Ромола (Элиот)/ОЗ 1863 (ДО)

Ромола
авторъ Джордж Элиот, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. Romola, опубл.: 1863. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», №№ 9-11, 1863.

РОМОЛА.

НОВЫЙ РОМАНЪ ЭЛІОТА. ОТЪ ПЕРЕВОДЧИКА.

Нѣсколько времени въ англійской литературѣ носился слухъ, что Джорджъ Эліотъ, геніальный авторъ столькихъ художественныхъ картинъ простой обыденной жизни нисшихъ классовъ англійскаго общества, покинулъ свою родную почву и принялся за болѣе сложную и трудную задачу — за историческій романъ. Наконецъ, въ іюльской книжкѣ «Корнгильскаго Сборника» за прошлый годъ появилась первая часть Ромолы — такъ назвалъ Эліотъ свое новое произведеніе. Все въ этомъ литературномъ явленіи возбуждало самое горячее любопытство. Съ какимъ-то смѣшаннымъ чувствомъ удовольствія и страха принимался читатель за чтеніе этого романа. Прежде всего при появленіи романа въ журналѣ, но частямъ, онъ страшился, чтобъ великій писатель не поддался общему направленію современной англійской литературы и по слѣдамъ Диккенса, Бульвера и столькихъ другихъ, не написалъ журнальнаго романа съ трескучими эфектами и театральной обстановкой. Но этотъ страхъ разсѣялся съ первыхъ страницъ; ни въ одной сценѣ, ни въ одной фразѣ Эліотъ не гонится за эфектомъ; разсказъ льется плавно, мѣрно въ своей благородной, художественной простотѣ. Читателю оставалось только сожалѣть, что отрывочная форма не давала возможности насладиться всѣми красотами «Ромолы» и няпротивъ усиливала ея недостатки. Хорошій романъ какъ шипучее вино надо проглотить разомъ; только тогда вы вполнѣ постигнете идею автора; только тогда обнимете въ цѣлости всѣ характеры и типы, созданные имъ; только тогда впечатлѣніе будетъ полное, вѣрное.

Мы сказали, что читатель брался за чтеніе «Ромолы» со страхомъ; но этотъ страхъ былъ двоякій. Опасенія, возбужденныя формою, оказались совершенно ложными, но, увы, нельзя того же сказать объ опасеніяхъ на счетъ содержанія. Читатель невольно боялся, чтобъ могучій талантъ, перенесенный на новую, чуждую ему почву, не потерялъ своей свѣжести и обаянія. Дѣйствительно, опасенія эти отчасти осуществились. Нельзя читать «Ромолу» безъ восторга, но вмѣстѣ съ тѣмъ и безъ сожалѣнія. Несмотря на всю силу таланта, выказанную авторомъ, несмотря на весь интересъ, возбуждаемый романомъ, нельзя не сознаться, что авторъ вступилъ на почву, на которой онъ остается такимъ же великимъ писателемъ, какъ прежде, но на которой свѣтлыя стороны его таланта затмѣваются и творчество встрѣчаетъ почти непреодолимыя преграды. Написавъ «Ромолу», Эліотъ, по меткому выраженію одного изъ англійскихъ критиковъ, доказалъ, какъ «легко можно ходить человѣку, закованному въ тяжелыя цѣпи». Но, что можетъ быть грустнѣе, какъ видѣть человѣка въ оковахъ? А тутъ еще геніальный писатель добровольно самъ сковалъ себя цѣпями. И какъ тяжелы, какъ гнетутъ его эти цѣпи!

Въ чемъ же состоятъ онѣ? Отвѣчаемъ прямо: въ исторической обстановкѣ.

Задавшись мыслью написать историческій романъ, миссъ Эвансъ (Джорджъ Эліотъ) приступила самымъ добросовѣстнымъ образомъ къ исполненію своей задачи. Ее плѣнила жизнь свободныхъ гражданъ итальянскихъ республикъ, и она рѣшилась изобразить картину Флоренціи въ концѣ XV вѣка. Съ непостижимымъ постоянствомъ и трудолюбіемъ изучила она по подлиннымъ источникамъ избранную эпоху. Нельзя себѣ представить, сколько требовалось труда, чтобъ усвоить себѣ до такой степени всѣ мельчайшія подробности времени, мѣстности, обычаевъ, одежды и т. д. Однимъ словомъ, авторъ рисуетъ передъ вами съ самою вѣрною историческою точностью всѣ фазы флорентійской жизни въ избранную эпоху. Вы видите и борьбу политическихъ партій, и колеблющееся состояніе религіозныхъ идей, и нескончаемые споры ученыхъ. Все это изображено въ самыхъ мельчайшихъ подробностяхъ; авторъ не забылъ ни одной черты, которая могла бы придать цѣлости его картинѣ. И при всемъ томъ вы видите, что историческія лица, изображенныя авторомъ, не живыя. Во всѣхъ этихъ великолѣпныхъ картинахъ религіозныхъ процессій, торжественныхъ въѣздовъ, пировъ, казней — нѣтъ жизни, нѣтъ дѣйствительности. Вы удивляетесь искусству автора, вы высоко цѣните его заслугу, какъ историческаго изслѣдователя, но вы не можете не вспомнить другихъ картинъ, которыя когда-то рисовала вдохновенная кисть того же художника, незнавшаго тогда ни преградъ, ни оковъ! Передъ вами возстаютъ тѣ свѣжія, тѣ прелестныя картины сельскаго быта, гдѣ всякая черта дышала жизнью полною, дѣйствительною жизнью, и вы невольно вздохнете, невольно зададите себѣ вопросъ: зачѣмъ авторъ покинулъ свою родную почву?

Но романъ не состоитъ вѣдь въ обстановкѣ. Содержаніе его есть человѣкъ съ его чувствами и страстями, а человѣкъ все тотъ же теперь, что былъ сотни, тысячи лѣтъ тому назадъ. Вотъ почему при безжизненной обстановкѣ, главные герои новаго романа Эліота — люди живые. Вы сочувствуете ихъ радостямъ, ихъ горю, потому что вы сами испытали эту радость, это горе. И Тито Мелема, и Ромола будутъ такъ же долго жить въ памяти читателя, какъ и Адамъ Бидъ, Магги и Сайлесъ Марнеръ.

Великолѣпно поэтически изобразилъ самъ авторъ содержаніе и значеніе своего труда въ краткомъ предисловіи или «проэмѣ», въ которой, какъ въ оперной увертюрѣ, слышатся всѣ великіе мотивы геніальнаго творенія.

«Болѣе трехъ вѣковъ тому назадъ — такъ начинаетъ Эліотъ — весною 1492 года, лучезарный ангелъ, предвѣстникъ дня, перелетая отъ Ливана къ Геркулесовымъ столбамъ и отъ вершинъ Кавказа чрезъ альпійскіе снѣга къ мрачнымъ, обнаженнымъ утесамъ океана, видѣлъ ту же сушу, тѣ же моря, какъ и сегодня, видѣлъ тѣ же горы, тѣ же долины, видѣлъ оливковыя и сосновыя рощи, богатые луга и роскошныя поля, видѣлъ города и селенія, и все на томъ же самомъ мѣстѣ, гдѣ они существуютъ и теперь. И проникая свѣтлымъ взоромъ во внутренность человѣческихъ жилищъ, онъ видѣлъ то же, что и сегодня: видѣлъ малютокъ, спавшихъ въ колыбеляхъ сладкимъ непробуднымъ сномъ; видѣлъ несчастныхъ, несмыкавшихъ глазъ отъ горя и страданій; видѣлъ рабочихъ, поспѣшно встававшихъ на свою тяжелую, изнурительную работу, и ученыхъ тружениковъ, погруженныхъ въ изученіе звѣздъ, твореній мудрецовъ или своего собственнаго разума. Главныя условія жизни человѣка почти не измѣнились и сердце его все такъ же бьется и проситъ любви, все такъ же трепещетъ въ минуту горя и печали. Судьба человѣка все та же въ общихъ чертахъ, все та же изъ вѣка въ вѣкъ — голодать и работать, сѣять и жать, любить и умирать».

И вотъ, въ доказательство своихъ словъ, авторъ вызываетъ тѣнь флорентинца, жившаго болѣе трехсотъ лѣтъ тому назадъ. Великая тѣнь прошлаго тотчасъ узнаетъ свой родной городъ, узнаетъ мрачный холмъ Морелло, крутыя вершины Фіезоло, Арно съ его мостами, знаменитый соборъ, величайшій въ свѣтѣ. Но воскресшій флорентіецъ, смотрящій на свой родной городъ съ горы Сан-Миніато, сгораетъ желаніемъ сойти внизъ на Шаццу, смѣшаться съ народомъ, снова зажить политическою жизнью своихъ отцовъ. Ему хочется знать, какая партія взяла верхъ, царствуетъ ли наслѣдникъ несравненнаго Лоренцо? Какой знаменитый ученый пишетъ нолатынѣ диломатическіе акты республики? Съ кѣмъ вѣроятнѣе союзъ, съ папою или Неаполемъ?

«Я все это узнаю» думаетъ онъ, «на площадяхъ и на улицахъ, гдѣ, конечно, попрежнему мои сограждане собираются спорить о политикѣ и весело смѣяться и шутить. Вѣдь зданія и улицы все тѣ же; значитъ, большихъ перемѣнъ нѣтъ; пойду я и послушаю снова шумный говоръ флорентинцевъ».

«Не ходи, о, тѣнь прошедшаго! восклицаетъ авторъ: — все слишкомъ измѣнилось и самый языкъ твоихъ согражданъ будетъ тебѣ непонятенъ. А если ты пойдешь, то не заговаривай о политикѣ на площади Марми, не спрашивай о торговлѣ въ Калимарѣ, не толкуй объ ученыхъ вопросахъ или спорахъ, но лишь посмотри на отраженіе солнечныхъ лучей на каменныхъ стѣнахъ, съ гордостью поддерживающихъ свое величіе, посмотри на веселыя лица малютокъ, загляни во внутренность церквей, тамъ увидишь старые, знакомые образы, увидишь людей, подымающихъ очи къ небу и лепечущихъ мольбы къ промыслителю. Все это не измѣнилось. Солнечные лучи радуютъ попрежнему сердца людей; малютки попрежнему — символъ вѣчнаго союза между любовью и долгомъ, и люди все еще ждутъ не дождутся царства мира и добра, все еще сознаютъ, что высшая жизнь есть сознательное, произвольное самопожертвованіе».

Такъ же какъ флорентинцу XV вѣка была бы чужда современная жизнь, такъ и намъ чужды всѣ интриги политическихъ партій, всѣ споры ученыхъ, наполняющихъ большую часть романа Эліота. Отъ этого онъ мѣстами скученъ и утомителенъ, отъ этого ослабѣваетъ сила впечатлѣнія, производимаго его красотами. И вотъ причина, почему мы позволили себѣ назвать историческую обстановку цѣпями, сковывающими могучій талантъ автора.

Указывая на недостатки новаго романа Эліота, мы еще не указали на главнѣйшій. Собственно говоря, «Ромола» не есть романъ, такъ-какъ въ немъ нѣтъ сюжета, нѣтъ завязки и развязки; это — психологическій этюдъ, вставленный въ историческую рамку. Поэтому, отдавая должное уваженіе новому, въ высшей степени замѣчательному произведенію Эліота, мы тѣмъ не менѣе рѣшились познакомить читателя съ этимъ произведеніемъ не во всемъ его объемѣ, а только въ возможно полномъ извлеченіи. Въ нашемъ разсказѣ мы, конечно, старались постоянно оставаться только вѣрнымъ переводчикомъ, позволившимъ себѣ выбрасывать всѣ ненужныя сцены и подробности, неотносящіяся къ уясненію характеровъ главныхъ лицъ, на изображеніе которыхъ мы обратили всего болѣе вниманія.

I.

Рано утромъ 9-го апрѣля 1492 года, подъ портикомъ одного изъ домовъ Флоренціи, спалъ крѣпкимъ сномъ молодой человѣкъ въ довольно изношенномъ платьѣ. Красивое лицо его окаймлялось роскошными темнокаштановыми кудрями, выбивавшимися изъ-подъ краснаго ливанскаго колпака, а на указательномъ пальцѣ блестѣлъ дорогой перстень, производившій странный контрастъ съ его одеждой. На этотъ перстень заглядѣлся мимо проходившій разнощикъ, такъ что положивъ на землю тяжелый мѣшокъ съ старымъ платьемъ, желѣзомъ, стекломъ и всякою дрянью, онъ смотрѣлъ съ удивленіемъ нѣсколько минутъ на спавшаго юношу.

— Эй! воскликнулъ онъ наконецъ. — Эй, молодой человѣкъ, когда у тебя отростетъ борода, такъ ты поймешь, что нельзя спать на улицѣ съ такимъ перстнемъ на рукѣ. Клянусь святыми ангелами, замѣть это кольцо не я, Братти Ферравеччи, а кто другой — ужь не видать бы тебѣ его болѣе. Но какъ ты, такой красивый молодецъ, спишь на улицѣ?

При первыхъ словахъ разнощика, молодой человѣкъ открылъ глаза и съ изумленіемъ осмотрѣлся вокругъ. Наконецъ, онъ объяснилъ, что онъ иностранецъ, пришелъ въ городъ только наканунѣ вечеромъ и потому предпочелъ не искать гостиницы, а просто заснуть подъ открытымъ небомъ. Теперь же онъ былъ голоденъ и потому просилъ своего новаго знакомаго указать ему, гдѣ можно найти комнату и сытный завтракъ.

Братти самъ шелъ на рынокъ, и потому съ удовольствіемъ согласился провести туда незнакомца. Пройдя нѣсколько узкихъ улицъ, они вышли на широкую большую площадь, извѣстную подь названіемъ «Mercato Vecliio», или старый рынокъ. Какое-то странное волненіе царствовало на площади. Продавцы и покупатели, казалось, забыли о своемъ дѣлѣ, и собравшись въ кучки, о чемъ-то громко и живо толковали. Большая часть столовъ и лавокъ оставались пусты, провизія была не разложена, мулы щипали зелень, привезенную на продажу, а мальчишки на свободѣ таскали орѣхи и фиги. Вонъ продавецъ старыхъ платьевъ, только что собиравшійся развѣсить пару панталонъ, въ разсѣянности повѣсилъ ихъ себѣ на шею; нѣсколько подалѣе сырникъ въ краснорѣчивомъ азартѣ безжалостно портилъ ножомъ свои великолѣпные сыры. Шумъ, говоръ, восклицанія ошеломили въ первую минуту Братти и незнакомца. — «Умеръ какъ христіанинъ!» — «Дапроститъ его Богъ». И подобныя этимъ фразы слышались на каждомъ, шагу.

— Эй, Нелло, кликнулъ Братти брадобрѣю, стоявшему неподалеку отъ него, въ бѣломъ передникѣ и съ бритвой за поясомъ. — Что, Magnifico умеръ? а!

— Да, да, отвѣчалъ тотъ: — и его восковая фигура, которую онъ пожертвовалъ въ церковь Анунціаты, въ ту же минуту упала и разбилась; впрочемъ, можетъ, и не въ ту минуту, а тамъ когда было угодно монахамъ, это ихъ дѣло. А! великій человѣкъ! великій политикъ! великій поэтъ — выше самого Данта!

Въ эту минуту кто-то громко, повелительно крикнулъ: «Тс! тс!» и толпа вдругъ смолкла. Блѣдный человѣкъ въ очкахъ, съ чериплицей и перомъ за поясомъ, выступилъ впередъ, всѣ глаза устремились на него.

— Охъ; вы, слѣпые флорентинцы! началъ онъ громкимъ, звучнымъ голосомъ! — Кормить бы васъ только сѣномъ, и стали бы вы стадомъ скотовъ. Что! но вашему смерть Лоренцо — та небесная кара, которую Богъ ниспошлетъ скоро на Флоренцію. Полноте! вы — голуби, поющіе хвалу мертвому ястребу. Вы превозносите человѣка, который старался набросить арканъ на шею каждаго гражданина Флоренціи! Вамъ это нравится! Вамъ нравится, чтобъ судей выбирали втихомолку, и никто не могъ бы пользоваться правами гражданина какъ приверженецъ Медичи. Вамъ нравится человѣкъ, который потакаетъ кражѣ общественныхъ денегъ, который то разъигрываетъ ханжу, то философа. Вы дрожите надъ каждымъ грошемъ, а не хотите обратить вниманія, что въ государственной казнѣ сдѣлано отверстіе и золото сыплется въ карманъ Лоренцо. Вы съ удовольствіемъ платите деньги толстому пизанцу, который несетъ обнаженный мечъ передъ однимъ изъ вашихъ же гражданъ, и потомъ кричите: «Ахъ, какой онъ добрый, Лоренцо, даже улыбнулся намъ!» И вы думаете, что смерть такого человѣка, который скоро бы осѣдлалъ васъ всѣхъ, какъ Сфорца осѣдлалъ Миланъ — вы думаете, что это — кара небесная, которой Богъ посѣтитъ скоро Флоренцію? Нѣтъ, смотритъ на предзнаменованія, кара будетъ иная, страшная!

— Нѣтъ, нѣтъ, сэръ Чіони, держись лучше политики, а не пускайся въ пророчество, замѣтилъ Нелло. — Но если говорить о предзнаменованіяхъ, такъ ужь чего тебѣ болѣе какъ набожный нотаріусъ? Оселъ Валаама ничто передъ этимъ.

— И еще нотаріусъ безъ работы. Лучше ступай ужь въ монахи; всякій повѣритъ, что ты постишься, прибавилъ одинъ изъ толпы.

Нотаріусъ съ презрительной улыбкой отошелъ въ сторону.

— Однако, клянусь св. Іоанномъ! воскликнулъ какой-то толстякъ. — Пожалуй, сэръ Чіони и правъ. Пожалуй, быкъ-то съ огненными рогами, что явился на небѣ, и имѣетъ какое-нибудь отношеніе къ податямъ и налогамъ. Когда Богъ посылаетъ знаменіе, то вѣдь нельзя же предположить, чтобы оно имѣло одно значеніе.

— Ты говоришь словно оракулъ, Горо, замѣтилъ Нелло. — Если мы, простые смертные, говоримъ слова со многими значеніями, то вѣдь было бы святотатствомъ не вѣрить, что твой быкъ съ рогами значитъ все, что только каждому человѣку угодно.

— Смѣйся себѣ, Нелло, отвѣчалъ толстякъ: — а все-таки знаменія, сны, видѣнія или святое писаніе имѣютъ много значеній, понимать которыя могутъ только люди вдохновенные.

— Конечно, я ли не слыхалъ Фрате въ Сан-Лоренцо? Но вѣдь я слышалъ и Фра Менико-да-Понца въ Дуомо и по его словамъ всѣ послѣдователи Фра Джироламо раздѣлятъ участь свиней, низринувшихся въ море или туда, гдѣ погорячѣе. Въ одно ухо Сан-Доменико кричитъ «é vero», въ другое Сан-Франциско «é falso»; что тутъ дѣлать бѣдному брадобрѣю, неимѣющему вдохновенія? Но ясно, что Горо вдохновленъ; онъ видитъ уже въ быкѣ съ огненными рогами себя и всѣхъ другихъ притѣсненныхъ плательщиковъ податей Флоренціи, которые рѣшились забодать властей при первомъ случаѣ.

Долго еще толковали и спорили флорентинцы о важномъ событіи; по нашъ незнакомецъ, не понимая ничего, что они говорили, такъ-какъ ихъ интересы были ему чужды, отошелъ отъ Братти и самъ отправился искать себѣ пищи.

— Однако, клянусь Юпитеромъ! пробормоталъ онъ, на какомъ-то неизвѣстномъ языкѣ, опуская руку въ свой большой кошелекъ: — у меня не осталось ни обола. Придется отыскать кого нибудь, кто далъ бы поѣсть по любви, а не изъ денегъ.

Недолго пришлось ему этого искать. Въ одномъ изъ угловъ площади, далеко отъ шума и толпы, стояли два мула, украшенные красными лентами и кистями. На одномъ изъ нихъ висѣли два деревянныхъ кувшина съ молокомъ, на другомъ — корзины съ зеленью. Прислонившись локтемъ къ шеѣ перваго мула, стояла дѣвочка лѣтъ шестнадцати, въ красномъ башлыкѣ, совершенно скрывавшемъ ея волосы — придававшемъ ея лицу ребяческое выраженіе. Бѣдная, вѣрно устала, послѣ своей длинной прогулки въ городъ изъ какого нибудь отдаленнаго селенія, и теперь стоя дремала. Несмотря на это, нашъ незнакомецъ безъ малѣйшаго угрызенія совѣсти разбудилъ молодую дѣвушку, но такъ нѣжно, что ей показалось, словно маленькая вѣточка коснулась ея губъ. Сонъ, однако, разсѣялся, и открывъ свои чудные голубые глаза, она съ удивленіемъ устремила ихъ на незнакомца, стоявшаго передъ нею.

— Прости мнѣ, что я тебя разбудилъ, сказалъ онъ: — но я умираю съ голода, а увидѣвъ что молоко, еще болѣе захотѣлъ поѣсть.

Его голосъ показался ей такимъ страннымъ и нѣжнымъ, что она быстро отвернулась и закрыла лицо своимъ плащемъ.

Незнакомецъ повторилъ снова тѣ же слова, и на этотъ разъ они были поняты; молодая дѣвушка открыла лицо и черезъ нѣсколько секундъ поднесла незнакомцу большую чашку отличнаго, свѣжаго молока. Пока онъ съ жадностью глоталъ живительную влагу, дѣвушка рѣшилась посмотрѣть на длинныя, каштановыя кудри страннаго незнакомца, который, несмотря на свое изорванное платье и голодъ, не походилъ вовсе на нищаго. Вдругъ какая-то новая мысль мелькнула въ ея головкѣ и она, вынувъ изъ мѣшка кусокъ хлѣба, подала его молодому человѣку, умильно смотря на него, какъ-бы приглашая взглядомъ взять и хлѣбъ.

— Но это, можетъ быть, твой завтракъ, голубушка, сказалъ онъ. — Мнѣ уже довольно и этого. Тысячу разъ благодарю тебя.

Дѣвушка ничего не отвѣчала, только толкнула къ нему ближе хлѣбъ съ видимымъ неудовольствіемъ. Лицо ея, на которое были устремлены черные блестящіе глаза незнакомца, выражало все болѣе и болѣе смѣлости и наконецъ она посмотрѣла ему прямо въ глаза.

— Ужь если мнѣ надо взять, сказалъ незнакомецъ, протягивая руку: — то я стану еще смѣлѣе и попрошу другой поцалуй, чтобъ хлѣбъ сталъ слаще.

Слова его становились все понятнѣе и понятнѣе, несмотря на его странный голосъ, сначала такъ сильно поразившій молодую дѣвушку. Она покраснѣла и закрыла ротъ плащемъ. Уже незнакомецъ наклонился къ ней и взялъ ее за руку, какъ вдругъ надъ самымъ его ухомъ раздался грубый, громкій голосъ.

— Ты кто? Конечно, ужь не честный покупщикъ. Какой нибудь шулеръ! Ступай, ступай, тебѣ здѣсь не мѣсто, а не то я провожу тебя по своему.

Молодой человѣкъ быстро обернулся и взглянулъ на говорившаго. На лицѣ его показалась веселая улыбка, когда онъ увидѣлъ передъ собою толстую, плечистую женщину, въ сѣромъ платьѣ и мужской курткѣ, накинутой на плеча. Ея загорѣлое, грубое, покрытое морщинами лицо напоминало въ смѣшномъ видѣ прелестное дѣтское личико ея дочери.

— Я увѣрена, продолжала Моина Гита съ новою яростью: — что ты мошенникъ, шарлатанъ какой нибудь. Говорятъ, убирайся. А ты Тесса, что тутъ дѣлала? Даромъ отдавала молоко и провизію, глупая! Ну, не смѣй на него смотрѣть и раскладывай зелень, а то я тебя заставлю пронзнесть безъ счета «Ave Maria».

— Нѣтъ, мадонна, возразилъ незнакомецъ: — не браните свою Тессу, за то, что она сжалилась надъ бѣднымъ, голоднымъ странникомъ, у котораго въ карманѣ нѣтъ ни гроша. Ваше лицо такъ красиво когда вы сердитесь, что мнѣ хотѣлось бы посмотрѣть на него, когда его освѣтитъ улыбка.

— Хорошо! хорошо! Знаемъ мы васъ. Ну, не разговаривай; ступай себѣ по добру по здорову, а то я тебя такъ поцалую, что ужь не придется тебѣ цаловаться до Тройцы.

И уже разсерженная женщина подняла кулакъ, этотъ послѣдній доводъ краснорѣчія, какъ къ нимъ подошли Братти и Нелло. Братти, потерявъ незнакомца, долго искалъ его вмѣстѣ съ Нелло, которому онъ разсказалъ, какую онъ сдѣлалъ находку.

— О! Сан-Джіованни! воскликнулъ Братти: — ты хорошо сдѣлалъ, что бѣжалъ отъ меня, если ужь попался въ воровствѣ или тамъ въ чемъ нибудь другомъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! возразилъ Нелло съ улыбкой: — дѣло въ томъ, что прекрасный незнакомецъ вѣроятно плѣнился прелестями Моины Гиты и хотѣлъ поцаловать ее въ ту минуту, когда дочь ея отвернула голову. Не такъ ли?

— Вы отгадали какъ нельзя лучше, отвѣчалъ, смѣясь, незнакомецъ. — Только я сначала увидѣлъ дочь Моины Гиты и попросилъ у ней молока; она мнѣ дала и хлѣба, за что я, конечно, хотѣлъ поблагодарить ее, какъ вдругъ встрѣтился лицомъ къ лицу съ болѣе зрѣлыми прелестями Моины Гиты и, быть можетъ, слишкомъ смѣло ими восхищался.

— Убирайтесь всѣ вы въ нургаторій и сидите тамъ, пока я васъ выкуплю, съ яростью закричала Моина Гита и, схвативъ мула за узду, двинула телегу прямо на незнакомца. Онъ отскочилъ, но уходя успѣлъ проститься знаками съ Тессой.

— Ну, молодой человѣкъ, я оставляю тебя на попеченія Нелло, сказалъ Братти, и повернулъ въ другую сторону. Незнакомецъ же съ брадобрѣемъ направились къ «Piazza del Duomo».

По дорогѣ незнакомецъ спросилъ, о смерти какого Лоренцо толкуютъ всѣ во Флоренціи.

— Какого Лоренцо! воскликнулъ Нелло. — Есть только одинъ Лоренцо, смерть котораго могла взволновать Меркато. Я разумѣю Лоренцо-де-Медичи, этого Перикла нашихъ Аѳинъ — если могу позволить себѣ такое сравненіе при грекѣ.

— Отчегоже нѣтъ, отвѣчалъ тотъ, смѣясь. — Я сомнѣваюсь, чтобъ въ Аѳинахъ даже во дни Перикла былъ такой ученый брадобрѣй.

— Да, да, я былъ увѣренъ, что вы грекъ: не даромъ же я брилъ столько лѣтъ нашего ученаго Димитрія Калькондилу. Но извините меня, я совершенно удивленъ, что вы такъ хорошо говорите по-итальянски.

— Ваше удивленіе пройдетъ, когда я вамъ скажу, что я происхожу отъ греческаго рода, поселившагося въ Италіи; я родился въ Бари и меня воспиталъ итальянецъ, потому я скорѣе грекулусъ, чѣмъ чистый грекъ. Впослѣдствіи уже я провелъ много лѣтъ въ странѣ боговъ и героевъ, что придало мнѣ внѣшній греческій лоскъ. Этотъ-то лоскъ и нѣсколько драгоцѣнныхъ древнихъ камней — вотъ все, что осталось у меня послѣ кораблекрушенія. Но когда башпи падаютъ, то плохо приходится птенцамъ, свившимъ гнѣзда въ ихъ разсѣлинахъ, поэтому смерть вашего Лоренцо заставляетъ меня сожалѣть, что я предпочелъ Риму Флоренцію. Меня сюда направилъ одинъ монахъ, который меня увѣрялъ, что въ Римѣ я пропаду въ толпѣ голодныхъ ученыхъ, а во Флоренціи каждый невѣдомый уголокъ освѣщенъ блескомъ высокаго покровительства Лоренцо. Флоренція, говорилъ онъ — лучшій рынокъ для такого рода товара.

— И я надѣюсь, она такимъ останется, возразилъ Нелло: — слава-богу, вѣдь Лоренцо былъ не одинъ у насъ покровитель ученыхъ. Развѣ у насъ нѣтъ Бернардо Ручелаи и Аламанно Ринучини и множества другихъ? Если вы хотите что знать но этой части, то обратитесь ко мнѣ. Но, вопервыхъ, вамъ надо проститься съ вашей бородой — мы, флорентійцы, не любимъ этого. И если вы хотите выйти въ люди, такъ вамъ надо походить на придворнаго или на ученаго высшаго круга.

Въ это время они вышли на площадь Сан-Джіованни и передъ глазами незнакомца вдругъ предсталъ великолѣпный Дуомо съ его мрачнымъ куполомъ и высокой колокольней; съ другой стороны церковь Сан-Джіованни съ ея бронзовыми воротами. Розовые, бѣлые, красные мраморы тогда еще были свѣжѣе, чѣмъ теперь, когда зимнія непогоды впродолженіе четырехъ вѣковъ придали имъ однообразный ножелтѣлый оттѣнокъ. Фасадъ знаменитаго собора не поражалъ, какъ теперь, жалкимъ видомъ своей обвалившейся штукатурки, а великолѣпные мраморы и статуи, украшавшіе его, обѣщали, что скоро онъ явится во всей своей красѣ, какимъ онъ созданъ былъ въ умѣ геніальнаго Дяйото.

Но знаменитый соборъ не произвелъ никакого впечатлѣнія на молодаго грека. На вопросъ Нелло, видѣлъ ли онъ что подобное, онъ отвѣчалъ съ веселой улыбкой:

— Быть можетъ, еслибъ вы пристали ко мнѣ съ ножомъ къ горлу или даже съ вашей бритвой, то я бы сталъ восхищаться этимъ зданіемъ. Но теперь скажу прямо, что оно слишкомъ пахнетъ христіанской архитектурой. Меня по кожѣ подираетъ одна мысль о томъ, что находится внутри этого зданія. Тамъ вѣдь все — закоптѣлыя картины, мозаичныя изображенія святыхъ, висящихъ на крестахъ, или покрытыхъ ранами, портреты женщинѣ и монаховъ, вѣчно сухощавыхъ и голодныхъ. Вонъ тѣ бронзовыя ворота — дѣло другое: тамъ видны человѣческія лица. Я слышалъ, что ваши тосканскіе скульпторы и живописцы стали немного изучать древнихъ. Но вѣдь имѣя моделями монаховъ и сюжетомъ пустынниковъ и мучениковъ, ничего не подѣлаешь.

— Ну, вотъ и моя лавка! воскликнулъ Нелло. — Вы видите, на вывѣскѣ Аполлонъ передаетъ бритву первому брадобрѣю, еще неизвѣстной знаменитости, отъ которой поэтому здѣсь изображена одна только рука.

Войдя въ лавку и усадивъ молодаго человѣка, Нелло принялся за работу, не переставая все время разглагольствовать о пользѣ бритья, о важности его лавки, гдѣ сходятся всѣ ученые Флоренціи, о красотѣ незнакомца и т. д. и т. д.

— Ну! воскликнулъ онъ наконецъ, подводя молодаго человѣка къ зеркалу: — посмотрите на себя и скажите мнѣ, не правда ли, что даже мысли ваши стали свѣтлѣе. Въ этомъ меня увѣрялъ нашъ Николо Макіавели. Я вамъ даже совѣтую не снимать вашей изношенной одежды; вы теперь точно какой нибудь принцъ въ изгнаніи.

— Но вопросъ въ томъ, отвѣчалъ незнакомецъ: — куда мнѣ обратиться, чтобъ выйти изъ этого печальнаго положенія? Кто теперь, по смерти Лоренцо, могъ бы мнѣ оказать покровительство и купить нѣсколько древнихъ драгоцѣнныхъ камней и камеевъ, которые я спасъ, зашивъ ихъ въ платье? Кромѣ того, я бы желалъ тотчасъ же заложить мой перстень.

Нелло задумался, по вскорѣ воскликнулъ:

— Знаю, знаю; вамъ надо человѣка богатаго и ученаго, имѣющаго вліяніе въ городѣ! Чего же вамъ лучше Бартоломео Скала, секретаря республики? Теперь къ нему идти нельзя, такъ-какъ всѣ во Флоренціи заняты смертью Лоренцо, по я васъ сведу къ Бардо де-Барди, который можетъ лучше всѣхъ рекомендовать васъ почтенному Бартоломео; кромѣ того, онъ самъ замѣчательное лицо, не говоря уже о его коллекціяхъ и прелестной дочери Ромолѣ.

— Отчего же отецъ прелестной Ромолы не можетъ самъ купить моихъ камней, если онъ собираетъ коллекціи драгоцѣнностей?

— По двумъ отличнымъ причинамъ: вопервыхъ, онъ не имѣетъ денегъ; вовторыхъ, онъ слѣпъ.

Въ эту минуту вошли въ лавку два новые посѣтителя.

— Добраго утра, мессеръ Доминико, обратился Нелло къ одному изъ вошедшихъ: — вы пришли какъ нельзя болѣе кстати. Вотъ молодой иностранецъ ищетъ денегъ подъ залогъ дорогаго перстня и, конечно, я не знаю лучше человѣка, къ которому онъ могъ бы обратиться, какъ къ Доминико Ченини. Кромѣ того, этотъ славный молодой человѣкъ можетъ пригодиться въ вашей типографіи: онъ знаетъ отлично греческій, латинскій и итальянскій языки. Его зовутъ — вы кажется, сказали, мессеръ…

— Тито Мелема, отвѣчалъ незнакомецъ, подавая перстень Доминико Ченини, сыну того знаменитаго Бернардо Ченини, который открылъ первую типографію во Флоренціи.

Во все это время, вошедшій вмѣстѣ съ Ченини высокій мужчина, лѣтъ пятидесяти, съ подстриженной бородкой и въ старой войлочной шляпѣ, не сводилъ глазъ съ Тито.

— Молодой человѣкъ, сказалъ онъ отрывисто: — я рисую картину Синона, измѣняющаго Пріаму; я бы очень былъ радъ срисовать съ васъ моего Синона.

Тито Мелема вздрогнулъ, поблѣднѣлъ и съ изумленіемъ посмотрѣлъ въ лицо говорившему, словно тотъ произнесъ его приговоръ. Нелло не далъ ему времени отвѣчать.

— Пьеро! воскликнулъ онъ: — странный ты человѣкъ. Лучше срисуй съ него св. Севастьяна, или молодаго Вакха, или, наконецъ, самаго Аполлона; его лицо дышетъ свѣтомъ и теплотою, словно лѣтнее утро.

— Ай, Нелло, Нелло, возразилъ Пьеро, прозванный ди-Коссимо: — ты самъ только-что объяснилъ, почему лицо мессера можетъ быть лицомъ коварнаго злодѣя. Настоящій злодѣй долженъ имѣть лицо, на которомъ порокъ не наложилъ своихъ печатей, уста, которыя лгали бы съ самой невинной улыбкой, глаза съ столь чистымъ блескомъ, чтобъ никакая низость не могла ихъ сдѣлать мутными, щоки, которыя не блѣднѣли бы послѣ убійства. Я не говорю, что этотъ молодой человѣкъ — злодѣй; я только хочу сказать, что у него такое прекрасное лицо, что будь у него сердце злодѣя, онъ вышелъ бы совершеннѣйшимъ злодѣемъ. Ну, теперь я заткну уши хлопкой, ужь мнѣ не въ терпежъ твоя болтовня.

Нелло пожалъ плечами и взглянулъ на Пьеро, какъ-бы говоря: «странный человѣкъ! Всѣ принимаютъ его слова за шутку».

Между тѣмъ Ченини разсмотрѣлъ перстень, и найдя его дѣйствительно драгоцѣннымъ, пригласилъ молодаго грека пойти съ нимъ, обѣщая выдать ему деньги подъ залогъ перстня. Тотъ съ радостью согласился, и они вышли изъ лавки.

II.

Via de Hardi — улица, знаменитая въ исторіи Флоренціи, лежитъ въ Ольтарно, той части города, которая расположена по южному берегу Арно. Она получила свое названіе отъ благороднаго рода Барди, который владѣлъ тутъ огромнымъ количествомъ домовъ. Гордые, предпріимчивые представители этого рода, въ самыя старинныя времена флорентинской исторіи, отличались молодецкою удалью въ кровавыхъ распряхъ политическихъ партій; впослѣдствіи же, въ половинѣ XIV-го вѣка, они стали первыми банкирами Европы, и накупивъ огромныя помѣстья, пріобрѣли себѣ титулъ графовъ Верніо. Но недолго продолжалось ихъ величіе: огромное состояніе ихъ рушилось отъ нѣсколькихъ несчастныхъ спекуляцій, а имущества и дома были ограблены и сожжены въ народномъ возстаніи 1343 года. Хотя впослѣдствіи родъ Барди снова поднялся, но ужь никогда болѣе не возвратилъ себѣ прежнихъ своихъ владѣній на улицѣ Барди. Тамъ возникли дома новыхъ владѣльцевъ, особенно знаменитыхъ Дери.

Въ одномъ изъ этихъ домовъ, когда открывается нашъ разсказъ, жилъ потомокъ графовъ Верніо, Бардо-де-Барди, тотъ самый бѣдный, слѣпой ученый, которому Нелло хотѣлъ представить Тито Мелема. Онъ наслѣдовала, отъ своихъ отцовъ ту же гордость и энергію, то же честолюбіе, тоже желаніе оставить по себѣ безсмертную память. Но семейныя страсти приняли въ немъ совершенно новое направленіе; этотъ потомокъ знаменитыхъ Барди не былъ мужественнымъ воиномъ, или гордымъ феодаломъ, или искуснымъ банкиромъ — нѣтъ, онъ былъ ученый, отказывавшій себѣ во всемъ, прежде по охотѣ, а теперь по необходимости. Онъ провелъ всю жизнь посреди своихъ книгъ и драгоцѣнныхъ коллекціи древностей, на которыя онъ теперь могъ только любоваться мысленно.

Его большой, длинный кабинетъ весь былъ уставленъ шкапами съ книгами и антиками. Тамъ-и-сямъ на особыхъ пьедесталахъ стояли женскіе торсы или обломки древнихъ статуй, нѣсколько старинныхъ римскихъ бюстовъ и двѣ или три вазы изъ Магна-Греціи. Большой столъ посреди комнаты покрытъ былъ древними бронзовыми лампами и небольшими глиняными сосудами. Всѣ эти предметы блѣднаго или мрачнаго цвѣта; пергаментные переплеты съ темными корешками, почернѣвшіе мраморы и бронзы — все это придавало грустный, мрачный видъ комнатѣ.

Единственный, свѣтлый, блестящій предметъ въ этой комнатѣ, въ ту минуту, когда мы на нее смотримъ — краснозолотистые волосы молодой дѣвушки лѣтъ семнадцати или восемнадцати, стоящей подлѣ рѣзнаго пюпитра. Она одѣта въ черное саржевое платье; на головѣ у ней сѣтка, изъ-подъ которой выбиваются ея чудные волосы, ниспадая волною на плеча. Устремивъ глаза на книгу, лежавшую передъ нею, она уперлась одной рукой на пюпитръ, другою на спинку креселъ, въ которыхъ сидитъ ея отецъ. Нѣжная блѣдность его лица, ярко выдававшаяся подъ черной бархатной шапочкой, покрывавшей его сѣдые волосы, выказывала тѣмъ яснѣе сходство его съ юною дочерью, въ щечкахъ которой также не видно было ни кровинки. У обоихъ былъ тотъ же благородный, высокій лобъ, тотъ же большой, но красивый ротъ, тотъ же рѣзкій подбородокъ, придававшій лицу выраженіе непоколебимой твердости: это былъ типъ лица, о которомъ нельзя сказать, возбудитъ ли оно любовь, или только чувство уваженія, нелишенное страха; рѣшить этотъ вопросъ можно только увидѣвъ глаза, въ которыхъ отражается почти всегда сердце человѣка; но глаза старика не могли ничего сказать, а молодая дѣвушка пристально смотрѣла въ книгу. Она читала вслухъ по латынѣ Miscellanea Полиціана.

— Погоди, Ромола, прервалъ ее Бардо: — достань лучше мою собственную рукопись греческаго писателя Нона, изъ которой Полиціанъ приводитъ выписку. Да на своемъ ли она мѣстѣ?

— Да, отецъ, отвѣчала Ромола, переходя на другой конецъ комнаты: — книга стоитъ въ западномъ углу, на третьей полкѣ снизу, за бюстомъ Адріана, надъ Аполлоніемъ Родосскимъ и Калимахомъ, и подъ Луканомъ и Силіемъ Италикомъ.

Въ голосѣ молодой дѣвушки слышалась тѣнь неудовольствія, боровшагося съ обычнымъ ея терпѣніемъ. Но когда она подошла къ отцу и тотъ съ видимымъ волненіемъ протянулъ руку, чтобъ взять книгу, глаза ея засвѣтились самымъ нѣжнымъ сожалѣніемъ. Поспѣшно отдавъ книгу, она стала подлѣ него на колѣни и устремила на него свой взоръ, словно она полагала, что любовь ея, выражавшаяся въ этомъ взглядѣ, должна проникнуть сквозь темную оболочку, скрывавшую внѣшній міръ отъ стараго ученаго. Въ эту минуту, привлекательное лицо Ромолы, на которомъ были отпечатлѣны такъ ясно гордость, страсть и умъ, совершенно преобразилось и приняло самое прелестное женственное выраженіе горячей привязанности и сожалѣнія. Ясно было, что глубокій источникъ чувства, скрытый въ ней, не отражался еще въ чертахъ ея лица, а лишь только въ однихъ глазахъ.

Усѣвшись на низенькой скамейкѣ у ногъ отца, Ромола прочла тѣ четыре стиха Нона, гдѣ Актеонъ превозноситъ счастье Терезіаса, который, увидѣвъ Минерву въ купальнѣ, тотчасъ ослѣпъ по приговору боговъ и потому навсегда сохранилъ въ своей душѣ ея божественный образъ.

— Это правда, Ромола, сказалъ Бардо, когда та кончила читать. — Что значитъ грубый, узкій свѣтъ, съ помощью котораго люди видятъ окружающіе ихъ предметы, въ сравненіи съ тѣмъ безконечнымъ, вѣчнымъ свѣтомъ, который освѣщаетъ цѣлые вѣка человѣческой мысли и уясняетъ намъ творенія безсмертныхъ геніевъ! Я когда даже видѣлъ, то жилъ болѣе въ обществѣ знаменитыхъ мертвецовъ, а живые люди мнѣ казались какими-то призраками, лишенными чувства и разума. Я только сожалѣю, что великій трудъ, въ которомъ бы я собралъ всѣ результаты моихъ ученыхъ изслѣдованій, остановился за потерею зрѣнія и недостаткомъ хорошаго помощника, такъ-какъ легкомысленный умъ женщины и физическая ея слабость дѣлаютъ ее неспособными къ энергичному и терпѣливому труду научнаго изслѣдователя.

— Отецъ, воскликнула Ромола, покраснѣвъ и нѣсколько обидясь: — я читаю вамъ все, что вы приказываете, и могу дѣлать какія угодно выписки.

Бардо покачалъ головою.

— Мнѣ надо энергію юнаго ума, сказалъ онъ: — которая бы пробила дорогу моимъ увядшимъ способностямъ. Слѣпота подѣйствовала на мой умъ, который, быть моя;отъ, при помощи моего сына шелъ бы все далѣе и далѣе; но теперь путь къ дальнѣйшему развитію навѣки закрылся, и мнѣ, одинокому слѣпцу, пришлось оставаться на изслѣдованной уже почвѣ…

Ромола, ужаленная послѣдними словами отца, быстро вскочила и отнеся на мѣсто книгу, остановилась посреди комнаты, вдали отъ него, и опустивъ руки, съ невыразимою грустью смотрѣла на безжизненные предметы, окружавшіе его.

Бардо, слишкомъ занятый горестными воспоминаніями, чтобъ замѣтить удаленіе отъ него Ромолы, продолжалъ свои сѣтованія:

— Съ помощью моего сына, я бы могъ пріобрѣсти должную мнѣ славу; имена Барди, отца и сына, съ почтеніемъ бы произносились всѣми будущими учеными, не ради какого-нибудь вздорнаго стихотворенія, а ради того, что мы дали ключъ къ уразумѣнію великихъ твореній прошедшаго. Отчего люди гораздо ннже меня по учености, Полиціано, Фицино, прославили свое имя, а я не произвелъ на свѣтъ ничего цѣлаго, основательнаго? Оттого, что мой сынъ, забывъ все мое ученіе, бросилъ меня и благородныя занятія, чтобъ бичевать себя по ночамъ съ изступленными монахами; бросилъ меня въ ту самую минуту, когда мнѣ уже измѣняло зрѣніе.

Въ голосѣ старика, сначала громкомъ и презрительномъ, теперь слышался жалостный упрекъ, и Ромола забыла все и чувствовала одно сожалѣніе. Она была слишкомъ горда, чтобъ утѣшать его словами, которыя могли принять за защиту своихъ достоинствъ, но ей хотѣлось хотя утѣшить его какимъ-нибудь знакомъ.

— Несли Флоренція меня не забудетъ, продолжалъ Барди: — то этимъ я буду обязанъ своей библіотекѣ и коллекціямъ. Но зачѣмъ я говорю: одна Флоренція? Если Флоренція меня будетъ помнить, то будетъ помнить и весь свѣтъ! Но, смерть Лоренцо испортила мнѣ все дѣло. Онъ обѣщалъ мнѣ, что моя коллекція будетъ всегда носить мое имя и никогда не будетъ продана. У меня, правда, есть долги и надо тебѣ приготовить приданое, но вѣдь на это требуется небольшая сумма и синьорія всегда могла бы мнѣ помочь. Бернардо уже давно упрекаетъ меня, что я не ищу тебѣ мужа, и я рѣшился далѣе не откладывать. Мы объ этомъ поговоримъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, отецъ, воскликнула поспѣшно Ромола: — погодите, пока меня кто нибудь отыщетъ.

— Нѣтъ, дитя мое, не такъ понимали наши предки обязанности отца.

— Но я буду хорошо заниматься, начала Ромола съ одушевленіемъ: — я сдѣлаюсь такою же ученою, какъ Кассандра Феделе. Я постараюсь быть намъ столь же полезною, какъ еслибъ я была мальчикъ, и тогда, быть можетъ, какой нибудь великій ученый захочетъ на мнѣ жениться и не спроситъ о приданомъ. Онъ замѣнитъ вамъ сына, и вы не будете жалѣть, что я дѣвушка.

Произнося эти слова, Ромола едва не расплакалась, это тронуло ея отца, и онъ, протянувъ руку, погладилъ ее по головкѣ.

— Нѣтъ, Ромола, отвѣчалъ онъ: — я этого не говорилъ; я только проклиналъ неблагодарнаго, дурнаго сына, а горжусь своею прелестною дочерью. Какой сынъ ухаживалъ бы за мною такъ, какъ ты? И даже какъ ученая, ты въ своемъ родѣ очень замѣчательна. Конечно, можно было бы желать немного болѣе вниманія и памяти, но за то ты схватываешь живо предметъ и имѣешь благородное, мужское сердце, не думаешь о пустякахъ и мелочахъ. Ну, походимъ теперь по комнатѣ.

Старикъ всталъ, и Ромола, совершенно счастливая отъ словъ отца, взяла его за правую руку, а лѣвую оперла на костыль. Пока Бардо сидѣлъ, ему казалось на видъ лѣтъ шестьдесятъ; но теперь, когда ходилъ онъ взадъ и впередъ но комнатѣ, ему можно было дать гораздо болѣе семидесяти лѣтъ, какъ оно и было на самомъ дѣлѣ. Высокая его фигура была согнута отъ постояннаго сидѣнія, а ступалъ онъ нерѣшительно и боязливо, какъ всѣ слѣпые.

Продолжая говорить о своей библіотекѣ и коллекціи драгоцѣнностей, Бардо наконецъ воскликнулъ громкимъ, дрожащимъ отъ волненія, голосомъ: «Меня все-таки не забудутъ. Мое имя будутъ помнить и уважать, потому что я работалъ и моя работа останется мнѣ вѣчнымъ памятникомъ. Я имѣю на это право такое же, какъ Понтанусъ и Мерула, которыхъ имена будутъ жить въ потомствѣ лишь потому, что они искали покровительства, потому что ихъ уста умѣли льстить и они привыкли кормиться остатками со стола патрона. Я имѣю право на память потомства».

Ромола старалась успокоить отца еще болѣе гордыми словами.

— Однако, отецъ, вѣдь большая милость боговъ родиться съ ненавистью и презрѣніемъ ко всѣму подлому и несправедливому. Ваша судьба завидная; вы никогда не лгали, не унижались, не снискивали честь безчестіемъ. Есть сила въ презрѣніи, какъ и въ воинственномъ пылу, когда люди не слышатъ и не чувствуютъ ранъ.

— Хорошо сказано, Ромола. Твои слова достойны Прометея. Дѣйствительно, меня не могутъ поражать стрѣлы судьбы. Меня защищаетъ vaes triplex и чистой совѣсти и ума, просвѣщеннаго ученіемъ философовъ. Правду говоритъ Горацій, что слава — пустой звукъ.

Въ эту минуту служанка, войдя въ комнату, объявила, что пришелъ Нелло съ иностранцемъ, котораго хотѣлъ представить почтенному ученому.

— Введи ихъ сюда, сказалъ Бардо.

Ромола зная, что отецъ ея не любитъ принимать гостей стоя, усадила его въ кресла и сама стала подлѣ него въ величественно-спокойной позѣ. Самый меткій наблюдатель едва-ли бы догадался, что это гордое, блѣдное лицо могло освѣтиться страстными порывами чувства, и что эта женщина, вселявшая какой-то страхъ во всѣхъ, кто къ ней подходилъ, была совершеннымъ ребёнкомъ и ничего не знала, кромѣ'книгъ отца.

— Мессеръ Бардо, сказалъ входя Нелло: — вотъ грекъ, который ищетъ вашего покровительства. Его зовутъ Тито Мелема.

Удивленіе Ромолы при видѣ молодаго человѣка едва-ли могло быть болѣе, еслибъ онъ одѣтъ былъ въ шкуру пантеры. Хитрый брадобрѣй ничего не сказалъ о лѣтахъ и наружности грека, а Ромола никогда не видала ученыхъ иначе, какъ пожилыхъ людей или стариковъ. Въ умѣ ея запечатлѣно было только одно юное, прекрасное лицо — лицо ея брата, который много лѣтъ тому назадъ посадилъ ее къ себѣ на колѣни, поцаловалъ и съ-тѣхъ-поръ не возвращался. Свѣтлое, прекрасное лицо Тито возбудило въ ней удивленіе, смѣшанное съ восторгомъ. Казалось, весенній лучъ солнца проникъ въ ея унылую жизнь, полную горькихъ воспоминаній объ умершей матери и потерянномъ братѣ. Все же она отвѣтила на поклонъ Тито лршь гордымъ наклоненіемъ головы; но когда онъ подошелъ ближе и снова посмотрѣлъ на нее, щоки ея покрылись румянцемъ. Взглядъ Тито выражалъ самое нѣжное, смиренное чувство восхищенія, которое всего болѣе имѣетъ вліянія на гордую, застѣнчивую женщину. Чарующая сила красоты Тито именно происходила отъ совершеннаго отсутствія надменности или фатовства.

Поздоровавшись съ вошедшими, Пардо началъ разспрашивать Тито, сколько ему лѣтъ, кто его отецъ, откуда онъ пріѣхалъ. Молодой человѣкъ съ любезною готовностью отвѣчалъ на всѣ вопросы, и такимъ образомъ, Ромола узнала, что ему двадцать-три года, что онъ долго путешествовалъ по Востоку, и что отецъ его, то-есть благодѣтель, усыновившій его, былъ замѣчательный неаполитанскій ученый, погибшій въ поѣздкѣ, предпринятой имъ на островъ Делосъ.

— Вѣроятно, ваши путешествія были предприняты съ ученою цѣлью? спросилъ Бардо.

— Конечно, мой отецъ рисковалъ даже жизнью въ своихъ поискахъ за надписями и другими остатками древности.

— Я надѣюсь, что онъ записывалъ все, что вы видѣли, воскликнулъ съ живостью Бардо.

— Да; но драгоцѣнная рукопись пропала со всѣми моими вещами, когда я потерпѣлъ кораблекрушеніе передъ Анконою. Теперь результаты нашихъ изслѣдованіи только живутъ въ моей памяти.

— Вы должны безъ потери времени изложить на бумагѣ всѣ ваши воспоминанія, такъ-какъ вы, вѣроятно, помогали писать вашему отцу; а что разъ написано, то никогда не забывается. Вотъ почему я очень удивляюсь странной памяти моей дочери; иные предметы запечатлѣваются у ней навсегда, за то другія, и особливо мелкія подробности, забываются ею черезъ минуту.

При этомъ упрекѣ, Тито посмотрѣлъ на молодую дѣвушку съ свѣтлой улыбкою, которая тотчасъ отразилась, какъ солнечный лучъ, на лицѣ Ромолы. Нельзя себѣ представить, какъ она была обрадована этой улыбкой. Она никогда не воображала себѣ, чтобъ какой-нибудь ученый улыбнулся недостатку, которымъ ее постоянно упрекали. Какое-то новое чувство овладѣло ею — чувство товарищества. На этотъ разъ они не отвернулись тотчасъ же другъ отъ друга, а долго смотрѣли и улыбались съ откровеннымъ удовольствіемъ.

«Она не такъ горда и холодна, какъ кажется», подумалъ Тито.

«Неужели и онъ забываетъ?» думала Ромола. «Я надѣюсь, что нѣтъ, а то онъ будетъ сердить отца.»

— Я много переписывалъ, сказалъ вслухъ Тито: — и вѣроятно, у меня кое-что осталось въ памяти. Мои воспоминанія, пересмотрѣнныя и исправленныя болѣе опытнымъ ученымъ, можетъ-быть, и имѣли бы какую-нибудь цѣну.

— Хорошо сказано, отвѣчалъ Бардо съ видимымъ удовольствіемъ: — и я буду очень радъ вамъ помочь въ вашемъ трудѣ. Но на какомъ языкѣ вы намѣрены писать? Конечно, греческій языкъ гораздо благороднѣе, но за то вѣдь намъ придется вести полемику съ учеными по-латынѣ. Если же вы не очень сильны въ латынѣ, то я вамъ помогу; я употреблю на вашъ трудъ всѣ мои знанія, которыя должны были выказаться въ другомъ трудѣ — трудѣ, въ которомъ я самъ долженъ былъ имѣть помощника. Впрочемъ, прибавилъ старикъ, послѣ минутнаго молчанія: — кто знаетъ, быть можетъ, и мой трудъ будетъ исполненъ? Вѣдь вы были также воспитаны отцомъ, напитавшимъ вашъ умъ плодами своего зданія и опита. Мы поможемъ другъ другу.

Во все время этого разговора, Ромола слѣдила за отцомъ съ возрастающимъ безпокойствомъ, понимая сокровенное значеніе каждаго его слова и намека. Она часто смотрѣла на Тито, замѣчая, какое дѣлаютъ на него впечатлѣніе слова ея отца. Она боялась, чтобы онъ не отказалъ отцу ея въ помощи, одна мысль о которой освѣщала лицо старика новой надеждой. Ни чуть не бивало! Взглядъ Тито былъ такъ свѣтелъ, такъ нѣженъ, что, вѣроятно, онъ сожалѣлъ слѣ.паго старика и согласится помогать ему. Во сколько разъ сильнѣе чувствовалъ бы онъ жалость къ ея бѣдному отцу, еслибъ онъ зналъ о ея братѣ? Дѣйствительно, Тито былъ внѣ себя отъ удовольствія, что обратилъ вниманіе Ромолы и могъ, отъ времени до времени, встрѣчать ея взглядъ. Поэтому онъ былъ очень радъ, что Бардо выказалъ къ нему столько сочувствія, и поспѣшилъ увѣрить его, что онъ почтетъ за честь предложить ему свои услуги.

— Но, прибавилъ онъ: — я слышалъ, что ваша прелестная дочь вамъ помогаетъ, и потому на-врядъ ли вы нуждаетесь въ посторонней помощи.

— Вы очень ошибаетесь, возразила Ромола. — Моя помощь недостаточна; у меня нѣтъ способностей, необходимыхъ ученому.

Она произнесла эти слова не смиреннымъ тономъ, а напротивъ, гордо и рѣшительно.

— Нѣтъ, Ромола, сказалъ ея отецъ, не желая, чтобъ чужой человѣкъ имѣлъ невыгодное мнѣніе объ ученыхъ достоинствахъ его дочери: — ты одарена, напротивъ, очень рѣдкими достоинствами въ женщинѣ, но ты имѣешь женскую страсть къ разнообразію, и потому умъ твой никогда не останавливается на одномъ предметѣ. Дочь моя была мнѣ очень полезна, прибавилъ онъ, обращаясь къ Тито: — она мнѣ замѣняла, на сколько могла, моего сына. Вы знаете, я имѣлъ сына.

Но тутъ Бардо остановился; гордость его не позволяла ему жаловаться на судьбу передъ чужимъ. Поэтому онъ вдругъ перемѣнилъ и разговоръ и спросилъ Тито, съ нимъ ли драгоцѣнные камни, которые онъ желаетъ продать.

— У меня есть два-три великолѣпныхъ intagli, сказалъ Тито, вынимая изъ своего кошелька маленькій футляръ.

