Россия и Ближний Восток
Великий исторический день приходит, по евангельскому слову, как тать в нощи. Еще так недавно, во время балканских войн, сделалось очевидным, что не в очень далеком будущем станет вопрос о существовании Турции, о судьбе Константинополя и проливов. Не прошло и двух лет, и история нас подводит вплотную к этому основному вопросу русской внешней политики.
И даже более, чем внешней политики. Ближний Восток связан с глубокими основами русской культуры. Он связан с тем пониманием православия, которое выводит его из рамок национального вероисповедания и сообщает ему вселенский характер. В нашем прошлом борьба с „греческим“ духом в церковной жизни представляла из себя скрытое выражение церковного национализма. Правда, именно на Ближнем Востоке связь религиозно-церковной с национальной солидарностью крайне тесная. В 1822 году собрание в Трезене заявило, что все обитатели турецкой империи, которые веруют в Иисуса Христа, включаются в новую греческую нацию. С другой стороны, создание автокефальной болгарской церкви и экзархата в 1870 году подготовляло образование самостоятельного болгарского государства. Национальные антагонизмы и ненависти не останавливались у порога церкви. И все-таки оставалось чувство, что есть какой-то высший порядок религиозного единомыслия, обнимающий весь православный мир, и что этот порядок есть один из вечных аспектов целостного христианского идеала.
Пусть тяготение к Ближнему Востоку не восходит к ХV столетию, и некогда московские книжные люди считали судьбу Византии — второго Рима — оконченной. Пусть сомнения царя Алексея Михайловича, не взыщет ли с него Бог на страшном суде за то, что под турецким игом живут православные народы, — остаются только проявлением благочестивой и впечатлительной натуры. Пусть в ХVІІІ веке, до эпохи Потемкина и греческих проектов, развивается панинская система „северного аккорда“. Все же мы имеем здесь традицию многовековую, хотя и прерывающуюся. Наши отказы от Ближнего Востока, наши разочарования и решения ориентировать политику в другую сторону, всегда оказывались временными. Мечтая утвердиться на берегах Тихого океана, мы хотели „подморозить“ балканские дела. Сила вещей возвратила нас сюда. Замечательно, что чем живее чувствовались роковые последствия дальневосточных иллюзий, тем крепче слагалось убеждение, что надо вернуться на нашу историческую дорогу к Константинополю.
На этой дороге материальные интересы были связаны с моральными. Знаменательно, что Кучук-Кайнарджийский мир, с одной стороны, сделал свободным для русских торговых судов Черное море и проливы, а с другой стороны, признал за Россией в известной форме покровительство над православной церковью в Константинополе и православным населением дунайских княжеств. Екатерина стремилась разрешать восточный вопрос лишь между Россией и Турцией, но это даже в ее эпоху оказалось неосуществимым; между ними стали другие европейские державы, и постепенно сложилось представление, что решающий голос здесь принадлежит европейскому концерту. Тем не менее оба мотива — стремление найти обеспеченный от случайностей выход из Черного моря в Средиземное и дать самостоятельность христианским народностям Турции — остаются неизменными.
Мы имеем период после Ункиар-Скелесского договора 1833 года, когда проливы находились фактически в руках России, когда по ее требованию Турция должна была запирать Дарданеллы для военных судов иностранных держав. Это привилегированное положение России не удержалось, и уже в 1841 году Лондонская конференция восстановила правила, запрещавшие вход в проливы военным судам всех государств, кроме Турции. С другой стороны, не мог удержаться и порядок нейтрализации Черного моря, явившийся результатом Крымской войны. В общем оставалось положение, формулированное в англо-турецком договоре 1809 года, подтвержденное на лондонских конференциях 1841 и 1871 годов, принятое и Берлинским трактатом. Вопрос мог итти только о том, представляет ли этот запрет доступа в проливы военных судов обязательство перед Турцией, от которого последняя могла освободить договаривающееся с ней государство, или он является нормой международного права, соблюдение коей есть обязательство перед всеми великими державами? Известно, что Англия и Россия в 1878 и 1898 годах в толковании этого пункта поменялись ролями.
