Роман роялиста времен революции (Коста-Де-Борегар)/ДО

Роман роялиста времен революции
авторъ Шарль-Альбер Коста-Де-Борегар, пер. Ф. Б.

Оригинал: французскій, опубл.: 1892. — Источникъ: az.lib.ru • (По воспоминаніямъ графа де-Вирье)
Le Roman d’un royaliste sous la Révolution. Souvenirs du Comte de Virieu (1892).
Текст издания: журнал «Вестник иностранной литературы», №№ 2-9, 1893.

Романъ роялиста временъ революціи.
(По воспоминаніямъ графа де-Вирье).
Маркиза Коста де-Борегаръ.

Маркизъ Коста де-Борегаръ, авторъ имѣвшаго успѣхъ сочиненія «Un homme d’autrefois», которое выдержало въ короткое время пять изданій, что для историческихъ работъ считается большой рѣдкостью даже во Франціи, напечаталъ недавно новое сочиненіе подъ вышеприведеннымъ заглавіемъ «Le Roman d’un royaliste sous la révolution». Тутъ литературно переработанъ интересный историческій матеріалъ — воспоминанія графа де-Вирье и сохранившіеся отрывки изъ мемуаровъ его дочери. И получилосъ сочиненіе историческое — по дѣйствительности фактовъ, вошедшихъ въ него, и романическое — по формѣ, въ какой изложены они. А факты эти такого рода, что ими проливается яркій свѣтъ на французскую революцію, ея зарожденіе, ея эпопеи и героевъ. Попадаются даже неожиданныя разоблаченія насчетъ пагубнаго вліянія Каліостро, насчетъ вредной дѣятельности массонскихъ ложъ при Людовикѣ XVI, наконецъ, насчетъ знаменитаго процесса объ ожерельѣ, въ который впутано было имя несчастной Маріи-Антуанетты. Попутно охарактеризовано общество того времени и его безумное стремленіе къ катастрофамъ, приведшимъ его къ гибели.

Но истиннымъ историческимъ перломъ «Le Roman d’un royaliste» является послѣдняя часть его, посвященная осадѣ Ліона 1793 года. Этотъ революціонный эпизодъ до сихъ поръ остается наименѣе извѣстнымъ, ибо подлинныя свидѣтельства о немъ встрѣчаются рѣдко. Эрнестъ Додэ, авторъ превосходныхъ изслѣдованій объ эмиграціи французскихъ роялистовъ, по его заявленію, не разъ самъ пытался изложить этотъ эпизодъ и всегда встрѣчалъ себѣ помѣху въ бѣдности французскихъ архивовъ въ этомъ отношеніи и въ отсутствіи показаній современниковъ. За исключеніемъ мемуаровъ г-жи des Echerolles, о ліонскомъ возстаніи почти нѣтъ никакихъ данныхъ въ этомъ родѣ. И вотъ въ бумагахъ графа де-Вирье, героя «Le Roman d’un royaliste», оказались любопытныя записи, которыя и послужили маркизу Боста основой для его занимательнаго повѣствованія о ліонцахъ.

Но и помимо этихъ историческихъ рѣдкостей, «Le Roman d’un royaliste» вполнѣ достоинъ вниманія читателей «Вѣстника». Самъ графъ де-Вирье — интересная личность. Потомокъ именитой фамиліи изъ Дофинэ, онъ былъ свидѣтелемъ переворотовъ, произведенныхъ революціей, низверженія Бурбоновъ, пробужденія философскаго духа и того, какъ цѣлый рядъ трагическихъ событій на мѣ;сто общества образованнаго и элегантнаго выдвинулъ низшіе слои народа. Вирье обладаетъ нѣжной душой, пылкимъ воображеніемъ, впечатлительной натурой, непреклонной волей и, несмотря на свое воспитаніе, стремится отрѣшиться отъ предразсудковъ той среды, въ которой выросъ. Онъ отзывчивъ на всякія великодушныя и гуманныя идеи той эпохи. Въ салонахъ герцогини де-Роганъ, сдѣлавшейся для него пріемной матерью, онъ чувствовалъ себя какъ дома и имѣлъ возможность наблюдать тамъ всѣхъ знаменитыхъ современниковъ — послѣднихъ могиканъ стараго общества и піонеровъ надвигавшейся революціи. Онъ видѣлъ политическое соперничество и интригантство, подготовлявшее гибель королевства. Оставаясь въ милости въ Тюльери, онъ примкнулъ къ массонскимъ ложамъ, дружилъ съ Каліостро, зналъ о заговорѣ противъ чести Маріи-Антуанетты, потомъ былъ вырванъ изъ своего семейнаго счастья вихремъ революціонныхъ событій, состоялъ депутатомъ въ Etats généraux 1789 г., принималъ участіе въ законодательномъ собраніи, былъ свидѣтелемъ всѣхъ крупныхъ эпизодовъ революціи. И этотъ-то энтузіастъ мало-по-малу отрекся отъ своихъ великодушныхъ иллюзій при видѣ кровавыхъ бунтовъ и мотивовъ, порождавшихъ ихъ, особенно при видѣ мученичества королевской фамиліи, ошибокъ своихъ друзей и злоумышленности своихъ враговъ, и превратился въ горячаго защитника низверженнаго трона.

Съ такой исторіей по занимательности могутъ сравняться развѣ весьма немногіе романы. Предлагая читателямъ «Вѣстника» переводъ «Le Roman d’un royaliste», мы опускаемъ въ немъ подробности и частности, которыя имѣютъ спеціальный интересъ для французовъ и лишены значенія для русскихъ.

Ѳ. Б.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Графъ Рене де-Вирье. — Его женитьба на Армандъ-Урсюль дю-Буше де-Суршъ. — Маленькій дворъ Дофина. — Рожденіе Франсуа-Анри де-Вирье. — Смерть его отца. — Графиня де-Турзиль. — Герцогъ и герцогиня де-Роганъ. — Маленькій Анри де-Вирье въ Пюпетьерѣ. — Смерть его матери. — Прибытіе ребенка въ Парижъ. — Герцогиня де-Роганъ помѣщаетъ его въ коллежъ Гapкура. — Мушкетеры. — Гарнизоны Страсбурга и Вѣны. — Аббатъ Пулле. — Шевалье де-Грамонъ.

I.

Прежде, какъ и теперь, мемуары не имѣли претензіи быть назидательными книгами. Попадется ли имъ на пути доброе или злое, въ нихъ или насмѣхаются, или злословятъ. Возьмемъ хоть мемуары д’Аржансона. Развѣ возможно болѣе жестоко казнить Людовика XV, въ немногихъ словахъ болѣе осмѣять маленькій дворъ Дофина? «Тамъ служатъ вечерни… говорятъ о катафалкахъ…»

Портретъ принца окруженъ силуэтами или каррикатурами все какихъ-то «меланхоликовъ». Странная галлерея, въ которую не попали только профили двухъ дѣтей. Приходится это простить д’Аржансону, такъ какъ графъ и графиня Рене де-Вирье только промелькнули мимо его насмѣшливыхъ глазъ. Въ нѣсколько лѣтъ они исчерпали всѣ радости долгой жизни.

Плѣнительной наружности, выдающагося ума и еще болѣе рѣдкаго сердца, одинаково доблестный въ служеніи какъ Богу, такъ и королю, Рене де-Вирье двадцати пяти лѣтъ командовалъ гренадерами Франціи. Его полковничій чинъ соотвѣтствовалъ въ то время, говорятъ, одной изъ крупныхъ обязанностей при дворѣ.

Его женитьба въ 1752 году на Армандъ-Урсюль де-Суршъ довершила его блестящую будущность. Графиня де-Вирье была одною изъ тѣхъ прелестныхъ женщинъ, про которыхъ можно сказать, что онѣ носились въ прошломъ столѣтіи надъ нечистыми водами, подобно голубкѣ потопа.

Безъ матери, съ самаго ранняго дѣтства^[1], мадемуазель де-Суршъ была какъ потерянная въ этой изысканной средѣ, въ которой дѣдъ ея по матери, маршалъ де-Биронъ, считался способнымъ еще 86-ти лѣтъ выиграть любое сражедіе, а отецъ ея, Луи дю-Буше де-Суршъ, графъ де-Турзель, занималъ должность старшаго судьи Франціи и перваго альта въ оркестрѣ г-жи де-Помпадуръ.

И потому велико было удивленіе въ Версалѣ, когда на другой день свадьбы Рене и его молодая жена, точно желая спастись отъ любенностей фаворитки, вздумали искать пріюта у Дофина и его сестеръ. Раздались восклицанія, которыя затѣмъ смѣнились улыбками; а тамъ преспокойно были позабыты эти люди столь строгой добродѣтели.

Что сталось съ ними? Да то же, что и со всѣми, которыхъ соединяло одно общее мучительное, христіанское чувство противъ слабостей короля.

Это раздѣленное чувство уничтожало разстоянія и въ концѣ концовъ между Дофиномъ и его друзьями, а также между его сестрами и дамами, дѣлившими ихъ горькую участь, создало солидарность, которая мало-по-малу превратилась въ своего рода службу между принцессой Викторіей и графинею де-Вирье.

M-me де-Вирье также любила музыку, живопись и философію, какъ и принцесса Викторія, также интересовалась греческимъ языкомъ, которому онѣ учились вмѣстѣ подъ руководствомъ одного и того же преподавателя. И потому, когда весною 1754 года ея пріятельница собралась въ далекій отъѣздъ, для принцессы была настоящимъ горемъ предстоявшая съ ней разлука, хотя отъѣздъ этотъ не былъ неожиданностью: молодой женщинѣ предстояли роды, и она хотѣла ихъ справить въ Дофинэ.

Фамиліи, которыя глубокими корнями, десятивѣковыми, держатся родной земли своей провинціи, могутъ раскинуть далеко свои вѣтви, но имъ нуженъ живительный сокъ родной почвы. Версаль не могъ заглушить въ Рене воспоминаній, жившихъ для него у подножія Альпъ. Ему предстояло увидѣть дорогія мѣста, гдѣ онъ провелъ дѣтство. Въ его семьѣ роли были распредѣлены не совсѣмъ правильно. Его отецъ, маркизъ де-Вирье, былъ человѣкъ добрый, мягкій, снисходительный, тогда какъ мать его, женщина надменная, рѣзкая, обнаруживала склонность третировать самыхъ именитыхъ по происхожденію людей Франціи, только потому, что она изъ фамиліи Ла-Туръ дю-Пень.

Всѣ де-Вирье, со всего свѣта, собрались для встрѣчи пріѣзжихъ. Тутъ были и предки въ ихъ рамахъ, чтобы слѣдовать за своими правнуками, какъ только они переступятъ черезъ порогъ,

Какая великолѣпная генеалогія была развѣшана по стѣнамъ! Начиная съ парика временъ Людовика XIV до самыхъ доспѣховъ старыхъ дофинцевъ. Сохранилось преданіе, что Аймонъ де-Вирье присутствовалъ при передачѣ его страны Франціи, когда послѣдній Дофинъ выбросилъ своего наслѣдника въ окно и пошелъ въ монахи…^[2]

Но легенда — не исторія. А для всѣхъ, для господъ и для слугъ, исторію дома предстояло продолжать. Въ тѣ времена ее писали вмѣстѣ тѣ и другіе и очень часто своею кровью. Въ Испаніи, напримѣръ, Перренъ, сдѣлавшись управляющимъ маркиза де-Вирье, былъ раненъ подлѣ него. Говорили даже, что ему былъ нанесенъ ударъ шпагою вмѣсто де-Вирье. Можно поручиться, что Перренъ пожертвовалъ бы своимъ собственнымъ внукомъ, если бы потребовалось спасти этого другого внука, который, наконецъ, народился 5-го апрѣля 1754 года.

Его назвали Франсуа-Анри въ честь его дѣда. Господа и слуги говорили про него не иначе какъ «наше дитя»…

Кто же, какъ не аллегорія жизни, эта злая фея, постоянно усаживается у нашихъ колыбелей въ нашемъ раннемъ дѣтствѣ? Развѣ не жизнь рано или поздно завладѣетъ всѣми нашими шансами на счастье, которое мы принесли съ собой при рожденіи?

А еще въ часъ рожденія Анри де-Вирье на алтарѣ былъ Богъ, на тронѣ — король.

Никто не предвидѣлъ, что радостные огни, зажженные вокругъ Пюпетьера, этого стариннаго родоваго жилища, будутъ началомъ грозныхъ пожаровъ, и что поселяне, собравшіеся ради веселья, вернутся напѣвая: «èa ira»…

Смерть избавила графа Рене де-Вирье отъ этого ужаснаго конца столѣтія, ему не пришлось увидать своего сына, окровавленнаго, обманутаго въ своихъ лучшихъ надеждахъ, у ногъ этой обольстительницы, какою явилась для дего революція.

II.

Когда 25-го апрѣля 1758 года Рене де-Вирье умиралъ въ Версали отъ оспы, можно сказать, что смерть его была спокойная. Онъ могъ завѣщать жену и сына преданнымъ, вѣрнымъ друзьямъ. Принцесса Викторія, герцогиня Дюрасъ, графиня Дюрфоръ и графиня де-Турзель, это олицетвореніе ангела состраданія, окружили своею нѣжностью бѣдную вдову.

Подъ материнскимъ крылышкомъ m-me Дюрасъ и m-me Дюрфоръ, m-me де-Вирье находилась со времени своего представленія ко двору. Что касается m-me де-Турзель, то она лишь незадолго до этого появилась на придворной сценѣ. Луизѣ-Елизаветѣ де-Кроа д’Авре, графинѣ де-Турзель, тогда было едва 20 лѣтъ. Она только что вышла замужъ за брата m-me де-Вирье, и ей прямо пришлось начать проходить около своей невѣстки школу того безконечнаго горя, въ которомъ она позже явилась утѣшительницею.

Между m-me де-Вирье и m-me де-Турзель было поразительно много общаго въ чувствахъ, въ впечатлѣніяхъ, безъ чего два сердца, какъ бы онѣ ни были близки, никогда не могутъ слиться въ одно. Но для m-me де-Вирье, въ ея положеніи неопытной вдовы, нужна была еще опора менѣе гибкая, чѣмъ молодость ея невѣстки.

И вотъ, благодаря судьбѣ, не выходя изъ своего тѣснаго вружка, она нашла эту опору въ одной изъ тѣхъ женщинъ, которымъ поклоняются при встрѣчѣ, подъ вліяніемъ чего-то въ нихъ дѣйствительно высокаго. Когда онѣ говорятъ, имъ вѣрятъ. Желаютъ ли онѣ чего, имъ повинуются. И все это въ силу того, что онѣ созданы повелѣвать.

Шарлотта-Эмилія де-Крюссоль, герцогиня де-Роганъ^[3], была одною изъ тѣхъ женщинъ, неотразимое вліяніе которыхъ можетъ быть только благотворнымъ. Графиня была женщиною широкаго ума, точнаго, мѣткаго, глубокаго, она обладала чрезвычайно вѣрнымъ взглядомъ на вещи, большимъ знаніемъ свѣта, которое могло сравниться развѣ съ ея преданностью друзьямъ. Ничто не могло поколебать ее или обезкуражить въ ея великодушіи, въ привязанностяхъ. Если порою нѣкоторая доля надменности или ироніи немного и затмѣвала собою прелесть ея совѣтовъ, если руководящая рука ея порою и бывала немного тяжела, тѣмъ не менѣе въ основаніи ея характера лежала доброта, хотя она и казалась строгой съ виду.

Она вышла замужъ за герцога де-Роганъ, вдовца, бывшаго женатымъ по первому браку на m-elle де-Шатильонъ. Герцогъ, гораздо старше жены, не показывался при дворѣ, который онъ покинулъ одновременно съ арміею за то, что его обошли по службѣ. Онъ сталъ съ тѣхъ поръ отчасти скептикомъ, и онъ перенесъ весь остатокъ своего сердечнаго пыла на людей, нуждающихся въ состраданіи. И вотъ такимъ-то образомъ, отзывчивый ко всякому горю не менѣе жены, когда у m-me де-Вирье умеръ мужъ, онъ переживалъ съ нею ея утрату, а теперь вмѣстѣ съ нею горевалъ, что ей приходилось жить вдали отъ сына. Въ тѣ времена тотъ, кто состоялъ при принцѣ или принцессѣ, такъ мало принадлежалъ себѣ, что молодая женщина только черезъ большіе промежутки времени могла оставлять принцессу Викторію и посѣщать Пюпетьеръ, гдѣ росъ ея маленькій Анри.

Онъ росъ вдалекѣ отъ нея не потому, что Руссо желалъ, чтобы Эмиль воспитывался въ деревнѣ, но потому, что въ то время дитя, наслѣдникъ славнаго имени, дѣлался, такъ сказать, ручательствомъ, которое передавалось старшими въ семьѣ изъ рукъ въ руки до совершеннолѣтія. Послѣ смерти стараго маркиза де-Вирье, который пережилъ на 3—4 года своего сына Рене, маленькій Анри попалъ подъ опеку бабушки, и эта ужасная женщина не пожелала ничего уступить изъ своихъ правъ. При каждомъ посѣщеніи ея невѣсткой Пюпетьера, она ихъ упорно подтверждала, и въ послѣдній разъ даже такъ грубо, что молодой женщинѣ пришлось отказаться навсегда отъ своихъ правъ.

Она покорилась быть матерью только издалека, утѣшая себя тѣмъ, что, благодаря ея положенію у принцессъ, ей удастся подготовить счастливую молодость тому, чье дѣтство было у нея отнято.

Если подобная роль была, все-таки, сносна для ея сердца, то единственно потому, что она знала, что Анри тамъ въ хорошихъ рукахъ подъ надзоромъ своихъ дядей — кавалера де-Вирье и другого — аббата {У графа Вирье было два брата, пережившіе его, и одна сестра:

1) Луи-Морнанжъ, де-Вирье, подполковникъ Прованскаго полка.

2) Клодъ-Франсуа-Матья, каноникъ капитула св. Петра въ Віеннѣ, аббатъ Фонтена въ Сансской епархіи.

3) Люкреція-Николь была замужемъ за барономъ де-Бюне, состоявшемъ при королѣ Сардиніи.}. Одинъ снаряжалъ его въ походъ, другой наставлялъ его, тогда какъ сестра ихъ, добрая Николь, прятала его подъ свое крылышко, когда бабушка слишкомъ бранила.

По словамъ Николь, не было ребенка на свѣтѣ умнѣе, милѣе, прелестнѣе маленькаго Анри.

Десять лѣтъ провелъ Анри безвыѣздно въ Пюпетьерѣ. Въ то время старое жилище не предвидѣло еще теперешняго блеска. Гостей тамъ бывало мало. Домъ былъ маленькій и неудобный. Но онъ стоялъ совсѣмъ въ лѣсу, у подошвы красивыхъ горъ Дофинэ, трехэтажныхъ, которыя точно поддерживали небо. Начиная съ ихъ снѣжныхъ вершинъ до самой долины можно было видѣть всю наличную зелень.

Съ облаками сливалась печальная зелень лиственницы, затѣмъ шли темныя иглы сосенъ. Кленъ съ своимъ мѣднымъ оттѣнкомъ являлся имъ контрастомъ. Затѣмъ дубы, тамъ дальше, въ полянѣ, каштановыя деревья съ своими зубчатыми листьями, мѣшаясь съ веселою зеленью яблонь въ цвѣту, склоняли свои вершины надъ крышами хижинъ.

Какъ всѣ, которымъ Богомъ уготовано было родиться на этой благодатной землѣ, какъ всѣ предки его рода, какъ всѣ его потомки, Анри де-Вирье страстно любилъ свой домъ. Ему и въ голову не приходила возможность его когда нибудь покинуть, онъ не допускалъ мысли о существованіи другого жилища, другихъ друэей, чего нибудь иного, кромѣ того, что онъ всегда зналъ.

Его тетка Николь была для него олицетвореніемъ доброты, бабушка — страха, дядя аббатъ — религіи, а другой дядя — славы, Перренъ олицетворялъ собою почтительность, Риттеръ, его маленькій товарищъ, — веселье, а священникъ Тивольи — рай или адъ, смотря потому, о чемъ онъ проповѣдывалъ. Что касается его матери, онъ любилъ ее какъ Бога, котораго вѣдь онъ тоже никогда не видалъ.

За исключеніемъ этихъ людей, для его сердца ничего не существовало, какъ не существовало для его глазъ ничего, кромѣ церкви въ Шабонѣ, его прихода и унылаго жилья сосѣда де-Лангонъ.

Набрасывая портретъ этого счастливаго ребенка, получаешь картину какого-то немного рая, но, увы! земной рай существуетъ только для того, чтобы быть изгнаннымъ изъ него.

III.

Внезапно графняя де-Вирье очутилась при смерти въ Парижѣ. Горе подкосило, наконецъ, ея печальное существованіе. Одинъ Анри могъ привязать къ жизни свою мать. Но графинѣ де-Вирье было не дано разсѣять въ Пюпетьерѣ всѣ несогласія, какія породила ея близость съ принцессами. Послѣ тѣни m-me Помпадуръ, тѣнь m-me дю-Барри стала между Версалемъ и строгой провинціей. Въ тѣ времена, какъ это бываетъ, впрочемъ, не рѣдко и теперь, строгость и ревность сливались въ одно въ своихъ суровыхъ сужденіяхъ.

Въ этомъ мучительномъ разладѣ была одна хорошая сторона: онъ привелъ къ тѣсной дружбѣ графини де-Вирье съ герцогинею де-Роганъ. Анри, котораго никогда не видали, былъ дитею ихъ обѣихъ.

Говорятъ, что люди, любящіе другъ друга, должны бы умирать вмѣстѣ. Нѣтъ, это было бы эгоизмомъ. Величайшимъ утѣшеніемъ для графини де-Вирье оставалась мысль, что ея другъ переживаетъ ее, чтобы любить ея сына. Чувствуя приближеніе смерти, она пожелала услыхать отъ герцогини, что она будетъ матерью ея Анри. И, заручившись этимъ обѣщаніемъ, съ облегченнымъ сердцемъ, настоящая мать скончалась.

Не останавливаясь передъ неудовольствіями, какія должно было породить исполненіе ея просьбы, m-me де-Роганъ, закрывъ глаза своей подругѣ, потребовала, чтобы Анри былъ присланъ въ Парижъ. Долго шли переговоры, но, наконецъ, быть можетъ, въ первый разъ въ жизни, маркиза де-Вирье сдалась и согласилась сдѣлать для чужой то, въ чемъ она отказывала своей невѣсткѣ. Анри отправился въ Парижъ. Черезъ двадцать лѣтъ, вспоминая объ этой рѣшительной минутѣ въ его жизни, вотъ что онъ написалъ:

«Среди моего смущенія при извѣстіи о моемъ отъѣздѣ въ Парижъ, гдѣ меня ожидала чужая мнѣ личность, мнѣ казалось, точно что-то порвалось въ моей жизни, и я вступаю на совсѣмъ иной путь, чѣмъ тотъ, для котораго я былъ созданъ»…

Странное предвидѣніе! Но у дѣтей бываютъ такого рода предчувствія. Жизнь Анри, конечно, была бы счастливѣе въ тѣни этихъ маленькихъ башенокъ, чѣмъ въ сіяніи дня, куда должны были скоро призвать его событія. Но онъ принадлежалъ къ поколѣнію, предназначенному для жестокой доли въ исторіи.

Если Анри и было не легко разстаться съ Пюпетьеромъ, зато новизна путешествія, прибытіе въ этотъ большой Парижъ, не дали ему возможности скучать по матери или оцѣнить на первыхъ порахъ всѣ тѣ ласки, которыя должны были замѣнить ему навсегда утраченныя.

Маленькій провинціалъ смущенно посматривалъ на Перрена, своего единственнаго друга въ Парижѣ, покуда они проходили подъ удивленными взглядами ливрейныхъ лакеевъ черезъ три, четыре первыя комнаты отеля Роганъ. Но еще больше было его удивленіе, когда въ концѣ анфилады онъ очутился передъ герцогинею. Онъ пробормоталъ что-то и разрыдался.

Всѣ эти подробности заимствованы отъ самого графа де-Вирье, онъ не разъ разсказывалъ объ этой первой встрѣчѣ, стараясь воскресить въ себѣ тѣ впечатлѣ;нія и проанализировать ихъ. Онъ удивлялся порыву, въ силу котораго онъ съ первой же минуты бросился герцогинѣ на шею. И дѣйствительно, судя по ея портрету, который хранится въ Пюпетьерѣ, какъ святыня, это удивленіе понятно. Всѣ черты лица выражаютъ характеръ властный. Что означаютъ эти брови, слегка сдвинутыя? Улыбка ли состраданья, или снисхожденія, раскрыла слегка эти узкія губы?.. Несомнѣнно одно, что взглядъ этихъ большихъ карихъ глазъ должентъ былъ проникать въ самую душу. Словомъ, такая, какою она изображена, въ газовомъ чепцѣ, съ большими бантами, въ сѣромъ платьѣ безъ всякихъ украшеній, m-me де-Роганъ производитъ впечатлѣніе женщины, которую должны были чрезвычайно уважать, быть можетъ, очень любить, но, безъ сомнѣнія, немного бояться.

Съ первой же минуты, отнесшись серьезно къ своей роли матери, m-me де-Роганъ принялась изучать во всѣхъ отношеніяхъ характеръ своего воспитанника.

Въ немъ оказалось не мало достоинствъ, но онѣ были точно покрыты ржавчиною, вслѣдствіе одинокой жизни ребенка въ провинціи.

Герцогиня замѣчала въ немъ уже предразсудки, невѣрные взгляды и склонность, весьма естественную, когда привыкаешь считать себя первымъ въ своей провинціи, — удивляться, отчего не вездѣ первый? Надо было непремѣнно имѣть въ виду эту склонность, которая прорывалась у Анри даже среди окружающаго его великолѣпія отеля Роганъ. Вотъ отчего черезъ два, три мѣсяца по пріѣздѣ въ Парижъ, мальчикъ былъ помѣщенъ въ коллежъ Гаркуръ. Герцогиня надѣялась, что съ ея воспитанника посбавится спѣси въ обществѣ дѣтей высшей французской аристократіи, которыхъ въ то время тамъ воспитывали^[4]. Но Анри не очень-то внималъ урокамъ, которые ему внушались. Маленькій, двѣнадцатилѣтній провинціалъ задался во всемъ превзойти своихъ товарищей, маленькихъ царедворцевъ. Для богато одареннаго Анри это было не трудно, тѣмъ болѣе, что его пріободряла къ труду радость, что мыслишки о равенствѣ и фрондированіи правительству были уже въ почетѣ; въ Аѳинахъ и въ Римѣ.

Тѣмъ не менѣе, эти идеи о равенствѣ не помѣшали ему принять званіе сѣраго мушкетера, которое ему предложили черезъ два года по протекціи m-me де-Роганъ. Одинъ изъ его дядей, графъ де-Воге, который командывалъ въ Страсбургѣ, взялъ его къ себѣ сейчасъ же въ адьютанты. Но 14-лѣтнему адьютанту нуженъ былъ еще воспитатель.

На эту должность былъ выбранъ аббатъ Пулле, старый другъ дома. Семейная традиція гласила, что аббатъ былъ столь же скученъ, сколь и уважаемъ. Скученъ онъ былъ тѣмъ, что ежеминутно, неотлучно состоялъ при своемъ воспитанникѣ. Въ Страсбургѣ можно было видѣть зачастую забавное зрѣлище, какъ аббатъ-воспитатель, въ высокихъ сапогахъ со шпорами, взгромоздясь на лошадь, сопровождалъ своего воспитанника въ штабъ графа де-Воге. Маленькій Вирье вмѣстѣ съ другими сперва смѣялся надъ своимъ гувернеромъ, затѣмъ стыдился его, а въ концѣ концовъ рѣшилъ во что бы то ни стало избавиться отъ такой опеки.

Риттеръ, его маленькій лакей, раздобылъ почтовую карету, и однажды, ночью, около 12 часовъ, карета, запряженная четверкою лошадей, съ кое-какимъ багажемъ обоихъ дѣтей, должна была уже выѣхать, какъ вдругъ аббатъ, разбуженный колокольчиками, появился на порогѣ. Пришлось сдаться на капитуляцію, съ той и другой стороны были поставлены условія. Позднѣе Анри называлъ эту незабвенную ночь «ночью шпоръ», потому, что въ эту ночь аббату пришлось навсегда отказаться отъ шпоръ.

Исторія умалчиваетъ о томъ, какъ относился графъ де-Воге къ продѣлкамъ своего адьютанта. Должно полагать — не особенно сочувственно, потому что вскорѣ мы видимъ воспитателя съ его воспитанникомъ въ Дофинэ, у воротъ архіепископскаго подворья.

Въ то время, какъ Анри расхаживалъ взадъ и впередъ на часахъ, цѣлая компанія молодыхъ женщинъ, изъ лучшаго общества, вздумали посмѣяться надъ его маленькимъ ростомъ. Онъ, задѣтый за живое, сдѣлалъ видъ, что не узнаетъ ихъ, и призвалъ къ оружію весь гарнизонъ епархіи. Всѣхъ ихъ, бѣдненькихъ, схватили и повели на гауптвахту. Если бы не аббатъ Пулле, который вмѣшался во избѣжаніе скандала, онѣ бы отсидѣли подъ арестомъ цѣлую ночь.

Да, маленькій графъ де-Вирье шутить не любилъ.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Вліяніе Руссо. — Прелесть и преимущества деревенской жизни. — Переписка по этому поводу Анри де-Вирье съ герцогинею де-Роганъ. — Анри дѣлается франкмассономъ изъ религіозной сантиментальности. — Ложа благотворительности въ Ліонѣ. — Путешествіе въ Германію. — Встрѣча съ вожаками иллюминатства. — Восшествіе на престолъ Людовика XVI. — Тетка короля. — 24-лѣтній Анри — полковвикъ — М-elle де-Дижонъ. — Уѣздный судья Дела-Туръ-де-Пэбъ. — Аббатство Бельшассъ. — M-me де-Жанлисъ. — Женитьба Анри.

I.

Девятнадцати лѣтъ, въ лучшую пору жизни, Анри мечталъ объ отреченіи отъ свѣта. Онъ готовъ былъ бѣжать отъ двора, почестей, отъ богатства, чтобы быть, по теоріи Руссо, человѣкомъ природы. И онъ перечислялъ всѣ свои доводы m-me де-Роганъ тономъ тѣхъ глубокомысленныхъ и серьезныхъ безумцевъ, которые резонируютъ убѣжденно.

"Вы знаете, какъ я ненавижу Парижъ, если кто нибудь при мнѣ его хвалитъ, я прихожу уже въ волненіе, которое сильнѣе всякой злобы… Я ненавижу шумъ…

"Гдѣ же мнѣ можетъ быть лучше, чѣмъ въ деревнѣ?..

"Вамъ слишкомъ хорошо извѣстны мои взгляды, чтобы знать, какъ я отношусь къ честолюбію…

"По моему, честолюбіе — бичъ жизни…

«Нѣтъ, могу васъ увѣрить, что я никогда не рѣшусь ни на какой патентъ въ связи съ рабствомъ и униженіемъ…

„Что мнѣ дѣлать у принцевъ, мнѣ, съ моимъ прямымъ характеромъ, не выносящимъ низкихъ людей и ихъ извилистыхъ путей?“…

Столь благонравные порывы провинціализма, вѣроятно, только смѣшили бы m-me Роганъ, если бы ея привязанность къ нему не подсказала ей, что тутъ кроется еще нѣчто. И дѣйствительно, у него было намѣреніе жениться на одной барышнѣ изъ мелкаго дворянства, ютившагося по сосѣдству. Не зная ея, онъ находилъ ее прелестною уже потому, что она любила Дофинэ и намѣревалась не покидать его никогда.

Герцогиня попробовала отклонить его отъ такого намѣренія.

„Вы любите, дитя мое, частную жизнь, — поспѣшила она ему написать, — вы мечтаете, такъ сказать, быть полезнымъ человѣкомъ въ деревнѣ. Но повѣрьте, что для того, чтобы оцѣнить всю прелесть деревни, надо сперва пройти черезъ всѣ неудобства свѣта и Парижа. Въ девятнадцать лѣтъ, чтобы вы ни говорили, у васъ нѣтъ опыта. Вы проклинаете Парижъ, мое дорогое дитя, и ваша впечатлительная душа увѣряетъ васъ, что вы ищете въ провинціальной жизни одну добродѣтель. Не обманывайте себя. Въ этой склонности къ уединенію столько же чувства, сколько и самолюбія. Самолюбіе облачается во всевозможныя формы. Вы предпочитаете ограничиться маленькимъ кружкомъ, въ которомъ вы разсчитываете пріобрѣсти себѣ уваженіе, вмѣсто того, чтобы постараться заслужить это уваженіе отъ людей болѣе достойныхъ. Вотъ отчего вы предпочитаете вашу провинцію Парижу, и молодую дѣвушку, которую вамъ предлагаютъ, партіи болѣе блестящей“…

Возможна-ли болѣе тонкая оцѣнка провинціала, считающаго себя свѣтиломъ оттого только, что онъ скрывается отъ людей?

Затѣмъ герцогиня продолжаетъ уже въ менѣе насмѣшливомъ тонѣ.

„Повѣрьте мнѣ, дитя мое, что ваши теоріи объ уединеніи по случаю брака — плоды вашего воображенія… и главнымъ образомъ вашей неопытности. Всякая пружина слабѣетъ въ слишкомъ узкомъ пространствѣ. Въ провинціи вы будете центромъ маленькаго царства, но вы не найдете себѣ тамъ среды, въ которой вы бы могли черпать тѣ силы, какія вамъ нужны. Вамъ нѣтъ еще двадцати лѣтъ… Съ вашей впечатлительностью и пытливымъ умомъ, въ двадцать пять лѣтъ вы почувствуете вокругъ себя страшную пустоту“…

Но Анри принадлежалъ къ разряду людей, которые примѣшиваютъ судьбу къ глупостямъ, какія творятся ими. Гренобль не хуже Парижа. „Въ немъ, — пишетъ онъ, — не одинъ кружокъ, и я могу себѣ его выбрать изъ нѣсколькихъ. Въ немъ болѣе ста двадцати домовъ людей съ положеніемъ… Однимъ словомъ, если у моихъ друзей здѣсь слишкомъ узки взгляды, то у моихъ парижскихъ родственниковъ они, пожалуй, уже черезчуръ честолюбивы“.

Прозорливость герцогини не смутилась передъ подобной дерзостью.

Во что бы то ни стало надо было спасти Анри отъ этой роли вороны Лафонтена, которую, повидимому, ему такъ пріятно было разыгрывать.

„Итакъ, мое дорогое дитя, — отвѣтила ему сейчасъ же m-me де-Роганъ, — вы довѣряете только своимъ личнымъ, небольшинъ свѣдѣніямъ и свѣдѣніямъ вашихъ друзей, на которыхъ вамъ указало ваше доброе сердце, быть можетъ, довольно опрометчиво. Поразберите, по крайней мѣрѣ, заинтересованы-ли они въ вашемъ выборѣ? Во всякомъ случаѣ здѣсь въ немъ заинтересованы меньше, чѣмъ тамъ“.

„Наконецъ, принцесса Викторія, которая такъ любила вашу мать, продолжала бы интересоваться вами. Я лично, въ данное время, не могу вамъ обѣщать многого, но, быть можетъ, современемъ въ министерствѣ все измѣнится, и я буду имѣть возможность вамъ пригодиться. До тѣхъ поръ вы будете для меня всегда роднымъ сыномъ, и я съ нѣжностью буду заботиться о развитіи вашего ума, неутомляя васъ нравоученіями. Буду высказывать вамъ откровенно мои взгляды, какъ другъ, не возводя ихъ въ законъ“.

Женщины часто прибѣгаютъ къ дѣланному смиренію, чтобы смягчить свои требованія. Но всякое притворство въ герцогинѣ было немыслимо, оно настолько не шло къ ея натурѣ, что эти послѣднія строки въ ея письмѣ показались Анри смиреннымъ признаніемъ въ пораженіи. Сознавая себя побѣдителемъ, онъ готовъ былъ сдаться на капитуляцію. Эти постоянные споры съ m-me де-Роганъ подѣйствовали на него. Внезапно онъ очутился въ томъ фазисѣ молодости, черезъ который мы всѣ прошли, когда все существо находится подъ мучительнымъ гнетомъ цѣлаго сумбура идей и чувствъ — удивительный моментъ, когда душа точно ищетъ себѣ исхода, рвется въ заоблачный міръ, который для нея вдругъ точно становится понятнымъ.

Анри чувствовалъ себя чувствительнымъ, благодѣтельнымъ философомъ, вѣрнымъ ученикомъ Руссо, и вотъ онъ, въ маленькой книжкѣ, посвященной m-me де-Роганъ, заявляетъ: „что нѣтъ блаженства безъ добродѣтели, а чтобы познать ее, стоитъ только сблизиться съ природою“.

Это было время умиленія природою, всеобщаго стремленія къ счастью, время, въ которое было воздвигнуто столько великолѣпныхъ зданій для пріюта человѣческихъ бѣдствій. Всѣ эти зданія сокрушены, и сколько трагизма въ сближеніи нашихъ разочарованій настоящаго и обѣщаній того времени.

Но странное дѣло, въ концѣ прошлаго столѣтія, такъ же какъ и въ концѣ нынѣшняго, встрѣчалось не мало такихъ людей, которые были и апостолами самой равноправной филантропіи, и самаго восторженнаго католицизма! Анри оказался однимъ изъ нихъ и съ этой стороны личность его представляетъ серьезный интересъ. Полный мистицизма, точно духовное лицо, онъ былъ гуманистомъ, какъ настоящій философъ. Но шло ли дѣло о соціальномъ вопросѣ или о религіозномъ у него на первомъ планѣ являлось чувство. У Вирье убѣжденія сердца всегда опережали убѣжденія ума; и такимъ образомъ изъ своей жизни онъ создалъ родъ поэмы, — то это была драма, то эклога, которой суждено было окончиться героической пѣсней.

„Я люблю прочувствованную набожность, — пишетъ онъ, — душа моя возвышается, возносится, когда Богъ даетъ мнѣ познать что нибудь изъ тѣхъ чудесъ, которыя меня окружаютъ. Тогда по истинѣ я чувствую, что я проникаю въ святилище, я падаю ницъ и молюсь“.

И подъ вліяніемъ какой-то религіозной галлюцинаціи Анри стучался въ дверь массонскихъ ложъ. Епископъ, который привѣтствовалъ его тутъ на порогѣ, развѣ не ручательство ихъ правовѣрія? Важная дама, предложившая ему руку, чтобы ввести его въ свѣтъ, развѣ не прелестное олицетвореніе ангела, который во времена оны возвѣщалъ миръ людямъ доброй воли?^[5]

II.

Но смутность или скорѣе ребячество ученія, съ какимъ столкнулся Анри на первыхъ ступеняхъ масонства, не могло долго удовлетворять его безпокойнаго и питливаго ума. Онъ страшно усталъ отъ всего этого аллегорическаго кривлянія и рѣшилъ, чтобы вникнуть въ смыслъ его, добраться до его исходной точи. Съ этою цѣлью онъ отправился въ Германію. Онъ попалъ туда какъ нельзя болѣе кстати. Вейсгауптъ какъ разъ заканчивалъ объединеніе дѣятельности всѣхъ тайныхъ нѣмецкихъ обществъ, вводя въ нихъ всемогущую организацію іезуитовъ.

Онъ зналъ по себѣ, будучи ихъ ученикомъ, что значитъ сила единичной воли, передающая іерархически приказанія, которыя вездѣ принимаются съ слѣпымъ повиновеніемъ. Словомъ, примѣненіе массонскихъ правилъ Игнатія Лойоллы было столь плодотворно, что Анри засталъ Саксонію, Баварію, Пруссію, всю тогдашнюю Германію, въ рукахъ Вейсгаупта, темнаго профессора Ингольштадта. Не только обездоленные и горемычные, но самые именитые, самые вліятельные люди соперничали между собою въ подчиненіи ему. Тутъ были и герцогъ Брауншвейгскій, и принцъ Гессенскій, и Фридрихъ-Вильгельмъ, наслѣдный принцъ Пруссіи, и его будущій министръ — Бишофсвердеръ, всѣ мудрецы или всѣ безумцы, для которыхъ будущее готовило роли въ этомъ ужасномъ концѣ столѣтія.

Анри чувствовалъ себя среди этихъ мечтателей совершенно на своемъ мѣстѣ. Ихъ идеи казались ему свѣтлою зарею. Ему нравился этотъ разсвѣтъ, какъ обѣщаніе для угнетенныхъ міра для тѣхъ, у кого нѣтъ надеждъ, кого несчастіе караулить, кого голодъ преслѣдуетъ, для тѣхъ, про которыхъ сказано: „каждый новый день для нихъ повтореніе того же ада“…

Онъ сталъ проникаться доктринами, которыя приводили его въ восторгъ, и такъ серьезно, что черезъ нѣсколько лѣтъ Вейсгауптъ не пожелалъ никого, кромѣ Анри, для представительства французскаго массонства на конгрессѣ въ Вильгельмсбадѣ.

Покуда Вирье такъ увлекался илюминатствомъ въ Германіи, Людовикъ XV умиралъ въ Версали. Атмосфера тамъ была до такой степени полна испареній, что отъ первыхъ же лучей солнца образовалась радуга. При видѣ ея, каждый думалъ, что спасся отъ потопа, столь эгоистично предсказаннаго Людовикомъ XV („Послѣ насъ хоть потопъ!“), и старался воспользоваться перемѣною погоды.

Принцессы Аделаида и Викторія были здѣсь не изъ послѣднихъ. Въ то время это были двѣ старыя принцессы, изысканныя и ворчливыя, въ ихъ кружкѣ группировались не только прежнія, добродѣтельныя оппозиціи, но всѣ самолюбія озлобленныхъ обманутыми надеждами людей. Дѣйствительно, въ политикѣ не везло принцессамъ. Когда умерла m-me де-Помпадуръ, онѣ мечтали о женитьбѣ ихъ отца на m-me де-Ламбаль. Но ихъ мечта не осуществилась, и m-me дю-Барри смѣнила m-me де-Помпадуръ.

Наконецъ, насталъ часъ, когда принцессы могли дать исходъ своимъ добродѣтелямъ, подавлявшимся такъ долго. Сдѣлавшись королемъ, тотъ, отца котораго онѣ такъ нѣжно любили, не могъ ни въ чемъ отказать имъ въ память праха, который онѣ тревожили. И такимъ образомъ онѣ навязывали Людовику ХѴІ людей близкихъ себѣ…

Такимъ манеромъ графъ де-Морепа сдѣлался первымъ министромъ. Морепа былъ нѣчто въ родѣ политическаго Анакреона, хитрый, умный, но затхлый, сохранившій въ дѣлахъ только рутину. Король относился къ нему совершенно безразлично, и въ ту минуту, когда онъ сдался на просьбу своихъ тетокъ, бумага о назначеніи графа де-Машо уже лежала у него на столѣ. Говорятъ, Людовикъ XVI только перемѣшлъ конвертъ, но не безъ вздоха, эхо котораго явилось крикомъ тріумфа въ Бельвю.

Дѣйствительно, „mesdames“ этимъ партійнымъ маневромъ взломали двери королевскаго совѣта; и всѣ непризнававшіяся благія намѣренія, всѣ добродѣтели, доведенныя до отчаянія, въ сопровожденіи всѣхъ лицемѣрныхъ честолюбій вторглись туда за ними. Замокъ Бельвю, который былъ пожалованъ имъ королемъ въ даръ, сдѣлался преддверіемъ всѣхъ милостей.

Дворъ и городъ постоянно стекались туда. Въ немъ перебывали и герцогъ д’Эгиньонъ, и принцъ Конде, и графъ де-Мюи; были въ немъ и Вержень, канцлеръ Мопу, Террэ, Тюрго, чтобы попасть въ министры. Между тѣми, кто искалъ себѣ протекцію въ Бельвю, не обрѣталось никого, кто бы дѣлилъ позоръ прежняго двора. Каждый разсуждалъ о нравственности, проповѣдывалъ догматы, восхищался своею добродѣтелью и старался устроить себя или кого-нибудь изъ близкихъ. Однимъ словомъ, то было время, когда Людовикъ XVI, по словамъ Крейцера, датскаго посланника, „устроилъ себѣ баррикаду изъ честныхъ людей“.

Интересуясь происшедшей перемѣной событій, Анри поспѣшилъ вернуться изъ Германіи. Онъ засталъ всѣхъ своихъ друэей въ милости, и самъ, благодаря всемогущей протекціи принцессы Викторіи, былъ сейчасъ же назначенъ полковникомъ въ полкъ старшаго брата короля.

Ему тогда едва минуло 25 лѣтъ.

III.

Нѣсколько мѣсяцевъ раньше чинъ полковника вполнѣ удовлетворилъ бы всѣ честолюбивые замыслы де-Вирье, но послѣ поѣздки въ Германію они нѣсколько измѣнились подъ вліяніемъ неопредѣленныхъ, туманныхъ теорій, какія ему пришлось тамъ усвоить. Анри, точно какимъ-то психологическимъ чудомъ, вернулся къ себѣ на родину съ прежними чувствами, очищенными отъ всего условнаго, что на нихъ было навѣяно двадцатью годами жизни среди людей. Въ немъ воскресъ поэтъ первыхъ его лѣтъ, съ прежнею безпечностью, мечтательностью, и восторгами, а также и со всѣми отчаяніями и слабостями натуры, сотканной изъ контрастовъ, и потому чрезвычайно привлекательной для всѣхъ женщинъ.

Женщина съ нѣжною душою любитъ поэта за сходство съ собою. Женщина сильная любитъ его изъ чувства сознанія своего превосходства. Вотъ отчего на жизнь Анри имѣла одннаковое вліяніе привязанность двухъ женщинъ совершенно противоположныхъ по ихъ душевнымъ свойствамъ. Одна изъ нихъ, герцогиня де-Роганъ, любила его потому, что она властвовала надъ нимъ; другая, о которой сейчасъ будетъ рѣчь, любила его не менѣе нѣжно за то, что Анри былъ для нея олицетвореніемъ, отраженіемъ ея собственной души.

Итакъ, онъ снова вернулся къ теоріямъ своей первой молодости. Менѣе чѣмъ когда нибудь являлось ему семейное счастье въ образѣ дѣвушекъ аристократической среды, которыхъ онъ встрѣчалъ въ салонахъ герцогини.

Однѣ изъ нихъ казались ему честолюбивыми, другія пустыми, и всѣ онѣ одинаково требовали отъ жизни того блеска, котораго для него не существовало.

Развѣ это не было то время, когда женились обыкновенжо ради приличія, часто изъ честолюбія, иногда изъ бѣдности, и никогда по любви?

Но вотъ однажды Анри встрѣтилъ въ домѣ графа д’Альберъ де-Ріонсъ, начальника эскадры королевскаго флота, сироту изъ хорошаго семейства, но безъ всякаго положенія въ Парижѣ.

Все въ прошломъ этой молодой дѣвушки являлось какъ бы рамкою къ взглядамъ Анри на бракъ. M-lle Элина де-Дижонъ не знала почти свѣта, слѣдовательно, она не могла въ немъ ничего особенно ни любить, ни желать, ни о чемъ нибудь сожалѣть.

Отецъ ея, графъ Жакъ де-Дижонъ, умеръ молодымъ. На другой же день послѣ его смерти, съ которой такъ преждевременно кончилась ея счастливая жизнь, вдова его, Сусанна де-Нарбонъ Пеле, переселилась въ старый замокъ Пуденасъ, недалеко отъ Бордо, и тамъ, въ совершенномъ уединеніи, всецѣло отдалась заботамъ о своихъ дѣтяхъ, сынѣ и трехъ дочеряхъ.

Хотя Елизавета и не была старшею, но она забрала въ свои руки всѣ обязанности, и никто изъ окружающихъ не былъ на нее за это въ претензіи. Ея умъ, доброе сердце, привѣтливость сдѣлали изъ маленькой дѣвочки любимую повелительницу дома. Надо сказать правду, что она не жалѣла себя, чтобы поддержать свою власть.

— Послушайте, Жанно, — объявила она однажды въ Пуденасъ старому садовнику, вѣчно пьяному: — вы очень безобразны, но если бы вы перестали пить, я бы васъ поцѣловала.

Удивленный Жанно далъ слово перестать пить и такъ честно сдержалъ его, что черевъ два мѣсяца могъ подставить свою старую, морщинистую щеку подъ поцѣлуй ребенка. Милая дѣвочка съ такимъ добродушіемъ приложилась къ ней своими розовыми губками, что Жанно возобновилъ свою клятву и ужь не измѣнялъ ей до своихъ послѣднихъ дней.

Тутъ уже чувствуется то всесильное вліяніе, подъ которое долженъ былъ такъ незамѣтно подпасть Анри. Уже ребенкомъ она рѣшила, что непремѣнно выйдетъ замужъ за героя. Сдѣлавшись женщиной, увы! она познала, что значитъ связать свою судьбу съ существомъ, отмѣченнымъ печатью героизма.

M-lle де-Дижонъ унаслѣдовала отъ матери вмѣстѣ съ благородствомъ, съ величіемъ души и то обаяніе, какое на первыхъ же порахъ очаровало Анри. Но графиня де-Дижонъ умерла, когда дочери ея было около двадцати лѣтъ. Эта двадцатилѣтняя дѣвушка являлась обузою для дальнихъ родственниковъ, которые и поспѣшили ее сдать на руки, подъ предлогомъ окончанія воспитанія, m-lle Леметръ, воспитательницѣ, бывшей въ то время въ большой модѣ въ Парижѣ. Занималась ли m-lle Леметръ устраиваніемъ браковъ, случайно ли встрѣтилъ де-Вирье m-lle Дижонъ у графа де-Ріомса? Объ этомъ исторія умалчиваетъ. Извѣстно только то, что Анри и m-lle Дижонъ, познавъ другъ друга по душевнымъ признакамъ, наткнулись вдругъ на своемъ пути на напреодолимое препятствіе.

M-lle де-Дижонъ была протестанткою. Не правда ли, своеобразный масонъ этотъ молодой человѣкъ, готовый пожертвовать своею первою любовью ради религіозныхъ убѣжденій?..

Анри не сдѣлалъ предложенія, онъ рѣшилъ ждать. Чего? — онъ и самъ не зналъ хорошенько.

Между тѣмъ вотъ что произошло: однажды, вечеромъ, судья де-Ла-Туръ дю-Пэнь, состоявшій отчасти въ родствѣ съ его бабушкою, ужиналъ въ отелѣ де-Роганъ.

Полушутя, полусерьезно, онъ сталъ разсказывать, что наканунѣ онъ случайно познакомился съ одной прелестной, молодой дѣвушкой. Вѣроятно, благодаря его Мальтійскому кресту, она приняла его за какое нибудь важное духовное лицо, и обратилась къ нему съ просьбою, разъяснить ей одно дѣло совѣсти и указать ей на какое дибудь сочиненіе о толкованіи догматовъ католической вѣры.

Не трудно догадаться, что это была m-lle де-Дижонъ. Онъ сейчасъ же указалъ своей прелестной покаянницѣ на катехизисъ Монпеллье, благословляя при этомъ одну изъ своихъ пріятельницъ, женщину высокаго ума и истинной набожности, которая такъ кстати просвѣтила его въ богословіи.

Только черезъ долгое время послѣ своего замужества графиня де-Вирье уэнала, какъ счастливо повліялъ судья де-Ла-Туръ дю-Пень на ходъ событій. Какъ бы то ни было всѣ сомнѣнія Анри разлетѣлись. Онъ поручилъ герцогинѣ де-Роганъ переговорить съ молодой дѣвушкой, и женитьба его была рѣшена одновременно съ отреченіемъ m-lle де-Дижонъ отъ ея религіи.

Разсказываютъ, что m-me деТессэ говорила про свою племянницу m-me де-Ла-Файетгъ, что „ея набожность — смѣсь катехизиса и деклараціи человѣческихъ правъ“.

Быть можетъ, такая смѣсь пришлась бы Анри де-Вирье по вкусу. Но набожность его жены была нѣсколько проще. Она отлично выражена собственннми словами m-lle де-Дижонъ, сказанными ею еще въ раннемъ дѣтствѣ одной маленькой подругѣ католичкѣ, когда та молилась Богу: „Счастливая ты, твой Богъ на землѣ, а у меня его нѣтъ“. Ея нѣжной душѣ нужна была вѣра живая и любящая.

M-lle де-Дижонъ получила самыя прекрасныя основы религіознаго ученія въ аббатствѣ Бельшассъ, куда она обратилась за нимъ. Она провела тамъ нѣсколько мѣсяцевъ до своего замужества и прониклась истинною религіозностью и вмѣстѣ съ тѣмъ, въ силу удивительнаго контраста, всѣми тонкостями мірской жизни. Случай послалъ ей въ сосѣдство очень мало подходящую къ монастырской жизни m-me де-Жанлисъ и дѣтей герцога Орлеанскаго.

Одна старинная миніатюра переноситъ насъ въ эту странную обстановку. Изображенъ монастырь съ закрытыми дверями; толпа сорванцовъ-мальчишекъ врываются въ окна: одни хватаютъ монахинь за косынки, другіе тушатъ у нихъ свѣчи, или дерзко переворачиваютъ имъ страницы молитвенниковъ.

Болѣе сосредоточенная, чѣмъ эти монахини на миніатюрѣ, m-lle де-Дижонъ не допустила увлечь себя любезностями своей блестящей сосѣдки, чего однако m-me де-Жанлисъ никогда не могла ей простить.

Наконецъ, въ несчастный день 21-го января 1781 года контрактъ графа де-Вирье и m-lle де-Дижонъ былъ подписанъ королемъ, и 24-го іюля 1785 года въ домѣ герцогини де-Роганъ, которая не пожелала разстаться со своими пріемными дѣтьми, родилась Марнотефани де-Вирье^[6], воспоминанія которой и послужили источникомъ этого повѣствованія.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Отель де-Роганъ и его обитатели. — Первыя печали. — Близость Анри съ женою. — Конгрессъ масоновъ въ Вильгельмсбадѣ. — Анри и баронъ Гилье. — Каліостро. — Процессъ ожерелья. — Баронъ Бретёль и Вирье. — Де-Валь. — Его таинственная смерть. — Предчувствія.

I.

Отель де-Роганъ, въ которомъ Анри и жена его должны были провести свои первые счастливые дни или скорѣе свои единственно счастливые дни, находился въ началѣ улицы Вареннъ, направо отъ отеля Биронъ и почти напротивъ отеля де-Кастри, разграбленіемъ котораго отмѣчены первые шаги революціи.

Въ старомъ зданіи все было строго, величественно, великолѣпно. Все какъ нельзя болѣе соотвѣтствовало условіямъ, нравамъ, наружному виду его обитателей. Но, къ счастью для Анри, а въ особенности къ счастью для его застѣнчивой жены, въ отелѣ де-Роганъ, какъ въ Версали, имѣлись и не парадныя комнаты. Въ нихъ m-me Роганъ, освободившись отъ своихъ важныхъ туалетовъ и отъ своего важнаго вида, въ прелестномъ дезабилье, появлялась среди своихъ пріемныхъ дѣтей. Герцогиня не только устроила имъ подлѣ себя прелестное гнѣздышко, но каждое утро сама приходила въ коинату молодой женщины узнавать, какъ самая нѣжная мать, о мельчайшихъ подробностяхъ ея здоровья и ея туалета. Она окружала это зарождающееся счастье всевозможнымъ вниманіемъ, надѣляла ихъ всевозможными подарками.

Однажды, напримѣръ, герцогиня принесла цѣлую массу кружевъ на кровать m-me де-Вирье. Куски самыхъ рѣдкихъ кружевъ такъ и посыпались. Представьте себѣ тѣ самыя кружева, которыя герцогиня Бургундская носила обыкновенно по принятіи молитвы послѣ родовъ…^[7]. Такого нѣжнаго отношенія не могло быть ни въ память умершаго друга, ни изъ уваженія къ данному слову. Оно являлось скорѣе слѣдствіемъ того скрытаго, прирожденнаго материнскаго чувства, которое дано Богомъ каждой женщинѣ, даже не матери. Это самое чувство по отношенію къ Анри выражалось снисхожденіемъ, какого до тѣхъ поръ герцогиня не знала. Она сама становилась гораздо довѣрчивѣе по мѣрѣ того, какъ въ лучахъ молодой женщины стали сглаживаться шероховатости характера Анри, въ какихъ она его прежде всегда упрекала.

Но развѣ для чувства есть границы?

Если есть объятія любви, которыя разслабляютъ, то есть и такія, которыя заставляютъ страдать. Любовь герцогини къ ея пріемнымъ дѣтямъ, которымъ она слишкомъ сильно желала счастья, была подчасъ мучительна.

Герцогъ де-Роганъ, который не менѣе ея желалъ имъ счастія, не имѣлъ претензіи играть въ немъ такой дѣятельной роли. Онъ только очень любилъ ихъ и отчасти жалѣлъ Анри и его жену, зная слишкомъ широкіе взмахи крыльевъ герцогини.

Сѣдовласый герцогъ олицетворялъ собою типъ вѣчно молодого старика благодаря тому, что относился съ любовью къ окружающимъ. Онъ былъ благодаренъ Анри и его женѣ за то, что они внесли молодость въ ихъ домъ.

Благодарность развѣ не есть чувство благодѣтелей? А когда явились на свѣтъ дѣти, не было конца признательности герцога. Ихъ радостные крики, ихъ ласки, воскресили для него ласки другихъ дѣтей, вмѣстѣ въ одинъ годъ, уже далекій, похищенныхъ смертью.

Но не даромъ говорятъ, что въ этой грустной школѣ, которая называется человѣческою жизнью, нѣтъ праздниковъ!

Въ первый же годъ своего рожденія первенецъ молодыхъ супруговъ заболѣлъ и умеръ.

Во что бы то ни стало надо было оторвать несчастную мать отъ горя, въ которомъ каждый считалъ себя въ правѣ ее утѣшать.

Анри хотѣлось увеэти жену въ Пюпетьеръ, котораго она еще не знала. Тамъ ожили бы всѣ мечты одиночества, столь дорогія нѣкогда. Но это было бы неблагодарностью. По отношенію къ герцогинѣ ни что не могло бы оправдать подобнаго бѣгства въ такую минуту.

Къ счастью, въ это время Анри получилъ приказаніе прибыть въ свой полкъ въ Шалонъ. Его солдаты были назначены на саперныя работы въ Бургоньѣ. Везти жену съ собой въ гарнизонъ значило въ то время нарушить не только всѣ предразсудки моды, но просто законы приличія.

Тѣмъ не менѣе Анри рискнулъ, и прекрасно сдѣлалъ. Сколько было прелести въ этомъ ихъ первомъ tête-à-tête трехлѣтней супружеской жизни! Наконецъ-то они принадлежали другъ другу въ этомъ отдаленномъ гарнизонѣ.

Они оба узнали, что не вѣдаютъ своей собственной исторіи. Они старались уразумѣть, какъ случилось, что ихъ души слились въ одну вѣру, въ одну любовь. Эта любовь, которая дала имъ ребенка, котораго они утратили, — эта вѣра, благодаря которой они представляли его себѣ среди ангеловъ, ихъ постоянно отвлекала то впередъ, то назадъ отъ настоящаго. О, за будущее они были спокойны! Но въ прошломъ между ихъ родственниками, казалось, было что-то такое, что отнимало надежду на возможность и ихъ общаго счастья.

„О Богъ моихъ праотцевъ, Ты, Который благословилъ ихъ въ ихъ дѣтяхъ, простри и на насъ Твою милосердую десницу“, — молилъ Анри. Этотъ чудесный отрывокъ былъ найденъ въ его молитвенникѣ… — „Праотцы мои ходатайствуютъ предъ Тобою за меня, но внемли также молитвамъ предковъ Елизаветы, которую Ты мнѣ даровалъ въ жены. Развѣ она не награда за ихъ добродѣтель. Если они не вѣдали истины, не сочти имъ въ преступленіе ихъ невѣдѣніе. Какъ Ты соединилъ насъ съ Елизаветою въ любви твоей, соедини и родителей нашихъ по Твоей великой милости…“ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но хотя миръ и обѣщанъ людямъ уже болѣе 1800 лѣтъ, тѣмъ не менѣе его еще нѣтъ на землѣ для людей доброй воли, чистаго сердца.

Въ то время, какъ Анри обращался съ мольбою къ небу, въ то время, какъ онъ думалъ, что нашелъ наконецъ счастье, онъ получилъ приказаніе явиться въ Вильгельмсбадъ, гдѣ назначенъ былъ съѣздъ иллюминатовъ.

Это значило свалиться съ неба прямо въхаосъ міра, близкаго въ крушенью.

II.

Для Вирье разочарованіе превратилось въ силу. Оно сдѣлало изъ него разомъ героя и мученика.

Можно по истинѣ сказать, что онъ оставилъ по себѣ кровавый слѣдъ отъ Вильгельмсбада до самой бреши Ліона. Ни одно собраніе масоновъ, ни прежде, ни послѣ не можетъ сравниться по своему значенію съ конгрессомъ, собраннымъ Вейсгауптомъ въ 1782 году. Это былъ тотъ валъ, который долженъ былъ потопить старый свѣтъ. Подготовлялось разрушеніе, а не благоденствіе. Анри было сообщено объ этомъ. Подъ химерою человѣколюбія ему предсталъ въ Вильгельмсбадѣ заговоръ противорелигіозный, противомонархическій…. Исторіи этого ужаснаго конгресса не существуетъ.

Вирье, въ силу данной имъ клятвы, не сохранилъ о немъ ничего въ своихъ замѣткахъ, что могло бы служить матеріаломъ для нея. Но съ тѣхъ поръ онъ не могъ слышать безъ ужаса о масонствѣ.

Когда онъ вернулся въ Парижъ, нѣкто, кто позднѣе вмѣстѣ съ нимъ такъ глубоко былъ преданъ королевской семьѣ и кто въ то время не имѣлъ ни малѣйшаго предчувствія о томъ, что ему предстояло, баронъ де-Гилье спросилъ его, смѣясь, какія такія трагическія тайны онъ вывезъ изъ Вильгельмсбада?

— Я не открою вамъ ихъ, — отвѣтилъ Анри такимъ грустнымъ тономъ, что де-Гилье совсѣмъ оторопѣлъ: — одно скажу вамъ, что все это иначе важно, чѣмъ вы предполагаете. Заговоръ, который тамъ ведется, такъ хорошо обставленъ, что монархіи и церкви невозможно спастить отъ него.

Знаменитое дѣло объ ожерельѣ Маріи-Антуанетты въ скоромъ времени подтвердило это. Эта постыдная комедія была поднятіемъ занавѣса передъ трагедіею. Скандалъ, предсказанный Анри, коснулся и церкви, и монархіи.

Вся постановка этой комедіи извѣстна. Въ день Успенья, въ 1785 году, кардиналъ де-Роганъ, главный исповѣдникъ Франціи, былъ схваченъ при входѣ въ капеллу въ Версали и заключенъ въ Бастилію; ему даже не дали времени снять архіерейскаго облаченія…

Это событіе произвело потрясающее впечатлѣніе въ отелѣ де-Роганъ. Уже давно не существовало близкихъ отношеній между нимъ и домомъ главнаго исповѣдника. Но въ благородныхъ французскихъ семьяхъ немилость сближала. По отношенію въ двору и горожанамъ, которые нахлынули къ нимъ, герцогъ и герцогиня де-Роганъ были непроницаемы. Тѣмъ не менѣе было легко замѣтить, что за ихъ видимымъ спокойствіемъ скрывалась тревога, хотя разгадка ея оставалась имъ еще неизвѣстной. Одинъ Анри зналъ о ней въ отелѣ улицы де-Вареннъ.

Съ пріѣзда Каліостро въ Парижъ, онъ былъ въ страхѣ, что насталъ часъ, когда рѣшенія, принятыя въ Вильгельмсбадѣ, превратятся въ ужасающую дѣйствительность.

Каліостро для Анри былъ старымъ знакомымъ. Ложа, въ которой онъ принадлежалъ, въ Ліонѣ, была первою во Франціи ложею шарлатанства, творящаго чудеса.

Въ Ліонѣ Каліостро, вывезшій изъ Варшавы на 25 тысячъ дукатовъ драгоцѣнныхъ камней, ввелъ египетскіе обряды и ложу торжествующей мудрости.

Самые солидные изъ ліонскихъ братьевъ поддались вызыванію духовъ и разсказамъ „великаго копта“…

По его велѣнію, старый судья, Простъ де-Роне, умершій за двѣ недѣли передъ тѣмъ, воскресъ, чтобы убѣдить адептовъ. Шепотомъ передавали, что, войдя въ церковь и указавъ на распятіе, Каліостро воскликнулъ:

— Я говорилъ Ему, что Онъ умретъ на висѣлицѣ… Считайте это изображеніе за похожее… — прибавилъ Каліостро… — Это совершенно Его черты, черты Іисуса,

Анри зналъ, что можно было всего ожидать въ смыслѣ продерзости отъ человѣка, способнаго на подобный обманъ, — всего ожидать, въ смыслѣ совращенности съ пути, отъ общества, способнаго въ него вѣрить. Самыя безумныя вѣрованія примѣшивались къ отрицанію Бога.

Для этого кончающагося столѣтія сильныя ощущенія замѣняли собою всякое ученіе.

Каждый день могъ стать днемъ треволненія, и съ каждымъ днемъ это треволненіе становилось острѣе, безразсуднѣе. Руссо подготовилъ этотъ послѣдній фазисъ того, что можно бы назвать нервозомъ, если бы слово это не было анахронизмомъ, подготовилъ это поколѣніе впечатлительныхъ мужчинъ и женщинъ, которое отдалось въ распоряженіе Каліостро…

Изъ всего этого люда, которымъ „великій коптъ“ пользовался для своихъ постыдныхъ цѣлей, никто не сравнится по безвѣрію, по распутству, по легковѣрію съ Луи-Рене-Эдуардомъ, княземъ де-Роганъ, страсбургскимъ епископомъ, главнымъ исповедникомъ Франціи.

Каліостро овладѣлъ его мошною и жилъ на его счетъ, овладѣлъ его душою и эксплоатировалъ его пороки, злобы, честолюбіе, тщеславіе, слабости. Вотъ что писалъ кардиналъ съ m-me де-ла-Моттъ о Каліостро: „Это одинъ изъ самыхъ великихъ людей… Каліостро самъ Богъ…“

И въ то время, какъ этотъ вымышленный богъ вызывалъ „за ширмою“ образъ королевы Франціи, этотъ „вѣроломный священникъ“ лобызалъ руки своего обольстителя… ползалъ у его ногъ… Священникъ вышелъ сухъ изъ воды. Остальное извѣстно.

Плутни кардинала, мошенничество m-me де-ла-Моттъ, невинность королевы были очевидны. Но надо было, чтобы осталось хоть что нибудь отъ клеветы. Это было нужно для враговъ церкви, для враговъ престола.

Вирье обратился къ министру Бретель: „Если даже мнѣ угрожаетъ Бастилія, скажите мнѣ, извѣстно ли вамъ, что дѣлается въ масонскихъ ложахъ, и приняты ли вами мѣры къ огражденію отъ возможной опасности?“

Но онъ напалъ на человѣка, для котораго было безразлично, что бы ни творилось. Бретель, несмотря на свою ненависть къ кардиналу, по легкомыслію далъ ему время сжечь свои бумаги и опять-таки по недальновидности далъ время сектантамъ интриговать и дѣйствовать.

— Будьте спокойны, — отвѣтилъ онъ: — въ Бастилію вы не попадете, а масоны не потревожатъ государства…^[8].

Пока министръ такъ увѣренно успокоивалъ Вирье, кардиналъ, несмотря на протесты изъ Рима, былъ отнятъ у своихъ естественныхъ судей. Его процессъ разбирался въ парламентѣ, который былъ подкупленъ ненавистью и развратомъ^[9]. Послѣдовало постыдное оправданіе кардинала.

Взгляните на этихъ вѣроломныхъ судей: это — инсургенты завтрашняго дня. Взгляните на этотъ народъ, который рукоплещетъ униженію королевскаго достоинства: завтра онъ будетъ рукоплескать казни короля.

А теперь взгляните на того, кто затѣялъ весь этотъ ужасный прологъ революціи.

Вотъ онъ у окна, въ улицѣ St.-Claude au Marais. Онъ точно въ рамѣ изъ свѣчей, съ рукой на сердцѣ, онъ улыбается толпѣ, которая радостно привѣтствуетъ его. Это — Каліостро. Онъ раздѣляетъ популярность кардинала. Когда ихъ везли изъ Бастиліи, народъ распрягалъ лошадей изъ экипажа! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Каліостро имѣлъ основаніе гордиться. Масонство одержало первую побѣду, и такую рѣшительную, что отнынѣ секта могла сбросить съ себя маску.

Укрываясь въ Лондонѣ, Каліостро вскорѣ напечаталъ свое знаменитое письмо, въ которомъ онъ возвѣщалъ о разрушеніи Бастиліи и монархіи, предсказывалъ восшествіе на престолъ правителя, который уничтожитъ lettres de cachet, созоветъ 33;tats-généraux и учредитъ Культъ Разума…

III.

Процессъ Ожерелья порядочно встряхнулъ такъ называемое „древо идей“. Но никто еще не предполагалъ, чтобы упавшіе съ него плоды были отравленными. Самыя поразительныя событія не принимались ни за какое указаніе.

Въ то время при m-me де-Роганъ находилась одна совсѣмъ молоденькая женщина, рожденная Шабо, воспитанная ею и выданная замужъ за дворянина изъ якобинцевъ — виконта де-Валь. Для герцогини m-me де-Валь и m-me де-Вирье были какъ двѣ дочери. Онѣ любили другъ друга, какъ сестры, и въ отсутствіе мужей вели совершенно общую жизнь.

Однажды, когда Валь былъ въ отсутствіи въ St.-Mandé, пришло письмо на его имя. Письмо было странное по формѣ, все въ иностранныхъ маркахъ и въ какихъ-то удивительныхъ печатяхъ.

Точно предчувствуя что-то недоброе, m-me де-Вирье, по словамъ ея дочери, не могла оторвать глазъ отъ этого письма, воткнутаго за зеркало ея пріятельницы.

Когда Валь вернулся, ему передали письмо. Повидимому, оно взволновало его. Но сейчасъ же, овладѣвъ собою, онъ сказалъ женѣ, что ему предстоитъ одно важное свиданіе въ Фонтенебло.

Тамъ его ожидало нѣсколько неизвѣстныхъ лицъ. Хотя они говорили поперемѣнно то по французски, то по англійски, тѣмъ не менѣе не могло быть сомнѣнія на счетъ ихъ національности: это были нѣмцы. По пріѣздѣ виконта де-Валь всѣ сѣли за столъ. Обѣдъ былъ шумный, поднялся горячій споръ, затѣмъ всѣ отправились въ лѣсъ, откуда никто не вернулся.

Черезъ четыре дня кучеръ де-Валь, которому надоѣло ждать своего барина, вернулся въ St.-Mandé съ единственнымъ указаніемъ — томомъ Руссо, найденнымъ подъ подушкою кареты, и въ немъ была отмѣчена глава о самоубійствѣ… Никто не видалъ болѣе таинственныхъ посѣтителей.

Но вотъ черезъ три недѣли собаки сторожа дорылись въ сухихъ листьяхъ до трупа, котораго такъ напрасно искали вездѣ. Онъ держалъ пистолетъ и былъ завернутъ въ шинель. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Волненіе несчастнаго Валя при полученіи злополучнаго письма, его ссора съ этими неизвѣстными пріѣзжими, зарытіе трупа отклоняли всякую мысль о возможности самоубійства. Тутъ было несомнѣнное преступленіе. У всѣхъ сложилось убѣжденіе, что оно было совершено тайнымъ нѣмецкимъ обществомъ, вѣроятно, оно являлось искупленіемъ за измѣну.

Съ тѣхъ поръ окружающіе Анри стали страшиться для него участи несчастнаго Валя. Онъ тоже со времени своего возвращенія изъ Вильгельмсбада бывалъ часто задумчивъ и печаленъ безъ всякой видимой причины. Его разговоры съ Бретель, съ Гилье, вызывали не мало толковъ. Быть-можетъ, эхо ихъ донеслось и до Германіи — почемъ знать? Это „быть можетъ“ тяготѣло надъ его женою. Ее не покидала мысль о несчастіи, пережитомъ ея пріятельницею. Она не знала, къ кому обратиться, кто бы разсѣялъ ея опасенія. Анри назвалъ бы это ребячествомъ, она какъ-то разъ попробовала было заговорить о томъ, что ее тревожило, m-me де-Роганъ сдѣлала видъ, что не слышитъ.

Жизнь отлетала отъ нея понемножку. Ея нѣжность стала для нея пыткою, и съ тѣхъ поръ молодая женщина была мрачна какъ само предчувствіе.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Отецъ пустыни и дочь Франціи. — Поведеніе герцогини де-Роганъ и ея друзей послѣ оправданія кардинала. Повсюду добродѣтель. — Свобода и дворяне того времени. — Графъ де-Хага. — Герцогиня де-Бурбонъ и St.-Martin. — Стишки на де-Буфлерсъ. — Предсказаніе Фридриха Великаго Лафайетту. — Аббатъ Бебе. — Виконтъ де-Вирье. — Графъ де-Дижонъ. — Графиня де-Вирье въ изображеніи m-me Лебренъ. — Портретъ Анри де-Вирье.

I.

Пронесшійся шквалъ унесъ съ собою въ страшномъ безпорядкѣ и трагическія, а также и свѣтлыя, праздничныя воспоминанія. Кое-какіе запоздалые стишки еще носились надъ событіемъ, которое наканунѣ еще всѣхъ увлекало. Кардинала, сосланнаго въ Chaise-Dieu, пѣвецъ превратилъ въ „отца пустыни“, m-me де-ла-Моттъ — въ дочь Франціи изъ-за лиліи, которою ее отмѣтили {Кто могъ бы усомниться,

Что ла-Моттъ изъ рода Валуа,

По приговору ока носитъ

Гербъ рода своего.}. Этимъ все и ограничилось.