Но Ромола въ ту же минуту пристально посмотрѣла на него и приложила палецъ къ губамъ: она боялась, чтобъ эти драгоцѣнности не соблазнили ея отца и чтобъ онъ не. рѣшился ихъ купить. Ріо не успѣла она сдѣлать знакъ Тито, какъ уже ей стало стыдно, что она высказала слабость своего отца незнакомому человѣку. Казалось, ужь такъ было суждено, что она вдругъ станетъ откровенна и фамильярна съ молодымъ грекомъ — она, обыкновенно столь гордая и недоступная. Сознаніе этого снова заставило ее покраснѣть.

Тото тотчасъ понялъ ея взглядъ и, спрятавъ обратно футляръ, прибавилъ, что его драгоцѣнности хранятся у Ченини, потому что онъ ихъ оцѣниваетъ въ пятьсотъ дукатовъ.

— Такъ intagli должны быть великолѣпные, воскликнулъ Бардо: — пятьсотъ дукатовъ. Да за это можно выкупить человѣка изъ неволи!

Тито вздрогнулъ и съ удивленіемъ устремилъ свои глаза на Бардо: словно восклицаніе старика, очень обыкновенное въ средніе вѣка, имѣло для него какой-нибудь особый смыслъ.

Ромола, желая какъ можно скорѣе покончить съ этимъ дѣломъ; посовѣтовала отцу написать о драгоцѣнныхъ intagli къ Бартоломео Скала, который вѣрилъ въ цѣлебныя свойства драгоцѣнныхъ камней. Бардо тотчасъ согласился и рѣшено было, что Тито придетъ на другой день за отвѣтомъ.

Когда Тито уже собирался уйти, старикъ не выдержалъ и спросилъ:

— Ромола, у этого молодаго человѣка такой же нѣжный, блѣдный цвѣтъ лица, какъ у твоего брата?

— Нѣтъ, отецъ, отвѣчала Ромола съ наружнымъ хладнокровіемъ: — цвѣтъ лица и волоса мессера темные, — Потомъ она подумала: «спросить его или нѣтъ? Ему, можетъ, будетъ непріятно? Нѣтъ, онъ такой добрый!» Наконецъ она рѣшилась и сказала вслухъ: — Мессеръ, не позволите ли вы отцу дотронуться до вашего лица и волосъ?

Взглядъ ея былъ такъ нѣженъ, такъ очарователенъ, что Тито тотчасъ нагнулся къ Бардо и, взявъ его руку, положилъ ее себѣ на лицо.

Старикъ ощупалъ его волосы и всѣ черты его лица.

— Онъ, должно быть, вовсе не походитъ на твоего брата, Ромола, произнесъ Бардо: — и тѣмъ лучше. Вы не видите видѣній, молодой человѣкъ?

Въ эту минуту дверь отворилась и въ комнату вошелъ высокій, пожилой мужчина. Увидѣвъ странную группу передъ собой, онъ остановился въ удивленіи. Въ ту же минуту Бардо опустилъ руку, Тито выпрямился, а Ромола поспѣшила на встрѣчу вошедшему. Это былъ Бернардо дель-Неро, другъ Бардо и одинъ изъ знатнѣйшихъ гражданъ Флоренціи.

Послѣ обычнаго обмѣна привѣтствій, Тито Мелема распрощался а вышелъ изъ комнаты.

— Гдѣ ты поймалъ эту птицу? спросилъ Бернардо, выславъ Ромолу изъ комнаты съ какимъ-то порученіемъ.

Бардо разсказалъ все, что зналъ о молодомъ грекѣ и его драгоцѣнныхъ камняхъ.

— Помни, Бардо, сказалъ дель-Неро: — у тебя есть драгоцѣнная жемчужина; смотри, чтобъ ее у тебя не похитили. Этотъ красивый грекъ именно такой человѣкъ, который легко протрется всюду и обойдетъ всякаго.

Бардо вздрогнулъ: онъ такъ былъ занятъ сходствомъ положенія Тито и его сына, что всякая мысль о Ромолѣ исчезла изъ его головы. Но теперь слова Бернардо, вмѣсто опасеній, возродили въ немъ надежду.

— Зачѣмъ же нѣтъ, Бернардо? Если молодой человѣкъ будетъ достоинъ ея… онъ — ученый… и притомъ не будетъ никакой нужды давать приданаго, о которомъ ты такъ безпокоишься.

III.

Бартоломео Скала принялъ молодаго грека, какъ нельзя лучше. Почтенный секретарь республики въ минуты отдыха писалъ стихи и въ послѣднее время вступилъ въ жестокую полемику съ греческимъ ученымъ Полиціаномъ. Оба противника перекидывались эпиграммами, и потому послѣ первыхъ привѣтствій, Бартоломео представилъ на обсужденіе новаго ученаго эпиграммы, написанныя на него Полиціаномъ. Тито раскритиковалъ ихъ какъ только умѣлъ, и вообще, наговорилъ Бартоломео столько пріятнаго, что тотъ, прощаясь съ нимъ, сказалъ, что хотя драгоцѣнности Тито очень замѣчательны, но самъ онъ еще интереснѣе.

Первый шагъ Тито не могъ быть счастливѣе. Рѣшительно, судьба ему покровительствовала. Вскорѣ стараніями Бартоломео и другихъ враговъ Полиціана, Тито получилъ каѳедру греческаго языка и сталъ такимъ образомъ соперникомъ великаго ученаго, такъ-какъ во Флоренціи было всего двѣ греческія каѳедры. Такъ же счастливъ былъ Мелема и съ своими драгоцѣнностями: ему удалось продать ихъ всѣ, кромѣ кольца, съ которымъ онъ не хотѣлъ разстаться, за 500 флориновъ.

Однако, минута, когда онъ впервые почувствовалъ себя владѣтелемъ этой суммы, была первой минутой душевной борьбы, первымъ кризисомъ для его беззаботнаго, добродушнаго права. Неотвязчивая мысль, отъ которой онъ до сихъ поръ старался уклоняться, теперь грозно возстала передъ нимъ.

«За пятьсотъ флориновъ можно выкупить человѣка изъ неволи!» звучало въ его ушахъ. «Что, если въ эту самую минуту, на какомъ-нибудь отдаленномъ берегу, опаленномъ лучами полуденнаго солнца, томится въ тяжкомъ рабствѣ, перенося тяжелые труды, терпя побои, человѣкъ, теперь уже преклонныхъ лѣтъ, съ возвышенными мыслями и страстнымъ сердцемъ — человѣкъ, который, много лѣтъ тому назадъ, спасъ ребёнка отъ нищеты и жестокаго обращенія, воспиталъ его и замѣнилъ ему отца. Что, если этотъ человѣкъ говоритъ себѣ въ эту минуту: „Тито отъищетъ меня. Ему стоитъ только попасть въ Венецію и онъ продастъ тамъ рукопись и драгоцѣнности, и не успокоится прежде, чѣмъ отъищетъ меня.“ Если это предположеніе вѣрно, то можетъ ли онъ, Тито, смотрѣть на деньги, полученныя за эти драгоцѣнности, и говорить себѣ: „Я останусь во Флоренціи, гдѣ въ будущемъ мнѣ улыбается любовь и слава. Я не буду рисковать изъ-за него своею будущностью.“ Конечно, нѣтъ, если это предположеніе вѣрно.»

Но что могло быть менѣе вѣрно? По словамъ очевидцевъ, успѣвшихъ спастись бѣгствомъ на другой галерѣ, галера, на которой находился Бальтазаро, была взята турками на пути въ Делосъ. Она пыталась-было сопротивляться; кровопролитіе, по всей вѣроятности, было значительное; одинъ человѣкъ упалъ въ воду. Кто остался въ живыхъ, кто погибъ — никто не могъ сказать.

Тито зналъ, что онъ могъ бы достать изъ Венеціи предписанія къ властямъ на островахъ Архипелага. Но что же бы изъ этого вышло? Пожалуй, онъ и самъ еще попался бы въ неволю, растратилъ всѣ деньги и снова сталъ бы скитаться по свѣту, но уже безъ драгоцѣнностей.

Этотъ исходъ дѣла рисовался въ воображеніи Тито гораздо явственнѣе, чѣмъ возможное освобожденіе отца. Глупо было бы, еслибъ въ ту самую минуту, когда судьба начинала улыбаться ему, онъ отвернулся бы отъ счастья и славы съ тѣмъ, чтобъ, можетъ быть, никогда болѣе съ ними не встрѣтиться. «И, однако, еслибы я могъ навѣрно знать, что отецъ мой живъ, и можетъ получить свободу», говорилъ самъ себѣ Тито: «ея не пожалѣлъ бы для этого никакихъ трудовъ, не побоялся бы никакихъ опасностей. Я тотчасъ же пошелъ бы и разсказалъ всю правду Бардо и Бартоломео Скала.» Тито смутно сознавалъ, что еслибы люди знали истину объ его отцѣ, о которомъ онъ всегда упоминалъ, какъ о «погибшемъ», то ему пришлось бы непремѣнно ѣхать отъискивать его, потому что подобные случаи были въ то время вовсе не рѣдкость и общественное мнѣніе не видѣло въ этомъ никакой особенной добродѣтели.

Правда, съ той минуты, какъ онъ покинулъ Навплію, въ его головѣ не разъ мелькала мысль, что какъ бы то ни было, но онъ чувствовалъ себя гораздо легче, свободнѣе безъ Бальтазаро. Онъ многое бы далъ, чтобъ узнать, кто это упалъ за бортъ. Подобное чувство обыкновенно проистекаетъ отъ непріятныхъ воспоминаній. Бальтазаро былъ взыскателенъ и съ годами пріобрѣлъ много странностей; онъ постоянно испытывалъ способности и знанія Тито, чтобъ убѣдиться, соотвѣтствуютъ ли они его ожиданіемъ.

Конечно, въ памяти Тито сохранялись и другія воспоминанія. Въ далекой перспективѣ прошлаго, онъ видѣлъ себя бѣднымъ, загнаннымъ ребёнкомъ, котораго Бальтазаро спасъ отъ побоевъ и нищеты, и пріютилъ въ своемъ домѣ, показавшемся ему земнымъ раемъ. Онъ видѣлъ себя на колѣняхъ у старика, который осыпалъ его ласками. Съ того времени и до послѣдней минуты, когда они разстались, Тито не переставалъ быть предметомъ любви и попеченій старика.

Но развѣ онъ не былъ послушенъ и проворенъ въ ученьи; развѣ онъ не былъ милымъ, прелестнымъ ребёнкомъ, красивымъ юношей, безъ недостатковъ и пороковъ, одно присутствіе котораго должно было веселить одинокаго старика? Кто могъ сказать, что Тито не оправдалъ ожиданій отца; кто могъ предполагать, что его благодарность и привязанность измѣнятъ ему, когда придется подвергнуть ихъ испытанію? Онъ никакъ не допускалъ, что его благодарность могла когда нибудь заглохнуть — нѣтъ; но вѣдь онъ не знаетъ навѣрно, что Бальтазаро въ неволѣ, что онъ еще живъ.

— Вѣдь долженъ же я подумать и о себѣ, сказалъ Тито, слегка пожимая плечами. — Прежде чѣмъ я брошу все и пущусь отъискивать отца, рискуя своей собственной тлізнью, я долженъ нмѣтькакую нибудь надежду на успѣхъ. Или, развѣ провесть мнѣ всю жизнь въ безплодныхъ поискахъ? Я увѣренъ, что онъ умеръ. Чечини нравъ, я завтра же помѣщу свои флорины въ какія-нибудь вѣрныя руки.

Когда на слѣдующее утро онъ исполнилъ свое намѣреніе, мысли его уже приняли опредѣленное направленіе: онъ уже рѣшился, въ какую масть играть. Теперь ему невозможно было не желать, чтобъ смерть отца оказалась истиной; теперь онъ готовъ былъ на всевозможныя низости, чтобъ только скрыть отъ всѣхъ свою тайну.

Прошло три недѣли послѣ того дня, когда Тито отнесъ деньги Ченини. Онъ совершенно успокоился, иначе и быть не могло. Онъ былъ слишкомъ веселаго, беззаботнаго нрава, чтобы думать о далекой, неизвѣстной опасности. Бритомъ онъ былъ счастливъ: онъ началъ свою работу съ Бардо и потому видѣлся съ Ромолою ежедневно.

Они были лучшими на свѣтѣ товарищами впродолженіе тѣхъ часовъ, которые проводили вмѣстѣ у креселъ слѣпаго ученаго. Ромола постоянно обращалась съ вопросами къ Тито; онъ съ невыразимою радостью училъ ее и растолковывалъ все, что было ей непонятно; но несмотря на это, онъ чувствовалъ себя какъ-бы въ зависимости отъ этой молодой дѣвушки, столь величественной въ своей простотѣ. Онъ чувствовалъ впервые, не давая себѣ въ этомъ отчета, какой-то страхъ, смѣшанный съ любовью, нѣчто похожее на то чувство обожанія, которое древніе питали къ богинѣ земли, не къ богинѣ, обладавшей всезнаніемъ, а жизненной силой и могуществомъ. Тито еще никогда не оставался наединѣ съ Ромолою и не могъ себѣ представить, какъ бы онъ объяснился ей въ любви; онъ только мечталъ объ одномъ, желалъ одного, вполнѣ сознавая всю невозможность своего желанія, чтобъ Ромола когда нибудь ему сказала: «я тебя люблю». Однажды въ Греціи, когда онъ стоялъ прислонившись на ограду, маленькая дѣвочка, проходившая мимо съ кувшиномъ воды, остановилась, поставила кувшинъ на землю, приблизилась къ нему и съ прелестною наивностью подставила ему щочку и попросила порадовать ее. Тито привыкъ къ любви, являвшейся такъ неожиданно, безъ всякихъ хлопотъ и треволненій, но любовь Ромолы не явится подобнымъ образомъ, и достигнетъ ли онъ ее когда нибудь? А достичь этой любви теперь сдѣлалось цѣлью его жизни. Онъ былъ молодъ, не страстенъ, но впечатлителенъ, и потому совершенно естественно, что онъ полюбилъ Ромолу; но онъ не былъ фатъ и сознавалъ вполнѣ, что она неизмѣримо выше его.

А такъ жизнь улыбалась молодому греку. Настоящее его время проходило въ занятіяхъ по каѳедрѣ и въ частыхъ посѣщеніяхъ Бардо де-Барди, а будущее представлялось ему въ самыхъ розовыхъ краскахъ: онъ видѣлъ себя знатнымъ, славнымъ, и, главное, мужемъ прелестной Ромолы.

Въ такомъ-то пріятномъ настроеніи духа спѣшили, онъ въ день св. Іоанна въ улицу Барди. Онъ уже немного опоздалъ, такъ-какъ его задержаіа религіозная процесія, совершающаяся ежегодно въ этотъ день во Флоренціи, и потому поспѣшно пробирался въ толпѣ, наполнявшей всѣ улицы. День былъ очень жаркій и Тито, снявъ свою маленькую черную шапочку, выбиралъ узенькія улицы, гдѣ, было болѣе тѣни. На его открытомъ, широкомъ лбѣ не было печати ни коварства, ни откровенной честности: это былъ просто красивый, правильный лобъ. Точно также въ его глазахъ не было замѣтно притворства или скрытности; вы видѣли въ нихъ только свѣтлый, прозрачный кристаллъ, темную радужину и снѣжный бѣлокъ, оттѣненный густыми бровями. Выраженіе лица его было чисто-отрицательное, оно говорило о полномъ отсутствіи чрезмѣрныхъ притязаній или суетности, и всѣ прохожіе невольно любовались этимъ веселымъ, беззаботнымъ лицомъ.

Огибая уголъ одной изъ улицъ, онъ увидѣлъ большую толпу, собравшуюся у дверей кабачка. «Пустите меня! пустите меня!» кричалъ какой-то женскій голосъ, покрываемый смѣхомъ и восклицаніями толпы. Тито вмѣшался въ толпу и увидѣлъ передъ собой хорошенькую Тессу, старавшуюся всѣми силами освободиться изъ объятій уличнаго фигляра или шарлатана. Тито тотчасъ приказалъ отпустить молодую дѣвушку, несмотря на увѣренія шарлатана, что онъ вовсе не хотѣлъ ее обидѣть, а желалъ, чтобъ она помогла ему въ его штукахъ. Между тѣмъ Тесса подбѣжала къ Тито и прижалась къ нему съ видимымъ довѣріемъ и радостію. Громкій смѣхъ толпы проводилъ Тито, когда тотъ, поспѣшно обнявъ молодую дѣвушку, скрылся съ нею въ ближайшемъ переулкѣ. Ему было очень непріятно, что это происшествіе его еще болѣе задержитъ, и потому онъ желалъ какъ можно скорѣе отдѣлаться отъ Тессы, но она такъ умильно смотрѣла на него, съ такимъ страхомъ разсказала, какъ потеряла свою мать въ толпѣ и какъ боялась, что ее за это приколотятъ, наконецъ съ слезами на глазахъ и такъ довѣрчиво просила не бросить ее, что Тито, который не могъ видѣть слезъ и горя, поцаловалъ ея хорошенькія щечки и обѣщалъ проводить ее домой. Лицо молодой дѣвушки тотчасъ прояснилось, свѣтлая улыбка показалась на ея устахъ и они отправились къ городскимъ воротамъ. По дорогѣ Тито купилъ абрикосовъ и конфектъ, и счастливая Тесса весело болтала и смѣялась.

— Прелестная Тесса, сказалъ Тито: — отчего ты такъ довѣрчиво смотришь на меня?

— Оттого, что ты такой красивый, отвѣчала наивная поселянка: — ты походишь на ангеловъ, а они всѣ добрые.

«Вотъ хорошенькая кантадина», подумалъ Тито: "которая могла бы внушить идиллію получше Лоренцовой Nencia da Barberino, еслибъ я былъ Ѳеокритъ или имѣлъ время на такія прогулки. Во всякомъ случаѣ, дѣло уже сдѣлано, я опоздалъ къ Бардо, полчаса болѣе или менѣе ничего не значитъ.

Хорошенькая Тесса продолжала разсказывать о томъ, сколько она терпѣла отъ своей матери и отчима, какой у ней былъ хорошенькій козленокъ, и такъ далѣе. Она говорила съ Тито безъ всякаго страха, несмотря на то, что она видѣла его только второй разъ. Жизнь ея была невеселая, она никогда не слыхала добраго слова и потому неудивительно, что ласковое обращеніе красиваго незнакомца такъ плѣнило ее, что она смотрѣла на него какъ на что-то сверхъестественное, явившееся ей съ неба.

Выйдя на Прато, Тито сталъ съ ней прощаться и уже отошелъ шага два, какъ обернувшись увидѣлъ, что Тесса стояла неподвижно, по блѣдному лицу ея струились слезы; она отдернула руки отъ передника и всѣ конфекты и абрикосы посыпались на землю.

Тито не выдержалъ; Ромола была далеко, а плачущая Тесса такъ близко. Онъ подбѣжалъ къ ней, и старался ласковыми словами и поцалуями успокоить взволнованную дѣвушку. Конечно, грусть ея прошла въ ту же минуту, и усѣвшись подъ деревомъ подлѣ Тито, Тесса снова весело начала болтать и грызть конфекты. Тито, уставшій отъ длинной прогулки, вскорѣ положилъ голову на колѣни Тессы и сладко заснулъ. Молодая дѣвушка была внѣ себя отъ счастія и едва переводила дыханіе, чтобъ не разбудить спавшаго.

Долго спалъ Тито; наконецъ, проснувшись, онъ вскочилъ и сталъ прощаться съ Тессою. Чтобъ занять молодую дѣвушку, у которой опять навертывались слезы, онъ вынулъ изъ своего кошелька маленькій кораллъ и повѣсилъ его на хорошенькую ея шейку. Потомъ, поцаловавъ ее нѣсколько разъ, онъ быстро удалился. Отойдя нѣсколько шаговъ, онъ обернулся. Тесса слѣдила за нимъ глазами, но не плакала. Этого для него было довольно. Онъ только не могъ выносить вида горя и страданій, и потому всегда старался отдалить отъ себя все непріятное.

«Когда-то Ромола поцалуетъ меня?» думалъ онъ, спѣша въ улицу Барди и мысленно упрекая себя въ томъ, что по своей слабости такъ много потратилъ времени.

Не успѣлъ онъ выйти на улицу Барди, какъ вдругъ почувствовалъ, что чья-то рука коснулась его плеча. Онъ обернулся — передъ нимъ стоялъ незнакомый ему монахъ. Изнуренное болѣзнями лицо его поразило Тито, а черты его какъ-бы напоминали что-то очень знакомое.

— Вы Тито Мелема? спросилъ монахъ слабымъ голосомъ.

— Да, отвѣчалъ Тито, блѣднѣя; какое-то невыразимое предчувствіе овладѣло имъ.

Монахъ молча подалъ ему кусочикъ пергамента, сложенный и наглухо заклеенный. Снаружи было написано: «Тито Мелема, двадцать-три года, хорошъ собой, темныя кудри, цвѣтъ лица такой же, очаровательная улыбка, агатовый перстень на рукѣ».

Тито дрожащими руками открылъ пергаментъ и прочелъ слѣдующее: «Я проданъ въ неволю. Кажется, меня везутъ въ Антіохію. Однихъ драгоцѣнныхъ камней хватитъ на мой выкупъ».

Тито посмотрѣлъ на монаха, но не могъ произнесть ни слова. Тотъ понялъ его взглядъ и отвѣчалъ:

— Я получилъ это въ Коринѳѣ отъ умирающаго.

— Такъ онъ умеръ? воскликнулъ Тито, и сердце у него дрогнуло отъ радости.

— Нѣтъ, не тотъ кто писалъ, а кому было поручено передать этотъ пергаментъ.

— Вы знаете, что тутъ написано?

— Я догадываюсь. Вашъ другъ въ неволѣ и вы поспѣшите его освободить. Я болѣе теперь говорить не могу, прибавилъ монахъ, опускаясь отъ изнеможенія на каменную скамью. — Мое имя Фра Лука… Спросите въ Сан-Марко.

Тито остановился въ раздумьѣ. «Если этотъ монахъ флорентіецъ», думалъ онъ: «и останется во Флоренціи, то все должно открыться.» Онъ чувствовалъ, что наступилъ новый, еще страшнѣйшій кризисъ, что, можетъ быть, ему придется все-таки признать существованіе Балтазаро, но теперь было всего политичнѣе молчать, и потому онъ поспѣшилъ къ Бардо, и извинившись что опоздалъ, весело принялся за работу, несмотря на жестокую борьбу чувствъ, происходившую въ немъ.

Когда на другое утро, Тито, окончивъ свои ученыя занятія, отправился въ Сан-Марко, онъ уже твердо рѣшился, какъ поступить въ этихъ трудныхъ обстоятельствахъ. Ему нужно было узнать отъ Фра-Луки, на сколько тотъ подозрѣвалъ истину, и на какихъ основаніяхъ, и, главное, сколько времени онъ намѣревался остаться въ Сан-Марко. Основываясь на этихъ свѣдѣніяхъ, Тито намѣревался сочинить ложь, которая позволила бы ему во всякомъ случаѣ остаться во Флоренціи. Онъ никогда еще не имѣлъ случая упражняться во лжи; теперь случай пришелъ и онъ чувствовалъ себя готовымъ и способнымъ на самую искусную ложь. Проведя всю ночь въ глубокой думѣ, онъ пришелъ къ убѣжденію, что онъ не обязанъ спасать изъ неволи Балтазаро. Онъ когда-то увѣрялъ себя, что знай онъ только навѣрно, что отецъ его живъ и гдѣ онъ находится, то отправился бы тотчасъ къ нему. Но теперь, обдумавъ все хорошенько, онъ задалъ себѣ воцросъ: былъ ли онъ обязанъ отъпскивать отца? Какая цѣль въ жизни человѣка? Конечно, выжать изъ нея какъ можно больше удовольствія. Не обѣщала ли его юная, цвѣтущая жизнь гораздо болѣе удовольствія ему и другимъ, чѣмъ поблекшая жизнь старика, который уже былъ не въ состояніи насладиться счастьемъ? Не законъ ли природы, чтобъ старики уступали мѣсто, молодымъ? Время Балтазаро прошло, онъ пожилъ на свѣтѣ; теперь пришла очередь Тито. И потомъ какая неопредѣленная, туманная фраза: «Кажется, меня везутъ въ Антіохію». Сколько скучныхъ мѣсяцевъ предстояло Тито отъискивать отца, послѣ долгаго, опаснаго путешествія, и всѣ поиски могли оказаться тщетными. И даже еслибъ онъ нашелъ отца, то что же изъ этого вышло бы? Онъ промѣнялъ бы веселую, счастливую жизнь, обѣщавшую ему въ будущемъ славу и любовь, на старое, скучное существованіе вдвоемъ, вѣчно вдвоемъ, съ взыскательнымъ, ворчливымъ старикомъ. Конечно, драгоцѣнные камни и слѣдовательно деньги, вырученныя за нихъ, принадлежали въ одномъ смыслѣ Балтазаро, въ узкомъ смыслѣ права собственности, но съ болѣе широкой, естественной точки зрѣнія, на основаніи которой міръ принадлежитъ молодости и силѣ — они принадлежатъ тому, кто всего болѣе могъ извлечь изъ нихъ удовольствія. Конечно, онъ вполнѣ сознавалъ, что общественное мнѣніе не раздѣляло этого взгляда и требовало, чтобы онъ употребилъ деньги своего благодѣтеля на его выкупъ изъ неволи. Но, что такое общественное мнѣніе? Это — сѣть безсмысленныхъ преданій, которыхъ, конечно, не возьметъ себѣ въ руководители ни одинъ разумный человѣкъ, если они только не соотвѣтствуютъ его выгодѣ. Онъ ни мало не дорожилъ деньгами, и еслибъ не Ромола, онъ бы ихъ отдалъ съ большимъ удовольствіемъ. Но онъ чувствовалъ, что не вправѣ отталкивать счастье, которое теперь было такъ близко отъ него. Всѣ разглагольствованія, что человѣкъ долженъ отворачиваться отъ всего, что услаждаетъ жизнь, только скрываютъ эгоизмъ людей, желающихъ чтобъ всѣ жертвовали собою для ихъ счастья. Тито не желалъ, чтобъ Балтазаро страдать; онъ не могъ выносить страданій ни въ себѣ, ни въ другихъ; но какой философіей можно было доказать, что онъ обязанъ болѣе думать о страданіяхъ другаго человѣка, чѣмъ о своихъ собственныхъ? Чтобъ жертвовать собою ради Балтазаро, ему надо было пламенно его любить, а онъ не любилъ его; развѣ онъ въ этомъ виноватъ? Благодарность! Но въ этомъ случаѣ, по настоящему, не могло быть и помину о благодарности. Развѣ жизнь Балтазаро не была счастливѣе отъ присутствія Тито? Развѣ мы должны быть благодарны людямъ за удовольствіе, которое они себѣ дѣлаютъ?

Вотъ до какихъ выводовъ дошелъ гибкій, изворотливый умъ молодаго человѣка, и все оттого, что этотъ умъ былъ лишенъ того страха, который совершенно ошибочно принимаютъ за скотскій инстинктъ самосохраненія, того страха небесной Немезиды, который ощущали религіозные язычники, и который, хотя и преображенный христіанствомъ, доселѣ чувствуется большинствомъ людей — страха сдѣлать дурное дѣло.

Въ Сан-Марко Тито узналъ, что Фра-Лука былъ очень нездоровъ и его перенесли на рукахъ въ монастырь, на горѣ Фіезолѣ.

Тито вздохнулъ свободнѣе.

«Этотъ монахъ, кажется, не долго будетъ жить», думалъ онъ: «въ Фіезолѣ онъ совсѣмъ обо мнѣ забудетъ. Если же онъ не умретъ и воротится сюда, то я успѣю еще приступить къ объясненіямъ».

Опасность, висѣвшая надъ его головой, миновала хотя на время, и онъ съ обычною своею веселостью поспѣшилъ въ улицу Барди. Однако, онъ не могъ не сознавать, что жизнь Ромолы была образцомъ того любящаго самопожертвованія, того терпѣливаго исполненія тяжелаго долга, отъ которыхъ онъ отшатнулся. Но онъ еще не потерялъ любви къ добру, еще не погрязъ въ порокѣ; онъ былъ молодъ и сочувствовалъ всему прекрасному; онъ жаждалъ земныхъ радостей, и ядъ, проникнувшій въ его душу, медленно дѣлалъ свое дѣло. Онъ продалъ себя злу; но теперь еще жизнь ему казалась тою же самой и онъ не чувствовалъ страшнаго гнета, налагаемаго порокомъ. Онъ намѣревался жить, какъ жилъ до сихъ поръ; онъ намѣревался заслужить хорошее мнѣніе людей энергическою дѣятельностью, глубокою ученостью и любезнымъ обхожденіемъ. Онъ рѣшился не идти въ разрѣзъ съ мнѣніемъ тѣхъ, кто ему были дороги. А Ромола была ему очень дорога; онъ жаждалъ одного — назвать ее своей женой. Быть можетъ, онъ впослѣдствіи и сдѣлалъ бы болѣе блистательную и выгодную партію, но во Флоренціи не было женщины, прекраснѣе Ромолы. Когда она была вблизи его и смотрѣла на него своимъ чистымъ, открытымъ взглядомъ, онъ чувствовалъ себя подъ ея властью, и это чувство было для него отраднѣе, радостнѣе всего на свѣтѣ.

Судьба, казалось, снова улыбнулась Тито. Прійдя къ Бардо, онъ засѣлъ за работу, но при первыхъ строчкахъ потребовались для справокъ книги изъ другой комнаты. Бардо попросилъ Ромолу принести ихъ. Тито пошелъ за ней, такъ-какъ книги стояли высоко.

— Вотъ онѣ, сказала Ромола: — на тѣхъ самыхъ мѣстахъ, гдѣ ихъ поставилъ отецъ.

Тито стоялъ подлѣ, нея, но не торопился доставать книги. Они въ первый разъ были наединѣ.

— Я надѣюсь, сказала Ромола, смотря прямо въ глаза Тито: — я надѣюсь, что онъ васъ не замучитъ, онъ такъ счастливъ отъ этой работы.

— И я также, Ромола, буду совершенно счастливъ, если только ты позволишь мнѣ сказать: «я тебя люблю», если только ты почтешь меня достойнымъ своей любви.

Его голосъ звучалъ нѣжностью, а чудное лицо, почти касавшееся ея лица, выражало пламенную мольбу.

— «Я тебя люблю», произнесла Ромола и прямо взглянула на него.

Взглядъ ея былъ все тотъ же величественный въ своей простотѣ, по голосъ ея никогда еще въ жизни не спускался до этого, лепета. Долго-долго, казалось, они смотрѣли другъ на друга, хотя прошло не болѣе минуты. «Теперь я понимаю, что такое счастье», лепетала молодая дѣвушка. Уста ихъ слились и ея золотистыя кудри смѣшались съ его черными кудрями. Черезъ секунду, съ быстротою молніи, Тито схватилъ съ полки требуемыя книги. Все это было такъ быстро, что даже нетерпѣливый Бардо не успѣлъ выйти изъ терпѣнія.

Возвратившись съ книгами, Тито и Ромола усѣлись за работу другъ противъ друга. Онъ писалъ подъ диктовку старика, она выписывала необходимыя справки изъ книгъ. Они всегда такъ сидѣли за работой, но теперь имъ казалось, что все это ново. Съ какимъ-то необъяснимымъ счастьемъ бралъ теперь Тито книгу изъ рукъ Ромолы. И все-таки они не старались лишній разъ посмотрѣть другъ на друга. Каждая женщина выраженіемъ своего лица опредѣляетъ, въ какихъ формахъ проявится любовь мужчины, и тихое, спокойное счастье, сіявшее въ глазахъ Ромолы, осѣняло Тито, какъ-бы мирнымъ свѣтомъ заходящаго дня.

Два часа проработали они такимъ образомъ, и уже смеркалось, когда ихъ работа была прервана приходомъ Моины Бригиды, тётки Ромолы. Веселая, словоохотливая женщина закидала несчастнаго Бардо новостями и сплетнями. Наконецъ, говоря о распряхъ доминиканцевъ и францисканцевъ, она упомянула, что слышала о возвращеніи сына Бардо, Дино.

— Silenzio, воскликнулъ Бардо громкимъ, взволнованнымъ голосомъ: — помните, донна, разъ на всегда я запрещаю вамъ произносить это имя въ моемъ домѣ, а тебѣ, Ромола, я запрещаю узнавать о немъ. Мой сынъ умеръ.

Моина Бригида молча и на ципочкахъ удалилась изъ комнаты. Тито остолбенѣлъ. Братъ Ромолы былъ монахъ и возвратился во Флоренцію. Онъ теперь все понялъ. Фра-Лука, поразившій его сходствомъ своего лица съ чѣмъ-то ему очень знакомымъ, былъ именно Дино, и его черты папоминали черты Бардо и Ромолы. О, еслибъ онъ только умеръ въ Фіезоло? Конечно, запрещеніе Бардо было достаточнымъ ручательствомъ, что Ромола съ нимъ не увидится; но вѣдь онъ могъ открыть тайну Тито другимъ, особенно, когда онъ услышитъ, что сестра его выходитъ замужъза молодаго грека. Одна только смерть Фра-Луки могла бы уничтожить всякую опасность; но эта смерть была такъ вѣроятна, что послѣ минутнаго волненія, Тито почти совершенно успокоился.

Долго длилось молчаніе; наконецъ, Бардо сказалъ:

— Тито, я никогда тебѣ не говорилъ, что у меня былъ сынъ, такой же ученый, какъ ты; но онъ меня покинулъ, онъ умеръ для меня, и я отказался отъ него навѣки. Мы болѣе о немъ и говорить не будемъ. Но ты, Тито, явился мнѣ на помощь еще не совсѣмъ поздно, и я не буду терять времени въ пустыхъ сожалѣніяхъ о про’шедшемъ. Когда ты работаешь со мною, я чувствую, словно я нашелъ новаго сына.

Старикъ, занятый только мыслью о своемъ великомъ грудѣ, совершенно забылъ о предостереженіяхъ Бернардо; но Тито не могъ упустить такого удобнаго случая.

— Позвольте мнѣ быть совершенно вашимъ сыномъ, сказалъ онъ. — Дозвольте мнѣ быть мужемъ вашей дочери. Она, я думаю, не отвергнетъ меня. Она сказала, что любитъ меня. Я знаю, что я не равенъ ей ни по рожденію, ни по чему другому, но все-таки я теперь не нищій.

— Правда ли это, Ромола? спросилъ Бардо, и лицо его какъ-бы просіяло.

— Да, отецъ, отвѣчала Ромола твердымъ голосомъ. — Я люблю Тито, я желаю выйти за него замужъ, чтобы мы были оба вашими дѣтьми и жили бы вѣчно съ вами.

Тито схватилъ ея руку и крѣпко сжалъ ее.

— Зачѣмъ же этому не быть? сказалъ Бардо, какъ-бы разсуждая съ невидимымъ противникомъ. — Это было бы счастьемъ для меня и для тебя, Ромола. Я объ этомъ подумаю и поговорю съ Бернардо.

— Заступись за меня, Ромола, сказалъ Тито жалобно. — Я увѣренъ, что мессеръ Бернардо будетъ противъ меня.

— Нѣтъ, Тито, отвѣчала Ромола. — Мой крестный отецъ не воспротивится волѣ моего отца, а вѣдь вы хотите, отецъ, чтобъ я вышла замужъ за Тито, не правда ли? Никогда я не желала ничего такъ пламенно, какъ быть его женою; я никогда не думала, чтобъ я могла такъ сильно чувствовать за себя.

Въ этихъ благородныхъ словахъ высказалась вся горькая повѣсть безцвѣтной, скучной жизни Ромолы, которая до сей поры чувствовала, сожалѣла и негодовала за другихъ.

— Romola mia, произнесъ Бардо съ любовью: — это правда, ты никогда не выражала никакихъ желаній и я теперь вовсе не хочу препятствовать твоему счастью. Но, во всякомъ случаѣ, намъ торопиться не слѣдуетъ, я поговорю съ Бернардо. Будьте терпѣливы, дѣти мои, вы еще такъ молоды.

Болѣе ничего не было произнесено между ними, и Ромола была совершенно довольна и счастлива. Но не то было съ Тито; когда, прощаясь съ Ромолою, онъ поцаловалъ ея розовыя губки и дрожь пробѣжала по его тѣлу, при одной мысли, что эта прекрасная, благородная дѣвушка его любитъ, въ немъ проснулась совѣсть и онъ сталъ себя укорять въ обманѣ, который подвергалъ его опасности опозорить себя въ глазахъ Ромолы. Къ чашѣ, полной счастья и радости, примѣшалась капля яду. Но смерть Фра-Луки все исправитъ, утѣшалъ себя Тито.

IV.

Прошло два мѣсяца. Въ одинъ прекрасный сентябрскій вечеръ Тито выходилъ изъ палацо синьора Скалы, гдѣ собиралось избранное флорентинское общество, и намѣревался идти въ улицу Барди. Но не успѣлъ онъ сдѣлать нѣсколькихъ шаговъ, какъ къ величайшему своему изумленію встрѣтилъ Ромолу. Она была закутана въ черномъ плащѣ и вуалѣ; рядомъ съ нею шла Моина Бригида. Тито зналъ, что она не ходила по церквамъ, и никогда не гуляла иначе, какъ на террасѣ своего дома, потому онъ былъ увѣренъ, что какая-нибудь важная причина побудила ее выйти изъ дома.

— Ромола, что случилось? спросилъ онъ.

Въ первую минуту она не отвѣчала, но потомъ объяснила, что служанка ихъ у Массо, ходила навѣщать Дино, или теперь Фра-Луку, который возвратился въ Сан-Марко. Онъ очень боленъ и умолялъ, чтобъ сестра его навѣстила. "Я не могу отказать ему въ этомъ, прибавила она: — хотя и нахожу, что онъ виноватъ передъ отцомъ. Хоть мнѣ было очень больно идти противъ приказаній отца, но я увѣрена, что ты похвалишь меня, Тито. Я замѣтила, что ты ни на кого не сердишься, и потому скорѣе моего бы простилъ тяжкую вину. Но еслибъ ты видѣлъ, что твоего отца покинулъ человѣкъ, котораго онъ любилъ болѣе всего на свѣтѣ, на которомъ онъ основалъ всѣ свои надежды — покинулъ въ такую минуту, когда твоему отцу была всего необходимѣе его помощь, и ты, Тито, нашелъ бы труднымъ простить такого человѣка.

Во все время, какъ она это говорила, Тито едва переводилъ дыханіе отъ страшнаго волненія. Сердце его обдалось холодомъ при одной мысли объ опасности, грозившей ему. Что ему было отвѣчать на слова Ромолы? Онъ еще не дошелъ до такого лицемѣрія, чтобъ увѣрять Ромолу въ невозможности простить такое преступленіе, а съ другой стороны, онъ не имѣлъ смѣлости оспаривать мнѣніе Ромолы.

— Ты всегда права, Ромола, ты во всемъ права, исключая того, что слишкомъ хорошо думаешь обо мнѣ.

Въ этихъ словахъ было много искренности и Ромола, видя его блѣдное лицо и дрожащія губы, истолковала это по своему и была очень счастлива, что онъ чувствовалъ то же, что она чувствовала.

— А теперь, Тито, я бы желала, чтобъ ты насъ оставилъ: насъ однихъ не такъ скоро примѣтятъ на Піаццѣ.

Тито былъ отчасти радъ этому, но въ то же время какое-то невѣдомое чувство говорило ему не оставлять Ромолы до послѣдней минуты, пока она любитъ его пламенно, пока искра сомнѣнія не запала въ ея сердце. Онъ былъ увѣренъ, что Ромола разскажетъ брату о своемъ будущемъ бракѣ и Фра-Лука откроетъ ей все, что онъ знаетъ и предполагаетъ о немъ. Не было никакой лжи, которая могла бы теперь оградить его отъ роковыхъ послѣдствіи его перваго обмана. Все было для него кончено, онъ не можетъ болѣе оставаться во Флоренціи, такъ-какъ его тайна вскорѣ составитъ предметъ городскихъ толковъ и сплетней. Въ первый разъ въ жизни, Тито чувствовалъ себя слишкомъ взволнованнымъ, чтобъ играть роль хладнокровнаго, и потому, вмѣсто того, чтобъ идти къ Бардо, онъ поворотилъ въ первую попавшуюся улицу и вскорѣ очутился на Piazza de Annunziata.

Площадь кипѣла народомъ. Въ этотъ вечеръ, канунъ Рождества Богородицы, стекались во Флоренцію изъ всѣхъ окрестностей поселяне и поселянки, чтобъ помолиться чудесному, нерукотворенному образу Мадонны, который открывался по этому случаю для всеобщаго поклоненія. На площади, передъ церковью, устраивалась народная ярмарка. Поселяне приносили на продажу сушеные грибы и пряжу и покупали всякую дрянь. Кромѣ всевозможныхъ лавокъ и разнощиковъ, на площади виднѣлись тамъ и сямъ различныя народныя зрѣлища. Въ одномъ мѣстѣ акробаты ходили на ходуляхъ, въ другомъ шарлатаны раздавши лекарства и снадобья противъ всевозможныхъ болѣзней; немного по далѣе, шулера объигрывали глупыхъ простаковъ и мальчишки боролись между собою на общую потѣху. А надъ толпой колыхались бумажные фонари, съ которыми, прицѣпивъ ихъ на длинныя палки, расхаживали поселяне, пришедшіе на поклоненіе. Мерцающій свѣтъ ихъ придавалъ какой-то странный видъ всей картинѣ. Шумъ, гамъ, визгъ, пѣніе духовныхъ гимновъ, смѣхъ, шутки — все это смѣшивалось въ какомъ-то странномъ хаосѣ.

Тито Мелема, нечаянно попавъ въ толпу, былъ принужденъ слѣдовать ея водовороту и наконецъ очутился въ церкви Аннунціаты. Ослѣпленный блестящимъ свѣтомъ послѣ темноты площади, онъ въ первую минуту ничего не могъ разобрать. Потомъ увидѣвъ, что вся церковь была полна кантадинами, онъ сталъ чего-то искать глазами. Онъ думалъ, не найдетъ ли онъ тутъ Тессы. Ему захотѣлось посмотрѣть на ея веселое личико, что было бы все-таки пріятнѣе, чѣмъ видѣть постоянно передъ глазами призракъ Ромолы, устремляющей на него взглядъ презрѣнія и ненависти. Долго смотрѣлъ онъ во всѣ стороны и ничего не находилъ; онъ уже собирался выйти изъ церкви, какъ увидѣлъ въ двухъ шагахъ отъ себя Тессу. Прислонившись къ стѣнѣ, она стояла на колѣняхъ; въ одной рукѣ держала она горсть коконовъ; глаза ея поминутно закрывались и вообще на лицѣ ея замѣтна была усталость и скука. Увидѣвъ прелестное, дѣтское ея личико, Тито почувствовалъ непреодолимое желаніе подойти къ ней, насладиться ея нѣжными взглядами и милой болтовней. Это хорошенькое, маленькое созданіе, которое не имѣло почти никакихъ нравственныхъ понятій и потому не могло осуждать его поступковъ, получило теперь какую-то новую прелесть въ его глазахъ. Ея любящее, но ничего непонимающее сердце составляло совсѣмъ особый міръ, гдѣ онъ могъ быть покоенъ отъ подозрѣнія и чрезмѣрныхъ требованій. Тесса теперь казалась ему убѣжищемъ отъ всеобщаго отчужденія, грозившаго ему послѣ обнародованія его позора. Онъ осмотрѣлся и удостовѣрившись, что Моины Бригиды не было по близости, опустился на колѣни подлѣ Тессы и самымъ нѣжнымъ голосомъ произнесъ:

— Тесса!

Молодая дѣвушка даже не вздрогнула; она обернулась и, увидѣвъ Тито, улыбнулась покойной, счастливой улыбкой.

— Моя маленькая Тесса! продолжалъ Тито: — ты очень устала. Давно ли ты тутъ?

Она долго собиралась съ мыслями и наконецъ прошептала:

— Я голодна.

— Пойдемъ со мною.

Онъ поднялъ ее и повелъ изъ церкви. Но дорогѣ Тесса разсказала, что ее прислала мать въ городъ одну, чтобъ отдать священнику горсть коконовъ и поклониться образу Богородицы. Она должна была провести ночь въ церкви, а на другое утро за нею придетъ отчимъ.

— А ты откуда явился? спросила Тесса: — я уже думала, что никогда тебя болѣе не увижу, такъ-какъ ты не приходилъ въ Меркато. Уже я сколько разъ повторяла Ave Maria, думая, что этимъ заставлю тебя прійти, но все напрасно.

— Ну, вотъ я и пришелъ, когда тебѣ нужно, чтобъ тебя кто нибудь поберегъ, отвѣчалъ Тито, обнявъ молодую дѣвушку и смотря на нее съ любовью.

— Ты всегда будешь приходить ко мнѣ и беречь меня? спросила Тесса, поднявъ на него глаза. — Но неужели ты такъ рѣдко будешь приходить?

— Быть можетъ, я опять очень скоро приду, сказалъ Тито задумчиво.

Онъ думалъ, что когда всѣ другіе отвернутся отъ него, ему будетъ пріятно видѣть хоть это невинное созданіе, которое бы обожало и ласкало его.

— Santissima Virgine! вдругъ воскликнула Тесса: — какой почтенный священникъ, точно епископъ, котораго я видѣла на Прато.

Тито поднялъ глаза. Передъ нимъ возвышалась платформа, на которой стоялъ столъ, покрытый краснымъ сукномъ, на манеръ алтаря. Посреди него лежала открытая книга, а немного позади горѣли шесть восковыхъ свѣчей. Человѣкъ, котораго Тесса приняла за епископа, былъ въ длинной одеждѣ, въ шапкѣ и нагрудникѣ желтаго цвѣта, вышитой черными кабалистическими знаками. Тито тотчасъ узналъ въ немъ фокусника и фигляра, который за полчаса передъ тѣмъ при громкомъ смѣхѣ толпы вѣнчалъ молодыхъ людей за кватрино. Теперь толпа отхлынула къ другимъ зрѣлищамъ и фокусникъ приготовлялся перемѣнить свои представленія. Вся эта сцена была дѣйствительно довольно похожей пародіей на религіозную церемонію, и потому неудивительно, что простодушная поселянка приняла эту шутку за серьёзное. Это тѣмъ болѣе было извинительно, что она видѣла на этомъ самомъ мѣстѣ дѣйствительный алтарь и церковную службу въ день праздника Corpus Christi. Набожно перекрестившись, она обернулась къ Тито. «Это по случаю Nativita», сказала она. Между тѣмъ фокусникъ, увидѣвъ молодыхъ людей и особливо замѣтивъ набожный взглядъ Тессы, тотчасъ сообразилъ всю комичность положенія и простирая надъ ними руки въ видѣ благословенія, очень торжественно произнесъ:

— Дѣти мои, вы пришли вѣнчаться. Я хвалю ваше раскаяніе: благословеніе церкви никогда не можетъ быть поздно.

— Ты хотѣла бы выйти за меня замужъ, Тесса? спросилъ нѣжно Тито. Онъ отчасти наслаждался комедіей, видя какъ хорошенькое личико Тессы приняло вдругъ серьёзное выраженіе, отчасти же его побуждало на всякую глупость то отчаяніе, которое совершенно сводило его съ ума.

Онъ чувствовалъ, какъ дрожь пробѣжала по тѣлу молодой дѣвушки и она застѣнчиво произнесла:

— А ты позволишь?

Тито отвѣчалъ только улыбкой и подвелъ ее къ эстрадѣ. Фокусникъ тотчасъ приступилъ къ церемоніи, оглашая воздухъ латинскими восклицаніями. Однако замѣтивъ, что толпа снова возвращается къ нему, онъ поспѣшилъ благословить молодую чету.

Тито теперь задумался, сказать ли ему Тессѣ, что все это шутка, или оставить ее въ невѣдѣніи и посмотрѣть, что изъ этого выйдетъ.

— Такъ ты теперь уже болѣе отъ меня не уйдешь, и возьмешь меня къ тебѣ, сказала Тесса утвердительнымъ тономъ: — но мнѣ надо воротиться однако къ матери и сказать, что я отдала коконы и вышла замужъ.

Тито чувствовалъ, что ему необходимо теперь сказать что-нибудь, и вмѣстѣ съ тѣмъ онъ сознавалъ, что разубѣдивъ Тессу, онъ лишитъ себя удовольствія, которое могло скоро остаться ему единственнымъ утѣшеніемъ.

— Да, милая Тесса, сказалъ онъ ласково: — ты должна возвратиться къ своей матери, и никому не говорить о нашемъ бракѣ; иначе мнѣ будетъ большое горе и ты никогда болѣе меня не увидишь.

— Хорошо, хорошо, отвѣчала Тесса съ испугомъ; черезъ нѣсколько минутъ, она прибавила, смотря на свои пальцы: — матушка носитъ кольцо, ей надѣли его въ церкви; также и двоюродная сестра. Но, правда, она вышла замужъ за Галло, а я за тебя.

— Тебѣ нельзя носить кольца, потому что никто не долженъ знать, что ты замужемъ, отвѣчалъ Тито: — иные люди обручаются кольцомъ, другіе нѣтъ.

— Да, правда, они увидѣли бы кольцо у меня на пальцѣ, произнесла Тесса, стараясь утѣшить себя невозможностью носить кольца, котораго ей очень хотѣлось.

Въ это время они подошли къ церкви и Тито сталъ съ ней прощаться.

— Я приду къ тебѣ, Тесса, сказалъ онъ: — не плачь, ты устала и засни скорѣе. Вотъ тебѣ деньги на завтракъ. Ну, поцалуи меня и улыбнись, а не то я никогда болѣе не приду.

Она сдѣлала надъ собою усиліе и, поцаловавъ его, пошла въ церковь. Тито, прислонившись къ колоннѣ, пожалъ плечами, удивляясь своей рѣшимости разстаться съ Тессою, и задумался о томъ, гдѣ была, теперь Ромола и думала ли она о немъ. Бѣдная маленькая Тесса, скрывшись изъ его глазъ, исчезла и изъ его памяти, но любовь къ Ромолѣ, бывшая въ связи со всѣми его надеждами на славу и успѣхъ, слишкомъ вкоренилась въ его сердцѣ, чтобы какое бы то ни было обстоятельство могло заглушить ее. Даже человѣкъ, отворачивающійся отъ всего непріятнаго и принимающій все легко, переживаетъ иногда минуты, когда внѣшнія обстоятельства заставляютъ его чувствовать самыя жгучія страданія. Такую минуту переживалъ Тито, и не было никакой возможности отдалить или обойти страданія, причиненныя ему внезапнымъ уничтоженіемъ всѣхъ его надеждъ.

Въ то же самое время, въ Сан-Марко происходила сцена совершенно инаго рода. У входа Ромолу встрѣтилъ монахъ и проводилъ ее къ умирающему. Войдя въ маленькую келью, освѣщенную двумя восковыми свѣчами, она невольно остановилась: передъ нею на складной постели лежалъ Фра-Лука. Впалые, мутные глаза его устремлены были на распятіе, которое онъ держалъ въ рукахъ.

— Дино! воскликнула она съ грустью, стараясь узнать въ исхудаломъ, умирающемъ монахѣ своего красиваго, молодаго брата.

Но она не подошла къ нему, не припала къ его груди, а остановилась въ двухъ шагахъ отъ него въ величественно-гордой позѣ. Она чувствовала какое-то непреодолимое отвращеніе къ этой монашеской обстановкѣ, она видѣла во всемъ этомъ только черную неблагодарность къ отцу и грубое суевѣріе, называющее подобную неблагодарность набожностью. Воспитанная отцомъ, который былъ однимъ изъ очень немногихъ въ то время искреннихъ атеистовъ, Ромола не признавала, чтобы церковь могла управлять мыслями и совѣстію разныхъ людей, поэтому она не могла смотрѣть на поведеніе брата иначе, какъ съ презреніемъ.

— Сестра, сказалъ слабымъ голосомъ умирающій: — я очень радъ, что ты пришла; мнѣ есть кое-что тебѣ сказать, а уже немного осталось времени жить.

Ромола сдѣлала шагъ впередъ; она думала, что послѣднія слова Дино будутъ слова любви и раскаянія, что онъ будетъ молить о прощеніи за сдѣланное зло отцу, спроситъ о немъ, о его жизни и т. д.

— Ромола, началъ опять Фра-Лука, едва произнося слова: — я видѣлъ видѣніе, три раза одно и то же; это голосъ, нисходящій съ неба, чтобъ предупредить тебя…

Сердце Ромолы обдало холодомъ. Такъ это о видѣніяхъ онъ хотѣлъ говорить, о видѣніяхъ, про которыя отецъ ея отзывался съ такою горечью.

— Дино! воскликнула она съ негодованіемъ: — я думала, что ты имѣешь что нибудь сообщить твоему отцу. Ты его бросилъ въ ту самую минуту, когда онъ терялъ зрѣніе; ты омрачилъ его жизнь. Неужели ты никогда объ этомъ не думалъ, никогда въ этомъ не раскаявался? Какая это религія, которая ставитъ видѣнія выше долга и врожденныхъ обязанностей.

— Нѣтъ, возразилъ онъ едва слышно: — нѣтъ, я никогда не раскаявался, что бѣжалъ отъ ядовитаго дыханія грѣха, которое грозило совершенно овладѣть моими чувствами, словно какое нибудь одуряющее зелье. Отецъ меня не понималъ, онъ училъ меня философіи. На что мнѣ было это ученіе? мнѣ говорили: будь твердъ, силенъ, а я чувствовала, себя слабымъ. Меня воспитали въ невѣдѣніи христіанской религіи, а она влекла меня къ себѣ, она овладѣла мною. Я чувствовалъ, что настоящая жизнь заключается въ душевной чистотѣ и идеальной любви; въ подобной жизни нѣтъ ни жажды удовольствія, ни сомнѣнія, ни страданія. Прежде, чѣмъ я прочелъ жизнь святыхъ, я уже понималъ все блаженство ихъ восторженнаго состоянія. Даже языческіе философы понимали, что человѣку доступно блаженство — умереть для всѣхъ человѣческихъ нуждъ и жить только въ Богѣ. Но чтобъ достигнуть этого блаженства, надо покинуть свѣтъ, не питать никакихъ земныхъ привязанностей, земныхъ надеждъ. Все это открыли мнѣ видѣнія. Я постригся въ монахи; но и тутъ душа моя возмутилась противъ лицемѣрія и гордости, и я бѣжалъ въ далекія пустынныя страны и жилъ тамъ схимникомъ посреди опасностей и лишеній всякаго рода. Но жизнь моя скоротечна, и я воротился во Флоренцію, чтобъ…

— Чтобъ узнать, живъ ли отецъ! воскликнула Ромола, тронутая картиной его несчастной, трудной жизни, и все еще не теряя надежды на примиреніе съ нимъ во имя любви къ отцу.

— Чтобъ послать другихъ братьевъ туда, гдѣ я былъ. Прійдя сюда, я имѣлъ видѣніе, повторившееся три раза. Съ юныхъ лѣтъ меня руководятъ видѣнія, въ нихъ слышится мнѣ божій гласъ. Такъ слушай, времени у меня осталось немного.

Ромола ни мало не желала слышать разсказа о видѣніяхъ; но не успѣла она еще отвѣтить, какъ въ келью вошелъ монахъ, укутанный въ плащъ, покрывавшій даже его голову.

— Встань на колѣни, дочь моя; ангелъ смерти витаетъ здѣсь и ждетъ только, чтобъ передана была небесная вѣсть, произнесъ полный, мощный голосъ, составлявшій удивительный контрастъ съ слабымъ шопотомъ Фра-Луки. Слова эти были произнесены не повелительнымъ тономъ, а покойнымъ, кроткимъ, но вполнѣ увѣреннымъ въ своемъ правѣ и силѣ. Ромола вздрогнула и обернулась. Лицо вошедшаго едва было замѣтно подъ складками его плаща, и потому прежде всего поражали его руки, скрещенныя на груди. Онѣ были удивительно красивы и прозрачной бѣлизны, еще болѣе выдававшейся на темномъ фонѣ плаща. Подойдя къ постели умирающаго, монахъ взялъ крестъ изъ его рукъ и при этомъ движеніи, плащъ свалился съ его головы и лицо его освѣтилось тусклымъ свѣтомъ восковыхъ свѣчей. Черты этого лица были рѣзкія; большой, сгорбленный носъ, выдающаяся нижняя губа; густые каштановые волосы, осѣнявшіе какъ-бы вѣнцомъ его чело, обнаруживали страсть и энергію, а голубовато-сѣрые глаза, нѣжно сіявшіе изъ-подъ темныхъ бровей, говорили объ утонченной чувствительности. Ромола была увѣрена, что передъ нею стоялъ Фра-Джироламо Савонарола, настоятель Сан-Марко, котораго она считала самымъ вреднымъ изъ всѣхъ монаховъ, потому что о немъ всего болѣе говорили. Подъ первымъ впечатлѣніемъ его голоса, Ромола чуть было не преклонила колѣна, но теперь душа ея возстала противъ монаха, осмѣлившагося ей повелѣвать.

— Преклони колѣна, дочь моя, повторилъ тотъ же голосъ: — гордость тѣла — преграда очищенію души.

Фра-Джироламо смотрѣлъ на нее пристально своимъ покойнымъ, нѣжнымъ взглядомъ и снова она почувствовала необъяснимую силу этого человѣка надъ собою.

Медленно опустилась она на колѣна и въ ту же минуту какое-то странное чувство овладѣло ею; покинувъ свою гордую позу, она, казалось, простилась и съ гордымъ своимъ умомъ; ею овладѣло чувство совершенно для нея новое — чувство пассивнаго существованія.