Не раз указывались преимущества наличного порядка для России при слабости нашего военного черноморского флота. Но эта слабость не могла почитаться нормальным и постоянным состоянием. Постройка линейного черноморского флота справедливо была признана насущной задачей государственной обороны. Главный мотив однако лежал не в этом, а в растущем торговом значении Черного моря. Последнее неразрывно связано с экономическим подъемом нашего юга, — подъемом, который далеко опережает другие области России. Быстро распахиваются эти необъятные черноземные степи, и их травяной покров сменяется волнующимся золотом пшеничных посевов. Быстро поднимаются на свет Божий пласты донецкого угля. И если вообще прирост населения России вызывает у западных исследователей изумление своим темпом, это особенно относится к югу. Нечего напоминать и о росте городов в этих губерниях, о густой сети железных дорог (достаточно бросить взгляд на карту Екатерининской ж. д.), о развитии здесь деятельности местного самоуправления. Земская выставка, бывшая летом 1909 года, показала, какие крупные результаты в экономической жизни края здесь достигнуты. Но чем интенсивнее подымаются производительные силы и культура нашего юга, тем более он связывается с Черным морем. Впрочем, и вообще черноморский экспорт занимает все большее место в торговых оборотах России, несмотря на слабость у нас торгового мореплавания и большое количество грузов, отправляемых на греческих судах. Уже во время итальянско-турецкой войны было видно, каким бедствием является закрытие проливов, хотя бы на несколько дней. Для России необходима действительная гарантия того, что они не могут быть каждую минуту закрыты.
В чем может быть найдена подобная гарантия? В том, что на проливах не появится сила, могущая быть враждебной России. Можно, например, защищать нейтрализацию проливов наподобие того, как нейтрализован Суэцкий канал. Но важно, чтобы за этой юридической нейтрализацией не создалось фактическое господство. Ведь и с Турцией, ослабленной балканскими войнами, можно было бы мириться, если бы самая эта слабость не ускоряла превращения ее в форпост германизма. Роковым образом Турция или, лучше сказать, ее политиканствующие авантюристы настолько связались с делом германизма, что нельзя сокрушить его на Босфоре, не нанося окончательного удара оттоманской державе. Ясно, что должен быть приобретен свободный выход в Эгейское море для наших судов, торговых и военных, и что если для этого необходимо овладение проливами, мы должны ими овладеть. Едва ли здесь есть какая-нибудь опасность разногласий между союзниками. Для нас проливы имеют несравненно большее значение, чем для какой-нибудь другой европейской державы. Ведь самый Константинополь в мировой торговле постепенно теряет свое значение, уступая его уже давно Салоникам. Границей русских владений могла бы служить та линия Энос-Мидия, которая на Лондонской конференции 1913 года предполагалась в качестве турецко-болгарской границы.
Самый вопрос о Константинополе, говорящий много воображению и чувству, не может быть однако разрешен лишь голосом этого чувства. Опять-таки мы не могли бы допустить утверждения здесь другой державы, хотя бы формально Константинополь был признан вольным городом. Соображения, высказанные некогда императором Николаем І, почему для России Константинополь был бы опасным даром судьбы, сейчас интересны более исторически, хотя указанные им трудности остаются и теперь. Для нас важнее владение берегами Босфора, чем Золотого Рога, и мы вполне могли бы примириться с Константинополем, который стал бы действительно вольным городом, никому не угрожающим, под протекторатом России. Само собой разумеется, организация городского строя при такой разноплеменности, при отсутствии органической связи между частями (что общего у Стамбула, Галаты, Перы) представляет огромные проблемы. Протекторат России необходим здесь уже ради того, чтобы обеспечен был общий мир. Религиозная же сторона не должна быть смешиваемая с политической, как это часто делается. Крест на Св. Софии может сиять и над Константинополем, превращенным в такой вольный город. Легче было бы сохранить и в нем положение константинопольского патриархата. Для нас смысл борьбы — в достижении свободного моря и в сокрушении германизма на Босфоре. То и другое диктуется не только потребностями государственной обороны, но и всего экономического развития России. В общем же то и другое приводит к завершению исторических задач на проливах.
