РОССІЯ ВЪ ИТАЛІИ.
правитьI.
править— Кто — вмѣстѣ? Я хочу выпить стаканчикъ вермуту: надо согрѣться!
— Я тоже не прочь! Энрико! Идешь, что ли?
— Я выпилъ уже! Но ради хорошей компаніи, пожалуй, не пожалѣю парочки сольдо!
— Еще кто съ нами?
— Берите, господа, Пасквале Мальдачена! Онъ всѣхъ угоститъ! И за вермутъ заплатитъ, и сигаръ купитъ для всѣхъ!
— Пасквале! Ты захвати цѣлый ящикъ сигаръ! Знаешь, по три сольдо штука. Настоящія американскія. И покуда вы тамъ будете роскошествовать, попивая вермутъ…
— Или расправляясь съ цѣлою бутылкою асти за три лиры… мы тутъ покуримъ за ваше здоровье…
— Собственно говоря, господа, я ничего не имѣю противъ того, чтобы Мальдачена угостилъ насъ маленькимъ завтракомъ: супъ изъ рубцовъ, ризотто, какая-нибудь котлета…
— Залить все бутылочкою красненькаго…
— Я и съ бѣленькимъ помирюсь! Разумѣется, не въ восемь сольдо, а по крайней мѣрѣ въ одну лиру!
— Мальдачена! Что же ты притворяешься, что ничего не слышишь?
— Онъ оглохъ на правое ухо съ тѣхъ поръ, какъ Анунціата задала ему на прошлой недѣлѣ выволочку и щелкнула по уху…
— Глухъ на оба уха! Ну, я иду! А то пароходъ придетъ, и будетъ поздно!
— Мы тоже! Не торопись!
Слышенъ топотъ нѣсколькихъ паръ ногъ, шарканье по покрывшимъ пьяцетту шершавымъ, истоптаннымъ плитамъ. Визжитъ блокъ, скрипитъ и хлопаетъ дверь и смолкаютъ голоса людей, ушедшихъ «погрѣться» въ маленькій ресторанчикъ, пріютившійся въ зданіи, врѣзанномъ въ скалу подъ образованнымъ взбѣгающимъ наверхъ шоссе. Кругомъ — сравнительно тихо, такъ тихо, что Пасквале отлично слышенъ гулъ набѣгающей на пологій берегъ волны, скрипъ снастей колыхающейся въ десяткѣ шаговъ отъ маленькаго мола двухмачтовой барки, пришедшей еще вчера изъ Сорренто съ грузомъ камня, звонкое перекликанье дѣтскихъ голосовъ гдѣ-то на берегу, пофыркиванье лошадей. Слышно, какъ медленно, степенно, солидно и серьезно пережевываетъ овесъ одна изъ лошадей, запряженныхъ въ щегольской омнибусъ отеля «Квиссисана». И слышно, какъ, отъ времени до времени осторожно переступая съ ноги на ногу, тяжело вздыхаетъ гнѣдой «Кардиналъ», спину котораго, костлявую, натруженную, покрытую лысинками и ссадинами, Пасквале уже давно прикрылъ ветхою дырявою попонкою.
— Дрянь люди пошли! — отзывается со стороны хриплый, дребезжащій старческій голосъ.
Повидимому, это относится къ ушедшимъ въ ресторанъ, къ тѣмъ, которые только что смѣялись надъ Пасквале, травили его. Но Пасквале не отзывается: если отзовешься, Федериго Цампа прицѣпится сію минуту, пустится въ длиннѣйшіе разговоры, а закончитъ просьбою одолжить ему «на табачокъ» пару сольдо. И будетъ послѣ, получивъ отказъ, жалить его же, Пасквале.
— Вотъ она, благодарность человѣческая! Стоило послѣ этого проливать свою кровь за васъ, подлецовъ! Стоило драться съ австрійцами, чтобы освобождать такихъ скотовъ, которые отказываютъ ветерану Лиссы въ паршивомъ сольдо!
Пасквале дипломатично молчитъ и прислушивается къ тихимъ, глубокимъ вздохамъ стараго «Кардинала». И ему кажется, что и вѣрный конь, столько лѣтъ служащій ему вѣрою и правдою, тоже вздыхаетъ не даромъ, не спроста. Конечно, лошадь лишена умѣнья говорить, а то и она приняла бы участіе въ этой травлѣ, и она вставляла бы насмѣшливыя, ядовитыя словечки въ язвительныя рѣчи окружающихъ, и она громко и злорадно смѣялась бы всякой грубой, обидной шуткѣ по адресу своего же хозяина! А теперь безсловесный «Кардиналъ» только вздыхаетъ, словно желая напомнить о какой-то собственной, лошадиной обидѣ…
Да. Въ сущности, если кто и имѣетъ право ругать, язвить, поносить Пасквале, такъ, во всякомъ случаѣ, не эти проклятые зубоскалы, отправившіеся пропивать свои гроши, хвастаясь другъ передъ другомъ своею кажущеюся беззаботностью, своею мнимою, поддѣльною расточительностью, эти шарлатаны, оттершіе Пасквале на задній планъ, лишившіе его доброй половины заработковъ, а этотъ старый, полуслѣпой, вѣчно прихрамывающій то на ту, то на другую ногу гнѣдой «Кардиналъ»: онъ-то ни въ чемъ не виноватъ, онъ — вывозитъ, работая, какъ не сработаетъ и иная молодая и сильная лошадь. А что ему достается, старику? Еще лѣтомъ иной разъ попадетъ охапка свѣже накошенной гдѣ-нибудь на горномъ скатѣ сочной и душистой молодой травы, да кое-когда пригоршня овсеца. А зимою, какъ теперь, ѣшь, старикъ, сухое сѣно и забудь объ овсѣ. И будь доволенъ, что хоть сѣно покуда есть: дѣла такъ идутъ, что настоишься въ конюшнѣ и безъ сѣна…
Пасквале соскочилъ съ облучка своей кароццы, обошелъ вокругъ старика «Кардинала», поправилъ сползшую набокъ попону и погладилъ рукою костлявую спину лошади. «Кардиналъ» отозвался на ласку тихимъ и грустнымъ робкимъ ржаніемъ. Пасквале, весь охваченный страннымъ чувствомъ тоски и жалости, жалости и къ животному и къ самому себѣ, пошарилъ торопливо подъ сидѣньемъ, нащупалъ большую краюху полузасохшаго хлѣба, вытащилъ ее, поглядѣлъ, подержалъ на рукѣ, какъ будто взвѣшивая, потомъ рѣшительно переломилъ пополамъ. Одинъ кусокъ онъ сунулъ опять подъ сидѣнье, второй понесъ лошади. И «Кардиналъ», слѣдившій за движеніями хозяина полными ожиданія глазами, повернувъ въ его сторону массивную лохматую голову, нетерпѣливо шевелилъ ушами, вздрагивалъ и коротко и тихо ржалъ.
А когда Пасквале поднесъ къ самой мордѣ лошади хлѣбъ, «Кардиналъ» обнюхалъ его раздувающимися ноздрями, шумно втягивая въ себя воздухъ, раздулъ бока, облегченно вздохнулъ и взялъ хлѣбъ съ ладони хозяина отвислыми, мягкими, мокрыми губами и сталъ методически пережевывать его, тупо глядя въ стѣну.
Пасквале отошелъ на нѣсколько шаговъ отъ экипажа. Теперь ему было видно море, были видны берега континента: прямо, загораживая горизонтъ, рисуется высокою пирамидою съ изорванною, зубчатою вершиною двуглавый старикъ Везувій, надъ которымъ залегли пухлыя, грязно бѣлыя облака. За нимъ синѣетъ стѣна Абруццъ. Справа, вытянувшись къ югу нѣсколькими террасами, видны горы у Сорренто. Слѣва — полузатонувшая въ морѣ масса острова Искіи. И надъ всѣмъ этимъ — тусклое зимнее небо съ медленно, лѣниво, вяло переползающими, переваливающимися сѣрыми тучами.
Тамъ, внизу, гдѣ въ ожиданіи приходящаго около полудня изъ Неаполя пассажирскаго «форестьерскаго» парохода стоятъ извозчичьи «кароццы» и гостиничные омнибусы, напоминающіе огромныя спичечныя черныя коробки, пригороженныя къ высокимъ желтымъ лакированнымъ колесамъ, тамъ, гдѣ сейчасъ еще медленно пережевываетъ полученный отъ хозяина кусокъ хлѣба старикъ «Кардиналъ», тамъ, подъ защитою стѣны мола, какъ-то незамѣтно было, что сегодня дуетъ сердитый, злобно упрямый, назойливый «трамонтано», несущій изъ невѣдомыхъ далей волны холода и разводящій на морѣ порядочное волненіе.
Тутъ же, гдѣ сейчасъ стоялъ Пасквале, глядя на море, «трамонтано» давалъ себя весьма чувствительно знать: онъ налеталъ поминутно порывами, неровными, капризными, подкрадывающимися то спереди, то сбоку, набрасывался на Пасквале, трепалъ злобно полы его стараго пальто, крутилъ у его ногъ по лоснящемуся сырому полотну омытаго утреннимъ мелкимъ дождемъ шоссе гдѣ-то подхваченныя соломинки, клочокъ бумажки, тряпочку, стихалъ, и опять подкрадывался и набрасывался, словно задавшись цѣлью улучить моментъ и опрокинуть Пасквале.