— Ромола, началъ ея братъ, часто останавливаясь отъ слабости и изнеможенія: — я видѣлъ комнату отца; ты стояла подлѣ его кресла, а у пюпитра стоялъ человѣкъ, котораго лица я не могъ разобрать. Онъ подошелъ, взялъ твою руку и повелъ тебя и отца въ церковь Санта-Кроче. Тамъ обвѣнчалъ васъ священникъ, лицо котораго было какъ у мертвеца. Потомъ изъ гробовъ повстали мертвые и слѣдовали за вами по улицамъ за городъ въ поле. Наконецъ вы пришли въ безлюдную пустыню, гдѣ не было ни воды, ни зелени, а только вездѣ были разбросаны рукописи; кромѣ того бронзовыя и мраморныя статуи окружали васъ со всѣхъ сторонъ. Отецъ мой упалъ отъ изнеможенія и жажды на землю, а тотъ, кто велъ тебя, бросилъ твою руку и удалился. Я посмотрѣлъ ему въ лицо и узналъ искусителя. И ты, Ромола, хотѣла тоже пить и тоже не находила воды. Тогда бронзовые и мраморные люди подавали вамъ чаши съ водою, и когда вы дотрогивались до нихъ, то оттуда сыпались пергаменты. И вскорѣ они обратились въ дьяволовъ, схватили у тебя отца и полились рѣки крови и огня. Когда все исчезло, ты осталась одна въ пустынѣ. Ромола, это — небесное откровеніе, чтобы ты не вступала въ бракъ, а чтобы ты посвятила себя…

Тутъ голосъ его умолкъ, и только черезъ нѣсколько минутъ онъ продолжалъ едва слышнымъ шопотомъ:

— Откажись отъ презрѣнной философіи и порочныхъ идей язычниковъ, ибо въ часъ горя и смерти, гордость ихъ пріемлетъ срамъ и нечестивые боги… Слова замерли на его устахъ.

Ромола слушала Дино съ какимъ-то необъяснимымъ страхомъ, который объялъ ее, несмотря на ея увѣренность, что всѣ видѣнія — только бредъ разстроеннаго воображенія.

— Фрате, произнесъ умирающій.

Фра-Джироламо нагнулся къ постели, но Фра-Лука молчалъ нѣсколько минутъ.

— Ромола, прошепталъ онъ наконецъ, и снова наступило молчаніе.

— Фра-Джироламо, дай ей… и уста умирающаго замолкли навѣки.

— Крестъ, добавилъ Фра-Джироламо.

— Дино, воскликнула Ромола дикимъ голосомъ, сознавая, что уже молчаніе въ этотъ разъ болѣе никогда не будетъ нарушено ея братомъ.

— Возьми крестъ, дочь моя, сказалъ Фра-Джироламо: — глаза его уже болѣе ничего не видятъ. Ромола протянула руку за крестомъ и разразилась рыданіями. Долго плакала она, припавъ головою къ постелѣ умершаго. Ей казалось, что эта смерть навсегда омрачитъ ея жизнь. Когда она очнулась, Фра-Джироламо тихо произнесъ:

— Встань, дочь моя, и утѣшься. Нашъ братъ теперь на небѣ. Онъ оставилъ тебѣ это распятіе въ память небеснаго откровенія, какъ свѣтлый маякъ, который освѣтилъ бы тебѣ путь во мракѣ жизни. — Она безсознательно встала и спрятала подъ плащомъ крестъ и дрожа всѣмъ тѣломъ, вышла изъ кельи. Черезъ минуту она уже была на чистомъ воздухѣ и спѣшила домой.

На другое утро Тито ждалъ Ромолу на терассѣ дома и сердце его судорожно сжималось при мысли, что всѣ его надежды навѣки уничтожены. Онъ ни минуты не надѣялся, чтобы любовь побѣдила въ Ромолѣ отвращеніе къ нему, послѣ открытія его тайны. Онъ сознавалъ, что она любила его, потому что вѣрила ему, и въ его умѣ возникло невольное желаніе, чтобъ она была не такой возвышенной натурой и чтобы она, прежде чѣмъ разстаться съ нимъ навѣки, позволила ему хоть разъ прижать ее къ своему сердцу. Онъ еще не видалъ отъ нея ласки, только отъ времени до времени она посмотритъ на него, поцалуетъ его, пожметъ ему руку. Сколько разъ онъ желалъ остаться съ нею наединѣ — ну, вотъ они теперь будутъ наединѣ. Но онъ теперь не посмѣетъ и подойти къ ней. Вотъ заскрипѣла дверь, и черезъ секунду Ромола была въ его объятіяхъ.

Страшная сцена смерти и роковое видѣніе не выходили изъ головы Ромолы всю ночь и утро. Она жаждала поскорѣе увидать Тито и разсказать ему все. Теперь прижавшись къ груди любимаго человѣка, она залилась слезами. Въ этихъ слезахъ вылилось все ея горе и безпокойство. Черезъ минуту она подняла на него свои чудные глаза, въ нихъ свѣтилось полное счастіе.

— Ромола! Богиня моя! бормоталъ Тито съ пламенною страстью, сжимая ее въ своихъ объятіяхъ и покрывая поцалуями ея волосы. Онъ былъ внѣ себя отъ счастья — позоръ, страхъ, разлука, все исчезло. Это счастье было слишкомъ велико, чтобъ его могло нарушить сознаніе, что онъ обманываетъ Ромолу; нѣтъ, онъ только радовался ея невѣдѣнію и своей скрытности. Объ одномъ онъ только сожалѣлъ: зачѣмъ онъ такъ долго мучилъ себя глупыми опасеніями; но и это имѣло своего рода прелесть: не терзайся онъ такъ прежде, онъ не чувствовалъ бы теперь такого неожиданнаго, полнаго блаженства.

Послѣ первой минуты радости, Ромола разсказала все, что она видѣла и слышала въ Сан-Маріо. Несмотря на присутствіе Тито, она не могла разстаться съ тяжелыми и грустными мыслями.

— Теперь, ангелъ мой, сказалъ Тито самымъ нѣжнымъ голосомъ, когда Ромола кончила свой разсказъ: — ты изгонишь изъ своей головки всѣ эти глупыя мысли. Это видѣніе — бредъ разстроеннаго воображенія и ты, конечно, не приписываешь ему никакого значенія.

— Нѣтъ, Тито, нѣтъ. Но Дино вѣрилъ, что это было небесное откровеніе. Странно, однако, продолжала она задумчиво: — какъ эта жизнь, полная такой пламенной, искренной вѣры, кажется другимъ только сумасшествіемъ. Дино вѣдь не былъ грубымъ фанатикомъ, а голосъ Фра-Джироламо заставилъ меня всю содрогнуться и возбудилъ во мнѣ сомнѣніе, нѣтъ ли въ ихъ чувствахъ истины, которой я не знаю.

Тито старался успокоить ее, увѣряя, что вся эта сцена потому такъ подѣйствовала на нее, что ея нервы были напряжены въ высшей степени.

Пока Тито говорилъ, Ромола снова перенеслась мыслями въ мрачную келью, снова видѣла блѣдное, изнуренное лицо брата, снова слышала нѣжный голосъ Фра-Джироламо.

— Romola mia, продолжалъ Тито: — обѣщай мнѣ не думать болѣе обо всемъ этомъ. Такія мысли приличны монахинямъ, а не златокудрой Аврорѣ, передъ однимъ взглядомъ которой должны разсѣеваться всѣ эти призраки, порожденные мракомъ. Постарайся не думать объ этомъ, вѣдь мы съ тобою скоро соединимся, чтобъ никогда уже не разлучаться.

Слова эти были произнесены нѣжнымъ тономъ мольбы, и Тито взялъ Ромолу за руку.

Молодая дѣвушка очнулась и увидѣла прямо передъ собою прекрасное, счастливое лицо, ярко освѣщенное солнечными лучами. Красота, сила и счастье блестѣли на этомъ лицѣ; въ немъ словно отражалась вся природа, съ ея радостями и красотами. Какой страшный переходъ отъ блѣднаго, изнуреннаго и умирающаго монаха къ этому свѣтлому, блестящему образу юности и счастья! Какая мысль могла примирить страданія, написанныя на лицѣ умиравшаго Дино, и гордое сознаніе силы и красоты, сіявшее въ каждой чертѣ молодаго грека? Какъ себѣ объяснить, что эти люди оба живутъ на одной землѣ? Или невозможно примирить эти двѣ крайности, и на свѣтѣ можно только поклоняться крайностямъ, сначала сходя съума отъ счастья, потомъ отъ горя и лишеній? Мысль эта теперь впервые запала въ голову Ромолы, но она тотчасъ была вытѣснена блаженнымъ сознаніемъ, что Тито смотритъ на нее съ любовью.

— Твои мысли далеко отсюда, Ромола; ты, кажется, забыла о нашей любви, сказалъ онъ съ нѣжнымъ упрекомъ.

Ромола смотрѣла молча въ его глаза и ея грусть мало-по-малу совершенно исчезла.

— Радость моя, произнесла она наконецъ своимъ звучнымъ, счастливымъ голосомъ.

И долго говорили влюбленные о будущемъ блаженствѣ, о необходимости поспѣшить свадьбой, и всякая мысль о горѣ и опасности исчезла изъ ихъ головы.

Однако, день шелъ за днемъ и Бернардо дель-Неро, несмотря на всѣ мольбы молодыхъ людей, ни за что не соглашался назначить свадьбу прежде святой. Бардо въ этомъ случаѣ вполнѣ довѣрялся своему умному и практическому другу. Между тѣмъ, Тито быстро возвышался во мнѣніи Флорентинцевъ. Слава о немъ, какъ о замѣчательномъ ученомъ и веселомъ, пріятномъ собесѣдникѣ, росла съ каждымъ днемъ. Уже никакой праздникъ или вечеръ въ высшемъ обществѣ не могъ обойтись безъ молодаго грека, умѣвшаго всегда и всякому сказать что нибудь пріятное. Особливо онъ попалъ въ милость къ юному кардиналу Джіованни де-Медичи, который, отправляясь въ Римъ, пригласилъ Тито сопутствовать ему. Это было очень лестное приглашеніе и Тито съ радостью его принялъ. Но прежде отъѣзда онъ желалъ обручиться съ Ромолою, такъ-какъ въ тѣ времена обрученіе имѣло огромную важность. При этомъ случаѣ женихъ и невѣста мѣнялись кольцами и подписывались контракты. Самое же вѣнчаніе носило исключительно религіозный характеръ. Бернардо дель-Неро, которому сначала не очень понравился ловкій, вкрадчивый грекъ, съ удовольствіемъ слѣдилъ за его успѣхами въ высшемъ свѣтѣ, и теперь пришелъ къ тому заключенію, что Тито, непросившій никакого приданаго, былъ достойнымъ женихомъ для его прелестной крестницы. И такъ было рѣшено, что обрученіе совершится передъ отъѣздомъ Тито, именно въ послѣднюю недѣлю карнавала.

Въ назначенный день утромъ, Тито спѣшилъ въ улицу Барди, чтобы покончить съ нужными приготовленіями, какъ вдругъ неожиданно увидѣлъ на улицѣ Тессу. Эта встрѣча была ему очень непріятна. Онъ рѣшился на второй же день послѣ ихъ шутовскаго вѣнчанія никогда болѣе невидать Тессы. Онъ было сначала хотѣлъ пойти къ ней и объяснить ей, что бракъ ихъ шутка, но потомъ подумалъ, что она вѣрно его любила и, узнавъ обманъ, могла изъ злобы разсказать всѣмъ о его поступкѣ. И такимъ образомъ, пожалуй, вѣсть объ этомъ дошла бы и до Ромолы. Поэтому онъ рѣшился оставить Тессу въ невѣдѣніи и никогда ее болѣе невидать. Къ тому же, что значила эта глупая исторія, первый подвернувшійся красавецъ кантадинъ, который влюбился въ нее, объяснитъ ей, что она свободна и преблагополучно женится на ней. Слѣдовательно, и большой бѣды тутъ не было. Такъ утѣшалъ себя Тито. Съ тѣхъ поръ онъ избѣгалъ встрѣчъ съ нею и теперь впервые увидѣлъ ее именно въ ту минуту, когда онъ менѣе всего былъ радъ ее видѣть. Къ счастью, онъ шелъ не одинъ и былъ увѣренъ, что при незнакомомъ человѣкѣ, застѣнчивая молодая дѣвушка не рѣшится подойти къ нему. Дѣйствительно, онъ благополучно достигъ дома Бардо. Кончивъ все, что ему нужно было, Тито отправился домой. Выходя на улицу, онъ предчувствовалъ, что гдѣ нибудь изъ-за угла на него смотрятъ съ любовью хорошенькіе глаза молодой поселянки. Не успѣлъ онъ еще сдѣлать двухъ шаговъ, какъ чья-то рука опустилась на его плечо. Онъ обернулся, Тесса смотрѣла на него съ испугомъ, боясь, что онъ разсердится.

— Тесса, зачѣмъ ты здѣсь? произнесъ Тито сердито. — Ты не должна слѣдовать за мной и поджидать меня.

Голубые глаза ея наполнились слезами. Тито боялся какой-нибудь патетической сцены на улицѣ; и еще въ двухъ шагахъ отъ дома, гдѣ жила Ромола, да еще въ день ихъ обрученія. Однако было бы слишкомъ варварски и прогнать отъ себя несчастную молодую дѣвушку; потому онъ шепнулъ ей, чтобъ она подождала его на мосту.

— Тесса, сказалъ онъ, когда они сошлись на почти пустомъ мосту: — не плачь и скажи мнѣ: зачѣмъ ты за мной слѣдовала? Не дѣлай этого никогда.

— Я все думала, начала Тесса, едва сдерживая слезы: — что ты придешь ко мнѣ, но ты не приходилъ, а отчимъ бьетъ меня, и я болѣе не могу этого терпѣть. Пожалуйста, пожалуйста, не оставляй меня, не гони меня отъ себя. Я потому и плачу, что давно тебя не видала. Что мнѣ теперь мой козленокъ, что мнѣ все другое, я не могу…

Слезы душили ее и вдругъ она разразилась громкими рыданіями. Тито чувствовалъ, что ему надо утѣшить ее и вмѣстѣ съ тѣмъ тотчасъ отъ нея отдѣлаться. Онъ видѣлъ въ будущемъ новыя затрудненія, но необходимость въ данную минуту отдалить отъ себя непріятность уничтожала въ немъ всякую мысль о послѣдствіяхъ.

— Милая Тесса, сказалъ онъ прежнимъ ласковымъ тономъ: — не плачь, я приду къ тебѣ. Я теперь уѣзжаю недѣли на двѣ, а когда пріѣду, то даю тебѣ слово, навѣщу тебя. Обѣщай же мнѣ вести себя хорошо и не плакать.

Тесса подняла на него свои хорошенькіе глаза, еще полные слезъ.

— Обѣщай мнѣ. Тесса.

— Да, прошептала она. — Но ты не будешь долго?

— Нѣтъ. Но теперь я долженъ идти. Помни только, Тесса, что никто не долженъ знать, что мы съ тобой видимся, иначе ты никогда меня болѣе не увидишь. Ну, ступай домой и не слѣди болѣе за мною. Подожди, пока я приду. Прощай, милая Тесса! Приду, непремѣнно приду.

Они разстались. Эта встрѣча, съ Тессою въ такую минуту, когда ему было невозможно открыть ей тайну и покончить съ ней навсегда, нѣсколько разстроила Тито; но это вскорѣ прошло и ему было не до Тессы.

Вечеромъ, за нѣсколько минутъ до отправленія въ церковь, Тито отозвалъ Ромолу въ новыя комнаты, приготовленныя для нихъ, и тамъ отдалъ ей подарокъ, который онъ давно ей готовилъ. Это былъ прелестный ковчежецъ, разрисованный Пьеро ди-Коссимо. Картина представляла молодаго Бахуса, вѣнчающаго златокудрую Аріадну. Въ лицахъ ихъ легко было узнать очень схожіе портреты Тито и Ромолы.

— Въ этотъ ковчежецъ ты спрячешь крестъ, привезенный тобою изъ Сан-Марко, сказалъ Тито. — Ты покончила теперь съ горемъ, похорони его въ этой веселой гробницѣ. Смотри.

И отперевъ ковчежецъ, онъ положилъ туда крестъ, заперъ и спряталъ ключъ въ карманъ.

— Tito mio, сказала Ромола, со смѣхомъ разглядывая картину: — ты отдашь мнѣ ключъ.

— Никогда. Я его кину въ Арно.

— Но если я захочу когда нибудь посмотрѣть на крестъ?

— Для этого именно онъ и скрытъ подъ веселыми образами счастья.

Онъ поцаловалъ ее въ лобѣ и она ничего болѣе не сказала, готовая всегда уступить въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ сопротивленіе было не нужно.

Веселые, счастливые они возвратились къ гостямъ и вскорѣ всѣ отправились въ церковь Санта-Кроче. Религіозная церемонія кончилась благополучно и обрученные уже подходили къ дому, какъ вдругъ имъ пересѣкла дорогу странная процесія. На высокой телегѣ, покрытой чернымъ сукномъ, возвышалась мрачная фигура Времени съ косою и песочными часами. За нею слѣдовала цѣлая толпа мертвецовъ, оглашавшихъ воздухъ жалобнымъ пѣніемъ.

Ромола вздрогнула, морозъ пробѣжалъ у ней но кожѣ; въ первую минуту ей показалось, что видѣніе ея брата исполнялось на яву. Она крѣпко прижалась къ Тито.

— Какъ мрачно иногда шутятъ флорентинцы, сказалъ онъ. понимая ея испугъ. — Это одна изъ маскарадныхъ процесій.

— Тито, какъ жалко, что мы встрѣтили эту процесію, она только усилитъ во мнѣ воспоминаніе о страшномъ видѣніи.

— Нѣтъ, Ромола, ты будешь только помнить о нашемъ счастьѣ. Вѣдь я заперъ навсегда все, что могло возбудить въ тебѣ грусть.

— Но оно все-таки тамъ, Тито — оно только спрятано, сказала Ромола, едва сознавая, что она говорила.

— Ну, вотъ, они и прошли, воскликнулъ Тито. — Ты забудешь эту мрачную шутку, какъ только мы выйдемъ на свѣтъ и взглянемъ другъ на друга. Моя Аріадна не должна болѣе никогда оборачиваться назадъ, а только смотрѣть впередъ и ожидать свѣтлаго праздника, когда наступитъ для насъ невозмутимое блаженство.

V.

Прошло полтора года со дня свадьбы Тито и Ромолы; многое измѣнилось во Флоренціи и уже судьба нашихъ героевъ съ того времени тѣсно связана съ политическими событіями, составившими эпоху въ исторіи Италіи.

Въ первыхъ числахъ ноября 1494-го года, старинный духъ свободы, казалось, снова одушевилъ сердца флорентинцевъ. Загудѣлъ большой колоколъ на дворцовой башнѣ и народъ высыпалъ со всѣхъ сторонъ на улицы. Надменный Піетро де-Медичи и братъ его кардиналъ бѣжали съ своими наемными тѣлохранителями и головы ихъ были оцѣнены. Кромѣ того грабили нѣсколько дней дома приверженцевъ Медичи, возвратили многихъ лицъ, сосланныхъ изгнанными князьями, и снова древняя республика зажила своею прежнею свободною, независимою жизнью.

Но не прошло и недѣли, какъ 17-го ноября великолѣпный дворецъ въ Via Larda готовился принять новаго повелителя, и вся Флоренція, украсившись флагами и коврами, ожидала съ радостью прибытія знаменитаго гостя. Дѣйствительно, гость былъ чрезвычайный, необыкновенный. Онъ перешелъ Альпы съ такою арміею, какой въ Италіи никогда еще не видывали! Тутъ были и страшные швейцарцы, и благородные рыцари, и меткіе стрѣлки, и даже пушки. Нѣкоторые сравнивали этого человѣка съ Карломъ-Великимъ, перестроившимъ и обновившимъ Флоренцію, другіе — съ Киромъ, освободителемъ избраннаго народа божія. Онъ перешелъ Альпы съ самыми славными намѣреніями: онъ хотѣлъ пройти чрезъ всю Италію посреди благодарнаго и обожающаго его народа, помирить враждующія партіи въ Римѣ, овладѣть по праву родства и силы неаполитанскимъ королевствомъ и оттуда уже отправиться походомъ на турокъ, одну половину ихъ изрубить, а другую перевести въ христіанство. Этотъ Киръ и Карлъ-Великій былъ не кто иной, какъ юный сынъ хитраго Лудовика XI — Карлъ VIII, король французскій.

Всѣ въ Италіи были увѣрены, что нашествіе французскаго короля — одно изъ тѣхъ событій, въ которыхъ непосредственно видѣнъ перстъ божій. Это убѣжденіе не столько проистекало отъ страха иноземнаго вторженія, какъ отъ нравственнаго настроенія народа; настроеніе это нашло себѣ краснорѣчиваго, вдохновеннаго истолкователя въ Динроламо Савонаролѣ, настоятелѣ доминиканскаго монастыря San Marco во Флоренціи. Въ одно сентябрьское утро, когда всѣ были полны извѣстіемъ о вторженіи французовъ въ Италію, онъ говорилъ въ соборѣ на текстъ: «Азъ, ниспосылаю потопъ на землю». Онъ вѣрилъ, что «потопъ» — символъ кары небесной и очищающаго милосердія — означалъ вторженіе французовъ. Его слушатели, между которыми были просвѣщеннѣйшіе люди своего времени, вѣрили его словамъ и внимали имъ съ ужасомъ. Этотъ человѣкъ имѣлъ удивительную власть надъ сердцами людей, удивительную способность вселять въ другихъ вѣру въ то именно, во что онъ самъ вѣрилъ. Уже четыре года тому назадъ, онъ объявилъ громогласно во флорентинскомъ соборѣ, что скоро посѣтитъ Италію кара божія и этою карою очистится церковь. Савонарола вѣрилъ, и его слушатели болѣе или менѣе вѣрили, что онъ былъ вдохновленъ свыше, какъ еврейскіе пророки, и что флорентинцы — второй избранный народъ божій. Пророчества и видѣнія въ тѣ времена были очень обыкновеннымъ явленіемъ, но тѣмъ ярче выдавалась между всѣми мелкими предсказателями будущаго великая фигура Савонаролы. Въ другихъ пророческій даръ освѣщалъ словно грошевой свѣчкой невѣдомые закоулки судьбы отдѣльныхъ личностей, а въ Савонаролѣ этотъ даръ горѣлъ спасительнымъ, руководящимъ маякомъ для всего католическаго человѣчества. Его пророческія видѣнія принимали характеръ вѣроятности въ глазахъ самыхъ трезвыхъ и могучихъ умовъ; конечно, онъ этимъ былъ обязанъ политическимъ и соціальнымъ условіямъ своего времени.

Въ концѣ 1492-го года, послѣ смерти Лоренцо де-Медичи, Италія наслаждалась миромъ и благоденствіемъ, невозмущаемымъ никакими опасеніями. Нечего было бояться голода: урожай на хлѣбъ, виноградъ и оливки былъ отличный; новые дворцы возвышались въ городахъ, новыя виллы на вершинахъ горъ и въ веселыхъ долинахъ; люди, пользовавшіеся всѣми этими благами, не боялись того громаднаго большинства, которое едва заработывало себѣ кусокъ хлѣба — не боялись его потому, что свободные граждане теперь лизали руки своимъ повелителямъ и мечи ихъ заржавѣли въ ножнахъ. Даже турки не вселяли прежняго страха и папа предпочиталъ за деньги султана, отравлять его враговъ, чѣмъ воевать съ ними или обращать его подданныхъ въ христіанство.

Однимъ словомъ, міръ съ его многочисленными государствами и единой католической церковью, казался прелестнымъ учрежденіемъ для тѣхъ немногихъ, которые умѣли пользоваться человѣческою слабостью. Въ этомъ мірѣ, развратъ и нечестіе, ложь и измѣна, угнетеніе и порокъ были веселымъ, полезнымъ и даже неопаснымъ препровожденіемъ времени. Для полноты существенныхъ удовольствій, пріобрѣтаемыхъ угнетеніемъ народа, корыстью и развратомъ, служило покровительство наукамъ и искусствамъ. Ученые были всегда готовы льстить на изысканнѣйшемъ латинскомъ языкѣ, а геніальные художники изображать съ одинакимъ искусствомъ святость и развратъ. Церковь никогда не имѣла такого безчестнаго, порочнаго главы и такихъ невѣрующихъ, корыстныхъ служителей, но она процвѣтала все болѣе и болѣе. Вверху все было свѣтло и ясно; внизу незамѣтно было признаковъ землетрясенія.

Однако, въ это самое время во Флоренціи явился человѣкъ, который уже болѣе двухъ лѣтъ проповѣдывалъ, что кара небесная была близка и что міръ, конечно, не созданъ для потѣхи развратныхъ, лицемѣрныхъ тирановъ. Посреди свѣтлаго, яснаго неба, онъ видѣлъ висящій мечъ, мечъ божьяго правосудія, который вскорѣ поразитъ и очиститъ церковь, и съ нею весь міръ. Въ блестящей, веселой Феррарѣ, семнадцать лѣтъ тому назадъ, поразилъ этого человѣка разладъ между жизнью людей и ихъ словами. Онъ возненавидѣлъ свѣтъ и двадцати-трехъ лѣтъ отроду пошелъ въ монастырь. Онъ вѣрилъ, что Богъ вручилъ церкви свѣтильникъ правды и истины для спасенія и руководства людей, и вмѣстѣ съ тѣмъ онъ видѣлъ, что духовенство погребло подъ своимъ нечестіемъ этотъ божественный свѣтильникъ. Чѣмъ дальше шло время, тѣмъ это нечестіе увеличивалось и лицемѣріе смѣнялось самымъ дерзкимъ нахальствомъ. Развѣ міръ болѣе не управлялся небеснымъ промыслителемъ? Развѣ церковь была навѣки покинута своимъ духовнымъ главою? Нѣтъ, нѣтъ! Святое писаніе показывало, что когда нечестіе избраннаго народа вопіяло къ небу, кара божія была ниспослана на него. Самый разумъ говорилъ, что месть близка, ибо ничто иное не могло отвратить людей отъ зла. А если церковь не будетъ очищена, то какъ же исполнятся обѣщанія, что всѣ язычники обратятся и весь міръ увѣруетъ въ слово божіе? И эта увѣренность обличителя въ близость божьяго суда была подтверждаема видѣньями, которымъ онъ былъ подверженъ съ самыхъ юныхъ лѣтъ.

Но главная сила вдохновеннаго слова Савонаролы лежала въ его ненависти ко злу, въ его пламенной вѣрѣ въ невидимое правосудіе, которое положитъ конецъ всякому злу и для котораго не могутъ не быть омерзительны ложь и нечестіе. Въ его великомъ сердцѣ, питавшемъ великія цѣли и жаждавшемъ ихъ достигнуть, вѣра въ верховнаго и праведнаго Промыслителя слилась въ одно съ вѣрою въ скорое наказаніе и обновленіе міра.

Между тѣмъ подъ внѣшнимъ блескомъ, окружавшемъ жизнь князей и прелатовъ, таились причины, грозившія нарушить общее веселіе. Славный Лудовико Сфорца, державшій корону Милана въ своихъ мощныхъ рукахъ, и намѣревавшійся надѣть ее себѣ на голову, лишивъ престола своего слабаго племянника, со страхомъ смотрѣлъ на стараго неаполитанскаго короля Фердинанда и наслѣдника его, Альфонцо. Эти люди, не любя коварства и жестокостей, которыя не приносили имъ никакой пользы, могли сильно возмутиться отравленіемъ близкаго ихъ родственника для пользы какого-нибудь ломбардскаго тирана. Въ свою очередь Неаполь крѣпко опасался своего леннаго владыки, папы Александра Борджіа; а всѣ трое слѣдили внимательно за Флоренціею, боясь чтобы она не воспользовалась своимъ центральнымъ положеніемъ и не рѣшила бы игры какими нибудь тайными кознями. Всѣ же четыре государства и съ ними всѣ мелкія итальянскія владѣнія со страхомъ смотрѣли на Венецію, осторожную, положительную, могущественную Венецію, которая стремилась распространить свою власть нетолько по обоимъ берегамъ Адріатики, но и на западномъ берегу Аппенинскаго Полуострова. Лоренцо де-Медичи своей хитрой политикой поддерживалъ миръ между соперниками; не нарушая древняго союза Флоренціи съ Неаполемъ и папою, онъ увѣрялъ въ то же время Миланъ, что этотъ союзъ полезенъ для всѣхъ. Но неосторожное честолюбіе юнаго Піетро де-Медичи скоро уничтожило всѣ плоды умной политики его отца, и Лудовико Сфорца, подозрѣвая образованіе лиги противъ себя, обратился за помощью къ французскому королю и предложилъ ему, какъ наслѣднику Анжу, завладѣть Неаполемъ.

Слухъ о нашествіи французскаго короля съ грозной арміей на Италію все болѣе и болѣе распространялся, и народъ, привыкшій со времени уничтоженія Римской имперіи, ждать избавителя издалека, началъ смотрѣть на пришествіе французовъ, какъ на средство отомстить за свое угнетеніе и завоевать свободу. И въ этомъ слухѣ Савонарола видѣлъ ясное подтвержденіе, что его пророчество исполнится. Что побуждало древнихъ пророковъ къ вдохновенному вѣщанію, какъ не шумъ оружія враговъ, посланныхъ небомъ для исполненія справедливаго суда? Онъ уже болѣе не искалъ на безоблачномъ небѣ признаковъ скорой грозы: онъ прямо указывалъ на черную тучу, подымавшуюся на небосклонѣ. Вторженіе французской арміи, словно новый потопъ, очиститъ землю отъ нечестія; французскій король былъ избранникъ божій, и всякій, кто желалъ добра своей родинѣ, долженъ былъ радоваться его пришествію, потому что кара небесная посѣтитъ только нераскаянныхъ грѣшниковъ. Пускай города Италіи, и болѣе всѣхъ Флоренція, возлюбленная Богомъ, покаются и отвернутся отъ нечестія, подобно Ниневіи — и грозовая туча пройдетъ мимо, освѣживъ только землю живительнымъ дождемъ.

Слово Джироламо было могуче; но теперь, когда новый Киръ пробылъ три мѣсяца въ Италіи и приближался къ вратамъ Флоренціи, народъ ожидалъ его съ смѣшаннымъ чувствомъ, въ которомъ, конечно, преобладали недовѣріе и страхъ. До-сихъ-поръ онъ еще ничего не сдѣлалъ для Флоренціи и только занялъ ея крѣпости, которыя и далъ ему Піетро де-Медичи. Всѣ многочисленные послы и даже самъ пророкъ не могли ничего отъ него добиться. Онъ обѣщалъ все устроить по прибытіи во Флоренцію. Все-таки народъ утѣшалъ себя мыслью, что отомстилъ Піетро за позорную отдачу крѣпостей. На основаніи всего этого, приготовленія во Флоренціи для встрѣчи гостя были двоякаго рода. За флагами и роскошнымъ убранствомъ домовъ скрывались солдаты, наемники республики, собранные со всѣхъ сторонъ. Кромѣ того было приготовлено оружіе, палки, доски и колья для барикадъ; наконецъ, въ верхнихъ этажахъ запасено порядочное количество каменьевъ, чтобъ забросать ими, въ случаѣ надобности, непріятеля. Но, самое главное, народъ былъ готовъ бороться и противодѣйствовать всякой попыткѣ къ уничтоженію свободы, только что имъ завоеванной.

Вотъ въ какомъ настроеніи была Флоренція въ знаменитое утро 17-го ноября 1494 года.

Піацца-дель-Дуомо, великолѣпно разукрашенная, кипѣла народомъ. Многіе торопились въ церковь послушать Фрате; другіе собирались въ кучки и громко, съ жаромъ толковали. Особенно было видно много мастеровыхъ и работниковъ, которые не забыли захватить съ собою на всякій случай какое нибудь орудіе своего ремесла. Вообще толпа вовсе не походила на веселую, праздничную толпу, собравшуюся поглазѣть на великолѣпное зрѣлище. У самого Дуомо стояла группа знатныхъ флорентинцевъ, рѣшавшихъ съ французскимъ вельможей всѣ мелочныя подробности церемоніала предстоящаго торжественнаго въѣзда. Ихъ блестящія, великолѣпныя одежды привлекали взоры толпы; одинъ въ этой группѣ вельможъ былъ одѣтъ весь въ черное. Это былъ латинскій секретарь совѣта десяти, нашъ старый знакомый Тито Мелема. Счастіе ему по прежнему улыбалось. Онъ былъ въ большой чести, особенно въ послѣднее время, за оказанныя услуги республикѣ въ сношеніяхъ съ французами. Онъ весело слушалъ французскаго вельможу и объяснялъ ему все съ своею обычною ловкостью. Только очень тонкій наблюдатель замѣтилъ бы въ немъ перемѣну — слѣдствіе совершеннаго уничтоженія нравственной невинности и принятія на себя искусственной роли. Черты лица его были такъ же нѣжны, глаза блестѣли такъ же свѣтло, но на этомъ лицѣ и въ этихъ глазахъ чего-то недоставало, чего-то столь же неопредѣленнаго, неуловимаго, какъ игра свѣта и тѣней при утренней зарѣ.

— Смотрите, смотрите, вдругъ воскликнулъ одинъ изъ толпы, нѣкто Лоренцо Тарнабуони: — изъ тюрьмы вырвались заключенные. Опять, вѣрно, народъ выпустилъ. Ага! вонъ французскій солдатъ, это дѣло посерьёзнѣе.

Всѣ оглянулись и имъ представилось прелюбопытное зрѣлище. За нѣсколько минутъ передъ тѣмъ, по одной изъ улицъ, прилегавшихъ къ піаццѣ, французскіе солдаты вели трехъ плѣнниковъ, связанныхъ вмѣстѣ веревкою. Это были два молодые тосканца и одинъ старикъ, лѣтъ шестидесяти-пяти, сѣдой, блѣдный, но съ страннымъ блескомъ энергіи въ глазахъ. Французы заставляли ихъ просить милостыню на свой выкупъ. Зрѣлище это, конечно, не могло не взбѣсить толпы, уже и безъ того находившейся не въ очень мирномъ настроеніи. Сначала толпа только слѣдовала за несчастными и оглашала воздухъ проклятіями и ругательствами, но, наконецъ, одинъ ловкій мальчишка протерся къ самымъ плѣнникамъ и, быстро перерѣзавъ веревку на старикѣ,закричалъ: «Бѣги, бѣги.» Въ ту же минуту были освобождены и остальные два, и началась охота за этими несчастными посреди восклицаній и криковъ народа. Конечно, плѣнникамъ не удалось бы спастись, ёслибъ не толпа, которая, постоянно перерѣзывая дорогу солдатамъ, давала средство плѣнникамъ уходить далѣе и далѣе. Наконецъ, выбѣжавъ на площадь, одинъ изъ нихъ повернулъ въ сосѣднюю улицу и такимъ образомъ погоня раздвоилась. Въ то же время старикъ, изнемогая отъ усталости, кинулся къ церкви, ища тамъ спасенія; но, поскользнувшись на ступеняхъ, онъ чуть-было не упалъ и только удержался, схвативъ за руку Тито Мелема, разговаривавшаго съ французскимъ вельможею.

Тито обернулся — передъ нимъ стоялъ его благодѣтель, его второй отецъ, Бальдасаро Кальво.

Они смотрѣли другъ другу въ лицо съ гробовымъ молчаніемъ. Въ глазахъ Бальдасаро блестѣла дикая злоба и онъ судорожно сжималъ бархатный рукавъ молодаго человѣка; Тито, пораженный страхомъ, былъ блѣденъ какъ смерть. Прошла всего минута, но имъ показалась она вѣчностью.

— Я бы желалъ знать, что это за человѣкъ, воскликнулъ Лоренцо Торнабуони.

— Какой нибудь сумасшедшій, сказалъ Тито.

Онъ не зналъ, не чувствовалъ, что говорилъ. Бываютъ, минуты когда наши страсти говорятъ и рѣшаютъ за насъ. Въ эти минуты человѣкъ, побуждаемый какъ-бы невѣдомымъ вдохновеніемъ порока, совершаетъ въ одну секунду преступленіе, требующее долгаго обдумыванія.

Тито не спускалъ глазъ съ Бальдасаро, и ему казалось, что послѣ его словъ изъ глазъ старика брызнулъ какой-то магическій ядъ, пробѣжавшій по всѣмъ его жиламъ. Черезъ секунду Бальдасаро скрылся въ церкви.

Первою мыслью Тито было собрать въ толпѣ свѣдѣнія о Бальдасаро; онъ узналъ только, что его взяли въ плѣнъ близь Фивицало, въ стычкѣ французскихъ фуражировъ съ генуэзцами. Потомъ онъ быстро удалился въ Палацо-Векіо, гдѣ его ждалъ Бартоломео Скала. Путь былъ недалекій, но сколько передумалъ, перестрадалъ онъ въ эти немногія минуты? Онъ чувствовалъ, точно змѣя обвилась вокругъ него. Бальдасаро въ живыхъ и во Флоренціи, и, конечно, не успокоится до той минуты, пока не отомститъ ему, точно такъ же какъ змѣя, обвивъ свою жертву, не выпуститъ ее, покуда не умертвитъ. Не въ характерѣ этого человѣка было оставить оскорбленіе неотомщеннымъ; чувства любви и ненависти достигали въ немъ такой пламенной страсти, что подчиняли себѣ всего человѣка. Бальдасаро выпустилъ его руку и скрылся. Тито зналъ, что это значило. Оно значило, что месть будетъ осторожная, обдуманная и вѣрная. Не меньше ли былъ бы рискъ, еслибъ онъ не назвалъ Бальдасаро сумасшедшимъ, а призналъ бы его? Онъ могъ извинить свое поведеніе тѣмъ, что вовсе не получалъ извѣстіе о смерти Бальдасаро; уличить его во лжи могли только Фра-Лука и его товарищи по галерѣ. Первый умеръ, а невѣроятно, чтобъ Бальдасаро встрѣтился съ кѣмъ нибудь изъ вторыхъ. Итакъ Тито теперь съ горестью думалъ, что умная ложь, сказанная во время, могла его спасти отъ роковыхъ послѣдствій. Но чтобъ сказать эту ложь, необходимо было имѣть полное присутствіе духа въ минуту страха и ужаса. Онъ, казалось, произнесъ роковыя слова безъ всякаго намѣренія, подъ какимъ-то невольнымъ вдохновеніемъ. Тито испыталъ теперь на себѣ непреложный законъ человѣческаго сердца, что мы, постоянно избирая между добромъ и зломъ, наконецъ, образуемъ свой характеръ и уже тогда дѣйствуемъ инстинктивно.

Одна только оставалась для него надежда: не сумасшедшій ли въ самомъ дѣлѣ Бальдасаро? Тито съ жадностью схватился за эту мысль, злѣе которой ему еще никогда не приходила въ голову. Да, его взглядъ былъ странный и дикій: страданія при его впечатлительномъ сердцѣ и умѣ могли очень легко причинить сумасшествіе. А въ этомъ случаѣ обвиненія Бальдасаро не будутъ имѣть силы, и месть его не исполнится.

Но была другаго рода месть, которой нельзя было избѣгнуть ловкой ложью. Бальдасаро былъ итальянецъ, и вонзить кинжалъ въ врага, такое же естественное дѣло, какъ тигру выпустить когти. Морозъ пробѣгалъ по тѣлу Тито при мысли о безчестьѣ и позорѣ; но его нѣжная натура одинаково боялась и физическихъ страданій, потому онъ не могъ предпочесть смерть безчестью. Страхъ, овладѣвшій имъ, не зналъ границъ, и онъ рѣшился носить кольчугу, которая бы предохраняла его отъ нападенія. Одно только средство спасенія оставалось для Тито: онъ могъ отыскать Бальдасаро, и сознаться во всемъ передъ нимъ, Ромолой и всѣмъ свѣтомъ; но мысль объ этомъ не входила въ его голову. Онъ не сознавалъ, что въ одной истинѣ была сила и спасеніе, и основывалъ всѣ свои надежды на холодномъ коварствѣ и стальной кольчугѣ.

Чрезвычайно характеристиченъ былъ тотъ фактъ, что, несмотря на всѣ разнородные нланы, боровшіеся въ его головѣ, ему никогда не приходила мысль насильственно отдѣлаться отъ своего врага. Страхъ, овладѣвшій имъ, не возбудилъ въ немъ чувства злобы, и онъ попрежнему не желалъ никому сдѣлать вреда. Онъ просто-на-просто поставилъ себѣ цѣлью сдѣлать жизнь какъ можно легче и пріятнѣе, какъ можно болѣе удалить отъ себя всякаго рода неудовольствія. Эта теорія ставила его иногда въ самыя затруднительныя положенія. Теперь дѣло было въ томъ, могла ли хитрость и ложь спасти его отъ роковыхъ послѣдствій его теоріи.

Пока Тито былъ занятъ съ Бартоломео Скалою, соборъ кипѣлъ народомъ. Савонарола говорилъ одну изъ своихъ вдохновенныхъ проповѣдей и, конечно, никогда его восторженное слово о карѣ божіей и раскаяніи не было такъ кстати. Бальдасаро, войдя въ церковь, невольно остановился, пораженный новымъ для него зрѣлищемъ. Онъ думалъ найти церковь пустою, мрачною, а передъ нимъ стояла громадная толпа всѣхъ классовъ и сословій. Посреди гробоваго молчанія глаза всѣхъ были устремлены на каѳедру, на которой стоялъ доминиканскій монахъ съ крестомъ въ рукахъ. Первыя минуты Бальдасаро не слыхалъ словъ монаха. Впечатлѣніе, сдѣланное на него толпою, было минутное, онъ снова погрузился въ свои воспоминанія: они терзали, мучили его, словно бредъ въ горячкѣ. И посреди всего этого онъ какъ-то смутно сознавалъ, что силы его ослабли, чувствовалъ какое-то недовѣріе и подозрительность ко всѣмъ людямъ. Вдругъ въ ушахъ его раздался голосъ, словно громовое эхо страсти, раздиравшей его сердце. Голосъ этотъ проникъ до мозга его костей. Онъ говорилъ съ торжествующею увѣренностію: «День отомщенія насталъ.»

Бальдасаро вздрогнулъ и поднялъ глаза на проповѣдника, который простиралъ руку надъ толпою. Черезъ секунду голосъ замолкъ, Савонарола положилъ крестъ на каѳедру, и скрестивъ руки натруди, окинулъ взглядомъ толпу.

«Всѣ вы, флорентинцы, началъ онъ снова: — свидѣтели, что я четыре года тому назадъ, когда не было еще никакихъ признаковъ войны, предвѣщалъ о приближавшейся небесной карѣ. Я говорилъ прелатамъ, князьямъ и народу Италіи, что чаша нечестія исполнилась, что грянетъ божій громъ и очиститъ святую церковь отъ всякаго нечестія. Вы смѣялись, вы увѣряли, что до Бога далеко, что онъ не караетъ болѣе владыкъ, гнетущихъ народъ, и священнослужителей, оскверняющихъ алтарь. Я снова взываю къ вамъ, о, флорентинцы, внемлите моему голосу: до Бога недалеко, онъ близокъ отъ васъ. Онъ ниспосылаетъ мечъ, огонь на свой избранный народъ, нарушившій его завѣтъ. А ты, Италія, развѣ не избранный народъ божій? И развѣ ты не осквернила его святой церкви? Смотри, Флоренція, вѣстникъ божьяго гнѣва у вратъ твоихъ. Вѣстникъ сей — король французскій, и Богъ наставить его руку и нечестивые „потребятся, яко злакъ сельный“. Владыки земные, воздвигающіе престолы на нечестіи и порокѣ, и служители Владыки небеснаго, ведущіе торгъ сердцами людей и наполняющіе святые храмы мерзостью и запустѣніемъ, низвергнутся съ роскошныхъ ложъ своихъ въ геену огненную. Язычники и грѣшники устрашатся ихъ и воскликнутъ: „Не бысть и во адѣ смрада нечестія сего.“ Но внемли гласу моему, Флоренція, избранница божія — настала тишина передъ бурею. Еще не поздно. Внемли гласу спасенія. Смотри на крестъ сей, пріиди и исцѣлися. Ты изгнала, не проливъ крови, владыкъ своихъ, изгони нынѣ отъ себя всякое иное нечестіе, омойся отъ грѣховъ своихъ, и вражьи войска пронесутся чрезъ стѣны твои, словно стая голубей. Останешься ты невредима и будешь свѣтить вѣчнымъ, спасительнымъ свѣточемъ для всѣхъ народовъ».

Тутъ громкій, повелительный голосъ Савонаролы понизился до самыхъ нѣжныхъ тоновъ мольбы.

«Внемли голосу моему, народъ мой. Душа моя скорбитъ о тебѣ, какъ душа матери по младенцу своему. Для тебя я страдаю, для тебя провожу ночи въ моленіи, для тебя готовъ претерпѣть всѣ муки. О, Боже, ты знаешь, что я съ радостью пріемлю смерть крестную, пускай надѣнутъ на главу мою вѣнецъ терновой, пускай издѣваются надо мною нечестивые, питающіеся кровью несчастныхъ. Но дай мнѣ, Боже, увидѣть плоды трудовъ моихъ — дай увидѣть спасеніе моего народа, увидѣть его, облеченнаго въ свѣтлую одежду небесной чистоты, истины и святости. Тогда народъ мой будетъ первымъ народомъ и всѣ народы земные послѣдуютъ за нимъ, ибо твоя воля, чтобы нечестіе исчезло въ мірѣ и любовь и истина царили изъ вѣка въ вѣкъ. Исполни, о, Боже, завѣтъ свои! И да прольется кровь моя, да пожретъ меня огонь, но да живетъ въ людяхъ слово мое. — Не вѣчно же, о Боже, продолжаться царству нечестивыхъ».

Произнося эти слова, голосъ Савонаролы то дрожалъ, то снова громко раздавался подъ сводами церкви. Вотъ онъ кончилъ, и все, что накипѣло въ этомъ вдохновенномъ сердцѣ, вылилось въ судорожныхъ рыданіяхъ.

Толпа, внимавшая съ замираніемъ сердца каждому его слову, вторила его рыданіямъ. Онъ бросился на колѣни, закрылъ лицо плащомъ и долго-долго въ этомъ храмѣ слышались одни рыданія. Въ эти минуты Савонарола испытывалъ блаженство мученическаго вѣнца, но безъ страданія и мукъ.

Въ этомъ всеобщемъ рыданіи слышались вопли и Бальдасаро. Вдохновенныя слова Савонаролы, быть можетъ, не находили нигдѣ такого отголоска, какъ въ сердцѣ Бальдасаро. Угроза страшной, неумолимой мести, увѣреніе, что мститель будетъ преслѣдовать вѣчно ненавистнаго грѣшника, были для него словно обѣщаніе неизсякаемаго источника для несчастнаго, томимаго жаждою. Ученія философовъ, презрѣніе къ суевѣрію, все исчезло изъ его головы; но еслибъ онъ и помнилъ ихъ, развѣ они могли такъ утолить его жажду, какъ этотъ восторженный голосъ религіознаго убѣжденія? Онъ не разсуждалъ, онъ ничего не понималъ и не сознавалъ кромѣ словъ мести и угрозъ. Эти слова наполняли его какой-то дикой, восторженной радостью, дошедшей до своего зенита, когда Савонарола произнесъ заключительный возгласъ о своей готовности претерпѣть мученія и самую смерть. Этотъ возгласъ озарилъ сердце Бальдасаро какимъ-то торжественнымъ сознаніемъ, что и онъ также жертвуетъ собою, также посвящаетъ всю жизнь одному дѣлу.

— Я его спасъ, я его любилъ, я его лелѣялъ, а теперь бы мнѣ только своими руками растерзать его сердце! Исполнись святое обѣщаніе и да прольется кровь моя, да пожретъ меня огонь.

И вонзивъ свои длинные ногти въ ладони, онъ разразился судорожными рыданіями.

Вскорѣ народъ сталъ расходиться изъ церкви: кто спѣшилъ домой, кто остался на улицахъ смотрѣть торжественный въѣздъ. Дѣйствительно, шествіе было блестящее, великолѣпное. Впереди шли высокіе, статные шотландскіе стрѣлки и страшные швейцарцы съ алебардами, потомъ верхами красивые и ловкіе рыцари, наконецъ подъ чернымъ бархатнымъ балдахиномъ, вышитымъ золотомъ, ѣхалъ верхомъ «Избавитель Италіи», «Защитникъ женщинъ» уродливый Карлъ VIII, осыпанный съ головы до ногъ брильянтами и драгоцѣнными каменьями. Вообще, по словамъ стариннаго лѣтописца: «fu gran magnificenza». Одно только не удалось въ этомъ торжествѣ — это латинская рѣчь Луки Корсини. Вслѣдствіе этой неудачи, Тито Мелема досталась завидная честь привѣтствовать короля, что онъ и сдѣлалъ съ обычною своею ловкостью. Теперь онъ не потерялъ присутствія духа, какъ утромъ: оно никогда не покидало его иначе, какъ передъ опасностью. Когда онъ кончилъ, процесія продолжала свой путь при громкихъ крикахъ: Francia! Francia! Восторгъ народа вполнѣ соотвѣтствовалъ великолѣпію балдахина, который, по старинному обычаю, отдавался ему на поживу. Часамъ къ шести король благополучно достигъ дворца, но долго еще улицы кипѣли народомъ, долго еще горѣла блестящая иллюминація. Такъ что и вечеромъ какъ днемъ, «fu gran magnificenza».

VI.

Пока Тито привѣтствовалъ французскаго короля, Ромола съ нетерпѣніемъ дожидалась его въ старой библіотекѣ. Очень мало было флорентинокъ, которыя бы не поглазѣли изъ оконъ на торжественное шествіе, и между этими немногими была Ромола. Она ходила еще въ траурѣ по отцѣ, который умеръ скоропостижно три мѣсяца тому назадъ. Ромола съ упрекомъ вспоминала объ одной страшной минутѣ, когда, несмотря на все горе и отчаяніе, овладѣвшія ею, въ головѣ ея блеснула мысль: «Быть можетъ, теперь я буду счастливѣе съ Тито.» Мечты ея о счастливой жизни втроемъ — не исполнились. Она увѣряла себя, что Тито въ этомъ невиноватъ. Онъ былъ такъ же нѣженъ, такъ же ласковъ и съ отцомъ и съ нею, но, естественно, онъ не могъ, подобно ей, цѣлые мѣсяцы, годы писать подъ диктовку ворчаливаго, требовательнаго старика. Конечно, пока онъ былъ женихомъ, а также и въ первое время ихъ замужества, онъ работалъ съ удовольстіемъ, терпѣливѣе даже самой Ромолы; но тогда эта была новинка, которая не могла не надоѣсть ему. Но вотъ онъ сталъ все болѣе и болѣе отлучаться изъ дома; Ромола иногда пыталась удержать его, но онъ отказывался съ такой обворожительной беззаботностью, съ такою любовью ласкалъ ее, какъ-бы не имѣя силы оторваться отъ нея, что она не могла сомнѣваться въ его любви, а только съ грустью задумывалась, какъ такой хорошій, добрый человѣкъ, какъ Тито, находилъ невозможнымъ пожертвовать для нея свѣтскими удовольствіями. Она сама желала бы повеселиться, но съ радостью отказалась отъ свѣта ради отца, а дня Тито она бы отказалась отъ всего на свѣтѣ. Ясно было, что ихъ натуры были розныя, но можетъ быть, обычная разница, существующая между мужчиною и женщиною, дѣлала ея любовь болѣе сильной, поглощающей всѣ другія чувства. Если же была и другая разница, то она старалась увѣрить себя, что онъ неизмѣримо былъ лучше ея, гораздо добрѣе, не такъ гордъ и мстителенъ, никогда не говорилъ непріятностей, выслушивалъ терпѣливо всѣ уиреки, и только старался удалить отъ себя всякаго рода неудовольствія. Всякая возвышенная натура, находясь подъ вліяніемъ какого-нибудь сильнаго чувства, подозрѣваетъ себя, сомнѣвается въ справедливости своихъ впечатлѣній. Такъ и Ромола должна была сомнѣваться въ себѣ, побуждаемая необходимостью объяснять себѣ свое разочарованіе такимъ образомъ, чтобъ удовлетворить и чувству любви и чувству гордости. Разочарованіе? Да, не было другаго слова, которое передавало бы всю горькую истину. «Быть можетъ, всѣ женщины», думала она, «разочаровываются въ своихъ надеждахъ?» Въ ея судьбѣ было нѣчто необыкновенное: ея отношенія къ отцу требовали особой, чрезвычайной жертвы отъ ея мужа. Тито когда-то думалъ, что его любовь сдѣлаетъ эту жертву легкою; но она была не довольно сильна для этого. Ромола не имѣла права упрекать Тито въ самообольщеніи. Нѣтъ, она не должна себѣ позволить упрекать его въ чемъ нибудь, негодовать на него — нѣтъ, она скорѣе допуститъ все, чѣмъ сознаніе, что Тито поступалъ недостойно. Да, Тито невиноватъ въ ея горѣ, это было дѣломъ судьбы и потому въ минуту смерти ея отца въ ней родилась надежда что теперь исчезла причина, отдѣлявшая ее отъ Тито, и они заживутъ новою, счастливою жизнью.

Прошло три мѣсяца и Ромола надѣялась каждый день, что вотъ настанетъ новая, счастливая эпоха ихъ жизни. Она упрекала себя, что она то слишкомъ грустна, то не довольно внимательно слушаетъ разсказы Тито о томъ, что онъ видѣлъ и слышалъ, то, наконецъ, слишкомъ пристаетъ къ нему, чтобъ они жили экономнѣе и тѣмъ скорѣе бы могли исполнить желаніе отца, касательно его библіотеки. Она намѣревалась на другой день вести себя лучше, удерживаться отъ всего, что только могло отдалять ее отъ мужа. Она старалась всѣми силами, какъ всякая любящая женщина, поддѣлаться подъ характеръ своего мужа. Жажда любви побуждала ее бороться съ зараждавшимся подозрѣніемъ и негодованіемъ. Она готова была на все, только чтобъ сохранить свою любовь къ Тито. Ромола никогда и не представляла себѣ того страшнаго мрака, который окружилъ бы ее, еслибъ эта любовь исчезла; она только чувствовала, что въ ея любви къ Тито слышалось теперь какое-то напряженіе, какой-то неестественный жаръ.

Въ подобномъ настроеніи ждала она его и въ этотъ вечеръ. Въ полтора года, прошедшіе со времени ихъ свадьбы, Ромола очень измѣнилась; лицо ея приняло болѣе нѣжное выраженіе, холодный, гордый взглядъ исчезъ, и всякій бы сказалъ, что она стала гораздо прелестнѣе, женственнѣе.

Съ раскраснѣвшимися щечками и дрожащими губами, выбѣжала она на встрѣчу Тито.

— Тито, ты усталъ, день вѣдь былъ очень тяжелый?

Онъ улыбнулся, поцаловалъ ее и молча усѣлся передъ каминомъ въ библіотекѣ.

— Ромола, сказалъ онъ лѣниво: — я бы очень желалъ, чтобъ ты болѣе не сидѣла тутъ; кажется, наши комнаты пріятнѣе и свѣтлѣе.

Ромола была опечалена этими словами. Она никогда не видала Тито такимъ равнодушнымъ, онъ всегда осыпалъ ее нѣжными ласками. И она такъ надѣялась на этотъ вечеръ! Вѣроятно, онъ очень усталъ.

— Развѣ ты забылъ, Тито, отвѣчала она: — что я составляю, по желанію отца, новый каталогъ? У тебя нѣтъ времени мнѣ помочь, такъ я должна вдвое болѣе работать.

И она пристально на него посмотрѣла, желая найти въ его лицѣ слѣды физической усталости, которая объясняла бы его странное поведеніе.

Тито, вмѣсто того, чтобъ встрѣтить ея взглядъ, закрылъ глаза и дотеръ лобъ руками. Онъ чувствовалъ, что его поведеніе неестественно, но надѣялся на другой день все загладить. Страшная опасность, грозившая ему вѣчнымъ разрывомъ съ Ромолои, уже произвела какую-то холодность между ними; онъ начиналъ чувствовать отчужденіе отъ женщины, которая должна была его презирать. Это чувство овладѣло имъ внезапно, противъ его воли, и онъ сердился на себя, на свое холодное обращеніе съ нею.

— Я нездоровъ, Ромола, и потому не удивляйся, если я капризенъ, сказалъ онъ, стараясь найти себѣ извиненіе.

— Конечно, ты вѣрно очень устать, Tito mio, замѣтила Ромола, опускаясь подлѣ него на колѣни и гладя его чудныя кудри.

Вдругъ она съ ужасомъ отскочила.

— Что это у тебя подъ платьемъ, Тито? Что-то крѣпкое, какъ желѣзо?

— Это желѣзная кольчуга, спокойно отвѣчалъ онъ.

Возвращаясь домой, онъ купилъ эту кольчугу, долженствовавшую охранять его отъ кинжала.

— Тебѣ грозитъ опасность, Тито! съ ужасомъ воскликнула Ромола, прижимаясь къ нему.

— Да, всякій, кто не открытый врагъ Медичи, не можетъ быть покоенъ. Но не бойся, Ромола; эта кольчуга меня предохранитъ отъ неожиданнаго удара.

— Но, Тито, вѣдь это сдѣлаетъ тебя несчастнымъ? съ жалостью сказала Ромола.

— Что сдѣлаетъ меня несчастнымъ? воскликнулъ Тито, съ едва замѣтнымъ волненіемъ въ лицѣ.

— Страхъ — желѣзная кольчуга. Я не могу безъ содроганія прикасаться къ этой холодной чешуѣ, замѣнившей словно чудомъ твою нѣжную кожу. Эта кольчуга такъ не идетъ къ моему вѣчно веселому, беззаботному Тито.

