Я лично зналъ старика В**, славнаго сочинителя превосходныхъ нравственныхъ разсужденіи, Профессора философіи и изящныхъ наукѣ въ одномъ знаменитомъ Нѣмецкомъ университетѣ; часто обѣдалъ у него, и былъ собесѣдникомъ въ кругу любезнаго его семейства. Старикъ, иногда развеселившись отъ Рейнскаго вина, любилъ воспоминать о приключеніяхъ своей молодости, и обыкновенно разсказывалъ съ такою живостію и такъ приятно, что всѣ слушали его съ отмѣннымъ удовольствіемъ. Сѣдины его, обширныя знанія, ученая слава никому не мѣшали смѣяться; онъ и самъ смѣялся отъ искренняго сердца, воспоминая о забавномъ приключеніи, которое теперь намѣренъ я въ свою очередь пересказать читателямъ. Сіе происшествіе одно изъ важнѣйшихъ въ его жизни; и потому онъ говорилъ о немъ весьма охотно и помнилъ всѣ подробности, къ нему относящіяся. Еслибъ удалось мнѣ удержать всѣ выраженія, всю игру словъ любезнаго старца; то повѣсть моя вѣрно понравилась бы читателямъ: но чѣмъ замѣнить живую игру прекрасной физіономіи, какъ снѣгъ бѣлые волосы его, кудрями по головѣ стелющіеся, голубые глаза его уже тусклые отъ старости, но все еще выражающіе великой умъ и глубокомысліе, чело покрытое морщинами, но ясное и высокое, приятную улыбку, означающую искренность? «О, я былъ красивой молодецъ — говаривалъ старикъ, и никто взглянувши на него не могъ въ томъ усомниться — но былъ неловокъ, потому что — прибавлялъ онъ съ улыбкою — рѣдкіе изъ нашей братьи ученыхъ бываютъ любезны въ обществѣ.» Етому нехотѣли вѣрить, и старикъ принимался разсказывать свое приключеніе.
Еще не было мнѣ и тридцати лѣтѣ, когда сдѣлали меня Профессоромъ философіи въ здѣшнемъ Университетѣ. Незнаю, приятна ли была такая отличная въ мои лѣта почесть моему самолюбію; можетъ быть оно шептало мнѣ на ухо, что я заслужилъ ее своимъ прилѣжаніемъ: но скажу вамъ откровенно, что я не былъ достоинъ ее въ то время. Совсѣмъ иная философія, а не та которую долженъ я былъ преподавать своимъ студентамъ, занимала меня каждую минуту: я гораздо болѣе хотѣлъ знать, что происходитъ въ нѣкоторомъ сердцѣ, нежели наблюдать и разбирать движенія сердца человѣческаго; короче, друзья мои, я былъ влюбленъ страстно, а вы знаете, что когда любовь поселится въ головѣ молодаго человѣка, тогда уже недосугъ заниматься учеными изслѣдованіями. Столъ мой покрытъ былъ превеликими книгами въ разныхъ переплетахъ, множествомъ тетрадей разной величины, всякими журналами, реестрами книгъ, наконецъ всѣмъ что только можно находить на столѣ профессора; но во всей етой громадѣ учености чего искалъ я? Описанія розы; то и дѣло перечитывалъ статью обѣ ней въ Енциклопедіи, рылся въ ботаническихъ словаряхъ и въ книгахъ о садоводствѣ. Знаете ли, что заставляло меня быть такъ прилѣжнымъ въ изысканіяхъ о розѣ? знаете ли, отъ чего окно моей комнаты незатворялось цѣлой день въ самую холодную погоду? И етому причиною была любовь же, которая ни на минуту изъ головы моей не выходила. Невѣдаю, каково шли мои лекціи, о которыхъ я совсѣмъ не заботился; но очень помню, что часто произносилъ я имя Амаліи, вмѣсто философіи.
