Рим (Дорошевич)/ДО
| Римъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ V. По Европѣ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 163. |
I
править— Amico[1]!
И на мое плечо «тяжело» опустилась чья-то рука.
Передо мной стоялъ человѣкъ маленькаго роста, завернутый въ черный плащъ, въ широкополой калабрійской шляпѣ, надвинутой на глаза.
А я какъ разъ шелъ и думалъ:
«Чортъ! Ни одного типичнаго римлянина!»
Я полѣзъ было въ карманъ, чтобъ дать римлянину пару сольди.
Но римлянинъ воскликнулъ знакомымъ голосомъ:
— Если вы хотите быть вѣжливымъ, такъ ужъ говорите не «voi[3]», а «lei[4]». Здравствуйте и вообще, если вы не забыли еще русскаго языка, не будемЪ ли мы говорить лучше по-русски?
Это былъ поэтъ Пончиковъ. Ему удалось продать какому-то легкомысленному издателю «пукъ своихъ стиховъ», — и я зналъ, что онъ поѣхалъ въ Италію.
Пончиковъ сдвинулъ на затылокъ свою калабрійскую шляпу, — она была ему страшно велика, — и схватился за свой «воспаленный» лобъ.
— Здѣсь мнѣ хотѣлось бы говорить по-латыни!
— Врядъ ли сумѣю.
— Двѣ недѣли какъ я не спалъ!
— Вы нездоровы? Что у васъ?
Онъ взглянулъ на меня «страшно».
— Что у меня? У меня — Римъ!
— Римъ?!
Онъ «судорожно» схватилъ меня за руку:
— Мнѣ хотѣлось бы разбить голову объ эти камни Вы понимаете? Вы понимаете? Колизей! Капитолій! Аппіева дорога! А-а!
У него вырвался какой-то стонъ.
— Весь міръ перевернулся на моихъ глазахъ! Минутами я смотрю на міръ глазами Нерона!
— Господи, спаси и помилуй!
— Да, Нерона!
Онъ опять посмотрѣлъ «страшно».
— Жизнь человѣческая не представляетъ для меня никакой цѣны. Я все ниспровергаю. Море крови — для меня это только сладострастіе! Огонь, — я вижу въ немъ только красоту. Я требую красоты! Я мечомъ, пытками, огнемъ заставляю міръ быть красивымъ! Я могъ бы сжечь Римъ!
— Господи, какіе ужасы!
Теперь ужъ онъ шепталъ «страшнымъ» шопотомъ:
— Вокругъ меня скользятъ тѣни. Цезари, Мессалина, Агриппина, «мѣд-но-бо-ро-дый»! Отпущенники, сенаторы, весталки…
— Другъ мой, ужъ женщины сходятъ съ тротуара, чтобы васъ обойти. Вы такъ махаете руками…
— А! Римлянки! — въ восторгѣ крикнулъ онъ, сдѣлавъ оглядывавшимся на него съ изумленіемъ женщинамъ такой какой-то жестъ, что онѣ расхохотались.
— Вы куда идете? — весело обратился онъ ко мнѣ. — Мнѣ на форумъ! Меня ждутъ на форумѣ друзья. Идемъ на форумъ?
— Идемъ, пожалуй, хоть на форумъ.
И онъ пошелъ такой походкой, съ такимъ видомъ что каждый долженъ былъ подумать:
— А этотъ человѣкъ идетъ на форумъ. У него есть тамъ дѣло!
Такой походкой, съ такимъ видомъ, словно онъ шелъ предложить сенаторамъ немедленно разрушить Карѳагенъ.
— Двое соотечественниковъ, — пояснялъ онъ мнѣ на ходу, — такъ, встрѣтились дорогой. Случайно. Благоуханскій одинъ, учитель. Другой…
Пончиковъ сдѣлалъ въ высшей степени презрительное лицо:
— Вы его увидите!
И онъ, насколько возможно, басомъ добавилъ:
— Мы рѣшили сегодня сойтись всѣ на форумѣ.
Слова его были полны значительности.
Но «друзья» не успѣли дойти до форума.
Благоуханскаго мы догнали по дорогѣ.
Невысокаго роста господинъ, въ сѣренькомъ триковомъ костюмѣ, приподнялъ пуховую шляпу надъ жиденькими, длинными, бѣлесоватыми волосами, поправилъ на носу золотыя очки и тонкимъ голосомъ сказалъ:
— Благоуханскій.
— Magister[5]! — пояснилъ Пончиковъ.
— Да-съ, учитель! — подтвердилъ г. Благоуханскій, кивнувъ маленькой козлиной бородкой.
Мы пошли вмѣстѣ.
— А этотъ? — съ омерзѣніемъ спросилъ Пончиковъ.
— Онъ сейчасъ догонитъ-съ.
Пончиковъ сдѣлалъ еще болѣе омерзительное лицо.
— Все?
— Постоянно-съ!
— Вы въ первый разъ въ Италіи? — спросилъ я у Благоуханскаго.
Онъ посмотрѣлъ на меня ласково и мило.
