Нѣмецкіе поэты въ біографіяхъ и образцахъ. Подъ редакціей Н. В. Гербеля. Санктпетербургъ. 1877.
Августъ-Вильгельмъ фонъ-Шлегель, одинъ изъ главныхъ дѣятелей и едва ли не основатель романтической школы поэзіи въ Германіи, родился 8-го сентября 1767 года въ Ганноверѣ. Отецъ его и дядя были оба поэтами и въ высшей степени образованными людьми, а потому понятно, что уже самое первоначальное воспитаніе молодого Шлегеля въ домѣ отца совершалось при самой благопріятной обстановкѣ для его будущаго развитія, какъ поэта. Склонность писать стихи обнаружилъ онъ въ самомъ раннемъ дѣтствѣ, причёмъ умѣнье и быстрота, съ которыми мальчикъ подбиралъ риѳмы или слагалъ стопы, вызывали нерѣдко удивленіе присутствовавшихъ при томъ родныхъ и знакомыхъ. Основательно подготовленный общимъ образованіемъ и преимущественно знаніемъ языковъ, молодой Шлегель поступилъ въ Гёттингенскій университетъ, съ цѣлью посвятить себя богословію; но вскорѣ перемѣнилъ эту мысль, перейдя на филологическій факультетъ. Въ Гёттингенѣ познакомился онъ съ Бюргеромъ, очень его полюбившимъ. Кончивъ университетскій курсъ, Шлегель получилъ мѣсто домашняго учителя въ Амстердамѣ, гдѣ пробылъ три года, и затѣмъ переселился въ Іену, литературное общество которой считалось тогда лучшимъ во всей Германіи. Литературный талантъ сблизилъ его со всѣми лучшими писателями Германіи и доставилъ ему участіе въ ихъ общихъ трудахъ. Такъ онъ былъ сотрудникомъ Шиллера въ его «Часахъ» и «Альманахѣ Музъ», а также въ издававшемся тогда «Общемъ Литературномъ Обозрѣніи». Въ Іенѣ Шлегель испробовалъ свои силы на каѳедрѣ, прочтя рядъ эстетическихъ лекцій, послѣ чего получилъ званіе профессорамъ томъ же году онъ основалъ, вмѣстѣ съ своимъ братомъ, журналъ «Атеней», сдѣлавшійся главнымъ органомъ новой возникавшей романтической школы. Въ 1802 году Шлегель развёлся съ женою, послѣ очень короткой брачной жизни, и переселился въ Берлинъ, гдѣ прочёлъ рядъ лекцій о литературѣ, искусствѣ и о современномъ направленіи общественной дѣятельности. Въ слѣдующіе годы предпринялъ онъ путешествіе по Италіи, Франціи и Швеціи, чѣмъ однако вовсе не былъ нарушенъ ходъ его литературныхъ занятій. Въ Парижѣ написалъ онъ сравненіе «Федры» Эврипида съ «Федрой» Расина и заслужилъ этимъ трудомъ общее одобреніе французскихъ учоныхъ. Въ 1811 году вышло полное собраніе его сочиненій, и въ то же время напечаталъ онъ свои изслѣдованія о «Нибелунгахъ». Позднѣе, во время союзной войны Россіи и Германіи противъ Наполеона, онъ былъ сдѣланъ секретарёмъ при наслѣдномъ принцѣ шведскомъ, и въ этой должности сопровождалъ его во всѣхъ походахъ, въ награду за что получилъ патентъ на дворянство. Въ 1818 году Шлегель занялъ профессорскую каѳедру исторіи литературы и искусства въ Боннѣ, но преимущественно занимался въ это время изслѣдованіями объ индійскомъ языкѣ и литературѣ. Его переводы съ санскритскаго языка заслужили ему почётную извѣстность въ учономъ лингвистическомъ мірѣ. Шлегель скончался въ глубокой старости, 12-го мая 1845 года, семидесяти восьми лѣтъ отъ роду.
