Критикѣ «либеральнаго» лагеря часто ставится въ вину намѣренное игнорированіе или систематическое приниженіе писателей противоположнаго направленія. Обвиненія этого рода достигаютъ иногда размѣровъ, по-истинѣ невѣроятныхъ. «Всѣ, рѣшительно всѣ сдѣланныя у насъ оцѣнки нашихъ живущихъ и умершихъ писателей» — восклицаетъ одинъ изъ обвинителей — фальшивы… Эта фальсификація продолжается и теперь на нашихъ глазахъ… Углы зрѣнія ломаютъ дѣйствительныя перспективы, и надобны будутъ усилія цѣлыхъ поколѣній, чтобы доказать, что Салтыковъ не геній, а Маркевичъ не каррикатура". Въ другой статьѣ того же автора рѣчь идетъ уже не о «фальсификаціи», а о «замалчиваніи». «Съ утра до вечера и съ вечера до утра печатались въ либеральныхъ органахъ имена двоихъ писателей: Глѣба Успенскаго, Мордовцева[1], Гаршина, но ни единымъ словомъ не поминались гг. Крестовскій (Всеволодъ), Клюшниковъ, Маркевичъ; масса читателей, волею-неволею, приходила къ заключенію, что первыя три имени и суть настоящіе таланты». Замѣтимъ, мимоходомъ, что между обоими обвиненіями существуетъ явное противорѣчіе: если «либеральная» критика «ни однимъ словомъ не поминала», напримѣръ, Маркевича, то когда же и гдѣ произошла «фальсификація» его значенія?.. Почему, съ другой стороны, не стояла на стражѣ критика другаго, не-либеральнаго оттѣнка? Что мѣшало ей пополнять пробѣлы «либеральной» критики или протестовать противъ несправедливыхъ приговоровъ? Не проще ли предположить, что «явленія, пропущенныя критикою» — критикою обоихъ лагерей — не принадлежали къ числу тѣхъ, которыя требуютъ и заслуживаютъ обстоятельной оцѣнки?.. Лѣтъ сорокъ тому назадъ у насъ существовалъ обычай, въ силу котораго не оставалась безъ обсужденія ни одна литературная новость, даже самая незначительная; но это было возможно только въ виду, небольшого, сравнительно, объема тогдашней литературы, это было полезно только въ виду молодости ея. Теперь обстоятельства перемѣнились, и подробный разборъ «Дѣдовъ» г. Всеволода Крестовскаго или чего-либо въ томъ же родѣ былъ бы трудомъ совершенно напраснымъ.
Степень вниманія критики обусловливается, однако, не одной только абсолютною цѣнностью произведеній, не однимъ только дѣйствительнымъ дарованіемъ автора. Можно молчать о романахъ, не возвышающихся надъ уровнемъ посредственности, пока они идутъ одинъ за другимъ, безконечною вереницей, и забываются вслѣдъ за прочтеніемъ; можно молчать о писателѣ, крупномъ только въ его собственныхъ глазахъ и въ глазахъ небольшой клики или котеріи, пока не дѣлается попытокъ вознести его, coram populo, на пьедесталъ, меньше всего соотвѣтствующій его заслугамъ — но не слѣдуетъ молчать въ виду искусственно устраиваемаго апоѳоза, особенно если обстоятельства благопріятствуютъ, отчасти, минутному его успѣху. Предметомъ такого апоѳоза служитъ, въ послѣднее время, скончавшійся недавно Болеславъ Маркевичъ. Полное собраніе его сочиненій издается со всѣми почестями, воздаваемыми, обыкновенно, первостепенному таланту — съ портретомъ автора, съ fac-similé его на оберткѣ каждаго тома. Перепечатываются не только большіе его повѣсти и романы, но и мелкіе разсказы и очерки, написанные имъ, — по словамъ самихъ издателей, — «между дѣломъ, шутя и наскоро»; перепечатывается драма «Чадъ жизни», почти буквально заимствованная изъ его же романа «Переломъ»; обѣщается изданіе его «литературно-критическихъ и публицистическихъ статей и замѣтокъ»; а равно и переписка его съ литературными друзьями. Не удостоены включенія въ этотъ литературный памятникъ только мелкія сценическія произведенія Маркевича, «въ ранней молодости составленныя имъ однимъ или въ сотрудничествѣ съ кѣмъ-либо». Предстоящій выходъ въ свѣтъ новаго изданія возвѣщается, въ одномъ изъ реакціонныхъ бргановъ, «горячею» статьею, приписывающею Маркевичу «традиціи лучшаго времени той плеяды писателей», къ которой принадлежали Писемскій и графъ Л. Толстой (!). «Не смотря на отсутствіе критики, — читаемъ мы въ той же статьѣ, — которая бы поставила на надлежащую высоту произведенія Маркевича и объяснила бы ихъ надлежащимъ образомъ, эти произведенія пробили себѣ широкую и достойную ихъ дорогу. Книжки „Русскаго Вѣстника“ съ романами Маркевича зачитывались даже въ „либеральныхъ“ библіотекахъ, имъ же имя легіонъ». Полному собранію сочиненій Маркевича предсказывается, дальше, «большой ходъ»; отъ большого корабля ожидается большое плаваніе. При такихъ условіяхъ ближайшее знакомство съ кораблемъ представляется, по меньшей мѣрѣ, не излишнимъ, тѣмъ болѣе, что на его кормѣ развѣвается флагъ, несомнѣнно «обрѣтающійся въ авантажѣ». Мы будемъ изучать только самый корабль, не касаясь ни однимъ словомъ личности его строителя. Издатели полнаго собранія сочиненій Маркевича не сочли нужнымъ предпослать ему біографію автора; мы послѣдуемъ ихъ примѣру и оставимъ въ сгоронѣ тѣ факты изъ жизни покойнаго писателя, которые были, въ свое время, оглашены путемъ печати. Всестороннее обсужденіе этихъ фактовъ — задача будущаго историка нашей журналистики.
Не подлежитъ сомнѣнію, что Маркевичъ былъ писателемъ тенденціознымъ; это признаютъ и литературные его союзники. Въ нашихъ глазахъ тенденціозность, сама по себѣ — отнюдь не недостатокъ; мы высказывали это много разъ и, конечно, не отступимъ теперь отъ нашего взгляда только потому, что имѣемъ дѣло съ тенденціей, намъ несимпатичной. Законность тенденціи въ мірѣ искусства зависитъ не отъ ея окраски, а отъ другихъ условій, о которыхъ мы также не разъ говорили: отъ глубины идеи, лежащей въ основаніи тенденціи, отъ степени ея власти надъ писателемъ, отъ большаго или меньшаго сліянія ея съ самымъ процессомъ творчества, отъ формъ и способовъ ея выраженія. Съ этихъ различныхъ точекъ зрѣнія мы и посмотримъ на тенденціозность Маркевича.
Какой идеѣ служилъ Маркевичъ, откуда черпалъ онъ свою тенденцію? Его единомышленникамъ и друзьямъ можетъ показаться, что руководящимъ началомъ его дѣятельности была вѣра въ разумность и необходимость основныхъ началъ существующаго строя, подрываемыхъ крайними ученіями и обезсиливаемыхъ или недостаточно усердно защищаемыхъ «либерализмомъ»; они могутъ утверждать, что изъ этой вѣры вытекала борьба противъ отрицательныхъ стремленій, противъ нигилизма, наполняющая собою всѣ главныя произведенія Маркевича. Несостоятельность — или по меньшей мѣрѣ недостаточность — этого объясненія совершенно очевидна. Самый прямолинейный консерваторъ не стоитъ и не можетъ стоять за сохраненіе всего существующаго точно такимъ, какимъ оно существуетъ. Абсолютный и безусловный застой — нѣчто не только невозможное, но и немыслимое. Можно считать движеніе нежелательнымъ, но нельзя не считать его неизбѣжнымъ; спорнымъ является лишь вопросъ о его направленіи и предѣлахъ, о его экстенсивности и интенсивности. Присматриваясь поближе къ сочиненіямъ Маркевича, не трудно замѣтить, что вражда противъ новизны идетъ у него рука объ руку съ поклоненіемъ старинѣ, что онъ не столько охранитель, сколько разрушитель, — но разрушитель, если можно такъ выразиться, на-оборотъ, разрушитель съ цѣлью возстановленія тѣхъ или другихъ сторонъ прежняго порядка. Чтобы узнать содержаніе этихъ реставраціонныхъ поползновеній, нужно познакомиться съ героями Маркевича, съ носителями его идеаловъ.
