Разсказы Пьера Милля. править
IV.
Романсеро.
править
— …Барнаво, — сказалъ я: — надѣньте вашу каску!
— Каску? — отвѣтилъ Барнаво: — для чего? Гдѣ оно, солнце? Развѣ здѣсь есть солнце? Покажите его! Въ этой проклятой странѣ нѣтъ солнца, нѣтъ земли, нѣтъ воды. Есть… есть бурда изъ всего этого вмѣстѣ!
Онъ лежалъ, растянувшись на мостикѣ маленькаго пароходика, не то катера, не то парома, машина котораго, пыхтя, тащила насъ вверхъ по теченію Алимы, въ центрѣ Конго, у самаго экватора. Потъ, выступавшій изъ всѣхъ поръ его тѣла, проступая сквозь одежду изъ коричневаго полотна, которую онъ носилъ прямо на тѣлѣ, оставлялъ на ней широкія влажныя пятна. Онъ былъ похожъ на затравленнаго звѣря, и всѣ мы, находившіеся на этой медлительной неповоротливой штукѣ, съ трудомъ подвигавшейся впередъ, пожирая сырыя дрова, отъ которыхъ трещали, кашляли и плевали ея стальныя легкія, всѣ мы, хотя лежали безъ движенія уже много дней, были похожи на затравленныхъ звѣрей, какъ и онъ. Тѣло не высыхало подъ этими жгучими испареніями, которыя вызывало адское, невидимое солнце. Земля… была ли здѣсь земля? Деревья съ черными стволами, съ почти черными листьями, съ корнями, извивающимися, какъ коварныя змѣи, росли въ водѣ. Вода? Густыя, тяжелыя, жирныя чернила, сдѣланныя изъ перегноя деревьевъ и травъ, изъ сгнившихъ тѣлъ мертвыхъ животныхъ, павшихъ здѣсь въ теченіе ряда столѣтій. Есть страны, которыя находятся въ агоніи, пустыни, которыя захватываетъ безводіе Сахары, остовы бывшихъ когда-то земель: эти остовы по крайней мѣрѣ, видны, они имѣютъ ясныя, опредѣленныя, рѣзкія очертанія; знаешь, гдѣ находишься. Но страны, которыя еще не существуютъ, у которыхъ нѣтъ лица, въ которыхъ огромная и неясная жизнь вся пропитана, взбаломучена, загрязнена гнилью — слѣдами непрерывныхъ смертей, эти страны похожи на Адама, когда онъ еще былъ только кучей безформенной грязи, безсознательно колебавшейся подъ дыханіемъ Господа. Бурда изъ всего на свѣтѣ, — сказалъ Барнаво. Такъ оно и было: и это было страшно!
Я хотѣлъ объяснить Барнаво, что надо различать между химическими и свѣтовыми лучами солнца, что свѣтовые лучи не доходятъ до него, но химическіе… я сбился. Я зналъ, что мнѣ надо было сказать, но слова ускользали отъ меня. Мнѣ казалось, что мой мозгъ разложился на дюжину отдѣльныхъ маленькихъ мозговъ, ни одинъ изъ которыхъ не управлялъ другими. И потомъ, въ концѣ концовъ, всякъ за себя: если съ Барнаво случится солнечный ударъ, тѣмъ хуже для него.
Въ этотъ моментъ у края верхняго мостика, на которомъ мы лежали въ полуобморочномъ состояніи, надъ послѣдней перекладиной лѣстницы, соединявшей этотъ мостикъ съ машиной, я увидѣлъ покрытый потомъ лобъ, рыжіе, потемнѣвшіе отъ испарины волосы и глаза цвѣта морской воды, безумные глаза съ такими расширенными зрачками, что бѣлка почти не было видно. Голова поднялась выше, потомъ показался голый торсъ съ буграми надутыхъ мускуловъ, весь обросшій волосами, выпачканный углемъ; и передо мной очутился огромный механикъ Циммерманъ, голый, какъ червь, обливающійся потомъ, который оставлялъ широкія бѣлыя борозды на его черной отъ угля кожѣ. Видъ у него былъ ужасающій: ротъ былъ весь искривленъ, а руки непрерывно двигались, какъ-будто у него была пляска святого Витта. Онъ спускался въ свою машину, чтобы поправить въ ней что-то, какой-то золотникъ, который не дѣйствовалъ. Это было все равно, что идти работать въ адъ. Онъ спросилъ осипшимъ голосомъ, ничѣмъ не напоминавшимъ его обычный голосъ:
— Какое число у насъ сегодня?
