Въ одномъ городѣ (нѣтъ нужды, гдѣ именно) издавалась двѣ мѣстныя газеты (нѣтъ нужды, когда именно). Газета «Flying Post» издавалась давно и имѣла видъ респектабельный, она была органомъ фанатизма и торіевъ; газета «Examiner» отличалась остроуміемъ и положительностью сужденій; она была новая газета и пользовалась покровительствомъ демократовъ. Въ этихъ двухъ газетахъ еженедѣльно появлялись статьи браннаго содержанія, такія рьяныя и свирѣпыя, какъ обыкновенно бываютъ статьи подобнаго рода; очевидно, это были произведенія раздраженныхъ умовъ, несмотря на одно и тоже стереотипное вступленіе: «хотя статья, появившаяся На прошлой недѣли въ газетѣ „Flying Post“ (или „Examiner“) не заслуживаетъ нашего вниманія, но мы считаемъ долгомъ» и проч. и проч. Каждую субботу лавочники-радикалы пожимали руки другъ другуи соглашались, что умная газета «Examiner» славно отдѣлала, бойко отхлестала газету «Flying Post»; между-тѣмъ, какъ болѣе степенные торіи выражали сожалѣніе, что Джонсонъ напрасно расточаетъ свое остроуміе противъ ничтожной газеты, которую читаетъ одна только чернь, и которая находится при послѣднемъ издыханіи.
Не такъ это было на самомъ дѣлѣ. Газета «Examiner» жила и процвѣтала, по-крайней-мѣрѣ, она окупалась, какъ выражался одинъ изъ героевъ моего разсказа. Это былъ главный наборщикъ: пожалуй, вы можете назвать его, какъ вамъ угодно, я только говорю, что это былъ человѣкъ, завѣдывавшій механической частью газеты. Въ сочиненіе большихъ статей онъ не пускался, но раза два въ недѣлю, когда оригинала оказывалось недостаточно, онъ, безъ вѣдома редактора, наполнялъ пустое мѣсто собственными своими сочиненіями, въ родѣ объявленій необычайныхъ предметахъ, какъ-то: о зеленыхъ бобахъ и горохѣ въ декабрѣ, о появленіи сѣрыхъ дроздовъ или бѣлыхъ зайцевъ, и тому подобныхъ, въ высшей степени интересныхъ феноменахъ. Правда, все это былъ чистѣйшій вымыселъ, причудливая изобрѣтательность ума, но чтоже за бѣда? Его жена узнавала заранѣе о появленіи литературныхъ статей мужа, по его особенному кашлю, служившему вмѣсто прелюдіи. Вслѣдствіе этого ободряющаго признака, и громкаго, выразительнаго голоса, которымъ онъ читалъ свои сочиненія, жена его имѣла расположеніе думать, что «Ода на рано распустившійся розовый бутонъ», занимавшая мѣсто въ отдѣлѣ, посвященномъ оригинальной поэзіи, и письмо въ отдѣлѣ корреспонденціи, съ заглавіемъ: «Pro Bono Publico», были творческими произведеніями ея супруга, и на этомъ основаніи она нерѣдко вздергивала носъ.
Никакимъ образомъ не могъ я постичь, что заставило Годгсоновъ квартировать въ одномъ домѣ съ Дженкинсами. Дженкинсъ занималъ тоже мѣсто въ редакціи газеты «Flying Post», какое Годгсонъ въ редакціи «Examiner», и, какъ я уже сказалъ, предоставляю вамъ самимъ дать этому мѣсту названіе. Дженкинсъ имѣлъ основательное и вѣрное понятіе о своемъ положеніи, и питалъ должное уваженіе ко всѣмъ властямъ: отъ правительства, въ лицѣ короля, до редактора и субредактора. Ни за какія сокровища въ мірѣ онъ не рѣшился бы пополнить пустоту въ журналѣ своими сочиненіями, и я полагаю, что ненависть его къ Годгсону увеличилась бы еще вдвое, еслибъ онъ узналъ о «произведеніяхъ его ума», какъ выражался Годгсонъ, нѣжно разсуждая съ своей благовѣрной о статьяхъ, замѣнявшихъ въ журналѣ пробѣлы.