Амаліею называлась моя любезная, прекраснѣйшая дѣвушка въ цѣломъ городѣ. Отецъ ея, отличившійся въ военной службѣ, умеръ на полѣ чести. Амалія съ матерью своею жила въ большомъ и красивомъ домѣ, на одной со мною улицѣ и въ недальнемъ отъ меня разстояніи. Мать ея, женщина благоразумная, живучи въ такомъ городѣ, въ которомъ собираются съ разныхъ сторонъ молодые люди, и видя разцвѣтающія прелести своей дочери, не отпускала ее съ глазѣ своихъ ни на минуту; но любя свѣтскую жизнь и желая свои склонности согласить съ материнскими должностями, она брала съ собою Амалію во всѣ собранія у пожилыхъ вдовъ, у профессорскихъ женъ, у монахинь и проч. и проч. Любезное дитя умирало со скуки надъ шитьемъ своимъ или чулкомъ, сидя подлѣ маменьки, играющей въ карты со всевозможнымъ усердіемъ. Надобно знать, что ни одинъ студентъ и никакой мущина моложе пятидесяти лѣтъ не могли быть посѣтителями ея дома. Такая предосторожность лишала меня всѣхъ способовъ познакомишься съ Амаліею и раздѣлить съ нею любовь мою, Я увѣренъ, что всякой другой на моемъ мѣстѣ нашелъ бы къ тому средство; но я былъ сущій новичокъ въ дѣлахъ любовныхъ, и до самой той минуты когда прекрасные черные глаза Амаліи поселили во мнѣ ету очаровательную и мучительную любовь, мои глаза были знакомы только съ книгами, Латинскими, Греческими, Еврейскими, Халдейскими, а совсѣмъ не понимали языка сердца.
Мое знакомство съ Амаліею началось въ домѣ одной пожилой госпожи, которой меня рекомендовали. Судьбѣ угодно было привести меня въ домѣ ея въ такое время, когда она ждала къ себѣ своихъ приятельницъ. Я взглянулъ на Амалію, и образъ ея огненными чертами напечатлѣлся въ моемъ сердцѣ. Мать ея поморщилась, увидѣвши молодаго пригожаго мущину, но боязливой видъ мой и можетъ быть неловкость ее успокоили. Въ обществѣ были и другія дѣвицы, дочери и племянницы хозяйки; онѣ выпросились въ садъ погулять подъ окнами залы и передъ глазами своихъ родительницъ. Я пошелъ за ними; не смѣлъ говорить съ Амаліей, но прислушивался къ каждому ея слову; она говорила о многихъ вещахъ очень умно и приятно, и въ словахъ ея обнаруживался любезной характеръ: ея кротость, доброта сердца, ласковость нравились мнѣ чрезвычайно. Начали шутить надъ пороками мущинъ; Амалія сказала, что очень боится мущинъ сердитыхъ, неумѣющихъ удерживать перваго своего движенія. Я былъ смиренъ, какъ и всѣ посвятившіе жизнь свою наукамъ, а особливо философіи, слѣдственно могъ бы смѣло похвастаться своимъ нравомъ; однакожъ я удержался, а только примолвилъ, что сердишься весьма непохвально, желая тѣмъ показать, что гнѣвъ есть движеніе чуждое моему сердцу, улыбка была моею наградою. Я ободрился и заговорилъ съ такою смѣлостію, которой не предполагалъ въ себѣ, особливо же при любезныхъ дѣвицахъ. Амалія слушала меня охотно, и ея удовольствіе придавало мнѣ новую бодрость. Рѣчь зашла о модахъ, о шляпкахъ, о женскихъ рукодѣльяхъ; я принужденъ былъ молчать, не разумѣя сего языка; Амалія также говорила немного. Потомъ дошло дѣло до цвѣтовъ, служащихъ къ украшенію сада; каждая хвалила свой любимой. И въ етомъ былъ я столько же знатокъ, сколько и въ модахъ; я могъ однакожъ сказать въ свою очередь, какой цвѣтъ предпочитаю всѣмъ прочимъ, но мнѣ нужно было напередъ знать мысли Амаліи. Она объявила, что любитъ болѣе всѣхъ розу, и съ великимъ жаромъ выхваляла приіятности цвѣтка сего. Ахъ, какъ мнѣ хотѣлось примолвить, что она сама походитъ на розу! Съ той минуты сталъ я почитать розу царицею всѣхъ прозябеній.