— Такъ ты желала бы лучше, чтобъ твой мужъ подвергался на каждомъ шагу опасности? замѣтилъ съ улыбкою Тито, и съ прежнею нѣжностью погладилъ Ромолу по шейкѣ. — Если тебѣ все равно, что меня зарѣжутъ, то я сниму кольчугу. Прикажешь?

— Нѣтъ, нѣтъ, Тито. Лучше разскажи мнѣ о сегодняшнемъ торжествѣ.

Когда онъ кончилъ, Ромола разсказала ему въ свою очередь, что она ходила утромъ въ первый разъ слушать Фра-Джироламо.

— Ну, какого ты мнѣнія о пророкѣ? спросилъ Тито.

— Онъ, конечно, имѣетъ какую-то таинственную власть надъ сердцами. Большая часть его проповѣди была наполнена, какъ я ожидала, утрозами и увѣщаніями, но когда онъ сталъ говорить о своей готовности принять мученическую смерть, я не выдержала и заплакала. Но не я одна, всѣ плакали. Я даже видѣла слезы на щекахъ какого-то несчастнаго старика съ веревкой на шеѣ: вѣрно, какой нибудь заключенный, бѣжавшій изъ тюрьмы.

Тито ничего не отвѣчалъ и только послѣ минутнаго молчанія произнесъ:

— Я видѣлъ этого человѣка у дверей церкви. Онъ бѣжалъ отъ французовъ. Ты не видала его, когда выходила изъ церкви?

— Нѣтъ. Но ты, кажется, нездоровъ, Тито, тебѣ пора отдохнуть.

— Да, отвѣчалъ Тито, вставая. — Ужасное сознаніе, что онъ вѣчно долженъ жить подъ страхомъ встрѣчи съ Бальдасаро, легло на него тяжелымъ бременемъ.

Несмотря, однако, на это, Тито на другой и слѣдующій дни былъ такъ занятъ политическими событіями, что не имѣлъ много времени думать о грозившей ему опасности. Прошла цѣлая недѣля послѣ въѣзда французскаго короля, и до сихъ поръ онъ ничего не сдѣлалъ для Флоренціи; напротивъ, онъ, казалось, считалъ ее завоеваннымъ городомъ и даже носились слухи о его намѣреніи возвратить Піетро Медичи. Можно себѣ представить, въ какомъ настроеніи находились въ это время флорентинцы. Они твердо рѣшились не покоряться волѣ французовъ и, наконецъ, послѣ долгихъ переговоровъ, послали 24-го ноября депутацію знатнѣйшихъ. гражданъ, заключить окончательно трактатъ съ королемъ на благородныхъ и выгодныхъ условіяхъ.

Снова Піацца кипѣла народомъ, который съ нетерпѣніемъ ожидая вѣсти о результатѣ дѣйствій своихъ уполномоченныхъ. Наконецъ, изъ Via Larga показалась густая толпа; надъ нею виднѣлась фигура Тито Мелема. Очень довольный, съ улыбающимся лицомъ, сидѣлъ онъ на скамейкѣ, которую несъ на рукахъ народъ. Когда эта странная процесія приблизилась къ собору, Тито соскочилъ со скамейки, взлѣзъ на стоявшую вблизи телегу и посреди мертваго молчанія началъ говорить:

— Граждане флорентинскіе! Я не имѣю никакого нрава, кромѣ вашей воли разглашать вѣсти. Но вѣсти хорошія, и я никому не сдѣлаю вреда, если ихъ разскажу. Король подписываетъ въ эту минуту трактатъ, достойный Флоренціи. Вы этимъ одолжены одному изъ своихъ согражданъ, сказавшему слово, достойное древнихъ римлянъ — вы одолжены этимъ Піетро Капони.

Въ ту же минуту площадь огласилась криками «Капони!» «Капони!» «Мы знали Піетро!» «Что сказалъ нашъ Піетро?»

Когда шумъ нѣсколько затихъ, Тито продолжалъ:

— Король требовалъ слишкомъ многаго, упрямился и наконецъ воскликнулъ: «Я велю трубить въ трубы!» Тогда, о, граждане Флоренціи, вашъ Піетро Капони, отъ имени свободнаго города сказалъ: «Если вы затрубите въ трубы, мы зазвонимъ въ колокола.» И, схвативъ безславный трактатъ, разорвалъ его на мелкіе куски и повернулся, чтобъ идти прочь. Тогда, флорентинцы, его величество понялъ все величіе свободнаго города и самъ поспѣшилъ воротить Піетро Капони. Все дѣло устроено однимъ великимъ словомъ, безъ всякаго оружія. Король согласился подписать трактатъ, сохраняющій во всей цѣлости какъ честь, такъ и безопасность Флоренціи. Французское знамя будетъ развиваться надъ каждой флорентинской галерою, въ знакъ дружбы и охраны, но надъ этимъ знаменемъ будетъ написано слово «слобода». Вотъ все, что я имѣю сказать вамъ. Но не довольно ли этого? Вѣдь каждый гражданинъ Флоренціи можетъ гордиться соотечественникомъ, который умѣетъ высказывать общую волю".

Слова эти были покрыты восторженными кликами. Тито смотрѣлъ съ улыбкой на толпу, въ которой каждый человѣкъ былъ увѣренъ, что Піетро Капони только выразилъ его мнѣніе, его волю. Тито наслаждался этой случайностью, которая неожиданно превратила его, приверженца и друга Медичи, въ народнаго оратора, потворствующаго толпѣ въ ея стремленіяхъ къ невѣдомому благу, называемому свободою. Онъ былъ очень радъ, что народъ окружилъ его и подхватилъ, когда онъ выходилъ изъ дворца на Via Larga. Какъ легко и пріятно было говорить къ всеобщему удовольствію; человѣкъ, умѣющій убѣждать другихъ, никогда не долженъ бояться никакой партіи: онъ всегда съумѣетъ увѣрить всякую изъ нихъ, что обманываетъ всѣ другія. Кончивъ свою рѣчь, Тито очень граціозно раскланялся съ толпою, держа въ одной рукѣ свой колпакъ, а другой придерживая шпагу, и уже хотѣлъ спрыгнуть съ телеги, какъ вдругъ увидѣлъ въ толпѣ лицо, непоходившее на довольныя, торжествующія лица ремесленниковъ и рабочихъ. Лицо этого человѣка было чисто выбрито, волоса коротко обстрижены, а на головѣ была приличная войлочная шляпа. Никто, кромѣ Тито, съ перваго взгляда не узналъ бы въ немъ старика, спасшагося на прошлой недѣли въ соборѣ отъ преслѣдованія французовъ. Но лицо это возбудило въ Тито длинный рядъ воспоминаній.

Черезъ минуту онъ уже спрыгнулъ на землю. На этотъ разъ онъ не измѣнилъ себѣ ни взглядомъ, ни движеніемъ. Онъ рѣшился сдѣлать все, чтобы не попасться врасплохъ и быть всегда готовымъ встрѣтить взглядъ этого человѣка, долженствовавшаго время отъ времени являться передъ нимъ, какъ привидѣніе. Это вторичное появленіе Бальдасаро, который на этотъ разъ гораздо болѣе походилъ на себя, увеличило еще болѣе страхъ, терзавшій Тито. Мысль о сумасшествіи старика теряла свое основаніе теперь, когда онъ былъ выбритъ, причесанъ и прилично, хотя и бѣдно одѣтъ. Конечно, лицо его очень измѣнилось, но иначе и быть не могло. Однако, если онъ былъ въ своемъ умѣ и владѣлъ вполнѣ умственными и физическими силами, то зачѣмъ же онъ такъ медлитъ открыть свое имя? Должно быть, затѣмъ, чтобъ лучше и полнѣе отомстить. Во всякомъ случаѣ, онъ медлилъ и это давало Тито возможность бѣжать. И Тито, дѣйствительно, началъ думать, что единственное спасеніе для него заключалось въ бѣгствѣ.

Впродолженіе нѣсколькихъ дней мысль объ этомъ не давала ему покоя. Но, чтобъ покинуть Флоренцію, ему нужны были деньги. Онъ не хотѣлъ удалиться изъ нея нищимъ странникомъ. Нѣтъ, онъ привыкъ къ веселой жизни и потому, покидая Флоренцію, ему необходимо было имѣть средства зажить такъ же весело въ другомъ городѣ. Онъ хотѣлъ непремѣнно взять съ собою Ромолу и, если возможно, удалиться не запятнавъ своего имени. Съ Ромолой же онъ не могъ разстаться: она была его жена, его первая любовь, онъ любилъ ее еще до сихъ поръ. И такъ Тито не могъ устроить своей жизни по своему желанію безъ большой суммы денегъ. А эта задача устроить жизнь по своему желанію и была причиною всѣхъ его дурныхъ поступковъ.

Въ такомъ-то настроеніи ему пришла въ голову мысль продать библіотеку старика Бардо, которую тотъ цѣнилъ выше всего на свѣтѣ и непремѣнно желалъ продать ее только синьоріи, чтобъ она осталась вѣчнымъ памятникомъ его учености. Это желаніе старика Ромола хранила какъ святыню и съ нетерпѣніемъ ждала тои минуты, когда удастся его исполнить. Конечно, при теперешнихъ обстоятельствахъ надо было отложить всякую надежду, хотя на время. Тито всегда считалъ эту твердую рѣшимость исполнить желаніе старика сентиментальностью и сумасшествіемъ, которыя только отнимали у него и Ромолы средства къ болѣе роскошной жизни. Но теперь подъ вліяніемъ страха, онъ рѣшился воспользоваться своими законными правами и продать библіотеку французамъ. Онъ зналъ, что этотъ поступокъ возстановитъ Ромолу противъ него; онъ зналъ, что ему придется перенесть много непріятностей, прежде чѣмъ удастся испросить прощеніе. А Тито не могъ выносить, чтобъ на него сердились, тѣмъ болѣе страшился онъ гнѣва Ромолы, ласки которой сдѣлались для него потребностью. Его не мучили сентиментальныя угрызенія совѣсти, нѣтъ: онъ просто боялся неудовольствій со стороны Ромолы, отъ которыхъ, онъ это чувствовалъ, не можетъ его избавить никакая хитрость. Онъ страшился ея мнѣнія; онъ не зналъ, какъ далеко зайдетъ ея гнѣвъ; даже обычное мужу сознаніе власти надъ женою не могло успокоить его. Но дѣлать было нечего; онъ рѣшился и продалъ безъ вѣдома Ромолы драгоцѣнную библіотеку, которую она такъ высоко цѣнила изъ любви къ умершему отцу. Теперь ему предстояло самое страшное: объявить о своемъ поступкѣ Ромолѣ. Онъ выбралъ для этого день выхода французовъ изъ Флоренціи. Долго не соглашался король на выѣздъ изъ города; наконецъ, грозный голосъ флорентинскаго пророка заставилъ его согласиться, и онъ вывелъ свои войска изъ города, посреди громкой радости народа и торжественнаго звона колоколовъ.

Въ этотъ-то счастливый для Флоренціи день, Тито возвратился домой очень рано. Ромола его вовсе не ждала и съ радостію выбѣжала ему на встрѣчу.

— Тито, мой милый, воскликнула она, развязывая его beccheto: — я не знала, что ты такъ рано воротишься.

— Такъ ты мнѣ не рада? сказалъ онъ съ свѣтлою улыбкою, прижимая ее къ себѣ, и шутя откинувъ голову назадъ.

— Тито! произнесла она тономъ нѣжнаго упрека. — Онъ осыпалъ ее поцалуями. Ромола дрожала отъ счастья. «Оно еще можетъ воротиться, прежнее счастье», думала она: «онъ опять походитъ на себя».

А какихъ усилій стоило Тито походить на себя! Сердце его судорожно билось отъ страха и безпокойства.

Послѣ первыхъ привѣтствій они усѣлись: Тито въ кресла, а Ромола, по обыкновенію, на низенькомъ стулѣ противъ него, опершись локтями на его колѣна.

— Что, народъ очень веселъ? спросила Ромола.

— Да, веселъ, только по-поповски, сказалъ Тито, пожимая плечами. — Но правдѣ сказать, тѣмъ, кто остается во Флоренціи, нечего веселиться; мнѣ кажется, самая большая радость уѣхать отсюда.

Тито затронулъ вопросъ какъ-бы ненамѣренно, но лицо его было такъ серьёзно, что Ромола спросила съ безпокойствомъ:

— Отчего, Тито? Развѣ есть новые безпорядки?

— Нѣтъ надобности въ новыхъ, моя милая. Въ городѣ теперь три сильныя партіи, готовыя растерзать другъ друга. Если же партіи Фрате удастся, что очень вѣроятно, заставить другихъ молчать, то жизнь здѣсь будетъ такъ же весела, какъ въ могилѣ. Они хотятъ составить какой-то великій совѣтъ, въ члены котораго будутъ избираться тѣ, кто лучше поетъ гимны. Кромѣ этого, городъ будетъ совершенно истощенъ данью французскому королю и войною съ Пизою; такъ что жизнь во Флоренціи будетъ прелестна только для тѣхъ, кто забавляется бичеваніемъ по вечерамъ, а для всѣхъ другихъ самое лучшее бѣжать. Что касается до меня самого, то я серьёзно подумываю, что намъ было бы благоразумнѣе уѣхать изъ Флоренціи.

Ромола вздрогнула.

— Тито! Какъ можемъ мы оставить Флоренцію! воскликнула она, — Конечно, ты не думаешь серьёзно, чтобы я могла уѣхать — по крайней мѣрѣ еще долгое время. — Она задрожала, морозъ пробѣжалъ но ея тѣлу и она не могла болѣе говорить. Она знала, что Тито понимаетъ, но какимъ причинамъ она не можетъ уѣхать изъ Флоренціи.

— Все это воображеніе, моя радость. Твоя уединенная жизнь породила въ тебѣ много странностей, и тебѣ было бы очень полезно повидать свѣтъ.

Онъ наклонился, поцаловалъ ее въ лобъ и погладилъ ея золотистыя кудри, но она не чувствовала этихъ ласкъ: она слишкомъ была взволнована сознаніемъ того огромнаго разстоянія, которое существовало между ихъ понятіями.

— Тито, вѣдь я желаю не покидать Флоренціи не потому, чтобы этотъ городъ былъ самый пріятный въ свѣтѣ. Ты знаешь, почему… Я… мы должны исполнить желаніе моего отца. Мой крестный отецъ слишкомъ старъ, мы не можемъ оставить это дѣло на него.

— Именно эти-то суевѣрныя понятія, затмѣвающія твой умъ, Ромола, и заставляютъ меня желать, чтобы ты была подальше отъ Флоренціи. Я долженъ беречь тебя даже противъ твоей воли. Если эти прелестные глаза смотрятъ невѣрно, то я долженъ смотрѣть за нихъ и спасти мою жену отъ напрасныхъ разочарованій въ несбыточныхъ мечтахъ.

Ромола сидѣла молча и неподвижно; она ясно понимала, на что метилъ Тито; онъ хотѣлъ уговорить ее оставить библіотеку въ какомъ-нибудь монастырѣ или какими-нибудь другими средствами освободиться отъ ихъ долга къ памяти отца. Она рѣшилась не поддаваться ему ни за что и не измѣнять своего понятія о долгѣ. Но эта рѣшимость не могла еще выразиться въ словахъ: такъ страшно терзала ее мысль, что наконецъ она и Тито совершенно расходятся въ своихъ желаніяхъ.

Тито былъ очень радъ этому молчанію: онъ приписалъ его силѣ своихъ доводовъ и продолжалъ самымъ нѣжнымъ тономъ:

— Ты знаешь, моя милая, что идея изолировать собранія книгъ и древностей — идея совершенно ложная и вредная. Къ тому же, на практикѣ она и не удается. Что сдѣлалось теперь съ коллекціями Медичи? Что касается до меня, то я считаю недостойнымъ человѣка желаніе, чтобъ одинъ городъ предпочтительнѣе предъ другимъ пользовался плодами учености. Я понимаю твои чувства относительно желаній умершаго, но вѣдь разумъ долженъ налагать границы на эти чувства, а то вся наша жизнь прошла бы въ безплодномъ самопожертвованіи памяти мертвыхъ. Ты посвятила всю свою жизнь отцу, пока онъ жилъ; зачѣмъ тебѣ еще требовать отъ себя жертвы послѣ его смерти?

— Потому что эта библіотека довѣрена намъ, сказала Ромола тихимъ, но яснымъ голосомъ. — Онъ довѣрилъ ее мнѣ, онъ довѣрилъ ее тебѣ, Тито. Я не ожидала, чтобы ты чувствовалъ въ отношеніи этого дѣла что другое, но я полагала, что ты чувствуешь по крайней мѣрѣ это.

— Конечно, я бы чувствовалъ такъ, еслибъ тутъ былъ вопросъ о счастьѣ или благосостояніи твоего отца. Еслибъ я вѣрилъ въ пургаторій, то я бы хлопоталъ, какъ ты, служить побольше панихидъ, и еслибъ я вѣрилъ, что твоего отца можетъ огорчить, когда съ его библіотекой будетъ поступлено не по его желанію, то я бы раздѣлялъ вполнѣ твои мысли. Но надо различать существенную пользу отъ сантиментальныхъ фантазій. Спроси себя, Ромола, болѣе ли пользы принесётъ библіотека твоего отца, если она останется во Флоренціи и будетъ носить его имя, или если ее разберутъ по частямъ? Развѣ распространеніе подобныхъ драгоцѣнностей не гораздо полезнѣе для человѣчества? Это мелкое соперничество итальянскихъ городовъ глупо и вредно. Потеря Константинополя обогатила весь образованный міръ.

Ромола слишкомъ страдала при видѣ, какъ Тито разоблачалъ себя, и потому не могла еще выразить своего негодованія. Она начинала его презирать и тѣмъ сильнѣе чувствовала, что ея любовь навѣки разбита. Ея возвышенная натура отворачивалась отъ этой пустой готовности сочувствовать всему человѣчеству, не имѣя никакого чувства къ самымъ близкимъ людямъ. Она все еще удерживала себя и только отдернувъ руки отъ него, сидѣла неподвижно.

— Ты толкуешь о существенной пользѣ, Тито! начала она. — Развѣ нѣтъ пользы въ вѣрности, любви и памяти? Развѣ нѣтъ пользы въ исполненіи обѣщаній, на которыя полагались тѣ, которые вѣрили въ насъ? Развѣ нѣтъ пользы въ томъ, чтобъ честная жизнь была достойно почтена? Или польза состоитъ только въ томъ, чтобъ обмануть всѣ надежды тѣхъ, кто вѣрилъ намъ? Какая польза можетъ быть отъ людей съ такими сердцами? Они только умѣютъ складно болтать и весело жить, не зная ничего выше себя и своего удовольствія.

Ея голосъ становился все громче и громче, и въ послѣднихъ словахъ слышалось уже презрѣніе.

— Я не вижу никакой пользы, продолжала она: — для Италіи, для всего міра, если они будутъ наполнены такими людьми. Но я теперь не думаю ни объ Италіи, ни обо всемъ мірѣ: я думаю объ отцѣ, о моей любви къ нему, о завѣщаніи, которое онъ намъ оставилъ. Я всѣмъ бы пожертвовала, кромѣ желаній отца, я бы оставила и Флоренцію: точно я жила еще для чего нибудь, кромѣ его и тебя? Но я не брошу своего долга; что мнѣ твои доводы? Онъ желалъ этого, и я желаю.

Голосъ ея, сначала дрожащій, теперь звучалъ твердо, и она, бѣдная, думала, что высказала все и что ей не предстоитъ ничего тяжелѣе этой борьбы съ предположеніями Тито.

Онъ видѣлъ теперь ясно, что ему не добиться ея согласія; онъ долженъ перемѣнить тонъ и сказать ей прямо, что все кончено, что сопротивленіе напрасно. Онъ еще льстилъ себя надеждою, что она, столь покорная и любящая, кончитъ тѣмъ, что помирится съ его волею.

— Мнѣ очень прискорбно твое слѣпое упрямство, Ромола, сказалъ онъ: — потому-что я долженъ тебѣ сказать нѣчто непріятное. Но я предчувствовалъ твое сопротивленіе, и такъ-какъ необходима была поспѣшность, рѣшилъ безъ тебя. Обязанность мужа блюсти интересы жены вынуждаетъ его на такіе поступки даже и въ такомъ случаѣ, когда у него такая жена, какъ ты, моя Ромола.

Она подняла на него глаза, едва переводя дыханіе.

— Я хочу сказать, отвѣчалъ онъ на ея взглядъ: — что я передалъ библіотеку въ достойныя руки. Книги куплены герцогомъ миланскимъ, а мраморы и бронзы будутъ перевезены во Францію. Такимъ образомъ эта коллекція будетъ находиться подъ покровительствомъ великой державы, вмѣсто того, чтобы оставаться въ городѣ, подверженномъ всякаго рода гибели.

Онъ еще не кончилъ своихъ словъ, какъ Ромола вскочила съ своего мѣста и, гордо выпрямившись, устремила на него глаза, полные злобы и презрѣнія.

— Вы продали ихъ? воскликнула она, едва довѣряя своимъ ушамъ, что она произносила такія страшныя слова.

— Да, отвѣчалъ Тито; дрожь пробѣжала по его тѣлу; онъ чувствовалъ, какъ его давило ея презрѣніе.

— Вы подлецъ! сказала она, прямо смотря ему въ глаза.

Она замолчала. Онъ также сидѣлъ молча, понимая, что теперь безсильна всякая хитрость. Вдругъ она отвернулась отъ него и пробормотала взволнованнымъ голосомъ: — это еще можно остановить — я пойду къ моему крестному отцу.

Въ ту же секунду Тито бросился къ дверямъ, заперъ ихъ и спряталъ ключъ въ карманъ. Онъ сознавалъ, что необходимо было побороть эту гордую натуру. Но онъ не сердился, нѣтъ; онъ только чувствовалъ, что эта минута крайне непріятна и что послѣ нея ему придется нѣсколько времени не видѣть Ромолы.

— Успокойся, Ромола, сказалъ онъ, стараясь казаться спокойнымъ.

Ромола остановилась, смотря на него во всѣ глаза. Они сверкали яростью и вся она дрожала, словно въ ней какая-то необузданная сила просилась наружу. Страшное горе разочарованія въ любимомъ человѣкѣ, терзавшее ея сердце за минуту передъ тѣмъ, теперь совершенно поглотилось негодованіемъ. Ей было все равно, что человѣкъ, стоявшій передъ нею во всемъ блескѣ своей красоты, былъ ея мужъ, что она когда-то его любила всѣми силами своей души — она сознавала одно, что она теперь его презирала. Гордая, необузданная кровь Барди впервые сказалась въ ней во всей своей силѣ.

— Пойми хоть одно, сказалъ Тито: — что тебѣ совершенно напрасно идти къ мессеру Бернардо: онъ не можетъ измѣнить того, что я сдѣлалъ. Успокойся. Еслибъ ты была въ своемъ умѣ, то вѣрно не захотѣла бы, чтобъ кто-нибудь узналъ, что между нами происходитъ.

Тито сознавалъ, что онъ затронулъ слабую струну Ромолы.

— Почему же этого нельзя измѣнить? спросила она, послѣ минутнаго молчанія: — вѣдь ничего еще не увезли.

— Очень просто, потому, что условія заключены съ покупщиками и я получилъ уже деньги.

— Еслибъ мой отецъ подозрѣвалъ, что вы подлецъ, сказала Ромола съ горькимъ тономъ презрѣнія: — конечно, онъ отдалъ бы свою библіотеку въ такія вѣрныя руки, въ которыхъ вы не могли бы достать ее. Но смерть слишкомъ скоро его скосила и вы, когда его рука не могла васъ удержать — вы его ограбили. Она замолчала на секунду и потомъ прибавила въ порывѣ отчаяной злобы: — не ограбили ли вы и какого-нибудь живаго человѣка и не потому ли носите кольчугу?

Въ первую секунду Тито задрожалъ; ему казалось, что безчестье и позоръ, которымъ онъ подвергался, превосходили всѣ его ожиданія. Но вскорѣ произошла въ немъ реакція: онъ почувствовалъ, на сколько могъ, негодованіе противъ женщины, которая, бывъ его женою, смѣла такъ позорить его. Съ нею, по крайней мѣрѣ, онъ могъ совладать.

— Напрасно было бы отвѣчать на твои безумныя слова, Ромола. сказалъ онъ спокойно. — Твоя любовь къ отцу совершенно свела тебя съ ума. Всякій разумный человѣкъ, я увѣренъ, скажетъ, что я поступилъ благоразумно. Я увѣренъ, что и мессеръ Бернардо будетъ того же мнѣнія.

— Никогда! воскликнула Ромола: — онъ надѣялся исполнить желаніе моего отца. Онъ мнѣ еще поможетъ. Кому вы продали собственность моего отца?

— Я не вижу причины скрывать именъ покупщиковъ, хотя тебѣ отъ этого не будетъ легче, такъ-какъ графъ ди-Сан-Северино и сенешаль де-Боперъ теперь на пути въ Сіену.

— Ихъ можно догнать и уничтожить торгъ, сказала съ жаромъ Ромола.

— Нѣтъ, нельзя, сухо произнесъ Тито.

— Отчего?

— Оттого, что я — не хочу.

— Но еслибъ мы вамъ выплатили деньги? Да, мы вамъ заплатимъ? воскликнула Ромола. — Ничто не могло такъ полно и ясно выразить всю глубину ея отчужденія отъ Тито, какъ эти слова, но они были произнесены уже не рѣзко, а съ какою-то мольбою въ голосѣ. Тито понялъ, что первая вспышка гнѣва прошла.

— Нѣтъ, моя Ромола. Пойми, что это невозможно. Еслибъ ты была въ своемъ умѣ, ты никогда не рѣшилась бы спросить у твоего крестнаго отца еще три тысячи флориновъ, онъ уже и то далъ довольно большую сумму подъ залогъ библіотеки. Я думаю, твоя гордость тебя до этого не допустила бы.

Ромола задрожала, морозъ пробѣжалъ по ея кожѣ при мысли о своей безпомощности. Она опустилась на ящикъ, стоявшій подлѣ нея, а Тито продолжалъ своимъ яснымъ, звучнымъ голосомъ:

— Кромѣ того, еслибъ это и било исполнимо, то я этого не хочу. И я прошу тебя, прежде чѣмъ ты сдѣлаешь малѣйшій шагъ, обдумать послѣдствія, могущія произойти отъ твоего желанія идти наперекоръ твоему мужу и выставлять его въ позорномъ свѣтѣ, который есть только плодъ твоего разстроеннаго воображенія. Какая польза можетъ выйти изъ того, что ты опозоришь меня въ глазахъ мессера Бернардо? Дѣло сдѣлано, библіотека продана, а ты — моя законная жена.

Каждое слово было заранѣе разсчитано и онъ былъ увѣренъ, что Ромола пойметъ все глубокое значеніе его словъ.

Она отвернулась отъ него и нѣсколько минутъ молчала. Наконецъ обратилась спокойно и сухо:

— Я имѣю до васъ просьбу.

— Проси все, что хочешь, все, что только не принесло бы вреда намъ обоимъ, Ромола.

— Дайте мнѣ деньги, слѣдующія моему крестному отцу, изъ вырученной суммы.

— Я долженъ прежде получить отъ тебя какое-нибудь увѣреніе на счетъ того, какъ ты будешь вести себя въ отношеніи ко мнѣ.

— Вы вѣрите въ увѣренія? спросила она съ презрѣніемъ.

— Отъ тебя, да.

— Я не сдѣлало вамъ никакого вреда. Я ничего не раскрою и ничего не скажу, что могло бы огорчить крестнаго отца или васъ. Ваша правда, дѣло сдѣлано.

— Такъ я исполню твою просьбу завтра утромъ.

— Сегодня, если можно, чтобы намъ болѣе объ этомъ не говорить.

— Хорошо, сказалъ онъ, подходя къ лампѣ, и черезъ минуту подалъ ей свернутый листокъ- бумаги. — Ты получишь съ него росписку, моя Ромола, сказалъ онъ нѣжно. Ему было теперь легко, что все прошло; онъ не приписывалъ этой сценѣ большаго значенія и полагалъ, что онъ въ силахъ загладить все своими ласками и нѣжностью.

— Да, я понимаю, сказала она, не смотря на него.

— И ты простишь меня, моя Ромола, когда немножко успокоишься. Онъ прикоснулся губами къ ея лбу, но она этого не чувствовала.

Она сознавала только, что онъ отперъ дверь и вышелъ изъ комнаты. Она стала прислушиваться. Ворота заскрипѣли и съ шумомъ затворились. Она вскочила съ своего мѣста, словно почувствовавъ какую-то невѣдомую свободу и, бросившись на колѣни передъ портретомъ отца, разразилась судорожными рыданіями.

VII.

Мы видѣли уже, въ какомъ измѣненномъ видѣ явился Бальдасаро во второй разъ, передъ глазами испуганнаго Тито. Дѣло въ томъ, что слова Тито: «это, вѣрно, какой-нибудь сумасшедшій» не столько ужалили Бальдасаро своею низостью и жестокостью, сколько поразило его собственное, мгновенное сознаніе въ невозможности доказать, что Тито лжетъ. Рядомъ со страстною жаждою мести, онъ почувствовалъ въ себѣ недостатокъ силъ и способностей для удовлетворенія этой жажды. Словно кто-то шепнулъ на ухо Тито горькую тайну Бальдасаро. Однако онъ не былъ сумасшедшій, потому что ясно сознавалъ слабость своихъ умственныхъ способностей. Въ немъ поэтому родилось какое-то неопредѣленное чувство осторожности и онъ рѣшился не спѣшить, чтобъ не испортить дѣла.

Проведя ночь въ страннопріимномъ домѣ одного изъ монастырей, Бальдасаро отправился на другой день изъ Флоренціи и, дойдя до ближайшаго городка, выбрился и обстригъ коротко волосы. Возвращаться во Флоренцію онъ не хотѣлъ засвѣтло, и потому присѣвъ у ручейка, недалеко отъ большой дороги, предался горькимъ думамъ. Долго смотрѣлъ онъ на свое отраженіе въ водѣ. Выражали ли его глаза слабость его умственныхъ способностей? Нѣтъ, въ эту минуту, они, напротивъ, блестѣли твердою рѣшимостью. Но въ иное время, когда онъ старался и не могъ припомнить все, что зналъ и понималъ прежде, въ то время, конечно, его взглядъ былъ страненъ и глаза глядѣли дико и безсознательно.

Могъ ли кто-нибудь подумать, что его умъ когда-то былъ полонъ жизни и знанія? Все, накопленное долгими годами трудовъ и занятій, исчезло. Исчезло ли оно навсегда, или сохранилось въ немъ, сдержанное преградами, которыя могутъ наконецъ разсѣяться?

Послѣднее предположеніе могло быть справедливо, и онъ основывалъ на немъ всю свою надежду. Съ того дня, когда онъ всталъ впервые въ Коринѳѣ, послѣ тяжкой болѣзни, и почувствовалъ страшную пустоту въ головѣ, умъ его былъ подвержена, страннымъ перемѣнамъ, то постепеннымъ и постояннымъ, то неожиданными, и скоропреходящимъ. Вмѣстѣ съ физическими силами возвратилась энергія воли и память всего, что оставило слѣдъ въ его чувствахъ. Но за то не осталось и малѣйшей тѣни его познаній, и онъ чувствовалъ, поймалъ это. Однако, были двѣ-три минуты, когда онъ, находясь въ сильномъ волненіи, казалось, снова жилъ прежнею умственною жизнью, когда онъ чувствовалъ, что умъ его такъ же свѣтелъ, какъ прежде, когда онъ, казалось, видѣлъ передъ собою давно-знакомыя греческія рукописи. Но эти блаженныя минуты были словно блескомъ молніи, и снова мракъ воцарялся въ его головѣ. Но, можетъ быть, эти періоды сознанія продлятся долѣе? Онъ теперь желалъ и надѣялся на одно, чтобъ сознаніе возвратилось къ нему на столько времени, чтобъ онъ могъ придумать и исполнить какой-нибудь хитрый планъ мести.

И такъ ему предстояло въ эту минуту одно: дожидаться случая и стараться всѣми силами, чтобы никто не подумалъ о немъ, что онъ старый, безпомощный дуракъ. Но, чтобъ дожидаться и имѣть возможность отомстить, онъ долженъ жить, выработывать себѣ кусокъ хлѣба. Онъ не могъ заняться никакой порядочной работой и рѣшился сдѣлаться носильщикомъ, потому что его физическія силы чрезвычайно окрѣпли въ послѣднее время.

Но прежде чѣмъ начинать новую жизнь, Бальдасаро хотѣлъ продать драгоцѣнный сафиръ, висѣвшій у него на шеѣ въ видѣ амулета, и купить кинжалъ. Онъ вовсе не желалъ употребить его тотчасъ же въ дѣло, нѣтъ; но сознаніе, что онъ имѣетъ его въ рукахъ, сдѣлаетъ его не столь безпомощнымъ, онъ не будетъ такъ отчаиваться въ слабости своего ума; кинжалъ презираетъ способности и превозмогаетъ силу.

Онъ такъ и сдѣлалъ; продалъ свой сафиръ и купилъ на вырученныя деньги кинжалъ и необходимое платье. Потомъ отыскалъ себѣ квартиру и поселился на горѣ Сан-Джіорджіо, въ одномъ изъ отдаленнѣйшихъ кварталовъ Флоренціи, въ сараѣ, гдѣ единственною его мёбелью служила связка соломы. Сначала хозяйка этого жилища не хотѣла и слышать о томъ, чтобъ пустить его ночевать въ сараѣ, но потомъ сообразивъ, что онъ можетъ ей быть полезенъ, можетъ нарубить дровъ, сбѣгать за чѣмъ нибудь въ городъ согласилась пріютить его.

Въ сумерки, въ первый день, когда Бальдасаро помѣстился на своей новой квартирѣ, его горькія думы были прерваны самымъ страннымъ образомъ. Кто-то нѣжно постучался; онъ отворилъ дверь и остановился въ изумленіи. На порогѣ стояла молоденькая, хорошенькая дѣвушка съ деревянной чашкой макаронъ въ одной рукѣ и съ фонаремъ въ другой. Это была наша старая знакомая, веселая Тесса. Она почти не измѣнилась; дѣтское лицо ея такъ же шутовски улыбалось и въ эту минуту радость сіяла въ ея глазахъ. Одѣта она была попрежнему, какъ простая кантадина, по непраздничному. Ея темно-зеленое саржевое платье подпоясано было краснымъ кушакомъ; на шеѣ красовалось красное стеклянное ожерелье; каштановые же ея волосы, собранные на макушкѣ, закрѣплялись серебряной булавкой. На рукѣ у ней было золотое кольцо, которымъ она очень гордилась. Она жила въ довольствѣ съ н Лизой, глухой, но доброй старухой. Никто не требовалъ теперь, чтобы она работала, никто не билъ ее; только одно было горе, что она никуда не выходила и никого не видала. Это уединеніе тяготило ее и потому, увидавъ днемъ, какъ Бальдасаро торговался съ Моина Лизою, она подслушала ихъ разговоръ и рѣшилась поговорить съ нимъ. Онъ вѣрно не глухъ и она можетъ ему разсказать многое, что уже было давно извѣстно Моинѣ Лизѣ. Конечно, съ ея стороны было нехорошо заговаривать съ чужимъ, ей было это запрещено, но ей такъ хотѣлось поболтать и притомъ ей будетъ хоть въ чемъ нибудь покаяться священнику на исповѣди.

— Я принесла вамъ поужинать, крикнула она подъ самое ухо Бальдасаро, словно онъ былъ такъ же глухъ, какъ Моина Лиза: — сядьте и кушайте, а я пока побуду съ вами.

Удивленіе и подозрительность взяли верхъ въ Бальдасаро надъ всѣми другими чувствами. Однако, хотя онъ не выразилъ ни благодарности, ни удовольствія, онъ не имѣлъ причины и оттолкнуть отъ себя эту посѣтительницу, и потому молча опустился на солому. Тесса сѣла подлѣ него, поставила чашку на его ладонь и, указывая на нее головою, улыбалась, словно говоря: «Да, да, ты можешь это ѣсть.» Въ своемъ волненіи она совершенно забыла о предположеніи, что незнакомецъ неглухъ и, по обыкновенію, прибѣгла къ знакамъ.

Приглашеніе поѣсть макароновъ было очень кстати, потому что Бальдасаро грызъ сухую корку хлѣба и былъ очень голоденъ. Тесса молча смотрѣла, какъ онъ принялся ѣсть, наконецъ, она наклонилась къ самому его уху и закричала:

— Я люблю свой ужинъ, а вы?

Бальдасаро посмотрѣлъ на нее не съ улыбкой, а съ тѣмъ нѣжнымъ выраженіемъ, съ которымъ смотритъ собака, тронутая добротою, но неумѣющая улыбнуться.

— Да, сказалъ онъ: — но я неглухъ, я хорошо слышу.

— Это правда, я совсѣмъ забыла, воскликнула Тесса: — но Моина Лиза глухая, а я живу съ нею. Мы славно живемъ; у насъ много хорошихъ вещей. Я могу всегда имѣть орѣхи, когда захочу, и меня не заставляютъ работать. Прежде я работала и не любила этого, я любила только кормить муловъ. Ахъ, какъ бы я хотѣла повидать маленькаго мула Джіанетта. У насъ только козелъ и два козлёнка и я все разговаривала прежде съ козломъ, потому что никого другаго не было, кромѣ Моины Лизы. Но теперь у меня есть кое-что другое — догадайтесь, что?

Она закинула свою головку назадъ и смотрѣла на Вальдасаро съ вызывающей улыбкой.

— Не знаю, отвѣчалъ онъ, отодвигая чашку и смотря на нее. Эта хорошенькая болтунья, казалось, воскрешала передъ нимъ его юность.

— Вы хотите, чтобъ я съ вами говорила? Но вы не должны никому объ этомъ сказывать. Не принести ли вамъ холодной колбасы?

Вальдасаро покачалъ годовой. Глаза его, показавшіеся сначала Тессѣ дикими, теперь свѣтились нѣжно и она совершенно успокоилась.

— Ну, такъ я вамъ скажу, продолжала она: — у меня ребёнокъ. Такой хорошенькій bambinetto, съ маленькими пальчиками и ногтями! Онъ очень молодъ еще; Моина Лиза говоритъ, что онъ родился въ день Рождества Богородицы. Я замужъ вышла въ этотъ день — давно, давно тому назадъ, и никто этого не зналъ. О, Пресвятая Богородица! я не хотѣла вамъ этого говорить!

Тесса закусила губу и смотрѣла на Бальдасаро, ожидая, что открытіе ея тайны должно произвести на него потрясающее впечатлѣніе, но онъ, казалось, не обратилъ на это большаго вниманія.

— Да, продолжала она: — вы иностранецъ? Вы нигдѣ постоянно не живете и никого не знаете? Не такъ ли?

— Да, отвѣчалъ Бальдасаро, скорѣе думая вслухъ, чѣмъ отвѣчая на вопросъ: — я знаю только одного человѣка.

— Его не зовутъ Нофри? съ испугомъ спросила Тесса.

Она все еще боялась, чтобъ страшный Нофри, ея отчимъ, не отыскалъ ее и снова не заставилъ на себя работать.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Бальдасаро, замѣтивъ ея испугъ: — это имя вашего мужа?

— Нѣтъ, нѣтъ! со смѣхомъ произнесла она: — но я не должна говорить съ вами о моемъ мужѣ. Вы и не воображаете себѣ, что онъ за человѣкъ, онъ вовсе не похожъ на Нофри.

И она опять засмѣялась.

— Но я очень рѣдко его вижу, продолжала она: — иногда я молю Мадонну прислать его ко мнѣ, и разъ она услышала мою молитву. Однако, мнѣ пора идти къ моему bambinetto. Я принесу его завтра показать вамъ. Онъ вамъ понравится. Онъ плачетъ иногда, но Моина Лиза увѣряетъ, что это только когда онъ голоденъ. Вы не повѣрите, Моина Лиза имѣла также маленькихъ bambinetto и они всѣ умерли стариками. Мой мужъ говоритъ, что она никогда не умретъ, она такъ высохла уже. Я очень рада, я ее люблю. Вы что-то очень грустны; скажите мнѣ, вы не будете плакать о чемъ нибудь, когда я уйду? Я прежде также плакала.

— Нѣтъ, дитя мое; я думаю, что болѣе плакать не буду.

— Это хорошо. А завтра я вамъ принесу поѣсть и покажу bambinetto. Доброй ночи.

И Тесса исчезла, словно свѣтлое явленіе посреди мрака, окружавшаго Бальдасаро.

На другой день Тесса принесла ему чашку горячаго супа и хлѣба. Пока онъ ѣлъ, она сбѣгала за ребёнкомъ, отличавшимся удивительно большими черными глазами.

— Вотъ мой ребёнокъ, сказала Тесса, усаживаясь на солому подлѣ Бальдасаро: — вы не думали, чтобъ онъ былъ такой красивый? Онъ точно маленькій херувимъ! Мнѣ кажется, святая Мадонна должна быть ко мнѣ милостивѣе теперь. Неправда ли? Но мнѣ просить нечего, у меня все есть. Я бы одного только хотѣла, видать почаще моего мужа. Вы можете подержать bambino, если вамъ это пріятно; но не цалуйте его, вы можете его ушибить.

Она произнесла эти слова такъ нѣжно, что Бальдасаро не могъ отказаться и взялъ ребёнка на руки.

— Бѣдное созданіе! бѣдное созданіе! сказалъ онъ жалостнымъ голосомъ, въ которомъ слышалась, однако, какая-то странная угроза.

Ему казалось, что эта невинная, любящая женщина не помиритъ его съ міромъ, а, напротивъ, что она заодно съ нимъ противъ міра, что за нее также придется мстить.

— Не сожалѣйте меня, сказала она: — если я и нечасто его вижу, то все же онъ красивѣе и добрѣе всѣхъ на свѣтѣ. Вы не можете вообразить, что это за человѣкъ.

И она лукаво посмотрѣла на Бальдасаро.

— Нѣтъ, могу, отвѣчалъ тотъ съ нѣкоторою горечью.

— Нѣтъ, вы не можете. Вы думали, что онъ Нофри? прибавила она съ торжествомъ. — Какъ васъ зовутъ?

Бальдасаро потеръ себѣ лобъ и спросилъ:

— Дитя мое, а какъ меня зовутъ?

Онъ не то, чтобъ совершенно забылъ свое имя, нѣтъ; онъ часто его вспоминалъ, и даже еслибъ теперь вспомнилъ, то не сказалъ бы, но неожиданный вопросъ совершенно смутилъ его.

Какъ ни была невѣжественна Тесса, но она сжалилась надъ безпомощнымъ взглядомъ Бальдасаро и сказала:

— Ну, все равно, вы иностранецъ, не все ли равно, какъ васъ зовутъ. Прощайте, я пойду завтракать. Вѣдь вы здѣсь останетесь? Пожалуйста, не будьте печальны и несчастны, мы васъ не обидимъ.

— Бѣдное созданіе! произнесъ снова Бальдасаро.

Такъ прошла недѣля. Бальдасаро уходилъ на цѣлый день и только возвращался къ ночи. Тесса постоянно посѣщала его, носила ему кушанье и болтала съ нимъ. На девятый день вечеромъ явился совсѣмъ неожиданно ея мужъ, мессеръ Нальдо. Его никто не ожидалъ, онъ никогда не возвращался такъ скоро изъ своихъ путешествій, которыя онъ постоянно предпринималъ по ту сторону горъ. Причиною этого неожиданнаго появленія была сцена, разыгравшаяся въ тотъ вечеръ, въ улицѣ Барди, и уже извѣстная читателю. Итакъ, мессеръ Нальдо былъ не кто иной, какъ Тито Мелема.

Когда Тито, полтора года тому назадъ, по своемъ возвращеніи изъ Рима, помѣстилъ Тессу у Моины Лизы, онъ увѣрялъ себя, что дѣлаетъ это изъ одной доброты къ молодой дѣвушкѣ, считавшей его своимъ мужемъ. Конечно, эта доброта была оказана хорошенькому, любящему созданію, которое такъ пріятно было приласкать и приголубить; но надо сознаться, что Тито дѣйствительно чувствовалъ къ ней доброту безъ всякихъ своекорыстныхъ видовъ. Иначе, несмотря на всю прелесть ея личика и болтовни, онъ предпочелъ бы отъ нея избавиться. Онъ не былъ влюбленъ въ Тессу; онъ любилъ впервые въ жизни иную женщину, которую онъ нетолько желалъ ласкать, но одно присутствіе которой наполняло его блаженствомъ. Его юная, страстная натура вся вылилась въ любви къ Ромолѣ, и чувства его были слишкомъ утонченны, умъ слишкомъ свѣтелъ, чтобъ предаться одной жаждѣ удовольствія. Во всякомъ случаѣ отношенія его къ Тессѣ какъ-бы опутали его сѣтью, которую онъ чувствовалъ себя неспособнымъ разорвать. Поэтому, утѣшая себя, что онъ дѣлаетъ это изъ одной доброты, Тито перевезъ Тессу къ Моинѣ Лизѣ и окружилъ ее довольствомъ на столько, чтобъ не испортить ея простую натуру; онъ не хотѣлъ пересадить этого прелестнаго полеваго цвѣтка въ чуждую ему почву. Чувствуя всю необходимость скрыть свою тайну отъ Ромолы, Тито всѣми средствами старался скрыть ее и отъ другихъ людей. Помѣстивъ Тессу въ отдаленномъ, малонаселенномъ кварталѣ, онъ не велѣлъ ей ни съ кѣмъ видѣться, никуда выходить. Кромѣ того, онъ сочинилъ про себя цѣлую исторію, что его зовутъ Нальдо, что онъ предпринимаетъ часто путешествія по торговымъ дѣламъ и потому очень рѣдко бываетъ во Флоренціи. Справедливость его словъ доказывалась его рѣдкими посѣщеніями. Долгое время ходилъ онъ къ ней больше изъ желанія посмотрѣть, все ли у лихъ благополучно, и хотя каждое его посѣщеніе было для него гораздо пріятнѣе, чѣмъ онъ ожидалъ, но онъ еще не чувствовалъ дѣйствительной необходимости видѣть хорошенькую Тессу.

Такъ прошло полтора года. Наступила критическая эпоха въ жизни Тито, и тутъ онъ впервые почувствовалъ какое-то непреодолимое влеченіе къ Тессѣ, ласкавшей его съ такою любовью, вѣрившей ему такъ слѣпо. Возвращаясь домой въ тотъ роковой день, когда онъ въ первый разъ увидѣлъ Бальдасаро, Тито чувствовалъ какое-то отвращеніе отъ свиданія съ Ромолою. Она также не знала жизни, также вѣрила ему, но онъ сознавалъ, что эти чистые, свѣтлые глаза могли судить его, что она вѣрила ему не по незнанію, а по благородству. Ему хотѣлось отдохнуть отъ треволненій дня, отдохнуть отъ искусственной своей роли; онъ вспоминалъ, что есть на свѣтѣ прелестное, любящее его созданіе, въ присутствіи котораго онъ будетъ совершенно покоенъ, что созданіе это повѣритъ всякой сказкѣ и не посмотритъ на общественное мнѣніе. И вотъ онъ, въ тотъ вечеръ, когда Ромола его ждала съ такимъ нетерпѣніемъ, повернулъ на гору Сан-Джіорджіо. Неудивительно, что и теперь, въ минуту первой вспышки презрѣнія къ нему Ромолы, онъ направилъ свои шаги къ той же горѣ. Онъ ни мало не желалъ, чтобы Тесса была на мѣстѣ Ромолы, и жаждалъ поскорѣе помириться съ женою, такъ-какъ онъ любилъ Ромолу, а не Тессу. Но ему хотѣлось найти себѣ убѣжище отъ слишкомъ строгихъ понятій, отъ которыхъ онъ не могъ освободиться простымъ сознаніемъ ихъ неразумія; такое убѣжище представляло ему любящее, невинное, глупенькое сердце Тессы.

Было около восьми часовъ, когда Тито взбирался по каменной лѣстницѣ, которая вела въ комнату Тессы. Она не выбѣжала, но обыкновенію, къ нему навстрѣчу, и отворивъ дверь, онъ увидѣлъ ее при тускломъ свѣтѣ догоравшаго огня. Она стояла на колѣняхъ подлѣ кровати ребёнка; голова ея лежала на подушкѣ, и четки мотались на ея правой рукѣ. Ясно было слышно, что она уснула среди молитвы. Тито едва подошелъ къ пей; минуты черезъ двѣ она открыла глаза; вѣроятно, она приняла скрипъ двери за продолженіе своего сна. Она открыла глаза и молча устремила свой взглядъ на него. Онъ взялъ ее за подбородокъ и поцаловалъ.

— Я видѣла тебя во снѣ, потомъ проснулась и увидѣла тебя наяву, сказала Тесса.

— Грѣшница, отвѣчалъ Тито, ущипнувъ ее за подбородокъ: — ты не сказала и половины своихъ молитвъ. Я тебя накажу за это тѣмъ, что не взгляну на твоего маленькаго; онъ такой дурнушка.

Тессѣ не понравились эти слова, несмотря на улыбку, сіявшую на лицѣ Тито. Она нагнулась надъ спавшимъ ребёнкомъ и съ волненіемъ сказала:

— Это неправда. Онъ такой хорошенькій. Ты не думаешь, что онъ дурнушка. Ты посмотришь на него. Онъ даже похорошѣлъ съ тѣхъ поръ, какъ ты не видалъ его; только онъ спитъ и ты не можешь глядѣть на его глаза и волосы. Вѣдь они ростутъ, неудивительно ли это? Посмотри на него. Правда, когда онъ спитъ, лицо его не такое хорошенькое. Ты поцалуй его, онъ не проснется. Вѣдь тебѣ очень хочется его поцаловать?

Тито успокоилъ ее, поцаловавъ налету ребёнка и потомъ, взявъ ее за плеча, повернулъ лицомъ къ себѣ. — Ты любишь лучше смотрѣть на своего ребёнка, чѣмъ на своего мужа; ахъ, ты измѣнница, проговорилъ онъ, смѣясь.

Она все еще стояла на колѣняхъ, поднявъ глаза на него съ любовью.

— Нѣтъ, сказала она, качая головой: — я все-таки тебя больше люблю, но я хочу чтобы ты посмотрѣлъ на bambinetto и любилъ его; прежде же я только хотѣла, чтобы ты меня любилъ.

— Ты меня не ожидала увидѣть такъ скоро? спросилъ Тито, видимо наслаждаясь ея болтовней.

— Ахъ, нѣтъ, отвѣчала Тесса: — я считала дни по пальцамъ и сегодня начала снова съ перста на правой рукѣ. Я думаю, ты воротился такъ скоро оттого, что на тебѣ надѣта красивая желѣзная одежда, которую тебѣ далъ архангелъ Михаилъ, чтобы сохранить тебя въ дорогѣ.

— Можетъ быть. Но оставимъ это. Разскажи мнѣ, что ты дѣлала. Видѣла ли ты палатки на Прато и солдатъ, слышала ли бой барабановъ?

— Да, я немножко испугалась; я думала, что солдаты придутъ къ намъ. И Моина Лиза также испугалась; она думала, что они унесутъ у ней козлятъ, такъ-какъ она говоритъ, что обязанность солдатъ грабить. Но пресвятая Богородица услышала наши молитвы и мы не видали здѣсь ни одного солдата. Но у насъ тутъ случилось кое-что, о чемъ я боюсь тебѣ и сказать. Поэтому я и говорила лишнее число aves.

— Что такое? спросилъ Тито съ безпокойствомъ. — Разскажи мнѣ все.

— Но, ты прежде посади меня на колѣни; тогда я не буду бояться.

Онъ исполнилъ ея просьбу, но улыбка исчезла съ его губъ и лицо его приняло серьёзное выраженіе. И даже тутъ должны его были преслѣдовать непріятности.

Тесса почти шопотомъ разсказала ему про незнакомца, поселившагося у нихъ, какъ она разговаривала съ нимъ и носила ему кушанье.

— Это вѣрно какой-нибудь нищій, сказалъ Тито: — ты очень нехорошо дѣлала Тесса, что ходила къ нему. Я побраню Моину Лизу и велю прогнать его.

— Нѣтъ, я не думаю, чтобы онъ былъ нищій, потому что онъ, хотѣлъ заплатить Моинѣ Лизѣ за квартиру; но та пожелала лучше, чтобъ онъ работалъ. Къ тому же онъ одѣтъ прилично и брѣется. Но иногда, это правда, онъ точно сумасшедшій: глядитъ и словно не понимаетъ, гдѣ онъ.

— Какая у него наружность? спросилъ Тито, у котораго сердце сильно забилось. Боязнь Бальдасаро дотого преслѣдовала его всюду, что оші уже видѣлъ его на соломѣ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя.

— Я не знаю, право, какъ сказать; онъ ни на кого не походитъ, кого я знаю. Лицо его желтое и въ большихъ рябинахъ, волоса сѣдые, а брови черныя. И онъ такъ странно смотритъ на меня и говоритъ «бѣдное созданіе», точно меня бьютъ, какъ, бывало, прежде. Право, онъ не въ своемъ умѣ. Я у него спросила разъ, какъ его зовутъ — онъ не умѣлъ на это отвѣчать, а вѣдь, кажется, у всякаго есть имя. У него также есть большая книга и онъ все въ нее глядитъ, словно священникъ; но, кажется, не молится, потому что губы его не двигаются. Ахъ, ты на меня сердишься; или ты жалѣешь о бѣдномъ старикѣ?

Глаза Тито все еще были устремлены на Тессу, но онъ уже не видѣлъ ея, не слышалъ ея. Испуганная Тесса не смѣла заговорить съ нимъ, дотронуться до него; она опустилась подлѣ него на колѣни и начала молиться, не спуская съ него глазъ, которые наполнились слезами.

Тито ничего этого не замѣчалъ: онъ весь былъ поглощенъ своею думою. Въ головѣ его блеснула мысль разомъ избавиться навсегда отъ страха, недававшаго ему ни минуты покоя. Судьба ему представляла случай загладить ту роковую минуту, когда у дверей Дуомо, его прошедшее, въ лицѣ его отца, явилось передъ нимъ такъ внезапно, что онъ торжествепно отрекся отъ него. Ему стоило только сдѣлать нѣсколько шаговъ и онъ увидитъ своего отца лицомъ къ лицу, наединѣ, безъ свидѣтелей. Онъ могъ просить прощенія, онъ могъ помириться съ нимъ. Деньги у него теперь были и они втроемъ съ Ромолою могли уѣхать въ Южную Италію, гдѣ, благодаря французскому вліянію, ему предстояла блистательная карьера. Ромола ничего не узнаетъ, ибо если Бальдасаро проститъ его, то согласится забыть и обиду. Но если мстительный старикъ не захочетъ простить его? Въ такомъ случаѣ все останется попрежнему, вѣдь ихъ свиданіе будетъ безъ свидѣтелей. Раскаяніе, на которое рѣшался Тито, не было всенароднымъ покаяніемъ, въ бѣлой одеждѣ, со свѣчкой въ рукахъ — нѣтъ, это было раскаяніе, обѣщавшее снова сдѣлать его жизнь свѣтлой, счастливой и удалить отъ него все непріятное. Тито жаждалъ быть въ хорошихъ отношеніяхъ, примириться со всѣми, особливо послѣ разлада съ Ромолою. Ему было легко, пріятно улыбнуться тѣмъ, которыхъ онъ оскорбилъ, но его умъ не могъ ему сказать, какъ примутъ эту улыбку оскорбленные. Онъ рѣшился и, быстро вскочивъ съ мѣста, пошелъ къ дверямъ, но крикъ бѣдной Тессы заставилъ его обернуться.

— Не плачь, моя голубка, я на тебя не сержусь, сказалъ онъ. — Достань мнѣ фонарь. Или нѣтъ, не надо. Сиди тихо и не говори ничего Моинѣ Лизѣ.

Черезъ минуту онъ стоялъ у затворенныхъ дверей сарая. Дрожь пробѣжала по его тѣлу при мысли о гнѣвномъ взглядѣ отца, при мысли, что онъ, можетъ быть, бросится съ яростью на него. Но чего было ему бояться? Ему, молодому человѣку, съ оружіемъ при себѣ, бояться безпомощнаго старика? Быть можетъ, онъ спитъ теперь? думалъ Тито.

Нѣтъ, онъ не спалъ, и еслибъ Тито заглянулъ въ отверстіе надъ дверью, то увидѣлъ бы при тускломъ свѣтѣ луны Бальдасаро, сидѣвшаго на соломѣ. Въ рукахъ у него блестѣлъ кинжалъ. На него нашла одна изъ тѣхъ страшныхъ минутъ, когда онъ сознавалъ вполнѣ свою безпомощность, сознавалъ всю невозможность обдуманнаго мщенія, чувствовалъ одно — неутолимую жажду пронзить кинжаломъ сердце коварнаго обманщика, котораго онъ не могъ поразить иначе.

Тито толкнулъ дверь. Бальдасаро вскочилъ въ изумленіи. Передъ нимъ стоялъ облитый луннымъ свѣтомъ тотъ, крови котораго онъ такъ жаждалъ — стоялъ не во снѣ, а наяву. Въ одну минуту, прежде чѣмъ Тито могъ опомниться, Бальдасаро бросился на него и кинжалъ блеснулъ въ воздухѣ. Чрезъ мгновеніе кинжалъ разлетѣлся на двѣ части, и несчастный старикъ былъ опрокинутъ на солому. Онъ судорожно сжималъ въ кулакѣ рукоятку кинжала; остріе лежало у ногъ Тито.