Дженкинсъ также былъ женатъ. Только жены и были нужны, чтобъ завершить полноту ссоры, существовавшей въ рождественскіе праздники, лѣтъ двадцать тому назадъ, между двумя сосѣдями, двумя наборщиками. При женахъ изъ этого вышла очень миленькая и полная ссора. Для равновѣсія двухъ враждующихъ сторонъ надобно еще прибавить, что, если Годгсоны имѣли ребенка (такого милашку! маленькаго крошку!), то мистриссъ Дженкинсъ имѣла кота (славнаго кота! огромнаго, лакомаго, умѣвшаго какъ-то особенно мяукать, кота, который почти постоянно воровалъ молоко, оставляемое на ужинъ маленькаго крошки!). Послѣ такого объясненія равномѣрныхъ силъ и средствъ той и другой стороны, мы можемъ приступить къ описанію войны.
Это было наканунѣ Рождества. День былъ морозный; дулъ, холодный восточный вѣтеръ, небо застилалось тяжелыми темными тучами; человѣческія лица казалсь длинными и мрачными, потому что имъ приходилось пробыть подъ вліяніемъ такой погоды долѣе обыкновеннаго, чтобъ сдѣлать закупки для наступавшаго праздника.
Утромъ этого дня, Дженкинсъ, уходя изъ дому, далъ женѣ нѣсколько денегъ на покупку провизіи для праздничнаго обѣда.
— Для меня, душа моя, купи, пожалуста, индюшку и сосисекъ. Быть можетъ, это слабость, но, признаюсь откровенно, я люблю сосиски. Покойная матушка была неравнодушна къ нимъ. Подобные вкусы передаются въ наслѣдство. Что касается до пирожнаго, до плюмпуддинга или сладкихъ пирожковъ, это я предоставляю на твое усмотрѣніе; объ одномъ только прошу тебя, не стѣсняйся въ деньгахъ: вѣдь Рождество бываетъ только разъ въ году.
И, спустившись съ лѣстницы, у самыхъ дверей квартиры Годгсона, Дженкинсъ снова закричалъ:
— Не забудь же сосисекъ, душа моя! (Какое хвастовство! замѣтилъ мистеръ Годгсонъ).
— Я бы желалъ, Мэри, чтобъ завтра за обѣдомъ было что нибудь сверхъ обыкновеннаго, говорилъ Годгсоцъ, составляя съ женой планы относительно слѣдующаго дня: — но я думаю ограничиться ростбифомъ. Вѣдь у насъ семейство, душа моя.
— Что за семейство, Джемъ. Кромѣ ростбифа, я ничего больше не хочу. Когда еще я не была въ услуженіи, мы съ матушкою всегда считали ростбифъ за отличное блюдо.
— Ужъ ты такъ и сдѣлай…. ростбифъ и плюмпуддингъ! И затѣмъ, до свиданья. Береги маленькаго Тома. Мнѣ показалось, какъ будто онъ немножко охрипъ сегодня.
Сказавъ это, онъ отправился къ своимъ занятіямъ.
Прошло уже много времени съ тѣхъ поръ, какъ мистриссъ Дженкинсъ и мистриссъ Годгсонъ не говорили одна съ другой, хотя каждая изъ нихъ превосходно знала, что дѣлала и думала другая. Мистриссъ Дженкинсъ знала, что Мэри ненавидѣла за то, что не имѣла настоящаго кружевнаго чепчика, какой имѣла мистриссъ Годгсонъ; что была она нѣкогда служанкой, чѣмъ никогда не бывала мистриссъ Дженкинсъ; небольшія ограниченія, къ которымъ мистриссъ Годгсонъ принуждена была прибѣгать, чтобъ свести, какъ говорится, концы съ концами, Мэри переносила бы весьма терпѣливо, еслибъ не боялась, что подобнаго рода экономія извѣстна мистриссъ Дженкинсъ. Но отместка была у нея подъ рукой. У ней былъ ребенокъ, а у мистриссъ Дженкинсъ ни одного. За счастіе имѣть ребенка, даже такого крошку, какъ маленькій Томъ, мистриссъ Дженкинсъ согласилась бы носить самые простые чепчики, сама бы чистила мѣдную посуду и трудилась бы денно и нощно. Величавая, невыразимая неудача въ жизни отравляла ея спокойствіе, остановила въ ней развитіе душевныхъ силъ, сдѣлала ее болѣзненной и самолюбивою.
— Опять этотъ котъ, чтобъ его…. Опять стащилъ, опять обгрызъ всю баранину, такъ что и въ руки взятъ нечего…. и въ новое время, когда къ обѣду Джема нѣтъ больше ничего. Ну ужь я же задамъ ему! Теперь онъ у меня въ рукахъ! Попался! Я ему задамъ.
