Роскошная жизнь (Аверченко)/ДО

Роскошная жизнь
авторъ Аркадий Тимофеевич Аверченко

Изъ сборника «Чернымъ по бѣлому». Источникъ: Аркадій Аверченко. Чернымъ по бѣлому. Разсказы. — С.-Пертербургъ, 1913. — az.lib.ru

I

Конкретное представленіе писца Бердяги о широкой привольной, красивой жизни заключалось въ слѣдующемъ: однажды года три тому назадъ, когда еще была жива Бердягина мать — онъ, по ея настоянію, пошелъ къ крестному Остроголовченко похристосоваться и, вообще, выразить свою любовь и почтеніе.

— Можетъ быть, — подмигнула веселая старуха, — этотъ негодяй и кровопійца оставить тебѣ что-нибудь послѣ смерти. Все-жъ таки крестный отецъ.

Бердяга пошелъ — и тутъ онъ впервые увидѣлъ ту роскошь, ту сверкающе-красивую жизнь, выше которой ничего быть не могло.

Ярко-желтые, крашеные масляной краской полы сверкали, какъ рѣка подъ солнцемъ; повсюду были разостланы бѣлые дѣвственные половики; мебель плюшевая; a въ углу прекрасной, оклеенной сѣро-голубыми обоями, гостиной былъ накрытъ бѣлоснѣжный столъ. Солнышко разсыпало самоцвѣтные камни на десяткахъ пузатыхъ бутылокъ съ коричневой мадерой, красной рябиновкой и таинственными зелеными ликерами; жареный нѣжный барашекъ съ подрумяненной кожицей дремалъ на громадномъ, украшенномъ зеленью блюдѣ въ одномъ углу стола, a толстый сочный окорокъ развалился на другомъ углу; все это перемѣшивалось съ пышнымъ букетомъ разноцвѣтныхъ яицъ, икрой, какими-то сырными издѣліями, мазурками и бабами; a когда крестный Островченко расцѣловался съ Бердягой, на Бердягу пахнуло превкуснѣйшей смѣсью запаха сигаръ и хорошаго одеколона.

И разговоръ, который велъ крестный съ Бердягой, тоже былъ пріятенъ, нравился Бердягѣ и льстилъ ему. Крестный не видѣлъ Бердягу лѣтъ семь, помнилъ его мальчикомъ, a теперь, увидѣвъ высочайшаго молодца съ костлявымъ носатымъ лицомъ и впалой грудью — очень удивился.

— Какъ?! Ты уже выросъ?! Однако. Вотъ не думалъ! Да вѣдь ты мужчина!

По тону стараго Остроголовченко можно было предположить, что онъ гораздо менѣе удивился бы, если бы Бердяга явился къ нему тѣмъ же тринадцатилѣтнимъ мальчишкой, которымъ онъ былъ семь лѣтъ тому назадъ. Смущенный и польщенный такимъ вниманіемъ къ своей скромной особѣ, — Бердяга хихикнулъ, переступилъ съ ноги на ногу, и тутъ-же рѣшилъ, что его крестный — прекрасный добрый человѣкъ.

— Да, да. Форменный мужчина. Служишь?

— Служу, — отвѣтилъ Бердяга, замирая отъ тайнаго удовольствія разговаривать съ такимъ важнымъ человѣкомъ въ прекрасномъ черномъ сюртукѣ и съ золотой медалью на красной лентѣ, данной Остроголовченкѣ за какія-то заслуги.

— Служу въ технической конторѣ Братьевъ Шумахеръ и Зайдъ, земледѣльческія орудія и машины, представители Альфреда Барраса, Анонимной компаніи Уніонъ и Джеффри Уатсона въ Шеффильдѣ.

— Вотъ какъ, — покачалъ головой крестный довольно любезно. — Это хорошо. Много получаешь?

— Двадцать семь рублей, да наградныя.

— Вотъ какъ! Прямо-таки мужчина. Ты помнишь, Егоръ Ильичъ, покойнаго Астафія Иваныча Бердягу. Это его сынокъ, Володя.

Гость Егоръ Ильичъ отнесся къ Бердягѣ не менѣе любезно — какъ настоящій свѣтскій человѣкъ.

— Да? — сказалъ онъ задумчиво. — Такъ, такъ. Служите?