— Суббота, 15 марта, — отвѣтилъ Барнаво.
И онъ прибавилъ сквозь зубы:
— Славная идея со стороны правительства послать насъ сюда въ мартѣ, въ самое жаркое время!
Циммерманъ сказалъ попрежнему голосомъ, который, казалось, принадлежалъ кому-то другому:
— Суббота 15 марта: сегодня мы взлетимъ на воздухъ, да, сегодня!
И, не прибавивъ ни слова, онъ опять спустился внизъ по лѣсенкѣ.
Мы отскочили назадъ. Онъ былъ уже внизу, передъ своей машиной, и поворачивалъ рычаги. Каждый разъ, какъ онъ поворачивалъ одинъ изъ нихъ, одинъ изъ двухъ кочегаровъ-сенегальцевъ съ неподвижнымъ лицомъ поворачивалъ его въ противоположную сторону. Оба они при этомъ старались отстранить Циммермана, но дѣлали это очень почтительно, потому что онъ былъ бѣлый и ихъ начальникъ.
— Въ машинѣ что-нибудь сломалось? — спросилъ я.
— Машина все хорошо, — своимъ дѣтскимъ, простымъ и яснымъ голосомъ сказалъ кочегаръ Умаръ.
— Въ чемъ-же дѣло?
— Машина все хорошо, — продолжалъ Умаръ, указывая на свою голову. — Господинъ механикъ Цимааманъ не все хорошо. Господинъ механикъ Цимааманъ немножко съ ума сошелъ!
Циммерманъ опять повернулъ рычагъ, и Умаръ въ десятый разъ повернулъ его обратно. Тогда гигантъ-эльзасецъ обѣими руками схватилъ высокаго негра и отшвырнулъ его съ такой силой, что онъ покатился къ самой рѣшеткѣ, раскаленной до-бѣла. Негръ поднялся, не издавъ ни звука жалобы, а Самба, второй кочегаръ, безъ колебаній занялъ его мѣсто, такъ какъ зналъ, что все это такъ и должно быть.
Но Циммерманъ оскалилъ зубы. Въ то-же время онъ смотрѣлъ на насъ глазами, выраженія которыхъ я никогда не забуду: въ нихъ была мольба, отчаяніе, тоска и въ то-же время бѣшенство. Кажется, собаки, когда сбѣсятся, прежде чѣмъ броситься на своего хозяина, смотрятъ на него такимъ взглядомъ. Здѣсь происходитъ борьба между всѣми старыми инстинктами преданности, вѣрности, любви, и неумолимой болѣзнью, демонической одержимостью, которая заставляетъ ихъ кусать и убивать. Тогда мнѣ пришло въ голову, что я долженъ сдѣлать то, что дѣлаютъ въ такихъ случаяхъ — что дѣлаютъ, когда животныя бѣсятся — и я задрожалъ. Барнаво тоже задрожалъ и положилъ мнѣ руку на плечо:
— Нѣтъ, — умоляющимъ голосомъ сказалъ онъ, — онъ не сошелъ съ ума. Это даже не солнечный ударъ. Я его уже видѣлъ такимъ. Оставьте его. Надо только направить его мысли въ другую сторону. Вы сейчасъ увидите.
Онъ строго прибавилъ:
— Циммерманъ, развѣ ты не видишь, что ты совсѣмъ голый.
Механикъ съежился, какъ лошадь, когда натягиваютъ поводья, страннымъ и неожиданнымъ жестомъ, въ которомъ не было ничего военнаго, приложилъ обѣ руки къ груди, точно каясь въ грѣхѣ, и поднялъ съ борта свои парусиновые штаны и куртку.
— Я такъ и зналъ, — сказалъ Барнаво, — я такъ и зналъ! Онъ никогда не забудетъ, что былъ послушникомъ у лазаристовъ! Прежде всего ему нужно было напомнить, что его костюмъ неприличенъ. О! они ихъ муштруютъ, эти миссіонеры, они ихъ муштруютъ!