Хотя выше было сказано, что Шлегеля можно считать почти основателенъ романтической школы поэзія; но своею поэтическою дѣятельностью онъ доказалъ, что не всегда лицо, провозгласившее новую школу, бываетъ въ тоже время способно блистательно провести свои идеи на практикѣ. Шлегель, какъ романтическій поэтъ, стоитъ по таланту безспорно ниже своего брата Фридриха и своихъ друзей Тикая Гарденберга. Но если ему для собственныхъ сочиненій не доставало поэтической плодовитости, то онъ въ высшей степени обладалъ талантомъ усвоивать и передѣлывать иногда лучше оригинала чужую идею. При этомъ направленіи таланта онъ долженъ былъ имѣть всѣ данныя для того, чтобы сдѣлаться отличнымъ переводчикомъ — и дѣйствительно его извѣстные всему образованному міру переводы Шекспира, Кальдерона, Данта и Петрарки исполнены до того мастерски, что трудно себѣ представить: могли ли бы сами авторы, будь они нѣмцы, заставить своихъ героевъ выражаться лучше и сильнѣе. Въ переводахъ Шлегель особенно любилъ оставаться вѣрнымъ формѣ оригинала, и если этимъ онъ иногда затруднялъ себя при передачѣ нѣкоторыхъ особенно-замысловатыхъ мѣстъ, то въ награду за-то усидчивое терпѣніе помогло ему обогатить нѣмецкую литературу множествомъ неизвѣстныхъ до него формъ и оборотовъ. Потому заслуги его по выработкѣ языка неоцѣненны. Онъ умѣлъ передать не только національныя особенности тѣхъ поэтовъ, которыхъ переводилъ; но даже пріурочилъ многіе изъ ихъ оборотовъ къ нѣмецкому языку, который такимъ образомъ, независимо отъ обогащенія переводной литературы, обогатился ещё и въ свою собственную пользу. Что же касается оригинальныхъ сочиненій Шлегеля, то самостоятельное значеніе можно придать только его балладамъ и романсамъ. Они отличаются необыкновенной законченностью и красотою формъ, которыя нерѣдко подкупаютъ читателя даже противъ недостатковъ внутренняго содержанія. Недостатки свои Шлегель чувствовалъ самъ, и, говоря о своёмъ талантѣ, выражался, что на большинство его сочиненій слѣдуетъ смотрѣть только какъ на поэтическіе этюды, которые можетъ-быть послужатъ съ пользою для другихъ болѣе талантливыхъ поэтовъ. Приговоръ этотъ хотя вдѣлаетъ честь скромности поэта, но, однако, долженъ быть признанъ нѣсколько строгимъ. Правда, его мелкія стихотворенія дѣйствительно страдаютъ недостаткомъ чувства и глубины; но ихъ свѣтлыя, ясныя мысли невольно привлекаютъ вниманіе читателя, независимо отъ красоты внѣшней формы. Поэтическая фантазія Шлегеля дѣйствительно блѣдна и лишена горячности. Онъ вовсе не владѣлъ искусствомъ распланировывать образы своихъ созданій такимъ образомъ, чтобъ наиболѣе яркіе производила сильнѣйшее впечатлѣніе, причёмъ нерѣдко ещё до конца сочиненія исчерпывалъ весь сюжетъ, такъ-что читателю представлялись послѣднія строфы уже вовсе ненужнымъ повтореніемъ, чѣмъ, безъ сомнѣнія, охлаждалось впечатлѣніе цѣлаго.
Собственно лирическихъ стихотвореній и пѣсень Шлегель сочинилъ очень жало, такъ-какъ чувствовалъ самъ, что здѣсь его талантъ былъ бы не въ своей сферѣ. Лучшими изъ его произведеній въ этомъ родѣ слѣдуетъ признать «Вечернюю пѣсню» и стихотвореніе «На чужбинѣ», такъ какъ основная мысль ихъ чрезвычайно проста. Но едва Шлегель брался изображать глубокія, потрясающія чувства, какъ напримѣръ въ «Мелодіяхъ жизни», стихи его оказывались слабыми, изысканными и холодными. Лучшей сферой его дѣятельности остаются, какъ уже было сказано выше, переводы изъ чужихъ литературъ, какъ древнихъ, такъ и новыхъ. Элегія «Римъ» переноситъ читателя совершенно во времена древняго міра. Изъ южныхъ литературъ Шлегель съ особеннымъ успѣхомъ заимствовалъ и привилъ къ нѣмецкой почвѣ сонетъ. Его сочиненія въ этомъ родѣ, написанныя на библейскіе мотивы, отличаются замѣчательной простотой, благородствомъ и строгостью формы. Не менѣе блистательно подражалъ онъ терцинахъ Данта.
