѣмъ онъ провелъ по лицу всей ладонью, кусая засохшія губы, точно онѣ причиняли ему страшную боль.

Онъ вынулъ изъ кармана изящную записную книжечку съ фамильнымъ гербомъ, вынулъ изъ нея письмо, развернулъ его и, не читая, точно зная его наизусть:

— Вотъ письмо, — сказалъ онъ, — которое я адресую генералу Жерару.

Всеобщее любопытство, всѣ приблизились. Бурмонъ сталъ читать едва слышно:

— «Я покидаю армію; я не могу и не хочу служить далѣе узурпатору, самолюбіе котораго губитъ Францію. Меня не увидятъ въ рядахъ чужеземцевъ, отъ меня не получатъ никакихъ свѣдѣній во вредъ французской арміи; но я постараюсь служить на защиту изгнанниковъ, буду содѣйствовать искорененію изъ отечества системы конфискацій, не теряя изъ виду сохраненія національной независимости».

Никто не промолвилъ ни слова: присутствующимъ давно было извѣстно принятое рѣшеніе. Имъ нечего было даже выражать сочувствія.

— Мы на бельгійской территоріи, — замѣтилъ Бурмонъ. — Вы свободны, господа. Тѣ, которые присоединятся ко мнѣ, чтобы заявить свои вѣрноподданническія чувства королю Франціи, будутъ радостно встрѣчены. Надо, чтобъ черезъ часъ это письмо было доставлено генералу Жерару. Кто желаетъ взять на себя это порученіе?

— Я къ услугамъ генерала Бурмона, — отвѣтилъ кто-то.

И Губюръ де-Кейразъ, бывшій капитанъ Лавердьеръ, сдѣлалъ шагъ впередъ къ генералу Вурмону, протягивая руку.

— Вы подвергаетесь нѣкоторой опасности.

— Ради короля, — проговорилъ съ поклономъ Кейразъ.

— Да хранитъ васъ Богъ!

У Кейраза на лицѣ появилась улыбка самодовольства: онъ становился важнымъ дѣйствующимъ лицомъ, онъ чувствовалъ, что ему уже почти завидуютъ эти придворные завтрашняго дня.

Лавердьеръ поправилъ свою портупею, лихо надѣлъ шляпу, сдѣлалъ полуоборотъ и направился къ двери.

Но въ ту самую минуту, какъ онъ подошелъ къ ней, передъ нимъ кто-то точно выросъ.

— Вы не пройдете.

— Что вы сказали?

— Я говорю, что вы не пройдете.

Лорисъ стоялъ съ непокрытою головою, блѣдный какъ смерть, съ блестящими глазами.

— Однако, птенчикъ мой, — проговорилъ Лавердьеръ съ исказившимися чертами, — неужели я васъ буду постоянно встрѣчать на моемъ пути? Убирайтесь, или я шпагою прочищу себѣ дорогу.

— Попробуй.

И, обнаживъ шпагу, Лорисъ сталъ въ дверяхъ.

Раздался голосъ:

— Развѣ вы не слыхали, мсьё Лорисъ, я вручилъ мсьё де-Кейразъ приказаніе для передачи…

— Къ чему вы это говорите? — замѣтилъ холодно Лорисъ. — Я бы желалъ забыть, кѣмъ написано письмо, которое человѣкъ этотъ взялся доставить французскому генералу. Не напоминайте мнѣ, гдѣ я, и о томъ, что вы дѣлаете. Я говорю съ этимъ негодяемъ. Я говорю ему, что онъ не пройдетъ. Пока я живъ, онъ не пройдетъ.

Раздались возгласы гнѣва. Молодые люди дѣлали видъ, будто накидываются на Лориса. Многіе взялись за шпаги. Лорисъ описалъ шпагою большой кругъ въ воздухѣ.

— Отъ измѣнниковъ до убійцъ недалеко, — проговорилъ онъ. — Такъ вотъ для какого подлаго дѣла вамъ нуженъ былъ еще лишній сообщникъ! Но вы ошиблись! Я вамъ не сообщникъ, но каратель! Ну-ка, Іуда, шпіонъ Іуды, защищайся!

И шпага его коснулась груди Лавердьера. Лавердьеръ откинулся назадъ и снова сталъ въ позицію, направляя шпагу въ упоръ.

— Господа, во имя короля! — крикнулъ Тремовиль.

— Не мѣшайте, — проговорилъ Лавердьеръ: — мнѣ давно надоѣлъ этотъ молокососъ!

И онъ продолжалъ наступать на Лориса съ твердымъ намѣреніемъ его убить.

А вотъ что происходило въ это время у него за спиной. Бурмонъ совѣщался со своими приближенными. Затѣмъ открылась дверь, и онъ исчезъ, а за нимъ и большинство офицеровъ. Черезъ минуту раздался конскій топотъ. Между тѣмъ поединокъ разгорался.

Кейразъ-Лавердьеръ былъ первостепеннымъ бреттеромъ, вдобавокъ Лорисъ непремѣнно хотѣлъ оставаться въ дверяхъ, онъ не подвинулся ни на шагъ, положеніе неудобное, которое затрудняло его движенія.

Шпаги такъ и звенѣли.

Съ обѣихъ сторонъ одинаковое ожесточеніе. Дуэль на смерть.

Уже десять разъ шпага Лавердьера коснулась сюртука молодаго человѣка, но все являлся отбой, и снова ловкій, мѣткій ударъ.

Разбойникъ поблѣднѣлъ отъ бѣшенства. Онъ заскрежеталъ зубами.

Вдругъ Лорисъ, который слѣдилъ за всѣми его движеніями, замѣтилъ, что онъ опустилъ лѣвую руку въ карманъ.

Онъ увидалъ, или скорѣе предугадалъ, ручку пистолета.

Тогда съ неимовѣрною быстротою онъ пропустилъ свою шпагу подъ шпагу Лавердьера, которая коснулась его волосъ, и нанесъ негодяю ударъ въ плечо, слишкомъ высоко.

Пистолетъ, на половину уже вынутый, отъ удара, отъ котораго рука онѣмѣла, упалъ. Раздался выстрѣлъ: несомнѣнное доказательство подлости этого человѣка, который хотѣлъ замѣнить дуэль убійствомъ. Лорисъ, въ которомъ злоба удесятерила силу, накинулся на него, схватилъ его за горло и прижалъ его къ стѣнѣ, блѣднаго и ослабѣвшаго, закатилъ ему нѣсколько пощечинъ, затѣмъ, оторвавъ пуговицы отъ его сюртука, досталъ письмо Бурмона и на глазахъ нѣсколькихъ оставшихся офицеровъ-роялистовъ швырнулъ его на полъ и прокололъ къ полу лезвіемъ шпаги..

— У кого станетъ храбрости поднять это письмо? — спросилъ онъ.

— Это ужъ слишкомъ дерзко! — воскликнулъ кто-то.

Обнаженныя шпаги поднялись на Лориса, который, наступивъ ногою на письмо, отпарировалъ удары, выпрямившись во весь ростъ.

Въ эту минуту отворилась дверь, въ которую скрылся Бурмонъ.

Вошла Регина де-Люсьенъ: всѣ шпаги передъ ней опустились.

— Господа, — проговорила она, — генералъ Бурмонъ ожидаетъ васъ въ замкѣ Ивелль. Препроводите туда раненаго.

Лорисъ, недоумѣвающій, изумленный, ослѣпленный, какъ сказалъ бы старикъ Корнель, глядѣлъ на нее молча, не двигаясь.

Лавердьеръ слабѣлъ. Кровь ручьемъ текла изъ раны.

Его поддерживали, онъ шелъ, но, проходя мимо Лориса, бросилъ на него взглядъ такой глубокой ненависти, что всякій другой на мѣстѣ молодаго человѣка вздрогнулъ бы отъ его угрозы.

За ними закрылась дверь.

Тогда Регина нагнулась и подняла письмо Бурмона.

— Быть можетъ, мсьё Лорисъ убьетъ меня за то, что я его подняла? — спросила она, улыбаясь.

Тяжелыя потрясенія особенно глубоко отражаются на самыхъ сильныхъ натурахъ. Лорисъ былъ какъ потерянный.

Регина стояла передъ нимъ въ амазонкѣ, которая красиво обрисовывала ея дѣвственный станъ, въ шляпѣ лигистки, и, не желая того, она была чрезвычайно театральна.

Онъ смотрѣлъ на нее и точно спрашивалъ себя, не кошмаръ ли все то, что произошло, и не настало ли радостное, неожиданное пробужденіе?

Она положила ему руку на плечо.

— Дитя, — проговорила она, — дитя задорное и неисправимое.

Онъ слушалъ ее, ничего не понимая. За что упреки? Вѣдь это же не дѣйствительность, — эта звѣрская, постыдная, ужасная сцена?

Она продолжала:

— Итакъ, когда вы увѣряли меня, что я — ваша воля, вашъ разумъ, душа вашей души, вы мнѣ лгали, Жоржъ де-Лорисъ? Да, я хорошо помню ваши собственныя слова: «Куда вы пойдете, туда и я, — говорили вы мнѣ голосомъ, который до сихъ поръ звучитъ у меня въ ушахъ, — ведите меня далеко, далеко. Я только одного желаю — чувствовать вашу близость». Да, вы говорили все это. А теперь вы смотрите на меня большими, удивленными глазами, какъ будто вы не сознаете, кто съ вами говоритъ.

И она прибавила тихо:

— Я та, которую вы увѣряли въ любви… и которая, исполнивъ свой долгъ, можетъ въ настоящее время сказать вамъ, что она васъ любитъ.

Регина говорила правду: съ той ночи, когда они оба находились въ одинаковой опасности, ею овладѣло новое чувство, сильное, всецѣло поглотившее ее.

Когда появилась Марсель, въ свою очередь защищая своего покровителя, Регина почувствовала въ душѣ своей точно острую боль — мученіе ревности, злобу женщины къ женщинѣ.

Она ушла разсерженная, не оглянувшись, думая, что ненавидитъ и будетъ ненавидѣть того, къ кому обратился другой женскій голосъ.

Когда же она очутилась одна, въ своей комнатѣ, она вдругъ разрыдалась.

Она рыдала, какъ ребенокъ, не разсуждая, не анализируя, потому только, что она страдала, потому, что случайно эта ревность открыла ей… что она любитъ!

До этихъ поръ, во всей гордынѣ своей побѣдоносной красоты, она черпала убѣжденіе своего неотразимаго владычества.

И вдругъ въ ней зародилось сомнѣніе, терзавшее ее, и въ этомъ терзаніи было что-то мучительно радостное, опьяняющее.

Она любила его!

Она, великосвѣтская женщина, привыкшая ждать любезностей, готова была опять идти ночью къ Лорису, дожидаться его, — для чего? Чтобы сорвать на немъ свой гнѣвъ, выразить ему все свое презрѣніе!

Да, можетъ быть, въ первую минуту! Но ей вдругъ стало ясно, что то, что было вчера, — увѣренность въ себѣ, непреклонная гордость, — всего этого болѣе не существовало; она чувствовала себя такою слабою, такою ничтожною: одинъ взглядъ, одно слово, сказанное съ нѣжностью, побѣдило бы всѣ ея намѣренія, все ея тщеславіе кокетки.

Ревность! Что за вздоръ! Эта дѣвушка!… онъ ея не знаетъ, если онъ заступился за нее, защитилъ ее отъ нахала, то онъ исполнилъ только долгъ порядочнаго человѣка. И что такое эта Марсель?… О, она не забыла ея имени… Ничтожество… деревенщина… дочь крестьянина… Неужели это для нея соперница?

Развѣ она не имѣла тысячи случаевъ убѣдиться въ тонкихъ свойствахъ души Лориса, аристократа по рожденію, по воспитанію, по своимъ вкусамъ… Зачѣмъ обвинять его въ невозможномъ, въ неправдоподобномъ?

Размышляя такимъ образомъ, Регинѣ становилось страшно, и помимо воли она смѣялась надъ своей боязнью любить.

Она готова была осмѣять себя, убѣдить себя, что въ ней не произошло ничего новаго…

Но зачѣмъ лгать? Въ тиши ночной она чувствовала, что вся полна имъ, и, отдаваясь этому сладкому неизвѣданному ею упоенію, она повторяла тихонько его имя съ сладостнымъ трепетомъ. Она заснула, убаюканная воспоминаніемъ о немъ.

Проснувшись, болѣе спокойная, она стала допрашивать себя. Правда, она не принадлежала болѣе себѣ, она отдалась ему… а миссія, которую она возложила на себя, обязанности, которыя ей предстояло выполнить, — неужели она забудетъ все это?

Нѣтъ, она должна помнить, что не свободна. Лучше поскорѣе исполнить свою задачу и тогда располагать собою. Видѣть ли ей Лориса? Но тогда она рискуетъ утратить энергію, волю… А вдругъ онъ станетъ умолять ее не уѣзжать… и она останется, откажется отъ всѣхъ своихъ обѣщаній…

Ужъ лучше довести дѣло до конца, и затѣмъ, въ день тріумфа, сказать Лорису:

— Посмотри, какъ я поторопилась вернуться къ тебѣ.

Во-первыхъ, развѣ она не заботилась, болѣе чѣмъ когда либо, объ ихъ общей будущности?

Ея побѣда будетъ его славою.

Она сейчасъ же уѣдетъ, не повидавшись съ нимъ. Тамъ они встрѣтятся въ радости побѣды вдали отъ якобинцевъ и… ихъ дочекъ!

Живо. Записку Лорису. Она боялась, что слишкомъ много скажетъ ему. Рука ея опережала ея мысль, остатокъ ея благоразумія. Она удерживала ее.

Только двѣ строчки. Когда она подписала свое имя, ей казалось, она отдала свою душу.

Затѣмъ почтовая карета умчала ее.

Съ этой минуты лихорадочная дѣятельность, поспѣшность, овладѣли ею, и героиня измѣны, не сознающая своей подлости, съ большею ловкостью, чѣмъ когда либо, разставляла свои сѣти, соображала свои интриги; побѣгъ генерала въ утро сраженія былъ дѣломъ ея рукъ.

Тѣмъ скорѣе рухнутъ проклятые порядки, тяготѣвшіе надъ Франціею, тѣмъ скорѣе король вернется въ Парижъ при восторженныхъ крикахъ народа, тѣмъ скорѣе осуществятся ея надежды, которыя приняли реальную форму, точно остановившееся отраженіе.

Бурмонъ измѣняетъ, Лорисъ слѣдуетъ за нимъ. О, она его такъ хорошо знала! Въ его сердцѣ нѣтъ ни одного чувства, которое бы не было и ея собственнымъ.

Она ждала его въ Флореннѣ, точно на свиданіе любви… первое въ ея жизни.

И вдругъ, она узнаетъ отъ Бурмона, что Лорисъ, ея Лорисъ, который раздѣлялъ ея убѣжденія, который, какъ она, готовъ былъ на все, чтобы ускорить паденіе Наполеона, вдругъ сопротивляется, бунтуетъ. О, капризъ ребенка! А главное, его должно было взбѣсить, что передъ нимъ опять очутился Лавердьеръ, котораго судьба вѣчно посылала ему: то исторія съ маленькой якобинкой, то смѣшная стычка въ улицѣ Eperon. Въ сущности оно понятно. Люди благороднаго происхожденія не любятъ связываться съ такими личностями, хотя, что дѣлать, и приходится иногда употреблять ихъ въ дѣло.

И вмѣсто того, чтобы ждать его, она отказалась отъ удовольствія, которое такъ долго предвкушала, и сама полетѣла къ нему и голосомъ чародѣйки, обворожительнымъ по искренности, она говорила ему все это, уничтожая Лавердьера, понося его, выражая къ нему полнѣйшее презрѣніе.

Развѣ онъ не былъ счастливъ увидѣть ее? Развѣ все не было забыто? — все, кромѣ того, что она любитъ его и что отнынѣ они не разлучны.

Лорисъ не отвѣчалъ: то, что въ немъ происходило, было такъ похоже на то, что Регина перечувствовала по своемъ возвращеніи изъ улицы Epйron.

На него тоже снизошло откровеніе свыше, которое началось съ Champ de Mai.

Сперва онъ только видѣлъ ее.

Регина тутъ, Регина дорогая, многолюбимая, она держала его за руки, она глядѣла на него своими опаловыми очами. Онъ чувствовалъ на своихъ волосахъ ея дыханіе. Какое дѣло до всего остальнаго? Пускай разверзнутся небеса, только бы умереть вмѣстѣ, въ объятіяхъ чистой страсти, которая сжигала ихъ сердца.

Вдругъ — неужели иллюзія? Неужели далекое эхо отдалось въ его ушахъ?… Лорисъ услыхалъ звуки рожка, неясные, дрожащіе, но проникающіе насквозь, точно голосъ изъ могилы, взывающій о помощи.

Онъ выпрямился и освободился изъ объятій Регины.

Онъ взглянулъ ей прямо въ лицо, точно только теперь увидалъ ее въ первый разъ и вскричалъ:

— Регина! Регина! Слишкомъ поздно! Вы меня погубили!

— Я? Да ты, очевидно, не узнаешь меня? Я тебя погубила? Мы отнынѣ принадлежимъ другъ другу.

Онъ разразился раздирающимъ душу смѣхомъ.

— Лорисъ, виконтъ де-Лорисъ… твой… говоришь ты; это ты не узнаешь меня, маркиза де-Люсьенъ, посмотри мнѣ прямо въ лицо, — развѣ ты не видишь у меня на челѣ печать подлости и измѣны?

— Жоржъ!

— Хорошенько взгляни на меня: до этой минуты ты никогда меня не видала; я былъ подлѣ тебя, я высказывалъ тебѣ мои мысли, мои надежды, мои мечты, и ты такъ мало меня понимала, что думала, что тотъ, кто тебя любитъ, сотканъ изъ той ткани, изъ которой сдѣланы мерзавцы, убійцы, Лавердьеры!

— Жоржъ! Жоржъ! опомнитесь… Боже мой! да онъ лишился разсудка!

— Лишился разсудка!… Я былъ не въ умѣ прежде, не теперь… прежде, когда я воображалъ, что существуетъ что-то, что выше отечества. Императоръ, король, якобинцы — это все не важно, это все слова, титулы дворянства или свободы. Деспотизмъ или республика, — все слова! Регина, знаешь ли ты, что значитъ отечество?…

Она отступила на нѣсколько шаговъ и съ ужасомъ смотрѣла на него.

— Отечество, Регина, это клочекъ земли, на которомъ ты родилась, на которомъ ты выросла; это наши бретонскіе лѣса, надъ которыми носились наши сны дѣтства; это Парижъ, въ которомъ я тебя любилъ, это вѣтеръ, который вѣетъ, это голосъ, который говоритъ, это слова, которыя мы произносимъ и въ которыхъ звучитъ французская прелесть… и ты допускаешь возможность того, чтобы чужеземцы потоптали цвѣты, посаженные нашими матерями, поля, засѣянныя нашими отцами, чтобы въ эту обширную страну, такъ сказать, въ нашъ родной домъ въ большомъ видѣ, вторглись эти люди, эти враги, полные ненависти, звѣрства, презрѣнія, и сказали бы: «Мы здѣсь хозяева». Но Дантонъ, котораго вы считаете за развратника, Робеспьеръ, котораго вы называете лицемѣромъ, не желали этого, а мы, честные люди, желаемъ этого!

— Жоржъ! Да ты не сознаешь, что говоришь. Эти ненавистные люди убили короля!

— Но если король напустилъ во Францію чужеземцевъ, по дѣломъ ему!

— Умоляю васъ, замолчите.

Онъ схватилъ ее за руки и привлекъ къ окну.

— Регина, прислушайтесь, тамъ вдалекѣ дерутся, убиваютъ французовъ, тамъ падаютъ наши братья, тамъ они страдаютъ. Это мы убиваемъ ихъ, Регина, мы!

У Лориса была точно галлюцинація отчаянья.

— Англичане и пруссаки бьютъ французовъ, а я тутъ! Я, виконтъ де-Лорисъ, дамскій угодникъ, кавалеръ изъ прихотей, сижу здѣсь цѣлъ и невредимъ, потому, что г-жѣ Регинѣ де-Люсьенъ угодно было сдѣлать изъ меня сообщника Бурмона, послѣдняго, низкаго труса.

Она попробовала протестовать.

— Служить королю не униженіе.

— Королю! Не срамите его имени, присоединяя его къ этому позору; вы точно не понимаете, что значитъ предательство… это самое низкое, позорное преступленіе.

Онъ вдругъ схватилъ ее въ объятія и, прижимая къ сердцу, сказалъ:

— Послушай, Регина, ты только-что говорила, что любишь меня. Я тоже люблю тебя всѣми силами души моей: вернемъ наше честное имя, умремъ вмѣстѣ; видишь ли, можно дѣлать зло, не сознавая того, — я самъ не понималъ прежде того, что понимаю сегодня… Я извиняю тебя, но я долженъ простить и себя. Регина, идемъ вмѣстѣ, прямо подъ пули, въ свалку сраженія. Крикнемъ солдатамъ Франціи: «Будьте бодры!» и если который падетъ, поднимемъ его ружье, чтобы защитить его трупъ, чтобы никто не перешагнулъ черезъ него, не проникъ въ нашу страну. Только слѣдуй за мной! Искупимъ наше преступленіе. Отечество снисходительно, оно увидитъ наше раскаяніе. Пойдемъ, Регина… Ты не согласна?

— Скажу вамъ, Жоржъ, въ свою очередь, я не могу измѣнить моимъ убѣжденіямъ, моимъ друзьямъ…

— Ваши друзья!… Фуше, Лавердьеры или Бурмоны!… Въ такомъ случаѣ оставайтесь!

И онъ со всей силой сорвалъ съ себя эполеты.

— Дезертировъ разжалываютъ! — воскликнулъ онъ.

Затѣмъ на колѣнѣ онъ сломалъ шпагу.

— Подлецовъ обезоруживаютъ, теперь мнѣ не остается ничего болѣе, какъ быть разстрѣляннымъ. Я подставлю грудь подъ пули! Прощайте!

И онъ бросился къ двери.

Но она опередила его.

— Нѣтъ, я не пущу тебя! — воскликнула она. — Жоржъ, ты обезумѣлъ, я говорю съ тобой, я! Не покидай меня, не бросай меня, ты не совершилъ никакого преступленія, ты ни въ чемъ неповиненъ, — что еще сказать тебѣ… Я люблю тебя!

Онъ снова обнялъ ее, прижалъ къ себѣ еще крѣпче и, задыхаясь отъ душившихъ его слезъ, поцѣловалъ ее долгимъ поцѣлуемъ въ уста.

— Жоржъ! — шептала она.

— Прощай! — проговорилъ удаляющійся голосъ.

Регина, оставшись одна, опустилась на колѣни въ слезахъ.

XVI.

Съ отпаденія Бурмона прошло три дня, — печальные дни, которые образуютъ одно кровавое пятно.

16-го іюня — Линьи, les Quatre-Bras; 17-го — Gemblout, la Maisondu-Roi; 18-го — Ватерлоо, пораженіе, погромъ, бѣгство!

Шарра — историкъ, Мишле и Гюго, поэты и ясновидящіе, разсказываютъ про эти ужасы.

Послѣ безумнаго сопротивленія, великаго по силѣ отчаянія, послѣ потрясающей агоніи, въ которой каждый крикъ превращался въ предсмертный хрипъ, на тысячи людей снизошло чувство ужаса, этой неизбѣжности смерти, нѣчто, напоминающее собою то, чего такъ страшились наши предки галлы: небо падаетъ!