Но извозчикъ стоялъ, широко разставивъ ноги, и не обращалъ вниманія, что «трамонтано» холодными, леденящими струйками забирался въ не въ мѣру широкіе рукава и потомъ проскальзывалъ воровски и предательски за пазуху, къ груди и спинѣ. Онъ стоялъ и пристально смотрѣлъ на море, въ сторону Сорренто, откуда долженъ былъ показаться пароходъ, и думалъ о томъ, что ожиданье это — самообманъ, что если только и придетъ сегодня, не обращая вниманія на разведенное сердитымъ «трамонтано» волненіе, пароходъ, онъ привезетъ сегодня мало, очень мало пассажировъ. Всего нѣсколько человѣкъ. И добрая половина ихъ усядется въ щегольскіе омнибусы богатыхъ отелей, часть пойдетъ пѣшкомъ, направляясь къ стоящимъ въ десяткѣ шаговъ маленькимъ прибрежнымъ, сейчасъ, зимою, пустующимъ гостиницамъ. Остальные, ихъ будетъ такъ мало, всего десять, пятнадцать человѣкъ, останутся на долю извозчиковъ. А однѣхъ кароццъ уже сейчасъ стоитъ десять, нѣтъ, одиннадцать! Ясно, что пассажировъ хватитъ далеко не на всѣхъ. И ясно, что половинѣ экипажей придется возвращаться домой пустыми. И, конечно, эта участь выпадетъ исключительно на долю тѣхъ, у кого старыя, некрасивыя, съ разбитыми искалѣченными ногами, съ некрасивыми вогнувшимися шеями лошади, у кого нѣтъ блестящихъ, новенькихъ, обѣщающихъ всѣ удобства экипажей, нѣтъ блестящей сбруи для лошадей, нѣтъ теплаго пальто для себя. И нѣтъ куска хлѣба для дѣтей…
Пасквале выругался, запахнулъ полы пальто, едва не оборвавъ чуть держащуюся единственную покуда еще уцѣлѣвшую пуговицу, и спустился на пьяцетту. И когда онъ подходилъ къ уже покончившему пережевывать ломоть хлѣба «Кардиналу», сзади катилась встрѣчать пассажировъ еще одна кароцца, а вѣтеръ донесъ до его слуха отрывокъ рѣчи старика Федериго, сидѣвшаго, прислонясь спиною къ холодной каменной стѣнѣ на одной изъ чугунныхъ тумбъ отгораживавшей пристань рѣшетки:
— Да! Не стоило освобождать Италію отъ австрійцевъ! Это говорю я, дравшійся съ ними, видѣвшій ужасы Лиссы! Не стоило прогонять тирановъ и разбойниковъ, чтобы попасть въ лапы воровъ и растратчиковъ! Да, я имѣю право сказать это, я, который дрался при Лиссѣ! Но мы были всегда слѣпы. И мы не видѣли, что насъ, нашу жизнь, нашу честь продаютъ! Почему не разстрѣляли подлеца адмирала Персано? Всякій матросъ знаетъ, что онъ измѣнникъ и предатель! Когда мы увидали австрійцевъ, — мы хохотали, потому что противъ нашихъ красавцевъ кораблей австрійцы могли поставить жалкіе старые кораблишки. Но они раньше выстрѣлили тремя милліонами лиръ въ адмирала Персано, и весь зарядъ цѣликомъ попалъ въ цѣль: въ адмиральскій карманъ! И не было ни перелета, ни недолета. Только осколки попали въ другіе адмиральскіе и генеральскіе карманы… Да! И Персано продалъ за три милліона лиръ Италію, нашъ славный флотъ и насъ всѣхъ — австрійцамъ. Почему его не разстрѣляли, труса и предателя? А меня они хотѣли разстрѣлять. Потому что я плюнулъ въ рожу своему капитану, который тоже былъ подстрѣленъ осколочкомъ золотой австрійской бомбы. Но они не посмѣли! Они только уволили меня отъ службы съ тридцатью лирами пенсіи! Меня, у котораго — два креста, три медали! А потому не разстрѣляли Персано, что и въ другихъ попали австрійскіе золотые заряды! И попадаютъ и теперь. И если будетъ новая война…
Пасквале больше не слышалъ, но это ничего не значило: то, что сейчасъ говорилъ какому-то долготерпѣливому слушателю Федериго Цампа, онъ повторялъ тысячи, десятки тысячъ разъ за тѣ сорокъ съ лишнимъ лѣтъ, что старикъ, ветеранъ былыхъ боевъ, прожилъ на островѣ послѣ отставки. Пасквале ничего не слышалъ, но невольно думалъ по тому направленію, куда толкала всегда рѣчь Федериго Цампа.
— Въ самомъ дѣлѣ, стоило ли драться съ австрійцами, стоило ли свергать бурбоновъ, стоило ли бороться съ папскими наемниками? Ну, ладно, отъ австрійцевъ избавились. Но теперь нѣмцы переполняютъ всю страну, и гдѣ есть какое-либо выгодное дѣло, могущее дать хлѣбъ бѣднымъ людямъ, тамъ уже сидятъ непремѣнно нѣмцы и высасываютъ всѣ соки изъ обнищалаго народа, швыряя бѣднякамъ жалкую подачку. Впрочемъ, если и въ итальянскихъ рукахъ находится какое-нибудь дѣло, развѣ бѣднякамъ-то отъ этого много легче? Точно такъ же, какъ и чужаки, дерутъ шкуру. Выкинули бурбоновъ. И всѣ, всѣ кричали: можно будетъ отдохнуть, потому что избавились отъ вымогателей, растрачивавшихъ народный грошъ на своихъ любовницъ, на свои празднества. Думали, разъ не будетъ бурбоновъ — все станетъ дешевле. Но тогда фунтъ мяса стоилъ пятьдесятъ чентезимовъ, и бѣднякъ ѣлъ его хоть по праздникамъ, а теперь фунтъ стоитъ лиру, и извозчики, рыбаки, поденщики видятъ мясо два раза въ годъ. И если хозяйка подастъ мясо, знай: или Рождество, или Пасха сегодня. Такъ стоило ли трудиться выгонять бурбоновъ? Развѣ не нашлось на ихъ мѣсто другихъ вымогателей? Съ тою разницею, что тогда люди знали, кто именно ихъ обираетъ, и знали, кого ненавидѣть, а теперь…Теперь не знаешь, кто виноватъ. И тогда были измѣнники, продававшіе страну врагамъ, и Италія терпѣла пораженія. А развѣ не такіе же подлецы продали Италію Менелику?
Тогда — объ этомъ разсказывалъ отецъ — ежегодно уходило изъ Италіи до пятидесяти тысячъ эмигрантовъ. И, уходя, люди твердили, что вернутся, какъ только на родинѣ народъ избавится отъ путъ, впившихся въ тѣло, избавится отъ чужаковъ.
Теперь уходитъ въ три, четыре, въ десять разъ больше. И уходящіе уже не мечтаютъ о возвращеніи, потому что нельзя, не приходится мечтать о возможности избавленія ни отъ кого, будто бы мѣшающаго жить, выжимающаго всѣ соки, грабящаго народъ. Ибо тогда, раньше, было ясно и понятно, кто виноватъ, и было кого ненавидѣть. И тѣхъ теперь нѣтъ, а жизнь — та же, или даже тяжелѣе, хуже той. И не видно, и нѣту исхода.
Пасквале машинально подошелъ къ словно охваченному дремотою «Кардиналу», опять поправилъ сползшую съ его костлявой спины попонку, снялъ прицѣпившуюся къ влажной, растрепанной гривѣ коня соломинку и, отойдя, сталъ кусать ее своими еще крѣпкими и ровными зубами.
— Пароходъ идетъ! Качаетъ его здорово! — крикнулъ кто-то. И въ то же время дверь тратторіи заскрипѣла, завизжалъ блокъ, послышался чей-то здоровый, самодовольный хохотъ, топотъ ногъ. Изъ тратторіи вывалила гурьба извозчиковъ и направилась къ экипажамъ.
Что предвидѣлъ Пасквале, то и случилось: пассажировъ оказалось мало, ихъ расхватали омнибусы отелей или владѣльцы лучшихъ, новыхъ экипажей, молодыхъ, сытыхъ лошадей, элегантной блестящей сбруи.
Одинъ занятый экипажъ съ громомъ и трескомъ покидалъ мѣсто стоянки на пьяцеттѣ, галопомъ выбирался подъ крики извозчиковъ и напоминающее пистолетные выстрѣлы щелканье бича, быстро взбирался по послѣднему колѣну шоссе и потомъ уносился вдаль.