— Въ первый разъ съ легкимъ сердцемъ переѣхалъ я черезъ Альпы.
— И нравится?
— Привѣтливо встрѣтила меня эта страна древней цивилизаціи. Обиліе достопримѣчательностей…
Но намъ кто-то отчаянно «цыкалъ» сзади.
Мы оглянулись.
Съ котелкомъ на затылкѣ, въ какомъ-то необыкновенно цвѣтномъ жилетѣ, летѣлъ человѣкъ, лѣтъ подъ 40, съ прыщами по всему лицу, въ золотомъ пенснэ и шнуркомъ за ухомъ.
— Онъ! — съ отвращеніемъ сказалъ Пончиковъ.
«Онъ», какъ ни быстро шелъ, но оглядывался на каждую проходившую женщину, мѣрилъ ее взглядомъ отъ затылка до пятокъ.
И говорилъ очень громко свое заключеніе.
— Дрянь!
Или:
— Ничего себѣ!
Или:
— Вотъ такъ чортъ!
Онъ крѣпко тиснулъ мою руку.
— Ситниковъ, изъ Москвы.
— Замѣшкались? — съ милой улыбочкой спросилъ Благоуханскій.
— Обѣщали штукецъ!
И, обратившись ко мнѣ, «Ситниковъ изъ Москвы» вдругъ спросилъ:
— Что, батенька, тоже на здѣшнюю рухлядь собрались посмотрѣть?
Но я не успѣлъ отвѣтить.
Мы вышли изъ-за поворота, и Пончиковъ съ такимъ «широкимъ» жестомъ, словно онъ отдергивалъ занавѣсъ со всего міра, воскликнулъ:
— Forum Romanum[6]!
Г. Ситниковъ поморщился:
— Не люблю я, признаться сказать, передъ завтракомъ эти гадости смотрѣть.
Даже я изумился.
— Какія гадости?!
— Да вотъ форумы-то эти! Аппетитъ только этотъ форумъ отбиваетъ!
— Какъ же можетъ форумъ аппетитъ отбивать?!
— Ну, что хорошаго? Смотрѣть противно. Торчатъ изъ земли какія-то почернѣвшія колонны ломаныя. Чисто корешки гнилыхъ зубовъ. Тфу! Не понимаю, какое удовольствіе.
Пончиковъ исказился въ лицѣ.
— Этими зубами Римъ пережевывалъ вселенную! — съ ненавистью прошипѣлъ онъ.
— Пожевалъ, да и будетъ, — спокойно отвѣтилъ Ситниковъ, — а теперь бы это безобразіе слѣдовало и убрать. Что это! Посреди города, — и вдругъ какой-то мусоръ. Ни къ чему.
Пончиковъ задыхался отъ злобы.
— И это адвокатъ? Это адвокатъ! — только и нашелся сказать онъ, обращаясь ко мнѣ.
— И очень просто, что адвокатъ! — съ тѣмъ же невозмутимымъ спокойствіемъ отозвался г. Ситниковъ. — А вотъ англичаночка-то не вредная!
Онъ подробно осмотрѣлъ остановившуюся рядомъ молоденькую англичанку съ «Бедекеромъ» и сказалъ прямо ей въ глаза:
— Бабецъ высокихъ качествъ!
Благоуханскій въ это время, размахивая «Бедекеромъ», торговался съ проводникомъ.
— Вы видите, у насъ «Бедекеръ»! — говорилъ онъ на какомъ-то невозможномъ французскомъ языкѣ, произнося «Бѣдѣкѣръ». — Вы видите, у насъ Бѣдѣкѣръ? Вы намъ не нужны! Но мы васъ беремъ. Насъ четверо. Одинъ франкъ, — и никакихъ «pour boir[7]». Одинъ франкъ, — а все показать! Желаете вы? Желаете на этихъ условіяхъ?
— Не покажи ему чего! — усмѣхнулся г. Ситниковъ. — Онъ каждый вечеръ счетъ составляетъ, что истратилъ и что видѣлъ, и дѣлитъ. «Венера Капитолійская», — говоритъ — мнѣ въ 12½ копеекъ обошлась, но если бъ я сегодня еще пошелъ въ Пантеонъ, можно бы ее и въ шесть копеекъ вогнать.
— Господа! Гидъ согласенъ! По 25 чентезимовъ съ человѣка! — подбѣжалъ Благоуханскій.
— О Господи! — простоналъ Пончиковъ, проводя рукой по лбу, словно отгоняя какой-то кошмаръ. — Зачѣмъ вамъ гидъ? Я знаю здѣсь каждый камень.
— Ну, да! — спокойно, какъ всегда, замѣтилъ «Ситниковъ изъ Москвы». — Намедни поѣхали Аппіеву дорогу смотрѣть, а попали куда-то на водостокъ. А вы все еще себѣ голову объ эти камни хотѣли разбить!
Пончиковъ только смѣрилъ его презрительномъ взглядомъ и вздохнулъ.
Мы спустились на форумъ.