Изступленіе страха, безуміе ужаса, бѣгство съ быстротою вихря, оторвавшаяся лавина, осколки которой въ неправильномъ коловращеніи нагоняютъ одинъ другаго, подпрыгиваютъ, разбиваются, заслоняютъ путь по скату, по которому ихъ влечетъ, разбиваются о всякое препятствіе, отскакиваютъ, чтобы упасть съ высоты въ пропасть и въ ней превратиться въ безформенную массу.

Здѣсь оторванная масса — люди, то, что несется въ этомъ обвалѣ, это живое мясо, которое чувствуетъ каждый разрывъ, страдаетъ отъ всякаго удара, обливается кровью отъ всякаго паденія. Болѣе дикій, чѣмъ ураганъ, побѣдитель цѣлымъ рядомъ жестокостей преслѣдуетъ эту толпу побѣжденныхъ, эту дичь, которую охотникъ затравляетъ, остервенѣлый побѣдитель накидывается на усталость, растерянность, боязнь, на погибшую волю, на убитую энергію, на стадо, преслѣдуемое кошмаромъ паники.

Никто ничего не видитъ, не сознаетъ, не думаетъ, и всѣ только бѣгутъ: это не трусость, это эпилепсія ужаса.

Только бы уйдти далеко, далеко; идутъ по тѣмъ, кто упалъ, роняютъ тѣхъ, кто остановился. Сзади непріятель — солдатъ, превратившійся въ мясника.

Кого настигнутъ, того саблей по головѣ, остріемъ въ бокъ, пистолетомъ въ високъ.

И обезумѣвшая толпа несется галопомъ, который ускоряли крики ненависти и рычанья, по полямъ, дорогамъ, деревнямъ…

Пять часовъ уже продолжается это бѣгство, пять часовъ уже слышится сзади преслѣдованіе смерти, раненые падаютъ, убійствомъ поканчиваютъ съ ними.

Какъ при страшной боли страданій иногда все тѣло вытягивается, такъ и тутъ: люди остановились въ Жемаппѣ. Впереди Лобау. Надо образовать плотину передъ потокомъ; передъ входомъ въ деревню сваливаютъ телѣги, фургоны, толстыя доски, даже мебель, все это наваливается какъ попало, всѣ скважины заполняются трупами. И за этой импровизированной стѣной всѣ замираютъ въ ужасѣ, а солдаты погибаютъ за то, что остановились.

Но напрасная надежда — непріятель! Стрѣляютъ по смерчу, который стремительно прорывается черезъ препятствіе. Ружейные приклады поднимаются, огонь пороха мелькаетъ въ ночной тьмѣ, точно молнія, отражаясь въ свѣжей крови.

И въ этотъ ретраншементъ, который не выдерживаетъ, и который люди подпираютъ руками, врывается картечь, разрываетъ все, точно гигантскій догъ, который изорвалъ бы зубами все въ клочки.

Пощады нѣтъ! Нѣтъ и плѣнныхъ! Генералъ Дюгемъ протягиваетъ шпагу солдату, которой тотъ убиваетъ его. Приканчиваютъ раненыхъ, стонать — значитъ выдать себя. Чтобы лучше видѣть, точно на бойнѣ, разводятъ огонь. Никто не защищается, избіеніе навѣрняка. Передъ однимъ развалившимся домомъ, въ углубленіи стѣны, стоитъ человѣкъ, голова у него откинута, руки скрещены на груди. Сжатыми кулаками онъ держитъ свою широкую шинель, которая на камняхъ представляется чернымъ пятномъ, точно гигантская летучая мышь.

Старикъ. Мертвый. Его сломанная сабля у ногъ его. Все лицо испещрено, на головѣ лѣсъ сѣдыхъ, взъерошенныхъ волосъ. Величественная мрачная статуя.

Первые пруссаки убили его, слѣдующіе изрѣзали его. Этотъ трупъ, который не падаетъ, мишень для всѣхъ. Лице разрѣзано на двое саблей. Тѣло пошатнулось, но не упало. Вторымъ ударомъ дѣлается на лицѣ крестъ. Но въ этомъ лицѣ, залитомъ кровью, предугадывается скорѣе, чѣмъ видится, физіономія, полная величія, страданія и энергіи.

Нѣтъ, однако, ничего вѣчнаго. Пруссаки прошли — ни одного человѣка не осталось на ногахъ.

Жалкая деревушка вся завалена грудами труповъ, ихъ освѣщаютъ мерцающія, безучастныя звѣзды.

Только часы на колокольнѣ, въ молчаніи ночи, продолжали свой равномѣрный говоръ. Съ первыми лучами разсвѣта, въ грудѣ труповъ, за угломъ улицы, напротивъ развалины дома, къ которому прислонившись стоялъ старикъ, что-то шевельнулось — признакъ жизни въ этомъ царствѣ смерти. Это что-то ползло, высвобождаясь изъ-подъ подавляющей тяжести.

Высунулась голова, окровавленная, съ растеряннымъ взоромъ, непохожая на человѣческую.

Тѣмъ не менѣе — человѣкъ, на немъ висѣли обрывки мундира, онъ имѣлъ силу раздвигать себѣ путь плечемъ. И, такимъ образомъ, мало по малу, онъ очутился на колѣняхъ, отстраняя обѣими руками съ лица волосы, которые прилипли къ щекамъ въ запекшейся крови. Онъ нѣсколько минутъ оставался неподвижнымъ, съ раскрытыми глазами, съ помутившимся взглядомъ.

Такъ какъ вокругъ него все было тихо, онъ сдѣлалъ новое усиліе, болѣе смѣлое. Онъ всталъ, шатаясь, и долженъ былъ прислониться къ стѣнѣ.

Очевидно, онъ спрашивалъ себя, какимъ образомъ онъ попалъ сюда: страшный гулъ выстрѣловъ отшибъ у него память.

День загорался, становилось свѣтло, человѣкъ этотъ попробовалъ сдѣлать нѣсколько шаговъ, поднимая высоко ноги, чтобы не наступать на трупы.

Онъ казался спокойнымъ. Для того, кто видѣлъ смерть такъ близко, не существуетъ болѣе сознанія опасности. Будучи живъ, онъ заявлялъ смѣло о себѣ, не думая скрыться. Онъ выкарабкался изъ-подъ той груды, подъ которой лежалъ, и стоялъ на клочкѣ земли, гдѣ была только кровь.

На этотъ разъ человѣкъ оглядывался съ любопытствомъ воскресшаго.

Онъ увидалъ мертвецовъ и вздрогнулъ отъ ужаса, не отъ страха. Въ одну секунду у него передъ глазами, въ головѣ, промелькнула страшная картина послѣднихъ минутъ, проклятій, которыя срывались съ этихъ устъ, руки, косившія эти головы, кровь, которая лилась потоками. Вѣроятно, онъ сказалъ себѣ:

— Если я живъ, можетъ быть, и другіе живы.

И медленно, съ полнымъ хладнокровіемъ, онъ сталъ ощупывать окружающія его тѣла, онъ приподнималъ головы, раскрывалъ вѣки. Когда стеклянный взглядъ говорилъ, что все кончено, онъ тихонько опускалъ трупъ и переходилъ къ другому.

И такимъ образомъ, не наткнувшись ни на одного съ признаками жизни, онъ очутился передъ угломъ дома, гдѣ все еще стоялъ прислонившись старикъ, который осѣлъ какъ-то, но точно воля дала ему желѣзную силу и поддерживала его на ногахъ, а руки все еще держали распростертую шинель. И солдатъ, дрожа отъ невыразимаго ужаса, замеръ передъ этимъ трупомъ, прошептавъ: «Картамъ!».

Да, это онъ, старикъ, бывшій членъ конвента, въ формѣ интендантскаго офицера; зеленое сукно его сюртука закорузло отъ крови.

Слезы сжали горло молодаго человѣка, онъ набожно возложилъ руки на голову старика, голова была холодная и крѣпкая, какъ камень.

Члены окоченѣли. На изрѣзанный сюртукъ было страшно взглянуть, подъ каждымъ разрѣзомъ предугадывалась рана.

Солдатъ размышлялъ, ему не хотѣлось оставлять этого трупа.

Отчего? Инстинктивное чувство — онъ не разсуждалъ: отчасти оттого, что онъ зналъ имя этого трупа, единственнаго, который онъ призналъ въ этой безъименной толпѣ. Куда перенести его?

Въ деревнѣ ни звука. Жители бѣжали.

Безъ сомнѣнія, онъ найдетъ какой нибудь пустой домъ, какую нибудь раскрытую дверь: онъ не хотѣлъ, чтобы этотъ трупъ затерялся въ этой ужасной массѣ. Ему будетъ лучше гдѣ нибудь подъ навѣсомъ.

Онъ нагнулся, взялъ тѣло за кушакъ, приподнялъ его, нагнулъ его впередъ, чтобы приблизить къ себѣ. Но что-то держало, точно шинель сзади была прижата камнемъ, пригвождена чѣмъ-то.

Сильнымъ движеніемъ ему удалось ее освободить. Тѣло упало прямо ему въ объятія.

Изъ груди солдата вырвался крикъ испуга и удивленія.

За мертвымъ старикомъ-якобинцемъ, въ углу, который онъ защищалъ съ такимъ отчаяніемъ, лежало распростертымъ на землѣ еще тѣло!

Женщина безъ движенія, безжизненная масса. Голова, откинутая назадъ, опиралась о стѣну, точно во снѣ.

Это блѣдное лице, на которомъ отражался ужасъ, было лице Марсели, — Марсели, которую старикъ защищалъ живой, и которую мертвый онъ заслонялъ своимъ трупомъ.

— Марсель! Марсель!

Солдатъ, называвшій ее по имени, былъ Жоржъ Лорисъ, который уже три дня безумно сражался, чтобы вернуть свою честь, честь, которую ему впервые открыла та, которую онъ назвалъ сестрою.

Положивъ Картама на землю, онъ бросился къ молодой дѣвушкѣ и поднялъ ее на руки: она была не тяжелѣе ребенка.

— Мертвая! Мертвая! Она тоже убита!..

— Берегись, господинъ солдатъ, — услыхалъ за собой Лорисъ, — а вдругъ вернутся пруссаки!

Лорисъ обернулся. Съ нимъ разговаривалъ мужикъ на валлонскомъ нарѣчіи.

— Эта женщина, быть можетъ, еще жива, — обратился къ нему Лорисъ, — помогите мнѣ.

— Гм…. господинъ, это дѣло небезопасное.

Мужику этому было лѣтъ пятьдесятъ, сѣдой, съ широкой красной физіономіей.

Онъ окинулъ взглядомъ всю улицу.

— Я вернулся раньше другихъ, пожалуй, помогу тебѣ, время есть.

Онъ взялъ молодую дѣвушку за руки, руки были влажны и мягки.

— Она не мертвая, пойдемъ -ка сюда, что нибудь придумаемъ.

— А старикъ? Неужели мы его такъ и оставимъ, это ея дѣдъ?

— Ну, мсьё, сперва думай о живыхъ, а потомъ о мертвыхъ… Иди за мной…

Ничего больше не оставалось, какъ повиноваться. Лорисъ бросилъ послѣдній взглядъ на героя, который до послѣдняго вздоха, и даже послѣ смерти, остался преданнымъ дѣдушкой.

Неся на рукахъ Марсель, онъ вошелъ въ переулокъ, слѣдуя за мужикомъ.

XVII.

Съ 1-го по 22-е іюня какой поворотъ оси въ живущемъ мірѣ!

Отъ Champ de Mai, гдѣ Франція избираетъ Наполеона, до Елисейскихъ полей, гдѣ въ маленькой комнатѣ отдаленнаго дома побѣжденный Наполеонъ лихорадочно пишетъ свое отреченіе отъ власти, — какое громадное разстояніе!

Сраженіе подъ Ватерлоо было потеряно 18-го іюня, черезъ четыре дня все было кончено. Имперія, такъ шумно привѣтствованная всего мѣсяцъ назадъ, уходила такъ жалко, такъ втихомолку. Между прошлымъ и будущимъ цѣлая стѣна изъ труповъ, и любопытно, что тѣ, кто не сражался, тѣ, кто не видалъ собственными глазами ужасной дѣйствительности бѣдствія, являются самыми безпощадными судьями: Наполеонъ, который былъ все, вдругъ дѣлается ничто; они мстятъ ему за то, что еще разъ повѣрили ему; его главное преступленіе не въ томъ, что его побѣдили, но въ томъ, что на него расчитывали, какъ на возможнаго побѣдителя. Онъ долженъ платиться за ихъ обманутыя надежды.

Онъ, физически и нравственно уничтоженный, возмущается, выходитъ изъ себя, что ему не внимаютъ болѣе, какъ оракулу. Онъ, который не желалъ ничего, кромѣ благополучія Франціи, — онъ не допускалъ, чтобы сомнѣвались въ его искренности. Онъ предлагалъ стать во главѣ арміи, какъ простой генералъ.

Ему холодно отвѣтили, что подъ личиною генерала будетъ чувствоваться императоръ. Между тѣмъ, вмѣсто того, чтобы открыть ворота Парижа непріятелю, развѣ не могли еще бороться?

Восемдесятъ тысячъ людей собралось вокругъ столицъ. Груши, мнимый измѣнникъ, спасъ свои 30 тысячъ людей. Свѣжее войско и батальоны, доведенные до отчаянія пораженіемъ, могли образовать цѣлую армію; съ Наполеономъ во главѣ, она могла бы натворить чудесъ, тѣмъ болѣе, что Блюхеръ, увлеченный своею страстью погони, отдѣленный нѣсколькими этапами отъ Веллингтона, шелъ самъ прямо въ руки дѣятельному и опытному противнику.

Кто могъ быть этимъ противникомъ? Только Наполеонъ.

Но что значило его обѣщаніе отказаться отъ власти на другой же день послѣ побѣды, даже если бы ее одержали?

Поставивъ вопросъ, приходится на него отвѣчать.

Побѣдитель при Ватерлоо, онъ не подписываетъ мира; побѣдитель въ окрестностяхъ Парижа, по возвращеніи поселился бы въ Тюльери. Это было очевидно.

Фуше, который былъ весьма предусмотрителенъ и вмѣстѣ съ тѣмъ полонъ эгоистическаго честолюбія, держалъ въ своихъ рукахъ всѣ нити этихъ усложненныхъ интригъ. Онъ, какъ часовой, стоялъ передъ трономъ Франціи, готовый пропустить того, кто больше дастъ. Онъ былъ убѣжденъ, и не безъ основанія, что Наполеонъ — несомнѣнное препятствіе для мира. Будучи, кромѣ того, съ марта въ изгнаніи изъ Европы и не искупивъ этого остракизма побѣдою, онъ потерялъ свое мѣсто въ совѣтѣ королей. Кто же имѣлъ право говорить отъ имени Франціи и требовать, чтобы его слушали? Наполеонъ II — герцогъ Рейхштадтскій, который былъ только дитею — плѣнникомъ, подъ опекою неуважаемой матери? Нѣтъ Наполеона, и онъ не существуетъ.

Герцогъ Орлеанскій? Зачѣмъ прельщать младшаго и приготовлять ему подобный апоѳозъ?

Дилемма разрѣшалась очень просто. Или Наполеонъ и война, или миръ и Бурбоны.

Изъ этихъ двухъ рѣшеній — за первое былъ народъ, возбужденный ненавистью къ чужеземцамъ, страхомъ нашествія. Въ другомъ соединялись всѣ дѣйствительные интересы, всѣ честолюбія, которыя устали ждать, всѣ подлыя чувства подъ маскою благоразумія.

Палаты, законодательный корпусъ, сенатъ, сторонники средней олигархіи, прежде всего боялись внезапнаго возстановленія самодержавія со всѣмъ звѣрствомъ Брюмера. Сопротивляясь сантиментальности, неспособные ни къ какому проявленію мужества, ни къ какой серьезной отвѣтственности, зная отечество въ опасности, они волновались, проводили время въ праздныхъ рѣчахъ, въ которыхъ прорывалось иногда коварство, внушенное Фуше.

По отношенію къ Наполеону создавалось повсюду эхо все той же пѣсни съ припѣвомъ: отреченіе!

Елисейскія поля были окружены водоворотомъ черни; толпа звала, кланялась своему спасителю, который не могъ иногда устоять отъ удовольствія показаться на террассѣ.

Ему приходило на умъ воспользоваться этой недисциплинированной силой, которой онъ всегда такъ страшился, которую онъ называлъ дикою — la sauvagerie des multitudes. Его удержала скорѣе гордость, чѣмъ разумъ.

Кто-то сказалъ то, чего онъ боялся:

Императоръ — свобода!

Нерѣшительный, стоя на дыбахъ, онъ подписалъ свое отреченіе.

25-го ему сообщили, что, такъ какъ онъ болѣе не монархъ, то долженъ покинуть Парижъ, гдѣ присутствіе его вноситъ безпокойство и волненіе, и человѣкъ, который три мѣсяца назадъ, при въѣздѣ въ Парижъ, былъ предметомъ восторженой оваціи, долженъ былъ быстро выѣхать, въ каретѣ, втихомолку, въ сопровожденіи жалкаго конвоя и закончить такимъ образомъ послѣднюю стадію своей величественной одиссеи.

Отнынѣ всемогущимъ властелиномъ былъ Фуше. Массена, который, какъ выразился Ламартинъ, «édifiait ses timidités présentes sur ces témérités d’autrefois» (былъ теперь скроменъ за всѣ свои прежнія дерзости), потерялъ вѣру и въ себя, и во Францію.

Даву находился въ повиновеніи у Фуше и дрожалъ отъ страха, когда порою чувствовалъ въ душѣ проблески героизма.

Блюхеръ съ пруссаками накинулся на Парижъ. Онъ клялся отмстить за королеву прусскую.

Старому воину захотѣлось быть рыцаремъ. Ненависть въ немъ сочеталась съ галантностью. Велингтонъ, болѣе холодный, перенеся Ватерлооское пораженіе, слѣдовалъ за нимъ слишкомъ издалека съ точки зрѣнія стратегической. Наброситься на одинокаго Блюхера, уничтожить его и дождаться запоздалаго Веллингтона было планомъ доступнымъ даже для средняго ума, при запасѣ энергіи, а главное патріотизма.

На это, однако, никто не рѣшался.

Блюхеръ былъ недалеко отъ Компіэня, въ Крейлѣ: 29-го онъ былъ въ Гонессѣ.

Пушка гремѣла въ долинѣ Сенъ-Дени.

Парижане прислушивались со страхомъ къ этому мрачному тяжелому гулу, напоминавшему имъ бѣдствія 1814 года.

Наполеонъ былъ еще въ Malmaison съ нѣсколькими преданными ему людьми.

Генералъ Бокеръ, честный человѣкъ, являлся одновременно и защитникомъ, и стражемъ, тюремнымъ стражемъ, потому что Фуше не рѣшался дать ему полной свободы.

29-го Наполеонъ выѣхалъ изъ Malmaison.

1-го іюля онъ ночевалъ въ Tours по дорогѣ въ Рошфоръ, гдѣ его ожидали англичане. Какъ разъ въ этотъ же самый день, 1-го іюля, по дорогѣ изъ Сенъ-Жермена въ Версаль мчалась почтовая карета, запряженная четырьмя сильными першеронами.

Ямщики, которымъ, вѣроятно, было заплачено поцарски, хлестали безпощадно лошадей, которыя, всѣ въ пѣнѣ, звенѣли колокольчиками. Было около семи часовъ вечера.

Весь день небо заволакивало тучами, и теперь въ воздухѣ чувствовалась тяжесть приближавшейся грозы.

Повременамъ сверкали зарницы.

Въ каретѣ сидѣло четверо.

Маркиза де-Люсьенъ, гг. Маларвикъ, отецъ и сынъ, сынъ красивый малый, слегка фатоватый, въ милости при дворѣ, кандидатъ на всякіе успѣхи; отецъ въ данное время дипломатъ и переводчикъ де-Витроля, котораго Фуше выпустилъ на свободу, и. наконецъ, статистъ — ничтожнѣйшій аббатъ Блашъ, котораго пригласили съ собой изъ любезности по дорогѣ при выѣздѣ изъ Сенъ-жермена.

Поднимались въ гору въ Марли, гора была крутая, и, не смотря на усилія, лошади замедляли шагъ.

Мсьё де-Маларвикъ, желая блеснуть умомъ своего сына, задавалъ ему вопросы, на которые онъ зналъ заранѣе отвѣты.

— Итакъ ваши справки вѣрны?

— Наполеонъ не можетъ бѣжать.

— И, однако же, этотъ подлый Фуше далъ ему свободу?

— Ему немыслимо выбраться изъ Франціи… Наши друзья усердно его караулятъ.

— Дай-то Богъ!… Пока этотъ человѣкъ живъ, опасность для мира Европы неизбѣжна.

— Не говоря уже о тѣхъ негодяяхъ, которые стоятъ за продолженіе борьбы.

Аббатъ Блашъ на минуту точно очнулся отъ своего скромнаго оцѣпенѣнія.

— Да, я слышалъ, что будто бы солдаты, эти люди, которые готовы пожертвовать жизнью за трехцвѣтный лоскутъ, поклялись запереть ворота Парижа, чтобы не пропустить нашихъ друзей, и даже въ случаѣ нужды взорвать городъ и погибнуть вмѣстѣ съ ними.

— Вотъ настоящія-то идеи революціонеровъ! — воскликнулъ Гекторъ де-Маларвикъ. — Пускай взлетятъ на воздухъ тѣ, кто раздѣляетъ эти взгляды, а мы-то при чемъ?

— А вы просто взлетите, не въ силу убѣжденія, — замѣтилъ аббатъ, — вотъ и вся разница.

— Парижъ не принадлежитъ этимъ разбойникамъ. Парижъ принадлежитъ королю и его союзникамъ.

— То же самое говорятъ и пруссаки.

— И они правы. Пусть лучше имъ завладѣютъ пруссаки, чѣмъ якобинцы.

Въ эту минуту маркиза, которая все время дремала или, по крайней мѣрѣ, была совершенно безучастна къ тому, что говорилось вокругъ нея, нагнулась къ окну и стала въ него смотрѣть.

При вечернемъ освѣщеніи, лице ея казалось блѣднымъ, глаза, обрамленные синевою, лихорадочно блестѣли. Она была красивѣе, чѣмъ когда либо, она казалась, такъ сказать, идеализированною, еще болѣе изящною.

Гекторъ де-Маларвикъ, молодой человѣкъ, довольно фатоватый, краснолицый, дышащій здоровьемъ, поспѣшно обратился къ ней:

— Мы въ лѣсахъ Марли, — проговорилъ онъ, — подъемы довольно крутые, но ямщики ужъ слишкомъ безцеремонны: вотъ я ихъ сейчасъ…

Она остановила его знакомъ.

— Не надо, — сказала она, — доѣдемъ и такъ.

Каковъ бы ни былъ смыслъ этой фразы, Гекторъ вообразилъ, что онъ отвѣчаетъ на нее, сказавъ:

— Король былъ 28-го въ Камбрэ, благодаря неожиданному нападенію пруссаковъ, которые повымели бонапартистовъ. Онъ долженъ скоро быть въ Парижѣ. Хорошо, если бы онъ нашелъ тамъ преданныхъ ему людей, а вы, маркиза, изъ нихъ первая.