И чѣмъ меньше пассажировъ парохода оставалось на пьяццетѣ, тѣмъ ожесточеннѣе насѣдали на нихъ, переругиваясь, свободные еще извозчики. Иные, потерявъ надежду тутъ заполучить работу, тоже покидали пьяццету и ѣхали слѣдомъ за нѣсколькими туристами, медленно, осматривая окружающее съ любопытствомъ въ первый разъ попавшихъ въ чужіе края людей, поднимавшимися по шоссе пѣшкомъ. И Пасквале, оттиснутому въ сторону, оставшемуся безъ надежды заработать сегодня хоть что-нибудь, было слышно, какъ извозчики, то заѣзжая впередъ и загораживая пѣшеходамъ дорогу, то отставая, чтобы черезъ минуту вновь нагнать и заговорить, наперебой навязывали прибывшимъ свои услуги. А онъ стоялъ, опершись бокомъ и плечомъ о крупъ «Кардинала», и всѣ его мысли вертѣлись около одной и той же темы.
— И сегодня, какъ вчера, какъ третьяго дня, нѣтъ работы, нѣтъ заработка. И не съ чѣмъ возвращаться домой. И сегодня, какъ вчера, не избѣжать спора съ Анунціатою: баба не хочетъ понимать, что просто нѣту и нѣту никакой работы, что тутъ нѣтъ никакой вины со стороны его, Пасквале, что онъ радъ бы душою заработать, да вѣдь изъ души не вырвешь, и если работы нѣтъ, то денегъ не раздобудешь никоимъ образомъ, развѣ ограбишь кого-нибудь, а грабить онъ, Пасквале, не станетъ: сидѣть въ тюрьмѣ нѣтъ никакой охоты.
Анунціата будетъ при дѣтяхъ кричать, что онъ, Пасквале, лѣнтяй и лодырь, что другіе вѣдь умѣютъ устраиваться, и каждый, кто только хочетъ, на самомъ дѣлѣ, всегда устроится какъ-нибудь, и это только онъ, Пасквале, никогда, ну, рѣшительно никогда, за всю жизнь и пальцемъ не умѣлъ для семьи пошевельнуть, всюду зѣвалъ, пропускалъ, намѣренно пропускалъ представлявшуюся возможность поправить свои дѣла, потому что онъ, Пасквале, никогда, ну, ни одного дня, ни одного часу не любилъ, какъ не любитъ и теперь ее, Анунціату, и ненавидитъ, да, это всѣ, рѣшительно всѣ знаютъ, ненавидитъ своихъ собственныхъ дѣтей.
Горячась и волнуясь все больше и больше, Анунціата будетъ при дѣтяхъ кричать, что если бы она была не честною женщиною, не труженицею, которая не знаетъ отдыха и покоя и работаетъ, не покладая рукъ цѣлые дни вотъ ужъ столько лѣтъ, а какою-нибудь потаскушкою, вѣшающеюся на шею каждому встрѣчному мужчинѣ, готовою на каждомъ шагу обманывать дурака мужа, то онъ, Пасквале, иначе обращался бы съ нею, водилъ бы ее не въ лохмотьяхъ, а въ шелку, и бѣгалъ бы за нею, какъ песъ, и умильно заглядывалъ бы ей въ глаза, и… и любилъ бы ее, и берегъ бы, и баловалъ.
И потомъ Анунціата будетъ кричать, что это онъ, Пасквале, погубилъ ее, что это онъ заставляетъ ее рожать одного ребенка за другимъ, каждый, рѣшительно каждый годъ, словно она — не живой человѣкъ, а какая-то бездушная, не знающая, что такое боль, что такое муки и страхъ смерти, машина, весь смыслъ существованія которой — пускать на свѣтъ Божій дѣтей, какъ можно чаще и какъ можно больше дѣтей.
И потомъ она будетъ еще, пожалуй, рыдать, какъ безумная, и рвать волосы или царапать собственное лицо или, еще хуже, выть не по человѣчески, звѣринымъ голосомъ. И послѣ нѣсколько часовъ будетъ ходить, шатаясь, какъ пьяная, съ краснымъ, налившимся кровью лицомъ, съ широко-раскрытыми, но не видящими окружающаго, не замѣчающими даже дѣтей глазами, и ночью, заснувъ тяжелымъ, мертвымъ сномъ, будетъ всхлипывать, стонать, будетъ бормотать что-то.
Проклятая судьба! Проклятая, проклятая, трижды проклятая жизнь!
Пасквале невольно вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, какъ будто трамонтано своею холодною, вселеденящею струею проникъ до самаго сердца и заставилъ его сжаться мучительною болью.
И въ это время до его слуха долетѣлъ заставившій его встрепенуться протяжный призывный крикъ, сорвавшійся съ палубы парохода, плавно покачивающагося на гребняхъ крупныхъ, перекатывающихся, какъ жидкое холодное зеленовато-голубое, полупрозрачное стекло, волнъ.
Этотъ крикъ, словно чайка, коснувшись крыломъ непрерывно колыхающейся, зыбучей груди моря, рванулся вдаль, отзываясь въ горахъ и прибрежныхъ скалахъ слабымъ эхомъ, долетѣлъ до берега и затерялся гдѣ-то среди жмущихся одинъ къ одному домиковъ, сбившихся въ общую массу, напоминающую огромный пчелиный улей съ ходами и ячейками, всегда чуть слышно гудящій и всегда окутанный дымкою испареній.
— Гей-о-гей! Лодку! Подайте по-о-одку-у-у!…
— Вѣроятно, есть еще пассажиръ! — мелькнула мысль въ мозгу Пасквале, и онъ, встрепенувшись, весь обратившись въ зрѣніе, глядѣлъ на красивое, кажущееся издали такимъ чистенькимъ, такимъ бодрымъ и граціозно веселымъ суденышко, и онъ не замѣчалъ того, что его дрожащая правая рука, то застегивавшая, то отстегивавшая единственную и уже давно плохо державшуюся пуговицу пальто, оборвала эту злополучную пуговицу и безпомощно тискала ее между пальцевъ, а посинѣвшія и сморщившіяся, сложившіяся въ странную печальную улыбку губы торопливо, скороговоркою бормотали вслухъ:
— Мадонна! Дѣва Пречистая! Сдѣлай такъ, чтобы это былъ не кто-нибудь изъ команды, а иностранецъ, всего лучше — инглезе, потому что всѣ инглезе — богатые люди: они бѣдныхъ боэровъвѣдь дочиста ограбили…
И еще, Святая Дѣва, сдѣлай такъ, чтобы онъ не вздумалъ остановиться въ какомъ-нибудь отелѣ тутъ, на берегу! Внуши Ты ему, если онъ самъ не знаетъ, что вѣдь это лѣтомъ, когда жарко, тутъ хорошо, кто купаться въ морѣ любитъ, а теперь, зимою, тамъ, наверху, на южной сторонѣ, гораздо лучше и удобнѣе, и теплѣе, и солнце есть.
И сдѣлай такъ — вѣдь Тебѣ это ничего не стоитъ, — чтобы онъ не вздумалъ наверхъ идти пѣшкомъ, какъ проклятые нѣмцы-тодески ходятъ, а взялъ бы кароццу!… А если онъ пойдетъ пѣшкомъ, прикажи Ты святому Іосифу или кому тамъ еще, кто этимъ завѣдуетъ — пусть, какъ только причалитъ къ пристани лодка этого стараго морского волка Кеккино Кастро, принявшаго форестьера съ парохода, пусть трамонтано нанесетъ тучку, такъ, не очень большую, и пусть тучка брызнетъ дождемъ! Ты знаешь, Пречистая Дѣва, что теперь — не лѣто, а мертвый зимній сезонъ, и Ты знаешь, какъ плохи дѣла зимою у бѣдняковъ: вѣдь, въ сущности, голодаемъ! Если ты не забыла, какъ ты со святымъ Іосифомъ и Младенцемъ Іисусомъ бѣжала въ Египетъ, безъ куска хлѣба, Ты должна помнить, что значитъ не имѣть возможности накормить своего ребенка! И у Тебя, Мадонна, былъ всего одинъ Іисусикъ, а у насъ — шестеро, и жрутъ они — каждый полкило макаронъ умнетъ, а съ масломъ и того больше…
Пасквале хотѣлось напомнить Мадоннѣ, что ей во время бѣгства въ Египетъ, навѣрное, не приходилось заботиться особенно о томъ, какъ и чѣмъ накормить несшаго ее и Младенца Іисуса ослика: въ то время земли было много, людей — мало, и, навѣрное, осликъ могъ себѣ преспокойно щипать травку на поляхъ возлѣ дороги, а если и приходилось покупать сѣно, то, надо думать, за какую-нибудь лиру можно было купить сѣна цѣлый квинталъ. А теперь сѣно, и очень неважное, подмоченное и смѣшанное съ бурьяномъ сѣно, стоитъ такъ дорого, что «Кардиналу» на день на лиру еле-еле хватаетъ. И «Кардиналъ» вѣдь хоть и старъ, но онъ — лошадь, и, значитъ, ему нужно почти вдвое больше, чѣмъ ослику…
Во тутъ же Пасквале усомнился, удобно ли напоминать Мадоннѣ о такихъ мелочахъ, а въ концѣ-концовъ рѣшилъ о «Кардиналѣ» и сѣнѣ промолчать, но зато поторопился скороговоркою добавить:
— Разумѣется, при такихъ обстоятельствахъ, каковы наши, Святая Дѣва, — немыслимо, положительно немыслимо сдѣлать что-нибудь пріятное для тебя! Но какъ только, Мадонна, представится хоть малѣйшая возможность, хоть какая-нибудь возможность сдѣлать Тебѣ маленькій подарочекъ…
— Эй, веттурино! Иди, забирай багажъ эччеленцы! — прервалъ бормотанье жадными глазами наблюдавшаго, какъ пристаетъ лодка, Пасквале хриплымъ, но веселымъ голосомъ Чекко-Кастро. И по тону Чекко Пасквале понялъ, что форестьеръ хорошо заплатилъ за короткій переѣздъ. И, встрепенувшись, онъ со всѣхъ ногъ бросился къ лодкѣ. И онъ слышалъ, какъ заискивающе ухмыляющійся Кеккино, выкладывая на влажныя плиты набережной багажъ иностранца, эти сундучки, раздувшіеся темные чемоданы и перетянутые туго и аккуратно ремнями свертки платья, — настоятельно предлагалъ свои услуги на случай, если понадобится лодка для морскихъ экскурсій:
— Пусть только глазомъ мигнетъ тогда ваша свѣтлость! Лучшая барка на всемъ островѣ — къ услугамъ князя! Пусть только князь помнитъ, кого позвать: Кеккино или Чекко-Кастро! Того самаго Кастро, который сегодня такъ быстро доставилъ князя къ берегу, какъ не доставилъ бы и паровой катеръ!