Двери салона m-me де-Роганъ, закрытыя со смерти де-Валь, можетъ быть, помимо ея желанія, раскрылись вновь. Оправданіе кардинала служило поводомъ для посѣщеній стараго отеля въ силу духа моды. Принцы и принцессы изъ дома Конде^[10], изъ дома Субизъ, Гемене, прибывали въ улицу Вареннъ, а съ ними все, что было связано съ ними узами дружбы или крови.

Если они вчера и стояли въ длинныхъ траурныхъ одѣяніяхъ въ рядахъ просителей передъ членами парламента, сегодня они мстили за это, празднуя оправдательный вердиктъ въ безумномъ весельѣ, къ которому пріемная мать Анри готова была присоединиться.

Уже давно герцогиня де-Роганъ отказалась оверсалиться, по выраженію маркиза де-Мирабо; теперь она обвиняла королеву въ паденіи монархіи. Королева вводила такіе странные порядки въ Версали! Такого же мнѣнія были и пmesdames», которыя, несмотря на свое вліяніе и милости, какими онѣ пользовались, во всемъ винили Марію-Антуанетту съ самаго восшествія ея на престомъ. Тѣ самые люди, которые такъ долго нападали на фаворитовъ, накинулись съ чувствомъ такого же оскорбленнаго цѣломудрія на легкомысленные поступки королевы.

Увы! То было время, когда скандальность облачалась въ добродѣтелъ. Все было нравственно въ этихъ салонахъ, гдѣ смѣялись смѣхомъ Вольтера, гдѣ проповѣдывалась мораль Руссо. Подобно наядамъ, которыхъ миѳологія селила въ нѣдра глубокихъ водъ, подобно нимфамъ лѣсовъ и полей, добродѣтель, въ концѣ того столѣтія, была душою изысканнаго слога, проклятій, утопій, увлекала людей, которые, казалось, были бы менѣе всего склонны увлекаться этою новою религіею.

Какъ предшественница ея, миѳологія, она увлекала тѣмъ, что олицетворяла всѣ человѣческія страсти въ образѣ божества. Каждый могъ такимъ образомъ поклоняться своимъ излюбленнымъ чувствамъ. Совершенно также для Анри, его мечты все болѣе и болѣе воплощались въ эти великія слова человѣчества и филантропіи, обоготворенныя обществомъ атеистовъ.

Эти великія слова заслоняли собою тѣ ужасные призраки Вильгельмсбада, — не то, чтобы масоны казались ему теперь менѣе преступными въ своихъ замыслахъ, но они представлялисъ ему менѣе опасными съ тѣхъ поръ, какъ къ нимъ присоединилосъ столько честныхъ людей.

Нечего и говорить, что общество тогда значительно измѣнилось. Не утрачивая своего легкомыслія и прелести, направленіе общества приняло другой оборотъ.

Философія стала шутливою и остроумною, геометрія походила на мадригалъ, политика облачилась въ гуманность, и все это было проникнуто строгими правилами и давними традиціями.

Вмѣстѣ съ m-me де-Роганъ, Анри явился теперь противникомъ «хитростей» Двора, вмѣстѣ съ нею онъ отрѣшился отъ прошлаго, чтобъ увлекаться будущимъ, которое являлось такимъ радостнымъ въ изложеніи политической экономіи.

Это все были точки соприкосновенія Вирье съ его благодѣтельницею. Ихъ сердечная близость превратилась въ духовную, пытливымъ умомъ изучали они все, что вносилось новаго изъ безчисленныхъ томовъ «Энциклопедіи» въ нравы и французскій языкъ.

Химія, чтобы не сказать — алхимія, проникла въ отель де-Роганъ и находилась подъ покровительствомъ де-Вирье.

Въ то время, какъ въ салонѣ занимались добываніемъ бриліантовъ, въ саду занимались аэронавтикою, — философія пользовалась верховной властью среди гостей герцогини. Одни, по словамъ m-elle де-Вирье, были за д’Аламбера, другіе за Руссо; у Фенелона, Малебранша, Бондильяка и даже Конфуція тутъ были адепты. На столахъ въ безпорядкѣ валялись правила святыхъ вмѣстѣ съ трактатами китайской морали, «и не рѣдко бывало, — прибавляетъ m-elle де-Вирье, — что мудрость крайняго Востока становилась выше нашей»…

По странному совпаденію эта древняя мудрость входила снова въ моду въ то самое время, когда въ Европу проникли либеральныя теоріи Новаго Свѣта, и при появленіи молодой свободы, обворожительной, страстной, подъ руку со старикомъ Франклиномъ, раскрывались всѣ двери, смолкали всѣ лозунги съ тою беззаботною французскою любезностью, которая передъ женщиною способна забыть свои самые дорогіе предразсудки.

Самъ король, первый, былъ примѣромъ, за нимъ всякій стремился поухаживать за прекрасною чужестранною,

Король и подданные, точно тотъ человѣкъ, который, какъ говоритъ Сепоръ, «сочинялъ пѣсенку о счастьѣ быть обманутымъ женою…», старались прибавить къ ней лишній куплетъ. Франція, такъ долго бывшая прелестною страною маленькихъ скандаловъ, подготовлялась къ превращенію въ отвратительную страну крупныхъ событій…

II.

Эта переходная пора интересовала всю Европу. Одни изъ государей, какъ императрица Россійская, маркграфъ Байрейтскій, король Прусскій, оповѣщались о томъ, что дѣлалось въ Парижѣ, Іосифъ же II и король шведскій прибыли туда сами. M-lle де-Вирье разсказываетъ, что графъ де-Хага былъ однимъ изъ самыхъ ревностныхъ сторонниковъ равенства въ числѣ гостей герцогини де-Роганъ.

Вмѣсто того, чтобы помѣститься въ Версали въ отведенномъ для него помѣщеніи, онъ поселился у Туше, купальщика. Между Парижемъ и Версалемъ онъ не ѣздилъ иначе, какъ въ каретѣ-купэ. При немъ состоялъ всего одинъ лакей. Даже его пріемъ, желалъ-ли онъ того, или нѣтъ, явился насмѣшкою надъ торжественностью и величіемъ Версаля.

Его никто не ожидалъ, и въ день его пріѣзда король охотился въ Рамбулье. Когда королева предупредила Людовика XVI о пріѣздѣ графа де-Хага, онъ вернулся съ такой поспѣшностью, что пришлось послать за слесаремъ, чтобы открыть гардеробные шкафы, и довѣриться комнатному гарсону для совершенія туалета его величества. Бошомонъ разсказываетъ, что едва удерживались отъ смѣха при появленіи короля въ разныхъ башмакахъ: одинъ былъ съ краснымъ каблукомъ, другой съ чернымъ, одинъ съ золотой пряжкой, другой съ серебряной. Королева спросила его, не костюмированный-ли у нихъ сегодня балъ, и не открылъ-ли король его…

Она, сама того не подозрѣвая, сказала удивительно мѣткую вещъ: дѣйствительно, развѣ это былъ не настоящій маскарадъ, этотъ графъ Хага, переодѣтый въ либерала, пропитанный всѣми теоріями дня, заразившійся всp3;ми модными идеями, путешествующій изъ Эрменонвилль въ Монморанси и кончающій вечера въ улицѣ Вареннъ. И когда онъ появлялся, весь проникнутый равенствомъ между нимъ и людьми, которыхъ онъ тамъ встрѣчалъ, падали всѣ преграды. Правда, что это не представлялось большой трудностью для графа де-Хага, ибо и герцогиня Бурбонская, эта странная женщина, которая соединяла въ себѣ всѣ качества сердца и всѣ заблужденія разума, отреклась отъ всѣхъ своихъ прежнихъ взглядовъ въ отелѣ де-Роганъ, съ которымъ она была въ родствѣ. Нерѣдко она появлялась тамъ въ сопровожденіи своего ѳеозофа St.-Martin. Въ то время имѣли своихъ ѳеозофовъ, какъ прежде были свои геометры, свои философы. Saint-Martin, какъ и вездѣ, гдѣ онъ бывалъ, присвоилъ себѣ престранныя права въ отелѣ де-Роганъ. Почти черезъ пятьдесятъ лѣтъ, m-lle де-Вирье все еще видитъ его передъ собою, педанта, мрачнаго съ виду, увѣряющаго молодыхъ женщинъ, что ихъ разговоръ для него «отдыхъ для ума», ихъ добрыя дѣла «отдыхъ для сердца».

Какое любопытное явленіе, столько умныхъ мужчинъ и женщинъ во власти этого пошлаго, пустого профессора иллюминатства!

Что могло быть общаго между нимъ и милымъ chevalier де-Буфлерсъ, вся исторія котораго была разсказана въ слѣдующихъ стихахъ Вольтера:

…"Его похитилъ Марсъ изъ семинаріи,

"Тебѣ онъ служилъ, нѣжная Венера.

"Съ Вольтеромъ пишетъ онъ,

"И съ Губертомъ рисуетъ.

"И все, что хочетъ, онъ умѣетъ:

"Искусства всѣ въ его рукахъ.

"Скажи, мнѣ милая, лишь только,

«Съ тобою чѣмъ бываетъ занятъ онъ»…

Эти стихи относились къ одной прелестной жительницѣ Женевы, и было бы гораздо легче сказать, чѣмъ Буфлерсъ былъ занятъ съ нею, нежели сказать, что могло быть общаго у него съ St.-Martin.

А между тѣмъ оказывается, что съ St.-Martin онъ оплакивалъ участь негровъ.

Буфлерсъ только что прибылъ изъ Сенегала и примкнулъ къ обществу негрофиловъ, у которыхъ былъ свой клубъ въ отелѣ Массіакъ.

Тамъ бывалъ часто и нѣкій chevalier де-Модюи, большой другъ маленькой Стефани де-Вирье, которая постоянно слышала, какъ онъ проповѣдывалъ о чернокожихъ въ салонѣ m-me де-Роганъ.

Знаютъ-ли, что сталось съ этимъ Модюи?.. Онъ былъ зарѣзанъ въ Санъ-Доминго своими друзьями-неграми. Такія дружескія отношенія служатъ вѣчнымъ подтвержденіемъ словъ Фридриха Великаго, сказанныхъ имъ Лафайетту по его возвращеніи изъ Америки:

— Я зналъ одного молодого человѣка, — сказалъ онъ, — который, возвратясь изъ странъ, гдѣ царили свобода и равенство, вбилъ себѣ въ голову ввести эти прекрасные порядки и въ своей странѣ. И что же? Знаете, чѣмъ это все кончилось?

— Нѣтъ, ваше высочество, — замѣ;тилъ Лафайеттъ.

— Онъ былъ повѣшенъ…

III.

Вѣроятно, и по отношенію къ Вирье Фридрихъ Великій съ своими предсказаніями потерялъ бы также напрасно время, какъ и съ Лафайеттомъ. Чтобы убѣдить Анри, пришлось бы замѣнить въ немъ то самоотреченіе, которое идеализировало всѣ предстоящія жертвы, эгоизмомъ, который бы привязывалъ его ко всѣмъ выгодамъ прошлаго. Для Анри надежда была все, сожалѣній не существовало. Его провинціальное воспитаніе познакомило его съ тѣми страданіями, для которыхъ въ салонахъ, имъ посѣщаемыхъ, знали только поэтическую теорію.

Въ его состраданіи не было ничего условнаго. Для исцѣленія дѣйствительнаго страданія, онъ желалъ дѣйствительныхъ средствъ и предоставлялъ другимъ состраданіе какъ забаву.

Состраданію изъ пустыхъ, благозвучныхъ фразъ онъ противоставлялъ искренность, доходящую до суровости.

И таковъ онъ былъ во всемъ. Касалось-ли дѣло филантропіи, политики или искусства, искренность являлась характеристиною всѣхъ его предпочтеній.

Въ силу той же искренности онъ такъ страстно отстаивалъ то, что ему казалось истиною въ живописи во время споровъ по поводу первыхъ картинъ Давида.

Съ тѣмъ же увлеченіемъ, съ какимъ онъ относился къ низверженію злоупотребленій старыхъ порядковъ, онъ преслѣдовалъ и кудлатыхъ амуровъ, которыхъ Ланвре, Ватто, Буше сдѣлали модными богами будуаровъ и сумасшедшихъ домовъ.

Путемъ возврата къ античности, возврата къ природѣ, апостоломъ которой Давидъ являлся въ отелѣ де-Роганъ, Анри надѣялся привести искусство къ его настоящимъ традиціямъ.

Въ мастерской, въ салонѣ, на улицѣ, вездѣ было все тоже.

Во имя возврата въ природѣ Давидъ свершалъ переворотъ въ искусствѣ, во имя возврата къ природѣ нація въ бреду уничтожала на аутодафе все изящное, пріобрѣтенное вѣками. Воспоминанія, обычаи, традиціи — все уничтожалось по очереди. Съ ними должны были исчезнуть и столько прелестныхъ типовъ — аббаты, канониссы, придворные люди, о которыхъ воспоминаніе изглаживается съ каждымъ днемъ.

Вотъ, напримѣръ, аббатъ, пользующійся коммендою, Это — дядя Анри, съ которымъ мы уже познакомились въ Пюпетьерѣ. Онъ постоянный гость салона въ улицѣ Вареннъ. Аббатъ очень малъ ростомъ, до того малъ, что его прозвали «Bébé», въ родѣ того, какъ аббатъ Bernis былъ прозванъ «Бабетъ — цвѣточивца», что не помѣшало, однако, «Бабетѣ» сдѣлаться кардиналомъ и посланникомъ. Но Бебе менѣе честолюбивъ. Добрый человѣкъ, въ полномъ смыслѣ этого слова, при всякой возможности сдѣлать доброе дѣло, онъ сбрасывалъ съ себя свое прозвище, свой маленькій воротникъ облагалъ въ рясу, и возвращался къ своему имени Матіаса. И тогда онъ готовъ былъ исколесить весь Парижъ, не жалѣя ни своихъ короткихъ ножееъ, ни своихъ доходовъ съ аббатства Saint Jean des Fontanes.

Или вотъ этотъ другой добродѣтельный дядюшка, аббатъ де-Вирье, котораго m-me де-Севинье называетъ «lе bien bon», у котораго не много своего личнаго дѣла, и всю-то свою жизнь онъ отдаетъ на служеніе другимъ своимъ родственникамъ: у однихъ онъ менторомъ дѣтей, у другихъ онъ собесѣдникъ или повѣренный по дѣламъ. Призадумаешься, съ кѣмъ сравнить теперь этихъ аббатовъ прежнихъ дней, которые были тогда такою же принадлежностью семействъ, или ихъ братьевъ, кавалеровъ Мальтійскаго ордена, или ихъ сестеръ-канониссъ, которыя точно существовали только въ помощь тѣмъ, на которыхъ лежала отвѣтственность за семью.

Когда настанутъ тяжелые дни, мы снова встрѣтимся съ этимъ маленькимъ аббатомъ, надъ которымъ въ отелѣ де-Роганъ всѣ подсмѣивались, уже значительно выросшимъ, благодаря своей храбрости.

Какъ бы то ни было, въ то время онъ съ такою преданностью занимался пятью дѣтьми своего кузена, виконта де-Вирье Бовуаръ, который, надо сказать правду, ужь слишкомъ приносилъ въ жертву собственное потомство служенью воспитаннику королевской крови, при которомъ состоялъ^[11].

Герцогъ Бурбонскій назначилъ его воспитателемъ къ герцогу Энгьенскому. Онъ вполнѣ былъ достоинъ этой чести. Его благородная осанка, умѣнье держать себя съ достоинствомъ поражали даже изысканную среду отеля де-Роганъ. Не отличаясь особымъ умомъ, онъ считался и въ Парижѣ и въ Версалѣ, а позже и въ Кобленцѣ, за типъ человѣка чести и благородства. Онъ вмѣстѣ съ герцогиней де-Роганъ содѣйствовалъ первымъ шагамъ Анри при вступленіи въ свѣтъ.

Но въ то время, какъ видно, повсюду царила революція. Этому безупречному барину, этому цвѣту благородства, какимъ былъ виконтъ де-Вирье, герцогиня и ея гости предпочитали личность, одѣтую чортъ знаетъ какъ, которая самымъ нахальнымъ образомъ появлялась въ костюмѣ изъ дроге, съ ненапудревной головой, съ подкованными сапогами, подъ величественными украшеніями улицы Вареннъ. Это былъ графъ де-Дижонъ, капитанъ полка королевскаго Пьемонта, братъ графини де-Вирье.

Дижонъ вносилъ въ отель де-Роганъ тотъ же отважный умъ, ту же шумную веселость, то же хорошее настроеніе, которыми онъ славился на большихъ дорогахъ своей Гасконьи. Трудно себѣ представить человѣка болѣе популярнаго. Себѣ патрономъ онъ избралъ своего добраго короля Генриха IV, и не разъ приключенія Дижона напоминали приключенія этого короля.

Однажды, напримѣръ, Дижонъ отправился въ Мармандъ, гдѣ у него была ферма, съ палкой въ одной рукѣ и съ узелкомъ въ другой.

Объѣздъ задержалъ его. У Дижона, конечно, не было при себѣ бумагъ, и вотъ его арестуютъ. Но дождь идетъ, и его отводятъ въ сосѣдній домъ. Какъ разъ это и была его ферма, куда онъ направлялся. Входятъ. Оказывается, что тутъ цѣлый пиръ, фермеръ выдаетъ замужъ дочку. Печальный видъ арестованнаго тронулъ невѣсту, и она пожелала дать ему даже мѣстечко въ концѣ стола.

Поѣли, попили. Настало время подписывать брачный договоръ.

— А вы, — обратилась невѣста къ Дижону, — сумѣете ли подписать?

Всѣ возстали противъ того, чтобы заставлять подписывать какого-то бродягу.

Но молодая дѣвушка настаивала на своемъ и протянула Дижону перо; онъ написалъ: «я даю Марселинѣ, хорошенькой дочкѣ моего фермера, 10 тысячъ ливровъ въ награду за ея доброе сердце».

Надо сказать, что ни Марселина, ни ея отецъ, которые только что поступили на мѣсто къ графу Дижону, не видали въ глаза своего барина, который явился на свадьбу «незваннымъ гостемъ».

Дижонъ, вслѣдствіе своихъ взглядовъ, которыхъ всѣ страшились, не двигался по службѣ, но ему было безразлично — служить ли своему королю капитаномъ, или маршаломъ Франціи.

Если бы король Генрихъ вдругъ воскресъ! Онъ узналъ бы дѣда, своего вѣрнаго компаньона, въ этомъ внукѣ, который любилъ поврать, поразсказать какія нибудь любовныя похожденія и только изъ состраданія къ своей сестрѣ отправлялся доканчивать ихъ куда нибудь въ сторонку.

Рѣдко можно было встрѣтить два существа, менѣе похожія, которыя любили бы другъ друга такъ нѣжно, какъ Дижонъ и m-me Вирье. Онъ приземистый, коренастый, съ рѣзкими чертами, съ короткими волосами безъ пудры, походилъ скорѣе на строгаго гугенота, — онъ сохранилъ даже ихъ взгляды, — чѣмъ на современнаго вельможу, пропитаннаго амброю.

Она-же, напротивъ, по словамъ поэта, олицетворяла собою только душу, сотканную изъ кротости и граціи, въ слабомъ, нѣжномъ тѣлѣ. Изобразить это прелестное лицо могла только m-me Лебренъ своею кистью. Только она съумѣла передать эту простоту, которая къ ней такъ шла, и въ то же время сохранить въ ней видъ важной дамы, подъ этой простой соломенной шляпой съ полевыми цвѣтами. Боспина изъ прозрачнаго газа небрежно повязана на груди; во всемъ столько непринужденности, которая идетъ такъ въ разрѣзъ съ общей аффектаціей времени и такъ гармонируетъ съ грустью этихъ голубыхъ глазъ, которые такъ выдаются на блѣдномъ лицѣ. Красота графини де-Вирье была красота духовная, въ ней свѣтилась серьезная мысль, сознательная, полная созерцанія. Чувствовалось, что душа ея хорошо вооружена для борьбы со всякою скорбью. Улыбка ея, для которой точно съ усиліемъ полураскрылись ея уста, точно говорила, что улыбка эта не идетъ къ судьбѣ молодой женщины.

Въ салонѣ m-me де-Роганъ, благодаря своей любезности, m-me де-Вирье дѣлалась добычею самыхъ скучныхъ людей, и она никогда не показывала имъ виду, до какой степени они скучны. Для такой удивительной женщины не было мелкихъ доказательствъ преданности. Быть можетъ, оттого въ вещахъ крупныхъ она и доводила эту преданность до героизма. Между нею и ея мужемъ была та разница, что она признавала долгъ для ежедневнаго служенія ему, тогда какъ Анри, теряясь въ теоріяхъ, виталъ въ заоблачныхъ высяхъ.

Въ особенности съ рожденіемъ второго сына, названнаго Aymon и заполнившаго собою ту пустоту, которую внесла смерть первенца, фантазіямъ графа де-Вирье не было предѣла. Трудиться на благо человѣчества сдѣлалось его потребностью потому, что отнынѣ будущность традицій, которыя онъ собирался создать для своихъ, являлась обезпеченною. И какъ прекрасно выраженъ характеръ графа де-Вирье на его портретѣ! Глаза его немного грустные, глядятъ прямо противъ себя, точно лезвія шпагъ. На его широкомъ челѣ видно много мыслей, которыя уста его нетерпѣливо жаждутъ выразить. Маленькаго роста, по словамъ тѣхъ, кто его зналъ, онъ вдругъ точно выросталъ, когда заходила рѣчь о несправедливыхъ и когда, увы! слишкомъ убѣжденный въ томъ, что Богъ далъ націямъ возможность исцѣленія, онъ собирался быть ихъ самаряниномъ. Онъ видѣлъ раны и ошибался въ средствахъ. Скорѣе артистъ, чѣмъ политикъ, онъ преслѣдовалъ свой идеалъ сперва среди утопій, а потомъ среди развалинъ. Судьба его была весьма странная. Изъ него, мученика за истину, сдѣлали сообщника заблужденій, и онъ, думая «проложить себѣ дорогу» вырылъ себѣ яму.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

Командировка Анри въ Корсику. — Возвращеніе въ Пюпетьеръ. — Переписка Анри съ либералами Дофине и съ m-me де-Роганъ. — Парламентъ Гренобля. — Первое разрѣшеніе провинціальныхъ собраній. — Чѣмъ былъ Пюпетьеръ передъ революціей. — Воспоминанія дѣтства. — Мувье. — Какимъ обрахомъ Барнавъ сталъ революціонеромъ. — Высокомѣріе членовъ парламента въ Дофине. — Корона въ рукахъ канцелярщины. — Бріеннъ. — Анри командируется въ Парижъ. — Жена сопровождаетъ его. — У случая бываетъ иногда «фальшивый шиньонъ».

I.

Если прослѣдить жизнь Анри де-Вирье шагъ за шагомъ, въ ней окажется явнымъ то единство, или, какъ говоритъ Дидро, то «согласіе линій», которое необходимо для всякаго выдающагося дѣянія. Сами обстоятельства способствовали этому. 12-го марта 1786 года Вирье былъ командированъ въ Бастіа, чтобы получить полкъ Royal-Limousin. Корсика въ это время раздѣляла съ Америкою общій энтузіазмъ. Онѣ обѣ «освободились отъ тираніи»…

Дворъ и городъ были довольны пріемомъ, который Людовикъ XVI оказалъ корсиканскому патріоту Паоли. Находили прекраснымъ, что король совѣтовался съ нимъ объ образѣ правленія, пусть онъ будетъ республиканскій, лишь бы обезпечивалъ счастье французовъ^[12]. Тутъ снова являлся поводъ восхищаться Руссо. Руссо писалъ: «предчувствую, что этотъ маленькій островъ нѣкогда удивитъ Европу»^[13]. Сантиментальные мужчины и женщины радовались при мысли, что «Contrat Social» будетъ если не сводомъ законовъ, то, по крайней мѣрѣ, катехизисомъ благодатной страны. Возможно ли, чтобы и Анри не ощущалъ счастья, переживая такое обновленіе. Онъ нашелъ въ Бастіа не только офицеровъ, но и солдатъ, проникнутыхъ идеями, прославленными Лафайеттомъ. Свобода, эта сила американскихъ армій, которая была силою маленькой корсиканской арміи, не будетъ ли она когда нибудь и силою великой французской арміи?

Слово «свобода» въ то время золотило, освѣщало собою все, примѣнялось ли оно въ военнымъ реформамъ, или соціальнымъ.

Для Анри оно являлось тою господствующею идеею, которую каждый привѣшиваетъ, какъ лампу, къ потолку своего жилья.

Она освѣщаетъ его, но подчасъ и чадитъ. Для Анри пламя ея разгоралось отъ демократическаго вѣянія Корсики.

Необычное обращеніе этого либеральнаго полковника дѣлало изъ него бога для его солдатъ, благодаря чему онъ могъ проводить въ полку новыя теоріи. Анри былъ убѣжденъ, что онъ рожденъ для роли реформатора.

Это была не изъ послѣднихъ его иллюзій, какія поддерживались перепискою съ m-me де-Роганъ. Каждое письмо, которое получалось въ Бастіа изъ Парижа, оправдывало какую нибудь теорію, дополняло какую нибудь систему, которая обсуждалась герцогиней и Вирье. Приводить здѣсь ихъ переписку значило бы излагать исторію переговоровъ, завершившихся созваніемъ нотаблей 17 февраля 1787 г.

Какъ удивляться энтузіазму Анри по поводу этого созванія, если вспомнить, что самъ Людовикъ XVI отъ радости не спалъ всю ночь наканунѣ открытія собранія?

Увы! Скорѣе отъ кошмара, какъ говорилъ графъ де-Сегюръ, что онъ устроилъ свою отставку, должно было ему, несчастному, не спаться. Но король въ то время, подобно послѣднему изъ своихъ подданныхъ, находился подъ обаяніемъ Колонна, вся заслуга котораго заключалась въ томъ, что, достигнувъ власти, онъ разсыпался передъ каждымъ въ самыхъ безумныхъ обѣщаніяхъ. Болѣе легкомысленный, чѣмъ всякій другой, этотъ министръ, безъ сомнѣнія, отстаивалъ бы также легко и что нибудь другое, а не парламентаризмъ, который теперь, по его слованъ, былъ всемірною панацеею.

Но зачѣмъ укорять Колонна въ его легкомысліи, когда всѣ были одинаково легкомысленны — и епископы, и принцы крови, и герцоги, и пэры, которые трактовали о финансахъ, о политической экономіи, о реформахъ, не избѣгнувъ этой заразы.

Они также беззаботно затѣвали за зеленымъ сукномъ партію политической экономіи, какъ нѣкогда партію въ бостонъ. Вчера американцы ввели эту игру въ моду, сегодня экономисты — другую.

Какъ устоять противъ обольщеній будущаго?

Теперь Анри уже не удовлетворялся скромною дѣятельностію въ своемъ полку. Онъ мечталъ ввести въ своей провинціи, которая для него была всегда цѣлымъ міромъ, всѣ тѣ реформы, о какихъ писала ему герцогиня де-Роганъ. Онъ жаждалъ вернуться въ Дофинэ, гдѣ вся его пылкая молодость являлась отголоскомъ его мыслей. Какъ интересно будетъ наставить его на путь истины! Первая попытка уже была сдѣлана съ тѣмъ увлеченіемъ, которое могло бы удивить, если бы не было извѣстно, что обыкновенно рѣдкія сердца начинаютъ съ возмущенія противъ общества.

Въ Бастіа, какъ и въ Парижѣ, Вирье вздыхалъ о судьбѣ народовъ, заключенныхъ въ оковы… То онъ клеймилъ короля, который не знаетъ и не желаетъ иныхъ министровъ, кромѣ плохихъ… то онъ принимался за самихъ министровъ… «Морепа, — пишетъ Вирье въ письмахъ, — былъ съ колыбели вскормленъ идеями деспотизма… Сенъ-Жерменъ — дуракъ, Анжело — честолюбецъ, Вержень — сообщникъ тираніи».

Если бы Вирье зналъ Свифта, безъ сомнѣ;нія, онъ бы воскликнулъ съ нимъ: «развращенность людей власти снѣдаетъ ея плоть и сушитъ ея кровь».

Каждый истый дофинецъ въ сущности думалъ такъ же. Пламя, которое вездѣ во Франціи таилось подъ пепломъ, въ Греноблѣ пылало съ трескомъ. Здѣсь во всѣ времена поговаривали не только о независимости, но даже объ автономіи. Всякому былъ извѣстенъ договоръ, въ силу котораго Дофинэ сталъ французскимъ. Статья о томъ, что эти суровые горцы имѣютъ право собрать свои провинціальныя сословія, болѣе всего разжигала ихъ.

Съ дѣтства Вирье былъ бойцемъ за притязанія Дофинэ. Безчисленное множество замѣтокъ, написанныхъ его рукою и переполненныхъ всякимъ вздоромъ того времени, развиваютъ слѣдующую мысль: «Только мѣстныя собранія способны избавить провинціи отъ рабства».

Постановленія нотаблей были совершенно солидарны со взглядами Вирье и дофинцевъ.

Въ Греноблѣ раздался торжествующій возгласъ, къ которому присоединился хвалебный гимнъ въ честь герцога Орлеанскаго по поводу рѣшенія, принятаго въ Парижѣ.

Получить въ управители перваго принца крови было на этотъ разъ для Дофинэ не излишнею привилегіею^[14].

Но вотъ въ то самое время, какъ Анри пріѣзжаетъ въ Пюпетьеръ, чтобы воспользоваться побѣдою, совершенно неожиданная оппозиція уничтожаетъ ее въ конецъ. Члены парламента въ Греноблѣ отказались принять распоряженіе, которое обезпечивало ее.

II.

Парламентъ въ Дофинэ былъ силой, съ которою приходилось считаться. «Сэръ, — сказалъ Ла-Туръ дю-Пэнь Гуверне Генриху IV, — когда вами будетъ взятъ Парижъ, тогда вамъ останется только вступить въ Гренобльскій парламентъ»…

И, вѣроятно, судя по тому, какъ относились къ королевскимъ эдиктамъ, королю Франціи не легко было бы справиться съ двумя первоприсутствующими, 16 предсѣдателями съ титуломъ «монсиньоровъ», съ 64 членами и безчисленнымъ множествомъ всякихъ писцовъ, которые громили дворъ своими укорами. Господа гренобльскіе парламентеры были большею частью важные синьоры, потому что только тамъ, по особой привилегіи, форменная мантія не унижала родовитости. Напротивъ, она давала право на командованіе войскомъ.

Люди, которые по личному усмотрѣнію могли мѣнять судебную карьеру на военную, которые то судили, то занимались любовными похожденіями, описанными въ «Liaisons dangereuses»^[15], надменно третировали Бога, въ которомъ они весьма сомнѣвались, считали себя равными королю, въ котораго они совсѣмъ больше не вѣрили.

Если они еще вѣрили во что-нибудь, такъ развѣ только въ собственную непогрѣшимость. И вотъ ей-то, повидимому угрожала опасность съ введеніемъ провинціальныхъ собраній.

Съ того времени, какъ Бріеннъ, несчастливый пріемникъ Колонна, послалъ въ Гренобльскій парламентъ уставъ проектированнаго собранія, ему пришлось имѣть дѣло съ такими внушеніями, которыя скоро превратились въ отказъ внести его въ протоколъ.

Свобода вѣчно будетъ похожа на то солнце басни, отъ котораго зрѣла жатва земледѣльца и лопались горшки горшечника.

Горшечникомъ былъ тогда парламентъ, земледѣльцемъ — Анри… «Моя провинція, — пишетъ онъ m-me де-Роганъ, не обращая вниманія на вздорныя ссоры парламента, — моя провинція, наконецъ, отрѣшается отъ темнаго деспотизма. Способныя головы, подавленныя угнетеніемъ, наконецъ-то проявятъ себя… Народъ въ оковахъ развѣ въ состояніи проявить присущія ему качества? Наконецъ-то близокъ часъ, когда мы будемъ мыслить и говорить сами».

Несмотря на то, что m-me де-Роганъ искренно раздѣляла его радость, она все-таки укоряла его въ данномъ случаѣ за его односторонность. Видѣть только въ серьезныхъ реформахъ, имѣющихъ быть или уже введенныхъ, благополучіе нѣсколькихъ отдѣльныхъ личностей казалось герцогинѣ столь же пустымъ, какъ нѣкогда намѣреніе Анри жениться ради благополучія своего села.

Она уговаривала его теперь, какъ и тогда, удалиться изъ провинціи, увѣряя его, что издалека онъ посмотритъ на все болѣе здраво, что ему необходимы въ такую минуту взгляды на цѣлое и что это возможно только въ Парижѣ.

Монтень сказалъ бы: «почемъ знать!», а Рабеле — «быть можетъ». Но Вирье отвѣтилъ: «Я привыкъ съ дѣтства думать самъ, у меня сложившіеся взгляды. Я не умѣю ихъ выражать иначе, чѣмъ думаю. Надѣюсь, что люди прямые и благомысіящіе простятъ меня за мои намѣренія. Мнѣніе другихъ мнѣ безразлично».

Сколько слезъ было пролито изъ-за этого человѣкомъ, котораго политика превратила въ блуднаго сына.

Анри въ то время не предвидѣлъ печальныхъ послѣдствій своего упорства такъ же, какъ не сознавалъ всего неблагоразунія продѣлать двери и окна въ старомъ, разрушенномъ зданіи…

Чтобы вполнѣ быть счастливымъ, Вирье, покидая Корсику, просилъ жену встрѣтиться съ нимъ въ Пюпетьерѣ. Они вмѣстѣ вошли въ свой домъ, довольные тѣмъ, что вернулись къ той жизни, которой они такъ мало вкусили.

Графиня вернулась къ мужу вполнѣ свѣтскою женщиною высшаго круга, благодаря средѣ, въ которой она вращалась, а, говорятъ, среда вліяетъ на насъ одинаково какъ дѣйствіемъ, такъ и противодѣйствіемъ.

Она не могла забыть своихъ слезъ по поводу производства Анри въ полковники, пролитыхъ ею тайно, чтобъ не оскорбитъ радости герцогини.

А герцогиня писала: «Лучшаго назначенія не могло быть для моего дорогого Анри» и, конечно, для нея были непонятны радости вульгарной любви.

Болѣе чѣмъ когда нибудь пришлось притворяться счастливой, и потому m-me Вирье подъ вѣчною улыбкою, точно подъ лакомъ, скрывала свою печаль.

Между тѣмъ сколько женщинъ позавидовали бы этой печали, окруженной такимъ великолѣпіемъ. Но каждому нуженъ свой рай. Рай одного для другого не рай. И сколько такого счастья на свѣтѣ, передъ которымъ приходится сказать себѣ: «стой!», чтобы не познать, что его нѣтъ.

Между тѣмъ, подъ скромнымъ кровомъ Пюпетьера можно было видѣть то настоящее счастье, которое было такъ мало привлекательно для міра, изъ котораго ушли Анри и его жена.

Пюпетьеръ никогда не былъ красивымъ замкомъ. Революція застала его еще не достроеннымъ. Цѣлая масса пристроекъ, связанныхъ между собою, примыкала къ башнѣ феодальныхъ временъ. Всѣ рвы давно были заполнены, и въ нихъ росли толстыя липы. Тамъ, гдѣ не было липъ, оказывались латукъ и капуста.

Нѣсколько ступенекъ вели отъ башни къ жилью на большой дорогѣ. Что это за длинная дорога была, прямая, безконечная! Она вела отъ фермы къ дому, который стоялъ на косогорѣ, покрытомъ лѣсомъ, и подъемъ былъ такъ крутъ, что четыре лошади съ трудомъ могли встащить карету. «Но люди того времени, по словамъ m-me Вирье, были менѣе требовательны, а лошадей на конюшняхъ было больше»…

Во всѣ времена добрыя лошадки довозили посѣтителей и посѣтительницъ въ Пюпетьеръ.. Всѣ располагались въ общей комнатѣ: мужчины въ одной половинѣ, дамы въ другой. Послѣ веселаго ужина бывали танцы, и всѣ уѣзжали съ чувствомъ благодарности за оказанное гостепріимство, на которое не было сдѣлано никакихъ затратъ, кромѣ разведеннаго огня въ каминѣ, нѣсколькихъ цыплятъ съ птичьяго двора да простого мѣстнаго вина.

Анри не собирался что либо мѣнять въ традиціяхъ дома. Водя жену по комнатамъ, изъ зеленой въ желтую, изъ желтой въ синюю, онъ разсказывалъ про каждую изъ нихъ сложившуюся легенду. Въ старинныхъ домахъ держатся всякія преданія объ умершихъ обитателяхъ. Души дорогихъ усопшихъ ночью витаютъ въ нихъ.

Передъ Анри, точно живая, стояла его старая, суровая бабушка, маркиза де-Вирье. А жена его видѣла ее его глазами. Маркиза представлялась имъ въ своей комнатѣ, обтянутой фландрскими обоями съ занавѣсями изъ стариннаго камлота. Въ углу стояла ея большая кровать съ четырьмя колонками, обитая желтымъ сукномъ. Въ ногахъ этой большой кровати постель ея горничной.

У Анри разомъ воскресли въ памяти всѣ впечатлѣнія ранняго дѣтства. Ему казалось, онъ слышитъ исторію о Гаспардѣ де-Прюнье, которую столько разъ ему разсказывала бабушка.

Эта Гаспардъ была его прабабка, которая, во время оно, продала, «безъ всякаго уваженія къ своимъ феодальнымъ правамъ», старую башню.

За это портретъ этой святотатственной прабабки уже давно висѣлъ внизу въ залѣ перевернутымъ къ стѣнѣ. Съ нимъ было поступлено почти такъ же, какъ съ портретомъ Марино Фальеро въ Венеціи: тотъ завѣсили чернымъ флеромъ.

Вся гордость ея рода пробуждалась въ старой маркизѣ де-Вирье при воспомннаніи, что всѣ женщины ихъ рода имѣли право, наравнѣ съ царственными принцессами, поступать въ Chartreuse блаженной Сильвіи. Ей казалось, она слышитъ щелканье кнута почтаря, когда она въ первый разъ въѣхала во дворъ монастыря. Право это длилось съ давнихъ поръ. Для этого монастыря, построеннаго подлѣ ихъ владѣній, Вирье были уже въ 1000 году достославными благодѣтелями.

III.

И какой старинный былъ этотъ родъ, который Анри собирался демократизировать своей сантиментальностью! Подобно добродѣтели, чувство служило связью между старыми порядками и подготовлявшеюся революціею.

Занимались промышленностью, торговлею ради сантиментализма.

Маркизъ де-Лафайеттъ далъ свое имя для названія газа — газъ «маркизъ». Вилеруа основалъ въ Ссо фарфоровую фабрику. Съ тѣхъ поръ, какъ король заткнулъ себѣ однажды, на прогулкѣ, картофельный цвѣтокъ въ бутоньерку, масса людей, не имѣвшихъ понятія, какъ сѣется рожь, заговорили о земледѣліи.

Анри, въ свою очередь, мечталъ о разработкѣ съ промышленною цѣлью лингнита, котораго было много въ окрестности. Это было бы дешевое топливо для неимущихъ, и въ скоромъ будущемъ около Пюпетьера развелись бы заводы, которые обогатили бы всю эту мѣстность.

Самая курьезная иллюзія, входившая въ программу того времени, по выраженію одного умнаго человѣка, заключалась въ томъ, чтобы человѣческій родъ подчинялся всѣмъ фантазіямъ своихъ благодѣтелей.

Тѣмъ не менѣе, благодаря этимъ иллюзіямъ, первое время пребыванія Анри и его жены въ Пюпетьерѣ было самымъ счастливымъ въ ихъ жизни. Но эти счастливые дни быстро промчались. Быстрота, съ какою они промелькнули, не была ли единственнымъ доказательствомъ того, что это были счастливые дни?

И только тогда, когда счастье уже далеко, сознаешь, что оно было когда-то. Такъ точно случилось и съ Анри. Событія дня заставили его отложить задуманное предпріятіе до болѣе благопріятныхъ обстоятельствъ. Изъ промышленнаго центра, которымъ долженъ былъ явиться Пюпетьеръ, онъ превратился въ центръ политическаго дѣйствія.

Какъ только въ Дофинэ узнали о возвращеніи Вирье, люди, проникнутые однимъ и тp3;мъ же желаніемъ, однѣми и тѣми же мыслями и у которыхъ не было до сихъ поръ главы, всѣ сгруппировались около него. Тутъ былъ и графъ Моржъ, предсѣдатель въ Визиль, и маркизъ де-ла-Блашъ, котораго прославидъ процессъ съ Бомарше^[16], маркизъ д’Агу, имя котораго такъ неразлучно съ первыми фазисами революціи, chevalier де-Мюрине, будущій ссыльный въ Синнамари, а также chevalier дю-Бушажъ, графъ д’Альбонъ, де-Шалеонъ и столько другихъ, жаждавшихъ борьбы и свободы. Но человѣкъ, который бывалъ чаще другихъ въ Пюпетьерѣ и котораго принимали лучше всѣхъ другихъ, былъ адвоватъ Мунье. Анри сознавалъ, что насталъ часъ, когда люди безъ имени отплатятъ тѣмъ, которые до сихъ поръ пользовались всѣмъ, благодаря имени.

Съ ихъ перваго и общаго увлеченія готовившимся обновленіемъ началась близость Анри съ Мунье, а съ ихъ общаго пораженія они стали близки, какъ братья. Мунье было въ то время 28 лѣтъ. Его отецъ занимался въ Греноблѣ торговлею. Мунье былъ настоящій огонь, но отнюдь не фанатикъ, какимъ сдѣлался Барнавъ. Въ то время это былъ еще безсознательный революціонеръ, пропитанный «Contrat Social», такой-же мечтатель, какъ Руссо, онъ собирался вложить всю душу въ служеніе блестящимъ идеямъ.

Лойяльность Мунье, даже когда онъ ошибался, была безусловна. Его личностъ можно опредѣлить такимъ образомъ: нѣчто въ родѣ политическаго алхимика, который думалъ, что нашелъ въ англійской конституціи философскій камень, и во что бы то ни стало рѣшилъ наградить имъ Францію.

И вотъ на этой-то почвѣ встрѣтились Вирье и Мунье. Скоро все стало общимъ у обоихъ пріятелей. Но прежде чѣмъ посвятить себя въ Парижѣ либеральной монархіи, въ Греноблѣ они оба были одинаково проникнуты благодарностью къ королю, «возстановителю ихъ правъ», и одинаковою независимостью по отношенію къ парламенту. Съ тѣхъ поръ, какъ ихъ надежды осуществились въ столъ желанной формѣ, въ собраніи, парламентъ для нихъ обоихъ превратился въ лошадь — подмогу, которую можно было отпрячь, потому что она добралась до вершины косогора. Благодаря ихъ вліянію и несмотря на оппозицію парламента, первое подготовительное собраніе трехъ сословій состоялось въ Греноблѣ.

"Да, милый другъ, какъ это ни кажется невѣроятнымъ, — пишетъ Вирье одному своему пріятелю, — но это такъ… У насъ только что было предварительное совѣщаніе по поводу нашего знаменитаго собранія. Всѣ цѣловались въ началѣ;… всѣ перебранились въ концѣ. Вопросъ о креслѣ могъ навсегда уничтожить всѣ наши стремленія, твои, мои, Мунье и столькихъ другихъ честныхъ людей.

«У насъ не любятъ шутить со старшинствомъ: всѣ становятся на дыбы, едва коснется дѣло до кресла. Если здѣсь вспыхнетъ война, такъ это случится изъ-за кресла или ложи на комедію».

Лучше нельзя было выразиться: дѣйствительно, благодаря ложѣ на комедію въ Греноблѣ, Барнавъ отдался революціи.

Отецъ Барнава былъ прокуроромъ въ парламентѣ въ Дофинэ, а мать его происходила изъ мелкаго дворянства и тосковала по своимъ башенькамъ. Всѣ страсти м-мъ Роландъ были и у м-мъ Барнавъ. Нуженъ былъ только случай, чтобы имъ разъиграться, и, благодаря герцогу Клермонъ-Тонерръ, случай этотъ представился. Привилегіей служебнаго положенія герцога, вице-губернатора провинціи, было право пользованія, по его усмотрѣнію, всѣми ложами въ театрѣ. Случилось такъ, что въ этотъ вечеръ одни изъ его знакомыхъ, пріѣхавшихъ поздно, не получили ложи. Герцогъ попросилъ мсье и м-мъ Барнавъ выйти изъ ложи. Протестъ съ одной стороны, съ другой негодованіе, однимъ словомъ настоящій скандалъ, сдѣлавшій изъ Барнава бунтовщика, готоваго приминуть во всякому, кто бы возсталъ противъ двора и придворныхъ. Возсталъ парламентъ, возсталъ и Барнавъ.

Возмущеніе этихъ парламентовъ, которые такъ сильно подрывали королевскую власть съ восшествія на престолъ Людовика XVI, было именно то, что моряки называютъ «цвѣтъ бури» передъ сильными порывами вѣтра. Если Мопу дѣйствительно, какъ онъ говорилъ, «вырвалъ корону у канцелярщины», то теперь она болѣе, чѣмъ когда либо, была въ ея власти. Но между этими возмутившимися парламентами особою дерзостью отличался Гренобльскій; хотя ему была сдѣлана уступка, введеніе провинціальныхъ собраній въ Дофине было отсрочено, онъ не унимался, нарушалъ указы, возвращалъ жалованныя грамоты, не соблюдалъ не только приличія, но и требованій здраваго смысла.

Разсказываютъ про Ноя, что, упившись винограднымъ сокомъ, онъ позабылъ о листѣ, скрывавшемъ его наготу. Господа члены парламента, опьяненные своимъ успѣхомъ, подобно ему, совершенно утратили всякое чувство стыда. Они до такой степени забыли о немъ, что 21-го апрѣля 1788 года пришли къ рѣшенію, въ силу котораго угрожали «отдѣлить Дофинэ отъ Франціи»…

Люди хладнокровные, напрасно потерявшіе время въ разсужденіяхъ съ господами парламентерами, кончили тѣмъ, что впали въ совершенное отчаяніе отъ такой продерзости. Приходилось какъ можно скорѣе дѣйствовать, чтобы не дать времени правительству вернуться рѣшительно къ своимъ уступкамъ. Снестись непосредственно съ Версалемъ казалось единственнымъ средствомъ для спасенія того, что на языкѣ того времени называлось «нарождающейся свободою».

Общая опасность сгруппировала около Анри всѣхъ диссидентовъ.

Имъ поручено было доставить въ Парижъ записку, въ которой излагалось положеніе вещей въ ихъ настоящемъ свѣтѣ, съ просьбою о приведеніи въ исполненіе королевскаго обѣщанія. Лаблашъ и Деніенуа согласились его сопровождать. Всѣ трое отправились въ началѣ весны 1788 года. М-мъ де-Роганъ пожелала, чтобы Анри привезъ жену къ ней.

Молодая женщина поѣхала съ унылымъ сердцемъ, убѣжденная, что въ Пюпетьерѣ она оставляла свои послѣдніе счастливые дни; бываютъ минуты, когда предчувствуешь предстоящее горе.

Анри, напротивъ, былъ убѣжденъ, что его посредничество между дворомъ и провинціею пойдетъ на благо, и радовался возможности еще разъ своей роли благодѣтеля. «Поэты, — писалъ онъ, — изображаютъ случай въ образѣ женщины съ чудными волосами на передней части головы и плѣшивой сзади, надо торопиться: если не схватишь ее во время, потомъ не поймаешь».

А Талейранъ сказалъ: «у случая бываетъ иногда фальшивый шиньонъ».

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Возвращеніе въ Парижъ. — Фрондерство въ отелѣ де-Роганъ. — Вражда противъ министра Бріеннъ. — Предсказаніе герцога Роганъ Аери. — «Что прикажете отвѣчать такимъ животнымъ?» — Юлія. — Какъ были приняты требованія дофинцевъ. — Градъ черепицъ. — Гражданки Гренобля и ихъ ужасныя угрозы. — Бріеннъ сдается на капитуляцію. — Обѣщаніе Etats-généraux. — Письма герцогии и Анри къ Маріи-Антуанеттѣ. — Актеръ Дюгазонъ и m-me де-Полиньякъ. — Болѣзнь маленькаго дофина. — Будущая гувернантка королевскихъ дѣтей Франціи.

I.

Если посмотрѣть издали на Парижъ, надъ городомъ стоитъ точно паръ, сквозь который виднѣются колокольни, башни, монументы. Стоитъ густой туманъ, точно отъ испареній цѣлаго народа, который вѣтеръ то сгущаетъ, то разгоняетъ, чтобы по своему усмотрѣнію превратить въ ясный, свѣтлый день, или сумрачный, грозный.

Такимъ же густымъ туманомъ стояли въ 1788 году надъ Парижемъ всѣ требованія Франціи и вѣтеръ грозилъ превратить ихъ въ бурю.

Изъ переписки съ герцогинею де-Роганъ Анри мало зналъ, насколько обострилось положеніе дѣлъ. Тѣхъ людей, которыхъ онъ считалъ за несерьезную оппозицію, онъ засталъ въ разгарѣ возмущенія.

Если въ отелѣ де-Роганъ не выражали открыто своего сочувствія уличнымъ взглядамъ, если въ немъ не осуждали прямо стараго порядка вещей, то во всякомъ случаѣ его не защищали. Снисходительнымъ отношеніемъ къ нападкамъ на дворъ плохо маскировалась тайная радость.

Назначеніе Ломени де-Бріеннъ на постъ перваго министра окончательно разсердило герцогиню де-Роганъ. Она обвиняла королеву, по случаю этого выбора, въ посягательствѣ на монархію.

Назначить первымъ министромъ архіепископа, который не вѣрилъ въ Бога, академика, который не умѣлъ писать, финансиста, который самъ раззорился, казалось герцогинѣ чудовищнымъ. Только королева могла указать королю на эту «поповщину», отъ которой онъ такъ энергично оборонялся^[17]. Что касается ея мужа, то онъ, обыкновенно такой снисходительный, относился къ Бріенну съ несвойственнымъ его добротѣ раздраженіемъ.

Дѣло въ томъ, что онъ тоже не допускалъ возможности, чтобы могли коснуться вольностей этой Бретани, имя которой онъ носилъ и которую онъ превратилъ въ свою заступницу.

А Бріеннъ, какъ нарочно, заключилъ въ Бастилію 12 бретонскихъ депутатовъ, которые, подобно Анри, явились отстаивать привилегіи своихъ провинцій. Подобно имъ, Анри предстояло быть заключеннымъ въ Бастиліи…

— Несомнѣнно, вы на очереди, — постоянно твердилъ герцогъ, обращаясь къ Анри.

"Знаете ли вы, какъ этотъ проклятый архіепископъ принялъ на дняхъ депутацію изъ Ренна, которая явилась требовать выдачи вашихъ заключенныхъ? Вотъ что онъ имъ сказалъ:

— Ваши земляки, господа, дѣйствительно въ Бастиліи, но будьте увѣрены, что съ ними обращаются со всевозможной предупредительностью.

На это одинъ изъ бретонцевъ отвѣтилъ ему, что они пріѣхали требовать не вѣжливости въ обращеніи съ заключенными, а ихъ освобожденія…

Тогда архіепископъ обернулся къ своему секретарю и громко воскликнулъ:

— Что прикажете отвѣчать такимъ животнымъ?

Разсказывая этотъ эпизодъ, герцогъ де-Роганъ выходилъ изъ себя отъ негодованія. Онъ бралъ въ свидѣтели нахальства Бріенна весь городъ и дворъ. Только жена Анри, она одна умѣла его нѣсколько умиротворять. За это въ отелѣ де-Роганъ ее прозвали: «Юлія».

Такое прозваніе изъ античнаго міра было въ духѣ времени. Развѣ не Юлія отвратила войну между Юліемъ Цезаремъ, ея отцемъ, и Помпеемъ, ея мужемъ? При томъ положеніи вещей, въ какомъ онѣ были въ улицѣ Вареннъ, роль миротворительницы, которая съ общаго согласія была дана маленькой графинѣ де-Вирье, не могла быть синекурой.

Герцогиня дѣйствительно не одобряла тона протестовъ, о которыхъ сообщалъ Анри. Въ этомъ тонѣ ей чувствовалась неумѣстная самонадѣянность, и оправданія Анри не въ силахъ были заставить ее измѣнить такое мнѣніе. M-me де-Роганъ казалось, что эти дофинцы способны забыть всякую мѣру. И это было вѣрно.

Всецѣло отдавшись своей роли, Анри черезъ нѣсколько дней отправилъ къ де-Бріеннъ адресъ за многими подписями дворянъ Дофинэ. Онъ присоединилъ въ адресу подробную записку, которая, казалось ему, была неотразима.

Проходитъ недѣля, проходитъ другая, отвѣта нѣтъ. Надо съѣздить за нимъ. Анри отправляется въ Жарди. Это былъ старый пріоратъ, по сосѣдству съ Виллъ д’Аврэ, куда архіепископъ Сансскій отправлялся, за неимѣніемъ религіозныхъ вдохновеній, вдохновляться политикою.

Но, къ великому удивленію Анри, его не принимаютъ, и вотъ, не успѣвъ даже вернуться въ Парижъ, онъ изливаетъ свою досаду въ слѣдующемъ письмѣ:

"Представь себѣ, я сижу въ каретѣ у воротъ Жарди въ ожиданіи, когда г. архіепископъ соблаговолитъ меня принять. Страшно бѣшусь. Чтобы заполнить время, берусь за перо и посвящаю тебѣ и отечеству плоды моего бездѣйствія.

"Я счелъ нужнымъ приложить записку къ адресу, который вы поручили мнѣ передать. Въ этой запискѣ я изложилъ всю силу, настойчивость нашего народа, а также причины движенія нашего Гренобля… Затѣмъ я указалъ на выгоду для короля не брать назадъ даннаго обѣщанія относительно нашего собранія.

«Наконецъ, я подтвердилъ, ибо необходимо, чтобы его величество зналъ объ этомъ, — что я говорилъ отъ имени всѣхъ способныхъ мыслить въ нашей провинціи… Пора же разсчитаться съ нами».

Какъ разъ на это-то именно Бріеннъ и не склоненъ былъ согласиться. Онъ даже не соблаговолилъ представить королю записку Вирье. Негодованію герцога де-Роганъ не было предѣла…

«Сажая въ тюрьму, онъ воображаетъ себя Ришелье, обманывая — воображаетъ себя Мазарини»…

Добро бы еще, если бы Мазарини хоть извинился бы! Такъ вѣдь нѣтъ же! Когда черезъ нѣсколько дней Анри, наконецъ, удалось добраться до архіепископа Санскаго, онъ получилъ отъ него, въ весьма сухой формѣ, урокъ правилъ общежитія.

Обозвавъ адресъ дофинцевъ «распечатаннымъ письмомъ», онъ затѣмъ сказалъ: «вамъ нечего удивляться, если при тѣхъ условіяхъ, при какихъ ваше письмо было представлено, король не соблаговолилъ принять его… Во-первыхъ, оно какъ будто написано отъ имени дворянства… Дворянство не собиралось, да и не могло собраться безъ разрѣшенія короля».

Собраніе въ Визилѣ показало, однако, министру, что подобная вещь могла случиться.

II.

Простой исходъ, не принять, избавилъ архіепископа Сансскаго отъ назойливости Вирье. Съ тѣмъ же легкомысліемъ онъ разсчитывалъ, что нѣсколько указовъ избавятъ его и отъ назойливости всѣхъ парламентовъ Франціи.

Дѣйствительно, чего проще учредить посредствомъ этихъ указовъ родъ высшаго совѣта регистратуры? Нѣсколько маршаловъ Франціи, нѣсколько прелатовъ, нѣсколько принцевъ крови занимали бы должности предсѣдателей или членовъ совѣта: въ такомъ совѣтѣ нечего страшиться, что волѣ короля можетъ угрожать малѣйшее сопротивленіе,

Такова была, по крайней мѣрѣ, мысль министра-архіепископа, когда онъ въ началѣ мая 1788 г. объявилъ этотъ новый законъ и отправилъ его на утвержденіе во всѣ парламенты.

Со всѣхъ концевъ Франціи поднялось всеобщее негодованіе. Даже благомыслящіе люди, которые, какъ Вирье, заявили себя довольными первыми уступками двора, соединилисъ въ общемъ сопротивленіи, которое Бріеннъ такъ необдуманно ставилъ на почву права.

Напечатанные въ Греноблѣ, съ комментаріями Барнава, въ смѣлой брошюрѣ, министерскіе указы, безъ различія положенія и мнѣній, возмутили весь городъ. Судьи, бывшіе въ изгнаніи въ своихъ земляхъ, были возвращены съ тріумфомъ посредствомъ «lettre de cachet». Впервые возмущеніе посягнуло на власть короля. Цѣлый градъ черепицъ былъ направленъ на его войско. Съ трудомъ де-Клермонъ-Тонерръ спасся отъ веревки, которая должна была его подвѣсить къ люстрѣ его салона. Разрушеніе дворца губернатора, сбиванье съ толка солдатъ было началомъ безобразныхъ сценъ, которымъ вскорѣ предстояло разъиграться по всей Франціи.

Парижъ и Версаль съ изумленіемъ узнали объ этомъ первомъ возмущеніи и надо сказать правду, что Анри черезчуръ смѣло разговаривалъ съ Бріенномъ.

Протестуя противъ проекта министра, а еще болѣе противъ остракизма, въ которомъ держали депутатовъ Дофинэ, Вирье рискнулъ произнести такую смѣлую фразу:

— Король не имѣетъ права отказать въ пріемѣ представителямъ своихъ подданныхъ… Справедливость, какъ и повиновеніе, есть выраженіе того обоюднаго контракта, который соединяетъ ихъ съ монархомъ…

Въ Версалѣ никогда не слыхали ничего подобнаго. Всей революціи предстояло зародиться изъ этой теоріи, которую безумно привѣтствовала провинція Дофинэ.

Барнавъ и Мунье комментировали ее. Она служила для поученій духовенства. Буржуа сдѣлали ее своимъ лозунгомъ.

— Наши головы, — восклицали парламентеры, — принадлежатъ вамъ, государь, но наши законы намъ дороже нашихъ головъ.

Въ борьбу вмѣшались и гражданки Гренобля, и вотъ какимъ вызовомъ отвѣтили онѣ на предлагаемые эдикты:

«Подъ вліяніемъ того смущенія, въ какое повергли насъ ваши проекты, государь, можетъ случиться, что мы не пожелаемъ болѣе поставлять государству гражданъ… Мы охотно исполняемъ таковую нашу обязанность при счастливомъ и разумномъ правленіи. Но даватъ жизнь существамъ заранѣе обреченнымъ на деспотизмъ, нѣтъ соблазновъ, которые заставили насъ это дѣлать».

Исторія умалчиваетъ, принималъ ли участіе въ составленіи этого воззванія какой нибудь любезный совѣтникъ, заинтересованный въ этомъ вопросѣ. Она умалчиваетъ также и о томъ, какъ Людовикъ XVI отнесся къ угрозѣ, которая, безъ сомнѣнія, должна была смутить беарнейца. Извѣстно только, что она воздѣйствовала на Бріенна. Онъ сдался на капитуляцію, и четыре гренобльскіе консула^[18], которыхъ онъ вытребовалъ въ Версаль, вернулись не только съ прощеньемъ за день черепичнаго дождя, но еще привезли съ собою пятьдесятъ тысячъ экю, чтобы заплатить военныя издержки.

Вирье ликовалъ; его побѣда надъ Бріенномъ прославляла его въ Греноблѣ, оправдывала его въ отелѣ де-Роганъ, дѣлала его знаменитымъ въ Парижѣ. Бретонцы и дофинцы, отстаивавшіе свое особое правленіе, были настоящими предтечами. Провинціальныя сословія сзывали états généraux. Слово, безсознательно сказанное самымъ неспокойнымъ совѣтникомъ — клеркомъ Парижскаго парламента, аббатомъ Сабатье, попало изъ дворца на улицу, съ улицы въ казарму, чтобы явиться вызовомъ въ Версаль^[19]. Тѣ, кто подстревалъ его, стали героями дня. Любопытные, болтуны, политики наводняли улицу Вареннъ. Всѣ хотѣли видѣть Анри, узнать отъ него подробности «дофинской революціи», какъ говорилось тогда. Принцесса Викторія пригласила его въ Belle-Vue и пріемъ, сдѣланный Вирье, убѣдилъ его, что смѣлостью можно побороть препятствія и недоброжелательство двора.

III.

Печально то время, когда злоязычіемъ можно имѣть успѣхъ. Анри нашелъ въ Belle-Vue защитниковъ парламентовъ и враговъ королевы въ одной общей, безпощадной оппозиціи. Обвиненія «mesdames» противъ ихъ племянницы превосходили теперь всякую мѣру. Постоянно повторялись сцены въ родѣ той, какъ въ тотъ день, когда у Маріи-Антуанетты, оскорбленной какою-то новою дерзостью, сорвалась фраза: «эти возмутительные французы…»

— Скажите лучше: эти возмущенные французы, — поправила Madame Adelaide.

Какимъ тяжелымъ камнемъ должно было впослѣдствіи лечь это слово на душѣ принцессы, записанное губернаторомъ Моррисомъ^[20].

Но такое несправедливое отношеніе къ королевѣ одрило не въ одномъ Belle-Vue. Въ то время, какъ важныя дамы украшали себя лентами «цвѣта кардинала на соломѣ», простыя женщины носили чепцы à la révolte, и каждая заявляла свои права на контроль, на критику или совѣтъ.

Нѣкоторыя высокопоставленныя дамы, какъ, напримѣръ, герцогиня де-Роганъ, предъявляли свои права на все это заразъ.

"Ахъ, Madame, — писала герцогиня королевѣ въ концѣ іюня 1788 года, — во имя вашей семьи, во имя тѣхъ чувствъ, которыя вы вселяли и которыя вы найдете въ сердцахъ всѣхъ французовъ, положите конецъ этимъ всеобщимъ напастямъ.

"…Вамъ приписываютъ томленіе цѣлаго народа. Быть можетъ, королева не сознаетъ всей важности той роли, какую она могла бы играть. Быть можетъ, ея вліяніе на короля было пагубно для ея славы!..

"Какъ бы я была счастлива, если бы мнѣ пришлось услышать вмѣсто всѣхъ обвиненій на королеву: «она поражена нашими бѣдствіями, она спасла государство…».

Въ бумагахъ Вирье находится это письмо, въ которомъ подъ почтительною формою едва скрыта язвительность смысла. Увы! духъ фронды, который въ немъ чувствуется, до такой степени охватилъ всю обстановку «mesdames», что, и безъ того либеральные, инстинкты Анри черпали въ ней новыя силы. Онъ тоже рѣшался давать совѣты королевѣ, упоминать объ ея отвѣтственности и почти прибѣгать къ угрозамъ.

"Васъ обманываютъ, ваше величество, — пишетъ онъ. — Дворъ бравируетъ мнѣніями, возстановляетъ… Оппозиція его планамъ всеобщая… Неудовольствіе въ провинціяхъ, броженіе умовъ достигло крайнихъ предѣловъ… Всеобщее отчаяніе снѣдаеть всѣ сердца… Всѣ заняты только мѣрами сопротивленія…

«И за все это отвѣтственность возлагается на высшія сферы».

Въ дѣлѣ политики можно имѣть печальную смѣлость старости, причемъ опытъ для нея не есть оправданіе.

Тѣмъ не менѣе для королевы было мучительно сознаніе, что стремленія молодой Франціи звучатъ въ унисонъ съ сожаленіями старой Франціи. Важныя дѣла и мелочи, все было для несчастной королевы сѣвернымъ вѣтромъ. Ей одинаково ставили въ укоръ и ея прелестную простоту, и ея роскошь, ея сады и ея политику, но въ особенности ея дружескія отношенія возводились въ преступленія. И здѣсь m-me де-Роганъ была безпощадна, такъ какъ принадлежала къ школѣ, которая требуетъ даже для сердца законовъ этикета.

И эти интимности королевы, гдѣ всякая женщина должна имѣть свою «inséparable», которая называлась: «ma toute belle, mon coeur», возмущали строгую даму. Болѣе всего ей не нравилось, что «monseigneur — дофинъ ростетъ среди такой разнѣженности». Герцогинѣ казалось, что m-me де-Полиньякъ менѣе кого либо годна для роли воспитательницы короля Франціи, и съ какой стати какая-то графиня де-Полиньякъ замѣнила принцессу де-Роганъ Гемене?

Надо сказать, что Анри, по своей деревенской грубости, раздѣлялъ чувства m-me де-Роганъ, и вѣроятно, онъ не удивился бы апплодисментамъ, которыми былъ встрѣченъ однажды вечеромъ актеръ Дюгазонъ, когда въ одной рискованной роли онъ замѣнилъ имя Galigaï именемъ Polignaqui.

Фаворитки королевы во Франціи всегда имѣли несчастье приводить въ отчаяніе народъ. Но кто скажетъ, отчего бѣдный маленькій дофинъ^[21] присоединялся къ простому народу въ его ненависти къ своей гувернанткѣ. «Уйдите, — говорилъ онъ безпрестанно m-me де-Полиньякъ, — уйдите, графиня, я ненавижу ваши духи…».

Ни просьбы матери, ни самый нѣжный уходъ его гувернантки, не могли побѣдить его отвращенія къ ней.

Со всѣми преданными ему людьми было то же, что и съ людьми, преданными приговоренной монархіи. Имъ всѣмъ пришлось испытать горе.

Совсѣмъ на глазахъ Анри, другому дофину пришлось стать на высоту ужасныхъ испытаній, которыя ему предстояли.

Болѣе двадцати лѣтъ маркиза де-Турзель, тетка Анри де-Вирье, жила вдали отъ двора. Къ удивленію, заслуги ея не были забыты. Прошло 20 лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ на первыхъ страницахъ нашего повѣствованія мы оставили ее утѣшающей свою невѣстку, мать Анри. Маркиза въ это время овдовѣла.

Во время охоты въ Фонтенебло лошадь Турзеля понесла, и онъ на глазахъ короля расшибъ себѣ голову. Предстоявшее ей воспитаніе пятерыхъ дѣтей не могло отвлечь ее отъ ея печали, по крайней мѣрѣ вдовѣ оно дало возможность доказать на дѣлѣ, сколько въ ея сердцѣ женщины и матери было умѣнья сдѣлать это воспитаніе образцовымъ.

И потому, какъ только стало проявляться нерасположеніе ребенка, ожесточеніе народа, королева сочла себя вынужденною смѣнить m-me де-Полиньякъ и обратилась къ m-me де-Турзель съ просьбою замѣстить ее.

Вотъ отчего нѣсколько мѣсяцевъ спустя, вызванной изъ своего замка де-Суршъ, гдѣ она жила всецѣло для своей семьи и для бѣдныхъ, теткѣ Анри пришлось слышать отъ Маріи-Антуанетты: «Мои дѣти были сперва на попеченіи дружбы, теперь они въ рукахъ добродѣтели…».

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

Пилгримы Визиля. — Новыя свиданія Анри съ Бріенномъ. — Какимъ образомъ стало возможно собраніе въ Визилѣ. — Вліяніе болѣзни Бріенна на революцію. — Сословія Визиля. — Паденіе Бріенна. — Возвращеніе Неккера къ дѣламъ въ сентябрѣ 1788 года. — Маркизъ Кондорсе. — Письмо къ Анри по поводу де-Ланоаньона. — Эпитафія двухъ министровъ. — Сословія Романъ. — Анри — депутатъ états généraux. — Ссоры въ Дофинэ. — Архіепископъ д’Эмбренъ и графъ де-ла-Блашъ. — Болѣзнь графини Вирье. — Печальныя предчувствія.

I.

21-го іюля 1788 года красивая, тѣнистая дорога изъ Гренобля въ Визиль представляла чрезвычайно оживленный видъ, по ней масса шла народу пѣшкомъ, ѣхала верхомъ, въ каретахъ. Въ парикахъ, въ рясахъ, въ сюртукахъ изъ дрогета, съ требниками подъ мышкою, съ посохами въ рукахъ, или со шпагами въ ножнахъ, — всѣ весело направлялись къ мѣстопребыванію Ледитьера.

Клодъ Перье замѣстилъ конетабля, и въ бывшихъ огромныхъ залахъ вмѣсто прежнихъ алебардщиковъ цѣлая армія рабочихъ занималась производствомъ обой.

Такая же пестрая, въ своихъ разнообразныхъ одеждахъ, какъ прежде отъ волновавшихъ ее разнообразныхъ чувствъ, толпа подъ вліяніемъ чуднаго, яркаго солнца, казалось, слилась въ одну душу. Даже соддаты, построенные эшелонами вдоль дороги, раздѣляли всеобщую радость.

И вотъ такимъ-то образомъ разсѣялась та грозная туча, которая такъ внезапно надвинулась надъ Версалемъ, и это Анри, самъ того не подозрѣвая, не далъ ей разразиться.

Вотъ что случилось: въ то время какъ Бріеннъ пробиралъ въ Жарди гренобльскихъ консуловъ, положеніе дѣлъ въ Дофинэ все ухудшалось.

7-го іюня черепичный дождь выказалъ неуваженіе къ войску и къ королевской власти. Опьяненные своимъ успѣхомъ, побѣдители постановили учредить торжественное собраніе трехъ орденовъ въ своей провинціи, даже, если бы потребовалось, безъ всякаго на то разрѣшенія. Возмущеніе становилось серьезнымъ. Бріеннъ отвѣтилъ на вызовъ, отозвавъ Клермонъ-Тонерра и замѣстивъ его въ Дофинэ настоящимъ воиномъ, маршаломъ де-Во.

Назначеніе стараго солдата было началомъ фразы, сорвавшейся у министра: «я на все готовъ, даже на междуусобную войну».

Но идеи проникаютъ черезъ всякія границы, какъ бы ихъ ни охраняли, черезъ всякіе лѣса штыковъ. Взгляды маршала де-Во не могли воспрепятствовать вербовкѣ голосовъ въ пользу собранія, въ домахъ гражданъ Дофинэ, на папертяхъ церквей, въ лабораторіяхъ всякихъ канцелярій Гренобля.

Гнѣву Бріенна, его «дурному настроенію», какъ писалъ Анри, не было предѣловъ, когда министръ узналъ, что всѣ его угрозы безплодны.

Его внутренняя болѣзнь сжигала ему кровь, на него находили порывы безумнаго раздраженія. Тѣмъ не менѣе, Анри не смущался.

5-го іюля мы застаемъ его у Бріенна; по словамъ самого Анри, онъ говоритъ съ нимъ о «возбужденіи народа, готоваго дойти до послѣднихъ крайностей».

У обоихъ собесѣдниковъ замѣтно въ разговорѣ повышеніе въ тонѣ. Чѣмъ болѣе Вирье умолялъ министра «не нарушать проекта», тѣмъ болѣе Бріеннъ горячился, въ концѣ концовъ онъ вскричалъ:

— Никогда маршалъ де-Во не потерпитъ этого собранія въ Греноблѣ, которымъ вы меня пугаете!. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не подозрѣвая, какой будетъ сдѣланъ выводъ изъ отвѣта министра, Вирье въ точности передалъ его своимъ друзьямъ.

Неизвѣстно, кто вывелъ заключеніе изъ этихъ словъ, что въ Визилѣ возможно то, что не дозволено въ Греноблѣ. Но самъ маршалъ де-Во какъ будто присоединился къ этому взгляду.

Онъ тоже игралъ словами. Если, указывая на ружья своихъ солдатъ, онъ говорилъ «о десяти тысячахъ замкахъ, чтобы запереть двери Гренобльской ратуши», онъ не говорилъ о дверяхъ замка въ Визилѣ, тѣмъ болѣе, что нѣсколько человѣкъ изъ дворянъ заявили ему, что они уже связаны даннымъ честнымъ словомъ.

— Слово, данное честнымъ человѣкомъ, свято: никакая пушка не должна заставить ему измѣнить, — было отвѣтомъ маршала. И въ то же время онъ писалъ Бріенну, что единственная услуга, какую оставалось ему оказать, это урегулировать собраніе, котораго въ настоящее время уже нѣтъ возможности не разрѣшить. И вотъ такимъ-то образомъ столько честныхъ людей, совершенно спокойно, по общему соглашенію, низвергли въ Визилѣ всѣ основы монархіи, на какихъ держалась она.

II.

Перечислять ли всѣ требованія, какія обсуждались въ этотъ достопамятный денъ? Выборная система для всp3;хъ должностей, двойное представительство третьяго сословія, поголовное голосованіе. установленіе налоговъ сословіями — все это было принято въ одно засѣданіе, которое началось утромъ и кончилось въ полночь.

Братскія вечери, въ которыхъ принимали участіе болѣе четырехсотъ гостей, задавались Клодомъ Перрье. «И пока записывалось каждое рѣшеніе, — гласитъ преданіе того времени, — эти чувствительные люди, связанные самою тѣсною дружбою, разгуливали въ помѣщеніи конетабля… Подъ тѣнью деревьевъ ихъ оживленныя рѣчи отражали въ себѣ интересы, которыми они были поглощены, и самыя сладкія надежды рисовались ихъ искреннему патріотизму».

Революція уже обнаружила свои сельскіе вкусы, какіе ей пришлось выставлять напоказъ въ ея болѣе дурные дни. Но если этотъ пастушескій лиризмъ у подошвъ Альпъ былъ только смѣшонъ, въ Парижѣ онъ носилъ характеръ настоящаго возмущенія.

Анри понялъ это. Призванный изъ первыхъ, затѣмъ сдѣланный прокуроромъ-синдикомъ (секретаремъ) собранія, онъ остался въ Парижѣ…

«Мой отецъ, — пишетъ m-lle де-Вирье, — вѣчно раскаивался бы въ своемъ участіи въ этомъ жестокомъ покушеніи на королевскую власть, онъ, который уважалъ ее на столько, что позднѣе готовъ былъ пожертвовать за нее жизнью…»

Но въ то время, какъ великіе помыслы, героическое самоотреченіе этого сердца были еще не выяснены, побужденія его были перетолкованы. Чернь, которая привыкла унижать то, что ей непонятно, не въ состояніи была постичь этого соединенія безконечнаго уваженія къ королевской власти съ великодушнымъ ратованіемъ за свободу.