Не отвѣчая ему, Регина сказала:

— Если лошади устали, надо дать имъ отдохнуть, а я буду рада выйдти и немного пройдтись пѣшкомъ.

— Еще нѣсколько метровъ, и подъемъ кончится, — увѣрялъ Гекторъ.

— Я желаю выйдти, — проговорила сухо маркиза.

— Вы наша королева, — замѣтилъ Маларвикъ въ восторгѣ отъ своей игры словъ, думая, что Регина ничего подобнаго никогда не слыхала. — Позвольте вамъ предложить руку.

— Маркиза уже обѣщала мнѣ свою руку, — объявилъ аббатъ, которому Регина сдѣлала знакъ. — Она, вѣроятно, не пожелаетъ измѣнить слову, данному ея покорному слугѣ.

«Странно, — подумалъ Маларвикъ, — гдѣ и когда могла она дать ему слово».

Но аббатъ уже высунулся въ окно и крикнулъ ямщику остановиться.

— Однако, маркиза… — началъ Гекторъ.

— За мсьё Блашъ право давности, — замѣтила Регина, придерживаясь за плечо аббата и выскакивая изъ кареты.

Вся въ черномъ, закутанная въ коричневое шелковое манто съ капюшономъ, который ниспадалъ на лобъ, Регина была точно въ траурѣ.

Она подхватила аббата подъ руку и увлекла его впередъ. Убѣдившись, что ихъ не услышатъ, она внезапно спросила:

— Живъ ли онъ?

— Клянусь честью, маркиза, это мнѣ неизвѣстно.

— Скажите мнѣ правду, молю васъ. Вы, конечно, получили мое письмо; разъ, что вы были въ назначенномъ мѣстѣ свиданія, вы имѣли время навести справки о немъ, — скажите мнѣ все, что вы знаете. Не буду говорить вамъ, что я тверда духомъ и что вѣсть о несчастій перенесу спокойно, это была бы ложь, недостойная меня. Вы, мсьё Блашъ, который знали его, любили его, вы поймете меня. Живъ ли онъ?… Не…

Она не могла выговорить ужаснаго слова. Аббатъ взялъ ее за руку и, сжимая ее, проговорилъ:

— Васъ тоже я знаю лучше, чѣмъ вы сами себя знаете… такъ же хорошо, какъ я зналъ этого бѣднаго Жоржа…

— Вы говорите о немъ, точно… его нѣтъ въ живыхъ.

— Вы хотите знать правду, такъ слушайте. Съ той минуты, какъ онъ покинулъ штабъ Бурмона, этого негоднаго измѣнника…

— Что вы сказали?

Аббатъ сжалъ съ новою силою ея руку.

— Дитя мое, вы молоды и живете въ мірѣ лживыхъ и обманчивыхъ иллюзій. Мнѣ шестьдесятъ лѣтъ, я все видѣлъ и все понялъ и пришелъ вотъ къ какому выводу: «то, что справедливо, то справедливо, что несправедливо, то несправедливо». Какъ видите — банальность. А между тѣмъ изъ нея вытекаетъ, что человѣкъ, который измѣняетъ данному слову, — преступникъ. Присягалъ Бурмонъ или нѣтъ Наполеону? Да, и онъ измѣнилъ ему, онъ преступенъ…

— Ради короля!..

— Прошу васъ, замолчите, или я буду рѣзокъ. Вы были воспитаны въ особомъ почтеніи къ второстепеннымъ принципамъ, тогда какъ существуетъ только одинъ главный, несомнѣнный: это — честность. Безчестно измѣнить дѣлу, которому далъ клятву служить.

— Но вѣдь Бурмонъ не дрался противъ…

— Противъ французовъ — договорите это слово, оно просится у васъ на уста, и вы не рѣшаетесь его произнести. Онъ, дѣйстви тельно, не дрался. Что значитъ дезертировать наканунѣ битвы, поселить въ арміи безпокойство и отчаяніе? Это не значитъ стрѣлять по ней изъ ружья… Это болѣе подло!

— Мсьё Блашъ, зачѣмъ говорите вы мнѣ все это?

— Зачѣмъ? А вотъ зачѣмъ: если Лорисъ убитъ, бѣдный Лорисъ, котораго вы любите, человѣкъ рѣдкихъ душевныхъ свойствъ, если намъ не суждено его болѣе видѣть, его смертью мы обязаны этимъ злымъ и фальшивымъ теоріямъ. Онъ былъ наивенъ… Вспомните, онъ не хотѣлъ служить Бонапарту, вы его заставили. Онъ послушался васъ, но съ той минуты, какъ онъ взялся за шпагу, этотъ честный ребенокъ сказалъ себѣ, что онъ взялъ на себя извѣстное обязательство. Ему непонятны были эти придворныя тонкости, въ которыхъ вы считали его такимъ опытнымъ, а между тѣмъ вы ему вѣрили, когда онъ говорилъ вамъ, что васъ любитъ. А что если бы онъ вамъ солгалъ, что бы вы сказали?

— Я была увѣрена въ немъ.

— Хорошо, что вы къ нему справедливы. Но развѣ есть два толкованія вѣрности? Всякое слово священно. Вы хотѣли, чтобы онъ измѣнилъ только одному своему слову, и онъ на это не согласился. О, я знаю все, что тамъ происходило въ тотъ позорный часъ… и то преступленіе другихъ, въ которомъ вы, увы! виноваты болѣе всѣхъ, онъ пожелалъ искупить, пожертвовавъ своею личностью.

— Ради Бога, замолчите… вы меня терзаете…

— Онъ обѣщалъ отдать свою жизнь, и онъ рѣшилъ предложить ее не какъ офицеръ, а какъ темный солдатъ, смѣшаться съ послѣдними рядами, страшась быть узнаннымъ, страшась услыхать: «Вотъ онъ, бывшій сообщникъ Бурмона!». Его видѣли въ Quatre-Bras, его видѣли съ Неемъ въ Haie-Sainte рыдающимъ, что онъ не убитъ… Безумецъ, но благородный, честный безумецъ, котораго я люблю всею силою моего стараго сердца. Я прослѣдилъ его до деревни Женапъ, въ которой друзья короля, ваши друзья, всѣхъ перебили. Его убили въ общей свалкѣ, очень просто!…

И аббатъ остановился, вытирая слезы съ своего рукава.

Регина не плакала, съ сухими устремленными очами она внимала, сердце ея сжималось отъ боли. Она не совсѣмъ поняла, что говорилъ аббатъ… Она такъ вѣрила въ правоту своего дѣла, что ей казалось, что все, дѣлавшееся во имя его, заранѣе имѣетъ оправданіе, а между тѣмъ оно преступно, если Лорисъ умеръ изъ-за него. Замѣтивъ, что она дрожитъ точно въ агоніи, онъ продолжалъ болѣе мягко:

— Въ сущности, я ничего не утверждаю… Ничего не знаю. Какъ кажется, тѣло Лориса не найдено. Нѣсколько храбрецовъ въ Женапа могли и уцѣлѣть… Конечно, такихъ не много! А, можетъ быть, онъ и попалъ въ число ихъ?

— Ахъ, если бы это было такъ! — воскликнула несчастная женщина. — Я не знаю, хорошо ли я поступала, или дурно, не спорю объ этомъ, но если бы вы знали, какъ я страдаю… а между тѣмъ, вы правы, да… былъ моментъ: я думала, Лорисъ измѣнилъ данному мнѣ слову, и мнѣ казалось, я не переживу этого. Это была бы преступленіемъ съ его стороны… Конечно, преступленіемъ. И то, что вы мнѣ говорили, стало мнѣ отчасти понятно въ тотъ день, когда онъ въ Флореннѣ на меня такъ накинулся. О, я это ему, конечно, сейчасъ же простила. Но, увы! его уже не было. Другъ мой, вы, котораго Лорисъ часто называлъ отцемъ, молю васъ, продолжайте ваши поиски его… Представьте себѣ — вдругъ онъ раненъ, умираетъ, призываетъ меня. Я спасу его. Вы его найдете, не правда ли? И тогда призовите меня. Какъ бы далеко мнѣ ни пришлось бѣжать для этого, я всюду приду. Вамъ, какъ духовному лицу, которому исповѣдуются, я могу сказать, какъ я его люблю!

Мсьё Маларвикъ подошелъ и, остановясь на почтительномъ разстояніи, снявъ шляпу, замѣтилъ учтиво:

— Маркиза, время дорого, гроза быстро приближается.

И дѣйствительно начинали капать крупныя капли дождя.

Регина прикрыла своимъ манто руку аббата.

— Не забудьте, — прибавила она тихо, сжимая ему руку изо всей силы.

— Расчитывайте на меня. Дайте мнѣ руку и сядемте въ карету.

Черезъ нѣсколько минутъ всѣ четверо снова сидѣли въ каретѣ, которая быстро помчалась въ Rocquencourt.

Регина молчала, отдаваясь вся своему молчаливому горю.

Надо сознаться, что она по натурѣ была искренняя, хорошая: она это доказала.

Брошенная въ жизнь безъ всякой подготовки, не руководимая никѣмъ, только злобою близкихъ людей, не сознавая себя женщиною, а только воительницею, она шла прямо безъ отклоненій къ тому идеалу, который она сама себѣ создала и который казался ей великимъ. Ради своей цѣли она всѣмъ пожертвовала, забывъ себя, не поддаваясь ни первымъ проблескамъ разума, ни первымъ біеніямъ сердца. Она замкнулась въ своемъ вѣрованіи, какъ въ монастырѣ, мечтая о мученичествѣ. Явился Жоржъ Лорисъ, такой же наивный, но съ большею страстью. То, что влекло ее къ нему, какъ ей казалось, были только ихъ обѣщанія, надежды и честолюбіе. Но вотъ однажды, по откровенію, которое природа хранитъ для самыхъ безсознательныхъ натуръ, ея глаза раскрылись; надо было, чтобы она случайно встрѣтилась на своемъ пути съ другою женщиною.

Отчего вдругъ такъ больно сжалось ея сердце отъ ревности? Значитъ, Лорисъ для нея не только товарищъ по оружію, союзникъ, случайно избранный среди столькихъ другихъ. Она прислушивалась точно къ эху непонятныхъ прежде словъ, къ словамъ любви, которыя онъ сказалъ ей на ухо, и во всемъ ея существѣ зазвучала мелодія, къ которой прежде она была глуха!

И вотъ въ первый разъ она созналась ему въ этомъ, и онъ ее оттолкнулъ! Голосъ его, прежде столь нѣжный, вдругъ сталъ жесткимъ, мстительнымъ.

Она умоляла его остаться, слѣдовать за нею, — онъ уѣхалъ!

А между тѣмъ онъ любилъ ее, она это чувствовала, ей говорилъ это внутренній голосъ… Какая сила вдругъ оказалась сильнѣе ея любви? — допрашивала она себя.

На другой день кто-то сказалъ при ней:

— Мсьё де-Лорисъ безчеститъ себя, — онъ дерется за Бонапарта.

Она вздрогнула, удивляясь, что не можетъ присоединить своего голоса къ голосу его порицателей. Она сознавала только одно, что Лорисъ дерется, что пули свистятъ надъ нимъ, что его убьютъ!

Какія это были мученія страха!

Когда разнеслась вѣсть о пораженіи подъ Ватерлоо, побѣда противъ Бонапарта, за короля, у Регины, среди ликованія царедворцовъ, изъ которыхъ ни одинъ не читалъ въ ея сердцѣ, была одна только мысль, живъ ли онъ.

Когда до нея доходили разсказы ужасающіе, съ перечисленіемъ гекатомбъ мертвецовъ, она замирала въ ужасѣ; она ожидала услышать каждую секунду его имя, и вмѣстѣ съ надеждою, казалось ей, вырвутъ и сердце изъ груди ея. Тамъ въ Gand, куда она послѣдовала за генераломъ Бурмономъ, ее окружало всеобщее поклоненіе. Какой-то любезникъ назвалъ ее m-me Барвикъ, дѣлательницей королей, и это названіе обошло всѣ салоны.

Король не былъ неблагодарнымъ: она была возведена въ званіе фаворитки… политической. Онъ публично благодарилъ ее за оказанныя услуги, посматривая при этомъ въ сторону Маларвика. Послѣ свадьбы — важное положеніе при дворѣ, право возсѣдать на табуретѣ при королѣ. Вокругъ нея теперь восторги и зависти.

Она, улыбающаяся, чувствовала, какъ плачетъ ея сердце.

Нѣтъ вѣстей: о Жоржѣ Лорисѣ ни слова, хоть бы дурное что кто сказалъ. Онъ былъ забытъ. Она нашла возможность черкнуть словечко аббату Блашу и открыть ему свою тайну.

И добрый старикъ храбро отправился на поиски, всюду бѣгая, всѣхъ разспрашивая, вездѣ розъискивая. Въ Женапѣ всякій слѣдъ Лориса исчезаетъ. Тогда Регина пожелала вернуться во Францію. Отецъ и сынъ Маларвикъ вызвались ее сопровождать. Ей было такъ безразлично, кто бы съ ней ни ѣхалъ. Аббатъ находился на мѣстѣ заранѣе назначеннаго свиданія, и теперь несчастная женщина, уткнувшись въ уголъ кареты, зажимала себѣ ротъ платкомъ, чтобы не разразиться рыданіями.

— Кто ѣдетъ?

Раздался вдругъ французскій возгласъ.

Оба Маларвикъ вздрогнули: французы на этомъ пути!… Они избрали именно его потому, что, по полученнымъ свѣдѣніямъ, онъ долженъ быть занятъ пруссаками. Аббатъ Блашъ высунулся въ въ окно.

— Друзья, — отвѣтилъ онъ, — французы.

— Выходите.

— Ямщикъ, хлестни-ка хорошенько по лошадямъ! — крикнулъ Маларвикъ.

— Извините: французскимъ законамъ повинуются, — замѣтилъ аббатъ тономъ, который не особенно понравился его спутникамъ.

Онъ открылъ дверцу и вышелъ.

Тутъ былъ взводъ стрѣлковъ съ унтеръ-офицеромъ; всѣ были при ружьяхъ.

— Кто вы такіе, — спросилъ унтеръ-офицеръ, — и зачѣмъ вы здѣсь?

— Мы — французы, говорю вамъ, и ѣдемъ въ Версаль.

— Въ Версаль нельзя проѣхать иначе, какъ съ саблей въ рукѣ, тамъ пруссаки. Ваши фамиліи?

Не смотря на воркотню Маларвика, впрочемъ, довольно умѣренную, аббатъ удовлетворилъ любопытство унтеръ-офицера.

— Гм!… — воскликнулъ тотъ, — племя эмигрантовъ! Извольте сойдти и слѣдовать за мной.

— Вы забываете, сержантъ, — замѣтилъ аббатъ, — что съ нами дама, съ которой вы должны быть учтивы.

— Дама? Ахъ, да! Маркиза!

— Отчего вы не позволяете намъ продолжать нашъ путь?

— Пускай мужчины выйдутъ, — отвѣтилъ онъ, — а дама можетъ остаться въ каретѣ. Васъ проводятъ къ капитану, и вы объяснитесь съ нимъ.

Изъ лѣска вышли еще солдаты; они заговорили съ сержантомъ.

— Хорошо, — сказалъ онъ аббату, — капитанъ самъ сейчасъ придетъ. Все и уладится.

Аббатъ зналъ военные порядки, онъ понималъ, что они попали во французскую засаду. Быть можетъ, какая нибудь отчаянная попытка со стороны патріотовъ. Но къ чему задавать вопросы, когда знаешь навѣрно, что на нихъ не отвѣтятъ. Прошло еще нѣсколько минутъ; солдаты съ поднятыми ружьями прислушивались къ ночной тиши.

Наконецъ, въ тѣни обрисовалась группа, и показалась высокая фигура капитана: это былъ Жанъ Шенъ.

Аббатъ Влашъ направился къ нему.

— Капитанъ, — началъ онъ, — мы не знали, что этотъ путь закрытъ. Нельзя ли намъ проѣхать въ Версаль?

— Вы не можете ѣхать въ Версаль. Тамъ дерутся. Вамъ придется вернуться или взять на Парижъ по Булонской дорогѣ. Есть у васъ паспорты?

Жанъ Шенъ сталъ читать ихъ и вдругъ вскричалъ:

— Не правда ли, дама, которая васъ сопровождаетъ…

— Маркиза де-Люсьенъ.

— Гдѣ она?

И, подойдя къ каретѣ и снявъ шляпу:

— М-me де-Люсьенъ, — проговорилъ онъ.

Регина услыхала голосъ и быстро высунулась въ окно. Она узнала капитана и не могла скрыть своего неудовольствія.

— Что вамъ отъ меня нужно? — спросила она.

Онъ заговорилъ тихо:

— Второй разъ случай насъ сталкиваетъ. Второй разъ я возвращу вамъ свободу. Постарайтесь не забыть, что капитанъ Жанъ Шенъ былъ къ вамъ дважды великодушенъ.

Вся гордость Регины поднялась въ ней.

— Великодушенъ? Кому нужно ваше состраданіе? Развѣ наши паспорты не въ порядкѣ?

Жанъ Шенъ замолкъ, онъ зналъ, какую измѣнническую интригу вела маркиза противъ отечества; онъ зналъ ея участіе въ измѣнѣ Бурмона.

— Бѣдная женщина! — сказалъ онъ только.

Второй разъ эти слова, сказанныя тѣмъ же голосомъ, поразили слухъ Регины.

— Съ чего вы взяли жалѣть меня? — спросила она съ гнѣвомъ: — по какому праву?

— По какому праву? — повторилъ Жанъ Шенъ, смотря на нее въ упоръ, — по праву, данному мнѣ одной умершей.

Затѣмъ, не прибавивъ ни слова, обратился къ солдатамъ:

— Двое изъ васъ будутъ конвоировать эту карету до Булонскаго тракта. Если бы ямщикъ вздумалъ повернуть назадъ, — пулю ему въ лобъ! Поняли?

Онъ отошелъ, а солдаты взяли лошадей подъ уздцы и повернули ихъ въ обратную сторону.

Чтобы посвѣтить имъ, Жанъ Шенъ приподнялъ фонарь, который онъ держалъ въ рукѣ.

Въ это время около него появилась женская фигура.

— Отецъ, — проговорилъ молодой, свѣжій голосъ, — я пришла съ тобой проститься.

Регина ничего не слыхала, но она видѣла эту женщину, она узнала въ ней Марсель, и въ одну секунду ей вспомнилась вся ея злоба на нее со всею силою, со всею болью.

Новая мысль промелькнула у нея въ головѣ: а что если Лорисъ отказался отъ идеи, которой служилъ, если онъ оттолкнулъ отъ себя ее, свою невѣсту, свою жену, во имя тѣхъ взглядовъ, которые проповѣдывалъ отецъ Марсели, человѣкъ, который неизвѣстно отчего осмѣливается выражать ей участіе. Почемъ знать, можетъ быть, эта дѣвчонка, эта якобинка приворожила его, заколдовала, и онъ проникся ихъ взглядами.

Ей казалось, она разомъ все поняла.

Лорисъ повиновался не своему разуму, а вліянію этой дѣвушки. Если онъ поступилъ въ армію Наполеона, то для того, чтобы доставить удовольствіе отцу ея…

Ей казалось теперь, что она нашла въ этомъ почти отвлеченномъ образѣ Марсели тайный отвѣтъ на ея страхи, указаніе самой судьбы забыть о Лорисѣ…

И въ то время, какъ отецъ и сынъ Маларвикъ распространялись въ злобныхъ выраженіяхъ о якобинцахъ, отъ которыхъ, наконецъ, Франція будетъ освобождена, Регина старалась отогнать отъ себя воспоминаніе о Лорисѣ — она меньше плакала и больше страдала.

XVIII.

Изъ всѣхъ кофеенъ, которыя были въ модѣ въ эпоху Реставраціи, ни одна не пользовалась такой популярностью современниковъ, какъ знаменитый кабачекъ извѣстный подъ именемъ Міlle-Соloimes. Если Regence впродолженіе болѣе 60 лѣтъ была мирнымъ пріютомъ игроковъ въ шахматы, а кофейня de Roy — мирныхъ капиталистовъ, Caveau — политическихъ болтуновъ, Café Lemblin — воинства, Tortoui — биржевиковъ, кофейня Chéron, кофейня Toucliard — актеровъ, то Mille-Colonnes была эклектическимъ сборнымъ пунктомъ, выражаясь поспѣшнымъ анахронизмомъ, — всего Парижа 1815 года.

Хроникеры того времени величаютъ это заведеніе однимъ словомъ, которое заключаетъ въ себѣ всѣ хвалебные эпитеты: это храмъ, говорятъ они.

Въ галлереѣ Пале-Рояля входъ его обозначался огненными буквами, которыя горѣли, точно лампады на паперти. Съ первыхъ ступенекъ — чудеса: въ стѣнѣ прихожей такое прекрасное зеркало, говоритъ добрякъ де-Жуи, что онъ чуть не прошибъ себѣ голову, думая пройдти сквозь него. Почтенный отшельникъ Chaussée d’Antin, да и другихъ мѣстъ, съ трудомъ сдерживаетъ свои порывы восторга передъ главнымъ заломъ, который носитъ важное названіе троннаго зала. Ничто не можетъ сравниться по блеску, по роскоши, — говоритъ онъ. Колонны изъ зеленаго пиринейскаго мрамора, карнизы, арабески изъ золота, украшенія изъ бронзы и хрусталя повторяются и множатся въ зеркальныхъ простѣнкахъ, въ которыхъ глазъ теряется и не можетъ ни сосчитать предметовъ, ни измѣрить пространства.

Тамъ, на массивной эстрадѣ краснаго дерева, отдѣланной бронзой, возсѣдаетъ на настоящемъ тронѣ, пріобрѣтенномъ съ молотка, какая нибудь новоявленная королева — лимонадчица, съ діадемою на головѣ изъ драгоцѣнныхъ камней, и съ невозмутимомъ достоинствомъ священнодѣйствуетъ на жертвенникѣ, чтобы не сказать ужаснаго слова — за прилавкомъ, заставленнымъ хрустальными, серебряными и эмальированными сосудами, предназначенными для возліянія винъ.

И въ какое отдаленное прошлое переноситъ насъ это возліяніе! Все, что тутъ предлагалось, а въ особенности пуншъ, было, кажется, отвратительно.

Любители одиночества могли спасаться въ другихъ залахъ отъ толпы, которая, 3 іюля 1815 года, наполнила биткомъ кофейню, чтобы понабрать вѣстей: дѣло въ томъ, что ожидали, кто со злобою, кто съ нетерпѣніемъ, подписанія капитуляціи въ выраженіяхъ, которыя, какъ говорили, были рѣшены наканунѣ въ военномъ совѣтѣ de la Villette.

Волненіе было всеобщее; весь Пале-Рояль былъ полонъ любопытныхъ, и въ открытыя окна, выходящія въ садъ, слышался шумъ толпы, которая передавала свои впечатлѣнія, подъ-часъ поясняя ихъ серьезными тумаками.

Надо правду сказать, возмущенныхъ было немного; довольныхъ цѣлые легіоны. Наполеонъ до того утомилъ Францію, что она желала только одного — уснуть: точно странникъ, ищущій себѣ пріюта, все равно каковъ бы онъ ни былъ.

