Римские клиенты домицианова века (Благовещенский)/РМ 1890 (ДО)

Римскіе кліенты Домиціанова вѣка : Бытовой очеркъ
авторъ Николай Михайловичъ Благовѣщенскій (1821—1892)

Опубл.: 1890. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1890, книга IV, с. 31—70

Римскіе кліенты Домиціанова вѣка.

(Бытовой очеркъ).

Извѣстно преобладающее, а въ нѣкоторыхъ кружкахъ нашего общества даже исключительно господствующее мнѣніе о томъ, что классическая древность не имѣетъ никакого отношенія къ современной намъ жизни. Не желаю въ настоящую минуту подробно ратовать противъ такого страннаго и невѣрнаго предубѣжденія, происходящаго, главнымъ образомъ, отъ неполноты и скудости нашего общаго образованія; ограничиваюсь на этотъ разъ уже прежде заявленнымъ мною мнѣніемъ о томъ, что въ Греціи и Римѣ впервые проявились и сдѣлали значительные успѣхи тѣ элементы государственной и общественной жизни, которые и до сихъ поръ нерѣдко лежатъ въ основѣ современнаго намъ культурнаго быта, а потому для полнаго пониманія его необходимо внимательное изученіе древне-классическаго міра.

Если даже принять, хотя это несовсѣмъ вѣрно, что мы, русскіе, не были прямыми и непосредственными наслѣдниками греко-римской цивилизаціи, а получили ее изъ вторыхъ рукъ, то и тогда слѣдуетъ считать несомнѣннымъ, что она глубоко внѣдрилась въ очень многія проявленія нашего быта. Вмѣстѣ съ тѣмъ, для обозначенія ихъ, внесено въ нашъ языкъ не мало тѣхъ самыхъ словъ, которыя еще такъ долго звучали въ живой классической рѣчи. Таковы, напримѣръ, слова: патрицій, плебей, патронъ, кліентъ и т. д. Присущи они какъ нашему, такъ и другимъ культурнымъ говорамъ, въ силу того, что и до сихъ поръ еще крѣпко держатся въ новой жизни тѣ бытовыя черты и тѣ понятія, для обозначенія которыхъ указанныя выраженія возникли уже въ древнемъ мірѣ. Я намѣренъ остановиться на послѣднемъ изъ нихъ, на словѣ кліентъ, и показать, какой смыслъ имѣло оно вообще въ древнемъ Римѣ и особенно въ эпоху его полнаго нравственнаго паденія.

I.

Нибуръ, знаменитый авторъ Римской исторіи^[1], былъ очень обрадованъ, когда, послѣ долгихъ поисковъ, нашелъ въ нѣмецкомъ языкѣ слово, вполнѣ, по его мнѣнію, соотвѣтствующее латинскому cliens, а именно «der Hörige». Въ нашей изумительно-богатой рѣчи, какъ уже давно мною заявлено^[2], это греко-латинское слово (cliens, отъ κλύειν, откуда cluere), относительно своего значенія и этимологическаго строя, вполнѣ отвѣчаетъ выраженію послушникъ. Какъ извѣстно, у насъ оно имѣетъ спеціальный смыслъ и обозначаетъ низшую степень въ монашеской или монастырской іерархіи. Слѣдовательно, по-нашему, кліенты — это послушники, люди, находящіеся у другихъ въ послушаніи (clientela). И дѣйствительно, эти слова очень близко выражаютъ тѣ общественныя отношенія, которыя влекло за собою кліентство. Гіератическій складъ приведенныхъ русскихъ словъ какъ разъ идетъ къ дѣлу еще и потому, что кліентство первоначально имѣло въ Римѣ чисто-религіозную основу, ибо возникло изъ того религіозно-нравственнаго чувства, по которому богатый и сильный долженъ идти на помощь бѣдному и безпомощному, принимать въ немъ такое же участіе, какое отецъ принимаетъ въ своихъ дѣтяхъ. Вотъ почему и радѣтели кліентовъ назывались патронами, т.-е. словомъ, которое находится въ очевидной этимологической связи съ pater (отецъ). Эти добрыя, патріархальныя отношенія возникли въ Римѣ при самомъ его началѣ, или, вѣрнѣе, уже задолго до него существовали у многихъ племенъ, населявшихъ древнюю Италію, напримѣръ, у сабинянъ и этрусковъ. Кліентство въ первобытномъ Римѣ было отношеніемъ наслѣдственнымъ и долгое время цѣнилось выше даже родственныхъ связей. Обидѣть кліента, нанести ему вредъ и ущербъ считалось большимъ преступленіемъ, или, вѣрнѣе, большимъ грѣхомъ, святотатствомъ. Вотъ почему и Виргилій, припоминая былое время, говоритъ въ своемъ описаніи ада (Aen., VI, 608), что въ самомъ ужасномъ его мѣстѣ, рядомъ съ величайшими преступниками, мучатся также души вѣроломныхъ патроновъ. Вотъ его слова (въ переводѣ г. Шершеневича):

«Здѣсь затворенныя души ждутъ съ трепетомъ казни суровой:

Кто при жизни еще ненавидѣлъ брата родного,

Иди родителя гналъ, иль сдѣлалъ несчастнымъ кліента;

Кто наслаждался одинъ беззаконнымъ богатствомъ, а нищимъ,

Братьямъ своимъ, не помогъ, толпою его окружавшимъ…»

Впрочемъ, ранняя исторія кліентства намъ мало извѣстна. Только Діонисій Галикарнасскій, въ одномъ мѣстѣ своей Римской археологіи (II, 10), сообщаетъ нѣсколько любопытныхъ подробностей изъ этого времени о взаимныхъ отношеніяхъ патроновъ и кліентовъ, которыя считались равно обязательными какъ для тѣхъ, такъ и для другихъ. По словамъ его, патроны должны были принимать участіе во всѣхъ дѣлахъ своихъ кліентовъ, объяснять имъ смыслъ и значеніе законовъ, ходатайствовать за нихъ въ судахъ, — словомъ, въ дѣлахъ какъ частныхъ, такъ и общественныхъ доставлять имъ всякій миръ и спокойствіе (πᾶσαν εἰρήνην). Съ другой стороны, обязанности кліентовъ имѣли болѣе матеріальный отпечатокъ. Они (конечно, не всѣ, а только имущіе) должны были, въ случаѣ нужды, доставлять денежную помощь своимъ милостивцамъ. Выдавалъ ли кто изъ нихъ, человѣкъ небогатый, свою дочь замужъ, кліенты дѣлали складчину на приданое и вообще, при случаѣ, считали своимъ долгомъ облегчать патронамъ ихъ издержки. То же самое происходило, напримѣръ, когда патронъ подвергался денежному взысканію, когда приходилось выкупать его изъ плѣна, и т. д. Наконецъ, кліенты должны были даже участвовать въ расходахъ, которыхъ требовало занятіе патрономъ разныхъ общественныхъ должностей.