Секунда, когда Тито увидѣлъ блескъ кинжала, была страшная, потрясающая, но теперь онъ чувствовалъ, что вышелъ побѣдителемъ изъ ужасной опасности. Кольчуга пригодилась, и убійца его лежалъ безпомощный передъ нимъ. Но торжество не возбудило въ немъ никакихъ злыхъ инстинктовъ; напротивъ, увидѣвъ отца, лежавшаго у его ногъ и лишеннаго всякой возможности ему нанести вредъ, онъ только сильнѣе почувствовавъ необходимость примиренія. Онъ освободился отъ чувства боязни, но тѣмъ болѣе желалъ отдѣлаться отъ сознанія, что его ненавидятъ. Нѣсколько минутъ они молча смотрѣли другъ на друга. Бальдасаро лежалъ неподвижно, въ глазахъ его горѣла злоба отчаянія. Наконецъ Тито заговорилъ первый и тѣмъ самымъ голосомъ, который старикъ слышатъ послѣдній разъ на берегу Греціи:

— Padre Міо!

Снова наступило молчаніе. Тито подождать нѣсколько минутъ и потомъ прибавилъ:

— Я пришелъ просить прощенія.

Онъ снова остановился, чтобъ дать время Бальдасаро вкусить всю прелесть этихъ словъ. Но Бальдасаро лежалъ попрежнему, облокотившись на одну руку; онъ весь дрожалъ отъ удара, повергшаго его на землю.

— Я не могъ опомниться, я такъ былъ пораженъ въ то утро, продолжалъ Тито: — я хочу снова быть вашимъ сыномъ. Я хочу сдѣать вашу жизнь счастливою, чтобы вы забыли все горе, всѣ страданія, которыя вы претерпѣли.

Онъ замолчалъ. Ему нечего было болѣе говорить; онъ употребилъ самыя ясныя и сильныя выраженія. Теперь надо было ждать, пока Бальдасаро выкажетъ хоть какимъ-нибудь знакомъ, что онъ его понялъ. Быть можетъ, его умственныя способности были такъ слабы или потрясены ударомъ, что онъ вдругъ не могъ понять значенія этихъ словъ.

Но вотъ Бальдасаро бросилъ далеко отъ себя сломанный кинжалъ и началъ потихоньку приподыматься, дрожа еще всѣмъ тѣломъ. Тито протянулъ руку, чтобъ ему помочь. Онъ былъ увѣренъ, что отецъ простилъ его, но, но странному устройству человѣческаго сердца, онъ вдругъ почувствовалъ, какъ дорого ему будетъ стоить это прощеніе, сколько непріятностей ему придется претерпѣть. Бальдасаро схватилъ руку Тито, сжалъ ее крѣпко и, приблизившись къ самому лицу его, произнесъ дрожащимъ голосомъ:

— Я спасъ тебя… Я кормилъ тебя… Я любилъ тебя. Ты бросилъ меня… Ты ограбилъ меня… Ты отрекся отъ меня. Что можешь ты теперь мнѣ дать? Но твоей милости свѣтъ мнѣ опротивѣлъ. Мнѣ возможно одно только удовольствіе — видѣть, какъ ты будешь мучиться и страдать.

Онъ выпусилъ руку Тито и прислонился къ стѣнѣ; черезъ минуту онъ снова отъ изнеможенія опустился на солому.

Тито стоялъ молча. Отказъ отца простить его нимало его не огорчилъ, такъ-какъ раскаяніе его не было искреннее; конечно, слова мести произвели на него очень непріятное впечатлѣніе; но онъ мгновенно сообразилъ, что теперь обстоятельства перемѣнились. Для него не оставалось выбора: онъ долженъ былъ объявить Бальдасаро сумасшедшимъ. Шансы были всѣ на его сторонѣ, такъ что ему нечего бояться, кромѣ необходимости рѣшиться на непріятность, чтобъ спастись отъ еще большихъ непріятностей.

— Вы намѣрены здѣсь остаться? спросилъ онъ наконецъ.

— Нѣтъ, отвѣчалъ съ горечью Бальдасаро: — ты хочешь меня отсюда прогнать.,

— Нѣтъ, я только спрашиваю.

— Я говорю тебѣ, ты меня уже прогналъ. Если эта солома твоя, то ты меня прогналъ съ нея три года тому назадъ.

— Такъ вы намѣрены уйти отсюда?

— Я сказалъ, отвѣчала. Бальдасаро.

Тито повернулся и ушелъ въ домъ. Тесса стояла у колыбели и плакала.

— Тесса, сказалъ онъ, взявъ ее за голову: — не плачь, гусенокъ, и выслушай меня. Ты никогда не должна болѣе говорить съ этимъ старикомъ. Онъ — сумасшедшій и хочетъ меня убить. Никогда болѣе съ нимъ не говори и не слушай его.

— Онъ ушелъ? спросила она, переставая плакать, но поблѣднѣвъ отъ испуга.

— Онъ уйдетъ. Помни, что я тебѣ сказалъ.

— Да, я никогда больше не буду говорить съ чужимъ.

Успокоивъ Тессу обѣщаніемъ прійти на другой день и разбранивъ Моину Лизу за допущеніе въ домъ опаснаго человѣка, Тито отправился домой. Несмотря на всю легкость своего характера, онъ былъ сильно потрясенъ всѣми треволненіями этого дня.

Между тѣмъ Бальдасаро сидѣлъ на соломѣ, весь дрожа отъ волненія, которое всегда слѣдуетъ за первой вспышкой пламенной страсти. Въ подобную минуту физическаго изнеможенія умъ обыкновенно бываетъ очень свѣтелъ, словно вспышка страсти разсѣяла туманъ, окружавшій его. Онъ не могъ встать; тѣло его было какъ ледъ, руки и ноги дрожали. Но въ этомъ положеніи физической безпомощности онъ не былъ окруженъ обычнымъ мракомъ и темными призраками, но живыми, свѣтлыми образами прошедшаго. Онъ снова переживалъ тѣ долгіе годы, которые казались однимъ роковымъ приготовленіемъ къ его горькому настоящему положенію. Онъ былъ такъ поглощенъ тысячами воспоминаній, быстро смѣнявшихся въ его головѣ, что въ первыя минуты не могъ опомниться. Внезапный свѣтъ, освѣтившій его прошедшее, мало-по-малу проникъ и до настоящаго, и онъ созналъ наконецъ все. Теперь ему оставалось одно: подобрать сломанный кинжалъ и бѣжать подальше, чтобъ не нашли его слѣдовъ. Онъ нагнулся, чтобъ поднять обломки кинжала — передъ нимъ на соломѣ лежала открытая книга. Это былъ разрозненный томъ Павзанія. Въ былое время онъ зналъ наизусть Павзанія, но уже съ давняго времени, несмотря на всѣ его усилія, буквы казались ему какими-то черными пятнами. За часъ передъ тѣмъ онъ съ безпомощнымъ, холоднымъ отчаяніемъ смотрѣлъ на эти страницы. Но въ эту минуту свѣтлый лучъ мѣсяца падалъ прямо на книгу, наверху страницы крупными буквами блестѣла надпись:

MEZZHNIKA. КВ'.

Итакъ снова безсмысленныя черныя пятна стали для него магическими знаками, воскрешающими цѣлый міръ, цѣлые вѣка прошедшаго. Эти буквы, блестѣвшія при лунномъ свѣтѣ, перенесли его въ Мессенію во время борьбы ея съ спартанскимъ игомъ. Онъ схватилъ книгу, но для того, чтобъ читать было слишкомъ темно. Да и на что ему было читать: онъ зналъ главу наизусть и сталъ мысленно ее повторять. Онъ видѣлъ передъ собою, какъ побивали камнями измѣнника Аристократа, какъ воздвигли ему памятникъ съ надписью: «Время справедливо наказало несправедливаго». Слова возникали въ его умѣ за словами, фраза за фразою, мысль за мыслью. Онъ забылъ, что онъ старикъ и едва не закричалъ отъ радости. Свѣтъ разума снова сіялъ въ его глазахъ, свѣтъ разума, мать знанія и радости! Въ эту блаженную минуту и физическія силы возвратились къ нему; онъ схватилъ книгу и кинжалъ и выбѣжалъ изъ сарая. Холодная, морозная ночь стояла на дворѣ, но Бальдасаро не чувствовалъ холода; онъ чувствовалъ одно, что къ нему воротилось сознаніе. Онъ ходилъ взадъ и впередъ но вершинѣ горы; онъ смотрѣлъ на городъ, спавшій у его ногъ, на гладкую поверхность рѣки, отливавшую серебромъ при блѣдномъ свѣтѣ мѣсяца, на далекія снѣжныя вершины, и чувствовалъ, что онъ выше всего, что вся природа должна ему повиноваться. Сознаніе умственнаго превосходства человѣка надъ всѣмъ его окружающимъ тѣмъ сильнѣе въ немъ заговорило, что столько дней, столько ночей онъ сознавалъ одно — слабость, безпомощность этого самаго ума, который теперь парилъ надъ всѣмъ. Городъ, разстилавшійся у его ногъ и казавшійся ему непонятнымъ, безсмысленнымъ лабиринтомъ, теперь могъ сдѣлаться могучимъ орудіемъ для достиженія его цѣлей; въ одно мгновеніе въ головѣ его родились тысячи предположеній о томъ, что дѣлалось, что говорилось въ этомъ городѣ. Онъ снова чувствовалъ себя человѣкомъ, понимавшимъ, сознававшимъ все. Слова и образы тѣснились снова въ этомъ свѣтломъ, ясномъ умѣ, и онъ спѣшилъ скорѣе обнять весь этотъ міръ мысли и сознанія, такъ долго покрытый для него мракомъ.

Въ этомъ внезапномъ блаженствѣ сознанія ярко выдѣлялась одна цѣль, вокругъ которой группировались всѣ мысли Бальдасаро. Теперь Тито не увернется отъ него; сердце, которое не знало, что такое привязанность, узнаетъ, что такое мученіе; душа, непреклонявшаяся передъ правдой, преклонится передъ страданіемъ. Одна только страшная мысль тревожила его: а если эта минута сознанія исчезнетъ и мракъ снова воцарится въ его умѣ? Конечно, свѣтъ разума теперь въ немъ сильнѣе всѣхъ прежнихъ проблесковъ, но этотъ самый страхъ уже не есть ли признакъ слабости? Ему надо беречься, долгое пребываніе на холодѣ только истощаетъ его силы. И вотъ онъ, найдя неподалеку груду соломы, закопался въ нее поглубже и скоро заснулъ крѣпкимъ, сладкимъ сномъ.

На другое утро онъ проснулся новымъ человѣкомъ. Всѣ событія прошлой ночи возстали передъ нимъ и первымъ его движеніемъ было схватить книгу, лежавшую подлѣ него. Онъ хотѣлъ убѣдиться, не во снѣ ли все это было. Нѣтъ, это было наяву. Онъ сталъ читать, и еще болѣе старался вспоминать, чѣмъ читать. Онъ видѣлъ въ книгѣ имя, и оно пробуждало въ его памяти цѣлыя событія; онъ видѣлъ намекъ на событіе, и тотчасъ вспоминалъ имена героевъ и мѣстностей. Передъ нимъ возставали страшныя повѣсти преступныхъ дѣлъ, неизгладимыхъ ничѣмъ, но въ то же время часто остававшихся ненаказанными. Порокъ часто облеченъ былъ въ кольчугу, о которую разбивались орудія справедливаго суда. Такъ что же? Если порокъ и низость торжествовали вездѣ, пользовались всѣми благами земли и даже владѣли ключами ада, то никогда они не восторжествуютъ надъ ненавистью. Бальдасаро чувствовалъ въ себѣ ужасную силу страсти, пожирающей въ своемъ пламени всѣ другія чувства и желанія. Въ это утро, когда онъ вполнѣ созналъ, что онъ воскресъ, его сердце радовалось не воротившемуся сознанію, нѣтъ, оно радовалось возможности мщенія.

Съ этого времени Бальдасаро собиралъ вездѣ свѣдѣнія о Тито, но такъ осторожно, чтобъ и не подать тѣни подозрѣнія. Онъ узналъ всю его исторію, какъ онъ продалъ свои драгоцѣнности, женился на Ромолѣ и вышелъ въ люди. Кромѣ того онъ догадался, что Тито былъ таинственный мужъ глупенькой Тессы. Собравъ всѣ эти свѣдѣнія, Бальдасаро сталъ слѣдить за каждымъ шагомъ Тито; онъ искалъ удобнаго случая напасть врасплохъ., когда ненавистный ему баловень судьбы будетъ окруженъ тѣми вліятельными людьми, которые поддерживали его своимъ покровительствомъ. Онъ искалъ не собственнаго публичнаго признанія — нѣтъ, онъ искалъ возможности публично поразить, опозорить вѣчно веселаго, самодовольнаго подлеца. Долго ждалъ онъ блаженной минуты мщенія, и уже начиналъ чувствовать какое-то страшное нетерпѣніе, тѣмъ болѣе, что онъ боялся снова потерять свое сознаніе, такъ-какъ раза два уже какой-то туманъ застилалъ его умъ.

Наконецъ, счастье ему улыбнулось: Тито былъ приглашенъ на великолѣпный ужинъ къ. Бернардо Ручелаи, въ знаменитые сады Ручелаи, гдѣ происходили засѣданія платоновской академіи. Тутъ должны были собраться знатнѣйшіе и вліятельнѣйшіе флорентинскіе вельможи партіи Медичи. Бальдасаро рѣшился воспользоваться этимъ случаемъ; ему казалось, настала благословенная минута. Запасшись кинжаломъ, онъ отправился ко дворцу Ручелаи. Не успѣлъ Тито войти въ калитку и исчезнуть въ густой зелени сада, какъ Бальдасаро послѣдовалъ за нимъ.

— Ваше имя? спросилъ слуга, стоявшій у калитки.

— Бальдасаро Кальво, отвѣчалъ твердымъ голосомъ старикъ.

— Вы не изъ числа гостей; всѣ гости уже вошли.

— Я пришелъ съ Тито Мелема. Онъ велѣлъ мнѣ дожидаться въ саду.

Слуга остановился въ, нерѣшимости. — Я получилъ приказаніе пускать только гостей. Вы слуга Тито Милема?

— Нѣтъ, пріятель, я не слуга, я — ученый.

Есть люди, которымъ, довольно сказать съ видомъ убѣжденія «я слонъ», чтобы они тотчасъ васъ пропустили. Слуга въ туже минуту впустилъ Бальдасаро и тотъ скрылся между деревьями.

Въ блестящемъ, ярко освѣщенномъ павильонѣ, украшенномъ, бюстомъ Платона, пировало избраннѣйшее общество Флоренціи. Тутъ были всѣ главнѣйшіе представители партіи Медичи, начиная отъ самаго хозяина, благороднаго Бернардо Ручелаи, и стараго Никколо Ридольфи, одного изъ знатнѣйшихъ гражданъ Флоренціи, до Лоренцо Торнабуони и Джіаноццо Пучи, юныхъ послѣдователей Медичи, подававшихъ большія надежды. Долго сидѣло веселое общество за столомъ; пока продолжался ужинъ, разговоръ былъ самый легкій, пустой; но когда дорогія блюда смѣнились виномъ и слуги удалились, разговоръ оживился и принялъ политическій характеръ. Долго толковали о политикѣ, горячились и шумѣли, наконецъ Бернардо Ручелаи, полагая что довольно уже серьёзныхъ разговоровъ, велѣлъ принести еще вина и предложилъ затянуть пѣсню. «Мелема, сказалъ онъ: — вы — запѣвало; Маттео сейчасъ подастъ вамъ лютню, а мы всѣ подтянемъ». Слуга подалъ Тито лютню и, нагнувшись, сказалъ что-то на ухо хозяину. Тито между тѣмъ настроилъ лютню, и не разслыхавъ въ общемъ говорѣ словъ Бернардо: «Погоди немного, Тито», началъ своимъ нѣжнымъ, мелодическимъ голосомъ хоровую пѣсню изъ Полиціанова Орфея, которую онъ самъ переложилъ на музыку:

Ciascim segua, о Васео te.

Вассо, Вассо, evoé, evoé!

Но вдругъ говоръ и шумъ вокругъ стола замолкли и кликъ торжества «Evoé! Evoé!» глухо раздался по залѣ, неподдержанный другими голосами.

Тито поднялъ голову и вздрогнулъ; губы его поблѣднѣли, но однако онъ былъ пораженъ не болѣе другихъ. Передъ столомъ, прямо противъ него, стоялъ Бальдасаро съ сверкавшими глазами. Тито черезъ секунду опомнился. «Онъ сумасшедшій, дѣйствительно сумасшедшій», подумалъ молодой человѣкъ, не замѣчая никакой перемѣны въ Бальдасаро. Онъ спокойно положилъ лютню на столъ и кинулъ вопросительный взглядъ на Бернардо Ручелаи.

— Добрый человѣкъ, что тебѣ нужно? спросилъ тотъ: — какое важное дѣло хочешь ты намъ открыть?

— Мессеръ Бернардо Ручелаи, я желаю, чтобы вы и ваши благородные друзья узнали, въ чьемъ обществѣ вы находитесь; между вами есть подлый измѣнникъ.

Всѣ содрогнулись, думая, что дѣло идетъ о политическомъ измѣнникѣ.

Бальдасаро началъ говорить твердо, но, несмотря на долгое приготовленіе къ этой минутѣ, голосъ его подъ-конецъ дрожалъ отъ слишкомъ сильнаго волненія. Онъ продолжалъ говорить, но говорилъ не то, что обдумалъ прежде. Глаза его устремлены были на Тито, и уже говорилъ не онъ, а голосъ страсти.

— Между вами есть подлый лжецъ и воръ. Я усыновилъ его. Я спасъ его ребёнкомъ отъ нищеты. Я воспиталъ его, любилъ его, сдѣлалъ его ученымъ. Моя старая голова лежала на деревянной доскѣ, только чтобъ у него была мягкая подушка. А онъ бросилъ меня въ рабствѣ, продалъ мои драгоцѣнности, и когда я снова явился въ Италію, онъ отрекся отъ меня.

Послѣднія слова Бальдасаро произнесъ съ такою пламенною страстью, что голосъ его оборвался и онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ. Глаза всѣхъ присутствовавшихъ обратились на Тито, который теперь смотрѣлъ прямо на Бальдасаро. Минута эта была для него отчаянная; онъ ничего не чувствовалъ, ничего не сознавалъ кромѣ рѣшимости рисковать всѣмъ, чтобъ только избѣгнуть страшной опасности. Онъ схватился за рукоятку своего меча, и человѣкъ, который никогда еще не тронулъ пальцемъ и мухи; въ эту минуту готовъ былъ для своего спасенія умертвить безпощадно труднаго младенца.

— Что это такое Мелема? сказалъ Бернардо Ручелаи, видимо успокоенный тѣмъ, что дѣло шло не о политической измѣнѣ.

— Мессеръ Бернардо, отвѣчалъ Тито: — я полагаю, этотъ человѣкъ — сумасшедшій. Я не узналъ его, когда въ первый разъ встрѣтилъ во Флоренціи; но я знаю, что онъ былъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ слугою у моего отца и сопровождалъ насъ въ путешествіи по Греціи. Отецъ мой прогналъ его за дурное поведеніе. Его зовутъ Джакопо ди-Нолла. Я даже думаю, что онъ и въ то время былъ не въ своемъ умѣ, потому что онъ безъ всякой причины вдругъ сталъ питать ко мнѣ страшную ненависть. Я увѣренъ, что онъ теперь, находясь въ томъ же заблужденіи, вообразилъ себѣ, что онъ мой отецъ. Онъ уже разъ хотѣлъ меня убить и я постоянно нахожусь въ опасности отъ него; но, впрочемъ, онъ заслуживаетъ болѣе сожалѣнія, чѣмъ негодованія. Увы, слишкомъ достовѣрно, что мой отецъ умеръ. Конечно, вы не можете имѣть другихъ доказательствъ кромѣ моего слова, но я отдаю на ваше сужденіе, вѣроятно ли, чтобъ человѣкъ разумный и ученый прятался впродолженіе цѣлаго мѣсяца, ища случая меня убить. Потомъ подумайте, еслибъ это дѣйствительно былъ мой отецъ, съ какой стати мнѣ было бы его не признать. То, что онъ говоритъ о спасеніи меня отъ нищеты, есть бредъ разстроеннаго разсудка. Но я требую удовлетворенія, я требую, чтобы вы спросили у него доказательствъ, что онъ именно тотъ, за кого онъ себя выдаетъ, а то пожалуй какой нибудь недоброжелатель повѣритъ этому безумному обвиненію.

Тито становился все смѣлѣе и смѣлѣе. Чѣмъ больше онъ лгалъ, тѣмъ ему становилось легче, и онъ наконецъ дошелъ до того, что кончилъ свою рѣчь даже слишкомъ смѣлымъ вызовомъ. Между тѣмъ Бальдасаро былъ совершенно пораженъ этою ложью, холодный потъ выступилъ на его тѣлѣ, въ ушахъ его зазвенѣло, мысли его спутались и ему вдругъ показалось, будто земля разступается подъ его ногами. Произошло ли это отъ страшной вспышки ненависти и злобы при этой новой лжи Тито, только онъ забылъ все, что такъ хорошо обдумалъ въ саду, всѣ доказательства въ пользу своего обвиненія, и глаза его, сверкавшіе за минуту впередъ такою страшною злобою, теперь выражали одинъ глупый страхъ. Онъ схватился рукою за спинку стула и продолжалъ дрожать.

Конечно, никакое доказательство не могло бы яснѣе этого говорить въ пользу словъ Тито.

— Я не сомнѣваюсь въ вашихъ словахъ, Мелема, сказалъ торжественно Бернардо Ручелаи: — но вы совершенно справедливы въ вашемъ желаніи, чтобъ слова ваши были фактически подтверждены. Потомъ, обращаясь къ Бальдасаро, онъ продолжалъ: — если вы именно тотъ человѣкъ, за котораго вы себя выдаете, то вы, конечно, можете описать ваши драгоцѣнности, попавшія потомъ въ руки мессера Тито. Я самъ у него купилъ нѣкоторыя изъ нихъ, между прочимъ сердоликовое кольцо со стихомъ изъ Гомера. Если вы дѣйствительно ученый и собственникъ этого кольца, то вы, безъ всякаго сомнѣнія, можете указать мѣсто въ Гомерѣ, откуда взятъ этотъ стихъ. Принимаете ли вы, Мелема, это испытаніе? Былъ ли Джакоппо, о которомъ вы говорите, ученый?

Страшная минута настала для Тито. Если онъ скажетъ «да», онъ подрывалъ справедливость своего разсказа; скажи онъ «нѣтъ», онъ рисковалъ всѣмъ, надѣясь на слабость умственныхъ способностей Бальдасаро. Онъ, однако, не задумался ни на минуту и отвѣчалъ: «нѣтъ.»

Бернардо Ручелаи всталъ, взялъ Гомера съ полки и посреди гробоваго молчанія повторилъ свои слова.

Бальдасаро нѣсколько опомнился отъ страннаго чувства, овладѣвшаго имъ. Онъ слышалъ, что съ нимъ говорили; онъ сознавалъ, что отъ него требовали доказательствъ, что онъ Бальдасаро Кальво; но подробностей дѣла онъ не могъ обнять. Видъ книги возбудилъ въ немъ слабую надежду, что онъ съумѣетъ въ ней читать, и онъ живо подошелъ къ столу. Книга лежала передъ нимъ открытая; онъ нагнулся къ ней, и глаза всѣхъ устремились на него. Онъ не перевертывалъ страницъ, а впился взглядомъ въ одно мѣсто книги. Такъ прошли двѣ-три минуты. Наконецъ онъ схватилъ себя за голову и страшнымъ шопотомъ отчаянія произнесъ: «исчезло! исчезло!»

Этотъ дикій визгъ и безсмысленный взглядъ Бальдасаро подтвердили во всѣхъ увѣренность, что онъ сумасшедшій, но въ то же время возбудили къ нему жалость. Даже Тито, торжествуя успѣхъ своей лжи жалѣлъ въ эту минуту, что эта ложь была необходимостью, жалѣлъ что онъ не призналъ своего отца у дверей Дуомо, или не отправился его отыскивать въ Турцію; онъ жалѣлъ теперь, что все это такъ вышло. Чувство жалости, возбужденное въ присутствующихъ, было очень опасно для Тито: многіе уже подумали, что этотъ человѣкъ могъ быть ученымъ, сошедшимъ съ-ума. Но, съ другой стороны, они не знали причинъ, побуждавшихъ Тито къ непризнанію своего отца, и потому имъ было трудно повѣрить, что онъ такъ низко лгалъ. Наконецъ эту ложь подтверждала и наружность Бальдасаро, совершенно загрубѣвшаго отъ столькихъ лѣтъ неволи. Всего же болѣе говорило противъ него то, что онъ послѣ своего дикаго крика схватился рукою за что-то скрытое у него подъ платьемъ. Всякій догадался, что у него спрятанъ кинжалъ. Тогда Бернардо Ручелаи взялъ за плеча Бальдазаро и очень спокойно сказалъ:

— Другъ мой, это дѣло очень важное. Мы васъ разсудимъ; пойдемъ же со мною, мнѣ надо съ вами поговорить наединѣ.

Бальдасаро безсознательно послѣдовалъ за нимъ. Черезъ минуту Бернардо возвратился къ гостямъ. Между ними было нѣсколько главнѣйшихъ сановниковъ Флоренціи, и потому тотчасъ распорядились объ арестованіи Бальдасаро, какъ опаснаго человѣка, уже покушавшагося на жизнь Тито Мелема. Вскорѣ, вблизи павильона послышались тяжелые шаги; это были сбиры, уводившіе несчастнаго старика.

Этотъ непріятный эпизодъ былъ скоро забытъ пирующими. Еслибъ Бальдасаро обвинилъ человѣка, котораго бы всѣ не любили или которому всѣ завидовали, то ему тотчасъ повѣрили бы; но веселый, услужливый Тито умѣлъ снискать всеобщее расположеніе. Поэтому несчастный случай ни мало не повредилъ ему въ глазахъ его друзей и покровителей.

Пиръ продолжался съ новымъ увлеченіемъ; наконецъ затянули прерванную пѣсню, и Тито велъ хоръ.

Сердце его, однако, билось судорожно; вино, которое онъ пилъ, ему казалось кровью. Въ эту ночь онъ заплатилъ за свою безопасность дорогую, страшно дорогую цѣну. Ему противно было вспомнить объ этой цѣнѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ радовался купленному ею торжеству.

VIII.

Великолѣпный ужинъ въ садахъ Ручелаи, который былъ прерванъ, какъ мы видѣли, столь страннымъ образомъ, имѣлъ огромное политическое значеніе. Дѣло было въ томъ, что партіи Медичи надлежало рѣшить окончательно планъ своихъ дѣйствіи; для этого и собрались тутъ главнѣйшіе изъ сторонниковъ изгнанныхъ князей. Послѣ ухода французовъ, борьба партій возобновилась съ прежнею силою. Казалось, старинныя времена свободы настали снова для Флоренціи. Первымъ дѣломъ синьоріи (состоявшей изъ гонфалоньера и восьми пріоровъ) было собрать всѣхъ гражданъ на піаццѣ и предложить имъ вручить диктаторскую власть двадцати знатнѣйшимъ гражданамъ, которые впродолженіе года будутъ управлять республикою и, главное, введутъ новую форму правленія, болѣе соотвѣтственную современнымъ нуждамъ. Народъ тотчасъ согласился на эту мѣру, очень обыкновенную во Флоренціи, и съ громкими криками разошелся но домамъ, вновь же поставленные диктаторы тотчасъ начали жаркія пренія. Вопросъ былъ въ томъ, ввести ли во Флоренціи Великій совѣтъ, на манеръ Венеціи, гдѣ всѣ власти избирались и законы вотировались извѣстнымъ числомъ гражданъ положенныхъ лѣтъ и состояніи, безъ разбора происхожденія, или установить аристократическое правленіе, подъ сѣнію котораго наслѣдственное вліяніе нѣсколькихъ знаменитыхъ родовъ не ограничивалось бы голосами какихъ нибудь лавочниковъ. День проходилъ за днемъ въ толкахъ и спорахъ; ученѣйшіе законовѣды проводили цѣлыя ночи напролетъ, доказывая превосходство своей системы. Большинство въ средѣ диктаторовъ склонялось въ пользу умѣренныхъ реформъ, огромное же большинство народа желало большихъ перемѣнъ. Это желаніе мало но малу облекалось въ форму грознаго требованія. Истолкователемъ воли народа явился Савонарола. Побуждаемый отчасти вдохновеннымъ призваніемъ учить и блюсти народъ, отчасти стараніями политическихъ дѣятелей, разсчитывавшихъ на его помощь для выполненія своихъ цѣлей, Савонарола постепенно переходилъ въ своихъ ежедневныхъ проповѣдяхъ отъ общаго къ частному, отъ увѣщаній жертвовать всѣми личными интересами на пользу общую, къ указанію, какую форму правленія флорентинцы должны ввести для достиженія общей пользы. Онъ прежде говорилъ: «Сдѣлайте то, что для всѣхъ полезно», потомъ «учредите Великій совѣтъ», наконецъ «Великій совѣтъ есть воля божія». Въ глазахъ Савонаролы Великій совѣтъ былъ единственное средство дать возможность волѣ народной противодѣйствовать эгоистичнымъ интригамъ партій. А чѣмъ чище и лучше будетъ правленіе во Флоренціи, тѣмъ болѣе флорентинцы будутъ походить на избранный народъ божій, которому предназначено идти впереди всѣхъ но пути очищенія церкви и всего міра. Эта великая цѣль всегда была передъ глазами Савонаролы, и онъ, не зная ни своекорыстныхъ интересовъ, ни личностей, стремился къ одному — къ осуществленію своей возвышенной цѣли.

Сила и могущество народной партіи были очевидны. Партія Медичи, понимая хорошо, что она слишкомъ слаба, чтобъ восторжествовать, рѣшилась поддержать народную партію, боясь, что, въ случаѣ неудачи послѣдней, возьмутъ верхъ ихъ заклятые враги — такъ называемая партія Arrabiati. Прикинуться друзьями народа было для нихъ самымъ выгоднымъ. Вопервыхъ, они будутъ находиться въ безопасности; вовторыхъ, пользуясь глупостью народа и искренностью его защитниковъ, они будутъ на свободѣ вести интриги и воспользуются первою удобною минутою, для возвращенія снова своихъ покровителей, Медичи. Для окончательнаго принятія новой политики и собрались всѣ.знатнѣйшіе представители этой партіи въ саду Ручелаи.

Видное мѣсто между ними занималъ Тито Мелема. Въ послѣднее время онъ предался весь политикѣ. Онъ сознавалъ, что семейная жизнь для него кончена съ той роковой минуты, когда онъ признался Ромолѣ въ продажѣ библіотеки. Никакія слова, никакія ласки съ его стороны не могли заставить ее перемѣнить свое холодное обращеніе съ нимъ; она, казалось, потеряла всякую способность слушать его, даже смотрѣть на него. Видя, какъ тщетны всѣ его усилія, Тито началъ уже считать обиженнымъ себя, а не Ронолу; притомъ общественная жизнь принимала въ его глазахъ все болѣе и болѣе прелести. Итакъ, побуждаемый семейными непріятностями и честолюбивыми замыслами, Тито вступилъ на скользкій путь политической дѣятельности. Мы видѣли, съ какимъ успѣхомъ онъ морочилъ народъ на площади Дуомо, и съ этой минуты почувствовалъ въ себѣ силу управлять людьми. Тито вздумалъ воспользоваться удобными, случаемъ хаотическаго состоянія Флоренціи и достигнуть власти и могущества. Онъ ревностно принялся за дѣло, и для скорѣйшаго успѣха умѣлъ втереться и сдѣлаться нужными, человѣкомъ для всѣхъ трехъ партій. Ему въ этомъ много помогло его иностранное происхожденіе и полное отсутствіе всякихъ убѣжденій. Каждая изъ партій, полагавшая его своимъ слугою, была въ сущности въ его рукахъ. Съ удивительною ловкостью игралъ онъ въ эту тройную игру, готовый выдать народную партію приверженцамъ Медичи, приверженцевъ Медичи — партіи Аррабіяти, только чтобъ достичь своихъ честолюбивыхъ цѣлей.

Болѣе всѣхъ разсчитывала на него партія Медичи, такъ-какъ онъ началъ свое поприще въ ея рядахъ и къ тому же держался ея болѣе открыто. Его умъ и ловкость были чрезвычайно цѣнимы, особливо при слѣпой увѣренности, что онъ входилъ въ сношенія съ противными партіями только для интересовъ Медичи. Поэтому, когда понадобилось послать довѣреннаго человѣка съ секретнымъ порученіемъ къ Медичи въ Римъ, всѣ глаза обратились на Тито Мелема, и эта поѣздка была рѣшена на ужинѣ въ саду Ручелаи.

На другой день Тито объявилъ Ромолѣ о своей поѣздкѣ за нѣсколько минутъ.до отъѣзда. Онъ зналъ, что ему нечего отъ нея ожидать, кромѣ того, что она будетъ терпѣть молча все, что онъ скажетъ, все, что онъ сдѣлаетъ. Поцаловавъ ея руку — онъ уже не смѣлъ коснуться ея губъ — Тито поспѣшно вышелъ изъ комнаты. Ромола осталась неподвижна; эта неприступная холодность не покидала ее ни на минуту, со времени роковой сцены. Съ тѣхъ поръ прошло три недѣли, и въ этотъ самый день, 23-го декабря, увезенъ былъ послѣдній ящикъ библіотеки, столь драгоцѣнной для нея. Она сама присутствовала при укладкѣ всѣхъ вещей и передъ самымъ приходомъ Тито долго стояла на терасѣ дома, слѣдя за удалявшимися возами, уносившими съ собою всѣ завѣтныя надежды ея отца. Но впродолженіе этихъ долгихъ дней и ночей Ромола не предавалась отчаянію — нѣтъ, ея гордая натура проснулась и она обдумывала, какъ бы лучше исполнить свое твердое намѣреніе покинуть мужа. Да, она рѣшилась отторгнуть себя отъ ненавистнаго, презрѣннаго человѣка. Она чувствовала тѣмъ сильнѣе теперь отчужденіе отъ него, чѣмъ сильнѣе были нѣкогда ея любовь и довѣріе къ нему. Воспитанная въ строгихъ принципахъ древнихъ стоиковъ, Ромола, однако, не примѣняла ихъ къ жизни, ея поступки не соотвѣтствовали никакимъ неизмѣннымъ идеямъ или правиламъ — нѣтъ, она руководствовалась однимъ святымъ чувствомъ любви. Она не знала другой религіи, кромѣ любви и привязанности къ близкимъ. Во имя этой любви она готова была жертвовать всѣмъ, переносить все для дорогаго отца, для дорогаго мужа. Она чувствовала себя сильной, способной на все, но только до тѣхъ поръ, пока ее поддерживала любовь. Жизнь безъ любви была ей непостижима. И теперь, въ ту страшную минуту, когда любовь ея была обманута и разбита навѣки, она могла только повиноваться инстинкту, повелѣвавшему ей бѣжать отъ человѣка, котораго она болѣе не побила. Она до сихъ поръ не преклонялась ни передъ чѣмъ, не признавала никакого долга, кромѣ долга, налагаемаго любовью и привязанностями. Исчезла любовь — исчезли и всѣ узы, связывавшія ее съ человѣкомъ, на котораго она теперь смотрѣть не могла безъ отвращенія. Рѣшившись покинуть мужа, Ромола обдумала и практическое выполненіе этаго плана. Со всею неопытностью и смѣлостью юной, гордой натуры, она рѣшилась отправиться къ ученѣйшей женщинѣ въ свѣтѣ — къ Кассандрѣ Феделе въ Венецію и спросить ее, какъ одинокой, ученой женщинѣ прокормить себя. Ее не пугали ни практическія трудности этого плана, ни смутная неопредѣленность его. Ея жизнь не можетъ быть счастливою, но по крайней мѣрѣ она не будетъ ни безчестной, ни подлой; она проведетъ остальные дни свои какъ стоикъ, она будетъ работать, и можетъ быть ея ученые труды спасутъ имя отца ея отъ забвенія. Такъ думала, такъ мечтала Ромола. Вѣдь она была еще ребёнокъ, эта несчастная женщина, которой жизнь стала такъ постыла и которой счастье навѣки поблекло.

Внезапный отъѣздъ Тито случился какъ нельзя болѣе кстати. У Ромолы все было уже готово, и она рѣшилась отправиться на другой день съ разсвѣтомъ. Она брала стараго слугу Массо съ собою до Болоньи, откуда онъ воротится съ письмами къ Тито и Бернардо дель-Неро, а она будетъ продолжать путь одна. Не успѣлъ еще уйти Тито, какъ она тотчасъ позвала Массо и, велѣвъ приготовить къ утру двухъ муловъ, заперлась въ своей комнатѣ.

Съ грустнымъ, мрачнымъ чувствомъ подошла Ромола къ своему комоду и отперла ящикъ. Въ немъ лежало ея подвѣнечное платье и вуаль. Слезы брызнули изъ ея глазъ при видѣ этихъ вещей; онѣ ей казались саваномъ, покрывавшимъ ея умершее счастье. Мысли ея перенеслись во времена полнаго, безоблачнаго счастія; снова она видѣла любимаго мужа, его чудные глаза, въ которыхъ еще не замѣтно было лжи, слышала снова дорогой голосъ, чувствовала необъяснимое блаженство сознавать, что самый близкій вамъ человѣкъ выше, лучше насъ самихъ.

Въ этомъ самомъ ящикѣ, подлѣ блестящаго, шелковаго платья, вышитаго золотомъ, лежалъ какой-то мрачный свертокъ. Ромола отерла глаза и взяла его въ руки. Прикосновеніе къ грубой, жесткой матеріи возвратило ее къ настоящему, въ которомъ навѣки исчезли любовь и счастье. Она развязала веревку и разостлала на столѣ сѣрое, саржевое платье сестры ордена св. Франциска, 3-го класса. Сестры этого ордена, жившія въ свѣтѣ, но посвятившія себя богоугоднымъ дѣламъ, въ народѣ назывались Пинцочерами. Она заранѣе приготовила себѣ этотъ костюмъ и тотчасъ его надѣла. Снявъ черное, шелковое платье, она всунула свои нѣжныя ручки въ толстые, грубые рукава, потомъ опоясалась веревкой, служившей ей вмѣсто кушака. Ея нѣжное тѣло терла, царапала эта веревка, эта жесткая матерія, но она радовалась этому ощущенію физической боли; она ненавидѣла, она презирала теперь то, что называютъ удовольствіемъ, что дѣлаетъ человѣка безчестнымъ, подлымъ себялюбцемъ. Потомъ, закинувъ назадъ свои волоса, она завязала ихъ узломъ на макушкѣ и покрыла голову чернымъ шелковымъ платкомъ, поверху же всего накинула монашескій башлыкъ. Кончивъ свой туалетъ, Ромола поспѣшно принялась за уборку своихъ вещей. Всѣ драгоцѣнныя бездѣлушки, оставшіяся отъ отца и матери, ихъ портреты — все это она уложила въ свою дорожную сумку; большія же вещи, которыхъ унести было невозможно, она сложила въ ящикъ вмѣстѣ съ своимъ подвѣнечнымъ платьемъ. Этотъ ящикъ она оставляла на память своему крестному отцу. Сколько горькихъ, тяжелыхъ мыслей толпилось въ ея головѣ, пока она перекладывала, пересматривала эти вещи, напоминавшія ей ея прошедшую жизнь, ея погибшее счастье. Наконецъ, все было уложено; оставалась только одна, послѣдняя вещь, которая связывала ее съ тѣмъ прошедшимъ, отъ котораго она навѣки отвертывалась. На ея рукѣ было обручальное кольцо; она хотѣла снять его и вдругъ остановилась. Она рѣшилась покинуть мужа, но сорвать съ своей руки этотъ внѣшній знакъ союза, уже разорваннаго въ ея глазахъ, ей казалось страшнымъ. Она чувствовала, что срывая это кольцо, она разрываетъ надвое свою жизнь. «Нѣтъ, нѣтъ! Этого не можетъ быть! воскликнула она наконецъ: — я ему не обязана повиноваться. Онъ подлецъ. Я презираю его; я бѣгу отъ него.» И сорвавъ кольцо, она швырнула его на столъ.

Теперь ей предстояло только написать письма, но свѣчка догорѣла и въ комнатѣ настала темнота. Надо было дожидаться разсвѣта; она кинулась въ кресла и предалась своимъ горькимъ думамъ. И вотъ, въ эту страшную, рѣшительную минуту ей живо вспомнилось свиданіе съ умиравшимъ братомъ, его пророческія слова. Дрожь пробѣжала по ея тѣлу. Неужели это было дѣйствительное пророчество? Неужели? Нѣтъ, что общаго имѣлъ какой-то сонъ, какой-то бредъ больнаго съ дѣйствительностью, съ ея живымъ горемъ. Это была одна случайность, одна слѣпая случайность. Несмотря на всю справедливость роковыхъ словъ, Ромола чувствовала, сознавала, что послушаться подобнаго предостереженія и покинуть въ то время горячо, любимаго человѣка было бы сумасшествіемъ. Она хотя и была обманута, но предпочла бы лучше повторить свою ошибку, чѣмъ повиноваться снамъ и видѣніямъ. Однако, несмотря на это, воспоминанія о братѣ страшно волновали ее. Она теперь желала бы узнать, что поддерживало Дино и святыхъ мучениковъ. Всѣ источники жизни изсякли для нея и она недоумѣвала, какой же это былъ источникъ, въ которомъ люди, покинувшіе все, находили силу и крѣпость. Въ эту минуту въ ушахъ ея раздались вдохновенныя слова Савонаролы, слышанныя ею въ соборѣ, и ею овладѣло какое-то невѣдомое влеченіе къ чему-то неизвѣстному. Но это продолжалось недолго; еще минута и она уже укоряла себя за то, что поддалась такимъ безсмысленнымъ впечатлѣніямъ. Въ подобной борьбѣ между мыслями и непонятными для нея чувствами Ромола, наконецъ, заснула.

При первыхъ лучахъ восходящаго солнца ее разбудилъ толчокъ въ дверь. Это былъ Массо, онъ пришелъ за дорожной сумкой. Ромола тотчасъ отправила его впередъ, обѣщая его догнать за городомъ. Заперевъ дверь за слугою, она подошла къ столу, на которомъ стоялъ ковчежецъ съ изображеніемъ торжества Вакха. Мы видѣли, что Тито, заперевъ въ него крестъ, оставленный Ромолѣ умирающимъ братомъ, хотѣлъ бросить ключъ въ Арно; но онъ забылъ его въ карманѣ своего платья, гдѣ Ромола его нашла и спрятала. Съ горечью и отвращеніемъ смотрѣла теперь Ромола на знакомые образы, казавшіеся ей злою насмѣшкою надъ теперешнимъ ея положеніемъ. Они не схоронили печали, но были маскою лжи. Глупая Аріадна! съ какою любовью смотрѣла она на это свѣтлое, улыбающееся лицо, словно читала въ немъ всю разгадку той страшной тайны, которую называютъ жизнью.

— Аріадна ужасно измѣнилась, прошептала Ромола. — Какъ странно глядѣла бы она теперь посреди розъ и винограда.

И она взглянула въ зеркало, но тотчасъ отвернулась съ невольнымъ трепетомъ. Увидѣвъ свое лицо въ монашескомъ башлыкѣ, она задрожала всѣмъ тѣломъ; ею овладѣлъ страхъ, чтобы она не поддалась какимъ нибудь суевѣрнымъ бреднямъ и не попала бы въ общество тѣхъ фанатичныхъ, вѣчно плачущихъ монахинь, которыхъ она презирала съ юности. Она поспѣшно отперла ковчежецъ, быстро схватила изъ него крестъ, продѣла его на тесемку и повѣсила себѣ на шею. «Это въ память Дино», успоконвала она себя.

Потомъ она сѣла и написала два письма. Въ первомъ она говорила:

"Тито, моя любовь къ вамъ умерла, и потому я навсегда умерла для васъ. Не старайтесь меня возвратить, не опирайтесь на законы, это не принесло бы вамъ счастья. Ромола, та Ромола, на которой вы женились, никогда не воротится къ вамъ. Мнѣ нечего вамъ объяснять, послѣ тѣхъ словъ, которыя у меня вырвались въ нашемъ послѣднемъ разговорѣ. Если вы думали, что это была скоропреходящая вспышка гнѣва, то вы ошиблись: мои слова были отголоскомъ страшной и вѣчной перемѣны къ вамъ.

«Я полагаю, что вы исполните мое желаніе, возвратить мое приданое крестному отцу, который мнѣ его подарилъ; кромѣ моего приданаго, въ томъ ящикѣ лежатъ портреты отца и матери и нѣкоторыя вещи, оставшіяся отъ нихъ».

Ромола свернула письмо, вложила въ него обручальное кольцо и надписала имя Тито. Второе письмо было къ Бернардо-дель-Неро:

"Милый крестный отецъ, еслибъ я могла вамъ принести какую нибудь пользу, то я не оставила бы Флоренціи. Но теперь я уѣхала. Не спрашивайте причины, побудившей меня къ этому. Если вы только любили моего отца, то помѣшайте меня отыскать. Я не могла выносить моей жизни во Флоренціи. Я не хочу никому сказать, почему. Помогите мнѣ схоронить мою горькую долю въ тайнѣ. Я просила, чтобъ вамъ отослали ящикъ съ моимъ приданымъ; когда вы откроете его, то узнаете, зачѣмъ я это сдѣлала. Отдайте, пожалуйста, Бригидѣ всѣ вещи, оставшіяся отъ моей матери, и скажите, что я прошу у ней прощенія въ томъ, что не простилась съ нею.

"Прощайте, мой второй отецъ. Самое отрадное для меня въ жизни вспоминать вашу любовь ко мнѣ и быть вамъ благодарной.

"Ромола."

Положивъ письма себѣ за пазуху, Ромола тихо, словно призракъ, спустилась по лѣстницѣ. Сердце ея сильно билось, но она твердо шагала по улицамъ, выбирая самые отдаленные закоулки, чтобы избѣжать всякихъ встрѣчъ. Наконецъ, она поровнялась съ воротами San-Gallo. Еще нѣсколько шаговъ — и она выйдетъ изъ Флоренціи, вступитъ въ новую жизнь — жизнь, полную одиночества, труда и терпѣнія, но за то жизнь вольную, свободную. Она нашла въ себѣ силу разорвать узы, которыми себя опутала въ слѣпой довѣрчивости къ людямъ. Что бы теперь съ ней ни случилось, она по крайней мѣрѣ не будетъ болѣе чувствовать на своей щекѣ дыханіе ненавистныхъ губъ, не будетъ болѣе чувствовать гнета презрѣннаго ума. Холодное зимнее утро, обнаженныя деревья, мрачныя горы — все это было ей любо, ей, навѣки отвернувшейся отъ красоты и счастія. Отойдя нѣсколько саженей отъ города, она взобралась на пригорокъ и невдалекѣ увидала Масео, тихо подвигавшагося съ своими мулами. Она остановилась и сѣла на камень, чтобъ перевести духъ отъ волненія. Она была одна и свободна. Все клонилось къ тому, чтобы вселить въ нее это чувство свободы и одиночества: ея бѣгство изъ знакомыхъ стѣнъ и улицъ; страшное разстояніе, отдѣлявшее ее отъ мужа, который теперь ѣхалъ въ совершенно противоположную сторону; утренняя тишина, дорога, извивавшаяся у ея ногъ и образовавшая какъ-бы заливъ между нею и мрачными горами. Впервые въ жизни почувствовала Ромола, что она одна передъ небомъ и землей, и нѣтъ человѣка, который бы могъ ей что-нибудь приказать.

— Ты Ромола де-Барди, жена Тито Мелема, вдругъ раздалось подъ самыми ея ушами.

Она знала этотъ голосъ, онъ не разъ уже заставлялъ ея душу содрогнуться; она знала его, поэтому она и не обернулась. Она сидѣла молча, вся дрожа отъ волненія, и сама негодуя на это волненіе. Что случилось? Одинъ изъ тѣхъ монаховъ, которыхъ она презирала, осмѣлился заговорить съ нею и вмѣшаться въ ея дѣло. Вотъ и все. А она была потрясена до глубины сердца; она чувствовала, словно судьба схватила ее въ свои когти.

— Ты бѣжишь изъ Флоренціи. Я имѣю отъ Бога повелѣніе остановить тебя. Тебѣ не дозволяется бѣжать.

Злоба закипѣла въ Ромолѣ при этихъ повелительныхъ словахъ. Она не хотѣла обернуться, она не хотѣла взглянуть на говорившаго; силу его взгляда она уже и такъ чувствовала.

— Какое право имѣете вы говорить со мною, или мѣшать мнѣ? сказала она, сидя неподвижно.

— Право небеснаго посла. Ты надѣла религіозную одежду, а мысли твои далеко нерелигіозныя. Ты хотѣла скрыть себя чужою одеждою, но мнѣ было дано свыше узнать тебя. Мнѣ было повѣдано, кто ты и что ты хочешь бѣжать отъ твоего долга, отъ обязанностей, назначенныхъ тебѣ Богомъ. Ты хочешь скрыть свое настоящее имя, свое положеніе въ свѣтѣ и избрать себѣ новое имя, новое положеніе. Ты хочешь повиноваться только своей воли. А я имѣю повелѣніе воротить тебя къ твоему долгу. Дочь моя, ты должна возвратиться назадъ.

Ромола съ каждымъ словомъ все болѣе и болѣе выходила изъ себя. Смутное сознаніе новаго, невѣдомаго ей чувства нерѣшительности увеличивало ея сопротивленіе и она твердо рѣшилась не выказывать никакихъ признаковъ покорности.

— Я не ворочусь, сказала она гнѣвно. — Я не признаю права поповъ и монаховъ вмѣшиваться въ мои дѣла. Вы не имѣете никакой власти надо мною.

— Я знаю… я знаю, ты воспитана въ презрѣніи къ покорности и послушанію. Но вѣдь не бѣдный монахъ хочетъ имѣть надъ тобою какую-то власть — нѣтъ, правда повелѣваетъ тебѣ. И ты не можешь отъ нея убѣжать. Или ты должна ее послушаться и она тебя будетъ руководить, или ты ослушаешься ея и она повиснетъ на тебѣ словно тяжелыя вериги и ты никогда ихъ не снимешь. Но ты послушаешься, дочь моя. Твой старый слуга приведетъ тотчасъ муловъ, я послалъ за нимъ своего товарища, и ты воротишься во Флоренцію.

Ромола вскочила; гнѣвъ и злоба блестѣли въ ея глазахъ, она встрѣтилась лицомъ къ лицу съ Савонаролою. Это былъ онъ; она была въ этотъ увѣрена и прежде. Они оба были одинаковаго роста и потому смотрѣли прямо другъ на друга. Она вскочила съ мѣста со словами злобы и ненависти на устахъ, но они замерли. Она встрѣтила спокойный взглядъ Фра Джироламо, и впечатлѣніе это было такъ ново, что ея злоба какъ-бы исчезла въ ту же секунду.

Ничего не было красиваго въ лицѣ Савонаролы; черты лица его были рѣзкія, но явно говорили о совершенномъ подчиненіи плоти духу.. Причина потрясающаго вліянія его взгляда на Ромолу было сознаніе, что этотъ человѣкъ интересовался ею, заботился о ней, безъ всякой корыстной мысли. Она впервые встрѣтила взглядъ, въ которомъ любовь къ ближнему выражалась, какъ вполнѣ сознанная обязанность. Ромола теперь чувствовала всю невозможность спорить съ нимъ о его нравѣ съ ней говорить. Она смотрѣла на него молча.

— Ты гордо заступаешься за свою свободу, дочь моя, сказать онъ: — но можетъ ли быть что подлѣе, какъ должникъ, считающій себя свободнымъ?

Въ этихъ словахъ слышался горькій упрекъ, и Ромола поблѣднѣла.

— И ты бѣжишь отъ своего долга, отъ долга гражданки Флоренціи, отъ долга жены. Ты отворачиваешься отъ своей судьбы и хочешь отыскать себѣ другую. Но развѣ люди могутъ избирать себѣ обязанности? Развѣ они могутъ выбирать себѣ отца и мать? Дочь моя, ты бѣжишь отъ лица божія въ пустыню.

Когда гнѣвъ и злоба исчезли изъ сердца Ромолы, въ ней заговорило сознаніе, что могла быть сила и въ покорности.

— Батюшка, вы не знаете, что побудило меня на этотъ шагъ, сказала она, все еще сопротивляясь вліянію Савонаролы, но уже съ уваженіемъ и съ тономъ мольбы. — Никто не знаетъ этихъ причинъ и никто не можетъ рѣшать за меня. Меня заставило такъ поступить великое горе. Я рѣшилась бѣжать, и убѣгу.

— Я знаю твое горе; мнѣ повѣдано свыше, что ты несчастлива съ мужемъ. Ты была въ моемъ присутствіи предостережена гласомъ небеснаго видѣнія отъ этого брака. Тогда ты законно могла освободиться отъ брачныхъ узъ. Но ты захотѣла связать себя этими узами, и теперь, разрывая ихъ, если даже ты не признаешь святости таинства, ты все же нарушаешь свое слово. Какъ же ты можешь жаловаться на что нибудь, когда ты нарушила самый основной законъ, поддерживающій довѣріе людей между собою, когда ты нарушила свое слово, данное передъ Богомъ и людьми? Такъ вотъ плоды твоего презрѣнія къ церкви! ты не видишь долга честнаго человѣка тамъ, гдѣ церковь видитъ кромѣ честности и религію.

Кровь прилила къ лицу Ромолы; она хотѣла говорить, но не могла: такъ потрясена она была словами Савонаролы, ставившаго ея на одну ногу съ Тито.

— И чтобъ нарушить свое слово, свой долгъ, ты бѣжишь изъ Флоренціи, къ которой тебя привязываютъ обязанности гражданки.

— Я бы никогда не оставила Флоренціи, съ трепетомъ произнесла Ромола: — когда бы у меня была хоть тѣнь возможности исполнить свои долгъ къ памяти отца.

— А ты не признаешь другихъ обязанностей, кромѣ обязанностей дочери къ отцу? Ты жила до сей поры во мракѣ. Ты жила съ людьми, смотрящими на жизнь издалека, занимающимися прошедшимъ, наполненнымъ ихъ собственными фантазіями, и презирающими настоящее. Конечно, тебя учили, что въ древности были женщины, которыя жили для блага республики; но ты никогда не чувствовала, что ты флорентинка и должна жить для Флоренціи. Если твой народъ гнетъ свою выю подъ игомъ, неужели ты отвернешься, а не постараешься облегчить его участь? Горе, нищета, голодъ царятъ на нашихъ улицахъ, а ты говоришь: «мнѣ какое дѣло. У меня свое горе, я бѣгу отсюда, чтобъ облегчить это горе!» Служители бога стремятся установить царство справедливости, мира и человѣколюбія, стремятся, чтобъ сто тысячъ твоихъ согражданъ управлялись праведно, а ты столько же думаешь о нихъ, какъ птица, направляющая свои полетъ въ тѣ страны, гдѣ пріятнѣе кормъ. И ты съ презрѣніемъ отзываешься о церкви. Точно, ты себялюбивая бѣглянка, незнающая ничего выше своего произвола; но ты гораздо ниже самой убогой флорентинки, воздымающей руки къ небу и просящей благословенія своему народу. Она чувствуетъ теплую любовь къ своимъ согражданамъ, она вѣритъ въ великое предназначеніе Флоренціи, она ждетъ и переноситъ все, сознавая вполнѣ, что обѣщанное благо велико, а она ничто.

— Я не шла на удовольствіе, сказала Ромола, подымая голову и стараясь оправдаться: — я шла на трудъ и терпѣніе. Я не ищу счастья, оно навѣки для меня исчезло.

— Ты ищешь одного исполненія своей воли, своей прихоти. Ты ищешь какого-то добра внѣ великаго закона, которому ты обязана повиноваться. Но какъ ты отыщешь это добро? Оно не находится по произволу, его нельзя выбрать. Нѣтъ, добро течетъ широкимъ потокомъ отъ подножія небеснаго престола, течетъ рядомъ съ стезею покорности и исполненія своего долга. Человѣкъ не можетъ выбирать себѣ обязанности. Ты можешь покинуть свои обязанности, желая избѣгнуть горя, присущаго ихъ исполненію. Но что же ты получишь въ замѣнъ? Горе безъ отраднаго сознанія, что исполняешь свои долгъ.

— Но еслибъ вы знали, воскликнула Ромола, смотря съ мольбою на Фра Джироламо: — еслибъ вы знали все… какъ невозможно было мнѣ перенести этого!…

— Дочь моя, у тебя виситъ на шеѣ что-то, сказалъ Савонарола: — вынь, и посмотри. Это — изображеніе великой жертвы, принесенной великимъ источникомъ любви для спасенія людей.

Ромола вздрогнула, ея воля теперь совершенно преклонилась передъ сильнѣйшею волею, передъ сильнѣшимъ убѣжденіемъ. Она выдернула изъ-за пазухи крестъ и съ трепетомъ посмотрѣла на него. Ее невольно поразила та страшная разница, которая отдѣляла ее прошедшее отъ настоящаго.