Сказавъ это, Мэри Годгсонъ схватила праздничную трость мужа, и, несмотря на визгъ и царапаніе кота, надавала ему такихъ колотушекъ, которыя, по ея мнѣнію, должны были излечить его навсегда отъ воровскихъ наклонностей. Но вдругъ — она оглянулась назадъ, и увидѣла, что въ дверяхъ стояла мистриссъ Дженкинсъ, съ лицомъ, выражавшимъ злобное бѣшенство.
— Какъ вамъ не стыдно, сударыня, нападать на бѣдное безсловесное животное, которое только и смыслитъ, чтобъ стянуть лакомый кусочекъ, когда увидитъ его? Вы бы постыдились хоть себя! Животное это вѣдь только слѣдуетъ природѣ, которою одарилъ его Богъ! Какъ вамъ не стыдно, ма’мъ! и я, право, удивляюсь, что при вашей жадности, при вашемъ скряжничествѣ, вы не запираете шкапъ немного плотнѣе. Если вы не знаете, такъ я вамъ скажу, что существуютъ законы и для неразумныхъ животныхъ. Подождите, я разскажу о вашемъ поступкѣ мистеру Дженкиису: онъ напомнитъ вамъ этотъ законъ…. Бѣдняжечка Томми! тебя прибили…. тебя изувѣчили! бѣдный, бѣдный Томми! И неужели зато, что онъ съѣлъ нѣсколько негодныхъ объѣдковъ, которые слѣдовало бы бросить нищему, неужели за это слѣдовало переломить ему ногу? заключила мистриссъ Дженкинсъ, бросивъ презрительный взглядъ на объѣдки баранины.
Мэри чувствовала себя весьма раздраженною и вмѣстѣ весьма преступною. Она дѣйствительно пожалѣла бѣднаго, охромѣвшаго кота; когда онъ, съ плачевнымъ мяуканьемъ, приползъ къ ногамъ госпожѣ. Она раскаявалась, что прибила его такъ жестоко, и тѣмъ болѣе, что котъ доведенъ былъ до искушенія собственною ея безпечностью: никогда не запирала шкапъ, въ которомъ хранилось съѣстное. Но презрительный взглядъ мистриссъ Дженкинсъ на кусокъ баранины превратилъ ея раскаяніе въ припадокъ сильнаго гнѣва, и она захлопнула дверь подъ самымъ носомъ мистриссъ Дженкинсъ, стоявшей въ сѣняхъ и ласкавшей кота, — захлопнула такъ сильно, что маленькій Томъ проснулся и началъ ревѣть. Въ этотъ день у Мэри все пошло не такъ, какъ слѣдуетъ. Ребенокъ проснулся — кто же понесетъ обѣдъ мужу въ типографію? Она взяла ребенка на руки, стараясь убаюкать его, и, убаюкивая, плакала, сама не зная о чемъ, — вѣроятно, вслѣдствіе отлива гнѣвныхъ чувствъ и прилива болѣе мягкихъ и нѣжныхъ. Она снова и снова раскаявалась въ томъ, что прибила кота; ее терзала мысль, что, можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ переломила ему ногу. Что бы сказала ея мать, узнавъ, какою сердитою и жестокою сдѣлалась ея маленькая Мэри? Неужели Мэри доживетъ до того, что, въ минуты гнѣва, будетъ бить и своего малютку?
Мэри горько плакала, а при этомъ положенія убаюкиванье было безполезно; она должна была оставить его, должна была взять ребенка на руки и вмѣстѣ съ нимъ отправиться въ типографію, потому что обѣденный часъ прошелъ давнымъ-давно. Очистивъ тщательно баранину, кусокъ которой чрезъ эту операцію доведенъ былъ до безконечно малаго количества, и вынувъ изъ горячей золы печеный картофель, она уложила и то и другое въ корзинку, вмѣстѣ съ другими принадлежностями, какъ-то: тарелкой; масломъ, солью, ножомъ и вилкой.