Таково было значеніе Августа Шлегеля, какъ поэта. Но, независимо отъ этого, онъ оставилъ блестящій слѣдъ въ литературѣ итакъ мыслитель и какъ критикъ. Можно сказать положительно, что въ этой сферѣ дѣятельности Шлегель былъ тѣмъ же для девятнадцатаго вѣка, чѣмъ Лессингъ для восемнадцатаго. Если послѣдняго называютъ реформаторомъ нѣмецкой критики и искусства, то Шлегель былъ ихъ революціонеромъ. Увлёкшись относительно взгляда на искусство сначала идеями Лессинга, а затѣмъ Шиллера, Шлегель скоро ихъ оставилъ, чтобъ выйди на самостоятельную дорогу, на которой встрѣтилъ вѣрнаго и сильнаго союзника въ лицѣ своего брата Фридриха Шлегеля. Оба писателя стали самый рьяными поборниками возникавшей тогда романтической школы. Сочиненія Гёте, стоявшаго тогда на высотѣ своей славы, сдѣлались исходнымъ пунктомъ и краеугольнымъ камнемъ дли идей новой критической школы. Первое подвергшееся разбору Шлегеля сочиненіе Гёте была его драма «Торквато Тассо»; но здѣсь Шлегель ещё не увлекался до слѣпоты своимъ идеальнымъ поэтомъ, а, напротивъ, на-ряду съ похвалами высказалъ о нёмъ нѣсколько рѣзкихъ замѣчаній. Позднѣе однако онъ совершенно измѣнилъ своя строгія сужденія о нёмъ и появившіеся затѣмъ разборы «Римскихъ элегій» и «Германа и Доротея» уже дышутъ одною похвалою и удивленіемъ къ автору. Слѣдуетъ однако сказать, что независимо отъ нѣкотораго поклоненія авторитету, которое сквозитъ въ разборахъ Шлегеля, они имѣютъ и высоко-самостоятельное значеніе. Его замѣтки объ эпосѣ по поводу разбора «Германа и Доротеи» принадлежатъ къ лучшимъ мнѣніямъ, высказаннымъ объ этомъ родѣ поэзія. Нельзя не пожалѣть, что Шлегель, увлекаясь, иногда впадалъ въ прискорбныя ошибки. Такъ вознося Гёте и романтическую поэзію, онъ, мало по малу, сталъ крайне холодно отзываться о Шиллерѣ и даже дошолъ до крайне-рѣзкихъ о нёмъ мнѣній. Эта односторонность увлеченія впрочемъ вполнѣ понятна при горячемъ темпераментѣ, которымъ онъ обладалъ. Самымъ замѣчательнымъ сочиненіемъ Шлегеля по части критики слѣдуетъ безспорно признать его «Изслѣдованіе о драматическомъ искусствѣ и литературѣ». Оно равно превосходно и но содержанію и по внѣшней формѣ. Въ основѣ его проведено сравненіе между древне-классической и современной романтической поэзіей. Отдѣлъ, посвящённый разбору драмы греческой, испанской и англійской, особенно замѣчателенъ. Сужденія, высказываемыя Шлегелемъ о Шекспирѣ, принадлежатъ къ лучшимъ и полнѣйшимъ воззрѣніяхъ на великаго драматурга. Сочиненія Шлегеля о пластическихъ искусствахъ имѣютъ также самостоятельную цѣну. Къ замѣчательнѣйшимъ изъ нихъ принадлежатъ слѣдующія: «Объ отношеніи искусства къ природѣ», «Письма къ Гёте о художникахъ, живущихъ въ Римѣ» и отрывки «О картинѣ».
РИМЪ.
править«Жизнь ты узнала на лонѣ Парѳенопеи роскошномъ:
Здѣсь, на гробницѣ вѣковъ, смерти значенье узнай!
Правда, латинянъ странѣ улыбается ясное небо,
Чистой лазурью небесъ Рима одѣтъ горизонтъ;
Градъ седмихолмный царитъ надъ равниной; отъ цѣни Сабинской
Онъ простирается вдаль, вплоть до морскихъ береговъ.
Но путешественникъ часто, бродя въ лабиринтѣ развалинъ,
Чувствуетъ грусть на дулѣ и замедляетъ свой шагъ.
Съ давнихъ и давнихъ временъ всё заснуло здѣсь сномъ непробуднымъ,
Каждый здѣсь камень хранитъ прошлыхъ событій печать.