— Поступай по этому великому образцу, дочь моя. Принеси въ жертву свое горе, и когда въ пруди твоей вспыхнетъ пламя святой любви къ ближнимъ, ты не сочтешь, что эта жертва велика. Ты поступала до сихъ поръ гордо, словно ты была не одной крови со всѣми, но ты и не жила до сихъ поръ жизнью человѣка. Не зная обязанностей и долга, ты не лучше послѣдней твари. Прошла животная любовь, и ты осталась безъ любви, безъ закона, безъ религіи. Смотри же, сколько ниже ты простаго вѣрующаго христіанина, который поклоняется кресту и сознаетъ, что онъ часть того человѣчества, для спасенія котораго принесена великая жертва, что онъ самъ работникъ въ великомъ дѣлѣ спасенія рода человѣческаго. Еслибъ ты вѣровала, дочь моя, ты не бѣжала бы отъ страданій, не искала бы свободы беззаконной. Ты чувствовала бы, что Флоренція твоя родина, что сердце твое принадлежитъ ей; ты сознавала бы свои обязанности въ отношеніи ея. Если ты покинешь свое мѣсто, кто займетъ его? Ты должна быть на своемъ мѣстѣ и исполнять свою часть въ великой работѣ, которая волею Бога очиститъ Флоренцію и поставитъ ее руководящимъ свѣтиломъ для всѣхъ народовъ. Какъ! Земля кишитъ нечестіемъ, стонетъ отъ зла, свѣтъ борется съ могучимъ еще мракомъ, а ты говоришь: «Я не могу нести моихъ узъ, я ихъ разорву, я убѣгу отъ всѣхъ обязанностей». Дочь моя, всякая обязанность есть долгъ, а правда велитъ платить долги. Тщетно будешь скитаться ты по землѣ, ты будешь все дальше и дальше уходить отъ правды и добра.

Ромола сознавала, что идеи, проповѣдуемыя Савонаролою, были выше всѣхъ идей, которыя она когда нибудь слышала; но чувство сопротивленія было въ ней еще сильно.

— А какъ же Дино могъ быть правъ? Онъ тоже разорвалъ узы, связывавшія его. Онъ тоже покинулъ свои обязанности.

— Это было особое призваніе. Онъ долженъ былъ бѣжать, иначе онъ не достигъ бы высшей жизни.

— И я также, сказала Ромола съ какимъ-то страшнымъ усиліемъ, словно ее подвергали ужасной пыткѣ. — Отецъ, вы, можетъ быть, неправы.

— Дочь моя, спроси у своей совѣсти. Ты не имѣешь призванія своего брата. Ты — жена. Ты хочешь разорвать свои узы отъ злобы и прихоти, а не изъ стремленія къ высшей жизни. Высшая жизнь начинается для насъ тогда, когда мы подчиняемъ свою волю божественному закону. Это тебѣ кажется тяжело, но эта покорность вводитъ въ храмъ мудрости, свободы и блаженства. Символа, этой религіи передъ тобою. Но ты отшатнулась отъ нея, ты язычница, ты говоришь: «я слѣдую ученіямъ мудрецовъ, жившихъ до того времени, когда былъ распятъ назорейскій еврей!» Вотъ твой разумъ, и къ чему онъ привелъ. Ты не думаешь о своимъ ближнихъ, ты не думаешь о великомъ дѣлѣ, посредствомъ котораго Богъ очиститъ и возвеличитъ Флоренцію. И теперь, когда мечъ пронзилъ твою душу, ты хочешь бѣжать, не помышляя о нечестіи и страданіяхъ, наполняющихъ стогны твоего роднаго города. Ты не сознаешь, что ты должна работать, должна трудиться. Если нечестье царитъ во Флоренціи, то ты должна свѣтить нечестивымъ своей добродѣтелью; если раздаются вопли страданій, ты, понимающая теперь, что такое горе, должна утѣшать несчастныхъ. Любезная моему сердцу дочь моя, горе тебя посѣтило, чтобъ научить тебя новой религіи; символъ ея передъ тобою.

Въ умѣ Ромолы происходила страшная борьба. Она смутно сознавала, что она послушается Савонаролы и возвратится назадъ. Его слова служили какъ-бы отголоскомъ возникшаго въ ней отвращенія отъ удовольстівя и нѣги, и сочувствія къ страданіямъ и горю. Его слова внесли въ ея жизнь новое условіе, и она не могла продолжать свой путь, не обращая на это вниманія. Однако, она съ трепетомъ отворачивалась отъ этого, подобно человѣку, который ясно видитъ, что путь, по которому ему слѣдуетъ идти, залитъ горящею лавой. Инстинктивное отвращеніе воротиться къ мужу возродило въ ней новыя сомнѣнія. Она отвернулась отъ Савонаролы и стояла неподвижно нѣсколько минутъ съ опущенными руками, словно мраморная статуя. Наконецъ, она сказала, едва слышно, вперивъ глаза въ землю.

— Мой мужъ… Онъ не… Я его не люблю!…

— Дочь моя, есть любовь гораздо выше. Бракъ не есть только плотскій союзъ для плотскаго удовольствія. Смотри, къ чему тебя привела эта мысль. Ты бы не скрывалась въ чужомъ платьѣ, не бѣжала бы отъ своего долга, еслибъ ты вѣрила, что бракъ — священное таинство и расторгнуть его можетъ только одинъ Богъ. Дочь моя, жизнь человѣка не есть песчинка, летающая по прихоти вѣтра. Твой мужъ не преступникъ?

Ромола вспыхнула.

— Боже избави! воскликнула она. — Нѣтъ, я ни въ чемъ его не обвиняю.

— Я не полагалъ, чтобъ онъ былъ преступникъ; но я хотѣлъ сказать, что еслибъ онъ и былъ преступникомъ, то твое мѣсто подлѣ него въ тюрьмѣ. Дочь моя, если тебѣ суждено нести крестъ какъ женѣ, неси его. Ты можешь сказать: «Я покину мужа»; но ты не можешь перестать быть его женою.

— Да, если… О! какъ могла я стерпѣть… начала-было Ромола, и остановилась.

— Принеси, дочь моя, свое супружеское горе въ жертву великому дѣлу, которое освободитъ міръ отъ горя и грѣха. И можетъ быть, намъ выпадетъ блаженство умереть за это святое дѣло, умирать ежедневно, распиная нашу волю, умереть окончательно, положивъ на алтарь наше презрѣнное тѣло. Дочь моя, ты — дитя Флоренціи; исполни твой долгъ. Живи для Флоренціи, для твоего народа, неси безропотно горе и страданіе. Мечъ остеръ — я знаю, я знаю — онъ глубоко терзаетъ нѣжную плоть. Края чаши горьки, но блаженство въ самой чашѣ, и тому, кто испилъ ее — вся жизнь, весь міръ кажется презрѣннымъ вздоромъ. Пойдемъ, дочь моя, куда зоветъ тебя долгъ твой.

Пока Савопарола говорилъ, съ возрастающимъ жаромъ и пылающими глазами, Ромола чувствовала, что ею овладѣло, ею движетъ его пламенная вѣра. Холодныя сомнѣнія исчезли; ея воля преклонилась передъ чѣмъ-то неизмѣримо высокимъ, она почувствовала въ себѣ невѣдомую силу и тихимъ шепотомъ мольбы произнесла:

— Отецъ, научи меня, научи меня! Я пойду назадъ!

Она упала почти безъ чувствъ къ его ногамъ. Онъ молча простеръ свои руки надъ нею, но не могъ произнесть ни слова.

Черезъ нѣсколько времени юная пинцонера торопливо пробиралась по улицѣ Барди. Возвратясь домой, Ромола вошла въ свою комнату, сняла съ себя монашескую рясу, надѣла свое обыкновенное черное платье, разорвала письма и убрала свои драгоцѣнности. Вмѣсто того, чтобъ предпринять далекое, тревожное путешествіе, ей пришлось сидѣть въ своей комнатѣ. Она была одна. Она сознавала свое одиночество, но мужество не покидало ее, такъ какъ не покидаетъ мужество золотоискателя, нашедшаго новую золотоносную жилу. Она начинала жизнь съизнова и всю свою энергію, всю свою силу посвятила на подвигъ самопожертвованія.

Снѣгъ билъ хлопьями въ окна и ничто не нарушало во весь этотъ день внѣшняго однообразія ея одинокого существованія. Но не было дня во всей жизни Ромолы памятнѣе для нея этого кануна Рождества 1494-го года.

IX.

Прошло два года, и пророчество Савонаролы, что Богъ взялъ Флоренцію подъ свое особое покровительство, далеко не подтверждалось событіями.

Французскій король, перешедшій Альпы какъ избавитель Италіи и покорившій безъ всякаго труда Неаполь, возвратился уже съ годъ во Францію и, казалось, нимало не намѣревался исполнить своего обѣщанія вторично посѣтить Италію и очистить церковь отъ нечестія. Противъ него составилась святая лига подъ предводительствомъ папы Александра Борджіа, чтобъ изгнать варваровъ, еще содержавшихъ гарнизоны въ неаполитанскихъ крѣпостяхъ. Цѣль, казалось, патріотическая, но въ сущности, святая лига походила очень на союзъ волковъ, хотѣвшихъ прогнать всѣхъ чужихъ звѣрей и потомъ уже раздѣлить между собою добычу. На Флоренцію же смотрѣли въ этомъ союзѣ скорѣе какъ на добычу, чѣмъ какъ на собрата волка. Поэтому одна Флоренція изъ большихъ итальянскихъ городовъ, отказалась присоединиться къ лигѣ и держалась попрежнему французскаго союза. Но ей дорого это стоило. Возставшая противъ нея Пиза нашла теперь себѣ защитниковъ въ Венеціи, Миланѣ и особливо въ германскомъ императорѣ Максимиліанѣ, который намѣревался овладѣть портомъ Ливурно, въ то время какъ вся береговая страна была блокируема венеціанскими и генуэзскими кораблями. И если же Ливурно нападетъ въ руки врага, горе Флоренціи! Если этотъ единственный пунктъ сообщенія съ моремъ у нея будетъ отнятъ, то окруженная со стороны суши недоброжелательствомъ папы и завистью мелкихъ государствъ, несчастная республика ни откуда не можетъ ожидать помощи. Но этого мало; вмѣстѣ съ врагами земными, казалось, и небо возстало противъ избраннаго города — и страшный бичъ божій — голодъ свирѣпствовалъ въ стѣнахъ его.

Въ эти тяжелые, тяжкіе дни, флорентинское правительство, состоявшее большею частью изъ учениковъ Савонаролы, не унывало, а энергически встрѣчало всѣ потери и пораженія, искусно собирало деньги и солдатъ, ведя въ то же время и дипломатическіе переговоры съ врагами. Конечно, несмотря на удивительную дѣятельность и энергію правительства, было много недовольныхъ, особливо роптали на него за то, что когда открылся голодъ въ странѣ, оно не закрыло, по старому обычаю, воротъ Флоренціи для. Жителей другихъ городовъ и деревень, стекавшихся толпами въ столицу. Чѣмъ отчаяннѣе становилось положеніе, тѣмъ громче и громче раздавались ропотъ и вопли. Къ довершенію же всего, и къ вящему затрудненію правительства, Фра-Джироламо уже мѣсяца полтора не проповѣдовалъ въ Сан-Марко, повинуясь волѣ святаго отца. Но наконецъ, когда въ концѣ октября пришло страшное извѣстіе, что противные вѣтры отогнали отъ берега французскіе корабли съ войскомъ, оружіемъ и, главное, съ хлѣбомъ, то синьйорія, видя необходимость, чтобъ вдохновенный голосъ пророка поддержалъ ослабѣвавшія силы народа, потребовала отъ Савонаролы, чтобы онъ снова вошелъ на каѳедру, несмотря на напскій запретъ. И Савонарола появился передъ голодной, недовольной толпой, и снова подъ сводами Сан-Марко раздалась его пламенная, воодушевляющая рѣчь. Онъ говорилъ, что надо ждать, что надо терпѣть и Богъ, конечно, пошлетъ помощь своему избранному народу. Это была смѣлая рѣчь; вдохновенный пророкъ соглашался, чтобъ его лишили духовнаго сана, въ случаѣ, если флорентинцы будутъ терпѣливо и неустанно исполнять свои религіозныя и гражданскія обязанности, и Богъ не спасетъ ихъ отъ гибели.

Два дня послѣ этой проповѣди, 20-го ноября 1496-ro года, назначена была религіозная процесія, для умилостивленія божественнаго промыслителя. Всѣ монашескіе ордена, городскія власти и корнораціи съ знаменами и хоругвями отправились за чудотворной иконой Мадонны въ сосѣднее мѣстечко Импрунетту, откуда должны были пронести ее въ торжественномъ шествіи по всему городу. Эта икона, по словамъ преданій не разъ спасала Флоренцію отъ голода, наводненій, чумы и вражеской осады. Но еще Мадонна не вступила въ городъ, когда солнце взошло и освѣтило грустную картину страданій и отчаянія. Чума слѣдовала уже по стопамъ голода, и нетолько всѣ больницы были полны несчастными, но и дворы частныхъ лицъ превратились въ временные госпитали, и все-таки больные и умирающіе еще валялись по улицамъ. И въ это утро, какъ всегда, монахи съ носилками собирали умершіе трупы, и нѣжныя женщины, самыхъ лучшихъ семействъ, въ простенькихъ платьяхъ, спѣшили отъ одного госпиталя къ другому. Между этими ангелами-хранителями несчастныхъ, намъ нетрудно узнать и Ромолу. Одѣтая въ простое черное саржевое платье, въ черномъ башлыкѣ, скрывавшемъ почти совсѣмъ ея золотистые волоса, Ромола спѣшила изъ больницы Сан-Матео домой, чтобы посмотрѣть и накормить дѣтей и женщинъ, которыхъ она пріютила у себя. На дорогѣ она встрѣтила святую икону и должна была остановиться, чтобы пропустить процесію.

— Донна Ромола, сказалъ купецъ, у лавки которой она остановилась: — вы устанете стоять; рядомъ живетъ ди Іанъ Фантони, онъ очень будетъ радъ вамъ уступить мѣсто у окошка. Онъ любитъ Бога и Фрате столько же, сколько и вы. Его домъ — вашъ домъ.

Ромола молча вошла но лѣстницѣ; ее встрѣтила толстая женщина съ тремя дѣтьми, одѣтыми какъ простыя піяноны, и съ низкими поклонами провела ее къ окошку, откуда она могла видѣть всю процесію. Ромола уже привыкла къ этому уваженію и почету отъ согражданъ, видѣвшихъ ее постоянно то въ соборѣ, то въ исполненіи ея святыхъ обязанностей на улицахъ города. Она была скорѣе у себя, когда была на этихъ улицахъ, гдѣ на каждомъ шагу ее встрѣчали взгляды, полные любви и благодарности, чѣмъ дома, гдѣ она проводила цѣлые часы въ горькомъ уединеніи.

Тихо и медленно подвигалась процесія. Впереди шли различныя братства монаховъ: бенедиктинцы, францисканцы, августинцы, кармелиты, сервиты и, наконецъ, доминиканцы. Въ длинномъ ряду этихъ братьевъ, глаза всѣхъ присутствующихъ устремились на одного монаха, въ рясѣ болѣе изношенной, чѣмъ у всѣхъ другихъ. Лицо этого человѣка, быть можетъ, не обратило бы на себя вниманія чужестранца, повидавшаго его въ Дуомо, гдѣ лицо это преображалось внутреннимъ пламенемъ вдохновенія. Не успѣлъ появиться Савонарола, какъ настала гробовая тишина и только тамъ и сямъ слышался сдержанный ропотъ, въ которомъ странно мѣшались проклятія и благословенія. Ученики Савонаролы, стоявшіе въ первыхъ рядахъ толпы, услыхавъ недружелюбные возгласы, упали на колѣна, и словно электрическая искра пролетѣла по всѣмъ улицамъ и толпа преклонилась предъ своимъ пророкомъ. Тогда враги его стали выражать свое недоброжелательство гораздо рѣзче, и у воротъ Санта-Маріи Ромола видѣла, какъ одинъ человѣкъ изъ верхняго этажа плюнулъ на вдохновенную голову великаго учителя.

И снова потянулись ордена монаховъ, городскія власти, корпораціи, наконецъ опять показалось духовенство и святая чудотворная икона, скрытая въ великолѣпномъ ковчегѣ. Передъ нею не несли, какъ всегда, богатыхъ и дорогихъ приношеній. Савонарола запретилъ приносить дары, запретилъ даже зажигать свѣчи, а велѣлъ воздвигнуть на перекресткахъ алтари и туда складывать пожертвованія для несчастныхъ.

— Конечно, говорилъ онъ: — святая Богородица, скрытая въ ковчегѣ, болѣе заботится о голодномъ несчастномъ народѣ, чѣмъ о приношеніяхъ и свѣчахъ. Флоренція сдѣлала все, что могла, и теперь должна ждать небесной помощи.

И помощь эта пришла раньше, чѣмъ кто ожидалъ. Еще процесія не кончилнась и еще медленно подвигались гонфалоньеръ и синьйорія, какъ толпа заколыхалась и зашумѣла. Всѣ взгляды были устремлены назадъ. По мосту скакалъ всадникъ на бѣломъ конѣ съ открытою головою и оливковою вѣтвью въ рукахъ. Это былъ вѣстникъ спасенія! Толпа рванулась къ нему навстрѣчу, шествіе остановилось, и черезъ нѣсколько минутъ нашъ знакомецъ Тито Мелема объявилъ синьйоріи, что вѣтеръ перемѣнился и французскіе корабли съ войскомъ и хлѣбомъ вошли благополучно въ ливурискій портъ.

Не успѣлъ онъ еще кончить своей рѣчи, какъ слова его повторились сотни, тысячи разъ по площадямъ, по улицамъ Флоренціи, и страшный, громкій кликъ радости и торжества раздался въ воздухѣ. Какъ эхо повторился онъ но всему городу. Долго стояла процесія, какъ-бы пораженная; гонфалоньеръ и всѣ пріоры невольнымъ движеніемъ сняли свои шляпы и преклонились передъ внезапнымъ спасеніемъ, которое всѣ приписали сверхъестественному вмѣшательству провидѣнія.

Черезъ нѣсколько минутъ, процесія потянулась къ собору и Ромола поспѣшила домой. Отворивъ калитку во внутренній дворъ, гдѣ на соломѣ лежали несчастные, призрѣнные ею, Ромола подняла свой башлыкъ, чтобъ ее лучше видѣли, и громкимъ радостнымъ голосомъ объявила отрадную вѣсть. Всѣ женщины и дѣти приподнялись, жадно прислушиваясь къ торжественному звону колоколовъ, объявлявшихъ всему городу общую радость. Дѣти тотчасъ окружили Ромолу; она сѣла на солому между ними, и малютки то взбирались къ ней на колѣни, то ласкали ея волоса, то заглядывали въ корзинку, въ которой она разносила кушанье. «Да будетъ прославлено имя святой Дѣвы!» — «Это крестный ходъ сдѣлалъ!» — «Богородица взмилостивилась надъ нами!» раздавалось со всѣхъ сторонъ.

Наконецъ Ромола встала и сказавъ: «Я скоро принесу обѣдъ», пошла въ домъ.

— Да благословитъ тебя Богъ, Мадонна! произнесли несчастные тѣмъ же почти благоговѣйнымъ тономъ, съ которымъ они, за минуту передъ тѣмъ, славословили и благодарили невидимую Мадонну.

Сладостны были для Ромолы эти благословенія. Она не имѣла расположенія къ ухаживанію за больными и къ одѣванію полунагихъ нищихъ, какъ иныя женщины, которымъ просто нравится это занятіе болѣе другихъ. Съ юности она не привыкла къ женскимъ занятіямъ, и потому они показались бы ей тягостными, еслибъ ее не поддерживало внутреннее пламя убѣжденія. Это была единственная для нея свѣтлая тропинка, тутъ только исчезали всѣ сомнѣнія. Если пропасть, разверзавшаяся все шире и шире между нею и Тито, возбуждала въ ней сомнѣніе, не ложенъ ли тотъ долгъ, которому она старалась остаться вѣрною, или если она выносила изъ разговоровъ съ учениками Савонаролы горькое убѣжденіе въ узкости ихъ взгляда и начинала питать къ нимъ старинное презрѣніе — то въ эти минуты она находила поддержку въ исполненіи своихъ новыхъ обязанностей. Она могла сомнѣваться во всемъ остальномъ, но помощь, подаваемая ею своимъ согражданамъ, вполнѣ убѣждала ее, что Фра Джироламо былъ правъ, заставивъ ее воротиться. Флоренція нуждалась въ ней, и чѣмъ болѣе собственное горе давило ее, тѣмъ большимъ утѣшеніемъ служило ей воспоминаніе о томъ, сколькимъ она усладила жизнь въ эти два послѣдніе года. Ея пламенная натура, неимѣвшая болѣе исхода въ нѣжной привязанности къ отцу или мужу, вся теперь вылилась въ горячемъ сочувствіи ко всѣмъ людямъ вообще. Она перестала думать, что могла бы быть счастлива, перестала думать вообще о счастьѣ, и только жаждала усладить горе несчастныхъ, накормить голодныхъ, пріютить бездомныхъ скитальцевъ. Ея энтузіазмъ постоянно поддерживался и усиливался вліяніемъ Савонаролы. Его пламенная ненависть ко злу и притѣсненію въ церкви и государствѣ возбудила въ ней такое же горячее чувство. Его старанія ввести во Флоренціи свободное и справедливое правленіе и постоянное стремленіе къ всеобщему возрожденію отъ нечестія пробудили въ ней новое пониманіе великой драмы человѣческаго бытія. Благодаря ежедневнымъ столкновеніямъ съ несчастными согражданами, нуждавшимися въ ея помощи, сознаніе это изъ отвлеченнаго чувства перешло въ опредѣленную, самоотверженную дѣятельность. Она мало думала о Догматахъ и отворачивалась отъ близкаго разсмотрѣнія пророчествъ Савонаролы, о карѣ божіей и обновленіи церкви и всего міра. Она подчинила свои умъ его уму и вступила въ союзъ съ церковью, потому только, что тутъ нашла удовлетвореніе своимъ нравственнымъ потребностямъ. Голосъ Фра Джироламо пробудилъ въ ея умѣ сознаніе, что можно жить и не для собственнаго удовольствія, не для одной любви. Но для поддержанія этого сознанія мало было ея собственныхъ силъ: необходима была внѣшняя поддержка и эту-то поддержку она искала въ смиренномъ исполненіи всѣхъ требованіи церкви. Главная цѣль Ромолы была не разрѣшить спорные религіозные вопросы, а поддержать пламя самоотверженія, благодаря чему, жизнь, полная горя, могла быть, однако, жизнью любви и добрыхъ дѣлъ.

Ея вѣра въ Савонаролу, какъ въ высшую натуру, придавала ей болѣе всего силы. И эту вѣру нельзя было легко потрясти. Ромола такъ глубоко сочувствовала великой дѣятельности Савонаролы, что слушала терпѣливо всѣ его пророчества, въ которыхъ выражалась его пламенная вѣра. Душа человѣка не одинока, пока есть человѣкъ, въ котораго она вѣритъ, котораго она уважаетъ. Вѣра Ромолы въ Савонаролу была ея путеводною нитью, и лишись она этой нити, никакая твердость почвы не удержитъ ее отъ паденія.

Мы уже видѣли, какъ въ это памятное утро Тито Мелема явился вѣстникомъ спасенія для Флоренціи. Онъ узналъ радостную вѣсть, возвращаясь изъ Пизы, куда ѣздилъ по тайному порученію синьоріи, для проложенія дороги открытому посольству, которое собирались отправить для мирнаго соглашенія съ императоромъ Максимиліаномъ и лигою. Онъ исполнилъ свое порученіе съ такимъ удивительнымъ искусствомъ и дипломатическимъ талантомъ, что когда онъ ясно и опредѣлительно отдалъ отчетъ въ своемъ путешествіи синьоріи, то даже Бернардо-дель-Перо не могъ не выразить громко своего восторга. Но не въ исполненіи этого порученія правительства заключалась вся цѣль поѣздки Тито. Онъ тутъ, какъ и всегда, игралъ двойную роль. Онъ привезъ съ собою письма къ Савонаролѣ. Письма эти были поддѣльныя и заготовлены партіею «Conipagnacci», или веселыхъ товарищей. Партія эта состояла изъ молодыхъ аристократовъ, преданныхъ веселью и разврату. Враги Медичи, враги народа и особливо Савонаролы, они, подъ предводительствомъ грубаго, развратнаго Дольфо Спини, составили вооруженную шайку молодцовъ, одѣвавшихся пестро и предававшихся всякаго рода удовольствіямъ, въ оппозицію піетистамъ, сторонникамъ Савонаролы, грозившимъ вскорѣ сдѣлать жизнь невыносимою. Эта-то партія рѣшилась хитростью отдѣлаться отъ ненавистнаго илъ человѣка. Для этой цѣли и были составлены поддѣльныя письма къ Савонаролѣ, въ которыхъ будто бы неаполитанскій кардиналъ, всего болѣе заступавшійся за Фрате въ Римѣ, проситъ его выѣхать къ нему на встрѣчу на другой день миль за пять отъ города, такъ-какъ онъ, по извѣстнымъ причинамъ, не хотѣлъ въѣзжать во Флоренцію. Планъ заговорщиковъ состоялъ въ томъ, что Дольфо Спини съ своими товарищами нападутъ на Савонаролу, захватятъ его и передадутъ отряду миланской конницы, ожидающей ихъ невдалекѣ; тѣ же въ свою очередь доставятъ Фра-Джироламо въ Римъ.

Отдавая письма лично Савонаролѣ, Тито съ удивительною тонкостью далъ понять намеками, что если его предположенія справедливы и въ письмахъ дѣйствительно упоминалось о свиданіи за городскими воротами, то онъ совѣтуетъ Фрате просить у синьоріи вооруженный конвой, обѣщая самъ устроить это дѣло самымъ секретнымъ образомъ. Но Савонарола отвѣчалъ, что это невозможно, что вооруженный конвой уничтожалъ всякую возможность удержать свиданіе въ тайнѣ. Онъ говорилъ съ жаромъ, глаза его сверкали, и Тито понялъ, что онъ намѣренъ рѣшиться на этотъ рискъ.

Тито собственно немного заботился о результатѣ этого предпріятія; онъ устроилъ дѣло такъ ловко, что какой бы ни вышелъ результатъ, онъ все-таки оставался въ выигрышѣ. Какая партія ни восторжествуетъ, онъ былъ увѣренъ, что получитъ покровительство и большія суммы денегъ. Если Савонарола попадетъ въ западню, то ему предстояли дорогіе брильянты и высокое покровительство папы; если же это дѣло не удастся, то хитрая политика Тито утвердила его положеніе въ глазахъ Савонаролы и Спини; въ то же время чѣмъ болѣе онъ будетъ пользоваться довѣріемъ этихъ людей, тѣмъ болѣе полезнымъ агентомъ будетъ его считать партія Медичи.

Обдѣлавъ такимъ образомъ это дѣло, Тито возвращался вечеромъ домой, очень довольный собой, когда у самыхъ воротъ монастыря Сан-Марко встрѣтилъ Ромолу, шедшую съ Массо изъ монастырской больницы, которую она посѣтила во второй разъ. Онъ почти еще не видалъ Ромолы и потому предложилъ тотчасъ проводить ее домой. Онъ всегда оказывалъ ей такое офиціальное вниманіе, когда того требовали обстоятельства. Тито и Ромола никогда не спорили между собою, никогда не противорѣчили другъ другу. Они слишкомъ были разъединены въ своей семейной жизни, чтобы имѣть столкновенія, которыя часто имѣютъ результатомъ полное соглашеніе. Они толковали между собою обо всемъ, объ общественныхъ и домашнихъ дѣлахъ, но придерживались извѣстной рутины. Если Тито нужно было угостить своихъ друзей ужиномъ, Ромола заботилась, чтобы все было въ порядкѣ, а Тито съ своей стороны предоставлялъ ей совершенную свободу въ ея дѣйствіяхъ. Онъ принималъ ея помощь, когда она предлагала ему переписывать бумаги или сдѣлать выписки, и въ свою очередь помогалъ ей денежными средствами въ ея добрыхъ дѣлахъ. Однако, онъ постоянно избѣгалъ ея общества, увѣряя всѣхъ, что она предпочитаетъ уединеніе. Въ первомъ порывѣ энергіи, послѣ возвращенія изъ бѣгства, Ромола сдѣлала нѣсколько скромныхъ попытокъ придти къ откровеннымъ, искреннимъ отношеніямъ съ мужемъ. Для нея подобныя отношенія могли быть только достигнуты открытымъ объясненіемъ обстоятельствъ, ихъ разъединившихъ. Тито же могло спасти отъ совершеннаго отчужденія отъ нея только возвращеніе ея нѣжности, которое говорило бы, что все забыто. Онъ не желалъ вовсе объясненія — онъ чувствовалъ, что оно совершенно невозможно — онъ желалъ только, чтобъ Ромола снова любила его и ласкала. А любовь была невозможна для Ромолы. Она могла быть смиренна и послушна, она могла заглушать въ себѣ всякій зародышъ отвращенія къ нему, но представляться нѣжной для нея было невозможно. Она чувствовала и сознавала, что между ею и мужемъ существуетъ полное и вѣчное отчужденіе.

Поэтому неудивительно, что Тито очень заботливо скрывалъ отъ Ромолы свои тайны. Въ отношеніи своей политической дѣятельности онъ старался увѣрить ее, что считалъ дѣло Медичи проиграннымъ, и потому основываясь на практическомъ соображеніи, равно какъ и на теоретическомъ, онъ служилъ народному правительству, которому она теперь такъ сочувствовала. Но она, несмотря на его увѣренія, не могла не безпокоиться объ его отношеніяхъ къ Сан-Марко. Ее мучилъ страхъ увидѣть улику, которая бы возбудила ея подозрѣнія, и страхъ, чтобъ не случилось какого несчастія, которое она, при большемъ вниманіи, могла бы предупредить.

Итакъ, идя съ Ромолою домой, Тито весело разсказывалъ ей о видѣнномъ имъ въ Пизѣ, какъ вдругъ на встрѣчу имъ попалась ватага campagnacci, подъ предводительствомъ Спини. На свѣтѣ не было человѣка, котораго бы онъ въ эту минуту желалъ менѣе встрѣтить какъ Спини, который вѣроятно былъ пьянъ и потому проговорится при Ромолѣ о завтрашнемъ планѣ. Такъ и случилось. Спини не замѣтилъ Ромолы, которая была въ тѣни, и, ударивъ Тито по плечу, воскликнулъ своимъ грубымъ голосомъ:

— Ну, что завтрашняя травля? Что лысая птица-та полетитъ? Приготовлять соколовъ, что ли?

Положеніе Тито было самое отчаянное: съ одной стороны, если онъ зажметъ ротъ Спини, то этимъ только возбудитъ еще болѣе подозрѣніе Ромолы; если же онъ отвѣтитъ грубо, то пьяный и горячій compagnaccio, чего добраго, не пойметъ въ чемъ дѣло и полѣзетъ въ драку. Потому, сжавъ руку Ромолы, какъ-бы давая ей этимъ понять, что онъ притворяется, Тито сказалъ добродушно:

— Да, Дольфо, приготовляйся. Но не труби въ трубы.

— Не бойся, отвѣчалъ Спини, нѣсколько обидясь: — меня учить нечего. Я знаю, гдѣ у дьявола хвостъ не хуже твоего. Ну, а что онъ попался совсѣмъ на удочку? Хотя онъ и пророкъ, а не пронюхалъ западни.

— Ни мало, попался совсѣмъ, сказалъ Тито, и, желая скорѣе отдѣлаться отъ опаснаго своего товарища, прибавилъ: — А! вонъ несутъ мертвеца. Чума, говорятъ, очень распространилась въ послѣднее время.

Слова эти подѣйствовали на Сннно, страшно боявшагося чумы, и онъ быстро удалился. Тогда Тито, повернувшись къ Ромолѣ, спокойно сказалъ:

— Не бойся словъ этого бестіи. Пойдемъ.

— Я не пойду ни шагу, произнесла Ромола дрожащимъ голосомъ: — скажи мнѣ всю правду. Скажи въ этотъ разъ всю правду. Это и для васъ будетъ лучше.

— Зачѣмъ мнѣ говорить что ни будь кромѣ правды, моя сердитая святая? отвѣчалъ Тито съ легкимъ оттѣнкомъ презрѣнія: — и правда для тебя очень радостная. Такъ-какъ я знаю заговоръ Спини, то могу предупредить Фрате.

— Въ чемъ состоитъ заговоръ? Они хотятъ привлечь его за городъ и убить?

— Нѣтъ, его только хотятъ препроводить въ Римъ; но я служу народному правительству и присутствіе Фрате здѣсь необходимо, потому я помѣшаю его отправленію. Ты можешь спать сегодня совершенно спокойно.

— Вы это напрасно говорите. Я вамъ не вѣрю, сказала Ромола, послѣ минутнаго молчанія.

Онъ только пожалъ плечами; онъ начиналъ мало по малу питать сильную непріязнь къ женѣ.

— Если Фрате оставитъ городъ, если съ нимъ что нибудь случится, продолжала Ромола рѣшительнымъ и гнѣвнымъ тономъ: — то я объявлю синьоріи все, что слышала, и вы будете опозорены. Ну, что же такое, что я ваша жена? воскликнула она съ жаромъ: — пускай я буду опозорена съ вами. Если мы соединены неразрывными узами, такъ я спасу васъ отъ преступленія. Вамъ, по крайней мѣрѣ, не придется предавать другихъ.

— Я очень хорошо знаю, на что ты способна, anima mia, сказалъ Тито холодно: — и потому если ты не вѣришь моему слову, то вѣрь хоть тому, что я буду себя беречь и не дамъ тебѣ случая погубить меня.

— Такъ вы утверждаете, что Фрате уже извѣщенъ и не пойдетъ изъ города?

— Онъ не выйдетъ за городскія ворота. — Наступило молчаніе; но недовѣріе, возбужденное въ Ромолѣ, не исчезало.

— Я пойду въ Сан-Марко и узнаю, сказала она, дѣлая движеніе впередъ.

— Ты этого не сдѣлаешь, прошепталъ гнѣвно Тито, и сжалъ со всею силою руку Ромолы. — Я — твой мужъ и ты не пойдешь противъ меня.

Мимо шли какіе-то прохожіе, и Ромола повиновалась молча и пошла за Тито. Первая вспышка злобы и страха мало по малу уступила въ ней мѣсто болѣе сложнымъ чувствамъ, которыхъ никакъ нельзя было выразить словами. Въ первую минуту отчаянія, прямое сопротивленіе мужу, котораго она презирала, ей казалось самымъ легкимъ и простымъ дѣломъ. Но скоро совершенно иныя мысли взяли верхъ надъ страстью, и самое сжатіе ея руки мужемъ, ясно выказавшее его физическое превосходство надъ нею, нетолько не взбѣсило ее, но, напротивъ, вселило въ ней какой-то ужасъ и отвращеніе къ борьбѣ съ мужемъ въ такой грубой формѣ. Это было въ первый разъ со времени ея бѣгства и возвращенія, что они находились въ открытой ссорѣ, и потому мощное вліяніе, удержавшее ее тогда, не потеряло еще силы надъ нею и теперь. Итакъ, Ромола начала думать, что ей вовсе ненужно рѣшаться на крайнія мѣры; Тито, каковы ни были его прежнія намѣренія, теперь изъ боязни ея не измѣнитъ дѣлу, которое близко ея сердцу. Къ тому же, можетъ быть, хоть она и подозрѣвала его, онъ никогда не намѣревался выдать Савонаролу. Почти у воротъ дома, Тито прервалъ молчаніе.

— Ну, Ромола, сказалъ онъ: — я надѣюсь, ты немного успокоилась? Если ты мнѣ не вѣришь, такъ все-таки должна сознаться, что мнѣ очень трудно будетъ дѣйствовать въ пользу Спини, когда моя жена — Пьянона, и знаетъ всю тайну.

— Да, отвѣчала Ромола почти шопотомъ: — я предупрежду республику о вашихъ предательскихъ замыслахъ. Вы совершенно правы: если Фрате будетъ выданъ его врагамъ, то я донесу на васъ. Потомъ она остановилась и черезъ минуту прибавила съ замѣтнымъ усиліемъ: — Но вѣдь этого никогда не было. Я, можетъ быть, слишкомъ увлеклась — вы никогда и не хотѣли его предать. Только зачѣмъ вы входите въ дружбу съ такими людьми.

— Такія сношенія необходимы для практическихъ людей, сказалъ Тито, очень довольный перемѣной въ Ромолѣ, — женщины всегда живутъ на облакахъ. Ну, ступай спать съ спокойнымъ сердцемъ, а мнѣ надо еще кое-куда зайти, прибавилъ онъ, отворяя ей дверь.

Тито былъ ужасно раздосадованъ: его умный планъ былъ разстроенъ. Ему теперь было необходимо предупредить Фрате и вмѣстѣ съ тѣмъ не взбѣсить Спини; все дѣло уладить такъ, чтобы не возбудить ни въ комъ подозрѣнія, а это было нелегко; послѣ долгихъ размышленій, онъ рѣшился, наконецъ, отправиться на другое утро къ Фрате и удержать его; что же касается Спини, то онъ надѣялся на свое искусство увѣрить взбѣшеннаго неудачею предводителя compagnacci, что въ этомъ виновата только осторожность Фрате. Несмотря на это рѣшеніе, Тито былъ такъ разстроенъ, что не захотѣлъ видѣться болѣе въ ту ночь съ Ромолою, и потому не пришелъ домой ночевать.

Ромола не спала всю ночь, и видя, что онъ не возвращается, начала все болѣе и болѣе безпокоиться. Она уже теперь сомнѣвалась не въ свомъ мужѣ, а въ справедливости своего собственнаго поступка. Вѣдь онъ могъ ей солгать? Всякій, кто на него полагался, былъ въ опасности, и потому, простительно ли было изъ личной гордости не предупредить людей противъ него? Что онъ теперь дѣлалъ? Что готовилъ людямъ, положившимся на него? Безпокойство, волненіе достигли въ ней такой ужасающей силы, что она не вытерпѣла и рано утромъ побѣжала въ Сан-Марко, надѣясь хоть тамъ узнать что-нибудь. На піаццѣ дель-Дуомо она завидѣла издали своего мужа. Онъ только что воротился изъ Сан-Марко и беззаботно, весело толковалъ съ нѣсколькими знакомыми. Ромола узнала въ нихъ постоянныхъ посѣтителей Сан-Марко и приверженцевъ Савонаролы. Въ ту же минуту въ головѣ ея блеснула мысль: «Я заставлю его говорить при этихъ людяхъ». Она такъ быстро и неожиданно подошла къ нимъ, что Тито ее и не замѣтилъ, пока одинъ изъ собесѣдниковъ не воскликнулъ: «А, вотъ и донна Ромола!»

Встрѣтившись лицомъ къ лицу съ женою, Тито невольно вздрогнулъ. Лицо ея носило слѣды ночнаго бдѣнія, но въ глазахъ ея блестѣло что-то болѣе, чѣмъ безпокойство.

— Фрате отправился за городъ? спросила она поспѣшно.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Тито, чувствуя себя совершенно безпомощнымъ, ничтожнымъ передъ этой женщиною.

Онъ едва умѣлъ скрыть подъ личиною удивленія совершенно иныя чувства, волновавшія его въ эту минуту.

— И вы знаете навѣрно, что онъ не пойдетъ? продолжала она допрашивать.

— Я знаю навѣрно, что онъ не пойдетъ.

— Мнѣ этого довольно. И съ этими словами Ромола исчезла въ церкви.

Тито возненавидѣлъ Ромолу въ эту страшную минуту.

Рядомъ съ нимъ стояли нетолько искренніе приверженцы Фрате, но и сэръ Франческо ди-Бароне, болѣе извѣстный въ безславной исторіи измѣнъ и предательствъ подъ именемъ сэра Чекконе. Этотъ сэръ Чекконе былъ публичнымъ нотаріусомъ и, выдавая себя за приверженца народной партіи, былъ въ сущности то же, что Тито — тайный агентъ Медичи. Онъ не былъ ни красивъ собою, ни ученъ, ни любезенъ, однимъ словомъ — это былъ подлецъ, безъ всякаго лоска. Ясно, что онъ ненавидѣлъ Тито Мелема и искалъ случая вырыть яму человѣку, столь же пустому какъ онъ, но пользовавшемуся такимъ блестящимъ успѣхомъ.

Въ тотъ день вечеромъ, Тито воротился очень поздно и прямо прошелъ къ Ромолѣ. Было что-то странное, совершенно новое въ его взглядѣ и манерѣ, когда онъ, войдя въ ея комнату, не снялъ съ себя верхняго платья, а молча устремилъ свои глаза на нее.

Удостовѣрившись впродолженіе дня, что Фрате въ совершенной безопасности, Ромола теперь упрекала себя въ недовѣріи и презрѣніи къ мужу, побудившихъ ее говорить съ нимъ публично о вещахъ, которыя онъ скрывалъ это всѣхъ. Она теперь увѣряла себя, что поступила очень дурно, что политическая хитрость, допускаемая даже ея крестнымъ отцомъ, могла быть достаточнымъ объясненіемъ его сношеній съ Спини, и потому она напрасно подозрѣвала его въ предательствѣ. Она хотѣла загладить свою неосторожную поспѣшность, признавшись Тито, что виновата. При этомъ, ей пришло въ голову, что ея признаніе, быть можетъ, поведетъ за собою откровенное объясненіе послѣ двухлѣтняго, упорнаго молчанія. Это молчаніе было такъ глубоко, что Тито даже не подозрѣвалъ, что Ромола бѣжала отъ него и потомъ снова воротилась.

Когда онъ вошелъ въ комнату, она подняла голову; во взглядѣ ея виднѣлись покорность и смиреніе, но странная перемѣна въ его лицѣ поразила ее до того, что она не могла выговорить ни слова. Нѣсколько минутъ они молча смотрѣли другъ на друга. Тито чувствовалъ, что наступилъ страшный кризисъ въ ихъ семейной жизни. Его рѣшимость вступить вполнѣ въ свои супружескія права и окончательно подчинить своей власти жену, преобразила совершенно его лицо.

— Ромола, началъ онъ холоднымъ тономъ, заставившимъ ее невольно содрогнуться: — пора намъ, кажется, объясниться.

Наступило молчаніе.

— Я этого желаю отъ всей души, Тито, отвѣчала Ромола едва слышно. Ея нѣжное, прелестное личико, на которомъ теперь не было видно ни тѣни гнѣва, а одно только покорное смиреніе, еще болѣе выставляло на видъ мрачную силу, которою дышало лицо Тито.

— Ты сегодня рѣшилась на шагъ, который, ты теперь должна согласиться, былъ совершенно излишній и только обратилъ на тебя вниманіе чужихъ, а меня можетъ вовлечь въ серьёзныя непріятности.

— Я сознаюсь, что поступила безразсудно, и мнѣ очень жаль, если я при этомъ высказала несправедливость въ отношеніи къ вамъ. Ромола произнесла эти слова твердымъ голосомъ, надѣясь, что Тито тотчасъ смягчится и ей будетъ возможно приступить къ дальнѣйшимъ объясненіямъ.

— Я желаю, чтобы ты разъ навсегда поняла, сказалъ онъ тѣмъ же плавнымъ голосомъ: — что подобныя столкновенія не соотвѣтствуютъ нашему положенію, какъ мужа и жены. Я желаю, чтобы ты хорошенько подумала о причинѣ, заставившей тебя рѣшиться на такой шагъ, и постарайся, чтобы этого болѣе никогда не случалось.

— Это зависитъ отъ васъ, отвѣчала, вспыхнувъ, Ромола — она вовсе не хотѣла этого сказать, но слова соскочили невольно съ ея языка.

— Ты вѣрно скажешь, отвѣчалъ Тігго: — что отъ меня зависитъ, чтобъ не случилось ничего, могущаго возбудить твои неосновательныя подозрѣнія. Ты была вчера до того откровенна, что прямо сказала, что мнѣ не вѣришь. Я ни мало не удивлюсь всевозможнымъ вашимъ выходкамъ, но я желаю вамъ показать, какія могутъ быть послѣдствія отъ вашего вмѣшательства въ дѣла, которыхъ вы не понимаете. Вы слушаете, что я вамъ говорю? прибавилъ онъ, останавливаясь.

— Да, отвѣчала Ромола, вся вспыхнувъ отъ гнѣва.

— Ну, такъ очень скоро можетъ опять случиться что нибудь такое, что возбудитъ ваши подозрѣнія, и вы, вообразивъ себѣ богъ-знаетъ что, броситесь въ палаццо Векіо, объявите своего мужа предателемъ и подымете весь городъ. Прикажете вамъ сказать всѣ послѣдствія этого поступка? Нетолько вашъ мужъ будетъ опозоренъ — на что вы смотрите такъ хладнокровно — но погибнутъ многіе изъ первыхъ людей Флоренціи и между ними Бернардо-дель-Неро.

Тито зналъ, что этотъ ударъ будетъ всего чувствительнѣе Ромолѣ. Онъ не ошибся. Лицо ея накрылось мертвою блѣдностью, губы посинѣли, что ст. ней случалось очень рѣдко.

— Вы, можетъ быть, утѣшали бы себя, продолжалъ онъ: — что вы совершили геройское дѣло для спасенія своей родины; но примѣнять такія понятія къ флорентинской политикѣ было бы все равно, что стараться отпереть замокъ словами. Вопросъ теперь не въ томъ, вѣрите ли вы мнѣ или нѣтъ, а посмѣете ли вы, зная послѣдствія, ринуться съ зажженнымъ факеломъ въ лабиринтъ, вамъ совершенно незнакомый.

Ромола чувствовала, что Тито побѣдилъ ее; слова его возбудили въ ея головѣ самыя страшныя картины, быстро слѣдовавшія одна за другой.

— Я слишкомъ опрометчива, сказала она. — Я буду стараться быть осторожнѣе.

— Помни, продолжалъ Тито тѣмъ же внушительнымъ тономъ: — помни, что недовѣріе, выказанное тобою сегодня, могло имѣть болѣе роковыя послѣдствія, чѣмъ гибель твоего мужа, на которую ты была готова.

— Тито, это — неправда, воскликнула Ромола, бросаясь къ нему и рѣшившись все высказать: — это — неправда, чтобъ я хотѣла твоей гибели. Мнѣ стоило страшныхъ усилій, чтобъ остаться съ тобою, не покидать тебя. Я бѣжала отъ тебя въ порывѣ гнѣва, два года тому назадъ, но воротилась потому, что меня связывали съ тобою узы, которыхъ я не могла разорвать. Но все напрасно. Ты отъ меня все скрываешь. Ты думаешь, что я слишкомъ безразсудна, чтобъ принимать участіе въ твоихъ дѣлахъ. Ты ни о чемъ со мною не говоришь..

Она стояла передъ нимъ словно его добрый ангелъ; глаза ея были устремлены на него, въ нихъ свѣтилась мольба, рука ея нѣжно опустилась на его плечо. Но ея взглядъ, прикосновеніе ея руки уже не возбуждали болѣе нѣжнаго чувства въ душѣ Тито. Беззаботный, веселый Тито, который не зналъ что такое выйти изъ терпѣнія или ненавидѣть кого, начиналъ чувствовать какую-то странную непріязнь къ женщинѣ, имѣвшей когда-то такое страшное на него вліяніе. Со всею нѣжностью своего характера, онъ обладалъ энергическою волею, и потому не могъ выносить, чтобъ его жена постоянно ему перечила. Супружескія отношенія могутъ быть основаны только или на взаимномъ сочувствіи, или на правѣ сильнаго.

Слова Ромолы, что она бѣжала отъ него и снова воротилась — не произвели на него никакого впечатлѣнія, ни одинъ мускулъ его лица не дрогнулъ.

— Ромола, сказалъ онъ съ еще болѣе холодной улыбкой: — есть обстоятельства, къ которымъ мы должны примѣняться. Пустыми желаніями не наполнишь Арно, не превратишь сливу въ апельсинъ. Я не думаю, чтобы и молитва тутъ много помогла. У тебя такой странный характеръ, что твое воображеніе беретъ верхъ надъ разсудкомъ; а не могу раздѣлять твоихъ понятій и ты потеряла всякое довѣріе ко мнѣ. Ты перемѣнилась въ своихъ отношеніяхъ ко мнѣ, ну — вслѣдствіи этого и я перемѣнился; совершенно напрасно будетъ намъ вспоминать старое. Намъ надо примѣняться къ новому нашему положенію.

Ромола была слишкомъ взволнована, всѣ ея чувства были слишкомъ напряжены, чтобы остановиться на этомъ; она рѣшилась продолжать это объясненіе, все еще надѣясь, что, можетъ быть, оно поведетъ къ полному соглашенію. Часто вспоминала она, что Тито перемѣнился къ ней именно въ ту ночь, когда онъ надѣлъ кольчугу. Часто мучило ея мысли, зачѣмъ онъ надѣлъ эту кольчугу, особенно послѣ того, какъ однажды, войдя къ Пьетро ди-Касимо, за портретомъ своего отца, она увидѣла у него картину, на которой былъ изображенъ Тито во всемъ блескѣ своей красоты, но пораженный страшнымъ ужасомъ и подлѣ него, пожирая его глазами, стоялъ тотъ самый страшный старикъ, бѣглый-плѣнникъ, съ веревкой на шеѣ, котораго она видѣла въ Дуомо, въ тотъ самый день, когда Тито измѣнился къ ней. На всѣ ея вопросы, зачѣмъ Пьетро нарисовалъ такую странную картину, она ничего не добилась, и тогда ей запала въ голову мысль, что какая-то страшная тайна должна связывать появленіе этого старика съ внезапной перемѣной въ Тито. Она жаждала узнать эту тайну, какова бы она ни была, но у Тито спросить она не могла, а старика болѣе никогда не видала. Только наканунѣ, идя по улицѣ, она увидѣла умирающаго человѣка, и къ ужасу узнала въ немъ страшнаго незнакомца. Прежнія мысли снова затолпились въ ея головѣ: наконецъ-то она узнаетъ роковую тайну. Но старикъ былъ въ такомъ изнеможеніи, что не могъ проговорить ни слова. Вся дрожа отъ волненія, она его привела домой, но только увидѣлъ онъ этотъ домъ, какъ изъ груди его вырвался дикій стонъ:

— Ты — его жена.

Больше она отъ него ничего не добилась, онъ казался совершенно сумасшедшимъ и повторялъ только одно, что не пойдетъ къ ней въ домъ, такъ что наконецъ, взявъ деньги, которыя она ему сунула въ руку, онъ быстро удалился.

И вотъ теперь, въ минуту роковаго объясненія, Ромола рѣшилась заговорить о страшномъ и таинственномъ старикѣ.

— Тито, сказала она съ невыразимымъ волненіемъ: — намъ нелишне поговорить откровенно. Сознаніе твоей скрытности и коварства заставило меня измѣниться къ тебѣ. И это неправда, чтобъ я первая измѣнилась. Нѣтъ, ты перемѣнился въ ту ночь, когда пришелъ въ кольчугѣ. Ты скрывалъ отъ меня какую-то тайну… Это объ старикѣ… я его видѣла опять вчера. Тито, прибавила она тономъ самой искренней мольбы: — Тито, еслибъ ты только сказалъ мнѣ все, все, какъ бы оно ни было страшно! Вѣдь тогда между нами не было бы больше этой ужасной пропасти. Неужели намъ невозможно начать новую жизнь?

На этотъ разъ волненіе обнаружилось на лицѣ Тито. Онъ поблѣднѣлъ, но черезъ минуту отвѣчалъ совершенно спокойно:

— Твоя горячность, Ромола, заставитъ хоть кого содрогнуться. При этихъ холодныхъ презрительныхъ словахъ, Ромола задрожала отъ гнѣва. — Если ты, продолжалъ онъ: — разумѣешь подъ старикомъ сумасшедшаго Джакопо-ди-Нола, который покусился на мою жизнь и публично обвинилъ меня въ невѣдомыхъ злодѣяніяхъ, то онъ давно умеръ въ тюрьмѣ; я нарочно не говорилъ тебѣ объ этомъ, чтобъ тебя напрасно не безпокоить.

— Я ничего не знаю объ этомъ обвиненіи, сказала Ромола. — Но я знаю, что это — тотъ самый старикъ, котораго я видѣла съ веревкою на шеѣ въ Дуомо — тотъ самый, который изображенъ на картинѣ Пьетро-ди-Касимо, рядомъ съ тобою, какъ это видѣлъ Пьеро въ тотъ день, когда вошли французы, въ тотъ день, когда ты надѣлъ кольчугу.

— А гдѣ онъ теперь? спросилъ Тито, все еще блѣдный.

— Онъ умиралъ съ голоду на улицѣ, отвѣчала Ромола. — Я привела его сюда, но онъ не хотѣлъ войти и удалился, не сказавъ мнѣ ничего; онъ догадался, что я твоя жена. Кто онъ?

— Сумасшедшій, безмозглый старикъ, служившій у моего отца въ Греціи, и который ненавидитъ меня, потому что я накрылъ его въ воровствѣ и его прогнали. Вотъ тебѣ и вся тайна; кромѣ того, ты имѣешь удовольствіе узнать, что каждую минуту мнѣ снова грозитъ смерть. Ты, кажется, догадалась, что я ношу кольчугу изъ боязни этого человѣка и поэтому вѣроятно ты и пригласила его къ намъ въ домъ.

Ромола молчала. Тито снялъ свой колпакъ, закинулъ волоса назадъ. готовясь кончить этотъ разговоръ рѣшительнымъ словомъ. Ромола стояла передъ нимъ, смотрѣла на него какъ на страшнаго и смертнаго врага, котораго отразить можно было только безмолвнымъ терпѣніемъ.

— Намъ нечего болѣе говорить объ этомъ, Ромола, сказалъ онъ, съ леденящимъ спокойствіемъ. — Помни только, что если твоя благородная горячность побудитъ тебя снова вмѣшаться въ политическія дѣла, то ты нетолько никого не спасешь, но воздвигнешь плахи, кинешь искру общаго пожара. Мнѣ кажется, ты еще не довольно рьяная піянона, чтобы видѣть въ Бернардо-дель-Неро дьявола, а въ Франческо Валори — архангела Михаила. Кажется, мнѣ нечего требовать отъ тебя клятвъ.

— Я совершенно васъ понимаю.

— Этого довольно. И съ этими словами онъ вышелъ изъ комнаты. Ромола упала въ кресла.

— Боже, воскликнула она съ отчаяніемъ: — я пыталась, я невиновата. Мы навсегда разъединены. Развѣ только, блеснула въ ней мысль: — несчастье, горе насъ соединитъ.

Въ головѣ Тито также блеснула новая мысль, когда онъ затворилъ дверь за собою. Онъ уже давно собирался оставить Флоренцію, какъ только онъ достигнетъ достаточной извѣстности, чтобъ начать со славою новую карьеру въ Миланѣ или Римѣ. Теперь, впервые пришла ему мысль, что уѣхавъ изъ Флоренціи, онъ можетъ не брать съ собою Ромолы. Теперь впервые почувствовалъ онъ желаніе отъ нея отдѣлаться. И мысли его перенеслись къ другой женщинѣ, къ веселой, обожающей его Тессѣ. Въ послѣднее время онъ все чаще и чаще ее навѣщалъ, все болѣе и болѣе привязывался къ ней и ея дѣтямъ. Эти чистыя, невинныя созданія его боготворили, не знали за нимъ никакого грѣха, не подозрѣвали никакого преступленія. И насколько могъ онъ любилъ ихъ искренно, они сдѣлались ему необходимостью, онъ отдыхалъ ихъ лаская и, конечно, оставить ихъ, уѣхать безъ нихъ не входило ему въ голову.

X.

Жестокія слова Тито подѣйствовали на Ромолу потрясающимъ образомъ, особливо намекъ на опасность, грозившую ея крестному отцу, Бернардо-дель-Неро, котораго она такъ пламенно любила. Ею овладѣлъ такой ужасъ, она такъ боялась сдѣлаться невольною причиною несчастья дорогаго ей человѣка, что она мало по малу стала отдаляться отъ политики, предпочитая лучше ничего не знать, ничего не подозрѣвать. Такъ прошла зима; положеніе Флоренціи значительно улучшилось; германскій императоръ удалился отъ ея предѣловъ, голодъ и зараза исчезли, хотя все-таки осталось довольно горя и нищеты на ея улицахъ, и святыя обязанности Ромолы ни мало не уменьшились. Въ нихъ-то она попрежнему находила утѣшеніе отъ всѣхъ безпокойствъ и сомнѣній.

Партія Фрате торжествовала; въ началѣ года былъ избранъ гонфалоньеромъ глава піяноновъ, Франческо Валори, который всячески старался проводить въ общественную жизнь идеи своей партіи. Такъ во время карнавала запрещены были всѣ процесіи масокъ, всѣ обычныя шутки и глупости, какъ вещи непристойныя въ городѣ, въ которомъ королемъ былъ провозглашенъ Іисусъ Христосъ. Напротивъ того, послѣдній день карнавала былъ выбранъ для торжественной церемоніи сожженія суеты земной. На площади дель-Дуомо была воздвигнута громадная пирамида, составленная изъ всевозможныхъ предметовъ роскоши и веселія. Тутъ были пестрыя матеріи, непристойныя картины и статуи, игорные столы, карты, кости, музыкальные инструменты, свѣтскія ноты, маски, различные маскарадные костюмы, великолѣпныя изданія Овидія, Бокачіо, Петрарки, всѣ предметы женскаго туалета: бѣлила, румяна, фальшивыя косы, духи, помада, зеркала, и надъ всѣмъ этимъ возвышалась уродливая фигура, изображавшая символъ стариннаго, развратнаго карнавала. Всѣ эти суетные предметы, Anathema, были или снесены добровольно на площадь ихъ владѣльцами, или забраны флорентинскими юношами, которые, одѣтые въ бѣлое платье и распѣвая гимны, ходили по улицамъ и домамъ, уговаривая всѣхъ отдать имъ Anathema. Вечеромъ, когда все было готово, зажгли порохъ и дрова, наполнявшіе внутренность пирамиды, и при звукѣ трубъ запылала громада житейской суеты и уродливое изображеніе карнавала исчезло въ пламени, посреди громкаго пѣнія гимновъ и кликовъ торжества святыхъ реформаторовъ. Но торжество народной партіи продолжалось недолго: партія Медичи вышла изъ своего пассивнаго состоянія и ея усилія скоро увѣнчались успѣхомъ: при избраніи новаго гонфалоньера, Бернардо-дель-Неро одержалъ верхъ.