Не случайно, конечно, самая видная — и выгодная — роль въ романахъ Маркевича отводится представителямъ старыхъ или, по меньшей мѣрѣ, знатныхъ дворянскихъ родовъ, крупнымъ помѣщикамъ или землевладѣльцамъ, большею частью нигдѣ не служившимъ или поспѣшившимъ разстаться съ службой. Таковъ Чемисаровъ въ «Типахъ прошлаго», таковы графъ Завалевскій и князь Пужбольскій въ «Маринѣ изъ Алаго Рога», таковы Троекуровъ и Павелъ Юшковъ въ «Переломѣ» и «Безднѣ»; таковъ, не смотря на свое служебное положеніе, и графъ Наташанцевъ (въ «Переломѣ»). Чемисаровъ хотя и состоялъ въ военной службѣ, но всегда больше походилъ на древняго римлянина, чѣмъ на офицера или генерала александровскихъ и николаевскихъ временъ; у него «спина безъ позвонковъ», онъ отказывается отъ жалуемаго ордена, восклицая: «мнѣ подарочковъ не нужно!» Бросивъ службу, вслѣдствіе столкновенія съ «стратегикомъ», присланнымъ изъ Петербурга, онъ поселяется въ деревнѣ, строго, но справедливо управляетъ своими крестьянами, не ѣздитъ на поклонъ къ губернатору и проповѣдуетъ, двадцатью или тридцатью годами раньше срока, новѣйшія теоріи о великомъ призваніи помѣстнаго дворянства. «Поглядите-ка на остзейскаго барона», — восклицаетъ онъ, поучая богатаго, но легкомысленнаго сосѣда: — «какъ онъ крѣпко сидитъ на своемъ риттерсгутѣ! Попробуйте ссадить его оттуда! Нѣтъ, онъ-то свою силу знаетъ. А у насъ? Гдѣ она, сила-то ваша? Въ Петербургѣ воду толчетъ, въ переднихъ случайныхъ людей чиновъ себѣ вымаливаетъ… Куда ни обернись, всюду чинъ, а гражданина нигдѣ!» Графу Завалевскому точно такъ же антипатичны чины и чиновничество; онъ вѣритъ, что «главенство надъ народомъ» принадлежитъ высшимъ сословіямъ — принадлежитъ имъ не какъ право, а какъ обязанность, «какъ долгъ старшаго брата учить младшаго». Онъ мечтаетъ о томъ, чтобы стать учителемъ учителей (народныхъ), чтобы воспитать, собственными силами, «доблестныхъ руководителей» для массы. «Марина изъ Алаго Рога» написана въ началѣ семидесятыхъ годовъ, т.-е. какъ разъ въ промежутокъ времени между паденіемъ «Вѣсти» и новымъ походомъ феодальной партіи («Чѣмъ намъ быть», и т. п.); отсюда нѣкоторая мягкость въ образѣ мыслей графа Завалевскаго и князя Пужбольскаго, великодушно отказывающихся и отъ вотчинной полиціи, и отъ «права розогъ», лишь бы только въ руки дворянства было отдано обученіе «меньшаго брата». Совсѣмъ другое дѣло — Троекуровъ, выведенный на сцену въ началѣ восьмидесятыхъ годовъ и окончательно обрисованный уже послѣ торжества реакціи и «дворянскаго принципа». Сословность является теперь уже не объектомъ сантиментальныхъ видоховъ, а боевымъ кличемъ. Общаго между Троекуровымъ и его предшественниками тѣмъ не менѣе очень много. Подобно Чемисарову, онъ переходитъ отъ военныхъ подвиговъ въ роли деревенскаго магната и благодѣтельнаго помѣщика, насколько эта послѣдняя роль возможна при измѣнившейся, вслѣдствіе паденія крѣпостного права, обстановкѣ («многаго успѣлъ онъ достигнуть; еще болѣе посѣяннаго имъ осталось безплоднымъ, благодаря новымъ условіямъ быта нашей бѣдной родины»). Подобно Завалевскому, онъ — ярый врагъ бюрократіи, чиновничества; его чуть не тошнитъ при одной встрѣчѣ съ гражданскими мундирами, онъ «невольно морщится отъ давно невиданной имъ петербургской казенщины». Его бесѣды съ вліятельными администраторами, съ настоящими и будущими министрами — непрерывный рядъ тріумфовъ (конечно, не для министровъ); въ 1862 г. онъ такъ же высоко паритъ надъ Папановымъ, Ягинымъ, Анисьевымъ, какъ въ 1879 надъ Колонтаемъ и Бахратидовымъ. Ему вторить во всемъ его alter ego, предводитель дворянства Юшковъ, держащій, напримѣръ, такія рѣчи: «мы, отжившее свой вѣкъ, дворянство, мы тунеядцы и крамольники, да-съ; это вѣдь про насъ говорится во всѣхъ петербургскихъ канцеляріяхъ, — мы преданные анаѳемѣ люди; отъ насъ надо охранять, какъ отъ чумы, новопроизведенные въ гражданскій рангъ зипунъ и лапоть, чтобы, не дай Богъ, не осквернили мы какъ-нибудь своимъ дыханіемъ благонадежный запахъ его дегтя и навоза». Графъ Наташанцевъ, «человѣколюбивый и великодушный», сохранявшій въ себѣ «послѣдній запахъ тонкаго стариннаго грансеніорства», съ самыхъ юныхъ лѣтъ искренно «желалъ свободы русскому народу», готовь былъ принести, для достиженія этой цѣли, большія матеріальныя жертвы, но, подъ однимъ условіемъ — «que nous restions les seigneurs de nos paysans». Онъ «не понималъ крестьянина безъ барина — безъ хорошаго, настоящаго барина, руководителя, воспитателя, судьи и сберегателя мужика отъ этой lèpre odieuse da чиновничество, которое и такъ у насъ все захватило» (замѣтимъ, въ скобкахъ, что этотъ врагъ чиновничества самъ занималъ «очень важную по іерархіи» должность). Даже Коверзневъ, играющій второстепенную роль въ разсказѣ «Лѣсникъ», примыкаетъ въ сонму благородныхъ враговъ чиновничества, «ненавидящихъ чисто англійскою ненавистью» самое понятіе о службѣ. Съ этимъ понятіемъ въ мысли Коверзнева «соединялось неизбѣжно понятіе о ярмѣ, о лжи и приниженіи человѣческаго достоинства, необходимыхъ послѣдствіяхъ подначалія». Есть, правда, у Маркевича, одно дѣйствующее лице, не антипатичное автору, хотя и не возстающее противъ чиновничества: это — Гундуровъ, признающій бюрократію «меньшимъ изъ двухъ золъ», сравнительно съ дворянствомъ. Но за то какъ же онъ и наказанъ за это признаніе, не смотря на всѣ оговорки, которыми онъ его обставляетъ! Изъ «перваго сюжета», какимъ онъ былъ сначала («Четверть вѣка назадъ»), онъ низводится въ статисты, и Троекуровъ столь же легко побѣждаетъ его въ сердцѣ княжны Киры, какъ и въ средѣ крестьянскихъ присутствій.
Зная господствующую симпатію Маркевича, мы лучше поймемъ ту центральную сцену «Бездны», въ которой авторъ, устами Троекурова, высказываетъ свою profession de foi. Для Россіи — говоритъ Троекуровъ — «нужна сильная власть, только съ открытыми глазами». Сильная власть не можетъ быть первымъ и послѣднимъ словомъ политической системы, — не можетъ быть имъ уже потому, что пользоваться властью можно для достиженія самыхъ различныхъ цѣлей. Въ бесѣдѣ съ Колонтаемъ и Бахратидовымъ Троекуровъ намѣчаетъ средство, существенно необходимое для осуществленія его плана; это — только «увѣнчаніе зданія», контуры котораго съ достаточною ясностью обрисовались уже гораздо раньше. Помѣстное дворянство, покорное центральной власти, но всѣмъ завѣдывающее, всѣмъ управляющее, по-своему воспитывающее народъ, по-своему регулирующее всю его жизнь — вотъ идеалъ автора «Перелома» и «Бездны». Опредѣлить внутреннее достоинство этого идеала — не дѣло литературной критики; но она вправѣ указать тѣ данныя для его оцѣнки, которыя заключаются въ самыхъ произведеніяхъ Маркевича. Чтобы сообщить другимъ свою вѣру, нужно, прежде всего, вѣрить самому — вѣрить горячо и глубоко. Этого условія мы у Маркевича не находимъ. Уже графъ Наташанцевъ, сомнѣваясь въ возможности измѣнить направленіе, данное крестьянскому дѣлу (рѣчь идетъ о той минутѣ, когда предстояло избрать преемника Ростовцеву), мотивируетъ это сомнѣніе слѣдующими словами: «Государь не можетъ имѣть къ намъ довѣрія болѣе, чѣмъ мы сами имѣемъ его къ себѣ… А мы… soyons francs: никто изъ насъ въ себя не вѣритъ» (курсивъ въ подлинникѣ)! Лѣтъ пятнадцать спустя, Троекуровъ произноситъ надъ своей партіей приговоръ еще болѣе рѣзкій. «Удивительное переживаемъ мы время! Сильныхъ бойцовъ оно даетъ лишь на гибель и преступленія, а въ противоположный лагерь подставляетъ[2] однихъ какихъ-то… сладкопѣвцевъ сикстинской капеллы, чтобы выразиться прилично, негодныхъ ни на какую борьбу, безвластныхъ надъ самими собою»! Еще нѣсколькими годами позже, тотъ же Троекуровъ говоритъ о дворянствѣ, какъ о чемъ-то принадлежащемъ прошедшему, констатируетъ «разрывъ традиціонной его связи съ народомъ». Но, можетъ быть, мнѣніе автора не вполнѣ совпадаетъ, во всѣхъ этихъ случаяхъ, съ словами его героевъ? На этотъ вопросъ пускай отвѣтитъ частное письмо, написанное въ 1882 г. и цитируемое г. Крестовскимъ (Всеволодомъ) въ послѣсловіи къ «Безднѣ». «Вы меня спрашиваете, — говорить Маркевичъ въ интимной бесѣдѣ съ „дорогимъ“ ему человѣкомъ, — неужели нельзя найти сюжета и лицъ, къ которымъ бы можно отнестись симпатично? Но кто же, скажите, кромѣ тѣхъ же могикановъ дворянскаго прошлаго, quelques rares épaves d’un passé évanoui à jamais, кто симпатиченъ въ этой новой, созданной прошлымъ царствованіемъ, жизни?.. Вѣдь у насъ теперь кромѣ мужика, да и то гдѣ-то тамъ, въ глуби Россіи, куда желѣзныя дороги не внесли цивилизаціи, ничего здороваго и цѣлостнаго не осталось… L’idéal est à trouver, и кто знаетъ, когда и гдѣ она (молодежь) его обрящетъ?»