Восточный вѣтеръ дѣйствительно былъ рѣзкій. Мэри бѣжала, стараясь укрыться отъ него. Снѣговыя хлопья были тверды и, какъ льдомъ рѣзали лицо. Ребенокъ плакалъ во всю дорогу, хотя она и закутала его въ платокъ. Усталый и голодный мужъ съ особеннымъ аппетитомъ напустился на картофель; физическія потребности въ немъ до такой степени были сильнѣе моральныхъ, что онъ мрачно посмотрѣлъ на холодную баранину. Мэри воротилась домой безъ всякаго аппетита. Послѣ нѣкоторыхъ усилій накормить ребенка, настойчиво отклонявшаго отъ себя молоко и булку, она, по обыкновенію, положила его на постельку, окруженную игрушками, и сама занялась приготовленіемъ фарша на рождественскій пуддингъ. Рано вечеромъ къ ней принесли небольшой свертокъ, упакованный сначала въ простую сѣрую бумагу, потомъ въ бѣлую, гладкую, какъ атласъ и, наконецъ, въ душистую салфетку. Къ этому свертку приложена была записка отъ матери, извѣщавшей свою дочь, что она не забыла Рождества, и узнавъ, что фермеръ Буртонъ рѣзалъ молодую свинью, она не замедлила воспользоваться этимъ случаемъ: Пріобрѣла окорокъ и сдѣлала изъ него нѣсколько сосисекъ съ тѣми спеціями, которыя такъ нравились Мэри, когда она жила еще доили
— Добрая, добрая матушка! сказала Мэри про себя. — Найдется ли въ мірѣ существо, которое съ такой любовью вспоминаетъ близкихъ своему сердцу. Какія дивныя сосиски приготовила она. Вещи домашняго приготовленія имѣютъ особенный вкусъ, котораго ни купить ни за какія деньги. Да гдѣ! такихъ сосисекъ, какъ матушкины, не найдешь въ цѣломъ мірѣ! Я увѣрена, что если бъ мистриссъ Дженкинсъ попробовала сосиски моей матушки, она бы не бросилась на городскія издѣлія, которыя Фанни только что притащила.
Въ этомъ родѣ она продолжала размышлять о родительскомъ кровѣ, пока воспоминанія о миломъ коттеджѣ не вызвали ей улыбки на уста и ямочки на щекахъ; — миломъ коттеджѣ, который зеленѣлъ даже теперь, среди глубокой зимы, съ его мѣсячными розами, съ его остролистникомъ и огромнымъ португальскимъ лавровымъ деревомъ, которымъ такъ гордилась ея мать. А тропинка черезъ огородъ къ фермеру Буртону… о! какъ свѣжо сохранялась она въ ея памяти! Мѣрами собирала она у него незрѣлыя яблоки и кормила свиней, пока Буртонъ не начиналъ бранить ее за то, что даетъ имъ такъ много дрянной зелени.
Размышленія Мэри и ея воспоминанія внезапно были прерваны. Ея крошка (я называю его крошкой, потому что такъ называли его отецъ и мать, и потому еще, что онъ дѣйствительно былъ крошка, хотя ему и минуло восемьнадцать мѣсяцевъ) заснулъ, между игрушками, тревожнымъ, безпокойнымъ сномъ; но Мэри и за это была благодарна, потому что утромъ онъ спалъ весьма мало и потому еще, что ей предстояло много дѣла. Но въ это время въ гортани ребенка поднялось такое странное хрипѣнье, какъ будто по каменному полу въ кухнѣ тащили тяжелый и скрипучій стулъ. Открытые глазки ничего не выражали, кромѣ страданія.
— Милашка мой, Томми! сказала Мэри, съ ужасомъ взглянувъ на него, и потомъ взявъ на руки. — Малютка мой! что ты такъ хрипишь, крошечка мой!… Бай, бай, баю, бай!… Перестань же, ангелъ мой! Что съ тобой сдѣлалось?
Но хрипѣнье становилось все сильнѣе и сильнѣе.
— Фанни! Фанни! вскричала Мэри въ смертномъ испугѣ, потому что ребенокъ почти почернѣлъ отъ стѣсненія въ горлѣ.
Мэри не къ кому было обратиться за помощью и состраданіемъ, кромѣ дочери домохозяйки, маленькой дѣвочки лѣтъ тринадцати, прислуживавшей въ домѣ во время отсутствія матери. Фанни считалась служанкой преимущественно верхнихъ жильцовъ, которые платили особо за хозяйскую кухню, потому что Дженкинсъ терпѣть не могъ запаха стряпни! Но, къ счастію, теперь Фанни сидѣла за своимъ рукодѣльемъ, штопала чулки и, услышавъ крикъ мистриссх Годгсонъ, выражавшій сильный испугъ, опрометью бросилась къ ней, и съ разу поняла, въ чемъ дѣло.