Такъ было встарину, но, вмѣстѣ съ исчезновеніемъ патріархальныхъ нравовъ, которое началось въ Римѣ еще задолго до кесарей, кліентство также должно было утратить свой первобытный характеръ. Изъ усерднаго и безкорыстнаго приверженца своего патрона кліентъ мало-по-малу превратился въ приниженнаго наемника, худо обезпеченнаго и потому постоянно недовольнаго. Прослѣдить, однако, постепенность этой метаморфозы невозможно, такъ какъ бытовыя черты изъ жизни кліентовъ въ римскихъ литературныхъ памятникахъ этого времени обозначены далеко не такъ подробно и ярко, какъ въ указаніяхъ и свидѣтельствахъ наступившей вслѣдъ затѣмъ монархической эпохи. Не останавливаясь на самой начальной ея порѣ, для которой, въ разсматриваемомъ отношеніи, не мало найдется замѣтокъ, въ особенности у Горація^[3], я прямо перехожу къ вѣку Домиціана, какъ потому, что при немъ неприглядная сторона кліентства достигла полнаго своего развитія, такъ и потому, что изъ означенной поры имѣются объ этомъ вполнѣ авторитетныя свидѣтельства Марціала и Папинія Стація и, кромѣ того, уже много вѣковъ раздаются гнѣвные и честные вопли современника ихъ, Ювенала. Названные поэты, въ данномъ случаѣ, особенно интересны для насъ тѣмъ, что и сами они прошли черезъ всѣ мытарства кліентскаго быта. Изъ сопоставленія разныхъ, заявленныхъ ими, а равно и другихъ свидѣтельствъ объ этомъ бытѣ возникаетъ яркая и, въ то же время, крайне печальная картина, живо рисующая то нравственное паденіе, до котораго принизилось древнее человѣчество въ одну изъ наиболѣе позорныхъ эпохъ своего существованія. Для большей ясности, теперь же замѣчу, что каждый изъ трехъ помянутыхъ свидѣтелей этого позора представляетъ собой особый и рѣзко обозначенный типъ римскаго кліента. Ювеналъ съумѣлъ, и при самыхъ неблагопріятныхъ для него жизненныхъ условіяхъ, остаться вполнѣ искреннимъ и честнымъ печальникомъ своего вѣка. Напротивъ, Марціалъ, также выдающійся талантъ, но человѣкъ дурныхъ наклонностей и нравовъ, счелъ болѣе удобнымъ для себя подчиниться всѣмъ его тлетворнымъ вѣяніямъ. Онъ нашелъ, что ратовать въ такую пору противъ людскихъ пороковъ и слабостей неумѣстно, да и невыгодно. Взять отъ жизни то, что она могла дать, сообразно съ его наклонностями — вотъ, кажется мнѣ, девизъ и главный мотивъ авторской дѣятельности Марціала. И онъ, какъ говорится, махнулъ рукой на всю ту мораль, которая громко заявляла свои строгіе принципы и при Домиціанѣ, мораль нерѣдко лицемѣрную и холодную. Пропагандѣ ея часто служили стоики, которые, по выраженію Ювенала (въ началѣ II сатиры), «прикидываясь куріями, проводили жизнь въ вакханаліяхъ». Понятно, что, при такихъ условіяхъ, эта мораль выродилась въ общія мѣста, которымъ никто не вѣрилъ. Наконецъ, Стацій представляетъ собой типъ кліента по натурѣ, человѣка простодушнаго, крайне боязливаго и даже, сравнительно, безкорыстнаго, котораго, тѣмъ не менѣе, сильно тянуло къ людямъ богатымъ и знатнымъ.

II.

Уже въ начальную пору имперіи кліентство приняло въ Римѣ неслыханные размѣры: въ кліентовъ обратились не только всѣ бѣдняки, которыхъ такъ много было въ древнемъ Римѣ, но и люди, повидимому, вполнѣ обезпеченные и съ весьма значительнымъ общественнымъ положеніемъ. И они не стыдились обивать пороги разныхъ толстосумовъ. Главныя обязанности кліентовъ были направлены въ эту пору къ тому, чтобы окружать своихъ патроновъ внѣшними знаками вниманія и тѣмъ поддерживать блескъ извѣстныхъ фамилій, среди которыхъ на первомъ планѣ нерѣдко красовались богатые отпущенники, эти самые типическіе представители римской знати періода кесарей.

Еще въ дореформенный періодъ возникъ въ Римѣ обычай, который требовалъ, чтобы всякое лицо, имѣвшее притязаніе на общественное значеніе, старалось окружить себя, по возможности, многочисленною свитой; уже, тогда этотъ обычай принялъ широкіе размѣры и сталъ проникать въ разные слои общества, иногда даже независимо отъ ихъ достатковъ и степени значенія. Обычай требовалъ, чтобы всякій порядочный или считавшій себя порядочнымъ римлянинъ являлся на площадяхъ, улицахъ и, вообще, внѣ своего дома — не одинъ, а въ сопровожденіи цѣлой толпы кліентовъ. Они, обыкновенно, окружали его лектику или носилки (нѣчто вродѣ старинныхъ портшезовъ), и число этихъ спутниковъ, рядомъ съ разными другими тщеславными замашками, опредѣляло въ глазахъ толпы и, конечно, въ собственномъ мнѣніи суетныхъ римлянъ степень ихъ значенія и важности. «Имъ подобаетъ жить съ трескомъ (cum strepitn)», — говоритъ Ювеналъ (въ своей VIII сатирѣ) объ адвокатахъ, и затѣмъ прибавляетъ: «Развѣ мы вѣримъ въ краснорѣчіе? Да самому Цицерону никто не далъ бы теперь и двухсотъ сестерцій, если бы у него не блисталъ на пальцѣ огромный перстень. Истецъ, прежде всего, смотритъ на то, есть ли у адвоката восемь рабовъ и десятокъ провожатыхъ, есть ли за тобою лектика, а передъ тобой одѣтые въ тогу кліенты. Вотъ почему Павелъ велъ процессы съ взятымъ на прокатъ сердоликовымъ перстнемъ, и вотъ почему онъ велъ ихъ дороже, чѣмъ Галлъ или Базилъ. Краснорѣчіе въ убогихъ лохмотьяхъ (по общему мнѣнію) большая рѣдкость. Да и когда Базилу дозволяютъ выводить передъ судомъ плачущую мать? Кто вынесъ бы краснорѣчіе Базила?»