Въ самомъ началѣ ещё, удаляйтесь съ Олимпа, нашолъ здѣсь
Самъ сѣдовласый Сатурнъ царство себѣ и пріютъ;
Тутъ же простёршей твои владѣнія, Янусъ двулицый:
Тысячелѣтья прошли — холмъ твоё имя хранить.
Позже сюда жъ изъ цвѣтущей Аркадіи прибылъ Эвандеръ,
Здѣсь основался, потомъ принятъ былъ здѣсь Геркулесъ,
Изъ Иберіи пришедшій, подъ кровлей Панактруна мирной;
Здѣсь имъ въ ущельѣ скалы Кажусь былъ злой умерщвлёнъ,
Страхъ всѣмъ сосѣдямъ внушавшій, огонь изрыгавшій разбойникъ.
Такъ здѣсь было тогда ней ещё дико крутомъ.
Но наконецъ и фригійскихъ судомъ паруса показались.
Ихъ принимая къ себѣ, Тибръ обратился назадъ:
Зналъ хороню онъ, что этотъ носитель троянскихъ пенатовъ
Изъ Иліона принёсъ прахъ плодотворный съ собой.
Такъ основалась Лавянія, позже и Альба; о Римѣ жъ
Долго изъ смертныхъ никто слуха ещё не имѣлъ.
Медленно зрѣло рожденье его и предпослано было
Много событій ему: такъ былъ могучъ его ростъ!
Долженъ былъ Марсъ полюбить и весталка родить, и волчицы
Злость обратиться въ любовь, прежде чѣмъ время пришло,
Чтобъ земледѣльческій плугъ, окружая своей бороздою,
Ромула городъ обвёлъ вкругъ Палатинской горы.
Какъ полубогъ, въ колыбели змѣю задушившій руками,
Такъ и младенческій Римъ дивную мощь предвѣщалъ.
Зевса двѣнадцать орловъ, увидѣнныхъ Ромуломъ, дали
Знакъ, что надъ міромъ полётъ царственный свой онъ прострётъ,
И что не грубою силой онъ будетъ великъ — нѣтъ, онъ будетъ,
Смерти смѣяся въ лицо, жизни законъ уважать.
Ромулъ молитву и Луперкалійскія празднества вводитъ,
Онъ назначаетъ жрецовъ, самъ онъ былъ названъ Квиринъ.
Вслѣдъ за нимъ Нума разумный, любовникъ таинственной нимфы,
Всё очищаетъ въ странѣ, силою вѣры скрѣпивъ.
Граждане жили тогда ещё въ хижинахъ, но ужъ старались
Внукамъ оставить своимъ что-нибудь въ память о нихъ,
И, по-этрусски каменья въ квадратъ обтесавши, сложили
Грудами ихъ, но ничѣмъ ихъ не скрѣпили онм.
Мало по малу стѣна такъ воздвиглась вкругъ города Рима
И Капитолій кругомъ зданьями былъ обнесёнъ.
Много правленій минуло, но стѣны стоятъ и донынѣ,
Стѣны — плодъ Анкуса рукъ, мысли Супербуса даръ.
Но вотъ явилась и Деція сила, и Брута сѣкира!
Часто, оставивъ свой плугъ, стадо покинувъ, вожди
Шли усмирять, иль спасать, или шли покорять непокорныхъ
И возвращались потомъ къ мирнымъ занятьямъ своимъ.
Часто у старца чело орошалося потомъ обильнымъ,
Но сѣдина надъ челомъ царскимъ казалась вѣнцомъ.
Старцевъ любилъ повелитель земли и смертныхъ создатель:
Въ лицахъ ихъ лучше всего видѣнъ былъ образъ его.
Правда, для римлянъ нерѣдко трудна была жизнь и опасна;
Но не падалъ ихъ духъ, страха не знали они.
Вмѣстѣ съ опасностью мужество ихъ возрастало, за ближнихъ
Душу свою положить долгомъ считалось у нихъ.
Грековъ изнѣженность, мудрость ихъ гибкая только внушали
Ужасъ Фабрицію: слонъ могъ ли его устрашить?
Римляне, о, берегитесь! Не разъ вы встрѣчали опасность,
Но впереди предстоитъ нѣчто страшнѣйшее вамъ.
Скоро созрѣетъ для васъ многоплодная жатва тріумфовъ,
Взоръ вашъ усталый едва поле побѣдъ обоймётъ;
Слава вездѣ будетъ спутницей вашею; вы покорите
Гордый богатствомъ своимъ, страшный для васъ Карѳагенъ.