Циммерманъ, опустивъ за бортъ ведро, вытащилъ его наполненнымъ темной, густой отъ гніющихъ травъ водой и принялся пить прямо изъ ведра. Я отнялъ у него ведро и заставилъ его выпить два большихъ стакана фильтрованной воды, смѣшанной съ ромомъ. Онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ и смотрѣлъ на насъ помутившимися глазами.
— Что такое? — спросилъ онъ, — что я сдѣлалъ?
По его щекамъ скатились двѣ крупныя слезы. Онъ плакалъ не отъ какого-нибудь страданія, которое могъ бы опредѣлить: просто это былъ конецъ припадка, неизбѣжная реакція, которую было страшно только видѣть въ этомъ тѣлѣ гиганта.
— Теперь надо только смотрѣть, чтобы онъ не бросился въ рѣку — сказалъ мнѣ Барнаво. — Это можетъ случиться: кровь прямо горитъ. Готовъ утопиться, лишь-бы освѣжиться. Надо развлечь его.
Онъ увѣренно продолжалъ:
— Ну, какой смыслъ имѣетъ доводить себя до такого состоянія! И это ты Циммерманъ бывшій братъ лазаристъ, почти что бывшій священникъ, ты, смотритель магазина, правительственный механикъ, ты, который удостоился отзыва въ Оффиціальномъ журналѣ колоніи. За что это ты удостоился отзыва? Разскажи-ка.
Циммерманъ провелъ рукой по лбу. Въ его глазахъ блеснула гордость, и я понялъ, что онъ пришелъ въ себя: гордость — то чувство которое лучше всего отличаетъ человѣка отъ животнаго. Онъ сказалъ:
— Ты вѣдь знаешь исторію съ мятежомъ въ Карновилѣ въ Верхней Сангѣ.
— Откуда же мнѣ знать? — отвѣтилъ Барнаво, слышавшій эту исторію разъ двадцать.
— Ну, конечно ты знаешь — сказалъ Циммерманъ. — Я раньше былъ братомъ въ миссіи лазаристовъ. И я былъ счастливъ у лазаристовъ, да, я былъ счастливъ! Все, что человѣкъ можетъ дѣлать, все это я умѣю! Я построилъ часовню. Я обжигалъ кирпичи. Я былъ и плотникомъ, и каменщикомъ. На ихъ посту въ Банги я былъ механикомъ на пароходѣ, славномъ пароходѣ, не такой вотъ калошѣ, какъ эти казенные пароходы. А когда я не работалъ ни за каменщика, ни за архитектора, ни за плотника, ни за инженера, я обучалъ французскому маленькихъ негритятъ: я былъ и профессоромъ, вотъ какъ! У меня была ряса, я былъ похожъ на настоящаго священника, а это большая честь! Но вдругъ, въ одинъ прекрасный день правительство говоритъ: Конгрегаціи? Не надо конгрегацій! Эй вы, попы, налѣво кругомъ маршъ! Лазаристы уѣхали. Я говорилъ отцу Моттю: «Что-же со мной будетъ? Я не могу вернуться во Францію, у меня тамъ никого не осталось. Теперь моя родина здѣсь! Во Франціи только и есть, что бѣлые. Какъ можно жить въ странѣ, гдѣ нѣтъ никого, кромѣ бѣлыхъ? Это противно природѣ». Но онъ отвѣтилъ: «Дѣлайте какъ хотите. Мы не можемъ оставить васъ у себя». Тогда я поступилъ на службу въ администрацію, и меня назначили смотрителемъ склада въ Карновилѣ. Вотъ какъ было дѣло.