Не мало удивились бы всѣ тѣ, кто считалъ его солидарнымъ со всѣми разрушительными стремленіями, увидавъ его на другой день послѣ событій въ Визилѣ, у перваго министра, которому онъ передавалъ, — это его подлинныя слова, — «что дофинцы утратили всякую мѣру».

Но, правду говоря, что выиграли бы эти бунтовщики отъ повиновенія? Въ то время, какъ Анри, такъ сказать, приносилъ за нихъ публичное покаяніе, къ его удивленію, за эти нѣсколько дней у архіепископа Санскаго совершенно измѣнились взгляды на вещи!.. Не только не было помина объ укрощеніи, но Бріеннъ показалъ Анри постановленіе совѣта, въ силу котораго король созывалъ на 29 августа въ Романъ собраніе, которому предстояло принять рѣшенія по вопросамъ, затронутымъ въ Визилѣ.

Столь же малодушный, какъ и упрямый, дѣлающій шаги впередъ необдуманно, отступающій не съ честью, Бріеннъ для того только, чтобы удержаться министромъ, жертвовалъ сегодня своимъ первоначальнымъ мнѣніемъ съ тою же безразборчивостью, съ какою вчера рисковалъ жизнью.

Когда враги его напугали Людовика XVI опасностью работать съ министромъ, страдающимъ чесоткой, Бріеннъ сейчасъ же призвалъ къ себѣ Бартеса, своего доктора.

— Вы должны меня вылечить въ 24 часа, — сказалъ онъ ему.

— Но вѣдь я могу погубить васъ, — отвѣтилъ ему Бартесъ: — если вгоню болѣзнь внутрь.

— Безразлично, я требую, чтобы вы меня вылечили…

Такъ и было сдѣлано.

Есть историческія фатальности, которыхъ нельзя не признать: скрытыя страданія страшной болѣзни способствовали тому, что Бріеннъ былъ самымъ отвратительнымъ министронъ. Быть можетъ, въ этомъ кроется одна изъ тысячи тайныхъ причинъ революціи.

Мѣры, какія примѣнялись для спасенія страны, только увеличивали ея страданія. Позволеніе, данное дофинцамъ собраться въ Романъ, вмѣсто того, чтобы успокоить ихъ возбужденное состояніе, только усилило его. На этотъ разъ Анри опять остался въ Парижѣ и это на его счастье. Предварительные дебаты были такіе ожесточенные, что до открытія собранія, былъ уже рѣшенъ арестъ Мунье и нѣкоторыхъ изъ его друзей.

Паденіе Бріенна спасло ихъ и въ то же время породило одну изъ тѣхъ забавныхъ и трагическихъ сценъ, какими отмѣчается начало всякой революціи.

Въ костюмъ епископа былъ наряженъ манекенъ, и въ такомъ видѣ его таскали по улицамъ Парижа. Затѣмъ манекена этого судили, обвинили и предали всесожженію при радостномъ крикѣ толпы, отголосокъ котораго отдался и въ провинціи.

Паденіе Бріенна явилось новымъ поводомъ для торжества Мунье. Его третировали, точно онъ одинъ сокрушилъ архіепископа. Къ его вѣнцу непогрѣшимаго патріота присоединился еще вѣнецъ мученика, какимъ онъ могъ бы сдѣлаться. На этотъ разъ насталъ конецъ всѣмъ сопротивленіямъ двора. Скользкость пути выяснялась, неизбѣжно должно было наступить головокруженіе и «nekraille», какъ называлъ Людовикъ XVI приверженцевъ и систему Неккера, такъ же мало могъ затормозить паденіе, какъ и «la prêtraille» (Бріеннъ)…

Несмотря на несочувствіе, даже на гнѣвъ короля, Неккеръ вступилъ на свой постъ при общемъ одобреніи всей Франціи.

И надо сознаться, что ѳиміамъ, какимъ окружали женевца, мѣшалъ ему видѣть ту пропасть, въ которую онъ летѣлъ вмѣстѣ съ государствомъ.

— Наслаждайтесь вашею славою, вы, для котораго мнѣніе было всегда руководителемъ, — говоритъ Мунье… А мнѣніе гласило устами де-Крильонъ:

«…Если бы весь свѣтъ и я были проникнуты однимъ чувствомъ, а мсье Неккеръ другимъ, я былъ бы убѣжденъ, что весь міръ и я ошибаемся». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Герцогиня де-Роганъ стояла во главѣ этой партіи, лозунгомъ которой было восторгаться государственнымъ контролеромъ. Бунтъ Неккера начался со времени обнародованія знаменитаго бюджета 1789 года. И восхищеніе Анри этимъ знаменитымъ «conte bleu», какъ его называлъ маркизъ де-Кондорсе, котораго навелъ на это остроумное словцо цвѣтъ обертки для этого дѣла, было не меньше восхищенія m-me де-Роганъ.

И именно то, что давало пищу остроумію де-Кондорсе, какъ разъ усиливало поклоненіе отеля де-Рогасъ къ Неккеру и его женѣ.

Нравы ихъ были непорочны, такъ непорочны, что въ этомъ Парижѣ XVIII столѣтія ихъ союзъ былъ, по словамъ Сентъ-Бева, «алтаремъ, воздвигнутымъ въ честь добраго и цѣломудреннаго брака»…

M-me Неккеръ основала въ Парижѣ больницу, чтобы конкурировать съ больницею, которую содержала королева въ Версалѣ. И каждый годъ расходы по этому доброму дѣлу излагались въ отчетѣ, въ своемъ родѣ «conte bleu», благодаря которому у враговъ королевы являлась возможность дѣлать ѣдкія сравненія между ея щедростью и щедростью финансистки.

Это сравненіе не могло не отзываться и на Анри — онъ не могъ бытъ къ нему равнодушенъ. Для него всегда всякая невзгода имѣла притягательную силу, и несчастливцы сего міра привлекали его къ себѣ… пока онъ не испыталъ на себѣ притягательной силы обездоленныхъ трона, которыхъ онъ пока еще безжалостно казнилъ.

Если Неккеръ на первыхъ же порахъ не проявлялъ ожидаемыхъ отъ него чудесъ, въ этомъ винили короля, который навязалъ «великому человѣку» недостойныхъ окружающихъ… Надо было во что бы то ни стало выжить изъ министерства этого въ своемъ родѣ преступника Ламоаньона.

Два преступныхъ министра, — писалъ Анри, — разрушили государство.

«Бріеннъ уже заплатилъ дань за свое безчестное безразсудство, но Ламоаньонъ еще держится.

„Мудрый финансовый администраторъ ничего не въ состояніи сдѣлать, пока король будетъ поддерживать этого человѣка, этотъ позоръ своего отечества. Въ немъ есть нѣчто, чего не было у Бріенна — это соединеніе жестокости и подлости, которыя дѣлаютъ его отвратительнымъ… Презрѣніе, какое онъ съумѣлъ внушить къ себѣ судебному вѣдомству, превышаетъ безконечно ту ненависть, какую питали къ Морепа… Значить, необходимо его свергнуть какъ можно скорѣе, если не хотѣть, чтобы его репутація осквернила репутацію безупречнаго человѣка, на котораго онъ желаетъ опираться“… Въ это время ходила пѣсенка:

Превратите Б… (Бріенна) въ кардинала,

Л… (Ламоаньона) въ пэра Франціи,

Вашей власти несравненной

Заранѣе все подчинено.

Но еслибъ этихъ двухъ негодяевъ

Пришла бы вамъ фантазія

Превратить въ двухъ честныхъ людей,

Вамъ, государь, никто бы не повѣрилъ…

Эти пѣсенки, какъ Іерихонскія трубы, брали верхъ надъ всякой защитой.

Ламоаньонъ палъ, какъ его собратъ Бріеннъ, среди тѣхъ же скандальныхъ сценъ. Тѣло его въ свою очередь образовало собою пьедесталъ человѣку, о которомъ говорили: „У него всѣ достоинства и всѣ недостатки“…

III.

За Неккеромъ признавались еще всѣ достоинства въ то время, когда, по его приказанію, подписанному новымъ хранителемъ печатей де-Барантеномъ, всѣ парламенты открыли свои засѣданія.

Дофинцы увидѣли, что ихъ заповѣдныя желанія исподняются. Они обрѣтали свои парламенты, и имъ разрѣшалось присоединиться къ Романъ.

Помпиньянъ, вьенскій архіепископъ, былъ назначенъ президентомъ états, Мунье — секретаремъ, тогда какъ Вирье остался на своемъ посту чрезвычайнаго посланника при дворѣ. Въ Дофине привыкли смотрѣть на Анри, какъ на громоотводъ, подъ защитою котораго можно было браться за самыя рискованныя предпріятія.

Въ первую сессію états de Romans только подтвердили претензіи Визиля.

Затѣмъ было рѣшено снова собраться въ декабрѣ 1788 года. На этотъ разъ предполагалось избрать депутатовъ, которые должны были отстаивать въ états généraux установленную программу.

Вирье былъ избранъ при баллотировкѣ и записанъ пятнадцатымъ.

Какая жатва горя для посѣва, предоставленнаго во власть судьбы, и какъ далекъ бываетъ сѣятель отъ возможности предугадать это! Извѣстіе объ избраніи Вирье было настоящею радостью для отеля Роганъ. Изъ всѣхъ провинцій Дофине первая избрала себѣ депутатовъ. Имя Вирье являлось на первомъ мѣстѣ того листа, въ который заносилась великая исторія.

Анри въ то время было едва 34 года. Чрезвычайная непринужденность въ манерѣ съ тѣхъ поръ, какъ онъ сталъ участвовать въ дѣлахъ своей страны, замѣнила собою его прежнюю застѣнчивость. И даже слишкомъ много апломба появилось въ немъ съ его успѣхами.

Но среди всѣхъ, восхищавшихся имъ въ отелѣ Роганъ, только жена его страшилась за будущее.

Быть можетъ, теперь онъ пожелаетъ освободиться изъ-подъ опеки герцогини. M-me де-Вирье чувствовала, что подчиненіе становилось для Анри все тягостнѣе. Вѣдь такъ сладко считаться только съ похвалою!

Популярность Вирье росла все болѣе и болѣе. Онъ принадлежалъ къ той школѣ, въ которой незнаніе людей доходитъ до возможности воображать, что въ политикѣ существуетъ преданность, поощренія, привязанности безкорыстныя. Анри не замѣчалъ, что, восхваляя его, партіи въ его провинціи, которыя уже дошли до схватки, расчитывали на его поддержку, благодаря его вліянію въ Парижѣ.

На другой день Романскіе états, земной рай, обѣщанный дофинцамъ, были не что иное, какъ загороженное поле, на которомъ „gentilshommes“ дрались съ обнаженными мечами, епископы и священники отрѣшались отъ церкви, гдѣ, наконецъ „Messieurs du Tiers“ (господа третьяго сословія), чтобы не отставать отъ привилегированныхъ сословій, ссорились безпощадно.

Вызванный въ Гренобль, чтобы хорошенько проучить свободу, которая такъ шумно заявляла о себѣ, Анри засталъ ее какъ разъ въ то время, когда она втравила въ драку архіепископа д’Энбрень и графа де-Ла-Блаша. Не выбранный при баллотировкѣ, первый кричалъ во все горло: „дворянство и духовенство с…..“…

На это второй отвѣчалъ: „разъ что епископъ разговариваетъ языкомъ капитана драгуновъ, ему ничего не остается болѣе, какъ говорить съ нимъ, какъ подобаетъ прелату“…

Одинъ мѣсяцъ парламентаризма навсегда перессорилъ людей, которые шли столько лѣтъ рука объ руку, въ надеждѣ на свободу. При видѣ этого, Анри, при всемъ его оптимизмѣ, казалось, въ первый разъ почувствовалъ колебаніе почвы подъ собою. Въ его письмахъ сказывается какое-то предчувствіе чего-то, что вскорѣ усложнилось душевною тревогою.

Вернувшись въ Парижъ, онъ засталъ жену свою почти при смерти. Въ такомъ состояніи она пробыла около трехъ мѣсяцевъ; всѣ эти три мѣсяца m-me Роганъ и Анри употребили всѣ усилія привязанности, чтобы вырвать ее изъ объятій смерти. Имъ это удалось наконецъ. Видя Анри и жену его опять возвращенныхъ другъ другу, герцогиня надѣялась въ ихъ счастьѣ обрѣсти и свою прежнюю долю счастія.

Она могла на это надѣяться. Нашимъ дѣтямъ надо только быть счастливыми, чтобы не быть неблагодарными!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

Неудача добродѣтельнаго рыцаря. — Депутаты и зрители 5 мая 1789 г. — Герцогиня де-Роганъ и графиня де-Вирье во время шествія депутатовъ въ Etats généraux. — Графъ Мирабо. — Портреть Людовика XVI. — Неккеръ. — Вирье въ „Jeu de paume“. — Способы графа д’Артуа помѣшать собранію сословій. — Впечатлѣнія m-me де-Роганъ въ первые дни Etats généraux». — Ея неудовольствіе на Анри. — Ощущенія старости. — Принцессы Викторія и Аделаида. — Графъ де-Варбоннъ. — Анри у короля Людовика XVI. — Изящныя женщины и депутаты третьяго сословія. — M-me де-Жанлисъ. — Анри и Барнавъ въ Бельшассѣ. — Орлеанистскій заговоръ. — Угрозы Анри. — Онъ назначенъ членомъ комиссіи по выработкѣ конституціи.

I.

Не мѣшало бы, прежде чѣмъ мечтать объ обновленіи человѣческаго рода, поразмыслить надъ нижеслѣдующей старой сказкой: одинъ рыцарь, страшный уродъ, но очень умный, желая усовершенствовать свою породу, женился на писаной красавицѣ, но еще болѣе глупой чѣмъ красивой, въ надеждѣ, что дѣти его унаслѣдуютъ его умъ и красоту матери.

Но случилось иначе. Дѣти рыцаря вышли нѣсколько безобразнѣе отца и нѣсколько глупѣе матери.

Въ 1789 году могли еще смѣяться надъ неудачею добродѣтельнаго рицаря, тогда еще не было дознано опытомъ, что, въ особенности въ политикѣ, иные союзы не совершенствуютъ породъ.

Тѣмъ не менѣе 5-го мая 1789 г., король и нація отправились въ церковь Notre-Dame, въ Версали, молить о ниспосланіи благословенія Божьяго на ихъ освященный союзъ. И въ этотъ день, въ послѣдній разъ распустился цвѣтокъ лиліи, которой суждено было навсегда поблекнуть.

Великолѣпные ковры украшали улицы, по которымъ должна была слѣдовать процессія. Изъ полковъ образовались цѣлые заборы; окна, балконы, даже крыши разукрасились хорошенькими личиками и блестящими туалетами; торжественные марши оркестровъ чередовались съ пѣніемъ священниковъ.

Все, что было во Франціи великаго и преступнаго, все соединилось въ этомъ шествіи депутатовъ въ Etats généraux.

У одного изъ оконъ Petites Ecuries, недалеко отъ окна, изъ котораго, облокотясь, смотрѣлъ больной дофинъ, m-me де-Роганъ и графиня де-Вирье любовались на эту небывалую въ Версали помпу.

И вотъ раздались вдругъ апплодисменты.

Въ шествіи дошла очередь до депутатовъ Дофинэ, возбуждавшихъ въ высшей степени энтузіазмъ и любопытство толпы. На нихъ указывали какъ на первыхъ бойцовъ, которые боролись за свободу. Это прошлое соединяло ихъ съ третьимъ сословіемъ въ апплодисментахъ, которые привѣтствовали будущее.

Всѣ злобы m-me де-Роганъ, казалось, были удовлетворены. Но для жены Анри, для ея сердца, способнаго только на доброе чувство, въ этомъ молчаніи почувствовалась точно личная боль.

Она видѣла точно свое личное будущее въ этомъ будущемъ, которое ненависть подготовляла для Маріи-Антуанетты.

Это предчувствіе отравляло графинѣ Вирье чувство гордости, охватившей ее, когда она замѣтила въ шествіи своего мужа, такого обворожительнаго въ костюмѣ депутата дворянства, — что въ сущности было одною изъ немалыхъ ошибокъ дня.

Но даже эта ошибка была пріятна герцогинѣ де-Роганъ. Если она желала реформъ, то такихъ, при которыхъ каждый оставался бы на своемъ мѣстѣ.

И эта шляпа съ перьями, и эта шелковая шитая мантія, которую умѣли такъ изящно носить дворяне, рядомъ съ этими одноцвѣтными брызжами и черными мантіями «Messieurs du Tiers» (господъ третьяго сословія) говорили о томъ непреодолимомъ разстояніи, какое навсегда должно было раздѣлить на артистовъ и ремесленниковъ этихъ участниковъ общаго дѣла.

Тѣмъ не менѣе, революція, которую герцогиня олицетворяла въ Анри, разукрашенномъ перьями, для толпы являлась въ образѣ человѣка, котораго благородная дама напрасно старалась не замѣчать.

Зачѣмъ попалъ сюда этотъ забракованный дворянинъ?

Онъ наводилъ ужасъ.

О Мирабо говорили, что этотъ свѣтскій человѣ;къ болѣе, чѣмъ кто либо походилъ на свою репутацію, такъ какъ былъ ужасенъ. Говорили про него еще, что онъ рябой до глубины души; но вѣрнѣе всего онъ самъ опредѣлялъ себя. Онъ говорилъ про себя, что «онъ бѣшенная собака, отъ укуса которой должны погибнуть деспотизмъ и предразсудки»…

Мирабо шелъ въ рядахъ третьяго сословія, его чудовищная голова дѣлала его туловище еще меньше. И однакожь, народъ видѣлъ только этого человѣка, глаза котораго были полны огня, уста полны дерзости, осанка полна презрѣнія. Пыль изъ-подъ его ногъ заслоняла собою для толпы все великолѣпіе королевскаго кортежа.

Можно было всего ожидать отъ подобнаго апоѳеоза. Жена Анри не ошибалась. Она страшилась, чтобы мужъ ея не поддался увлеченію, чтобы между нимъ и Мирабо не установилось солидарности въ силу смутнаго сходства взглядовъ, мнѣній.

О нѣтъ! Какъ бы ни было велико въ ея сердцѣ уваженіе къ мужу, она въ данномъ случаѣ обижала его.

Мирабо съ этого дня сталъ для Анри рабомъ, опьяненнымъ античностью. Дѣйствительно, для него незабвеннымъ явился контрастъ этой «ужасной головы» съ добродушнымъ лицомъ, улыбавшимся изъ окна королевской кареты. Контрастъ этотъ сегодня предвѣщалъ всѣ возмущенія завтрашняго дня.

Монархія во все время этой церемоніи, которую можно бы назвать похоронной, была жалка для графа де-Вирье.

Людовику XVI была она къ лицу. Неспособный къ личной иниціативѣ, сомнѣвающійся самъ въ себѣ болѣе всѣхъ другихъ, безпрестанно обманываемый своимъ сердцемъ, которое отдавалось всякому встрѣчному, близорукій въ дружбѣ, какъ и въ политикѣ, не отличавшій никогда, благодаря невѣрности слуха, ея эхо, онъ воображалъ, что слышитъ голосъ Франціи, когда говорили Морепа, Балоннъ, Бріеннъ и, наконецъ, Неккеръ.

Неккеръ, о которомъ говорили, что у него гипертрофія «я», раздѣлялъ въ этомъ, и совершенно искренно, королевскую ошибку. Если онъ не считалъ себя за Францію, то, по крайней мѣрѣ, за ея сердце, ея умъ, ея волю. Онъ думалъ, что можно жонглировать со страстями великаго народа, увѣренный въ возможности остановить ихъ однимъ словомъ, направить ихъ однимъ жестомъ, плѣнить ихъ одною улыбкою. Чтобы испытать свое могущество, онъ съ перваго же дня бросилъ, въ видѣ яблока раздора между сословіями, вопросъ о провѣркѣ полномочій.

Затѣмъ, когда оказалось на лицо столько противоположныхъ интересовъ, онъ предоставилъ ихъ самимъ себѣ, въ увѣренности, что этимъ путемъ онъ заставитъ дворянство, духовенство и третье сословіе признать Неккера за необходимаго человѣка.

Но черезъ двадцать дней этотъ необходимый человѣкъ дошелъ до сознанія своего безсилія, и до того безповоротно, что, по словамъ одного современника, мечталъ о томъ, чтобы обрушилось зало «des Menus», лишь бы не быть смѣшнымъ^[22].

Между тѣмъ подобная катастрофа ни къ чему бы ни привела. Третье сословіе съ 17-го іюня учредило національное собраніе и требовало, не съ большимъ успѣхомъ, чѣмъ прежде, присоединенія къ нему дворянства и духовенства; затѣмъ занялось составленіемъ законовъ о налогахъ.

Страшнымъ матомъ королю началась «эта партія въ шахматы, въ которой, по словамъ Мирабо, онъ былъ сильнѣе».. Людовикъ XVI вдругъ понялъ это.

Точно очнувшись изъ своего сладкаго сна, король приказалъ собратъ королевское засѣданіе, т. е. нѣчто въ родѣ ложа правосудія, которое разомъ бы все отодвинуло на сто лѣтъ назадъ. Затѣмъ, съ беззаботностью или скорѣе съ полнымъ равнодушіемъ къ опасности, — характерная черта Бурбоновъ, — Людовикъ XVI преспокойно отправился въ Марли, а маркизъ де Брезе, подъ предлогомъ разныхъ передѣлокъ въ залѣ для ложа правосудія, воспретилъ доступъ въ нее депутатамъ общинъ.

Что было дальше — извѣстно.

Вирье, который 6-го мая въ одномъ изъ первыхъ собраній дворянства опредѣленно заявилъ, что не признаетъ другого судьи для своихъ правъ, кромѣ соединенныхъ трехъ сословій, запыхавшись, съ трудомъ пробрался однимъ изъ первыхъ въ Jeu de paume, чтобы произнести ту пресловутую присягу, которую покаявшійся Мунье называлъ позднѣе «посягательствомъ на монархію»,

Въ замкѣ король былъ сраженъ.

Королева писала: «Близокъ бой. Начинается междуусобная война».

Что касается графа д’Артуа, онъ преподнесъ свою песчинку насмѣшки противъ разсвирѣпѣвшей волны, оповѣстивъ того, кто стоялъ во главѣ Jeu de paume, «что онъ будетъ играть завтра».

Если ошибка бываетъ хуже преступленія, то глупость еще хуже ошибки. Едва это ребячество стало извѣстно, «Messieurs du Tiers», уважая принцевы забавы, направились въ церковь св. Людовика для своихъ совѣщаній.

Хотя священникъ Жакобъ и состоялъ при дворѣ, но онъ менѣе, чѣмъ кто либо, дерзнулъ бы отказать третьему сословію въ пользованіи церковью, такъ какъ во главѣ его было нѣсколько епископовъ и сто шестьдесятъ священниковъ.

Епископы и священники требовали, чтобы ихъ права были подвергнуты общей провѣркѣ.

И вотъ являются развѣдчиками два депутата отъ дофинскаго дворянства — маркизъ де-Блаконъ и виконтъ д’Агу. Они только на шесть дней опередили графа де-Вирье и другихъ 47 депутатовъ дворянства, которые 25-го іюня торжественно присоединились въ третьему сословію.

II.

Покуда разыгрывались эти горячечныя сцены, Анри не покидалъ Версаля. Онъ проводилъ время или у архіепископа Вьенскаго, у котораго собиралась дофинская депутація, или въ клубѣ «du Potager». Тамъ онъ встрѣчался съ Мунье, съ Лалли-Толландалемъ, съ Нойалемъ, Бергасомъ, Клермонъ-Тоннеромъ, — со всѣми этими соединившимися дворянами и буржуа, которые предрѣшали будущее.

Тщетно герцогиня де-Роганъ, безпокоясь объ его отсутствіи, мотивовъ котораго она не знала, приглашала къ себѣ Анри. Онъ находилъ тысячу предлоговъ, чтобы отсрочить встрѣчу, которой боялся.

Было замѣтно, что съ нѣкоторыхъ поръ часы въ отелѣ де-Роганъ отстаютъ отъ часовъ Анри. А вотъ они остановились и совсѣмъ, какъ разъ въ то время, какъ Анри храбро передвигалъ стрѣлки на своихъ.

Какъ же было справиться либерализму m-me де-Роганъ со всѣми разочарованіями, какія ей то и дѣло подносили слабость Неккера, капитуляція дворянства, увлеченіе духовенства, наконецъ, положеніе всѣхъ этихъ неизвѣстныхъ, въ которыхъ она разсчитывала встрѣтить реформаторовъ, и которые въ сущности были только мятежники?

Ея либерализмъ исчезъ, какъ исчезла филантропія m-me la maréchale де-Бово, послѣ того какъ, однажды, обсуждая какой-то вопросъ, касающійся человѣколюбія, она замѣтила, что ея собесѣднивъ, филантропъ, запустилъ свои черные пальцы въ ея шкатулку съ золотомъ, которую она держала въ рукахъ…

Между Версалемъ и улицею Вареннъ слышались раскаты грома, которые раздавались тогда надъ всей Франціей. Они и тамъ, какъ всегда, возвѣщали о терзаньяхъ, долженствовавшихъ превратиться въ неутѣшную скорбь для молодой женщины, которая не переставала быть связующимъ звеномъ между Анри и его пріемною матерью.

Но тогда еще графиня де-Вирье могла надѣяться, что какое-нибудь объясненіе могло спасти отъ разрыва. По своей кроткой натурѣ, она была не въ состояніи постичь непреклонныя строгости или фальшивыя требованія чести. Не раздѣляя иллюзій своей жены, Анри согласился написать.

«Я написалъ два письма m-me де-Роганъ, — пишетъ Анри въ своихъ интимныхъ замѣткахъ, — во время моего присоединенія къ третьему сословію, но она не пожелала ихъ прочитать. Увы! ея глаза точно закрылись для меня, и съ этой минуты она стала относиться ко мнѣ совершенно ошибочно. Между тѣмъ, врядъ ли кто другой былъ такъ близокъ ей по характеру и по духу. Тамъ, гдѣ другіе терпѣли неудачу, я чувствовалъ, что я проникалъ въ ея душу… Я надѣялся на то же самое и теперь… Мои надежды оказались тщетны…»

Увы! года накладываютъ морщины даже и на геній. Но сознаніе этихъ первыхъ морщинъ весьма мучительно — послѣ него остается чувство непоправимой потери!

Паденіе старыхъ порядковъ, которыхъ она являлась какъ-бы представительницею, разомъ разбудило m-me де-Роганъ; она мучительно сознала, что пережила себя.

Она пережила себя потому, что не понимала тѣхъ словъ, которыя теперь увлекали людей и отнимали у нея Анри.

И она не хотѣла смириться. Она возмущалась, эта высокопоставленная дама! Первая жалоба на устахъ, которыя привыкли повелѣвать, бываетъ отчаянною; первая слеза на очахъ, которыя никогда не опускались долу — безконечно горька!

Но тщетны жалобы старости, безплодны ея сожалѣнія. Всегда найдется солнечный лучъ, чтобы осушить слезы молодости, но слезы, которыя похожи на послѣднія осеннія росы, — для нихъ близка зима, она превратитъ въ ледъ сердце.

Если бы герцогиня де-Роганъ была болѣе сговорчива, если бы она согласилась читать письма Анри, она убѣдилась бы изъ нихъ, что въ присоединеніи его въ третьему сословію не было ничего революціонернаго, напротивъ, онъ никогда не относился съ большимъ уваженіемъ къ королевской волѣ.

Здѣсь опять принцессѣ Викторіи суждено было имѣть вліяніе на судьбу Анри. По мѣрѣ того, какъ революціонерное теченіе выяснялось, «mesdames», — совсѣ;мъ въ противоположность герцогинѣ де-Роганъ, — чувствовали себя все менѣе принцессами. Онѣ покинули Belle-Vue, чтобы заниматься политикою въ Версали. Правда, что въ ихъ салонѣ можно было встрѣтить самыхъ ярыхъ депутатовъ правой, но тамъ попадались также и нѣкоторые борцы модныхъ идей, имѣя во главѣ себя того обольстительнаго графа де-Нарбоннъ, къ которому принцесса Аделаида относилась съ тою же благосклонностью, съ какою принцесса Викторія обращалась съ Анри.

Нарбоннъ, въ то время, былъ всецѣло у ногъ m-me де-Сталь и покидалъ ее только для того, чтобы у принцессъ являться апостоломъ теорій своего божества.

Общіе интересы скоро сблизили его съ Вирье. Оба молодые, интересные, а главное пронивнутые своими убѣжденіями, они не безъ успѣха нападали на предразсудки и опасенія своихъ старыхъ благодѣтельницъ. И отчего не сознаться? Они даже увлекались своимъ любопытствомъ. Однажды дѣло дошло даже до того, что, съ цѣлью узнать настоящій взглядъ короля на собраніе трехъ сословій, «mesdames» толкнули Анри въ кабинетъ Людовика XVI.

И вотъ такимъ-то образомъ «противникъ деспотизма», сознательный врагъ «обивателей королевскихъ переднихъ» очутился какъ-то утромъ въ іюнѣ 1789 г. съ глазу на глазъ съ его величествомъ.

III.

"Мой отецъ, — пишетъ m-lle де-Вирье, — не былъ никогда царедворцемъ, онъ бывалъ при дворѣ только по необходимости.

«И потому въ его манерѣ, въ его словахъ являлась извѣстная доля неловкости, когда онъ чувствовалъ себя лицомъ къ лицу съ властью, тоже самое было и теперь, когда онъ подошелъ дъ королю…»

Каково же было его удивленіе, когда Людовикъ XVI не только выразилъ свое сочувствіе по поводу его поведенія, но далъ ему формальное приказаніе присоединиться въ третьему сословію {Это заявленіе вполнѣ тождественно во всѣхъ пунктахъ съ тѣми письмами, какія король писалъ въ концѣ іюня 1789 г. кардиналу де-ла-Рошфуко, президенту сословія духовенства, и герцогу Люксанбургскому, президенту дворянскаго сословія, рекомендуя имъ соединеніе трехъ сословій:

«… — Предоставляю моему вѣрноподданному духовенству присоединиться немедленно къ двумъ сословіямъ, чтобы ускорить осуществленіе моихъ отцовскихъ завѣтовъ.»

« — Въ силу добровольнаго принятія моей деклараціи 23 мая предоставляю моему вѣрноподданному дворянству присоединиться немедленно къ другимъ двумъ сословіямъ…»}.

— А между тѣмъ этотъ шагъ, — добавляетъ m-lle Вирье, — ставится въ горькій укоръ моему отцу… а также и его друзьямъ…

Порицаніе герцогинею Анри и тѣхъ, кто считалъ болѣе великодушнымъ дать сегодня то, что завтра было бы отъ нихъ неизбѣжно отнято, было почти жестокимъ.

Никогда m-me де-Роганъ не умѣла говорить неясно…

«Она возмущалась, — разсказываетъ Анри, — положеніемъ вещей съ тѣмъ же жаромъ, съ какимъ прежде защищала его. И потому салонъ ея мало по малу пустѣлъ и она обвиняла въ своемъ одиночествѣ всѣхъ, кромѣ самой себя».

Друзья — вѣдь это тѣ;ни кредита, успѣха, счастья, а ничего этого въ улицѣ де-Вареннъ не было.

Только нѣсколько старыхъ друзей не измѣняли герцогинѣ, потому что могли себѣ позволять дѣлать намеки на ея внезапное обращеніе, или же оказывать нѣкоторое сопротивленіе ея настроенію. Но тѣ мужчины и женщины, которые были слишкомъ молоды, чтобы позволить себѣ подобныя вольности, потихоньку перешли изъ отеля де-Роганъ въ тѣ салоны, гдѣ, увлекаясь новыми принципами, собирались точно на посидѣлки революціи.

Тѣ самыя молодыя женщины, которыя вчера еще окружали себя учеными, философами, артистами, теперь разрывали на части этихъ «Messieurs de Tiers».

Они оспаривали ихъ вниманіе, какъ нѣкогда оспаривали вниманіе короля.

Рѣзкая суровость этихъ новыхъ пришельцевъ имѣла особую прелесть послѣ безцвѣтной придворной среды. Всѣ скучавшіе ожили отъ вводившихся новыхъ нравовъ, отъ новыхъ словъ.

Всѣ принципы, чтобы не сказать, всѣ добродѣтели, въ какіе прежде играли, теперь спали, какъ маски; а если и теперь обзаводились снова масками, то иными. То были маски философскаго педантизма, теперь же появились маски педантизма революціонернаго въ этихъ салонахъ, сдѣлавшихся «демократическими, какъ лакейскія…»

Первымъ вышли на бой m-mes де-Симіанъ, де-Тессе, де-Куаньи. Но ни одна изъ нихъ не была такимъ отчаяннымъ коноводомъ, какъ m-me де-Жанлисъ.

Помните ли, какъ въ началѣ этого повѣтствованія она въ Bellechasse смущала m-me Вирье въ ея отшельничествѣ? Но что такое бѣсенята того времени въ сравненіи съ тѣми политическими бѣсами, которые теперь составляли ея кортежъ?.. "Сварливые, придирчивые, задорные, говоритъ одинъ современникъ, они каждое утро бросали въ политическій міръ какое-нибудь яблоко раздора, на которомъ значилось: «вопросъ дня».

M-me де-Жанлисъ съ особою ловкостью ловила такое яблоко, чтобы поднести его — кому? Вы знаете. Коварная женщина старалась соединить въ Bellechasse въ пользу герцога Орлеанскаго самые разнородные элементы… Лозэнъ встрѣчался здѣсь съ Барреромъ, епископъ Отэнскій съ Барнавомъ, Лакло съ графинею де-Гонто, Волней сталкивался въ своемъ безбожіи съ пламенною вѣрою Анри де-Вирье.

Анри, самымъ искреннимъ образомъ, недоумѣвалъ, къ чему это m-me де-Жанлисъ такъ старалась залучить его въ Bellechasse? Выдуманнымъ предлогомъ явилесь воспоминаніе о проведеннихъ вмѣстѣ дняхъ съ m-me Вирье. Но настойчивое напоминаніе m-me де-Жанлисъ о томъ, что герцогъ Орлеанскій — правитель Дофине, скоро выдало тайну. Для Анри стало ясно, что его хотятъ завербовать, вмѣстѣ съ его коллегами, дофинцами, на служеніе принцу. Если бы даже у него оставалось малѣйшее сомнѣніе на этотъ счетъ, то поведеніе Барнава въ Bellechasse должно было его уничтожить.

Барнавъ проживалъ тутъ какъ титулованный гость. Не покидая своихъ замысловъ мести, стремясь все къ тѣмъ же честолюбнымъ цѣлямъ.

— Мсьё Мунье, — сказалъ онъ своему коллегѣ, когда они вмѣстѣ покидали Греноблъ, — ваша репутація сдѣлана, я же долженъ еще пріобрѣсти себѣ мою.

И Анри нашелъ героя дня черепичнаго дождя готовымъ на все, чтобы сдержать данное себѣ слово. Холодный, какъ его гордость, не заботясь нисколько объ элегантности, въ короткомъ жилетѣ, въ длинномъ левитѣ, съ волосами безъ пудры, подвернутыми подъ круглую шляпу, онъ былъ бы не на мѣстѣ въ блестящей обстановкѣ Bellachasse, не будь у него скрытаго единомыслія съ людьми, можно сказать даже, съ существовавшимъ тамъ положеніемъ вещей.

"…Не подозрѣвая того, — пишетъ m-lle де-Вирье, — мой отецъ попалъ въ орлеанистскій заговоръ; Bellechasse и его обыватели были его гнѣздомъ. По мѣ;рѣ того, какъ убѣжденіе это выяснялось у него въ головѣ, въ сердцѣ его поднимался гнѣвъ.

"Гнѣвъ этотъ разразился окончательно въ тотъ день, когда мсъе де-Жанлисъ рѣшилъ, что настало время снять передъ нимъ маску^[23].

Въ этотъ день у Силлери завтракало нѣсколько друзей, а также и Вирье.

Въ разговорѣ, Силлери вздумалъ приняться за перечисленіе всѣхъ выгодъ отъ перемѣны династіи. И, наклонясь къ Вирье, сказалъ ему:

— Вы понимаете, въ чемъ дѣло… Да здравствуетъ герцогъ Орлеанскій!..

Это, безъ сомнѣнія, было словомъ сближенія, такъ какъ никто не моргнулъ даже. Но Анри, задыхаясь отъ подобнаго откровенія, внѣ себя отъ гнѣва, воскликнулъ:

— Знайте, милостивый государь, что если бы кто нибудь здѣсь осмѣлился избрать на тронъ герцога Орлеанскаго въ ущербъ королю, я въ того собственноручно вонжу кинжалъ…

Эта была не фраза. Оставаться солдатомъ Революціи, которая представляласъ ему великою и благородною идеею, Вирье готовъ былъ, но сообщникомъ ея покушеній — никогда!..

Неизвѣстно, какой эффектъ произвела эта выходка Вирье на гостей Bellechasse, такъ какъ m-lle Вирье, у которой заимствованъ этотъ эпизодъ, не сообщаетъ ничего на этотъ счетъ. Но, очевидно, эта выходка образовала пропасть между Анри и партіей его хозяевъ.

Онъ сталъ подозрительнымъ въ глазахъ орлеанистовъ, и, вопреки ихъ голосованію, былъ назначенъ 6 іюля членомъ коммиссіи по вырабокѣ конституціи.

Назначеніе это Анри принялъ съ восторгомъ, убѣжденный, что ему удастся спасти монархію и возродить Францію.

Ахъ! какъ жестоко поплатился онъ за такую надежду!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

Волненіе въ Собраніи. — Курьезный вопросъ одного депутата-труса. — Аналогія между Неккеромъ и ампулой св. Януарія. — Разнообразіе аристократовъ. — Нянька m-lles Вирье. — Анри въ ночь съ 12 на 13 іюля. — Бурное засѣданіе въ Собраніи. — Лалли взываетъ къ добродѣтельнымъ слезамъ своихъ коллегъ. — Первая рѣчь Вирье. — Событія въ Парижѣ. — Собраніе требуетъ отъ короля удаленія войскъ. — Выходка графа д’Артуа относительно Неккера, — Разрывъ m-me де-Роганъ съ Анри. — 14 іюля въ Версали. — Новая встрѣча Анри съ Барнавой.

I.

Черезъ нѣсколько дней, т. е. 8 іюля, Анри, возвратясь въ Версаль, засталъ «Salle des Menus» въ страшномъ волненіи. Говорили, что король снова отрекся отъ престола въ пользу герцога д’Артуа и королевы. Неккеръ былъ смѣщенъ, что предвѣщало реакцію, которую подтверждалъ приказъ маршалу де-Брольи собрать 30 полковъ между Версалемъ и Парижемъ.

Мирабо сейчасъ же явился на трибунѣ выразителемъ всеобщаго негодованія: «Святая Святыхъ свободы будетъ осквернена аппаратомъ деспотизма!..», воскликнулъ онъ.

Но, несмотря на такія громкія слова, депутаты, которые еще недавно задорно клялись не выйти изъ залы засѣданія иначе, какъ на штыкахъ, казались встревоженными.

Эти штыки, эти пушки, которыми безобидный Людовикъ XVI вдругъ вздумалъ себя окружить, теперь превращали въ безумный страхъ всѣ вчерашнія горделивыя бравады.

Въ то время, какъ Анри пробирался къ своему мѣсту, одинъ изъ его коллегъ схватилъ его за руку.

— Противъ насъ выставлены пушки, Собраніе будетъ взорвано… Развѣ вы не слышите запаха пороха? — говорилъ несчастный, блѣдный отъ ужаса.

— Когда взорвутъ, тогда объ этомъ и потолкуемъ, — замѣтилъ Анри, спокойно усаживаясь на свое мѣсто.

Тѣмъ не менѣе, подсмѣиваясь надъ страхами своего коллеги, Анри сознавалъ всю важность кризиса, вызывавшагося отставкой Неккера.

По его мнѣнію, для Людовика XVI было такъ же опасно удалить женевца, какъ, по словамъ Ривароля, «для Неаполитанскаго короля бросить въ море ампулу св. Януарія».

Навѣрно лацарони такъ же искренно вопили о святотатствѣ, какъ тѣ разбойники, которые какъ разъ въ то время возили по Парижу бюсты Неккера и герцога Орлеанскаго.

День былъ воскресный. Такъ какъ Собраніе не засѣдало, то Анри воспользовался этимъ, чтобы съѣздить въ Парижъ. Онъ нашелъ герцогиню де-Роганъ совершенно спокойною, несмотря на извѣстія, какія ежечасно получались въ улицѣ Вареннъ. Аристократы, — это слово становилось въ модѣ, — посѣщавшіе ея салонъ, объясняли ихъ каждый по оттѣнкамъ своего ума. Въ то время еще не шли дальше остротъ и оттѣнки эти выражались въ прозвищахъ, какія давали другъ другу тѣ немногіе друзья герцогини, которые оставались ей вѣрны.

Такъ, ея кузенъ, уѣздный судья въ Круссолѣ, который не могъ разсуждать спокойно о событіяхъ дня, назывался «Агіstocrache», Эпремениль за свою храбрость — «Aristocritne». За свои мнѣнія, то черныя, то бѣлыя, д’Антрэгъ былъ прозванъ «Aristopie».

Что касается Анри, то онъ былъ просто аристократъ, но во вкусѣ того страннаго аристократа, о которомъ ходила слѣдующая исторія:

Разсказывали, что дофинъ очень любилъ одного кролика, который, однажды, играя съ нимъ, жестоко его царапнулъ.

— Если ты вздумалъ разъигрывать изъ себя аристократа, — воскликнулъ маленькій принцъ, — то, знай же, ты будешь запертъ.

Анри совершенно такъ же безсознательно царапалъ монархію, играя съ ней въ конституцію. И много ихъ было, игравшихъ въ эту игру, или скорѣе думавшихъ, какъ Вирье, что конституція въ состояніи спасти Францію и престолъ!..

Стоитъ взглянуть на Тарже, Мунье, Малуэ и столькихъ другихъ, готовившихся превратиться въ жертвы своихъ утопій, чтобы убѣдиться, что за фальшивыя идеи, какъ и за истины, бываютъ мученики. Всѣ эти люди не могли бы болѣе великодушно пожертвовать собою ради благополучія престола, чѣмъ то сдѣлали они ради его погибели.

Анри предстояло покинуть Парижъ, объятый пламенемъ, беременную жену, дѣтей, предоставленныхъ на произволъ всевозможныхъ опасностей, чтобы заняться въ Версали благополучіемъ людей, которые нѣсколько часовъ позже разгуливали по городу съ первыми отрубленннми головами.

«Мои самыя отдаленныя воспоминанія, — пишетъ m-elle Вирье, — это тѣ ужасы, на которые каждый бѣжалъ взглянуть въ іюлѣ 1789 г. Между прочимъ, вспоминаю фантазію молодой дѣвушки, которая состояла при мнѣ въ нянькахъ. Во время взятія Бастильи, ей сказали, что на пикахъ носятъ головы. Она побѣжала посмотрѣть и хотѣла взять меня съ собой…»

«Вполнѣ справедливо, — утверждала она нѣсколько дней позже, — что Фулону отрубили голову, этотъ злой человѣкъ хотѣлъ, чтобы народъ ѣлъ сѣно».

«Честная дѣвушка вѣрила всякому вздору, и нисколько не возмущалась всѣми ужасными сценами».

Почемъ знать, можетъ быть, она про себя повторяла и пресловутыя причитанья о фонарѣ?..

«Будь благословенъ, между всѣми фонарями, Парижскій фонарь…»

«Мстительность націи, отмсти за насъ».

«Страхъ аристократовъ, внемли намъ».

По счастью въ отелѣ де-Роганъ не всѣ были такъ наивны, какъ нянька дѣтей. Анри былъ предупрежденъ о томъ, что готовилось, своимъ камердинеромъ Дюпюи, которому стекольщикъ отеля де-Роганъ, по имени Тильеръ, сообщилъ утромъ 12 іюля, что онъ и 49 его друзей получили по луидору за то, что они двинутся въ предмѣстья.

Дюпюи былъ дофинецъ, 6 футовъ росту, силенъ какъ Геркулесъ, преданность его равнялась его храбрости.

Нельзя было не отнестись серьезно къ предупрежденію такого человѣка.

Очевидно готовилось нѣчто ужасное.

Относилось-ли это до Собранія, которому грозила опасность, или до изгнаннаго министра — вотъ чего Дюпюи не умѣлъ объяснить. Во всякомъ случаѣ собиралась цѣлая народная армія противъ двора.

II.

Вирье не ложился въ эту зловѣщую ночь, когда пылавшія заставы служили маяками для сновавшаго всюду люда предмѣстій. Съ разсвѣтомъ онъ пробрался черезъ всѣ эти шайки, которыя расхаживали по Парижу съ ревомъ и крикомъ, Нѣсколько голосовъ кричали: «Въ Версаль!..» всѣ требовали оружія.

Добравшись до своей депутатской скамьи, Анри избавился отъ ожесточеннаго народа только для того, чтобы очутиться среди еще болѣе ожесточеннаго Собранія. Мирабо и его друзья обходили группы, то отдавая приказанія, то ободряя, то шепотомъ сообщая какую-нибудь ужасную вѣсть.

Для Мирабо этотъ «grippesou genevois». какъ онъ обыкновенно называлъ Неккера, вдругъ превратился въ фетиша. «Съ ужасомъ приходится думать о той безднѣ, въ какую низвергнуто отечество съ удаленіемъ этого великаго человѣка», говорилъ онъ.

Этотъ день въ Собраніи, какъ и на улицѣ, могъ быть только днемъ битвы.

Мунье, Тарже, Лалли тотчасъ же возвѣщаютъ о посягательствѣ:

— Ахъ! — восклицаетъ Лалли своимъ слезливымъ тономъ, — скажите вы, члены общины, когда вы проливали надъ нимъ (Неккеромъ) ваши чистыя слезы, скажите, развѣ онъ имѣлъ видъ заговорщика…

Нечего сказать, нашелъ время для трогательныхъ словъ! Передъ слезливостью «самаго толстаго изъ чувствительныхъ людей» Анри не смотъ удержаться. Онъ вскочилъ на трибуну. Въ нѣсколькихъ словахъ онъ разсказалъ, въ какомъ лихорадочномъ состояніи онъ оставилъ Парижъ:

— Кровь лилась въ эту ночь, — воскликнулъ онъ; — мы идемъ между двумя подводными камнями, одинаково опасными — неистовство народа и предпріятія враговъ общественнаго благополучія… Аппаратъ насилія, которымъ насъ окружаютъ, не можетъ насъ поколебать. Но также и возбужденіе народа не должно увлекать насъ…

"Мы не можемъ не признать за королемъ права выбора его министровъ. Какія бы соображенія ни побуждали насъ сожалѣть о тѣхъ, которые уходятъ… мы не должны стѣснять заявленій королевской власти… Какъ! неужели мы посягнемъ наложить руки на скипетръ?..

Это была благородная рѣчь. Вооружившись своей конституціонной фикціей, Анри надѣялся смирить всѣ смуты, успокоить всякія злобы. Но если, съ одной стороны, раздались апплодисменты, съ другой послышался ропотъ. Крики, запросы такъ и перекрещивались. Анри никого не успокоилъ. Напротивъ, онъ разнуздалъ страсти этого собранія, которое хорошенько не знало, ни чего оно хочетъ, ни къ чему стремится. Да зналъ-ли онъ это и самъ, когда закончилъ свою рѣчь слѣдующими революціонерными словами:

— Призванные королемъ, котораго мы любимъ, чтобы возродить государство, сблизимъ тѣснѣе узы, связующія насъ, оставшись неизмѣнно вѣрными резолюціи 20-го іюня, которая призываетъ насъ всѣхъ къ общимъ обязанностямъ…

— Да, поклянемся… поклянемся мы, всѣ сословія вмѣстѣ, быть вѣрными этимъ постановленіямъ, которыя только однѣ въ настоящее время могутъ спасти королевство. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вирье предлагалъ въ новомъ изданіи тотъ же Jeu de paume. Въ то время какъ де-ла-Рошфуко бросился ему въ объятія, а Клермонтъ-Тоннеръ восклицалъ: «Или конституція, или насъ не будетъ…»; въ то время, какъ духовенство и дворянство роптало, а третье сословіе безумно апплодировало, вошелъ курьеръ съ письмомъ, которое разомъ положило конецъ всѣмъ спорамъ:

«…Въ Пале-Роялѣ толпа громадная… 10 тысячъ человѣкъ вооруженныхъ… Они заявляютъ, что идутъ въ Версаль… Всѣ заставы разрушены… застава Трона горитъ… у всѣхъ зеленыя коварды… говорятъ, всѣ тюрьмы будутъ раскрыты».

Можно-ли себѣ представить, что для того, чтобы предотвратитъ эту страшную опасность, депутаты не придумали ничего лучшаго, какъ послать 40 человѣкъ изъ своихъ къ королю, чтобы умолить его отозвать войско… «присутствіе котораго раздражаетъ отчаяніе народа?»…

Если король уступитъ, вторая депутація немедленно отправится возвѣстить мятежникамъ «утѣшительную вѣсть»… Такъ это и значится въ «Moniteur».

У Анри, который не входилъ въ составъ депутаціи, было нѣсколько свободныхъ часовъ. И вотъ онъ летитъ въ Парижъ въ страхѣ за жену и дѣтей. Но каково его удивленіе — онъ застаетъ всѣхъ въ улицѣ Вареннъ въ отличномъ настроеніи!

Только одна герцогиня повидимому не была въ восторгѣ отъ обращенія графа д’Артуа съ Неккеромъ:

— Ты куда лезешь, предатель-чужестранецъ? Развѣ твое мѣсто въ совѣтѣ, с…? Убирайся въ твой городишко или ты погибнешь отъ моей руки… — кричалъ графъ, стараясь заслонить рукою женевцу дверь кабинета короля.

Выходка графа д’Артуа свидѣтельствовала, до какого діапазона дошли враги Неккера. Его смѣщеніе было для нихъ сигналомъ всевозможныхъ реакцій. Однимъ махомъ будутъ стерты съ лица земли и Собраніе и парижская сволочь, будетъ возстановлена самодержавная власть, будетъ пополненъ дефицитъ. Епископъ де-Памье придумалъ уже какія-то кредитныя деньги, чтобы совершить это чудо.

И вдругъ король, своимъ отношеніемъ къ дѣлу, точно подтвердилъ эти химеры. Депутація Собранія, принятая послѣ долгаго ожиданія, была встрѣчена сухо. Не только она не добилась того, чтобъ войска были отозваны, но Людовикъ XVI приказалъ депутатамъ остаться въ Версали, гдѣ присутствіе ихъ могло быть необходимо для важныхъ дѣлъ, «послѣдствія которыхъ, — прибавилъ иронически король — я прошу васъ имѣть въ виду»… Анри не зналъ этого отвѣта, — но онъ зналъ, что, каковъ бы ни былъ отвѣтъ Людовика XVI, онъ не удовлетворитъ ни Собраніе, ни улицу.

«Революція, — писалъ онъ, — настала для націи, и m-me Роганъ должна знать, что даже если бы реакція взяла верхъ на время, то господствовало такое отвращеніе къ возврату прошлаго, что новыя междоусобія неминуемы».

Но что могло быть общаго между этимъ ораторомъ, и его безнадежнымъ ослѣпленьемъ вѣрностью и преданностью?..

Анри говорилъ, говорилъ долго. «Какъ видно, никто не слыхалъ меня», — замѣтилъ онъ… Никто не соблаговолилъ ему даже отвѣтить. Это уже былъ не прежній гнѣвъ… «въ глазахъ m-me де-Роганъ искрилось презрѣніе»…

Между герцогинею и Анри въ мгновеніе ока оказалось «то безнадежное разстояніе, которое дѣлало ихъ совершенно чужими другъ другу». Она отдалась прошлому, онъ ринулся въ будущее. Его благодѣтельница напоминала собою статую, которая вдругъ обернулась бы сразу вся. Анри понялъ, что отнынѣ между нимъ и этимъ мраморомъ все кончено. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Его дочь продолжаетъ это печальное повѣствованіе:

"… Мой отецъ едва ли зналъ, что дѣлалъ, отправляясь въ Версаль… Въ свою очередь, не внимая мольбамъ моей матери, онъ уѣхалъ.

"Онъ уѣхалъ, почти не отвѣчая ей, она тоже сознавала, что прошлое рушилось и хотѣла бѣжать съ отцомъ. Но онъ былъ неумолимъ.

"Не имѣя возможности разсчитаться за долгъ счастливаго прошлаго, она хотѣла, чтобы мы расквитались за него. Заботы моей матери были необходимы для m-me де-Роганъ… Увезти ее было бы со стороны моего отца местью недостойного его благороднаго сердца . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И съ этихъ поръ въ отелѣ де-Роганъ Вирье сталъ невиденъ, онъ появлялся точно тайкомъ. Тотъ, кто былъ въ домѣ какъ сынъ, появлялся мелькомъ, чтобы поцѣловать жену, дѣтей… Ему суждено было еще разъ встрѣтиться съ герцогиней… на этотъ разъ въ послѣдней сценѣ агоніи.

III.

Вернувшись ночью въ Версаль, Анри засталъ въ Собраніи настоящее возмущеніе. Для того, чтобы подчеркнуть свою дерзостъ по отношенію къ королю, оно избрало Лафайетта своимъ вице-президентомъ. Человѣкъ, которому нѣсколько дней позже предстояло сказать Фрошо: «Я побѣдилъ короля Англіи въ его могуществѣ, а короля Франціи въ его власти», могъ достойно предсѣдательствовать въ собраніи мятежниковъ. Послѣдніе объявили, что они не разойдутся и подъ предлогомъ обсужденій дѣлъ, просидѣли ночь съ 13 на 14 іюля.

Въ дѣйствительности же они не расходились для того, чтобы спастись отъ государственнаго переворота, на который такъ сильно разсчитывали m-me де-Роганъ и ея друзья.

Но они ожидали слишкомъ многаго отъ Людовика XVI. Нерѣшительный, какъ всегда, онъ отложилъ всякое дѣйствіе на завтра, какъ будто во время Революціи король можетъ разсчитывать на завтрашній день. Вирье, вернувшись въ Версаль, долженъ былъ пройти только черезъ залъ для того, чтобы попасть въ свой piedаterre въ улицѣ Petites Écuries. Но эта квартира была слишкомъ близка къ дорогѣ въ Парижъ, чтобы онъ могъ въ ней оставаться чуждымъ тому, что творилось.

Съ разсвѣтомъ около Собранія началось движеніе. Со всѣхъ сторонъ сновали любопытные, напуганные люди, къ которымъ присоединялись депутаты, чтобы объяснять малѣйшій шумъ, чтобы прислушиваться ко всякому слуху.

Одни увѣряли, что слышатъ пушечную пальбу, другіе, что увѣрены въ этомъ, нѣкоторые даже ложились на землю и прислушивались, приложивъ ухо къ землѣ…

Болѣе, чѣмъ когда либо, какъ это видно изъ замѣтокъ Анри, ему были отвратительны всѣ эти страхи. Но есть жестокій способъ быть выше событій — это обозрѣвать ихъ съ высоты безграничной печали. Для Анри драма происходила не въ Парижѣ, не въ Версали, но въ его сердцѣ; онъ самъ сознается, что совсѣмъ иначе думалъ о своемъ личномъ несчастіи, «чѣмъ объ опасностяхъ, которымъ подвергалось общественное дѣло». Впрочемъ и всѣ вокругъ него противорѣчили другъ другу. Одни говорили «о 300.000 вооруженныхъ гражданъ въ Парижѣ, которые рѣшили погибнуть подъ развалинами города…», другіе — «о Варѳоломеевской ночи патріотовъ»…

Въ такихъ волненіяхъ прошелъ весь день. Подъ вечеръ прибылъ наконецъ виконтъ де-Нойаль, весь въ пыли.

Онъ слѣ;зъ съ лошади у дверей Menus. Толпа старалась пробраться за нимъ въ зало. Его обступаютъ со всѣхъ сторонъ, тѣснятъ, засыпаютъ вопросами. Нойаль сообщаетъ, что «народъ подъ командой французской гвардіи завладѣлъ отелемъ des Invalides, Бастиліей, что губернаторъ Лонэ убитъ, и что въ настоящую минуту голову его, вздернутую на пику, носятъ по Парижу»…

Одно, единственное слово прозвучало для Анри среди всѣхъ этихъ ужасовъ. Чернь разграбила Hôtel des Invalides! Отъ Дома Инвалидовъ до отеля де-Роганъ всего одинъ шагъ. Какая соблазнительная добыча для мятежниковъ!..

Но нѣтъ, имъ еще не до грабежа. Вытащивъ пушки, размахивая шпагами и ружьями, которыми они завладѣли, они прошли мимо… Слѣдомъ за ними Дюпюи, отправленный въ Версаль, находитъ путь свободнымъ.

Ему приказано разъискать гдѣ бы то ни было Вирье, успокоить его на счетъ жены и дѣтей, и вернуться, чтобы успокоить ихъ на его счетъ.

Бѣгая изъ одной двери въ другую, изъ Собранія въ Petites Ècuries, Дюпюи наконецъ нашелъ Вирье у архіепископа Вьенскаго

Послѣ засѣданія, длившагося шестьдесятъ часовъ, Собраніе разбилось на маленькія группы, въ которыхъ обсуждались ужасныя событія дня. Въ салонѣ архіепископа царило оцѣпененіе.

Изъ дофинскихъ депутатовъ только одинъ Барнавъ сіялъ; его улыбка была какимъ-то вызовомъ, оскорбленіемъ для всеобщаго безпокойства.

Менѣе терпѣливый, чѣмъ его коллеги, Анри, какъ разсказывала потомъ его жена, видѣлъ въ этомъ трагическія надежды Bellechasse.

«Да, милостивый государь, — воскликнулъ онъ, внезапно подойдя къ нему, — всѣ эти безобразія — слѣдствіе заговора, цѣль котораго низверженіе короля съ престола. Вы достигли цѣли. Опровергните, если смp3;ете, мои слова».

M-me Вирье прибавляетъ, что Барнавъ удалился, не сказавъ ни слова, но закрылъ лицо руками.

«И всѣ могли замѣтить сквозь его раздвинутые пальцы краску стыда, которая разлилась у него по лицу». Было ли это признаніе? или раскаяніе? Нѣтъ, она явилась выраженіемъ сожалѣнія.

На этотъ разъ дѣло не выгорѣло. Приходилось подумать объ отступленіи. Силлери занялся этимъ, онъ на слѣдующій же день явился съ проектомъ адреса, преисполненнаго страстной любви въ королю:

«Государь! французы, говорилось въ этомъ адресѣ, обожаютъ своихъ королей, но не хотятъ никогда страшиться ихъ. Появитесь среди Національнаго Собранія… Самою достославною минутою въ вашей жизни будетъ та минута, когда ваше величество встрѣтитъ тамъ доказательства любви и уваженія, которыми оно проникнуто къ вашей священной особѣ»..

Пожалуй, было бы неблагоразумно повѣрить этимъ словамъ. Но еще болѣе неблагоразумно было отвѣтить на нихъ тою суровостью, съ какою Людовикъ XVI принялъ въ тотъ же день герцога Орлеанскаго, явившагося къ нему въ Версаль предлагать свои услуги: «Вы мнѣ не нужны, милостивый государь… можете отправляться, откуда пришли…».

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Капитуляція короля. — Скипетръ и десннца правосудія въ потокѣ Парижа. — Вирье участвуетъ въ депутаціи, сопровождающей Людовика XVI въ Парижъ 17 іюля. — Наивное довѣріе Анри къ народу. — Его бесѣды съ честными гражданами буржуазной милиціи. — Видѣніе Мунье. — Убійство Фулона и Бертье. — Лаліи и Вирье 22 іюля. — Негодующая рѣчь Вирье объ исключительныхъ судахъ. — Онъ опредѣляетъ настоящій смыслъ Революціи. — Безуміе Собранія 4 автуста. — Набатъ провинцій. — Разграбленіе Пюпетьера. — M-me де Роганъ рѣшается покинуть Францію. — Она желаетъ, чтобы и дѣти слѣдовали за ней. — Сцены насилій. — Удаленіе герцогини въ эмиграцію.

I.

Какъ всѣ слабые люди, Людовикъ XVI былъ такъ же не настойчивъ въ своихъ ошибкахъ, какъ и во всякомъ хорошемъ дѣйствіи. Вирье и его друзья не повѣрили грозному настроенію короля. Они предвидѣли, что послѣ выходки съ герцогомъ Орлеанскимъ, неминуемо послѣдуетъ примиреніе съ орлеанской партіей, если не съ самимъ герцогомъ.

Дѣйствительно, уже на другой день, безъ свиты, пѣшкомъ, со шляпою въ рукѣ, Людовикъ XVI пришедъ съ повинною въ Salle des Menus. Съ непокрытою головою, стоя, онъ обратился къ депутатамъ смущеннымъ голосомъ:

— Помогите, — говорилъ онъ имъ, — помогите мнѣ обезпечить благополучіе государства… Я разсчитываю на содѣйствіе Національнаго Собранія… разсчитывая на вѣрность моихъ подданныхъ, я отдалъ приказъ войскамъ разойтись… Приглашаю васъ сообщить столицѣ о моихъ распоряженіяхъ.

Въ то самое время, какъ онъ такимъ образомъ опускалъ руку правосудія, онъ, король, ронялъ изъ рукъ своихъ скипетръ. Изъ Собранія въ Версали скипетръ и рука правосудія попали въ потокъ Парижа.

Дѣйствительно, отъ всѣхъ принятыхъ рѣшеній наканунѣ не осталось ничего. Новые министры были смѣнены, Неккеръ и его партизаны призваны снова. Маршалу де-Брольи пришлось распустить полки, а самъ Людовикъ XVI шествовалъ 17 іюля въ Hôtel de Ville на призывъ мятежа.

Передъ униженіемъ королевскаго достоинства радость Собранія доходила до изступленія. Собраніе требовало, чтобы 300 его членовъ отправились въ Парижъ въ качествѣ свидѣтелей его торжества. Вирье, котораго выдвинула на видъ его недавняя рѣчь, былъ выбранъ однимъ изъ первыхъ въ составъ этой депутаціи.

Сколько было пережито за одинъ мѣсяцъ!

Безумныя утопій однихъ, помогая злобѣ другихъ, доканали старую монархію. Отъ нея не осталось ничего, кромѣ злополучнаго короля, въѣзжавшаго въ Парижъ.

И это путешествіе являлось прелюдіей къ 6 октября. Королевскій экипажъ двигался среди новой буржуазной милиціи Версаля. По виду ей болѣе подходило совершать грабежи, чѣмъ сопровождать короля Франціи. Графъ д’Эстэнь командовалъ этимъ сбродомъ. Въ виду его популярности, ему было поручено ѣхать верхомъ подлѣ короля. Какъ ему было не сдѣлаться популярнымъ? Онъ, говорятъ, обѣдалъ у своего мясника. И тѣмъ не менѣе, несмотря на всю свою популярность, ему было не мало хлопотъ съ этою толпою въ 150.000 человѣкъ, среди которыхъ, такъ сказать, плыла королевская карета.

Послѣ двухъ- или трехъ-часовой ѣзды съ постоянными остановками, шествіе наконецъ добралось до Парижской заставы. Тутъ декорація вполнѣ соотвѣтствовала пьесѣ, которая должна была разъиграться. Это поистинѣ было Вербное воскреніе монархіи.

Въ духовной сторонѣ событій бываютъ такія сильныя вибраціи, которыя подчиняютъ себѣ духовную сторону человѣка.

Такъ было и съ Анри — революціонерныя вибраціи большого города заглушали собою то безпредѣльное состраданіе, отъ котораго содрогнулось бы его монархическое сердце, при всякихъ иныхъ условіяхъ. Эти страшные народные потоки пробуждали въ немъ весь его либерализмъ. Его демократическіе инстинкты чувствовали себя прекрасно среди этой странной обстановки, гдѣ пестрота толпы гармонировала съ пестротою стѣнъ.

Тысячи объявленій, въ перемѣжку съ вывѣсками, вдругъ сдѣлавшимися политическими, присоединяли свои аллегоріи къ восторгамъ народа… «Великому Неккеру…» «Національному Собранію…» «Патріотизму..» «Человѣчеству…» Среди всеобщаго помраченія, Анри не замѣчалъ смѣшной стороны изступленія этихъ людей, «которые цѣловались со слезами на глазахъ» и у которыхъ доходило до безумія то, что Мунье называлъ «опьяненіемъ чувства».

Въ то время какъ Бальи восторгался, что «невинные голоса дѣтей воспитательнаго дома вносили въ эту картину что-то небесное», въ то время, какъ онъ излагалъ королю свой легендарный вздоръ: «Государь, Генрихъ IV обрелъ свой народъ, народъ сегодня обрелъ своего короля…», Вирье отправился на площадь Людовика XV встрѣчать шествіе^[24].

Тамъ, всецѣло отдавшись „пріятному ощущенію улыбки толпы“, какъ говорилъ Лафайеттъ, онъ волновался съ однимъ, соболѣзновалъ съ другимъ и настолько сближался со всѣми, что находилъ утѣшительный смыслъ въ самыхъ странныхъ открытіяхъ.

Вотъ, напримѣръ, — это разсказываетъ самъ Анри, — одинъ изъ буржуазной милиціи до такой степени тронулъ его „своею честностью, своею простотою и скромностью“, что онъ вступилъ съ нимъ въ разговоръ.

На основаніи „взаимнаго довѣрія“ этотъ объявилъ Вирье, „что онъ готовъ низвергнуть короля и провозгласить покровителемъ герцога Орлеанскаго, и только изъ любви въ Собранію“.

Можно ли негодовать на этого скромнаго простака?

Затѣмъ, Анри натыкается на бывшаго солдата королевскаго Лимузенскаго полка, преобразившагося въ капитана національной гвардіи. Капитанъ въ претензіи на графа д’Артуа… Ему поручено даже арестовать его и онъ ничего не имѣетъ противъ.

Анри, въ полномъ восторгѣ отъ искренности и добрыхъ намѣреній народа, объясняетъ своимъ собесѣдникамъ, которые ничего въ этомъ не понимаютъ, всю теорію министерской отвѣтственности. Этого слова еще не существовало. Но нельзя иначе резюмировать ту длинную рѣчь, которую Анри сказалъ по этому поводу^[25].

Если его не поняли, то, по крайней мѣрѣ, его выслушали съ снисхожденіемъ, которое успокоило его вполнѣ на счетъ участи монархіи. И онъ продолжалъ свой путь, всецѣло отдавшись плѣнительному видѣнію, которое въ тотъ день являлось Мунье:.. „Статуя Людовика XVI возвышалась среди тлѣющихъ развалинъ Бастиліи и прославляла короля, возстановителя евободы Франціи…“.

Однако, какая галлюцинація! Развѣ цареубійство не витало уже надъ этими улицами, надъ этими площадями, надъ этими перекрестками, по которымъ двигалось это шествіе? Отчего же эта толпа, которая душила депутатовъ своими нѣжностяки, отчего была она вооружена? Начиная съ шщали, до желѣзной палви, все пригодилось этимъ мужчинамъ, женщинамъ, монахамъ, которые ревѣли: „Да здравствуетъ нація“!.. Вдругъ раздался ружейный выстрѣлъ по ту сторону Сены. Пуля попала въ женщину, шедшую около дверцы кареты короля, ѣхавшей по площади Людовика XV. Наконецъ, добралисъ до Ратуши. Боролю пришлось подниматься по ступенькамъ, мѣстами краснымъ отъ крови, подъ стальной сводъ торжествующаго массонства.

Вся эта толпа и депутаты направилась въ Notre Dame чествовать эту побѣду, а несчастный Людовикъ XVI, измученный своею ролью „Ессе homo“ („Ce человѣкъ“), сътрехцвѣтною кокардою на груди, подъѣзжалъ къ Версалю.

II.

Прокатилась первая волна… Казалось, обрѣтенъ былъ миръ. Но на завтра волна принесла тѣла Фулона и Бертье. При своемъ отливѣ, она унесла съ собой, для нѣкоторыхъ, первую иллюзію.

22 іюля оставило неизгладимый слѣдъ въ жизни Анри. Онъ разговаривалъ съ Лалли, своимъ старымъ товарищемъ по училищу Harcourt, когда въ Версаль прилетѣлъ сынъ несчастнаго Бертье, умоляя собраніе спасти его отца отъ смерти, уже плѣнника народа. „Запыхавшись, растерянный, несчастный обнималъ колѣни Лалли, восклицая: — вы, по крайней мѣрѣ, сжальтесь надо мною, вы, который знаете, что значитъ видѣть убійство своего отца“…

Почти одновременно пришло извѣстіе о совершившемся уже убійствѣ, со всѣми ужасными его подробностями… отрубленная голова… вырванное сердце… на куски изорванное мясо…

Мирабо былъ циниченъ. Эти преступленія были для него лишь „гнойными прыщами свободы“… Барнавъ же только анализировалъ пролитую кровь. Вирье былъ возмущенъ и съ негодованіемъ протестовалъ.

„У Франціи есть законы, — восклицалъ онъ нѣсколько дней позже, когда Собраніе требовало введенія исключительнаго суда, весьма выгоднаго для палачей и въ ущербъ жертвамъ. — У Франціи есть законы, судьи, исполнительная сила… Соединить все это въ однихъ рукахъ, значитъ, возстановить деспотизмъ… Первая обязанность, которую на меня возложили мои довѣрители, это — упроченіе свободы… Деспотизмъ толпы — самый пагубный изъ всѣхъ деспотизмовъ…“^[26].

Анри вдругъ, разомъ, точно понялъ, что такое будетъ революція. Его прямота овладѣла имъ. Вчерашній простякъ превратился въ пророка будущаго. Онъ резюмировалъ его однимъ словомъ.

Но и для него, какъ для многихъ честныхъ людей этого Собранія, которые считали тотъ день потеряннымъ, когда не было разрушено что нибудь, свѣтъ могъ быть только перемежающимся. Извѣстно безумное засѣданіе 4-го августа, которое самъ Мирабо называлъ „оргіею“. Вездѣ подобало быть оргіи: на улицахъ оргія грубаго тупоумія, въ другихъ мѣстахъ оргія рыцарскаго тупоумія.

III.

Этотъ печальный звонъ старыхъ порядковъ нигдѣ не раздавался такимъ усиленнымъ перезвономъ, какъ у подошвы Альпъ. Въ Дофине горѣло семдесятъ замковъ. Мѣстные крестьяне воображали, что этимъ они выражаютъ свое сочувствіе всѣмъ рыцарскимъ безразсудствамъ, совершеннымъ въ ихъ пользу 4 августа.

Ради этого Пюпетьеру пришлось поплатиться за всѣ жертвы, которыя владѣлецъ его принесъ отъ добраго сердца своимъ вассаламъ. Для защиты отъ шаекъ поджигателей и грабителей Анри оставилъ въ своемъ замкѣ только управлдющаго Журне съ женою. Журне замѣстилъ собою Перрэня и, подобно ему, далъ бы себя разрубить на части, защищая входъ къ его господамъ.

Однажды, вечеромъ, въ окрестностяхъ Пюпетьера появилась одна изъ такихъ гнусныхъ шаекъ, и скоро эта обезумѣвшая толпа „Тысячеголовый Робеспьеръ“, какъ называлъ ее Бальзакъ, направилась къ замку по узкому и каменистому ложу ручья.

„Среди гвалта и крика слышались, — разсказываетъ m-lle Вирье, — жалобы и стоны одного несчастнаго священника, стараго друга семейства Вирье, котораго тащили на штурмъ замка. Казалось весьма заманчивымъ, чтобы во время нападенія на замокъ священникъ сказалъ рѣчь о правахъ народа“.

И вотъ толпа достигла уже стѣнъ ограды. Эта стѣна не представляла собой иной защиты, кромѣ головъ съ раскрытыми пастями старыхъ водосточныхъ трубъ, которыя вѣками изрыгали грязную воду, скопившуюся за стѣной. Что касается оружія, то все оно заключалось въ нѣсколькихъ средневѣковыхъ мечахъ, которые валялись въ башнѣ подъ кучей заржавленныхъ наручей. Правда, у Журне было еще ружье и охотничій ножъ. Почемъ знать, можетъ быть онъ съ удовольствіемъ бы употребилъ ихъ въ дѣло! Но несчастный, потрясенный послѣдними событіями, лежалъ въ параличѣ.

Жена его, такая же храбрая, какъ и онъ, прибѣжала на первый шумъ. Она прошла черезъ маленькій дворъ, отдѣлявшій замокъ отъ стѣны воротами. Черезъ рѣшетчатую калитву она спросила, что нужно. Въ ту же минуту къ лицу священника приставили заряженный пистолетъ… „Говори, чтобы открыли или я тебя убью!“, крикнулъ одинъ изъ злодѣевъ. Несчастный священникъ упалъ безъ чувствъ. Не отвѣчая на вопросъ осаждаемыхъ, вся толпа навалилась на дверь. Дерево выдерживаетъ. Но вотъ изъ деревни силою тащутъ кузнеца. Ему велятъ открыть замокъ. Онъ его открываетъ. Но едва отворилась дверь, какъ толпа очутилась лицомъ съ лицу съ г-жей Журне. Отважная женщина заграждаетъ входъ. На нее сыпятся удары, ругань. Ее собираются столкнуть въ ровъ съ водою. „Ахъ! я лучше сама въ него брошусь, — говоритъ героиня-сторожиха, — если я не въ силахъ спасти замка!“

„И вотъ она, — говоритъ m-lle Вирье, — взлѣзаетъ на стѣну оранжереи и собирается броситься въ воду, увидѣвъ, что весь этотъ народъ вторгается къ намъ“. По счастью ее удерживаетъ священникъ, пришедшій въ себя.

Но во время этой сцены дворъ взятъ, часовня осквернена, Распятіе сорвано^[27], двери въ архивы сломаны, въ погреба тоже.