— Хорошо-съ! — бѣжалъ впереди, поправляя очки, Благоуханскій. — Сначала сюда-съ! По порядку, по порядку-съ, чтобъ ничего не пропустить! Отлично-съ. Это атріумъ Весты-съ. Превосходно-съ! А гдѣ жъ тутъ долженъ быть домъ весталокъ? Въ книжкѣ обозначено: «домъ весталокъ». Ахъ, направо-съ? Превосходно. Домъ весталокъ видѣли.
Онъ зачеркнулъ карандашомъ въ книжкѣ.
— Позвольте! Тутъ должно быть два дома весталокъ! Гдѣ же другой-то-съ? Гдѣ же другой-то-съ? Ахъ, налѣво тоже домъ весталокъ? Благодарю васъ. Значитъ все. Оба. видѣли! Теперь дальше-съ!
— Весталки! — въ изнеможеніи простоналъ Пончиковъ, чуть не падая, прислоняясь къ какой-то колоннѣ.
— Еще неизвѣстно, какія онѣ изъ себя-то были, эти весталки! — тономъ глубокаго разсужденія замѣтилъ г. Ситниковъ. — Можетъ, такой бабецъ… кромѣ какъ въ весталки-то и итти было не во что… Мордальонъ!
— Ситниковъ!!! — въ отчаяньи воскликнулъ Пончиковъ. — Вамъ никогда не приходила мысль о самоубійствѣ?
Г. Ситниковъ отвѣчалъ спокойно и подумавъ:
— Нѣтъ. А что?
— Жаль.
Онъ отвернулся.
— Я чувствую, что тутъ гдѣ-то близко «священная дорога»! — въ томленьи сказалъ онъ.
— Господа, торопитесь! — кричалъ намъ и махалъ «Бедекеромъ» Благоуханскій, — этакъ мы не успѣемъ всего видѣть. «Священная дорога»!
— Я говорилъ! Я предсказывалъ! — простоналъ Пончиковъ, бросился бѣжать и вдругъ, взбѣжавъ на огромныя плиты «священной дороги», остановился въ какой-то необыкновенно вдохновенной позѣ.
— Via Sacra[8]!
И онъ взмахнулъ руками:
— Пустите меня разбить голову объ эти камни!
— Бейте! — спокойно сказалъ Ситниковъ и, потрогавъ огромныя плиты тросточкой, замѣтилъ: — А мостовая у римлянъ была дрянь!
— Римляне не ѣздили! — съ презрѣніемъ огрызнулся Пончиковъ. — Римлянъ носили въ носилкахъ.
— Все равно, хоть и въ носилкахъ, а мостить мостовую слѣдовало добросовѣстно. Какъ вымощено?
Пончиковъ пересталъ вдругъ махать руками. Онъ легъ на возвышеніе около «священной дороги».
— Благоуханскій, дайте мнѣ помечтать среди этихъ развалинъ. Благоуханскій, я закрою глаза, а вы идите. Вы идите!
Благоуханскій пошелъ, на ципочкахъ перебираясь съ камешка на камешекъ.
— Нѣтъ, — съ досадой воскликнулъ Пончиковъ, — у васъ не римская поступь. Ситниковъ! у васъ сапоги на двойной подошвѣ?
— Всегда на двойной.
— Идите по «священной дорогѣ». Это болѣе напоминаетъ сандаліи. Идите, я буду слушать эту музыку.
И, «запрокинувшись», онъ заговорилъ «словно въ бреду»:
— Это идетъ Титъ… Нѣтъ, Веспасіанъ… Воскурить въ собственномъ храмѣ… Его шаги… Иди, иди, Веспасіанъ!..
— Вотъ бабецъ! Это бабецъ! — закричалъ вдругъ г. Ситниковъ, прекращая «шествіе» по «священной дорогѣ».
Пончиковъ вскочилъ, весь багровый, весь трясущійся:
— Ситниковъ, вы… вы…
Какое-то страшное, ужасное слово готово было сорваться у него «съ устъ».
Но Ситниковъ, приставивъ руку козырькомъ къ глазамъ, весь былъ занятъ разсматриваніемъ какой-то толстой нѣмки, которая съ «Бедекеромъ» лазила по камнямъ.
— Вотъ бабецъ! Если только, подлая, не въ интересномъ положеніи, округлость формъ поразительна! Бомба! Прямо, бомба! Ногу подняла! Ахъ, подлая! Глядите, глядите, какая нога!
— Cloaca Maxima[9], господа! Cloaca Maxima[9]! — радостно воскликнулъ Благоуханскій, вслѣдъ за гидомъ нагибаясь надъ какимъ-то отверстіемъ.
— На «священной-то дорогѣ»да клоака? Ловко! — оторвался отъ нѣмки Ситниковъ.
— Cloaca Maxima[9]! — сверкая глазами, сказалъ Пончиковъ.
— Все равно, нечистоты по ней текли.
— Я и римскія нечистоты бы выпилъ! — внѣ себя, съ ненавистью, сжавъ кулаки, крикнулъ Пончиковъ. — Вы профанируете!