Днемъ разнесся слухъ, что два дня назадъ кирасиры Эксельмана напали на пруссаковъ по пути въ Версаль и разбили ихъ. Какъ разъ, среди группы людей, стоя на стулѣ, какой-то господинъ, въ уланскомъ мундирѣ, ораторствовалъ:

— Ихъ было болѣе полуторы тысячи, они вышли изъ лѣсовъ Verrieres съ крикомъ: «Парижъ! Парижъ!»…. Надо было видѣть, что это было, когда бригада генерала Венсена напала на нихъ. Они не продержались и пяти минутъ, за ними гнались и рубили ихъ. Они промчались мимо Версаля галопомъ, по направленію къ Eocquencourt; но игра не прекратилась; тамъ былъ генералъ нире съ своими кроликами… и почтенная компанія du Gui… и началась снова свалка… На помощь подоспѣли крестьяне и искрошили этихъ пруссаковъ! Ахъ! Если-бъ генерала Эксельмана поддержали… Но и тутъ было повтореніе того же самаго, что и въ Louvecieimes: онъ наткнулся на главную часть прусской арміи, и пришлось поскорѣе убраться…

— Измѣна, какъ всегда.

— Стоило раздражать непріятеля.

— Увидятъ, на кого все это рушится.

Замѣчанія такъ и перекрещивались, въ общемъ не особенно лестныя для нашихъ послѣднихъ защитниковъ.

За молчаніемъ, которое послѣдовало, изъ одного залитаго свѣтомъ окна кофейной раздался крикъ, который точно долженъ былъ разсѣять всѣ опасенія:

— Да здравствуетъ король!

Послышался ропотъ, который, однако, быстро затихъ.

— Король — значитъ миръ! Да здравствуетъ миръ! — раздались голоса.

Между группами уже нѣсколько минутъ бродилъ маленькій человѣчекъ, проскальзывая въ толпу, прислушиваясь къ разговорамъ, ловя слова на лету.

На немъ былъ сюртукъ коричневаго сукна, черные панталоны обхватывали его худыя ноги; никто его не замѣчалъ, никто не обращалъ на него вниманія, и онъ самымъ добросовѣстнымъ образомъ могъ заниматься собираніемъ новостей. Иногда онъ обращался къ кому нибудь съ вопросомъ самымъ вкрадчивымъ голосомъ, ему отвѣчали рѣзко или поворачивали спину. Онъ не настаивалъ и отправлялся дальше, пробираясь повсюду, какъ тѣнь.

Въ ту минуту, какъ раздался голосъ за короля, онъ быстро поднялъ голову и въ освѣщенной рамѣ окна онъ увидалъ высокаго господина въ военномъ мундирѣ, гордой осанки.

Онъ невольно на минуту остановился отъ удивленія.

Аббатъ Блатъ, — это былъ онъ, — свято исполнялъ обѣщаніе, данное маркизѣ де-Люсьенъ. Онъ всюду искалъ, прислушиваясь ко всѣмъ отголоскамъ извѣстій о виконтѣ Лорисѣ. Никто не слыхалъ этого имени, даже изъ солдатъ, вернувшихся въ Парижъ; никто не могъ ничего ему отвѣтить. Частенько приходилось ему натыкаться даже на грубость, но онъ не унывалъ.

Тотъ, кто такъ внезапно привлекъ къ себѣ всеобщее вниманіе своею особою любовью къ королевскому сану, былъ не кто иной, какъ Лавердьеръ. Нечего говорить, что онъ былъ симпатиченъ почтенному аббату, который зналъ его только какъ одного изъ тѣхъ «Ьгау!» на всѣ руки, которымъ суждено рано или поздно печально кончить.

Надо замѣтить, что онъ ничего не зналъ о послѣднемъ превращеніи авантюриста. Но ему вспомнилось, что онъ слышалъ объ исторіи на почтовомъ дворѣ, о дуэли между Лавердьеромъ и Лорисомъ; исторія сама по себѣ не важная и, вѣроятно, забытая* но въ данномъ случаѣ тѣмъ знаменательная, что Лавердьеръ зналъ Лориса и, слѣдовательно, лучше всякаго другаго могъ дать какія нибудь о немъ указанія.

Допуская даже, что онъ сохранилъ противъ виконта зубъ, можно было найдти возможность умиротворить его и воспользоваться имъ.

Всѣ эти соображенія промелькнули въ головѣ аббата въ одну секунду, и онъ остановился на томъ, что тутъ нѣтъ выбора въ средствахъ.

И потому онъ рѣшился перейдти порогъ пресловутаго «храма» и, предоставивъ себя теченію толпы, скоро добрался до окна, гдѣ только что парадировалъ храбрый капитанъ, который въ данную минуту, довольный произведеннымъ эффектомъ, заслужившій аплодисменты внутри кофейни отъ шайки франтовъ и дворянчиковъ, которые подогрѣвали свое рвеніе пламенемъ пунша, важно разсѣвшись, съ гордо закинутой головой, съ самоувѣренностью глядѣлъ въ глаза будущему. Дѣйствительно, на его горизонтѣ всходило солнце. Рана, полученная во время служенія у генерала Бурмона, сразу поставила его въ ряды героевъ, сразу дала ему мѣсто среди правовѣрныхъ — это было посерьезнѣе новой формы: тутъ обновилась сама кожа.

Зато Кейразъ и поторопился въ Парижъ, чтобы поскорѣе приняться за хлопоты по важному вопросу объ обѣщанномъ вознагражденіи. Надо было пользоваться первыми порывами благодарности, первыми изліяніями радости, которая всегда смягчаетъ душу.

Король не замедлитъ вернуться въ свой милый городъ; чтобы запастить терпѣніемъ, бывшій авантюристъ, убѣжденный, что теперь насталъ конецъ всѣмъ его мытарствамъ, подкрѣплялъ себя усиленно пуншемъ.

И вотъ онъ увидѣлъ, что къ нему подходитъ, улыбаясь, со шляпою въ рукѣ маленькій аббатъ. Къ бульдогу, зубовъ котораго боятся, обыкновенно подходятъ съ кускомъ пирога.

Не потому, чтобы аббатъ Блашъ былъ не изъ храбраго десятка: въ былое время онъ служилъ во французской гвардіи, но здѣсь вѣдь дѣло шло не о сраженіи.

Не безъ презрѣнія смотрѣлъ Лавердьеръ на этого приближающагося фантоша. Какое-то смутное воспоминаніе пробудилось въ немъ при видѣ его. Гдѣ могъ онъ его видѣть?… Чортъ возьми! У маркизы де-Люсьенъ, которая была съ нимъ весьма любезна. Какъ разъ послѣ происшествія во Флореннѣ она какъ будто стала избѣгать его, Лавердьера: его это отчасти безпокоило, такъ какъ на нее онъ расчитывалъ болѣе, чѣмъ на кого нибудь изъ своихъ покровителей.

— Мсьё де-Лавердьеръ, если не ошибаюсь, — обратился аббатъ самымъ учтивымъ образомъ.

Лавердьеръ хотѣлъ было протестовать, отказаться отъ своего настоящаго имени, но тотъ не далъ ему времени.

— Позвольте мнѣ обратиться къ вамъ за одной услугой.

«Прекрасно, — рѣшилъ Лавердьеръ, — я ему нуженъ, посмотримъ, въ чемъ дѣло».

Онъ приподнялъ шляпу и указалъ ему на мѣсто подлѣ себя на бархатной скамейкѣ.

— Къ вашимъ услугамъ, господинъ аббатъ.

— Вы меня знаете?

— Какъ одного изъ преданныхъ людей, если не ошибаюсь, m-me де…

И онъ на ухо шепнулъ ему имя маркизы.

— Дѣйствительно, я одинъ изъ ея преданныхъ слугъ, и я обращаюсь къ вашей любезности отчасти отъ ея имени…

— Въ такомъ случаѣ, я счастливъ служить вамъ. Въ этой груди, — и онъ ударилъ себя кулакомъ по ней, — бьется преданное сердце, испытайте его.

— О, наше дѣло небольшой важности… мнѣ нужна одна справка, которую вы можете добыть мнѣ скорѣе, чѣмъ кто нибудь другой.

— Прикажите.

— Предупреждаю васъ, что дѣло касается лица, съ которымъ у васъ были непріятности, положимъ, пустяшныя, но я бы просилъ васъ забыть о нихъ.

— Если бы я долженъ былъ помнить всѣхъ тѣхъ, кому отъ меня доставалось, у меня не стало бы памяти запомнить только ихъ имена.

— Того имени, которое я вамъ назову, вы, вѣроятно, не забыли.

— Скажите.

— Виконтъ Жоржъ де-Лорисъ.

Лавердьеръ не сплоховалъ: онъ выпилъ порядочный залпъ пунша и сумѣлъ не поблѣднѣть.

Какъ разъ это имя было единственное, впрочемъ, нѣтъ, было и еще одцо, котораго онъ не могъ слышать безъ пѣны у рта.

Три раза онъ чуть не держалъ этого человѣка на концѣ своей шпаги, и три раза онъ самъ былъ уничтоженъ имъ, опозоренъ, оскорбленъ. Это былъ не только его противникъ, но врагъ.

Лавердьеръ кашлянулъ еще разъ, чтобы дать себѣ время успокоиться.

— Да, — замѣтилъ онъ равнодушно, — помню, дѣйствительно помню. Такъ дѣло касается этого милѣйшаго виконта?

Не смотря на всю свою сообразительность, аббатъ, которому были неизвѣстны приключенія въ улицѣ Eperon и въ Флореннѣ, по крайней мѣрѣ, на сколько они касались Лавердьера, попался въ западню.

— Да, и я счастливъ, что вы такъ сочувственно отнеслись къ моей просьбѣ. Вотъ въ чемъ дѣло: мсьё Лорисъ былъ моимъ воспитанникомъ, и я къ нему сердечно привязанъ. Не скрою отъ васъ, что я въ настоящее время смертельно о немъ безпокоюсь. Вамъ, можетъ быть, неизвѣстно, что мсьё Лорисъ отказался слѣдовать за Вурмономъ.

«Знаю я это, — подумалъ Лавердьеръ. — Это тоже записано ему на счетъ».

— Не мнѣ судить объ его поведеніи, — продолжалъ аббатъ. — Въ мои годы человѣкъ дѣлается снисходительнымъ. Я слышалъ, что онъ, повинуясь, можетъ быть, идеальнымъ принципамъ честности, желалъ довести до конца то, что онъ считалъ своимъ долгомъ, какъ солдатъ. Его видѣли подъ Ватерлоо, затѣмъ въ Жемапѣ, куда ихъ загналъ непріятель, и съ этой минуты никакихъ извѣстій, никакихъ слѣдовъ, погибъ ли онъ, лежитъ ли онъ гдѣ нибудь раненный, умирающій; я искалъ, разспрашивалъ и ничего не узналъ, я уже отчаивался, какъ вдругъ я узналъ вашъ голосъ, когда вы крикнули…

— Да здравствуетъ король! — добавилъ Лавердьеръ: — это вырвалось у меня отъ чистаго сердца.

— Я знаю… Вотъ я и рѣшилъ: капитанъ Лавердьеръ знаетъ массу людей, быть можетъ, онъ самъ или черезъ своихъ друзей найдетъ возможнымъ раздобыть мнѣ кое-какія справки. Увѣряю васъ, что вы бы оказали мнѣ этимъ настоящую услугу, и не мнѣ одному, а, можетъ быть, и еще одной особѣ, которая сумѣла бы васъ отблагодарить.

Безспорно, аббатъ былъ слишкомъ откровененъ. Лавердьеръ ни на минуту не былъ одураченъ имъ. Было ясно, какъ день, что аббатъ розыскиваетъ Лориса не для себя лично. Маркиза достаточно компрометировала себя съ этимъ ферлакуромъ, чтобы теперь узнать, освободилась ли она отъ него, или нѣтъ.

— Зачѣмъ таить отъ меня правду, — замѣтилъ онъ подмигнувъ. — Сознайтесь прямо, что вы посланы маркизою…

— Но…

— Я вѣдь тотъ чортъ, который не такъ черенъ, какъ его малюютъ. Вполнѣ понимаю, въ чемъ тутъ дѣло. Маркиза поссорилась съ этимъ голубчикомъ на смерть. Я къ нему, признаюсь, особой симпатіи не чувствую, охотно бы не имѣлъ съ нимъ никакого дѣла… но, съ другой стороны, онъ можетъ выплыть, когда это можетъ быть менѣе всего желательно, и потому лучше знать напередъ, чего ожидать отъ него.

Какое было дѣло аббату до предположеній этого человѣка. Намѣренія Жоржа и Регины были достаточно выяснены, чтобы лишнее слово могло имъ какъ нибудь повредить. Капитанъ ошибался относительно чувствъ маркизы, и прекрасно.

— Я не имѣю права отвѣтить вамъ категорически, любезный капитанъ, но не вправѣ и разувѣрять васъ въ вашихъ предположеніяхъ… главное, могу ли я на васъ расчитывать?

Конечно, никогда еще Лавердьеръ не брался за порученіе съ большимъ удовольствіемъ. Ему и въ голову не пришло бы теперь розыскивать виконта, предоставивъ случаю возможность столь желаннаго возмездія, но разъ, что эта возможность представлялась сама собой, смѣшно было бы ею не воспользоваться.

Найдетъ ли онъ его, или нѣтъ, но онъ сумѣетъ нанести ему все зло, котораго онъ ему желаетъ уже цѣлый мѣсяцъ, все равно — ему ли лично, или его памяти, и онъ сталъ разсыпаться въ увѣреніяхъ.

— Сколько времени потребуется вамъ?

— Времени? да нѣсколько часовъ.

— Такъ что завтра утромъ вы надѣетесь узнать…

— Всю правду.

Аббатъ призадумался: Регина убивалась, ея безпокойство доводило ее до отчаянія, она положительно теряла разсудокъ, она страдала и отъ безпокойства, и отъ подозрѣнія. Надо было положить конецъ ея пыткѣ.

— Послушайте, — началъ аббатъ, — если вы узнаете что нибудь вѣрное, явитесь завтра въ отель маркизы Люсьенъ, тамъ вы меня найдете.

— Развѣ маркиза вернулась?

— Я не говорю ни «да», ни «нѣтъ»; постарайтесь добиться толку, докажите ваше рвеніе и добрую волю. Я думаю, что вамъ не придется раскаиваться.

— До завтра! — сказалъ Лавердьеръ, — и сдѣлайте мнѣ честь не сомнѣваться въ моей преданности вамъ… и маркизѣ.

Въ общемъ, аббатъ былъ въ восторгѣ отъ своего договора. Спеціалистъ въ дѣлахъ шпіонства, Лавердьеръ являлся лучшей гончей, чтобы напасть на слѣдъ.

Аббатъ вложилъ свою руку въ протянутую руку капитана и снова исчезъ въ толпѣ.

— Чортъ возьми, гдѣ же искать этого проклятаго виконта? — воскликнулъ Лавердьеръ почти вслухъ.

— Если позволите, я вамъ помогу, — проговорилъ чей-то голосъ почти около него.

Лавердьеръ быстро обернулся.

Онъ узналъ барона Гектора Маларвика и на этотъ разъ, проникнутый чувствомъ истиннаго уваженія, — онъ зналъ, въ какой милости эта семья была у короля, — онъ выпрямился и почтительно снялъ шляпу. Странная была физіономія у этого молодаго человѣка, цвѣтущаго, въ полномъ, расцвѣтѣ физическихъ силъ, если хотите, красиваго, но въ немъ было что-то, что вносило въ васъ какую-то тревогу, безпокойство: впалые глаза никогда не глядѣли прямо, а если онъ рѣшался посмотрѣть въ глаза другому, то въ нихъ было видно столько наглой дерзости, что-то жесткое, что поражало и отъ чего становилось жутко.

Онъ былъ одѣтъ по послѣдней модѣ того времени.

Всего два дня въ Парижѣ, и онъ успѣлъ уже одѣться по модѣ завтрашняго дня: на немъ былъ рединготъ синевато-сѣраго камлота съ бархатнымъ воротникомъ, высокая съ полями пуховая шляпа, стеганный муаръ-жилетъ, какъ выражались тогда, «съ тучками», панталоны изъ кутиля, пуховые сапоги; въ цѣломъ онъ олицетворялъ собою идеалъ дурнаго вкуса. Въ довершеніе всего лорнетъ, который онъ, разговаривая, постоянно вертѣлъ, точно желая сдѣлать еще болѣе замѣтнымъ яркій, желтый, шафранный цвѣтъ своихъ перчатокъ.

— Я бы желалъ переговорить съ вами, — началъ онъ, — пріютимтесь въ одномъ изъ этихъ маленькихъ кабинетовъ.

— Весь къ вашимъ услугамъ, баронъ.

Они направились въ глубину залы, приподнявъ портьеру.

— Вотъ здѣсь, напримѣръ, чудесно, — сказалъ онъ, указывая на маленькую комнату, всю обитую сѣрымъ сукномъ съ золотомъ, — настоящій будуаръ счастливыхъ минутъ. Извините, пожалуйста, я только скажу одно слово мѣстной богинѣ.

Лавердьеръ видѣлъ, что онъ подошелъ къ королевѣ-лимонадчицѣ и сталъ съ ней говорить въ полголоса.

Ему отвѣтили любезнымъ кивкомъ головы.

— Я ожидаю одного господина, — сказалъ онъ, возвращаясь. — Шербетъ съ киршемъ, не правда ли? Мой любимый напитокъ. Садитесь же, пожалуйста, мсьё де-Кейразъ, вотъ здѣсь, напротивъ меня.

Имъ подали то, что было спрошено.

— Итакъ, любезный мсьё де-Кейразъ, — началъ онъ, обмакивая эмалевую ложку въ замороженную смѣсь, — маркиза де-Люсьенъ желаетъ знать, куда дѣвался маленькій виконтъ-де-Лорисъ…

— Вы знаете…

— Знаю много чего… Странными дѣлами занимается этотъ аббатъ… не будемъ на этомъ останавливаться. Конечно, я менѣе, чѣмъ кто нибудь, имѣю права на вашу любезность, такъ какъ мы съ вами почти не имѣли случая встрѣчаться, тѣмъ не менѣе, если вы позволите, я буду откровененъ съ вами…

— Баронъ, вы окажете мнѣ честь, которой я постараюсь быть достойнымъ.

Лорнетка запрыгала въ тактъ.

— Долженъ вамъ сказать, мсьё де-Кейразъ, что вы чрезвычайно мнѣ нравитесь.

— Вы слишкомъ добры ко мнѣ, баронъ.

— Да, я знаю, что вы энергичный человѣкъ, и не любите останавливаться передъ мелочами, а идете напроломъ къ цѣли.

Кейразъ посмотрѣлъ на него и не встрѣтился съ его взглядомъ. Чортъ возьми! Куда клонилось это нѣжное предисловіе?

— Въ наше время такіе люди, какъ вы, дороги, мсьё де-Кейразъ: нѣтъ цѣны ихъ услугамъ. Вы мастерски владѣете шпагою, не правда ли?

— Совершенно вѣрно, баронъ.

— Мнѣ извѣстно изъ достовѣрныхъ источниковъ, — продолжалъ Маларвикъ, — что его величество, который, между прочимъ, черезъ четыре дня будетъ въ Тюльери, имѣетъ въ виду преобразовать роты мушкетеровъ, по примѣру прошлаго года.

Лорнетка на рукѣ закачалась теперь равномѣрно, покойно.

— Что бы вы сказали, мсьё де-Кейразъ, о чинѣ капитана, на этотъ разъ дѣйствительномъ?

Не останавливаясь на загадочномъ смыслѣ послѣдней части фразы, Лавердьеръ не могъ удержаться отъ радостнаго восклицанія. Капитаны мушкетеровъ, по этикету двора, стояли выше самыхъ старшихъ чиновъ дѣйствующей арміи. По своей службѣ, они были приближенными короля, имъ предоставлено было широкое поприще для удовлетворенія тщеславія, имъ давались милости Щедрою рукою. Для Кейраза это было нѣчто неожиданное, осуществленіе самаго блестящаго сна, а главное съ этимъ замолкали всѣ воспоминанія прошлаго.

— Итакъ, что вы на это скажете? — повторилъ баронъ.

— Скажу только, что за такую милость тотъ, кому бы я былъ ею обязанъ, имѣлъ бы право потребовать у меня жизнь.

— И даже жизнь другихъ, — замѣтилъ спокойно Гекторъ.

У Кейраза пробѣжала дрожь по тѣлу. Гели это была шутка, то она была скорѣе острая, чѣмъ тонкая.

Онъ еще разъ взглянулъ на Маларвика; на этотъ разъ глаза ихъ на мгновеніе встрѣтились, точно двѣ шпаги.

Очевидно, шелъ торгъ. Прекрасно! Онъ рисковалъ собою не разъ и за меньшую плату.

Онъ слегка поклонился.

— Баронъ, — проговорилъ онъ тономъ, которому желалъ придать значеніе, — ожидаю вашихъ приказаній.

— О, скажите, нѣкоторыхъ совѣтовъ, — замѣтилъ баронъ, снова не глядя ему въ лице. — Прежде всего сообщу вамъ нѣкоторыя новости. Рѣшите сами, на сколько онѣ вамъ могутъ быть полезны.

Кейразъ не ошибся, надо было слушать между словъ.

— Прежде всего знайте, что капитуляція подписана…

— Да, ходятъ слухи…

— Какое намъ дѣло до слуховъ, — прервалъ Маларвикъ сухо, недовольный, очевидно, что его прерываютъ. — Я знаю, что она подписана на довольно удовлетворительныхъ условіяхъ. Завтра это будетъ объявлено парижанамъ. Сегодня же вечеромъ, въ полночь, будутъ прекращены всѣ непріятельскія дѣйствія.

Минутная пауза. Кейразъ повторилъ себѣ слышанныя слова.

— Итакъ, съ двѣнадцати часовъ, — продолжалъ Маларвикъ, — солдаты Бонапарта должны будутъ воздерживаться отъ всякаго проявленія вражды къ нашимъ союзникамъ. Блюхеръ будетъ продолжать идти впередъ, прибываетъ Велингтонъ, французскія войска должны выступить раньше ихъ. Во что бы то ни стало слѣдуетъ избѣгать столкновеній. Всѣ мѣры къ тому приняты, разосланы офиціальныя приказанія… или будутъ разосланы для того, чтобы войска узурпатора сложили оружіе и дали свободный пропускъ нашимъ союзникамъ. Не правда ли, все это чрезвычайно интересно?

— На столько интересно, что я не проронилъ ни слова, могу васъ увѣрить.

А про себя онъ думалъ:

«Къ чему все это клонится?»

Лорнетка была совсѣмъ забыта, она совсѣмъ перестала раскачиваться.

— Понятно, — продолжалъ Маларвикъ, — что эти приказанія, значеніе которыхъ вамъ ясно, въ рукахъ вѣрныхъ людей. Посудите сами, на сколько все это важно, напримѣръ, въ Saint-Cloud, у подошвы Montretout разставлены по квартирамъ роты генерала Пире, тѣ, которыя два дня назадъ сражались въ Версали и въ Kocquencourt. Отчаянныя головы, проклятые якобинцы, которыхъ сама капитуляція можетъ не остановить, а тѣмъ болѣе, если они не получатъ предписанія своевременно, они въ состояніи будутъ стрѣлять по прусскимъ или англійскимъ войскамъ, и тогда это будетъ имѣть характеръ настоящей ловушки, которая подлежитъ по законамъ войны рѣшенію военнаго суда; какъ вы знаете, рѣшеніе это короткое.