И началось пьянство, кто кого перепъетъ, — было выпито и съѣдено все, что только можно было выпить и съѣсть. Затѣмъ все было свалено въ кучу: картины, книги, пергаменты, документы, граматы, разныя семейныя бумаги. Изъ всего этого былъ разведенъ костеръ, вокругъ котораго разбойники плясали до тѣхъ поръ, покуда, мертвецки пьяные, не свалились въ пепелъ, изрыгая въ послѣдній разъ: „Да здравствуетъ свобода!“. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Благодаря этой вакханаліи, замокъ не подвергся огню. Но на другой день несчастный священникъ умеръ, а кузнецъ сошелъ съума. Въ припадкѣ безумія, ему все казалось, что онъ у воротъ Пюпетьера и онъ всячески отбивался отъ тѣхъ, кто его туда притащилъ!.. „Нѣтъ, — кричалъ онъ, — это не я… это они… вотъ они…“ и онъ бросался на колѣни, прося прощенія у своихъ господъ, упреки которыхъ въ неблагодарности ему слышались до послѣдняго вздоха.

Вирье былъ правъ. Самый отвратительный деспотизмъ — это деспотизмъ толпы.

IV.

Съ тѣхъ поръ какъ совершилось сліяніе сословій, m-me де-Роганъ съ возраставшимъ негодованіемъ слѣдила за вторженіемъ этого новаго деспотизма. Съ удовольствіемъ сказала бы она, какъ сказала одна важная дама депутату изъ дворянъ avant la lettre^[28]: „Послѣ перехода въ третье сословіе я уже не браню свою прислугу“.

Послѣ страшнаго разочарованія 14 іюля стало еще хуже. Ей не только была отвратительна эта торжествующая чернь, но она съ удовольствіемъ бы завѣсила окно своей кареты, чтобы ее даже вовсе не видѣть. Дома, гдѣ все обращено было къ солнцу, кажутся негодными для жилья, когда подуетъ вѣтеръ. Франція въ настоящее время была для m-me де-Роганъ такимъ домомъ. Ея единственною мыслью было его покинуть.

Уже многіе другіе, близко стоявшіе къ престолу, выѣхали въ Бельгію и Германію. Принцъ Конде, графъ д’Артуа, m-me де-Полиньякъ подали примѣръ къ бѣгству, которое должно было оказаться столь гибельнымъ. На взглядъ герцогини де-Роганъ они одни были правы. Францію слѣдовало наказать, а слабость короля, безобразія въ провинціяхъ, повсемѣстныя возмущенія настоятельно требовали иностраннаго вмѣшательства. Единственнымъ вѣрнымъ средствомъ для спасенія монархіи считалась необходимость вызвать это вмѣшательство.

Однажды, утромъ, въ августѣ, герцогиня де-Роганъ явилась къ m-me Вирье и объявила тономъ, въ которомъ слышалась и прежняя нѣжность, и суровость настоящаго:

— Надо уѣзжать, моя милая… Положимъ, не надолго… Все это не можетъ долго длиться… Ахъ! если бы г. Вирье (такъ она звала теперь Анри) понималъ свой долгъ!..

M-me де-Роганъ попадала подъ вліяніе своихъ идей, какъ и своихъ страстей. Анри долженъ былъ понимать свой долгъ съ ея точки зрѣнія. Анри долженъ былъ думать какъ она, что честь перебралась по ту сторону границы и что всякій порядочный человѣкъ долженъ былъ послѣдовать за ней туда.

Но герцогиня разсчитывала, что старое слово сохранило свое первоначальное значеніе, тогда какъ во время Революціи слова мѣняютъ свое значеніе. Для людей, сгрупировавшихся около короля, честь была въ Версали, для революціонеровъ Парижа она была въ Ратушѣ, а эмигранты въ свою очередь считали ее своимъ исключительнымъ достояніемъ.

Для Анри, между тѣмъ, не существовало сомнѣній. Честь была на томъ посту, куда ее забросили конвульсіи его отечества, а не въ рыцарскомъ приключеніи, которое рекомендовали король и его братья. Отсюда его геройская твердость для сопротвиленія, дѣйствительно геройская, потрму что она закалилась на безконечной печали его жизни.

M-me де-Роганъ обѣщала забыть прошлое, если дѣти ея послѣдуютъ за нею въ изгнаніе. Тогда m-me Вирье пришлось открыть герцогинѣ; рѣшеніе, принятое Анри. Съ обагреннымъ сердцемъ кровью, со слезами на глазахъ она объявила своей благодѣтельницѣ, что Анри предпочитаетъ „ужасы самой отчаяяной борьбы и ея фатальную развязку тому, что онъ считаетъ бѣгствомъ“.

По самой сущности своей сила не знаетъ оттѣнковъ, для нея не существуетъ утонченныхъ, нѣжныхъ, деликатныхъ чувствъ, въ которыхъ могли бы слиться долгъ и привязанность. M-me Роганъ увидала въ откровенности молодой женщины только новое сопротивленіе.

„Въ этотъ день, — говоритъ Анри, — я имѣлъ несчастье убѣдиться, что пріемная дочь, которую я уступилъ моей благодѣтельницѣ въ ущербъ моему личному счастью, была у нея на такомъ дурномъ счету, какъ и я“…

Ни одной жалобы не вырвалось у этой удивительной женщины. Въ этой борьбѣ двухъ душъ, чѣмъ болѣе одна ожесточалась, тѣмъ болѣе другая смягчалась… Но m-me Роганъ ни въ чемъ не могла найти спокойствія необходимаго, чтобы здраво отнестись къ своимъ дѣ;тямъ. Однимъ почеркомъ пера она измѣнила свое завѣщаніе относительно Анри и его жены. И въ этомъ завѣщаніи она прибавила:

„…Я наканунѣ далекаго путешествія. Предпринимаю его, какъ мнѣ кажется, по волѣ Божьей… Если мнѣ суждено умереть, отдаю душу мою въ руци Божіи“. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сдѣлавъ это, m-me Роганъ нѣсколько успокоилась, но, по словамъ m-me Вирье, душа ея еще какъ будто болѣе ожесточилась.

Анри, между тѣмъ, ожидалъ реакціи. Онъ надѣялся на послѣднее прощаніе. Онъ разсчитывалъ, что все, что осталось отъ любви въ этомъ рѣдкомъ женскомъ сердцѣ, испытавшемъ материнскую любовь только къ нему, все разомъ проснется… Онъ съ отчаяніемъ будетъ стучаться въ это сердце. Если бы даже ему пришлось валяться у ногъ герцогини… если бы даже ему пришлось заставить ее наступить на него — онъ не дастъ ей уѣхать, проклиная его.

Но вдругъ въ отелѣ де-Роганъ перестали говорить объ отъѣздѣ.

Тѣкъ не менѣе, однажды, въ концѣ августа, когда Анри пробрался въ улицу Varenne, чтобы повидаться съ женой, онъ увидалъ во дворѣ запряженную почтовую карету герцогини. При помощи Брагонъ, старика швейцара, лакеи Фламанъ и Ришаръ выносили чемоданы, которые привязывались на верхъ кареты. Со слезами, старикъ Брагонъ сообщилъ Анри, что герцогъ де-Роганъ уже выѣхалъ изъ Парижа и будетъ ожидать свою супругу въ Бургундіи, у ея лучшаго друга, графини де-Жокуръ. Не давъ ему досказать, Анри, какъ съумасшедшій, взбѣжалъ по лѣстницѣ.

Онъ прошелъ по этимъ салонамъ, нѣкогда столь блестящимъ, теперь пустыннымъ. Въ глубинѣ отдаленной комнаты была m-me Роганъ, невозмутимо отдававшая послѣднія приказанія, Анри хотѣлъ поцѣловать ей руку. Она ее отдернула…

— Вы хотите остаться? — спросила она его. — Это безповоротно?

Анри ничего не отвѣтилъ.

Негодованіе, которое она такъ долго сдерживала, разразилось со всею силою.

Она обвиняла Анри въ предательствѣ относительно короля, въ томъ, что онъ жертвуетъ имъ ради своего честолюбія, что онъ участвуетъ въ Собраніи только ради личныхъ видовъ… что онъ хочетъ выкляньчить себѣ также, какъ его друзья, постыдную популярность… что онъ безчестный подданный и недостойный сынъ…

Какъ могъ онъ оставаться спокойнымъ? Вотъ какъ онъ это объясняетъ:

„…Я думалъ, что настанетъ время, когда она сама оцѣнитъ, что я не поддался ей… Мнѣ казалось, что послѣ этихъ часовъ невыразимыхъ страданій, она снова раскроетъ мнѣ свои объятія… и скажетъ мнѣ, что если бы я поддался ея просьбѣ, я былъ бы недостоинъ ея нѣжности“…

Во время этой ужасной сцены вошла жена Анри и бросилась на колѣни передъ герцогинею, умоляя ее о пощадѣ или, по крайней мѣрѣ, о милости ее сопровождать.

Повелительнымъ жестомъ она заставила встать молодую женщину:

— Нѣтъ, — сказала она, — ваше мѣсто около вашего мужа… Оставайтесь въ этомъ домѣ… Я желаю, чтобы этотъ домъ былъ всегда вашимъ…

Этимъ все и кончилось.

M-me де-Роганъ уѣхала съ смертельной раненой душой, оставивъ позади себя совершенное отчаяніе.

„Несчастная мать, — писалъ Анри, — ея ошибки стоили ей жизни… намъ они стоили счастья“…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

Мелкія и комичныя стороны Революціи. — Первое преніе о правахъ чеіовѣка. — Анри вводить Высшее Существо въ предисловіе къ ковституціи. — Жертвенникъ отечества. — Какія жертвы на немъ приносятся. — Даръ маршала де-Малье, одного башмачника изъ Пуатье, одного мужа и нѣсколькихъ хорошенькихъ женщинъ. — Острота Сегюра. — Гильотина изъ краснаго дерева. — Противорѣчія женскаго сердца. — Комната, посѣщаемая въ замкѣ. — Анри во время голосованія veto. — Слишкомъ много энергіи въ его выраженіяхъ. — Слабость короля. Афоризмъ Ривароля. — Къ кому перейдетъ корона Франціи? — Счастливый случай, благодаря которому Утрехтскій трактатъ находятъ въ карманѣ; маркиза Синери. — Бесѣда Анри съ Мирабо. — Бельшасскій заговоръ обостряется. — Отвѣтъ маркиза де-Мирнуа на выводы Синери.

I.

Революцію изучали въ ея ужасныхъ, постыдныхъ или достославныхъ сторонахъ. Но думалось ли когда нибудь посмотрѣть на нея подъ ея смѣшнымъ угломъ? Если взять только ея ораторовъ, по крайней мѣрѣ, большинство изъ нихъ, то ни въ какую другую эпоху не найдется никого, кто бы ихъ превзошелъ въ забавной напыщенности и въ слезливой чувствительности. Никогда не говорили болѣе бѣднымъ языкомъ.

Рѣчи Lalli „еще болѣе одутловатыя чѣмъ его особа“… Байльи „этотъ Аристидъ, котораго иначе не зовутъ какъ Juste“^[29]; Шапелье, „des Castors le digne président“, какъ его называетъ Ривароль, соперничаютъ въ классическомъ педантизмѣ. И въ наше время вполнѣ согласились бы съ мнѣніемъ Мирабо, который, недовольный тѣмъ, что Клермонъ-Тоннера зовутъ „Питтомъ Франціи“…. задался вопросомъ: „былъ-ли бы Питтъ доволенъ, если бы его назвали Клермонъ-Тоннеръ Англіи“… Барнавъ сознавался, что онъ и его друзья „не излагаютъ своихъ идей иначе, какъ періодами“.

Вирье тоже выражался этимъ напыщеннымъ языкомъ, помѣсью пасторальныхъ теорій Руссо съ шумнымъ краснорѣчіемъ Рима и Аѳинъ. Но у него это насиліе, эта напыщенность, эта сантиментальность, не затемняли собою, какъ у большинства его коллегъ, мысли, у него всегда сквозитъ идея, хотя бы слова были порою и неясны, потому что идея эта велика, такъ велика, что она преобладаетъ надъ всѣми ошибками и послужитъ величайшею наградою для его жизни.

Вотъ, напримѣръ, онъ сцѣпился съ Сіейсомъ по поводу предисловія къ пресловутой конституціи, которая „такъ глубока, по словамъ одного умнаго человѣка, только потому, что она пуста и что на днѣ ея нѣтъ ничего“.

Сіейсъ, въ многословіи и напыщенности рѣчи нисколько не уступавшій своимъ коллегамъ, распространился въ безконечныхъ тирадахъ о томъ, „что человѣкъ по природѣ своей подчиненъ своимъ нуждамъ, но что, также по своей природѣ, онъ обладаетъ средствами пещись о нихъ“^[30].

Тотчасъ же, безъ всякой улыбки, Мунье, Рабо Сенъ-Этьенъ, Тарже воспламеняются этими заявленіями о правахъ человѣка и отвѣчаютъ Сіейсу воззваніями „о необходимости создатъ правительство, которое имѣло бы цѣлью всеобщее благосостояніе“.

Все это многословіе въ концѣ концевъ выводитъ Анри изъ себя. Онъ не противъ признаванія правъ человѣка, но „онъ требуетъ первенства для правъ Бога“. Какой-то голосъ прокричалъ: „надо поручить конституцію покровительству природы“.

Пылкій, страстный, Вирье, который думалъ, что отстоялъ „прерогативы божества“… вскакиваетъ на трибуну.

— Это еще что? — восклицаетъ онъ. — Что такое природа?.. Что за безсмысленное слово?

„Если вы хотите взять на себя эти обязательства отъ имени всего народа, то въ присутствіи Высшаго Существа мы, представители этого народа, обязаны признать его права неотъемлимыми…“.

Философы возмущаются. Даже всѣ вѣрующіе кричатъ со всѣхъ сторонъ, что… „такъ какъ Высшее Существо вездѣсуще, безполезно говорить объ этомъ въ предисловіи конституціи“.

Но Вирье желаетъ подтвержденія своей вѣры въ основномъ актѣ Революціи. „Для великаго акта, который нація собирается совершить, нужна печать Божья“.

И Вирье заклинаетъ, требуетъ, уговариваетъ, и въ концѣ концовъ добивается того, что это исповѣданіе вѣры принимается конституціоннымъ Собраніемъ. Благодаря ему, оно заявляетъ себя христіанскимъ^[31].

Вступающимъ въ битву обыкновенно сперва везетъ счастье. Анри отнынѣ попалъ въ ораторы правой. Его талантъ, который сегодня еще оспаривался, былъ признанъ по первому успѣху. И человѣкъ, котораго m-me де-Роганъ заклеймила именемъ перебѣжчика, сдѣлался защитникомъ самаго благороднаго дѣла.

Но если Анри на минуту самъ не поддался революціонерному комизму революціи, то для того, чтобы вскорѣ въ свою очередь вынести на себѣ самыя забавныя выходки этого комизма. Собраніе, которое, помимо своей воли, подъ его вліяніемъ, увлеклось такимъ высокимъ полетомъ, на другой же день отмстило ему, назначивъ его делегатомъ для пріема даровъ патріотизма.

Ему пришлось возсѣсть за маленькій столъ, покрытый ковромъ съ галунами… И вотъ онъ священнодѣйствовалъ, такъ какъ это называлось „жертвенникомъ отечества“. На жертвенникъ отечества старый маршалъ де-Малье первый принесъ жертву — свои золотыя пряжки… За нимъ послѣдовалъ башмачникъ изъ Пуатье. „Эти пряжки, — говоритъ онъ, — служили подпорою для клюшей моихъ башмаковъ, теперь они послужатъ на избіеніе тирановъ, враговъ свободы“^[32].

Другой гражданинъ, еще болѣе патріотъ, объявилъ, подойдя подъ руку съ своей супругою, что „хотя съ него требуется всего одна четвертая часть, онъ жертвуетъ свою половину“… Наконецъ Анри могъ умилиться великодушіемъ тѣхъ граждановъ, которыя „имѣя сердце, чтобы любить, несли отечеству плоды своей любви“…

Сегюру должно было принадлежать послѣднее слово объ этой революціонной буфонадѣ:

„Всѣ, рѣшительно всѣ, желали этой революціи. Одни позволили ей добраться до пряжекъ башмаковъ, другіе до подвязокъ, третьи до пояса. Найдутся и такіе, которые останутся довольны только тогда, когда сложатъ головы“…

II.

Тѣмъ временемъ герцогиня де-Роганъ поспѣшно направлялась въ Бургундію. Чѣмъ дальше она отъѣзжала отъ Парижа, тѣмъ болѣе усиливалась ея ненависть въ революціи.

Герцогиня, что называется, бѣжала безъ оглядки. Она бѣжала даже отъ своихъ сожалѣній. M-me де-Валль, сопровождавшая ее въ этомъ путешествіи, сознавалась позже, что во все время этого длиннаго путешествія она не смѣла упомянуть имени Анри и его жены.

Ея отношеніе къ нимъ еще ухудшилось послѣ нѣсколькихъ дней, проведенныхъ у графа де-Жокуръ. Роялизмъ ея хозяевъ усилилъ ея гнѣвъ.

„Не только, — пишетъ Анри, — матеріальное разстояніе усилило нравственное разстояніе, но у меня не можетъ быть никакихъ иллюзій насчетъ состоянія ея души, разъ я узналъ объ ея откровенности съ людьми, которые ей въ настоящее время дороги“… И онъ прибавляетъ съ грустью: „Партійный духъ убиваетъ одновременно и добродѣтель, и логику“…

Развѣ это не всегда такъ было? Пристрастіе превращаетъ въ покушенія самыя великодушныя дѣянія и облачаетъ въ героизмъ безразсудство и глупость.

Для того, чтобы попасть въ униссонъ съ извѣстною средою, приходилось проклинать или отлучать отъ церкви… Приходилось быть почти палачемъ.

А вотъ что произошло, однажды, на одномъ ужинѣ, наканунѣ эмиграціи: смѣялись, издѣвались надъ дѣйствіями Собранія, затѣмъ кто-то вздумалъ оспаривать достоинства новаго изобрѣтенія, „столь человѣчнаго“, доктора Гильотина.

Сейчасъ же было послано за маленькою моделью машины. Она изъ краснаго дерева. Хотятъ испробовать ее. Принесли одновременно и маленъкихъ куколъ, изображающихъ Байльи, Ламета, Лафайетта… Хорошенькія ручки кладутъ ихъ головы подъ плаху… Она опускается. Голова катится. Изъ обезглавленнаго трупа истекаетъ какая-то красная жидкость. Каждый, посмѣиваясь, смачиваетъ ею свой платокъ. Кукла эта — флаконъ, а кровь — благовонная вода^[33].

Такимъ образомъ, гильотинировали тѣ, которымъ потомъ предстояло самимъ быть гильотинированными; играли въ изгнаніе раньше, чѣмъ подвергнуться ссылкѣ.

Нечего упоминать о томъ, что m-me де-Роганъ раздѣляла такъ же мало эти безразсудства, какъ и ослѣпленіе партіи эмигрантовъ. Для нея не было ничего забавнаго въ томъ, что дѣлалось. Если изъ глубины Бургундіи, какъ и съ высотъ Авентинской горы, она желала, чтобы все французское дворянство послѣдовало за нею, то единственно потому, что въ такомъ исходѣ заключалась, по ея мнѣнію, послѣдняя надежда монархіи.

Замѣтьте, однако, какія противорѣчія могутъ уживаться въ самыхъ сильныхъ натурахъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ могучимъ сочувствіемъ, какое влекло герцогиню за предѣлы Франціи, чувство личное, глубокое удерживало ее въ этой проклятой странѣ, гдѣ оставались ея дѣти.

Измѣнившіяся черты эмигрантки свидѣтельствовали, по словамъ m-me де-Валль, о той борьбѣ, какая убивала герцогиню.

„… Какую пытку переживала она! — писалъ Анри. — Глубокая нѣжность и многолѣтняя близость были необходимы ей… Что бы она ни говорила, она чувствовала ежечасную потребность въ нихъ. Она думала, что уничтожила въ себѣ всякую чувствительность. На самомъ же дѣлѣ это было иначе…“.

По крайней мѣрѣ, въ данное время это было иначе. Она изо-дня-въ-день откладывала свой отъѣздъ отъ графини Жокуръ, точно надѣясь, что слѣдующій день принесетъ ей то чудо, благодаря которому ей можно будетъ повернуть назадъ.

Развѣ не присуще всѣмъ страждущимъ людямъ разсчитывать на какое-нибудь чудо? Такъ прошло шесть недѣль.

Выше было говорено о вліяніи сверхъестественнаго на это скептическое общество. Для многихъ эмигрантовъ легенды и предсказанія замѣняли теперь смѣшные обряды Каліостро. Въ замкѣ графа Жокуръ герцогиня де-Роганъ узнала объ одной изъ такихъ легендъ.

Можетъ быть, вы читали эту любопытную исторію въ „Souvenirs“ m-me де-Жанлисъ.

Графу Жокуръ было 12 лѣтъ, когда отецъ его, прежде чѣмъ отправить его въ армію, вызвалъ его въ себѣ, въ этотъ самый замокъ, въ Бургундію, гдѣ теперь находилась m-me де-Роганъ. Вечеромъ онъ заперъ своего сына въ большой комнатѣ, всѣ стѣны которой были завѣшаны великолѣпною вышивкою.

Тамъ былъ храмъ и передъ закрытыми дверями храма стоялъ священникъ въ длинномъ бѣломъ одѣяніи. Въ правой рукѣ онъ держалъ пучекъ розогъ. Въ другой ключъ. Пробило 12 часовъ и маленькій графъ, полумертвый отъ страха, видитъ, что священникъ двигается и подходитъ къ его кровати. Эта бѣлая фигура останавливается и говоритъ:

— Эти розги будутъ многихъ хлестать. Когда ты увидишь ихъ взмахи, не сомнѣваясь, возьни этотъ ключъ. Открой, пойди, и ты сотворишь великія дѣла.

Съ этими словами исчезло видѣніе, которое являлось всѣмъ Жокурамъ изъ поколѣнія въ поколѣніе. Двѣнадцатилѣтній графъ видѣлъ его послѣднимъ, ибо на другой же день вся драпировка съ комнаты была снята и сожжена.

Въ то время, когда m-me де-Роганъ прибыла въ его замокъ, бывшій 12-лѣтній мальчикъ, теперешній графъ Жокуръ, конечно, вспоминалъ то страшное видѣнье своего дѣтства. Пророческія розги носились въ воздухѣ. Ничего больше не оставалось, какъ уѣзжать. Такимъ-то образомъ де-Жокуръ сталъ самымъ дѣятельнымъ агентомъ эмиграціи^[34].

Вотъ также причина, отчего m-me де-Роганъ, въ концѣ декабря 1789 г., не останавливаясь на своихъ привязанностяхъ, покинула Францію и прибыла въ Ниццу, гдѣ она намѣревалась переждать бурю.

III.

Зачѣмъ не отложила она своего отъѣзда на нѣсколько недѣль! Точно какая-то фатальность есть въ каждой трагической развязкѣ. То, что было бы сегодня благополучіемъ, случится непремѣнно завтра. И случай, такъ часто являющійся на выручку, приводитъ къ самымъ плачевнымъ совпаденіямъ!

M-me де-Роганъ уѣхала какъ разъ въ тотъ самый часъ, когда Анри проявилъ такое благородство, которое должно было его оправдать въ ея глазахъ.

Какъ слухъ герцогини былъ шокированъ, когда она впервые услыхала невѣдомый языкъ, такъ и для Анри былъ чуждъ этотъ языкъ, на которомъ вокругъ него говорили въ Версали.

Король назывался теперь „Executif“. Для Анри это слово было такъ же мало понятно, какъ и роль, которую отнынѣ должна была играть монархія. Роялистъ сказался въ немъ.

— Прежде всего, — восклицаетъ онъ 19 августа, — надо признавать королевскую власть.

Но именно этой-то власти и не желаютъ. Ее должно занѣнить „Правленіе Націи“. Со всѣхъ сторонъ получаются адресы съ требованіемъ, чтобы Собраніе было постоянное. Отсюда до провозглашенія его верховенства — одинъ шагъ.

— Согласенъ, — восклицаетъ Анри 7 сентября, — что всякая власть дается народомъ… Но есть ошибка въ примѣненіи этого принципа. Пускай депутаты издаютъ законы… Но пусть король имѣетъ право не дать на нихъ своего согласія. Вотъ чего я требую. Народъ, который не размышляетъ, можетъ быть увлеченъ крамолою. Я стою за то, чтобы король имѣлъ право Veto… и чтобы Veto это было безпредѣльно…

Отстаивая такимъ образомъ неотъемлемыя права короля, Анри идетъ не только противъ Собранія, но и противъ всей Франціи, Франціи увлеченной страстью, напуганной, возмущенной словомъ Veto, котораго она не понимаетъ.

„И 15.000 народа собирается поджечь дома и замки тѣхъ, кто посмѣетъ на трибунѣ отстаивать это подлое veto“.

Опасность угрожаетъ всего болѣе Вирье. Но эти угрозы только усиливаютъ его энергію.

Мирабо сцѣпляется съ нимъ. Анри продолжаетъ:

„Неужели же, — восклицаетъ онъ, — Собраніе въ рукахъ демагоговъ“.

При этихъ словахъ все зало возстаетъ противъ него. Анри повторяетъ фразу и заканчиваетъ ее такимъ браннымъ словомъ, какого никогда еще не слыхали стѣны Menus.

Возмущеніе не знаетъ границъ.

Анри обвиняютъ (его слово попадаетъ въ „Moniteur“) въ томъ, „что онъ осквернилъ свои уста проклятіемъ“.

Оскорбляютъ президента. Упрекаютъ его въ слабости, въ пристрастіи, и доходятъ до такой сцены, что Лангрскій архіепископъ кончаетъ тѣмъ, что покидаетъ свое кресло. Тѣмъ не менѣе, черезъ четыре дня, Анри снова появляется на трибунѣ, чтобы высказаться еще болѣе энергично о королевской санкціи.

„Права короля, — говоритъ онъ, — вписаны въ сердцѣ каждаго француза… не только въ наши cahiers… Ихъ слѣдуетъ признавать… Тотъ, кто несогласенъ съ этимъ, пусть встанетъ… пусть себя покажетъ!..“

Встаютъ всѣ. Всѣ галдятъ одновременно. На Клермонъ-Тоннеръ, который на этотъ разъ предсѣдательствуетъ, тѣ; же нападки, какъ въ прошлый разъ — на епископа Лангрскаго. „Что касается до извѣстнаго вамъ дворянина, позволившаго себѣ забыться до того, чтобъ произнести оскорбительное слово, — сказано въ отчетѣ о засѣданіи, — то онъ велъ себя какъ бѣшенный… и его сосѣдямъ стоитъ не мало труда его удержать“…

Дѣйствительно, Анри не терялъ еще надежды довести до приступа разстроенное конституціонное войско. Тщетная надежда! Одна изъ тѣхъ слабостей, которыя Мирабо называлъ „les nolontés du Roi“, должна была окончательно выбить изъ колеи его защитниковъ.

Неккеръ сообщилъ Вирье и его друзьямъ, что отъ неограниченнаго veto имъ слѣдуетъ лучше отказаться, чта Людовикъ XVI удовлетвориться призрачною властью „veto suspensif“, и вотъ такимъ-то образомъ, на слѣдующій день, возвѣщено было, что… „глава 24 милліоновъ подданныхъ добровольно превратился въ подданнаго 24 милліоновъ королей“…

IV.

Словцо, выражающее положеніе вещей, принадлежитъ Риваролю. „L’Executif“ — говоритъ онъ, — самое подходящее имя, потому что онъ самъ казнилъ себя…»

Вирье тѣмъ не менѣе рѣшается продолжать борьбу, хотя бы для того, чтобы трупъ монархіи не достался въ руки непріятеля.

Проходятъ два дня, и непріятель появляется на трибунѣ въ лицѣ маркиза Силлери. Силлери помахиваетъ утрехтскимъ трактатомъ, который онъ, «случайно, только что нашелъ у себя въ карманѣ»…

Сейчасъ же поднимается вопросъ о престолонаслѣдіи во Франціи среди смѣха Собранія. Интересуются узнать, кто получитъ наслѣдство — испанскій ли домъ или орлеанскій.

Вирье, который замѣтилъ ловушку, проситъ объ «отсрочкѣ на три столѣтія»…

Смѣхъ продолжается.

Но на завтра Анри было уже не до смѣху, когда къ нему подошелъ Мирабо, схватилъ его за руку и сталъ шептать на-ухо, что надо немедленно рѣшить затронутый наканунѣ вопросъ.

Вирье испыталъ такое же впечатлѣніе, какъ нѣкогда Шатобріанъ, когда Мирабо положилъ ему руку на плечо… «ему показалось, что его коснулись когти сатаны»… Инсинуаціи трибуна были дѣйствительно дьявольскія… "Король страдаетъ полнокровіемъ. Monsieur также. Здоровье дофина, старшій братъ котораго умеръ, непрочно. Приходилось подумать о будущемъ. Графъ д’Артуа съ дѣтьми покинулъ Францію — «и, вслѣдствіе этого, — заключилъ Мирабо, — они внѣ закона…»

Не даромъ отецъ маркиза Мирабо говорилъ про него, что у него «всѣ свойства лисицъ Самсона… Онъ поджигалъ всюду, гдѣ ни появлялся». Какое же пламя должно было вспыхнуть 5 октября отъ его предложенія?

Возрождался антидинастическій заговоръ Бельшасса подъ другою фирмою. Мирабо послѣ m-me Жанлисъ пробовалъ завербовать Анри въ орлеанскую партію.

Но какъ смѣлъ Мирабо обратиться къ Анри? Что было общаго между ними?^[35]. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Отнынѣ между ними выяснилась ненависть, пробудившаяся въ ихъ душахъ при первомъ столкновеніи. Они слишкомъ расходились между собою, чтобы забыть это. Трибунъ съ тѣхъ поръ видѣлъ въ Вирье своего врага. Анри не звалъ Мирабо иначе, какъ «злодѣй Мирабо».

Въ то время, какъ «въ проходѣ налѣво, за кресломъ президента», происходила упомянутая сцена, Силлери возобновилъ снова вопросъ о возможной передачѣ престола Франціи. Болѣе смѣлый, чѣмъ Мирабо, Силлери пришелъ къ заключенію:

"Я требую, — закончилъ онъ, — чтобы было засвидѣтельствовано отсутствіе герцога Орлеанскаго во время этого совѣщанія…

"Я требую, — отвѣтилъ сейчасъ же маркизъ де-Марнуа, — чтобы было засвидѣтельствовано отсутствіе его величества короля испанскаго. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Это опять былъ проблескъ стараго французскаго духа. На остроумномъ словѣ драма окончилась комедіей.

ГЛАВА ДВѢНАДЦАТАЯ.

M-me де-Турзель — Ея прибытіе въ Версаль. — Дѣти Анри. — Маленькая служанка изъ Оверня при дворѣ. — Яичница у Дофина. — Де-Кошерель, принятый въ Севрѣ за Анри де-Вирье. — Остроты убійцъ. — Остроты депутатовъ и высокопоставленныхъ дамъ въ Собраніи. — Прибытіе пуассардокъ въ Версаль. — Ихъ предводителъ Мальяръ. — Отмщеніе Сабинянокъ. — Гражданки и депутаты. — «Собачья лапа» и «Маленькій воробей». — Мунье приводитъ во дворецъ вмѣстѣ съ депутаціей и цвѣточницу Роллэнь. — Патріотическое приношеніе тулонскихъ каторжниковъ. — Мунье вырываетъ у короія согласіе на права человѣка. — Жилль-Цезарь де-Лафайеттъ. — Онъ передаетъ королю и Собранію о своемъ желаніи спать. — Въ «Menus» юбки и штаны, забрызганные грязью. — M-me де-Вирье въ Версалѣ 5 октября. — Возвращеніе короля въ Парижъ. — M-me де-Вирье возвращается въ Парижъ въ одной изъ каретъ свиты. — Она думаетъ умереть по возвращеніи въ улицу Varenné.

I.

Но веселье тоже эмигрировало. Въ воздухѣ стояла такая тоска, что даже дѣти задыхались отъ нея.

"Я живо помню, — пишетъ m-lle Вирье, — ту тоску, которая охватила меня, несмотря на то, что я была еще очень мала, когда мы очутились однѣ съ тремя людьми прислуги въ громадномъ отелѣ m-me де-Роганъ, только что покинутомъ ею. Въ немъ слышались развѣ крики съ улицы, у насъ никто не бывалъ. Только отецъ иногда пріѣзжаль къ намъ послѣ засѣданій въ Версали. Я до сихъ поръ вижу его измѣнившееся лицо отъ горя и безпокойства.

"Однажды появилась свѣтлая точка на нашемъ сумрачномъ небp3; — это былъ тотъ денъ, когда отецъ объявилъ, что наша grand' tante, m-me де-Турзель, назначена воспитательницею къ дофину… Maть пожелала сейчасъ же ее видѣть и взяла и насъ къ ней съ собою.

"…Лицо m-me де-Турзель соединяло въ себѣ и строгость и вмѣстѣ необыкновенную кротость — я такого лица никогда не видала. Такъ же, какъ m-me де-Роганъ, она внушала къ себѣ глубокое уваженіе, но въ то же время и довѣріе, котораго мы никогда не чувствовали къ герцогинѣ.

«Та импонировала, къ этой чувствовалось невольное влеченіе»…

Будь маленькая Стефани болѣе опытна, она замѣтила бы еще и другую разницу — m-me де-Турзель, въ силу своей безконечной снисходительности, относилась къ своимъ привязанностямъ какъ къ чему-то такому, что выше всякаго разсужденія. Для нея такъ давно были чужды самолюбіе, интриги, что она не знала ни о печаляхъ, ни о надеждахъ дня.

Для того, чтобы заставить ее принять званіе воспитательницы королевскихъ дѣтей, потребовалось прямое приказаніе короля. И если она повиновалась, то потому, что обязанность, которую на нее возлагали, была не лишена опасности. Она прибыла въ Версаль безъ шума, безъ пышности, съ готовностью принести ребенку, котораго отдавали ей на руки, преданность, любовь и даже, если бы того потребовалось — жизнь. Она съ перваго же дня стала тѣмъ, чѣмъ ей надлежало быть во дни кончины монархіи.

Помѣщеніе, которое маркиза занимала въ замкѣ, находилось между помѣщеніемъ сестры короля и дофиномъ. На ночь ей стлали постель въ комнатѣ маленькаго принца. И точно для того, чтобы помогать въ преданности m-me де-Турзель, при ней была ея дочь Полина. Комната Полины была въ антресоли, надъ кабинетомъ королевы, при открытыхъ окнахъ, она могла слышать все, что говорилось внизу. Маркиза сейчасъ же предупредила объ этомъ королеву…

— Не все ли равно! — отвѣтила Марія-Антуанета, — чего мнѣ страшиться, даже если бы мои самыя сокровенныя мысли попали въ сердце нашей милой Полины?..

Есть души, точно созданныя для того, чтобы пріютить въ себѣ самыя тяжелыя признанія. Приходилось ли утѣшать королеву Франціи или бѣдную, маленькую графиню Вирье, въ нѣжности Полины и ея матери былъ тотъ же бальзамъ, который усыплялъ страданіе.

У нихъ жена Анри могла выплакаться, когда сердце ея изнемогало… Никого не раздражая, никому не надоѣдая, она при нихъ могла обожать мужа и говорить о своихъ дѣтяхъ. А дѣти эти были прелестны: Аймону было тогда два года, Стефани, его старшая сестра, блистала умомъ, а Эмили, младшая, приводила всѣхъ въ восторгъ своимъ добрымъ сердцемъ.

Ни недостатки, ни качества этого маленькаго міра не ускользали отъ наблюдательности m-me де-Турзелъ; у нея было удивительно много такта по отношенію къ дѣтямъ, этого рѣдкаго такта, состоящаго изъ любви и твердости.

Инстинктивно дѣти любятъ такихъ женщинъ — матерей вдвойнѣ. Они какъ будто понимаютъ, что рядомъ съ любовью, которая ихъ убаюкиваетъ, въ нихъ есть сила, которая въ состояніи ихъ поддержать. Они часто, безсознательно, предпочитаютъ болѣе здоровую строгость разслабляющему баловству. И очень скоро чувствуютъ опору въ этой строгости и относятся съ презрѣніемъ къ излишнему баловству.

Хотя королева и писала герцогинp3; Полиньякъ, «что le chou d’amour вспоминаетъ ее»…^[36] тѣмъ не менѣе, Марія-Антуанетта должна была сознаться, что въ рукахъ m-me де-Турзель «дофинъ не такой злюка»…

Ребенокъ сперва боялся ее и называлъ маркизу «rame Severe»… Но затѣмъ, черезъ нѣсколько дней, онъ такъ подружился съ ней, что не отпускалъ ее отъ себя ни на шагъ. Она должна была присутствовать при его молитвѣ, при его ученіи, при играхъ. Съ ней все было въ радость дофину. И радость эта выражалась тѣмъ оживленнѣе, что воспитательница его обыкновенно изгоняла всякій этикетъ.

II.

Былъ конецъ сентября — вчера, сегодня, завтра, все это сливалось въ одну угрозу.

Угрожали королю, людямъ, которые, какъ Вирье, отказывались сегодня повиноваться черни, только вчера разнузданной ими самими. Среди этихъ людей, Анри, по словамъ его дочери, былъ тотъ, котораго народная ненависть преслѣдовала особенно яростно.

Уже не ограничивались болѣе анонимными письмами, какъ въ то время, когда Анри отстаивалъ veto. Вслѣдъ за угрозами являлись дѣйствія. Въ одинъ изъ первыхъ дней октября, въ Собраніе явился де-Кошерель, совсѣмъ растерянный. Его приняли за «подлаго Вирье». И среди невообразимаго волненія Кошерель сообщилъ съ трибуны, какъ ему пришлось въ Севрѣ взяться за шпагу, чтобы спастись отъ шайки убійцъ.

Только Вирье, по словамъ его дочери, отнесся совершенно равнодушно къ этому разсказу. Онъ давно зналъ, что его жизнь въ опасности. Но онъ зналъ, что и другимъ жизнямъ, въ тысячу разъ болѣе драгоцѣннымъ, угрожала та же опасность.

Въ это самое время, дѣйствительно, два бандита, быть можетъ тѣ самые, за обѣдомъ, въ Севрѣ, разсуждали о политикѣ дня:

— Нѣтъ, нѣтъ, — говорилъ одинъ изъ нихъ, — я не могу рѣшиться убить короля… Но ее (дѣло шло о королевѣ) я убилъ бы съ удовольствіемъ^[37]…

Въ Собраніи, со дня пиршества гардистовъ короля, ненависть высказывалась совершенно ясно.

— «Неприличная оргія», — тявкали Грегуаръ, Дюпоръ, Барреръ.

— "Недостойно, — говоритъ Вирье, — называть преступленіемъ празднество, въ которомъ выразился неподдѣльный энтузіазмъ…

— Оскорбленіе для бѣдности, — прерываетъ Мирабо, — тѣмъ болѣе неблагоразумное, что весьма возможно, что въ самомъ непродолжительномъ времени за него отомстятъ тѣмъ, кто его вызвалъ.

Д’Анбли и Монспэ требуютъ, чтобы трибунъ назвалъ, кого онъ при этомъ подразумѣваетъ…

— Я выдамъ королеву, — отвѣчалъ въ полголоса Мирабо.

— Какъ королеву? — восклицаетъ кто-то съ хоровъ, гдѣ была m-me деЖанлисъ съ дѣтьми герцога Орлеанскаго.

— Отчего же нѣтъ? — слышится чей-то голосъ изъ той же ложи, гдѣ, казалось, думали въ униссонъ съ площадью de la Grève…

И дѣйствительно, де-Круа, который часъ тому назадъ выѣхалъ изъ Парижа, объявляетъ, что Ратуша въ рукахъ всякаго сброда.

За своимъ коллегой выступаетъ Тарже и прибавляетъ, внѣ себя, что цѣлая шайка пуассардокъ и разбойниковъ, крича о голодѣ, вышла изъ Парижа и идетъ за нимъ. Этихъ мерзкихъ ободранцевъ до семи тысячъ. И чѣмъ болѣе потоки людей увеличиваются, тѣмъ болѣе они пѣнятся. Больше всего между ними женщинъ. Но въ этомъ чудовищномъ карнавалѣ всѣ-ли онѣ женщины? Изъ подъ кисейнаго чахла нерѣдко выглядываютъ большіе сапоги съ гвоздями. Изъ подъ вырѣзаннаго корсажа виднѣется грудь, обросшая волосами. И подъ вздымающейся косынкою можно было найти не то, что обыкновенно, — а приклады пистолетовъ.

Затрудненное пушками шествіе это тянется три часа между Парижемъ и Версалемъ, слѣдуя за булавою привратника Мальярда. Толпа движется на подобіе стада, а одинъ гражданинъ безъ шапки, въ сюртукѣ безъ воротника, идетъ рядомъ, точно собака пастуха. Этого гражданина подцѣпили въ Севрѣ, гдѣ собирались его повѣсить. Веревка еще болтается у него на шеѣ. Сквозь холодный туманъ порывами доносятся до Собранія пьяныя пp3;сни. Тамъ спрашиваютъ другъ друга, какія мѣры приняты, и предупредили-ли, по крайней мѣрѣ, министры короля.

Въ замкѣ никакого движенія. Въ страшномъ безпокойствѣ, будучи не въ силахъ выдержать болѣе, Анри бѣжитъ изъ Собранія и проситъ доложить о себѣ маркизѣ де-Турзель. Быть можетъ, она найдетъ средство добраться ему до короля.

Напрасная надежда… Съ часъ назадъ Людовикъ XVI уѣхалъ на охоту въ Мёдонъ. Ривароль сказалъ вѣрно: «У несчастнаго короля корона сползла съ головы на глаза»…

Де-Сенъ-Пристъ поспѣшно пишетъ нѣсколько строкъ и вручаетъ ихъ де-Кюбьеру. Этотъ немедленно мчится галопомъ въ Мёдонъ, чтобы застать короля, который весьма недоволенъ, что прерываютъ его охоту, и снова садится на лошадь, въ сопровожденіи герцога д’Айэнъ. Когда Людовикъ XVI пріѣзжаетъ во дворецъ, капитанъ его караула спрашиваетъ, какія будутъ его приказанія…

— Никакихъ приказаній не будетъ… Противъ женщинъ-то? Вы смѣетесь, monsieur de Luxembourg…

Вотъ какъ смотрѣлъ на вещи королъ въ то время, какъ Парижъ посягалъ на его свободу, пуассардки покушались на жизнь его жены, а Собраніе накладывало руку на его корону.

Какъ не разбудилъ несчастнаго Людовика XVI, по крайней мѣрѣ, припѣвъ «Vive Henry IV!», который во все горло орали мегеры, совращая его Фландрскій полкъ? Парижскія Сабинянки мстили за своихъ предковъ Рима.

— …Ага! вотъ онѣ парижанки, — говорили солдаты, слѣдуя за ними, — то-то будетъ у насъ съ ними утѣха… — И одинъ за другимъ шли за развратными бабами.

Солдаты и гражданки предавались тому веселью, которое указалъ имъ Мальярдъ, прибывъ въ Версаль.

Вся эта сволочь весело требовала, чтобы ее впустили въ Собраніе.

Мунье, который предсѣдательствовалъ, приказалъ раскрыть двери и впустить депутацію гражданокъ съ ихъ ораторомъ, Мальярдомъ.

Выступаетъ Мальярдъ, худой въ дрянномъ сюртучишкѣ съ чужаго плеча. Онъ размахиваетъ длинною рапирою, а его жалонеры, дворничиха маркизы д’Алигръ, слѣдуетъ за нимъ съ бубнами вздѣтыми на палку.

— Мы пришли къ вамъ за хлѣбомъ! — кричитъ Мальярдъ, выпрямляясь въ своемъ отрепьѣ. Затѣмъ, не стѣсняясь быстрымъ переходомъ: — мы требуемъ, — кричитъ онъ еще громче, — чтобы вашъ караулъ прицѣпилъ себѣ трехцвѣтную кокарду…

Громкимъ ропотомъ была встрѣчена эта дерзость.

— Это что значитъ? — продолжаетъ Мальярдъ. — Развѣ мы не братья?..

Этотъ голодный ободранецъ весьма кстати напомнилъ этимъ сеньорамъ революціонерамъ о братствѣ съ Каиномъ.

Умѣстенъ былъ и отвѣтъ той женщины, которая, на предложеніе одного либеральнаго епископа поцѣловать кольцо на его рукѣ, воскликнула: «я не изъ такихъ, чтобъ цѣловать собачью лапу!..»

Во время обмѣна такихъ рѣчей, говоритъ Анри, вся ватага женщинъ взломала двери и со всѣхъ сторонъ нахлынула въ залу,

— Я, — прибавляетъ онъ, — подлежалъ спеціально ихъ ненависти.

Во все время путешествія, эти женщины клялись, что будутъ «играть въ шары головою Вирье». За нимъ сохранилось названіе «petit moineau» («маленькій воробей») со времени его знаменитой фразы о воробьѣ Катулла. И многія изъ этихъ женщинъ, не имѣвшихъ ничего общаго съ Лезбіей, громко требовали «маленькаго воробья», чтобы его повѣсить. Тѣ, которымъ не было дѣла до Вирье, тѣмъ временемъ садились на колѣни депутатовъ и, смотря по тому, нравилось ли имъ лицо или нѣтъ, кричали: «говори, депутатъ!» или: «молчи, депутатъ!»… А Мальярдъ продолжалъ визгливымъ голосомъ отчитывать гардистовъ. Но, въ то самое время, какъ онъ достигъ апогея ругани, появился привратникъ съ подношеніемъ женщинамъ Парижа трехцвѣтной кокарды отъ гардистовъ.

О, тутъ ихъ восторгамъ не было предp3;ла, патріотическія изліянія полились рѣкою. Всѣ онѣ набрасываются на депутатовъ, обнимаютъ ихъ, срываютъ ихъ кокарды и украшаютъ ими свои лифы, чепцы, юбки…

Мальярдъ пораженъ, и предлагаетъ слѣдующій отводъ: — Пойдемте во дворецъ просить хлѣба!.. — рычитъ онъ. Всѣ женщины встаютъ и толкаясь лезутъ въ двери. Мунье, чтобы спасти дворецъ отъ нашествія, вызывается проводить депутацію гражданокъ къ королю. Онъ предлагаетъ руку цвѣточницѣ Франсуазѣ Роллэнъ; докторъ Гильотинъ подаетъ руку Луизонъ Шабри и по грязи, подъ ливнемъ дождя они отправляются въ путь… Въ улицахъ, по которымъ проходятъ, только и слышны непристойныя пѣсни, изрѣдка оттѣняемыя ружейными выстрѣлами… Въ группахъ только и разговоровъ, что объ убіеніи королевы. Въ залѣ Собранія, подъ предсѣдательствомъ епископа де-Лангръ, смѣнившаго Мунье, въ добычу 600 женщинамъ осталось не болѣе 250 депутатовъ.

— Положи твои персты на столъ, сумасбродъ!.. — кричитъ одна изъ нихъ епископу. Тотъ повинуется при страшномъ взрывѣ смѣха. — А теперь поцѣлуй меня.

И такимъ образомъ скандалъ все ростетъ, забрызгивая все своею пѣною.

Чтобы какъ-нибудь сдержать его, епископъ президентъ объявляетъ гражданкамъ, что будетъ читаться новый списокъ патріотическихъ пожертвованій. Нуженъ Вирье. Его вездѣ ищутъ. Онъ появляется на трибунѣ съ длиннымъ сверткомъ. По словамъ одного очевидца, онъ сильно взволнованъ.

Видно, что ему претитъ отъ подобной обязанности. Съ отвращеніемъ дочитываетъ онъ до мѣста, гдѣ тулонскіе каторжники, за неимѣніемъ денегъ, предлагаютъ «свои руки на защиту Конституціи»^[38].

Каторжники и публичныя женщины отнимаютъ у него мечту всей его жизни…

III.

Около десяти часовъ Мунье снова появился въ Menus. Увы! тѣ нѣсколько минутъ, которыя онъ провелъ у короля, должны были тяготѣть на совѣсти этого честнаго человѣка до послѣднихъ его дней. Воспользовавшись положеніемъ, въ какомъ находился Людовикъ XVI, онъ вынудилъ его дать согласіе на права человѣка, на что до этихъ поръ тотъ ни за что не соглашался. Несчастный король сперва долго не рѣшался и хотѣлъ было отдѣлаться честнымъ словомъ. Но что значило теперь королевское слово? Нуженъ былъ документъ. И вотъ съ нимъ-то Мунье явился въ Собраніе^[39].

Его растерянному взору представляются однѣ женщины. Онѣ заняли всѣ мѣста, даже кресло предсѣдателя.

Изнемогая отъ усталости, епископъ де-Лангръ прервалъ засѣданіе. Всѣ бѣжали отъ мегеръ. И для того, чтобы прочитать заявленіе короля депутатамъ, ихъ пришлось сзывать барабаннымъ боемъ. Они являются по одиночкѣ, пробираясь вдоль стѣнъ въ потьмахъ.

Имъ объявляютъ, что король требуетъ ихъ во дворецъ. Но едва они добрались до площади d’Armes, какъ получается отмѣна приказанія. Оказывается, что Лафайетту удалось успокоить Людовика XVI. Генералъ желаетъ успокоить и депутатовъ. Вотъ онъ появляется среди нихъ. Онъ все тотъ же «Gilles César», какъ его назвалъ Шуазель, все такъ же наивно довѣрчивъ къ своей дѣйствительной храбрости, какъ и къ своей зловредной популярности.

Своимъ краснорѣчіемъ, успокоительнымъ и убѣдительнымъ словомъ, говоритъ одинъ современникъ, ему удается внушить Собранію «ту же смертную охоту ко сну, какую испытываетъ и самъ» и преспокойно засыпаетъ тѣмъ пресловутымъ сномъ, который для его славы долженъ быть сномъ вѣчнымъ.

Послѣ 18-часоваго совѣщанія, Мунье, Лалли, Клермонъ-Тонерръ, Вирье, покидаютъ Собраніе вмѣстѣ съ героемъ двухъ міровъ.

«Мы проводили г. де-Лафайетта до дверей, — разсказываетъ Анри. — Какъ намъ казалось, онъ былъ весьма удрученъ заговорами, о которыхъ онъ узналъ, противъ королевы. Но всегда увѣренный въ себѣ, онъ точно ничего не страшился, и не предвидѣлъ всѣхъ тѣхъ крайностей, какими на завтра должна была разразиться вся эта чернь, которую мы оставили позади себя».

Дѣйствительно, съ уходомъ послѣдняго депутата изъ залы Menus, граждане и гражданки явились хозяевами поля битвы.

«…Однѣ снимали, чтобы высушить забрызганныя грязью юбки, надѣтыя сверхъ мужскихъ штановъ, другіе рвали штаны, которые были надѣты поверхъ юбокъ…», а въ остальное время ночи, прибавляетъ офицеръ караула въ своемъ показаніи Шатле: «между этими людьми происходили довольно непристойныя сцены…».

Это былъ первый комментарій въ этимъ пресловутымъ правамъ человѣка, которыя Людовикъ XVI только что утвердилъ.

IV.

На другой день, въ одной изъ послѣднихъ каретъ, которыя слѣдовали въ Парижъ позади короля, лежала полумертвая бѣдная, маленькая графиня Вирье на рукахъ двухъ служанокъ маркизы де-Турзель… Дѣло въ томъ, что она только что, выходя отъ своей тетки, споткнулась о трупъ караульнаго, голова котораго лежала рядомъ, завязанная въ платкѣ… Но какимъ образомъ несчастная женщина очутилась тамъ въ такое ужасное время? Зачѣмъ была она въ Версалѣ?

Увы! она отправилась туда разъискивать своего мужа, о которомъ она уже два дня ничего не знала, кромѣ того, что жизнь его въ опасности и что каждую минуту ему угрожаетъ смерть. Она могла добраться до замка только какимъ-то чудомъ.

Вѣрный Дюпюи взялся ее проводить, ей пришлось сдѣлать большой обходъ черезъ лѣсъ St.-Germain. Она прибыла въ Версаль какъ разъ въ то время, когда Мальярдъ съ своимъ кортежемъ вступалъ на площадь d’Armes. Какъ обезумѣвшая отъ испуга птица, молодая женщина стучалась во всѣ двери замка. Ни одна не отворялась. Мучительный страхъ начиналъ овладѣвать ею, когда, по счастью, ее призналъ одинъ дофинскій депутатъ, маркизъ де-Блаконъ и проводилъ ее къ m-me де-Турзель.

Маркиза была у дофина. Когда ей доложили о прибытіи ея племянницы, она велѣла ей сказать, чтобы она устроилась покуда въ ея помѣщеніи и подождала бы ее. Дѣйствительно, черезъ нѣсколько минутъ m-me де-Турзель пришла къ ней.

Почти одновременно пришелъ и Анри котораго предупредилъ Дюшои.

Было не до безполезныхъ изліяній. Съ тѣмъ удивительнымъ присутствіемъ духа, которое должно было внушить уваженіе самимъ злодѣямъ 4 сентября, маркиза опредѣлила каждому его роль. Анри вернулся въ Собраніе, а молодая женщина, изнемогая отъ своего волненія, при ея состояніи беременности, помѣстилась въ кабинетѣ, рядомъ съ комнатою m-me де-Турзель.

Нечего говорить о томъ, какую ужасную ночь она провела. Однако, къ семи часамъ утра, она задремала; въ это самое время кто-то громко застучалъ въ дверь. Чей-то грубый голосъ спрашивалъ маркизу де-Турзель. По обыкновенію, она спала въ комнатѣ дофина. Графиня де-Вирье, которая не знала голоса де-Сентъ-Олера^[40], думала, что умретъ со страха.

Сентъ-Олеръ, назвавъ себя, отправился въ помѣщеніе принца. Онъ разбудилъ воспитательницу. «Не теряя ни минуты надо перенести дофина къ королю» — объявилъ онъ ей. Самъ взялъ ребенка на руки и понесъ его, а m-me де-Турзель отправилась предупредить королеву.

Королева сейчасъ же послѣдовала за ними, съ распущенными волосами, не одѣтая, въ одной маленькой кофточкѣ съ «желтыми полосками».

Какая картина! Марія-Антуанета, принцесса Елизавета, дѣти, всѣ жмутся другъ къ другу около окна, въ которое смотритъ король, а маленькій дофинъ сквозь слезы говоритъ: «мама, мнѣ хочется кушать»…

Въ корридорахъ, по лѣстницамъ, всюду, толпа, удары, крики, трупы; подъ окнами яростные или осиплые голоса требуютъ, чтобы королева вышла на балконъ.

Съ трудомъ пробрался Анри до помѣщенія m-me де-Турзель.

Въ чепчикѣ, въ косынкѣ, взятой у служанки маркизы, m-me де-Вирье, насколько возможно, стала неузнаваема.

Затѣмъ мужъ запираетъ ее внизу въ комнатѣ Полины де-Турзель, а самъ бѣжитъ узнать, что дѣлается.

— Король въ Парижъ… Король въ Парижъ!… — такой крикъ раздается повсюду. Людовикъ XVI уступилъ настояніямъ своихъ убійцъ. Онъ покинулъ Версаль и прибылъ въ Тюльери, гдѣ Собраніе постановило слѣдить за нимъ. Всѣ иллюзіи исчезли. Ревъ, какимъ привѣтствовали появленіе королевскихъ каретъ, около 12 часовъ, во дворѣ de-Marbre, выражалъ безповоротный приговоръ. Да, именно приговоренную монархію, два часа позже, тащила за собою чернь, по направленію къ Парижу.

При помощи своего костюма, m-me де-Вирье могла сѣсть въ одну изъ каретъ, не будучи узнана. Дюпюи, тоже переодѣтый въ костюмъ солдата національной гвардіи, сталъ у дверцы и сопровождалъ карету.

Путешествіе изъ Версаля въ Парижъ длилось болѣе семи часовъ.

«Я знала, какова ненависть окружавшей меня черни къ Анри, — писала графиня Вирье въ одной изъ немногихъ оставленныхъ ею замѣтокъ. — Каждую минуту я думала, что увижу его голову на одной изъ тѣхъ пикъ, съ которыми разгуливали вокругъ меня. Эта пытка превзошла по страданію все, что только доступно воображенію…»

И потому неудивительно, что по прибытіи въ улицу Varenne, силы покинули несчастную, молодую женщину. Послѣ долгаго обморока, послѣдовалъ выкидышъ, который чуть не стоилъ ей жизни. Ей не дано было счастья умереть, Она еще не выплатила мужу своего громаднаго долга преданности и любви.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.

Изреченіе Ламартина. — Анри и его друзья на слѣдующій день послѣ 6 октября. — Всеобщее бѣгство. — Письма Анри къ Мунье. — Клубъ безпристрастныхъ. — Анри и Лафайеттъ. — Роды Тарже. — Засѣданіе 13 апрѣля. — Назначеніе Анри предсѣдателемъ Собранія, — Его паденіе съ кресла. — Пораженіе умѣренныхъ. — Слѣдствіе Шатлэ. — Мирабо и Вирье.

I.

«Для того, чтобы принять на себя отвѣтственность за революцію, надо быть или сумасшедшимъ, или злодѣемъ, или Богомъ»… Говорятъ, это изреченіе принадлежитъ Ламартину, который могъ бы прибавить еще: или поэтомъ.

Въ Анри жилъ поэтъ. Онъ поэтически отдался революціи, прислушиваясь къ таинственнымъ созвучіямъ жалобъ и надеждъ.

Благороднымъ и прекраснымъ казалось ему равенство, потому что оно отдавало справедливость всѣмъ и каждому. Онъ видѣлъ свободу мысли и слова, видѣлъ господство идеи христіанства — въ братствѣ. Но никто столько не страдаетъ отъ зла вѣчнаго противорѣчія между идеаломъ и дѣйствительностью, какъ поэтъ. Чѣмъ выше онъ возносится, тѣмъ болѣе жизнь старается принизить его.

Самыя дорогія теоріи Вирье, его самыя дорогія надежды, были разбиты въ роковые дни 5 и 6 октября. Для него была цѣлая вѣчность между радостными криками, какими привѣтствовали депутатовъ при ихъ вступленіи въ Парижъ, послѣ Бастиліи, и тѣми постыдными рѣчами, какими сотіровождалось возвращеніе короля. Для Вирье, отнынѣ, разочарованіе превратилось въ рану его сердца, въ морщину его чела. Оно убѣдило его, что онъ долженъ искупить, что онъ долженъ воздать должное, хотя бы съ опасностью для личной жизни, той правдѣ, которая ему явилась.

Въ то время, какъ разочарованіе разомъ угнетающе подѣйствовало на многіе характеры, Вирье выросталъ подъ измѣною своихъ надеждъ. И въ Собраніи конституціонной группы, которую Мунье созвалъ на другой день послѣ 6 октября, онъ явился готовымъ на все.

Въ этомъ Собраніи, Бергассъ, Лалли, Клермонъ-Тоннеръ и ихъ друзья допрашивали другъ друга, должны ли они продолжать «одобрять своимъ присутствіемъ тѣ преступленія, которыя совершались на глазахъ у нихъ»…

Очевидно, эти люди были полны сожалѣнія и угрызеній совѣсти отъ неизбѣжнаго сознанія, что они виновники непоправимыхъ катастрофъ. Ихъ сегодняшнее отчаяніе можно было сравнить только съ ихъ вчерашиею самонадѣянностью. Большинство стояло за отставки массой… «Это являлось средствомъ возбудить провинцію противъ Парижа». Эти люди воображали, что количествомъ можно будетъ отстоять побѣжденныхъ!

Одинъ или почти одинъ, Анри рѣшился назвать настоящимъ именемъ «дезертирства» это бѣгство съ поля битвы.

Было ли то предчувствіе 21 января, когда, говоря о Карлѣ I, онъ сказалъ, что «бѣжавъ изъ парламента, преданные люди несчастнаго короля отправили его на эшафотъ»… Сильно заключилъ свою рѣчь Анри… «Если бы даже намъ предстояло быть унесенными моремъ, наша обязанность остаться здѣсь. Что касается меня лично, то воспоминаніе о покинутыхъ палатахъ Англіи и о происшедшихъ отъ этого печальныхъ послѣдствій подскажетъ мнѣ, какъ мнѣ дѣйствовать…»

Но эти слова остались безъ отклика.

Вирье увидѣлъ съ грустью, что требованія о выдачи паспортовъ увеличивались. Мунье и Лалли уѣзжали первыми… «Они считали бы, — говоритъ Малуе высокопарнымъ языкомъ того времени, — себя оскверненными, если бы остались на театрѣ такихъ жестокостей…»

Продолжая метафору, можно сказать, что статисты уходили потому, что наступала драма. Къ этой драмѣ не подходила сельская декорація Версаля. Для того, чтобы достичь пароксизма ея ужаса, ей нуженъ былъ Парижъ, его улицы, его толпы, его окровавленныя площади.

Въ Тюльери, въ залѣ манежа собирались депутаты. На этомъ клочкѣ земли, теперь забытомъ, учредительное Собраніе убило монархію, не оставивъ для Конвента ничего, кромѣ убійства короля.

Съ перваго же дня, эти люди, съ отъѣздомъ болѣе двухсотъ монархистовъ, предоставленные самимъ себѣ, принялись такъ рьяно за свою мрачную дѣятельность, что отъ Анри отлетѣло всякое довѣріе, даже слѣдуетъ сказать, всякое снисхожденіе.

«Будьте увѣрены, — пишетъ онъ Мунье, — что я вхожу въ положеніе вашей души… Оно должно быть мучительно. Вы должны быть глубоко угнетены тѣ;мъ, что покинули Собраніе… Чѣмъ больше было участіе въ дѣлахъ прошлаго, которыми настоящее злоупотребляетъ, тѣмъ менѣе имѣешь права бросать тѣхъ, которые были сбиты съ толку».

«Отчего, говорите вы, не можете вернуться безъ Лалли? Развѣ не возвращаются на поле битвы оттого, что рядомъ былъ убитъ товарищъ по оружію?»

Мунье сознавалъ, по отношенію къ себѣ, всю справедливость этихъ благородныхъ словъ. На что послужило ему бѣгство? Едва онъ прибылъ въ Гренобль, онъ былъ заочно приговоренъ съ повѣшенію.

II.

Въ провинціи, какъ и въ Парижѣ, Франція стала добычей своего рода самопроизвольнаго зарожденія преступности. Она приближалась къ цареубійству, пройдя черезъ все самое гнусное. Подъ кистью Давида, казнь сыновей Брута превратилась въ кровавый намекъ на будущность королевской семьи. Въ театрѣ, каждый вечеръ, вся чернъ 5 октября апплодировала въ «Карлѣ IX» оскорбленію королямъ.

Это была такая публика, что на дверяхъ приходилось вывp3;шивать объявленіе, «чтобы заставить ихъ снимать ихъ грязныя фуражки»….^[41].

Вотъ они, эти щитоносцы демократіи, когда-то столь элегантной и изящной, будуаровъ Парижа и Версаля! Изъ салона она перешла въ переднюю, оттуда на улицу. А съ улицы попала въ стоки. Теперь она вылѣзала изъ нихъ опозоренная, оскверненная. Въ ней нѣтъ болѣе ума, она изрыгаетъ только ругательства. Въ этой безстыдницѣ въ ситцевомъ казакинѣ, Анри не узнавалъ того обожаемаго кумира въ изящномъ утреннемъ костюмѣ важной дамы.

«Атмосфера, въ которой онъ живетъ, кажется ему зараженною. Преступленія и негодяи, которые отовсюду лѣзутъ, оскверняютъ его очи, отвратительны его разуму, возмущаютъ его сердце»^[42].

Она сдѣлалась безобразна, эта демократія, до такой степени, что самъ Мирабо пятится отъ нея.

«…Лучше междуусобная война, — говоритъ онъ, — чѣмъ эта топкая грязь…».

А между тѣмъ, послѣднимъ средствомъ, въ то время какъ Мирабо говорилъ это, считалась необходимость вытащить его изъ этой грязи и сдѣлать министромъ. Изъ всѣхъ непріятностей этого рѣшительнаго кризиса въ жизни Вирье это была наибольшая.

«…Представьте себѣ, — писалъ онъ, — герцогъ де-Ліанкуръ только тѣмъ и занятъ, чтобъ сдѣлать Мирабо министромъ… Представьте себѣ министромъ человѣка, котораго подозрѣваютъ въ подстрекательствѣ къ убійству королевы и который во всякомъ случаѣ… графъ де-Мирабо!.. На дняхъ мнѣ пришлось объясняться съ Шателе по поводу разговора, который я имѣлъ съ нимъ изъ-за престолонаслѣдія и который я передавалъ вамъ въ свое время».

«Вчера Мену выдалъ герцога Орлеанскаго и хотѣлъ его вызвать изъ Англіи въ оправданіе себя. Но Собраніе постановило этого не дѣлать… Вѣчная нерѣшительность. Страна разлагается, кровь течетъ…».

«Два дня назадъ, — продолжаетъ онъ на другой день, — на пикѣ носили голову одного булочника. Его умерщвленіе было ужасно. Смерть этого несчастнаго сдѣлала то, что въ тотъ же день былъ внесенъ и утвержденъ законъ о мятежахъ…».

Но что значили постановленія Собранія для убійцъ, которые изрубили на куски де-Барра, которые убили Бельзенса въ Канъ, которые бросили въ прудъ Монтессона и его жену, для всѣхъ тѣхъ изъ всей Франціи, душою которыхъ становился клубъ Якобинцевъ?^[43]. Въ свои щупальцы якобинцы захватили отнынѣ Парижь и провинціи, чтобы, смотря по надобности, производить мятежи, пожары, грабежи, убійства. Якобинцы занимались «политикою вертепа», какъ выразился Сіейсъ. «Посягательство на жизнь, — говорилъ онъ, — считалось самымъ обыкновеннымъ средствомъ». Тотъ, кто нападалъ на эту грозную силу, нѣкоторымъ образомъ обрекалъ себя на смерть.

Вотъ еще одна поразительная черта характера Анри: въ минуту борьбы въ немъ исчезалъ поэтъ. Тогда оставался только человѣкъ дѣла.

Однажды вечеромь, когда у герцога Ла-Рошфуко, Малуе, Ла-Туръ-Мобургъ, Буффлерсъ, выражали свое отчаяніе по поводу безсилія парализовать адскую пропаганду якобинцевъ, Вирье, внезапно прервавъ безплодныя пререканія своихъ коллегъ, объявилъ, что слѣдуетъ основать контръ-клубъ, цѣлью котораго было бы разрушать повсемѣстно, какъ въ Парижѣ, такъ и въ провинціи, козни Робеспьера и его присныхъ.

Въ нѣсколькихъ словахъ, Вирье изложилъ планъ задуманной имъ ассоціаціи. Она будетъ сколкомъ съ организаціи, указанной Вейсгауптомъ его иллюминатамъ, которая размножаетъ свои дѣйствія при помощи людей, входящихъ въ сферу ея вліянія.

Послѣ горячаго спора, предложеніе Анри было принято еднногласно. Новый клубъ получилъ названіе «Клуба Безпристрастныхъ».

Что касается его программы, то она заключалась въ слѣдующихъ словахъ: «Спасать королевство, избѣгая всякихъ крайностей. И скорѣе погибнуть подъ развалинами престола, чѣмъ сдаться». Изъ Парижа былъ сейчасъ же отправленъ манифестъ въ провинцію, чтобы передать этотъ лозунгь.

Увы! Его никто не понялъ. Вирье, Клермонъ-Тоннеръ, Малуе уже не существовали для толпы. Подъ своей программой они только схоронили остатокъ своихъ надеждъ^[44]. У Клуба Безпристрастныхъ, въ теченіе его кратковременнаго существованія, былъ всего одинъ хорошій день, это — когда Лафайетъ и Вирье обмѣнялись клятвою: одинъ — сохранить монархію, другой — не требовать никогда возстановленія какого бы то ни было злоупотребленія. Но повѣрилъ ли кто-нибудь ихъ искренности?

За умѣренными была всегда та большая вина, что они не внушали никому страха. Уже во времена Монтэня имъ приходилось выносить «отъ всѣхъ рукъ». Такъ же было и съ Вирье и его друзьями. Слѣва ихъ ожидалъ кинжалъ, справа — эпиграмма.

Особенно доставалось отъ сотрудниковъ «Actes des Apôtres» — Тарже, президенту конституціонной комиссіи. «Преждевременные роды, предстоявшіе г. президенту мертворожденной конституціи», служили ежедневной темой для ихъ остроумныхъ варіацій. То они отправляли цѣлые возы соломы подъ окна Тарже, чтобы шумъ экипажей не помѣшалъ ему въ его разрѣшеніи отъ бремени, то появлялся бюллетенъ о счастливомъ событіи, сопровождавшійся эстампомъ, будто бы полученнымъ изъ Лондона, гдѣ каждому изъ сторонниковъ конституціи была дана своя роль^[45].

Тамъ было изображено: Тарже на ложѣ страданій. У ногъ его копошится герцогъ д’Эгильонъ, одѣтый повивальной бабкой; герцогъ прелестенъ въ своей юбкѣ изъ камлота и въ ситцевой кофтѣ, чепецъ à la Marly какъ нельзя болѣе ему въ лицу. Епископъ Отэнскій (Талейранъ) съ сокрушеннымъ сердцемъ поддерживаетъ родильницу въ своихъ пастырскихъ объятіяхъ… Совсѣмъ подлѣ него Малуе играетъ на гармоникѣ, стараясь отвлечь Тарже отъ страданій, а Клермонъ де-Тоннеръ помогаетъ ему въ его благочестивомъ занятіи….

Что касается Вирье, то онъ тщетно предложилъ свое бюро жертвоприношеній патріотовъ, какъ ложе страданій для Тарже, его не приняли, и онъ съ грустью снова садится за свой маленькій столивъ, чтобы принимать въ пользу ребенка, которому надлежало народиться, старыя пряжки, старыя шляпы, однимъ словомъ, всякій хламъ, который толпа вздумаетъ возложить на жертвенникъ отчизны^[46].

III.

Все было хламомъ — увы! — въ это время для новаторовъ, даже католическая религія, которую Анри, по слѣдамъ отца Жерль, 13 апрѣля 1790 г., старался заставить признать за религію государства,

Говорятъ, «людямъ нужны или четыре стѣны тюрьмы, или четыре Евангелія»… Вирье разсчитывалъ, что, избавившись отъ Бастиліи, Франція возьмется за Евангеліе.

Онъ ошибся.

Собраніе, по предложенію герцога Ла-Рошфуко, объявило, «что оно не имѣетъ, и не можетъ имѣть никакой власти надъ совѣстью», и отказалось вдаваться въ какія-либо дальнѣйшія разсужденія. Для революціи насталъ моментъ «Снятія со Креста», какъ выразился Манюэль.

Тѣмъ не менѣе, Анри не считалъ себя побѣжденнымъ. Онъ хотѣлъ обратиться къ націи по поводу равнодушія ея представителей. А «Нація» какъ разъ и поджидала его у дверей.

Слова, только что произнесенныя имъ, привели толпу въ изступленіе. Его оглушаютъ проклятія, ругань, крики смерти, на него лезутъ съ дубинами. Изъ этой свалки онъ спасается весь оборванный, съ окровавленнымъ лицомъ, и все это за то, что по своей обычной отвагѣ онъ не уступилъ этому отребью людей, «всегда готовыхъ принять фонари за законъ»^[47].

Съ этой поры пораженіе умѣренныхъ стало неустранимымъ. Послѣднее приключеніе должно было въ этомъ убѣдить Вирье и его друзей.

Въ тотъ день, 29 апрѣля 1790 г., центры послѣднимъ усиліемъ добились назначенія Вирье президентомъ Собранія. Справа и слѣва были взбѣшены этимъ успѣхомъ. На Вирье цѣлятся съ обѣихъ сторонъ, и начинается борьба, лицемѣрная, коварная.

Поводомъ для нея служитъ жалкая придирка къ словамъ.

Требуютъ, чтобы Вирье далъ клятву, что никогда не протестовалъ противъ декрета Собранія, санкціонированнаго королемъ. Вирье клянется.

Раздается крикъ осужденія какъ съ крайней правой, такъ и съ крайней лѣвой.

Развѣ не протестовалъ онъ еще вчера противъ декрета, который отказался признать католическую религію за религію государства?

Этотъ декретъ, возражаетъ Вирье, «еще не былъ санкціонированъ королемъ».

Но что значитъ имѣть резоны для разъяреннаго собранія?

Трибуны присоединяются къ крикамъ депутатовъ.

Раздается слово — клятвопреступникъ. Въ отчаяніи, что его не слышатъ, возмущенный, что сомнѣваются въ его честности, Вирье уступаетъ грозѣ и уходитъ съ своего мѣста, и снова честь и разумъ оказались во власти злыхъ и глупцовъ.

«…Мой блескъ, — пишетъ онъ на другой день Мунье, — былъ сіяніемъ метеора. Онъ длился всего съ минуту. Вихрь налетѣлъ на меня съ двухъ сторонъ… Со стороны аристократовъ за то, что они уже давно были мною недовольны… Со стороны бѣшеныхъ за то, что въ предсѣдательствѣ меня предпочли Мирабо… Не желая, чтобы меня могли заподозрить, что я виляю для того, чтобы сохранить за собою кресло, которымъ я, не будучи честолюбивъ, такъ мало дорожу, я подаю въ отставку… Въ ней отказали… Я подтвердилъ ее письмомъ, за которое себя одобряю вполнѣ»…

Дѣйствительно, у него оставалось одно только честолюбіе — поднять тѣ жемчужины, которыя выпадали по одной изъ короны Франціи.

Если будетъ затѣянъ вопросъ о замѣщеніи друтимъ знаменемъ бѣлое знамя, Вирье потребуетъ, «чтобы былъ сохраненъ цвѣтъ перьевъ Генриха IV^[48], и чтобы къ нему только прибавили, на одной полосѣ, цвѣта вновь завоеванной свободы».

Относительно избираемости судей онъ потребуетъ «грамоты короля»^[49]. Вопросъ объ участіи народа въ выборахъ вотируется благодаря Барнаву. Вирье летитъ на трибуну, занимаетъ мѣсто рядомъ съ «подающими свое мнѣніе» и заставляетъ его замолинуть.