Ежедневно съ ранняго утра собиралась пестрая толпа кліентовъ передъ хоромами своихъ патроновъ. Замѣчательно и едва вѣроятно, что тутъ, среди разныхъ бѣдняковъ, встрѣчалось не мало лектинъ съ сенаторами, трибунами, преторами и т. д., которые при этомъ также были окружены своими спутниками (comité;s, какъ часто называются кліенты). Можно думать, что не всѣ такіе сановники принадлежали къ числу ежедневныхъ посѣтителей своихъ милостивцевъ и хлопотали изъ-за хлѣба насущнаго, въ тѣсномъ смыслѣ этого выраженія, какъ остальная масса кліентовъ, а имѣли, главнымъ образомъ, въ виду заручиться покровительствомъ у людей сильныхъ, для полученія значительныхъ и доходныхъ мѣстъ или ради другихъ практическихъ цѣлей. Впрочемъ, какъ мы увидимъ, и они не отказывались отъ разныхъ подачекъ, которыя въ разсматриваемое время служили въ Римѣ главнымъ поводомъ для поддержанія и развитія кліентства.

Такіе пріемы въ домахъ римскихъ патроновъ назывались утренними поздравленіями (salutatio niatutina), причемъ въ нѣкоторыхъ, особенно посѣщавшихся, домахъ, для избѣжанія давки, соблюдалась очередь, и кліенты впускались группами, сначала, конечно., изъ тѣхъ, которые были поважнѣе. Такъ, безъ сомнѣнія, слѣдуетъ понимать выраженія Сенеки «primae» и «secundae admissions» (первый и второй допускъ или пріемъ). Замѣтимъ еще, что при этихъ пріемахъ важную роль игралъ привратникъ (ostiarius), который услужливо распахивалъ двери передъ знатными или шедрыми посѣтителями и захлопывалъ ихъ передъ бѣдняками. При этомъ кліенты нерѣдко прокладывали себѣ путь силой или входили въ разныя сдѣлки съ швейцарами, отчего Сенека очень остроумно сравнивалъ ихъ съ взимателями мостовой пошлины; но и этимъ не кончались еще для обыкновенныхъ попрошаекъ разныя непріятности и хлопоты. Для того, чтобы предстать предъ свѣтлыя очи патрона, имъ нужно было еще пройти черезъ цѣлый рядъ другихъ мытарствъ, задобривать цѣлую вереницу разныхъ слугъ, и особенно главнаго изъ нихъ, который назывался номенклаторомъ, т.-е. докладчикомъ (nomenclator), такъ какъ на немъ лежала не легкая обязанность — называть патрону по имени каждаго изъ его посѣтителей. «Въ Римѣ на все такса», — говоритъ Ювеналъ (въ III своей сатирѣ) и затѣмъ спрашиваетъ одного изъ кліентовъ: «Сколько тебѣ приходится платить, чтобы иногда привѣтствовать Косса, или за то, чтобы, поджавъ губы (молча), взглянулъ на тебя Вейентонъ»?

Между тѣмъ, атріумъ постепенно наполнялся своими обычными посѣтителями. Въ богатыхъ домахъ онъ едва вмѣщалъ ихъ, хотя и представлялъ собой обширную комнату, со всѣхъ сторонъ окруженную колоннами, за которыми также много было мѣста. Не мало времени приходилось здѣсь выстаивать бѣдному люду, что для многихъ было очень неудобно: надо было спѣшить къ другимъ милостивцамъ, такъ какъ, въ періодъ кесарей, кліентъ не ограничивался, какъ въ былое время, однимъ только патрономъ, а, ради своего интереса, старался имѣть ихъ сколь можно больше, и съ этою цѣлью все утро, а иногда и цѣлый день, переходилъ изъ дома въ домъ. Въ этихъ безпрерывныхъ скитаніяхъ проходила вся его жизнь, заключался весь немудреный смыслъ этой жизни. Наконецъ, послѣ долгаго и нетерпѣливаго ожиданія, съ подобающимъ величіемъ являлся патронъ и едва удостоивалъ словомъ или взглядомъ эту раболѣпную толпу. Впрочемъ, многіе, даже чиновные, кліенты, какъ мы увидимъ, не старались проникать въ атріумъ, предпочитая оставаться на улицѣ.

Кромѣ бродячихъ попрошаекъ, въ каждомъ зажиточномъ домѣ было также не мало исключительно пріуроченныхъ къ нему кліентовъ, которые оставались тамъ почти безвыходно, неся на себѣ опредѣленныя и часто не легкія обязанности. Главная изъ нихъ состояла въ томъ, что они, какъ уже замѣчено, должны были всюду сопровождать своихъ патроновъ и оказывать имъ всевозможные знаки вниманія. Читалъ ли патронъ публично свои произведенія, — на такія чтенія въ Римѣ была большая мода, — говорилъ ли онъ на форумѣ или въ судѣ, толпа кліентовъ неистово рукоплескала ему и громогласно выражала свой восторгъ. Вотъ что говоритъ Марціалъ по поводу такихъ овацій (VI, 48): «Толпа кліентовъ такъ громко кричитъ тебѣ браво (sophos), Номпоній, не за то, что ты краснорѣчивъ, а за то, что краснорѣчивъ твой обѣдъ».

Тягость кліентской службы увеличивалась еще и тѣмъ, что она, кромѣ платы слугамъ, соединена была и съ другими немалыми издержками. Такъ, въ особенности, должностные кліенты обязаны были являться къ своимъ патронамъ въ тогѣ, отчего и называются у римскихъ авторовъ turbo, togata или просто togati. Вообще тога, составлявшая въ былое время почетную одежду однихъ только римскихъ гражданъ, при кесаряхъ вполнѣ утратила прежнее свое значеніе. Для человѣка недостаточнаго она стоила не дешево, да, къ тому же, нерѣдко требовала замѣны. Марціалъ въ своихъ эпиграммахъ горько жалуется на то, что кліенту въ одно лѣто приходилось изнашивать по четыре тоги и больше. Онъ же называетъ ce sudatrix, т.-е. потогонною. Дѣйствительно, тога обыкновенно шилась изъ шерстяной матеріи, и потому кліентамъ не очень-то удобно было, особенно при итальянскомъ солнопекѣ, разгуливать въ ней по городу.