Итакъ, мы наталкиваемся сразу на коренное противорѣчіе. «Симпатичные» типы, отъ имени и во имя которыхъ насъ зовутъ назадъ, оказываются «послѣдними могиканами» прошлаго, навсегда похороненнаго. Куда же идти, если единственная указываемая дорога ведетъ въ пустотѣ, въ область призраковъ и тѣней? Положимъ, что впереди «бездна» — но вѣдь и позади только могильная яма. Идеалъ, почерпнутый изъ Леты и склеенный изъ «обломковъ» (épaves), оказывается, очевидно, «картоннымъ мечемъ» — и авторъ, неистово имъ махавшій, очень хорошо зная, что онъ картонный, что настоящій мечъ вовсе еще не найденъ. Но, можетъ быть, живительная сила заключается все-таки въ этою на-вѣки миновавшемъ прошломъ, въ этихъ могиканахъ, которые больше не повторяются и не повторятся? Можетъ быть, «дулъ отцовъ», достойнымъ образомъ возсозданный и воспѣтый, «воскреснетъ въ сынахъ», обновившись и измѣнившись соотвѣтственно условіямъ новой эпохи? Можетъ быть, успокоеніе и счастье будутъ дарованы намъ не кѣмъ инымъ, какъ Завалевскими и Троекуровыми новѣйшей формаціи, облеченными надлежащею для сего властью? Безспорно, по «отцамъ» можно, до извѣстной степени, судить о «сынахъ»; не лишены значенія, съ этой точки зрѣнія, и отцовскіе портреты. Что же мы видимъ въ портретахъ на quasi-портретахъ, написанныхъ Маркевичемъ? То, что въ нихъ есть симпатичнаго, не сходно съ дѣйствительностью; то, что въ нихъ сходно съ дѣйствительностью, ни мало несимпатично. Когда и гдѣ у насъ были аристократы въ родѣ Чемисаровыхъ и Завалевскихъ? На какой почвѣ могла вырости у насъ «англійская»[3] ненависть въ службѣ, высокомѣрное и, вмѣстѣ съ тѣмъ, враждебное отношеніе въ бюрократіи? Русское дворянство всегда было и продолжаетъ быть сословіемъ, по преимуществу, служилымъ; презрѣніе къ чиновничеству было бы для него равносильно презрѣнію къ самому себѣ. Ему столь же чуждо «грансеніорство» какъ и ландлордизмъ; изъ его среды могли выйти лишь подражатели, но не продолжатели французскихъ вельможъ и англійскихъ сквайровъ. Исключенія только подтверждаютъ правило — но самыя исключенія носили и носятъ у насъ не тотъ характеръ, который напяливается, какъ чужое платье, на излюбленныхъ героевъ псевдо-аристократическаго романиста. Тѣ немногіе представители нашей знати, которые посвятили себя наукѣ, искусству, общественной дѣятельности, не имѣютъ ничего общаго съ Завалевскими, Пужбольскими, Троекуровыми; назовемъ, для примѣра, хотя бы гр. А. С. Уварова, гр. А. К. Толстого, кн. А. И. Васильчикова… Скажемъ болѣе: отвращеніе къ бюрократіи, вложенное, какъ необходимая принадлежность аристократизма, въ Чемисаровыхъ, Троекуровыхъ е tutti quanti, не только вымышлено — въ томъ сочетаніи условій, въ какомъ оно является у Маркевича, оно просто невозможно. Въ самомъ дѣлѣ, девизъ разбираемыхъ нами романовъ — «сильная власть», немыслимая безъ централизаціи, которая въ свою очередь немыслима безъ бюрократіи. Мы готовы допустить, что Троекуровы не любятъ бюрократію — но не любятъ ее только потому, что она не въ ихъ рукахъ и служитъ не ихъ цѣлямъ. Ихъ вражда въ чиновничеству можетъ быть выражена всего лучше извѣстной французской поговоркой: ôte-toi de là que je m’у mette (въ вольномъ переводѣ: пойди прочь, я хочу сѣсть на твое мѣсто).
Если сбросить съ героевъ Маркевича мантію самостоятельности и независимости — изъ-подъ которой, какъ они ни закутываются въ нее, выглядываетъ все тотъ же вице-мундиръ, — то на первый планъ выступятъ свойства совершенно другого рода: самодурство у Чемисарова, вялость — у Завалевскаго, старческое сластолюбіе — у Наташинцева. Всего замѣтнѣе перемѣна костюма отражается на Троекуровѣ, этомъ любимомъ сынѣ плодовитаго отца, постоянно выставляемомъ на-показъ и точно освѣщаемомъ бенгальскими огнями. Въ какой бы средѣ онъ ни являлся, онъ вездѣ лучше и выше всѣхъ; онъ неустрашимъ на войнѣ и среди волнующагося народа, непобѣдимъ въ дракѣ, какъ и въ спорѣ, неотразимъ въ дамскомъ обществѣ, какъ и въ бесѣдѣ съ художниками и съ государственными людьми. Таково намѣреніе автора; въ исполненіи мы видимъ Троекурова не спокойнымъ обладателемъ предназначенной для него высоты, а усиленно и безплодно пытающимся взобраться на нее, съ величайшей натугой и напряженіемъ. Развѣ не натуга — всѣ эти «пренебрежительныя усмѣшки», эта дѣланная брезгливость, это напускное, разсчитанное высокомѣріе, эти сдерживаемыя или несдерживаемыя вспышки гнѣва, съ «страннымъ спокойствіемъ» или съ «безпощаднымъ блескомъ глазъ»[4]? Явная несоразмѣрность между настоящими свойствами Троекурова и мѣстомъ, отводимымъ ему въ пантеонѣ идеальныхъ русскихъ дѣятелей, производитъ, помимо воли автора, глубоко комическое впечатлѣніе; на мысль читателей невольно приходитъ лягушка, желающая сравняться съ воломъ. Въ самою дѣлѣ, кѣмъ насъ приглашаютъ любоваться, кому насъ хотѣли бы подчинить, какъ призванному вождю Россіи (припомнимъ слова Бахратидова Троекурову: «умница ты братъ, большая умница! — удивляюсь, что никто не думаетъ позвать тебя и поставить на настоящее мѣсто»)? Военно-учебное заведеніе, потомъ безпутные кутежи, «прожиганіе жизни», «ухлопыванье» состоянія, «парадёры», «минерашки» — вотъ résumé молодости Троекурова. Его отрезвляютъ нѣсколько Севастополь и Кавказъ, но когда онъ является передъ нами впервые, онъ уже носить на себѣ печать «какой-то будто утомленной энергіи, пресыщенія или горечи неудовлетворенной жизни». Этотъ запоздалый Печоринъ сразу оказывается безвластнымъ надъ самимъ собою; любовь къ Сашенькѣ Лукояновой не мѣшаетъ ему пасть къ ногамъ Ольги Ранцевой — точно такъ же, какъ это паденіе не мѣшаетъ ему, три дня спустя, возвратиться подъ сѣнь «чистаго, безкорыстнаго чувства» Сашеньки. Эта прелюдія даетъ намъ ключъ къ послѣдующему эпизоду съ княжной Кирой, выставляющему въ полною блескѣ слабость мнимо-сильнаго человѣка. Не умѣя владѣть собою, Троекуровъ претендуетъ на владѣніе другими — съ какимъ успѣхомъ, это легко себѣ представить. Слишкомъ скучно и долго было бы слѣдить за подвигами реакціоннаго матамора; ограничимся одной чертой, какъ нельзя болѣе характеристичной. Въ одной петербургской газетѣ появляется корреспонденція изъ уѣзда, въ которомъ живетъ и властвуетъ Троекуровъ — корреспонденція, содержащая въ себѣ пошлую и глупую выдумку относительно семьи Троекурова. Вмѣсто презрѣнія, котораго она заслуживала, она возбуждаетъ въ Троекуровѣ негодованіе, котораго онъ даже не умѣетъ сдержать и которое онъ изливаетъ, нѣсколько дней спустя, въ бѣшеной діатрибѣ противъ прессы. "Вы сочинили, — восклицаетъ онъ, обращаясь къ одному изъ побиваемыхъ имъ по обыкновенію, «государственныхъ людей», — «вы сочинили атеистическую, невѣжественную, злобную прессу, точащую ядъ каждою своею строкой, прессу — бичъ всего, еще остающагося неисковерканнымъ въ нашемъ краѣ (т.-е. Троекуровыхъ и К®), прессу, получающую прямо внушенія свои отъ революціоннаго подполья, — и предъ которою вы-же, вы, сочинившіе ее, дрожите, какъ неразумные и трусливые ребята»… Не слышится ли и этихъ словахъ, вмѣстѣ съ непониманіемъ или извращеніемъ самыхъ простыхъ фактовъ, мелкая злоба мелкой натуры? Не довольно я одной такой цитаты, чтобы уронить Троекурова съ ходулей, на которыя вознесъ его авторъ?