Неужели эти 300 зрителей, — говоритъ онъ по поводу разграбленія отеля de Castries, которому апплодируютъ трибуны, — неужели эти 300 зрителей должны быть нашими судьями? я требую, чтобы эти апплодисменты были прекращены, они — оскорбленіе^[50].

Но вскорѣ должны были раздаться другіе апплодисменты и явиться еще болѣе жестокимъ оскорбленіемъ для нравственности и справедливости!

Около года прошло со времени октябрскихъ событій. Депутатъ Шабру представилъ свой отчетъ о слѣдствіи, производившемся по поводу ихъ. Изъ всѣхъ показаній самымъ компрометирующимъ для Мирабо было показаніе Вирье^[51].

Послѣ первыхъ словъ оправданія себя, Мирабо обращается въ Вирье.

«…Меня поражаетъ этотъ г-нъ Вирье, — восклицаетъ онъ своимъ громовымъ голосомъ. — Къ чему мнѣ пояснять эту сцену откровенности? Онъ воображаетъ, что я довѣрился ему, и такъ честно выдаетъ… Но развѣ онъ былъ когда нибудь такимъ усерднымъ ревнителемъ дѣйствительной революціи? Развѣ было когда нибудь, чтобы онъ заявилъ себя такимъ искреннимъ другомъ конституціи, чтобы человѣкъ, о которомъ было все сказано, кромѣ того, что онъ скотина, избралъ бы его въ свои повѣренные?»

И, не обращая болѣе вниманія на уничтоженнаго, раздавленнаго Вирье, онъ продолжаетъ оправдываться, чтобы попасть въ Капитолій подъ апплодисменты.

«…Я думалъ, — пишетъ Вирье на другой день послѣ этого засѣданія, — что нужно имѣть дубину Геркулеса, чтобы уничтожить эти злоупотребленія… плечи Атласа, чтобы поддержать міръ, который рушится».

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

Возвращеніе графини де-Вирье въ Пюпетьеръ. — Старый домъ, новые друзья. — Баронъ де-Жилліе. — Еще письмо Аврикъ Мунье. — «Французскій салонъ». — Изреченіе принцессы Елизаветы, ея переписка, ея роль политическая. — Планъ побѣга. — Безучастіе короля. — Онъ санкціонируетъ гражданскую конституцію духовенства. — Сцены въ Собраніи. — Монсиньоръ де-Бовнакъ. — Чернь по дорогѣ въ Belle-Vue. — Анри спасаетъ «Mesdames».

I.

Въ этомъ разрушеніи Анри безпрестанно обращалъ свой опечаленный взоръ на одну развалину. Это — на свой отчій домъ, который онъ покинулъ вотъ уже два года, въ надеждѣ вернуться туда, сдѣлавъ что-нибудь великое для чести своего имени, и для благополучія тѣхъ, кого онъ тамъ оставилъ.

Но нѣтъ, ему не суждена была эта награда за всѣ опасности, какимъ онъ подвергался, за потраченную энергію, за принятыя жертвы. Ему не суждено было, какъ его отцамъ, встрѣтить на порогѣ Пюпетьеръ улыбку благодарности. Вмѣсто того его ожидали подъ кровами хижинъ и подъ тѣнью большихъ деревьевъ лица съ гримасами и крики ненависти. Для него Революція измѣнила даже картину мѣстности и отравила воздухъ родины.

А все-таки приходилось вернуться. Приходилось это сдѣлать ради своихъ. Неблагодарность тутъ была смертью только для его сердца, тогда какъ въ Парижѣ она могла быть смертельною для его жены, для его дѣтей. Но съ отъѣздомъ герцогини де-Роганъ Анри сталъ отчасти чужимъ для этихъ стѣнъ, которыя укрывали его только изъ состраданія; имѣлъ ли онъ право злоупотреблять этимъ состраданіемъ?

«Вслѣдствіе жестокихъ ошибокъ, которыя погубили въ вашихъ глазахъ мое сердце и мое поведеніе, — писалъ онъ m-me де-Роганъ въ концѣ октября 1790 г., — я не могу долѣе оставаться тамъ, гдѣ вы меня оставили. Новыя угрозы, направленныя на меня за послѣднее время, обязываютъ меня не компрометировать этихъ дорогихъ для меня мѣстъ и покинуть ихъ. Я покидаю ихъ съ сердцемъ, преисполненнымъ боли и горести, чтобы ожидать въ другомъ мѣстѣ конца моей жестокой миссіи».

И вскорѣ молодая женщина, вся въ слезахъ, съ тремя дѣтьми, перешла черезъ порогъ стараго отеля, оставивъ точно привѣшанными къ его стѣнамъ дорогія воспоминанія, связуемыя обыкновенно съ отчимъ домомъ. Печальный исходъ, хотя отправлялись они еще не въ изгнаніе, но въ тотъ замокъ, о которомъ семейное преданіе, несмотря на то, что онъ былъ разгромленъ, гласило столько прекраснаго.

Дѣти простирали къ этому видѣнію свои маленькія ручки, и Анри вмѣстѣ съ ними. Развѣ не миражъ является послѣднею радостью заблудившемуся путнику? Но какъ ни влекло его къ этому миражу, Анри чувствовалъ, что онъ еще не покончилъ съ честью, этимъ старымъ товарищемъ, который стоилъ ему уже столько слезъ, а впереди еще столько крови. Честь требовала его присутствія въ Парижѣ. Бывали въ его жизни минуты болѣе возвышенныя, но не было болѣе мучительной, какъ минута отъѣзда экипажа, который увозилъ всѣхъ близкихъ ему. Онъ поручилъ семью аббату Вирье, аббату «Bébé», какъ его звали. Добрѣе, чѣмъ когда-либо, былъ аббатъ въ этотъ рѣшительный часъ, но Вирье желалъ, чтобы онъ былъ болѣе внушителенъ.

Въ продолженіе двухъ недѣль, онъ переживалъ мучительные страхи. Его семьѣ предстояло проѣзжать черезъ мѣстность, гдѣ все находилось въ опасности. Но наконецъ пришло письмо отъ m-me Вирье, что они благополучно доѣхали до мѣста назначенія.

Пюпетьеръ подвергся менѣе значительному опустошеніюу чѣмъ можно было предполагать. Отстоявъ его, m-me Журне перевязала раны стараго жилища. Мѣстами сохранились только заживленныя раны въ видѣ новыхъ досокъ на большихъ дверяхъ, да копоть дыма на стѣнахъ отъ обгорѣлыхъ обой.

Внутри стулья хромали, длинныя полосы холста висѣли изъ продранныхъ картинъ, въ окнахъ были выбиты стекла, но сохранился кровъ, подъ которымъ жена Анри и его дѣти могли пріютиться. Развѣ не кажется всегда, когда отойдешь отъ какой-нибудь опасности, что опасность отошла сама. Сравнивая тишину, въ которую она попала теперь, съ шумомъ оставленнымъ ею позади, m-me де-Вирье наслаждалась благотворнымъ впечатлѣніемъ этого контраста.

Что касается дѣтей, они были вполнѣ счастливы. Для нихъ не существовало ни прошлаго, ни будущаго, тогда какъ настоящимъ были для нихъ тѣ открытія, полныя прелести, которыя они дѣлали на каждомъ шагу своихъ прогулокъ. Они никогда еще не слыхали этого пѣнія птицъ; эти ягоды на изгородяхъ, эти осенніе цвѣты были незнакомы имъ. Однимъ словомъ, настоящее для нихъ заключалось въ этой свободѣ, которой они никогда болѣе не испытывали, въ этихъ новыхъ друзьяхъ, о нѣжности которыхъ они даже не подозрѣвали.

Разсказы m-lle де-Вирье заставляютъ насъ переживать радости этого маленькаго міра. Въ шестилѣтней Стефани чувствовалась уже та выдающаяся женщина, которую, много лѣтъ позже, Ламартинъ прославилъ въ своихъ воспоминаніяхъ. Дѣйствительно, поэтъ освѣтилъ лучезарнымъ сіяніемъ этихъ трехъ дѣтей.

Но какое сильное впечатлѣніе произвело на него блѣдное аскетическое лицо ихъ матери: прошли уже многіе годы послѣ Революціи, когда онъ встрѣтился съ графиней де-Вирье, она все еще была неутѣшна, все еще въ слезахъ. Ея послѣднимъ счастьемъ было то время, когда она была такъ несчастна въ Пюпетьерѣ…

II.

Несмотря на то, нѣчто ужасное, что тогда носилось въ воздухѣ, врывалось въ закрытыя двери, виднѣлось изъ подъ закрытыхъ вѣкъ, слышалось даже въ тишинѣ, жену Анри не покидала надежда, что онъ вернется къ ней.

Подъ ихъ разрушеннымъ кровомъ они еще могли быть счастливы. Но съ каждымъ письмомъ, которое получалось, часъ этого, столь желаннаго свиданія, казалось, отлеталъ. Обстоятельства все болѣе серьезныя задерживали Анри въ Парижѣ.

"… Еслибы я подчинился только моему желанію и утомленію отъ жизни среди мятежниковъ, меня уже давно не было бы здѣсь, — писалъ онъ Мунье, — но не проходитъ трехъ дней безъ какого нибудь дьявольскаго открытія и васъ удерживаетъ страхъ не быть тамъ, гдѣ вы должны быть въ силу своего долга…

«А кромѣ того, когда я ближе всматриваюсь въ положеніе несчастной королевской семьи, надъ которой постоянно виситъ ножъ, я не могу уйти. Несмотря на декретъ, уничтожившій титулъ дворянства, я чувствую себя еще слишкомъ дворяниномъ, чтобы бросить короля».

Анри становился еще болѣе ярымъ монархистомъ съ тѣхъ поръ, какъ почувствовалъ себя разочарованнымъ демократомъ. И какъ разъ точно для того, чтобы подкрѣпить его въ этомъ направленіи, онъ встрѣтился съ подходящимъ для этого другомъ.

Быть можетъ, читатель еще не забылъ того барона де-Жилліе, съ которымъ Анри, однажды, встрѣтился вечеромъ въ отелѣ де-Роганъ, по возвращеніи изъ Вильгемсбада. Жилліе въ то время смѣялся надъ страхами Анри, которые тотъ хотѣлъ, чтобы онъ раздѣлялъ съ нимъ. Но наконецъ и онъ нашелъ свой путь въ Дамаскъ. Чернь разграбила его домъ и тѣмъ разрушила его иллюзіи^[52] и это превратило его въ яраго апостола истины.

"Я уже истощилъ всѣ источники, писалъ Анри къ Мунье, чтобы дѣлать добро и избѣгать зла, когда я снова обрѣлъ Жилліе, котораго федерація призвала въ Парижъ. Мы сейчасъ же пріободрили другъ друга. Его дѣятельность, его чистота, его умъ, извѣстны вамъ… Вы поймете, что, не выдаваясь особенно, онъ не лѣнивъ, не безполезенъ… Исторія, бытъ можетъ, удивится, узнавъ изъ его секретныхъ бумагъ подробности на счетъ той роли, которую онъ играетъ… Онъ пріобрѣлъ отъ важныхъ лицъ большое и заслуженное довѣріе…

«… Ахъ! если бы нѣкоторые характеры были менѣе слабы, Жилліе давно далъ бы другой оборотъ дѣлу… Во всякомъ случаѣ, для меня открывается новая будущность, а можетъ быть, и для отечества…».

Когда приходится ставить крестъ на все прошлое, какъ пришлось это сдѣлать Анри — все въ человѣкѣ страдаетъ — сердце, что оно поддалось заблужденію, умъ — что онъ далъ себя затемнить. Для того, чтобы придти въ себя, надо, чтобы явилась новая обязанность. Жилліе указалъ на нее Анри, привлекши его къ дѣятельности «Французскаго Салона»^[53].

Тутъ оказалось нѣсколько людей съ сердцемъ, людей дѣла, которые не удовлетворялись платоническимъ роялизмомъ, а еще менѣе тѣмъ, чтобы онъ ограничивался заговорами съ иноземщиной; они мечтали объ организаціи политической и военной сѣти, которая обнимала бы Ліонне, Форезъ, Виваре, и соединялась бы съ лагеремъ Жаллеза, какъ разъ въ то время организованнымъ аббатомъ Блодомъ Алліе и его братомъ Доминикомъ.

Среди самыхъ воинственныхъ членовъ «Французскаго Caлона» выдавались Жаржанесъ, де-Поммель, маркизъ де-Шапоне, которые также, какъ Вирье и Жилліе, были уроженцами южныхъ провинцій.

Планъ этой организаціи сохранился въ замѣткахъ, оставленныхъ Анри; къ сожалѣнію, большая часть изъ нихъ шифрованная, и шифръ не могъ быть вполнѣ разобранъ. Но изъ того, что удалось прочесть, ясно видно, что члены «Французскаго Салона» старались дѣйствовать не только за одно съ королемъ, но при содѣйствіи воли, которая взяла бы верхъ надъ слабымъ и неустойчивымъ королемъ.

Сперва надѣялись, что въ лицѣ королевы можно будетъ найти эту волю. Но эта прелестная женщина «подходила болѣе съ своему полу, чѣмъ къ своему положенію». Она могла только очаровать, сбить съ толку, умереть.

Ея несогласіе съ эмигрировавшими принцами, ея переписка, полная противорѣчій, съ ея братьями въ Вѣнѣ, ея сухія рѣчи, а подчасъ и обидныя, съ эмигрантами, смущали самыхъ преданныхъ слугъ монархіи.

Всѣ теперь указывали на другую женщину, преданную, полную героизма, вліяніе которой въ совѣтѣ короля росло съ каждимъ днемъ.

«Вы парализованы ревностью королевы, писалъ Водрель графу д’Артуа, а также слабостью короля, у котораго, по крайней мѣрѣ, вѣрный глазъ на счётъ королевы… и который относится съ довѣріемъ только къ ангелу, обожаемому всѣми честными людьми…»^[54].

Ангеломъ, имя котораго было прописано цѣликомъ въ шифрованныхъ депешахъ Вирье, была m-me Елизавета.

III.

Никто до сихъ поръ не воображалъ, а сама принцесса Елизавета еще менѣе, чѣмъ кто либо, что она можетъ играть политическую роль. И вдругъ военный министръ, графъ де-Ла-Туръ дю-Пенъ попробовалъ лѣтомъ 1790 г. сдѣлать изъ принцессы ближайшаго совѣтника короля…

Благодаря ему, принцесса стала самымъ дѣятельнымъ посредникомъ между королемъ, эмигрировавшими принцами и роялистами, оставшимися въ Парижѣ. Никто такъ искренно, какъ она, не сочувствовалъ желанію группы, душою которой были Жилліе и Вирье, чтобы король наконецъ отрѣшился отъ примиренія, бывшаго для него столь фатальнымъ.

«…Я считаю неизбѣжной междуусобную войну, — писала она m-me де-Бомбелль. — Безъ этого не будетъ конца анархіи. Чѣмъ дольше будутъ съ ней медлить, тѣмъ больше будетъ пролито крови. Вотъ мой принципъ. Еслибъ я была королемъ, я бы имъ руководилась…»^[55].

Этимъ убѣжденіемъ были слишкомъ проникнуты и члены Salon franèais, чтобы принцесса Елизавета не явилась для нихъ желаннымъ главою.

Одно случайное обстоятельство дѣлало возможнымъ ихъ ежедневныя сношенія съ нею. Съ того времени, какъ принцесса распустила свой домъ, Жилліе состоялъ при ея особѣ. Такимъ образомъ Жилліе, какъ бы акредитованный посолъ Salon franèais, вскорѣ послѣ федераціи 1790 г., велъ переговоры съ принцессой Елизаветой по поводу одного изъ плановъ бѣгства королевской семьи, чрезвычайно хорошо обдуманнаго, лучшаго изъ всѣхъ, какіе предлагались. Подъ предлогомъ охоты въ Фонтенебло, король верхомъ долженъ былъ доѣхать до Аваллона; изъ Аваллона предстояло добраться до Отенъ, гдѣ королева должна была присоединиться къ нему и вмѣстѣ съ нимъ и его сестрою направиться въ Ліонне. Де-Поммель, составившій этотъ планъ, былъ увѣренъ въ преданности тѣхъ двухъ городовъ, черезъ которые приходилось проѣзжать, а также въ преданности войска, которое стояло въ немъ гарнизономъ. Онъ разсчитывалъ, что подъ его конвоемъ будетъ легко добраться до Ліона. А тамъ можно будетъ организовать сопротивленіе.

Вирье отвѣчалъ за содѣйствіе его друзей, дофинцевъ, къ которымъ должно было присоединиться порядочное количество дворянъ пограничныхъ провинцій.

Ла-Кейлю и де-Сабранъ, епископу Лаонскому, было поручено сообщить объ этомъ проектѣ принцессѣ Елизаветѣ. Сначала самъ король, какъ будто, отнесся сочувственно къ нему, такъ что сестра его писала m-me Режекуръ: «здоровье больного поправляется. Ноги его становятся крѣпче, вѣроятно, скоро онъ будетъ въ состояніи ходить».

Надо ли говорить, что подъ больнымъ подразумѣвался Людовикъ XVI?

Но увы! черезъ нѣсколько дней новое письмо оповѣщало, что «больной снова впалъ въ свою апатію».

«…Доктора, — писала съ грустью принцесса, — видятъ угрожающіе симптомы».

Ничто такъ не обезкураживало и не разстраивало партію роялистовъ, какъ нерѣшительность короля. Но что значили эти несогласія сравнительно съ тѣмъ разладомъ, какой царилъ въ королевской семьѣ?

«…Богъ милосердъ, — писала принцесса Елизавета, — онъ положитъ конецъ несогласію въ семьѣ, для которой такъ необходимы единомысліе и согласіе. Не могу думать объ этомъ безъ ужаса, не сплю ночей, сознаю, что это несогласіе погубитъ насъ всѣхъ».

«У насъ въ домѣ адъ, — писала въ свою очередь королева въ Ферзену: — моя сестра (принцесса Елизавета) такъ безразсудна, и до такой степени подъ вліяніемъ своихъ братьевъ, что нѣтъ возможности разговаривать съ ней или надо ссориться съ ней каждый день».

По этимъ отрывкамъ изъ переписки можно судить о томъ, какъ Маріи-Антуанетта отнеслась въ тому вліянію, какое ея belle soeur вздумала проявлять на Людовика XVI. Не тутъ ли была причина тѣхъ противорѣчій, отъ которыхъ король безсильно отбивался?

Планъ побѣга, который былъ сперва принятъ, и отъ котораго Людовибъ XVI внезапно отказался, заключалъ въ себѣ много шансовъ успѣха.

20 тысячъ крестьянъ, съ Жаллезомъ во главѣ, готовы были идти на кличъ: «да здравствуетъ король!» Принцъ Конде и графъ д’Артуа должны были прибыть въ Ліонъ, чтобы стать во главѣ мятежа, организованнаго вѣрными «Salon franèais». Изъ донесеній, присланныхъ Вирье старшиной этого города, Эмбертомъ Коломесомъ, видно, что мятежъ готовъ былъ вспыхнуть. Представьте себѣ, что были даже предусмотрѣны разныя подробности по пріему принцевъ и разныя административныя формулы новаго правленія. Говорили, что доводы короля Сардиніи и имератора Австрійскаго разрушили этотъ проектъ. Дурныя отношенія Леопольда къ королевской семьѣ несомнѣнны изъ многихъ доказательствъ. Тѣмъ не менѣе, кажется, нерѣшительность короля, происходившая вслѣдствіе разлада въ семьѣ, была настоящею причиной этого новаго удара, нанесеннаго надеждамъ роялистовъ, которые вмѣстѣ съ Вирье и его друзьями искали благополучія Франціи въ самой Франціи.

IV.

Надо, чтобы эти люди, — какъ выразился принцъ де-Линь — «умѣли держать надежду въ ежовыхъ рукавицахъ», такъ какъ каждый часъ сбивалъ ее только больше съ толку.

Теперь вдругъ, неизвѣстно съ чего, король санкціонировалъ гражданскую конституцію духовенства.

«Утвержденіе это состоялось въ день св. Стефана, — писала принцесса Елизавета; — вѣроятно этотъ блаженный мученикъ долженъ отнынѣ служить намъ примѣромъ»^[56].

Тотъ, кого побиваютъ каменьями, умираетъ тысячью смертями. Это непрерывное страданіе, которое все не кончаетъ съ вами, есть синтезисъ всѣхъ мукъ. Церковь и монархія, избиваемыя всяческими руками, были пришиблены, но не умирали.

Ревомъ тріумфа была встрѣчена злосчастная слабостъ короля. Врывались въ церкви, чтобы драться въ нихъ, чтобы заставлять въ нихъ танцовать, какъ въ Кастельнодари, священниковъ и монахинь, оторванныхъ отъ ихъ паствъ и монастырей.

Въ Греноблѣ скандалъ достигъ величайшихъ размѣровъ. Извѣстія, какія доходили о немъ до Вирье, доводили его отчаяніе до пароксизма.

Послѣднее утѣшеніе — молиться — отнималось у Франціи. Но какъ это всегда бывало съ Анри, самое подавляющее впечатлѣніе не могло сразить его. Обстоятельства не позволяли поддаваться ему.

Едва произнесена была постыдная присяга священниковъ Грегуаромъ 1 января 1791 г., какъ Собраніе, вкусившее вѣроотступничества, потребовало поимянной переклички.

Всѣ депутаты, духовныя лица, всѣ призваны въ присягѣ. Слышатся возгласы: «на фонарь тѣхъ, кто не присягнетъ!..»

Епископъ Ажанскій де-Боннакъ выступаетъ первый. Онъ приходится дядей Анри по его бабкѣ. Когда этотъ маленькій горбатый человѣкъ, съ удивительно умнымъ лицомъ, заявляетъ, «что онъ слишкомъ хорошого мнѣнія о Собраніи, чтобы допустить, что оно пожелаетъ его обезчестить…», трибуны приходятъ въ возмущеніе. Епископъ, дѣлая видъ, что ничего не замѣчаетъ, заключаетъ свою рѣчь рѣшительнымъ отказомъ дать присягу. Вѣсть объ этомъ распространяется быстро и у дверей манежа раздаются усиленные крики. Это дѣйствуетъ «полкъ королевскаго отрепья», по словамъ одного современника, на терасѣ де-Фейльянъ, готовый перейти отъ свистковъ къ убійству. Подъ ревъ этотъ, Вирье, потаеннымъ проходомъ, затѣмъ окольною улицею, спасаетъ сперва епископа, а потомъ и другихъ священниковъ, которые, подобно епископу, отказались отъ присяги…

Какъ далеко теперь было то время, когда Анри мечталъ о народной идилліи! Идиллія превращалась въ драму. И въ какую драму! Анри исполнялъ въ ней роль съ опасностью жизни.

19 февраля октябрьскія мегеры наводнили собою дорогу въ Севръ. На этатъ разъ дѣло шло не допустить mesdames, тетокъ короля, до бѣгства за границу. И вотъ онѣ появились пьяныя, разукрашенныя трехцвѣтными лентами. Онѣ топчутся въ весенней грязи. Всѣ останавливаются, чтобъ посмотрѣть на ихъ дефилированіе. «Это, говорятъ, m-me Шагалка (l’Enjambée) отправляется къ принцессамъ, чтобы помѣшать ихъ бѣгству».

Какъ могли узнать эти гарпіи, что mesdames, сейчасъ же послѣ того какъ король подписалъ гражданскую конституцію духовенства, «объявили, что не въ силахъ остаться ни одного дня въ раскольничьей странѣ?» Но слухъ объ этомъ распространился мгновенно. Въ этомъ видѣли протестъ противъ декретовъ Собранія. Муниципалитетъ приходитъ въ ярость, и сейчасъ же «дамы націи» отправляются «предотвратить посягательство».

Было 5 часовъ. Анри, предупрежденный Дюпюи, покинулъ Собраніе. Онъ скоро нагналъ эту орду, и просвочилъ мимо галопомъ на конѣ.

Но женщины узнали его. Онѣ догадываются, куда онъ мчится. Цѣлый градъ камней летитъ въ него. «На этотъ разъ ему не улетѣть, маленькому воробушку!» Мегеры стараются схватить лошадь за уздцы. Анри освобождается и, едва переводя духъ, проникаетъ въ столовую, въ Бель-Вю, гдѣ mesdames садятся за столъ ужинать.

Принцессы очень встревожены. Онѣ не могутъ поручиться ни за одного изъ своихъ слугъ. Еще наканунѣ поваръ хвалился, что заставятъ проглотить присягу двухъ непокорныхъ священниковъ, которые должны были обѣдать въ Бель-Вю и несчастные дѣйствительно проглотили формулу ея, запеченную въ пирожкѣ.

Съ ужасомъ выслушиваются вѣсти, привезенныя Вирье.

Ничего не приготовлено. Лошадей нѣтъ. Нѣтъ и каретъ. Всѣ экипажи въ Медонѣ. Некому дать приказаній. Между тѣмъ настала ночь. Съ терассы видно, какъ приближается цѣлый лѣсъ факеловъ. Это мятежъ. Его провлятія слышатся. Принцесса Аделаида и Викторія обнимаются, точно собираются умереть. Анри удается найти карету, которая ожидаетъ ихъ въ отдаленномъ дворѣ. Она принадлежитъ какой-то пріѣзжей изъ Парижа. Вирье сажаетъ въ нее обѣихъ принцессъ и велитъ кучеру ѣхать галопомъ въ Медонъ, но вороты заперты, неизвѣстно гдѣ ключъ. Гарлебикъ, швейцаръ, скрылся. Замокъ не поддается, несмотря на всѣ усилія слесаря и его двухъ помощниковъ.

Mesdames теряютъ голову, кричатъ, хотятъ выходить изъ кареты. Анри налегаетъ спиною на дверцу, замокъ ломается… какъ разъ во время, чернь уже ворвалась во дворъ съ Севрскихъ воротъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Спасеньемъ mesdames Анри заплатилъ свой долгъ благодарности тѣмъ, кто охранялъ его дѣтство…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.

Анри ломаетъ свою шпагу. — Его тоска по Вареннѣ. — Огрывки изъ его писемъ къ m-me де-Роганъ. — Непреклонность герцогини. — Ея послѣдніе дни въ Ниццѣ. — Ея смерть. — Воспоминаніе графини Вирье. — Отчаяніе Анри. — Отрывки изъ писемъ. — Болѣзнь герцога де-Роганъ — Отъѣздъ графвни де-Вирье въ Ниццу. — Ея путешествіе. — Графъ де-Дижонъ. — Анри послѣ распущенія Собранія. — Изреченіе королевы по этому поводу. — Маркиза де-Турнель. — Національный банкетъ въ Пюпетьерѣ. — Переписка Анри и его жены. — Переселеніе графини. — Долина Пюпетьеръ. — Ламартинъ.

I.

Для Анри близился одинъ изъ тѣхъ роковыхъ часовъ, когда, такъ сказать, всѣ раны сердца стонутъ и взываютъ одна къ другой. Въ концѣ іюня 1792 г. онъ получилъ извѣстіе, что m-me де-Роганъ умираетъ въ Ниццѣ. Извѣстіе это было для него тѣмъ мучительнѣе, что письма его, полныя смиренія и горестныхъ признаній, оставались безъ отвѣта. Ни одно изъ нихъ, однако, не было безъ разсказа о какомъ нибудь новомъ униженіи, о новой жертвѣ,

11-го іюня, Анри сломалъ свою шпагу полковника. Его совѣсть, его честь заставляли его отвергнуть эту гражданскую присягу войскъ, которой требовалъ новый декретъ Собранія, утвержденный королемъ. Затѣмъ послѣдовало это бѣгство въ Вареннь, помимо его участія. Возвращеніе короля было для Анри глубокою печалью. Барнаву было поручено Людовикомъ XVI оправдать въ глазахъ Собранія его бѣгство.

Барнавъ послѣ Мирабо. Вотъ люди, которымъ король довѣрялъ свои предсмертные вздохи. Мирабо для Вирье былъ всегда человѣкомъ 5 октября, а Барнавъ оставался тѣмъ, чѣмъ онъ былъ въ Бельшассъ.

"…Ахъ! — пишетъ онъ въ одномъ изъ своихъ, полныхъ отчаянья, писемъ, — если я когда и мечталъ о блестящей роли въ этомъ возрожденіи, которое для сердца моего являлось возможнымъ и желаннымъ, то отнынѣ у меня въ перспективѣ только роль жертвы и я съ глубокою грустью вижу, что та, которая должна была бы поддержать меня въ моемъ смиреніи, считаетъ его за постыдное честолюбіе.

"Увы! если я и могу себя упрекнуть, въ принципѣ, въ излишнемъ стараніи противъ правительства, то это потому, что я надѣялся, что оно съумѣетъ отстоять себя. Оно же прямо сдалось…

"Видя въ Собраніи начало сопротивленія, я былъ убѣжденъ, что правительство поддержитъ его. Оно только предало его.

«Наконецъ я думалъ, что правительство съумѣетъ по крайней кѣрѣ возвеличить свои слабости, оно съумѣло только сдѣлать ихъ замѣтными, унизительными».

«Я имѣю въ виду напасть на правительство по нѣкоторымъ пунктамъ, и съ какимъ мучительнымъ удивленіемъ я увидалъ, что моимъ прямымъ долгомъ явилось поддержать его во всемъ, въ особенности же противъ него самого!..»

Какъ Верньо, когда тотъ садился въ роковую телѣжку, Анри могъ прибавить: «…Дѣлая прививку дереву, мы его погубили… Оно было слишкомъ старо».

"Я долженъ былъ спасти людей отъ самоубійства, въ которому они шли, — продолжаетъ Вирье, — и прихожу въ отчаяніе отъ того несогласія, какое царитъ на счетъ единственныхъ мѣръ спасенія, которыя у насъ остались…

«Видно, только разбойники понимаютъ необходимость союза. Все, что честно, точно поставило себѣ въ обязанность — рознь. Всякій отнесется съ проклятіемъ къ взглядамъ, которыхъ онъ не раздѣляетъ»…

Если въ политикѣ не существуетъ полезныхъ раскаяній, то есть, по крайней мѣрѣ, искупленія; въ глазахъ же герцогини де-Роганъ искупленіе для Анри являлось столь же безполезнымъ, какъ и раскаянье.

У настоящей матери явилась бы жалость потому, что материнская любовь есть чувство прирожденное, а не наносное чувство, какъ это было въ данномъ случаѣ. Оно держится всѣми фибрами за сердце, или вѣрнѣе — это чувство и есть тѣ фибры, которыми живетъ сердце. Анри не испытывалъ никогда такого къ себѣ чувства. То, что ему давала герцогиня, была нѣжность пріемной матери.

Болѣе чѣмъ когда-нибудь убѣжденная, что ея достоинство заключается въ презрѣніи, герцогиня выслушивала стенанія своего питомца, не внимая имъ, не обращая вниманія на его отношеніе къ ней, полное многострадательнаго уваженія. Характеръ этой женщины не поддавался никакой ломкѣ.

Шли дни, недѣли, не внося никакой перемѣны въ ея отношеніе. Она облачилась въ свою непреклонность точно въ кирасу, которая защищала ее отъ всякаго состраданія.

«Благодарю Бога, — писала она, — за то, что Онъ вдохновилъ меня на поѣздку въ Ниццу. Я Ему обязана за ту поддержку, которую я здѣсь нашла…».

Эта благодарность заставляетъ одновременно подумать и о фарисеѣ, и о бѣдномъ мытарѣ, который такъ смиренно билъ себя въ грудь у дверей храма, которыхъ ему не отворили.

А между тѣмъ пора было ихъ открыть. Немного состраданья насколько бы облегчило послѣдніе дни герцогини! Быть можетъ, будь она съ Анри и его женой, въ ней было бы менѣе геройства, но она умерла бы какъ умираютъ, когда по себѣ оставляютъ миръ и счастье.

А геройство ее не покидало до послѣдняго дня. Въ своемъ большомъ креслѣ, нагнувшись надъ пяльцами, она работала, бравируя усилившеюся слабостью, какъ она бравировала невзгодами судьбы.

Кресло и пяльцы помѣщались въ углубленіи окна, которое выходило на море. Но герцогинѣ не было ни малѣйшаго дѣла до великолѣпнаго вида! Она понимала природу только въ теоріяхъ ея философовъ. Мягкій, теплый воздухъ, которымъ она дышала, не смягчалъ ее, также какъ и нѣжное обращеніе къ ней ея дѣтей.

Она невозмутимо вышивала, — вышивала, покуда ея дрожащіе пальцы были въ силахъ держать иголку. Такъ точно какъ заполняютъ вечерніе часы, когда день оконченъ, она измѣняла занятіе, но не прекращала его. Она умирала, точно сама того не подозрѣвая.

Въ ея салонѣ не говорили болѣе объ извѣстіяхъ изъ Франціи. Они были слишкомъ печальны. Разговоръ часто замиралъ. И тогда всѣ съ уваженіемъ относились къ молчанію герцогини, также какъ и къ дремавшимъ ея страданіямъ и сожалѣніямъ. Между тѣмъ она слабѣла съ каждымъ днемъ. Силы ея точно постепенно отлетали. Скоро остался одинъ разсудокъ, все тотъ же замѣчательный, свѣтлый, освѣщающій собой далекіе горизонты, къ которымъ она спокойно приближалась.

«Заранѣе подчиняюсь, — написала она въ заголоввѣ своего завѣщанія, — страданіямъ, которыя будутъ сопровождать разложеніе моего тѣла. Приннмаю ихъ какъ искупленіе».

Послѣдніе часы этого искупленія были ужасны. Но герцогиня поддерживала себя удивительными доводами, которыми она подкрѣпляла бы друга и которые она находила въ вѣрѣ. Она шла впередъ, минуя всѣ подводные камни и развалины, которые такъ часто дѣлаютъ недостижимымъ для умирающихъ переходъ ихъ отъ жизни къ вѣчности.

Для герцогини на ея пути не было ни сожалѣній, ни раскаяній. Когда она встрѣтилась съ своими прежними привязанностями, она отвернувшись прошла мимо. И если имя Анри и было у нее на устахъ, она произнесла его такъ тихо, что его никто не слыхалъ… Вѣроятно, она назвала это имя, такъ какъ въ Пюпетьерѣ оно отдалось замогильнымъ эхо. Когда вскрыли завѣщаніе герцогини, на первой страницѣ прочитали слѣдующія строки: «Завѣщаю сейчасъ же послѣ моей смерти снять съ моей шеи маленькое золотое распятіе, которое я всегда носила и какъ можно скорѣе передать его m-me де-Вирье…» Въ послѣдній разъ эта кроткая женщина являлась соединяющимъ звеномъ между матерью и сыномъ…

II.

Оторванная отъ мужа, m-me де-Вирье была не въ силахъ утѣшить его въ горѣ отъ потери его благодѣтельницы, а еще менѣе могла она смягчить тѣ упреки, какіе получалъ онъ изъ Ниццы. По словамъ m-me де-Валь, неблагодарность Анри убила герцогиню. И въ довершеніе мученій, молодая женщина предсказывала второе несчастіе, которое, въ виду здоровья герцога де-Роганъ, являлось весьма вѣроятнымъ.

Бываютъ минуты, когда сердце или разбивается, или закаляется. Такъ было и съ сердцемъ Анри. Менѣе чѣмъ когда нибудь для него былъ возможенъ отъѣздъ изъ Парижа, гдѣ конституція была при послѣднемъ издыханіи. Но онъ могъ отправить жену въ Ниццу. Герцогъ всегда такъ ее любилъ. Съ тою же почтою, съ которою онъ отправлялъ женѣ письмо съ просьбою отправиться въ Ниццу, Анри писалъ m-me де-Валь:

"Ахъ! еслибы она видѣла меня среди убійцъ, которые угрожаютъ мнѣ каждый день, та, въ смерти которой вы меня обвиняете, поняла бы, что подлость сдѣлала бы меня недостойнымъ ея.

"Никогда я не былъ болѣе вѣренъ принципамъ, которые она мнѣ внушила, какъ въ то время, когда я имѣлъ несчастье ее ослушаться.

«Я ее буду вѣчно оплакивать, и для меня будетъ облегченіемъ въ моемъ горѣ отдаться моей печали, моимъ слезамъ, моимъ сожалѣніямъ. Печали сердца, политическія сожалѣнія, слезы о прошломъ и о будущемъ, вотъ итоги за два послѣдніе года». И изъ всего, на что Анри надѣялся, изъ всего, что онъ сдѣлалъ, у него не оставалось ничего… ни даже вѣры въ эту конституцію, едва доведенную до конца и уже вышедшую изъ моды.

Увы! не изъ за этой ли конституціи, настоящаго шедевра, какъ говорили тогда, «умозрительной логики и практическаго безсмыслія»… Вирье видѣлъ теперь, что «произвольная анархія превратилась въ законную анархію»?.. И такъ же, какъ его друзьямъ, ему приходилось скрестить руки передъ его произведеніемъ, не имѣя надежды ослабить его пагубныхъ послѣдствій. Собраніе рухнуло бы, объявивъ своихъ членовъ отнынѣ неизбираемыми.

Для однихъ подобное рѣшеніе являлось верхомъ «глупаго рыцарства»… Для другихъ — ослѣпленіемъ. Наконецъ были и такіе, въ ихъ числѣ и Анри, для которыхъ оно являлось откровеннымъ сознаніемъ безсилія.

«…Видѣлъ я, — пишетъ онъ, — что значитъ кричать о свободѣ и какъ злодѣи подъ этою вывѣскою устраивали ужасающую анархію. Душа моя изнемогаетъ отъ этой картины, и болѣе чѣмъ когда нибудь я желаю полнаго отдаленія отъ всякой общественной дѣятельности. Тяжко сознаться самому себѣ, что могъ быть безсознательнымъ орудіемъ столькихъ золъ, что былъ, пожалуй, солидаренъ съ вещами, которыя порицаешь, наконецъ, сознаться и въ томъ, что всѣ попытки, усилія, чтобы уничтожить злоупотребленія, привели только къ злоупотребленіямъ по отношенію къ самому королю».

Анри писалъ это на другой день послѣ засѣданія, въ которомъ Людовикъ XVI стоя, съ непокрытою голсвою, присягалъ конституціи. Онъ видѣлъ, какъ король поблѣднѣлъ, когда послѣ первыхъ его словъ, всѣ члены собранія, самымъ грубымъ образомъ, сѣли. Для свидѣтеля, опечаленнаго подобнымъ оскорбленіемъ, парламентская монархія умерла. Разцвѣтетъ ли когда другая монархія, монархія Генриха IV, на столь глубоко расшатанной почвѣ?.. Покидая собраніе съ тѣмъ, чтобы никогда болѣе въ него не вернуться, Вирье говорилъ: «быть можетъ!»

«…Утѣшаюсь въ моемъ безсиліи даннаго времени, — писалъ онъ, — надеждою, что рано или поздно, король обратится къ крови своихъ вѣрныхъ подданныхъ. Тогда онъ найдетъ во мнѣ ту преданность, которая ему нужна; издалека, какъ вблизи, я буду на готовѣ».

III.

Тѣмъ временемъ m-me де Вирье получила въ Пюпетьерѣ письмо, съ извѣстіемъ о болѣзни герцога де-Роганъ.

Не дожидаясь даже брата, единственнаго покровителя, къ которому она могла обратиться за помощью, графиня отправилась въ путь.

Братъ этотъ, едва промелькнувшій въ началѣ нашего повѣствованія, былъ графъ де-Дижонъ, умный драгунскій капитанъ, надъ развязными манерами и небрежностью туалета котораго въ былое время подсмѣивались въ отелѣ де-Роганъ.

Дижонъ не эмигрировалъ, разсчитывая на то, что ему не придется ни въ чемъ измѣнять своимъ привычкамъ, чтобы быть во вкусѣ равенства, требованій дня. Послѣ того, какъ полкъ его былъ распущенъ, онъ все странствовалъ, на досугѣ изучая духъ страны.

Онъ одинъ могъ рискнуть взяться доставить сестру въ Ниццу, безъ препятствій.

Онъ встрѣтился съ ней въ Ліонѣ и тутъ они вмѣстѣ обдумали свой маршрутъ. Ѣхать югомъ было невозможно. Въ Авиньонѣ шла рѣзня, въ Марселѣ была полная анархія.

Единственный путь, нѣсколько обезпечивающій безопасность, былъ черезъ Савоію. Но и то еще слѣдовало принять разныя мѣры предосторожности. M-me Вирье, несмотря на ея слабое здоровье, пришлось трястись въ телѣгѣ, останавливаться гдѣ попало на ночлегъ, а братъ ея, съ палкою въ рукахъ, правилъ экипажемъ съ видомъ настоящаго гражданина. Онъ такъ хорошо игралъ свою роль, что никому не пришло бы въ голову заподозрить ни брата, ни сестру, что они эмигрируютъ.

Такой у нихъ былъ видъ, что въ одинъ прекрасный вечеръ, когда они прибыли на одинъ постоялый дворъ, служанка спросила двухъ извозчиковъ, не согласятся ли они пообѣдать вмѣстѣ съ однимъ бѣднягой.

Но они гордо отказали, и графу де-Дижонъ пришлось отобѣдать на концѣ скамейки, поставивъ себѣ тарелку на колѣни. Но ничто не обходится безъ ошибокъ. Когда на слѣдующее утро онъ запрегъ телѣжку, онъ сунулъ золотой въ руку служанки, которая наканунѣ хотѣла доставить ему честь отобѣдать съ извозчиками; думая, что она получила мѣдную монету, честная дѣвушка опустила золотой въ карманъ не глядя. Но вотъ, въ то время, когда Дижонъ, пощелкивая кнутомъ, былъ уже довольно далеко отъ постоялаго двора, служанка, вся запыхавшись, несетъ ему его золотой… въ полной увѣренности, что онъ далъ его по ошибкѣ…

— «Да нѣтъ же, милая, — говоритъ ей, смѣясь Дижонъ, — этотъ золотой былъ вамъ за то, что вы сдѣлали вчера, а вотъ вамъ еще другой за то, что вы сдѣлали сегодня…»

По счастью, они были уже на границѣ и слухъ объ этомъ эпизодѣ распространился, когда опасные аристократы успѣли уже черезъ нее перебраться.

Изъ Шамбери въ Ниццу путешествіе было долгое, мучительное, но обошлось безъ препятствій. Увы! герцогъ де-Роганъ не подождалъ графини де-Вирье, чтобы умереть. Черезъ нѣсколько недѣль послѣ смерти жены онъ послѣдовалъ за нею. Съ герцогомъ де-Роганъ исчезалъ одинъ изъ послѣднихъ, вѣрнѣе, даже послѣдній изъ этихъ вельможъ, такихъ же непонимающихъ страшной эпохи, которая начиналась, какъ и непонятныхъ для нея. Старый аристократъ умеръ, какъ испаряется благоуханіе, которое вышло изъ моды.

Для графини Вирье осталось о немъ только дорогое, трогательное воспоминаніе. Но какой контрастъ между этимъ воспоминаніемъ и суровою дѣйствительностью, въ которую окунулъ ее братъ сейчасъ же по ихъ прибытіи въ Ниццу.

Дижонъ никогда не былъ сентименталенъ. Онъ смотрѣлъ на чувство, какъ на нѣчто лишнее въ жизни, и въ данное время слезы казались ему столь же безполезными, какъ и цвѣты на могилѣ бѣднаго герцога.

И немедленно тѣмъ же путемъ онъ доставилъ жену Анри безъ особыхъ приключеній обратно въ Пюпетьеръ. «Въ дождливое время, — объяснялъ онъ позже, вѣроятно мучимый совѣстью за это слишкомъ быстрое путешествіе, — надо стать подъ навѣсъ, когда нѣтъ дѣла на дворѣ».

Не получая никакихъ вѣстей отъ Анри за эти нѣсколько недѣль путешествія, графиня де-Вирье надѣялась найти его въ Пюпетьерѣ; но ее встрѣтили только дѣти. Въ письмѣ, которое ей показалъ аббатъ де-Вирье, Анри перечислялъ всѣ причины, которыя, несмотря на конецъ учредительнаго собранія, удерживали его въ Парижѣ.

Дѣйствительно, собранія не существовало, но опасности, какимъ подвергалась королевская семья, были такъ серьезны, что была устроена охрана вокругъ Тюльери изъ тѣхъ нѣсколькихъ людей, «которые представлялись такимъ лакомымъ кускомъ для фонарей…»

Надо ли говорить, что Анри былъ въ числѣ ихъ? Онъ ходилъ взадъ и впередъ такъ усердно подъ окнами королевы, что она наконецъ его замѣтила.

— …Взгляните, — обратилась она, однажды, къ m-me де-Турзель, указывая ей на Анри. — Видите вы этого молодого человѣка… Это графъ де-Вирье; онъ былъ депутатомъ… Право, онъ слишкомъ рискуетъ собою изъ-за насъ.

— Это мой племянникъ, — отвѣтила маркиза, — и онъ только исполняетъ свой долгъ…

— Тѣмъ не менѣе скажите ему, — продолжала королева, — чтобы онъ былъ болѣе остороженъ. Такая преданность, какъ его, слишкомъ драгоцѣнна, чтобы ей жертвовали по пустому.

Конечно, маркиза передала Анри слова королевы, но она не настаивала на нихъ, она была слишкомъ убѣждена, что онъ не послушается ихъ. Никакая преданность не могла удивить эту чудную женщину.

Она на половину скрывала отъ m-me де-Вирье опасности, какимъ подвергался Анри, и всячески успокоивала Анри по поводу вѣстей, какія получались отъ ея племянницы изъ Дофине. А тамъ творились страшныя вещи. Крестьяне сожгли еще 94 замка, и хотѣли обвинить жену Анри въ отравленіи людей, которыхъ она пріютила у себя изъ состраданія, послѣ пожара.

"…Насъ собирались убить, — пишетъ m-lle де-Вирье. — Мать моя вынуждена была пригласить національную гвардію изъ Шабона. На террассѣ, подъ тремя старыми липами, былъ накрытъ столъ. Мать моя, печальная, должна была угощать. Это въ первый и въ послѣдній разъ, что я видѣла ее въ парадномъ туалетѣ. На ней было бѣлое платье, кисейное или газовое, съ длиннымъ кушакомъ. Такъ хорошо помню выраженіе ея лица, прелестное, и вмѣстѣ съ тѣмъ такое грустное…

"…Что касается насъ, насъ это очень забавляло… Національная гвардія прибыла со свернутымъ знаменемъ. Дорогою было замѣчено, что на немъ былъ изображенъ аристократъ, повѣшенный на фонарѣ, и было рѣшено, что для людей, отправляющихся на обѣдъ къ аристократвѣ, будетъ любезнѣе не предъявлять ей подобной картины.

"Быть можетъ, не въ послѣдній разъ демократы свертывали свое знамя, чтобы попировать…

IV.

Но патріотическій праздникъ, столь забавный для дѣтей, имѣлъ печальныя послѣдствія для аббата де-Вирье. Черезъ нѣсколько дней ему пришлось поплатиться сильною лихорадкою за свою гордость во время банкета. Ему пришлось выслушивать невозможныя оскорбленія, шутки, на которыя вдохновляла гражданская конституція духовенства.

Въ концѣ осени, когда положеніе политики только ухудшилось, аббатъ «Bébé» совсѣмъ расклеился.

"Моя мать очень была встревожена, — разсказываетъ m-lle Вирье, — тѣмъ болѣе, что повсюду говорили о преслѣдованіи непокорныхъ священниковъ. Было рѣшено, что мы, подъ предлогомъ болѣзни дяди, отправимся въ Женеву, какъ бы для того, чтобы посовѣтоваться съ знаменитымъ докторомъ Тиссо. Имѣлось въ виду такимъ образомъ спастись отъ людей, которымъ могло придти въ голову развернуть свое знамя.

«Изъ Женевы было легко добраться до Савои, гдѣ у моей тетки, m-me де-Блоне, почти на самой границѣ, было маленькое помѣстье, подъ именемъ Весси. Мой отецъ отнесся къ этому проекту весьма сочувственно…»

Дѣйствительно, Анри казалось, что онъ отдаетъ дѣтей своихъ какъ бы на попеченіе бабушки. M-me де-Блоне оставалась для него все тою же доброю тетей Николь, которая его самого воспитывала; несмотря на прожитыя 30 лѣтъ, съ того времени ея привязанность оставалась все такою же сильною, и едва ли не стала еще болѣе сильною съ тѣхъ поръ, какъ Анри былъ такъ несчастливъ. Не кажется ли порою, что наша привязанность точно осѣняетъ собою и охраняетъ дорогихъ людей отъ опасности? Такъ думали всѣ тѣ, кто любилъ Анри.

Никогда m-me Вирье ни писала ему такъ много, ни просила его такъ убѣдительно вернуться къ ней. Но во всѣхъ своихъ отвѣтахъ Анри избѣгалъ сказать что нибудь опредѣленное о своихъ проектахъ. Его экзальтація въ письмахъ, которыя онъ писалъ въ Весси, поражала, просто пугала его жену.

«…Съ тобой я былъ бы счастливъ въ самомъ мрачномъ убѣжищѣ… Сердце мое радостно бьется отъ одной мысли объ этомъ… Но зачѣмъ останавливаться на ней. Зачѣмъ говорить — я желалъ бы, когда я не хочу болѣе желать… Я отдаюсь, предаю себя, съ закрытыми глазами, съ опущенными руками, всѣмъ существомъ, на волю Провидѣнія… Какъ отрадно сознаніе, что всякая точка нашей земли, какова бы она ни была, есть гавань, указанная безконечнымъ добромъ…»

Не скрываетъ ли всегда за собою тайна какое нибудь новое несчастье для несчастнаго? Не слышалось ли здѣсь прощаніе Анри?

Когда наконецъ было получено отъ него формальное приказаніе выѣхать изъ Пюпетьера, не дожидаясь его, то не оставалось болѣе сомнѣній, что онъ опять замышляетъ что-то новое, таинственное.

Стоялъ ноябрь, отъ вѣтра, который носился надъ старымъ жилищемъ, стонали крыши, приходили въ отчаянье деревья, облетали послѣдніе цвѣты, въ немъ слышались мрачныя предсказанія всѣмъ тѣмъ, передъ которыми раскрывалась неизвѣстность. Печальный отъѣздъ. О немъ m-lle Вирье вспоминаетъ такъ:

«Чтобы не возбуждать подозрѣнія, мы вышли будто на прогулку, окруживъ больного дядю, котораго тащили подъ руки. Когда мы нѣсколько отошли, мы принялись плакать и кричать, что не уменьшило затрудненія…»

Впереди двѣ дочери m-me де-Вирье, за ея платье держался маленькій Аймонъ, который, по волѣ странной судьбы, былъ впослѣдствіи другомъ поэта разочарованій и разрушенія. Рука объ руку съ Ламартиномъ, Аймону привелось, однажды, посѣтить эти лѣса и дороги, которые онъ въ дѣтствѣ покинулъ, спасаясь бѣгствомъ. Ламартинъ и Аймонъ были давно братьями. Вдохновеніе, которое въ разгарѣ XVIII столѣтія направило Анри къ религіозному идеалу, безкорыстному, такъ мало извѣстному въ его время, сдѣлало изъ него предка великаго поэта… Развѣ человѣческія поколѣнія не похожи на поколѣнія листьевъ, о которыхъ говоритъ Гомеръ? Опавшіе листья образуютъ сокъ тѣхъ, которые зазеленѣютъ…

Долина Пюпетьеръ вдохновила Ламартина на одну изъ самыхъ высокихъ его гармоній, но прелюдія къ ней принадлежитъ Вирье.

"…Событія точно гора, которая давитъ насъ, точно пропасть, которая насъ влечетъ къ себѣ… Но уже виднѣется гостепріимная долина за долиной слезъ… Пробужденіе, которое называется смертью, есть послѣдній предѣлъ этихъ угрожающихъ вершинъ… а за ними — сіяющая вѣчность, океанъ свѣта, ожидаетъ уповающаго путника, который возносится на крыльяхъ вѣчной любви {Ламартинъ сказалъ:

…Вознесись душа моя, и полетомъ твоимъ,

Вознесись изъ этого міра до вѣчныхъ красотъ,

И вѣчно стремясь къ красотамъ инымъ

Проси у создателя ихъ еще безъ конца…}…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.

Признанія барона де-Жилліе. — Императоръ Леопольдъ. — Его политика. — Письмо Водренія. — Таинственная личность. — Онъ называетъ себя Монтальбано. — Необычайныя предложенія. — Жилліе проситъ Анри именемъ принцессы Елизаветы проводить Монтальбано въ Кобленцъ. — Условія, поставленныя неизвѣстнымъ относительно путешествія. — Затрудненія Анри. — Эмиграція въ Кобленцъ. — Письма виконта де-Вирье-Бовуаръ. — Путешествіе Анри черезъ Брабантъ. — Прибытіе въ Боннъ. — Письмо къ графу д’Артуа. — Прибытіе въ Кобленцъ. — Пріемъ принцевъ.

I.

Вмѣстѣ съ поэзіею незавершенныхъ судебъ, на долю Анри выпадала и поэзія таинственныхъ неудачъ.

Однажды, утромъ, въ ноябрѣ 1791 г., къ нему явился баронъ де-Жилліе. Жилліе казался встревоженнымъ. Онъ только-что былъ у принцессы Елизаветы и пришелъ сообщить Анри объ одномъ дѣлѣ, для котораго требовался безусловно вѣрный и надежный агентъ.

Въ предшествовавшемъ году предполагали, что недоброжелательство австрійскаго императора разрушило всѣ планы Salon franèais. Съ тѣхъ поръ обстоятельства измѣнились, и теперь интересы Леопольда были солидарны съ интересами Людовика XVI.

Распространяясь, революція угрожала всѣмъ сосѣднимъ странамъ. Въ особенности со стороны Бельгіи, казалось, плотина прорывалась. Являлась опасность для самого императора. И онъ, столь равнодушный къ несчастью сестры, то и дѣло высылалъ полки за полками въ Монсъ, въ Люттихъ, въ Камуръ. Такая мѣра не могла никого удивить въ то время, когда, по словамъ Мирабо, «каждая женщина производила на свѣтъ или Мазаніелло, или Артвельда».

Можно было не удивляться, но нельзя было французскимъ роялистамъ не воспользоваться положеніемъ, обостренность котораго поражала даже самыхъ легкомысленныхъ людей.

"…То, что дѣлается въ Брабантѣ, — писалъ Водрейль графу д’Артуа, — могло бы для насъ быть весьма интереснымъ и выгоднымъ, при желаніи. Повидимому, если не вмѣшается Провидѣніе и не запретитъ дьяволу заниматься нашими дѣлами, у заговорщиковъ не будетъ другихъ препятствій, кромѣ тѣхъ, какія они создаютъ себѣ сами.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

При видѣ Жилліе, входившаго къ Анри, можно было подумать, что Провидѣніе услыхало молитву Водрейля.

Точно вызванный ею, за нѣсколько дней передъ этимъ, къ барону де-Жилліе явился неизвѣстный, велѣвшій доложить о себѣ, какъ о графѣ Монтальбано. Это былъ человѣкъ гордой осанки; все лицо его было испещрено рубцами, что нисколько не умаляло его благороднаго вида. Монтальбано говорилъ чрезвычайно сдержанно и свою осторожность скрывалъ подъ плохимъ знаніемъ французскаго языка.

Какъ онъ дурно ни выражался, Жилліе, однако, скоро узналъ, что онъ явился съ порученіемъ, отъ котораго зависитъ благополучіе королевской семьи. И если онъ обращается къ барону, то именно потому, что ему извѣстно, что онъ пользуется довѣріемъ принцессы Елизаветы, которая имѣетъ большое вліяніе на своихъ братьевъ-эмигрантовъ.

Дѣйствительно, Монтальбано было поручено устроить сближеніе «Monsieur» (впослѣдствіи Людовикъ XVIII) и графа д’Артуа съ одною таинственною личностью, представителемъ которой являлся Монтальбано. Личность эта, по словамъ Монтальбано, занимала въ Европѣ такое высокое положеніе, что вмѣшательство ея можетъ имѣть рѣшающее вліяніе на событія.

Отъ нея зависѣло, чтобы австрійскія войска, расположенныя на французскихъ границахъ, сдѣлали диверсію въ пользу монархіи. Такова была сутъ переговоровъ неизвѣстнаго съ Жилліе, которые онъ закончилъ словами:

«Согласны ли вы на участіе, какое я вамъ предлагаю?..»

Казалось бы, что можетъ быть болѣе страннымъ, чѣмъ такое сообщеніе отъ такого человѣка. Но уже давно приходилось не задаваться дипломатическими пріемами. Поддержка, которую могли обезпечить австрійскія войска, была настолько вѣрна, подробности, которыя сообщалъ объ ея организаціи Монтальбано, были такъ опредѣленны, его знаніе государственныхъ людей Австріи настолько полно, что было бы неблагоразумно не отнестись къ этому дѣлу съ должнымъ вниманіемъ,

Сообщенія этого неизвѣстнаго, по приказанію принцессы Елизаветы, были тщательно разсмотрѣны. Они не только не мѣнялись, но напротивъ съ каждымъ днемъ дополнялись какою нибудь новою подробностью, но Жилліе такъ и не удалось допытаться отъ своего собесѣдника, кто таинственное лицо, представителемъ котораго онъ былъ.

«…Я вамъ достаточно сказалъ, — повторялъ неизмѣнно Монтальбано. — Остальное я передамъ лично графу д’Артуа и графу Прованскому… Я готовъ это сдѣлать хоть сейчасъ, если меня допустятъ къ нимъ…»

Такая таинственность повергала въ совершенное недоумѣніе принцессу Елизавету и Жилліе. Они были въ страшномъ затрудненіи на счетъ выбора человѣка, которому можно было бы поручить это дѣло. Нуженъ былъ человѣкъ большой энергіи, при еще большемъ самоотверженіи. Перебравъ всѣхъ вѣрныхъ людей, оставшихся при нихъ, принцесса Елизавета и Жилліе остановились на Анри.

Его умъ при организаціи Salon franèais, а также его преданность указывали на него, какъ на подходящаго человѣка.

Вирье могъ его ввести къ принцамъ черезъ своего дядю, бывшаго воспитателя герцога Ангьенскаго, виконта Вирье-Бовуаръ, который командовалъ въ Кобленцѣ полкомъ конныхъ гренадеровъ.

II.

Анри сознается въ своихъ запискахъ, что на первыхъ порахъ онъ не былъ особенно польщенъ миссіею, которая на него возлагалась. Сдѣлаться, такъ сказать, поручителемъ неизвѣстнаго человѣка, неизвѣстно откуда явившагося и неизвѣстно къ чему стремящагося, было мало привлекательно.

Чѣмъ болѣе онъ обдумывалъ задачу, тѣмъ болѣе она казалась ему рискованною. Надменный тонъ этого человѣка, котораго ему приходилось вводить, особенно не нравился ему.

Монтальбано, дѣйствительно, безпрестанно повторялъ тѣ три вопроса, которые онъ собирался предложить принцамъ.

Онъ хотѣлъ узнать изъ ихъ собственныхъ устъ — «способны ли они хранить тайну… будутъ ли они согласны указать на уполномоченнаго для заключенія договора… и дѣйствуютъ ли они въ интересахъ короля или въ своихъ личныхъ…».

Печально то время, когда пришлый человѣкъ могъ сомнѣваться въ честности французскихъ принцевъ и когда подозрѣнія эти были не безосновательны!

Анри было извѣстно, что въ Австріи^[57] какъ и во Франціи^[58], подозрѣвали братьевъ короля въ личныхъ видахъ.

Но если ихъ отказъ вернуться въ Парижъ, несмотря на формальное приказаніе короля, повидимому и подтверждалъ это мнѣніе, все-таки Вирье не могъ допустить, чтобы иностранецъ осмѣлился обратиться къ нимъ съ своими вопросами.

"Быть не можетъ, — пишетъ Анри, — чтобы наши принцы отнеслись въ Монтальбано какъ къ равному себѣ, или стали бы себя компрометировать заявленіемъ своихъ принциповъ, или изложеніемъ своихъ политическихъ взглядовъ… «Но мнѣ кажется совершенно невѣроятнымъ, чтобы какая-то невѣдомая личность позволила себѣ подобную нескромность въ качествѣ уполномоченнаго какого-то таинственнаго лица…»

Монтальбано клялся, что онъ назоветъ это лицо, какъ только состоится его свиданіе съ принцами. Но не было ли въ этомъ какой ловушки? Монтальбано не являлся ли агентомъ какой-нибудь коварной измѣны?

Жилліе и Вирье безпрестанно возвращались къ этому ужасному событію и отпладывали отъѣздъ со дня на день. Но напрасно они повѣряли свои опасенія принцессѣ Елизаветѣ; принцесса была непреклонна въ своемъ желаніи, и велѣла немедленно собираться въ путь.

Для Вирье не оставалось ничего болѣе, какъ повиноваться.

Два года раньше, энтузіазмъ Анри помогъ бы ему… Но теперь опытъ научилъ его относиться къ себѣ съ такимъ же недовѣріемъ, какъ и къ другимъ. Надо было, по крайней мѣрѣ, провѣрить, тѣмъ болѣе, что это являлось возможнымъ, всѣ завѣренія, которыя прорывались у Монтальбано. Если они не подтвердятся — можно и не идти дальше.

Такъ какъ авантюристъ особенно налегалъ на то, что у него много приверженцевъ среди интеллигенціи австрійскихъ войскъ, расположенныхъ въ Бельгіи, то Вирье рѣшилъ вмѣстѣ съ Жилліе, что для того, чтобы убѣдиться въ этомъ, можно проѣхать черезъ Монсъ, Намуръ и Люттихъ. Разъ уже былъ намѣченъ маршрутъ, ничто не могло задерживать болѣе отъѣзда.

17 декабря 1791 г. Анри выѣхалъ вмѣстѣ съ Монтальбано изъ Парижа, подъ именемъ графа де-Монкларъ.

Одновременно, кратчайшимъ путемъ, выѣхалъ и курьеръ, отправленный принцессой Елизаветой, чтобы предупредить графа д’Артуа и Monsieur o прибытіи къ нимъ одного развѣдчика съ важнымъ сообщеніемъ.

Анри смотрѣлъ на результатъ этой послѣдней жертвы безъ всякихъ иллюзій. Онъ шелъ къ цѣли, какъ солдатъ, безъ оглядки. Еслибы онъ оглянулся, хватило ли бы у него силъ бросить всѣхъ своихъ близкихъ, которымъ онъ даже не сказалъ о своемъ отъѣздѣ?

Быть можетъ, его сердце не выдержало бы при видѣ смертельнаго страха тѣхъ, которые одновременно съ нимъ покидали очагъ счастливыхъ дней…

III.

Помимо сомнѣній въ успѣхѣ своего путешествія, ничто не могло быть для Анри болѣе непріятнымъ, какъ поѣздка въ Кобленцъ. Тамъ ему предстояло столкнуться съ эмиграціею, которой онъ былъ всегда такимъ непримиримымъ врагомъ.

Письма, время отъ времени получавшіяся имъ отъ Вирье-Бовуара, были не такого свойства, чтобъ измѣнить его чувства. Никто лучше виконта не могъ бы сообщить Анри о безплодности испробованныхъ тамъ усилій.

Тамъ мечтали о возстановленіи Версаля со всѣмъ его великолѣпіемъ, съ его этикетомъ. Эмигранты всѣми силами старались тамъ загальванизировать свое прошлое.

Подобно старому герцогу де-Сенъ-Симонъ, который, съ отчаянія отъ своего безсилія, женившись слишкомъ поздно, придумалъ себѣ въ утѣшеніе влѣзать къ герцогинѣ по шелковой лѣстницѣ, которая нѣкогда вводила его къ счастью, и пажи, мушкетеры, легкая конница, эмигранты всякаго сорта, пролѣзали черезъ окна замка Шумберлустъ, чтобъ воскрешать свои прежнія почести и положенія.

Весь этотъ уморительный персоналъ, «который, по выраженію Риволя, въ зависимости отъ того, смотрѣли ли на него изъ Кобленца или изъ Парижа, заставлялъ смѣяться или плакать», оживаетъ въ письмѣ, полученнымъ Анри какъ разъ въ минуту отъѣэда:

"…Такъ какъ ты увѣдомляешь меня о своемъ пріѣздѣ, — писалъ ему виконтъ де-Вирье, — повторяю тебѣ, дитя мое, что у тебя есть враги въ Кобленцѣ и враги многочисленные.

«У общественнаго дѣла они тоже есть и весьма опасные. Чрезмѣрное честолюбіе одного изъ вожаковъ (Калоннъ), честолюбіе, превышающее его средства, старая интрига пересаженныхъ сюда царедворцевъ, плюсъ интрига новыхъ авантюристовъ, которые явились въ надеждѣ поживиться и нажиться, тоже легкомысліе, та-же болтливость, та-же наглость, которая насъ повсюду всегда выдавала, вотъ что я здѣсь вижу… Прибавь къ этому хвастовство, самое отвратительное самомнѣніе, дурацкую злобу, безграничную жажду мести, а кромѣ того духъ мятежа, отсутствіе субординаціи — вотъ тебѣ довольно вѣрная картина нашего настроенія…».

Съ этому изображенію, и безъ того не особенно лестному, было прибавлено виконтомъ еще нѣсколько штриховъ, особенно грозныхъ для Анри:

«…Въ нагломъ злоупотребленіи побѣдою, которой мы еще не одержали, мы проклинаемъ, осуждаемъ всѣхъ тѣхъ, которые еще не перебрались сюда, чтобы увеличить нашу численность… Мы чуть ли не назначаемъ срокъ, послѣ котораго не будемъ уже приниматъ тѣхъ запоздалыхъ, которые явятся отнимать у насъ часть нашихъ выгодъ…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кто не слыхалъ объ отелѣ «Трехъ Коронъ», въ которомъ прибывшіе въ Кобленцъ въ понедѣльникъ собирались, чтобы освистать тѣхъ, кто прибывалъ во вторникъ, которые въ свою очередь освистывали тѣхъ, кто пріѣзжалъ въ среду? — и все это, къ удовольствію цѣлой толпы хорошенькихъ женщинъ, налетѣвшихъ туда, чтобы изображать изъ себя Агнесъ Сорелей скорѣе, чѣмъ Жаннъ д’Аркъ^[59].

Связываться съ приверженцами конституціи, «подъ лицемѣрною маскою которыхъ скрывалось разложеніе», какъ писалъ Водрейль, никто въ Кобленцѣ не считаетъ за нѣчто даже возможное…

И вотъ за это-то невозможное Анри предстояло взяться…

Конечно, онъ предпочиталъ еще это своимъ свиданіямъ на единѣ съ Монтальбано, «хотя онъ не являлся къ нему иначе, какъ съ заряженными пистолетами, а если имъ случалось ночевать подъ однимъ кровомъ, то имѣлъ всегда при себѣ на готовѣ шпагу…»

"Хотя я долженъ сознаться, — прибавляетъ Анри, — что все, что я видѣлъ, подтверждало слова авантюриста.

"Едва мы переступили черезъ границу, какъ я узналъ, что каждый день прибывали изъ Германіи рекруты, повозки, нагруженныя телѣги… Я насчиталъ 109 транспортовъ изъ Ахена до Кёльна… и весьма возможнымъ являлось завѣреніе моего спутника, что въ самомъ непродолжительномъ времени въ Бельгію прибудутъ 10 тысячъ людей, готовыхъ къ походу…

«…Совершенно вѣрно и то, что войско, которое мы встрѣчаемъ, недовольно своимъ начальствомъ. Въ особенности въ Намюрѣ я замѣтилъ у офицеровъ ненависть къ маршалу де-Ласси…» Они обвиняютъ его въ равнодушіи императора къ положенію сестры^[60].

Какъ разъ, въ разговорахъ съ Жилліе, Монтальбано особенно напиралъ на то, что поведеніе маршала возбуждаетъ сильное неудовольствіе въ австрійскомъ войскѣ.

Анри имѣлъ возможность убѣдиться, нѣсколько дней позже, что офицеры главнаго штаба ожидали только сигнала, чтобы начать дѣйствовать.

«…Я все болѣе и болѣе поражаюсь тѣмъ, что вижу и слышу, — пишетъ онъ. — Повидимому Бендеръ, который вомандуетъ австрійскими полками въ Нидерландахъ^[61], такъ настроенъ, что мы можемъ разсчитывать на него… Наконецъ цѣлые полки, между прочимъ, Кобургскіе гусары, уже готовы къ войнѣ и, какъ мнѣ кажется, не сегодня завтра перейдутъ черезъ границу.»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Монтальбано между тѣмъ дѣлался все болѣе и болѣе откровеннымъ, по мѣрѣ того, какъ онъ видѣлъ, что его слова подтверждаются фактами.

Тоже было и съ Анри. Между обоими путешественниками явилось довѣріе. Выяснялись нѣкоторыя подробности, авантюристъ высказывалъ болѣе точно планъ дѣйствій, который ему было поручено сообщить братьямъ короля…

По мнѣнію Монтальбано, было невѣроятнымъ, чтобы французская армія, послѣ того, какъ изъ нея выбыли почти всѣ офицеры, могла бы устоять противъ нападенія австрійскаго войска со всѣхъ границъ. Этою неурядицей можно будетъ воспользоваться для того, чтобы направить на Парижъ летучій отрядъ, и, съ помощью французскихъ роялистовъ, похитить короля, для того, чтобы препроводить его и все его семейство туда, куда того пожелаетъ таинственный патронъ Монтальбано.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но какъ ни велики были шансы успѣха подобной комбинаціи, для Анри этотъ проектъ не могъ имѣть значенія, покуда онъ не зналъ имени того, кто былъ душою его.

Монтальбано же медлилъ, смущался отъ одной мысли выдать свой секретъ. Становилось все болѣе и болѣе очевиднымъ, что секретъ этотъ тяготилъ его, и нападки Вирье, которыя дѣлались все болѣе оскорбительными, по мѣрѣ того, какъ противникъ его ослабѣвалъ, наконецъ взяли свое.

То, что Анри предвидѣлъ, осуществилось. Однажды, когда онъ довелъ Монтальбано до бѣлаго каленія, имя таинственной личности сорвалось у него.

Но какъ только онъ выдалъ себя, онъ бросился къ ногамъ Вирье, умоляя его дать ему честное слово, что онъ не откроетъ никому тайны.

Это было совершенно безполезно.

"У меня такъ все помутилось въ головѣ, — пишетъ Анри, — отъ страннаго открытія, которое было мнѣ сдѣлано, что я рѣшительно былъ не въ силахъ сообразить ни хорошихъ, ни дурныхъ сторонъ его… То, что я узналъ, казалось мнѣ до того фантастичнымъ, что одновременно съ пробудившимися во мнѣ большими надеждами, я невольно сдѣлался вдвое осторожнѣе съ моимъ сотоварищемъ по путешествію.

«Мои опасенія усилились. Я страшился теперь, чтобы въ случаѣ неудачи мой пріятель не вздумалъ выдать все въ Парижѣ… Путь, по которому я до сихъ поръ шелъ, становился настолько невѣрнымъ, что я готовъ былъ поручиться, что никто не въ состояніи былъ бы выяснить себѣ изъ него хоть что нибудь…»

IV.

И такъ, при условіяхъ самой непроницаемой тайны, было довершено путешествіе Анри. Въ концѣ января 1792 г. онъ прибылъ въ Боннъ.

Предупрежденный письмомъ о скоромъ пріѣздѣ своего племянника, виконтъ де Вирье-Бовуаръ, уже за нѣсколько дней, вручилъ «Monsieur» слѣдующее письмо:

"Мое уваженіе и привязанность къ вашему высочеству, а также моя преданность къ королю и къ нашей бѣдной отчизнѣ, приводятъ меня къ стопамъ вашего высочества, чтобы сообщить вамъ вещи величайшей важности… Знаю, что ваше высочество предупреждено о моемъ пріѣздѣ одною дорогою рукою (принцессой Елизаветой), которой извѣстна причина моего путешествія. Я долженъ былъ прибыть двумя недѣлями раньше. Но причиною этого замедленія были тѣ мѣры, которыя я счелъ необходимымъ принять для того, чтобы основательнѣе изслѣдовать то, что я имѣю представить на усмотрѣніе вашего высочества.

"Даже семейство мое не знаетъ гдѣ я…

«У вратъ Кобленца я еще нахожусь хранителемъ моей тайны — единственный человѣкъ, которому извѣстенъ мой пріѣздъ и ничего болѣе, это тотъ, которому я поручаю передать это письмо вашему высочеству…»

Просьбою объ аудіенціи заканчивалось это письмо.

Но, несмотря на настояніе виконта де-Вирье, аудіенція заставляла себя ждать.

"Я въ точности исполнилъ твое порученіе, — писалъ онъ, — и вечеромъ я отдѣльно спросилъ Monsieur и его брата, какія будутъ приказанія. Оба отвѣтили мнѣ, что они съ удовольствіемъ тебя повидаютъ, но что спѣшнаго отвѣта на письмо не требуется.

«Тѣмъ не менѣе, я просилъ ихъ, прежде чѣмъ они тебя примутъ, заняться имѣющимися съ тобою дѣлами, чтобы тебя не задержать… Это они мнѣ обѣщали…»

Но въ Кобленцѣ обѣщанія стоили отвѣтовъ.

«Вы прелестно пишите — говорилъ Водрейль графу д’Артуа, — но вы никогда не отвѣчаете…»

Нѣсколько дней прождали Вирье и Монтальбано, пріютившись на постояломъ извозчичьемъ дворѣ въ Боннѣ, съ одинаковымъ нетерпѣніемъ, когда принцы соблаговолятъ отвѣтить. Наконецъ было получено слѣдующее письмо:

"Во-первыхъ — здравствуй… я очень тебя люблю… — писалъ виконтъ де-Вирье. — Затѣмъ вотъ тебѣ мой бюллетень. Сегодня утромъ, около 9 часовъ, я видѣлъ графа д’Артуа. Наконецъ онъ переговорилъ съ своимъ братомъ Purgé (sic) и передалъ мнѣ, чтобы ты явился съ ночи во мнѣ въ улицу des Castors, № 371. Я сегодня самъ увижу Purgé. Онъ будетъ, насколько мнѣ извѣстно, въ состояніи тебя выслушать, и я уговорюсь съ нимъ на счетъ часа и способа препровожденія тебя къ нему совершенно incognito. Это можетъ состояться въ пятницу вечеромъ.