За всѣ свои труды и униженія кліенты получали нѣкоторое вознагражденіе, въ видѣ спортулы. (sportula). Это, какъ показываетъ самое слово, была небольшая корзинка съ холодною закуской, или съ остатками отъ барскаго обѣда (sportella cum obsoniis, какъ выражается Светоній въ IV главѣ жизнеописанія Домиціана). Нерѣдко, однако, въ замѣнъ ихъ, кліенты получали небольшую сумму денегъ, обыкновенно сто квадрантовъ или десять сестерцій. Впрочемъ, эта ничтожная плата могла и увеличиваться, смотря по рангу кліента и по мѣрѣ его заслугъ.

Обычай раздачи спортулъ долженъ былъ возникнуть самъ собою. Въ доброе старое время кліенты, по всей вѣроятности, постоянно обѣдали вмѣстѣ съ своими патронами, но впослѣдствіи это сдѣлалось невозможнымъ не только потому, что прежніе патріархальные обычаи должны были исчезнуть, но и потому, что число кліентовъ въ богатыхъ семействахъ возросло до громадныхъ размѣровъ. Спортула, въ разныхъ своихъ видахъ, очевидно, явилась замѣною этихъ обѣдовъ.

Въ первой своей сатирѣ Ювеналъ очень наглядно и живо нарисовалъ одну изъ любопытныхъ сценъ раздачи спортулъ. Несмотря на странность и нравственное безобразіе этой сцены, вѣроятность или возможность ея для Домиціанова вѣка не опровергнута ни однимъ изъ новыхъ изслѣдователей римской старины. «Вотъ, — говоритъ поэтъ, — на самомъ порогѣ (вестибула или прихожей) выставлены спортулы на расхищеніе одѣтой въ тогу толпы. Онъ (патронъ), однако, сначала смотритъ тебѣ въ лицо и дрожитъ, не явился ли ты подставнымъ кліентомъ, требуя для себя спортулы подъ чужимъ именемъ. Когда тебя признаютъ, ты ее но лучишь. При этомъ патронъ приказываетъ своему глашатаю выкликать поименно даже тѣхъ (аристократовъ), что ведутъ свой родъ отъ трояпцевъ, такъ какъ и они вмѣстѣ съ нами (простыми кліентами) одолѣваютъ (безпокоятъ) пороги натроновъ. Давай (говоритъ патронъ своему слугѣ), давай сначала претору, а потомъ трибуну».

Послѣднія слова этой тирады въ особенности могутъ погрузить въ нѣкоторое недоумѣніе человѣка даже нашего не очень, въ своемъ родѣ, щекотливаго времени. Неужели, подумаетъ онъ, въ Римѣ не стыдились принижаться до такой степени даже замѣтные представители администраціи и такъ называемаго высшаго общества? Но Ювеналъ не допускаетъ никакого сомнѣнія въ вѣрности своего свидѣтельства, дополняя его слѣдующими словами: «Когда въ концѣ года даже знатные люди сводятъ счеты, сколько барыша принесла имъ спортула, на сколько она увеличила ихъ доходы, то что же остается дѣлать бѣднымъ кліентамъ, у которыхъ отсюда и тога, и обувь, и хлѣбъ, и дрова?…» Слѣдуютъ еще двѣ неприглядныя сцены, а затѣмъ высокій и мрачный строй сатиры нарушается добродушнымъ и веселымъ юморомъ, который такъ рѣдко встрѣчается у почтеннаго римскаго моралиста. «Вотъ, — говоритъ онъ, — тянется густой рядъ носилокъ для добыванія своихъ ста квадрантовъ, а тамъ усталая или беременная жена тащится за своимъ мужемъ, который обводитъ ее по всѣмъ своимъ патронамъ. А вотъ этотъ требуетъ спортулу для жены, которой тутъ вовсе нѣтъ, и хитритъ уже всѣмъ знакомою продѣлкой, указывая, вмѣсто супруги, на пустую и закрытую лектику. Тутъ моя Галла, — говоритъ онъ раздавателю спортулъ, — отпусти скорѣе, къ чему же ты задерживаешь? Галла, высунь голову! Впрочемъ, не безпокой ее, она спитъ»^[4].

Эти унизительныя подачки, вмѣстѣ съ даровою раздачей хлѣба, бывшею въ обычаѣ при кесаряхъ, причемъ указанною льготой въ одномъ только Римѣ пользовалось болѣе двухсотъ тысячъ гражданъ, затѣмъ даровыя зрѣлища въ циркахъ и амфитеатрахъ или «panis et circenses», какъ выражается Ювеналъ въ своей десятой сатирѣ, — все это искусственно поддерживало въ имущихъ и неимущихъ классахъ римскаго общества духъ праздности, тунеядства, а, слѣдовательно, и бѣдность. Въ толпѣ кліентовъ поэтъ указываетъ и на женщинъ (clientae, clientulae), изъ которыхъ одна, эта знаменитая Ювеналова Галла, мужъ которой, очевидно, разсчитывалъ на двойную порцію, является здѣсь или, выражаясь съ большею точностью, могла бы явиться къ своему патрону въ собственномъ экипажѣ. Удалось или нѣтъ на этотъ разъ ея плутоватому супругу «всѣмъ извѣстная продѣлка», объ этомъ не говорится въ сатирѣ.

Выше уже упомянуто о томъ, что спортула замѣнила собою обѣдъ, которымъ встарину патроны, по всей вѣроятности, ежедневно угощали своихъ кліентовъ. Изъ этого, однако, не слѣдуетъ, чтобы этотъ древній обычай при кесаряхъ совершенно исчезъ изъ римской жизни, вовсе не повторяясь, хотя бы рѣдко, особенно при Домиціанѣ, когда спортула вовсе была отмѣнена одно время, о чемъ не разъ сѣтуетъ Марціалъ въ своихъ эпиграммахъ.