И тутъ же этотъ… блюдолизъ Чекко, всегда обирающій иностранцевъ, всегда надувающій ихъ, прикрикнулъ на Пасквале строгимъ, прямо-таки начальническимъ, не терпящимъ никакихъ возраженій тономъ:
— Ну, ты, черепаха! Пошевеливайся! Да смотри! Не кого-нибудь повезешь — настоящаго князя!
Но Пасквале Мальдачена былъ не въ такомъ настроеніи, чтобы оборвать наглеца: онъ весь былъ охваченъ радостью, что этотъ день не пропалъ, что онъ, такъ или иначе, но пріѣдетъ сегодня домой не съ пустыми руками, и что Анунціата не устроитъ никакой сцены… И Пасквале чувствовалъ приливъ теплою волною нахлынувшей на его душу теплой благодарности Мадоннѣ: эта она, Пречистая Дѣва, услышала его, Пасквале, горячую молитву, и распорядилась сама, или, быть можетъ, шепнула Младенцу на ушко, что она хочетъ — пусть у веттурино Пасквале Мальдачена сегодня будетъ, наконецъ, сносный заработокъ!
И Пасквале торопливо перетаскивалъ къ экипажу и быстро и ловко укладывалъ багажъ иностранца, а этотъ послѣдній, стоя на самомъ краю набережной, скучающимъ, разсѣяннымъ и словно презрительнымъ взоромъ оглядывалъ все вокругъ.
Особенно долго, словно выискивая что-то, взоръ пріѣзжаго останавливался на домишкахъ рыбачьяго поселка, на странныхъ старинныхъ постройкахъ, нижніе этажи которыхъ представляли собою большіе полутемные и грязные сараи, куда рыбаки на ночь и въ ненастье убираютъ лодки, втаскивая ихъ на пологій берегъ на валькахъ.
Въ самомъ дѣлѣ, для непривычнаго человѣка этотъ поселокъ представлялъ любопытное зрѣлище, хотя бы уже по тому одному, что сейчасъ прогнанныя трамонтано, препятствующимъ рыбной ловлѣ, рыбачьи лодки разнообразнѣйшихъ цвѣтовъ, формъ и величинъ, начиная съ грузной, черной, пахнущей дегтемъ и рыбою двухмачтовой барки, напоминающей жирную и лѣнивую утку, и кончая маленькими пестро, крикливо окрашенными лодочками, предназначенными исключительно для посѣщенія гротовъ, — всѣ выползли, выскочили на берегъ. Однѣ изъ нихъ тѣснясь, прижимаясь другъ къ другу, совершенно загромоздили берегъ, иныя — уперлись почти вплотную носами въ ближайшіе къ берегу дома, словно желая забраться въ лавчонки и мастерскія, поглядѣть, что дѣлается тамъ, а нѣкоторыя, отбившись, уйдя, какъ уходятъ отъ неряшливой и безцеремонной, не стѣсняющейся съ чужими боками, топчущейся по чужимъ ногамъ толпы, выбрались и совсѣмъ далеко отъ берега, на самую середину раздѣляющей рыбачій поселокъ на двѣ части пьяццы.
Оглядѣвъ хмурымъ и недовольнымъ взоромъ эту картину, иностранецъ какъ будто заколебался, словно взвѣшивая, стоитъ ли оставаться тутъ, не лучше ли взять опять лодку и вернуться опять на лѣниво покачивающійся пароходъ, поминутно показывающій часть краснаго днища ниже катеръ-линіи, но расходившееся не на шутку море сердито катило къ берегу умиравшія съ тихимъ ропотомъ на прибрежной галькѣ волны, оставлявшія на перекатывающихся съ явственнымъ, далеко слышнымъ гуломъ голышахъ, словно изорванныя въ лохмотья кружева-клочья отливающей всѣми цвѣтами радуги пѣны прибоя, отошедшая отъ пристани лодка Чекко Кастро плясала на волнахъ отчаяннымъ образомъ, и вѣтеръ усиливался съ каждою минутою, а на горизонтѣ стѣною поднималась закрывшая уже чуть ли не половину неба тяжелая свинцовая туча, грозившая проливнымъ дождемъ, можетъ быть, грозою. И иностранецъ рѣшился ѣхать.
Когда отъѣхали довольно далеко отъ пристани, иностранецъ вынулъ изъ кармана портсигаръ, досталъ двѣ папиросы, одну закурилъ самъ, другую протянулъ Пасквале и сказалъ:
— Ну-съ, автолидонъ! Куда ты повезешь меня?
Онъ говорилъ довольно правильно и со сравнительно сноснымъ произношеніемъ, но сразу чувствовалось, что итальянскій языкъ — не его родной, а только изученный имъ языкъ, и что онъ подыскиваетъ, напрягая память, необходимыя слова.
— Куда прикажетъ ваша свѣтлость, туда и повезу! — живо обернулся, улыбаясь, извозчикъ, и потомъ добавилъ:
— Есть отель Виндзоръ, есть Пагано, Квисисана… Въ Квисисанѣ всегда всѣ русскіе останавливаются…
Лицо иностранца чуть замѣтно потемнѣло, и въ глазахъ что-то промелькнуло и исчезло.
— Всѣ русскіе? Но мнѣ-то какое дѣло до всѣхъ русскихъ? — сказалъ онъ жесткимъ голосомъ.
— Я думалъ, эччеленца… я думалъ… — замялся сконфуженный Пасквале.
— Ты вообразилъ себѣ, что я — русскій? Да? И ошибся! Но… но мнѣ интересно знать, почему… почему ты это вздумалъ? А?
— Потому что… потому что только одни русскіе курятъ такія дорогія сигареты! — заискивающе и какъ бы извиняясь за свою смѣлость, отвѣчалъ Пасквале. — И потомъ… положимъ, иногда ихъ курятъ и нѣмцы. Но нѣмецъ никогда не угоститъ своею сигаретою извозчика. Если онъ куритъ большую, настоящую сигару, то еще, быть можетъ, швырнетъ мальчишкамъ окурокъ. Но дать бѣдному человѣку цѣлую сигарету…
Иностранецъ пробормоталъ что-то, чего Пасквале разобрать не могъ, потомъ сказалъ сухимъ тономъ:
— Запомни разъ навсегда: я — не русскій, и русскихъ не выношу. И въ твою Квисисану, или, вообще, туда, гдѣ много русскихъ — попасть не желаю! Понялъ?
— Можетъ быть, ваша свѣтлость остановится въ частномъ домѣ? Дешевле отелей… Есть одна падрона… Ея мужъ — бригадиръ карабинеровъ…
— Къ чорту! — выругался съ сердцемъ иностранецъ. — Къ чорту! Видѣть поминутно сыщика…
Пасквале задумался. Потомъ, словно обрадовавшись, опять обернулся къ сѣдоку:
— Знаю, эччеленца, знаю! Есть одна вилла… Тамъ, на горѣ… У развалинъ дворца цезаря Тимберіо…
— То-есть, Тиверія?
— Такъ иностранцы говорятъ… А правильно — Тимберіо. Цезарь, императоръ Тимберіо… Знаете, это тотъ самый, который Христа казнить приказалъ… Ну, и еще одного нашего, мѣстнаго рыбака — тоже…
— Стой! О Христѣ — не интересно!