«… По прибытіи, тебѣ надо будетъ сказать твою фамилію мсье Пріоріо, которой исполняетъ должность старшины. Назовись Ферулья^[62]. Сейчасъ повидаю Purgé и скажу ему, чтобы онъ сдѣлалъ распоряженіе, чтобы оставили Ферулья въ покоѣ».

Покуда Шоппаръ, старый слуга виконта де-Вирье, впускалъ Анри съ своему барину въ улицѣ des Castors, Анри самъ, какъ сознается, страшно волновался. Завтра онъ долженъ былъ представить принцамъ неизвѣстнаго авантюриста, котораго онъ, отчасти, являлся поручителемъ. Эта отвѣтственность показалась ему вдругъ чѣмъ-то ужаснымъ и его опасенія еще усилились въ виду характеристикъ графа д’Артуа и Monsieur, какія ему сдѣлалъ виконтъ де-Вирье:

«Одинъ былъ олицетвореніемъ легкомыслія… Въ другомъ онъ найдетъ остряка, котораго романическое путешествіе Анри должно было непремѣнно вдохновить на какой нибудь экспромтъ…»

Болѣе чѣмъ эпиграммы Анри опасался какихъ нибудь намековъ на его роль въ Etats généraux или въ учредительномъ Собраніи и онъ, который такъ храбро велъ борьбу съ Мирабо и съ убійцами 5 октября, крался вдоль стѣнъ маленькой площади, отдѣлявшей его квартиру отъ дворца.

Но это волненіе продолжалось недолго.

Любезный пріемъ, почти нѣжный, принцевъ, сейчасъ же успокоилъ Вирье насчетъ ихъ расположенія къ нему… «Графъ д’Артуа былъ чистосердеченъ, милостивъ… Monsieur принималъ во вниманіе, что имѣетъ дѣло съ приверженцемъ конституціи и вѣрнымъ роялистомъ…» Но онъ разомъ положилъ конецъ всякой возможности со стороны Анри даже намекнуть о предметѣ его миссіи слѣдующею фразою: «никакія путешествія въ мірѣ не въ состояніи вырвать Франціи изъ рукъ Арлекина…»

На языкѣ, бывшемъ въ обращеніи въ Кобленцѣ, «Арлекинъ» было прозвище, данное французскимъ революціонерамъ.

Графъ д’Артуа превзошелъ его въ равнодушіи, онъ отпустилъ Анри съ слѣдующими словами:

«Время терпитъ… во всякомъ случаѣ вы будете своевременно предупреждены о рѣшеніи, которое слѣдуетъ будетъ принять… Что касается той личности, объ ней покуда можно не думать…»

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ.

Коблеецъ ночью. — Письмо Анри къ графу д’Артуа. — Принцы принимаютъ Монтальбано. — Его радость. — Тайна авантюриста. — Баронъ Флаксланденъ. — Смерть императора Леопольда. — Кобленцъ на другой день послѣ восшествія на престолъ императора Франца. — Вирье, Флаксіанденъ, Монтальбано. — Конецъ одного заговора. — Новыя приключенія, возложенныя на Анри, отъѣздъ въ Туринъ. Эмигрантъ противъ воли. — Нѣсколько дней въ Савои. — Болѣзнь и гоненія. — Пріемъ Анри королемъ Сардинскимъ. — Онъ терпитъ неудачу въ переговорахъ. — Возвращеніе Анри въ Парижъ. — Принцесса Елизавета и роялисты наканунѣ 10 августа.

I.

Ночью, когда потухли послѣдніе огни во дворцѣ, когда стихло въ отелѣ «Трехъ Коронъ», когда наконецъ повсюду, гдѣ только ютился эмигрантъ, смолкъ всякій шумъ, Анри, по его собственнымъ словамъ, покинулъ пристанище, въ которомъ онъ провелъ весь день, умиротворяя разсвирѣпѣвшаго авантюриста.

Вотъ онъ, несчастный, озабоченный, обнищалый, пробирается по проулкамъ Кобленца.

Чѣмъ-то онъ завтра расплатится за свое скромное пропитаніе?..

Чѣмъ онъ будетъ извинять принцевъ передъ этимъ человѣкомъ, который проклинаетъ ихъ?

Увы! онъ истощилъ всѣ аргументы, какъ и всѣ средства… Но, быть можетъ, деньги и доводы еще найдутся? Покуда онъ извиняется за свое усердіе имъ служить передъ тѣми, кто имъ пренебрегаетъ.

"…Сохрани меня Богъ, — пишетъ онъ въ своихъ запискахъ, — чтобы я позволилъ себѣ тревожить принцевъ… Но тѣмъ не менѣе, хочу надѣяться, что они сжалятся надъ несчастливцемъ, который оставилъ своихъ въ ужасномъ положеніи… Разсчитываю на доброту, на милосердіе принцевъ, что они не отсрочатъ своего намѣренія на неопредѣленный срокъ…

«Преданность моя заставила меня все бросить, всѣ самыя важныя дѣла, и мое безпокойство за m-me де-Вирье присоединяется еще ко многимъ другимъ причинамъ, побуждающимъ меня скорѣе вернуться во Францію…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Какая добыча для страданія человѣкъ, который отдается служенію какому нибудь дѣлу! Онъ страдаетъ за тѣхъ, которые являются представителями этого дѣла, онъ страдаетъ съ тѣми, которые себя ему посвящаютъ, страдаетъ съ тѣми, которые предаютъ его!.. Послѣ слабости короля, послѣ бѣшенства мятежа, Анри пришлось столкнуться съ равнодушіемъ принцевъ на той Голгоѳѣ, на которую онъ взбирался.

"Ахъ, ваше высочество! — на этотъ разъ Анри обращается въ графу д’Артуа, — недовѣріе и оскорбленія моего компаньона отъ меня достигаютъ до васъ. Онъ два, три раза на день водворяетъ меня въ мое заточеніе. Онъ угрожаетъ, что уѣдетъ, если до завтра не получится отвѣтъ на счетъ аудіенціи, о которой онъ просилъ…

"Ваше высочество припомнитъ, что онъ имѣетъ открыть важную тайну. Онъ желаетъ имѣть подтвержденіе, что тайна его сохранится между вами и Monsieur… А также онъ желаетъ знать, будетъ ли онъ уполномоченъ вести со мной переговоры.

"Прошу позволить мнѣ сдѣлать здѣсь одну оговорку.

"Если вашему высочеству почему либо неугодно будетъ избрать меня въ посредники, умоляю мнѣ повѣрить, что я не имѣю самолюбія быть избраннымъ. Мое отреченіе не напускное, оно искренно… Я плачу кровавыми слезами объ оскорбленіяхъ, понесенныхъ королемъ и королевскою семьей.

"Не все ли мнѣ равно, кто ихъ спасетъ, лишь бы ихъ спасли… Генералъ, солдатъ, посредникъ или разжалованный въ самые послѣдніе ряды, мнѣ это безразлично, только бы сдѣлано было дѣло…

"Все было за то, чтобы я отказался отъ этого порученія. Довѣріе ко мнѣ принцессы Елизаветы вынудило меня согласиться, но не измѣнило во мнѣ критическаго отношенія къ себѣ… и потому, какъ могу я найти страннымъ, если къ способностямъ другого отнесутся съ большимъ довѣріемъ, чѣмъ къ моимъ…

«Прошу повѣрить мнѣ. Во что бы то ни стало требуется рѣшеніе. Все равно, каково бы оно ни было, слѣдуетъ отпустить этого человѣка съ добрымъ словомъ… Онъ интриганъ большой руки и если онъ замѣтитъ, что онъ проигрался въ игрѣ, которую затѣялъ, можно будетъ всего ожидать отъ его отчаянья…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но какое значеніе могла имѣть эта послѣдняя нотка, брошенная среди диссонансовъ, которые тогда существовали между Парижемъ и Кобленцомъ.

Въ то время, какъ Анри выяснялъ принцамъ, что монархіи приходится обратиться къ средствамъ эмпириковъ, шарлатановъ, Калоннъ и епископъ Аррасскій сбивали ихъ до такой степени съ толку, что графъ д’Артуа отвѣчалъ принцессѣ Елизаветѣ на ея политическія письма вопросами, по прежнему ли она ѣздитъ верхомъ и ходитъ на богослуженія въ церковь, во время поста, въ розовой атласной шубѣ…^[63].

Быть можетъ воспоминанію объ этой розовой шубѣ Анри и Монтальбано были обязаны аудіенціею. Напомнивъ о принцессѣ Елизаветѣ, она одновременно напомнила графу о тѣхъ, которыхъ ему рекомендовала его сестра. И принцъ наконецъ назначилъ аудіенцію Монтальбано. Аудіенція должна была состояться въ отсутствіе Анри.

Въ своихъ запискахъ Анри умалчиваетъ о томъ тяжеломъ впечатлѣніи, какое должно было произвести на него это изъятіе. Въ нихъ говорится только о радости его авантюриста.

"…Выходя съ аудіенціи, мой компаньонъ сіялъ радостью, такъ какъ принцы, казалось, отнеслись сочувственно въ его взглядамъ… Онъ прыгалъ на улицѣ точно человѣкъ, который бы послѣ долгаго плаванія наконецъ вошелъ въ гавань…Онъ непремѣнно хотѣлъ сейчасъ же ѣхать въ Вѣну. Но онъ согласился остаться въ силу моего замѣчанія, что теперь-то именно онъ и будетъ нуженъ принцамъ. Что касается меня, я тоже остаюсь, какъ мнѣ это ни трудно, ибо теперь, когда я не связанъ болѣе честнымъ словомъ, я могу быть дѣйствительно полезенъ, Его высочество узналъ отъ самого авантюриста его тайну… Это именно то, чего желалъ Монтальбано.

"Теперь мое дѣло дополнить его откровенность… Я долженъ и наконецъ могу сообщить принцамъ все, что знаю.

II.

"…Таинственная личность, о которой говоритъ^[64] Монтальбано, какъ уже теперь извѣстно его высочеству, никто иной какъ наслѣдникъ австрійскаго престола, эрцгерцогъ Францъ… Значеніе этой государственной тайны, отъ которой можетъ зависѣть благополучіе королевской семьи, вѣроятно, не мало поразило его высочество.

"У императора Леопольда имѣются въ распоряженіи лишь ничтожныя средства. Вмѣшательство за короля Франціи не можетъ входить въ его виды. А, кромѣ того, къ огорченію его сына, вліяніе маршала де-Ласси, самаго близкаго совѣтника императора, противъ насъ и парализируетъ ту небольшую долю доброй воли его принципала по отношенію къ намъ, даже если бы эта добрая воля и существовала.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"А потомъ ничто такъ не противно эрцгерцогу, какъ вмѣшательство де-Ласси въ дѣла, которыя его высочество считаетъ не только политическими, но и семейными.

"…И потому, быть можетъ, въ силу его рыцарскихъ взглядовъ, а можетъ быть и въ силу его пыла молодости, онъ желалъ бы, чтобы была оказана помощь королевѣ, его царственной теткѣ, унизительное положеніе которой возмущаетъ всѣхъ.

"Вотъ почему онъ, подъ предлогомъ усмиренія возстаній, принялъ во Фландріи тѣ мѣры, какія я видѣлъ. Онѣ заставляютъ меня предполагать, что эрцгерцогъ желаетъ оказать намъ серьезное содѣйствіе. Солдаты обожаютъ его. Его храбрость извѣстна въ войскахъ, съ которыми онъ ходилъ на войну противъ турокъ…

"Я долженъ замѣтить, что проектъ, который проводится его императорскимъ высочествомъ, діаметрально противуположенъ политикѣ императора, его отца, и потому неудивительны тѣ пути, которые избралъ его высочество, чтобы извѣстить о своихъ намѣреніяхъ.

«Этимъ объясняется выборъ того человѣка, котораго я ввелъ къ вамъ. Но что меня поражаетъ, это затрудненіе согласить предстоящее дѣяніе съ сопротивленіями императорскаго двора. Быть можетъ, для того, чтобы втянуть его въ это дѣло, нужно создать подобное положеніе обстоятельствъ…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И такъ, вотъ она тайна, которая такъ долго тяготила Анри. Послѣ перваго удивленія по поводу сообщеній, сдѣланныхъ Монтальбано, онъ увѣровалъ въ истину миссіи, которая подтверждалась несомнѣнными фактами.

А между тѣмъ, въ этомъ дѣлѣ все было такъ странно, свойства человѣка, который завязывалъ такую грандіозную интригу, такъ не соотвѣтствовали затронутымъ интересамъ, что Анри рѣшилъ быть осторожнымъ до конца. Развѣ онъ могъ, въ самомъ дѣлѣ, отвѣчать за человѣка, о которомъ онъ отзывается слѣдующимъ образомъ:

"…Человѣкъ этотъ облекаетъ все, что касается его лично, въ такую тайну, что онъ до сихъ поръ у меня подъ сомнѣніемъ. Одно несомнѣнно, что онъ храбръ, такъ какъ онъ весь испещренъ ранами, изъ которыхъ пять, шесть отъ огнестрѣльнаго оружія.

"Въ минуту нетерпѣнія, до чего я его умышленно довелъ, у него сорвалось нѣсколько словъ о его семействѣ.

"Я узналъ, что онъ принадлежитъ къ младшей линіи дома Медина-Цёли,

"Онъ воспитывался въ Италіи, былъ на Мальтѣ, гдѣ онъ совершилъ нѣсколько морскихъ поѣздокъ.

"Говоритъ, что былъ въ Гибралтарѣ и тамъ встрѣтился съ графомъ д’Артуа. Затѣмъ имѣлъ серьезное дѣло въ женскомъ монастырѣ. Инквизиція вмѣшалась въ это дѣло, такъ какъ Монтальбано вспоминаетъ объ инквизиціи съ почтительнымъ страхомъ.

"Избавившись отъ нея, онъ сдѣлался агентомъ эрцгерцога.

"Это возможно, такъ какъ 24-лѣтній принцъ повидимому не боится ни приключеній, ни авантюристовъ.

"Это, сознаюсь, странная повѣсть, не внушающая довѣрія. Но, повторяю, несмотря на оболочку, многія изъ сообщенныхъ незнакомцемъ вещей правдивы.

"Повторяю также, что если Монтальбано не будетъ полезенъ, онъ будетъ весьма опасенъ.

"Мой долгъ, слѣдовательно, остаться здѣсь и наблюдать за нимъ, вопреки всѣмъ серьезнымъ причинамъ, побуждающимъ меня къ отъѣзду.

«Будучи знакомымъ со страною, которая входитъ въ планъ дѣйствій, я, быть можетъ, могу содѣйствовать приведенію его въ исполненіе».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вчера еще Анри страстно стремился въ Парижъ, и вдругъ рѣшаетъ остаться въ Кобленцѣ… Чего ради?

Объясненіе этому имѣется въ его сокровенныхъ запискахъ, въ которыхъ душа его по временамъ такъ своеобразно сіяетъ.

Одной подробности въ задуманномъ предпріятіи было достаточно, чтобы смутить столь прямую душу Вирье.

Монтальбано, во время ихъ совмѣстнаго путешествія, дошелъ до того, что утверждалъ, что, благодаря его соучастникамъ въ Ней-Бризахъ, легко будетъ провести туда австрійскій гарнизонъ, чтобъ въ данное время оказать поддержку войскамъ, которыя двинутся съ бельгійскихъ границъ.

Анри зналъ, «что разъ овладѣвъ французскою мѣстностью, Австрія ее не уступитъ»… А потому, несмотря на все желаніе обезпечить благополучіе монархіи, онъ отклонялъ всѣми силами души то, что ему казалось «посягательствомъ на отечество»…

«…Тѣмъ не менѣе, я не выдалъ себя моему авантюристу», пишетъ онъ, и ограничился тѣмъ, что замѣтилъ ему, что «Ней-Бризахъ по своему положенію, находясь между Рейномъ и Иллемъ, не на пути слѣдованія войска и потому не можетъ имѣть значенія…»

Но въ душѣ онъ рѣшилъ, что не допуститъ даже поднять объ этомъ вопроса, а потому Анри отправилъ принцамъ записку, въ которой изложилъ всю опасность подобной сдѣлки.

Все менѣе и менѣе интересуясь проектомъ, который они съ презрѣніемъ называли «проектомъ испанца», принцы препроводили преспокойно записку человѣку, который занималъ при нихъ должность министра иностранныхъ дѣлъ. Его звали барономъ Флаксланденъ^[65], трудно было бы найти человѣка, болѣе способнаго оцѣнить Анри.

Старый солдатъ, человѣкъ исключительной чести, свѣтлаго ума, Флаксланденъ встрѣтился съ Вирье какъ съ другомъ счастливыхъ дней. Они оба искренно подружились въ учредительномъ Собраніи, гдѣ баронъ являлся представителемъ Кольмара.

Въ настоящее время новыя причины снова связывали этихъ двухъ людей, причины довѣрія и общей вѣры, а также отчаяніе. Для нихъ являлось роковой дилеммою: предоставить короля яобинцамъ или заплатить за его благополучіе разъединеніемъ, которое рано или поздно, какъ писалъ Водрейль, привело бы Людовика XVI къ печальному положенію «Суассонскаго короля», страшная дилемма, которую для Вирье, покрайней мѣрѣ, разрѣшило одно совершенно неожиданное обстоятельство.

III.

1 марта 1792 г. скончался императоръ австрійскій. Въ томъ положеніи, въ какомъ находилась Европа, не могло ничего случиться болѣе важнаго, важнаго именно съ французской точки зрѣніи.

Роялисты и якобинцы одинаково были ошеломлены этою смертью, которую рѣшительно нельзя было предвидѣть, такъ какъ королю было всего 45 лѣтъ.

Послѣдствія этой смерти казались всѣмъ до того серьезными, что самая смерть явилась сейчасъ же темою для самыхъ гнусныхъ обвиненій.

Но въ сущности не требовалось никакого преступленія для смерти принца, который утонченностямъ политики предпочиталъ утонченности удовольствій. Удовольствія замѣняли собою всѣ другія чувства въ этой отлетѣвшей жизни. Если Леопольдъ забывалъ про свою сестру, погибавшую по ту сторону его границъ, то потому, что онъ былъ занятъ другими женщинами въ Вѣнѣ. Извѣстно ли, что Тероань, кровавая гордыня 5 октября, была въ числѣ ихъ?^[66]

Уваженіе къ эрцгерцогу, наслѣднику, уменьшалось по мѣрѣ того, какъ возрасталъ скандалъ около его отца. Но даже если бы не существовало этой причины, все-таки пришлось бы считаться съ той особой силой, которая въ каждой царственной семьѣ дѣлаетъ изъ вѣроятнаго наслѣдника противника.

Между отцемъ и сыномъ непремѣнно разразилось бы несогласіе, если бы не внезапная смерть императора.

Никогда два принца не были такъ различны. Для ихъ характеристики достаточно ихъ совершенно различнаго отношенія ихъ къ Маріи-Антуанеттѣ.

Нельзя было относиться къ королевѣ болѣе холодно, нельзя было быть болѣе антифранцузомъ, чѣмъ Леопольдъ.

Трудно быть болѣе французомъ, болѣе рыцаремъ въ своей преданности къ ней, чѣмъ Францъ.

То же самое можно было сказать и о политикѣ ихъ.

Одна являлась вдохновеніемъ маршала де-Ласси, другая вдохновеніемъ лотарингскаго аристократа, преклонявшагося передъ Маріею-Антуанеттою — котораго звали графъ де-Ламберти.

Контрастъ между политикой, только что умершей, и той, которой предстояло себя заявить, былъ слишкомъ хорошо извѣстенъ, чтобы эмигранты не сдѣлали изъ него предмета своихъ самыхъ безразсудныхъ надеждъ.

На другой день смерти императора, Кобленцъ превратился въ вбзудораженный муравейникъ. На площади, по улицамъ, въ отелѣ «Трехъ Коронъ» стоялъ гулъ отъ взрыва идей, радостныхъ рѣчей, цѣлыхъ потоковъ мнѣній, которые точно смыли всѣ прошлыя страданья и понесли на своихъ волнахъ всѣ надежды къ радостному будущему.

Увы! съ присущимъ имъ недостаткомъ мѣры, эмигранты заявляли и подтверждали такъ громко свои права, что слухъ объ этомъ дошелъ до Вѣны.

Слухъ этотъ пробудилъ въ императорѣ недовѣріе къ эмигрантамъ, и довѣріе къ совѣтникамъ отца, въ какомъ онъ отказывалъ имъ доселѣ.

Каунитцъ и Ласси пріобрѣли снова вліяніе въ совѣтѣ. И первымъ доказательствомъ почтенія къ ихъ совѣтамъ молодого императора было его согласіе пожертвовать королевою Франціи {Безъ сомнѣнія, заявленія, которыя Дюмурье, назначенный 15 марта министромъ иностранныхъ дѣлъ, передавалъ немедленно новому имаератору, способствовали его отрѣшенію отъ добрыхъ намѣреній:

"…Если онъ (императоръ) будетъ содѣйствовать преступному остервенѣнію эмигрантовъ, которые разрываютъ отцовское сердце короля, для него не воспослѣдуетъ изъ этого ничего, кромѣ той же слабости и того же истощенія, до котораго онъ довелъ бы и Францію…

«Можетъ ли онъ взять на себя защиту мятежниковъ? И такой примѣръ не былъ ли бы опасенъ для него самого? Вотъ въ чемъ вы должны хорошенько убѣдить новаго императора…» (Указанія, данныя маркизу де-Ноаль, посланнику въ Вѣнѣ, въ мартѣ 1792. См. Фейлье де-Коншъ. Неизданные документы, т. V, стр. 333).}.

Чувствительность новаго императора, впрочемъ, была поразительно мимолетна.

Его безразличное отношеніе къ теткѣ было только началомъ такого же отношенія къ его собственной дочери, Маріи-Луизѣ, къ его зятю, Наполеону, наконецъ къ его внуку… Совершенно вѣрно говорилъ о немъ позже Меттернихъ «у императора Франца было сердце чисто государственное»…

На другой день смерти Леопольда, надъ имперіей стали носиться тѣ маленькія тучки, которыя надъ моремъ предвѣщаютъ перемѣну вѣтра, а надъ государствомъ новую политику.

Такая маленькая тучка надъ Кобленцомъ принесла съ собою отрѣшеніе отъ переговоровъ, которые Вирье удалось довести до тихой пристани.

Для новаго императора, для короля Венгріи, какъ его тогда звали, интрига, затѣянная, быть можетъ, болѣе для того, чтобы явиться противникомъ отца, чѣмъ ради спасенія Франціи, потерялась въ общей политикѣ.

Съ другой стороны, принцы не нуждались ни въ чьемъ содѣйствіи для своихъ отношеній со вчерашнимъ союзникомъ, сегодня возсѣдавшимъ на тронѣ.

Одинъ среди столькихъ дѣйствующихъ лицъ, замѣшанныхъ въ этомъ таинственномъ дѣлѣ, несчастный Вирье не зналъ, что дѣлать.

Что касается Монтальбано, для него счастье было отнынѣ въ Вѣнѣ. И онъ бѣжалъ за нимъ по слѣдамъ. Убѣжденный, что оно призываетъ его въ повѣренные императора, такъ какъ онъ былъ до этого повѣреннымъ наслѣдника, онъ спѣшилъ къ столь высокому назначенію.

Для того, чтобы до него добраться, онъ торжественно сѣлъ въ кабріолетъ виконта де-Вирье-Бовуаръ, прихвативъ съ собою послѣдніе золотые несчастнаго Анри.

IV.

Для Анри ни раззореніе, ни то, что онъ попалъ въ смѣшное положеніе, было не важно. Съ самой минуты отъѣзда изъ Парижа, онъ предвидѣлъ неудачу и заранѣе былъ готовъ на несочувствіе тѣхъ, для кого онъ хлопоталъ.

«…Пускай, если нужно, вся отвѣтственность этого случая падетъ на меня и на Жилліе, — писалъ онъ въ то время, какъ принцы заставляли его томиться въ ожиданіи на чердакѣ. — Не все ли равно, что насъ сочтутъ за легковѣрныхъ людей или за дураковъ? Мы желали только дать возможность принцамъ выяснить это дѣло. Пускай насъ не признаютъ, если это можетъ принести пользу. Мы на это давно готовы».

Но какъ сообщить принцессѣ Елизаветѣ о странномъ исходѣ предпріятія?

Слѣдовало ли отнять у принцессы всякую дальнѣйшую надежду или ждать изъ Вѣны новаго указанія, какъ дѣйствовать дальше?

Предчувствія Флаксландена по этому поводу были весьма неутѣшительны.

"Сомнѣваюсь, — писалъ онъ Вирье, — чтобы у преемника были еще тѣ намѣренія, которыхъ мы могли ожидать. Наши надежды съ этой стороны могутъ также исчезнуть, какъ исчезъ нашъ авантюристъ.

"Во всякомъ случаѣ нашъ заговоръ конченъ. Теперь мы можемъ дѣйствовать въ открытую съ его высочествомъ королемъ Венгріи.

«Но ваша роль, любезный графъ, тѣмъ не менѣе, не окончена. Принцы требуютъ отъ васъ другихъ услугъ. Они желаютъ, чтобы вы отправились въ Туринъ и чтобы вы представили тамъ вашъ проектъ военной организаціи, который вы выработали для южныхъ провинцій…»

Прибытіе въ Кобленцъ аббата Клода Аллье дѣйствительно заставило принцевъ и ихъ совѣтчиковъ обратить вниманіе на планъ, предложенный Salon franèais и уже почти забытый.

Съ первой же аудіенціи, доблестный организаторъ лагеря, де-Жаллезъ, заявилъ, что готовъ присоединиться въ своихъ попыткахъ съ попыткамъ провинцій Ліонне, Дофине, дю-Форезъ. Увы! на этотъ разъ дѣло шло не о препровожденіи короля въ Ліонъ, но о послѣдней запрудѣ, которую можно было противупоставить все захватывающей революціи.

Вирье слишкомъ хорошо зналъ эти провинціи и былъ такъ близко заинтересованъ проевтами, которые собирались воскресить, что Флаксланденъ не могъ не свести его съ аббатомъ Алліе.

Долго длились совѣщанія, о результатѣ которыхъ упоминается Анри въ одной запискѣ.

Военные вопросы, финансовые, разсматриваются въ ней въ мельчайшихъ подробностяхъ, и изъ его замѣтокъ видно, что съ нѣсколькими сотнями тысячъ франновъ, при поддержкѣ правильнаго войска, можно было выступить въ походъ.

Правильное войско было указано — это была армія его величества короля Сардинскаго.

«…Поѣзжайте же какъ можно скорѣе, любезный графъ, — писалъ Флаксланденъ Анри, увѣдомляя его, что выводы его записки приняты принцами. — Мнѣ поручено просить у вашей преданности еще этой жертвы. Изъ нашихъ послѣднихъ разговоровъ вы знаете, чего слѣдуетъ добиваться въ Туринѣ».

Анри покорился. Но въ его отвѣтѣ было столько же смиренія, сколько и отчаянія.

«Ваше требованіе повергло меня въ большое затрудненіе, — писалъ онъ Флаксландену. — Мое повиновеніе принцамъ обязываетъ меня не останавливаться ни передъ чѣмъ — я долженъ рѣшиться на эту поѣздку, чего бы мнѣ это ни стоило — разъ они этого требуютъ… Я отправлюсь въ путь, вспоминая вѣрнаго Зопира…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Зопиръ отправился въ вѣчность безъ ушей и безъ носу… Судьба его весьма печальна. Но развѣ она печальнѣе судьбы Вирье?

У Вирье не было больше ни силъ, ни денегъ.

Онъ покидалъ Кобленцъ убитый разочарованіемъ, замученный страданіемъ. И вотъ онъ отправляется отстаивать интересы короля въ то самое время, какъ Людовикъ XVI утверждаетъ декретъ, въ силу котораго всѣ имѣнія эмигрантовъ секвеструются.

Анри былъ теперь эмигрантомъ за то, что такъ безполезно потратилъ время въ Германіи.

9 февраля, въ день голосованія этого декрета въ Собраніи, Вирье дрожалъ въ Кобленцѣ въ своемъ чердакѣ.

30 марта, въ тотъ день, когда король утвердилъ декретъ, онъ отправился въ Туринъ.

Полное раззореніе, непоправимое — вотъ вѣсть, какую онъ привезетъ женѣ, проѣзжая Савойю по пути къ Альпамъ.

Хотя его очень торопили отъѣздомъ въ Туринъ, но Анри рѣшилъ, что потерялъ столько часовъ ради службы королю, что можетъ потерять нѣсколько часовъ для свиданія съ женою и съ дѣтьми.

"Нигдѣ не останавливаясь, онъ доѣхалъ до Женевы, а черезъ 8 дней послѣ своего отъѣзда изъ Кобленца, онъ прибылъ съ своей теткѣ, баронессѣ де-Блоне и свидѣлся наконецъ съ своей семьей. Несчастье наконецъ сжалилось надъ близкими его сердцу болѣе чѣмъ надъ нимъ самимъ.

По словамъ его дочери, Анри такъ измѣнился, что его было трудно узнать. Онъ былъ страшно худъ. Онъ дрожалъ въ лихорадкѣ, и когда эта лихорадка, которая нѣсколько оживляла его лицо, спадала, страшная блѣдность разливалась по лицу его, недавно еще столь молодому. Анри было едва 39 лѣтъ.

Вотъ разсказъ m-lle де-Вирье.

«…Несмотря на всю радость свиданья съ отцемъ, — пишетъ она, — его здоровье, его грусть внушали намъ серьезныя опасенія… Напрасно старался онъ насъ успокоить, казаться веселымъ…

„Было ясно, что его угнетала печальная участь, которая насъ ожидала въ будущемъ. Но у насъ были и еще другія заботы. Было извѣстно, что прибылъ агентъ принцевъ. Отецъ только чудомъ спасся отъ шпіоновъ, которыхъ подсылала къ намъ Женевская республика. Это чудо сотворила, вѣроятно, болѣзнь отца, благодаря которой онъ почти не выходилъ изъ дому“.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Если правда, что приходится платиться за свои качества, какимъ разореніемъ для Анри явилась его преданность. По распоряженію барона де-Флаксландена ему скоро пришлось покинуть тихую семейную жизнь, чтобы снова окунуться во всѣ ужасы безъисходной политики.

Будетъ ли онъ счастливѣе въ Туринѣ, чѣмъ былъ въ Кобленцѣ? Онъ не смѣлъ надѣяться.

Его вѣрительныя грамоты были убѣдительны. Его кузенъ, баронъ де-Блоне, который, сопровождая его, могъ раскрыть ему повсюду двери, ибо въ то время въ Туринѣ савоярская вѣрность была еще настоящимъ талисманомъ!

Наконецъ маркизъ де-Серентъ, бывшій гувернеръ дѣтей графа д’Артуа, который переписывался изъ Турина съ барономъ Флаксланденомъ, долженъ былъ обезпечить инкогнито „графу Монклару“.

Это первое изъ выдуманныхъ именъ, подъ которымъ отнынѣ Вирье было суждено существовать…

V.

Изъ замѣтокъ, оставленныхъ m-lle де-Вирье, видно, что отецъ ея имѣлъ нѣсколько аудіенцій у короля Сардинскаго.

Анри нашелъ его весьма озлобленнымъ противъ его зятей и ихъ свиты…

„…Эти люди только портятъ нашихъ людей, — безпрестанно повторялъ Викторъ Амедей III, — что касается организацій, которыя мои зятья предпринимаютъ, они могутъ заниматься ими, только не здѣсь…“

Не утѣшительны были подобныя рѣчи. Но онѣ усложнялись еще политическими соображеніями, которыми сопровождалъ ихъ сардинскій министръ, баронъ Отвилль.

По его мнѣнію, „его властелинъ былъ слишкомъ слабъ, чтобы взять на себя какую нибудь иниціативу и подвергнулъ бы себя самымъ ужаснымъ опасностямъ, если бы вздумалъ обойтись безъ опоры всѣхъ великихъ державъ“.

Но было легко замѣтить въ основаніи этой выжидающей политики закваску затаенной злобы, необъяснимой въ особенности для Анри, если бы одинъ любопытный документъ не выяснилъ причины ея.

Этотъ документъ ничто иное, какъ дневникъ герцога Женевскаго, сдѣлавшагося впослѣдствіи королемъ Карломъ-Феликсомъ. Изъ него видно, что между графомъ д’Артуа и его женою существовало несогласіе.

„Она не хочетъ жить иначе, какъ со спущенными занавѣсами; она говоритъ о своемъ удаленіи въ монастырь… Надо, чтобы кардиналъ вмѣшался, чтобы не произошло разрыва между нею и мужемъ, который можетъ быть объясненъ только его легкомысленнымъ поведеніемъ въ Туринѣ“.

Понятно, что эти неудовольствія, которыя заставили нѣсколько мѣсяцевъ назадъ короля Сардинскаго просить своего зятя покинуть Туринъ, въ настоящее время не способствовали успѣху миссіи Вирье.

Послѣ третьей аудіенціи, онъ могъ считать свое дѣло проиграннымъ. Если бы даже это было не такъ, то война, объявленная Австріи въ апрѣлѣ 1792 г. Людовикомъ XVI, положила бы ему конецъ.

Союзъ Австріи съ Сардиніею въ пользу несчастнаго короля подразумѣвался въ предпринятыхъ переговорахъ.

Слѣдовательно, не оставалось болѣе ничего предпринимать, и письмо, которымъ баронъ Флаксланденъ оповѣщалъ Вирье объ окончаніи его миссіи, кончалось слѣдующею фразою:

….Понятно, любезный графъ, что обстоятельства отняли всякое значеніе у нашей интриги»…

Интрига — вотъ слово, за которое Анри отдалъ здоровье, средства, которое сдѣлало изъ него изгнанника.

Подавленный этимъ словомъ, онъ вернулся въ Парижъ, чтобы дать отчетъ въ своихъ дѣйствіяхъ принцессѣ Елизаветѣ.

Но что значили всѣ пережитыя имъ печали сравнительно съ тѣми, какія ему пришлось увидѣть! Принцесса какъ разъ была занята роковыми переговорами, которые предшествовали 10 августа и про которые можно сказать, что они были послѣдними спазмами монархіи^[67].

Всѣ приверженцы конституціи, которые не могли войти въ составъ новаго Собранія, соединились около короля не для того, чтобы отстоять престолъ, но чтобы спасти ему жизнь.

Анри встрѣтился здѣсь съ Малуэ, съ Клермонъ-Тоннерръ, съ Лалли, съ Ла-Туръ дю-Пэнъ, а также съ Жилліе, который съ особенною горячностью относился къ этой благородной задачѣ.

Анри нашелъ Людовика XVI еще болѣе нерѣшительнымъ. Его политика безъ всякаго компаса разбивала всѣ попытки, всѣ наилучшимъ образомъ комбинированные проекты.

А затѣмъ, увы! даже и отъ той надежды, какую Анри, Жилліе и ихъ друзья возлагали на принцессу Елизавету, пришлось отрѣшиться. Принцесса также, какъ и братъ, совершенно растерялась отъ цѣлаго ряда неудачъ во внутреннихъ дѣлахъ, которыя усложнялись еще печальными извѣстіями изъ-за границы, привезееными Анри.

Обманутая, сбитая съ толку столькими разочарованіями, несчастная принцесса вступала въ сдѣлки съ предмѣстьями Парижа.

Падая все ниже, монархія вступила въ сношеніе съ Дантономъ^[68].

Напрасно старался Жилліе убѣдить принцессу Елизавету, что около нея есть другіе вѣрные люди, которые имѣютъ больше правъ на ея довѣріе…

Напрасно приносилъ онъ ей планы къ побѣгу, которые онъ и его друзья неутомимо изобрѣтали — они отвергались такъ же, какъ и послѣдній планъ — увы! — который отстранилъ Людовикъ XVI, когда Малуэ предлагалъ ему бѣжать въ Руанъ, гдѣ командовалъ Ліанкуръ.

«Ахъ! я думаю какъ Малуэ, его планъ я бы предпочла всему остальному, — отвѣтила принцесса; — но мы связаны другими мѣрами и поневолѣ приходится ждать»…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Покуда ждали, крестьяне въ Жаллезъ не ждали.

Въ ночь съ 8 на 9 поля, Алліе, обманутый ложными надеждами изъ Кобленца, велѣлъ бить въ набатъ во всѣ колокола Виваре.

Безъ всякой поддержки внутри, безъ помощи изъ-за границы, возстаніе было подавлено…

Нѣкоторые изъ стоявшихъ во главѣ, спасшихся отъ смерти, бѣжали въ Ліонъ. Тамъ они должны были съ Анри испробовать послѣднюю попытку, попытку столь же безполезную, какъ и всѣ предъидущія.

Со всѣхъ сторонъ вокругъ престола проваливалась почва, раскрывалась пропасть, въ которой 10 августа 1792 г. ему предстояло погибнуть окончательно.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ.

Наканунѣ 10 августа. — Первый ударъ въ набатъ, — Gentilhommes въ Тюльери. — Физіономія дворца. — Король. — Маршалъ де-Малье. — Людовикъ XVI скрывается въ Національномъ собраніи. — Первая стычка. — Приказъ прекратить огонь. — Швейцарцы и Gentilhommes’ы въ саду Тюльери. — Вирье спасается отъ рѣзни. — Онъ пріѣзжаетъ въ Ліонъ. — Шаліе. — Его портретъ. — Занятіе Савои. — Графиня Вирье въ Лозаннѣ. — Эмиграція. — Изреченіе Гете. — Отчаянныя письма Анри. — Преслѣдованія въ Лозаннѣ. — Анри вызываетъ къ себѣ жену, въ Ліонъ. — Болѣзнь маленькаго Аймона. — Его портретъ по Ламартину.

I.

Дантъ встрѣтилъ въ своемъ аду цѣлую толпу душъ несшихся за знаменемъ, которое держала вѣчно убѣгающая фигура. Въ ту минуту, когда они думали, что настигли его, призракъ исчезалъ и несчастныя души въ безпорядкѣ летѣли въ пропасть.

Это вѣрное изображеніе монархіи съ самаго начала Революціи. Она тоже бѣжала со знаменемъ въ рукѣ и увлевала за собою своихъ вѣрныхъ, которые вмѣстѣ съ нею должны были погибнуть 10 августа.

Какая надежда могла быть у нихъ, кромѣ надежды на смерть, при видѣ всей этой массы народа, которая во время бунта бросилась приступомъ на Тюльери?

Около полуночи 9 августа раздался первый ударъ въ набатъ, въ Корделье. Онъ разбудилъ марсельцевъ въ ихъ казармахъ. Въ то же время онъ оповѣщалъ послѣднихъ друзей короля, что насталъ часъ поспѣшить ко дворцу.

Но потому, какъ они крались вдоль стѣнъ, безъ мундировъ, пряча свои оружія, съ опущенными головами, можно было подуматъ, что они стыдятся жертвовать своею кровью.

Вирье, Кастежа, Ламартинъ, д’Эрвильи, Клермонъ д’Анбоазъ являются первыми, за ними слѣдуютъ Пюизегюръ и Малье. Къ часу ночи прибываютъ во дворецъ еще 30, 40 gentilhommes’овъ. Между ними Преси, съ которымъ Анри встрѣтится скоро на другомъ полѣ битвы.

Въ Тюльери страшная безурядица. Она разрушительнымъ вѣтромъ проносится надъ этими нѣсколькими батальонами вѣрной, неизмѣнной, національной гвардіи и надъ этими полками швейцарцевъ, которые сохраняютъ еще свой гордый видъ. Тѣмъ не менѣе, чувствуется, что тутъ нѣтъ ни воли, ни приказаній, что король не знаетъ, что ему дѣлать съ солдатами…

Грустно было видѣть, какъ онъ при первыхъ лучахъ свѣта, въ лиловомъ сюртукѣ, въ шелковыхъ чулкахъ, шатаясь отъ усталости, тяжелою поступью прохаживался среди своихъ послѣднихъ защитниковъ, улыбаясь имъ унылою улыбкою.

Такимъ образомъ онъ ходилъ отъ двора Карусель до Тюльерійскаго сада, машинально повторяя все тѣ же слова или скорѣе издавая звуки, которыхъ онъ самъ не слыхалъ. Передъ этою атоніею національными батальонами овладѣваетъ чувство иронической жалости. Швейцарцы, которымъ нѣтъ дѣла до короля, не замѣчаютъ его слабости. Но какое горе для этихъ двухъ, трехсотъ Gentilhommes’овъ, которые желаютъ только смерти, не найти въ глазахъ ихъ повелителя ни искры битвы, на устахъ ни слова изъ увлекательныхъ словъ Беарнейца!

За свои 80 лѣтъ старый маршалъ Малье, который командуетъ этой кучкой храбрецовъ, не разъ видѣлъ монархію въ опасности, и никогда онъ не отчаявался. Но теперь, при видѣ того, какъ король покидаетъ свой дворецъ, чтобы спрятаться за кресломъ президента въ Собраніи, онъ отчаивается.

Еще не было ни одного ружейнаго выстрѣла, еще не было пролито ни одной капли крови… Покуда проливаютъ только слезы ярости эти вѣрные, въ которыхъ король повидимому сомнѣвается.

Людовикъ XVI ушелъ, не отдавъ имъ никакихъ приказаній. Они не знаютъ, должны ли они присоединиться къ тому небольшому отряду, который послѣдовалъ за нимъ, или они должны вступить въ безполезную борьбу съ чернью.

Жители предмѣстій, повидимому, тоже въ нерѣшимости.

Начинаются переговоры между ними и швейцарцами, которые выглядываютъ въ окна. Но вдругъ раздается выстрѣлъ, затѣмъ другой. Безъ всякихъ приказаній завязывается общая стрѣльба.

Швейцарцы переходятъ съ наступательнымъ дѣйствіямъ. Три или четыре ихъ роты, въ полномъ порядкѣ, появляются внизу большой лѣстницы.

Толпа, при видѣ ихъ, отступаетъ и разсыпается. Gentilhommes’ы съ жандармеріею наступаютъ съ обнаженными шпагами. Все бѣжитъ, все отброшено до самой площади Карусель.

Побѣда за королемъ.

Швейцарцы кидаются, чтобы окончить ее, какъ вдругъ появляется запыхавшись д’Эрвильи изъ Собранія, куда онъ проводилъ Людовика XVI.

«Не стрѣлять! — кричитъ онъ, когда ему удается быть услышаннымъ. — Король желаетъ и требуетъ, чтобы за нимъ послѣдовали!

Въ такую минуту подобное требованіе всѣхъ поражаетъ. Тѣмъ не менѣе не остается ничего болѣе, какъ повиноваться.

Отступаютъ. Тогда толпа переходитъ къ наступательнымъ дѣйствіямъ. Она въ безпорядкѣ врывается во дворецъ вмѣстѣ съ швейцарцами. Начинается самая отчаянная борьба.

Драка одинъ на одного, такое избіеніе на лѣстницахъ, въ капеллѣ, въ апартаментахъ короля, что не уцѣлѣть ни единому gentilhomme’у, ни единому швейцарцу.

Тѣмъ не менѣе нѣкоторымъ, въ томъ числѣ и Анри, удалось выбраться изъ дворца и пробраться въ собственный садъ короля. Они бѣгутъ къ рѣшеткѣ, которая отдѣляетъ его отъ большого сада Тюльери,

Калитка заперта. Ее расшатываютъ. Она не поддается. Наконецъ одна рѣшетка поддается; но отверстіе такъ узко, что за разъ больше одного человѣка не можетъ пролѣзть, тѣмъ не менѣе одному швейцарцу удается пролѣзть и добраться до первыхъ деревьевъ.

Его замѣтили съ набережной.

Въ это самое время, батальоны, расположенные передъ мостомъ Ройяль, замѣчаютъ небольшой отрядъ, который спасается бѣгствомъ, и направляютъ въ него залпъ пуль.

При звукѣ выстрѣловъ, въ окнахъ дворца показываются марсельцы. И вотъ они тоже начинаютъ стрѣлять съ тыла въ Анри и его друзей.

Удержаться на позиціи немыслимо. Семь труповъ уже лежатъ у рѣшетки и заслоняютъ проходъ. Нельзя медлить. Повсюду смерть; она неминуема, если пойдешь назадъ, и есть нѣкоторая надежда ее избѣжать, двинувшись впередъ.

И вотъ идутъ впередъ, пробираясь ползкомъ между трупами.

Затѣмъ швейцарцы и gentilhomme’ы бѣгутъ, перепрыгивая отъ одного дерева въ другому, покуда они наконецъ внѣ раіона пуль негодяевъ, которыхъ, повидимому, весьма забавляетъ эта охота на людей.

Они убили 12 или 15 швейцарцевъ. Ихъ красные мундиры были хорошею цѣлью. Ихъ трупы лежатъ между рѣшеткою и первыми деревьями. Тамъ же убиты на смерть Кастежа и Клермонъ д’Анбоазъ…

Вирье, благодаря своему маленькому росту, совершилъ этотъ опасный переходъ благополучно. Посчастливилось также Віоменилю, Ламартину и еще нѣсколькимъ. То прокрадьгваясь, то убѣгая, то прячась за деревья. имъ удалось добраться до оранжереи въ концѣ сада. Оттуда они выбрались на набережную. Они разсчитываютъ скрыться въ Елисейскихъ поляхъ. Но конный отрядъ, который выѣзжаетъ на площадь Людовика XV, заставляетъ ихъ направиться на откосъ Сены. Тамъ лодка. Они прячутся въ нее. Отрядъ проѣзжаетъ мимо, не замѣтивъ ихъ… Они спасены.

Эти подробности заимствованы у Ламартина, который слышалъ ихъ отъ своего отца. Отъ отца также онъ узналъ, что бѣглецы добрались до лѣса въ Медонѣ.

Вѣроятно, Анри скрывался съ ними. Но въ запискахъ его дочери не упоминается объ этомъ мучительномъ эпизодѣ. Въ нихъ прямо говорится о прибытіи его въ Ліонъ и именно въ такихъ выраженіяхъ: та же воля, которая направила моего отца въ Кобленцъ, направила его на смерть…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

II.

Постановленія, принятыя городскимъ управленіемъ Ліона на другой день, 10 августа, могутъ дать вѣрное представленіе объ опасностяхъ, которымъ подвергался Анри. Постоялые дворы, гостинницы всѣхъ родовъ подвергались ежедневному обыску. Въ нихъ съ такимъ рвеніемъ разъискивались бѣжавшіе изъ Тюльери, что Вирье былъ вынужденъ мѣнять каждый день и имя и помѣщеніе.

Надо сказать, что городъ попалъ въ руки Шаліе {Жозефъ Шаліе, род. въ Боларъ, въ Пьемонтѣ, въ 1747 г. Его отецъ готовилъ его для духовной карьеры и потому заставилъ его пройти курсъ философіи у доминиканцевъ. Умъ безъ равновѣсія, его можно назвать изступленнымъ революціи.

Едва окончивь семинарію, Шаліе сдѣлался школьнымъ учителемъ, затѣмъ комивояжеромъ, затѣмъ за свой цинизмъ въ монентъ неудавшагося проекта Salon franèais попалъ въ члены муниципальнаго совѣта Ліона, въ качествѣ полицейскаго администратора. Отчисленный въ апрѣлѣ 1792 г. за то, что прикавывалъ сѣчь женщинъ и дѣвицъ у дверей церквей, онъ заставилъ себѣ возвратить свою должность законодательнымъ собраніемъ 15 августа 1792 г. Его возвращеніе въ Ліонъ было настоящимъ тріумфомъ.}, этого мрачнаго иллюмината, который придавалъ Ліонскому террору характеръ поразительно странный.

Какъ и Шабо, Шаліе былъ растрига. Его голосъ, его жесты, слова носили на себѣ отпечатокъ духовнаго краснорѣчія. Онъ говорилъ только тирадами, апокалипсическими строфами. У Шаліе были тѣ-же слова, что и у Савонаролы, проклятія, достойныя пророковъ, умиленіе дѣвъ, и нечеловѣческое смиреніе, чисто мученическое.

Въ своемъ безуміи человѣкъ этотъ отражалъ всѣ безумія массы. Шутъ, сангвиникъ, мистикъ-палачъ, фанатикъ до невозможности — таковъ этотъ Шаліе.

О немъ можно сказать, что онъ сохранился въ воспоминаніи Ліона, какъ тѣ боги, въ которыхъ олицетворяли свои страхи народы — дѣти…

Онъ тоже покинулъ Парижъ на другой день 10 августа.

Онъ не прятался, какъ Вирье. Онъ возвращался въ Ліонъ побѣдителемъ.

При всякой остановкѣ онъ взбирался на козлы дилижанса и обращался къ бунтовавшей черни съ рѣчами.

«Когда онъ говорилъ, — разсказываетъ одинъ изъ свидѣтелей, — нѣчто въ родѣ кровавой пѣны выходило съ его устъ»…

"Я до сихъ поръ еще слышу, — говоритъ въ свою очередь m-lle де-Эшероль, — слова, которыми закончилъ свою рѣчь этотъ бѣсноватый, при своемъ проѣздѣ черезъ Муленъ…

«Братья, вы разрушили позорную Бастилію, но вы уничтожили только стѣны!.. Отрубите головы и вы будете свободны… Долой королей!.. Смерть тиранамъ»!..

«Дилижансъ уже скрылся въ облакахъ пыли, а все еще раздавались крики смерти этого изступленнаго человѣка».

Вотъ чудовище, отъ котораго Анри надо было прятаться, чтобы исполнить возложенное на него порученіе принцессы Елазаветы. О, какія предзнаменованія для него, еслибы онъ вѣрилъ въ нихъ, эти осколки статуи Людовика ХІѴ, которые валялись на площади Белькуръ, это избіеніе офицеровъ Royal-Pologne, эти умерщвленія священниковъ за то, что они праздновали возвращеніе Шаліе! Но что значили всѣ эти предзнаменованія для того, у кого единственною заботою было пожертвовать собою ради службы королю?

То подъ именемъ «Камила Пернона», то подъ именемъ «Пагануччи», наконецъ, подъ именемъ «сэра Брюиссе», Анри бѣгаетъ по городу, разъискивая роялистскихъ коноводовъ, которые скрывались такъ же, какъ и онъ.

Первый, на слѣдъ котораго ему удалось напасть, былъ Доминикъ Алліе, братъ аббата Клода Алліе, съ которымъ Анри встрѣтился въ Кобленцѣ. Послѣ пораженія въ Жаллезѣ, Доминикъ бѣжалъ въ Ліонъ. Анри нашелъ его уже забывшимъ неудачу и готовымъ на новую попытку, которой повидимому благопріятствовали обстоятельства.

22 сентября генералъ Монтескью занялъ Савойю и принудилъ такимъ образомъ короля Сардиніи выйти изъ его нейтралитета. Это и было, наконецъ, той диверсіей, которой такъ желалъ нѣсколько мѣсяцевъ назадъ Анри…

Но увы! развѣ осуществляется когда нибудь даже самая дорогая мечта безъ того, чтобы при этомъ не пострадало ваше сердце?

Взятіе Савойи заставило графиню Вирье, вмѣстѣ съ дѣтьми, немедленно выѣхать изъ Весси. "Пришлось, — пишетъ m-lle Вирье, — сейчасъ же эмигрировать и спасаться въ Швейцарію.

"Въ нашемъ бѣгствѣ, мы даже не ночевали въ Эвіанъ.

"Намъ сказали въ 11 часовъ вечера, что можно всего ожидать и что намъ всего лучше сѣсть въ лодку на Женевскомъ озерѣ и отплыть.

"Это было нѣчто ужасное. Мой двоюродный дѣдъ, аббатъ, котораго мы повезли больнымъ изъ Пюпетьера и которому пребываніе въ Весси не принесло пользы, имѣлъ видъ умирающаго. Его пришлось спускатъ въ барку на тюфякѣ. Моя тетка де-Блоне, мать моя и мы сѣли съ нимъ, онъ горько плакалъ… Я помню, что въ эту ночь не было луны. Направились мы или скорѣе мы думали, что направились къ Уши… Вѣтеръ чуть не опрокинулъ нашу лодку… Мы дрожали отъ холода и страха…

«Мы ѣхали безъ конца… Наконецъ, уже засвѣтло мы увидали Уши». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

III.

Если на разсвѣтѣ взглянуть съ Лемана на этотъ швейцарскій берегъ, который представлялся женѣ Анри и его дѣтямъ обѣтованною землею, онъ весь кажется сѣрымъ. Онъ покрытъ сѣрымъ вуалемъ. Но скоро черезъ этотъ вуаль, который дѣлается все болѣе и болѣе прозрачнымъ, начинаетъ проевѣчивать голубое пятнышко, которое понемногу все увеличивается, опускается и отражается въ синевѣ воды. Озеро и небо точно тянутся другъ къ другу. Въ то же время горы прорываютъ вершинами своихъ большихъ деревьевъ туманъ и выростаютъ изъ него во всей красѣ. Затѣмъ прелесть этой картины довершаютъ дома, которые блестятъ на солнцѣ.

Наружность мѣстности, какъ это давно уже кто-то сказалъ, не такъ мѣняется, какъ наружность людей. И теперь еще, когда пріѣзжаешь въ Уши, видишь все тотъ же прелестный пейзажъ.

Но было ли счастьемъ вернуться къ жизни въ тѣ времена?

Ожить развѣ не значило вспомнить?

А воспоминанія о Лозаннѣ, гдѣ должна была скрываться жена Анри, были отравлены навсегда утраченнымъ прошлымъ. Уходили послѣднія надежды, такъ же какъ и послѣдніе золотые!

Что предстояло въ будущемъ?

Изъ арміи принцевъ получались самыя печальныя извѣстія. У каждаго былъ или братъ, или отецъ, или сынъ, среди тѣхъ несчастныхъ, которыхъ Брауншвейгская капитуляція въ долинахъ Шампани, превратила въ шатающихся по большимъ дорогамъ Бельгіи и Германіи. Они тащились подъ ливнемъ, который размывалъ красную землю и дѣлалъ изъ нея, до словамъ Гёте, кровяную грязь… «Когда они шли впередъ, за ними стояли точно цѣлыя болота крови. И въ такомъ же трудномъ положеніи, какъ нѣкогда солдаты фараона, они тонули въ красномъ морѣ»^[69].

Эмиграція была побѣждена! Но для нея было вдвойнѣ тяжео признать себя побѣжденною «санкюлотами, которыхъ она собиралась привести къ порядку ударами кнута».

Въ особенности женщины, подъ вліяніемъ тщеславія, были неумолимо горды. Онѣ такъ задирали головы передъ пораженіемъ, какъ это въ пору было бы развѣ самой m-me де-Роганъ. Не желая приписывать совершеннымъ ошибкамъ свое униженіе, онѣ винили тѣхъ, кто былъ непричастенъ къ этимъ ошибкамъ.

M-me де-Блонэ, одна изъ первыхъ, испытала на себѣ вліяніе этой озлобленной среды. Затѣмъ оно коснулось и жены Анри. Въ умѣ ея поднялся точно туманъ, который застилалъ собою отвагу ея мужа.

Она видѣла, какъ Анри въ періодъ Національнаго Собранія боролся съ опасностью жизни. Отчего же его нѣтъ теперь тамъ, гдѣ идетъ борьба?..

И насталъ день, когда Анри замѣтилъ въ письмахъ жены, что она страдаетъ изъ-за его поведенія. Вотъ онъ результатъ его всей жизни, которую онъ считалъ безупречно честною. "…Что сказать тебѣ?.. Какъ выразить тебѣ состояніе души моей при чтеніи твоего послѣдняго письма? Я никогда еще не испытывалъ подобнаго униженія… Въ каждой строкѣ твоей сквозитъ, что ты краснѣешь за все то, что сдѣлано мною, и чего не сдѣлано. И такъ я сталъ предметомъ порицаній той, чьей гордостью я хотѣлъ быть…

"…Наша любовь, скрѣпленная столькими слезами, неужели зависитъ отъ глупыхъ, несправедливыхъ толковъ?.. — вопрошалъ несчастный. — "…Неужели ты забыла все, что я вынесъ, чтобы остаться вѣрнымъ моему долгу?.. Пусть тѣ, которые нападаютъ на меня, скажутъ, что же сдѣлали они въ то время, какъ я безъ отдыха посвящалъ себя дѣлу, и послѣднія свои средства тратилъ еще этою зимою на служеніе принцамъ…

"Не во время покинувъ Францію, съ безумными идеями, подъ часъ преступными, большинство изъ нихъ разсчитывало, что этотъ отчаянный процессъ не продлится болѣе шести мѣсяцевъ.

«… Меня обвиняютъ въ томъ, что я отдыхаю въ Ліошѣ… Вѣдь я живу здѣсь вѣчно подъ кинжаломъ… Грустно видѣть, что тѣ, которые живутъ въ далекѣ отъ опасности, выдумываютъ себѣ романы героизма…»

Иронія есть насмѣшка, сквозь которую чувствуются слезы. Развѣ ихъ нѣтъ въ этихъ послѣднихъ строкахъ Анри:

"…Сила ихъ порицаній проникла до мозга моихъ костей!

«Но все, что замышляютъ эмигранты, безцѣльно. Безплодность ихъ усилій воскресить трупъ придаетъ тѣмъ, кто видитъ ясно, мужество прервать съ ними всякія сношенія».

"…Внѣ родины сохраняются химерическія надежды… разсчитываютъ вернуться завтра…

«Все это будетъ долго длиться. Вся Европа приметъ тутъ участіе».

IV.

Между тѣмъ пребываніе въ Лозаннѣ становилось все мучительнѣе для графини Вирье. Она не только наталкивалась на обидные намеки, но ей приходилось выносить грубости и рѣзкости отъ людей, которые отъ прикосновенія Революціи сами заражались.

Швейцарцы позабыли свое традиціонное гостепріимство по отношенію къ эмигрантамъ. Они были съ ними высокомѣрны, задорны, упрекали ихъ въ томъ, что они объѣдаютъ страну, и компрометтируютъ ее безповоротно передъ Франціею. Даже дѣти подвергались преслѣдованіямъ.

Каждый день приходилось видѣть m-me Вирье ея дѣтей, возвращавшихся въ слезахъ изъ той маленькой школы, куда она ихъ посылала.

M-lle Гортензія, одна изъ надзирательницъ, была къ нимъ немилосердна. Не разъ приходилось маленькому Аймону, несмотря на свои пять лѣтъ, раздѣлываться на улицѣ съ злыми ребятишками, которые обзывали его: «противный эмигрантъ!.. противный французъ!»

Во всякомъ человѣческомъ образѣ, каковъ бы онъ ни былъ, тогда слезами обливалась душа!

Какъ ни была тверда жена Анри въ своемъ личномъ страданіи, она не могла мириться съ страданіями своихъ дѣтей. "Я до такой степени была огорчена ихъ печалями, — пишетъ она, — что во всѣхъ письмахъ къ мужу умоляла его вернуть насъ во Францію*.

Но возвратиться во Францію, «когда аристократизмъ былъ написанъ на лицѣ», какъ сказалъ про m-me Вирье одинъ дофинскій патріотъ, было не легкимъ дѣломъ. А затѣмъ, не рисковала ли несчастная женщина повредить мужу въ Ліонѣ или по крайней мѣрѣ стать помѣхою въ его дѣйствіяхъ? Рѣшивъ, что пусть будетъ, что будетъ, Анри позволилъ ей пріѣхать къ нему. Съ помощью вѣрнаго человѣка ей удалось перебраться черезъ границу, но увы! для того, чтобы на другой же день по пріѣздѣ въ Ліонъ пожалѣть объ этомъ.

Изъ благоразумія пришлось разсовать дѣтей въ разныя руки. Маленькихъ дѣвочекъ поручили милосердію Божію и одной старухѣ, «mère Laferté», которую въ былое время удалось одолжить, а маленькій Аймонъ остался при матери въ маленькой комнаткѣ, близь церкви Saint-Jean.

И вотъ, однажды вечеромъ ребенокъ сталъ жаловаться на сильную головнуго боль. Затѣмъ появилась сильная лихорадка. На слѣдующій день выяснилось воспаленіе мозга.

Болѣзнь была не подъ силу слабой натурѣ ребенка.

Каждый вечеръ, съ опасностью жизни, Анри выходилъ изъ своего мѣста укрывательства, чтобы навѣстить своего умирающаго ребенка…

Успокоенная его приходомъ, жена его тогда ложилась отдохнуть, но крики ребенка заставляли ее сейчасъ же вернуться къ нему. И тогда они оба вмѣстѣ старались его успокоить въ бреду…

Комната была низкая и выходила на улицу. Крики, которые раздавались съ улицы, звуки барабана только еще больше волновали больного. Нечего было и думать о лѣченіи… Позвать доктора значило выдать себя…

Аймонъ долженъ былъ неминуемо умереть! Но мать спасла его… быть можетъ своею любовью! Съ тѣхъ поръ въ немъ осталось навсегда что-то серьезное, таинственное, что поразило Ламартина, когда онъ увидѣлъ его въ первый разъ… «…Унего былъ неровный лобъ, — говоритъ про него поэтъ, — съ шишками, которыя, по мнѣнію нѣкоторыхъ, обозначаютъ геніальность… Его вьющіеся, бѣлокурые волосы, дѣлали его похожимъ на античное изваяніе… Глаза его поразительнаго блеска ослѣпительно сіяли… Въ этомъ ребенкѣ было что-то загадочное».

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ.

Болѣзнь графини де-Вирье въ Ліонѣ во время процесса короля и послѣ 21 января. — Всемогущество Шаліе — Гдѣ помѣстить гильотину? Реакція и репресаліи. — Анри въ Croix-Rousse. — Дневникъ его дочери. — Напрасное обращеніе къ Муцію Сцеволѣ. — Компасъ патріотовъ. — Адресъ ліонцевъ Конвенту. — Битва 29 мая. — Мадинье. — Пораженіе санкюлотовъ. — Смерть Шаліе. — Жирондисты въ Ліонѣ. — Угрозы Конвента. — Приготовленія обороны. — Назначеніе Преси генераломъ. — Его портретъ. — Опять дневникъ m-lle де-Вирье.

I.

Несчастіе для Вирье усиливалось, какъ усиливается лихорадка.

Въ то время какъ ребенокъ сталъ поправляться, заболѣла его мать воспаленіемъ легкихъ, которое, въ виду декабрьскихъ холодовъ и лишеній, приняло угрожающій характеръ.

Чтобы спасти мать послѣ ребенка, нужно было второе чудо. И это чудо совершилось; есть горькія судьбины, которыя не завершаются, покуда все горе не исчерпано до дна.

Но можно себѣ представить, что пережилъ Анри, покуда длился кризисъ!

Почти безъ средствъ, вынужденный все болѣе и болѣе скрываться, ему приходилось оставлять больную цѣлыми днями на произволъ судьбы.

Нѣтъ, никогда еще жизнь не казалась ему столь ужасной!

Однако энергіи у него было не мало. И съ каждымъ днемъ, который приносилъ новые ужасы и опасенія, энергія его только возростала.

Съ тѣхъ поръ, какъ начался процессъ короля, въ Ліонѣ не было ни улицы, ни площади, которая не превратилась бы въ клубъ или въ бранное поле. Дѣло доходило до драки за этими столами патріотовъ, когда среди стакановъ и бутылокъ разворачивался адресъ Конвенту, въ которомъ требовалась смерть короля. Санкюлоты вербовали проходящихъ, нѣкоторые радостно подписывались. Иные подписывались подъ вымышленнымъ именемъ. Большинство протестовало. Тогда начинались драки, ругань, крики, которые врывались въ комнату, гдѣ лежала несчастная m-me Вирье.

Анри терпѣливо выносилъ все это, хотя жена его знала, что давно уже терпѣніе его было исчерпано. Если онъ опаздывалъ, ей казалось, что она умираетъ.

Между тѣмъ дни шли. Настало 21 января.

"Никогда я не забуду горя моихъ родителей при извѣстіи о казни короля, — пишетъ m-lle Вирье.

"Отецъ разсказывалъ намъ, что не разъ послѣ того свиданія, которое ему устроили Mesdames, ему случалось бывать у Людовика XVI. Назначеніе m-me де-Турзелъ способствовало этимъ сношеніямъ.

"Онъ говорилъ намъ, что послѣ перваго же сближенія съ королемъ, онъ весь проникся его добротою… Его доброта, его довѣріе не разъ были ему утѣшеніемъ во всѣхъ его личныхъ несправедливостяхъ, какія ему приходилось переживать… И потому понятно было его отчаяніе…

«Эту безконечную скорбь моего отца дѣлили съ нимъ всѣ честные люди всѣхъ сословій… Но объ этомъ говорили шепотомъ… Приходилось прятаться, чтобы скорбѣть, ибо всякій сочувствующій человѣкъ былъ на подозрѣніи… Никто не рѣшался выходить. Улицы были пусты…».

Одинъ современникъ прибавляетъ, что «ночью раздавалось похоронное пѣніе, которому гдѣ-то вторили, но при этомъ никого не было видно… Какое ужасное то было время!..»

Съ тѣхъ поръ, какъ существуютъ палачи, у нихъ всегда былъ зубъ противъ ихъ жертвъ. Этотъ молчаливый заговоръ печали привелъ окончательно въ ярость якобинцевъ. Ліонъ, тѣмъ не менѣе, принадлежалъ имъ. Муниципалитетъ, головою и рукою котораго былъ Шаліе, нигдѣ не встрѣчалъ болѣе препятствій.

«Древу Свободы, наконецъ, по словамъ бѣсноватаго предстояло разцвѣсти въ крови аристократовъ».

Насталъ часъ гильотины. Она могла пожаловать въ Ліонъ.

Но гдѣ поставить ее? На площади Terreaux? Нѣтъ, лучше на мосту Morand. Рона будетъ прекраснымъ кладбищемъ для труповъ. И останется только сказать палачу: «Предложите такому-то перейти мостъ…»^[70].

Устами своего главнаго жреца богъ санкюлотовъ требовалъ каждый день человѣческихъ жертвъ.

«Крови, крови, побольше крови для негодяевъ, которые ее пьютъ… Есть достаточно крови въ Англіи, въ Австріи, но это далеко отъ насъ… Отъ нея не покраснѣетъ наше судилище… Христосъ проповѣдывалъ… фи… фи… милосердіе… Мести… вотъ чего жаждемъ»!.. И на этотъ возгласъ Шаліе раздавалось чудовищное: «Аминь» изъ устъ всѣхъ отбросковъ общества, всѣхъ ободранцевъ, всѣхъ звѣрей — членовъ центральнаго клуба.

По истинѣ ліонскіе якобинцы превзошли парижскихъ якобинцевъ.

Но насталъ часъ, когда за ихъ угрозы слишкомъ многимъ жизнямъ противъ ихъ тираніи возстали всѣ тѣ, стонъ которыхъ, въ ночь послѣ смерти короля, проносился точно стонъ Франціи.

18 февраля всѣ честные люди Ліона собрались передъ центральнымъ клубомъ точно по приказанію. Ихъ армія въ этотъ день возмечтала о реваншѣ. Сигналомъ его было назначеніе одного мэра изъ умѣренныхъ^[71].

Пораженіе санкюлотовъ было его вѣнцомъ.

Безъ всякаго порядка, безъ плана, увлеченные бурнымъ потокомъ, который увлекаетъ въ извѣстные моменты толпу, дворяне, лавочники, писцы, носильщики, лодочники Роны и Соны очутились въ перемежку въ клубномъ залѣ. Стулья, скамейки трещатъ, летятъ въ окна, заваливаютъ улицу обломками, среди которыхъ пылаютъ сваленныя въ кучи всѣ бумаги клуба. Пораненные, окровавленные Шаліе и его присны, съ трудомъ спасаются отъ «Мюскаденовъ»^[72] (франтовъ). Тѣ, которые завтра должны были явиться такимъ отпоромъ Конвенту, одержали сегодня первую побѣду!

Вирье съ особеннымъ удовольствіемъ увидалъ, что Ліонъ проснулся отъ своего сна. Наконецъ-то онъ нашелъ то ядро сопротивленія, которое онъ такъ долго искалъ. Вмѣшательство Конвента было несомнѣнно, но было несомнѣнно и то, что оно этимъ окончательно ожесточитъ недовольныхъ.

Члены Конвента Роверъ, Базиръ, дѣйствительно, не замедлили прибыть. Ихъ присутствіе сейчасъ же воскресило центральный клубъ, который немедленно создалъ революціонерную армію, и вотировалъ на содержаніе ея контрибуцію въ 8 милліоновъ.

О! на этотъ разъ отъ Революціи должны были пострадать не одни аристократы.

Она коснулась всѣхъ, богатыхъ и бѣдныхъ, къ какой бы партіи они ни принадлежали. Безобразіе этого новаго налога возмутило самыхъ мирныхъ.

Казалось, все способствовало осуществленію надеждъ, которыя лелѣялъ Вирье. Крики отчаянія Ліона должны были найти себѣ отголосокъ во всѣхъ сосѣднихъ провинціяхъ. Онѣ должны были воспрянуть, явиться на помощь.

Весь югъ былъ уже въ полномъ возстаніи. Западъ горѣлъ. Горе цареубійственной власти!..

Вотъ на что надѣялся Анри въ своемъ маленькомъ домикѣ Croix-Rousse, гдѣ, наконецъ, онъ былъ вмѣстѣ съ женой и дѣтьми, и гдѣ онъ, по словамъ своей дочери, доживалъ свои «послѣдніе счастливые часы».

II.

Отнынѣ часто будетъ встрѣчаться въ этомъ разсказѣ имя Croix-Rousse, такъ какъ самые кровавые эпизоды осады происходили на этомъ плоскогоріи Ліона, которое обнимаютъ своими извилинами Рона и Сона.

Ничто нынѣ не напоминетъ тамъ тишины тѣхъ дней. Отвратительныя улицы, пятиэтажные дома выросли тамъ, гдѣ прежде были высокія деревья и пестрая, безпокойная, шумная толпа замѣнила собою тѣхъ нѣсколькихъ добрыхъ людей, мирный силуэтъ которыхъ сохранился въ этихъ строкахъ m-lle де-Вирье:

"Мы мирно жили въ нашемъ маленькомъ домикѣ, — пишетъ она. — Какъ и всѣ сосѣдніе дома, онъ былъ окруженъ высокою оградою. Нѣсколько знакомыхъ отца жили по сосѣдству съ нами. Большинство изъ нихъ были честные, почтенные негоціанты, которые заявили себя достойнымъ образомъ во время осады… Они были проникнуты одними чувствами съ отцомъ и относились такъ же, какъ и онъ, къ ужаснымъ событіямъ.

"Что касается всѣхъ насъ, которыхъ эти событія нисколько не заботили, мы были довольны, что покинули наши городскія квартиры и поселились за городомъ, гдѣ могли наслаждаться первыми вессенними днями…

"Ничто не могло быть скромнѣе нашей обстановки. У насъ было всего три прислуги. Софи Рю, горничная матери. Прекрасная дѣвушка, которой мы позднѣе были обязаны жизнью. Кромѣ Софи, былъ еще лакей отца, Кара, преемникъ Дюпюи. Мы взяли его изъ «Chartreux delа Sylve».

"Трудно было бы найти человѣка большей святости и храбрости.

"Помню, что, однажды, мать хотѣла дать ему часовникъ, такъ какъ его весь истрепался. Но Кара отказался отъ него, такъ какъ зналъ всю службу наизусть. Наконецъ Мари Сегенъ, кухарка, чрезвычайно набожная, но слишкомъ занятая заботою объ исправленіи человѣческаго рода, дополняла домашній штатъ…

«Мы мало принимали гостей. Отецъ мой, вынужденный еще скрываться, рѣдко ѣздилъ въ Ліонъ и потому посвящалъ все свое время на наше воспитаніе. Мнѣ было тогда около 7 лѣтъ. Онъ объяснялъ мнѣ катехизисъ и очень старательно приготовлялъ меня къ первой исповѣди. Я очень хорошо помню, съ какимъ жаромъ онъ объяснялъ мнѣ, что значитъ огорчить Бога, какая это печаль»………..

"Въ первыя времена существованіи міра, когда молитвы Авеля возносились къ небу, говорятъ, Каинъ былъ тоже занятъ жертвоприношеніями. Представьте себѣ, что въ то время, какъ Анри училъ катехизису свою маленькую Стефани, Шалье, со склоненною голсвою, со скрещенными на груди руками, обходилъ женскіе монастыри, наставляя на путь истины…

«Дочери мои, — говорилъ этотъ апостолъ, — быть можетъ, вы удручены какою печалью? Откройте мнѣ сердца ваши. Шалье — вашъ духовный отецъ… Ваше благочестіе трогаетъ меня, ваша скромность плѣняетъ меня».

«И Шалье, со своими удивительными помыслами, то лобызалъ землю, то прижималъ къ сердцу большое Распятіе. Онъ отводилъ свою душу на Богѣ отъ недостатка патріотизма Ліона, въ которомъ еще не дѣйствовали ни революціонерный судъ, ни гильотины»…

Правда, что вмѣсто нихъ Шалье организовалъ банкетъ патріотовъ, который долженъ былъ завершиться общей рѣзней. Но вотъ вмѣсто рѣзни, благодаря возліяніямъ, въ которыхъ мюскаденцы потопили своихъ сосѣдей санкюлотовъ, по окончаніи пира, настало общее цѣлованіе. Это, однако, не помѣшало Шалье на другой день превратить всѣхъ этихъ пьяницъ въ античныхъ героевъ.

«Триста римлянъ, — гласили повсюду расклеенныя прокламаціи, — поклялись умертвить Порсенъ, которые насъ осаждаютъ. Аристократы, фельянтинцы, роландинцы, содрагайтесь, окровавленныя воды Роны понесутъ ваши трупы!»

Напрасный трудъ, Муцій Сцевола не появлялся. Ліонъ, вопреки всему этому краснорѣчію, походилъ «столько же на Римъ, какъ самая ярая патріотка, якобинка — на знаменитую Лукрецію».

Какъ ни былъ умѣренъ, по взгляду Шалье, патріотизмъ санкюлотовъ, онъ съ каждымъ днемъ принималъ все болѣе грозный характеръ.