Эта побѣда вселила еще болѣе опасенія въ сердцѣ Ромолы. Она предчувствовала, что партія Медичи воспользуется временемъ управленія Бернардо и рѣшится на какой нибудь смѣлый шагъ, который могъ кончиться, въ случаѣ неуспѣха, подлымъ предательствомъ. Съ каждымъ днемъ страхъ этотъ усиливался и Ромола находила забвеніе только подъ сводами Дуомо, которые снова, но уже въ послѣдній разъ, оглашались вдохновенною рѣчью Савонаролы. Вполнѣ сознавая, что его скоро отлучатъ отъ церкви и чувствуя себя довольно сильнымъ, чтобы противиться папѣ, Савонарола смѣло громилъ церковь за ея нечестіе, называлъ все собственными именами и провозглашалъ еще съ большею увѣренностью, что близко святое очищеніе, что близко всеобщее возстаніе противъ нечестія и грѣха.

Но посреди великихъ звуковъ вдохновенія, потрясавшихъ Дуомо, были и фальшивыя ноты. Чѣмъ болѣе ученіе Савонаролы дѣлало себѣ враговъ, тѣмъ болѣе увеличивалось сопротивленіе и непріязнь противъ него, тѣмъ чаще слышалось въ его проповѣдяхъ желаніе поразить противниковъ и очистить себя отъ нареканія. Угождая требованіямъ народа, онъ долженъ былъ все болѣе и болѣе распространяться о видѣніяхъ и пророчествахъ; онъ дошелъ до утвержденія, что въ данную минуту провидѣніе докажетъ чудомъ истинность его пророческихъ словъ. И часто теперь его слова звучали раздраженіемъ. Но если этотъ тонъ непріятно поражалъ Ромолу, то, напротивъ, онъувлекалъ другаго, постояннаго посѣтителя Дуомо. Узнавъ, что удивительный Фрате снова проповѣдуетъ, Бальдасаро приходилъ почти всегда слушать эти угрозы, наполнявшіе его сердце надеждою. Онъ приходилъ еще и потому, что видѣлъ тамъ Ромолу и терпѣливо дожидался, когда немного разъяснятся его умственныя понятія, чтобъ переговорить съ нею. Ромола раза два замѣтила его лицо, но теперь ей было не до него, не до его тайны: это относилось, она думала, къ прошедшему, а она была полна страха и безпокойства о настоящемъ.

Однако, прошелъ почти весь апрѣль, послѣдній мѣсяцъ службы Бернардо дель-Неро, и ея опасенія все не осуществлялись. Она уже начинала утѣшать себя, что это были пустыя предчувствія, какъ вдругъ 27-го апрѣля за нею послала Камилла Ручелаи, знаменитая своими видѣніями и снами. Ромола, несмотря на все свое отвращеніе, отправилась къ ней.

Камилла сообщила ей, что она видѣла во снѣ ангела Ромолы, который ей сказалъ, что она знала нѣкоторыя тайны Бернардо дель-Неро, открытіе которыхъ могло спасти республику. Камилла громкимъ голосомъ умоляла Ромолу повиноваться ея ангелу и отдѣлиться отъ врага самого Бога. Христосъ самъ явился ей и приказалъ передать свою волю, чтобы Бернардо дель-Неро выбросили изъ окошка палаццо Веккіо. Фра-Джироламо зналъ объ этомъ и не посмѣлъ усумниться въ истинности этого видѣнія.

— Пустите меня, пустите, воскликнула Ромола, стараясь освободиться изъ рукъ старика. — Дай-Богъ чтобы вы были сумасшедшія. А то вы — гадкая-гадкая женщина.

Бросившись бѣжать изъ дверей, Ромола только остановилась у церкви Бадія и тамъ искала скрыть свое волненіе.

Всего болѣе ее мучили слова Камиллы Савонаролѣ. Она ни на минуту не думала, чтобъ онъ призналъ выбрашиваніе Бернардо дель-Неро изъ окошка за божественное повелѣніе; но если онъ ясно не довѣрялъ видѣніямъ Камиллы и подобнымъ ей женщинамъ, то зачѣмъ же онъ, громившій всякое зло, не объявилъ ложности всѣхъ этихъ видѣній?

Ромола въ порывѣ отчаянія бросилась на колѣни передъ алтаремъ; ей теперь казалось, что энтузіазмъ, поддерживавшій ее до сихъ поръ, былъ тѣсно связанъ съ пустыми бреднями, которыя она всегда презирала. Мысли ея перенеслись на здравомыслящаго, осторожнаго, добродѣтельнаго Бернардо дель-Неро, котораго хотѣли выбросить изъ окошка, потому что онъ былъ въ пользу болѣе ограниченной формы правленія и не хотѣлъ забыть своихъ старыхъ отношеній къ изгнаннымъ князьямъ. Но тутъ ее поразило предчувствіе, что составленъ какой нибудь заговоръ для возвращенія Медичи; она сознавала, что народное правительство было почти право въ своемъ гнѣвномъ подозрѣніи. Она чувствовала также, что поддержать во Флоренціи справедливое правленіе и недопускать нечестивыхъ ея повелителей было святое дѣло и Фрате правъ въ этомъ. Но въ эту минуту, она только соглашалась съ нимъ своимъ разсудкомъ, сердце ея отворачивалось отъ справедливости, облеченной въ такой фанатизмъ. До сихъ поръ она сознавала только, что Савонарола научилъ ее болѣе глубокимъ истинамъ, чѣмъ все, что она слышала въ своей юности, и не обращала много вниманія на другія стороны его ученія. Но теперь произошло страшное столкновеніе. Ея негодованіе, возбужденное видѣніями Камиллы, перенеслось съ быстротою молніи на всѣ подобные предметы, встрѣчавшіеся въ ученіи Савонаролы, и она въ эту минуту чувствовала, что было справедливаго въ презрительныхъ сарказмахъ, которыми его осыпали со всѣхъ сторонъ.

Но освѣщенная этимъ новымъ для нея свѣтомъ, жизнь казалась ей ужасной. Къ кому могла она пристать, съ кѣмъ могла работать и терпѣть, съ твердою увѣренностью, что она трудится на доброе дѣло? Тамъ, гдѣ она черпала нравственную энергію, лежалъ фанатизмъ, отъ котораго она отворачивалась съ новымъ отвращеніемъ; тамъ же, куда ее влекли привязанность и дорогія воспоминанія, она подозрѣвала тайный заговоръ, который совершенно справедливо могутъ назвать преступленіемъ. И все же главною мучившею ее мыслью, была боязнь, чтобъ предчувствіе не превратилось въ положительное знаніе и тогда ей придется выбирать между долгомъ къ крестному отцу и долгомъ къ родинѣ.

Простоявъ нѣсколько времени на колѣняхъ, она наконецъ рѣшилась идти къ своимъ больнымъ, гдѣ она находила всегда утѣшеніе отъ всѣхъ своихъ сомнѣній. Но не успѣла она повернуться, какъ встрѣтилась лицомъ къ лицу съ Бальдасаро.

— Я хочу поговорить съ вами, сказалъ онъ: — но гдѣ-нибудь, гдѣ бы мы его не встрѣтили. На чистомъ воздухѣ… Подальше отъ города.

Ромола, дрожа отъ волненія, предложила идти на гору Сан-Миніато. Когда они достигли ея и взобрались наверхъ, то Бальдасаро въ изнеможеніи опустился на землю. Ромола сѣла около него. Онъ устремилъ на нее свои глаза и долго смотрѣлъ на нее молча, не произнося ни одного слова. Мало по малу его безжизненный взглядъ оживлялся и онъ наконецъ воскликнулъ:

— Ахъ! Ты была бы моя дочь!

Лицо Ромолы покрылась яркимъ румянцемъ, но черезъ секунду она страшно поблѣднѣла, губы полуоткрылись и она стояла передъ нимъ словно мраморное олицетвореніе ужаса. Тайна была открыта. Съ быстротою молніи въ умѣ ея созидались факты за фактами, возбужденные словами Бальдасаро, и зная Тито, она не могла не повѣрить всему. Бальдасаро съ восторгомъ смотрѣлъ на нее, его слова впервые произвели то дѣйствіе, которое онъ ожидалъ.

— Ты женщина благородная, гордая. Не правда ли? продолжалъ онъ съ возрастающимъ одушевленіемъ: — ты ходишь слушать проповѣдника мести, ты ненавидишь подлость — подлость улыбающуюся и торжествующую. Ты ненавидишь своего мужа?

— О, Боже мой! Неужели вы его отецъ! лепетала Ромола, не слыша, что говорилъ Бальдасаро: — или онъ говорилъ правду? Вы его взяли ребёнкомъ?

— А, ты мнѣ вѣришь — ты знаешь, что онъ за человѣкъ! воскликнулъ Бальдасаро и крѣпко сжалъ ея руку. — Ты мнѣ поможешь?

— Да, отвѣчала Ромола, не понимая, что Бальдасаро хотѣлъ сказать этимъ. Она нѣжно положила свою руку на его плечо и со слезами на глазахъ произнесла: — О! какъ мнѣ васъ жаль! Скажите мнѣ, какъ это… вѣдь вы были великій ученый, вы его образовали. Какъ же это… Она вдругъ остановилась; слова Тито, что Бальдасаро сумасшедшій вдругъ блеснули въ ея головѣ. Она замолкла и приготовилась слушать.

Бальдасаро отрывочными, безпорядочными фразами разсказалъ ей все. Слезы ручьями текли по щекамъ Ромолы. Всѣ сомнѣнія исчезли въ ней. Она не могла не вѣрить его горю, его несчастью.

— Зло могуче, и онъ носитъ кольчугу, воскликнулъ съ остервѣненіемъ несчастный: — но ты мнѣ поможешь? Онъ и тебѣ измѣнилъ. У него есть другая жена и дѣти. Онъ увѣряетъ ее, что онъ ея мужъ, а она — глупая, безпомощная женщина. Я покажу тебѣ, гдѣ она живетъ.

Злоба, негодованіе блеснули въ глазахъ Ромолы. Бальдасаро видѣлъ, что она сочувствуетъ ему.

— Ты ненавидишь его, продолжалъ онъ. — Вѣдь это правда. Ты его не любишь. Я знаю, женщины умѣютъ ненавидѣть, а у тебя кровь гордая. Ты ненавидишь измѣну и найдешь усладу въ мести.

Самыя противоположныя чувства волновали сердце Ромолы и она не чувствовала, какъ Бальдасаро судорожно ломалъ ея нѣжныя ручки.

— Ты все узнаешь, продолжалъ онъ шопотомъ: — я затвердилъ, что ты его законная жена. Ты — благородная женщина; Ты ходишь слушать пророка мести, ты поможешь дѣлу справедливости. Ты будешь думать за меня. Мой умъ блуждаетъ… все исчезаетъ, все, кромѣ внутренняго пламени. Это пламя — Богъ, это пламя — правосудіе, оно не умретъ. Ты вѣришь, да? Если его не повѣсятъ за то, что онъ меня обокралъ, ты снимешь съ него кольчугу, и я убью его. У меня есть ножъ, и рука моя не дрогнетъ. И онъ выхватилъ изъ-подъ платья ножъ, купленный на тѣ деньги, которыя ему дала Ромола, когда она его подобрала на улицѣ.

Каждая минута въ жизни казалась Ромолѣ все труднѣе и ужаснѣе. Она была слишкомъ умна, чтобы въ такую минуту толковать съ Бальдасаро. Она заговоритъ съ нимъ о другомъ и дастъ время пройти первой вспышкѣ отчаянія и гнѣва.

— Вы говорите, она глупа и безпомощна, начала Ромола, дрожащимъ голосомъ: — та… другая… Жена… и вѣритъ, что онъ ея мужъ. Можетъ быть, онъ и вправду ея мужъ; можетъ быть, онъ женился на ней прежде, чѣмъ на мнѣ.

— Не знаю, сказалъ Бальдасаро, гладя рукою лезвіе ножа: — я ничего болѣе не помню. Я знаю только, гдѣ она живетъ. Ты ее увидишь. Я тебя поведу къ ней, но теперь, поспѣшно прибавилъ онъ: — теперь ночь, и онъ, можетъ быть, тамъ.

— Да, воскликнула Ромола, неожиданно замѣтивъ, что уже темнѣло: — но когда же вы за мною придете?

— Утромъ.

— Такъ приходите завтра, въ ту же церковь, въ полдень. Вы помните, въ полдень.

— Полдень, полдень, повторилъ машинально Бальдасаро. — Потомъ, вскочивъ на ноги и крѣпко сжавъ ея руку, онъ произнесъ: — Мы отомстимъ. Онъ почувствуетъ, что такое правосудіе. Міръ противъ меня, но ты мнѣ поможешь.

— Я вамъ помогу во всемъ другомъ, сказала Ромола, стараясь вразумить его, что она вовсе не намѣревалась ему помочь въ дѣлѣ мести. — Я боюсь, вы въ нуждѣ; вы работаете и мало получаете. Я бы желала васъ пріютить и доказать вамъ, что есть на свѣтѣ человѣкъ, который о васъ печется.

— Не говори болѣе объ этомъ, гнѣвно воскликнулъ Бальдасаро. — Я не хочу ничего, кромѣ мести. Помоги мнѣ отомстить. У меня только этотъ ножъ, но онъ остеръ. Ты знаешь, въ ту минуту, когда человѣкъ умираетъ, онъ видитъ передъ собою смерть… и онъ увидитъ тогда мое лицо!

Онъ выпустилъ руку Ромолы и упалъ въ изнеможеніи на землю. Ромола чувствовала, что надо было отложить объясненія до завтра, и потому сказавъ еще разъ: «такъ не забудьте, въ полдень», быстро удалилась.

Несмотря на позднее время, она поспѣшила въ старый палаццо; ея волненіе было такъ сильно, что она хотѣла хоть успокоить себя, предупредивъ крестнаго отца отъ грозившей ему опасности. Не говоря ему ни слова о видѣніяхъ Камиллы, она только просила его беречься и не довѣрять людямъ, которые могли его предать на каждомъ шагу.

— Я знаю нѣчто, чего я не могу сказать вамъ, лепетала она: — Вы знаете, я не глупа, я бы безъ причины не пришла къ вамъ. Милый, милый батюшка, неужели вы не можете уѣхать въ свою виллу на три послѣдніе дня вашей должности? Берегитесь всѣхъ, всякаго, кто кажется вашимъ сторонникомъ. О! боже, неужели уже поздно! Если съ вами что случится, вѣдь мнѣ будетъ казаться, что я это сдѣлала.

Слова эти невольно вырвались изъ ея устъ, но она въ ту же минуту опомнилась.

— Я ничего не знаю положительнаго, робко произнесла она, — Я только боюсь.

— Бѣдное дитя мое, сказалъ Бернардо, пристально глядя на нее. — Ступай домой и успокойся; это, можетъ быть, пустыя опасенія. Потомъ онъ старался нѣжными словами и ласками утѣшить ее. Эти ласки казались ей единственнымъ остаткомъ ея прежней счастливой жизни.

Видя, въ какомъ страшномъ волненіи она находилась, Бернардо нѣжно спросилъ ее:

— Развѣ лучше молчать, моя Ромола?

— Да, теперь; но я не знаю, всегда ли будетъ лучше, отвѣчала она, поднявъ на него глаза, полные мольбы.

— Помни, пока я живъ, у тебя есть отецъ, который тебя выслушаетъ, который тебя пріютитъ. Ну, теперь или домой и успокойся.

Ромола не успѣла дойти до своей постели, какъ не раздѣваясь кинулась на нее и заснула мертвымъ сномъ.

На другое утро ее разбудила пушечная пальба. Пьеро ди-Медичи съ полутора тысячью всадниками былъ у воротъ Флоренціи.

Все утро прошло въ самомъ страшномъ безпокойствѣ. На улицахъ происходила рѣзня, противорѣчивыя извѣстія смѣнялись одно другимъ. Ромола была въ какомъ-то туманѣ, она не чувствовала, не понимала ничего. Она знала только, что въ положенный часъ отправилась въ церковь Бадія и Бальдасаро тамъ не было. На возвратномъ уже пути, она услышала, что Пьеро былъ разбитъ и бѣжалъ.

— Правда, Вьеро-то бѣжалъ, объяснилъ ей одинъ лавочникъ: — но вѣдь тѣ, кто все подготовили, тѣ остались. Если только новая синьорія будетъ дѣйствовать хорошо, мы скоро узнаемъ, кто измѣнники отечества.

Слова эти поразили Ромолу въ самое сердце, уже и то растерзанное предчувствіемъ, что она долго не увидитъ Бальдасаро.

И, дѣйствительно, дни шли за днями, недѣли за недѣлями и о Бальдасаро не было ни слуха. Точно также и страхъ ея, что вотъ откроется заговоръ въ пользу Медичи, не осуществлялся. Несмотря на всѣ усилія правительства., ничего не могли открыть. Но въ это время нѣчто другое совершенно наполняло ея сердце и мысли: во Флоренціи открылась чума и Савонарола былъ торжественно отлученъ отъ церкви въ томъ самомъ храмѣ, гдѣ раздавалась нѣкогда его пламенная, вдохновенная рѣчь.

Оба эти обстоятельства снова заставили Ромолу забыть свои сомнѣнія и зажгли въ ней еще ярче пламя уваженія къ человѣку, воскресившему ее къ новой жизни, къ человѣку, который страдалъ за борьбу со зломъ. Ромола, ухаживая цѣлые дни и ночи за больными и умирающими, не могла чувствовать блаженной радости, что она услаждала горе и несчастіе на землѣ, не сознавая, что она этимъ обязана Савонаролѣ. Она не могла хладнокровно видѣть отлученіе отъ церкви человѣка, который отдѣлялся отъ толпы служителей алтаря не ересью, не фанатизмомъ, но тою вдохновенною энергіею, съ которою онъ стремился осуществить христіанскую жизнь на землѣ. Смѣлые аргументы Савонаролы, что его отлученіе было несправедливо и недѣйствительно, подымавшіе такую бурю въ сердцахъ рьяныхъ католиковъ, находили отголосокъ въ душѣ Ромолы. Она не была воспитана въ преданіяхъ христіанской церкви и вошла въ союзъ съ этою церковью только чрезъ Савонаролу. Его нравственная сила — вотъ единственный авторитетъ, передъ которымъ она преклонялась, и потому въ его отлученіи отъ церкви, она только видѣла угрозу могучей враждебной силы. Она смотрѣла на это отлученіе, упростившее и возвысившее положеніе Савонаролы, выдвинувъ на видъ только его великія достоинства, лишь какъ на радостное избавленіе ея отъ всѣхъ сомнѣній и тревожныхъ мыслей. Савонарола уже болѣе не боролся противъ мелкихъ враговъ, заставлявшихъ его часто терять терпѣніе и выражать личное негодованіе въ своихъ пламенныхъ рѣчахъ — нѣтъ, онъ теперь облекся во все величіе апостола, громившаго передъ лицомъ всего свѣта нечестивую іерархію. Онъ со знаменемъ въ рукахъ шелъ на проломъ. А жизнь никогда не кажется такъ ясна и проста, какъ въ ту минуту, когда сердце бьется при видѣ смѣлаго, благороднаго самоотверженія. Мы тогда чувствуемъ, сознаемъ великую цѣль жизни, намъ кажется, мы почти увѣрены, что и мы ее можемъ достигнуть. Въ такомъ-то блаженномъ состояніи энтузіазма находилась Ромона въ эти тяжелые для нея дни.

Она, конечно, ничего не сказала Тито о своемъ свиданіи съ Бальдасаро; мысль, что онъ былъ женатъ въ безоблачные дни ихъ счастья и любви сводила ее съ ума; быть можетъ, ея отвращеніе къ Тито было слишкомъ велико, чтобы не вылиться наружу; быть можетъ, она бы не выдержала и высказала ему все, но она видѣла его очень мало. Боясь чумы, онъ рѣдко бывалъ въ городѣ и почти все время проводилъ на виллахъ друзей, такъ-какъ Ромола не хотѣла переѣхать на дачу. Наконецъ, въ послѣднихъ дняхъ іюля, чума почти исчезла. Положеніе Савонаролы улучшилось, синьорія хлопотала въ Римѣ объ отмѣнѣ буллы, отлучавшей его отъ церкви. Итакъ Ромола снова возвратилась вполнѣ къ своимъ собственнымъ мыслямъ. День за днемъ бѣгала она но самымъ отдаленнымъ закоулкамъ города, надѣясь встрѣтить Бальдасаро. Она объясняла себѣ его исчезновеніе припадкомъ, лишившимъ его снова сознанія. Она утѣшала себя тѣмъ, что онъ забылъ, гдѣ она живетъ, даже забылъ о самомъ ея существованіи. Но все же она не могла скрыть отъ себя, что всего вѣроятнѣе онъ умеръ отъ чумы и, слѣдовательно, тайна о первой женѣ ея мужа останется навѣки для нея скрытою.

Въ одну изъ такихъ прогулокъ, въ пустынной улицѣ Борго-ла-Кроче, Ромола увидѣла, маленькаго трехлѣтняго мальчика въ одной рубашенкѣ, который видимо потерялъ родителей и метался, не зная что дѣлать. Слезы катились градомъ изъ его большихъ черныхъ глазъ. Ромола тотчасъ схватила его на руки и, покрывая поцалуями, старалась его приласкать. Мальчикъ скоро успокоился, но все упорно молчалъ. Она спустила его на землю и пошла тихонько съ нимъ по улицѣ, догадываясь, что онъ вѣрно жилъ недалеко и убѣжалъ изъ дома, пока мать заглазѣлась. Дѣйствительно, мальчуганъ, при поворотахъ улицы, дергалъ ее за платье, показывая куда идти и наконецъ привелъ ее къ одному дому въ узенькомъ переулкѣ. Они поднялись но лѣстницѣ и подошли къ отворенной двери. Прямо противъ нея въ большой чистой комнатѣ сидѣла около люльки Тесса, хорошенькая головка ея была наклонена на сторону и она крѣпко спала. Подлѣ окна, спиною къ двери, Моина-Лиза чистила салатъ. Ромола еще не успѣла опомниться, какъ мальчикъ кинулъ ея руку и бросился къ матери. Та открыла глаза и, вся покраснѣвъ, вскочила съ мѣста и, дрожа всѣмъ тѣломъ, смотрѣла на Ромолу. Та узнала въ ней веселую кантадину, которую она спасла во время масляницы на пьяццѣ отъ мальчишекъ, хотѣвшихъ непремѣнно, чтобы она отдача на всесожженіе свое ожерелье.

— А! мы уже съ вами знакомы, сказала Ромола, улыбаясь и подходя къ Тессѣ. — Я очень рада, что это вашъ ребёнокъ. Онъ плакалъ на улицѣ, и я подумала, что онъ вѣрно заблудился. Я пошла съ нимъ, и вотъ онъ меня привелъ къ вамъ. Какъ я рада, что вы не хватились его до сихъ поръ, а то бы очень испугались.

Сознаніе, что Лило убѣжалъ, превозмогло всѣ чувства въ Тессѣ. Она поблѣднѣла, схватила Лило на руки и, подбѣжавъ къ Моинѣ-Лизѣ, закричала ей подъ самое ухо:

— О! Лиза, какая вы гадкая! зачѣмъ вы стоите спиною къ двери? Лило убѣжалъ на улицу.

— Пресвятая богородица! воскликнула старуха, уронивъ изъ рукъ ложку. — А вы же гдѣ были? Я думала, что вы слѣдите за нимъ глазами.

— Но, вѣдь, вы знаете, что когда я укачиваю Нину, я всегда и сама засну, нетерпѣливо отвѣчала Тесса.

— Ну, ну, намъ надо ила дверь затворять, или его привязать, а то онъ сталъ такой чертёнокъ, хитрый. Но какъ же онъ воротился?

Эти слова напомнили Тессѣ о присутствіи Ромолы; она обернулась къ ней и снова покраснѣла. Старуха, увидѣвъ чужую барышо, низко ей поклонилась.

— Вѣроятно, эта барыня его привела, сказала она: — тѣмъ стыднѣе, что онъ былъ въ одной рубашкѣ; но онъ лягался и никакъ не хотѣлъ надѣть штанишекъ. А мать и слышать не хочетъ, чтобъ его били. Сами посудите, что же дѣлать бѣдной старухѣ съ мальчуганомъ, у котораго ножки такія сильныя, если ей нельзя его бить? Посмотрите сами, сударыня, на эти ножки.

Лило, понимая, что дѣло шло о его ножкахъ, вздернулъ свою рубашенку и съ хладнокровнымъ любопытствомъ сталъ разсматривать свои толстыя, пухлыя колѣнки. Ромола засмѣялась, и нагнувшись, покрыла его поцалуями. Это явно успокоило Тессу, считавшую Ромолу за какое-то сверхъестественное созданіе. Когда она разсказала Нальдо о своемъ несчастьѣ на масляницѣ, и спросила: «не была ли барыня, спасшая ее, сама богородица», то онъ, смѣясь, отвѣчалъ: «Нѣтъ, моя Тесса, но одна изъ святыхъ». Тесса, съ тѣхъ поръ, думала о Ромолѣ съ особеннымъ благоговѣніемъ, и потому, теперь, при ея вторичномъ появленіи, ею овладѣлъ какой-то религіозный страхъ. Когда же она увидѣла, что Ромола смѣялась и ласкала Лило, она пріободрилась.

— Нина лежитъ въ люлькѣ, сказала она наконецъ: — она тоже хорошенькая.

Ромола подошла къ люлькѣ.

— А! она проснулась, она открыла глазки, сказала Ромола. — Возьмите ее на руки. А я сяду вотъ въ это кресло и поиграю съ Лило. Можно?

Она сѣла въ кресло и протянула руки къ ребёнку, но онъ показалъ на нее пальцемъ и обиженнымъ голосомъ произнесъ:

— Это папино кресло.

— Да; но вѣдь папы нѣтъ здѣсь, а я скоро уйду. Поди ко мнѣ, поиграй со мною, сказала Ромола, недоумѣвая, что это былъ за папа, котораго жена одѣта простой кантадиной, но казалось, жила въ довольствѣ. Лило вскорѣ помѣстился на ея колѣняхъ и сталъ играть ея четками. — Лило сердится на меня, что я сѣла въ папины кресла, начала Ромола, нагибаясь къ Тессѣ, чтобъ поцаловать голенькую ножку Нины. — Развѣ онъ скоро придетъ?

— Ахъ, нѣтъ! Вы можете долго сидѣть. Мнѣ будетъ жалко съ вами разстаться. Когда вы въ первый разъ пришли мнѣ на помощь на масляницѣ, я думала, что это было чудо: такъ внезапно вы явились и исчезли. Вы такъ были добры до меня, и теперь вы такъ добры до Лило. Вы, быть можетъ, будете всегда приходить и беречь меня. Вотъ такъ и Нальдо явился ко мнѣ вдругъ въ Сан-Джіовани и спасъ меня отъ непріятности. Я думала также, что это было чудо — онъ такой добрый и красивый. И вы такія добрыя и красивыя, прибавила Тесса съ восторгомъ, смотря на Ромолу.

— Нальдо — вашъ мужъ. У него такіе же глаза какъ и у Лило, сказала Ромола, смотря съ удивленіемъ на густыя брови ребёнка.

Утвердительный тонъ, съ которымъ она произнесла эти слова, показался Тессѣ чѣмъ-то сверхъестественнымъ.

— Такъ вы его знаете! воскликнула она: — можетъ быть, вы знаете Нафри и Неретолу; можетъ быть, вы все знаете. Да, глаза у него какъ у Лило, но волоса его темные и кудрявые. Вотъ, прибавила она, доставая изъ-за назухи локонъ волосъ. — Я недавно ихъ отрѣзала; посмотрите, какъ они блестятъ. И съ этими словами она положила локонъ на руку Ромолы.

Дрожь пробѣжала по всему ея тѣлу отъ прикосновенія этихъ волосъ. При первомъ словѣ Тессы о таинственномъ появленіи ея мужа, Ромола почувствовала, что ея сердце забилось сильнѣе; для того, кто страстно чего нибудь ищетъ, самый малѣйшій намекъ возбуждаетъ подозрѣнія. Когда же она увидѣла этотъ локонъ, ей показалось, что передъ нею тотъ самый локонъ, который она отрѣзала пять лѣтъ тому, чтобы носить вѣчно на груди. Несмотря на страшное внутреннее волненіе, она съумѣла поддержать наружное хладнокровіе и въ своихъ разспросахъ старалась не обидѣть эту бѣдную, глупенькую, довѣрчивую женщину.

Сомнѣній болѣе не могло быть никакихъ. Тесса разсказала, какъ Нальдо приходилъ неизвѣстно откуда и уходилъ неизвѣстно куда, и какъ архангелъ Михаилъ далъ ему желѣзную одежду, которая предохраняетъ его отъ всякаго зла. — Если вы святая, прибавила она: — то поберегите его, какъ вы берегли меня и Лило.

Спрятавъ свои пылающія щеки за голову Лило, Ромола чувствовала какую-то странную радость; быть можетъ, Тесса, законная жена Тито и, слѣдовательно, ее не связываютъ съ нимъ никакія узы. Странное чувство радости для гордой женщины. Но она сознавала, что это — единственный исходъ, иначе ея долгъ навсегда останется для нея таинственной загадкой.

— Я всегда приду къ намъ на помощь, когда вы будете въ ней нуждаться, сказала Ромола: — но скажите: вашъ мужъ не носилъ этой одежды въ первое время послѣ свадьбы?

— О, нѣтъ, каштаны поспѣвали когда мы женились, и потомъ опять когда я жила въ Неретолѣ, и потомъ опять когда онъ воротился. И уже скоро послѣ того онъ надѣлъ эту одежду; тогда было столько солдатъ на улицахъ.

— А вы были замужемъ два года. Въ какой церкви вы вѣнчались? спросила съ живостью Ромола, чувствуя, что этотъ вопросъ рѣшитъ все.

— Нальдо мнѣ не позволилъ объ этомъ говорить, сказала нерѣшительно Тесса. — Какъ вы думаете, будетъ онъ на меня сердиться, если я вамъ скажу?

— Вы должны мнѣ все сказать, все, произнесла Ромола повелительнымъ тономъ.

Тесса повиновалась и разсказала все: какъ они вѣнчались не въ церкви, а на площади, какъ Нальдо долго не приходилъ къ ней и, наконецъ, какъ онъ перевезя, ея жить къ Моинѣ Лизѣ, и она съ тѣхъ поръ была счастлива.

Ромола спустила съ колѣнъ Лило и не чувствовала и не слыхала ничего: она сознавала одно, что ея надежды не исполнились, что внѣшній законъ не можетъ ее вывести изъ ея страшнаго положенія. Очнувшись отъ ласкъ ребёнка, лепетавшаго: «поиграй со мною», Ромола быстро вскочила, выхватила ножницы изъ своего мѣшка и, отрѣзавъ прядь своихъ волосъ, подала ее Тессѣ.

— Мнѣ надо теперь идти, сказала она: — но я вамъ оставлю эти волоса, чтобы вы вспоминали обо мнѣ и думали, что въ минуту горя и несчастія Богъ всегда можетъ послать меня къ вамъ на помощь. Я не могу сказать вамъ, гдѣ я живу, но если я когда нибудь узнаю, что я вамъ нужна, я тотчасъ приду. Аддіо.

И съ этими словами Ромола поставила на полъ Лило, и протянула руку Тессѣ, которую та поцаловала съ благоговѣніемъ. Несмотря на свое внутреннее волненіе, Ромола не забыла, уходя, дружески потрепать по плечу Моину Лизу, и прежде чѣмъ та опомнилась, она уже исчезла.

Ромола возвратилась домой и просидѣла одна цѣлый день. Она вполнѣ сознавала, что судьба ея нисколько не измѣнилась. Она снова должна была бороться между требованіями внѣшняго и внутренняго нравственнаго закона. Она вполнѣ напиталась духомъ ученія Савонаролы, воротившаго ее къ своему долгу. Она чувствовала, что святость, приписываемая внѣшнимъ закономъ всѣмъ взаимнымъ обязательствамъ людей между собою, была только выраженіемъ того результата, къ которому всякій честный, благородный человѣкъ долженъ стремиться. Она понимала, что забвеніе своего долга, своихъ обязанностей, наслѣдственныхъ или произвольно на себя взятыхъ, оттого только, что онѣ потеряли свою прелесть, было преступленіемъ противъ личной и общественной нравственности. Въ чемъ же состояло преступленіе Тито, какъ не въ этомъ самомъ забвеніи своего долга?

Возвышенное же сознаніе, вложенное въ нее Савонаролою, что ея судьба была связана съ судьбою согражданъ, облекло даже мелочныя подробности ея обязанностей въ религіозный долгъ. Она шла по одному пути съ великою человѣческою семьею, она чувствовала біеніе одной общей человѣческой жизни. Если нужны были жертвы и неизвѣстно было, на кого падетъ жребій, она тутъ на своемъ мѣстѣ. Она стояла давно, она съ страшными усиліями пыталась исполнить свой долгъ, но всѣ условія, дѣлавшія возможнымъ исполненіе этого долга, мало но малу исчезли. Единственный результатъ ея брачныхъ отношеній было подчиненіе ея человѣку, котораго она презирала. Всѣ попытки примиренія доказали только всю невозможность этихъ отношеній, которыя преобразились просто въ нестерпимое рабство. Законъ святъ. Да, но и возстаніе можетъ быть свято. Въ головѣ ея блеснула мысль, что она находится равно въ такомъ же положеніи, какъ Савонарола: ей, какъ ему, представлялся вопросъ, гдѣ кончается святость повиновенія и начинается святость возстанія. Въ ея жизни, точно такъ же какъ и въ его, настала одна изъ тѣхъ минутъ, когда человѣкъ рѣшается дѣйствовать по влеченію своего сердца, нетолько не по закону, но прямо противъ него.

Прежде чѣмъ солнце сѣло въ этотъ роковой день, Ромола уже рѣшилась переговорить съ Тито и потребовать у него позволенія жить вдали отъ него. Она только одного боялась, чтобы онъ не предюжидъ ей пойти въ монастырь, какъ единственное средство избѣгнуть скандала.

Тито воротился домой поздно. Увидѣвъ на ея лицѣ слѣды волненія, онъ произнесъ мрачнымъ голосомъ: — Я вижу, ты все знаешь.

Ромола вздрогнула. Онъ, вѣрно, былъ у Тессы и самъ хотѣла, начать объясненіе.

— Ты не должна очень отчаяваться о послѣдствіяхъ, продолжалъ Тито ободрительнымъ тономъ. — У обвиненныхъ слишкомъ много семейныхъ связей со всѣми партіями, чтобы не избѣгнуть казни. Кромѣ того, въ пользу Бернардо-дель-Неро говорятъ не одни его преклонныя лѣта.

Ромола поблѣднѣла и вскрикнула отъ ужаса.

— Какъ! Ты ничего не знала? спросилъ Тито, усаживая ее въ кресла.

— Скажи все, все…

— Человѣкъ по имени Ламберто делв-Антела, изгнанный изъ республики, захваченъ въ ея предѣлахъ и на немъ нашли письмо, очень компрометирующее главныхъ вождей партіи Медичи. Эта собака теперь готова показывать все, что угодно на своего благодѣтеля Пьеро ди-Медичи и его друзей. Иные бѣжали, но пятерыхъ посадили въ тюрьму.

— Моего крестнаго отца? едва прошептала Ромола.

— Да, къ сожалѣнію. Но вмѣстѣ съ нимъ взяты люди, имѣющіе огромное вліяніе и въ народной партіи: Николо Ридольфи, Лоренцо Торнабуони и Джіаноццо Пучи.

Едва Ромола услышала имена людей, съ которыми, она знала, мужъ ея былъ въ тѣсномъ сообщничествѣ, какъ мысли ея тотчасъ приняли другое направленіе и она воскликнула съ отвращеніемъ:

— А вы здравы и невредимы?

— Ты, конечно, очень любезная жена, Ромола, отвѣчалъ съ холодной ироніею Тито: — да, я здравъ и невредимъ.

Они молча отвернулись другъ отъ друга.

XI.

Тито сказалъ правду: онъ былъ здравъ и невредимъ. Но какою цѣною онъ заплатилъ за свою безопасность? Онъ предалъ партію Медичи въ руки правительства. Конечно, эта цѣна показалась бы слишкомъ тяжелой для большинства людей и самъ Тито очень былъ бы радъ не заплатить ея. Но дѣлать было нечего. Арестъ Ламбертодель-Антелла съ роковымъ письмомъ и затаенною ненавистью къ партіи Медичи, отдавалъ Тито въ руки правительства. Не было ни малѣйшей надежды избѣгнуть заточенія, можетъ быть, казни. И это за что, за преданность побѣжденной партіи. Конечно, онъ служилъ ея интересамъ съ большимъ искусствомъ, и еслибъ она восторжествовала, то онъ вполнѣ былъ бы достоинъ награды; но не жертвовать же ему всѣми удовольствіями жизни изъ-за того, что ихъ дѣло было проиграно? Ему стоило только выдать тайну, что приготовлялся новый заговоръ Медичи — и его безопасность была бы обезпечена. Къ тому же, эта маленькая добавочная улика не могла сдѣлать много вреда его захваченнымъ сообщникамъ, которые, онъ былъ увѣренъ, избѣгнутъ казни. Итакъ, для нихъ онъ не могъ сдѣлать положительнаго вреда, себя же спасалъ отъ погибели. А какая могла быть у человѣка цѣль въ жизни, какъ не собственный интересъ? Флорентинцы могли имѣть семейную гордость и упорно держаться старинныхъ привязанностей; юные энтузіасты могли находить высшее наслажденіе въ какомъ-то спокойствіи совѣсти; наконецъ, фанатики могли вѣрить въ вѣнецъ мученика, но никакой умный человѣкъ не былъ въ состояніи руководствоваться въ своихъ поступкахъ подобными пустыми бреднями. Конечно, Тито зналъ, что онъ упадетъ во мнѣніи людей; но вѣдь никто не могъ достичь высокаго мѣста на свѣтѣ, не бывъ принужденъ пройти чрезъ много непріятностей, которыя могли возбудить непріязнь къ нему. Къ тому же онъ объявитъ свою тайну только нѣсколькимъ людямъ, подъ страшнымъ зарокомъ не выдавать его имени, и потомъ стоило только потерпѣть годъ, быть можетъ, нѣсколько мѣсяцевъ, а тамъ онъ уѣдетъ изъ Флоренціи, сброситъ съ себя все прошедшее, какъ старое ненужное платье, и начнетъ новую настоящую жизнь, уже на гораздо большей сценѣ и при болѣе блестящей обстановкѣ. Ему только нужно было оказать какую-нибудь важную услугу герцогу Лудовику Сфорцѣ, и онъ навѣрно получитъ обѣщанное мѣсто при миланскомъ дворѣ.

На основаніи всѣхъ этихъ размышленій, Тито предсталъ передъ совѣтомъ десяти, открылъ существованіе новаго медичійскаго заговора и объявилъ, что если правительство согласится на его условія, то онъ отправится въ Романью, гдѣ Пьеро снова собираетъ войска, и добудетъ письменныя доказательства своихъ словъ. Правительство хотѣло непремѣнно показать страшный примѣръ на захваченныхъ приверженцахъ Медичи, особливо на Бернардо-дель-Неро, и потому предложеніе Тито было съ радостью принято, и когда онъ пришелъ къ Ромолѣ въ тотъ роковой вечеръ, торгъ уже былъ заключенъ. Въ замѣнъ за предательство своихъ друзей, Тито былъ освобожденъ отъ всякихъ преслѣдованій, ему было гарантировано на годъ сохраненіе его мѣста, какъ секретаря республики, и обѣщано хранить его измѣну какъ государственную тайну.

Дѣйствительно, тайна сохранилась такъ хорошо, что, когда Тито ѣздилъ въ Романью, то партія Медичи была вполнѣ увѣрена, что онъ взялъ порученіе отъ правительства только для прикрытія своихъ намѣреній, а въ сущности дѣйствовалъ въ ихъ пользу.

Между тѣмъ, прошло двѣ недѣли послѣ ареста заговорщиковъ и еще ничего не было рѣшено объ ихъ участи. Вопросъ этотъ былъ очень щекотливый. Съ одной стороны, народная партія громко кричала, что республика въ опасности, и если теперь показать слабость, то не отдѣлаешься послѣ отъ враговъ; съ другой же стороны, правительство было увѣрено, что предавъ смерти знатнѣйшихъ гражданъ, оно возстановитъ противъ себя многочисленныхъ ихъ родственниковъ. Наконецъ, послѣ долгихъ преній и колебаній, совѣтъ восьми, правившій уголовными дѣлами республики, былъ увлеченъ пламеннымъ краснорѣчіемъ Франческо Валори и произнесъ смертный приговоръ противъ пяти заключенныхъ. Но этимъ все еще не было рѣшено. Представлялся еще важный спорный вопросъ. По новому закону, предложенному самимъ Савонаролою, каждый гражданинъ, приговоренный къ смерти совѣтомъ восьми, имѣлъ право аппелировать въ великій совѣтъ. Обвиненные тотчасъ воспользовались этимъ правомъ и представили на аипеляцію. Но тутъ возникли затрудненія: правительство хотѣло отказать имъ въ этомъ правѣ, основываясь на томъ, что это случай совершенно исключительный и республика находится въ опасности. Во все это время Ромола находилась въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи: съ одной стороны, грозившая казнь любимаго крестнаго отца, съ другой — подозрѣніе, что ея мужъ предалъ своихъ сообщниковъ, не давали ей ни минуты покоя.

Принеся ей первый извѣстіе о спорѣ по поводу аппеляціи, Тито посовѣтовалъ ей расположить Фрате въ пользу Бернардо-дель-Неро, такъ-какъ его слово было всемогуще и онъ уже посылалъ просить совѣтъ въ пользу Лоренцо Торнабуони.

— Главно дѣло, не теряй времени, сказалъ Тито и потомъ прибавилъ: — теперь, Ромола, я надѣюсь, ты видишь, что я одинаково съ тобою интересуюсь этимъ дѣломъ, и не будешь смотрѣть на непріятный для тебя фактъ, что я здравъ и невредимъ, какъ на преступленіе.

Ромола посмотрѣла на него молча.

— По крайней мѣрѣ, продолжалъ онъ сухо: — ты будешь руководствоваться какими нибудь другими принципами, а не однимъ предположеніемъ, что если преступленіе возможно, то я его непремѣнно и сдѣлалъ. Неужели я одинъ не долженъ пользоваться твоимъ христіанскимъ милосердіемъ?

— Уже поздно, Тито, начала она рѣшительнымъ, громкимъ голосомъ. — Нельзя уничтожить подозрѣній, однажды возбужденныхъ обманомъ и коварствомъ. Теперь я знаю все. Я знаю, кто этотъ старикъ: это — вашъ отецъ, которому вы всѣмъ одолжены, который для васъ сдѣлалъ болѣе чѣмъ родной отецъ. Рядомъ съ этимъ бездѣлица, что вы измѣнили мнѣ и памяти отца моего. До тѣхъ поръ, пока вы отрицаете истину о несчастномъ старикѣ, между нами не можетъ быть ничего общаго. Законъ, признающій насъ одною плотью, никогда не можетъ быть исполненъ. Я — человѣкъ и имѣю душу, которая отворачивается отъ вашихъ поступковъ. Нашъ союзъ — только внѣшній знакъ, ложь не можетъ быть святымъ брачнымъ союзомъ.

— И вѣроятно ты намѣрена покинуть меня? спросилъ Тито со страхомъ.

— Я желаю этого.

— Но предположимъ, что я не желаю разстаться съ той вещью, на которую по закону имѣю право собственности. Тогда ты, конечно, громогласно объявишь причины, побуждающія тебя покинуть мужа. Ты приведешь въ свидѣтели сумасшедшаго убійцу и скажешь всему свѣту, что вѣришь его словамъ, ибо онъ хочетъ меня убить. Ты увѣдомишь синьорію, что я заговорщикъ, а партію Медичи — что я ихъ предалъ, и въ обоихъ случаяхъ будешь доказывать справедливость своихъ словъ тѣмъ, что ты увѣрена въ моей способности сдѣлать всякое преступленіе. Конечно, это будетъ очень оригинальная роль для жены. И если тебѣ удастся съ подобными доказательствами предать меня позору, то ты, конечно, превзойдешь всѣхъ героинь греческой драмы.

Онъ остановился, но она молчала, и потому онъ продолжалъ болѣе рѣзкимъ тономъ:

— Кажется, я виноватъ передъ вами только въ томъ, что я не исполнилъ какихъ-то смутныхъ ожиданій, которыя вы питали, выходя за меня замужъ. Теперь же вы мало по малу отшатнулись отъ меня совершенно и заставили меня играть роль поставщика денегъ для исполненія вашихъ святыхъ обязанностей. Я полагаю, что вашъ успѣхъ въ преданіи меня публичному позору ничѣмъ не гарантированъ. Но, конечно, вамъ бы слѣдовало начать съ привлеченія на свою сторону Бернардо-дель-Неро.

— Зачѣмъ я говорю о себѣ! воскликнула Ромола съ отчаяніемъ. — Подло въ такую минуту думать о себѣ.

На другой день, рано утромъ, Ромола отправилась въ Сан-Марко. Савонарола, предувѣдомленный уже о ея приходѣ, ждалъ ея.

— Дочь моя, ты вѣрно имѣешь сказать мнѣ что нибудь важное, сказалъ онъ тихимъ, спокойнымъ голосомъ. — Я знаю, ты шуму изъ пустяковъ не дѣлаешь.

— Батюшка, вы знаете зачѣмъ я пришла къ вамъ, начала Ромола съ одушевленіемъ. — Вы знаете, о чемъ я пекусь — о жизни человѣка, котораго я люблю болѣе всего на свѣтѣ. Думая о немъ, я всегда думала о моемъ отцѣ: они были неразлучны въ моихъ мысляхъ. Вотъ причина, заставившая меня васъ безпокоить, можетъ быть, совершенно напрасно. Вы уже вѣроятно рѣшились употребить свою власть надъ сердцами флорентинцевъ, чтобы не позволить имъ отнять у своихъ согражданъ право, которое вы же имъ дали.

— Я не вмѣшиваюсь въ государственныя дѣла, дочь моя, сказалъ Фра Джироламо, не желая возобновить преніе съ чужимъ человѣкомъ, уже оконченное имъ съ своею собственною совѣстью. — Я проповѣдовалъ и употреблялъ всѣ усилія, чтобы Флоренція имѣла хорошее правленіе, ибо это необходимо для настоящей христіанской жизни; но я не вмѣшиваюсь въ дѣла: это — обязанность опытныхъ гражданъ, избранныхъ народомъ.

— Конечно, отецъ мой… И Ромола остановилась. Она не могла продолжать: такъ ужасно для нея было сознаніе, что она возстала противъ человѣка, наставившаго ее на прямой путь.

Савонарола видѣлъ внутреннюю борьбу, происходившую въ ней, и былъ слишкомъ честенъ, чтобъ наединѣ позволить себѣ тѣ краснорѣчивыя увертки, которыми онъ отдѣлывался публично отъ враждебныхъ нападокъ. Сложивъ руки на груди, онъ спокойно произнесъ: — Скажи все, что у тебѣ на душѣ, дочь моя.

— Я хотѣла сказать, отецъ мой, что это дѣло, конечно, выше многихъ вещей, о которыхъ вы проповѣдовали съ жаромъ. Если вашъ долгъ былъ настаивать, чтобъ приговоренные имѣли право аппеляціи, если вы считаете себѣ за славу, что добились признанія этого права, то неужели не вашъ долгъ объявить себя противъ всякой попытки лишить людей этого права. Конечно, это касается ближе до настоящей христіанской жизни, чѣмъ ваши пророчества о смерти дофина или взятіи Пизы.

— Дочь моя, отвѣчалъ Савонарола. — Я говорю только то, что мнѣ дано говорить въ тѣ минуты, когда разумъ мой освѣщенъ высшимъ свѣтомъ. Въ этомъ дѣлѣ я могу только разсуждать какъ обыкновенный человѣкъ, ни чуть не лучше людей, которымъ народъ повѣрилъ власть. Что же касается до аппеляціи на совѣтъ осьми — то я старался провести эту мѣру для того, чтобы жизнь каждаго флорентинца не зависѣла отъ личнаго недоброжелательства или каприза нѣсколькихъ людей. Но вѣдь эти пять человѣкъ, хотѣвшіе уничтожить свободное правленіе и возстановить тирановъ, присуждены не только совѣтомъ осьми, но и цѣлымъ собраніемъ ихъ согражданъ, призванныхъ совѣтомъ въ себѣ на помощь. Къ тому же они сами отказались отъ предоставленія всего дѣла великому совѣту. Они, значитъ, потеряли всякое право на аппеляцію.

— Какъ могли они его потерять? воскликнула Ромола: — вѣдь это право аппеляціи на приговоръ, а они до сихъ поръ не были приговорены. Имъ предлагали судить ихъ въ великомъ совѣтѣ, они отъ этого отказались, но никогда не отказывались отъ аппеляціи. Развѣ не очевидно, что немногіе запугали своею яростью большинство, иначе собраніе не раздѣлилось бы тотчасъ же послѣ приговора, по поводу права аппеляціи. Если что нибудь могутъ сказать въ пользу неисполненія закона, то за его исполненіе стоятъ слова, которыя ни такъ часто повторяли, что въ общественныхъ дѣлахъ не должно быть мѣста личнымъ страстямъ. Отецъ мои, вы знаете, что тутъ замѣшана личная ненависть къ обвиненнымъ. Развѣ не будетъ вамъ безчестіе, если вы не примете сторону милосердія, когда многіе утверждаютъ, что тамъ же законъ и справедливость?

— Дочь моя, сказалъ Фра Джироламо съ видимымъ волненіемъ: — милосердіе бываетъ часто слабостью и даже преступленіемъ противъ общаго блага. Безопасность Флоренціи требуетъ теперь строгости, такъ же какъ прежде оно требовало милосердія. Эти люди приговорены не за одни прошедшія преступленія, но и за заговоръ, который еще только приготовлялся. Правительство теперь получило положительныя свѣдѣнія о дѣйствіяхъ тирана, который собираетъ свои силы въ Романьи и съ помощью этого новаго заговора долженъ былъ овладѣть Флоренціею въ августѣ мѣсяцѣ.

Слова эти словно громомъ поразили Ромолу. Ей теперь все было ясно: поѣздка Тито въ Романью, его старанія, чтобы она хлопотала о смягченіи участи осужденныхъ. Ея подозрѣнія были совершенно справедливы; она была увѣрена теперь, что Тито предалъ свою партію.

— Отецъ мой, воскликнула она, въ порывѣ отчаянія: — какою безопасностью можетъ пользоваться Флоренція, если худшіе люди всегда могутъ избѣгнуть казни? И развѣ вы сами не поощрили это направленіе флорентинцевъ играть двойную роль, просивъ совѣтъ оказать снисхожденіе Лоренцо Торнабуони, потому что онъ прикидывался вашимъ сторонникомъ, а мой крестный отецъ велъ себя всегда честно. Спросите у всѣхъ флорентинцевъ, кто изъ этихъ пяти человѣкъ честнѣйшій и благороднѣйшій, и посмотрите, сколько голосовъ не назовутъ вамъ Бернардо-дель-Неро. Вы говорили, Франческо Балори въ пользу одного изъ осужденныхъ; значитъ, вы не были безпристрастны, а вы знаете, сколько значитъ ваше слово.

— Я не желаю смерти Бернардо, сказалъ Савонарола, весь вспыхнувъ: — довольно было бы, еслибъ его изгнали изъ города.

— Такъ отчего же вы не скажете слова, чтобъ спасти семидесятилятилѣтняго старика отъ позорной смерти? воскликнула Ромола, забывая все, кромѣ своего негодованія. — Вы не чувствуете себя обязаннымъ сохранить безпристрастье въ этомъ, иначе вы не хлопотали бы за Лоренцо. Вы говорили за него потому, что онъ прикидывается другомъ Сан-Марко. Мой крестный отецъ не выказываетъ этого ложнаго сочувствія и онъ будетъ казненъ не потому, что онъ приверженецъ Медичи, а потому что вы его лично не любите!

Ромола остановилась, глаза ея блестѣли, щоки пылали. Наступило гробовое молчаніе. Видя передъ собою безмолвную, неподвижную фигуру Савонаролы, Ромола почувствовала, что она совершила святотатство, и въ то же время сознавала, что не можетъ теперь подчиниться Савонаролѣ. Подъ вліяніемъ этихъ враждующихъ между собою чувствъ, она съ жаромъ воскликнула:

— Простите меня, отецъ мой, мнѣ больно говорить съ вами такъ — но я не могу не говорить. Я — слабая, незначущая тварь въ сравненіи съ вами; вы меня вывели на путь силы и свѣта. Но я потому вамъ повиновалась, что чувствовала эту силу, видѣла этотъ свѣтъ. Теперь я не вижу болѣе этого свѣта. Вы сами, батюшка, говорили, что есть минуты, когда сердце должно руководствоваться только своимъ внутреннимъ голосомъ и лишь одинъ этотъ голосъ можетъ рѣшить, есть ли истинная святость въ вещи, признанной святой. Поэтому я должна высказать все, что я чувствую.

Савонарола не могъ выносить противорѣчія и оппозиціи, какъ всѣ сильныя, мощныя натуры, любящія власть и стремящіяся къ достиженію великихъ цѣлей. Въ его проповѣдяхъ часто встрѣчаются проблески этой слабости. И теперь, еслибъ онъ не былъ такой возвышенный человѣкъ, конечно, слова Ромолы оскорбили бы его, особенно такъ-какъ онъ привыкъ, что его ученики выказывали къ нему всегда самое искреннее уваженіе. Но въ эту минуту въ душѣ его происходила борьба, составлявшая всю трагическую тайну его жизни — борьба свѣтлаго, чистаго ума, постоянно стремившагося къ возвышеннымъ цѣлямъ съ эгоистичными требованіями, ложными идеями, и внѣшними трудностями, заставлявшими его отступать отъ прямаго пути. Онъ вполнѣ сознавалъ все, что было справедливаго въ словахъ Ромолы; но тоже самое ему говорила уже и прежде его совѣсть, и онъ теперь не ощущалъ никакого новаго побужденія, чтобъ перемѣнить свое рѣшеніе.

— Я вполнѣ прощаю тебя, дочь моя, за твою откровенность, сказалъ онъ, пристально смотря на Ромолу: — я знаю, ты говоришь подъ вліяніемъ семейной привязанности. Но семейныя привязанности должны уступать мѣсто требованіямъ общественной пользы. Если люди, управляющіе государствомъ, полагаютъ, что общественная безопасность требуетъ казни пяти человѣкъ, то я не могу противиться исполненію закона.

— Такъ вы желаете ихъ смерти? Такъ вы желаете, чтобъ право аппеляціи было имъ отказано? произнесла гнѣвно Ромола, видя въ словахъ Савонаролы одну только ловкую уловку.

— Я уже сказалъ, что я не желаю ихъ смерти.

— Такъ вы можете равнодушно смотрѣть, какъ флорентинцы предаютъ казни людей, которыхъ смерти вы не желаете? Вы не протестуете противъ этихъ казней, которыя вы могли остановить во имя закона, вами же обнародованнаго? Отецъ мой, вы, прежде, не были равнодушны къ судьбѣ своихъ согражданъ, вы не отворачивались отъ протеста. Не говорите, что вы не можете протестовать тамъ, гдѣ дѣло идетъ о жизни людей; скажите прямо, что вы желаете ихъ смерти. Скажите, что для блага Флоренціи надо, чтобы въ ней лились потоки крови. Развѣ смерть пяти приверженцевъ Медичи навсегда положитъ конецъ борьбѣ партій за Флоренціи? Развѣ смерть благороднаго Бернардо-дель-Неро спасетъ городъ отъ такихъ людей, какъ Дольфо-Спини?

— Довольно, дочь моя. Дѣло свободы, которое олицетворяетъ царство небесное на землѣ, часто всего болѣе терпитъ отъ враговъ, одаренныхъ нѣкоторою добродѣтелью. Самый злой человѣкъ не всегда опаснѣйшій врагъ добру.

— Такъ зачѣмъ вы говорите, что вы не желаете смерти моего крестнаго отца? воскликнула Ромола въ припадкѣ отчаянія и злобы. — По вашему, онъ долженъ умереть, потому что онъ хорошій человѣкъ. Отецъ мой, я васъ не понимаю, я не слышу въ вашихъ словахъ голоса разума и совѣсти.

Савонарола молчалъ нѣсколько минутъ, потомъ произнесъ съ сильнымъ волненіемъ:

— Будь благодарна, дочь моя, если душа твоя не знаетъ борьбы, и не суди тѣхъ, кого судьба гораздо тяжелѣе. Ты видишь въ этомъ дѣлѣ одну только сторону, я — нѣсколько, и мнѣ нужно выбрать ту точку зрѣнія, которая подвинетъ впередъ дѣло, врученное мнѣ свыше. Цѣль, къ которой я стремлюсь, такъ велика, что для нея должно пожертвовать многими мелкими вопросами. Смерть пяти людей, будь они даже невиннѣе этихъ осужденныхъ — бездѣлица въ сравненіи съ возвращеніемъ подлыхъ тирановъ, сосущихъ кровь Италіи и развращающихъ церковь — бездѣлица въ сравненіи съ распространеніемъ божьяго царства на землѣ, съ этой великой цѣлью, для которой я живу и за которую готовъ принять смерть!