— Служу, — радостно отвѣчалъ Бердяга, еле скрывая свою гордость, такъ какъ чувствовалъ себя центромъ вниманія многочисленныхъ визитеровъ Остроголозченки.

— А, гдѣ?

— Въ технической конторѣ братьевъ Шумахеръ и Зайдъ, земледѣльческія орудія и машины, представители Альфреда Барраса, Анонимной компаніи Унюнъ и Джеффри Уатсона, въ Шеффильдѣ.

— A какъ здоровье мамы? — спросила жена Остроголовченки, величественная старуха.

— Ничего, благодарю васъ, слава Богу. Она извиняется, что не могла придти — лежитъ, больная.

— Такъ, такъ, — съ элегантной разсѣянностью кивнулъ головой Остроголовченко. — Дай Богъ, дай Богъ. Ну, господа — попрошу къ столу. Закусите, чѣмъ Богъ послалъ.

Гости шумной, запинающейся толпой двинулись къ столу.

— Пожалуйста, водочки, винца. Егоръ Ильичъ, Марья Платоновна! Сергѣй Васильичъ, Василій Сергѣевичъ! A ты Володя — пьешь?

Снова покраснѣвъ отъ этого знака вниманія, Володя Бердяга пролепеталъ, пряча въ карманы громадныя красныя руки:

— Кх! Иногда. Немножко. Я уже, въ сущности, пилъ.

— Ничего, выпей. Ну, прямо-таки — прямо мужчина. Служишь?

— Да… Въ технической конторѣ Братьевъ Шумахеръ и Зайдъ, земледѣльческія орудія и машины, представители Альфреда Бар…

— Берите ветчины, — любезно сказалъ хозяинъ длинному морщинистому старику. — Кажется запечена неплохо.

— Нѣтъ, вы мнѣ бы лучше не наливали, — нерѣшительно, конфузясь, говорилъ Володя. — Зачѣмъ вы безпокоитесь?

— Ничего. Ну, какъ мама. Здорова?

— Благодарю васъ. Она очень извиняется, что не могла…

— Да вы прямо ложкой берите икру! Ну много-ли ея ножемъ захватишь?

— Позвольте, я передамъ, — сказалъ Володя Егору Ильичу.

— Спасибо. Такъ вы Астафія Иваныча покойнаго сынокъ? Пріятно, пріятно. Служите?

— Да… въ технической конторѣ Братьевъ Шумахеръ и Зайдъ, земледѣль…

— A почему мама не пришла? — спросила хозяйка, поправляя на столѣ горшокъ съ гіацинтомъ.

— Она извинялась очень, что не можетъ. Она…

— Совсѣмъ мужчина! — замѣтилъ вскользь Остроголовченко. — Что десять-то лѣтъ дѣлаютъ! Ну, что-жъ, пора опредѣляться куда-нибудь и на службу!

Полы сверкали, половики сверкали, пахло гіацинтами и жареннымъ барашкомъ, гости были привѣтливы, отъ хозяина пахло одеколономъ, въ верхнемъ этажѣ чьи-то несмѣлыя дѣвичьи руки играли сладкій вальсъ, и Бердягѣ казалось, что онъ плаваетъ въ эфирѣ, покачиваясь на нѣжныхъ волнахъ самыхъ прекрасныхъ переживаній.

II

Когда мать умерла, Бердяга продалъ ея кровать, салопъ, купилъ на вырученныя деньги семиструнную гитару, подстаканникъ и переѣхалъ на житье къ старухѣ Луковенковой, имѣвшей квартирку на одной изъ самыхъ тихихъ отдаленныхъ улицъ городка.

Жилъ писецъ Бердяга такъ: вернувшись со службы, обѣдалъ, часа два послѣ обѣда лежалъ на кровати, a потомъ, напившись чаю изъ стакана съ металлическимъ подстаканникомъ, до самаго вечера сидѣлъ на деревянномъ крылечкѣ съ гитарой въ рукахъ.

Проходила барышня въ шляпкѣ, или баба съ ведромъ воды — Бердяга провожалъ ихъ взоромъ и игралъ тихонько на гитарѣ, напѣвая пѣсенку о монахѣ, жившемъ у дуба.