Еще подъ вліяніемъ жирондистскаго элемента, Конвентъ издалъ 15 мая указъ, который разрѣшалъ ліонцамъ «дѣйстворать силою противъ силы».

Радость честныхъ людей, при появленіи этого декрета, можно сравнить развѣ только съ удивленіемъ якобинцевъ. Такъ великъ былъ восторгъ «что чуть было не разукрасили лошадь курьера цвѣтами, который привезъ эту вѣсть».

Если извѣстіе это для всѣхъ было отрадно, то тѣмъ болѣе для Анри. Оно возвращало безопасность его маленькому дому, въ теченіе нѣсколькихъ недѣль подвергавшемуся всевозможнымъ преслѣдованіямъ со стороны хозяина, который былъ назначенъ муниципальнымъ офицеромъ и постоянно клялся, что изведетъ всѣхъ аристократовъ.

У этого отчаяннаго санкюлота, — пишетъ m-lle Вирье — было престранное имя, его звали Сотмушъ. Его жена была такою же отчаянною гражданкою, какъ и онъ.

«Спеціальностью этихъ Сотмушей были доносы. И въ этомъ отношеніи жена была еще опаснѣе мужа. Она оставалась дома, а онъ съ большой саблей въ рукахъ, которую онъ называлъ „инструментомъ закона“, отправлялся къ несчастнымъ вымогать деньги»…

Такихъ Сотмушей были цѣлые легіоны и они занимались вымогательствомъ. Они являлись въ семьи, ломали двери, мебель, похищали драгоцѣнныя вещи и, смотря по обстоятельствамъ, даже насиловали женщинъ. Одна шестнадцатилѣтняя дѣвушка выбросилась изъ окна, чтобы спастись отъ ихъ безчинствъ.

Понятно, что указъ Конвента, вызванный всѣми этими безобразіями, далъ волю реваншу. Онъ разразился всею силою на Шалье и его санкюлотахъ 29 мая 1793.

Съ пріѣзда курьера Конвента, Вирье ожидалъ съ минуты на минуту ружейнаго выстрѣла. Онъ даже, если вѣрить его дочери, замышлялъ планъ нападенія на городскую ратушу, гдѣ помѣщался муниципалитетъ.

"Съ вечера 28, отецъ мой изчезъ, не сказавъ намъ ничего. Мать моя провела всю ту ночь въ молитвѣ. Я до сихъ поръ вижу ея красные отъ слезъ глаза, когда она, на другой день, поставивъ насъ въ саду около себя на колѣни, заставила молиться. Дѣйствительно, въ 12 часовъ пушечные выстрѣлы возвѣстили, что вездѣ дерутся.

«За цѣлый день мы не узнали ничето кромѣ того, что идетъ страшная рѣзня… Одна сосѣдка, которая рискнула пробраться въ городъ, сообщила намъ это. Только на другой день мы узнали о томъ, что происходило наканунѣ… Сперва отецъ прислалъ намъ Кара, чтобы насъ успокоить; затѣмъ вернулся самъ, спасшись какимъ-то чудомъ изъ страшной свалки, которая происходила въ какой-то маленькой улицѣ, кажется, de la Pècherie, недалеко отъ площади des Terreaux. Онъ разсказывалъ намъ трогательные примѣры храбрости.

Женщины приводили дѣтей, чтобы они дрались подлѣ своихъ отцевъ. Одинъ ребенокъ, моложе 14 лѣтъ, былъ убитъ… Неистощимы были разсказы отца о поразительныхъ подробностяхъ борьбы…»

Но подробности эти не входятъ въ рамки нашего повѣствованія. Достаточно припомнить развязку первой стычки между якобинцами и представителями умѣренной партіи. Дрались съ утра 29, если не съ одинаковымъ успѣхомъ, то съ одинаковоюхрабростью.

Санкюлоты творили чудеса, и партіи умѣренныхъ удалось завладѣть улицами, которые выходили на площади Бельвуръ и Терро, только покрывъ ихъ трупами.

Но, съ наступленіемъ ночи, якобинцы окончательно напали на ратушу.

Когда Шалье увидалъ, что его солдаты возвращаются съ опущенными штыками, онъ понялъ, что для него близка развязка. Рѣшивъ во что бы то ни стало спасти то, что онъ называлъ свободою, или погибнуть, онъ готовъ былъ на все. То онъ собирался собственноручно передушить всѣхъ плѣнныхъ, которые были въ подземельяхъ ратуши, то собирался взорвать ее, чтобы погибнуть въ ея развалинахъ. Но никто не желалъ болѣе дѣлить съ нимъ его фанатизмъ отчаянья.

Со скрежетомъ зубовъ, видитъ онъ, какъ, около десяти часовъ вечера, парламентеры входятъ и выходятъ изъ ратуши, онъ слышитъ, какъ ведутся переговоры въ залѣ, сосѣдней съ той, куда его удалили его приверженцы.

Между тѣмъ переговоры ни къ чему не приводятъ. Уже четыре часа утра. Мадинье, суконный мастеръ, котораго отряды умѣренныхъ избрали себѣ въ генералы, страшится ловушки въ этомъ замедленіи. Онъ рѣшается ускорить развязку.

Взявъ поводъ въ зубы, саблю въ руки, онъ направляетъ лошадь прямо на подъѣздъ ратуши. Его солдаты слѣдуютъ за нимъ, они разсчитываютъ на отчаянное сопротивленіе… Вездѣ безмолвіе. Обезоруживаютъ нѣсколькихъ пьяныхъ патріотовъ, которые не въ силахъ бѣжать. Освобождаютъ плѣнныхъ, которыхъ Шалье имѣлъ намѣреніе умертвить. Его самого находятъ на лѣстницѣ на верху. Онъ тамъ одинъ, съ пѣною у рта, со скрещенными на груди руками, призываетъ на тѣхъ, «кто разрываетъ грудь отчизны, громы Іеговы».

Несмотря на его проклятія, негодяя хватаютъ.

Во все время этой битвы, трофеемъ которой сдѣлался Шалье, Вирье дрался въ рядахъ Мадинье.

III.

"Я очень хорошо помню, — пишетъ m-lle Вирье, — съ какою радостью отецъ разсказывалъ намъ про это сраженіе; но онъ далеко не былъ опьяненъ побѣдою.

"Несмотря на веселые трубные звуки, которыми праздновалось освобожденіе Ліона, онъ ожидалъ страшнаго возмездія.

«Сколько бы ни объясняли все случившееся, — говорилъ онъ, — сопротивленіемъ, разрѣшеннымъ Конвентомъ, конечно, Конвентъ усмотритъ въ этомъ мятежъ. Быть можетъ, тиранія, которая насъ подавляла, могла внушить на минуту состраданіе центральному правительству. Но реакція должна неминуемо вызвать безпощадную месть…»

Ожиданіямъ Анри суждено было осуществиться.

Одно неожиданное обстоятельство ускорило кризисъ. Жиронда, на которую ліонцы возложили свою послѣднюю надежду, погибали 31 мая подъ ударами Монтани.

Маратъ, котораго народъ возвращалъ Конвенту побѣдителемъ, требовалъ для Шаліе такого же тріумфа. Съ согласія комитета общественнаго спасенія, другъ народа обзывалъ ліонское возстаніе «контръ-революціею». И онъ не только отказывалъ побѣдителямъ въ правѣ судить Шаліе и его солдатъ, но онъ требовалъ, чтобы имъ была немедленно возвращена свобода.

Но что значили эти грозы для Ліонцевъ? Они думали, что они обезпечены подъ защитою своихъ правъ и побѣды.

Еще сильнѣе собирались они подтвердить свои права и побѣду, избравъ себѣ правительство, которому каждый клялся повиноваться.

Великая то была смѣлость и она невольно вселяла безпокойство благоразумнымъ людямъ. Несмотря, однако, на ихъ совѣты, на доводы Анри, который не ошибался въ крайней опасности отъ созданія въ Ліонѣ власти, которая могла бы соперничать съ Конвентомъ, ни на что это не было обращено вниманія. Учредили нѣчто въ родѣ исполнительнаго комитета подъ названіемъ «Народная коммисія департамента Роны и Лоары». Президентомъ былъ избранъ жирондистъ Жилиберъ.

Для большинства Ліонцевъ, понятно, не могло существовать другой политики, кромѣ жирондистской. Прочность власти была необходима для ихъ дѣлъ.

Разъ свобода существовала, они желали ее сохранить въ той формѣ, какъ ее идеализировали имъ Роландъ и его жена.

Имъ было безразлично, что Жиронда была уничтожена, изуродована, они готовы были присоединиться къ ея попыткамъ, которыя она пробовала въ провинціи противъ торжествующей Монтани.

Дисконтируя это положеніе, Шассе и Бирото отправились тайкомъ въ Ліонъ, въ то время, какъ Бюзо долженъ былъ прибыть въ Эвре, а Барбару въ Канъ. Нужно было съ одной стороны присоединить Ліонское возстаніе къ безпорядкамъ юга, а съ другой стороны — протянуть руку помощи возставшимъ департаментамъ Нормандіи и Вандеи. Попавши такимъ образомъ въ тиски, Конвентъ, по мнѣнію бриссотинцевъ, долженъ былъ неминуемо погибнуть…

Планъ былъ смѣлый, но его шансы успѣха обратили на себя вниманіе Анри.

Не въ состояніи-ли будетъ монархія воспользоваться таеими необычайными обстоятельствами? Не произошло-ли соглашенія между жирондистами и роялистами, 29-го мая, подъ огнемъ якобинцевъ? Не свидѣтельствуютъ-ли объ этомъ эти трупы лежащихъ рядомъ носильщиковъ и дворянъ, роландистовъ и офицеровъ арміи Кондэ… Анри казалось, что оставшіеся въ живыхъ рѣшили непремѣнно докончить вмѣстѣ дѣло ихъ общаго освобожденія.

Въ одномъ только пунктѣ Вирье расходился во взглядахъ съ представителями жирондистовъ. Онъ находилъ слишкомъ суровыми мѣры, въ которымъ обращались мюскадинцы. Дѣйствительно, чуть не на его глазахъ, его хозяина, Сотмуша, бросили въ Сону съ прострѣленною голового,

«…Такой короткій судъ въ глазахъ отца позорилъ честь сопротивленія… И потому онъ не переставалъ въ возможныхъ, конечно, границахъ проповѣдывать умѣренность. Онъ желалъ даже, по словамъ m-lle Вирье, чтобы Шалье былъ пощаженъ… Шалье, по его мнѣнію, могъ быть драгоцѣннымъ залогомъ. Тѣмъ не менѣе онъ стоялъ за то, чтобы его судили, ибо даровать ему свободу значило отдавать его на вѣрную смерть»…

Но что могъ выиграть Шалье посредствомъ суда? Развѣ могли судьи оставаться равнодушными къ тѣмъ крикамъ, требующимъ смерти, которые день и ночь раздавались повсюду.

«Давайте намъ руки и ноги Шалье, мы будемъ играть ими въ кегли! Вотъ припѣвъ, который чередовался по улицамъ Ліона съ другимъ на мотивъ пѣсни: „Rendez-moi mon écuelle de bois“, — на гильотину Шалье, на гильотину!»

Когда эхо доносило ревъ этихъ требованій до Шалье, онъ, какъ Іеремія передъ Ниневіей, восклицалъ: "Ліонцы дѣлаютъ большую ошибку, требуя моей смерти… Кровь моя падетъ на ихъ головы и на головы ихъ правнуковъ… Я буду въ Ліонѣ Христомъ революціи…

«…Эшафотъ будетъ моею Голгоѳою, ножъ гильотины будетъ крестомъ, на которомъ я умру за благополучіе республики»…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

16-го іюля 1793 года, въ 5 часовъ вечера, Шалье поднимался по ступенямъ той самой гильотины, которую онъ за дорогую цѣну выписалъ изъ Парижа.

Все, до неопытности палача, было ужасно въ этомъ окончаніи жизни. Три раза падалъ ножъ, всякій разъ унося съ собою окровавленные обрывки человѣческаго мяса, и все не отрубая головы, а онъ не человѣческимъ голосомъ кричалъ еще палачу:

«Прикрѣпи кокарду въ груди моей. Я умираю за свободу»…

Одинъ изъ помощниковъ палача ножемъ долженъ былъ отрубить ему голову.

Къ убійству человѣкъ, который умиралъ такимъ образомъ, присоединилъ мученичество.

Всегда, когда шевельнутъ народъ до самой его глубины, «изъ него полѣзутъ чудовища и герои, чудеса преступленія и чудеса добродѣтели».

IV.

Голова Шалье, которую Ліонъ бросилъ Конвенту какъ вызовъ, дѣлало немыслимымъ какое-либо примиреніе.

Непримиримая борьба должна была возгорѣться между Монтанью и Жирондою. Но Жиронда хотѣла, чтобы вся отвѣтственность почина пала на Монтанью.

«Заслышавъ наши республиканскіе звуки, неужели вы рѣшитесь палить въ насъ пулями смерти?.. Мы несемъ оливковую вѣтку мира и оружіе… Оливковая вѣтка будетъ дана каждому настоящему республиканцу. Наши оружія намъ послужатъ защитою противъ тѣхъ, это бы вздумалъ насъ поработить»… Въ такихъ выраженіяхъ былъ составленъ адресъ, который Коммиссія департамента Роны и Лоары отправляла въ Парижъ, какъ послѣднее заклинаніе.

По модѣ того времени, эти люди украшали свою отвагу напыщенными фразами. Выраженіе чувствъ мѣняется съ вѣкомъ. Но есть красота вѣчная. Эта смѣшная форма выражала одинъ изъ самыхъ благородныхъ порывовъ, внесенныхъ въ скрижали исторіею.

Съ той минуты, какъ борьба стала неизбѣжною, жертвы и кровь были ни почемъ этому удивительному народу Ліона. Въ то время, какъ со всѣхъ сторонъ прибывали солдаты-добровольцы, деньги, оружіе, одежда, провіантъ, все это неслось отовсюду…

На глазахъ у Вирье воздвигались стѣны, строились редуты, рылись рвы, городъ окружался удивительными работами. Онъ тѣмъ временемъ организировалъ, приводилъ въ порядовъ, обучалъ добровольцевъ. Священники, старики, служители, каждый день увеличивали собой ряды. Вскорѣ восемь тысячъ человѣкъ стояло подъ знаменемъ. Или правильнѣе, восемь тысячъ героевъ, имена которыхъ, увы! исторія не сохранила. Подобно тому, какъ благовонныя вещества сохраняютъ покойниковъ, также, говорятъ, и великія событія хранятъ имена тѣхъ, которые за нихъ погибли. Это ошибочно. Какое дѣло по важности своего значенія можетъ сравниться съ тѣмъ, которое соединяло съ Ліономъ монархію и свободу? А между тѣмъ, всѣ эти роялисты и жирондисты, погибшіе рука объ руку, развѣ не забытыя жертвы?

Увы! есть союзы, которые обречены судьбою на фатальную развязку. Союзъ Монархіи и Жиронды былъ однимъ изъ такихъ. Заключенный въ ту мучительную ночь, когда королева показала Гаде спавшаго въ люлькѣ Дофина, союзъ этотъ укрѣпился сегодня только для того, чтобы породить одну изъ тѣхъ обманчивыхъ надеждъ, которыя доводятъ до могилы тѣхъ, кому суждено умереть. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Съ битвы 29-го мая популярность Анри только возросла въ глазахъ тѣхъ, кто видѣлъ его за дѣломъ, то солдатомъ, то организаторомъ, и потому всѣ желали, чтобы онъ былъ во главѣ подготовлявшагося сопротивленія.

"Какъ бывшій полковникъ, отецъ мой, — пишетъ m-lle Вирье, — былъ самымъ старшимъ офицеромъ по чину въ Ліонѣ и самымъ образованнымъ… Но онъ отказался отъ сдѣланнаго ему предложенія взять на себя командованіе… Онъ былъ однимъ изъ слишкомъ замѣтныхъ поборниковъ монархіи, чтобы не придать возстанію политическаго характера, котораго слѣдовало избѣгать…

«Все еще надѣялись приручить чудовище. Во избѣжаніе его гнѣва превращали въ республиканцевъ тѣхъ, кто менѣе всего на это разсчитывалъ».

Послѣ отказа Вирье, обратились къ графу де-Преси^[73].

Любопытная была личностъ этотъ главнокомандующій, котораго себѣ выбрали Ліонцы. М-lle Вирье говоритъ, что онъ былъ маленькаго роста, съ высокими плечами, сѣдой, съ цвѣтомъ лица негра, но храбрый до безумія и вѣчно веселый, даже въ самыя отчаянныя минуты.

«Вотъ и не вѣрьте въ предчувствія, — сказалъ онъ однажды, поднимаясь съ земли послѣ того, какъ его лошади пуля пробила голову. — Бѣдное животное сегодня утромъ ни за что не позволяло себя осѣдлать».

Анри, который не разъ встрѣчался съ Преси, и имѣлъ возможность видѣть его энергію въ ужасный день 10-го августа, отъ всего сердца сочувствовалъ сдѣланному выбору. Съ точки зрѣнія защиты, однако, онъ далеко не раздѣлялъ всѣхъ взглядовъ своего генерала.

Преси хотѣлъ запереться въ Ліонѣ. Анри, напротивъ, настаивалъ на свободномъ сообщеніи. Онъ находилъ нужнымъ, чтобы были свободны дороги Маконэ, по которымъ подвозится провіантъ, а также пути сообщенія съ Форезомъ, посредствомъ которыхъ оборона могла бы присоединиться къ возстанію на югѣ.

Тѣмъ не менѣе, Преси не сочувствовалъ какимъ-либо мѣрамъ внѣ самого Ліона.

"Не знаю, — пишетъ m-lle де-Вирье, — на счастье или на несчастье Ліона, случилось, что главнокомандующимъ у нихъ былъ не тотъ, котораго они избрали первоначально. Знаю только одно, что отецъ мой не сходился съ Преси во взглядахъ, задолго до осады.

"Помню, что, однажды, отецъ мой проходилъ съ нимъ мимо дома, гдѣ мы были съ сестрою. Отецъ хотѣлъ зайдти насъ поцѣловать… Генералъ послѣдовалъ за нимъ… Вѣроятно, они были очень уставши, такъ какъ они оба сѣли, не обращая на насъ вниманія.

"Они говорили о возможности осады. Мой отецъ настаивалъ на немедленной вылазкѣ. Преси не соглашался, говоря, что у него въ вѣдѣньи все отцы семействъ, все люди не подготовленные къ войнѣ… Никогда, говорилъ онъ, я не рѣшусь пожертвовать ими…

"Мой отецъ, который имѣлъ въ то время дѣло съ простыми солдатами и видѣлъ близко преданность своихъ товарищей, отвѣтилъ ему — я никогда не забуду его фразы: «Съ этой молодежью… я готовъ идти въ адъ»…

«Преси передернуло. Но онъ промолчалъ».

V.

Дѣйствительно, было жаль не воспользоваться такимъ запасомъ доброй воли и такими счастливыми совпаденіями обстоятельствъ, которыя могли и не представиться вновь.

Переговоры о союзѣ съ швейцарскими кантонами клонились повидимому къ концу.

Войско короля Сардинскаго, разбитое въ прошломъ году, перешло Альпы и снова направлялось въ Савойю.

Быть можетъ, оно выжидало только выстрѣла первой пушки въ Ліонѣ, чтобы выяснить свое наступательное движеніе!..

Но какъ въ Ліонѣ, такъ и на границахъ Рейна и Альпъ, Конвенту не подобало дать себя предупредить.

Для того, чтобы предотвратить неминуемое возстаніе, онъ вдругъ схватился за самыя строгія мѣры.

Дюбуа Крансе получилъ приказаніе покинуть Гренобль, гдѣ онъ организовалъ Альпійскую армію, а Келлерману было приказано оставить свое войско въ Савои и приблизиться къ Ліону.

Въ то время со всѣхъ сосѣднихъ департаментовъ собирались батальоны добровольцевъ, чтобы подкрѣпить регулярное войско подъ начальствомъ представителей Конвента. Роковая неизбѣжность осады становилась очевидною.

Но, по словамъ дочери Анри, онъ еще не страшился ея послѣдствій, — такъ велика была его увѣренность въ ліонской арміи, собравшейся около него.

Во всякомъ случаѣ, кварталъ de la Croix Rousse слишкомъ подвергался опасностямъ при первомъ нападеніи, чтобы Вирье рѣшился оставить при себѣ жену и дѣтей. Опять приходилось размѣститься всѣмъ по разнымъ угламъ.

Я не знаю ничего болѣе трогательнаго разсказа Аймона де-Вирье объ этой незабвенной разлукѣ.

"…Однажды, — говоритъ онъ, — мой отецъ взялъ меня за руку и вывелъ изъ дома, въ которомъ мы жили въ Croix-Rousse. Мать шла съ нимъ подъ руку, сестры шли тоже съ нами. Отецъ просилъ меня быть всегда послушнымъ, честнымъ и бояться Бога… Онъ взялъ съ меня слово, что я не назову своего имени никому чужому. Онъ поцѣловалъ меня и сдалъ меня на руки г. Лане, заботамъ котораго онъ поручалъ меня.

«Съ тѣхъ поръ я больше никогда не видалъ моего отца..»

"Это прощаніе было такое грустное, такое торжественное, что воспоминаніе о немъ навсегда сохранилось въ моей памяти…

«….Уже до нашего разставанія, я былъ подготовленъ къ чему-то необыкновенному, что должно было случиться. Мнѣ говорили, что даже дѣти, во время революціи, должны быть готовы на все… И потому я не былъ удивленъ, что и мнѣ выпадала на долю какая-то роль. Въ то время мнѣ было пять съ половиною лѣтъ. Г. Лане посадилъ меня съ собою въ дилижансъ и вечеромъ мы прибыли въ пансіонъ, которымъ онъ завѣдывалъ въ Фонтэнь…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Что касается насъ, — дополняетъ m-elle Вирье этотъ разсказъ брата, — насъ поручили одной монахинѣ, по имени m-me Шинаръ, сестрѣ одного ліонскаго скульптора, который пользовался большою извѣстностью какъ артистъ и какъ поборникъ революціи…

"Мать же моя, сколько мнѣ помнится, помѣстилась у нѣкоей m-me Рюзанъ. Эта чудесная женщина содержала въ то время весьма извѣстную библіотеву. Ея сынъ и она могли поспорить въ преданности къ моей матери, и въ ихъ сердечномъ отношеніи мать находила истинное облегченіе для своихъ душевныхъ страданій.

«Позаботясь такимъ образомъ обо всемъ, — прибавляетъ m-lle де-Вирье, — мой отецъ вернулся одинъ въ Croix-Rousse»…

9 августа 1793 г. первый ударъ пушки оповѣстилъ, что занавѣсъ поднимается надъ самой ужасной драмой Революціи.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ.

Мечта поэта Балланша — Ліонъ и Вандея. — Конституціонное командованіе арміей въ Ліонѣ. — Солидарность возстанія съ Конвентомъ. — Крансе приглашенъ справить въ Ліонѣ торжество 10 августа. — Несходство Преси съ Вирье. — Дюбуа-Крансе. — Его портретъ, его презрѣніе къ ліонцамъ. — Дерзкая прокламація. — Гордый отвѣтъ Преси. — Панорама Ліона. — Стратегическія позиціи обороны и нападенія. — Генералъ Желлерманнъ. — Первый пушечный выстрѣлъ. — Гранналь, Вердюнъ, Жинтенъ ле-Пьерро командуютъ въ Croix-Rousse. — Первыя бомбы. — Дневникъ m-elle де-Вирье. — Анри принимаетъ на себя командованіе позиціями въ Croix-Rousse.

I.

Балланшъ мечталъ написать слѣдующую поэму объ осадѣ Ліона. Вотъ ея содержаніе:

Прибывъ изъ Америки, много столѣтій спустя послѣ Революціи, одинъ путешественникъ останавливается на мѣстѣ сліянія двухъ большихъ рѣкъ, На ихъ берегахъ онъ видитъ развалины огромнаго города, даже названіе котораго не уцѣлѣло. Тѣмъ не менѣе, каждый годъ, нѣсколько земледѣльцевъ справляютъ тутъ какое-то празднество, которое они называютъ праздникомъ мучениковъ. Героическія пѣсни, которыя передавались изъ поколѣнія въ поколѣніе, говорятъ, что во время оно былъ вѣкъ желѣза и крови и что тамъ именно, гдѣ они въ настоящее время поютъ, справедливость погибла подъ ударами проклятаго отродья…

Но подобная поэма была бы удивительнымъ диссонансомъ съ ужаснымъ реализмомъ борьбы чисто демократической: демократія и поэзія никогда не совмѣстимы.

Какъ разны были въ этомъ смыслѣ ліонское возстаніе и возстаніе Вандейское. Своимъ сраженіямъ вокругъ пылающихъ деревьевъ вандейская молодежь придавала прелесть героической легенды, носильщики съ гавани du Temple и грубые лодочники съ Роны шли въ огонь со своими кабацкими пѣснями и ругательствами отца Дюшена.

Храбрость была та-же подъ бомбами Дюбуа-Крансе, что и подъ картечью адскихъ колоннъ. Но была разница въ формѣ и въ объективѣ.

Крестьянинъ и его баринъ въ Вандеѣ дрались за Бога и за короля. Хозяева и рабочіе въ Ліонѣ защищали больше свободу, чѣмъ свои традиціи.

Буржуазія на западѣ была патріотическаго закала, въ Ліонѣ же она была конституціонна до реакціи. Вотъ отчего въ управленіи жирондистскаго города бывали странности, которыя могли вызвать улыбку, если не вспомнить, что къ приверженцамъ конституціи нельзя было примѣнять никакихъ проявленій власти. Ее пришлось изгнать даже изъ военныхъ командъ.

«…Имѣю честь увѣдомить такой-то баталіонъ, что ему надлежитъ дѣйствовать въ такомъ-то мѣстѣ, чтобы получить такой-то результатъ», вотъ формула, которая была принята штабомъ Преси при командованіи. Никогда не бывало ничего своеобразнѣе этой стычки солдатъ Конвента съ ліонскими буржуа, которые шли убивать другъ друга съ необычайною яростью подъ однимъ знаменемъ и подъ защитой того же принципа, иначе только понятаго.

Народная коммиссія департамента желала все болѣе и болѣе убѣдить въ своей республиканской солидарности съ Конвентомъ и объясняла свои сопротивленія «безсмертными принципами» Революціи.

По ея приказанію, вокругъ города были вбиты огромные столбы съ слѣдующей цитатой изъ «правъ человѣка», написанной красными буввами^[74]:

«Когда правительство нарушаетъ права народа, возстаніе для народа дѣлается его непремѣннымъ долгомъ».

Въ Ліонѣ это чувство солидарности заводило такъ далеко, что на другой день послѣ перваго обмѣна пушечныхъ выстрѣловъ народная коммиссія департамента писала Дюбуа-Крансе:

"Намъ бы недоставало чего-то для полнаго удовлетворенія, если бы не имѣли свидѣтелемъ величественнаго праздника 10 августа депутацію отъ вашего войска.

«… Пустъ она судитъ о чистотѣ нашихъ принциповъ и нашихъ дѣйствій… Если это предложеніе можетъ быть вамъ пріятно, мы отложимъ празднованіе этого дня до прибытія вашихъ коммиссаровъ…»

Крансе повидимому не счелъ нужнымъ отвѣчать на это приглашеніе ліонскаго правительства иначе, какъ пушечнымъ вистрѣломъ.

Огонь его орудій раздавался со всею силою въ сторонѣ Croix-Rousse въ то время, какъ праздникъ, на который онъ былъ приглашенъ, достигъ апогеи.

Во весь опоръ прискакалъ офицеръ предупредить объ этомъ Преси и узнать его приказанія.

«Не отвѣчайте на огонь непріятеля, — отвѣтилъ Преси, — не хочу, чтобы была пролита хоть капля французской крови въ годовщину 10 августа…»

И Преси, самымъ серьезнымъ образомъ, продолжалъ слушать патріотическія кантаты, которые толпа распѣвала въ честь статуи Свободы, увѣнчанной лавровымъ вѣнкомъ. Въ рукахъ статуи было знамя со словами:

«… Я лечу навстрѣчу счастью, когда иду съ закономъ…»

Что долженъ былъ думать Преси у ногъ этой статуи Свободы, передъ этимъ девизомъ, онъ, который въ былое время такъ храбро дрался за короля? Думалъ ли онъ, что приноситъ монархіи большую жертву, чѣмъ жизнь, прячась за маску республиканца, подъ которой онъ долженъ былъ порядочно задыхаться?

Это смиреніе, которое онъ проявляетъ во все время возстанія, отводитъ ему особое мѣсто въ лѣтописяхъ вѣрности.

Можно сказать, единственное мѣсто, потому что въ сущности вѣрность заявляетъ о себѣ и не масвируется. Вѣрность Вирье не пошла бы на это. Его вѣрность готова была драться подъ знаменемъ республики, но не носиль его.

Болѣе чѣмъ когда нибудь Анри былъ доволенъ своею скромною ролью, разъ, что роль главнокомандующаго требовала подобной жертвы. Хотя онъ и клялся не иначе какъ… «Вѣрой покойнаго дворянина»… Но если умеръ дворянинъ, то его пережилъ роялистъ…

«Foi de défunt gentilhomme» могъ бы сказать и тотъ, кто въ тоже время подъ стѣнами Ліона командовалъ республиканевими войсками. Но если въ Дюбуа-Крансе умеръ gentilhomme, онъ умеръ только для того, чтобы восиреснуть цареубійцей.

Есть люди, и для Вирье Крансе былъ однимъ изъ такихъ, съ которыми легко сталкиваешься. Анри служилъ съ нимъ въ мушкетерахъ, былъ его коллегою въ національномъ собраніи. Онъ являлся теперь его противникомъ въ безпощадной дуэли.

Исходя изъ одной точки зрѣнія, эти два человѣка превратились въ враговъ, одинъ своею преданностью къ проигранному дѣлу, другой своею ненавистью къ тому же дѣлу, которое онъ предалъ { Пользуясь особымъ покровительствомъ Маріи Жозефины Саксонской, матери Людовика XVI, Дюбуа-Крансе всячески интриговалъ, чтобы получить крестъ св. Людовика.

Въ 1790 онъ еще обращался къ графу дела Туръ дю-Пенъ, чтобы получить эту милость и заявить военному министру о своей преданности королю. См. письмо Дюбуа-Крансе въ «Revue historique de la Révolution franèase», 5-й годъ, № 7, 14 января 1886.}.

Безъ сомнѣнія, раскаяніе дѣлало изъ Крансе человѣка такой пожирающей дѣятельности, такой удивительной проницательности, которая внушала въ себѣ страхъ. Патріотъ-фанатикъ, онъ соединялъ въ себѣ вмѣстѣ съ холодною жестокостью и непреклонную волю.

Такой человѣкъ не могъ относиться cерьезно къ «Мюскаденцамъ» и къ ихъ арміи. Для него всѣ эти лавочники, эти нотаріусы, всѣ эти рыночные носильщики, которые преобразились въ офицеровь, въ капитановъ, въ полковниковъ были только смѣшиы. Прокламація, которую онъ выпустилъ 7 августа изъ своей главной квартиры de la Pape, свидѣтельствуетъ объ его безграничномъ презрѣніи къ всѣмъ этимъ героямъ.

До сраженія онъ уже совѣтовалъ имъ сдаться на капитуляцію. Къ довершенію дерзости, онъ требовалъ вознагражденія своимъ солдатамъ.

Самъ Келлерманъ, по его внушенію, предлагалъ «дать ліонцамъ часъ на размышленіе о сдачѣ».

Но ни Келлерманъ, ни Брансе не сомнѣвались, что презрѣніе, съ какимъ они относились къ Ліонскимъ милиціямъ, превращалось въ рукахъ Преси во всемогущаго двигателя.

«Ваши предложенія еще болѣе ужасны, чѣмъ ваше поведеніе, — отвѣтилъ генералъ парламентеру. — Мы ожидаемъ васъ… Вы доберетесь до насъ не иначе какъ черезъ наши трупы»…

Взявшись за рукоятву своей шпаги, Преси прибавилъ: «Вотъ печать въ моей депешѣ»…

II.

Если осада Ліона не должна была заключать въ себѣ поэзіи, тѣмъ не менѣе мѣсто ея дѣйствія замѣчательно по своей красотѣ.

Съ этимъ всякій согласится, взглянувъ на панораму, которая виднѣется съ высотъ Фурвіеръ. У вашихъ ногъ двѣ большія рѣки. Одна спокойная, тихая — это Сона. Другая быстрая, шумная — Рона. Онѣ соединяются и обнимаютъ въ своихъ объятіяхъ городъ. Тамъ дальше долины, пейзажи смѣняются холмами, которые ростутъ все выше и выше и на далекомъ горизонтѣ соединяются съ горами Энъ, Дофине, Форезъ.

Съ стратегической точки зрѣнія, слабую сторону большого города зритель замѣчаетъ съ лѣвой стороны отъ себя. Дѣйствительно, тамъ точно основаніе огромнаго угла, который образуется сліяніемъ Роны съ Соной. Площадь, которую обѣ эти рѣки предоставляютъ такимъ образомъ своимъ собственнымъ силамъ, называется Croix-Rousse.

Въ Croix-Rousse должны были произойти атака и оборона Ліона.

Преси сосредоточилъ здѣсь всѣ свои силы. Зубчатые дома соединялись между собою траншеями; эти траншеи заканчивались батареями, которымъ надлежало защищать огонь стрѣлковъ, размѣщенныхъ на первомъ скатѣ холма. Всѣ эти работы въ общемъ соединялись закрытыми путями съ кладбищемъ Бюиръ и съ замкомъ Верне, которые, грозно вооруженные, дѣлались центромъ обороны этого плато.

Эти линіи, такимъ образомъ укрѣпленныя, заслоняли всю основу угла, о которомъ только что упомянуто, т. е. опираясь съ одной стороны на фортъ Saint-Jean и на ворота St.-Clair, онѣ простирались отъ Соны до Роны.

Отъ воротъ St.-Clair, внизъ по теченію Роны, набережныя вдоль всего города были испещрены редутами и батареями. Ихъ аванъ-посты по лѣвому берегу рѣки заняли предмѣстья Бротто, Гильотьеръ и Виллербаннъ.

По направленію къ востоку многочисленные валы съ пушками соединяли на другой сторонѣ холма Фурвіера редуты Лояссъ съ редутами Везъ и защищали теченіе Соны выше Ліона.

Противъ этой-то системы обороны, придуманной главнымъ образомъ Шенелеттомъ, офицеромъ, выдававшимся своими рѣдкими качествами, пришлось Келлерманну, конечно, противъ воли, производить нападеніе.

Про Келлерманна можно сказатъ, что онъ является однимъ изъ самыхъ благородныхъ типовъ французской арміи той эпохи. Въ силу долга онъ дѣлается республиканскимъ солдатомъ. Этотъ республиканецъ соединялъ въ себѣ вмѣстѣ съ долгомъ все великодушіе благороднаго сердца. Но онъ долженъ былъ дѣйствовать подъ страхомъ быть выданнымъ Конвенту.

Планъ дѣйствія, избранный генераломъ, былъ именно тотъ, который предвидѣлъ Преси. Въ то время, какъ Келлерманнъ окружалъ Ліонъ блокадами параллельно теченію Роны и Соны, онъ направилъ атаку на Croix-Rousse и для того, чтобы слѣдить за успѣхомъ дѣла, назначилъ вмѣстѣ съ Крансе свою главную квартиру въ замкѣ de la Pape, въ верхней части Ліона, именно въ томъ пунктѣ, гдѣ Рона вступаетъ въ городъ.

Первая пуля, выпущенная 9 августа, попала въ Croix-Rousse, гдѣ Анри, разставшись съ женою и дѣтьми, сражался какъ простой волонтеръ.

Тамъ командовалъ генералъ Гранналь^[75], и подъ его начальствомъ бывшій учитель фехтованія Женженъ былъ типомъ храбрости и грубости.

Преси называлъ его своимъ «Св. Петромъ», ибо редутъ, надъ которымъ онъ поручилъ ему командованіе, былъ «Ключемъ Ліона».

Былъ тамъ и еще одинъ весьма странный артиллерійскій капитанъ Верденъ. Онъ сражался не иначе какъ въ нанковыхъ панталонахъ, въ курткѣ съ разноцвѣтными нашивками и въ огромной пуховой шапкѣ. Но что за герои были эти, уморительные съ виду, солдаты!

75 ліонцевъ изъ баттареи Вердена въ первый день аттаки провели подъ штыками крансейцевъ до ихъ аванпостовъ.

Анри, который участвовалъ съ ними въ аттакѣ, не могъ не улыбнуться, но вмѣстѣ и не заплакать отъ восторга передъ этою защитою совсѣмъ не военною, но тѣмъ не менѣе геройскою… Самый бюллетень о побѣдѣ свидѣтельствовалъ о неопытности случайныхъ побѣдителей… «Безъ геройской храбрости нашей славной молодежи, — было сказано на слѣдующій день въ приказѣ, — было бы потеряно прекрасное артиллерійское орудіе. Спутникамъ Крансе не по вкусу пришлись орѣшки нашахъ согражданъ…»

Въ тотъ вечеръ съ республиканскихъ аванпостовъ въ первый разъ можно было разслышать ночью пѣснь «Chant des Cavaliers», которая во все время осады была Марсельезою ліонцевъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Эту пѣснь сочинила однажды ночью на бивуакѣ одна таинственная личность. Все въ этой личности возбуждало любопытство — самый пріѣздъ въ Ліонъ долго скрывавшійся, изящныя манеры этого человѣка, его глубокая грусть, свѣжій шрамъ отъ лба до рта, старанье скрыть свое настоящее имя подъ прозвищемъ Фридриха Маленькаго (онъ былъ маленькаго роста), медальонъ, который онъ пряталъ подъ платьемъ.

Его товарищи всегда думали, что присутствіе этого Фридриха Маленькаго подъ ліонскими знаменами была тайна, извѣстная одному только Преси.

Келлерманенъ и Крансе сознавали, что имъ придется посчитаться съ ліонцами, несмотря на ихъ свойства, ихъ костюмъ, ихъ пѣсни.

Они предвидѣли, что потребуется долгая и трудная осада, чтобы уничтожить этихъ храбрецовъ и что Республику придется обагрить кровью.

Эта перспектива была отчасти по вкусу Крансе:

«Бомбы готовы, — писалъ онъ Конвенту, — въ огнѣ поспѣваютъ и пули, и если только ліонцы будутъ упорствовать въ своей непокорности, мы будемъ воевать съ ними при свѣтѣ огня, который поглотитъ этотъ непокорный городъ».

Насиліе, которое чувствовалось въ этихъ фразахъ Крансе, однако, не удовлетворило Конвента; чтобы подогрѣть его рвеніе, Конвентъ отправилъ еще трехъ новыхъ комиссаровъ: Мегре, Шатоневъ-Рандона и Кутона.

Такая компанія дѣлала пребываніе Келлерманна въ de la Pape окончательно невыносимымъ. Курьеръ, прибывшій изъ Савойи, послужилъ ему предлогомъ бросить междуусобную войну и направиться въ границамъ.

Кантонъ Вале далъ свободный пропускъ пьемонтскому войску. Герцогъ Монферра угрожалъ Аннеси, тогда какъ генералъ маркизъ де-Кордонъ двигалъ свой авангардъ на Шамбери.

Келлерманъ сейчасъ же двинулся на встрѣчу нашествію и въ нѣсколько дней отбилъ войска къ Альпамъ, но этихъ нѣсколькихъ дней было достаточно, чтобы Ліонъ попалъ въ полную зависимость отъ Крансе.

Доведенный до отчаянія множествомъ мелкихъ неудачныхъ стычекъ, въ которыхъ солдаты Конвента бывали всегда отброшены, Конвентъ рѣшилъ 23-го августа отдать приказъ о бомбардированіи.

Но взгляните, что за разница между осажденными и осаждаемыми: въ то время, какъ Крансе дѣлалъ свои послѣднія распоряженія, Преси, противъ него, инспектировалъ батарею въ Croix-Rouses.

Этою батареею командовалъ одинъ старый офицеръ, имя котораго никто не зналъ, онъ былъ прозванъ «Пьерро», за его куртку и штаны изъ бѣлой бумазеи…

Когда Преси оканчивалъ свой осмотръ батареи, Пьерро указалъ ему на Крансе, который въ нѣсколько стахъ саженяхъ, стоя, читалъ письмо; Пьерро собирался уже поджечь фитиль орудія, которое онъ направилъ на члена Конвента.

Его остановилъ Преси: «Нѣтъ, — сказалъ онъ, — будемте только защищаться».

«Въ такомъ случаѣ хоть его лошадь», продолжаетъ Пьеро, указывая на животное, которое солдатъ держалъ подъ узду подлѣ Крансе.

«…Ладно… Пали въ лошадь»…

И вотъ несчастное животное взорвано пулею, отъ которой спасся ея хозяинъ благодаря великодушію де-Преси.

III.

Генералъ Вобоа, который командовалъ республиканскими батареями, написалъ Дюбуа-Крансе: «Ожидаю»… «Пли!» — отвѣтилъ членъ Конвента. И первая республиканская бомба, очертивъ во мракѣ ночи свою огненную параболу, упала на площади Бельвуръ, въ томъ мѣстѣ, гдѣ нѣкогда возвышалась статуя Людовика XIV.

Одинадцать часовъ вечера. Бомбы такъ и летятъ. Въ нѣсколькихъ мѣстахъ пожаръ. Удивительно себя держатъ ліонцы. Они точно разомъ пріобрѣли опытность въ дѣлѣ осады. Всѣ на своихъ мѣстахъ; служба исполняется въ совершенномъ порядкѣ, вездѣ разложены толстые слои навоза, при входѣ у каждаго дома разставлены еще наканунѣ резервуары, которые наполняются водою.

Между тѣмъ огонь батарей Крансе все усиливается. Бомбы летятъ въ такой массѣ, что въ кварталѣ Бельвуръ невозможно оставаться. Поневолѣ всѣ бѣгутъ изъ него. Дѣти, женщины, спасаются на другой берегъ Соны, въ кварталъ Фурвьеръ, въ который покуда орудія еще не попадали. Вдругъ, среди страшной пальбы, на ліонскихъ аванпостахъ, появляется республиканскій парламентеръ. Онъ передаетъ предложенія мира. Крансе надѣялся, что пылающій городъ не откажется отъ нихъ.

Преси совѣтуется съ муниципальными властями. Ему отвѣчаютъ, «что въ часъ опасности не идутъ на такія позорныя соглашенія».

И начинается усиленное бомбардированіе, которое длится до самаго утра.

Въ эту ужасную ночь женщины были предпріимчивы не менѣе своихъ мужей или братьевъ. Случалось видѣть, какъ онѣ вырывали изъ бомбы горящіе фитили… Если взрывало бомбу, онѣ первыя являдись на помощь.

Онѣ же, на слѣдующій день, когда Крансе имѣлъ дерзость требовать себѣ хирурговъ для перевязки его раненыхъ, явили желаніе, чтобы эти раненые были поручены ихъ уходу.

Онѣ разсчитывали на состраданіе, по крайней мѣрѣ, къ тѣмъ, которые будутъ находиться подъ охраною большого чернаго знамени. Но нѣтъ, на слѣдующую ночь огонь возобновился, къ всеобщему ужасу дула орудій были направлены на госпиталь, гдѣ раненые, наканунѣ, нашли себѣ такой великодушный пріютъ.

Большая часть этихъ подробностей заимствована изъ «Воспоминаній» m-lle де-Вирье. "Въ революціонерной арміи говорили, что графъ д’Артуа живетъ въ госпиталѣ. Этого было достаточно для Крансе, чтобы забыть всѣ законы человѣколюбія… Тамъ творились страшныя вещи. На больныхъ рушились потолки…

"Болѣе сорока разъ загоралось въ повояхъ, но каждый разъ удавалось потушить огонь.

"…Однако, когда рухнули своды, строеніе сдѣлалось негоднымъ для жилья… Пришлось подумать, куда размѣстить раненыхъ.

Тѣ изъ нихъ, которые могли еще кое-каъ сами тащиться, уползали въ простыняхъ или въ одѣялахъ. Тѣхъ же, которые были не въ состояніи двигаться, переносили сидѣлки и горожанки подъ летящими бомбами. Было убито не мало изъ этихъ несчастныхъ во время передвиженія на носилкахъ.

"Не могу вспомнить безъ ужаса всѣхъ этихъ подробностей бомбардировви. Всѣ кварталы были обстрѣлены одинъ за другимъ. Сотрясеніе воздуха было такъ сильно, что всѣ стекла полопались… Измѣнники еще пособляли Террору. Они или дѣлали знаки непріятелю, или сами поджигали.

"Имъ въ сущности приписываютъ разрушеніе арсенала и складовъ съ сѣномъ, такъ какъ непріятельскія бомбы попали въ нихъ уже послѣ того, какъ у нихъ былъ видѣнъ маленькій огонекъ, который мы отлично видѣли изъ нашихъ оконъ.

"Въ ту ночь, когда загорѣлся арсеналъ, горѣло разомъ такое множество домовъ на берегу Соны, что мы могли ихъ сосчитать.

"Точно вулуанъ изрыгалъ пламя, а вѣтеръ разгонялъ его то вправо, то влѣво съ ослѣпляющимъ дымомъ…

"Крики присоединялись въ этомъ аду въ ужасному грохоту взрывовъ…

«Такъ какъ непріятельскія батареи палили не переставая по частямъ города въ огнѣ, нельзя было ни подойти, ни подать помощи…»

Сколько, однако, проявленій храбрости въ эту ужасную ночь! Одинъ господинъ, нѣкто де-Трейвъ^[76], въ то время, когда арсеналъ горѣлъ, бросается со своими солдатами въ этотъ океанъ пламени, чтобы вытащить изъ него бомбы и заряды.

По истинѣ сцена достойная конца міра. Во всѣхъ церквахъ одновременно звонятъ въ колокола, весь городъ объятъ удушливымъ дымомъ.

Если на минуту прекращаются взрывы, раздаются зловѣщіе раскаты пушекъ и барабановъ.

Всѣ посты подъ орудіемъ.

Чего-то ждутъ… Чего? Взрыва, о которомъ предвѣщаетъ это грозное бомбардированіе.

Вотъ онъ. Отчаянная стрѣльба, которая доносится изъ Croix-Rousse, возвѣщаетъ ліонцамъ, что крансейцы тамъ на вышкѣ имѣютъ намѣреніе прорвать ихъ линію обороны.

Крансейцы бросаются очертя голову на эти пушки и штыки, защищающіе редутъ Пантодъ…

Отпарируетъ самый отважный батальонъ Преси, батальонъ Port-du-Temple.

Начинается огонь въ упоръ между редутомъ и осаждающими. Обороняющіеся обкладываютъ себя трупами, но осаждающіе идутъ по трупамъ къ своей цѣли.

Ихъ еще разъ оттѣсняютъ. Наконецъ, оставшись безъ провіанта, Ліонцы послѣдній разъ открываютъ огонь и со штыками у пушекъ прорываются въ кровавую пробоину непріятельскихъ рядовъ.

Къ несчастью, этому примѣру не послѣдовала артиллерія Гранналя. Они не могутъ провести пушекъ. Они ихъ заклепываютъ по мѣрѣ того, какъ выбываетъ прислуга.

Наконецъ непріятель завладѣваетъ редутомъ, потому что для защиты не остается ни одной пушки, ни одного живого человѣка,

Генералъ Гранналь, который всю ночь командовалъ въ Croix-Rousse, убитъ, ему пулею раздробило бедренную кость.

Его уносятъ.

Но какъ оставить этихъ героевъ-солдатъ безъ начальника? Гранналь призываетъ Вирье, который съ утра дрался неподалеко отъ него съ ружьемъ въ рукѣ, и завѣщаетъ ему командованіе, которое затѣмъ все время уже и остается за Анри.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ.

Портретъ Анри. — Его первая размолвка съ Преси. — Его планы окончательно отвергнуты. — Г-жа Вирье и ея дочери во время бомбардированія. — Голодъ въ Ліонѣ. — Массонскіе призраки. — Эпизоды героизма во время осады. — Переписка Анри съ его женою. — Вещи становятся дорогими друзьями. — Мистическія витанья. — Блокада сдвигается. — Сраженія учащаются. — Маленькій Аймонъ-де-Вирье. — Прибытіе генерала Доппе. — Измѣны — Битвы подъ Перашемъ, въ Братто, въ Saint-Just. — Кутонъ.

I.

При Вирье въ качествѣ адьютанта, въ Croix-Rousse, состоялъ молодой дофинецъ, по имени Шевалье.

Шевалье, по протекціи Анри, попалъ въ Версали въ пажи за нѣсколько мѣсяцевъ до октябрскихъ событій. Такъ какъ весь штатъ короля былъ распущенъ, былъ отпущенъ и онъ; печальный онъ отбылъ въ Гренобль и пришелъ въ себя только при осадѣ Ліона; какимъ образомъ онъ встрѣтился съ Вирье въ Croix-Housse — трудно сказать. Но съ этихъ поръ онъ не разстается съ нимъ и благодаря ему можно воспроизвести здѣсь портретъ Вирье какъ живого:

"Во всякое время дня или ночи, едва раздавался пушечный выстрѣлъ, мы отправлялись на него, Вирье впереди, я за нимъ. Казалось, его притягивалъ къ огню какой-то неотразимый магнитъ. Могу сказатъ, чтоопасность придавала ему силы, лицо его сіяло во время сраженья. Я никогда не видалъ его ни при какихъ другихъ условіяхъ такимъ красивымъ, такимъ спокойншсъ. Среди стычки онъ не терялъ изъ виду самыхъ мельчайшихъ подробностей. Онъ бывалъ также спокоенъ, какъ въ то время, когда чертилъ планъ сраженія въ нашемъ маленькомъ домикѣ…

«На это Вирье употреблялъ тѣ немногія минуты отдыха, которыя намъ оставляли патріоты. Онъ постоянно утверждалъ, что для насъ успѣхъ возможенъ только въ открытомъ полѣ. Лучше умереть отъ пули подъ открытымъ небомъ, чѣмъ съ голоду и лишеній за стѣной… Отчего не хотѣли ему вѣрить?..»

Въ этомъ послѣднемъ размышленіи есть точно упрекъ Преси. Въ немъ чувствуется то искреннее сожалѣніе, давно ставшее острымъ у Вирье, объ упорствѣ генерала не покидать стѣнъ.

Увѣренность въ томъ, что его взглядъ въ настоящее время раздѣляла вся армія, вѣроятно, побудила Анри согласиться взять на себя командованіе, которое ему завѣщалъ Гранналь и въ которомъ Преси поспѣшилъ его утвердить.

Быть можетъ, Вирье надѣялся, какъ генералъ, повліять на рѣшенія, которыя теперь надлежало принять. Быть можетъ, онъ думалъ, что насталъ моментъ развернуть его знамя.

Роялистское направленіе проявлялось въ Ліонѣ такъ энергично, что Преси могъ публично принимать въ городской ратушѣ посланнаго графа д’Артуа.

По этому поводу у Анри вышла съ его генераломъ ссора, изъ-за которой несогласіе превратилось въ печальное недоразумѣніе.

Преси пригласилъ посланнаго графа д’Артуа на одно военное совѣщаніе, въ которомъ должны были обсуждаться разные планы сраженія.

Ознакомившись съ положеніемъ вещей, этотъ посланный высказался за атаку, которая вынудила бы всѣхъ мятежниковъ оставить Ліонъ.

Чувствуя себя счастливымъ, что такимъ образомъ формулировался его собственный взглядъ, Анри сильно стоялъ за офицера-эмигранта^[77] и указалъ на горы Форезъ, какъ на самую желанную цѣль стремленій. Онъ мечталъ создать тамъ новую Вандею. У него это даже сорвалось съ языка.

На это Преси замѣтилъ съ презрѣніемъ, что Ліонъ ни въ чемъ не похожъ на Вандею, и что отнюдь не слѣдуетъ предоставлять несчастнаго города въ руки республиканской мести разъ, что онъ даже не подъ защитою обыкновенныхъ военныхъ законовъ.

«Не все ли это равно? — воскликнулъ внѣ себя Анри. — У меня самого въ немъ все, что у меня есть самаго дорогого, тѣмъ не менѣе, я считаю дѣло, которое мы отстаиваемъ, выше всѣхъ другихъ личныхъ интересовъ»…

И Вирье защищалъ свое мнѣніе съ такимъ жаромъ, что генералъ заставилъ его замолчать.

Анри замолкъ. Но, возвращаясь въ Croix-Rousse no этимъ опустошеннымъ улицамъ, при видѣ этихъ разрушенныхъ домовъ, этого населенія въ безъисходномъ положеніи, въ постоянныхъ поискахъ себѣ пріюта, онъ проклиналъ упрямство того, который, изъ-за неумѣстнаго состраданія, заставлялъ свою армію крошиться за заставами и вынуждалъ геройскій народъ погибать подъ развалинами.

Быть можетъ, онъ имѣлъ въ виду своихъ дѣтей, которыхъ не зналъ гдѣ искать, такъ какъ подъ дождемъ пуль, который разразился надъ Ліономъ, на долго не было ни одного безопаснаго жилища.

"Мы перемѣнили семь или восемь разъ квартиру, вѣчно гонимые пулями, вѣчно гонимые бомбами, — разсказывала m-elle де-Вирье.

«Одна изъ нашихъ послѣднихъ квартиръ была въ четвертомъ этажѣ одного дома, довольно непрочно построеннаго, въ концѣ Chemin-Neuf. Въ нашей комнатѣ было набито всякаго народа, между прочимъ, была одна дѣвочка нашего возраста, съ которой мы отправлялись вмѣстѣ на прогулки, не заботясь о гранатахъ».

Развѣ могли дѣти бояться гранатъ, если ихъ посылали даже въ самый огонь подбирать пули, годныя еще въ употребленію.

M-me Вирье не разъ говорила, что, зайдя навѣстить дочерей, она узнавала, что ихъ употребляли на такое дѣло.

"Хозяйкѣ нашей, однако, такъ надоѣла наша возня, — продолжаетъ m-lle Вирье, — что, однажды вечеромъ, въ 9 часовъ, она насъ выгнала отъ себя. Приставленная къ намъ бѣдная Шинаръ не знала просто, куда насъ дѣть.

"Мы стучались во многія двери. Намъ иногда отворяли, но не соглашались насъ пріютить.

"Наконецъ насъ приняли въ одномъ домѣ, въ «Maison Savy» у подошвы холма Фурвьеръ. Можно сказать, что наше несчастье спасло намъ жизнь. Въ эту самую ночь бомба попала въ домъ, который мы только что покинули, и разрушила всѣ этажи.

"Не знаю, что сталось съ нашею строгою хозяйкою. Что касается нашей матери, то мы ее видали весьма рѣдко.

«Она тоже переѣзжала каждый день, спасаясь отъ бомбъ и пуkь»…

Ту же участь несли 25 или 30.000 ліонцевъ.

Еще не всѣ были такъ счастливы, какъ маленькіе Вирье.

"Черезъ два дня послѣ приключенія въ Chemin-Neof насъ перевели на набережную Saint-Vincent къ двумъ старымъ дѣвамъ, m-elles Фейлье и Пюбліе, — почтенныя особы, довольно болтливыя, но онѣ спасли много несчастныхъ.

"Мы съ сестрой проводили большую часть времени у окна, гдѣ старая Шинаръ закрывала рѣшетчатые ставни, чтобы спастись отъ осколковъ бомбъ, которые разрывало и которые разлетались по всѣмъ направленіямъ.

«Черезъ рѣшетки мы видѣли печальныя картины, то раненыхъ, то женщинъ, спасавшихся отъ летѣвшихъ бомбъ, о которыхъ ихъ предупреждали прохожіе криками: „Берегись — бомба!“ Однажды, мы увидали великолѣпную лошадь со сломанной въ сраженіи ногой. Ее убили почти подъ нашими окнами. Въ одну минуту ее ободрали до костей. Это произвело на насъ страшное впечатлѣніе, что, однако, не помѣшало намъ съѣсть съ большимъ удовольствіемъ кусокъ, который удалось заполучить нашимъ хозяевамъ»…

II.

Ко всѣмъ ужасамъ бомбардированія присоединился голодъ, усилившійся съ возвращеніемъ въ Ліонъ вѣрныхъ отрядовъ изъ Фореза, которые, послѣ нѣсколькихъ неудачныхъ сраженій, прибывали въ городъ.

Это подкрѣпленіе явилось поздно. На него тратились послѣднія средства, а настоящей помощи отъ него не было съ военной точки зрѣнія, такъ какъ каждый день, или вѣрнѣе каждую ночь, были сраженія.

Между аванпостами ліонцевъ и крансейцевъ было одно общее кладбище, на которомъ трупи подъ лучами сентябрьскаго солнца угрожали присоединить чуму къ пожарамъ.

По временамъ, точно для полноты безобразія трагедіи, мюскадинцы и крансеянцы, между двумя побоищами, вмѣсгѣ пили и чокались, какъ объ этожъ мечталъ Гейне: «За смерть»"

О, тутъ не было недостатка ни въ чемъ, ни даже въ шуткахъ надъ смертью!

Однажды, вечеромъ часовъ около одиннадцати, солдаты Крансе аттаковали редуты Бротто. Вдругъ, въ дыму, при свѣтѣ ружейныхъ выстрѣловъ передъ ними выростаетъ скелетъ съ огненнымъ мечемъ. Затѣмъ появляются мертвецы въ саванахъ, съ желѣзными и золотыми вѣнками на головахъ. Въ рукахъ у нихъ ружья. На ружьяхъ штыки. И вотъ эта компанія съ того свѣта, со скелетомъ въ главѣ, со страшнымъ воемъ бросается вонъ изъ редута^[78]. Вообразивъ, что имъ приходится имѣть дѣло съ адомъ, республиканцы, растерянные, бѣгутъ, но затѣмъ возвращаются снова… Они должны справиться съ этими духами такъ-же, какъ революція справилась съ иллюзіями Вирье…

Какая встрѣча, какой для него урокъ!

Въ этомъ самомъ домѣ, изъ котораго появились всѣ эти ряженные, онъ былъ посвященъ въ тайны массонства.

Дѣйствительно, здѣсь была ложа Благотворительности. Быть можетъ, этотъ скелетъ, этотъ мечъ, вся эта мишура была въ употребленіи при пріемѣ Вирье?

И всѣ его надежды прежнихъ дней заканчивались этой осадой, этимъ побоищемъ…

Увы! его надежды убѣгали подъ этими лохмотьями въ крови… Танецъ Смерти, который осмѣивалъ горькимъ смѣхомъ остатокъ его жизни и бросалъ послѣдній камень въ его прошлое. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Какое значеніе имѣетъ теперь разсказъ о битвахъ, которыя слѣдовали одна за другой?

Всякій пилъ изъ жилъ Ліона его лучшую кровь, а съ нею отлетала и жизнь всѣхъ. На валахъ одинъ уцѣлѣвшій замѣнялъ собой двухъ или трехъ убитыхъ.

Случалось людямъ бывать на посту безсмѣнно по три недѣли.

Усталый, измученный заботами, Анри не покидалъ высотъ Croix-Rousse, гдѣ каждую минуту его присутствіе могло быть нужно. Такъ же какъ Преси, какъ всѣ начальники, онъ отдавалъ людямъ свой хлѣбъ изъ овса и рубленой соломы. Онъ питался только вареными травами съ жиромъ, вытопленнымъ изъ парикмахерскихъ помадъ.

Но всѣ лишенія, опасности, страданія были ничто сравнительно съ тѣмъ безпокойствомъ, которое онъ испытывалъ изъ-за жены и дѣтей.

Цѣлыми днями не удавалось Кара, вѣрному слугѣ Анри, передать коротенькую записку графинѣ Вирье отъ ея мужа.

"Мой отецъ нашелъ такимъ образомъ единственное средство поддерживать бодрость духа моей матери, — пишетъ m-lle Вирье, говоря объ этихъ отрывкахъ писемъ, изъ которыхъ нѣкоторые сохранились, — конечно, не поддерживая въ ней надеждъ, которыхъ онъ самъ давно не имѣлъ… но внушая ей великое христіанское смиреніе…

"Зачѣмъ отчаяваться въ жизни, въ томъ, что для тебя всего дороже? — говорилось въ одномъ изъ такихъ писемъ… — Если Богъ велитъ, придетъ время, когда надо будетъ подумать, какъ пережить горе… Уповай на Того, для Кого смерть — пробужденіе… передъ Кѣмъ умершіе живѣе живущихъ… но молись… всегда молись…

«Анна, когда была не въ силахъ болѣе говорить, молилась только движеніемъ губъ. Она запиралась въ храмѣ… Ея молитва была услышана». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

III.

Какими друзьями становятся для насъ вещи, которыя принадлежали дорогимъ намъ людямъ! Все теперь, когда графиня Вирье теряла почти надежду увидѣть мужа, превратилось для нея въ святыню. Записка, написанная имъ, кольцо, которое онъ носилъ, воскрешали мучительно живо часы счастливаго прошлаго. Да, любовь своими чарами превращаетъ всѣ предметы въ сокровища, на которыхъ радости и слезы навсегда сохранены.

Для графини Вирье это чувство обострялось до смертельной боли по мѣрѣ того, какъ записки Анри носили въ себѣ все болѣе и болѣе оттѣнокъ мистицизма. Горячность, съ какою Анри старался замѣнить видѣніями неба то счастье, которое до сихъ поръ она сама ему давала, говорила объ отрѣшеніи, связанномъ со смертію.

"Не поддерживай въ себѣ твоей печали, окружая сеея всѣми этими реликвіями, кольцами, волосами; немощный духъ любитъ окружать себя всѣмъ тѣмъ, что поддерживаетъ его печаль и усиливаетъ его мученіе… Но повѣрь мнѣ, ставъ выше всего этого, перестаешь терзать свое сердце…

"Какъ можно придавать жизни такую цѣну, чтобы погибать изъ-за страха возможности смерти для своихъ близкихъ?

"Что значитъ буря, когда съ кораблекрушеніемъ связана тихая пристань?..

"Развѣ мы на землѣ не жертвы, постоянно осужденныя на закланіе? Неужели же мы, въ минуту жертвоприношенія, испугаемся, мы, столько разъ приносящіе ее?

«Іисусъ Христосъ не такъ поступалъ… Пусть крещеніе крови уничтожитъ собою все… все… все…»

И чтобы подкрѣпить это отрѣшеніе въ той, которую онъ любилъ, онъ заканчиваетъ словами: — «Нѣтъ, не буду говорить тебѣ болѣе о моемъ чувствѣ къ тебѣ…»

Съ тѣхъ поръ онъ не писалъ до дня послѣдняго сраженія, когда онъ попросилъ жену прислать ему священника, который бы помогъ ему умереть…

Между тѣмъ республиканскія войска, все болѣе и болѣе многочисленныя, прибывали къ стѣнамъ Ліона. Скоро ихъ численность дошла до 80.000 человѣкъ.

17 сентября городъ былъ окончательно блокированъ. Теперь не оставалось никакихъ иллюзій. Слишкомъ поздно понялъ Преси свою ошибку.

Онъ думалъ разорвать кругъ, въ который попалъ, овладѣвъ позиціями Монтесюи, впереди Croix-Rousse. Но изъ-за измѣны одного офицера Рё, подкупленнаго Крансе, этотъ планъ потерпѣлъ неудачу.

Другое событіе печальное, но геройское, приключилось въ Дюшеръ^[79] 19 сентября. Пятьдесятъ мюскадинцевъ помѣшали дѣйствіямъ тысячи крансейцевъ, Когда, наконецъ, въ редутѣ рисковали остаться безъ провіанта, огонь прекратился. Каждый изъ оставшихся въ живыхъ зарядилъ ружье послѣднимъ патрономъ, сѣлъ въ засаду за обвалившіяся стѣны и, когда передъ каждымъ выросла непріятельская грудь, эти 10 оставшихся человѣкъ, выпалили. Затѣмъ, скрестивъ руки, они стали ожидать себѣ смерти взамѣнъ той, которую они причинили. Но сколько бы ни было героизма въ этомъ пораженіи, оно открывало непріятелю доступъ въ Ліонъ. Онъ могъ взять теперь съ фланга всѣ укрѣпленія Croix-Rousse и лишить ихъ всякой возможности обороны.

По настоянію Вирье, Преси, наконецъ, рѣшился на вылазку для того, чтобы разрушить всѣ подготовленія непріятеля для нападенія, сдѣланныя имъ до самой Соны. Все было уже окончательно рѣшено, Анри долженъ былъ вести колонну, какъ вдругъ, безъ всякой видимой причины, главнокомандующій генералъ внезапно отмѣнилъ приказаніе.

На этотъ разъ Вирье вышелъ окончательно изъ себя, онъ былъ взбѣшенъ словами генерала болѣе подходящими для филантропа, чѣмъ для военнаго человѣка.

«Я отступаю передъ вопросомъ пролитія крови… Кровь нашихъ солдатъ слишкомъ драгоцѣнна… Я обязанъ ее беречь»…

Если до сихъ поръ со стороны Преси было ошибкою щадить жизнь его людей, то теперь онъ былъ правъ, ихъ смерть являлась безполезною.

IV.

Фатальный исходъ былъ не только несомнѣненъ, но даже близокъ. Вирье видѣлъ, какъ непріятель занялъ всѣ позиціи обороны. Весь городской окрутъ былъ въ его рукахъ. Въ нѣсколькихъ лье отъ Croix-Rousse, деревня де-Фонтень, куда Лане отвезъ маленькаго Аймона Вирье, была, какъ это зналъ Вирье, главною квартирою одного республиканскаго главнокомандующаго. Что же сталось съ ребенкомъ? Былъ-ли онъ узнанъ? Служилъ-ли онъ залогомъ? Былъ-ли онъ убитъ?

Изъ всѣхъ печалей, это невѣдѣнье, въ какомъ Анри и его жена жили со времени осады Ліона, была, конечно, не самая меньшая. Анри суждено было умереть въ этомъ невѣдѣніи. Быть можетъ, это и была та послѣдняя жертва, которою онъ искупилъ своего сына.

Неизвѣстно кѣмъ извѣщенная, что маленькій Аймонъ въ Фонтенѣ, m-me Турне, вѣрная охранительница Пюпетьера, прибыла, чтобы взять ребенка, какъ разъ въ то время, когда его покинулъ человѣкъ, которому онъ былъ порученъ.

Доставить мальчика въ матери не было никакой возможности. M-me Турне повезла его въ Гренобль. Но вскорѣ она сама была арестована. Тогда она поручила ребенка одной своей пріятельницѣ, бѣдной работницѣ, которую бѣдность не могла долго оберегать. Когда и она была арестована, старый лакей графа дю-Бушажъ, по имени Эспри, взялъ на себя попеченіе о сынѣ Анри. Затѣмъ онъ, въ свою очередь, передалъ его подъ прозваніемъ «маленькаго Симона» его седьмому покровителю, торговцу сукномъ въ Греноблѣ, Рюбишону. Неслыханная вещь, ребенокъ не выдалъ себя и никто, кромѣ m-me Турне, не зналъ его настоящаго имени!..

Бомбардированіе, между тѣмъ, продолжалось особенно усиленно въ ночь съ 23-го на 24- е сентября. Это республиканцы справляли прибытіе въ Ліонъ новаго своего главнокомандующаго. Его зваля Доппе.

"Эти м… мюскадинцы, — говорилъ Доппе, вступая въ свою должность, — повидимому заключили союзъ съ сатаною, иначе они не могли бы такъ долго противостоять дождю свинца и желѣза, которымъ кропятъ городъ…

Въ ночь съ 28-го на 29е сентября, одинъ предатель продалъ новому главнокомандующему слово пропуска. Редуты, которые защищали деревню Сентъ-Фуа, на юго-западѣ Ліона, были такимъ образомъ взяты безъ боя. Преси въ это самое время отражалъ нападеніе по направленію въ Бротто, разсчитывая, что у него защищенъ тылъ съ юга и запада и вдругъ очутился между двухъ огней. Но скоро его и безъ того критическое положеніе, осложнилось еще новою измѣною.

Черезъ мостъ де-ла-Мюлатьеръ, несмотря на данное приказаніе его взорвать, былъ пропущенъ республиканскій генералъ Валеттъ.

По счастью, нѣсколько молодыхъ людей замѣтили опасность. Съ трудомъ имъ удалось выдвинуть въ батарею двѣ пушки и непрерывные залпы изъ нихъ смутили крансейцевъ и оповѣстили Преси.

Генералъ немедленно прибылъ въ сопровожденіи нѣсколькихъ человѣкъ. При видѣ непріятеля дано было приказаніе палить. И, взявъ поводъ въ зубы, съ саблею въ рукахъ, его 150—200 человѣкъ бросились на отрядъ де-Валетта.

Тѣмъ временемъ подоспѣваетъ нѣсколько ротъ пѣхоты, онѣ вступаютъ въ рукопашный бой съ санкюлотами. Дерутся прикладами ружей, саблями. Подъ Преси было убито три лошади.

Идуть по трупамъ. Два, три раза ліонцы были отбиты; они снова наступаютъ на врага, одолѣваютъ его и загоняютъ въ рѣку.

Никогда не было болѣе кровавой стычки. Два всадника изъ отряда Преси рѣшаютъ состязаться, кто дальше проникнетъ въ ряды республиканцевъ. Тотъ, который, повидимому долженъ былъ выиграть, падаетъ замертво отъ трехъ ударовъ саблею; это оказывается женщина…

Таковъ былъ послѣдній блескъ ліонскаго оружія. Въ Братто, въ Сенъ-Жюстъ, въ Перрашъ, вездѣ непріятель бѣжалъ.

Тѣмъ не менѣе послѣдующій день этой побѣды былъ такъ-же мраченъ для Ліона. Всякій понималъ, что подобное усиліе не могло болѣе повториться. У всякаго было сознаніе своего безсилія и измѣны, которая носилась въ воздухѣ.

Кутонъ, креатура Робеспьерра, долженъ былъ довершить дѣло, предпринятое Дюбуа Крансе.

Съ нимъ паденіе въ бездну ужаса становилось еще болѣе глубокимъ.

Съ нимъ всѣ плѣнные дѣлались достояніемъ палачей, а городъ — достояніемъ разрушителей. Полное истребленіе всего, не уцѣлѣютъ даже имена жертвъ.

«Не украшай ничѣмъ могилы тѣхъ, кто погибъ напрасно за отчизну».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ.

Послѣдняя записка Анри. — Призраки и пробужденіе. — Бѣдствіе Ліона. — Письмо одного патріота. — Мертвые, измѣнники, бунтъ. — Преси соединяетъ секціи. — Депутація къ Кутону. — Его отвѣтъ. — Послѣдняя измѣна. — Военный совѣтъ. — Рѣшительный исходъ. — Вирье проситъ о командованіи аріергардомъ. — Анри у своей жены. — Аббатъ Форрестье. — Послѣдняя обѣдня въ лагерѣ. — Планъ Преси. — Армія покидаетъ Ліонъ. — Аріергардъ отрѣзанъ. — Отчаянная атака. — Вступіеніе санкюлотовъ въ Ліонъ. — Бѣгство m-me Вирье и ея дочери. — Туанонъ Трико. — Первый этапъ.

I.

Вотъ послѣдняя записка, которую графиня де-Вирье получила отъ мужа.

Послѣ просьбы къ женѣ прислать ему священника, которому онъ довѣрялъ, онъ прибавляетъ:

"…Конечно, я страдаю, но душа моя переживаетъ особое наслажденіе… Непріятель можетъ излить всю свою ненависть на мой трупъ, но духъ мой, мыслящій, любящій тебя, я чувствую, вступаетъ побѣдителемъ въ жизнь вѣчную…

"Прости, что увлекаю тебя на такую высь. Но вся скорбь твоего отчаянія нуждается въ этомъ отвлеченномъ утѣшеніи. Чѣмъ болѣе у человѣка отнято, тѣмъ болѣе ему посылается утѣшенія. Отчего-бы тебѣ тоже не отдаться этимъ мыслямъ. не забыться въ нихъ?.. Зачѣмъ бояться, зачѣмъ смущаться передъ призывомъ твоего Отца Небеснаго и не отвѣтить Ему: «Я здѣсь..?»

Но развѣ могла она, подъ бременемъ своей нѣжности, унестись такъ высоко?.. Однако Анри желалъ дѣлить съ ней свое сердце даже въ тѣхъ свѣтлыхъ обителяхъ, которыя рисовались ему. Чтобы увлечь ее, въ его любви звучали нотки, присущія первымъ мученикамъ.

«О, вѣчное блаженство, неужели оно будетъ извѣдано ею такъ-же, какъ мною?». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ звѣздную ночъ, на вершинахъ Croix-Rousse, пропитанныхъ кровью, подъ звуки «Ça ira» на разстояніи пистолетнаго выстрѣла, Анри писалъ эти строки. Передъ его внутренними очами промелькнула вся его жизнь. Какъ то поле битвы передъ нимъ, усѣянное трупами, такъ она была полна печали. Его душа покидала эти развалины. Она возносилась въ небесныя высоты и въ мечтахъ своихъ Анри слѣдилъ за ея полетомъ къ престолу Всевышняго, куда ее влекли ангелы и его добрыя намѣренія. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но съ первыми лучами зари что оставалось отъ этихъ призраковъ?

Было утро 7 октября; огни осаждающихъ усиливались. Все предвѣщало конецъ ужасной драмы.

Соломы и овса, изъ которыхъ дѣлался хлѣбъ, уже не было болѣе. Въ городѣ ничего не уцѣлѣло, кромѣ храбрости.

«Вчера, — писалъ одинъ солдатъ изъ отряда Крансе, — бомба попала въ редутъ, въ которомъ было около 500 мерзавцевъ съ ихъ шайкою… Подѣломъ вамъ, мюскадинцы!»…

Даже въ погребахъ было не безопасно. Случалось-ли какому нибудь несчастному умереть въ нихъ, его оставляли тамъ до перерыва огненнаго дождя, чтобы вернуться за нимъ и похоронить его. Можно было, какъ жирондисты, когда они провели послѣднюю ночъ въ заперти съ трупомъ Валазе, пожавъ руки мертвецамъ, сказать: «До завтра!..»