— Я знаю, — сказалъ Кейразъ, все еще ожидающій слова разгадки.

— Я жду сюда, — замѣтилъ равнодушнымъ тономъ баронъ Маларвикъ, — офицера, которому будетъ поручено доставить генералу Пире то приказаніе, о которомъ я вамъ говорилъ. Для большей вѣрности я рѣшилъ самъ заняться этимъ дѣломъ. Вотъ приказаніе.

И онъ положилъ бумагу на столъ.

«Хорошо, — подумалъ Кейразъ, — вотъ она въ чемъ штука-то… Этотъ офицеръ — это я. Но зачѣмъ барону нужно, чтобъ эта бумага была доставлена позже?»

И невольнымъ движеніемъ онъ протянулъ руку за бумагой.

— Что вы, милѣйшій мсьё Кейразъ! — проговорилъ Маларвикъ, положивъ всю свою руку на бумагу: — я вамъ сказалъ, что ожидаю одного господина. Съ этимъ порученіемъ могутъ быть связаны опасности, и я бы не рѣшился дать его вамъ.

— Такъ въ чемъ же дѣло? — спросилъ наивно Кейразъ.

Маларвикъ вынулъ часы.

— Онъ будетъ тамъ въ десять съ половиною часовъ. Еще четверть часа.

Затѣмъ, когда, казалось бы, все было уже сказано, Маларвикъ прибавилъ:

— Я чуть было не забылъ сообщить вамъ о мсьё де-Лорисѣ…

— Ахъ, да…. извините.

Дѣло въ томъ, что Кейразъ рѣшительно былъ сбитъ съ толку.

Или этотъ баронъ былъ очень простъ, или очень хитеръ.

— Надо сознаться, — заговорилъ Маларвикъ: — что m-me де-Люсьенъ, — вамъ, какъ ея лучшему другу, я могу сказать это совершенно прямо, — проявляетъ къ этому виконту больше снисхожденія, чѣмъ бы слѣдовало. Онъ измѣнилъ королю; этого мало, онъ сражался противъ нашихъ союзниковъ, противъ защитниковъ трона.

Онъ перевелъ духъ, лорнетка снова запрыгала.

— М-me де-Люсьенъ, кажется, придаетъ значеніе нѣкоторымъ обязательствамъ, которыя теперь сами собой уничтожены. Король желаетъ, чтобы гербъ рода де-Люсьенъ соединился съ какимъ нибудь другимъ гербомъ одинаковаго достоинства. И потому желательно, чтобъ этотъ Лорисъ, недостойный, не вздумалъ разстроивать планъ, которому его величество придаетъ значеніе.

«Гербъ! гербъ! — подумалъ Лавердьеръ: — прекрасно, ты желаешь, жениться на маркизѣ, а Лорисъ тебѣ на пути, но что же дальше?»

Онъ начиналъ относиться нетерпѣливо къ этимъ расчитаннымъ недомолвкамъ, къ этому лицемѣрію: оно только его раздражало.

— А затѣмъ? — началъ было онъ.

Въ эту минуту раскрылась портьера, и на порогѣ появился офицеръ.

Лице у него было загорѣлое, не привѣтливое, типъ стараго ворчуна.

Онъ обратился къ Маларвику:

— Не правда ли, мнѣ приходится обращаться, — онъ точно старался припомнить фамилію, — къ барону Маларвику?

— Совершенно вѣрно, милѣйшій. Вамъ извѣстно, въ чемъ дѣло?

— Доставить депешу въ Siant-Ckmd.

— Вѣрно… Генералу Пире. Герцогъ Отрантскій, вручая мнѣ ее, объяснилъ мнѣ все ея значеніе. Надо, чтобы она была доставлена до двѣнадцати часовъ… Понимаете… до двѣнадцати часовъ…

Старый офицеръ разсматривалъ съ удивленіемъ странную личность, которую начальству было угодно избрать въ посредники, тогда какъ обыкновенно всѣ приказанія шли іерархическимъ путемъ.

Но ему были даны оффиціальныя распоряженія. Нечего было разсуждать.

Маларвикъ замѣтилъ въ немъ нѣкоторую нерѣшительность.

— Вотъ печать министра, — сказалъ онъ. — Маршалъ Даву придаетъ особое значеніе этому порученію… Отъ него зависитъ жизнь нѣсколькихъ тысячъ людей…

— Генералу Пире, въ Saint-Cloud, — читалъ офицеръ: — прекрасно, надо часъ времени… У меня хорошая лошадь, она меня ждетъ на углу улицы de la Loi.

— Вы хотите сказать, улицы Richelieu. Итакъ, отправляйтесь и да хранитъ васъ Богъ!

Офицеръ нахмурилъ брови. Видно было, что нѣтъ Наполеона, и такіе ферлакуры смѣютъ давать приказанія! Странное было отношеніе къ военному дѣлу.

Онъ ничего не сказалъ, повернулся на каблукѣ и вышелъ.

— Милѣйшій мсьё де-Кейразъ, — началъ Маларвикъ: — я совсѣмъ позабылъ… Еще одно слово. Вы хотѣли знать, гдѣ находится мсьё де-Лорисъ: въ шестой ротѣ стрѣлковъ, капитана Жана Шена, у генерала Пире; они разставлены по квартирамъ въ Saint-Cloud… Хорошо, что эта депеша получится во время, иначе съ нимъ могло бы приключиться несчастье.

Кейразъ разомъ соскочилъ съ мѣста.

Ему вдругъ стало все ясно.

Онъ надѣлъ шляпу.

— Роту мушкетеровъ, — заявилъ онъ, протягивая руку Маларвику.

Маларвикъ вложилъ свою руку въ его.

— Даю честное слово, — отвѣтилъ онъ.

Кейразъ слегка поклонился: другаго поклона сотоварищъ этотъ не стоилъ.

Затѣмъ онъ быстро вышелъ.

XIX.

Марсель жила точно въ какомъ-то кошмарѣ, въ какомъ-то болѣзненномъ возбужденіи, вслѣдствіе всѣхъ пережитыхъ страховъ и ужасовъ.

Послѣ смотра Champ de Mai рота Жана Шена получила предписаніе немедленно выступить. Картамъ, получившій назначеніе, благодаря протекціи Карно, который зналъ его лично и отвѣчалъ за него, долженъ былъ выступить на сѣверную границу.

Онъ имѣлъ намѣреніе оставить Марсель въ Парижѣ, но молодая дѣвушка такъ умоляла его! Какимъ опасностямъ подвергалась она? Развѣ мало женщинъ шло въ сестры милосердія, въ летучіе отряды? Она чувствовала въ себѣ достаточный запасъ силъ и не боялась утомленія, — неужели дѣдушка считаетъ ее за пустую, свѣтскую барышню?

Старикъ долго не соглашался, а между тѣмъ, при настоящемъ положеніи дѣлъ, оставаться въ Парижѣ развѣ было менѣе опасно? Ужъ лучше пусть она остается подъ его охраною. Ему не придется быть въ дѣлѣ, такъ какъ служба его только по организаціи. Онъ будетъ благоразуменъ, это являлось его долгомъ, разъ на немъ отвѣтственность за нее.

Тутъ была и своя доля эгоизма. Развѣ не она была солнечнымъ лучемъ его сердца, развѣ не ею была полна половина его души, вторая половина которой принадлежала отечеству? Картамъ любилъ Марсель, какъ свою кровную дочь; онъ говорилъ, что она родилась изъ слезъ его: развѣ ея не пріютила, не спасла единственная женщина, которую онъ любилъ, единственное существо, которое было другою половиною его души? Въ этой молодой дѣвушкѣ оживала для него его Марсель, которая вдохнула въ нее свою жизнь, вселила въ нее свою доброту и душевныя свойства. Чтобы отказаться отъ выраженія такой преданности, надо было не желать ея. Онъ сдѣлалъ видъ, что сдается на ея уговоры. И вотъ они оба отправились вмѣстѣ, — Марсель совершенно счастливая отъ сознанія, что она нужна, въ душѣ не особенно довѣряя своимъ собственнымъ доводамъ, Картамъ же, нервно возбужденный, неспокойный, сомнѣвающійся въ Наполеонѣ, сомнѣвающійся въ людяхъ и во всемъ.

Но въ подобныхъ кризисахъ, когда васъ уже подхватитъ колесо, всѣ страхи быстро исчезаютъ: лихорадочная дѣятельность возбуждаетъ всѣ свойства души и тѣла.

Къ Картаму вернулась его свѣтлая голова, его непреклонная энергія. Ему казалось, что за нимъ опять конвенція, со всею своею страстью къ общественному благу.

Было рѣшено, что Марсель будетъ сопровождать его до границы, образовавшейся изъ французской арміи. Отступать не будутъ, думалъ онъ. Тамъ, гдѣ остановится арріергардъ, тамъ остановится и она.

Дѣйствительно, она слѣдовала за обозомъ даже дальше Ligny, дальше Gembloux.

Картамъ, весь поглощенный своими дѣлами, не имѣлъ времени передать своей дочкѣ тайну, которую онъ вывѣдалъ отъ Жана Шена. Тутъ было не до личныхъ дѣлъ! Съ каждой минутой опасность отечества становилась все ужаснѣе, все болѣе и болѣе грозною.

— Уйди, — говорилъ онъ ей: — я боюсь только за тебя.

Но она осталась.

И вотъ однажды, вечеромъ, она почувствовала, что вокругъ нея точно поднялся какой-то ураганъ, что она попала точно въ смерчъ.

И въ тотъ моментъ, когда ему предстояло быть убитымъ, ея имя было на его устахъ. Она была всего въ четверть лье, и все это разбитое войско должно было двинуться на нее, раздавить ее. Плача, безъ слезъ, своими старческими слезами, весь окровавленный, измученный, Картамъ изъ Ватерлоо прискакалъ, какъ Данте изъ ада, схватилъ молодую дѣвушку, уложилъ ее поперегъ лошади и, увлеченный общимъ потокомъ, понесся вмѣстѣ съ нею, думая только о томъ, чтобы ее спасти. Только бы знать, что она внѣ опасности, и онъ вернется — тогда ему будетъ не для чего дорожить жизнью.

Но отдыха все нѣтъ. Картамъ все несется, какъ призракъ среди другихъ призраковъ, которыхъ пришпоривала паника своими окровавленными ремнями.

Онъ остановился въ Женапѣ; была секунда надежды.

Когда баррикада была разрушена, онъ заслонилъ собою молодую дѣвушку, въ обморокѣ, и съ саблей въ рукѣ, съ распростертой шинелью, чтобы ее спрятать, онъ желалъ одного только, чтобы его не опрокинули.

Его изрубили: онъ все еще стоялъ, защищая ее, свою дочь.

Съ послѣднимъ вздохомъ, онъ мечталъ спасти ее и съ этою надеждою онъ умеръ.

Марсель была жива, она очутилась въ хижинѣ одного крестьянина, она не лишилась разсудка, но была подавлена, загипнотизирована этимъ круговоротомъ смерти.

Подлѣ нея Жоржъ де-Лорисъ.

Сперва она его не узнала.

За эти нѣсколько дней онъ видѣлъ такъ близко смерть, что пересталъ быть молодымъ человѣкомъ.

Слѣдовало бы измѣрять года тѣмъ временемъ, какое осталось жить; сколько разъ за эти три дня онъ былъ старше всякаго старика!

Послѣ той позорной сцены во Флореннѣ, когда онъ съ отчаянья пришелъ къ окончательному рѣшенію, когда онъ постигъ разомъ все презрѣніе, какого заслуживаетъ измѣна, и сталъ презирать самого себя за свое безсознательное сообщничество, когда онъ пережилъ всю боль встрѣчи съ этой атмосферой позора, съ женщиною, которую онъ, любя, такъ идеализировалъ, — у него была одна только мысль: забыть, искупить, умереть! Что значитъ онъ — единица? Ничего. Сражаясь въ послѣднихъ рядахъ, неизвѣстный, онъ одинъ будетъ знать, какому долгу онъ повинуется, и умирая онъ себя проститъ.

И тогда, въ минуту смерти, онъ назоветъ ея имя, въ порывѣ всепрощающей любви, и затѣмъ — всему конецъ! Три дня лихорадки, три дня отчаянной борьбы. Надо же, чтобы въ сраженіи подъ Ватерлоо его рота, въ которой никто не зналъ его имени, была разбита по одному на десять человѣкъ, и потому доля; на была слиться на самомъ полѣ сраженія съ другою ротой. Этой другой командовалъ Жанъ Шенъ.

Они оба едва успѣли перекинуться словомъ.

— Браво, виконтъ! — сказалъ капитанъ du Gui: — итакъ, вы нашъ!

Затѣмъ сраженіе. До послѣдней минуты, съ изогнутымъ штыкомъ, со сломаннымъ ружьемъ въ рукахъ, Жоржъ все еще держался, затѣмъ, при разрывѣ картечи, онъ услыхалъ; «Спасайся кто можетъ!» и вдругъ онъ понесся въ водоворотѣ бѣжавшихъ людей.

Сто разъ онъ оборачивался, чтобы наносить удары, убивать, быть убитымъ.

Въ Женапѣ Лобау крикнулъ:

— Баррикады!

Усиліе нечеловѣческое: наваливались груды камней, всякаго дерева; затѣмъ ударъ въ голову, и только ощущеніе какого-то отупѣнія, и онъ сталъ точно погружаться въ море, волны котораго были трупы. На самомъ же дѣлѣ полученная рана не была опасна, лезвіе сабли, которая скользнула по его волосамъ, сдѣлала разрывъ на черепѣ.

Но вотъ онъ всталъ и увидалъ Картама, потомъ Марсель, и онъ понялъ безграничную преданность, которая связывала старика съ этой юной дѣвушкой, до послѣдней минуты его жизни.

Онъ спасъ Марсель: пролежавъ 40 часовъ въ безсознательномъ состояніи, она пришла въ себя.

Картамъ! Жанъ НГенъ! Ихъ не было. Но вотъ заговорилъ Лорисъ. Между ними сейчасъ же установились товарищескія отношенія, какъ между собратьями по сраженію. Онъ разсказалъ ей всю правду, безъ фразъ, безъ прикрасъ, во всемъ ея ужасѣ.

Какъ горько она оплакивала Картама, вмѣстѣ съ тѣмъ, слушая Лориса. Какъ она восхищалась его доблестью, она чувствовала, что въ ней бьется его сердце, наслѣдіе, которымъ она могла такъ гордиться!

Она не сказала, что жалѣетъ, что не умерла съ нимъ вмѣстѣ ея задача не была еще выполнена: былъ еще человѣкъ, для котораго она была надеждою.

Куда же дѣлся Жанъ Шенъ, ея отецъ?

— Отправимся въ Парижъ!

Лорисъ не имѣлъ ничего противъ: за эти послѣднія событія онъ точно пересталъ принадлежать себѣ. Всѣ обязанности, отъ которыхъ онъ прежде отклонялся въ силу эгоизма своей безполезной жизни, казались ему неизбѣжными, роковыми. Марсель была его сестрою. Онъ былъ нуженъ ей. Дальше этого онъ не шелъ. Въ немъ вдругъ зародилось чувство солидарности: быть полезнымъ казалось единственною, доступною ему, радостью.

Къ счастью, при немъ оказалось нѣсколько золотыхъ. Онъ могъ нанять почтовую карету и при содѣйствіи крестьянъ опередить непріятеля.

22-го они были въ Парижѣ.

Они отправились въ улицу Eperon.

Они узнали, что Жанъ Шенъ былъ тамъ — значитъ, онъ живъ! Онъ только зашелъ мимоходомъ, освѣдомился о Марсели; получивъ отрицательный отвѣтъ, онъ сказалъ, что спѣшитъ на аванпостъ. Стали его разыскивать и нашли. Онъ дѣйствовалъ съ своею ротою между Севромъ, Билланкуромъ, Версалемъ и Сенъ-Жерменомъ. Они нашли его на посту. Онъ сгруппировалъ около себя «Compagnons du Gui», которые уцѣлѣли послѣ Ватерлооскаго сраженія. Онъ имъ далъ одно только приказаніе:

— До тѣхъ поръ, пока будетъ хоть одинъ изъ васъ въ живыхъ, защищать свою родину!

Когда онъ увидалъ Марсель, онъ разомъ поблѣднѣлъ, какъ смерть. Лорисъ думалъ, что онъ умираетъ, но въ немъ солдатъ спасъ отца.

— Въ такіе дни, — проговорилъ онъ улыбаясь, — не имѣешь права умереть отъ радости.

Онъ слушалъ, склонивъ голову, ужасный разсказъ о смерти Картами.

— Какъ онъ любилъ тебя! — воскликнулъ онъ, прижимая къ груди своей Марсель. — Увы! теперь, кромѣ меня, у тебя никого, а тамъ, — прибавилъ онъ, указывая на St.-Germain: — тамъ пруссаки.

Когда онъ узналъ все, что сдѣлалъ Лорисъ, онъ протянулъ ему обѣ руки.

— Мнѣ кажется, дитя мое, что надъ тобою свершилось чудо. Мсьё Лорисъ, благодарю васъ отъ имени Марсели и Франціи.

— Развѣ я не такой же французъ, какъ и вы? — воскликнулъ Лорисъ. — Неужели вы думаете, что я все еще тотъ безумецъ, тотъ неблагодарный, какимъ я былъ мѣсяцъ назадъ, когда я оспаривалъ цвѣтъ знамени? А, кромѣ того, вы не знаете…

Жанъ Шенъ прервалъ его жестомъ:

— Я все знаю: вы, ни въ чемъ неповинный, желали искупить преступленіе, совершенное въ Филипвилѣ.

— Преступленіе, которое еще не искуплено, — замѣтилъ Лорисъ. — Капитанъ, я имѣлъ честь сражаться тамъ подъ вашею командою Дайте мнѣ опять мѣстечко въ вашихъ рядахъ.

— У Франціи не много защитниковъ, я принимаю ваше предложеніе. Знаете ли вы, что здѣсь идетъ отчаянная борьба — пруссаки не берутъ въ плѣнъ.

— Я былъ въ Женапѣ.

Марсель объявила, что она не уйдетъ съ бивуака отца, но Жанъ Шенъ былъ неумолимъ. Онъ требовалъ, чтобы она вернулась въ Парижъ.

— Отецъ, вдалекѣ отъ тебя я умру отъ безпокойства и тоски. Умоляю тебя, позволь мнѣ остаться съ тобою! Мсьё Лорисъ, помогите мнѣ уговорить папу.

Жанъ Шенъ призадумался. Онъ страдалъ при мысли, что молодая дѣвушка останется безъ всякой опоры. Но развѣ онъ имѣлъ право уйдти изъ борьбы? Развѣ онъ не принадлежалъ отчизнѣ, этой матери всѣхъ нашихъ матерей?

— Послушай, — сказалъ онъ Марсели: — я не могу и не хочу имѣть тебя при себѣ. Подумай только, каждую минуту насъ могутъ накрыть. Мнѣ кажется, что твое присутствіе отниметъ у меня всякую энергію. Но для тебя, какъ и для себя, я желаю имѣть тебя какъ можно ближе; для этого вотъ что мы сдѣлаемъ: при въѣздѣ въ Севръ есть небольшой постоялый дворъ, его содержитъ одинъ изъ нашихъ единомышленниковъ. Отправляйся ты къ нему. Каждое утро, пока сообщеніе будетъ свободно, одинъ изъ нашихъ будетъ приходить за тобой и приводить тебя ко мнѣ, въ свиданіи съ тобой я буду черпать мою силу и храбрость; затѣмъ, ты будешь возвращаться къ себѣ.

Зная, что ей не вымолить большаго, Марсель съ удовольствіемъ приняла то, что ей предлагали.

— До свиданья, отецъ; до свиданья, мсьё Лорисъ, будьте вы оба живы, объ этомъ проситъ васъ ваша дочь, ваша сестра.

Между обоими молодыми людьми во все время долгихъ часовъ, какіе имъ пришлось провести другъ съ другомъ въ этой лихорадкѣ, которая слѣдуетъ обыкновенно за сильными ощущеніями, не было сказано ни одного слова, которое бы не дышало все той же простотою дружбы. Крещенье кровью превратило ихъ въ брата и сестру. Марсели казалось совершенно естественнымъ покровительство Лориса, для него все ея довѣріе казалось вполнѣ законнымъ. Три раза, по волѣ судьбы, ему пришлось быть ея защитникомъ. Это образовало между ними ненарушимую связь. Они, какъ друзья, пожимали другъ другу руки.

Онъ разсказалъ ей все свое прошлое, всю свою любовь къ Регинѣ, не скрылъ отъ нея о томъ, что они женихъ и невѣста. Если онъ горячился при воспоминаніи о Флореннѣ, она успокоивала его, защищала ее. Развѣ политика женское дѣло? Она могла ошибаться: неужели ее за это можно меньше любить? Онъ охотно соглашался и давалъ себѣ слово перевоспитать ее нравственно, какъ малое дитя, когда она станетъ его женою.

— Отчего вы не повидаете ее? — спрашивала Марсель: — можетъ быть, она уже вернулась въ Парижъ.

Нѣтъ, не теперь еще. Теперь она окружена всѣми этими лживыми льстецами, которые восхваляютъ ее, разжигаютъ въ ней тѣ страсти, которыя онъ теперь порицалъ. Развѣ потомъ. Теперь онъ еще не расчитался съ своими долгами.

— Вѣдь вы же ее все еще любите?

— Всею силою моей души.

Понятно, что Лорисъ взялъ на себя проводить Марсель до указаннаго отцемъ ея дома.

Она была принята тамъ съ распростертыми объятіями.

Хозяинъ этого постоялаго двора былъ солдатъ Республики, съ ампутированной ногой, одинъ изъ уцѣлѣвшихъ отъ первыхъ стычекъ 1792 года. Лоренъ, прозванный Лоренъ де-Вальми, въ силу предстоявшаго возврата къ прежнимъ титуламъ дворянства, занималъ маленькій домикъ на берегу Сены, близехонько отъ Севрскаго моста.

Еще совсѣмъ бодрый, преданный Жану Шену до послѣдней капли крови, онъ являлся самымъ вѣрнымъ покровителемъ для молодой дѣвушки.

Прошло нѣсколько дней безъ всякихъ новыхъ усложненій. Непріятель быстро подвигался, но встрѣча состоялась только въ концѣ іюня.

1-го іюля Марсель напрасно прождала человѣка, который обыкновенно провожалъ ее. По временамъ бывали стычки, вдалекѣ раздавались выстрѣлы, которые отдавались болью въ ея сердцѣ. Наконецъ, вечеромъ ей удалось повидать отца на нѣсколько минутъ. Это было какъ разъ въ то время, когда почтовая карета маркизы остановилась у аванпостовъ.

Въ этотъ вечеръ Жанъ ІГГенъ прощался съ ней дольше обыкновеннаго. Лориса тамъ не было: онъ находился со своими людьми неподалеку, въ засадѣ; онъ надѣлъ опять свои поручичьи погоны.

— Говорятъ о перемиріи, о капитуляціи, — замѣтила Марсель.

Рука Жана Шена сжалась на рукояткѣ шпаги; онъ замолкъ.