Съ тенденціей Маркевича, какъ и съ ея носителями, мы познакомились достаточно; мы видѣли, что отсутствіе истины и глубины не восполняется въ ней даже горячей вѣрой, что авторъ самъ сомнѣвается въ осуществимости своего идеала, въ наличности условій и силъ, необходимыхъ для проведенія его въ жизнь. Если наше заключеніе справедливо, то оцѣнка дѣятельности Маркевича, въ сущности, уже готова; это — дѣятельность тенденціозная въ томъ смыслѣ, въ какомъ тенденція несовмѣстима съ искусствомъ. Къ тому же выводу можно прійти и другимъ путемъ: разсмотрѣніемъ пріемовъ, съ помощью которыхъ проводится тенденція. Авторъ «Перелома» и «Бездны» вездѣ и всегда дѣйствуетъ à froid, съ холоднымъ разсчетомъ, съ подчеркиваніемъ и выкрикиваньемъ своихъ намѣреній; разсказъ и мораль разсказа нигдѣ не сливаются у него въ одно неразрывное цѣлое, тенденція безпрестанно аффишируетъ себя, принимаетъ видъ прописи или вывѣски, напоминая иногда знаменитое объясненіе неудавшагося рисунка: «се левъ, а не собака». Пояснимъ нашу мысль примѣрами. Въ «Маринѣ изъ Алаго Рога» авторъ хотѣлъ показать обращеніе героини, подъ вліяніемъ Завалевскаго и Пужбольскаго, изъ дурно воспитанной нигилистки въ прекраснодушную, благонравную дѣвицу. Не говоримъ уже о томъ, что это обращеніе совершается чрезвычайно быстро, почти безъ переходовъ и оттѣнковъ, по щучьему велѣнью; для насъ важенъ самый способъ его изображенія. Бесѣдуя сама съ собою, Марина разбираетъ по пунктамъ предубѣжденія свои противъ аристократизма — и констатируетъ паденіе каждаго изъ нихъ (т. III, стр. 93—96). Получается, такимъ образомъ, нѣчто въ родѣ судебнаго рѣшенія, испещреннаго, для большей наглядности, курсивомъ; изложеніемъ обстоятельствъ дѣла служитъ обзоръ прежнихъ предразсудковъ Марины, а вмѣсто соображеній суда является перечень причинъ, заставляющихъ Марину отказаться отъ этихъ предразсудковъ. Въ «Переломѣ» либеральный полковникъ Блиновъ устраиваетъ бѣгство агитатора, арестованнаго за возбужденіе волненій между крестьянами, а либеральный исправникъ Факирскій пассивно потворствуетъ этому бѣгству. Дѣло, кажется, говоритъ само за себя, и читатели могли бы понять его значеніе помимо комментаріевъ автора; но безъ объяснительной подписи онъ и здѣсь обойтись не можетъ — и она является передъ нами въ словахъ Факирскаго: «Вотъ оно, вотъ гдѣ сила ихъ!-- беззвучно лепетали его уста». Этого «лепета» автору еще мало; на слѣдующей страницѣ опятъ является та-же черта, дабы она отнюдь не ускользнула отъ чьего-либо вниманія. «Факирскій чувствовалъ себя скверно, и губы его какъ-бы механически повторяли: да, онъ, я, всѣ… вотъ въ чемъ и откуда сила ихъ!» Теперь, по крайней мѣрѣ, не пойметъ словъ Факирскаго только безнадежно-лѣнивый или разсѣянный читатель.
«Хитрая механика» въ родѣ той, образцы которой мы сейчасъ привели, не только анти-художественна — она несогласна съ исторической и жизненной правдой. Употребленіе ея приводитъ на каждомъ шагу къ преувеличеніямъ, въ неточностямъ — чтобы не сказать болѣе, — исключающимъ произведенія Маркевича изъ числа тѣхъ беллетристическихъ «документовъ», которыми можетъ воспользоваться будущій историкъ нашей эпохи. Образъ дѣйствій Блинова и Факирскаго нельзя назвать безусловно невозможнымъ или невѣроятнымъ, но только до тѣхъ поръ, пока онъ является единичнымъ случаемъ; малѣйшая попытка выставить его чѣмъ-то типичнымъ вводитъ насъ на всѣхъ парусахъ въ область выдумки и фальши. Между администраторами начала шестидесятыхъ годовъ Факирскіе могли составлять развѣ рѣдкое, очень рѣдкое исключеніе, столь же рѣдкое, какъ Блиновы — между офицерами этого времени. Безмолвный, пассивный заговоръ всѣхъ и каждаго въ пользу политической агитаціи — дѣтская сказка, достойная фигурировать развѣ на страницахъ «Не любо — не слушай». Между тѣмъ, такихъ сказокъ у Маркевича многое множество. Раскроемъ, напримѣръ, «Бездну» и посмотримъ на товарища прокурора Тарахъ-Таращанскаго, явно потворствующаго политическимъ преступникамъ, кричащаго на жандармовъ и глумящагося надъ правительствомъ. Не споримъ, можетъ быть, гдѣ-нибудь и мелькнулъ, въ видѣ метеора, такой странный представитель прокурорской власти; но Маркевичъ не только оставляетъ его нѣсколько лѣтъ сряду на одномъ и томъ же постѣ — онъ хочетъ, чтобы мы видѣли въ Тарахъ-Таращанскомъ нормальнаго прокурора второй половины семидесятыхъ годовъ! «Онъ, Тарахъ, — говорить одно изъ дѣйствующихъ лицъ „Бездны“, — баринъ очень легонькій — ужъ такая, должно быть, у всѣхъ у нихъ порода, у этихъ судейскихъ теперишнихъ». Вотъ она — надпись: «се левъ, а не собака»! Авторъ боится непонятливости читателей и прямо подсказываетъ имъ, что въ господинѣ Тарахъ-Таращанскомъ они должны усмотрѣть олицетвореніе цѣлаго учрежденія. Но если читатели не всегда понятливы, то память, во всякомъ случаѣ, у нихъ не совсѣмъ отшибло — по крайней мѣрѣ, память недавнихъ событій. Конецъ семидесятыхъ годовъ отстоитъ отъ насъ еще слишкомъ близко, чтобы мы могли повѣрить плохо скомпонованной баснѣ. Стоитъ только назвать хотя бы извѣстный процессъ ста девяноста трехъ, заимствовавшій свое имя отъ руководившаго имъ прокурора («Жихаревское» дѣло), чтобы убѣдиться въ томъ, какъ мало общаго между прокуратурой реальной и прокуратурой, воплощенной авторомъ «Бездны» въ лицѣ Тарахъ-Таращанскаго. Ошибка до такой степени груба, что объяснить ее можно только однимъ: нѣкоторымъ оптическимъ обманомъ. Въ 1884 г., когда написаны послѣднія главы «Бездны», политическіе друзья писателя были поглощены борьбою съ судебнымъ вѣдомствомъ, не щадившею и прокуратуры. Привычка переносить въ романъ тенденціи извѣстной московской газеты побудила Маркевича напасть, заднимъ числомъ, на общаго врага, не слишкомъ заботясь о своевременности нападенія. Въ пользу нашей догадки говорятъ слѣдующія слова того-же Тарахъ-Таращанскаго: «отпусти я теперь этого неосторожнаго болтуна (Волка), такъ одна ужъ эта московская печать подыметъ такой гвалтъ… Вотъ гдѣ она у насъ сидитъ, эта печать (проводитъ пальцемъ по горлу)! — Злая сила, дѣйствительно», отвѣчаетъ губернаторъ (о которомъ мы еще будемъ имѣть случай упомянуть). Сочинительство заднимъ числомъ обнаруживается здѣсь во всей своей красѣ. Въ 1879 г. (къ этому времени относится все происходящее въ послѣднемъ томѣ «Бездны»), «московская печать» вовсе не была «силой» и вовсе не поднимала «гвалта» противъ судебнаго вѣдомства; гораздо правильнѣе было бы утверждать, что прокуратура пользовалась въ то время сочувствіемъ «Московскихъ Вѣдомостей».