Я былъ тамъ почти одинъ, съ маленькимъ администраторомъ изъ Колоніальной Школы, очень милымъ юношей, кроткимъ какъ дѣвушка. О своемъ ремеслѣ онъ не имѣлъ никакого представленія, и голова его была набита вещами, которыя не могли пригодиться ни на что. Вотъ еще хорошая идея правительства посылать изъ Парижа прямо къ дикарямъ дѣтей, только что вышедшихъ изъ пеленокъ, и дѣлать ихъ сразу генералами, судьями, чуть-ли не королями страны, по величинѣ равной половинѣ Франціи. Къ счастью, въ Верхней Сангѣ все было спокойно. Туземцы Карновиля — Янгере — вырубали лѣса и сажали тамъ бананы. Они разводили козъ и собакъ — они ѣдятъ собакъ — собирали каучукъ для податей и дѣлали все, чего отъ нихъ хотѣли. А рядомъ съ постомъ была другая деревня, въ которой жали Аусса, люди другой расы, гораздо болѣе богатые и гораздо болѣе хитрые. Они сѣяли просо, сажали бананы — но все это между прочимъ; главное, чѣмъ они занимались, была торговля. Точь въ точь, какъ евреи… или овернцы.
Въ одинъ прекрасный день одинъ изъ этихъ Аусса является въ село Янгере и покупаетъ у одной женщины курицу. Онъ покупаетъ ее за сотню бѣлыхъ бусъ. Сарама, мужъ женщины, вернувшись домой, спрашиваетъ: «Гдѣ курица?» И приходитъ въ бѣшенство, потому что сто бусъ слишкомъ мало за курицу.
Барнаво засвисталъ.
— Онъ не зналъ приличій, — сказалъ онъ. — Куры въ странѣ Янгере принадлежатъ не мужчинамъ, а женщинамъ. Слѣдовательно эта женщина имѣла право продать свою птицу за сколько угодно.
— Это вѣрно, — отвѣтилъ Циммерманъ. — Но у этого мужа былъ дурной характеръ. Доказательствомъ этого можетъ служить то, что онъ догналъ покупателя на дорогѣ и, не долго думая, убилъ его. Въ тотъ-же вечеръ на постъ посыпался градъ выстрѣловъ: всѣ Аусса мобилизовались, чтобы отомстить за убитаго. И началась война. Не съ нами, а между племенами Янгере и Аусса.
— Предъ скандализованными очами представителя французской Республики, и подъ сѣнью трехцвѣтнаго знамени, символа мира и цивилизаціи, — докончилъ Барнаво: — Старая исторія.
— Это-же говорилъ и маленькій администраторъ изъ Колоніальной Школы, — сказалъ Циммерманъ. — Но онъ не былъ такой, какъ ты; онъ проповѣдывалъ это въ серьезъ, потому что былъ добродѣтельный юноша и начитался книжекъ. И онъ сказалъ: «Я не могу этого позволить! Они оскорбили знамя. Они стрѣляли въ постъ. Вы должны хорошенько проучить этихъ Аусса».
Онъ сказалъ проучить, потому что такъ выражаются въ газетахъ, когда рота сенегальскихъ стрѣлковъ во имя цивилизаціи «стираетъ съ лица земли» какую-нибудь деревушку въ три съ половиной человѣка.
Стереть съ лица земли эту деревню Аусса было очень легко, но кто тогда будетъ платить налоги? Я сказалъ мальчику: "Все это уладится, господинъ администраторъ, все это уладится! Онъ успокоился на время. Но на слѣдующій день его мысли перемѣнились! Онъ сказалъ: "На меня возложена обязанность внушить уваженіе не только къ правительству, но и къ правосудію. И циркуляры послѣдняго времени настаиваютъ гораздо больше на правосудіи. Аусса правы: этотъ Мами Кумба убилъ человѣка. Я долженъ заключить его въ тюрьму и разобрать его дѣло согласно Уголовному кодексу! Онъ былъ-бы правъ, еслибы мы были въ парижскомъ предмѣстіи, въ Вильжюифѣ или Пантенѣ. Но еслибы онъ пустилъ въ ходъ Уголовный кодексъ въ Карновилѣ, мы нажили-бы себѣ на долгіе годы враговъ въ лицѣ Янгере, которые не простили-бы намъ, что мы приняли сторону Аусса. А что тогда сказали-бы во Франціи, гдѣ хотятъ имѣть колоніи, но не хотятъ никакихъ исторій?
--… «Мятежъ въ Верхней Сангѣ» — процитировалъ, точно читая газету, Барнаво…-- «Звѣрства администраціи».