— У него крупъ! Ахъ, мистриссъ Годгсовъ! онъ умретъ, непремѣнно умретъ! Съ моимъ маленькимъ братомъ было то же самое, и онъ умеръ въ нѣсколько часовъ. Докторъ сказалъ, что ужь поздно…. ничего нельзя сдѣлать. Нужно было бы, говорилъ онъ, съ самого начала сдѣлать теплую ванну: это бы еще могло спасти его; но… ахъ! Боже мой! онъ хуже на видъ, гораздо хуже моего брата!
Фанни въ словахъ своихъ безсознательно выражала чувство дѣтской любви, которое увеличивало еще болѣе ея опасенія за жизнь ребенка; впрочемъ, близость опасности была очевидна.
— О, мой милочка, мой крошечка! Ангельчикъ мой! зачѣмъ ты такъ захворалъ, бѣдняжка мой! Нѣтъ…. я не могу смотрѣть ея тебя… И огонь-то у меня погасъ!… Все думала о матери, чистила коринку, а про огонь-то и забыла. Ахъ, Фанни! скажи, вѣдь у васъ на кухнѣ вѣрно есть огонь?
— Мама велѣла затворить заслопку, и когда мистриссъ Дженкинсъ кончитъ стряпать, то бросить туда перегорѣлый уголь. Я такъ и сдѣлала; теперь онъ, я думаю, совсѣмъ погасъ… Но… ахъ, мистриссъ Годгсонъ! позвольте, я сбѣгаю за докторомъ… я не могу слышать его крика; точь-въ-точь мой маленькій братъ.
Съ глазами, полными слезъ, Мэри попросила Фанни сбѣгать, и, стараясь удержать слезы, поддержать бодрость духа, подавить въ душѣ тяжелое горе, положила ребенка въ колыбель и побѣжала валить водой большой мѣдный чайникъ.
Мистриссъ Дженкинсъ состряпала скромный обѣдъ, отобѣдала съ мужемъ, который для этого пришелъ домой; разсказала ему о побояхъ, перенесенныхъ милымъ котеночкомъ, при чемъ мистеръ Дженкинсъ съ справедливымъ и величавымъ негодованіемъ замѣтилъ, что всѣ эти ссоры возникаютъ отъ отвратительной газеты «Examiner»; спрятала сосиски, индюшку и пуддингъ, которые заказалъ ей мужъ; прибрала комнату, приготовила все къ чаю, поласкала кота и потужила о этомъ бѣдняжкѣ (который, мимоходомъ сказать, совсѣмъ забылъ о побояхъ, и съ наслажденіемъ принималъ нѣжныя ласки). Сдѣлавъ все это, мистриссъ Дженкинсъ присѣла, чтобъ примѣрять настоящій кружевной чепецъ. Каждая складочка была разглажена, каждый бантикъ расправленъ: какъ вдругъ! что это такое? — За окнами, на улицѣ, хоръ тоненькихъ дѣтскихъ голосовъ запѣлъ старинный рождественскій гимнъ, который мистриссъ Дженкинсъ слышала тысячи разъ въ дни своей юности…
Она встала и подошла къ окну. Тамъ внизу у тротуара стояла группа сѣровато-темныхъ маленькихъ фигуръ, рельефно отдѣляющихся отъ снѣга, которымъ покрылась вся улица. Отсчитавъ нѣсколько мѣдныхъ монетъ, она бросила ихъ въ окно маленькимъ пѣвцамъ.
Пока она слушала гимнъ и отсчитывала мѣдныя деньги, въ открытое окно забрался зимній холодъ; она помѣшала пылавшій огонь въ каминѣ и сѣла прямо передъ нимъ, — но не съ тѣмъ, чтобъ расправлять кружева: подобно Мэри Годгсонъ, она задумалась о давно минувшихъ дняхъ, — углубилась въ воспоминанія дѣтства, — припоминала давно забытыя слова и святочныя сказки, которыя когда-то слушала на колѣняхъ матери.
— Не понимаю, что со мной дѣлается? сказала она, оторванная отъ нити воспоминаній звуками своего собственнаго голоса: старина такъ и лѣзетъ въ голову. Въ какихъ нибудь полчаса я столько передумала о матушкѣ, сколько не передумать бы, кажется, втеченіе нѣсколькихъ лѣтъ. Не передъ смертью ли ужь это? Старые люди говорятъ, что если станешь думать о родныхъ, которые давно уже переселились въ вѣчность, это значитъ, скоро самъ переселишься къ нимъ. А теперь мнѣ не хотѣлось бы отправиться туда: — завтра за обѣдомъ такая славная индюшка!