Анахронизмы, вообще говоря — явленіе весьма обыкновенное въ романахъ Маркевича. Уже въ «Типахъ прошлаго», дѣйствіе которыхъ отнесено къ сороковымъ годамъ, Кирилинъ говоритъ и дѣйствуетъ какъ истый «нигилистъ» гораздо позднѣйшаго времени. Въ «Четверть вѣка назадъ» Духонинъ отзывается о Бѣлинскомъ въ выраженіяхъ, прямо почерпнутыхъ изъ консервативной критики семидесятыхъ годовъ, а Гундуровъ, предвосхищая извѣстное стихотвореніе Тютчева, восклицаетъ: «въ Россію надо вѣрить»! Въ «Переломѣ» графъ Закревскій (до крайности идеализированный и пользующійся большимъ сочувствіемъ автора) предсказываетъ, еще до освобожденія крестьянъ, появленіе кулачества и говорить о дворянствѣ языкомъ Троекурова, т.-е. нашихъ теперешнихъ реакціонныхъ газетъ. Въ «Безднѣ» паденіе «казанскаго воеводы» (г. Скарятина) передвигается изъ 1881-го въ 1879-ый годъ и объясняется, согласно съ premiers Moscou г. Каткова, нерасположеніемъ къ нему судебнаго вѣдомства. Вся сцена «Бездны», которую мы назвали центральною (бесѣда Троекурова съ Колонтаемъ и Бахратидовымъ), представляется совершенно немыслимой въ 1879-мъ году; что въ ней не сочинено, то имѣло бы значеніе и смыслъ только при перенесеніи дѣйствія романа на одинъ годъ впередъ. Большой бѣды во всѣхъ указанныхъ нами несообразностяхъ еще не было бы, еслибы произведеніи Маркевича, въ его собственныхъ глазахъ и въ глазахъ его пріятелей, были просто занимательными разсказами, написанными и читаемыми дли препровожденія времени. Но нѣтъ, имъ придается значеніе несравненно большее; въ заголовкѣ ихъ (начиная съ «Четверть вѣка назадъ») горделиво пишется: правдивая исторія, они предназначаются для просвѣщенія и поученія современниковъ и потомства. Этого мало: къ вымышленнымъ ихъ героямъ присоединяется длинный рядъ государственныхъ людей и общественныхъ дѣятелей, живущихъ до сихъ поръ или сошедшихъ со сцены весьма недавно. Маски, которыми прикрыты эти лица, болѣе чемъ прозрачны: подъ псевдонимами Паванова, Ягина, Линютина, графа Вилина, Колонтая, Бахратидова всякій можетъ разобрать безъ труда настоящія, всѣмъ хорошо извѣстныя, имена — а гдѣ возможно сомнѣніе, тамъ его любезно стараются устранить друзья писателя[5]. Не будемъ говорить о томъ, въ какой степени и при какихъ условіяхъ законенъ вообще подобный авторскій пріемъ; внѣ всякихъ сомнѣній стоитъ, во всякомъ случаѣ, одно — что употребленіе его обязываетъ къ величайшей сдержанности. Припомнимъ, какимъ нападеніямъ подвергся Додэ, когда онъ изобразилъ въ «Набобѣ» герцога Морни; а между тѣмъ, онъ не вышелъ при этомъ изъ предѣловъ порядочности и приличія, скорѣе скрасивъ, чѣмъ исказивъ образъ умершаго вождя бонапартистовъ. Если нѣкоторыя страницы «Бездны» не вызвали у насъ общаго негодованія, то это объясняется отчасти меньшею воспріимчивостью нашей читающей публики, отчасти — и преимущественно — мѣстомъ появленія «Бездны» и именемъ ея автора. Чего могутъ ожидать побѣжденные отъ Маркевича и отъ «Русскаго Вѣстника» — это всѣмъ заранѣе было слишкомъ хорошо извѣстно. Какъ бы то ни было, нельзя не пожелать, чтобы забвеніе, ожидающее «Бездну», не постигло тѣхъ мѣстъ ея, въ которыхъ выведенъ на сцену представитель «диктатуры сердца» (le mot y est), Бахрандовъ; пускай они останутся въ нашей литературѣ памятникомъ того, до чего способна была дойти злоба партіи, отрѣшившейся отъ всякихъ стѣсненій. Выписывать этихъ мѣстъ мы не хотимъ, это было бы слишкомъ непріятно; достаточно замѣтить, что авторъ не останавливается даже передъ отрицаніемъ… ветлянской чумы (т. IX, стр. 130), лишь бы только имѣть случай воскликнуть: «налетѣлъ орелъ, все въ порядокъ привелъ».
Чтобы дать понятіе о томъ, въ какимъ результатахъ приводитъ излюбленная манера Маркевича — соединять служеніе своимъ симпатіямъ или антипатіямъ съ претензіей на воспроизведеніе историческихъ моментовъ и историческихъ лицъ, — посмотримъ поближе на одну сцену въ «Переломѣ». Троекуровъ, лѣтомъ 1862 г., пріѣзжаетъ въ Петербургъ и имѣетъ аудіенцію у «генерала» Паванова, занимавшаго «большой постъ въ тогдашней администраціи». Онъ встрѣчаетъ тамъ графа Анисьева, — по всѣмъ признакамъ, одного изъ главныхъ начальниковъ государственной полиціи — статсъ-секретаря Ягина, оффиціальное положеніе котораго достаточно ясно обрисовывается привезенною имъ запискою «о предполагаемой реформѣ всей нашей системы образованія на началахъ реальности и либерализма». Эти три сановника соперничаютъ между собою (на страницахъ «Перелома») не только въ ограниченности — предназначенной, очевидно, служить темнымъ фономъ для яснаго ума и высокой мудрости Троекурова, — но и въ выходкахъ, далеко оставляющихъ за собою границу вѣроятнаго или даже просто возможнаго. «Nous ne pouvons rien; le torrent nous emporte», говоритъ Павановъ. «Вы требуете силы? Она у насъ самымъ рѣшительнымъ образомъ теперь отсутствуетъ… Russia is а great humbugh (Россія — большое надувательство), écrivait lord Palmerston en 1835; tenons nous cela pour dit!» Замѣтимъ, что эти слова влагаются въ уста вліятельнѣйшему — и вмѣстѣ съ тѣмъ, до крайности самолюбивому — министру, который, констатируя «безсиліе» Россіи, признаетъ, eo ipso, безсильнымъ и самого себя. Представитель третьяго отдѣленія разсчитываетъ всего больше на помощь, оказанную правительству только-что появившеюся (въ «Русскомъ Вѣстникѣ») статьею противъ «Колокола»: «on se sent beauconp plus fort, — говорить онъ, — depuis qu’on а trouvé un appui iuattendu dans la presse» (здѣсь авторъ раскланивается, мимоходомъ, передъ своимъ главнымъ патрономъ). «Надолго ли же вы окрѣпли?» спрашиваетъ его Троекуровъ. «Само собою, нѣтъ! — точно обрадовавшись, засмѣялся графъ Анисьевъ; — nous serons immanquablement repris par le courant». Что касается до «статсъ-секретаря Ягина», то онъ не только отказывается бороться противъ «теченія» — онъ самъ готовъ способствовать его успѣху. Когда Папановъ замѣчаетъ, что нормальный студентъ «желаетъ теперь заниматься не науками, а политическими утопіями», Ягинъ возражаетъ ему: «студентъ — будущій гражданинъ; онъ долженъ себя готовить къ этому — готовка свободою, которую ему слѣдуетъ предоставить». И насъ хотятъ увѣрить, что такіе — или подобные — разговоры велись руководящими министрами лѣтомъ 1862 г., велись ими въ присутствіи перваго попавшагося пріѣзжаго изъ провинціи! Насъ хотятъ увѣрить, что единственной опорой противъ «теченія» была въ то время одна московская редакція, что внизу господствовалъ хаосъ, вверху — смятеніе, что, начиная съ исправниковъ, допускающихъ побѣгъ арестантовъ, до министровъ, провозглашающихъ Россію humbugh’омъ, всѣ были объяты апатіей или страхомъ, всѣ измѣняли, сознательно или безсознательно, своему долгу! И все это происходило послѣ петербургскихъ пожаровъ, послѣ закрытія университетовъ и воскресныхъ школъ, послѣ пріостановки «Современника» и «Русскаго Слова», послѣ множества арестовъ и административныхъ высылокъ, въ самый разгаръ первой серіи политическихъ процессовъ! Нѣтъ, легковѣріе публики не такъ велико, какъ думаютъ на Страстномъ бульварѣ, и изъ ста читателей «Перелома» едва ли найдется хоть одинъ, который бы увидѣлъ въ приведенной нами сценѣ нѣчто иное, чѣмъ неудачную политическую каррикатуру.
Такой же водевиль съ переодѣваньемъ, какой разыгрывается и «Переломѣ» по отношенію къ 1862-му, повторяется, въ «Безднѣ», по отношенію къ 1879 г. Опять мы видимъ ту-же путаницу наверху и внизу; полиція въ Петербургѣ «въ полномъ конфузѣ», даже городовые робѣютъ, увѣщевая народъ (т. IX, стр. 128); прокуроры дѣйствуютъ — или бездѣйствуютъ — въ духѣ знакомаго намъ Тарахъ-Таращанскаго; губернаторы либеральничаютъ, протестуютъ противъ обысковъ во имя неприкосновенности домашняго очага, опасаются нареканій на произволъ администраціи (!) а строго порицаютъ служебное усердіе, когда оно, par extraordinaire, еще не угасло въ комъ-либо изъ ихъ подчиненныхъ (т. X, стр. 180, 181, 183, 203, 206); министры или члены государственнаго совѣта называютъ положеніе дѣлъ «невообразимымъ ералашемъ» Все это нужно автору какъ фундаментъ для общаго завода объ истекшей четверти вѣка, формулируемаго слѣдующею словами Троекурова: «Всѣ реформы (прошлаго царствованія), исключая крестьянскую, какая бы тамъ вѣрная въ абсолютномъ значеніи слова и „великодушная“, если хочешь, идея ни легла въ основаніе ихъ, не вытекли изъ потребности русской жизни (читай: изъ потребности гг. Троекуровыхъ), а не что иное, какъ плодъ произвольнаго, въ кабинетѣ задуманнаго, сочинительства по нахватаннымъ изчужа образцамъ, по избитымъ шаблонамъ, гнилымъ уже и такъ, откуда берутся они, и несущимъ съ собою смерть въ примѣненіи ихъ къ нашему быту» (просимъ читателей обратить вниманіе, между прочимъ, на стилистическую прелесть этой фразы). Напрасно только гг. Троекуровы не доводятъ откровенность до конца; напрасно они дѣлаютъ оговорку относительно крестьянской реформы, послужившей основаніемъ и исходной точкой для всѣхъ остальныхъ и вмѣстѣ съ ними вполнѣ заслуживающей троекуровскаго осужденія.