«Что касается насъ, — пишетъ m-elle де-Вирье, — мы покинули домъ Фейлье и Пюбліе, когда онъ былъ разрушенъ бомбами, и вернулись въ домъ Сави или скорѣе въ его погребъ, гдѣ уже собралась порядочная компанія бѣглецовъ. Этотъ погребъ казался прочнымъ. Думали, что онъ не подвергается дождю бомбъ. Но насъ не пощадилъ голодъ. Намъ выдали тамъ по гарнцу овса на человѣка. Какой-то голодный котъ скралъ у насъ нашъ послѣдній картофель. Въ продолженіе двухъ дней мы питались развареннымъ въ водѣ овсомъ — и мы еще были изъ счастливыхъ».

Она была права. Если нищета и голодъ были такъ же не милосердны, какъ санкюлоты, по крайней мѣрѣ, дѣти не испытывали тѣхъ мученій, которыя приходилось выносить изъ-за измѣны, теперь примѣшивавшейся во всѣмъ бѣдствіямъ.

На всѣхъ стѣнахъ были вывѣшены заявленія противъ генерала Преси, противъ Вирье, противъ всѣхъ, кто руководилъ обороною.

Напрасно Преси приглашалъ прокламаціею… «добрыхъ гражданъ выдать мерзавцевъ, которые прячутся»… Они скоро перестали прятаться. Въ городѣ стали появляться все смѣлѣе якобинцы, у которыхъ, изъ состраданія, не была отнята жизнь. За ними сперва шли только предатели, но вскорѣ къ нимъ присоединились всѣ негодяи, а наконецъ и всѣ потерявшіе надежду.

Нѣсколько постовъ было оставлено. Мѣстами вспыхивали пожары и не отъ бомбъ Кутона. Начинался мятежъ, чтобы побѣдить послѣднее сопротивленіе.

Надежды больше не было, но таковъ былъ импульсъ, такъ сильна была пріобрѣтенная сила скорости, что никто не рѣшался произнести вслухъ слова «капитуляція», которое подавило бы всякую волю, всякую храбрость, всякое сожалѣніе.

Преси созвалъ всѣ части, и прежде чѣмъ было изложено положеніе вещей, совѣщаніе началось съ соревнованія въ жертвахъ.

Одинъ юрисконсультъ Ліона, Беро, предложилъ принести себя въ жертву Кутону, чтобы спасти городъ. Преси шелъ на то-же. Затѣмъ обсуждалась отчаянная борьба, и было рѣшено взрывать дома, которые нельзя было бы защитить.

Это геройское рѣшеніе, вѣроятно, было бы принято, но тутъ оказались женщины, дѣти, раненые, о судьбѣ которыхъ слѣдовало позаботиться.

Остановились на крайней мѣрѣ: послать Кутону 32 коммиссара представителями 32 частей, съ предложеніемъ капитуляціи, но съ условіемъ, чтобы ни одинъ начальникъ не былъ преданъ Конвенту.

Было 10 часовъ вечера, когда коммиссары предстали предъ Кутономъ въ главной квартирѣ Сенъ-Фуа. Негодяй взбѣсился и отвѣтилъ имъ, «что нечего разговаривать объ условіяхъ и что Ліонцы подпадутъ подъ тѣ условія, которыя республикѣ будетъ угодно даровать мятежникамъ, недостойнымъ умереть отъ гилъотины».

Коммиссары удалились, прекративъ всякіе переговоры. Но ихъ ожидало новое горе.

Въ то время, какъ велись переговоры, одинъ измѣнникъ открылъ солдатамъ Кутона ворота Сенъ-Клеръ, у подножія Croix-Rousse.

Ночью произошла одна изъ самыхъ ужасныхъ стычекъ со времени начала осады.

Мюскадинцы и санкюлотты въ общей свалкѣ падали въ Рону.

Съ открытіемъ воротъ Сенъ-Клеръ, Ліонъ былъ всецѣло преданъ, у него была отнята всякая возможность устоять хоть бы одинъ день противъ войска Конвента. Если оно не перешло Рону въ эту ночь, то было несомнѣнно, что съ первою зарею городъ будетъ за нимъ.

Преси созвалъ послѣдній военный совѣтъ. Всѣ обстоятельства были быстро взвѣшены… Послѣ лихорадочныхъ преній, было рѣшено, что единственная мѣра, представляющая нѣкоторые шансы благополучнаго исхода, это открыть себѣ выходъ съ оружіемъ въ рукахъ.

Но и на этотъ разъ Анри не одобрилъ распоряженій генерала. Онъ стоялъ за нападеніе на непріятеля силошною массою, вмѣсто попытки разорвать отдѣльными колоннами вругъ, въ который былъ заключенъ Ліонъ.

Споръ, какъ всегда, все усиливался между двумя генералами. Преси, который сознавалъ, что Вирье былъ правъ въ своихъ взглядахъ — къ сожалѣнію, все случившееся подтверждало это — вышелъ изъ себя и прекратилъ споръ словами, равносильными приговору смерти для Анри:

«Военный повинуется, а не разсуждаетъ»… На что отецъ мой отвѣтилъ, что "онъ проситъ разрѣшить ему командовать арьергардомъ, который онъ считалъ неминуемо пожертвованнымъ …

Эти строки принадлежатъ m-lle де-Вирье.

II.

Возвращаясь въ Croix-Rousse, Вирье зашелъ въ женѣ, чтобы предупредить ее о сдѣланныхъ распоряженіяхъ и вмѣстѣ съ тѣмъ, не говоря того, чтобы проститься съ нею.

Что было между ними? Слова безсильны то передать. Какъ выразить то, что невыразимо? Иногда слова не соотвѣтствуютъ впечатлѣніямъ. Тогда умолкаютъ, какъ закрываютъ лицо, закрываютъ глаза, какъ перестаетъ биться сердце передъ нѣкоторыми слишкомъ сильными волненіями.

Объ этомъ послѣднемъ свиданіи Анри съ женою извѣстно только одно, что графиня Вирье приняла геройское рѣшеніе не слѣдовать за мужемъ.

«Отецъ и мать понимали, что, подвергаясь оба той же опасности, они рисковали оставить насъ безъ всякой опоры на землѣ и, что изъ любви къ намъ, надо было, чтобы одинъ изъ нихъ согласился пережить другого».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Анри напрасно прождалъ священника, за которымъ послала жена. Послѣднія приказанія, которыя ему предстояло дать, заставили его поспѣшить въ Croix-Rousse. Онъ ушелъ, поручивъ передать аббату Форестье, что онъ ждетъ его въ главной квартирѣ.

Аббатъ Форестье, впослѣдствіи епископъ въ Троа, записалъ эти послѣднія минуты Анри, которыя дочь его сохранила, какъ драгоцѣннѣйшее наслѣдство.

"Отдавъ свои послѣднія приказанія, время до самаго часа выступленія онъ провелъ со своимъ духовникомъ. Затѣмъ онъ открылъ дверь и увидалъ въ комнатѣ, въ которую она вела, нѣсколькихъ офицеровъ, ожидавшихъ его.

«Господа, — обратился онъ къ нимъ, — пусть всѣ тѣ изъ васъ, которыхъ привязываютъ въ жизни слишкомъ дорогіе интересы, не слѣдуютъ за арміею. Быть можетъ, имъ удастся бѣжать въ первую минуту безпорядка. Что касается тѣхъ, которые рѣшили слѣдовать за мною, они не должны отъ себя скрывать, что только немногіе изъ нихъ избѣгнутъ смерти. Я совѣтую имъ сдѣлать тоже, что я сейчасъ сдѣлалъ. Вѣра христіанина не повредитъ храбрости солдата».

Вотъ конецъ этой восхитительной сцены. Священникъ-воинъ устроилъ импровизованный аналой изъ барабановъ, снялъ свой военный мундиръ, чтобы отслужить обѣдню. Это была настоящая панихида! Моментъ возвышенія Даровъ былъ чрезвычайно торжественъ. Когда Анри всталъ съ колѣнъ, послѣ принятія Св. Даровъ, лицо его сіяло. . . . . . . . . . . Затѣмъ каждый вернулся съ своему посту.

Преси разсчитывалъ подняться по Сонѣ до Треву, перейти тамъ рѣку, затѣмъ двинуться на востокъ, чтобы добраться до горъ Юры.

Планъ былъ смѣлый, тѣмъ болѣе смѣлый, что войско, употребленное на блокаду, получило только что подкрѣпленіе.

Между тѣмъ рекогносцировки, сдѣланныя подъ наблюденіемъ самого генерала на сѣверо-западѣ Ліона, заставляли его предполагать, что тамъ былъ именно слабый пунктъ непріятеля. По всему направленію этой мѣстности дорога была невредима. Принявъ все это въ соображеніе, Преси сдѣлалъ соотвѣтствующія распоряженія.

Первой колоннѣ было дано приказаніе подняться на правый берегъ Соны до встрѣчи съ аванпостами Кутона. Тамъ, не атакуя, она должна была ожидать прибытія двухъ другихъ колоннъ, которыя образовали бы центръ и аріергардъ маленькой Ліонской арміи; затѣмъ, соединившись, имъ предстояло попробовать прорвать линію обороны между деревнями Сенъ-Сиръ и Сенъ-Рамберъ.

Преси указалъ своему войску на предмѣстье Везъ, какъ на сборный пунктъ.

Къ несчастью, не захотѣли воспользоваться ночью для выступленія, какъ того требовалъ Анри. Было около шести часозъ утра, когда первыя двѣ колонны были готовы въ выступленію. Авангардъ, состоявшій изъ 50 егерей и около 120 конныхъ, подъ командою генерала Римберга, долженъ былъ подняться по Сонѣ. Вторая колонна, которою командовалъ самъ Преси, состояла всего изъ 300 человѣкъ. Это были дюжіе солдаты, съ которыми, какъ было сказано въ отчетѣ генерала, онъ бы прорвался, еслибы ходъ у него не былъ замедленъ нушками, а главное, еслибы въ рѣшающій моментъ подоспѣлъ аріергардъ, находившійся подъ командою Вирье.

Но съ первой же минуты злой рокъ сталъ преслѣдовать Анри. На его отрядѣ лежала забота о денежномъ ящикѣ, а также возня съ женщинами, дѣтьми, больными, которые примыкали къ его отряду при всякомъ поворотѣ улицы. Вслѣдствіе этого, Анри явился на сборный пунктъ только въ 8 часовъ утра. Какъ бы то ни было, въ своемъ рапортѣ Преси ставитъ ему въ большую заслугу этотъ трудный переходъ изъ Croix-Rousse въ Везъ.

Наконецъ, когда пробило 9 часовъ, генералъ далъ приказаніе выступать^[80]. Авангардъ Римберга выступилъ церемоніальнымъ маршемъ. За ними слѣдовали главныя силы и аріергардъ тѣмъ же маршемъ въ условленномъ направленіи.

Но едва Преси, за которымъ слѣдовалъ Вирье, миновалъ послѣдніе дома въ Везъ, онъ попадаетъ подъ огонь пяти батарей, разставленныхъ слѣва отъ него на высотахъ Совгардъ и Дюшеръ.

Ліонцы не останавливаются, они овладѣваютъ всѣми постами, которые заграждаютъ имъ путь.

На минуту войска Преси въ нерѣшимости. Дорога, по которой они слѣдуютъ, насыпная. Полурота санкюлотовъ размѣщена на отвосѣ и такъ и палитъ навѣсными выстрѣлами. Но вотъ съ ружьемъ въ рукѣ, въ сопровожденіи нѣсколькихъ людей, генералъ внезапно появляется на противоположномъ откосѣ, онъ отбиваетъ удары въ упоръ и ему удается освободить такимъ образомъ свою колонну. Еще нѣсколько минутъ, и дѣло было бы непоправимо, такъ какъ со всѣхъ сторонъ набѣжали патріоты на выручку.

Также, какъ и двѣ переднія колонны, колонна, которую велъ Анри, шла въ полномъ порядкѣ.

Все это населеніе, которое спасалось подъ его крыломъ, храбро выносило пушечную пальбу, какъ вдругъ взрывъ порохового ящика произвелъ въ рядахъ такой безпорядокъ, что прошло нѣсколько минутъ прежде, чѣмъ Вирье могъ заставить свой отрядъ идти дальше.

Этихъ нѣсколькихъ минутъ было достаточно для того, чтобы пробоина, сдѣланная Преси, снова закрылась. Анри пришлось имѣть дѣло съ настоящей стѣной изъ желѣза и огня. Его положеніе казалось ему безнадежнымъ. Его люди и онъ, быть можетъ, и прошли бы, но какъ отдать на штыки все это стадо женщинъ, которыя вертятся около его солдатъ, обезумѣвъ отъ ужаса? Туманъ, окружавшій до сихъ поръ колонну, разсѣялся. Веселое солнце вдругъ освѣтило невообразимый безпорядокъ, среди котораго выдѣляется образъ равнодушнаго человѣка. Къ нему-то и тянутся эти руки умоляющихъ женщинъ и обращаются взоры этихъ солдатъ, молящихъ о послѣднемъ приказаніи.

Какое приказаніе можетъ онъ дать? Судьба сильнѣе его воли, его храбрости. Стоя на стременахъ, Анри движеніемъ руки указываетъ на санкюлотовъ, затѣмъ нагибается, пришпориваетъ лошадь и, въ порывѣ безумной отваги, исчезаетъ въ рядахъ непріятеля.

III.

Въ то время, какъ происходили эти ужасныя событія между Везъ и Сенъ-Рамберъ, Ліонъ былъ въ положеніи большого города послѣ землетрясенія.

Среди развалинъ бродили несчастные, вылѣзшіе изъ подваловъ. Ослѣпленные свѣтомъ, они едва узнавали другъ друга.

У воротъ города трещатъ республиканскіе барабаны… Многіе готовы бѣжать. Куда? Сами не знаютъ. Они бѣгутъ, снуютъ по улицамъ… Нѣсколько измѣнниковъ выдѣляются изъ этой запыхавшейся толпы. Они бросаются на встрѣчу республиканской арміи, которая, по ихъ мнѣнію, слишкомъ медлигъ. Да, дѣйствительно, она медлила, она, точно полная уваженія къ оборонѣ, не рѣшалась переступить за ворота Ліона.

Какъ Анри и предвидѣлъ, эта нерѣшительность должна была спасти многихъ несчастныхъ, а съ ними и его жену, и его дѣтей.

"Начинало свѣтать, — пишетъ m-lle де-Вирье, — со всѣхъ сторонъ раздавалась пушечная пальба, и мы съ сестрой раздѣляли всеобщій ужасъ. Въ это время къ вамъ явилась Софи, горничная нашей матери; Софи велѣла вамъ надѣть по двѣ пары чулокъ, по двѣ рубашки, по два платья одно на другое. На головы она намъ надѣла ситцевые чепчики и мы вышли безъ всякаго другого багажа. Всякій узелокъ обратилъ бы на себя вниманіе. Въ такомъ видѣ мы отправились къ нашей матери, въ Сенъ-Жюстъ, гдѣ, по словамъ Софи, она нашла себѣ пристанище въ крестьянскомъ домѣ.

"Поднимаясь по новой дорогѣ, мы шли вмѣстѣ съ отрядами революціонернаго войска, которые входили.

"Мы не видѣли регулярнаго войска, но просто толпу вооруженной черни, одѣтой не по военному, которая позволяла себѣ всякія неблаговидныя шутки съ прохожими, стремившимися, подобно намъ, бѣжать изъ города. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Если я буду жить сто лѣтъ, то и тогда не забуду выраженія глазъ матери при встрѣчѣ насъ. Въ этомъ выраженіи было столько скорби, что мы обѣ онѣмѣли и замерли, мы, которыя такъ радовались ее увидѣть. Она наканунѣ разсталась съ отцомъ. Ужасное предчувствіе заставляло ее сознавать, что она не увидитъ его болѣе.

"Въ ужасномъ безпорядкѣ, который царилъ повсюду, мы рѣшительно не знали, куда намъ дѣться. Сама мать наша не знала, на что рѣшиться, когда мы увидали служанку нашего доктора Эгони.

"Она направлялась въ Форезъ, въ свою семью, и пришла, чтобы помочь бѣжать вамъ съ нею.

"Эта пожилая дѣвушка наводила ужасъ своимъ безобразіемъ. Черная, какъ сажа, и блѣдная, какъ смерть, вся изрытая оспою, съ рѣзко выдѣляющимися бѣлками, она была страшна когда сердилась, и въ состояніи была навести страхъ на самихъ членовъ Конвента — и вотъ ей-то суждено было быть нашею избавительницею.

"Мать надѣла на себя, какъ могла, платъе этой служанки и взяла съ собой только то, что могла надѣть на себя.

"Мы отправились всѣ пѣшкомъ: мать, Софи, Туанонъ, сестра и я.

«Ни у кого изъ насъ не было никакого пакета, чтобы не имѣть вида бѣгляновъ. Мать моя была такъ слаба, что мы не могли идти далеко и такъ печальна, что мы всѣ были подавлены ея грустью и смотрѣли на нее, ничего не рѣшадсь ей сказать. Тѣмъ не менѣе, мы были такъ довольны, что выбрались изъ подвала на свѣжій воздухъ, на солнышко, что, вѣроятно, разрывали сердце матери нашею радостью. Мы не видѣли ни одного солдата, но толпу мужиковъ въ большихъ шляпахъ, которые имѣли видъ людей, идущихъ на ярмарку».

Вѣроятно, это были тѣ самые мужики «auvergnats», o которыхъ упоминаетъ m-lle де-Эшеролъ, спѣшившіе въ Ліонъ верхомъ безъ сѣдла, съ огромными пустыми мѣшками черезъ плечо, на обѣщанный грабежъ, забавный авангардъ мрачныхъ побѣдителей!

"Первую ночь, — я продолжаю разсказъ m-lle де-Вирье, — мы провели у одного крестьянина. У него была всего одна маленькая комната и сѣнной сарай, гдѣ мы и размѣстились.

"Мать не могла уснуть отъ безпокойства; она сѣла во дворѣ и читала библію при свѣтѣ луны.

"Это обстоятельство чуть было не погубило насъ. Одинъ сосѣдъ замѣтилъ, что мать читаетъ и рѣшилъ, что разъ она умѣетъ читать, она, безъ сомнѣнія, аристократка. По счастью, нашъ хозяинъ успокоилъ его, что мать истая гражданка. Я думаю, что изъ милосердія одинъ солгалъ, а другой повѣрилъ, потому что мать не могла скрыть присущаго ей изящнаго вида, по которому было легко догадаться, что она была путешественница иного сорта, чѣмъ Туанонъ Трико.

"На слѣдующій день, несмотря на страшную усталость, пришлось идти дальше. На наше счастье, днемъ намъ повстрѣчался мужичекъ съ осломъ. Туанонъ подрядила его для моей сестры, которая, болѣе слабая чѣмъ я, очень изнурилась за время осады и едва тащила ноги. До этихъ поръ всѣ большіе несли ее по очереди на рукахъ, но она была слишкомъ тяжела для бѣдныхъ, измученныхъ женщинъ… Ее посадили на осла, а на другой вьюкъ положили кой-какіе пожитки, которые мы спасли и которые были для насъ настоящею обузою.

"Мы прибыли въ Дюэръ^[81], тамъ мы остановились въ трактирѣ, хозяинъ котораго велѣлъ намъ отправиться къ мэру.

«Мэръ этотъ получилъ строгое предписаніе относительно ліонскихъ бѣглыхъ и, чтобы не подпасть самому подъ подозрѣніе, исполнялъ это предписаніе съ трескомъ и шумомъ. А потому онъ повелительнымъ тономъ потребовалъ отъ матери ея паспортъ, угрожая ее арестовать. Туанонъ, замѣтя ея смущеніе, не дала ей времени отвѣчать и, принявъ на себя роль представительницы всей честной компаніи, отрапортовала, что она дѣйствительно изъ Ліона, отправляется же съ своими кузинами въ Сенъ-Жерменъ-Лаваль въ Форезѣ и что никто не имѣетъ права ее задерживать. Вотъ такимъ-то образомъ мы узнали, куда лежалъ нашъ путь…». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Всѣ эти препирательства Туанонъ казались безконечными бѣглянкамъ. Но, покуда она вела переговоры съ мэромъ, жена этого гражданина, казавшагося столь грознымъ, который въ сущности старался всячески быть полезнымъ изгнанникамъ, пробралась къ m-me Вирье и шепотомъ сказала ей нѣсколько словъ утѣшенія.

Были еще, значитъ, и въ то время люди съ сердцемъ, которые имѣли состраданіе…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.

Письмо Жавога Робеспьерру. — Встрѣча графини Вирье. — Имя Анри. — Прибытіе въ Сенъ-Жерменъ-Лаваль. — Жилище для торговцевъ свиньяни. — Страхи и надежды. — Приключеніе съ ткачами. — Фуше въ Ліонѣ. — Онъ совершенствуетъ гильотину. — Гражданка Баленкуръ. — Уроки цинизма. — Письмо маркизы де-Шоланкъ. — Анри быть можетъ въ Швейцаріи. — Садовникъ изъ Пудеваса. — Отъѣздъ графини въ Лозаннъ. — Она застаетъ тамъ только аббата де-Вирье. — Съ горя не умираютъ. — Письмо къ графу де-Вирье Бовуаръ. — Маленькій Айнонъ у Рюбишона. — Онъ эмигрируетъ. — Онъ прекращаетъ свое incognito. — Рюбишонъ возвращаетъ ребенка матери. — Попытки розыскать Анри. — Еще «Воспоминанія» m-lle де-Вирье. — Картина Ліона. — Эмиграція маленькихъ дѣвочекъ въ Швейцарію. — Свѣдѣнія о послѣднемъ сраженіи. — Вдовья матерія.

I.

"Жавогъ, комиссаръ Конвента, Робеспьерру.

"Изъ главной квартиры 10 окт. 1793 г. "Гражданинъ коллега!

"Осада Ліона, наконецъ, окончена… Мятежники, чувствуя давленіе съ одной стороны войска Республики, съ другой — цѣлаго народа, питающагося овсомъ уже 18 дней… рѣшились сдѣлать вылазку…

"Они обогнули Монъ-Доръ черезъ Сенъ-Сиръ и направились въ горы, пройдя черезъ бывшій Бажоле. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Едва они вышли изъ предмѣстья (Веза), какъ ихъ нагнали. Началась битва.

"Битва была ожесточенная. Мы потеряли массу людей, у непріятеля тоже легло триста человѣкъ.

"Остальные всѣ разбѣжались въ виноградники, въ ущелья, и въ горы.

"Нѣкоторые бросались въ Сону, кто на лошади, кто вплавь, лишь бы спастись отъ смерти. Другіе бѣгутъ въ Треву, тамъ все или убито, или разсѣяно…

«Въ числѣ нашихъ многочисленныхъ плѣнныхъ находятся нѣкоторыя замѣтныя личности, между прочимъ бывшій маркизъ де-Вирье, бывшій членъ конституціоннаго собранія…»^[82].

Въ то самое время, какъ курьеръ везъ это посланіе Жавога Робеспьерру, отрядъ революціонерной арміи, который возвращался изъ Ліона, встрѣтилъ на берегахъ Линьона жену и дѣтей Анри. Во время выпивки, у крыльца трактира, въ которомъ пріютились бѣглянки, люди эти разсказывали о послѣднихъ сраженіяхъ и хвастались своими жестокостями…

Всѣ предводители возстанія были взяты… говорили, что они всѣ приговорены къ разстрѣлянію… Одинъ изъ этихъ людей, перечисляя всѣхъ выдающихся плѣнниковъ, назвалъ имя Вирье…

Вотъ какимъ образомъ до его жены дошла первая вѣсть о немъ.

Туанонъ, замѣтя, что у m-me де-Вирье подкашиваются ноги, подбѣжала къ ней и усадила ее на маленькую скамейку около дома, и въ то время, какъ побѣдители шли мимо, распѣвая «Marseillaise», она наскоро расплела волосы дѣтямъ, чтобъ быть какъ будто при дѣлѣ, и стала расчесывать ихъ…

Герои прошли мимо этихъ двухъ женщинъ, подшучивая надъ ними, но наконецъ они прошли-таки. За ними вслѣдъ пошла и графиня Вирье, продолжая свой путь въ это тяжкое время, — было некогда останавливаться для своихъ печалей!

Ночи для бѣглянокъ были ночами бивуаковъ. Они избѣгали деревень боясь, чтобы ихъ видъ или какое неосторожное слово дѣвочекъ не выдали ихъ.

Наконецъ, на четвертый день, послѣ непомѣрной усталости, печальный караванъ добрался до Сенъ-Жерменъ-Лаваль.

Туанонъ пріютила графиню Вирье съ дочерьми у своего брата, мѣстнаго кузнеца.

Надъ кузницею было два помѣщенія и доски отъ двухъ старыхъ кроватей. Все это было грязно до отвращенія, такъ какъ въ дни ярмарки добрякъ-кузнецъ помѣщалъ въ этихъ канурахъ своихъ пріятелей, торговцевъ свиньями. Но какъ ни жалокъ былъ пріютъ, предложенный этимъ добрымъ человѣкомъ путешественницамъ, онъ былъ предложенъ имъ, по крайней мѣрѣ, отъ чистаго сердца.

Когда на кузницѣ было что поѣсть, кузнецъ дѣлилъ свои куски съ дѣвочками, а m-me Вирье вознаграждала его за это уцѣлѣвшими еще нѣсколькими ассигнаціями; что касается ее, она не могла ни ѣсть, ни спать.

Возбужденіе, которое поддерживало ее духъ, также, какъ та лихорадка, которая согрѣвала ея тѣло, пропало. Напрасно силилась она забыться сномъ на своемъ ужасномъ ложѣ.

Послѣ той встрѣчи съ солдатами-революціонерами она не имѣла никакихъ вѣстей изъ Ліона. Но развѣ можно было сомнѣваться, что тамъ не мстятъ самымъ ужаснымъ образомъ? Несмотря на розсказни этихъ людей, быть можетъ, Анри въ плѣну?..

Если онъ живъ, въ рукахъ ли онъ еще побѣдителей?

Или, быть можетъ, ему, какъ Преси, который, судя по слухамъ, спасся, удалось добраться до Швейцаріи или Фореза?

Быть можетъ, онъ тутъ… Тутъ, по близости, въ какой нибудь деревнѣ… Быть можетъ, она не сегодня, завтра, его увидитъ… Онъ проберется къ ней…

Въ своихъ воспоминаніяхъ ея дочь говоритъ, что нѣсколько разъ m-me Вирье получала косвенныя увѣдомленія, которыя превращали ея надежды почти въ увѣренность…

У пути печали есть тоже свои минуты отдыха, но какъ онѣ бываютъ коротки для несчастныхъ, которые его проходятъ!

Всякій разъ, какъ какой нибудь чужестранецъ появлялся въ деревнѣ, m-me Вирье посылала Туанонъ съ разспросами къ нему, и все это были все тѣ же ужасные разсказы о разстрѣливаніи и смертной казни. Къ этимъ страданіямъ присоединялся еще и наступающій голодъ.

Хлѣбъ становился все рѣже, все отвратительнѣе, все невозможнѣе. Чтобы существовать, приходилось шить толстыя рубашки.

Наконецъ настало время ярмарки; кузнецъ просилъ m-me де-Вирье уступить «ткачамъ» двѣ кровати и половину комнаты.

Отказать, значило, заявить о своихъ аристократическихъ замашкахъ. Результатомъ явилось одно приключеніе, которое могло кончиться весьма трагично…

"Туанонъ и Софи, наша горничная, — разсказываетъ m-elle де-Вирье, — легли въ одну изъ оставшихся кроватей, въ другую легла, съ нами обѣими, наша мать. Мы, дѣти, уже спали, когда пришли наши гости. Прежде всего они обошли комнату и, увидавъ женское платье, подошли въ кровати, въ которой лежали Туанонъ съ Софи. И вотъ они уже раздвигаютъ лоскутья, замѣняющіе пологъ кровати… Но тутъ имъ и былъ конецъ. Увидавъ на кровати сидящую женщину съ угрожающимъ взглядомъ выпученныхъ огненныхъ глазъ, окруженныхъ большими бѣлками, на зеленоватомъ лицѣ, они въ ужасѣ отскочили.

"То были точно стеклянные глаза мертвеца, вырытаго изъ земли черезъ четыре дня послѣ смерти.

"Вамъ что нужно, безстыжіе?.. — раздался замогильный голосъ. Убирайтесь, и не смѣйте шелохнуться!

«Наглецы опустили пологъ и повиновались. Скоро ихъ маленькая лампочка была потушена. Утромъ они потихоньку исчезли… Туанонъ еще разъ была нашимъ провидѣніемъ».

II.

Былъ ноябрь мѣсяцъ. Фуше и Колло д’Эрбуа прибыли въ Ліонъ, чтобы исправить умѣренность Кутона.

Разстрѣливаніе и гильотина дѣйствовали слишкомъ вяло, по мнѣнію этихъ живодеровъ, имъ нужна была подстилка изъ труповъ. Они рѣшили замѣнить гильотину картечью. Картечи предстояло раздать члены жертвъ зрителямъ, созваннымъ въ Бротто.

Тамъ все было готово къ невиданному гражданскому торжеству.

Были вырыты два параллельныхъ рва, чтобы принять въ себя трупы умершихъ и умирающихъ. По окраинѣ этихъ рвовъ, во всю ихъ длину, солдаты, съ саблями въ рукахъ, стояли заборомъ, чтобы вернуть на линію стрѣльбы того, кто бы вздумалъ уйти съ нея.

Линія эта была на горизонтальной плоскости около трехъ футовъ ширины, которая и раздѣляла собою эти рвы.

Приговоренные были связаны по двое въ рядъ, такъ что первые соприкасались буквально съ пушвою, заряженною для казни.

Все еще оставалсь героями, несчастные, поставленные такимъ образомъ, грянули «Марсельезу». Имъ дали докончить первый куплетъ, но когда они подхватили припѣвъ:

"Къ оружію, граждане!

Страшный залпъ прервалъ ихъ…

Успѣхъ однако для изобрѣтателей не оправдалъ ихъ ожиданій. Всего третья часть этихъ несчастныхъ была убита наповалъ, остальные, страшно обезображенные, обливаясь кровью, рыча отъ боли, падали въ рвы направо и налѣво.

Солдаты сейчасъ же принялись ихъ приканчивать прикладами ружей и ударами сабель. Но такъ какъ имъ приходилось впервые заниматься подобнымъ избіеніемъ, они употребили на это болѣе двухъ часовъ. Процедура эта пришлась, очевидно, по вкусу Фуше и его сообщникамъ, такъ какъ подобныя казни, все совершеиствуясь съ каждымъ разомъ, все ужаснѣе, повторялись въ теченіе нѣсколькихъ недѣль. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Быть можетъ, графиня де-Вирье была бы избавлена отъ этихъ ужасныхъ подробностей, если бы эпизодъ съ ткачами не принудилъ ее искать себѣ другого убѣжища.

Туанонъ не могла нигдѣ пріютить своихъ протеже, кромѣ только одной толстухи крестьянки, называвшейся гражданкой Баленкуръ.

Эта гражданка заподозрѣла, что мнимая кузина, которую поручили ея попеченью, — аристократка, съ снисхожденіемъ сообщала женѣ Анри всѣ самыя ужасныя извѣстія, какія получалисъ изъ Ліона.

Какую пытку переживала тогда бѣдная графиня Вирье! Тогда она жалѣла, что мужъ ея не палъ на полѣ битвѣ. Онъ бы спасся отъ этого избіенія, отъ этихъ неслыханныхъ пытокъ…

…Но къ чему еще отчаяваться?

У Анри было столько друзей въ Ліонѣ! Можетъ быть, какой-нибудь вѣрный человѣкъ въ Croix-Rousse и спасъ его отъ палачей? Вѣдь не разъ уже онъ спасался точно чудомъ. Отчего не быть ему спасеннымъ и на этотъ разъ? Для кого же существуютъ чудеса, какъ не для вѣрующихъ?

Но чудеса не повторяются для всякаго горя. Весьма скоро жена Анри переходила отъ своихъ мечтаній къ дѣйствительности. Одно слово, одна какая нибудь улыбка гражданки Баленкуръ, пытливо слѣдившей за впечатлѣніемъ своихъ словъ, заставляли быстро исчезать эти утѣшительныя галлюцинаціи.

"Наша хозяйка — разсказываетъ m-lle де Вирье, — чуть не произвела на свѣтъ въ нашей комнатѣ новаго гражданина или гражданку республикѣ. Мать моя при этомъ оказала ей не малую услугу. Съ этого времени между толстухою Баленкуръ и нами установилась нѣкоторая близость. Она пожелала даже содѣйствоватъ нашему республиканскому образованію.

"Въ то время серьезно поговаривали объ одномъ законѣ, воспрещающемъ учить грамотѣ дѣтей. По словамъ нашей хозяйки, для воспитанія французскаго гражданина было достаточно знать права человѣка, такъ точно, какъ трехцвѣтная кокарда, положенная на сердцѣ, была достаточнымъ одѣяніемъ для истыхъ республиканцевъ и республиканокъ…

"Это одѣяніе въ сущности не отличалось отъ нашего!

"У меня, напримѣръ, несмотря на холодную зиму, было только ситцевое платье, все разорванное. Никогда я такъ не зябла.

«Пища наша тоже истощилась. Часто не было даже хлѣба. Однажды, когда мою сестру повели гулять, ей на прогулкѣ какая то добрая женщина дала большой кусокъ хлѣба и дюжину маленькихъ яблокъ. Это было для насъ настоящимъ лавомствомъ и хотя Эммли не разъ получала такія подачки, нужда все увеличивалась»…

Поразительно, какъ могли дѣти m-me Вирье умирать съ голоду въ то время, когда у нея было еще около ста золотыхъ.

Но дѣло въ тохъ, что этихъ золотыхъ некуда было дѣть. Имѣть монету съ изображеніемъ тирана было преступленіемъ, достойнымъ смерти.

Но что были всѣ эти напасти, этотъ холодъ, голодъ, сравнительно съ тѣмъ отчаяніемъ, свидѣтельницею котораго пришлось быть этой хижинѣ въ Сентъ-Жерменъ-Лаваль, нѣсколько недѣлъ позже.

Нужда приковывала къ мѣсту m-me де-Вирье въ минуту, когда она получила письмо съ извѣстіемъ, что Анри живъ, что онъ въ Швейцаріи. Письмо это, написанное маркизою де-Піоланнъ, отдаленною родственницею Анри, было полно такихъ точныхъ подробностей, что ей нельзя было сомнѣваться въ счастьи.

Анри, доставленный съ плѣнными бѣжалъ изъ Ліона…

Онъ добрался до Швейцаріи… и она увидитъ его въ Лозаннѣ, у аббата де-Вирье.

Внѣ себя отъ радости, m-me де-Вирье хотѣла сейчасъ же, немедленно, ѣхать къ нему. Но какъ было это сдѣлать при той крайности, въ которой она находилась? Вдругъ она вспомнила о своемъ братѣ. Гдѣ онъ? — уже шесть мѣсяцевъ она не имѣла извѣстій о немъ.

Тѣмъ не менѣе, она рѣшила написать Дюкорне, садовнику въ Пуденасъ, освѣдомляясь о «Филиппѣ»…

"Это было имя моего дяди, — пишетъ m-lle де Вирье, — и мать подписалась въ своемъ письмѣ «Моника Прадесъ»; на это имя она дала и свой адресъ, убѣжденная, что дядя, узнавъ, что его сестра жива, догадается, что она нуждается въ его помощи.

"Садовникъ же отнесся къ этому письму, какъ къ какой-то мистификаціи, и умолчалъ о немъ.

"Тѣмъ не менѣе, черезъ нѣсколько дней, при встрѣчѣ съ своимъ бариномъ, онъ воскликнулъ: «вѣдь какіе есть, право, злые люди! Какая-то Моника Прадесъ заставляетъ меня платить четырнадцать су пошлины за свое желаніе получить отъ меня извѣстіе о Филиппѣ».

"Мой дядя взялъ письмо, — продолжаетъ m-lle де-Вирье, — и можно себѣ представить его радость при видѣ почерка его сестры, которую онъ считалъ умершею.

"Онъ сейчасъ же выслалъ намъ 800 ливровъ ассигнаціями. Это было цѣлое состояніе, а для матери — возможность попасть въ Лозаннъ.

«Она уѣхала полная надеждъ. . . . . . . .».

Сколько разъ, выражаясь словами поэта, потерпѣвшій кораблекрушеніе принималъ крыло алкіона за бѣлый парусъ.

III.

Уѣзжая, графиня де-Вирье оставила дѣтей на попеченіе горничной Софи и вѣрной Туанонъ.

"Мы были полны надежды увидѣть отца, — пишетъ m-lle де-Вирье, — и были безконечно счастливы при мысли, что настанетъ конецъ постояннымъ слезамъ матери.

"Несмотря на нашу молодость, мы очень хорошо понимали ея горе.

"Мать наша, тоже полная надеждъ, прибыла въ Лозаннъ. Тамъ она отправилась съ аббату де-Вирье.

"Но дядя былъ одинъ.

— А Анри? — воскликнула она.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Аббатъ не отвѣчалъ.

" — А Анри? — повторила она еще разъ.

"Молчаніе дяди заставило ее понять, что не видали того, кого она надѣялась видѣть, что никто о немъ ничего не зналъ.

"Для нашей бѣдной матери эта обманутая надежда была такимъ же страданьемъ, какъ еслибы отецъ былъ убитъ на ея глазахъ послѣ того, какъ она надѣялась, что онъ спасенъ.

« — Не умираютъ съ горя, — говорила она позже. — Я помню мой пріѣздъ въ Лозаннъ»…

Между тѣмъ, какъ говорилъ аббатъ де-Вирье, не было новыхъ поводовъ отчаяваться. Въ то время жили подъ фальшивыми именами. Быть можетъ, самъ Анри разыскивалъ свою жену? Онъ могъ думать, что она скитается по Франціи, тогда какъ она была такъ близко отъ него.

Богъ, какъ послѣднюю милость, далъ несчастнымъ неизсякаемую надежду въ сердцѣ.

Разъ, что мужа ея не было въ Швейцаріи, m-me де-Вирье, въ силу слуховъ, дошедшихъ до нея въ Лозанну, надѣялась, что онъ въ Германіи, гдѣ постоянно находился виконтъ де-Вирье. 21 марта 1794 г. она написала ему въ Гейдельбергъ:

"Я жива, любезный виконтъ; но живъ ли тотъ, котораго вы любили, живъ ли мой Анри? Живъ ли онъ? Во Франціи говорятъ, что онъ въ Швейцаріи, въ Швейцаріи говорятъ, что онъ или въ Германіи, или во Франціи.

"Нѣкоторые изъ уцѣлѣвшихъ несчастныхъ говорятъ, что онъ былъ убитъ въ ихъ рядахъ при выходѣ изъ Ліона, другіе разсказываютъ, что у него была оторвана нога; есть и такіе, которые говорятъ съ таинственнымъ видомъ, что имъ извѣстна та точка на земномъ шарѣ, гдѣ онъ находится, но что они не желаютъ ее открыть.

"Однимъ словомъ, милѣйшій виконтъ, съ 9 октября, когда я видѣла его въ послѣдній разъ, я не имѣю отъ него извѣстій.

«Несмотря на ужасное состояніе, въ какое меня приводитъ эта неизвѣстность, я покойна, покойна настолько, насколько это возможно для того, кто былъ зрителемъ столькихъ преступленій и ужасовъ».

Бываютъ дѣйствительно минуты покоя. Но это минуты покоя-отчаянья.

Когда она не говорила о Анри, m-me Вирье говорила только о тѣхъ, кто его любилъ, о тѣхъ, кого онъ такъ любилъ.

"Разъ Анри не въ состояніи былъ спасти несчастныхъ ліонцевъ отъ тираніи, которая ихъ давила, не могъ избавить ихъ отъ тѣхъ потоковъ крови, которые текутъ, я молю васъ о вашемъ сочувствіи, — продолжаетъ она, — къ жертвамъ, уцѣлѣвшимъ отъ рѣзни. Если вамъ случится встрѣтить людей, служившихъ въ Croix-Rousse, они, безъ сомнѣнія, достойны вашего уваженія. Это самые достойнѣйшіе изъ ліонцевъ. Это былъ пунктъ, подвергавшійся болѣе всего нападенію, лучше всего защищавшійся; однимъ словомъ, Анри все время не покидалъ его, тамъ онъ служилъ сперва солдатомъ, потомъ генераломъ, даже когда не имѣлъ этого званія.

"Пусть же эти несчастные молодые люди, если вамъ случится съ ними встрѣтиться, найдутъ въ васъ покровителя и отца…

«Однимъ словомъ, все то, чѣмъ былъ бы для нихъ Анри»…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И письмо, полное дивнаго смиренія, кончалось словами:

«Я не видала моего сына семь мѣсяцевъ, но я знаю, что онъ живъ».

Дѣйствительно, онъ былъ живъ, бѣдный ребенокъ. И уже говорилъ какъ его передавали изъ рукъ въ руки, какъ старый слуга виконта дю-Бушажъ передалъ торговцу сукномъ въ Греноблѣ, Рюбишону.

Нельзя представить себѣ болѣе нѣжнаго ухода, чѣмъ былъ уходъ за этимъ маленькимъ неизвѣстнымъ ребенкомъ. И подивитесь, что никто не разспрашивалъ Аймона о его происхожденіи. Знали, что онъ брошенъ. Всѣ удовлетворялись этимъ, за исключеніемъ старика-отца Рюбишона, который отъ старости лѣтъ не отдавалъ себѣ отчета въ событіяхъ и недоумѣвалъ, откуда взялся «маленькій Симонъ».

И старикъ, для удовлетворенія своего любопытства, рѣшилъ обратиться съ своими безконечными разспросами прямо къ маленькому Симону.

Но ребенокъ прекрасно сбивалъ съ толку своего собесѣдника и даже до того сбилъ его, что старикъ рѣшилъ, что маленькій Симонъ принадлежитъ къ его семьѣ, но при такихъ условіяхъ, о которыхъ не рѣшаются ему сказать.

Менѣе рискованно было мнѣніе супруговъ Рюбишонъ. Они были убѣждены, что Аймонъ сирота и собирались его усыновить, такъ какъ не имѣли своихъ дѣтей. Они уже заглядывали въ его будущее. Жена прочила его въ негоціанты, мужъ — въ инженеры.

Но ихъ милосердію было потруднѣе бороться съ любопытствомъ чужихъ, чѣмъ съ любопытствомъ старика-отца. Скоро разнесся слухъ, что Рюбишоны скрываютъ у себя аристократа, и пришлось имъ рѣшиться на эмиграцію.

Однажды магазинъ этихъ почтенныхъ людей на улицѣ Гренобль не открылся утромъ.

Перебрались уже за швейцарскую границу, какъ вдругъ Аймону показалось, что настала минута, — я уже говорилъ, что ему въ то время было шесть лѣтъ, — покончить съ тайною, которая, какъ видно, тяготила его.

Добрѣйшая Рюбишонъ вздумала его за что-то выбранитъ, на это маленькій Симонъ ей отвѣтилъ внезапно, «что у него есть теперь своя мама, чтобы бранить его и что маму эту зовутъ графинею де-Вирье…».

Веливо было удивленіе, а также огорченіе супруговъ Рюбишонъ, они разомъ лишались того, что было ихъ утѣшеніемъ на старости дней, того, что они считали себѣ наградою за ихъ доброе дѣло.

Тѣмъ не менѣе, съ этой минуты, не думая о себѣ, они задались мыслью разыскать мать ихъ пріемыша.

Во всѣхъ городахъ, гдѣ они знали, что были эмигранты, они справлялись о графинѣ де-Вирье… Наконецъ, они прибыли въ Лозаннъ… и вручили ей сына.

Семь мѣсяцевъ она его не видала! Семь вѣковъ для ея сердца, для ея вображенія, для ея нѣжности.

Тѣмъ не менѣе не все было для нея потеряно разъ, что Аймонъ былъ ей возвращенъ…

IV.

M-me де-Вирье не знала, какъ выразить ей свою благодарность спасителямъ ея сына, они же оба были проникнуты восхищеніемъ къ этой молодой еще женщинѣ, столь прекрасной, безропотно пережившей всѣ эти ужасныя катастрофы. Въ особенности же они были удручены ея горемъ вдовы въ женѣ, у которой мужъ, быть можетъ, былъ еще живъ. Для Рюбишона, какъ для всѣхъ жителей Гренобля, имя Вирье было хорошо знакомо — оно было отголоскомъ рыцарства. Вотъ отчего, спасши Айнона, онъ предложилъ m-me Вирье, что примется за поиски его отца.

Для него это было легче, чѣмъ для всякаго другого, потому что у него сохранились съ Ліономъ многочисленныя торговыя сношенія.

M-me де-Вирье приняла предложеніе, сдѣланное ей отъ добраго сердца.

Но какъ напасть на чей бы то ни было слѣдъ въ этихъ болотахъ крови, подъ этими развалинами, во что превратился Ліонъ?

Декретъ Конвента, данный по предложенію Баррера, обязывалъ Кутона раззорить городъ до основанія.

Чудовище, изъ страха за свою голову, сейчасъ же отвѣтило Комитету общественнаго благополучія, что если стѣны еще существуютъ, то онъ отвѣчаетъ, что злодѣи, когда-то защищавшіе ихъ, или взяты или перебиты…

«… Врядъ ли уцѣлѣло изъ нихъ десять человѣкъ; даже Вирье и Преси и тѣ погибли…»^[83].

Это сообщеніе противорѣчило донесенію Жавога, которое, однако, подтверждалось рапортами Шато Нёфъ Рандонъ, де-Мегре, де-Ла-Портъ; всѣ они утверждали, что Вирье былъ взятъ живымъ^[84].

Всѣ эти противорѣчія весьма смущали Рюбишона, развѣ не могло быть съ Вирье того же, что было съ Преси; про него говорили, что онъ убитъ, въ то время какъ его друзья знали, что онъ спасенъ и скрывается въ горахъ Фореза?

Для m-me Вирье радость, что она обрѣла сына, по счастью, не позволяла ей поддаваться горю отъ этихъ сбивчивыхъ извѣстій. «Пріѣздъ моего брата, — пишетъ m-lle де-Вирье, — возвратилъ матери силу жить… и настолько придалъ ей храбрости, что она даже рѣшилась вызвать насъ къ себѣ… Послѣ шести мѣсяцевъ нашего пребыванія въ Сенъ-Жерменъ-Лаваль, она оповѣстила Софи, чтобы мы собирались въ путь, не подозрѣвая, въ какомъ ужасномъ состояніи былъ Ліонъ въ то время, когда намъ придется его проѣзжать»…

Терроръ въ немъ дѣйствительно дошелъ до апогея. «Грохотъ падающихъ стѣнъ, — свидѣтельствуютъ замѣтки „Воспоминаній“, — пыль отъ развалинъ, которая поднималась цѣлыми облаками къ небу, пальба пушекъ, ѣзда повозокъ, на которыхъ развозили обвиняемыхъ изъ пяти тюрьмъ въ судъ, а осужденныхъ на гильотину, были единственными признаками жизни въ этомъ городѣ, приговоренномъ къ истребленію, единственному въ исторіи…»

«…Гильотина дѣйствовала на площади des Terreaux, подъ самыми окнами m-lles Фейлье и Пюбліе, гдѣ мы снова поселились, — пишетъ m-lle де-Вирье.

….Вскорѣ мы увидали телѣжку, окруженную солдатами, на которой были навалены несчастные. Мы были такъ объяты ужасомъ, что буквально не рѣшались сдѣлать шагу ни назадъ, ни впередъ. Боясь, чтобы моментъ паденія ножа не былъ для дѣтей слишкомъ сильнымъ потрясеніемъ, Софи набросила старшей дѣвочкѣ платокъ на глаза, а сестру ее спрятала къ себѣ подъ передникъ…».

На другой день было еще хуже, — для того, чтобъ выйти изъ воротъ Ліона, дѣвочкамъ пришлось проходить мимо самой гильотины. Опять имъ закрыли также глаза и Софи провела ихъ за руку черезъ эту площадь, пропитанную кровью жертвъ, такъ что прохожіе съ ужасомъ отворачивались, когда имъ приходилось по ней проходитъ…"

Ужасное время и вмѣстѣ съ тѣхъ невольно восхищаешься имъ — опьяненіе самоотверженіемъ соперничало, такъ сказать, съ опьяненіемъ преступленія.

Пріютившись снова у этихъ двухъ бѣдныхъ дѣвушекъ m-lles Фейлье и Пюбліе, которыя ихъ уже спасли во время бомбардированія, дѣти и ихъ няньки нашли парикмахера Мерлъ, который занимался перевозкою черезъ границу, и взялся и ихъ переправить. Онъ же въ своемъ «Char de Comté» доставилъ m-me де-Вирье въ Лозанну.

На этотъ разъ бѣдный человѣкъ не рискнулъ забираться такъ далеко, онъ оставилъ маленькихъ путешественницъ въ Мейренъ, на границѣ Швейцаріи и поручилъ ихъ одному возницѣ изъ своихъ пріятелей. Къ несчастью, этому возницѣ не удалось перебраться черезъ границу.

"Насъ остановили въ Версуа, — продолжаетъ m-lle де-Вирье, — и тутъ намъ пришлось плохо.

"Догадались, что мы дѣти эмигрантовъ, которыхъ везутъ въ родителямъ. Насъ выдала наружность моей сестры и ея прелестные свѣтлые волосы.

"Насъ засадили подъ арестъ въ гостинницѣ «Золотого Льва» и приставили къ намъ въ сторожа маленькаго глухонѣмого, профессія котораго заключалась въ томъ, что онъ съ колокольчикомъ въ рукѣ бѣгалъ по улицамъ Версуа и созывалъ гражданъ въ клубъ.

"Не знаю, какъ бы мы оттуда выбрались, еслибы не содержательница нашей гостинницы, m-me Ріонде, которая воспылала ко мнѣ нѣжною страстью за то, что я, по ея словамъ, походила на ея дочь.

Она свела Софи съ двумя добрыми малыми, которые занимались спасаньемъ несчастныхъ.

"Однажды, внушивъ намъ, что мы должны дѣлать (моей сестрѣ не было еще семи лѣтъ, а мнѣ едва восемь), Софи вышла съ вязаньемъ въ рукахъ, будто подышать свѣжимъ воздухомъ.

"Черезъ часъ послѣ ухода Софи, и по знаку m-me Ріонде, мы вышли на задній дворъ, заваленный старымъ хламомъ. Тамъ, къ невысокой стѣнѣ была приставлена старая бочка. Мы обѣ вскарабкались на бочку, а оттуда на стѣну. У стѣны была цѣлая куча навоза, мы спрыгнули на нее и очутились на свободѣ. Нашъ маленькій сторожъ, однако, замѣтилъ насъ и сталъ звонить въ колокольчикъ съ остервенѣніемъ; но, по счастью, состояніе его ногъ мѣшало ему слѣдовать за нами, какъ онъ ни звонилъ, а поспѣть за нами не могъ.

"Намъ было сказано идти спокойнымъ шагомъ, не торопясь, и пѣть «Марсельезу».

"Черезъ четверть часа мы увидали передъ собою двухъ мужчинъ, какъ намъ это было заранѣе сказано. Они сдѣлали намъ знакъ перестать пѣть, боясь, чтобы насъ не узнали.

«Мы слѣдовали за ними немного поодалъ. Наконецъ мы увидали Софи… Граница была перейдена… Мы были въ Швейцаріи и наши проводники молча покинули насъ». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Неправда-ли, это прелестно? Наконецъ, для этихъ бѣдныхъ дѣвочевъ близился конецъ ихъ мытарствамъ. Мимо ѣхалъ ломовой, который согласился взять ихъ въ себѣ на возъ. Своими маленькими ручками онѣ уцѣпились за вереыку, которой были перевязаны тюки на возу и вотъ такимъ-то образомъ онѣ совершили свой въѣздъ въ Лозанну, гдѣ прямо съ воза попали въ объятія матери и маленькаго брата.

«Мы плакали отъ радости навзрыдъ, — пишетъ m-lle де-Вирье, — чего со мной больше не было за цѣлую жизнь».

V.

Но къ этимъ слезамъ радости дѣтей присоединялись съ каждымъ днемъ все болѣе горькія слезы ихъ матери, съ каждымъ днемъ отъ нея отлеталъ лучъ надежды…

Изъ Ліона не получалось вѣстей; напрасно Рюбишонъ исходилъ Croix-Rousse, предмѣстье де-Везъ, поле сраженія.

Что могъ знать случайно пришлый человѣкъ, иногда попадавшійся среди этихъ развалинъ?

…Или, напримѣръ, какой нибудь грабитель, явившійся за добычей… вотъ тотъ мужчина или женщина, глупо глядящіе вамъ вслѣдъ, что знаютъ они о Вирье?..

Ничего… Или въ эти ужасныя времена они боятся проронить слово?

Безмолвны были и тюремные списки. Безмолвны были и списки гильотины и растрѣливанія.

По мѣрѣ того, какъ усиливались поиски, пропасть разверзалась все глубже и глубже.

Откуда же, наконецъ, доносился до того, который съ опасностью личной жизни старался воскресить Анри, этотъ неопредѣленный глухой слухъ… Откуда несся онъ?..

Никто не зналъ.

Точно изъ какого-то прозрачнаго облачка, которое разсѣется и изъ него вдругъ выростали легенды.

На другой день сраженія, на полѣ битвы былъ найденъ на окраинѣ дороги трупъ офицера… Крестъ св. Людовика былъ на половину вбитъ пулею въ грудь. Лицо было точно живое. Большіе глаза были широко раскрыты. Только мертвецы умѣютъ такъ смотрѣть на солнце… Да еще мученики за справедливость Божью; по слухамъ, этотъ убитый былъ Анри.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Черезъ нѣсколько недѣль послѣ того, какъ Рюбишонъ покинулъ Лозаннъ, на имя графини Вирье былъ полученъ пакетъ.

Она раскрыла его, передъ ней лехалъ кусокъ траурной матеріи, извѣстной подъ названіемъ «вдовьяго сукна».

Изъ него выпала записка со словами: «Отъ Рюбишона».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Мать моя упала на колѣни, — пишетъ m-lle де-Вирье, — и обливала эту матерію слезами. Она поняла, что у нея не было болѣе надежды».

Конецъ.

"Вѣстникъ иностранной литературы", №№ 2—9, 1893

---

1. Шарлотта-Антуанетта де-Гонто-Биронъ, первая жена Луи дю-Буше де-Суршъ, графа де-Турзель, отца г-жи Вирье, умерла въ 1740 году.
2. Гюналлардъ, томъ I, стр. 364, статья Дофинъ.
3. Шарлотта-Эмилія де-Крюссоль была дочерью Касла-Эммануила-де-Крюссоль, герцога д’Юзесъ, перваго пэра Франціи, и Эмиліи ле-Ларошфуко. Родилась 16 октября 1732 года, вышла замужъ за герцога де-Роганъ 23 мая 1758 года, умерла въ Ниццѣ 19 августа 1791 года.
4. Коллежъ Гаркура находился на улицѣ de la Harpe. Ни въ одномъ изъ заведеній прежняго университета не было столько учениковъ изъ лучшихъ семействъ аристократіи.
5. Это было то время, когда королева Марія Антуанетта писала m-me де-Ламбаль: „Я съ большимъ интересомъ прочла о томъ, что дѣлалось въ франкмассонскитъ ложахъ, гдѣ вы предсѣдательствовали въ началѣ года и которыми вы меня такъ забавляли. Я вижу, что въ нихъ занимаются не однѣми хорошенькими пѣснями, но и добрыми дѣлами. Ваши ложи слѣдовали вашему примѣру, освобождали заключенныхъ и выдавали дѣвушекъ замужъ. Это не помѣшаетъ намъ дать приданое за вашими“…
6. Стефани де-Вирье, родившаяся 24-го іюля 1785 г., а скончавшаяся 9-го мая 1873 года, была одною изъ замѣчательныхъ женщинъ своего времени. Она была дружна съ m-me Свѣчиной, съ Ламартиномъ, который называеть ее въ своихъ письмахъ „Римлянка Фанни“. Уже въ дѣтствѣ у нея обнаружились замѣчательныя способности къ искусствамъ. Одинаково способная къ наукамъ и къ самому отвлеченному мышленію, она дошла до учености, рѣдкой для женщины. Въ ея замѣткахъ, къ сожалѣнію, отрывочныхъ, находится большинство фактовъ, внесенныхъ въ это повѣствованіе.
7. Герцогиня Бургундская сама дала эти кружева герцогинѣ д’Юзесъ, рожденной Ла-Рошфуко. Они хранятся въ Пюпетьерѣ, какъ святыня. Это венеціанское кружево единственное по своей тонкости, рисунокъ изображаетъ цѣлыя вѣтки лилій, перевязанныя между собой бантами рѣдкой работы.
8. По преданію, сохранившемуся въ семействѣ де-Вирье, фактъ этотъ приведенный Баррюеіемъ въ его „Исторіи якобинства“, т. II, стр. 460, былъ сообщенъ ему самимъ Анри.
9. Почти весь парламентъ былъ подкупленъ, и m-me Кампанъ передаетъ, что товарищъ генеральнаго прокурора де-Лорансель доставилъ королевѣ списокъ членовъ палаты съ указаніемъ способовъ, какіе были употреблены кардиналомъ, чтобы въ свою пользу заполучить ихъ голоса. Женщины играли тутъ роль, обидную для нравовъ. Черезъ нихъ и посредствомъ значительныхъ суммъ были подкуплены самые старые и уважаемые люди. (Процессъ Ожерелья, кардинала Эмиля Кампардона, стр. 144).
10. Принцъ Конде женился на Шарлоттѣ де-Роганъ, отъ которой родился герцогъ Бурбонскій въ 1756 г.
11. Виконтъ Вирье Бовуаръ, изъ вѣтви рода Вирье, отдѣлившейся за много лѣтъ отъ линіи Вирье-Пюпетьеръ, эмигрировалъ, окончивъ воспитаніе герцога Эвьенскаго. Онъ былъ производенъ въ полковники конногренадеровъ въ Кобленцѣ и умеръ въ концѣ эммиграціи. Это былъ одинъ изъ замѣчательныхъ красавцевъ своего времени.
12. По мемуарамъ Люсьена Бонапарта, томъ I, стр. 30, король будто бы сказалъ Паоли, что далъ бы Франціи республику, если бы вѣрилъ, что республика можетъ обезпечить ея счастіе.
13. Contrat Social, кн. II, глава X.
14. Первый принцъ крови былъ всегда по праву управителемъ Дофинэ. Привилегія эта велась со времени передачи Дофинэ Франціи. Извѣстна наступательная роль герцога Орлеавскаго въ собраніи нотаблей.
15. Лакло нашелъ сюжетъ для своего непристойнаго романа въ Греноблѣ.
16. Процессъ по наслѣдству Париса Дюверне.
17. Король, долго не соглашавшійся на назначеніе сперва Бріенна, а потомъ Неккера, говорятъ, сказалъ: "Они не заставятъ меня взять ни эту «prêtraille», ни эту «neckraille». См. два тома очень интересныхъ мемуаровъ герцога де-Карсъ.
18. Гренобльскіе старшины назывались консулами.
19. Одинъ совѣтникъ клеркъ, аббатъ Сабатье, во время засѣданія, въ которомъ высказывались требованія относительно финансовыхъ штатовъ, крикнулъ: «Намъ нужны не эти штаты, а генеральные». И вотъ эта-то игра словъ была въ нѣкоторомъ родѣ исходнымъ пунктомъ революціи.
20. «The diary and letters of gouverneur Morris, minister of the United States to France», т. 1, стр. 74.
21. Луи-Жозефъ-Ксавье-Франсуа родился въ Версалѣ 22 окт. 1781 г., умеръ въ Мёдонѣ 1 іюня 1789 г.
22. Маіуэ, Mémoires, т. I, стр. 261.
23. Извѣстно, что мужъ m-me де-Жанлисъ носилъ поперемѣнно двѣ фамиліи, то Genlis, то Sillery. Жена же его называлась всегда m-me de Genlis, а онъ погибъ съ жирондистами подъ фамиліей Sillery.
24. Весь этотъ разсказъ находится въ показаніи графа Вирье при слѣдствіи о 5 и 6 октября («Procédure criminelle instruite au Châtelet de Paris sur les faits arrivés à Versailles dans les journées des 5 et 6 Octobre. V, 2, p. 213). „…Убѣжденный, говоритъ графъ Вирье, что событіи 5 окт. імѣютъ непосредственное отношеніе къ предъидущимъ событіямъ, которыя я пережилъ, считаю своею обязанностью для возстановленія истины, въ силу данной мною клятвы, начатъ свой разсказъ о томъ, что мнѣ по этому поводу извѣстно, съ самаго начала. 17 іюля и т. д.“
25. „Я напомнилъ о вѣрности королю, который, несмотря на ошибки министровъ, остается нашимъ единственнымъ, законнымъ монархомъ. Это повидимому тронуло офицера, но въ особенности тронуло его то, что король уступилъ общему желанію, бросившись въ объятія націи“. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
26. Засѣданія 23 и 28 іюля 1789 г.
27. Укравшій это Распятіе, по словамъ m-lle Вирье, мучился угрызеніемъ совѣсти. Послѣ Революціи онъ имѣлъ намѣреніе возвратить его. Но оказалось столько украденнихъ Распятій, что онъ не могъ узнать, которое было изъ Пюпетьера и отослалъ m-me Вирье другое, несравненно болѣе красивое. „Ахъ, сударыня, — воскликнулъ при видѣ его старый Риттеръ, который вернулся къ своимъ прежнимъ господамъ, чтобы умереть у нихъ, — если мы и въ проигрышѣ съ людьми, надо сознаться, что мы выиграли на Господѣ Богѣ“.
28. Такъ называли депутатовъ, которые присоединились къ третьему сословію до письма короля.
29. Рѣчь делегаціи французской академіи къ Байльи, мэру Парижа.
30. „О правахъ человѣка и гражданина“ — проектъ, читанный 20-го и 21-го іюля 1789 г. въ комитетѣ Конституціи, аббата Сіейса.
31. Засѣданіе 20 августа.
32. Гонкуръ. La Société pendant la Révolution.
33. Гонкуръ. Histoire de la Société franèaise sous la Révolution, crp. 461.
34. Два Жокура играли значительныя роли въ прошіомъ стоіѣтіи: Арнайль-Франсуа (род. въ 1757, ум. въ 1852, 95 лѣтъ), правнукъ друга Генриха IV, Дюплеси-Морнэ, и племянникъ извѣстнаго chevalier де-Жокуръ, одного изъ авторовъ „Энциклопедіи“, былъ депутатомъ въ Законодательномъ Собраніи. Онъ отстаивалъ тамъ монархію шагъ за шагомъ. Онъ былъ схваченъ 19 августа и заключенъ въ монастырь и едва спасся отъ избіенія. Онъ бѣжалъ въ Англію, потомъ въ Швейцарію, и въ 1803 г. былъ сдѣланъ сенаторомъ, камергеромъ Жозефа Бонапарта, затѣмъ пэромъ Франціи и министромъ иностранныхъ дѣлъ во время Реставраціи. Другой Жокуръ, другъ герцогини Роганъ, былъ заслуженный офицеръ. Онъ однимъ изъ первыхъ послѣдоваіъ за принцами въ эмиграцію и на чужой земіѣ былъ военнымъ министромъ Людовика XVIII.
35. Извѣстно, что, будучи намѣченъ общественнымъ мнѣніемъ, какъ соучастнікъ, если не виновникъ преступіеній 5 и 6 октября, Мирабо потребовалъ самъ слѣдствія. Это слѣдствіе длилось 9 мѣсяцевъ. Было допрошено боіѣе 200 свидѣтелей. Показаніе Вирье, содержащее въ себѣ этотъ разговоръ, одно изъ самыхъ важныхъ.
36. «Le chou d’amour, — писаіа Марія-Антуанетта m-me де-Полиньякъ — прелестенъ… Я любію его называть этимъ именемь, чтобы ему напоминать васъ и вашихъ… Я иногда его спрашиваю помнитъ-ли онъ васъ, любитъ-ли васъ. Онъ отвѣчаетъ: да: и тогда я его еще больше ласкаю.. Онъ здоровъ… и не такой злюка»… (Письмо королевы къ m-me де-Полиньякъ 29-го декабря 1790 г. — Collection Feuillet de Conches vol. I, p. 405).
37. Эти подробности и большинство послѣдующихъ заимствовавы изъ показаній слѣдствія, произведеннаго Шатлэ о событіяхъ 5-го и 6-го октября.
38. См. Archives parlementaires. Засѣданіе 5 октября 1789.
39. «Чортъ возьми, — воскликвуда одна гражданка, выходя изъ кабинета короля и показывая бумагу, — мы заставили его утвердить»… (Судопроизводство Шатлэ, показаніе 168).
40. Сентъ-Олеръ былъ начальникомъ бригады королевскаго конвоя.
41. См. «Исторія французск. общества во время революціи», бр. Гонкуръ.
42. Письмо къ Мунье.
43. Вскорѣ по прибытіи Собранія въ Парижъ клубъ Друзей конституціи переименовался въ клубъ Якобинцевъ.
44. 27 янв. 1790 г. монархическому клубу угрожала первая опасность, но Байльи удалось разогнать толпу. 28 марта онъ былъ осажденъ, разогнанъ и чернь съ камнями преслѣдовала его президента г. Клермонъ-Тоннера.
45. Actes des Apôtres. T. VII, стр. 38.
46. Actes des Apôtres, ibid.
47. Сюло.
48. 21 октября 1790 г.
49. 6 мая 1790 г.
50. 10 октября 1790 г.
51. Слѣдуетъ припомнить, что въ одномъ разговорѣ съ нимъ этотъ трибунъ вычеркнулъ изъ права престолонаслѣдія всѣхъ членовъ старшей линіи въ пользу герцога Орлеанскаго.
52. Объ осадѣ замка де-Жилліе въ окрестностяхъ Романъ см. «Mémoires» Ривароля, стр. 867.
53. Монлозье сообщаетъ въ своихъ «Mémoires» (т. II, стр. 309), что монархическое Собраніе, подъ названіемъ «Французскій салонъ», обязано своимъ происхожденіемъ обѣдамъ, которые бывали въ Пале-Роялѣ у ресторатора Массъ, на этихъ обѣдахъ присутствовали виконтъ де-Мирабо и многіе другіе члены правой Собранія. Затѣмъ «французскій салонъ» перешелъ «aux Capucins»: Адвокать Лаво приписывалъ себѣ основаніе «французскаго салона», что совсѣмъ неправдоподобно. Онъ говоритъ, что это Собраніе возникло сперва въ rue Royale, butte Saint-Roch, а затѣмъ перешло во второй этажъ Пале-Рояля. Какъ бы тамъ ни было, въ 1790 г. «французскій салонъ» былъ правильно организованъ, какъ центръ дѣйствія роялистовъ и главною задачею его было спасти королевскую семью… (См. «Correspondance du comte du Yaudreuil», t. I, стр. 227. Примѣчаніе).
54. Переписка Водреля, т. I, стр. 398.
55. См. Mémoires de Tabbé Gaillon, т. I, стр. 67, примѣчаніе.
56. 26 декабря 1790.
57. 5 сентября 1791 г. императоръ Леопольдъ писалъ: «Эти принцы, со своими проектами, думаютъ только о себѣ, а не о королѣ… не о благополучіи самого дѣла. Они только интригуютъ. Съ этимъ народомъ ничего не подѣлаешь».
58. Этою мыслью прониклась даже королева: «…Въ его сердцѣ, — писала она по поводу Monsieur, — больше личной любви, чѣмъ привязанности къ брату, а тѣмъ болѣе ко мнѣ. Всю жизнь его печалью было, что не онъ господинъ… Эта страсть всюду соваться еще только усилилась со времени нашего несчастья». Когда баронъ Гогела принесъ Маріи Антуанеттѣ отказъ принцевъ исполнить приказаніе короля: «Они губятъ насъ… губятъ… — воскликнула она сквозь слезы. — Monsieur предаетъ насъ… насъ убиваетъ… Каинъ… Каинъ… Намъ не остается ничего болѣе, какъ умереть…» (Письмо m-me де-Ламбаль іюля 1791 г. Collection Feuillet de Conches, т. II, стр. 148. — Гогела, Мемуары).
59. Находимъ эти подробности въ письнѣ де-Симолена, русскаго министра: «…М-me де-Бальби, и m-me де-Поластронъ, любовницы обоихъ братьевъ (Monsieur и графа д’Артуа), завидуютъ одна другой. Первая занимаетъ дачу около Кобленца, усграиваетъ у себя ужины, игру, какъ въ Люксембургѣ. Другая же критикуетъ ея обстановку… а принцъ де-Конде, m-me де-Монако и ихъ друзья образуютъ отдѣльный маленькій дворъ…» (Collection Feuillet de Conches, т. II, стр. 240).
60. Маршалъ де-Ласси былъ главнымъ квартирмейстеромъ во время походовъ 1758 и 1759 г. на Пруссію. Фридрихъ Великій высоко цѣнилъ его какъ военнаго человѣка. Императоръ вполнѣ довѣряіся ему въ военномъ дѣлѣ. (См. въ письмахъ де-Линь, его разговоръ съ Фридрихомъ Великимъ о маршалѣ де-Ласси, стр. 25).
61. Бендеръ, сынъ простаго ремесленника изъ Бризгау, род. въ 1713 г. Благодаря тайному браку съ принцессою Изембергъ былъ сдѣланъ фельдмаршаломъ въ 1790 г. Вслѣдствіе несогласій между генерадами Ла-Туръ и Болье былъ сдѣланъ главнокомавдующимъ войскъ въ Нидерландахъ.
62. Долина въ Пюпетьерѣ.
63. Письмо отъ 23 февраля 1792 г.
64. Слѣдующія за этимъ страницы озаглавлены: «Записка, поданная принцамъ въ Кобленцѣ».
65. Генералъ баронъ Флаксланденъ былъ командированъ Людовикомъ XVI къ нѣмецкимъ дворамъ съ самаго начала революціи. Онъ продолжалъ пользоваться довѣріемъ Людовика XVIII послѣ смерти Людовика XVI и исполнялъ при немъ обязанности, которыя соотвѣтствовали позже обязанностямъ начальника военнаго кабинета.
66. Тероань де-Меривуръ род. въ Литтихѣ, куда она занесла свои революціонерные взгляды послѣ 5 октября. Арестованная и заключенная въ тюрьму въ Куфштейнѣ по приказанію императора Леопольда, который посѣтилъ ее, нашелъ ее очень хорошенькой и приказалъ возвратить ей свободу.
67. Принцесса Елизавета сказала Монморенъ, что бунта, назначеннаго на 10 августа, не будетъ, такъ какъ Сантерръ и Нетіонъ, получивъ 750 тысячъ франковъ, взялись не допустить его. (Мемуары Маіуэ, т. II, стр. 161).
68. За нѣсколько дней до 10 августа королева передала Дантону, черезъ Ла-Порта, 50 тысячъ экю.
69. Гёте сопровождалъ прусскую армію.
70. См. эти подробности и послѣдующія «Histoire du peuple de Lyon pendant la Révolution». — Бадейдье, т. I.
71. Нивьеръ-Шоль.
72. Кажется, въ іюлѣ 1789 г. народъ въ Ліонѣ въ первый разъ назвалъ «Muscadins» группу изъ 800 человѣкъ хорошихъ семей, банкировъ, купцовъ и т. д., которые взяли на себя поддержать порядокъ и помѣшать мятежу. Эти молодые люди, образовавъ изъ себя волонтеровъ, имѣли особую форму и были позднѣе душою удивительной обороны Ліона. Войско Конвента обобщило это названіе и называли арміею Мюскаденовъ всякое Ліонское войско. (См. «Исторія народа Ліона», Балледье, т. I).
73. Луи Франсуа, графъ де-Преси, принадлежалъ къ старинному роду изъ Дофине, переселившемуся въ Бургундію. Въ 1791 году онъ отказался отъ должности полковаго командира, чтобы быть ближе къ королю и вмѣстѣ съ Бриссакомъ образовалъ конституціонную гвардію Людовика XVI, который назначилъ его подполковникомъ. Когда была распущена конституціонная гвардія, онъ всецѣло посвятилъ себя служенію королю и весь день, 10-го августа, дрался простымъ солдатомъ, въ рядахъ швейцарцевъ. Онъ жилъ въ загородпомъ домѣ, въ окрестностяхъ Ліона, занимаясь земледѣліемъ, въ то время, когда народная и республиканская коммиссія Ліона избрала его въ главнокомандующіе республиканской арміи.
74. Статья 35.
75. Объ этомъ генералѣ Гранналѣ не имѣется никакихъ подробностей. Быть можетъ, онъ присвоилъ себѣ чужое имя; все, относящееся до большинства участниковъ въ осадѣ Ліона, покрыто мракомъ неизвѣстности. Такъ, подъ именемъ Римберга скрывался одинъ храбрый офицеръ прежней королевской арміи: де ла Рошъ Негли. Блистательно командуя экспедиціей Ліонцевъ въ Форенѣ, онъ спасъ часть ававгарда Преси, при выходѣ онъ былъ схваченъ, доставленъ въ Ліонъ и разстрѣлянъ. Онъ самъ далъ сигналъ залпа при своей казни.
76. Де-Трейвъ жилъ еще во время реставраціи. Король Людовикъ XVIII, узнавъ объ его героизмѣ, послалъ ему крестъ св. Людовика.
77. Его звали Терассъ де-Тессоне.
78. Исторія ліонскаго народа, Балейдье.
79. Дюшеръ былъ редутъ на правомъ берегу Соны, на сѣверо-западной сторонѣ Croix-Rousse.
80. 9 октября 1793.
81. Мѣстечко по дорогѣ изъ Ліона въ Монбразонъ.
82. Lyon en 1793. Après le siège. Альберта Метцгера, стр. 60.
83. Письмо 12 окт. 1793 г., см. Гильонъ, Mémoires, т. II, стр. 282.
84. Рапортъ Конвенту 9 октября 1792 г. Дюбуа-Крансе и Готье въ своихъ рапортахъ отъ 10 окт. доносятъ, что Вирье взятъ въ плѣнъ (см. Гильонъ. Мемуары, т. II, стр. 233).