Признайся, Амалія — сказала одна изъ подружекъ съ лукавою улыбкою — сколько розовыхъ кустовъ извела ты нынѣшнею зимою? — «Ни одного; я навсегда отъ нихъ отказалась; ходишь за ними очень безпокойно; ето трудъ мучительной и для меня совершенно безполезной, можетъ быть потому что я неумѣю воспитывать розы. Очень жаль! Какъ была бы я благодарна тому, кто научилъ бы меня ходить за нею!» Я осмѣлился попросить объ изъясненіи вопроса и отвѣта. «Извольте, сказала Амалія: вы уже слышали, что я люблю розу; но маменька еще болѣе любитъ ее, и ета привязанность наслѣдственная во всей нашей фамиліи. Съ тѣхъ порѣ какъ начала я помнить себя, чувствую чрезвычайное желаніе въ первой день новаго года подарить маменькѣ распустившуюся розу, и сколько ни старалась о томъ, все напрасно! (Тогда еще не знали въ Европѣ прекрасныхъ кустовъ розы Бенгальской, которая даетъ цвѣты во всякое время года; но они неимѣютъ запаху нашихъ.) Уже нѣсколько лѣтѣ сряду воспитывала я розы въ горшкахъ, и всегда пропадали онѣ при наступившихъ морозахъ. Мнѣ очень хотѣлось доставишь нечаянное удовольствіе любезной маменькѣ.»
Я отроду не ходилъ за цвѣтами, и даже не зналъ, что можно имѣть зимою свѣжія розы. Увѣрившись въ противномъ, я тогда же произнесъ обѣтъ въ душѣ своей, что въ первой день новаго года Амалія поднесетъ матери своей розовой кустъ съ распустившимися цвѣтами.
На другой же день купилъ я пятьдесятъ горшковъ съ розовыми деревцами. Не уже ли ни одно не разцвѣтетъ къ Январю мѣсяцу? Ето было бы несчастье безпримѣрное! сказалъ я самъ себѣ, и побѣжалъ къ садовнику за наставленіемъ, какъ растить розы; оттуда пошолъ въ лавки, и накупилъ множество книгъ, которыя почиталъ нужными для успѣха въ своемъ предприятіи. Вся душа моя наполнена была восхитительнѣйшими надеждами. Горшокъ съ розами пошлю, говорилъ я самъ себѣ, при письмѣ, въ которомъ буду просить себѣ дозволенія посѣщать домъ Амаліиной матери и учить дочь воспитывать розы въ зимнюю пору. Вотъ для чего рѣшился я возрастить цвѣты собственнымъ моимъ попеченіемъ, иначе я легко могъ бы купить горшокъ съ распустившимися розами. Я напередъ восхищался, думая о тѣхъ урокахъ, которые надѣялся преподавать прекрасной своей ученицѣ, и которые мнѣ нравились несравненно болѣе философскихъ моихъ лекцій. На сихъ мечтахъ своихъ я строилъ воздушные замки и сочинялъ романы о будущемъ моемъ блаженствѣ, ни мало несомнѣваясь въ удачномъ успѣхѣ. Между тѣмъ все мое счастіе состояло въ одномъ только воображеніи; я болѣе невидался съ Амаліею, не былъ приглашаемъ въ бесѣду къ ея матери, а ей недозволяли являться ни въ какихъ дѣвическихъ обществахъ; и такъ, во ожиданіи пока созрѣетъ проводникъ мой, я принужденъ былъ ограничиться единственнымъ удовольствіемъ смотрѣть на Амалію, когда она по вечерамъ провожала мать свою въ собранія. Я зналъ пору, въ которую онѣ выходили изъ дому, замѣтилъ звукъ колокольчика у калитки дома ихъ, и научился отличать его отъ всѣхъ колокольчиковъ нашего квартала; окно мое всегда было отворено; услышавъ звукъ, я тотчасъ бралъ со стола какую нибудь книгу или тетрадь, садился у окна, притворно углублялся въ книгу свою, которую часто держалъ внизъ головою; такимъ образомъ почти каждой день удавалось мнѣ взглянуть украдкою на Амлію, и взгляды сіи отчасу болѣе меня къ ней привязывали. Милая простота ея наряда, прекрасные черные волосы ея обвитые- вокругъ головы