Были бъ вы судьи народовъ, царей повелители были бъ,
Если бъ правдивы всегда были въ поступкахъ своихъ;
Вѣчно бъ царили надъ міромъ по власти боговъ безпорочной;
Но обратили во зло счастье своё вы себѣ.
Нѣтъ, не самнитянъ оружіе, не Аннибалъ и не галлы
Римлянъ сразили: собой Римъ побѣждёнъ былъ самимъ.
Кто не дрожалъ предъ желѣзомъ — отъ золота взоръ отврати свой:
Въ блескѣ лукавомъ его ядъ василиска сокрытъ.
Римлянинъ, жаждешь ты жизненныхъ благъ, ты владѣть ими хочешь,
Или, иначе сказать, быть изъ полнѣйшихъ рабомъ.
Алчность неутолима и много наносныхъ пороковъ
Изъ чужеземныхъ краёвъ вмѣстѣ съ богатствомъ везётъ.
Что вамъ отчизна? Крассъ! ты на злато её промѣняешь:
Знатному роскошь нужна, черни — забавы и хлѣбъ.
Прежнія носите вы имена, но краснѣть передъ древнимъ
Вамъ поколѣньемъ должно: такъ развратился вашъ родъ.
Хуже и хуже всё люди, и всѣ ужъ напрасны усилья:
Силѣ теченьи теперь сопротивляться нельзя.
Всё обратилось вверхъ дномъ. Что законы? — сплетенье обмановъ;
Вольность — дикій развратъ; вѣра — маска и миѳъ.
То, что, бывало, держалось народнымъ преданьемъ, то нынѣ
Вылито въ буквы; но слабъ, хоть и написанъ, законъ
Что же ещё устоитъ, когда римлянъ свобода и честность
Низко такъ пали? Ничто въ мірѣ непрочно земномъ!
Но и паденіе было велико. Когда обагрился
Кровью народною мечъ — всё извратилось тогда,
Всё опустилось, я только Катона душа устояла.
„Въ живи свободы ужь нѣтъ — въ смерти найдёшь ты её“
Правиломъ было въ то время, обломкомъ старинныхъ ученій:
Стоиковъ въ Роѣ нашлось много достойныхъ тогда.
Но и въ упадкѣ у римлянъ ещё не угасли стремленья,
И проявлялись порой въ смѣлыхъ порывахъ они.
Въ этой эпохѣ чтить нёчего, но есть чему удивляться:
Рима величье теперь ужь не въ побѣдныхъ дѣлахъ:
Въ форумѣ, циркѣ, театрахъ, вратахъ тріумфальнычъ, гдѣ видишь
Греческихъ зодчихъ печать въ каждой отдѣльной чертѣ;
Между колоннъ и фронтоновъ изъ мрамора дивы тѣснятся,
Словно живыя стоятъ плѣвныя статуи здѣсь.
Странъ, городовъ украшенья собралъ въ себѣ городъ сеи алчный;
Что мастерскою рукой грекъ геніальный творилъ,
Что египтянинъ задумчивый дѣлалъ — всё-тутъ: подлѣ храма
Левъ изъ базальта лежитъ или таинственный сфинксъ.
Вотъ обелискъ: Сезострису когда-то его воздвигали
Негры въ честь солнца, теперь онъ океанъ переплылъ,
Нильскіе онъ берега замѣнялъ уже тибрскими; видитъ
Здѣсь онъ чужую страну, солнце чужое ему;
Нынѣ его ероглифы ещё никому не понятны,
Но кто проникнетъ ихъ смыслъ, иного онъ скажетъ тому;
Скажетъ, что время превратно, что вѣчны лишь мысли, что царства
Долго не могутъ стоять, что всё живое — ничто.
Но произволъ можетъ это ничто обратить въ исполина:
И ужь чего не творятъ деспоты въ Римѣ теперь?
Рабство въ него поселивши, они тѣмъ ввели незамѣтно
Много пороковъ въ него, дали свободный имъ ходъ.
Демонамъ — ужь не богамъ — фиміамъ воскуряютъ покуда
Время не свергнетъ ихъ всѣхъ ницъ съ алтари со стыдомъ.
О, какъ народъ тратитъ силы, какъ санъ онъ себя развращаетъ!