Г. Ситниковъ сплюнулъ:
— Тфу! Какія вы гадости всегда передъ завтракомъ говорите! Помилуйте, этакъ и кусокъ въ глотку не полѣзетъ! Тутъ и древности-то эти омерзѣніе внушаютъ, а вы еще мерзости говорите.
— Господа! не ссорьтесь! — чуть не плакалъ Благоуханскій, съ умиленнымъ лицомъ обращаясь то къ тому, то къ другому. — Потомъ будете ссориться. Теперь смотрѣть! Гидъ и то сердится! «За франкъ», говоритъ. Идемте. Онъ намъ арку Севера покажетъ. Идемъ, пожалуйста, смотрѣть арку Севера!
Пончиковъ бросилъ на Ситникова уничтожающій взглядъ и величественно сказалъ, «красиво» запахивая плащъ:
— Идемъ къ аркѣ императора Севера!
Ситниковъ по дорогѣ къ аркѣ дѣловито объяснялъ мнѣ:
— Не знаю, насколько вѣрно, но обѣщали показать бабецъ сверхъестественный. Не знаю, насколько вѣрно. Изъ знатной, говорятъ, фамиліи. Патриціанка, чортъ побери! Лестно въ патриціанской семьѣ по себѣ воспоминаніе оставить. Да я за знатностью, положимъ, не гонюсь. Я не честолюбивъ. Мнѣ бы бабецъ былъ. Вы не изволили быть около Scala d’Ispania[10]?
— Нѣтъ.
— Рекомендую. Замѣчательный бабецъ есть. Натурщицы. Онѣ тамъ сидятъ. Думаю, художникомъ прикинуться. «Венеру, молъ, мнѣ нужно!» Этакую Милосскую. Пусть покажутся!
Пончиковъ стоялъ уже подъ аркой Севера и, закативъ глаза такъ, что были видны одни бѣлки, говорилъ снова «какъ бы въ изступленіи»:
— Легіоны… плѣнники… изнеможденные цѣпями… знамена… проходятъ… я слышу топотъ ихъ въ гулѣ и звонѣ этого мрамора…
Г. Ситниковъ хлопнулъ ладонью по звонкому мрамору:
— Вещица старенькая!
— Ситниковъ, вы… вы рабъ? — воскликнулъ Пончиковъ.
Изъ глазъ его готовы были брызнуть слезы.
II
правитьВо второй разъ я встрѣтился съ «друзьями» въ trattoria[11], гдѣ они столовались.
Это была омерзительная, но «римская» тратторія, гдѣ кормили за гроши и поили на удивленье сквернымъ виномъ.
Когда Джузеппе, офиціантъ, подавалъ «супъ изъ рыбы», разлитый въ тарелки, — это былъ бенефисъ его большого пальца. Въ эти дни, — и только въ эти, — его большой палецъ мылся хоть супомъ.
Изъ кухни пахло чѣмъ-то такимъ, словно тамъ была не кухня, а что-то совсѣмъ напротивъ.
Тратторію, оказалось, разыскалъ Благоуханскій.
— Это онъ для экономіи, — пояснилъ мнѣ г. Ситниковъ, — чтобъ капитолійскихъ Венеръ себѣ подешевле вгонять.
Когда я пришелъ, «друзья» не были еще въ сборѣ.
Ситниковъ, по обыкновенію, «замѣшкался».
Пончиковъ полулежалъ на лавкѣ, разбитый, изнемогающій, почти умирающій.
— Я былъ на аренѣ Колизея! — объяснилъ онъ мнѣ кратко.
Благоуханскій сидѣлъ за столомъ и что-то зачеркивалъ и перечеркивалъ въ книжечкѣ Бедекера.
— Много сегодня успѣли осмотрѣть? — спросилъ я.
Онъ на минутку поднялъ голову.
— 82 картины и 174 статуи! — отвѣтилъ онъ со счастливой улыбкой и снова погрузился въ зачеркиванія, перечеркиванія и вычисленія.
Вошелъ Ситниковъ. Шляпа, какъ всегда, на затылкѣ. Видъ радостный.
— Честной компаніи. Замѣшкался! Античную вещицу разыскалъ!
— Какую? Гдѣ? — оживился Пончиковъ.
Ситниковъ прищелкнулъ языкомъ.
— Въ сосѣднемъ коридорѣ, въ нашемъ же альберго, горничная! Что-то потрясающее! Мимо проходилъ, номеръ отворенъ, комнату убирала. Остановился, залюбовался. Въ Ватиканъ подлую! Такой округлости формъ… Надо будетъ у хозяина въ другой коридоръ попроситься!
Пончиковъ безнадежно померкъ глазами и гаснущимъ голосомъ сказалъ Джузеппе:
— Giuzeppe, date noi maccaroni![12]
Ситниковъ съ неудовольствіемъ навертѣлъ на вилку макаронъ:
— Опять макароны!
— Не поросенка же вамъ въ странѣ Данте! — съ презрѣніемъ отозвался Пончиковъ.