— Хорошо! — покорно согласился извозчикъ. — Хорошо! Какъ угодно будетъ вашей свѣтлости… Я же только хотѣлъ сказать, что знаю тамъ одну частную виллу. Двѣ старушки хозяйки только и живутъ тамъ сейчасъ. И вамъ тамъ будетъ удобно… И весело: всѣ иностранцы туда экскурсіи совершаютъ. Каждый день! Соберутся компаніею, возьмутъ ословъ и ѣдутъ. Американцы, нѣмцы, русскіе… И у хозяекъ виллы — завтракаютъ…
— Не хочу! Покою не будетъ!
Обезкураженный Пасквале смолкъ и задумчиво дергалъ вожжами, подгоняя медленною рысцою трусившаго «Кардинала».
— Послушай, пріятель! — заговорилъ, швыряя докуренную папиросу въ придорожную канаву, форестьеръ. — Послушай! Ты пойми: отели мнѣ осточертѣли. Туристы тоже. Эти экскурсіи, фотографы любители, барышни съ альбомчиками — все къ чорту! Все надоѣло! Неужели нѣту угла, гдѣ бы человѣкъ могъ заснуть, отдохнуть, не слыша стрекотанья, не видя хамовъ лакеевъ, вымогающихъ подачки, не видя сосѣдей, болтающихъ, какъ попугаи? А? Ты, напримѣръ… У тебя развѣ нѣтъ своего угла?
— Живемъ бѣдно! — тусклымъ, упавшимъ голосомъ отвѣтилъ, не оборачиваясь, Пасквале. Онъ чувствовалъ, что иностранецъ чѣмъ-то недоволенъ, и это сознаніе угнетало и тревожило его и мѣшало ему придумать что-нибудь, чѣмъ можно было бы угодить «эччеленцѣ».
— Знаю!… Но у тебя, напримѣръ, неужели не найдется комнатки, чтобы я могъ отоспаться хоть и не видѣть противныхъ рожъ? Ну, капризъ это. Ты знаешь, меня всегда эксцентричнымъ считали. Но я хочу жить по-своему, и, согласись, я имѣю право? Гдѣ твой домъ?
Пасквале, колеблясь, нерѣшительно показалъ рукою въ сторону отъ группы разсыпавшихся въ безпорядкѣ на горномъ хребтѣ оригинальной архитектуры домовъ и домиковъ съ плоскими крышами-террасами.
— Тамъ! Видите? Правѣе этого большого дома! Только… только пусто, уединенно у насъ! Три дома всего… А то — виноградники да сады… И людей мало… Скучно будетъ…
Но иностранецъ, повидимому, уцѣпился за мысль о домишкѣ Пасквале.
— Вези, я хочу видѣть! Чѣмъ мы рискуемъ? Не понравится, отвезешь въ городъ, въ какой-нибудь отель. А то — опять къ пароходу. Успѣемъ вѣдь? Да бери еще папиросу… А мѣсто мнѣ нравится. Море видно…
— Съ двухъ сторонъ! — отвѣтилъ, оживляясь, извозчикъ.
— Зелень кругомъ… тихо… спокойно… никто тебѣ въ тарелку не заглядываетъ. Никому дѣла нѣтъ, какого цвѣта галстукъ на тебѣ, какіе сапоги…
И, окончательно развеселившись, онъ дружески хлопнулъ Пасквале по плечу и засмѣялся беззаботнымъ смѣхомъ.
Потомъ, оборвавъ смѣхъ, спросилъ Пасквале:
— Такъ, говоришь, никто такихъ дорогихъ сигаретъ не куритъ, кромѣ русскихъ?
— Понятно! Сольдо штука! Коробка — цѣлая лира. Кто много куритъ, тому коробки на день мало. А я на одну лиру всю семью, хоть въ проголодь, а все же накормлю…
— Ха-ха-ха! — весело смѣялся иностранецъ. — На одну лиру? Макаронами? Эхъ, вы, макаронники!… Но не въ томъ дѣло! Такъ ты и меня счелъ за русскаго? Ха-ха-ха! А я — не русскій. Русскіе — полуварвары.
— Мы ихъ раньше и не видали, эччеленца! Теперь много пріѣзжаетъ! Ничего, жить можно! Не гордые, простые…
— Да я-то ихъ не выношу! Я лично…ты о Румыніи слышалъ? Вами же, итальяшки, когда-то владѣли. Ну, и страна культурная! Съ конституціею! Съ будущимъ! Страна молодая! Но мнѣ тамъ тоже смертельно надоѣло… И я уѣхалъ. Пошляться захотѣлось. Людей поглядѣть…
— Многіе путешествуютъ.
— Да, многіе! И уже второй годъ странствую. Понимаешь? Если кто-нибудь тебя обо мнѣ спроситъ…
— Некому спрашивать!
— Ну, на всякій случай! Если спросятъ, скажи: синьоръ изъ Румыніи. И уже два года путешествуетъ. Понимаешь?
— Очень просто!
— Да, второй годъ. Побродилъ-таки! Поистрепалъ нервы!…Теперь, знаешь, куда-нибудь, къ какому-нибудь мѣсту приткнуться хочется, отдохнуть надо. Отыскать тихій и мирный уголокъ, гдѣ не было бы бомбъ, экспропріацій, революцій… Гдѣ люди живутъ тихо и мирно, разумно трудятся, не прожигаютъ жизнь… Ты въ Парижѣ былъ когда-нибудь?
— Въ Палермо былъ, въ Парижѣ — нѣтъ.
— Ну, я сбѣжалъ оттуда! Нервы не выдержали! Тамъ, братъ, у человѣка изъ живого тѣла куски на ходу вырываютъ… Смертный бой какой-то! И женщины… это какія-то акулы или шакалы… Ну, я понимаю: каждый хочетъ жить, каждый норовитъ урвать что-нибудь, особенно отъ иностранца! Ну, и тащи, чортъ бы тебя взялъ! Тебѣ поправилась шляпка? Получай! Накидка? Тащи! Но не накидывайся, какъ… какъ хищный звѣрь! Не выдавай себя съ головою!… Ну, и я сбѣжалъ изъ Парижа. И очень, очень радъ этому! И теперь я хочу одного — отдохнуть. Пожить среди простыхъ, но честныхъ людей, тихо-тихо…
— Но мы, кажется, пріѣхали? Да? Это, дружище, твоя «вилла» или «палаццо»? Н-ну, посмотримъ! Бываетъ и хуже!
И иностранецъ-спустился съ экипажа передъ калиткою маленькаго, стараго, сильно пострадавшаго отъ долгаго существованія зданія съ неровными, не симметрично расположенными окнами, захватанною ветхою дверью и плоскою крышею.
Для постояльца, столь неожиданно ниспосланнаго благодѣтельною судьбою семьѣ Пасквале Мальдачена, пришлось очистить расположенную на югъ, съ видомъ на безконечную гладь моря, небольшую, но казавшуюся уютною и ему понравившуюся сравнительно чистую комнату. Но, чтобы сдѣлать ее удобообитаемою, пришлось поработать немало, и покуда шла эта работа, въ которой главная доля участія принадлежала Ануиціатѣ, форестьеръ провелъ добрый часъ въ небольшомъ садикѣ и виноградникѣ Пасквале, бродя по террасамъ, спускающимся къ морю.
Здѣсь, на южномъ склонѣ, нѣсколько защищенномъ отъ трамонтано невысокимъ горнымъ хребтомъ и получавшемъ въ неизмѣримо большемъ количествѣ солнечное тепло, чѣмъ на всемъ протяженіи сѣвернаго берега островка, было гораздо уютнѣе и какъ-то тише, спокойнѣе, чѣмъ на набережной, и все окружающее значительно менѣе напоминало о томъ, что стоитъ зима. Отсюда и море, разстилавшееся передъ глазами, казалось болѣе голубымъ и болѣе спокойнымъ, потому что не видно было судорожно бьющейся у береговъ и взметывающей горы бѣлой пѣны волны и только чуть слышно долеталъ оттуда, снизу, ритмическій гулъ прибоя. И небо здѣсь казалось чище, и чаще въ просвѣты между тучъ голубѣла безмятежно его эмаль и падалъ на влажную землю цѣлыми снопами солнечный живительный свѣтъ.
И пріѣзжій бродилъ по террасамъ, останавливался, присаживаясь на каменныхъ скамьяхъ, или стоялъ, прислонившись къ поросшей мохомъ стѣнѣ съ чернымъ отъ дряхлости гребнемъ, — и все время курилъ безъ перерыва, одну папиросу за другою, тутъ же швыряя окурки. И было во всѣхъ его движеніяхъ что-то юное, стремительное, задорное, но въ то же время и усталость, и забота были написаны на его лицѣ.