Это была его любимая пѣсенка; въ особенности нравилась ему странная, немного нескладная строка:

И громъ дубъ тотъ разразилъ…

— И-и громдубтотразразилъ! — меланхолически напѣвалъ Бердяга, вперивъ взоръ, если никого не было на улицѣ — въ небо.

Налюбовавшись на прохожихъ, на небо и наигравшись вдоволь на гитарѣ, Бердяга вставалъ, расправлялъ онѣмѣвшіе члены и шелъ ужинать.

Засыпая, любилъ вспомнить о чемъ-нибудь пріятномъ; конечно, большею частью, воспоминанія его, какъ привязанныя веревкой за ногу, вертѣлись около гостиной со сверкающими желтыми полами, узорными гардинами, столомъ, заставленнымъ разными прекрасными вещами, около блестящаго хозяина Остроголовченко, свѣтской его жены и толпы добрыхъ изящныхъ гостей.

Съ особеннымъ удовольствіемъ вспоминалъ Бердяга тѣ небрежные вопросы, которые задавались ему хозяевами и гостями и сейчасъ же забывались. Въ этой небрежности онъ видѣлъ подлинный шикъ и умѣнье вести бесѣду.

Бердягу трогало то, что вотъ, молъ, людямъ, можетъ быть, и совершенно неинтересно, служу я, или нѣтъ; но разъ они спрашиваютъ — значитъ, тутъ есть какое-то особое воспитаніе, умѣнье быть въ обществѣ пріятнымъ и доставить ближнему удовольствіе.

— Пригласить бы ихъ всѣхъ къ себѣ, — подумалъ однажды Бердяга. — Жаль, что y меня комнатка маленькая. Ну, да ничего. Десять человѣкъ-то умѣстятся. Устроить такой же столъ, только поменьше, поставить ветчину, бутылку вина и крашенныя яйца. Придутъ, опять начнутся разговоры. Я надѣну сюртукъ, надушусь одеколономъ и какъ будто вскользь приглашу всѣхъ къ закусочкѣ. «Закусить, чѣмъ Богъ послалъ». Когда я скажу, что получилъ семь рублей прибавки y Шумахеровъ и Зайдъ — всѣ, навѣрно, будутъ удивлены. Послѣ первой рюмки скажу: «по одной не закусываютъ» и спрошу y крестнаго, какъ поживаетъ его супруга. Жаль, что краска на полахъ повыщербилась и покоробилась. Хорошо-бы, если-бы полы блестѣли. Потомъ гитару покажу. Будутъ просить играть… Сыграю что-нибудь.

И Бердягу вдругъ неожиданно и со страшной силой потянуло къ красивой праздничной жизни — хоть на одинъ день, именно тотъ день, когда люди дѣлаются лучше, добрѣе, воздухъ нѣжнѣе и солнце ярче. Бердяга, погруженный въ свои мысли, всталъ съ кровати, зажегъ свѣчку и сталъ записывать:

Бутылка вина. — 70 к.

" водки. — 40 "

Пива 3 бутылки — 42 "

Ветчина. — 1 р. — "

Сардины — 35 «

Колбаса, хлѣбъ и проч. — 1» — "

Куличъ и 2 гіацинта въ горшкахъ — 2 " — «

Выходило шесть рублей.

Старые ботинки можно смазать чернилами, но галстукъ придется купить новый. Темнозеленый.

Въ ту же ночь — это была ночь подъ Страстную субботу — Бердяга написалъ десять писемъ — полупоздравительныхъ, полупригласительныхъ.

Выражая удовольствіе по поводу наступленія такого праздника, Бердяга имѣлъ почтительнѣйшую честь принести поздравленія и былъ бы радъ, если-бы адресатъ вспомнилъ его, скромнаго человѣка, и осчастливилъ посѣщеніемъ, не брезгуя „закусить чѣмъ Богъ послалъ.“

III

Пасхальное солнце добросердечно грѣло пасхальную землю и даже заглянуло въ окошечко Бердягиной комнаты. Но, памятуя о разности человѣческихъ положеній и о пропасти, отдѣлявшей Бердягу отъ Остроголовченко, оно не заиграло на бутылкахъ съ виномъ и пивомъ, не блеснуло рубинами и изумрудами на красныхъ и зеленыхъ яйцахъ, a ограничилось тѣмъ, что небрежно мазнуло золотой кистью по гитарѣ на стѣнѣ, поморщилось, наткнувшись на облупленный, покоробивійся полъ, и уползло — съ визитомъ къ купцу милліонеру Смушкину, квартиранту перваго этажа.