— Поросенка хорошо бы! — согласился Ситниковъ и, все навертывая и навертывая на вилку макароны, продолжалъ: — У меня въ Москвѣ какъ устроено? Древнимъ обычаемъ, благолѣпнымъ, желаетъ со мной кліэнтъ о дѣлѣ разговоръ имѣть — расположи меня Тѣстовымъ. Расположенъ будучи хлѣбомъ и солью, могу! И дать сейчасъ поросеночка. Чтобъ былъ, какъ младенецъ высѣченный, — весь розовый. И чтобъ кожа у него съ мясцомъ сливочнымъ въ ссорѣ была. Чтобъ топорщилась!
Благоуханскій глоталъ слюнки.
— Да-съ! Чтобъ топорщилась! — продолжалъ «Ситниковъ изъ Москвы». — И чтобъ отставала и хрустѣла. Чтобъ на зубахъ была музыка! И чтобъ ребро его можно было грызть, все равно какъ корочку. Хрюскъ и хрюскъ. Чтобъ былъ онъ весь, шельмецъ, изъ одного хрящика. И чтобъ каша подъ нимъ…
Пончиковъ въ негодованіи бросилъ вилку.
— Г. Ситниковъ! Сколько разъ я вамъ говорилъ, чтобъ вы за ѣдой этихъ мерзостей не говорили!
Ситниковъ посмотрѣлъ съ удивленіемъ:
— Поросенокъ мерзость? Совѣтую вамъ поэму написать и поросенка съѣсть!
— Тутъ макароны, тутъ ризото, тутъ fritto misto[13]!
Лицо у Пончикова пошло пятнами.
— Дрянь фритто мисто! — подтвердилъ Ситниковъ. — Требушина жареная!
— Г. Ситниковъ!
Пончиковъ даже взвизгнулъ и вскочилъ.
— Если вы будете такъ отзываться объ Италіи!..
— Господа, господа! Успокойтесь! — забезпокоился Благоуханскій. — Giuzeppe, poi… dopo…[14] да скажите же ему, чтобъ подавалъ слѣдующее. Обѣщали сегодня за тѣ же деньги курицу сдѣлать. Гдѣ курица? Спросите его: гдѣ курица?
Курицу подали, но курица была дрянь.
— Осталось еще только 584 достопримѣчательности въ Римѣ посмотрѣть! — сказалъ Благоуханскій, чтобъ «опять чего не вышло», и съ умильной улыбкой добавилъ: — И меня зоветъ къ себѣ Кампанья!
— Очень вы ей нужны, Кампаньѣ! — сердито буркнулъ Ситниковъ, уплетая курицу.
— И Апеннины мнѣ улыбаются! — продолжалъ со сладкой улыбкой Благоуханскій, стараясь не замѣчать грубости.
— Да что, они знакомы, что ли, съ вами, Апеннины эти самыя? Ну, съ какой это стати они станутъ вамъ улыбаться? Чему обрадовались?
— Апеннины — горы.
— Тѣмъ болѣе было бы глупо съ ихъ стороны улыбаться. Выдумываете! А вотъ курица дрянь. Дохлая курица. И вино дрянь. И весь вашъ Римъ дрянь! Апеннины!
— Для господина Ситникова нѣтъ ничего! — замѣтилъ, даже не глядя на него: такъ велико было презрѣніе, Пончиковъ. — Ни древнихъ памятниковъ, ни высокихъ горъ, ни великихъ произведеній искусства. Предъ господиномъ Ситниковымъ все гладко, все ровно. Вы знаете, что онъ про папу сказалъ?
— Да-съ, не могъ! — хихикнулъ и Благоуханскій. — Умъ нашъ другъ имѣютъ положительный. Вмѣстѣ ходили-съ въ Соборъ Петра. Несутъ на носилкахъ папу среди восторженнаго народа.
— Pontifex Maximus[15]! — пояснилъ Пончиковъ, поднявъ палецъ.
— Властитель душъ! Всемірный владыка! А г. Ситниковъ пенснэ вдвое сложили, посмотрѣли, говорятъ: «Личность пожилая!» Только и всего замѣчанія!
— Конечно, личность, дѣйствительно, престарѣлая! Достойно вниманія! — подтвердилъ Ситниковъ, разгрызая грецкіе орѣхи.
— Вотъ-съ! — хихикнулъ Благоуханскій.
Пончиковъ только пожалъ плечами и отвернулся.
— А знаете, — сказалъ вдругъ, весь оживляясь, Ситниковъ, — оказывается, что ѣстъ папа? Цыпленка! Я нарочно у какого-то камердинера разспрашивалъ. Весь въ галунахъ. Далъ двѣ лиры. «Что, молъ, ѣстъ папа?» Оказывается, цыпленка! И то только бѣлое мясо… Выѣдаетъ у цыпленка бѣлое мясо…
Но тутъ Пончиковъ вдругъ вскочилъ окончательно, бросилъ о столъ салфетку и крикнулъ:
— Г. Ситниковъ! Объявляю вамъ разъ и навсегда. Вы — рабъ! Вы — рабъ!
Онъ былъ даже торжествененъ. Словно проклиналъ и отлучалъ.