Санъ растравляетъ въ себѣ язвы болящія онъ;
Дни и недѣли проводитъ онъ въ амфитеатрахъ, волнуясь.
Множество такъ ступеней высятся къ небу грядой.
Надъ головами у нихъ завѣса изъ ткани пурпурной,
Чтобы изнѣженный взоръ солнца сіянье не жгло.
Ниже, у ногъ ихъ, кровавое зрѣлище имъ на потѣху —
Слышатся стоны и ревъ, смерти отчаянный вопль.
Вотъ для травли ужасной лѣниво левъ дарственный вышелъ;
Тутъ же другъ съ другомъ рабы будутъ сражаться на спертъ.
Въ Африкѣ скоро не станетъ свирѣпыхъ звѣрей: всѣ гіены,
Тигры и вепри всѣ тутъ; слонъ колоссальный, стеня,
Проситъ пощады себѣ, состраданья, онъ, римское войско
Въ полѣ открытокъ не разъ столь устрашавшій собой.
Шутка жестокая! Римляне сами себя не узнаютъ!
Не за свободу свою, не за союзныхъ друзей
Борятся бѣдные здѣсь, повинуясь начальнику рати:
Нѣтъ, нынѣ вмѣсто войны, бой гладіаторовъ тутъ!
Школы двухъ разныхъ бойцовъ здѣсь становятся другъ противъ друга,
Какъ бы въ сраженьи идётъ на легіонъ легіонъ.
Преторіанцы напрасно престолъ продаютъ безпрестанно;
Кровь пролитая сильнѣй рабство внѣдряетъ въ страну.
Тѣмъ, кто на дикія толъ пленена побѣждающей силой,
Варваровъ былъ кто грозой, ихъ настигая врасплохъ,
Какъ настигаетъ охотникъ въ берлогѣ лежащихъ медвѣдей,
Нынѣ и въ градѣ своёмъ собственномъ страшно подъ часъ:
Стрѣлы парѳянскихъ наѣздниковъ, стрѣлы, летящія быстро,
Ихъ настигаютъ не разъ и заставляютъ бѣжать.
Вотъ по песчанымъ слѣдамъ рой шакаловъ голодныхъ несётся,
Воетъ во тьмѣ онъ ночной, падаль ночуя вблизи:
Тотъ, кого такъ они злили, хозяинъ герцинскаго лѣса,
Имъ заявлявшій не разъ силу могучихъ роговъ,
Нынѣ безстрашно идётъ на проломъ, презирая преграды,
Хочетъ врага онъ настичь въ самыхъ владѣньяхъ его.
Врагъ ужь не полуручной и не робкій, пакъ звѣри ихъ цирка,
Дикій, какъ родины лѣсъ, санъ онъ идётъ на борьбу.
Съ Альповъ спускаются хищныя полчища новыхъ тевтоновъ,
Но для нихъ Марія нѣтъ! Чья жъ эта блѣдная тѣнь
Въ заднихъ отрядахъ виднѣется, грозно кивая тевтонамъ?
Варъ, это ты, ты враговъ здѣсь побѣждавшій не разъ!
Римъ долженъ пасть — и падётъ: такъ рѣшили въ совѣтѣ небесномъ,
И совершатъ приговоръ грозныхъ германцевъ мечи.
Издали страшенъ Аттила; но съ Римомъ онъ драться не хочетъ:
Онъ предлагаетъ соювъ, съ Рима онъ требуетъ дань.
А Карѳагенъ между-тѣмъ присылаетъ флотъ вандаловъ къ Риму.
Какъ измѣнился теперь счастья невѣрнаго ходъ!
Что Сципніонъ предрекалъ, разрушеніе страшное видя,
Видя, какъ ночью огонь страшно взвивался, трещалъ,
Видя какъ дынныя облаки къ небу взвивались клубами,
Въ пѣсни той славной своей, что онъ въ то время сложилъ:
„Нѣкогда время настанетъ — святой Иліонъ сокрушится,
Вмѣстѣ съ Пріамомъ-царёмъ сгибнетъ Пріама народъ!“
Нынѣ свершилось: едва лишь главу поднимаетъ изъ пепла,
Сдѣлавшись грудой камней, міра всего властелинъ.
Римъ, сотоварищъ Паллады, копьёмъ и щитомъ ей подобный,
Вольной и лёгкой стопой въ мірѣ свершавшій свой нутъ,
Въ шлемѣ носившій своёмъ громовержца побѣдныя силы,
Нынѣ унылъ, молчаливъ, въ прахѣ трофеи его!