и оканчивающіеся на челѣ кудрями, тонкой станѣ ея, величественная и вмѣстѣ легкая походка, прекрасная ножка, которую надлежало показывать, чтобы не замарать платья, все ето воспламеняло мое воображеніе, между тѣмъ какъ важная поступь ея, внимательность къ матери, ласковость въ привѣтствіи къ проходящимъ, сильно трогали мое сердце. При всей неловкости своей успѣлъ я однакожъ еще примѣтить, что Амалія имѣетъ ко мнѣ нѣкоторое вниманіе; на примѣръ, вышедши изъ дому, она выбирала сторону улицы противулежащую моей квартирѣ, а иначе ей нельзя было бы ни себя показать мнѣ, ни меня увидѣть; какъ я обыкновенно сидѣлъ углубившись въ чтеніе, то она, не подозрѣвая во мнѣ хитрости, подходя къ моей квартирѣ, всегда начинала говорить нибудь своей маменькѣ и довольно громко: «остерегитесь, маменька! маменька, неупадите! вы не озябли, маменька?»; и проч. Тутъ обыкновенно я долженъ былъ прервать чтеніе, взглянуть, поклониться, и каждой разъ глаза мои встрѣчалися съ глазами Амаліи, которая въ свою очередь кланялась мнѣ, краснѣясь и потупляя взоры. Маменька, закутанная въ головной уборъ свой, ничего невидала: но я все видѣлъ, и питалъ себя сладкою надеждою.
Наступилъ Октябрь. Я перенѣсъ къ себѣ въ комнату горшки съ розовыми кустами, которые начинали вянуть, къ ужасному моему прискорбію. Что дѣлать? я перечиталъ все, что ни было писано о розахъ, и такъ внимательно, какъ никогда нечитывалъ древнихъ философовъ; но все безъ пользы; ибо тутъ я увидѣлъ, что сія наука, равно какъ и прочія, неимѣетъ никакихъ твердыхъ правилѣ, и что каждой хвалитъ свою систему, каждой называетъ ее превосходнѣйшего, единственно потому что она непоходитъ на прочія системы. Одинъ изъ моихъ авторовъ требуетъ, чтобы кусты какъ можно долѣе стояли на свѣжемъ воздухѣ; другой совѣтуетъ держать ихъ въ заперти: одинъ предписываетъ поливать кусты какъ можно чаще; другой хочетъ, чтобъ совсѣмъ ихъ неполивали. Съ етимъ дѣлаютъ то же, что и съ воспитаніемъ людей! сказалъ я съ досадою, — закрывая свои книги: все крайности, все исключительныя системы! возьмемъ среднюю дорогу между сими противуположными мнѣніями. — Въ тотъ же день досталъ я хорошій термометръ, повѣсилъ его въ своей комнатѣ, и началѣ выносить и вносить горшки свои, смотря по градусамъ теплоты или стужи. Подумайте, чего мнѣ стоило три или четыре раза въ день переносить пятьдесятъ горшковъ при перемѣнѣ погоды! Славный двадцати-осмилѣтній Профессоръ очень заслуживалъ, чтобы свели его съ философской катедры и отдали бы въ школу снова переучиваться! Будучи вѣтренѣе самыхъ молодыхъ учениковъ своихъ, я читалъ имъ лекціи свои о философіи какъ-нибудь, а думалъ только объ Амаліи и о розовыхъ кустахъ, которыми единственно занимался отъ утра до вечера.
Но скоро моя работа гораздо поуменьшилась — почти всѣ розовые кусты, увы! засохли. Одинъ только вознаградилъ меня за неусыпныя попеченія. Етотъ здоровой и прекрасной кустъ, одѣтый густыми листьями и разширившій пышныя свои вѣтви, обрадовалъ меня шестью благодатными шипками, на которыхъ уже показывался алой цвѣтъ изъ за оболочки. Оставалось еще недѣль шесть до новаго года, и я несомнѣвался, что шипки мои къ тому времени должны распуститься. Труды мои не пропали, думалъ я съ сердцемъ исполненнымъ надежды; ежеминутно смотрѣлъ на путеводителя своего къ дому Амаліи, смотрѣлъ съ гордостію, съ радостію, и былъ очень доволенъ собою.