Въ эту минуту раздался громкій и учащенный стукъ въ двери. И уютомъ, какъ будто стучавшій не могъ ни минуты подождать, дверь отворилась и въ ней показалась Мэри Годгсонъ, блѣдная, какъ смерть.
— Мистриссъ Дженкинсъ!… ахъ, у васъ кипитъ чайникъ, — ну слава Богу! — Ради Бога, одолжите мнѣ кипятку для малютки — у него крупъ… онъ умираетъ!
Мистриссъ Дженкинсъ повернулась на стулѣ съ холоднымъ, равнодушнымъ- выраженіемъ въ лицѣ, съ выраженіемъ, которое (между нами будь сказано) знакомо было ея мужу, и котораго онъ, при всемъ своемъ величавомъ достоинствѣ, трусилъ.
— Маѣ очень жаль, что я не могу сдѣлать вамъ этого одолженія; вода въ чайникѣ кипитъ для чаю моего мужа. Не бойся, Томми, мистриссъ Годгсонъ не сунется туда, гдѣ ее не спрашиваютъ. Я бы совѣтовала вамъ лучше отправиться къ доктору, чѣмъ тратить время на пустыя слезы и ломать себѣ руки; — чайникъ мой назначенъ не для васъ.
Мэри всплеснула руками съ напряженнымъ усиліемъ, не сказала въ слова въ отвѣтъ этому холодному, деревянному лицу, — этому рѣзкому, рѣшительному голосу; — но уходя, она молила Небо послать ей силы перенесть предстоявшее испытаніе, послать ей силы простить мистриссъ Дженкинсъ.
Мистриссъ Дженкинсъ кротко посмотрѣла вслѣдъ уходившей, и потомъ накинулась на себя такъ быстро и сердито, какъ накидывалась иногда на другихъ.
— О, какой же я звѣрь! Господи, прости меня! Что значитъ чай моего мужа въ сравненіи съ жизнью малютки? Въ крупѣ — все зависитъ отъ времени. Какое бездушное созданіе… по всему видно, что ты не имѣла ребенка.
И прежде, чѣмъ кончились эти упреки, она была уже внизу, съ чайникомъ въ рукѣ. Мэри не находила словъ, да къ тому же и не могла говорить отъ слезъ, чтобы выразить свою благодарность. Мистриссъ Дженкинсъ отклонила отъ себя изліяніе этого чувства, сухо сказавъ своей сосѣдкѣ:
— Я дѣлаю это не для васъ, ма’мъ, но для больнаго ребенка, въ той надеждѣ, что онъ выростетъ и будетъ снисходителенъ къ бѣднымъ безсловеснымъ животнымъ, особливо если самъ станетъ забывать запирать шкапъ со съѣстными припасами.
Мистриссъ Дженкинсъ сдѣлала все, и даже болѣе, чѣмъ могла бы придумать Мэри при своей неопытности. Она приготовила теплую ванну, употребивъ при этомъ термометръ своего супруга (мистеръ Дженкинсъ наблюдалъ температуру воздуха каждый день, и занимался этимъ пунктуально, какъ часы). Она велѣла матери опустить ребенка въ воду, сохраняя прежній холодный, неподвижный, оскорбительный видъ, и потомъ удалилась на верхъ, не сказавъ ни полслова. Мэри хотѣла было попросить ее остаться, но не осмѣлилась: слезы катились по ея щекамъ сильнѣе прежняго. Бѣдная молодая мать! съ какимъ нетерпѣніемъ считала она минуты, ожидая доктора. Но, еще до его прихода, мистриссъ Дженкинсъ, снова спустилась внизъ, и принесла съ собой что-то въ рукѣ.
— Я часто видѣла припадки этой болѣзни, чего, полагаю, ма’мъ, вамъ не удавалось. При этихъ случаяхъ горчичникъ на грудь помогаетъ отлично; я приготовила его и, съ вашего позволенія, ма’мъ, положу бѣдному малюткѣ.
Мэри не могла говорить: она только сдѣлала знакъ, выражавшій согласіе и благодарность.
Черезъ нѣсколько секундъ ничѣмъ непрерываемаго молчанія, горчичникъ началъ дѣйствовать. Ребенокъ посмотрѣлъ на мать, какъ будто стараясь извлечь изъ ея взоровъ твердость духа, чтобъ перенесть жгучую боль; но, глядя на его страданіе, Мэри тихо рыдала; недостатокъ твердости духа въ ней самой сообщился ему и онъ началъ ревѣть. — Въ эту минуту мистриссъ Дженкинсъ приподняла свой передникъ и закрыла имъ лицо.