— Вы — рабъ!
Г. Ситниковъ посмотрѣлъ на него съ глубокимъ удивленіемъ:
— То-есть чей же это рабъ? Не вашъ ли?
Пончиковъ фыркнулъ.
— Чей можетъ быть рабъ! Того, кто будетъ его господиномъ! Рабъ! Res nullius[16]!
— Res nullius[16], — это я понимаю! — даже со смакомъ сказалъ адвокатъ Ситниковъ.
— Но онъ долженъ принадлежать кому-нибудь. Люди родятся свободными и родятся рабами!
Г. Пончиковъ говорилъ «вдохновенно».
— Рабъ долженъ кому-нибудь принадлежать. И если онъ лишился одного господина, его беретъ къ себѣ другой. Онъ не можетъ быть самъ по себѣ, оставаться свободнымъ. Если васъ не держитъ подъ башмакомъ одна горничная, — васъ будетъ держать другая!
— Ну, это какая горничная! — замѣтилъ г. Ситниковъ, переходя на миндаль.
— Въ чемъ рабство? Въ натурѣ раба. Въ его вкусахъ, грубыхъ, животныхъ, низкихъ. Въ его низкой природѣ. Собственная природа отдаетъ его въ рабство. Онъ видитъ только низкое, мерзкое. Онъ кидается только на низкое, мерзкое, гнусное. И его беретъ себѣ всякій, когда онъ сидитъ на этомъ низкомъ, мерзкомъ, гнусномъ и жретъ. Какъ свинья, не можетъ оторваться отъ грязи и посмотрѣть на небо. Это и есть рабство, глубокое рабство природы. И его поведутъ, куда угодно, поманивъ только: «здѣсь тебѣ дадутъ грязи, мерзости вволю». Тфу! Вы рабъ, г. Ситниковъ. Вы рабъ! По природѣ рабъ!
Пончиковъ задыхался.
Г. Ситниковъ перебралъ на тарелкѣ, нѣтъ ли не гнилыхъ миндалинъ.
— А вы, что же, патрицій?
— Я — патрицій! — крикнулъ Пончиковъ. — Патрицій духа! А онъ, — Пончиковъ показалъ пальцемъ на Благоуханскаго, — онъ всадникъ!
Благоуханскій съ испугомъ взглянулъ на Пончикова.
Ситниковъ посмотрѣлъ на Благоуханскаго съ недовѣріемъ.
— Всадники были купцы древняго Рима. И онъ купецъ, хоть и учитель. Онъ заботится о томъ, чтобы ему каждая статуя подешевле обошлась. Онъ купецъ. Ему хочется за свои деньги посмотрѣть побольше. Онъ высчитываетъ: «Рафаэль мнѣ обошелся въ 7 копеекъ». Но онъ тратитъ свои семь копеекъ на Рафаэля. А ты на что? Ты? Ты? Рабъ?
Г. Ситниковъ поднялся:
— Ну, ужъ насчетъ ты извините! Мы съ вами брудершафтъ не пили. Насчетъ моего соціальнаго положенія въ древнемъ Римѣ вы можете имѣть сужденія, какія вамъ угодно. А персонально для меня оскорбительныхъ отзывовъ я не позволю. Довольно я тутъ галиматью-то слушалъ да на разныя гнилушки смотрѣлъ…
Пончиковъ задыхался и лѣзъ черезъ столъ.
— На гнилушки? Рабъ! На гнилушки?
Г. Ситниковъ надѣлъ шляпу на затылокъ, не торопясь пожалъ руку мнѣ и Благоуханскому, и пошелъ къ выходу:
— Разбивайте вашу небьющуюся голову хоть обо всѣ римскія клоаки. А я пойду у хозяина проситься, чтобъ меня въ другой коридоръ перевели!
И вышелъ.
Пончиковъ «ринулся» за нимъ.
Благоуханскій схватилъ его поперекъ туловища и кричалъ:
— Успокойтесь! Успокойтесь!
Пончиковъ воскликнулъ, скрежеща зубами:
— Я его заколю!
Но я остановилъ его вопросомъ:
— Чѣмъ?
Пончиковъ зарыдалъ.
Такъ разсорились «друзья».
III
правитьСъ недѣлю я не видалъ «друзей».
Какъ вдругъ встрѣчаю на улицѣ Благоуханскаго.
— Здравствуйте. Ну, какъ?
— Благодарю васъ. Все осмотрѣлъ. Теперь осматриваю то, что у Бедекера звѣздочками отмѣчено, во второй разъ. А тамъ и прощай, вѣчный городъ. Въ долинѣ Кампаньи! Меня ждетъ Везувій.
Мнѣ вспомнился Ситниковъ.
«Очень нужно Везувію тебя дожидаться!»
— Какъ друзья? — спросилъ я у «всадника». — Какъ патрицій? Какъ рабъ?
Благоуханскій только хихикнулъ и махнулъ рукой.