Бердяга — этотъ горемычный выскочка — сіялъ въ ожиданіи гостей. Показная роскошь губила людей и побогаче его, a всѣ эти зеленые галстуки, да одеколонъ, да пара гіацинтов по бокамъ кулича — все это за версту попахивало громадной трещиной въ Бердягиномъ бюджетѣ

Съ улыбкой на лицѣ и полузакрытыми глазами, Бердяга въ сотый разъ оглядывалъ закуски, крашенныя яйца, свѣже вымытый полъ, крахмальную занавѣску на окнѣ, и думалъ:

— Какая громадная суматоха подымется около стола… „Рюмочку водки!“ — „Ахъ, что вы: не пью!“ — Ну, одну — ради праздника!» — "Развѣ что, ради праздника. За ваше здоровье,,. — "Служить изволите?,, — «Да, въ конторѣ. Техническая контора Шумахеръ и Зайдъ, земледѣльческія ору… Отчего же вы ветчины не берете? Пожалуйста, господа, не стѣсняйтесь».

Подходя къ зеркалу, Бердяга дѣлалъ лицо стараго хлѣбосола, умѣющаго принять и угостить, душа-на-распашку, потомъ подходилъ къ окну, къ дверямъ и прислушивался.

Прошелъ назначенный въ письмѣ часъ… Прошелъ другой и третій.

Ни одна душа не явилась къ Бердягѣ.

Но раззоренный, голодный Бердяга еще крѣпился… Онъ ожидалъ гостей и, поэтому, боялся нарушить гармонію разложенной звѣздочками колбасы, плотно-слежавшихся сардинокъ и ветчины, замѣчательно искусно украшенной пучечками салата…

И-игромдубтотраз-разилъ…

Бердяга легъ на кровать и долго, съ оскорбленнымъ лицомъ, наблюдалъ за тѣмъ, какъ постепенно умирало навозившееся за долгій день солнце…

Въ двери постучались.

— Кто тамъ? Прошу! — вскричалъ Бердяга, вскакивая.

— Это я, Владиміръ Астафьичъ. Имѣю честь поздравить съ наступившимъ и, какъ говорится, на долголѣтіе и успѣхи въ занятіяхъ житейской сущности человѣческаго произрастанія.

Передъ Бердягой стоялъ высокій, краснощекій дѣтина, въ сѣромъ пальто и въ фуражкѣ съ золотымъ галуномъ — швейцаръ технической конторы Шумахеръ и Зайдъ земледѣльческія орудія.

Бердяга разочарованно осмотрѣлъ его и на мгновеніе опустилъ голову.

Было y него два исхода — аристократически и демократическій.

Аристократическій заключался въ томъ, чтобы сказать небрежно: «ага! Спасибо, братецъ, спасибо», дать сиротливо лежавшій въ жилетномъ карманѣ двугривенный, потрепать поздравителя снисходительно по плечу и отпустить съ миромъ. Можно было сюда же внести еще кое-что отъ хлѣбосольнаго барина, души-на-распашку: дать поздравителю стаканъ водки и кусокъ кулича съ ветчиной.

Другой исходъ былъ демократически махнуть рукой на всѣ эти условности, на всѣ эти «пропасти отдѣляющія»… на всѣ эти фигли-мигли, — a просто обнять краснощекаго дѣтину въ швейцарской фуражкѣ, похристосоваться съ нимъ, и, усадивъ за столъ, натѣшить желудокъ яствами, a душу — интересной бесѣдой о разныхъ вещахъ, приковывающихъ вниманіе такихъ вдумчивыхъ людей, какъ эти два одинокихъ холостяка.

Выборъ Бердяги палъ на аристократическіе поступки.

— Ага, — сказалъ онъ, вынимая двугривенный и всовывая его въ руку швейцара. — Спасибо, спасибо. Вотъ вамъ, братецъ. Хе-хе! Дѣло праздничное.

За аристократомъ потянулся и старый хлѣбосолъ.