— Успокойся, милочка! потерпи немного! сказала она по возможности веселымъ тономъ.
Маленькое личико малютки просвѣтлѣло. Твердость духа возвратилась къ Мэри, и обѣ женщины обоюдными силами утѣшали его, пока горчичникъ не подѣйствовалъ окончательно.
— Ему лучше, мистриссъ Дженкинсъ, посмотрите ему въ глазки! Какая разница! Онъ и дышитъ теперь легче….
При этихъ словахъ вошелъ докторъ. Онъ осмотрѣлъ паціента. Ребенку дѣйствительно было лучше.
— Припадокъ былъ сильный. Средства, которыя вы употребили, превосходны. Часомъ позже не помогла бы ему вся фармакопея. Я пришлю порошокъ, и пр. и пр.
Мистриссъ Дженкинсъ осталась выслушать это мнѣніе. Съ сердцемъ, совершенно спокойнымъ, она уже хотѣла вытти изъ комнаты, когда Мэри схватила ея руку и поцаловала: она не могла иначе высказать своей благодарности.
Мистриссъ Дженкинсъ казалась сконфуженною и оскорбленною; казалось, будто она, прибѣжавъ наверхъ, сейчасъ же вымоетъ руку.
Но на перекоръ этимъ кислымъ взглядамъ, черезъ часъ времени, она тихо сошла внизъ посмотрѣть, въ какомъ положеніи находился ребенокъ.
Маленькій джентльменъ сладко спалъ послѣ испуга и боли, которыми надѣлили его друзья, — и въ утро Рождества, когда Мэри проснулась и посмотрѣла на хорошенькое, блѣдное личико, лежавшее у нея на рукѣ, она съ трудомъ могла представить себѣ опасность, въ которой находился малютка.
Позже обыкновеннаго она встала съ постели и услышала, что въ верхнемъ этажѣ происходитъ страшная суматоха. Какъ вы думаете, что тамъ случилось? — Котъ измѣнилъ своему лучшему другу: онъ съѣлъ лучшую сосиску своихъ покровителей; изгрызъ и перепачкалъ всѣ прочія до такой степени, что невозможно было употребить ихъ въ дѣло! Прожорливости кота не было границъ! въ припадкѣ аппетита онъ съѣлъ бы, кажется, роднаго отца! Теперь мистриссъ Дженкинсъ въ свою очередь бушевала и кричала:
— Я тебѣ задамъ негодяй! Я повѣшу тебя! И когда же вздумалъ сдѣлать это — въ первый день праздника, — когда всѣ лавки заперты! Ну что такое индюшка безъ сосисекъ? — гнѣвно заключила мистриссъ Дженкинсъ.
— Ахъ, Джемъ! шептала Мэри: — послушай, какой у нихъ шумъ изъ-за сосисекъ — я бы послала мистриссъ Дженкинсъ нѣсколько штучекъ, приготовленныхъ матушкою — право, онѣ будутъ вдвое лучше купленныхъ.
— Я не имѣю ничего противъ твоей мысли, душа моя. Сосиски не могутъ сблизить нашихъ отношеній, пока Дженкинсъ не перемѣнить образа своихъ мыслей, котораго я ни подъ какимъ видомъ не могу уважать.
— Но, Джемъ! еслибъ ты видѣлъ вчера вечеромъ, какъ она ухаживала за нашимъ малюткой. Мнѣ кажется, теперь брани она меня сколько душѣ угодно, я не скажу ей ни слова. Я даже готова угостить ея кота своими сосисками.
Слезы выступили на глаза бѣдной Мэри, когда она, стараясь скрыть свое волненіе, цалевала ребенка.
— Такъ снеси же ихъ скорѣе на верхъ, душа моя, и подари госпожѣ этой прожорливой кошки.
Сказавъ это, Джемъ расчувствовался.
Мери, положивъ сосиски на тарелку, не трогалась съ мѣста.
— Что же я скажу ей, Джемъ? — право, не знаю.
— Скажи: надѣюсь, вы примите эти сосиски, — потому что моя матушка…. нѣтъ, это не годится: — скажи ей, просто, что придетъ въ голову.
Съ этимъ совѣтомъ, Мэри снесла ихъ наверхъ, постучалась въ дверь, и когда ей сказали: войдите, она раскраснѣлась, подошла къ мистриссъ Дженкинсъ и сказала:
— Пожалуста, возьмите это отъ меня въ гостинецъ. Ихъ приготовляла матушка.