Въ 27 день Ноября, въ день достопамятный для меня и незабвенный, солнце сіяло какъ весною; я благодарилъ Небо за Щедроты его и поспѣшилъ вынести прекрасной кустъ и немногихъ уцѣлѣвшихъ, но слабыхъ его товарищей на свѣжій воздухъ; полилъ свои розы, полюбовался ими и пошелъ читать лекцію о философіи.
Дамой возвратился я ввечеру, незнаю почему, уже поздно. Первая забота моя была — перенести розы въ безопасное мѣсто. Лишь только вошелъ я въ переднюю, какъ вдругъ послышалось мнѣ, будто какое то животное съ гремушкою щиплетъ и жуетъ листья. Трепещу отъ ужаса, бѣгу къ горшкамъ и нахожу, о праведный Боже! нахожу барана, съ жадностію пожирающаго мои розы! Хватаю щипцы отъ камина, чтобы отогнать прожорливую тварь отъ горшковъ; во увы! уже поздно; прекрасная вѣтвь съ шипками уже была во рту у барана, и темнота вечера непомѣшала мнѣ увидѣть одинъ шипокъ, которой оставался внѣ рта и которой въ то же время пошелъ въ слѣдъ за другими. Клянусь вамъ, друзья мои, что при всей кротости моей я не въ силахъ былъ владѣть собою, видя столь плачевное позорище! Почти въ безпамятствѣ поражаю щипцами барана, уничтожившаго всѣ мои надежды, и баранъ палъ мертвъ у ногъ моихъ.
Вт ту же минуту я началъ досадовать на свою опрометчивость. За что отнимать жизнь у бѣднаго беззащитнаго животнаго, которое непонимаетъ вины своей? Приличенъ ли такой поступокъ профессору философіи и обожателю кроткой Амаліи? На развѣ не онъ сожралъ кустѣ съ розами? развѣ не онѣ разрушилъ единственную мою надежду быть впущену въ домъ ея матери? — Слышу голосъ идущей по двору служанки и кричу: Катерина! принеси поскорѣе огня; здѣсь бѣда сдѣлалась; нестыдно ли тебѣ незапирать клева! одинъ изъ проклятыхъ вашихъ барановъ испортилъ мои розы, и вотъ я… поколотилъ его.
Служанка пришла со свѣчою. «Это не нашъ баранѣ, сказала Катерина: наши всѣ заперты; я сей часъ смотрѣла. Ахъ, Боже мой! что я вижу! ето любимой барашекъ нашей сосѣдки, милой, и прекрасной Амаліи. Бѣдненькой! какъ ты сюда зашелъ? Добрая барышня будетъ грустишь и досадовать.»
А я, друзья мои! я чуть не умеръ. Едва было Амалія вдругъ нелишилась и барана и любовника. — Какъ Амаліи? опросилъ я дрожащимъ голосомъ: развѣ у Амаліи есть бараны?
«Одинъ только и былъ! Жаль мнѣ слезъ твоихъ, бѣдная барышня! какъ будешь ты горевать и плакать! у нее только было и забавы, что баранъ, и она берегла его какъ глазъ свой. Вотъ посмотрите на ошейникъ; она вышила его своими руками.» Я наклонился и увидѣлъ красной сафьянной ошейникъ съ вышитою золотой надписью: Барашекъ принадлежащій Амаліи З…, которая проситъ привести къ нeй бѣглеца обратно. — Что я сдѣлалъ! что подумаетъ она о жестокосердомъ, которой въ первомъ движеніи гнѣва своего убилъ любимаго ея барашка! А она сказала, что ненавидитъ етой пагубной страсти. Она будетъ гнушаться убійцею барашка, и справедливо: ибо чѣмъ я оправдаю свой поступокъ?… Но можетъ быть онъ не умеръ; Катеринушка, бѣги въ аптеку, принеси спирту, бальзаму, оленьяго рогу; бѣги скорѣе!