Около центральной тенденціи Маркевича ютится цѣлое гнѣздо крошечныхъ, мелочныхъ тенденцій, наводняющихъ страницы романа газетною полемикою самаго послѣдняго сорта. Здѣсь авторъ старается уколоть «гуманнѣйшее судилище отечественныхъ сенаторовъ», позволившее себѣ сослать въ Сибирь, да и то «скрѣпи сердце», только десять «избранныхъ» изъ ста девяноста-трехъ «призванныхъ»; тамъ пускается стрѣла въ современный русскій репертуаръ, безнадежно заполоненный "протестующимъ хныканьемъ «Воспитанницъ» и «Бѣдныхъ невѣстъ»; тутъ достается нѣкоему очень рьяному маленькому профессору за непочтительные отзывы о Карамзинѣ. Самыхъ колоссальныхъ размѣровъ эта тенденціозность особаго рода достигаетъ въ «Маринѣ изъ Алаго Рога», панегирикѣ аристократизма и… классическихъ гимназій. Пока Марина обрѣтается въ пучинѣ нигилизма и невѣжества, она смѣется надъ классицизмомъ, называетъ латинскій языкъ «пустымъ» и не понимаетъ, какъ можно заниматься «лингвистическими окаменѣлостями». Такими же врагами классическаго образованія оказываются, съ одной стороны, полу-идіотъ князь Солнцевъ, съ самоуслажденіемъ повторяющій газетную фразу о «систематической кретиниваціи несчастныхъ дѣтей», съ другой стороны — грязный пошлякъ Левіаѳановъ, изгнанный изъ губернской «чехіи» (т.-е. гимназіи) за отрицаніе, съ каѳедры, «высшаго отвлеченнаго начала» и винящій во всемъ «дикій обскурантизмъ учебнаго начальства». Параллельно съ этимъ косвеннымъ восхваленіемъ учебнаго вѣдомства и только-что созданной имъ учебной системы (гимназическій уставъ 1872 г. былъ обнародованъ за нѣсколько мѣсяцевъ до появленія въ свѣтъ «Марины изъ Алаго Рога») идетъ косвенное порицаніе другого вѣдомства и другой системы, неугодныхъ автору или его патронамъ, «ѣду въ Петербургъ, — говоритъ тотъ же Левіаѳановъ, — въ военную гимназію желаю поступить, потому что тамъ начальство настоящее, либеральное; самая настоящая либеральная цивилизація теперь въ военномъ вѣдомствѣ». «Петербургъ, военная гимназія, — не пропадемъ!» — еще разъ повторяетъ Левіаѳановъ, потерпѣвъ fiasco въ попыткѣ устроиться около графа Завалевсваго. Мелкая тенденціозность доведена здѣсь до геркулесовыхъ столбовъ; романъ униженъ до служенія личнымъ антипатіямъ и частнымъ цѣлямъ, романистъ, мнящій быть художникомъ, низведенъ, собственной волей, въ благонамѣреннаго докладчика о неблагонамѣренныхъ учрежденіяхъ.
Фигура Левіаѳанова напоминаетъ намъ объ одной чертѣ, которою мы и довершимъ характеристику «тенденціозности» Маркевича. Насколько онъ идеализируетъ своихъ героевъ, настолько же онъ не щадитъ черныхъ красокъ для представителей антипатичныхъ ему направленій. Въ этомъ отношеніи, онъ напоминаетъ тѣхъ первобытныхъ художниковъ кисти и слова (только безъ ихъ наивности), у которыхъ злодѣй выходилъ непремѣнно рыжикъ уродомъ. Вотъ, напримѣръ, портретъ Левіаѳанова: «угреватой, чернозубый — печка во рту, какъ говорятъ французы; все выраженіе его лица сосредоточивалось въ узкихъ и длинныхъ губахъ, постоянно складывавшихся въ саркастическую, некрасивую усмѣшку». «Скверная, влажная улыбка — безобразная, судорожна складка губъ — шипѣнье сквозь стиснутые зубы — обгладываніе ногтей» — вотъ штрихи, постепенно дорисовывающіе наружный образъ Левіаѳанова. Что касается до нравственныхъ свойствъ его, то сначала надлежащимъ порядкомъ — въ сценѣ съ Мариной — отдѣлывается его злоба и пошлость, потомъ — въ сценѣ съ Завалевскимъ — его лицемѣріе и глупость. Замѣтимъ, что въ лицѣ Левіаѳанова Маркевичъ, очевидно, хотѣлъ изобразить цѣлый типъ — типъ «либеральнаго педагога»; къ его портрету, по знакомому уже намъ обычаю автора, имѣется и объяснительная надпись, (слова Марины: «И вотъ кто насъ воспитываетъ!»). Въ «Переломѣ» мы встрѣчаемся съ типичнымъ (по мнѣнію Маркевича) нигилистомъ шестидесятыхъ годовъ, Иринархомъ Овцынымъ. Это былъ «господинъ съ жидкими волосами, бѣлымъ безкровнымъ лицомъ и нѣсколько подслѣповатыми глазами, съ замѣтной опухолью кругомъ вѣкъ. Судорожное выраженіе, казавшееся присущимъ его длиннымъ, узкимъ, то и дѣло подергивавшимся губамъ, давало общему характеру его наружности нѣчто какъ бы злое и ехидное». Глядитъ онъ на княжну Киру «хищными, сверкающими и жадными какъ у волка глазами». Само собою разумѣется, что его ramage соотвѣтствуетъ его plumage; онъ гадокъ съ начала до конца, гадокъ въ гостиной Лукояновыхъ, гадокъ въ комнатѣ Вари, гадокъ и тогда, когда его бьетъ нагайкой Троекуровъ, и тогда, когда онъ исподтишка наноситъ увѣчье своему врагу. А вотъ портретъ Волка въ «Безднѣ»: «онъ былъ страшно, въ буквальномъ значеніи этого слова, дуренъ собою, съ какими-то шлепающими губами, грубо мясистымъ носомъ и зловѣще выглядывавшими изъ-подъ низко нависшихъ бровей узкими и хищными глазами. Цѣлая шапка мохнатыхъ, жесткихъ, какъ конскіе, и испуганныхъ волосъ спускалась ему почти на самые глаза». Можетъ ли идти еще дальше однообразная топорность пріемовъ, анти-художественное аффинированіе намѣреній? Это лубочныя картинки, аляповатыя каррикатуры, не смотря на грубую утрировку — или, лучше сказать, именно вслѣдствіе этой утрировки — бьющія мимо цѣли.
Не всегда же, однако, Маркевичъ отдаетъ себя во власть тенденцій, съ содержаніемъ и формой которыхъ мы теперь достаточно знакомы; есть же у него лица, эпизоды, даже цѣлые повѣсти и романы, совершенно чуждые тенденціозности. Не здѣсь ли, быть можетъ, слѣдуетъ искать его права на прочную и почетную извѣстность, его главныя литературныя заслуги? Мы думаемъ, что поиски этого рода были бы напрасны. Безспорно, нетенденціозныя произведенія Маркевича лучше тенденціозныхъ, и за одного «Лѣсника» можно было бы отдать и «Переломъ», и «Бездну», съ придачей «Марины изъ Алаго Рога»; но есть черта, за которую Маркевичъ никогда и нигдѣ не переходитъ — это черта, отдѣляющая опытнаго, умѣлаго разсказчика отъ истиннаго художника или поэта. Во всѣхъ объемистыхъ томахъ, заключающихъ въ себѣ литературный багажъ Маркевича, не найдется ни одного живого, цѣльнаго, артистически законченнаго образа, который бы могъ занять мѣсто хотя въ боковыхъ кабинетахъ русской литературной портретной галлереи. Обыкновенный пріемъ автора — чисто шаблонный; онъ надѣляетъ дѣйствующее лицо какимъ-нибудь выдающимся свойствомъ, какою-нибудь бросающеюся въ глаза чертою — и съ этимъ свойствомъ, съ этою чертою оно постоянно вертится передъ нами. Князь Ларіонъ Шастуновъ («Четверть вѣка назадъ») безпрерывно страдаетъ отъ безнадежной любви къ племянницѣ; княгиня Аглая Шастунова безпрерывно говоритъ глупости, скаредничаетъ и терзается напоминаніями о ея раскаталовскомъ происхожденіи; Ольга Эльпидифоровна безпрерывно кокетничаетъ и интригуетъ, интригуетъ и кокетничаетъ; Ашанинъ безпрерывно, на протяженіи цѣлыхъ трехъ романовъ, переходить отъ одного любовнаго похожденія къ другому. Къ каждому или почти каждому дѣйствующему лицу привѣшенъ ярлыкъ, не снимаемый уже болѣе до самаго конца и безсчетное число разъ мозолящій глаза читателей. Это точно какая-то ритурнель, повторяющаяся до утомленія и пресыщенія, при каждомъ выходѣ даннаго героя — или даже даннаго фигуранта. Зяблинъ постоянно походить на «калабрскаго бригада» и говоритъ голосомъ, «напоминающимъ о сдобномъ тѣстѣ»; графа Анисьева мы видимъ не иначе, какъ съ «свисшими на грудь эполетами», въ «лакированныхъ» или «лоснящихся» сапогахъ, продѣлывающимъ что-нибудь съ своими длинными усами; графъ Закревскій только и дѣлаетъ, что «торжественно» или неторжественно «поднимаетъ ладони»; Троекуровъ на всѣ лады «помаргиваетъ» глазами; молодой князь Шастуновъ всегда говорить «нудно»; губернаторъ въ «Безднѣ», говоря, точно «сосетъ карамельку». Барышень, гостящихъ у Шастуновыхъ, авторъ какъ-то разъ прозвалъ «пулярками» — и это прозвище такъ понравилось ему, что онъ никакъ разстаться съ нимъ не можетъ. Особенно важную роль играютъ глаза дѣйствующихъ лицъ, то «темные, съ приподнятыми, какъ у сфинкса, углами» (графин Воротынцева; т. IV, стр. 328, 386, 466, т. V, стр. 6, 21), то «аквамариновые» (Суздальцева), то «длинные, тихіе, цвѣта васильковъ» (княжна Лина), то «золотисто-зеленые, пронзающіе и недосягаемые» (княжна Кира). Гдѣ только можно, является на сцену «загадочность» — загадочные глаза, загадочные улыбки, загадочный тонъ. Въ этомъ, какъ и во многомъ другомъ, романы Маркевича напоминаетъ иногда то Марлинскаго, то «великосвѣтскія повѣсти» тридцатыхъ годовъ. «Подъ нависшими вѣками князя Ларіона что-то мгновенно сверкнуло и погасло… Это стройное созданіе, блѣдное и прекрасное въ своей нѣмой печки, какъ мраморъ Ніобеи, съ тихимъ пламенемъ мысли въ васильковыхъ глазахъ… Забывать весь міръ, погружаясь украдкой въ эти глаза, глубокіе и лазурные, какъ глубь и лазурь того (итальянскаго) моря, того неба… Княжна! но какъ же жить тогда? Вѣдь плаха, вѣдь дыба, все легче этого… Розы цвѣли у нея на душѣ, послѣ успокоительныхъ увѣреній, пролившихъ сладостный елей въ ея взволнованную грудь… Безпощадныя змѣи немощной старческой ревности сосали сердце князя Ларіона… Онъ глотая каплю за каплей изъ этого отравленнаго кубка… Какимъ-то сверхъестественнымъ усиліемъ онъ заставилъ разомъ смолкнуть все, что рвалось, рѣзало и клокотало въ его груди… Передъ нею стоялъ Ашанивъ, сіяя страшнымъ огнемъ устремленыхъ на нее глазъ»… Эта небольшая коллекція извлечена нами вся одного только тома (четвертаго) — и далеко не исчерпываетъ всего представляемаго имъ, съ этой точки зрѣнія, матеріала. Вычурность и банальность — вотъ Сцилла и Харибда, между которыми не всегда счастливо лавируетъ Маркевичъ.