Прошло еще два дня безъ особыхъ событій. Непріятельскій кругъ все суживался, и Жанъ Шенъ, со своей ротой, стоялъ теперь бивуакомъ на берегу самой Сены, въ лѣсахъ Saint-Cloud.

Слухи о капитуляціи усиливались; всѣ старые защитники страны ужасались при мысли, что близокъ часъ, когда ихъ оружіе должно сломаться въ ихъ рукахъ, и они поглядывали другъ на друга, бросая мрачные и злобные взгляды.

Въ эту ночь Марсель не ложилась. Какое-то мучительное предчувствіе щемило ей сердце.

Она открыла окно и, облокотясь, прислушивалась. Луна поздно взошла и освѣщала своимъ стальнымъ свѣтомъ ленту-Сену, за которой Марсель слѣдила взоромъ до глубины мрака лѣсовъ.

Вдругъ, — это было около одиннадцати съ половиною часовъ, — Марсель услыхала конскій топотъ по дорогѣ изъ Парижа: кто-то несся во весь опоръ, вѣроятно, эстафета. Не въ первый разъ приходилось ей это видѣть, но отчего въ этотъ разъ такъ тревожно забилось ея сердце?

Она высунулась въ окно, чтобы слѣдить за всадникомъ, думая, что непремѣнно догадается, въ чемъ дѣло.

Это былъ французскій офицеръ, при бѣломъ яркомъ свѣтѣ луны можно было разглядѣть его форму; если бы онъ не нагибался впередъ, пришпоривая лошадь, она могла бы разглядѣть даже его черты.

Онъ подъѣзжалъ къ мосту. Еще нѣсколько минутъ, и онъ въѣхалъ бы на него. Везъ ли онъ приказаніе выступать или, напротивъ, вѣсть объ окончаніи борьбы?

Въ эту минуту внезапно налетѣлъ на офицера другой всадникъ съ быстротою, возможною развѣ въ кошмарѣ. Марсель видѣла только, что этотъ другой всадникъ нагналъ офицера и слился съ нимъ въ одну общую тѣнь.

Затѣмъ раздался глухой выстрѣлъ; офицеръ пошатнулся и упалъ.

Тотъ другой выстрѣлилъ еще вторично по немъ; тѣло заколыхалось, предсмертныя судороги — и затѣмъ стало неподвижно.

Тогда тотъ другой быстро повернулъ поводъ, и въ эту минуту Марсель при яркомъ свѣтѣ луны увидала его лице, которое она узнала.

Тогда, высунувшись въ окно, съ опасностью вывалиться, она стала кричать:

— Убійца! Убійца!

Но негодяй уже исчезъ.

Марсель, обезумѣвъ, бросилась въ домъ, взывая о помощи.

Лоренъ уже былъ около нея съ ружьемъ въ рукѣ, поддерживая ее, такъ какъ она едва стояла на ногахъ.

Въ чемъ дѣло? Не было ли то нападеніе непріятеля на Севрскій мостъ? Марсель, вся запыхавшись, была не въ силахъ связать двухъ словъ, она тащила его на улицу, говоря отрывочныя безсвязныя слова.

Они вышли. Марсель бросилась бѣжать къ мосту. Она первая добѣжала до несчастнаго убитаго и опустилась около него на колѣни; испуганная лошадь умчалась, исчезнувъ въ ночной тьмѣ.

— Ахъ, несчастный! — воскликнулъ Лоренъ, — вѣроятно, упалъ съ лошади.

— Нѣтъ, нѣтъ, я сама видѣла! О, Боже, онъ умеръ!

И она приподняла голову стараго офицера, лице уже измѣнилось.

На вискѣ зіяла черная рана. Выстрѣлъ былъ сдѣланъ въ упоръ.

Лоренъ, нагнувшись на своей деревянной ногѣ, старался его приподнять.

Вдругъ раненый широко раскрылъ глаза и, со вздохомъ или скорѣе въ предсмертномъ хрипѣ, прошепталъ:

— Депеша… Генералу Пире. — О!

Челюсти сжались, все тѣло вытянулось въ предсмертной мукѣ, и онъ упалъ замертво.

Марсель разрыдалась.

— Бѣдный старикъ, — проговорилъ Лоренъ, — печальный конецъ для солдата!

Марсель обернулась къ нему:

— Вы не знаете еще всего — его убили.

— Убили?

— Да, я сама видѣла.

И, сдѣлавъ надъ собой неимовѣрное усиліе, она разсказала все, какъ было.

— Чортъ возьми! — замѣтилъ Лоренъ, — онъ намъ говорилъ о депешѣ, гдѣ же она?

Онъ разстегнулъ сюртукъ несчастнаго и увидалъ на немъ кожаную сумку.

— Вернемся, — сказалъ онъ, — и посмотримъ, въ чемъ дѣло.

— Неужели же мы такъ и оставимъ здѣсь этого несчастнаго человѣка?

— Что дѣлать! На все свое время — у него теперь терпѣнія хватитъ.

Оба направились къ дому.

Дома, при свѣчкѣ, они открыли портфель.

Генералу Пире… Тамъ и была та депеша, о которой онъ говорилъ.

— Что дѣлать? — проговорила Марсель, ломая руки: — быть можетъ, въ ней какая нибудь важная вѣсть, отъ которой зависитъ благополучіе всѣхъ тамъ находящихся?..

Лоренъ призадумался.

— Очень просто, хоть я и плохой ходокъ, но что нужно, то нужно: я доставлю эту депешу.

— Прекрасно, и я пойду съ вами.

— Ужъ это извините. Я старый солдатъ и умѣю исполнять то, что мнѣ приказано; прежде всего, мы должны слушаться Жана Шена; я не могу позволить вамъ выходить безъ кого нибудь изъ его людей. Такъ было рѣшено, и вамъ придется подчиниться, мадемуазель Марсель.

— Это невозможно, говорю вамъ: тутъ вопросъ жизни или смерти.

— Тѣмъ болѣе. Вы на меня не сердитесь, вы храбрая, достойная дѣвушка, но въ моей власти только то, что вы подъ моей охраною, и то уже много, что я васъ оставлю одну… Ну, ужъ тутъ что дѣлать, но брать васъ съ собой — ни за что. Мужчина всюду пролѣзетъ, и вы меня только стѣсните.

— Милый, добрый Лоренъ.

— Нѣтъ такого… или скажемъ, я милый только, если исполняю свой долгъ, вотъ я его и исполняю; вы меня здѣсь подождете, я скоро вернусь. Мнѣ чуется, что французы недалеко, я отдамъ депешу и сейчасъ же вернусь.

Всѣ просьбы были напрасны. Старикъ былъ неумолимъ, онъ сознавалъ свою отвѣтственность и не считалъ себя въ правѣ уклониться отъ нея.

Марсели пришлось подчиниться.

— Вы правы, — сказала она, — только Бога ради поспѣшите: какой-то внутренній голосъ говоритъ мнѣ, что эта депеша большой важности; тотъ негодяй былъ, безъ сомнѣнія, заинтересованъ, чтобъ депеша не дошла.

Она чуяла въ этомъ какую-то мрачную интригу.

Лоренъ торопился, какъ могъ.

— Дождитесь меня, — сказалъ онъ ей, — обѣщаю вамъ идти какъ можно скорѣе. Отдамъ письмо, поразвѣдаю чего нибудь новенькаго, имѣйте только терпѣніе.

Марсель, не смотря на все желаніе видѣть его поскорѣе въ дорогѣ, просила, чтобъ онъ вмѣстѣ съ нею помогъ перенести несчастнаго убитаго съ большой дороги, гдѣ лошади могли его раздавить. Они вмѣстѣ дотащили его до моста и тамъ прислонили его къ камнямъ.

Лоренъ отправился наудачу въ походъ.

Марсель не вернулась домой, она облокотилась на нерилы моста и силилась что нибудь услыхать, увидѣть? Что именно — она сама не знала.

Но отчего такъ сильно билось ея сердце? Отчего такъ стучали виски?

Понемногу у нея стали путаться мысли. Ее пробиралъ ночной холодъ, а колыханье воды убаюкивало ее. Она не сознавала ни времени, ни окружающей жизни. Какіе-то безсвязные образы носились въ ея головѣ.

Ей видѣлись взрывы, которые окружали ее своимъ краснымъ пламенемъ. Но она не двигалась, она точно замерла въ гипнозѣ.

Вдругъ она вздрогнула, кто-то схватилъ ее за руку:

— Мадемуазель Марсель, скорѣй, скорѣй домой!… Пруссаки!…

Она широко раскрыла растерянные глаза.

Но Лоренъ, — это былъ онъ, — уже тащилъ ее за собой бѣгомъ.

Они добрались до дому; когда они вошли, онъ заперъ дверь всею тяжестью своего тѣла.

— Они не увидятъ нашего барака, — пробормоталъ онъ. — Разбойники!…

— Что же случилось?

Марсель изъ кошмара сна очнулась для еще болѣе ужасной дѣйствительности.

Лоренъ началъ запыхавшимся голосомъ:

— Вы никогда не отгадаете — это по истинѣ ужасно! Едва я перешелъ черезъ мостъ, я чуть не попалъ въ прусскій отрядъ. Да, они были не въ пяти стахъ метровъ отсюда. Я пробрался черезъ полъ-лье, — знаете, на кого я натыкаюсь: на англичанъ! Какъ могло это случиться? Еще въ полдень тутъ были французы. Я не зналъ, куда идти дальше. Наконецъ, пройдя еще два лье, я встрѣчаю французовъ, я уже потратилъ болѣе двухъ часовъ на дорогу. Знаете ли, что я узналъ? Капитуляція подписана, пруссаки и англичане вступаютъ въ Парижъ, наши солдаты отступаютъ.

— Отецъ мой! Отецъ!

— Дитя мое, что дѣлать! злой рокъ! — проговорилъ Лоренъ, ударивъ кулакомъ по столу. — Генералъ Пире не былъ своевременно предупрежденъ о перемиріи и не далъ аванпосту приказанія отступить и…

— И что же?

— И рота Жана Шена, видя приближающихся англичанъ, стрѣляла по нимъ. Говорятъ, произошелъ кровавый бой: пятьдесятъ человѣкъ противъ тысячи.

— Убитъ! мой отецъ убитъ!

— Повидимому, нѣтъ. Говорятъ, ихъ двѣнадцать человѣкъ захватили, и такъ какъ они нарушили капитуляцію, они сегодня же утромъ предстанутъ предъ военнымъ судомъ и будутъ разстрѣлены.

— Разстрѣлены? Кто?

— Вѣроятно, не солдаты, но офицеры — ихъ дное.

— Ихъ имена… Я чувствую, что схожу съ ума.

Лоренъ склонилъ голову.

— Одинъ изъ нихъ, — проговорилъ онъ печальнымъ голосомъ: — нашъ капитанъ, нашъ братъ, Жанъ Шенъ.

— Отецъ! Отецъ! Я не хочу этого! Не хочу!

— А второй — тотъ молоденькій поручикъ, который все время былъ съ Жаномъ Шеномъ… виконтъ-де…

— Лорисъ…

— Да онъ… Взгляните… Пруссаки… О злополучная Франція!

Извнѣ слышался тяжелый топотъ всадниковъ. Нашествіе приближалось къ послѣднему этапу. Убитая горемъ Марсель опустилась на колѣни, безъ голосу, безъ мысли.

Лоренъ въ отчаяніи продолжалъ свой разсказъ. Онъ вручилъ депешу одному офицеру генеральнаго штаба, который отъ волненья вскрылъ ее.

Это было извѣщеніе о капитуляціи, приказаніе прекратить немедленно всякія непріятельскія дѣйствія. Оно должно было придти въ 12 часовъ ночи, а теперь было около пяти часовъ!

Англичане, надо полагать, подозрѣвали или дѣлали видъ, что подозрѣваютъ, тутъ западню. Пришлось сейчасъ же увѣдомить генерала Пире, который, вѣроятно, пошлетъ парламентера для объясненія этого факта, этого недоразумѣнія, но завоеватели жестоки. Чего добраго, ихъ ни въ чемъ не разубѣдишь, черезъ два часа все можетъ быть кончено!

Передъ этой ужасной катастрофой, которая была выше человѣческихъ силъ, Марсель сознавала себя уничтоженной, безпомощной, безсильной.

Что могла она придумать? Борьба была немыслима. Бѣжать въ Saint-Cloud, броситься къ ногамъ англійскаго генерала? Да будетъ ли онъ ее слушать? Допустятъ ли ее до него? На этотъ разъ отъ смерти было не уйдти.

— Если бы знать, къ кому обратиться? — плакался Лоренъ. — Въ Парижѣ есть столько людей, которые дружны съ англичанами. Вѣдь это же, наконецъ, несправедливость, подлость. Офицеровъ не убиваютъ за то, что они исполняли свой долгъ солдата.

И онъ топнулъ ногой.

— Ахъ, если бы старый Картамъ былъ живъ!

Вдругъ Марсель вскочила, вскрикнувъ:

— Къ кому обратиться? Есть къ кому! Къ женщинѣ, къ маркизѣ де-Люсьенъ. Къ невѣстѣ мсьё Лориса. Она спасетъ его отъ смерти, а съ нимъ будетъ спасенъ и Жанъ Шенъ. Надо бѣжать къ ней! Развѣ я имѣю право убиваться? Лоренъ, идемте сейчасъ въ Парижъ, тамъ мы ее найдемъ. Говорю вамъ, она любитъ одного изъ приговоренныхъ къ смерти!

XX.

Маркиза де-Люсьенъ была одною изъ героинь дня. Между крайними, которые ожили въ Парижѣ съ отъѣздомъ людоѣда съ Корсики, не было ни одного, который бы не зналъ, какое участіе она принимала въ послѣднихъ событіяхъ, какую дѣятельность она проявила, какъ всемогуще было ея вліяніе въ дѣлѣ служенія интересамъ короля.

Въ этомъ странномъ мірѣ, гдѣ идеи и мысли принимались иначе, чѣмъ простыми смертными, героями назывались Бурмоны, Блюхеръ, Велингтонъ, — всѣ тѣ, кто ускорилъ паденіе Франціи; Ватерлоо являлось побѣдою, Ней измѣнникомъ, армія Mont Saint Jean собраніемъ разбойниковъ.

Какъ только по Парижу разнеслась вѣсть о капитуляціи, произошла перемѣна въ настроеніи. Всѣ патріоты, которымъ все давно опротивѣло, позаперлись у себя, не интересуясь возвращеніемъ чужестранцевъ; на улицахъ же, на набережныхъ, на площадяхъ, въ садахъ, появились подозрительныя личности, выползшія изъ своихъ норокъ, довольные трусы, подлые даже въ минуты своихъ успѣховъ, дѣлавшіеся понемногу смѣлѣе, наглѣе: такіе люди выплываютъ обыкновенно въ дни великихъ національныхъ катастрофъ.

Убѣжденные въ невозможности всякаго возврата, они суетились теперь около своихъ друзей, нашихъ враговъ, точно въ праздничномъ шествіи. Странная то была толпа, напудренная, въ сюртукахъ à la franèaise — иронія старой моды; женщины въ нарядныхъ платьяхъ, франты со шпагами en verrouil, въ шелковыхъ чулкахъ, съ пряжками, съ камнями.

Эти люди явились занимать завоеванныя мѣста: все было для нихъ готово. Франція принадлежала имъ. Временное правительство подало въ отставку, король былъ въ замкѣ Арнувиль, при въѣздѣ въ Парижъ.

Это было торжество, давно подготовленное Фуше, которому суждено было имъ пользоваться всего нѣсколько мѣсяцевъ.

Поговаривали, правда, объ озлобленіи, царившемъ въ предмѣстьяхъ: объ офицерахъ, которые ломали свои шпаги, о солдатахъ, которые сжигали свои знамена.

Маленькій шумокъ на окраинахъ Парижа: по словамъ Шарра — послѣдняя пульсація утомленной артеріи.

Побѣдители по довѣренности ликовали.

Зная, что маркиза начинала рано день, какъ подобаетъ начальнику партіи, самые нетерпѣливые уже съ девяти часовъ были въ отелѣ де-Люсьенъ, двери котораго были уже раскрыты.

Маркиза еще не выходила, но ея пріемныя комнаты быстро наполнялись.

Героемъ празднества былъ, безъ сомнѣнія, мсьё Маларвикъ, близость съ королемъ котораго была всѣмъ хорошо извѣстна; вліяніе его на короля давно поколебало вліяніе Блакаса. Сынъ его, Гекторъ, могъ расчитывать на самое блестящее положеніе. Тремовиль, Трезекъ, Гишемонъ прибыли въ это утро, опередивъ Бурмона, который пожелалъ остаться при королѣ. Со всѣми корнееями сатурналіи, противодѣйствовавшей прогрессу, тутъ была цѣлая масса статистовъ, всякихъ попрошаекъ мѣстъ, крестовъ, нетерпѣливо ожидавшихъ возстановленія своихъ преувеличенныхъ титуловъ и привилегій.

Кто же могъ быть лучшимъ посредникомъ между ними всѣми и королемъ, какъ не маркиза де-Люсьенъ, которая, говорятъ, наканунѣ была польщена собственноручнымъ письмомъ Велингтона.

Нѣкоторые вполголоса спрашивали Тремовиля:

— Правда ли, что этотъ маленькій Лорисъ?…

— Не говорите… Сумасшедшій какой-то! — проговорилъ Тремовиль, у котораго, не смотря ни на что, сохранилась доля привязанности къ старому пріятелю.

— Скажите лучше, глупецъ! — замѣтилъ кто-то, подмигнувъ глазомъ на Гектора Маларвика, побѣдоносные виды котораго на красавицу маркизу не были ни для кого тайною.

— Богиня храма что-то долго не появляется, — замѣтилъ какой-то селадонъ, современникъ молодости Помпадуръ.

Вошла m-me де-Люсьенъ, блѣдная, вся въ черномъ. Всѣ поспѣшили къ ней на встрѣчу: она была восходящее солнце.

Никто не замѣтилъ, что этой молодой, свѣжей женщины коснулись струи холоднаго, ледянаго вѣтра.

Съ устремленнымъ взоромъ, со сжатыми устами, она едва слушала, отвѣчая односложными словами. На почтительные поклоны, на мадригалы она отвѣчала разсѣянно, была холодно вѣжлива.

Какъ она страдала, трудно выразить: теперь она была убѣждена въ силу какого-то необъяснимаго предчувствія, что Лорисъ умеръ.

Когда она вошла, она окинула взглядомъ всѣ эти подобострастныя, пошлыя физіономіи; когда она услыхала всѣ эти безстрастные голоса, это эхо могилъ, ей стало противно. Чѣмъ дальше, тѣмъ яснѣе вспоминалось ей прошлое.

Ей казалось, она слышитъ искренній, задушевный голосъ того, кого ей не суждено было больше слышать. Здѣсь, въ этой самой пріемной, какъ онъ безумно, нѣтъ, великодушно клеймилъ сдѣлки съ совѣстью и интриги низкой политики… И странно, Регина видѣла его передъ собой все въ минуту той сцены во Флореннѣ, когда въ глазахъ его засверкалъ свѣтъ, котораго она до тѣхъ поръ въ нихъ не видала и который, помимо ея, обжегъ ее своимъ огнемъ.

Конечно, она все ему простила и богохульство ея боговъ, и свою личную обиду. Она вспоминала ту фразу, за которую она когда-то его такъ бранила:

— Какое мнѣ дѣло до короля!.. Я знаю только васъ, обожаю васъ одну!

Она шепотомъ повторяла эти слова, и слезы навертывались ей на глаза.

Конечно, за то, чтобы онъ очутился тутъ, около нея, чтобы онъ снова повторилъ ей эти сладостныя революціонерныя слова, она тоже готова была на святотатство, готова была забыть и гордость Салестэновъ, и роялистскую страсть де-Люсьеновъ. Зачѣмъ такъ поздно познала она свое сердце, зачѣмъ не прислушалась она къ нему раньше.

И она допустила его идти на смерть!

Появилось новое лице — всѣ переполошились: большей чести маркизѣ не могло быть оказано.

Генералъ Кольвиль, англійскаго корпуса Гилля, явился лично благодарить вѣрную союзницу, которая облегчила задачу завоевателей.

Съ низкимъ поклономъ онъ приложился къ рукѣ Регины.

Онъ напомнилъ ей, что имѣлъ честь быть ей представленнымъ въ Лондонѣ, что онъ не забылъ этого.

— Въ Парижѣ я буду имѣть честь сдѣлать вамъ первый визитъ… Быть можетъ, у васъ найдется въ тотъ день какое нибудь приказаніе для вашего покорнаго слуги.

Весьма любезно и опредѣленно.

Въ первый разъ въ жизни, когда уста его коснулись ея руки, Регина испытала чувство отвращенія.

Лорисъ убитъ на полѣ битвы! Быть можетъ, солдаты этого человѣка убили его!

Всѣ окружили счастливаго побѣдителя съ разспросами о послѣднихъ дѣйствіяхъ.

Онъ прямо изъ Saint-Cloud. Все обстояло благополучно, за исключеніемъ одной стычки ночью. Французы нарушили капитуляцію, и дѣло будетъ разбираться военнымъ судомъ. Говорили тутъ о какомъ-то недоразумѣніи, о депешѣ, не полученной во время. Конечно, это не можетъ быть принято во вниманіе. Онъ ожидаетъ адъютанта съ отчетомъ о результатѣ суда.

Регина не слушала, она упорно смотрѣла на дверь. Она ожидала кого-то. Аббатъ Блашъ все ей сообщилъ. Почемъ знать — можетъ быть, ненависть того человѣка къ Лорису будетъ изобрѣтательнѣе ихъ симпатіи въ дѣлѣ его поисковъ?

Наконецъ, появилась ея горничная и сдѣлала ей знакъ.

Она извинилась и вышла подъ предлогомъ неотложнаго дѣла.

Въ будуарѣ ее ожидалъ Лавердьеръ.

Она умоляюще взглянула на него, не рѣшаясь спросить.

Онъ сказалъ только одно слово:

— Живъ!

Бѣдная женщина схватилась за сердце, пошатнулась, прислонилась къ спинкѣ кресла и такимъ образомъ удержалась на ногахъ.

Передъ этимъ человѣкомъ ей не хотѣлось выдать себя.

— Благодарю васъ, — сказала она только, какъ будто это одно слово не заключало въ себѣ всѣхъ ея мыслей.

Онъ тихонько пожалъ протянутую руку по всѣмъ правиламъ людей свѣта.

— Маркиза, — замѣтилъ онъ, — я сдѣлалъ все, что могъ, чтобы достойно выполнить возложенное на меня аббатомъ Блатомъ порученіе: я былъ на столько счастливъ, что мнѣ удалось получить вѣрныя свѣдѣнія… Мсьё виконтъ Лорисъ живъ!

Онъ повторилъ это съ аффектаціею. Если до этихъ поръ у него было нѣкоторое сомнѣніе насчетъ чувства Регины къ его врагу, то въ настоящую минуту всѣ эти сомнѣнія рушились.

Она любила его. Если она желала знать, что съ нимъ сталось, то совсѣмъ не для того, чтобы имѣть увѣренность въ полученной обратно свободѣ, но только для того, чтобы ожидать его, чтобы встрѣтить радостно этого счастливца ея первой любви.

Все это выяснится. Маларвикъ не имѣетъ права быть неблагодарнымъ, онъ еще не расквитался за оказанную ему услугу.

Маркиза думала, что къ ней уже вернулось ея спокойствіе, и голосомъ, который казался ей вполнѣ естественнымъ, она спросила:

— Гдѣ онъ?