— Все вретъ! Ситникову-то и скучно. Онъ славный малый. Да г. Пончиковъ на такую линію попалъ, — теперь съ нимъ ничего не сдѣлаешь! «Какія, — говоритъ, — могутъ быть примиренья между рабомъ и патриціемъ? Скажите ему, если хочетъ, можетъ прійти поцѣловать мою пятку, когда я сплю. Только, чтобъ я объ этомъ не зналъ!»
— Ну, а Ситниковъ? Сказали вы ему это?
— Сказалъ-съ. Плюнулъ. «Тфу, ты, — говоритъ, — какія мерзости выдумываетъ! И вы-то хороши: передъ самымъ завтракомъ этакія вещи передавать. Теперь мнѣ все и будетъ казаться, что у меня губы въ пяткѣ». Ситниковъ теперь въ бѣдственномъ положеніи.
— Что съ нимъ?
Благоуханскій махнулъ рукой уже съ отчаяніемъ.
— Это надо видѣть! Этому повѣрить невозможно!
Онъ вдругъ ожилъ:
— Знаете что? Пойдемте къ намъ въ альберго! Можетъ-быть, вамъ удастся ихъ примирить. Такъ бы хорошо было. Вѣдь въ сущности всѣ такіе хорошіе малые. Только что съ разныхъ сторонъ на жизнь смотрятъ. Такъ жизнь велика, для всѣхъ взглядовъ на ней мѣста хватитъ. А оно, когда втроемъ, такъ и гиды, и все втрое дешевле. Ей Богу! Пойдемъ!
— Пойдемъ.
— Прямо къ Ситникову!
— Прямо къ нему! Онъ теперь въ другомъ коридорѣ?
Благоуханскій тяжело вздохнулъ:
— Въ томъ-то и дѣло, что въ томъ же!
Я ужъ окончательно ничего не понималъ.
Не успѣли мы стукнуть въ дверь, какъ Ситниковъ крикнулъ:
— Avanti[17]!
И, отворивъ дверь, мы съ нимъ столкнулись носъ съ носомъ.
— Ахъ, это вы?! — сказалъ онъ, отступая и разочарованно.
— Быть-можетъ, вы кого ждете? Мы помѣшали?
— Нѣтъ, нѣтъ!
Онъ вздохнулъ.
— Что жъ ее, подлую, ждать!
Я улыбнулся.
— Изъ сосѣдняго коридора?
— Коли бы изъ сосѣдняго! — снова вздохнулъ Ситниковъ.
— Г. Ситниковъ состоятъ въ нѣжныхъ отношеніяхъ съ горничной изъ этого коридора! — пояснилъ деликатно Благоуханскій.
— Убилъ бобра, могу сказать! — прошелся по комнатѣ Ситниковъ. — Бабецъ.
Г. Ситниковъ даже комнату за собой сами убираютъ! — продолжалъ пояснять Благоуханскій.
— Комнату! Воды въ кувшинъ самъ подъ кранъ набирать хожу! Римъ!
— Какъ же это такъ? А горничная?
Г. Ситниковъ покачалъ головой и даже подразнился:
— Пойдите, поговорите съ нею. «У меня — говоритъ, — въ другихъ номерахъ работы много! А ты, caro[2], и самъ уберешь!» — «Ахъ, ты! — говорю. — Да вѣдь я синьоръ!» Смѣется, римлянка! «Такъ что жъ, — говоритъ, — ты синьоръ, а я синьора. Это ничего не значитъ! Убирай, — говоритъ, — убирай».
— Да что жъ, красива она, что ли, такъ ужъ?
Ситниковъ отступилъ отъ меня съ изумленіемъ.
Благоуханскій хихикнулъ и даже лицо закрылъ, чтобъ смѣха не было видно.
— Красива?! Мордальонъ! Рябая форма!
— Да какъ же это могло случиться, что она васъ такъ?
Ситниковъ развелъ руками:
— А вотъ пойдите же! И самъ ума не приложу. Римъ, чтобъ ему пусто было! Стоило ѣхать. Въ Римѣ былъ! Что видѣлъ? Рябую горничную. Бабецъ, нечего сказать
Онъ говорилъ съ глубокимъ отчаяньемъ.
И перешелъ даже въ тонъ наставительный:
— Вотъ-съ вамъ, милостивый государь мой, глубоко поучительный примѣръ! Да-съ. Вотъ онъ-съ, патрицій-то этотъ самый, г. Пончиковъ. Духомъ живетъ-съ! Въ мечтаніяхъ-съ! Въ Мессалину онъ, что ли, теперь влюбленъ?
— Говоритъ, тѣнь ея два раза около постоялаго двора на улицѣ видѣлъ! — подтвердилъ Благоуханскій.
— Оно, положимъ, Мессалина была бабецъ не вредный! — раздумчиво проговорилъ Ситниковъ. — Да-съ! Такъ вотъ-съ! — снова схватилъ онъ нить мыслей. — Въ Мессалину тамъ, что ли, влюбленъ. Нерономъ себя воображаетъ. Меня, чай, разъ десять въ день мысленно въ Колизеѣ гладіаторами убиваетъ! Смѣшно это все и глупо-съ. А все же жизнь духа. Мечтанія-съ возвышенныя. А тутъ жирнымъ мясомъ своимъ къ землѣ прикрѣпленъ! Всякія паренія духа отвергаю! Не только на колонну почернѣвшую, на женскую статую, ежели у нея башка отбита, смотрѣть не желаю. И вотъ вамъ результатъ-съ. Въ Римѣ, — и рябой бабецъ!