Самого Пасквале не было дома: иностранецъ потребовалъ, чтобы къ вечеру былъ изготовленъ обѣдъ, — хорошій обѣдъ, съ виномъ и дессертомъ, а такъ какъ въ домѣ ничего, кромѣ стараго козьяго сыру, макаронъ и черстваго хлѣба не было, то Пасквале, захвативъ съ собою брошенную иностранцемъ кредитку въ пятьдесятъ лиръ, сломя голову побѣжалъ въ недалекій городокъ за покупками. Дѣтей не было слышно, Анунціата, сунувъ имъ по сухарю, прогнала изъ дому, запретивъ не только возвращаться, но даже близко показываться до вечера, чтобы они не потревожили иностранца крикомъ и шумомъ. И теперь въ домѣ осталась только она, да помогавшая ей прибирать комнату десятилѣтняя Нанина, худенькая дѣвочка со смуглымъ личикомъ, скрашеннымъ большими, черными, нездоровымъ, лихорадочнымъ огнемъ горящими глазами.
Приборка была окончена быстро, и Анунціата втащила въ комнату чемоданы форестьера и разложила на умывальникѣ вынутыя изъ спеціальнаго чемоданчика пріѣзжаго принадлежности для туалета. Эти вещи — одеколонъ, мыло, порошокъ, гребенка, зеркальце, въ изящныхъ коробочкахъ и футлярахъ, поразили ее и наполнили ея душу страннымъ, смутнымъ, смѣшаннымъ чувствомъ неясной тоски, любопытства, тревоги, раздраженія, — и какой-то особой, чисто женской нѣжности. Она осторожно, словно лаская и готовясь цѣловать, бережно вынимала ихъ изъ чемодана, и отъ нихъ пахло такъ хорошо. И нѣкоторыя вещицы, самаго назначенія которыхъ она не знала, не могла угадать, она робко и нѣжно, и боязливо гладила заскорузлыми черными пальцами и шептала ласковыя слова:
— Тебя я сюда поставлю, вотъ сюда, малюточка!
И когда Анунціата, желая убрать чемоданъ, поставила его на стулъ и стала гладить зеленоватую, мягкую, шелковистую матовую кожу его, испещренную рубчиками, нѣжную, кажется, таящую въ себѣ скрытую теплоту, ей почему-то вспомнилась вся, вся прожитая ею жизнь, всѣ эти стрѣлою промчавшіеся, куда-то унесшіеся годы ея молодости, все то, что жило въ душѣ, просилось наружу, стремилось вырваться, и замирало, и притихало, и потомъ копошилось въ тайникахъ.
Ей вспомнилось, какъ, дѣвушкою, она мечтала о чемъ-то, о какой-то другой, необычной для всѣхъ жизни, полной пѣсенъ, смѣха, радости, тепла и свѣта жизни.
Ей вспомнилось, что она была, — Мадонна, такъ это недавно и вмѣстѣ такъ безконечно давно это было! — была молода. И люди говорили, что она была хороша, и добивались ея улыбки, и мужчины бѣгали за нею. И она была горда этимъ… А потомъ…
Вышла замужъ. Узнала, что именно люди называютъ любовью… И куда-то ушли, умерли грезы молодости, и умеръ смѣхъ, и умерла радость, и вмѣсто страстно желаннаго праздника — пришли и безъ конца потянулись сѣрые будни.
— Дура я, дура была! — бормотала Анунціата и, не замѣчая, что крупныя слезы катятся по разгорѣвшимся щекамъ и падаютъ на грудь рубашки и смачиваютъ ея грубую, измятую, вылинявшую ткань, — машинально гладила шершавою рукою, ласково и нѣжно, бокъ чемодана, глядя затуманенными слезами и ничего не видящими глазами какъ будто на блестящіе бронзовые замки, а на самомъ дѣлѣ въ какія-то невѣдомыя дали, туда, въ безвозвратное прошлое, усѣянное могилами, въ которыхъ погребены грезы: мечты молодости, какія-то смутныя надежды, никогда не сбывающіяся ожиданія.
— Милый ты мой! Глупенькій ты мой! — шептала она сквозь слезы, обращаясь къ ставшему такимъ легкимъ чемодану.
Противъ ожиданій, форестьеръ остался доволенъ обѣдомъ и подъ конецъ его позвалъ Пасквале, усадилъ и сталъ угощать хозяина виномъ и сигаретами.
Пасквале, бѣгая за покупками, такъ усталъ, а главное, такъ наволновался, что ему не хотѣлось ни ѣсть, ни нить, и онъ чувствовалъ, что нѣсколько глотковъ вина, правда, стараго, выдержаннаго, душистаго и крѣпкаго краснаго вина, — бросились ему въ голову и затуманили отчасти сознаніе. И теперь ему, Пасквале, казалось, что онъ совершенно напрасно такъ тревожился и волновался все послѣднее время вообще и сегодня — въ особенности. Наконецъ, развѣ нѣтъ Мадонны съ Младенцемъ? Они посылаютъ испытаніе людямъ, особенно тѣмъ, которые склонны падать духомъ и колебаться. Но они дѣлаютъ это любя и всегда во-время посылаютъ помощь тѣмъ, кто въ нихъ вѣритъ. Но, разумѣется, отнюдь не соціалистамъ и анархистамъ, самое существованіе которыхъ противно небу.
Правда, нѣтъ ничего удивительнаго, что голодные люди становятся соцілистами и даже анархистами, которыхъ всѣ травятъ, какъ бѣшеныхъ собакъ. Но… но лучше все же не увлекаться этимъ!… Жили же люди, и не хуже, а, поди, еще лучше жили раньше, когда никто и не зналъ, и не вѣдалъ, что такое — соціализмъ. И Мадонна, и Младенецъ тогда были ближе къ людямъ и чаще приходили къ нимъ на помощь. Очень понятно: тогда вѣдь никто не грозилъ выгнать священниковъ изъ храмовъ и самые храмы обратить… обратить… Ну, тутъ трудно разобраться: патеръ Амброджіо увѣряетъ, что соціалисты намѣрены, экспропріировавъ святые храмы, выкинуть оттуда всѣ святыни, даже творящую и теперь чудеса статую приплывшаго безконечно давно къ берегамъ острова на никѣмъ не управляемой лодочкѣ, безъ парусовъ и безъ веселъ, санъ-Костанца…А анархисты, тѣ по-просту грозятъ подложить подъ древнюю церковь нѣсколько фунтовъ этого страшнаго динамита и взорвать храмъ на воздухъ со всѣмъ, что въ немъ есть, даже со статуею самой Святой Дѣвы. Разумѣется, это обидно, и это заставляетъ Дѣву иногда показать себя болѣе суровою по отношенію къ людямъ, чѣмъ это есть на самомъ дѣлѣ… Но стоитъ помолиться какъ слѣдуетъ, дать обѣщаніе Мадоннѣ — сдѣлать ей маленькій подарочекъ, и она вновь улыбается… И посылаетъ хоть маленькое чудо. Вѣдь пусть говорятъ, что хотятъ, а это такъ: развѣ не чудо — явленіе этого форестьера? А главное, развѣ не чудо эта его фантазія — остановиться не въ гостиницѣ, наконецъ, не на какой-нибудь благоустроенной виллѣ, а въ полуразвалившемся домишкѣ, далеко отъ города?
Въ сущности, весь заработокъ за сегодня могъ быть полторы, много двѣ лиры. А вонъ форестьеръ уже заплатилъ за экипажъ, далъ лиру ни за что, ни про что, такъ, походя далъ цѣлую лиру — Нанинѣ, когда она принесла графинъ воды, далъ лиру ему, Пасквале, за сдѣланныя въ городѣ покупки. Въ общемъ, это уже четыре лиры, потому что, разумѣется, мать отобрала деньги отъ Нанины… Дѣвчонка плачетъ. Но это — пустяки: пореветъ, пореветъ и успокоится…
Теперь, за комнату, за состряпанный Анунціатою обѣдъ, за чистое бѣлье, за услуги вѣдь дастъ же онъ что-нибудь? Положимъ, хоть три лиры… Итого будетъ — семь… Да если вздумаетъ уѣхать, — перебраться въ отель, уѣхать совсѣмъ съ острова, — не пойдетъ же онъ пѣшкомъ и не потащитъ съ собою багажъ… Значитъ, опять — полторы, быть можетъ, двѣ лиры…
Нѣтъ, жить можно! И надо не забывать Мадонну и Младенца, чтобы и они не забывали…
— Это кто же? — пробудилъ отъ задумчивости Паскале, ставя на столъ опорожненный стаканъ, постоялецъ.
Пасквале сидѣлъ спиною къ двери, и, чтобы увидѣть, о комъ говорилъ форестьеръ, ему пришлось повернуться всѣмъ туловищемъ. И онъ увидѣлъ мелькнувшій въ дверяхъ силуэтъ высокой, стройной женской фигуры.
— Это? — отозвался онъ. — Это Джина, эччеленца! То-есть, сестренка моей жены! Пришла съ работы. Ходитъ она, знаете ли, шить…
— Женщина? Или дѣвушка?
— Дѣвушка, синьоръ! Пора бы выдать замужъ, да кто же безъ приданаго теперь возьметъ? Да еще сироту…
Форестьеръ налилъ вина въ стаканы себѣ и слабо отнѣкивавшемуся хозяину, — и потомъ сказалъ вѣскимъ тономъ:
— Надо цѣнить и уважать тѣхъ, кто трудится, особенно, если это — женщина! Шляпу долой передъ труженицею женщиною! Но только передъ тою, которая дѣйствительно трудится, а не дѣлаетъ видъ, что работаетъ! Шляпу долой, говорю я вамъ!