Послѣ ужасныхъ ночей, когда всё ужь расхищено было,
Въ Римъ возвратился опять всѣми забытый покой,
Тихо обвѣялъ крылами холмы онъ пустые какъ гробы —
Дёрномъ они поросли, зазеленѣли травой.
О, пусть въ конецъ разрушаются мирно развалины эти!
Эти колонны давно ужъ преклонились къ землѣ.
Улица здѣсь была прежде. Какъ часто въ народномъ тріумфѣ
Отъ Капонійскихъ воротъ шли здѣсь войска и народъ,
Ѣхалъ и самъ побѣдитель, а слѣдомъ цари шли въ оковахъ.
Слышался крикъ торжества, бѣлыхъ пугавшій коней;
И принималъ всѣ священные знаки побѣды и славы
Свѣтлый Юпитеръ въ себѣ подъ Капитолія сѣнь.
Нынѣ же улица эта заглохла; ослы тамъ и мулы
Тихо плетутся, везя сельскій товаръ на базаръ.
Видишь я этотъ Палладіумъ? Онъ, всѣ дворцы совмѣщая
Въ стѣнахъ обширныхъ своихъ, имъ даётъ имя своё.
Ромулъ его занималъ, изгнавши всѣхъ древнихъ пенатовъ;
Но сластолюбецъ Неронъ тѣснымъ его находилъ.
Не ослѣпляютъ ли взоръ тебѣ стѣны, плющёмъ повитыя,
Съ свѣжимъ зелёнымъ вѣнцомъ изъ виноградной лозы?
Здѣсь виноградаря дѣти играютъ надъ древней купальней;
Тутъ же подъ сводомъ стѣны скарбъ его бѣдный сокрытъ.
„Стадо пасите своё“ — вдохновенно вѣщала Сивилла,
На дарданійца вопросъ чудный давая отвѣтъ:
„Пищею вашимъ быкамъ пусть трава седмихолмія будетъ:
Скоро настанетъ пора — городъ тамъ будетъ стоять.“
Что же свершилось? Столѣтій немало прошло — и вернулся
Прежній пастушескій бытъ, прежній порядокъ вещей.
Тамъ, гдѣ Велабрумъ — стада свой полуденный отдыхъ вкушаютъ,
Въ форумѣ — даже и тамъ слышны мычанье и ревъ.
Видишь ли стадо на склонѣ? Къ пещерѣ, гдѣ прежде жилъ Какусъ,
Смѣло подходитъ оно, холмъ Авентинскій пройдя.
Крѣпкое тѣлосложеніе этихъ быковъ круторогихъ
Насъ обращаетъ на мысль, что ихъ вскормилъ Геріонъ
Люди! не стыдно ли вамъ передъ ними? Это ль квириты?
Чужды военныхъ трудовъ, чужды ристалищъ они!
Самъ надъ собою какъ-будто готовый въ покорной насмѣшкѣ
Блѣдный тѣснится, больной, на полѣ Марса народъ.
Что бъ ни случилось, готовъ онъ снести терпѣливо и молча;
Нищимъ сталъ этотъ народъ и тунеядцемъ теперь.
Если бъ Агриппою вамъ не завѣщанъ былъ этотъ источникъ,
Если бъ къ нему не вела горная эта тропа,
Сами его не открывши, вы вѣрно томились бы жаждой,
Или бы стали её влагой болотъ утолять.
Вѣка былого облики, новѣйшихъ времёнъ украшенье,
Урны гробницъ въ алтари преобразились теперь.
Много у тлѣнья вы взяли колоннъ порфировыхъ, люди!
Лучше бъ вернули себѣ предковъ возвышенный духъ!
Нѣтъ, невозможно! Дубовъ аппенинскихъ здѣсь много засохшихъ,
Плющь по вѣтвямъ ихъ ползётъ, Вакха вѣнчавшій чело;
Всѣ въ они изукрашены и зеленѣетъ вершина;
Но подъ плющёмъ всё мертво: силы въ корняхъ уже нѣтъ!
Такъ здѣсь природа щедра только въ мелкихъ дарахъ и случайныхъ,
Но для великаго въ ней нѣтъ и умѣнья, ни силъ.