При другихъ обстоятельствахъ, первыя слова Савонаролы затронули бы нѣжныя чувства Ромолы; но въ эту минуту она такъ была настроена противъ него, что то, что онъ называлъ борьбою, ей казалось только софистикой и двуличностью. Послѣдующія же слова его только усилили въ ней злобу, и она, мгновенно припомнивъ всѣ замѣченныя въ немъ слабости и ошибки, видѣла уже въ своей вѣрѣ въ него одну слѣпую иллюзію.

— Развѣ вы знаете такъ хорошо, какія мѣры распространятъ царство божіе на землѣ, произнесла она съ горечью: — что вы смѣете презирать милосердіе, справедливость и вѣрность своему ученію? Развѣ французскій король возродилъ къ новой жизни Италію? Смотрите, не правду ли ужь говорятъ ваши враги, что въ вашихъ видѣніяхъ о распространеніи божьяго царства на землѣ, вы видите только то, что можетъ усилить вашу партію.

— И это правда, произнесъ Савонарола съ сверкающими глазами. Голосъ Ромолы ему казался голосомъ его враговъ: — Да, торжество моей партіи, есть торжество божьяго царства на землѣ.

— Я вамъ не вѣрю, воскликнула Ромола, вся дрожа отъ внутренняго волненія: — божье царство шире, возвышеннѣе. Если же оно такое, то лучше его не видать ни мнѣ, ни тѣмъ, кого я люблю.

И оба они устремили другъ на друга свои глаза, сіявшіе яркимъ пламенемъ убѣжденія. Слова невозможны въ такую минуту, и Ромола молча вышла изъ келіи.

Три дня спустя, въ глухую полночь, луна освѣтила своимъ блѣднымъ, таинственнымъ свѣтомъ страшную сцену на площади Баргело: пять заговорщиковъ и между ними Бернардо-дель-Неро были казнены за измѣну республикѣ.

Ромола слѣдовала за своимъ крестнымъ отцомъ изъ тюрьмы на мѣсто казни, утѣшая себя, что хотя онъ умираетъ за измѣну, онъ не былъ измѣнникомъ. Она не плакала и шла твердо; ее никто не поддерживалъ. Когда настала минута прощанія, глаза всѣхъ присутствовавшихъ обратились на нихъ. Старикъ, забывъ что у него руки скованы цѣпями, положилъ ихъ на голову молодой женщины, желая ее благословить, но потомъ, догадавшись, нагнулся, и поцаловалъ ее. Она схватила скованныя его руки и покрыла ихъ поцалуями, словно святыню.

— Бѣдная моя Ромола, сказалъ онъ полу шопотомъ. — Мнѣ остается только умереть, а тебѣ предстоитъ долгая жизнь, и меня не будетъ чтобъ поддержать тебя въ несчастіи.

— Память о васъ, отвѣчала поспѣшно Ромола: — будетъ вѣчною мнѣ поддержкою.

Прошли нѣсколько минутъ, и вдругъ на площади, кипѣвшей народомъ, воцарилось гробовое молчаніе. Бернардо-дель-Неро твердыми шагами вошелъ на эшафотъ. Ромола не дрогнула; она была тверда, надѣясь, что и онъ будетъ твердъ. Она видѣла, какъ онъ остановился и, протянувъ руку надъ толпою, сказалъ:

— Сограждане, вы лишили меня немногихъ дней.

Она видѣла, какъ онъ отыскивалъ ее глазами, какъ впился въ нее своимъ взглядомъ; она чувствовала, что протягиваетъ къ нему руки. Вдругъ какое-то мрачное облако скрыло отъ нея и лицо старика и эшафотъ. Она болѣе ничего не видѣла, не чувствовала, и только долго-долго спустя ее разбудилъ голосъ духовнаго отца Бернардо: «Дочь моя, теперь все кончено! Пойдемъ домой».

XII.

Вечеромъ на осьмой день послѣ этой роковой ночи, Ромола стояла на берегу Средиземнаго Моря, устремивъ свои взоры на зеркальную гладь, едва колыхаемую теплымъ, лѣтнимъ вѣтеркомъ.

Она снова бѣжала изъ Флоренціи, и на этотъ разъ никто не остановилъ ее, никто не воротилъ ее. Она снова была въ сѣромъ платьѣ пинцочеры. Снова горе и отчаяніе наполняли ея сердце. Что ей до того, какая на ней надѣта тряпка? Какое ей дѣло, что она скрывала свое настоящее имя? Оно уже не было болѣе связано съ опредѣленнымъ понятіемъ о долгѣ. Это понятіе совершенно исчезло въ ней. И какая сила могла создать въ ней это возвышенное побужденіе, которое люди называютъ долгомъ и которое не можетъ жить въ человѣкѣ безъ любви и вѣры? Для нея всѣ узы любви и привязанности были навѣки порваны. Въ самыхъ высшихъ узахъ, связывающихъ человѣка, въ узахъ брачныхъ, она перестала видѣть таинственный союзъ, котораго ничто не можетъ расторгнуть; она перестала даже видѣть въ немъ простое обязательство держать ненарушимо данное слово. Снова въ душѣ ея возникло, ничѣмъ неудержимое, стремленіе къ свободѣ; но эта свобода, она знала, не могла ей принести счастья: это былъ только обмѣнъ одного горя на другое. Для женщины, сознающей, что ея любовь была лишь одна ошибка, нѣтъ и не можетъ быть утѣшенія. Великая тайна счастья на землѣ полуоткрылась-было для нея, и потомъ навѣки облеклась въ непроницаемый мракъ.

И теперь, единственная поддержка ея въ этомъ горѣ, страшнѣе котораго нѣтъ, исчезла навсегда. Стремленіе къ великой цѣли, освѣщавшей ежедневную жизнь трудовъ и печалей святымъ энтузіазмомъ, для нея болѣе не существовало. Она сознавала, что всѣ эти стремленія были лишь прикрытіемъ себялюбивыхъ, одностороннихъ цѣлей. Чѣмъ же оказался тотъ человѣкъ, который для ней олицетворялъ понятіе о самомъ высшемъ героизмѣ — человѣкъ, который приносилъ себя въ жертву изъ любви къ святому дѣлу правды? И въ чемъ состояло это самое дѣло правды? Ромола потеряла вѣру въ Савонаролу, потеряла то пламенное уваженіе къ нему, которое заставляло ее не обращать вниманіе на его мелкіе слабости и недостатки. Теперь выступали передъ нею съ самою поразительною ясностью всѣ слабыя стороны и противорѣчія его ученія. Въ порывѣ горькаго разочарованія она увѣряла себя, что всѣ его стремленія къ очищенію церкви и всего міра были лишь пустыя слова, прикрывавшія дѣйствительныя стремленія къ усилію своей партіи, своей власти и то всѣми, даже беззаконными средствами. Слова его, что торжество его партіи было торжествомъ божьяго царства на землѣ, звучали еще въ ея ушахъ страшнымъ диссонансомъ. Она видѣла въ немъ одно громадное, себялюбивое стремленіе къ власти. Потерявъ вѣру въ то, во что вѣрилъ, что любилъ, человѣкъ можетъ усумниться даже въ бытіи невидимаго промыслителя. Лишь только исчезаетъ вѣра, исчезаетъ и цѣль въ жизни, человѣкъ перестаетъ вѣрить въ себя самаго, такъ-какъ онъ часть того человѣчества, котораго лучшій представитель униженъ въ его глазахъ. Сердце его перестаетъ сочувствовать всему возвышенному, всему святому. Ромола чувствовала, что источникъ милосердой любви къ несчастнымъ страждущимъ изсякъ въ ней навѣки, она стала думать только о своихъ страданіяхъ. Развѣ у ней не было своего собственнаго горя? И кто же думалъ, кто же заботился о ней, когда она пеклась о всѣхъ? Она сдѣлала довольно: она стремилась къ невозможному и теперь, эта жизнь, полная трудовъ и печалей, только тяготила ее. Она искала отдыха, она искала забвенія.

У ея ногъ разстилалась необозримая синева моря, и какъ манила она ее въ свою прохладную глубь! Какъ хотѣлось ей повѣрить свою судьбу волнамъ, заснуть, колыхаемая какъ въ люлькѣ младенецъ, и прямо отъ сна перейти къ смерти. Она не искала смерти, нѣтъ: жизнь еще слишкомъ кипѣла въ ней, но она желала ея.

Невдалекѣ, въ одномъ изъ изгибовъ берега, стояла маленькая лодка и подлѣ нея рыбакъ разгружалъ большую баржу, съ которой онъ только что пришелъ съ моря. Въ головѣ Ромолы блеснула мысль купить эту лодку, поставить парусъ и повѣрить свою судьбу волѣ вѣтровъ. Она вспомнила прелестную Гостиницу въ Декамеронѣ Бокачіо, которая, разочаровавшись въ своей любви и не имѣя силы лишить себя жизни, бросилась въ лодку и поплыла въ открытое море, надѣясь, что ее разобьетъ волнами и никакой страхъ не спасетъ ее отъ смерти. Избавиться отъ всякой необходимости избрать новую себѣ жизнь, повѣрить свою судьбу провидѣнію, которое или приведетъ ее къ смерти или создастъ ей новыя условія жизни — вотъ что манило Ромолу послѣдовать ея примѣру.

Она заплатила рыбаку спрошенную имъ цѣну, сѣла въ лодку, подняла парусъ и начала грести. Мало по малу она стала удаляться отъ берега. Уже темнѣло, и скоро все это необозримое море возстало передъ нею мрачною, сплошною массою, а миріады звѣздъ заблистали въ высотѣ небесъ. Ромола бросила весла, сняла свой башлыкъ и прижалась къ нему головою.

И долго-долго носилась она по гладкой поверхности моря, устремивъ свои взоры въ небеса. Она теперь была одна, она была свободна отъ всѣхъ обязанностей, отъ тягости избрать себѣ новый путь въ жизни.

Но нашла ли она забвеніе? Нѣтъ! Въ этомъ одиночествѣ, между небомъ и землею, воспоминанія не покидали ея и она чувствовала какую-то непонятную жажду человѣческая* сочувствія. Въ этихъ миріадахъ звѣздъ она не видѣла ничего, что бы ей говорило о любви, а безъ любви человѣкъ жить не можетъ, и съ горькимъ вздохомъ отчаянія она звала смерть себѣ на помощь. Она не могла болѣе смотрѣть на эти звѣзды, которыя, казалось, смотрѣли на нее, но не видѣли ея. Она закрыла глаза, и вотъ, ей кажется, она въ могилѣ, она цалуетъ, обнимаетъ дорогихъ ей умершихъ, хочетъ воскресить ихъ, хочетъ вдохнуть въ нихъ искру жизни. Вдругъ все стало темно, и когда пелена этого мрака спала съ ея глазъ, она увидѣла себя снова на площадѣ Баргелло; она чувствовала, какъ протягивала руки къ дорогому человѣку; она видѣла, какъ дымившіеся факелы стали горѣть все свѣтлѣе и свѣтлѣе, наконецъ, стало такъ свѣтло, что она открыла глаза.

Ея лодка колыхалась у самаго берега; направо отъ нея терялась въ безконечности лазуревая даль Средиземнаго Моря; налѣво, въ углубленіи скалистыхъ горъ, тянулась широкая полоса зелени, окаймленная тѣнистыми деревьями; тамъ и сямъ виднѣлись раскинутые домики; на вершинѣ одного изъ уступовъ уносилась въ небо игла колокольни. Теплые лучи солнца освѣщали только узкую полосу на западѣ, а все остальное было въ тѣни. Природа безмолвствовала; ни пѣніе птички, ни шелестъ листа не нарушали таинственнаго покоя.

Лучъ солнца падалъ прямо на Ромолу и нѣжно ласкалъ ея золотистыя кудри. Она лежала неподвижно, скорѣе чувствуя чѣмъ видя мирную прелесть окружающей ея природы. И въ эту минуту ею овладѣло какое-то непонятное чувство блаженства; она ничего не помнила, ничего не желала, словно ея мечты о забвеніи исполнились. Минуты двѣ это забвеніе было полное; она даже не думала, что она можетъ такъ остаться навсегда: она только чувствовала необъяснимый покой. Но вотъ она сознала, что она лежитъ въ лодкѣ, что она цѣлую ночь носилась по необозримому морю и, наконецъ, судьба привела ее не къ смерти, а къ новой жизни въ этомъ прелестномъ уголкѣ. Несмотря на свое отчаяніе, она была рада, что она не умерла, что ее снова окружаютъ ея родныя небеса и горы, а не невѣдомая область смерти. Не можетъ ли она здѣсь найти навѣки себѣ отдыхъ? Добрые поселяне, живущіе въ этихъ раскинутыхъ домикахъ, конечно, ее не обидятъ. Но вотъ посреди этой тишины вдругъ раздался пронзительный крикъ младенца. Ромола бросилась на берегъ, крикъ долеталъ до нея все яспѣе и яснѣе, она бѣжала дальше и наконецъ очутилась у дверей дряхлой лачужки. На полу на соломѣ лежало нѣсколько мертвыхъ труповъ и посреди нихъ, прижавшись къ трупу молодой женщины, плакалъ ребёнокъ. Ромола схватила его на руки, потомъ наклонилась къ мертвымъ; красныя пятна на ихъ тѣлахъ говорили ясно, что чума посѣтила это жилище. Первая мысль Ромолы была поспѣшить къ виднѣвшемуся вдали селенію. Но войдя въ него, она была поражена роковою тишиною. Она заглянула въ одну открытую дверь — все было пусто, въ другую — тоже, но только на полу валялись мертыя тѣла. Ужасъ овладѣлъ Ромолою. Неужели все селеніе вымерло? Нѣтъ, изъ-за угла одного изъ домовъ показалась какая-то фигура. Ромола бросилась къ ней; это была молодая женщина, едва державшаяся на ногахъ отъ изнеможенія. Въ рукахъ она держала кувшинъ.

— Воды, воды! вотъ все, что она могла произнести.

Ромола нагнулась къ ней и взяла кувшинъ.

— Покажи мнѣ, гдѣ колодецъ, спросила она ее нѣжно.

Несчастная указала ей рукою на противоположную оконечность селенія. Ромола поспѣшила туда, все съ ребёнкомъ на рукахъ. У колодца стоялъ какой-то мальчикъ, по платью церковный служка; увидѣвъ Ромолу, онъ бросилъ свой водоносъ и бѣжалъ. Дѣйствительно, она могла показаться ему сверхъестественнымъ видѣніемъ. Эта чудная женщина съ ребёнкомъ на рукахъ, съ золотистыми кудрями, развивавшимися по воздуху, показалась ему самой Мадонной.

«У ней въ рукахъ водоносъ, она пришла за водой для умирающихъ. Это святая Мадонна явилась спасти людей своихъ отъ заразы», подумалъ онъ и побѣжалъ сказать патеру о случившимся.

Дѣйствительно, когда Ромола напоила несчастную и отправилась наверхъ въ гору но направленію, куда бѣжалъ юноша, она увидѣла между деревьями толстое лицо, съ изумленіемъ и благоговѣніемъ слѣдившее за нею.

— Я пришла изъ-за моря. Я голодна и мой ребёнокъ голоденъ. Дайте намъ молока, произнесла она самымъ нѣжнымъ голосомъ. — Не бойтесь ничего.

Но патеръ, видимо, не рѣшался тронуться, вполнѣ убѣжденный, что передъ нимъ стоитъ Мадонна.

Наконецъ, онъ мало по малу ободрился, повелъ Ромолу къ своему жилищу, далъ ей молока и разсказалъ всю исторію ихъ селенія: какъ посѣтила ихъ чума, какъ всѣ жители бѣжали въ горы, а онъ остался, но не смѣлъ сойти внизъ въ долину.

— Но теперь, вы не будете болѣе бояться, отецъ мой, сказала Ромола. — Мы пойдемъ вмѣстѣ, подадимъ помощь живымъ и похоронимъ умершихъ. И этотъ молодецъ намъ поможетъ, прибавила она, обращаясь къ юношѣ, который увидавъ, что патеръ разговариваетъ съ чудесною незнакомкою, также явился изъ-за деревьевъ.

Оба они не смѣли не повиноваться ей: такъ убѣждены они были, что она послана самимъ Богомъ повелѣвать ими.

Они всѣ втроемъ отправились внизъ, и въ то утро несчастные страждущіе получили помощь. Ихъ было немного въ живыхъ: десятка два не болѣе, во всей долинѣ. Но всѣ они или почти всѣ были спасены, а умершіе преданы погребенію.

И въ этомъ уходѣ за страждущими, въ утѣшеніи умирающихъ, въ возбужденіи къ дѣятельности здоровыхъ прошли для Ромолы дни, недѣли и мѣсяцы. Наконецъ, все снова ожило, мужчины снова стали копать землю и сѣять, женщины ходить на колодецъ за водою.

И всѣ они съ одинаковою любовью, съ одинаковымъ благоговѣніемъ смотрѣли на святую Мадонну, пришедшую къ нимъ, чтобъ спасти ихъ отъ гибели. Много легендъ сохранилось и переходило изъ рода въ родъ объ этомъ чудесномъ явленіи пресвятой дѣвы.

А Ромола чувствовала, что она живетъ новой жизнью; она видѣла, понимала теперь все иначе. Предавшись сну въ ту ночь, посреди необозримой равнины водъ, подъ сводомъ необозримаго неба, она чувствовала, что для нея исчезли всѣ святыя побужденія къ добру, къ дѣятельности. Она думала, что вправѣ воскликнуть: «мнѣ надоѣла жизнь, я хочу умереть.» Съ этой мыслью она заснула, но съ той минуты, когда она открыла глаза, когда она услышала крикъ ребёнка, она не размышляла, какъ бывало прежде, что она рада жить для облегченія горькой судьбы несчастныхъ — нѣтъ, она просто жила этимъ сочувствіемъ къ горю и несчастью, она просто дѣлала то, что слѣдовало, и не думала искать причины, зачѣмъ ей жить, зачѣмъ терпѣть, зачѣмъ работать. Она возродилась къ новой жизни. Во Флоренціи простыя отношенія человѣка къ человѣку были усложнены различными обязанностями къ мужу, къ государству, къ своей партіи, и когда эти обязанности были порваны, она отшатнулась отъ самой жизни. Теперь же она говорила себѣ: «Подло было желать смерти. Если на свѣтѣ все невѣрно, все сомнительно, то страданія, которымъ я могу помочь, не могутъ возродить сомнѣній. Пока въ рукѣ моей есть сила, я протяну ее страждущему; пока глаза мои видятъ, они будутъ отыскивать несчастныхъ, безпомощныхъ.» Теперь и прошедшее возстало передъ нею совершенно въ новомъ свѣтѣ. Она стала разбирать свои дѣла, стала упрекать себя за то, что находила только дурное въ другихъ, а сама лишь думала о себѣ. Чѣмъ болѣе она чувствовала, что она не нужна добрымъ людямъ, ее окружающимъ, тѣмъ сильнѣе она стала упрекать себя за свое бѣгство. Вѣдь это было подлое себялюбіе, и болѣе ничего. Можетъ быть, ея народъ въ ней нуждался; можетъ быть, даже придетъ минута, когда мужъ ея будетъ въ ней нуждаться. Развѣ она имѣла право ихъ покинуть? Самое чувство уваженія къ Савонаролѣ возродилось въ ней отчасти. Она не могла не сознавать, что, несмотря на всѣ его недостатки, онъ былъ одаренъ возвышенной душой; она не могла забыть, что онъ возродилъ ее къ новой жизни. Наконецъ, если онъ и былъ неправъ, то развѣ это самое не должно было привлечь на ея родной городъ несчастья? А ея не будетъ тамъ, чтобъ хоть помочь, на сколько она можетъ!

Эти мысли о всемъ, что было ей когда-то дорого, не давали ей покоя; увидѣть Флоренцію, услышать что тамъ дѣлается, стало въ ней неутолимой жаждой. И наконецъ, въ одно теплое мартовское утро, всѣ жители долины, со слезами на глазахъ, простились съ своей благословенной Мадонной.

— Не плачьте, сказала она. — Вы теперь счастливы и я всегда буду васъ помнить. Я должна идти теперь къ своему народу; можетъ быть, онъ нуждается во мнѣ.

14-го апрѣля 1498-го года, Ромола снова очутилась въ стѣнахъ Флоренціи. Многое измѣнилось со времени ея бѣгства и произошелъ страшный переворотъ, послѣдствія котораго отразились на людяхъ, болѣе или менѣе къ ней близкихъ.

Скоро послѣ ея ухода, вступила въ должность новая синьорія, враждебная Савонаролѣ и его партіи. Повинуясь повелѣнію папы, она запретила ему проповѣдывать, и поддержала вызовъ, сдѣланный ему францисканскимъ монахомъ Франческо-ди-Нуглія, который предлагалъ рѣшить распрю между Савонаролою и церковью — божьимъ судомъ. Пускай Савонарола пройдетъ невредимъ сквозь огонь — и божественное происхожденіе его пророческаго ученія будетъ вполнѣ доказано. Чтобы отнять возможность всякой отговорки, Фра-Франческо объявилъ свою готовность пойти вмѣстѣ съ нимъ въ огонь и доказать, что они оба сгорятъ. Долго противился Савонарола пламенному рвенію своихъ учениковъ, жаждавшихъ принять вызовъ. Но онъ чувствовалъ, что ему нужно будетъ поддаться или совершенно опозорить себя и свое ученіе въ глазахъ народа. Развѣ онъ не говорилъ сотни разъ, что въ данную минуту Богъ чудомъ докажетъ справедливость его словъ? И онъ не обманывалъ народъ, когда говорилъ это. Нѣтъ, онъ вѣрилъ въ чудеса внутреннія, какъ въ его вдохновеніе, вѣрилъ даже въ чудеса внѣшнія, но теоретически, издали; его разумъ мѣшалъ ему питать малѣйшую надежду, что чудо совершится надъ нимъ, что онъ пройдетъ живымъ сквозь огонь. Въ немъ странно соединялись пламенныя чувства и воображеніе, доводившія его иногда до изступленія, съ трезвымъ, разумнымъ пониманіемъ жизни и людей. Савонаролѣ казалось проще собрать великій соборъ изъ представителей всего свѣта и на немъ рѣшить этотъ вопросъ. Но народныя страсти были слишкомъ возбуждены и требованія чуда становились все громче и громче. Находясь въ страшной борьбѣ съ самимъ собою, одушевленный пламенной вѣрою въ высокое свое призваніе, Савонарола наконецъ сталъ колебаться. А если Богу угодно сдѣлать чудо, то какъ же онъ смѣетъ противиться! И онъ согласился, чтобъ Фра-Доменико, самый ревностный изъ его учениковъ, принялъ вызовъ. Онъ надѣялся, кромѣ того, что въ послѣднюю минуту, можетъ быть, явятся затрудненія со стороны францисканцевъ, и ордалія не состоится.

Насталъ роковой день 7-го апрѣля; страшныя толпы стеклись на піяццу. Посрединѣ былъ поставленъ костеръ. Сердца всѣхъ присутствующихъ судорожно бились. Всѣ ожидали чего-то необыкновеннаго, чудеснаго. Наконецъ, появились францисканцы и доминиканцы; во главѣ послѣднихъ шелъ Фра-Доменико въ красной мантіи и крестомъ въ рукахъ; за нимъ слѣдовалъ Савонарола съ святыми дарами. Не успѣли они помѣститься на назначенныя мѣста, какъ начались нескончаемые переговоры между обѣими сторонами и избранными посредниками. А народъ все ждалъ чуда, и вмѣсто того видѣлъ, какъ одинъ за однимъ францисканцы и доминикаццы уходили во дворецъ и снова возвращались. То францисканцы требовали, чтобы Фра-Доменико снялъ свой красный плащъ, боясь, чтобъ онъ не былъ заколдованный, то, чтобъ онъ не держалъ въ рукахъ креста. На все это, Савонарола, послѣ долгихъ преній, соглашался; на одномъ онъ только стоялъ твердо, чтобъ Фра-Доменико вошелъ въ огонь съ святыми дарами. Противъ этого возставали францисканцы. Долго длился споръ, народъ сталъ выходить изъ терпѣнія, а власти и не думали вмѣшиваться, надѣясь, что злоба народа и безъ чуда избавитъ ихъ отъ Савонаролы. Наконецъ, пошелъ дождь, раздался громкій ропотъ и крики: «Зажгите костеръ! Гоните его въ огонь!» Вдругъ, посреди всеобщаго волненія, Дольфо-Спини бросился съ своими compagnacci на группу монаховъ, думая захватить Савонаролу и тѣмъ кончить все дѣло. Замѣшательство сдѣлалось общее, завязалась драка, воздухъ огласился криками, воплями. Но стража, подъ начальствомъ Сальвіяти, вѣрнаго ученика Савонаролы, отразила натискъ Дольфо Спини. Синьорія поспѣшила объявить, что всѣ могутъ расходиться домой, такъ-какъ ордаліи не будетъ. Этого результата желалъ съ самаго начала Савонарола; но теперь онъ видѣлъ, что его дѣло было проиграно навсегда, что его враги восторжествовали. Возвращаясь въ Сан-Марко, окруженный стражею, онъ чувствовалъ, что самые ученики его теперь отвернутся отъ него; онъ чувствовалъ, что участь ^уего рѣшена. Онъ говорилъ, что готовъ умереть за правду, но теперь ему предстояло, быть можетъ, умереть позорною смертью, какъ лжецу и обманщику! «О, Боже! восклицалъ онъ въ глубинѣ души своей: — это не мученическая смерть. Это — уничтоженіе жизни, бывшей вдохновеннымъ протестомъ противъ зла. Боже, дай мнѣ умереть за мою добродѣтель, а не за мои слабости!»

Народъ, возбужденный донельзя неудачею ожиданнаго чуда и подстрекаемый врагами Савонаролы, остервенился до того противъ своего пророка, что на другой день вспыхнулъ мятежъ. Монастырь Сан-Марко былъ осажденъ разъяренными толпами, и къ ночи синьорія потребовала выдачи Савонаролы. Страшные проклятія и крики ненависти и торжества сопровождали его на пути въ темницу.

Но народныя страсти, возбужденныя однажды, не удовольствовались этой побѣдой. Развѣ не остались еще приверженцы Фрате? Разъяренныя толпы бросились по всѣмъ направленіямъ и до утра не прекращалась самая ужасная рѣзня; людей убивали, жилища ихъ жгли и предавали грабежу.

Душою всего этого движенія былъ Дольфо-Спини и его приверженецъ, публичный нотаріусъ сэръ Чеккони. Они изъ тиши своего кабинета руководили всѣми ужасами. Но, несмотря на свое торжество, Спини былъ въ страшной ярости, хитрый нотаріусъ воспользовался этой минутой, и ясно доказалъ ему, что нашъ знакомецъ Тито Мелена, въ послѣднее время всего болѣе помогавшій Спини, работалъ для себя и прямо сносился съ миланскимъ дворомъ. Дѣйствительно, Тито съ неимовѣрнымъ искусствомъ добился своей цѣли. Онъ поддѣлался къ Савонаролѣ и добылъ отъ него важный документъ, подъ предлогомъ доставить его французскому королю. Это было письмо, въ которомъ Савонарола умолялъ короля созвать великій соборъ и низложить папу. Это письмо было прямо доставлено въ руки миланскаго герцога и услуга была такъ велика, что Тито ожидала въ Миланѣ самая блестящая карьера. Онъ торжествовалъ; но, боясь болѣе оставаться во Флоренціи, рѣшился уѣхать въ ту же ночь. Все было готово къ отъѣзду; у воротъ Сан-Галло его ждали Тесса и дѣти, и онъ въ глухую полночь отправился изъ дому, избѣгая большихъ улицъ, гдѣ происходила рѣзня.

Но, несмотря на весь свой умъ, Тито не разсчелъ одного, что есть предатели и кромѣ него. Хитрый Чеккони, которому онъ самъ покровительствовалъ, давно уже хотѣлъ ему отомстить за то, что онъ отбилъ у него случай, годъ тому назадъ, предать партію Медичи. Теперь настала минута мщенія, и сэръ Чеккони объявилъ Спини, какой предатель и измѣнникъ былъ его первый совѣтникъ и другъ. Разъяренный предводитель compagnacci тотчасъ послалъ одного изъ своихъ приверженцевъ направить толпу народа на домъ Тито.

Поэтому не успѣлъ еще Тито дойти до моста Векіо, какъ ему заперла дорогу толпа, жаждавшая его крови. «Ніяпоне! Медичіецъ! Ніяпоне! Смерть ему! Бросьте его съ моста!» закричали сотни голосовъ. Тито чувствовалъ, что жмутъ со всѣхъ сторонъ, но вдругъ свѣтлая мысль блеснула въ его головѣ. Онъ выхватилъ свою сумку и, бросивъ ее въ толпу, закричалъ: «Золото! Брильянты!» Въ ту же минуту толпа отъ него отхлынула, и, пользуясь общимъ смятеніемъ, онъ перепрыгнулъ черезъ перила и бросился въ воду.

Онъ отлично плавалъ и надѣялся, что толпа сочтетъ его погибшимъ, и онъ такимъ образомъ проплывъ немного вдоль рѣки, выйдетъ на берегъ въ пустынномъ уголкѣ города. Вотъ онъ миновалъ мостъ Santa Trinita; не выйти ли ему тутъ на берегъ; нѣтъ, ему казалось, что онъ еще слышитъ крикъ разъяренной толпы, и онъ продолжалъ плыть. Силы уже ему измѣняли, кровь прилила къ головѣ, но онъ все плылъ. Еще миновавъ одинъ мостъ, послѣдній, онъ чувствовалъ, что уже теперь можно выйти на берегъ. Но быстрое теченіе несло его все далѣе, въ глазахъ его потемнѣло, руки и ноги свело, онъ потерялъ сознаніе. Долго еще плыло его тѣло по водѣ, наконецъ волны выкинули его на берегъ, почти къ ногамъ сидѣвшаго на травѣ старика. Увидѣвъ принесенный волною трупъ, онъ бросился на него съ жадностью. Глаза его дико блестѣли. Это былъ Бальдасаро Кальво. Послѣ свиданія своего съ Ромолою, онъ тяжело занемогъ и, выйдя черезъ нѣсколько мѣсяцевъ изъ больницы одного изъ монастырей, онъ, сколько ни искалъ Ромолы, никакъ не могъ ее найти. Потерявъ совершенно сознаніе, разслабленный, едва живой, онъ уже не могъ надѣяться на мщеніе: онъ только ждалъ чего-то неизвѣстнаго. Не имѣя силы работать, онъ ходилъ по дальнимъ закоулкамъ города и кормился подаяніемъ. Большую же часть дня онъ проводилъ на пустынномъ берегу Арно, устремивъ свои глаза на бѣжавшія мимо него волны, словно ожидая, что онѣ ему что принесутъ.

И вотъ онѣ принесли ему то, чего онъ и ждать не смѣлъ. Узнавъ трупъ ненавистнаго ему человѣка, Бальдасаро едва не вскрикнулъ отъ радости. Но, неужели въ немъ нѣтъ искры жизни, неужели онъ не очнется! Бальдасаро нагнулся надъ этимъ нѣкогда дорогимъ для него лицомъ и, обвивъ его горло своими длинными, сухими пальцами, онъ ждалъ, онъ надѣялся. Время шло; Бальдасаро казалось, что прошли цѣлые вѣка, какъ вдругъ Тито очнулся.

— Ага! Ты видишь меня. Ты узналъ меня! произнесъ старикъ.

Тито узналъ его; но онъ не чувствовалъ, живъ ли онъ или мертвъ. Быть можетъ, въ этомъ холодномъ, мрачномъ сознаніи, что страшное прошедшее смотритъ ему въ глаза — и заключалась смерть.

Бальдасаро теперь судорожно сжалъ руками его горло и наступилъ колѣномъ на грудь. Пускай теперь придетъ смерть. Онъ сдѣлалъ свое дѣло. На другое утро на этомъ мѣстѣ нашли два трупа, въ такомъ тѣсномъ объятіи, что ихъ невозможно было разнять. Совѣтъ Осьми, осмотрѣвъ тѣла, легко узналъ въ нихъ блестящаго секретаря республики и того сумасшедшаго старика, который обвинилъ Тито въ саду Ручелаи.

Эти оба извѣстія, о смерти Тито и о заточеніи Савонаролы, глубоко поразили Ромолу. Въ первую минуту горя она чувствовала только два желанія: найти Тессу съ дѣтьми, и узнать всю истину о признаніи Савонаролы во время пытки. На другой же день она отправилась отыскивать Тессу. На старой квартирѣ ея не было и никто не зналъ, куда она переѣхала. Гдѣ было искать ее, куда могла она дѣться — вотъ вопросы, мучившіе Ромолу. И она ни мало не думала, что отыскивать другую жену ея мужа и его дѣтей было высокимъ героизмомъ или великимъ милосердіемъ; она чувствовала необходимость имѣть кого нибудь, кого бы она была обязана беречь. Она жаждала обнять этихъ дѣтей и заставить ихъ полюбить себя. Это, по крайней мѣрѣ, былъ бы какъ для нея, такъ и для другихъ хорошій результатъ ея прошедшаго горя. Послѣ Тито осталось много денегъ и собственности, но Ромола боялась дотронуться до всего этого; она пожертвовала все государству и себѣ оставила только сумму, равную цѣнѣ библіотеки ея отца, которой хватитъ на содержаніе Тессы и дѣтей. Послѣ долгихъ поисковъ — наконецъ, благодаря Браги, Ромола отыскала Тессу съ дѣтьми въ самомъ несчастномъ положеніи. Они жили въ одной комнаткѣ, на концѣ Борго, гдѣ ихъ помѣстилъ Тито, и все ждали его прихода. Прошло двѣ недѣли — онъ не появлялся; у Тессы не было денегъ и ей приходилось продавать платье, чтобъ купить хлѣба дѣтямъ. Ромола явилась къ нимъ какъ ангелъ-хранитель и мало по малу объявила Тессѣ, что Нальдо никогда болѣе не придетъ къ ней, потому что онъ умеръ.

— Но не тревожьтесь, моя Тесса, сказала она: — я буду вѣчно о васъ заботиться. И у насъ есть Лило и Нина.

Въ тотъ же день Ромола перевезла Тессу съ дѣтьми въ домъ къ Моинѣ Бригидѣ въ Борго Дегли-Альбицци, гдѣ она сама жила.

Удовлетворивъ одно изъ своихъ стремленій, Ромола всею душою предалась другому предмету, наполнявшему ея сердце безпокойствомъ.

Въ концѣ апрѣля, обнародованъ былъ, по приказанію синьоріи, протоколъ суда надъ Савонаролою, или лучше, признанія, вырванныя изъ его устъ шестнадцатью флорентинцами, дѣлавшими ему допросъ. Признанія эти произвели потрясающее впечатлѣніе на всѣхъ, хотя и возбудили такое общее неудовольствіе и подозрѣніе въ достовѣрности этого документа, что синьорія запретила тотчасъ его распространеніе.

Самые рьяные приверженцы Савонаролы, пораженные въ его признаніяхъ, тѣмъ, что онъ отказывается отъ своего пророческаго дара, были вполнѣ увѣрены, что всѣ встрѣчавшіяся противорѣчія съ его ученіемъ были слова не ихъ учителя, а прибавленіе сера Чеккони, писавшаго протоколъ. Къ тому же всѣ осемнадцать человѣкъ судей были злѣвшіе враги Савонаролы; вообще судъ надъ Савонаролою былъ не что иное, какъ убійство, обставленное законными формами. Судьба его была заранѣе рѣшена и торгъ заключенъ: за смерть своего пророка, республика получала право накладывать налоги на церковное имущество. Основываясь на этомъ, они говорили, что если Фрате и отрекся отъ своего пророческаго дара, то это отреченіе было вырвано у него страшною пыткою, которая должна была очень скоро привести въ изступленіе такую слабую натуру.

Другіе друзья Савонаролы, но не такіе ярые его партизаны, не сомнѣвались въ истинности главныхъ пунктовъ этого признанія, хотя подробности и приписывали нотаріусу. Но они съ негодованіемъ доказывали, что ничего тамъ не было, которое бы могло оправдать смертный приговоръ или даже строгое наказаніе. Ясно было для всѣхъ безпристрастныхъ людей, что если эти допросы заключали въ себѣ все обвиненіе противъ Фрате, то онъ умретъ не за совершенное имъ преступленіе, но за то, что онъ былъ помѣхою папѣ, жаднымъ итальянскимъ государствамъ, хотѣвшимъ раздѣлить между собою Флоренцію и, наконецъ, тѣмъ недостойнымъ согражданамъ, которые думали только о своемъ собственномъ интересѣ, а не объ общей пользѣ. Онъ не былъ обличенъ ни въ какомъ политическомъ преступленіи. Частная жизнь его была чиста отъ всякаго подозрѣнія. Всѣ его сотоварищи монахи, которые могли бы имѣть на него претензіи, какъ на настоятеля, единогласно свидѣтельствовали о безупречной чистотѣ его жизни, вполнѣ согласовавшейся съ его ученіемъ. Даже самъ папа не могъ найти лучшаго основанія для обвиненія, его въ ереси, какъ ослушаніе и презрѣніе буллы, отлучившей его отъ церкви. Конечно, трудно было оправдать аргументами это нарушеніе религіозной дисциплины, но серьёзные умы въ то время возставали противъ римскаго двора, и, смѣшивая теоретическое различіе между церковью и ея служителями, облегчали вину ослушанія.

Умные политики сознавали, что торжество противниковъ Фрате было въ сущности торжествомъ грубаго разврата, и такіе люди какъ Гвичіярдини и Содерини съ злою улыбкою смотрѣли на строгость, попиравшую законъ съ цѣлью сжечь человѣка, который былъ увлеченъ соблазнами общественной дѣятельности и не всегда говорилъ правду. Еслибъ Фрате имѣлъ вдесятеро болѣе коварства, но не шелъ бы противъ сильныхъ міра сего, то на это самое коварство смотрѣли бы какъ на отличное средство для достиженія религіозныхъ и политическихъ цѣлей. Но эти практическіе люди должны были сознавать, что несмотря на жалкую роль флорентинскаго правительства въ этомъ дѣлѣ, мѣры, принимаемыя папою противъ Савонаролы, были необходимы въ видахъ самосохраненія. Не попробовать избавиться отъ человѣка, который хотѣлъ побудить всѣ государства Европы созвать великій соборъ и низложить папу — было бы съ его стороны глупостью. Въ глазахъ Александра VI, Савонарола былъ мятежникъ и опасный мятежникъ. Вся Флоренція слышала и понимала его слова, что онъ не будетъ повиноваться діаволу. Самая сила вещей дѣлала борьбу между папою и Савонаролою борьбою на жизнь и смерть; но вѣдь изъ этого не слѣдовало, что Флоренція должна быть папскимъ палачомъ.

Ромола слушала всѣ эти сужденія, ни одно изъ нихъ ея не удовлетворяло. Глубоко обдумывая печатный документъ, она вспоминала и повѣряла свои мысли замѣчаніями, сдѣланными ею во время слушанія проповѣдей Савонаролы. Она предчувствовала, что отреченіе Савонаролы отъ своего пророческаго дара было не одной попыткой избавиться отъ мученія. Съ другой стороны, душа ея требовала объясненія его слабостей, которое дозволило бы ей все-таки вѣрить, что главныя стремленія его жизни были чисты и возвышенны. Память о себялюбивомъ недовольствѣ жизнью, овладѣвшемъ ею вмѣстѣ съ потерею вѣры въ человѣка, который олицетворялъ для нея высшія стремленія къ добру, произвела въ ней реакцію, возродила въ ней вѣру. «Невозможно» думала она теперь: «чтобъ идеи отрицанія и безвѣрія, уничтожившія въ ея сердцѣ источникъ добра, были основательны и справедливы. Невозможно было, чтобъ въ словахъ Фрате, возродившихъ ее къ новой жизни, не было истины. Всѣ неправды, въ которыхъ онъ былъ повиненъ, были не цѣль, а слабость: это была сѣть, въ которой онъ запутался, а не обдуманное средство къ достиженію успѣха.»

Ясно отмѣчая грубыя прикрасы нотаріуса, Ромола тѣмъ болѣе удостовѣрялась въ справедливости остальнаго текста. Почти не было слова, которое налагало бы на Савонаролу пятна безчестья, исключая того, что касалось его пророческихъ видѣній. Онъ неизмѣнно выражалъ одну и ту же цѣль своихъ стремленій въ пользу Флоренціи, церкви, всего міра, и если исключить долю неправды въ томъ высшемъ вдохновеніи, посредствомъ котораго онъ старался завладѣть умами, его нельзя было обвинить въ употребленіи недостойныхъ средствъ для достиженія своихъ цѣлей. Даже въ этомъ признаніи со всѣми прикрасами натаріуса, Савонарола является какъ человѣкъ, который дѣйствительно не искалъ себѣ славы, но искалъ ея, стремясь къ высшей цѣди, къ нравственному благу людей и стараясь вселить въ людяхъ не одни теоретическія понятія, но пламенное побужденіе къ энергической дѣятельности.

«Все что я дѣлалъ», говорилъ онъ въ этомъ признаніи: «я дѣлалъ для того, чтобъ прославиться навсегда и чтобъ получить власть во Флоренціи, такъ чтобъ ничего не дѣлалось безъ моего согласія. Когда я такимъ образомъ утвердилъ бы свое положеніе во Флоренціи, я намѣревался предпринять великія дѣла въ Италіяи и внѣ Италіи, чрезъ посредство тѣхъ вліятельныхъ людей, съ которыми я вступилъ въ дружескія отношенія и съ которыми обсуждалъ важные вопросы, какъ напримѣръ, о великомъ соборѣ. И смотря по тому, какъ мнѣ удались бы первыя попытки, я приступалъ бы къ послѣдующимъ дѣйствіямъ. Главное же, послѣ того, что великій соборъ былъ бы собранъ, я намѣревался побудить всѣхъ христіанскихъ государей, особливо не итальянскихъ, къ подчиненію себѣ невѣрныхъ турокъ; я не очень заботился о назначеніи меня кардиналомъ и папою, потому что, когда я кончилъ бы свое дѣло, то я, и не бывъ напою, былъ бы первымъ человѣкомъ въ свѣтѣ по власти и уваженію, которое бы ко мнѣ питали. Еслибъ меня сдѣлали папою, я бы не отказался, но мнѣ всегда казалось, что быть въ главѣ предпринимаемаго мною дѣла гораздо выше, чѣмъ быть папою; потому что человѣкъ безъ всякой добродѣтели можетъ быть папою, но дѣло, которое я хотѣлъ сдѣлать, требовало человѣка очень добродѣтельнаго.»

Это соединеніе въ Савонаролѣ честолюбія съ вѣрою превосходства добра, было не новостью для Ромолы. Онъ созидалъ великіе планы и чувствовалъ, что самъ призванъ ихъ исполнить. Нечестіе уничтожится; справедливость, чистота, любовь восторжествуютъ и восторжествуютъ онѣ его стараніями, его проповѣдью, его смертью. Въ минуты созерцанія и энтузіазма, онъ унижалъ себя, подчинялъ себя невидимому промыслителю, но въ отношеніи людей, для которыхъ онъ трудился, преобладаніе надо всѣми казалось ему необходимымъ условіемъ его жизни.

Можетъ быть, это признаніе и особливо обнаруженіе сознательной и произвольной двуличности было только слѣдствіемъ колебанія вѣры въ свои впечатлѣнія и стремленія, которымъ подверженъ всякій человѣкъ при рѣзкой перемѣнѣ внѣшнихъ обстоятельствъ. Какъ было неизмѣнить сужденіе о себѣ, когда вмѣсто колѣнопреклоненной толпы и сознанія въ успѣшномъ движеніи своего великаго дѣла, онъ слышалъ проклятія толпы, видѣлъ мрачныя лица своихъ судей и, наконецъ, преданный страшной пыткѣ, кричалъ:

— То, что вы хотите, чтобы я сказалъ — дѣйствительно правда. Да, да, я виновенъ. Боже мой! твой гнѣвъ посѣтилъ меня!

Думая о той страшной печали, которая должна была овладѣть сердцемъ Савонаролы, когда послѣ этого признанія въ тиши ночной совѣсть его произносила свой приговоръ, Ромола невольно сама страдала и слезы струились но ея щекамъ. И въ это время, когда всякій необразованный, грубый флорентинецъ судилъ и рядилъ этого человѣка, онъ испытывалъ самое страшное горе — онъ, который любилъ правду и человѣчество, который стремился къ самымъ высокимъ цѣлямъ, сознавалъ теперь, что его дѣло погибло навѣки. Онъ теперь чувствовалъ самое полное самоуниженіе, стремился къ очищенію, къ возрожденію своего сердца. «Богъ поставилъ тебя посреди твоего народа, словно ты былъ избранный», говоритъ онъ въ своемъ послѣднемъ сочиненіи: «Разговоръ съ Божествомъ», написанномъ въ промежуткѣ между пытками: «Ты исцѣлялъ другихъ, а самъ остался разслабленнымъ. Душа твоя возгордилась своимъ дѣломъ, и вотъ ты потерялъ свою мудрость и сталъ теперь и будешь вѣчно ничто… Богъ одарилъ тебя столькими дарами, а ты упалъ въ пучину морскую, и чрезъ свою гордость и честолюбіе осрамилъ себя на весь міръ.» Даже мысль о мученическомъ вѣнцѣ, никогда его прежде непокидавшая, теперь не входила въ его голову. Онъ чувствовалъ только смиренную покорность судьбѣ и не называлъ ее никакимъ громкимъ именемъ.

Но чѣмъ съ большею справедливостью его назовутъ мученикомъ всѣ послѣдующія поколѣнія, сильные міра возстали противъ него не за его слабости, а за его величіе, не потому, что онъ хотѣлъ обмануть міръ, а потому, что онъ хотѣлъ его возвысить, облагородить. И благодаря своему величію, онъ перенесъ двойную агонію: нетолько проклятія, пытку и смерть, но еще страшнѣйшія муки сознанія, что съ высоты славы онъ палъ въ мрачную пучину.

— Я ничто! восклицалъ онъ: — мракъ окружаетъ меня. Но свѣтъ, который я видѣлъ, былъ истинный свѣтъ!

Чѣмъ ближе приближалось время къ его казни, тѣмъ противорѣчивѣе дѣлались его показанія. 20-го мая, приведенный снова на пытку, онъ бросился на колѣни и голосомъ, полнымъ волненія, объявилъ, что его признаніе ложно, что если страдать, такъ страдать за истину.

— Все, что я говорилъ, мнѣ дано было свыше Богомъ! восклицалъ онъ.

Но когда его, однако, подвергли пыткѣ, которая никогда не прекращалась до признанія несчастнымъ своей вины, Савонарола закричалъ дикимъ голосомъ:

— Я сказалъ все это только, чтобъ показаться добрымъ. Не терзайте меня, не терзайте меня. Я скажу всю правду.

Всѣ эти извѣстія наполняли сердце Ромолы недоумѣніемъ.

«Но», думала она: «вѣдь настанетъ же минута, когда онъ будетъ бояться однако сказать ложь, когда онъ войдетъ на костеръ и посмотритъ въ послѣдній разъ на свой народъ. Тогда ему не могутъ помѣшать сказать послѣднее рѣшительное слово.»

То же ожиданіе наполняло сердца многихъ въ громадной толпѣ, собравшейся на большой піяццѣ передъ дворцомъ Векіо, въ роковой день 23-го мая 1498-го года. Въ концѣ площади возвышалась висѣлица и подъ нею пылалъ костеръ. Посреди страшнаго шума и крика толпы появился Савонарола и его два ученика. Они были одѣты монахами доминиканскаго ордена. Прежде всего ихъ подвели къ первой трибунѣ, возвышавшейся на площади и епископъ, лишивъ ихъ духовнаго званія, совлекъ съ нихъ духовную одежду. Въ простыхъ нижнихъ рясахъ они предстали предъ второй трибуной. Тутъ папскіе коммиссары объявили ихъ еретиками и передали ихъ въ руки гражданской власти, синьйоріи, занимавшей третью трибуну. Послѣ произнесенія приговора, осужденные приблизились къ костру. Савонарола былъ послѣдній. Когда онъ вошелъ на ступени, сердце Ромолы и его учениковъ сильно забилось страхомъ и ожиданіемъ.

Ромола видѣла, какъ онъ обвелъ толпу взоромъ; но въ ту же минуту всѣ ожиданія въ ней исчезли. Она видѣла только то, что онъ видѣлъ: факелы, поджигавшіе костеръ, и страшныя лица, устремленныя на него съ ненавистью; слышала то, что онъ слышалъ: упреки, проклятія, злыя шутки.

Прошла еще минута, и говорить уже было поздно: голосъ Савонаролы замолкъ навѣки.

ЭПИЛОГЪ.

22-го мая 1509-го года, вечеромъ, пять человѣкъ, съ исторіею которыхъ знакомы читатели, сидѣли въ большой красивой комнатѣ верхняго этажа, выходившей на открытую террасу, съ которой открывался прелестный видъ на Борго-Пинти и всю окрестную страну, окаймленную горными вершинами.

Въ одномъ концѣ комнаты была дверь, отворявшаяся въ маленькую нишу, освѣщенную сверху. Въ ней стоялъ небольшой алтарь, покрытый бѣлымъ, а надъ нимъ висѣлъ портретъ во весь ростъ доминиканскаго монаха. Издали его едва можно было разобрать, такъ-какъ его со всѣхъ сторонъ окружали вѣтви и вѣнки, а свѣчи на алтарѣ не были зажжены. Но украшеніе ниши, казалось, еще не было кончено, такъ-какъ полъ былъ усѣянъ цвѣтами и зеленью, посреди которыхъ сидѣла хорошенькая дѣвочка лѣтъ тринадцати, съ голубыми глазками и свѣтлыми русыми волосами. Время отъ времени она подымала глаза на свою мать, занятую тѣмъ же дѣломъ, и учила ее съ самодовольнымъ тономъ превосходства. Тесса была не очень ловка на эти вещи и пальцы ея съ годами только еще болѣе потолстѣли. Работа ея подвигалась очень медленно и она часто поворачивалась и спрашивала съ уваженіемъ совѣта у Нины: она никогда не могла перестать удивляться уму своихъ дѣтей. Тесса была въ томъ же платьѣ кантадины, и въ волосахъ ея красовалась серебряная булавка, а на шеѣ памятное ожерелье. На ея кругломъ, открытомъ лицѣ сіяло болѣе чѣмъ когда дѣтская улыбка довольства; всѣ были такъ добры до нея, даже Моина-Бригида не спорила съ нею и почти цѣлый день спала.

Она и въ эту минуту была погружена въ сонъ, сидя въ покойныхъ креслахъ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Тессы. Ея волоса, виднѣвшіеся изъ-подъ чернаго башлыка, сіяли своею бѣлизною, не бѣлизною снѣга или чего другаго, а просто нѣжной, пріятной для глазъ бѣлизною сѣдыхъ волосъ. Голова ея опустилась на грудь, а руки ея покоились на окраинѣ кресла. Она не связала вѣнковъ, не украшала алтаря, а молча смотрѣла, какъ другіе работали, и, какъ всегда, заснула тихимъ, безмятежнымъ сномъ.

Другія двѣ фигуры находились на противоположномъ концѣ комнаты, подлѣ дверей, выходившихъ на террасу. Лило сидѣлъ на полу, прислонившись спиною къ притолкѣ и протянувъ свои длинныя ноги. На колѣняхъ онъ держалъ большую открытую книгу, и отъ времени до времени хлопалъ по ней рукой, думая поймать муху, которая заглядывала въ его книгу. Это препровожденіе времени, казалось, гораздо болѣе его занимало, чѣмъ Петрарка, котораго онъ повидимому училъ наизусть.

Прямо противъ него сидѣла Ромола. Руки ея были сложены на груди и глаза безсознательно устремлены вдаль; она ничего не видѣла и не слышала, что дѣлалось въ комнатѣ. Жизнь, полная трудовъ и печалей, оставила свои слѣды на ея нѣжномъ лицѣ; ея хорошенькія, полные щеки опали, густыя волосы порѣдѣли, но ея взглядъ былъ такой спокойный, такой довольный, какъ никогда во дни ея юности. Мы разъ только въ жизни можемъ узнать настоящее горе, и Ромола испытала его, едва выйдя изъ дѣтства.

Предавшись вполнѣ своимъ мечтамъ, она не замѣчала, что Лило пересталъ смотрѣть въ книгу и устремилъ свои глаза на нее. Въ нихъ ясно отражалось нетерпѣніе. Ему очень хотѣлось съ ней поговорить, но онъ не зналъ, желаетъ ли она этого. Наконецъ, Ромола повернулась къ нему и встрѣтила его взглядъ свѣтлой улыбкой; онъ тотчасъ подползъ ней ближе и положилъ свою голову на ея колѣна.

— Что тебѣ, Лило? спросила Ромола, гладя его по головѣ. Онъ былъ очень хорошенькій мальчикъ, но черты его дѣлались грубѣе и неправильнѣе, чѣмъ у отца. Кровь тосканской поселянки текла въ его жилахъ.

— Мама Ромола, чѣмъ я буду? сказалъ онъ, очень довольный, что ему позволяютъ говорить, а скоро стемнѣетъ уже и поздно будетъ учиться.

— Чѣмъ же ты бы желалъ быть, Лило? Ты можешь быть ученымъ? Мой отецъ былъ ученый, ты знаешь, и научилъ меня многому. Поэтому и я тебя могу учить.

— Да, отвѣчалъ ребёнокъ нерѣшительно. — Но онъ такой старый и слѣпой на портретѣ. А имѣлъ онъ много славы?

— Нѣтъ, немного, Лило. Свѣтъ не всегда былъ добръ до него. Онъ видѣлъ, какъ люди гораздо ниже его получали важныя мѣста, потому что они умѣли льстить и говорить неправду. Его родной сынъ бросилъ его и пошелъ въ монахи; послѣ этого отецъ мой, слѣпой и безпомощный, не могъ продолжать своего труда, который бы прославилъ его имя, какъ человѣка, принесшаго всѣмъ пользу своимъ знаніемъ.

— Я бы не желалъ такой жизни, сказалъ Лило. — Я бы желалъ быть великимъ человѣкомъ, и очень-очень счастливымъ и имѣть много удовольствія.

— Это нелегко, мои Лило. Плохое счастье, которое основано только на своемъ удовольствіи. Человѣкъ можетъ лишь тогда быть счастливымъ и великимъ, когда у него высокія мысли и онъ столько же чувствуетъ за всѣхъ, какъ за себя. Но такое счастье часто сопровождается горемъ и такимъ большимъ горемъ, что мы можемъ его отличить отъ несчастія только по тому, что наша совѣсть довольна и мы знаемъ, что мы поступаемъ хорошо. На землѣ столько зла и трудностей, что человѣкъ не можетъ быть великимъ; онъ едва въ состояніи ударжаться отъ грѣха, иначе, какъ бросивъ всѣ мысли объ удовольствіяхъ и наградахъ и терпѣливо перенося всѣ трудности и печали. Мой отецъ былъ великъ по своей честности; онъ лучше любилъ остаться бѣднымъ и неизвѣстнымъ, чѣмъ дѣлать зло. И вотъ, Фра-Джироламо, ты знаешь, зачѣмъ я свято держу завтрашній день: онъ былъ великъ въ другомъ родѣ; онъ былъ великъ потому, что онъ всю свою жизнь боролся со зломъ и старался облагородить людей и заставить ихъ стремиться къ высокимъ цѣлямъ. Итакъ, мой Лило, если ты хочешь быть честнымъ человѣкомъ и узнать высшее счастье на землѣ, то ты долженъ дѣлать то, что Богъ велитъ и не думать о томъ, что ты за это получишь. Помни, что если ты будешь только искать удовольствія и избѣгать непріятностей, ты все-таки не избѣгнешь горя, а когда горе приходитъ нехорошему человѣку, то ему бываетъ очень гадко и онъ часто говоритъ: «Лучше бы мнѣ никогда не родиться.» Лило, послушай меня, я тебѣ что нибудь разскажу.

Ромола остановилась на минуту и обвила руками головку Лило, устремившаго на нее съ любопытствомъ свои большіе глаза.

— Я знала одного человѣка очень близко, такъ что видѣла все, что онъ дѣлалъ. Его всѣ любили, онъ былъ молодъ, красивъ собою, уменъ, добръ. Я думаю, что въ первое время, когда я его увидѣла, онъ и не думалъ дѣлать что нибудь нехорошее или подлое. Но потому, что онъ старался уйти отъ всего непріятнаго и думалъ только о себѣ самомъ, онъ наконецъ дошелъ до того, что сдѣлалъ нѣсколько подлыхъ вещей, которыя безчестятъ имя человѣка. Онъ отрекся отъ своего отца и бросилъ его въ нищетѣ; онъ измѣнилъ всѣмъ, кто на него полагался, только для того, чтобъ самому быть богатымъ и счастливымъ. И что же, все-таки горе посѣтило его.

Ромола снова остановилась. Голосъ ея дрожалъ и Лило смотрѣлъ на нее со страхомъ и удивленіемъ.

— Послѣ, другой разъ, я тебѣ разскажу, Лило, сказала она: — Смотри, вонъ идутъ наши друзья, Пьетро ди-Кассимо и Нелло. Они несутъ намъ цвѣты. Пойдемъ къ нимъ на встрѣчу.

— Какой хитрый Пьеро, воскликнулъ Лило: — онъ смѣется надъ вами, что вы украшаете алтарь и такъ высоко думаете о Фра-Джироламо, а все-таки несетъ вамъ цвѣты.

— Ничего, отвѣчала Ромола: — много добрыхъ людей не любило Фра-Джироламо. Можетъ быть, и я не любила его такъ, еслибъ онъ не протянулъ мнѣ руку помощи, когда я нуждалась въ ней.

"Отечественныя Записки", №№ 9—11, 1863