— Стаканчикъ водки не выпьете-ли? Кулича нашего попробуйте. Ветчинки…

Но, вѣроятно, всякій баринъ-хлѣбосолъ — въ душѣ отчаянный демократъ, потому что Бердяга, наливъ гостю рюмку водки, неожиданно сказалъ:

— Стойте! И я съ вами тоже выпью.

Но педантичный аристократъ не хотѣлъ сдаваться такъ легко: налить-то себѣ онъ налилъ, но чокаться съ человѣкомъ, стоявшимъ на самой низкой ступени человѣческаго общества, почелъ неудобнымъ.

Однако, человѣкъ на низкой ступени, не замѣчая борьбы въ душѣ аристократически настроеннаго хозяина, взялъ въ руку свою рюмку и простодушно потянулся къ ней:

— Ну-съ, Владиміръ Астафьичъ… Дай вамъ Боже, съ праздничкомъ! Удовлетворенія вамъ всѣхъ естественныхъ потребностей!

Было такъ: швейцаръ технической конторы стоялъ y стола по одну сторону, a конторщикъ Бердяга но другую; когда они чокнулись и выпили, Бердяга обратилъ вниманіе на то, что, стоя, имъ неудобно разрѣзывать ветчину и намазывать ее горчицей.

— Можетъ, присядете? Э, да чего тамъ, какія церемоніи! Садитесь, Яковъ. Еще одну рюмочку, а?

— Ахъ, да я, въ сущности, не пью. Развѣ только ради праздника?.. Ну, съ наступающимъ!

— Ваше здоровье! Служите?

Яковъ недоумѣвающе посмотрѣлъ на Бердягу.

— Да какъ же! У насъ въ технической конторѣ.

— Знаю, знаю, — покровительственно сказалъ Бердяга. — Въ технической конторѣ братьевъ Шумахеръ и Зайдъ, земледѣльческія орудія и машины, представители Альфреда Барраса…

— Да… — привычной скороговоркой подтвердилъ Яковъ. — Анонимной компаніи Уніонъ и Джеффри Уатсона…

— Въ Шеффильдѣ! И давно служите?

— Да вотъ ужъ второй годъ. Сейчасъ же послѣ васъ опредѣлился.

— Кушайте, пожалуйста, Яковъ… какъ по отчеству?

— Семенычъ.

— Вотъ, я вамъ, Яковъ Семенычъ, выберу красненькое съ синей полоской. Матушка здорова?

— Ничего. Нынче только съ утра что-то…

— Можетъ быть, винца еще можно?

— Много будетъ, Владиміръ Астафьичъ.

— Ну, ужъ и много. A вотъ сардинки. Давно служите?

— Второй годъ. Прямо-таки скоро послѣ васъ опредѣлился, когда Альфредъ Густав…

— Ага! Это хорошо. A вотъ эта колбаса съ чеснокомъ, a эта безъ. Прошу, господа! Прошу закусить, чѣмъ Богъ послалъ. Матушка ваша какъ поживаетъ?

— Такъ, вообще, ничего. Да сегодня старуха что-то, отъ обѣдни вертаясь…

— Ну, слава Богу. Это пріятно! Надѣюсь, пивца-то, вы выпьете? Ну, что ничего вамъ служится въ конторѣ братьевъ Шумахеръ и Зайдъ…

— Представители Альфреда Барраса, — машинально продолжилъ швейцаръ. — Да пожаловаться нельзя. Иногда только передъ праздникомъ, когда…

— Ну, слава Богу, дай Богъ! Мамаша дома сидитъ, или въ гостяхъ?

— Дома. Она, Владиміръ Астафьичъ…

— Такъ, такъ… A вотъ это моя гитара… Потомъ я вамъ сыграю.

Ушелъ швейцаръ технической конторы Братьевъ Шумахеръ и Зайдъ отъ конторщика той же фирмы, довольно поздно — въ 11 часовъ.

Бердяга долго жалъ руку этому непрезентабельному гостю и просилъ «не забывать».

A когда гость ушелъ, Бердяга, вернувшись въ комнату и прибирая на столѣ, долженъ былъ оцѣнить деликатность этого краснощекаго, дубоватаго на видъ парня: на скатерти среди крошекъ хлѣба и кулича лежалъ Бердягинъ двугривенный, — отвергнутая дань аристократизма во имя чумазой демократіи…