— Очень близко отсюда. Онъ служитъ въ корпусѣ генерала Пире, который еще вчера вечеромъ занималъ Севръ и Saint-Cloud.

— Вы увѣрены въ вашихъ справкахъ?

— Вполнѣ: если маркизѣ угодно, я могу дать ей болѣе подробныя свѣдѣнія.

И смотря на Регину болѣе пристально, чѣмъ то позволяло приличіе, онъ началъ:

— Мсьё виконтъ де-Лорисъ снова носитъ чинъ поручика; онъ состоитъ подъ командою отъявленнаго революціонера, имени котораго маркиза, вѣроятно, не забыла.

— Это имя?

— Капитанъ Жанъ Шенъ.

Регина вздрогнула; это не могло ускользнуть отъ Кейраза.

— Жанъ Шенъ, — пробормотала она, — дѣйствительно я его помню.

Кейразъ выждалъ минуту, затѣмъ, отчеканивая по слогамъ, прибавилъ:

— Отецъ нѣкой якобинки, по имени Марсель.

— Я знаю, что же дальніе?

Везъ всякаго равновѣсія по натурѣ, Регина отдавалась всецѣло всякому новому впечатлѣнію. Это имя, случайно названное, пронзило ея сердце. Она тѣмъ не менѣе овладѣла собою.

— Продолжайте, — сказала она.

— Дѣло въ томъ, что это предметъ довольно щекотливый и я боялся бы…

У людей закваски Лавердьера своя собственная психологія, грубая, безъ анализа, для всѣхъ одинаковая. По его мнѣнію, Регина была влюблена въ Лориса. Надо было ее убѣдить, что она на ложномъ пути. Большаго не требовалось.

Онъ, по своей грубости вояки, не сознавалъ даже, что клавикорды, которыхъ онъ касался своими тяжелыми лапами, были изъ такихъ чуткихъ, впечатлительныхъ струнъ, что при малѣйшемъ грубомъ прикосновеніи къ нимъ они звучали диссонансами, полными страданья. Онъ думалъ, что сердитъ ее, тогда какъ онъ убивалъ ее. Она неподвижно стояла, невозмутимая на видъ, дрожа внутреннею, невидимою дрожью.

— Я вамъ сказала, чтобы вы продолжали, — замѣтила она.

— Такъ какъ я зналъ, гдѣ находится Жанъ Шенъ, задача моя становилась не трудною.

— Отчего?

— Оттого, что зная, гдѣ одинъ, я былъ убѣжденъ, что найду и другаго.

— То-есть?

— Маркиза, скажу вамъ прямо — я солдатъ и не умѣю вилять Я выслѣживалъ его довольно давно, со встрѣчи, — это было въ послѣднихъ дняхъ мая, — мсьё Лориса съ этой подозрительной барышней, съ этой Марселью, которую онъ защищалъ по поводу, могу васъ увѣрить, самой вздорной невѣжливости, — эту дочь якобинца Жана Шена.

Онъ остановился, наслаждаясь біеніемъ сердца Регины, отъ котораго она вся трепетала.

Она сдѣлала ему знакъ рукой, чтобы онъ продолжалъ.

— Я встрѣтился въ другой разъ съ этой дѣвчонкой, вы знаете, при какихъ обстоятельствахъ, въ улицѣ Eperon; оба они были тогда арестованы и отведены въ Консьержери.

Регина не знала этого обстоятельства: убѣжденіе, которое ей хотѣлъ навязать Кейразъ, начинало уже вліять. И снова въ этой душѣ, въ которой любовь расцвѣла впервые, появилась ревность съ своимъ медленнымъ, острымъ ядомъ.

— Арестованы оба вмѣстѣ, — вы убѣждены въ этомъ?

— Я самъ имѣлъ честь ихъ провожать до дверей тюрьмы. Признаться, я никогда не [думалъ, что мсьё Лорисъ до такой степени проникнутъ якобинствомъ. Онъ себя слишкомъ компрометировалъ, протежируя этой дѣвушкѣ, и я убѣжденъ, что политика тутъ играла весьма второстепенную роль.

У нея стало духу улыбнуться:

— Дальше, — замѣтила она.

— Быть можетъ, маркизѣ достаточно этихъ свѣдѣній.

Она почувствовала въ себѣ проблескъ гордости:

— Мнѣ кажется, мсьё Кейразъ, я вамъ приказала разсказать мнѣ все, что вамъ извѣстно.

— Въ такомъ случаѣ — къ вашимъ услугамъ. Лорисъ и Марсель провели всю ночь въ Консьержери. О, будьте спокойны, не въ тюремномъ заключеніи. На другой день, въ семь часовъ утра, ихъ освободили. Затѣмъ мсьё Лорисъ отправился на Champ de Mai, гдѣ «Compagnons du Gui» третировали его какъ товарища и повѣреннаго, затѣмъ онъ отправился въ армію, тогда какъ эта дѣвица, связанная не знаю какими узами со старикомъ Картамомъ, бывшимъ членомъ Конвента, другомъ Робеспьера, покинула Парижъ подъ предлогомъ слѣдованья за интендантствомъ. Правда, что виконту, состоявшему въ штатѣ Бурмона, было бы не особенно легко попасть къ ней, не случись одного обстоятельства…

Такъ вотъ оно настоящее объясненіе того порыва патріотической чести! Вотъ отчего Лорисъ измѣнилъ своимъ взглядамъ, вотъ отчего въ то время, когда она имѣла глупость признаться ему въ своей любви, въ то время, когда она старалась его всячески удержать, онъ такъ торопился, онъ спѣшилъ къ этой дѣвчонкѣ!

Душѣ ли, тѣлу ли бываетъ нанесена первая рана, но ощущеніе перваго удара ужасно. Въ Регинѣ соединились два страданія — физическое и нравственное, оба они точно тонкимъ лезвіемъ проникали ей въ сердце, въ мозгъ, заставляли ее выносить страшную пытку, доводящую до безумія. Она вся была полна стыда, гнѣва, презрѣнія, отъ которыхъ у нея ссыхались уста, сжималось горло.

— И что-жъ, они встрѣтились? — спросила она.

— Не такъ скоро, какъ онъ бы желалъ того. Маркизѣ не безъизвѣстно, какая жалкая участь постигла армію Бонапарта. Картамъ былъ убитъ, но, благодаря случайности, одной изъ тѣхъ, какія всегда имѣются про запасъ у бога любви для своихъ вѣрныхъ слугъ, мсьё Лорисъ очутился какъ разъ на лице, когда нужно было спасти отъ смерти эту дурочку. Все, что я знаю, это, что они вернулись вмѣстѣ въ почтовой каретѣ, точно изъ свадебнаго путешествія. Мсьё Лорисъ, который не могъ оставить своего будущаго тестя, безумно увлеченнаго битвою, вернулся къ нему на аванпостъ. Затѣмъ могу повторить то, что я уже имѣлъ честь доложить маркизѣ: виконтъ де-Лорисъ живъ, живъ и невредимъ.

Каждое слово Лавердьера отравляло ядомъ сердце несчастной женщины! Все, что онъ говорилъ, было такъ правдоподобно! Наконецъ, какая выгода этому человѣку обманывать ее?

Истина была несомнѣнна и ужасна.

Лорисъ всегда лгалъ низко, неблагородно. У ея ногъ, нашептывая ей слова любви, онъ думалъ о другой, объ этой дѣвчонкѣ, о своей любовницѣ…

Была ли то боль? — нѣтъ. Униженіе, превратившееся въ ненависть, въ ненасытную потребность мести, наказанія. О, съ какимъ бы наслажденіемъ она пронзила имъ обоимъ сердце!

Нейразъ не злоупотреблялъ своимъ тріумфомъ. Онъ отвернулся отъ нея на половину и не смотрѣлъ на ту, которую подвергъ такой жестокой пыткѣ.

Онъ былъ доволенъ собою. Маларвику онъ угодилъ: немного правды, много клеветы, какъ все это было просто! Немножко энергіи въ трудныя минуты, какъ, напримѣръ, сегодня ночью, и цѣль была достигнута.

Регина хотѣла переломить себя, быть спокойной. Но какъ преодолѣть ту внутреннюю дрожь, отъ которой она трепетала всѣми фибрами своего существа?

Вдругъ она обратилась къ нему:

— Мсьё Кейразъ, вернемтесь въ гостинную. Прошу васъ, дайте мнѣ руку.

Она презирала этого человѣка, для нея было началомъ реванша снизойти до него, она наказывала себя этимъ униженіемъ за то, что вѣрила въ честность, въ искренность, въ честь, въ любовь. Она перестала разсуждать, она поддавалась влеченію своихъ чувствъ, моментальному проявленію инстинкта.

Де-Кейразъ гордился своимъ значеніемъ и тѣмъ, что попалъ такъ мѣтко, тѣмъ не менѣе былъ достаточно хитеръ, чтобы не злоупотребить своей побѣдой и не забыть разстоянія, ихъ раздѣлявшаго; онъ не поддался тщеславному искушенію, которое ему было предложено, и, опередивъ маркизу, онъ открылъ дверь въ гостинную и, низко ей кланяясь и отстраняясь, пропустилъ ее.

Въ эту самую минуту ея появленіе точно прервало начатый разговоръ: съ именемъ Лориса, случайно произнесеннымъ, наступило вдругъ всеобщее молчаніе.

Маркиза замѣтила это. Неужели надъ ней смѣялись?

— Вы, кажется, говорили о виконтѣ Лорисѣ? — спросила она, окинувъ гордымъ взглядомъ окружающихъ.

Всѣ взоры были направлены на англійскаго генерала, который, съ бумагами въ рукахъ, говорилъ тихимъ голосомъ съ офицеромъ, вытянувшимся передъ нимъ, держа руку подъ козырекъ.

— Прошу извиненія, маркиза, — проговорилъ Кольвиль, обращаясь къ ней: — я принялъ здѣсь адъютанта по неотложному дѣлу о двухъ военно-плѣнныхъ.

— Мсьё Лорисъ въ плѣну?

— Онъ и еще другой офицеръ, по случаю стычки, происшедшей сегодня ночью, — впрочемъ ничего серьезнаго.

Регина смотрѣла на него; быть можетъ, она догадывалась объ ужасной истинѣ.

Но кто скажетъ, что дѣлается въ душахъ страстныхъ натуръ, когда онѣ находятся еще всецѣло подъ первымъ впечатлѣніемъ отчаянья.

Она отвернулась, прекратила разспросы и опустилась на диванъ.

— Мсьё Маларвикъ, — проговорила она, — сядьте подлѣ меня.

Графъ отошелъ отъ сына, котораго Кейразъ увлекъ къ окну.

— Слышали вы новость, — началъ Гекторъ съ иронической улыбкой: — депеша съ извѣстіемъ о капитуляціи не дошла до своего назначенія, и несчастный де-Лорисъ…

— Бываютъ такія роковыя фатальности, — замѣтилъ Кейразъ, по которому тѣмъ не менѣе пробѣжала нервная дрожь: иногда отъ слишкомъ большихъ удачъ приходишь въ ужасъ.

Англичанинъ собирался уже отпустить своего адъютанта. Онъ посмотрѣлъ на часы и сказалъ тихо Тремовилю:

— Черезъ два часа… Что дѣлать! На то война!

— Подарите мнѣ минуту времени, — проговорилъ молодой человѣкъ.

— Съ удовольствіемъ, но къ чему?

Тремовиль былъ легкомысленъ, эгоистиченъ. Но онъ былъ пріятелемъ Лориса, за тотъ пассажъ въ Филипвилѣ у него не сохранилось къ нему злобы, такъ какъ онъ не сознавалъ ясно, что происходило въ то время въ душѣ молодаго человѣка. Да, наконецъ, бываютъ положенія, гдѣ надо выручать. Состраданіе бываетъ въ сердцахъ самыхъ беззаботныхъ людей.

Онъ подошелъ къ дивану, на которомъ сидѣла Регина, занятая конфиденціальнымъ разговоромъ съ мсьё Маларвикомъ.

Онъ обратился къ ней съ поклономъ.

— Смѣю ли я просить у маркизы, — прошу извинить меня, мсьё Маларвикъ, — одну минуту времени?

Она обернулась къ нему.

— Сію минуту, мсьё Тремовиль.

— Маркиза, дѣло большой важности, прошу васъ, — повторилъ Тремовиль глухимъ голосомъ.

Она слегка пожала плечами:

— Что вамъ нужно?

— Я буду просить васъ нѣсколько словъ наединѣ…

— Тайна? О, нѣтъ! говорите громко, мсьё Тремовиль. У насъ тутъ нѣтъ тайнъ другъ отъ друга.

Тремовиль выпрямился, что-то въ тонѣ Регины показалось ему обиднымъ.

— Маркиза, я желалъ говорить тихо, потому что дѣло идетъ о жизни и смерти. Но разъ вы не желаете этого, то знайте, что мой старый другъ, виконтъ де-Лорисъ…

Регина встала, вся блѣдная:

— Мсьё Тремовиль, я желаю, — проговорила она ледянымъ голосомъ: — чтобы здѣсь никогда болѣе не было произнесено имя человѣка, который измѣнилъ интересамъ короля.

Этимъ все и кончилось. Тремовиль отошелъ. Генералъ, который очень добродушно ждалъ, сдѣлалъ знакъ своему адъютанту, что онъ можетъ идти.

Знала ли Регина? Неужели гнѣвъ обманутой женщины довелъ ее до такой жестокости, что она сама произнесла приговоръ смерти человѣку, котораго она любила?

Сознавала ли она, что адъютантъ увозилъ съ собой приказаніе о казни двухъ французовъ, которые нарушили капитуляцію?

Мсьё Маларвикъ снова продолжалъ начатый разговоръ, убѣжденный, что она его слушаетъ, оттого только, что она была около него, а у нея въ ушахъ звучали только два имени: Жоржъ, Марсель.

Чтобы стряхнуть уныніе, какое овладѣло всѣми, болѣе вѣтренные снова заговорили. Велика важность въ самомъ дѣлѣ — два якобинца поплатились за свое безразсудство, и не такіе виды видали!

Вторично появилась горничная Регины съ встревоженною физіономіею.

— Что тамъ опять? — спросила Регина. — Записка?… Давайте сюда.

Она протянула руку за письмомъ.

Она развернула его и прочитала:

"M-me де-Люсьенъ.

"Умоляю васъ именемъ всего для васъ святаго дать мнѣ возможность съ вами переговорить: ради Бога, не теряйте ни минуты. Молю васъ на колѣняхъ меня выслушать.

"Марсель".

XXI.

Марсель!… Она… посмѣла явиться къ ней въ домъ. У Регины выступили на лбу капли холоднаго пота.

Конечно, она ея не приметъ, просто велитъ выгнать эту проклятую дѣвчонку.

Но вѣдь она можетъ и сама ее выгнать… Неужели она боится ея?… Что за вздоръ!

Она разомъ рѣшила: для нея будетъ удовольствіемъ швырнуть ей въ лице весь свой гнѣвъ, все свое презрѣніе.

Не обращая вниманія на присутствующихъ, она встала и безсознательно, какъ лунатикъ, направилась къ дверямъ, отстраняя тѣхъ, кто ей мѣшалъ пройти.

Она толкнула дверь.

Но едва она переступила за порогъ другой комнаты, какъ Марсель упала передъ ней на колѣни и схватила ея руки:

— Спасите ихъ… Спасите ихъ… Если бы вы знали…

Регина въ ужасѣ отступила, вырывая свои руки изъ рукъ молодой дѣвушки съ такой силой, что та почти упала.

И, не разслышавъ даже ея словъ, она ее прервала:

— Что вамъ надо? Зачѣмъ вы здѣсь? Не смѣйте дотрогиваться до меня… Не смѣйте говорить со мной… Вы посмѣли пройти сюда… Отъ такихъ нахалокъ всего дождешься…

Марсель, блѣдная, съ распущенными волосами, изнемогая отъ усталости, такъ какъ бѣжала всю дорогу, смотрѣла на нее, подпершись одною рукою, распростертая на коврѣ. Она не узнавала ея. Подъ этой искаженной маской она не узнавала той молодой, красивой женщины, которую она видѣла мелькомъ въ тотъ вечеръ, когда она явилась передъ своими противниками во всей прелести героини.

Регина продолжала, отчеканивая слова, съ трудомъ переводя дыханіе:

— Чего вы хотите отъ меня? Что общаго между вами и мною?… Убирайтесь, если не хотите, чтобы я велѣла васъ выгнать…

Но Марсель была до такой степени полна отчаянья, что могла только проговорить:

— Вы вѣрно не знаете — ихъ убьютъ… убьютъ…

Она старалась при этомъ ухватить за платье Регину, которая все отъ нея пятилась.

— Убирайтесь, слышите, убирайтесь! — повторила Регина.

Марсель вдругъ выпрямилась:

— Говорю вамъ, моего отца убьютъ… убьютъ мсьё Лориса…

Она смѣла называть это имя! Когда Регина услыхала его, у нея въ сердцѣ точно раскрылась рана.

Она вдругъ расхохоталась безумнымъ хохотомъ:

— Убьютъ мсьё Лориса! Какое мнѣ дѣло защищать его, если можете, спасайте его — на то вы и любовница его.

И въ это слово, которое никогда еще въ жизни не произнесли ея уста честной женщины, она вложила все отвращеніе, все презрѣніе.

У Марсели, ошеломленной подобнымъ оскорбленіемъ, сперлось дыханіе, но по своей непорочности она рѣшила, что тутъ, вѣроятно, какое нибудь жестокое недоразумѣніе:

— Вы не поняли меня: я говорю о мсьё Лорисѣ, о вашемъ женихѣ!

— Моемъ женихѣ?

— Неужели я ошибаюсь, о Боже! Онъ мнѣ самъ говорилъ это сто разъ. Онъ мнѣ говорилъ, что онъ васъ любитъ, что вы его любите, и что вы дали другъ другу слово.

Она говорила все это тихимъ, искреннимъ голосомъ, она желала одного только — возстановленія истины, защиты себя.

Въ ея голосѣ, въ ея глазахъ, устремленныхъ на Регину, было столько чистоты, правды, что у Регины явилось въ душѣ что-то, похожее на сознаніе своей жестокости. Но подъ вліяніемъ пароксизма страсти она не могла уже остановиться.

— Все это не правда! — воскликнула она: — правда только то, что мсьё Лорисъ вашъ любовникъ.

Марсель вскрикнула, закрывъ лице руками; это была пощечина, отъ которой у нея брызнули слезы.

Но какъ ни было велико ея страданіе, она должна была говорить, время уходило.

— Не знаю, какія ужасныя мысли преслѣдуютъ васъ, но клянусь вамъ, что я сказала вамъ сущую правду. Я здѣсь потому что мой отецъ и мсьё Лорисъ будутъ разстрѣляны… слышите? разстрѣляны. Я никого не знаю, никто не можетъ помочь имъ, вырвать ихъ изъ рукъ англичанъ, вы же, вы всемогущи… я вспомнила о васъ потому, что часто слышала отъ мсьё Лориса, что вы добры, энергичны. Я сказала себѣ, что, любя его, какъ онъ васъ любитъ, вы сдѣлаете все, чтобы спасти его, и за одно спасете и моего отца, — вы же отвѣчаете мнѣ какимъ-то ужаснымъ, непонятнымъ мнѣ вымысломъ. Ихъ убьютъ! убьютъ!…

Она рыдала, вздрагивая всѣмъ тѣломъ.

— Если бы я могла вамъ повѣрить! — воскликнула Регина.

— Вы бы могли имъ помочь? Вы бы могли ихъ спасти, и вы медлите, потому что думаете, что и лгу. Боже мой! Какъ могу я вамъ доказать всю правду моихъ словъ… Говорю вамъ, что мсьё Лорисъ любитъ васъ, обожаетъ. Я ничто для него, первая встрѣчная, которую онъ не далъ въ обиду, ребенокъ, котораго онъ спасъ. Любить меня, да онъ и не подумалъ бы даже: его сердце полно вами.

Регина схватила ее за руки:

— Посмотрите мнѣ въ лице и скажите, что вы его не любите.

— Клянусь вамъ… чѣмъ угодно. О Боже! развѣ я пришла сюда ради него? Я пришла сюда ради отца моего, моего добраго, дорогаго отца, въ которомъ вся моя жизнь. Я говорю о мсьё Лорисѣ потому, что онъ любить васъ и вы его, но я думаю только о моемъ отцѣ.

— Любите ли вы мсьё Лориса?

— Сказать вамъ, что я его ненавижу, я не могу. Онъ былъ чрезвычайно ко мнѣ добръ, на его глазахъ умеръ мой дѣдушка Картамъ, онъ сражался подъ начальствомъ моего отца, онъ спасъ мнѣ жизнь, я зову его братомъ!

— О, если вы лжете…

— Марсель говорить сущую правду! — раздался вдругъ чей-то голосъ.

Вошелъ аббатъ Блашъ и, обращаясь къ Регинѣ, сказалъ:

— Несчастная женщина! Что вы дѣлаете? Развѣ Марсель способна на ложь? Взгляните на нее хорошенько… Развѣ сестра ваша Бланшъ Салестэнъ лгала когда нибудь?

— Бланшъ? Моя сестра? При чемъ она тутъ?

— Она мать Марсели, а настоящее имя отца ея Жана Шенажанъ де-Листаль… Я не говорилъ вамъ этого раньше, потому что зналъ, что на днѣ души вашей есть мрачная бездна ненависти и жестокости… Но вы столкнулись лицемъ къ лицу… Она умоляетъ васъ… о чемъ?… Спасти отца ея, этого героя, этого честнаго человѣка, отъ ужасной, отъ позорной смерти… А вы подозрѣваете ее въ любви къ мсьё Лорису!… Видно, что вы принадлежите къ той семьѣ, которая погубила ея мать безъ состраданья…

— Да скажите же ей, что мсьё Лорисъ любитъ ее! — воскликнула Марсель, которая по своему женскому чутью понимала, въ чемъ кроется причина всего.

— Мсьё Лорисъ умираетъ за данное имъ слово, — замѣтилъ аббатъ: — онъ не способенъ на ложь.

Регина слушала съ широко раскрытыми глазами. Въ ней точно вдругъ проснулась совѣсть. Она схватила Марсель за руку и потащила ее въ гостиную и, раскрывъ дверь:

— Генералъ, — обратилась она къ лорду Кольвилю: — вы только что говорили о двухъ плѣнныхъ: не правда ли, одинъ изъ нихъ Жанъ Шенъ, другой виконтъ де-Лорисъ?

— Совершенно вѣрно, маркиза.

— Они приговорены къ смертной казни?

— Маркиза…

— Отвѣчайте мнѣ — да или нѣтъ? Ихъ убьютъ?

— Они приговорены военнымъ судомъ.

— Какое мнѣ дѣло? Слышите, я не хочу, чтобы ихъ лишили жизни, я не хочу. Въ чемъ ихъ преступленіе?

— Они нарушили капитуляцію. Они напали на мое войско изъ засады.

— Потому, что до нихъ не дошло приказаніе объ отмѣнѣ военныхъ дѣйствій! — вмѣшался аббатъ Блашъ. — Офицеръ, который везъ депешу, былъ убитъ на Севрскомъ мосту.

— Да, да, на Севрскомъ мосту, я сама видѣла! — воскликнула Марсель.