Въ началѣ имперіи особенно цѣнились литературныя дарованія, благодаря которымъ Горацій и многіе другіе поэты сблизились съ Меценатомъ; но и тогда уже нерѣдко предпочитались имъ шуты (scurrae) и скоморохи (до нихъ былъ большой охотникъ и самъ Меценатъ), которые, особенно во время обѣдовъ и ужиновъ, потѣшали своихъ патроновъ съ ихъ почетными гостями. Въ пятой своей сатирѣ (I кн., ст. 57—69) Горацій очень живо воспроизводитъ перебранку такихъ двухъ шутовъ, Сармента и Мессія Цицирра, въ кампанской виллѣ Еокцея, во время обѣда, которымъ онъ угощалъ Мецената, на пути его въ Брундузій, когда въ многочисленной свитѣ этого вельможи, кромѣ Горація, находились также Виргилій и Барій. «Мы крайне пріятно (prorsus jucunde) провели этотъ обѣдъ», — прибавляетъ авторъ этой изящной и живой сатиры.

Любовь къ такимъ шутамъ и острословамъ изъ кліентовъ, конечно, не могла уменьшиться и въ послѣдующее время, но общество, какъ видно изъ многихъ указаній, стало относиться къ нимъ гораздо грубѣе, чѣмъ прежде. Ювеналъ также описываетъ (и также въ пятой сатирѣ) съ большими и едва вѣроятными подробностями одинъ изъ такихъ обѣдовъ. Изъ словъ его видно, что патроны Домиціанова вѣка уже не довольствовались шутовствомъ своихъ паразитовъ, а предпочитали ему болѣе скандальныя потѣхи, вродѣ кровопролитныхъ битвъ между кліентами и отпущенниками, причемъ оружіемъ этихъ воинствующихъ соперниковъ служили оно, рожненные бутылки и стаканы. Вообще сатирикъ, главнымъ образомъ, имѣлъ въ виду выставить въ яркомъ свѣтѣ всѣ тѣ униженія и обиды, которымъ подвергались въ подобныхъ случаяхъ кліенты, не только со стороны своихъ амфитріоновъ, но и домашней ихъ челяди, и все изъ-за того, чтобы кормиться съ чужаго стола («aliena vivere quadra»). Необыкновенно живо и рельефно проводитъ онъ цѣлый рядъ очень веселыхъ, на первый взглядъ, сценъ^[5], гдѣ указывается на рѣзкое различіе между блюдами, которыя подавались при такихъ угощеніяхъ патрону, съ его почетными гостями, и кліентамъ. Между тѣмъ какъ первые вкушаютъ самыя изысканныя и дорогія яства, передъ послѣдними послѣдовательно ставится все, что только было дешеваго и сквернаго въ кухонномъ обиходѣ. И все это сопровождается громкими протестами кліентовъ, а зоркая и грубая прислуга ловко предупреждаетъ ихъ тщетныя попытки захватить себѣ тотъ или другой лакомый кусокъ. Кстати замѣчу, что хорошимъ объясненіемъ нѣкоторыхъ изъ приведенныхъ подробностей могутъ служить слѣдующія слова Марціала, обращенныя къ какому-то Понтику: «Отчего это, Лонтикъ, обѣдая съ тобою, я обѣдаю какъ бы безъ тебя?»^[6].

Не такъ легко относился къ дѣлу Ювеналъ, этотъ высокій образецъ гражданской чести. Представивъ примѣры той приниженности, которую съ такимъ легкимъ сердцемъ выносили кліенты, онъ обращается къ одному изъ нихъ съ слѣдующими благородными и глубоко прочувствованными словами: «Можетъ быть, ты думаешь, что патронъ жалѣетъ денегъ на твое угощеніе? Нѣтъ, это онъ дѣлаетъ, чтобы опечалить тебя. Да и какой же фарсъ, какой комедіантъ забавнѣе обжоры-паразита, когда онъ плачетъ о томъ, что его не накормили? Все это дѣлается для того, чтобы ты излилъ свою жолчь въ слезахъ и, наконецъ, заскрежеталъ долго стиснутыми зубами. Тебѣ кажется, что ты человѣкъ свободный и гость твоего патрона, а онъ думаетъ, и совершенно справедливо, что ты весь находишься подъ обаяніемъ его кухонныхъ ароматовъ. Человѣкъ, который съ тобою такъ обращается, поступаетъ умно. Если ты можешь, то и долженъ все выносить. Подожди, ты самъ станешь подставлять свое лицо для пощечинъ, попривыкнешь къ нещаднымъ побоямъ и сдѣлаешься вполнѣ достойнымъ и такого обѣда, и такого патрона!»

Такія слова, конечно, вполнѣ достойны любаго изъ наиболѣе прославленныхъ моралистовъ не только древности, но и новаго міра. Замѣтимъ, кромѣ того, что, несмотря на привычку Ювенала, свойственную, впрочемъ, въ большей или меньшей степени, всѣмъ сатирикамъ, рисовать свои картины нѣсколько густыми и мрачными красками, вѣрность его показаній, по крайней мѣрѣ, въ данномъ случаѣ, должна быть признана документальною, потому что она вполнѣ подтверждается и другими авторитетными свидѣтельствами о нравственной и бытовой сторонѣ кліентства періода кесарей… Самыя любопытныя и вѣскія изъ нихъ принадлежатъ Марціалу.

III.

1. Валерій Марціалъ невольно останавливаетъ на себѣ наше вниманіе не только потому, что это одинъ изъ наиболѣе самостоятельныхъ и оригинальныхъ поэтовъ, какихъ въ Римѣ было не много, но и потому, что является, какъ уже замѣчено, однимъ изъ наиболѣе рѣзкихъ типовъ античнаго кліента, и вообще человѣка невысокой нравственной пробы. Мы рѣшаемся настаивать на этомъ, такъ какъ въ произведеніяхъ Марціала разсѣяно слишкомъ много автобіографическихъ, и, притомъ, до безстыдства откровенныхъ подробностей, вполнѣ подтверждающихъ наше мнѣніе, и въ виду того, что оно, въ данномъ случаѣ, очень расходится почти съ общепринятымъ взглядомъ на римскаго поэта. На основаніи этихъ подробностей^[7] не особенно трудно возстановить какъ будничную его жизнь, такъ и нравственный обликъ.