— Да, сиротка она, синьоръ! И ходитъ по домамъ шить… Лира за день… Если еще работа есть! — почти бормоталъ Пасквале.
— Да? Это — дѣлаетъ тебѣ честь, что ты сиротку жалѣешь… И пріютилъ… и оберегаешь… Ну, и отлично! А теперь, милый другъ я хочу спать!
И форестьеръ сталъ, не стѣсняясь присутствіемъ хозяина, раздѣваться.
Пасквале захватилъ торопливо грязныя тарелки, стаканы, сгребъ неумѣлою и неосторожною рукою крошки со стола и на ципочкахъ, сдерживая дыханіе, вышелъ изъ комнаты постояльца въ свою спальню.
Анунціата, Джина и Нанина стояли у окна и разсматривали золотую монету, которую далъ форестьеръ впередъ за столъ и квартиру. Монета переходила изъ рукъ въ руки старшихъ, и мать поминутно отгоняла Нанину, которой смертельно хотѣлось прикоснуться къ золоту. На лицахъ всѣхъ трехъ было странное, тревожное выраженіе, и Джина, когда вошелъ Пасквале, сдѣлала движеніе, какъ будто она хотѣла скрыть отъ него деньги. А Анунціата отвернулась въ сторону и потомъ сказала Нанинѣ грубымъ шепотомъ, въ которомъ сквозила обида:
— А ты — только посмѣй разболтать!… Слышишь? Если я узнаю…
— Я никому…
— Будетъ вамъ! — прекратилъ пререканія Пасквале. — Лучше о томъ позаботьтесь, чтобы ему спать никто не помѣшалъ…
— Онъ — надолго? — задала вопросъ Джина.
— А тебѣ что? Твою комнату занялъ? Не на годъ, не безпокойся! Да и получили мы, вѣдь получили свое? — отозвался Пасквале.
— А я гдѣ буду спать? — капризнымъ голосомъ задала вопросъ дѣвушка.
— Не безпокойся: ужъ положимъ!
— Жена! Гдѣ дѣти? Придутъ? Ну, это — твое дѣло: если изъ-за ихъ гвалта онъ разсердится и уѣдетъ…
— А я развѣ не сумѣю имъ глотки заткнуть?
— Да! Столько труда было… Вѣдь это — Мадонна помогла! Какъ онъ упирался?!
— Хочу да хочу въ отель!
— Но я свое сдѣлалъ! Привезъ! Теперь — ваша очередь. И, смотрите…
— Да знаемъ, знаемъ! — откликнулась нетерпѣливо Анунціата.
Форестьеръ проснулся, когда уже смеркалось, и потребовалъ, чтобы былъ приготовленъ кофе, а попозже — ужинъ, и женщины принялись за работу, а Пасквале, рѣшившій, что нѣтъ никакого смысла, положительно не стоитъ выѣзжать къ вечернему, теперь всегда приходящему полупустымъ пароходу, старался одновременно и не мозолить глазъ постояльцу и, вмѣстѣ, быть у него подъ рукою, на случай, если тому что-нибудь понадобится. И, въ самомъ дѣлѣ, тотъ, погулявъ десять минутъ по винограднику и выкуривъ пару папиросъ, обратился къ хозяину:
— Эй, дружище! Гдѣ ты?
— Я здѣсь, ваша свѣтлость! — отозвался торопливо Пасквале.
— Скучновато у васъ! — завязалъ разговоръ иностранецъ. — Не привыкъ я къ такой жизни! Съ дѣтства — словно въ котлѣ какомъ кипящемъ жилъ… Но, чортъ побери, отчасти мнѣ это нравится… Стой! Бери сигарету!
— Я тебя по-своему, по-ру… румынски буду звать! — заявилъ онъ. — Ты — Пасквале? Ну, значитъ, Пашка! Не Паска, какъ вы коверкаете, а Пашка, Паша! Да! И мнѣ тутъ у васъ нравится, ей-Богу! Миръ, тишина, спокойствіе. И нѣтъ пьяныхъ, разгульныхъ… Простые, тихіе, работящіе люди… И эта настоящая демократичность… Вотъ, ты — извозчикъ. Но отъ тебя нельзя ожидать какого-нибудь этакого… хамства… Да! И если мнѣ тутъ понравится, то, чортъ возьми, кто запретитъ мнѣ? Я куплю тутъ клочокъ земельки, непремѣнно съ виноградникомъ и садикомъ, выстрою домикъ… И, обязательно, съ колонками… И потомъ, нѣтъ, право, мнѣ это нравится: маленькая ниша въ стѣнѣ у воротъ, тамъ — статуя Христа мы Мадонны… Мраморъ… О кругомъ — зелень. И передъ статуею — лампадочка. Такой слабенькій, робкій огонекъ, чуть теплящійся… Въ этомъ есть что-то… что-то древнее, римское, или греческое… что-то — языческое… И я не вѣрю, конечно, ни во что… все это — миѳы… Красивые, — да, интересные, да, — но мифы, мифы, и больше ничего, но въ нихъ есть что-то подкупающее, напоминающее о полузабытомъ дѣтствѣ, и я поставлю, поставлю Мадонну…
И мы будемъ ходить другъ къ другу въ гости… Я усталъ, я очень усталъ, — я хочу отдохнуть. Мнѣ надоѣло — слышишь ты? — надоѣло мыкаться по свѣту и все убѣгать, все убѣгать. Я усталъ, я очень усталъ.
Утромъ слѣдующаго дня онъ всталъ съ темнымъ, угрюмымъ лицомъ, неразговорчивый, и уже не называлъ Пасквале другомъ и не приглашалъ играть въ карты и даже не угощалъ папиросами. Ему было скучно. Онъ былъ недоволенъ, онъ тосковалъ.
— Ну, что у васъ въ Италіи хорошаго? Чѣмъ расшевелить душу? Что же есть у васъ? Кричатъ: Италія, Италія! Поэзія, красота, восторгъ, блаженство! Гдѣ же оно?
— Тарантелла есть! — робко сказалъ обезкураженный Пасквале.
Форестьеръ нѣсколько оживился, но все же проворчалъ:
— Наши деревенскія бабы и дѣвки не хуже вашихъ тарантелльщицъ «козачка» или «гопака» выплясываютъ.
— Иностранцы — фотографіи снимаютъ…
— Идіотское занятіе!
— Ну, рисуютъ еще. Мажутъ красками…
Форестьеръ оживился:
— Достань краски, Пашка! Слышишь? Кисти, полотно, все, что нужно! — скомандовалъ онъ. — Вотъ и ладно! Займусь! Если не продается нигдѣ, — поймай какого-нибудь… маляра… дай двадцать, тридцать, пятьдесятъ лиръ, — но купи все, что нужно! Ну, табуретку, или… да, это называется — мольбертъ! Ну, живо! Чтобы — одна нога здѣсь, другая — тамъ! Стой! И если кто спроситъ — про меня, — ты говори…
— Некому спрашивать, эччеленца!
— Стой, не лотоши! Скажи: художникъ стоитъ… румынскій! Только, скажи, у него въ Неаполѣ ладзарони все украли, шкатулку, мольбертъ, все… И онъ, скажи, для выставки большую картину пишетъ: горы, море, Везувій, пиніи…
Пасквале отправился исполнять порученіе, и ему повезло: онъ нашелъ въ магазинчикѣ въ городкѣ все, что было нужно, и съ пятидесяти лиръ принесъ еще диръ пять сдачи, да на его долю перепала пара, другая лиръ скидки по счету. И форестьеръ принялся за дѣло: выбравъ уголокъ, откуда было видно море, скалы, виноградники, какая-то утонувшая въ золотой осенней зелени вилла, онъ сталъ писать картину. Но черезъ пять минутъ позвалъ Пасквале:
— Еликни-ка, дружище, золовку свою, или какъ тамъ… Ну, ту самую… сиротку! Скучно такъ — безъ человѣческаго лица! Въ сущности, я терпѣть не могъ никогда — пейзажа. Я — жанристъ…
Джину пришлось уговаривать: она закапризничала и не хотѣла позировать, ссылась на то, что о дѣвушкахъ, служащихъ художникамъ въ качествѣ моделей, — а ихъ на островѣ — три, четыре, — идетъ худая молва, и никто не хочетъ на нихъ жениться.
Но въ концѣ-концовъ, когда Пасквале прикрикнулъ, а Анунціата попрекнула неблагодарностью, Джина съ надутымъ капризнымъ лицомъ и потемнѣвшими, потускнѣвшими, померкшими глазами, наскоро пріодѣвшись, вышла въ садикъ, гдѣ бродилъ, куря папиросу за папиросою, постоялецъ.
Тотъ при видѣ Джины оживился, потому что дѣвушка и въ дурномъ настроеніи, съ угрюмымъ лицомъ и нахмуренными бровями, все же была очень хороша.