Служанка ушла, а я принялся тереть барана и приводить его въ чувство. Можетъ быть ошейникъ давитъ его; въ самомъ дѣлѣ примѣтна опухоль. Снимаю ошейникъ, и роняю какую-то вещицу, на которую однакожъ необращаю вниманія. Катерина приноситъ лѣкарства: «Аптекарь говоритъ, что ето непоможетъ барану отъ обморока…»
Какъ болтунья! ты уже успѣла разгласить, что баранѣ въ обморокѣ…
«Разгласить? Боже упаси! Бѣдная Амалія и безъ того теперь горюетъ!»
Что Амалія? горюетъ? развѣ она уже знаетъ о смерти барана? Сдѣлай милость не мучь меня, Катерина! говори скорѣе!
«Какой несчастной день для бѣдной барышни! баранъ бездѣлка. Амалія теперь ищетъ на улицѣ перстня, которой невѣдомо какъ утраченъ. Шутка ли? Етотъ дорогой перстень подаренъ отъ Государя покойному ея батюшкѣ, и очень очень дорогъ. Сего дня былъ онъ у нее на пальцѣ; маменька дозволила ей надѣть его, идучи въ гости; скидая перчатку, барышня примѣтила, что нѣтъ перстня; искать здѣсь, тамъ, вездѣ — нѣтъ перстня. Подумайте, въ какомъ она теперь горѣ! всѣхъ проситъ, убѣждаетъ, чтобъ искали, обѣщаетъ награду и свою дружбу. Побѣгу и я; можетъ быть удастся вамъ оживить барана, а мнѣ найти перстень. Какъ бы мы обрадовали барышню!»
Катерина ушла, а я между тѣмъ вспомнилъ, что какая-то вещица, похожая на кольцо, выпала на землю изъ за ошейника..
Почему знать, можетъ быть… и начинаю искать на поду подлѣ барана. Судите о моемъ восторгѣ! Въ самомъ дѣлѣ нашелъ я етотъ прекрасной перстень съ дорогимъ алмазомъ. Тайное предчувствіе сказало мнѣ, что теперь имѣю надежнѣйшее средство явиться къ Амаліи и получить прощеніе въ убійствѣ барана. Прижимаю драгоцѣнной залогъ къ своему сердцу, несомнѣваюсь о смерти барана, небезпокоюсь о съѣденныхъ розахъ, иду прямо на улицу, говорю всѣмъ, чтобъ неискали перстня, становлюсь у дверей своихъ и дожидаюсь возвращенія своихъ сосѣдокъ. Вижу ихъ при свѣтѣ факела идущихъ домой и догадываюсь по разговору, что Амалія уже призналась въ своей оплошности. Мать сильно журила Амалію, которая плакала. «Любезная маменька! можетъ быть мы найдемъ его.» — О, это вѣрно! отвѣчала мать съ досадою: перстень вещь недорогая! тебѣ тотчасъ принесутъ его! Вѣтреница! онъ пожалованъ покойному отцу твоему за спасеніе жизни Государя на войнѣ; отецъ твой дорожилъ имъ какъ глазомъ своимъ; а ты потеряла его… — Онѣ вошли. Я мучился, что принужденъ длить печаль Амаліи, ибо мнѣ хотѣлось явиться съ находкою у нихъ въ домѣ, а не на улицѣ. Черезъ нѣсколько минутѣ приказываю доложить о себѣ г-жѣ Б…, и сказать что несу добрыя вѣсти; меня вводятъ; почтительно подаю перстень г-жѣ Б… и украдкою взглядываю на дочь ея. Боже мой! какъ обрадовалась Амалія! Не смѣя обнять меня, она бросилась на шею къ своей матери, и устремивши на меня глаза еще заплаканные, но сверкающіе отъ радости, сказала: «Сколько я вамъ благодарна!»
Ахъ, сударыня! знаете ли къ кому относите вы сіе слово?
«Къ тому, которой теперь доставляетъ мнѣ превеликое удовольствіе.»
Къ тому, которой теперь причиняетъ вамъ жестокую горесть, къ убійцѣ любимаго вашего барашка.
«Вы убили моего барашка? Нельзя статься; за что вамъ обижать меня? вы не злой человѣкѣ.»