И, не дождавшись отвѣта, удалилась.
Въ то самое время, когда Годгсонъ собирался итти въ церковь, мистриссъ Дженкинсъ спустилась съ лѣстницы и кликнула Фанни. Черезъ минуту Фанни вошла въ квартиру Годгсоновъ и, засвидѣтельствовавъ почтеніе отъ мистера и мистриссъ Дженкинсъ, объявила отъ ихъ имени, что имъ будетъ пріятно, если мистеръ и мистриссъ Годгсонъ пожалуютъ откушать къ нимъ.
— И принесутъ съ собой малютку въ платкѣ, прибавилъ голосъ мистриссъ Дженкинсъ въ корридорѣ, подлѣ самыхъ дверей, до которыхъ проводила она посланную.
Недоумѣнія тутъ не могло быть, потому что каждое слово было сказано внятно и опредѣлительно.
Мэри посмотрѣла на мужа съ изумленіемъ. Она вспомнила, что за нѣсколько минутъ передъ этимъ, онъ говорилъ, что ему не нравится образъ мыслей мистера Дженкинса.
— А какъ ты думаешь, не повредитъ ли это нашему малюткѣ? — спросилъ онъ.
— О нѣтъ, отвѣчала она торопливо: — я бы укутала его какъ можно теплѣе.
— А я ужъ натопила нашу комнату такъ, что ему не будетъ холодно, — прибавилъ голосъ за дверью.
Какъ же, вы думаете, они устроили это дѣло? — Самымъ лучшимъ образомъ. Мистеръ и мистриссъ Дженкинсъ спустились въ квартиру Годгсона и тамъ отъобѣдали. На одномъ концѣ стола индюшка, на другомъ ростбифъ, — съ одной стороны — сосиски, о другой — картофель. Десертъ замѣняли плюмпуддингъ и сладкіе пирожки.
Послѣ обѣда мистриссъ Дженкинсъ взяла ребенка къ себѣ на колѣни. По всему было видно, что онъ полюбилъ ее. Мистриссъ Дженкинсъ говорила, что онъ любуется кружевами ея чепчика; — но Мэри думала совсѣмъ иначе (хотя и не высказывала своего мнѣнія): она думала, что ребенку нравились ея добрый взглядъ и ласки. Послѣ того, ребенка укутали и снесли на верхъ, къ чаю, въ квартирѣ мистриссъ Дженкинсъ. Послѣ чаю мистриссъ Дженкинсъ, Мэри и ея супругъ почувствовали особенное расположеніе къ музыкѣ, начали пѣть и пѣли до поздней поры, не сказавъ ни слова ни о политикѣ, ни о газетахъ.
Передъ удодомъ, Мэри приласкала на колѣняхъ у себя проказника кота; мистриссъ Дженкинсъ ни подъ какимъ видомъ не хотѣла разстаться съ ребенкомъ, лежавшимъ у нее въ колѣнахъ.
— Пожалуста, когда у васъ будетъ занятіе, приносите его сюда. Пожалуста приносите: я сочту это за особенную милость. Я знаю, ври другомъ ребенкѣ, у васъ будетъ много дѣла; этого ужь вы передайте мнѣ. Я буду беречь его, какъ глазъ; — душечка! — какъ сладко онъ спитъ, и какъ прекрасенъ онъ во время сна!
Когда супружескія четы снова очутились наединѣ, супруги открыли передъ женами свои сердца.
Мистеръ Дженкинсъ говорилъ своей женѣ. — Знаешь ли, душа моя, Бурджессъ старался увѣрить меня, будто Годгсонъ такой глупецъ, что отъ времени до времени наполняетъ газету «Examiner» своими статьями, но, сколько я вижу, онъ знаетъ свое мѣсто, и имѣетъ слишкомъ много здраваго смысла, чтобъ не дѣлать подобныхъ вещей.
Годгсонъ говорилъ;
— Мэри, мой другъ, я замѣтилъ изъ словъ Дженкинса, какъ нельзя болѣе учтивыхъ, что онъ догадывается, кѣмъ именно написаны статья «Pro Bono» и стихотвореніе «Розовый бутонъ»; но всякомъ случаѣ, пожалуста не проговорись объ этомъ въ минуты откровенности; — мнѣ бы не хотѣлось, чтобъ онъ считалъ меня за литератора.