Онъ ласково заговорилъ съ нею, сталъ усаживать ее въ удобную позу, давъ ей въ руки цвѣтокъ, сорванный тутъ же, и принялся поправлять ея фигуру, нѣжно и осторожно касаясь ея пышныхъ, черныхъ волосъ, ея упругаго, круглаго плеча.
Сначала Джина чувствовала на себѣ его упорные взгляды, и ей было жутко.
Но потомъ это чувство улеглось, исчезло, и Джина посмотрѣла на форестьера, и его молодое лицо показалось ей такимъ хорошимъ и привѣтливымъ. И дѣвушка почувствовала, какъ сильно забилось ея сердце въ молодой груди.
Но вдругъ форестьеръ забормоталъ что-то недовольнымъ голосомъ и сталъ рѣже глядѣть на свою прекрасную модель, и дѣло у него не спорилось.
— Не выходитъ! Должно быть, освѣщеніе плохое… И руки замерзли… Вы свободны, синьорина!
И онъ съ какой-то преднамѣренной суровостью, точно хотѣлъ заглушить въ себѣ иное чувство, отпустилъ Джину и далъ ей за работу двѣ лиры. И когда дѣвушка ушла, иностранецъ, хотя онъ и называлъ себя румыномъ, почему-то подумалъ чисто по-русски, чисто русскими стихами:
Ахъ, вижу я: кому судьбою
Волненья жизни суждены,
Тотъ стой одинъ передъ грозою,
Не призывай къ себѣ жены.
Въ одну телѣгу впрячь не можно
Коня и трепетную лань…
А старшая сестра, Аннунціата, пристально посмотрѣвъ на красавицу Джину, вдругъ заговорила какимъ-то тусклымъ, чуть слышнымъ голосомъ:
— Будь она проклята, эта жизнь! У меня тоже волосы были — всѣ, всѣ завидовали! Головѣ тяжело было: оттягивали! А я камень носила на головѣ! Воду носила! Багажъ таскала! И гдѣ они, мои волосы? Я безволосая теперь, совсѣмъ безволосая!… А грудь? Какая у меня грудь была?! А глаза?! И я могла, я могла все это сберечь… Но я дура была! Я боялась… И кто отнялъ у меня всю красоту? Работа, работа, работа! А что она дала мнѣ? Какую радость? И кому я нужна теперь? И съ тобою то же самое будетъ! Нѣтъ, я тебѣ говорю, я вѣрно говорю: будетъ, будетъ! И тогда ты пожалѣешь… да да, ты пожалѣешь…
Аннунціата чувствовала, что какой-то клубокъ подкатывается къ горлу и душитъ ее, ока чувствовала, что еще мигъ, — и она не выдержитъ и переполошитъ крикомъ всѣхъ окружающихъ. И испугаетъ его, форестьера…
Шатаясь, какъ пьяная, она подошла къ вдѣланному въ стѣну шкафчику, гдѣ со вчерашняго вечера хранилась до половины еще наполненная виномъ бутылка, и залпомъ выпила стаканъ.
Ей стало сразу легче. И куда-то ушелъ гнѣвъ на Джину.
— Если бы ты не была дурою, — сказала она странно измѣнившимся голосомъ, — если бы мы всѣ не были дурами… всегда, всегда…
А маленькая Нанина переводила блестящіе глаза съ матери на всхлипывавшую Джину и облизывала кончикомъ языка, быстрымъ, дрожащимъ, почему-то напоминающимъ змѣиное жало, — пересохшія губы.
Прошло нѣсколько дней. Форестьеръ не уѣзжалъ съ острова: онъ остался у Пасквале Мальдачена, и Пасквале не могъ нахвалиться его веселостью и щедростью, и простотою.
«Вотъ соціалисты говорятъ, — размышлялъ онъ, — будто всѣ знатные господа высокомѣрны и не знаются съ бѣдными людьми. Врутъ соціалисты! Посмотрѣли бы они на моего постояльца. Врутъ соціалисты»…
Погода стояла отвратительная: только одинъ день былъ ясный, солнечный, теплый, и море было гладко, какъ зеркало, и сине, какъ небо. Все же остальное время дулъ, то стихая немного, словно утомясь, то опять, будто набравшись силъ, свирѣпый, холодный трамонтано, приносившій невѣдомо откуда, уносившій Богъ вѣсть куда сѣрыя, изорванныя въ лохмотья тучи, плакавшія надъ островомъ упорными, тихими, тоскливыми слезами, — и по морю бѣжали, куда-то дѣловито торопясь, сердитые, шумливые валы, полупрозрачные, какъ жидкое стекло, съ сѣдыми, вскипающими гребнями, и весь берегъ острова былъ убранъ жемчужною пѣною прибоя, а на пристани волны заливали все пространство набережной, лодки пришлось убрать въ сараи, но волны докатывались и туда и стучались свирѣпо и настойчиво, негодуя, что люди убрали отъ нихъ то, чѣмъ волны привыкли тѣшиться, какъ своими игрушками.
Почти цѣлые дни форестьеръ не выходилъ изъ своей комнаты, что-то писалъ, что-то читалъ.
Зато по вечерамъ въ комнатѣ форестьера было шумно и весело: звенѣли стаканы, звенѣли струны гитары и мандолины, слышалось пѣніе. Иностранецъ приглашалъ къ себѣ Пасквале, Аннунціату и Джину.
Противъ ожиданія, у постояльца оказался голосъ, — правда, небольшой, нѣсколько суховатый, какъ будто надорванный теноръ. И онъ охотно пѣлъ, пѣлъ по большей части заунывныя, протяжныя пѣсни, отъ которыхъ вѣяло просторомъ безпредѣльныхъ степей, ропотомъ могучихъ лѣсовъ, стономъ зимней вьюги, жалобою безконечно тянущейся осенней ночи, чьею-то безысходною грустью, чьими-то невыплаканными слезами…
Когда онъ пріѣхалъ, — инструментовъ не было. Но Неаполь такъ близокъ… И коммиссіонеръ привезъ великолѣпную гитару, струны которой давали полные, спокойные, увѣренные, бархатистые звуки, — и странную, оригинальную, напоминающую почему-то о храмахъ Египта, о мистеріяхъ Индіи мандолину съ двумя грифами и декою, покрытою инкрустаціею изъ перламутра.
И по цѣлымъ часамъ Джина пѣла, а форестьеръ аккомпанировалъ, быстро схватывая мотивъ. И онъ смотрѣлъ на Джину, а Джина смотрѣла на него, — и на зло ему, противъ его желанія, противъ его разсудка, сближались «конь и трепетная лань».
Мечталось «лани», что они уѣдутъ, уѣдутъ вмѣстѣ: онъ возьметъ ее съ собою.
Куда?
Не все ли равно.
Мечталъ и «конь» объ одной телѣгѣ, — одной, одной, на всю жизнь, — только бы смотрѣть въ эти прекрасные глаза подъ длинными, пушистыми рѣсницами, только бы навивать на пальцы этотъ черный шелкъ волосъ, только бы слушать и слушать это пѣніе, эти волны сладостныхъ звуковъ, льющихся изъ молодой, бѣлой, нѣжной груди.
Но черезъ нѣсколько дней, когда пришло ясное, лучезарное, безмятежное утро, случилось нѣчто, опрокинувшее всѣ планы.
У хижины показались люди, самое появленіе которыхъ заставило почему-то сжаться смутнымъ чувствомъ опасеній и страха сердце Пасквале. Это было четыре карабинера и съ ними какіе-то чиновники. Они вошли въ переднюю комнату, — и при ихъ входѣ тамъ воцарилась могильная тишина, а Пасквале инстинктивно загородилъ своею фигурою входъ въ комнату форестьера.
— Не глупите, Мальдачена! — сказалъ одинъ изъ вошедшихъ. — Вы знаете, — мы дѣйствуемъ именемъ закона!
— Я ничего не сдѣлалъ!
— Мы это узнаемъ послѣ! Отойдите отъ двери!
И онъ постучалъ.
— Войдите! — раздался оттуда беззаботный голосъ постояльца.
Дверь растворилась, и въ то же мгновеніе оттуда донесся испуганный, полный страха и тоски, женскій крикъ.
— Что вамъ надо? Кто вы такіе? Какъ вы смѣете вторгаться…
— Позвольте вашъ паспортъ, синьоръ!
— Мой паспортъ? Мой паспортъ? Вотъ онъ!
— Это? Это не вашъ паспортъ!
— Какъ не мой?
— Вы — русскій. Васъ зовутъ Піетро… Піетро Су… Сулиповскій…
— Опаснѣйшій соціалистъ! — шепнулъ въ это время одинъ изъ чиновниковъ Пасквале.
Джина была блѣдна, какъ смерть, Пасквале дрожалъ отъ потрясенія, форестьеръ низко поклонился ему и его женѣ. Но прежде чѣмъ уйти съ карабинерами, онъ подошелъ къ Джинѣ и взглянулъ на нее. Она отвѣтила ему улыбкой, довѣрчивой и нѣжной. Тогда при всеобщей тишинѣ онъ поцѣловалъ ее въ прекрасныя уста — въ первый и въ послѣдній разъ.