— Она еще, эта горничная-то, требовала, чтобъ г. Ситниковъ ей и для другихъ жильцовъ воду въ кувшинѣ носилъ! — съ соболѣзнованіемъ добавилъ Благоуханскій.
— И требовала-съ! И понесу-съ. Ибо что я долженъ дѣлать? Превыспреннее меня не интересуетъ. Городъ чужой. Ну, и сижу въ комнатѣ, слушаю: не идетъ ли она по коридору?
— Знаете, это у васъ, дѣйствительно, отъ скуки. Что бы вамъ опять съ Пончиковымъ помириться?
Ситниковъ безнадежно свистнулъ:
— Съ патриціемъ?
— Ну, что тамъ… Человѣкъ молодой… погорячился…
— Да я не о томъ-съ. Я про то и забылъ ужъ. Ругай! Это даже хорошо, когда лаютъ. Въ родѣ массажа.
— Ну, такъ за чѣмъ же дѣло?
— Позвольте, какое же мнѣ удовольствіе? Я его по ночамъ буду тайно ходить въ пятку цѣловать, а онъ днемъ со мной разговаривать не будетъ! Увеселеніе мнѣ небольшое! Вамъ объ его условіяхъ передавали?
Г. Ситниковъ вдругъ смолкъ, прислушался, поднялся на цыпочки и, какъ балерина, пошелъ къ двери.
— Кажется, рябой бабецъ идетъ…
Мы поспѣшили проститься.
— Чортъ знаетъ, что такое! — сказалъ я, оставшись въ коридорѣ.
Благоуханскій хихикнулъ.
— Это еще не все-съ!? Пончиковъ ему гибель готовитъ!
— Какъ гибель?
— Гибель окончательную.
Пончикова мы застали расхаживающимъ по номеру въ какомъ-то вдохновенномъ состояніи.
— Здѣсь носятся атомы. классическаго великаго духа! — воскликнулъ онъ, крѣпко стискивая намъ руки. — Друзья мои, угадайте, чѣмъ я занимался!
— Ну?
— Я создавалъ «метаморфозу», настоящую овидіевскую метаморфозу! И клянусь вамъ, что съ этого дня я не буду писать иначе, какъ гекзаметромъ! Клянусь!
Онъ поднялъ руку въ знакъ клятвы.
— Дай Богъ, чтобъ печатали!
Я приступилъ къ моей «дипломатической» миссіи.
— Бѣдный Ситниковъ! — сказалъ я. — Вы слышали конечно?
Пончиковъ сдѣлался мраченъ.
— Я отдамъ его псу!
— Какъ псу?
— Вотъ я говорилъ вамъ! — подскочилъ на мѣстѣ Благоуханскій. — Я говорилъ, что они питаютъ мрачные замыслы.
— Какъ псу?
— Рѣшилъ и отдамъ! — мрачно повторилъ Пончиковъ, «словно фатумъ». — Тѣломъ раба я накормлю пса!
— Какой песъ? Гдѣ песъ?
— Пса они купили! — пояснилъ Благоуханскій. — Мальчишка на веревкѣ велъ. Топить, должно-быть. А они дали два сольди и откупили. Песъ слабъ еще?
— Я кормлю его сырымъ мясомъ, чтобъ ожесточить! — мрачно и однотонно произнесъ Пончиковъ и продекламировалъ гекзаметромъ:
«Песъ мой ретивъ и свирѣпъ, ему нипочемъ разгрызанья».
— У нихъ ужъ и ода «на смерть раба» готова! — снова пояснилъ мнѣ Благоуханскій.
— И когда песъ будетъ его ѣсть…
Лицо Пончикова вдругъ сдѣлалось кровожаднымъ:
— Даже въ этомъ будетъ своя красота!
— Но позвольте, это ужъ какое-то безуміе!
Пончиковъ посмотрѣлъ на меня свысока и отвѣчалъ, взвѣшивая каждое слово:
— Это будетъ казнь патриція надъ рабомъ.
— Они въ коридорѣ ихъ затравятъ! — въ ужасѣ воскликнулъ Благоуханскій.
— Надо будетъ, въ такомъ случаѣ, предупредить Ситникова, пока песъ не разъѣлся. Пусть бѣжитъ и отъ пса и отъ «рябой формы».
Пончиковъ вдругъ ни съ того ни съ сего взмахнулъ обѣими руками и ничкомъ, съ «громовымъ» хохотомъ, повалился на постель, которая заскрипѣла и затрещала.
— Ха-ха-ха! Пусть рабъ спасается бѣгствомъ!
И «дико нахохотавшись», онъ сказалъ намъ:
— Господа, оставьте меня побесѣдовать съ музами древнихъ!