Въ не-тенденціозныхъ, какъ и въ тенденціозныхъ произведеніяхъ Маркевича всего менѣе удачны именно наиболѣе излюбленныя имъ лица. Трудно представить себѣ нѣчто болѣе дѣланное, натянутое, неестественное, чѣмъ фигура княжны Лины въ «Четверть вѣка назадъ». Это одна изъ тѣхъ «неземныхъ дѣвъ», которыя наводняли нашу литературу лѣтъ за пятьдесятъ до написанія названнаго нами романа; разница между ними только та, что предшественницы княжны Лины были менѣе претенціозны. Онѣ довольствовались ролью «небесныхъ созданій», между тѣмъ какъ княжна Лина соединяетъ съ этой ролью немалую дозу славянофильствующаго резонерства. «Она чувствуетъ по-русски, а мыслитъ по-европейски» — такъ опредѣляетъ ее авторъ; «тщательное воспитаніе, серьезное чтеніе, постоянное общеніе съ высокообразованными умами — все это сказывалось въ ней чѣмъ-то нелегко выражающимся словами, но проникавшимъ ее всю, какъ запахъ иныхъ отборныхъ духовъ, чѣмъ-то невыразимо тонкимъ, нѣжнымъ, идеальнымъ въ помыслахъ ея, въ рp3;чи, въ каждомъ ея движеніи». Выразить невыразимое — это все равно, что «обнять необъятное»; Маркевичъ забылъ мудрое правило Козьмы Пруткова — и впалъ въ манерность, по истинѣ нестерпимую. «У нея были какіе-то лебединые, медленные повороты шеи… Она покачивала своею, осѣненною золотистыми косами, головкою… Княжна медленнымъ движеніемъ головы поклонилась Гундурову… Она поклонилась ему своимъ милымъ долгимъ поклономъ сверху внизъ (а развѣ кланяются снизу вверхъ?)… Она медленно повела точеною своей головкой внизъ… Она прихлебывала чай своими свѣжими губами»… Этотъ неизмѣнно сладкій акомпаниментъ могъ бы испортить даже хорошую арію — но арія, въ данномъ случаѣ, не лучше аккомпанимента. Лина сразу объявляетъ Гундурову, что «любитъ свое отечество», сразу выдаетъ сама себѣ аттестатъ высокой нравственной чистота. «У меня былъ учитель англійскаго языка, старикъ, онъ подарилъ мнѣ всего Шекспира. Дурное къ вамъ не пристанетъ, — говорилъ онъ. — И въ самомъ дѣлѣ, я всегда такъ думала, что дурное только къ дурнымъ пристаетъ». Говоритъ она, точно начитавшись стиховъ Хомякова или передовыхъ статей И. С. Аксакова. «Россія можетъ ждать великаго будущаго только отъ тѣхъ, кто будетъ твердо вѣрить въ нее… Здѣсь (въ Россіи) безбрежьемъ пахнетъ»… Сцена пріѣзда графа Анисьева (предназначаемаго въ женихи княжнѣ Линѣ) должна была, по намѣренію автора, выйти потрясающею, а вышла только смѣшною, какъ всякая неудавшаяся мелодрама (IV, 227—8). Въ послѣднихъ главахъ романа Лина становится проще и впечатлѣніе получается другое, лучшее — но мы уже не въ силахъ забыть всѣ напрасныя натуги перваго тома.
Образованіе характера, постепенный ростъ чувства или страсти, перемѣна міросозерцанія — однимъ словомъ, все, обусловливающее собою внутреннее движеніе въ романѣ, встрѣчается у Маркевича весьма рѣдко или изображается въ самыхъ общихъ чертахъ, совершается ex abrupto, въ мгновеніе ока. Дѣйствіе почти никогда не идетъ дальше поверхности, дальше внѣшнихъ событій; какимъ мы видимъ то или другое дѣйствующее лицо въ началѣ романа, такимъ оно, большею частью, и остается. Единственнымъ рѣзкимъ исключеніемъ изъ этого правила является княжна Кира — сперва полу-нигилистка, потомъ кандидатка въ нимфы Эгеріи либеральныхъ реформъ, потомъ поглощенная личнымъ чувствомъ къ Троекурову и, наконецъ, католическая монахиня. Всѣ эти переходы, въ особенности послѣдній, мотивированы довольно слабо, и княжна Кира никакъ не можетъ быть отнесена въ числу наиболѣе удавшихся созданій Маркевича. Лучше всего выходятъ у него интригантки въ родѣ Ольги Ранцевой или Антонины Суздальцевой, интриганы въ родѣ графа Анисьева, свѣтскія куклы въ родѣ княгини Аглаи Шастуновой. И здѣсь, однако, краски кладутся слишкомъ густо и слишкомъ грубо; Ольга Эльпидифоровна, напримѣръ, уже черезъ-чуръ безцеремонна и съ самаго начала больше похожа на современную кокотку, чѣмъ на институтку и уѣздную барышню начала пятидесятыхъ годовъ. Вполнѣ хороши только немногія отдѣльныя сцены, представляющія удобный поводъ и полный просторъ для любимой манеры Маркевича — для яркаго освѣщенія какой-нибудь одной черты, характеризующей собою данное дѣйствующее лице. Такова, напримѣръ, сцена у смертнаго одра Ольги Эльпидифоровны, выставляющая въ полномъ блескѣ и жадность, и тупость княгини Аглаи Шастуновой.
Насколько художественна форма произведеній Маркевичъ — объ этомъ можно судить по цитатамъ, нами уже приведенными. Смѣна — или смѣсь — банальности и напыщенности нигдѣ не отражается такъ ярко, какъ въ описаніяхъ, единственнымъ достоинствомъ которыхъ у Маркевича слѣдуетъ признать… малочисленность ихъ и рѣдкость. «Ночь уже отрясала свои маки надъ безмолвствовавшею Москвою… Тамъ узкой полоской синѣло небо, бѣжали жемчужныя тучки, и по верхушкамъ березъ, золотимые полднемъ, дрожали нѣжные молодые листы… Слезинки росы сверкали алмазною пылью на стебелькахъ уже высокихъ травъ; жаворонки звенѣли въ голубомъ пространствѣ неба… Съ вершинъ и по вѣтвямъ молодой дубовой рощи спускался, словно занавѣсь литого золота, горячій свѣтъ восходящаго дня… Подъ вѣтвями древесныхъ вершинъ, въ глубинѣ аллей, словно чернильная волна катился и зіялъ мракъ настоящей ночи»… Иногда, въ самой срединѣ такого описанія, внезапно раздается тривіальная нота. «За нихъ говорила вся эта молодая природа: широкая даль рѣчного разлива, сладкій шелестъ молодыхъ дубовъ, соловей, урчавшій въ кустѣ дикой малины». Многаго оставляетъ желать даже языкъ Маркевича, далеко не всегда правильный и точный. У него попадаются и такія фразы, какъ: «ты отъ него особыхъ жертвъ ожидать не полагаешь… Онъ подставилъ княжнѣ ладонь, опершись на которую одною ногой, она другою, легко и быстро, вскочила на сѣдло» (можно подумать, что рѣчь идетъ о наѣздницѣ въ циркѣ, становящейся ногою на сѣдло), и такія выраженія, какъ «насилованная усмѣшка», «прижмуренные вѣки», «лицо его отучилось», «кухня здѣсь не ахти мнѣ», «изводящая звѣздочка» (въ смыслѣ звѣзды, указывающей исходъ) «сумасбродица», «неустой», «измога», «внутренняя кипѣнь», «одно изъ чудъ», «самонадежное убѣжденіе» (въ смыслѣ самонадеяннаго), «сама Лина индѣ безсознательно усмѣхалась». Великосвѣтская княжна говоритъ знакомой барышнѣ: «кому ты здѣсь глазенапы пускаешь?.. Эта дура до сихъ поръ не съумѣла съ нимъ окрутиться»… Высоко образованный графъ называетъ дѣвушку, которую онъ втайнѣ любятъ, не иначе какъ: молодая особа. До невозможныхъ размѣровъ доведена Маркевичемъ манера, осмѣянная въ одномъ изъ писемъ Тургенева — манера замѣнить слова: «сказалъ, возразилъ, отвѣчалъ» и т. п., другими, вовсе не подходящими. «А тебѣ скоро надо? подчеркнула она… И ты будешь просить ее, улыбнулась Софья Ивановна… До свиданія, кивнулъ ему тотъ… И не однѣ женщины, закачалъ головою графъ». Такими фразами можно было бы исписать цѣлыя страницы. Далеко не свободенъ Маркевичъ и отъ подражаній, вольныхъ или невольныхъ; укажемъ, для примѣра, на ощущенія Гундурова въ дорогѣ (IV, 13—14), весьма близкія къ дорожнымъ ощущеніямъ Лаврецкаго («Дворянское гнѣздо», глаза XVIII), или на разсказъ Буйносова о пропагандѣ въ кабакѣ (VIII, 49), точно сшитый изъ воспоминаній Нежданова и Маркелова («Новь», главы ХХХИ и ХXXV). Выборъ образца для подражанія бываетъ иногда и менѣе удаченъ. Когда Ольга Ранцева, въ началѣ «Перелома», доводить охладѣвшаго въ ней Троекурова до того, что онъ вновь бросается въ ея ногамъ, и затѣмъ она отталкиваетъ его, восклицая: «ужъ если разрывъ, такъ не отъ васъ, а отъ меня» (VI, 39), то это является прямымъ снимкою съ одной сцены въ «Dalila», Октава Филье.