Марціалъ былъ родомъ испанецъ, изъ города Бильбилиса (Bilbilis, теперь Bambola). Кто были его родители, имена которыхъ, Фронтонъ и Бакцилла, онъ называетъ въ одномъ изъ своихъ стихотвореній (У, 34), неизвѣстно. Видно только, что они старались дать своему сыну приличное воспитаніе, но «rhetorica umbra» (риторскій мракъ, по выраженію Ювенала, sat. VII, 173) тогдашней школы пришелся не по душѣ Марціалу. «Что у меня общаго съ грамматиками и риторами?» — спрашиваетъ онъ въ одной изъ своихъ эпиграммъ (IX, 73). Поэту было уже за двадцать лѣтъ, когда онъ, въ 64 г., вздумалъ отправиться въ Римъ для довершенія своего образованія, какъ традиціонно говорится въ его біографіяхъ; но уже только что приведенныя слова Марціала достаточно указываютъ, что едва ли означенный мотивъ заставилъ его покинуть свою родину. Скорѣе, кажется мнѣ, можно думать, что онъ имѣлъ при этомъ въ виду выгодно пристроиться въ тогдашней всесвѣтной столицѣ, при помощи своихъ римскихъ земляковъ, между которыми не мало было людей богатыхъ, знатныхъ и вліятельныхъ. Водворился Марціалъ, въ Римѣ въ самые послѣдніе годы царствованія Нерона, но съ первыхъ же шаговъ долженъ былъ нѣсколько разочароваться въ своихъ сангвиническихъ надеждахъ. Главный и самый могущественный представитель испанской колоніи въ Римѣ, столь извѣстный философъ Луцій Анней Сенека, уроженецъ Кордубы (Кордовы), бывшій одно время не только воспитателемъ, но и (вмѣстѣ съ Бурромъ) чуть не соправителемъ кесаря, въ 65 г., по его повелѣнію, покончилъ свою жизнь самоубійствомъ. Вмѣстѣ съ нимъ погибъ и племянникъ его, поэтъ Луканъ, которому, по словамъ Ювенала (VII, 79), привольно было отдыхать въ своихъ «мраморныхъ виллахъ». Благодаря покровительству своего дяди, онъ очень сблизился съ Нерономъ, но, какъ человѣкъ тщеславный, не хотѣлъ или не умѣлъ скрыть передъ нимъ своего авторскаго превосходства. Это, какъ по всему видно, были литературные соперники. Сенека и Лукапъ были, справедливо или нѣтъ, привлечены къ отвѣтственности за участіе въ заговорѣ Кая Калпурнія Пизона, который, конечно, и самъ не уцѣлѣлъ при общемъ разгромѣ своихъ сторонниковъ. Онъ былъ также въ числѣ раннихъ патроновъ Марціала.

Послѣ помянутой катастрофы изъ семейства Сенеки остались въ живыхъ братъ его, Анней Мела, отецъ Лукана, и вдова послѣдняго, Аргентарія Полла, милостями которой Марціалъ продолжалъ пользоваться еще долгое время. Въ трехъ послѣдовательныхъ поминальныхъ стихотвореніяхъ, адресованныхъ Поллѣ и написанныхъ по поводу дней рожденія ея мужа, Марціалъ съ большимъ уваженіемъ отзывается о Луканѣ и называетъ «свирѣпаго» Нерона «ненавистною тѣнью» (VII, 21—23). Къ этой же Поллѣ написана и одна эпиграмма I кн. (64), заключительныя слова которой показываютъ, какія вольности позволялъ себѣ поэтъ даже въ стихахъ, обращенныхъ къ римскимъ матронамъ.

Изъ остальныхъ многочисленныхъ соотечественниковъ Марціала, съ которыми онъ познакомился въ Римѣ, ограничимся указаніемъ на богатаго и знаменитаго ритора Квинтиліана, родомъ изъ Калагурриса (Calagurris, теперешней Калагорры), и на Антонія Ириска, изъ Толозы (Тулузы). Кромѣ почтительнаго тона, которымъ проникнуто посланіе Марціала (II, 50) къ «высокому руководителю заблуждающейся молодежи», какъ онъ здѣсь называетъ Квинтиліана, въ стихахъ поэта, при отсутствіи на этотъ разъ обычной имъ игривости, сильно отзывается столь симпатичная рѣчь Горація, когда онъ говоритъ о простой и умѣренной жизни. Эти стихи, очевидно, написаны въ отвѣтъ на упреки Квинтиліана Марціалу въ томъ, что онъ «слишкомъ спѣшитъ жить». Вообще, какъ опытный кліентъ и проситель, онъ ловко умѣлъ придавать своимъ эпиграммамъ тонъ, сообразный съ хахярактеромъ того или другаго изъ своихъ патроновъ. Къ Приску мы еще вернемся.

Само собою разумѣется, что и помимо Квинтиліана въ литературныхъ кружкахъ у Марціала не было недостатка въ знакомыхъ. Въ числѣ ихъ, кромѣ Валерія Флакка и Силія Италика, можно также указать на Ювенала, который, впрочемъ, въ теченіе всей многолѣтней римской жизни остроумнаго испанца не выступалъ еще открыто съ своими сатирами и былъ извѣстенъ только какъ риторъ. Можно думать, однако, что это знакомство не отличалось особенною близостью. По крайней мѣрѣ, Марціалъ жалуется (VII 24) на «вѣроломный языкъ» (чей — не говорится), который старался поссорить его съ Ювеналомъ. Позже, когда поэтъ оставилъ Римъ, въ числѣ прочихъ своихъ стихотвореній XII-й книги, онъ прислалъ туда и посланіе, адресованное Ювеналу, гдѣ описываетъ (эп. 18) беззаботную и пріятную жизнь въ деревенской глуши своей родины и, въ видѣ антитезы, говоритъ о его кліентскихъ хлопотахъ, о томъ, какъ онъ озабоченно бродитъ по Субурѣ и по разнымъ римскимъ холмамъ отъ одного патронскаго порога къ другому, «пронизывая вѣтеръ своею потогонною тогой». Однако, этотъ, развязный и фамильярный тонъ не совсѣмъ, какъ намъ кажется, въ ладахъ съ прежними словами поэта, а, можетъ быть, и съ былевою правдой. Де отместка ли это за очень вѣроятную холодность благороднаго сатирика къ Марціалу, которая легко могла возникнуть и помимо вѣроломныхъ языковъ? Впрочемъ, мы не хотимъ этимъ сказать, что Ювеналъ вовсе не былъ кліентомъ. Какъ человѣкъ бѣдный и очень невысокаго рода, по словамъ его древняго біографа, сынъ или пріемышъ отпущенника, Ювеналъ не могъ не подчиниться историческимъ условіямъ римской жизни. Гораздо болѣе приличный тонъ находимъ мы въ льстивой эпиграммѣ, адресованной Плинію Младшему (X, 19), гдѣ Марціалъ обѣщаетъ ему въ потомствѣ славу Цицерона, за что, какъ мы увидимъ, Плиній щедро отблагодарилъ своего панегириста, при удобномъ случаѣ.