Остается другая сторона — завершение освободительного дела России. Многострадальный армянский народ, испытавший в конце XIX века такие неслыханные злодеяния от турецких властей, действующих непосредственно или через курдов, призывается к новой жизни. „Ныне отпущаеши!“ Менее года тому назад вопрос о реформах в Армении оставался весьма неопределенным. Проект, который поддерживало русское министерство иностранных дел, основан был на допущении в известных пределах европейского контроля, — контроля действительного („les puissances assureront de l'exécution de toutes les dispositions arrêtées“), а не мнимого, к которому свелась, например, роль по мюрцштегскому соглашению гражданских агентов при Хильми-паше. Но правительство Энвера-паши, поощряемое, вероятно, появлением Сандерса на берегах Босфора и упоенное успехом адрианопольской авантюры, оказывало обычное противодействие, несмотря на ряд уступок по сравнению с первоначальным проектом, особенно же отвергало всякий действительный контроль. В настоящее время этот гордиев узел развязывается сам собой, и победоносное шествие наших кавказских войск приносит армянскому населению благую весть. Понятен тот энтузиазм, с которым армянское население России откликнулось на известие о войне. Нельзя не указать здесь и на благие последствия того духа мудрой терпимости и благожелательства, который так проникал деятельность наместника на Кавказе по отношению и к армянам, и ко всем другим разнообразным национальностям и который в настоящие минуты так облегчает наши военные задачи. Эта солидарность народов Кавказа есть ценный залог и внутреннего мира и грядущей плодотворной деятельности России на азиатском Ближнем, а может быть, и Среднем Востоке. В частности, армянское население, сохраняя всю свою национально-культурную самобытность, под сенью и защитой России, несомненно, примет самое широкое участие в этой деятельности.
Часто указывалось, что эта освободительная миссия России есть своеобразное политическое донкихотство, забвение того здорового эгоизма, который должен быть основой внешней политики каждого государства. В этом настроении есть действительно некоторое здоровое ядро, поскольку оно является сдерживающим мотивом перед решениями, влекущими за собой великую ответственность. Во время балканской войны нам предлагали из судьбы Дураццо и образования Албании сделать casus belli — к счастью, наше министерство иностранных дел дало энергичный отпор этим безответственным призывам, и в этом — одна из несомненных заслуг С. Д. Сазонова. Но создается великое извращение исторической перспективы, когда видят лишь пагубную растрату народных средств и сил в русско-турецкой войне 1877-78 годов. Можно ли так оценивать подлинный народный энтузиазм, который в ней проявился? Какая искусственная агитация могла бы его вызвать? И в еще несравненно большей степени относится это к войне современной, где освободительные задачи для России, как и для ее союзников, не суть дополнения к образовавшейся политической конъюнктуре, а прямые из нее следствия, — из политической конъюнктуры, которую создали не мы, а наши враги. Поэтому и на Балканском полуострове открытие в полном объеме восточного вопроса должно привести к существенному исправлению тех нарушений национальной справедливости, которые были допущены в бухарестском договоре.
На пороге нового исторического периода стоим мы, и перед нами встают уходящие вглубь веков воспоминания, и в то же время уже чувствуем мы дыхание новой жизни, где раскроется полнота материальных и духовных сил русского народа и где эти силы послужат не только его национальному самоутверждению, но и осуществлению общечеловеческих, вселенских начал.