Насъ могутъ упрекнуть въ пристрастіи, нашему мнѣнію могутъ противопоставить приговоръ библіотекъ для чтенія — «даже либеральныхъ», — въ которыхъ «зачитываются» романы Маркевича. Чтобы отстоять своего любимаго писателя, консервативные критики не отступаютъ, какъ мы уже видѣли, передъ ссылкой на всеобщую подачу голосовъ. Они забываютъ, что каково бы ни было значеніе «большинства» въ политикѣ, въ литературѣ оно рѣшающей власти не имѣетъ и имѣть не можетъ. Еслибы оцѣнка писателя зависѣла отъ числа опросовъ на его книгу, предъявляемыхъ въ кабинетахъ для чтенія, то Дюкре-Дюмениля слѣдовало бы поставить, въ свое время, далеко выше Шатобріана, Поль-де-Кока — выше Альфреда Мюссе, Эжена Сю — выше Бальзака и Ж. Зада, Понсонъ-дю-Террайля и Габоріо — выше Флобера и Гонкуровъ, Бенедиктова — выше Пушкина и Марлинскаго — выше Гоголя. Мы ничуть не оспариваемъ того, что Маркевича, въ публичныхъ библіотекахъ, читаютъ много и охотно, но не думаемъ, чтобы по могло служить мѣриломъ его значенія и таланта. Въ умѣньѣ разсказывать, въ искусствѣ поддерживать, внѣшними средствами, интересъ въ ходу дѣйствія — ему отказать никакъ нельзя; а больше ничего и не нужно да такого успѣха, какимъ гордятся друзья Маркевича. Въ данномъ случаѣ, впрочемъ, успѣху способствовало и кое-что другое. Къ обыкновеннымъ средствамъ приманки читателей — мелодраматическимъ эффектамъ (страшный кузнецъ въ «Маринѣ изъ Алаго Рога», смерть княжны Лины и самоубійство князя Ларіона въ «Четверть вѣка назадъ», сумасшествіе Кемскаго и исповѣдь Настеньки въ «Типахъ прошлаго»), обилію любовныхъ похожденій (одинъ Ашанинъ чего стоитъ!), множество «захватывающихъ» перипетій, плодовитости вымысла, легкости изложенія — у Маркевича присоединяются еще два: включеніе и число дѣйствующихъ лицъ нѣкоторыхъ весьма извѣстныхъ государственныхъ дѣятелей и изображеніе разныхъ «запретныхъ» фактовъ современной жизни (политическая агитація, обыски, аресты, побѣги, таинственныя личности въ родѣ Мурзина или графа Тхоржинскаго). Многое изъ того, что отставляетъ на самомъ дѣлѣ наиболѣе слабую сторону романовъ Маркевича, дѣлаетъ — или по крайней мѣрѣ дѣлало — ихъ любопытными для массы публики. Исчезнутъ обстоятельства, вызвавшія это любопытство, появятся другіе писатели, умѣющіе приспособиться къ условіямъ минуты, выдвинутся на первый планъ темы столь же завлекательныя, но болѣе современныя и животрепещущія — и Маркевичу перестанетъ принадлежать выдающееся мѣсто между любимцами публичныхъ библіотекъ. Скоро ли это случится — предсказать не беремся; несомнѣнно, въ нашихъ глазахъ, только одно — что сочиненія Маркевича не принадлежатъ къ числу «большихъ кораблей» нашей литературы и что «большого плаванія» имъ не предстоитъ. Произведеніе искусства, заслуживающее этого имени, должно быть чѣмъ-то несравненно большимъ, нежели матеріаломъ для «занятнаго» чтенія.
А между тѣмъ, дарованіе у Маркевича несомнѣнно было — не крупное, не блестящее, но достаточное для созданія чего-нибудь лучшаго, чѣмъ то, что онъ по себѣ оставилъ. Это видно по нѣкоторымъ его небольшимъ разсказамъ («Лѣсникъ». «Свободная душа»), по единственному его большому роману («Забытый вопросъ»), свободному отъ его обычной тенденціозности, хотя и не свободному отъ дидактической тенденціи, принимающей въ концѣ, для вящшаго вразумленія читателей, прямо-проповѣдническую форму; это видно и по тѣмъ лицамъ и сценамъ, которыя отмѣчены нами выше, какъ сравнительно выходящія изъ ряду (прибавимъ къ нимъ еще ту часть «Четверть вѣка назадъ», которая посвящена представленію «Гамлета» на домашнемъ театрѣ Шастуновыхъ). Если Маркевичъ не занялъ и не удержалъ за собою скромнаго, но почетнаго мѣста между нашими второстепенными, но хорошими беллетристами, то это объясняется двумя главными причинами. Первая изъ нихъ — безграничное самомнѣніе, заставлявшее его браться за слишкомъ трудныя тэмы, ставить себѣ слишкомъ широкія задачи, и внушившее ему, наконецъ, несчастную мысль написать, въ формѣ трилогіи, нѣчто въ родѣ исторіи послѣднихъ трехъ десятилѣтій. Вторая причина — это систематическое (хотя едва ли фанатическое) служеніе мелкой, узкой, фальшивой тенденціи, смѣшанное съ значительной долей личнаго раздраженія и злобы. Говоря, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, объ одномъ изъ нашихъ поэтовъ, обратившемся въ тенденціознаго писателя, мы имѣли случай замѣтить, что между выдающимися поэтами послѣднихъ двухъ столѣтій можно встрѣтить индифферентовъ (Гёте, Мюссе), но едва ли найдется хоть одинъ реакціонеръ или закоренѣлый консерваторъ. Къ выдающимся романистамъ это замѣчаніе примѣнимо съ одной оговоркой: нѣкоторымъ изъ нихъ (весьма, впрочемъ, немногимъ) не было чуждо тяготѣніе въ прошедшему, но оно не мѣшало ихъ подъему и полету, потому что вовсе или почти вовсе не отражалось на ихъ творчествѣ и, во всякомъ случаѣ, не касалось лучшихъ ихъ созданій. Чтобы пояснить нашу мысль, достаточно назвать Валеева, тенденціозные романы котораго («le Curé da village», «le Médécin de campagne») стоятъ неизмѣримо ниже не-тенденціозныхъ. Тяжесть, влекущая внизъ даже такой громадный талантъ, оказывается совершенно непосильной для заурядныхъ дарованій.
- ↑ Мы желали бы знать, въ какомъ „либеральномъ“ органѣ и когда именно была помѣщена хоть одна критическая статья о беллетристическихъ произведеніяхъ г. Мордовцева?
- ↑ Авторъ, вѣроятно хотѣлъ сказать: поставляетъ. Это окна изъ многихъ неправильностей его языка.
- ↑ Вѣрнѣе было бы сказать: «старо-англійская», такъ какъ въ послѣднее время кругъ дѣйствій бюрократіи и въ Англіи сталъ значительно шире.
- ↑ T. VII, стр. 88, 64, 121, 142, 166, 196, 888, 424; т. VIII, стр. 216, 266; т. IX, стр. 137, 176; т. X, стр. 68, 199, 200. Мы не хотимъ удлинилъ статью мало интересными выписками, но не хотимъ и говоритъ бездоказательно; съ помощью дѣлаемыхъ нами ссылокъ всякій можетъ провѣритъ основанія нашего мнѣнія.
- ↑ Когда литературно-театральный комитетъ отказалъ въ постановкѣ на сцену «Чада жизни» Маркевича, «Московскія Вѣдомости» объясняя этотъ отказъ, между прочимъ, мщеніемъ Д. В. Григоровича за нелестное изображеніе его въ одномъ изъ романовъ Маркевича.