Только искусства могли ещё споритъ съ вѣками былыми;
Годы забвенья спустя, снова изъ праха земли
Музы эллиновъ возстали: въ твореньяхъ своихъ граціозныхъ
Снова себя проявлять началъ художниковъ духъ.
Нѣжный писалъ Рафаэль, геніальный творилъ Бонаротти,
И Пантеона, гордясь, куполъ вознёсся въ эѳиръ.
Ахъ! не надолго тотъ цвѣтъ красовался: увялъ и опалъ онъ!
Риму девизомъ слова: „жилъ, но теперь не живётъ!“
Медленно время ползётъ и нѣтъ ожиданій въ грядущемъ;
Энусъ всё тянетъ канатъ, всё его гложетъ осёлъ.
Даже и Янусъ, богъ всякихъ началъ, здѣсь стоитъ искажонный:
Ликъ, что взираетъ вперёдъ, юности красокъ лишонъ,
Нѣтъ въ нёмъ надежды, черты всѣ неясны; лицо же другое,
То, что взираетъ назадъ, носитъ печали печать.
Что теперь птицамъ пророчить? Что теперь можетъ Сивилла
Въ будущемъ вамъ предсказать? Вы въ настоящемъ ужъ трупъ!
Міръ ли старѣетъ? Быть-можетъ, покуда нашъ родъ запоздалый
Мыслитъ, мечтаетъ, ужь міръ въ Лету готовится пасть.
Съ хладной душою спокойно кончину всего мірозданья
Лучше всего ожидать здѣсь, на могилѣ вѣковъ.»
Такъ однажды я пѣлъ у ногъ пирамиды Сестійской.
Тихо спускаясь, легла тѣнь ея между могилъ.
Сумерки всё одѣвали туманно-прозрачнымъ покровомъ —
И мнѣ торжественнѣй всё стало казаться кругомъ.
Грустное что-то шептали, склонясь надо мной, кипарисы,
Будто сочувствуя мнѣ, тихо качали главой.
Звуки дневного занятія смолкли, всё мрачно молчало:
Пульсъ природы едва бился въ нѣмой тишинѣ.
Мнѣ стало страшно; казалось, что я, отрѣшившись земного,
Вдругъ незамѣтно сошолъ въ мрачное царство тѣней.
Какъ тяжелы тѣ минуты, когда дня свѣтило погаснетъ,
И ужь ни красокъ, ни формъ глазу нельзя различить.
Блѣдно всё станетъ тогда, чувство жизни въ душѣ замираетъ
И вознестися съ земли къ небу не смѣетъ нашъ духъ.
Звѣздъ ещё нѣтъ — и для жизни какъ-будто настало затишье:
Кажется, будто предъ насъ вѣчность предстала сама.
Во вотъ на небѣ ночныя свѣтила опять проглянули
И замирающій духъ вновь возрожденье вкусилъ.
И съ утѣшеніемъ встрѣтилъ меня твой взоръ, о подруга!
Какъ Діоскуровъ лучи, сердцу отраденъ онъ былъ.
Истину въ нёмъ я нашолъ съ высокимъ ея вдохновеньемъ:
Въ нёмъ и подъ влагою слёзъ скорби блаженство живётъ!
Тотъ, кому дружески руку свою ты протянешь, не долженъ
Больше смущаться ничѣмъ: пусть въ нёмъ сомнѣнье умрётъ!
Ты прекрасна душою и чувство въ тебѣ такъ глубоко,
Кротость и сила въ тебѣ въ дивный слилися союзъ!
Можешь поэта собой вдохновить ты: что было народамъ
Вѣчной преградой, надъ тѣмъ духъ твой всегда воспаритъ.
Дай же услышать, посредница мыслей великихъ, скорѣе
Краснорѣчивую рѣчь устъ вдохновенныхъ твоихъ!
Будемъ о людяхъ великихъ минувшихъ вѣковъ говорить мы,
Какъ и о тѣхъ, кто теперь въ жертву приноситъ себя.
Если же между людьми, положившими жизнь за идею,
Встрѣтится образъ одинъ, полный чистѣйшей любви,
Строгій къ себѣ, равнодушный къ неблагодарности чорной,
Другъ человѣчества и геній хранитель его,
Память его мы почтимъ — и душой я тогда пожалѣю,
Что былъ невѣдомъ мнѣ тотъ, кто былъ такъ дорогъ тебѣ!
Ѳ. Миллеръ.