Вообще всѣ или почти всѣ названные писатели, къ которымъ обращался Марціалъ, представлявшіе собою болѣе или менѣе отрадные остатки нравственнаго элемента въ римскомъ обществѣ, едва ли могутъ быть названы его друзьями. Затѣмъ, оказывается, что съ Тацитомъ онъ вовсе не былъ знакомъ, хотя такое знакомство легко могло возникнуть въ первые или въ самые послѣдніе годы его римской жизни. Еще болѣе странно, на первый взглядъ, почему Марціалъ вовсе не упоминаетъ объ одномъ модномъ поэтѣ, съ которымъ онъ, казалось бы, долженъ былъ находиться въ особенно близкихъ отношеніяхъ, такъ какъ, по всей вѣроятности, ежедневно встрѣчалъ его въ разныхъ атріумахъ. Разумѣю Папинія Стація, который, съ своей стороны, также ни словомъ не упоминаетъ о Марціалѣ. Конечно, это были соперники по кліентскому ремеслу и люди, которые не сходились въ своихъ взглядахъ на литературное дѣло. Стацій въ своихъ поэмахъ представляетъ собою рѣзкій безжизненный типъ послѣдователя александрійской школы, вліяніе которой вообще много содѣйствовало порчѣ римской * поэзіи. Напротивъ, живая, бойкая и даровитая натура Марціала не выносила риторской напыщенности и постояннаго вторженія поэзіи въ область миѳологіи, — словомъ, тѣхъ литературныхъ пріемовъ, которые въ свое время предоставляли римскимъ стихотворцамъ почетный, хотя и странный титулъ «poeta doctus» (ученаго поэта).

Не былр, конечно, у Марціала недостатка и въ литературныхъ врагахъ, въ тѣхъ строгихъ и давно уже невѣдомыхъ критикахъ, которые усердно старались повредить ему въ общественномъ мнѣніи. Какъ выдающійся талантъ, пользовавшійся общимъ вниманіемъ и сочувствіемъ, онъ, разумѣется, долженъ былъ возбуждать зависть въ людяхъ бездарныхъ и себялюбивыхъ; могли найтись и моралисты, недовольные слишкомъ уже откровеннымъ цинизмомъ поэта.

Самъ высоко цѣня свои произведенія, обезпеченный со стороны авторскаго почета, онъ не безъ гордости и, но обыкновенію, остроумно отвѣчалъ своимъ литературнымъ порицателямъ (IX, 81): «Желаю, чтобы кушанья, которыя я стряпаю, нравились моимъ гостямъ, а не поварамъ». Упреки моралистовъ, какъ мы и дальше увидимъ, Марціалъ принималъ ближе къ сердцу и не разъ старался оправдать себя въ излишней вольности своихъ стиховъ: «Только страницы моихъ стиховъ любострастны, а жизнь моя честная», — писалъ онъ еще въ началѣ своего авторства (въ самомъ концѣ 4-й эп. I кн. Ср. предисловіе къ ней поэта)^[8].

Считаю излишнимъ здѣсь перечислять длинную вереницу всѣхъ остальныхъ пріятелей и патроновъ Марціала. Отъ нихъ, казалось бы, онъ не мало долженъ былъ получать разныхъ благостынь, о чемъ поэтъ такъ усердно хлопоталъ всю свою жизнь, ради чего такъ унижался передъ людьми богатыми и знатными. А, между тѣмъ, онъ постоянно жалуется на свою нищету. Былъ ли, однако, Марціалъ такимъ безпомощнымъ бѣднякомъ, какимъ онъ выставляетъ себя въ своихъ эпиграммахъ?

Можетъ быть, дѣйствительно, въ первые годы Марціалу не везло въ Римѣ, хотя и трудно представить себѣ, какъ это могло случиться. Впрочемъ, до самыхъ Флавіевъ разныя подробности изъ римской жизни поэта остаются намъ мало извѣстными. При Веспасіанѣ и въ особенности при Титѣ онъ впервые заявляетъ о себѣ литературно. Въ эту пору онъ усердно хлопоталъ заручиться милостями двора и воспользовался для этого открытіемъ, въ 80 году, знаменитаго амфитеатра, громадныя руины котораго еще и теперь красуются подъ именемъ Колизея (вѣрнѣе, Колоссея). Торжество его освященія, происходившіе здѣсь бои гладіаторовъ, звѣриныя травли и наумахіи доставили поэту обильный матеріалъ для цѣлаго ряда далеко, впрочемъ, не лучшихъ его стихотвореній, которыя вошли потомъ въ составъ особаго сборника, носящаго названіе Зрѣлища (Spectaculorum libri или De spectaculis). Этотъ сборникъ, разумѣется, своевременно былъ преподнесенъ кесарю. Поэтъ, конечно, имѣлъ въ виду при этомъ обратить на себя его вниманіе непомѣрною лестью. Можно было искренно благодарить Тита, доставившаго постройкою Колизея много удовольствія столь жадному до зрѣлищъ народу, но Марціалъ съумѣлъ найти и другіе мотивы для своихъ ловкихъ панегириковъ. Такъ, напримѣръ, однажды левъ до крови искусалъ руки своему укротителю, за что присутствовавшій на спектаклѣ кесарь велѣлъ убить звѣря тутъ же на мѣстѣ. Марціалъ (стих. X) вывелъ изъ этого такую мораль: «какими подобаетъ быть при такомъ правителѣ людскимъ правамъ, когда онъ и дикимъ звѣрямъ повелѣваетъ дѣлаться болѣе кроткими?» Въ другой разъ (стих. XVII) «слонъ, который только что наводилъ такой страхъ на быка», остановился передъ кесаремъ въ почтительной позѣ (можетъ быть, прибавимъ отъ себя, даже колѣпопреклонился передними ногами, что можно и теперь видѣть въ разныхъ циркахъ). «Повѣрь мнѣ, кесарь (писалъ по этому случаю поэтъ), это онъ сдѣлалъ безъ всякаго понужденія, безъ всякаго внушенія своего вожака, вѣрь мнѣ, и онъ чувствуетъ, что ты нашъ богъ». Такая позорная лесть не улучшила, однако, положенія Марціала. Это видно, между прочимъ, изъ того, что въ означенную пору онъ жилъ, на Квириналѣ, въ наемномъ домѣ, носившемъ названіе «ad Pirum» («Груши»), въ убогой квартирѣ четвертаго этажа, «на высотѣ трехъ длинныхъ лѣстницъ». «Scalis habito tribus, sedaltis», — докладываетъ поэтъ читателямъ въ одной изъ своихъ эпиграммъ (I, 117, 7).