Не злой, однакожъ по несчастію точно я убилъ вашего барашка. Вотъ и ошейникъ; изъ подъ него выпалъ вашъ перстень. Сказываютъ, вы обѣщали награду тому, кто найдетъ его, смѣю ли надѣяться прощенія въ моемъ проступкѣ?
А я благодарю васъ, сказала г-жа Б…; я нелюбила барашка, которымъ безпрестанно занималась Амалія и которой надоѣдалъ мнѣ своимъ блѣяньемъ. Еслибъ вы не убили его, то Богѣ знаетъ, что сталось бы съ алмазомъ. Счастье наше, что баранъ пришолъ къ вамъ, а не къ другому сосѣду.
«Ето правда, примолвила Амалія; однакожъ на что было поступать съ нимъ такъ немилосердо? Развѣ ето бѣда, что онъ къ вамъ пришелъ?»
Онъ причинилъ мнѣ, сударыня, такую обиду, что я въ первой разъ въ моей жизни не могъ удержаться отъ жестокости; онъ сожралъ мою надежду, мое счастіе, прекрасной кустъ съ розами, которыя скоро бы распустились и которыя назначены были… для одной особы къ новому году.
Амалія улыбнулась, покраснѣла, подала мнѣ руку и сказала въ полголоса: всё забываю.
Какъ! воскликнула г-жа Б…. испортилъ кустъ съ разрѣшающими розами? Онъ стократно заслужилъ свою участь; я дала бы двадцать барановъ за одинъ кустъ съ розами.
«Я почти увѣрена, маменька, сказала Амалія, что г. Профессоръ для васъ готовилъ етотъ кустѣ съ розами.»
Мнѣ? какой вздоръ! Я неимѣла чести быть знакома съ господиномъ Профессоромъ.
«Но онъ зналъ, что вы любите розы; однажды при немъ я говорила обѣ етомъ у г-жи Л**. Не правда ли, что бѣдной мой барашекъ испортилъ маменькины розы?»
Я во всемъ признался; разсказалъ подробно о своихъ заботахъ, о неудачахъ, обѣ единственной надеждѣ моей въ одну минуту уничтоженной, о бѣшенствѣ моемъ и отчаяніи, наконецъ обѣ усиліяхъ одушевить барана.
Г-жа Б… смѣялась отъ всего сердца, и увѣряла, что я сдѣлалъ имъ двойную услугу. «Милая дочь ваша, сказалъ я, уже наградила меня за перстень; теперь дозвольте и у васъ просить награды.» — Требуйте, что вамъ угодно? — «Иногда являться къ вамъ съ моимъ почтеніемъ.» — Милости просимъ, милости просимъ. — Мы разстались.
Въ слѣдующіе дни меня принимали въ домѣ г-жи Б…. отчасу ласковѣе, и наконецъ стали обходишься со мною какъ съ близкимъ родственникомъ. Г-жа Б … приглашала меня во всѣ собранія и знакомила съ своими приятельницами.
Наступилъ день новаго года. На канунѣ постарался я найти барана во всемъ похожаго на Амаліина, не забылъ также купить у садовниковъ нѣсколько горшковъ съ расцвѣтшими розами, и въ 1 день Января предсталъ предъ сосѣдками съ поздравленіемъ и съ подарками. «Хотѣла бы я поквитаться съ вами, но не знаю, что вы любите…» — Что я люблю? Ахъ, еслибъ я смѣлъ сказать вамъ — и взглянулъ на Амалію. — «Не уже ли дочь мою?» — Я упалъ къ ногамъ ея; Амалія то же. «О, если такъ, сказала г-жа Б… то мы теперь же сочтемся: Амалія даетъ вамъ свое сердце, а я свою руку въ знакѣ согласія.» Она связала наши руки цѣпью изъ розѣ, которую сняла съ шеи барана,
И моя Амалія, сказалъ старой Профессоръ, одною рукою, обнявши старою свою подругу, для глазъ моихъ все еще также прелестна, а для сердца также любезна, какъ въ тотъ день, когда руки наши соединены были розовою цѣпью.
[Монтолье И.] Розовой куст, баран и перстень: [Повесть]: Из Merc. de France / [Пер.] Н.О. [Н. Ф. Остолопова] // Вестн. Европы. — 1811. — Ч. 59, N 18. — С. 89-109.