Она вдругъ вскрикнула и бросилась къ Лавердьеру:

— Вотъ онъ, убійца, я узнала его!

— Я? — спросилъ Лавердьеръ: — это ложь!

— Ты убійца, я сама видѣла, какъ ты выстрѣлилъ сзади изъ пистолета. Вотъ, господа, виновникъ той роковой ошибки; онъ не можетъ не сознаться въ этомъ; вы всѣ знаете его: это шпіонъ Лавердьеръ.

— Меня зовутъ Губертъ де-Кейразъ, и я не знаю этой женщины.

— А! тебя зовутъ Губертомъ де-Кейразъ, — началъ аббатъ. — Въ такомъ случаѣ ты убійца; ты убилъ этого человѣка, какъ въ былое время подъ именемъ Casse-Bleu ты убивалъ и умерщвлялъ, чтобы обкрадывать. Регина де-Люсьенъ, посмотрите хорошенько на этого человѣка — онъ убійца вашей сестры, матери Марсели.

— Онъ! И онъ же только что наклеветалъ мнѣ… О, подлецъ!

— Убійца моей матери, — вскричала Марсель: — посмѣй только сказать мнѣ въ лице, что ты не убилъ того человѣка на Севрскомъ мосту.

Лавердьеръ молча оглядывался. Маларвикъ стоялъ къ нему спиной.

— Генералъ, — обратилась Регина къ генералу Кольвилю: — вы слышите, совершено звѣрское преступленіе. Тѣ люди ни въ чемъ не повинны. Спасите его, молю васъ…

И съ храбростью, доходящей до величія, она прибавила:

— Мсьё де-Лорисъ, котораго приговорили къ смерти, — мой женихъ и я люблю его…

Кольвиль обернулся къ Лавердьеру:

— Вы убили этого человѣка?

— Да, но честно… въ дуэли.

Англичанинъ перчаткою, которую держалъ въ рукѣ, коснулся его лица.

— Надѣюсь, господа, что кто нибудь изъ васъ расправится съ этимъ человѣкомъ.

Затѣмъ, обращаясь къ Регинѣ, онъ сказалъ:

— Если еще не поздно, маркиза, я постараюсь исправить то горе, какое негодяй этотъ причинилъ вамъ.

— Я послалъ за почтовою каретою, — замѣтилъ аббатъ: — она подана.

— Въ которомъ часу? — рѣшилась спросить Регина.

Кольвиль поднялъ руку, чтобы ее прервать, не рѣшаясь ей отвѣтить.

Черезъ нѣсколько минутъ карета уже неслась по дорогѣ въ Saint-Cloud, въ ней были англичанинъ, аббатъ Блашъ и обѣ женщины, которыя обнимались со слезами на глазахъ.

А вотъ что происходило въ это время въ гостиной.

Тремовиль подошелъ къ Лавердьеру со словами:

— Милордъ Кольвиль далъ вамъ пощечину: не желаете ли вы получить отъ меня удовлетвореніе за понесенное вами оскорбленіе?

Лавердьеръ, съ вытянутымъ лицемъ, походилъ на пойманнаго дикаго зрѣря.

— Мсьё Гекторъ де-Маларвикъ, — произнесъ онъ во всеуслышаніе: — какъ вы полагаете, не слѣдуетъ ли вамъ быть моимъ секундантомъ?

— Мнѣ? Что у меня общаго съ вами?

— Вы отрекаетесь, что если я убилъ этого человѣка, то по вашему приказанію?

— Господа, — спросилъ Гекторъ совершенно хладнокровно: — кто желаетъ быть защитникомъ этого господина? Я лично не унижусь до расправы съ нимъ.

— Посмотримъ! — вскричалъ Лавердьеръ.

И, набросившись на Маларвика, онъ ударилъ его по лицу.

Ихъ выпроводили въ садъ.

Началась отчаянная, дикая дуэль.

Оба противника были одинаковой силы, одинаковой ловкости.

Лавердьеръ первый былъ задѣтъ въ плечо.

Но авантюристъ со всею энергіею, чуть не ползкомъ, нанесъ Гектору Маларвику рану въ животъ, которая была смертельна.

И въ ту минуту, когда всѣ окружили умирающаго:

— Когда нибудь свидимся, но пока мой часъ еще не пришелъ, — съ этими словами Лавердьеръ однимъ прыжкомъ исчезъ, прежде чѣмъ успѣли схватить его.

XXII.

Передъ военнымъ судомъ Жанъ Шенъ и де-Лорисъ защищали себя безъ всякаго хвастовства, но и безъ униженія. Для натуръ честныхъ, проникнутыхъ истиною, отъ которой они не въ состояніи отступать, защита не сложна. Капитуляція была объявлена. Имъ это не было извѣстно; пока не было получено офиціальнаго извѣщенія на аванпостахъ, долгомъ солдатъ было не пропускать завоевателей, все равно какимъ образомъ. Въ ночное время англичане хотѣли перейдти черезъ границу, которую они охраняли, и они дрались, чтобы защитить ее.

Одинъ противъ десяти, конечно, это было безумно, но то былъ долгъ. Они исполняли службу. Спрошенные отдѣльно, Жанъ Шенъ и Лорисъ дали тѣ же отвѣты.

Приведенные на судъ, они дали тѣ же объясненія.

Жанъ Шенъ сказалъ:

— Мы не оправдываемся, мы только выясняемъ дѣло. То, что мы сдѣлали, мы были обязаны сдѣлать, иначе мы были бы измѣнниками своей страны.

— Вамъ было неизвѣстно, что капитуляція подписана?

— Полковникъ, — отвѣтилъ Жанъ Шенъ тому, кто его спрашивалъ: — вы солдатъ, я бы не усомнился въ вашихъ словахъ. Не признаю за вами права сомнѣваться и въ моихъ словахъ.

— Какое вы можете представить доказательство суду?

— Если бы у меня были доказательства, я бы зналъ, что капитуляція подписана. Я слышу это отъ васъ, я вамъ вѣрю; если вы мнѣ не вѣрите — ваше дѣло!

Члены суда были связаны закономъ.

Капитанъ Жанъ Шенъ и поручикъ виконтъ де-Лорисъ были приговорены къ смерти.

Тѣмъ не менѣе военные судьи послали рѣшеніе суда на утвержденіе лорду Кольвилю.

Совѣсть требовала его послѣдняго слова.

Обоихъ приговоренныхъ помѣстили вмѣстѣ.

Было восемь часовъ. Въ одиннадцать они должны быть разстрѣляны.

Они были одни, вдвоемъ, въ комнатѣ нижняго этажа дома, который нѣсколько лѣтъ позже по случаю убійства Кастэнга пріобрѣлъ мрачную извѣстность отеля Черной Головы.

У дверей стоялъ часовой.

Заключенные протянули другъ другу руку.

— Пришла наша смерть, — началъ Жанъ Шенъ… — Вы умираете изъ-за меня, простите.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Это часы откровенія, мсьё Лорисъ, и повѣрьте, что если я хочу воскресить въ вашей памяти нѣкоторыя обстоятельства, то только потому, что меня вынуждаетъ на это совѣсть. Мсьё Лорисъ, развѣ вы были патріотомъ?

Лорисъ вздрогнулъ. Жанъ Шенъ смотрѣлъ на него съ протянутой рукою; онъ вложилъ свою руку въ его и началъ:

— Нѣтъ. Теперь мнѣ ясно, что вы подразумѣваете. Дѣйствительно, я прозрѣлъ съ того дня, какъ я услыхалъ васъ и вашихъ сотоварищей. Но я еще не проникся тогда вполнѣ истиною. Вы говорили объ отчизнѣ, но тутъ были и побочныя соображенія — форма правленія, ваша ненависть къ Бонапарту. Вы понимали другъ друга, я васъ не понималъ. Когда во Флореннѣ я не согласился на измѣну, это было скорѣе въ силу инстинкта, чѣмъ убѣжденія. Знаете ли, когда я понялъ, что такое отечество? Это когда при мнѣ непріятель, чужестранецъ, убивалъ одного изъ нашихъ, приговаривая: fod! caput! Можетъ быть, это были не тѣ именно слова, но они звучали такъ чуждо, дико, быть убитымъ на иностранномъ языкѣ, — прибавилъ онъ смѣясь, — показалось мнѣ ужаснымъ. Я позналъ раздѣленіе расъ, эту истребительную борьбу. Я почувствовалъ то, чего не сознавалъ раньше, я понялъ, что отечество — это большая семья, и мнѣ захотѣлось защищать Францію, какъ бы я защищалъ мою мать.

— Лорисъ, — замѣтилъ Жанъ Шенъ, — не будемъ себя обнадеживать иллюзіями, черезъ два часа насъ не будетъ. Тѣмъ не менѣе надо всегда имѣть въ виду случайность. Одинъ изъ насъ можетъ пережить другаго.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Ничего, кромѣ того, что я сказалъ. По всей вѣроятности, мы будемъ разстрѣляны оба. Вы вѣрно знаете обычай соблюденія, такъ сказать, іерархіи въ смерти. Не будьте въ претензіи: у капитана предполагается больше твердости духа, чѣмъ у поручика, сперва разстрѣливаютъ младшаго. Слѣдовательно, вы умрете раньше меня. Боятся, чтобы вы не спасовали при видѣ смерти вашего капитана. Таково правило. Не будемъ его оспаривать. Но мы имѣемъ дѣло съ англичанами: быть можетъ, у нихъ это иначе, не знаю. Допустимъ всякія гипотезы. Во всякомъ случаѣ, — прибавилъ онъ почти весело, — которому нибудь изъ насъ двоихъ придется умереть первымъ.

— Пусть это буду я.

— На вашей сторонѣ всѣ шансы, мой юный другъ. Но предположимъ даже невозможное. Между минутою взведенія курковъ и минутою, когда пуля попадетъ въ васъ, можетъ произойти… Почему знать? Одинъ можетъ пережить другаго. Кто умретъ раньше? Вы ли? Я ли? Во всякомъ случаѣ, у васъ и у меня есть привязанности, есть обязательства. Я вѣрю вамъ. Довѣрьтесь и вы мнѣ. Если вы умрете и я переживу васъ въ силу какого нибудь непредвидѣннаго обстоятельства, что вы мнѣ завѣщаете, какое порученіе?

— Выслушайте меня, — началъ Лорисъ. — Я достаточно открылъ вамъ свою душу, и вы поймете меня. Я былъ роялистомъ, безумнымъ, безсознательнымъ, увлеченнымъ какимъ-то мистицизмомъ законности, котораго не буду даже отстаивать. Въ настоящее время я постигъ человѣческое право. Разумъ вернулся ко мнѣ, но я не хочу и не могу вернуть моего сердца, оно не принадлежитъ мнѣ. Я люблю… поймите всю глубину, весь смыслъ этого слова, сказаннаго на порогѣ смерти, въ самомъ широкомъ его смыслѣ. Я люблю Регину де-Люсьенъ…

Жанъ Шенъ не шевельнулся.

— Продолжайте, — сказалъ онъ только.

— Если-бъ вы знали, сколько въ ней доброты, героизма, пыла страсти. За своего короля и за Бога Регина способна отдать жизнь. Она предана имъ всецѣло во имя добра, во имя идеи справедливости. Не будемъ спорить о принципахъ, скажу вамъ одно: Регина — это олицетвореніе честности. Я люблю ее всею силою души, со всѣми порывами моей молодости, со всѣми увлеченіями зрѣлаго возраста, — вы понимаете, я люблю ее. Въ этомъ словѣ все. Если я умру, скажите ей… о Боже! быть можетъ, она теперь ненавидитъ меня, объясните ей меня, объясните, какому побужденію я послѣдовалъ; я не ищу извиненій, но я хочу, чтобы она знала, что если я пересталъ служить идеѣ, которой, она посвятила себя, я, все-таки, остался ея другомъ, ея любовникомъ, ея женихомъ. Какое мнѣ дѣло до короля! — сказалъ я ей однажды, но есть нѣчто, чего я не могъ сказать: это — какое мнѣ дѣло до отчизны! Пусть она мнѣ это проститъ. Простите и вы мнѣ, Жанъ Шенъ, что въ послѣднюю минуту жизни я больше думаю о ней, чѣмъ о Франціи; за Францію я умираю, пусть же ей принадлежитъ послѣдняя мысль въ моей жизни.

— Сынъ мой! — воскликнулъ Жанъ Шенъ, обнимая его: — выслушайте и вы меня въ свою очередь. Наши взгляды, Жоржъ, складываются подъ вліяніемъ времени, въ которомъ мы живемъ. Вы молоды. Я же сынъ 1792 года. Моя кровь, моя жизнь, мой мозгъ носитъ на себѣ отпечатокъ эпохъ, которыя мы называемъ великими и которыя были главнымъ образомъ ужасны. Какъ сынъ, какъ мужъ, какъ отецъ, я вижу передъ собою эту ужасную войну кастъ, которую я порицаю и изъ-за которой я такъ много выстрадалъ. Я не якобинецъ: это — глупое слово. Я защитникъ права, истины, справедливости. Гдѣ зло — тамъ и я, отстаивая добро. Эта тоже своего рода страсть, и дайте мнѣ сказать, самая достойная! Мнѣ необходима вся сила моей вѣры въ мои послѣднія минуты. Быть можетъ, я отдался ей на столько, что забылъ мои ближайшіе интересы, интересы сердечные. Что дѣлать! Дѣлиться не приходится. Но я вамъ все-таки скажу, де-Лорисъ, вы знаете, какое мѣсто занимаетъ въ моемъ сердцѣ Марсель… Я думаю о ней… Съ моею смертью она остается совершенно одинокою… Что станется съ ней? Согласны ли вы быть ей братомъ?

— Конечно, даю вамъ слово. Я люблю m-lle Марсель, какъ друга, какъ сестру. Говорю это на случай, если бы вы отъ меня потребовали большаго, чтобы я посвятилъ себя всецѣло ей. Но зачѣмъ говорить объ этомъ, разъ что намъ обоимъ предстоитъ умереть.

— Надо, чтобы вы знали, кто я и кто она… Вы любите Регину де-Люсьенъ: знайте, что она сестра матери Марсели!

— Развѣ Марсель тоже Салестэнъ?

— Говорю вамъ — сестра Регины… Слушайте.

И въ короткихъ словахъ Жанъ Шенъ повторилъ свой разсказъ Картаму.

Слушая его, Жоржъ вспомнилъ, что Регина говорила ему однажды объ этой сестрѣ, но съ какою ненавистью!

Но, нѣтъ, она великодушна… ея глаза раскроются когда нибудь предъ свѣтомъ доброты, какъ разверзлись его собственныя они.

И у него стало храбрости солгать:

— Регина говорила мнѣ своей сестрѣ, она будетъ любить ея дочь..

— О, какъ бы я желалъ ей этого! — воскликнулъ Жанъ Шенъ: для нея это будетъ возрожденіемъ…

— Я отвѣчаю за нее.

— Напишемъ наши завѣщанія! Намъ оставили бумагу, особаго рода состраданіе… Я завѣщаю вамъ Марсель…

— Если же я умру и вы переживете меня, чего я отъ души желаю, такъ какъ я одинокъ на свѣтѣ, я завѣщаю вамъ мою Регину… вотъ что я пишу; «Регина, я люблю васъ… сердце мое бьется только для васъ, и въ минуту смерти имя ваше будетъ на моихъ устахъ… Не проклинайте меня. Сохраните обо мнѣ добрую память… и не забудьте, что есть нѣчто, что выше всего — справедливость и доброта. Я люблю васъ».

Затѣмъ слѣдовала подпись.

Въ это же время писалъ и Жанъ Шенъ.

— Завѣщаніе уважается, — проговорилъ онъ. — Не забудьте, что вы братъ Марсели.

Они обмѣнялись бумагами.

Пробило десять съ половиною часовъ.

— Еще полъ-часа, — сказалъ Жанъ Шенъ. — Какъ мы быстро старимся! Для преступника послѣднія минуты должны быть ужасны. Я покоенъ, а вы?

— Я даже не считаю времени.

И онъ прибавилъ почти весело:

— Если бы мнѣ сказали мѣсяцъ назадъ, что я буду разстрѣлянъ, какъ солдатъ Бонапарта!

— Вы на меня за это не въ претензіи?

— Что вы!… Я умираю солдатомъ Франціи и горжусь этимъ.

Они еще разговаривали въ то время, какъ открылась дверь.

Ихъ ожидалъ небольшой отрядъ.

Они поцѣловались.

Затѣмъ послѣдовали за солдатами.

На башенныхъ часахъ пробило 11 часовъ.

Въ то время рѣшетка парка была не на томъ мѣстѣ, какъ теперь. Площадь на берегу Сены была прежде гораздо обширнѣе, она простиралась до самыхъ водопадовъ.

Они шли, окруженные англійскими солдатами.

Они пришли къ набережной.

Здѣсь ихъ поставили спиною къ рѣкѣ. Три роты образовали кругъ, открытый къ мосту. Офицеръ, съ обнаженною шпагою, сопровождалъ приговоренныхъ. Онъ говорилъ на дурномъ французскомъ языкѣ.

— Господа, — началъ онъ, — къ вамъ примѣняются законы войны. Имѣете ли вы что передать? Обѣщаю вамъ, какъ честный человѣкъ, что ваши распоряженія, каковы бы они ни были, будутъ свято исполнены.

— Мсьё, — сказалъ Жанъ Шенъ, — при насъ бумаги, не имѣющія никакого значенія… прошу васъ самихъ взять ихъ съ нашихъ труповъ и сжечь…

— Обѣщаю вамъ… Теперь, господа, разъединитесь. Вы, конечно, знаете, что поручикъ разстрѣливается первымъ…

— Отчего не капитанъ? — воскликнулъ Жанъ Шенъ: — это мое право, какъ старшаго…

— Таково правило, — отвѣтилъ офицеръ. — Мсьё де-Лорисъ, готовы ли вы?

— Къ вашимъ услугамъ.

Какова бы ни была вражда расъ, у человѣчества есть свои права, которыхъ ничто не въ силахъ превозмочь. Англичанинъ восхищался спокойствіемъ этихъ двухъ приговоренныхъ къ смерти. Быть можетъ, онъ желалъ бы не приводить въ исполненіе приговора.

Но какъ разъ въ это время подъѣхалъ адъютантъ генерала Кольвиля съ утвержденіемъ приговора военнаго суда.

Ничего больше не оставалось, какъ повиноваться. Англичанинъ вмѣстѣ съ Лорисомъ вернулись къ началу моста, и онъ попросилъ молодаго человѣка остановиться въ углу, у перилъ.

— Здѣсь, — проговорилъ онъ взволнованнымъ голосомъ. — Я не предлагаю вамъ завязать глаза.

— Благодарю васъ, — сказалъ Лорисъ. — Будьте великодушны до конца, разрѣшите мнѣ самому скомандовать залпъ.

— Разрѣшаю, а затѣмъ, господинъ французскій офицеръ, я желалъ бы моей странѣ побольше такихъ защитниковъ.

Лорисъ протянулъ ему руку.

Тотъ пожалъ ее.

Затѣмъ, сдѣлавъ полуоборотъ, онъ направился къ взводу солдатъ и еще разъ оттуда обмѣнялся взглядомъ съ Лорисомъ.

Онъ поднялъ шпагу.

— Да здравствуетъ Франція! — воскликнулъ Лорисъ. — П-ли!

Что случилось? Между минутою, когда офицеръ отошелъ, и тою минутою, когда, обернувшись къ своей ротѣ, онъ сталъ съ поднятой кверху шпагой, на мосту показался экипажъ.

На козлахъ, рядомъ съ кучеромъ, сидѣлъ господинъ, который махалъ шляпою.

Быть можетъ, солдаты видѣли его, но дисциплина обязывала ихъ быть неподвижными.

Изъ кареты вышло нѣсколько человѣкъ; неясно обрисовывались ихъ силуэты.

— П-ли! — скомандовалъ де-Лорисъ.

— Ground arms! — кричалъ лордъ Кольвиль, но поздно: раздался залпъ, правда, нерѣшительно. На рукахъ у Лориса лежала раненная, но не на смерть, женщина.

Это была Регина де-Люсьенъ. Съ нечеловѣческимъ усиліемъ, — она такъ любила его, ей стало все такъ ясно изъ разсказа Марсели, — добѣжала она до молодаго человѣка, встала передъ нимъ, защищая его грудью. Въ это время раздался залпъ.

XXIII.

Въ комнатѣ, которая только что служила тюрьмою, на походной кровати лежала Регина.

Лорисъ около на колѣняхъ, тутъ же стоялъ Жанъ Шенъ, сидѣла на стулѣ Марсель.

Аббатъ Блашъ осторожно поддерживалъ голову раненной:

— Дитя мое…

Вошелъ хирургъ. Лордъ Кольвиль остался за дверьми.

Съ безцеремонностью, которую допускаетъ борьба со смертью, онъ обнажилъ грудь молодой женщины, эту дѣвственную грудь, это чудо человѣческой чистоты. Два зіяющихъ, черныхъ пятна.

Она лежала неподвижно, съ опущенными вѣками. Онъ покачалъ головой и сдѣлалъ отрицательный знакъ.

Наука уступала свои права смерти.

Вдругъ Регина простонала:

— Жоржъ! Жоржъ!

Лорисъ нагнулся къ ней, съ сухими глазами.

Умирающіе не должны видѣть слезъ.

— Регина! Регина!

— О, твой голосъ! Скажи еще разъ: «я обожаю тебя!» — какъ ты мнѣ сказалъ это однажды; я хочу услыхать это еще разъ.

И когда онъ, уста съ устами, повторилъ то божественное слово, она раскрыла глаза и увидала Марсель.

Она улыбнулась. О, какъ грустна была эта улыбка умирающей!

— Марсель! подойди ко мнѣ… Прости меня… твоя мать была моей сестрою… Это не моя вина… я такъ желала быть доброй… Если бы ты знала, какъ я любила мою сестру… меня заставили ее ненавидѣть… я не посмѣла сопротивляться… Ты не можешь себѣ представить, что это были за люди…

— Молю васъ не разговаривать, — проговорила Марсель… — Объ одномъ умоляю васъ — живите, мы будемъ любить другъ друга и забудемъ все прошлое…

Настало молчаніе.

— Поздно! — прошептала Регина. — Жоржъ, подложи мнѣ руку подъ голову… О, ты смѣло можешь коснуться меня… Вѣдь я твоя…

Подошелъ Жанъ Шенъ.

— Регина Салестэнъ, — проговорилъ онъ: — такъ какъ мы оба были приговорены, мы обмѣнялись завѣщаніями, прочтите это…

И онъ поднесъ ей къ глазамъ бумагу, на которой Лорисъ написалъ свою послѣднюю волю.

Умирающая, сіяя счастіемъ, прочитала по складамъ, какъ малое дитя:

«Регина, я люблю васъ, мое сердце бьется только для васъ».

У нея достало еще духу скокетничать:

— Правда? — спросила она его.

Жоржъ взялъ ее въ объятія и свято, съ благоговѣніемъ приложился устами къ ея устамъ.

Съ этимъ поцѣлуемъ она умерла.

— Не хочу жить! — воскликнулъ Лорисъ въ отчаяніи.

Жанъ Шенъ положилъ ему руку на плечо:

— Надо жить, чтобы дѣлать добро, — проговорилъ онъ. — Еще многіе будутъ страдать… Вы намъ нужны!

"Историческій Вѣстникъ", тт. 47—49, 1892