— Я не хотѣлъ, чтобы у мальчика были непріятности, — продолжалъ Циммерманъ. — Я очень любилъ его: почти такъ-же, какъ бѣднаго отца Моттю. Поэтому, когда у него явилась эта новая идея, я сказалъ ему: «Все это уладится!» И такимъ образомъ я выигралъ еще одинъ день. Но въ концѣ концовъ мальчикъ чуть не плакалъ отъ бѣшенства и униженія. Онъ кричалъ: «Это не улаживается, мы опозорены!» Что касается меня, то я былъ спокоенъ, потому что былъ сезонъ дождей, а дождь утихомириваетъ даже негровъ. Послѣ того, какъ вода падала двадцать дней и двадцать ночей подрядъ, какъ во время потопа, передъ постомъ не осталось никого, и по вечерамъ слышны были крики только отца Али, того Аусса котораго убили. Но зато онъ кричалъ изо всѣхъ силъ. Онъ говорилъ, какое клеймо было на ножѣ, воткнутомъ въ животъ его убитаго сына. Онъ говорилъ гдѣ погребенъ трупъ. Онъ говорилъ, что тѣнь умершаго носится надъ могилой. На двадцать первую ночь я подошелъ къ нему, засунувъ руки въ карманы, чтобы показать, что не питаю дурныхъ намѣреній, и сказалъ ему такъ.
— Сарама, нѣтъ-ли у Мами-Кумба, который убилъ твоего сына, дочери?
Онъ выдохнулъ: Э! — звукъ, который они всегда издаютъ, когда имъ говорятъ что-нибудь разумное, что они понимаютъ.
Я ничего не прибавилъ и пошелъ прямо къ Мами-Кумба. Я сказалъ ему:
— Нѣтъ-ли у тебя дочери дѣвушки, чтобы дать ее Сарамѣ взамѣнъ сына, котораго ты убилъ?
Онъ отвѣтилъ:
— Нѣтъ!
— Мами-Кумба, — повторилъ я, — у тебя есть дочь! Я это знаю!
Онъ покачалъ головой, а его жена отвѣтила:
— Это несправедливо, это несправедливо. Мы убили у Аусса только одного человѣка, а моя дочь можетъ сдѣлать нѣсколькихъ дѣтей!
— Но если, — сказалъ я, — тебѣ ее вернутъ, когда она дастъ отцу Али мальчика, одного только мальчика?
— Это другое дѣло! — подумавъ, сказалъ Мами-Кумба. — Если Сарама согласенъ, пусть будетъ такъ.
Я вернулся къ Сарамѣ, чтобы изложить ему дѣло. Сарама отвѣтилъ:
— Этого недостаточно. Чтобы я вернулъ женщину, когда она дастъ мнѣ сына, это справедливо. Но нужно еще, чтобы Сарама вернулъ курицу!
Такъ уладилъ я распрю между Янгере и Аусса.
У мальчика были сомнѣнія. Онъ находилъ, что это не административно. Но когда губернаторъ пріѣхалъ и услышалъ, какъ было дѣло, онъ сказалъ, что для бывшаго священника я очень хитеръ, что мое имя будетъ упомянуто съ похвалой въ Оффиціальномъ журналѣ, и я получу награду въ пятьдесятъ франковъ.
— Ахъ! — сказалъ я, — я знаю эту исторію, Циммерманъ. Изобрѣтеніе это принадлежитъ не вамъ, это старая исторія. Она произошла, когда испанецъ Рюи Діазъ изъ Бивара, котораго называютъ также Сидомъ Кампеадоромъ, ударомъ шпаги по головѣ убилъ отца дѣвушки по имени Химена. Онъ сейчасъ-же женился на этой дѣвушкѣ, выставивъ такое основаніе: «Я убилъ твоего отца, а дамъ тебѣ сына!»
— Увѣряю васъ, что я не виноватъ въ этомъ сходствѣ, — краснѣя возразилъ Циммерманъ. — Я ничего не копировалъ. То что я вамъ разсказалъ, произошло въ Верхней Саитѣ, а не въ Испаніи.
— И во-вторыхъ — спросилъ Барнаво, — развѣ въ исторіи Сида есть курица?