Нерѣдко приходится читать, что, для поправленія своихъ дѣлъ, Марціалу одно время приходило на умъ сдѣлаться адвокатомъ. Дѣйствительно, «высокій руководитель молодежи» давалъ ему такой совѣтъ, но по всему видно, что онъ не былъ приведенъ въ исполненіе, такъ какъ, по характеру своему, поэтъ вовсе не былъ склоненъ къ какой-нибудь правильной дѣятельности и вообще къ правильной жизни. Въ посланіи къ одному изъ своихъ пріятелей онъ говоритъ, что если бы ему дана была возможность жить по душѣ, то онъ все свое время проводилъ бы на Марсовомъ подѣ, въ портикахъ, въ мѣстахъ, гдѣ больше тѣни, и у «aqua Virgo» (такъ назывался устроенный Агриппой водопроводъ, въ томъ мѣстѣ, гдѣ теперь Fontana Trevi, и гдѣ находились термы). «Трудъ замѣняли бы мнѣ, — продолжаетъ поэтъ, — прогулки въ лектикѣ, побасенки (fabellae, въ смыслѣ болтовни) и чтеніе» (Т, 20).

При Домиціанѣ обстановка его какъ будто нѣсколько улучшилась. Онъ купилъ себѣ домикъ (parvi lares, IX, 18) также на Квириналѣ, вблизи отъ прежняго своего жилища, а затѣмъ началъ ѣздить на собственныхъ мулахъ (mulis, non ut ante conductis, Till, 61). Тутъ же упоминается и о «деревнюшкѣ» (rus minimum), которою поэтъ владѣлъ въ ближайшихъ окрестностяхъ. Рима. Она была подарена ему однимъ изъ щедрыхъ его патроновъ, какимъ-то Лупомъ, и называлась «Поментанумъ», отъ сосѣдняго съ нею городка Nomentum. Марціалъ часто упоминаетъ о своей деревнюшкѣ и постоянно представляетъ ее въ самомъ жалкомъ видѣ. Почва въ ней, по его словамъ, была сухая, твердая и безлѣсная, съ скудною растительностью и свинцовыми (твердыми, словно изъ свинца) яблоками («plumbea рота»).

Очень можетъ быть, что помѣстье Марціала, дѣйствительно, было незавидное, но вѣрно и то, что, въ своихъ кліентскихъ интересахъ, онъ, очевидно, преувеличивалъ его негодность. Любопытно при этомъ сравнить искусственный, какъ намъ кажется, пессимизмъ Марціала съ восторженными отзывами Горація о своемъ также маленькомъ деревенскомъ пріютѣ, который назывался Устикой (Sabinum тожь) и также находился на почвѣ сабинской, въ одной мѣстности съ Номентаномъ^[9]. Въ виду этихъ непрерывныхъ сѣтованій Марціала на свою судьбу, невольно припоминаешь себѣ хотя бы слѣдующія, прекрасныя и задушевныя слова Горація, въ одѣ его къ Гросфу (въ переводѣ Фета):

«Малымъ доволенъ, предъ кѣмъ родовая

Блещетъ солонка за ужиномъ скуднымъ,

Спитъ онъ, корыстной тревоги не зная,

Сномъ непробуднымъ».

Довольство малымъ — вотъ благородный и неизмѣнный принципъ того человѣка, дружбы котораго, какъ извѣстно, добивался не только Меценатъ, но и самъ Августъ.

Ее таковъ былъ Марціалъ, котораго мы, однако, не рѣшаемся назвать алчнымъ корыстолюбцемъ. По всему видно, что это былъ плохой хозяинъ, человѣкъ крайне легкомысленный и безпечный, не соразмѣрявшій своихъ доходовъ съ расходами, и потому вѣчно нуждавшійся. Вотъ почему онъ, попрежнему, продолжалъ выставлять свою нищету, всюду являться просителемъ и постоянно твердить, что поэты — такіе люди, которые особенно нуждаются въ помощи. Весь свой великій талантъ онъ посвятилъ назойливому и приниженному искательству, причемъ объектомъ его очень часто являлись самыя ничтожныя вещи. Для того, чтобъ имѣть успѣхъ, онъ обыкновенно льстилъ своимъ патронамъ, выставлялъ на-показъ ихъ фиктивныя добродѣтели и затѣмъ выжидалъ награды, какъ чего-то обязательнаго.

«Нѣкій человѣкъ (пишетъ онъ въ 36 эн. V кн.), котораго я расхвалилъ въ моихъ стихахъ, дѣлаетъ видъ, будто онъ ничего мнѣ не долженъ». «Надулъ!» (imposuit), — лаконически прибавляетъ поэтъ. Вообще, какъ видно, «надували» Марціала нерѣдко, судя потому, что въ его эпиграммахъ гораздо больше выпрашиваній разныхъ подарковъ, чѣмъ благодарностей за ихъ полученіе. Однако, эти кліентскія неудачи и разочарованія не останавливали остроумнаго поэта въ его попрошайствѣ. Вотъ, напримѣръ, какъ онъ выпрашиваетъ для себя у какого-то Руфа новую лацерну (VI, 82): «Только что какой-то человѣкъ, внимательно осмотрѣвъ меня, словно покупатель или ланиста (владѣлецъ гладіаторной школы), а затѣмъ; намѣтивъ глазами и пальцемъ, сказалъ мнѣ: „Неужели это ты тотъ Марціалъ, чьи непотребства и шутки знаетъ всякій, у кого только не батавскія уши?“ Я скромно улыбнулся и легкимъ кивкомъ подтвердилъ, что именно тотъ самый, кого онъ назвалъ. „Такъ отчего же, — сказалъ онъ, — на тебѣ такая плохая лацерна?“ Оттого, отвѣчаю, что я плохой поэтъ. Для того, чтобы ничего такого и впередъ не случилось съ поэтомъ, пришли мнѣ, Руфъ, хорошую лацерну».

Разумѣется, такой человѣкъ не особенно былъ строгъ въ выборѣ своихъ патроновъ. Онъ не принималъ во вниманіе нравственныхъ ихъ качествъ и старался только о томъ, чтобы это были люди богатые или сильные. Таковъ, напримѣръ, былъ, при Домиціанѣ, 1. Аквилій Регулъ, наводившій на всѣхъ ужасъ своими доносами и свирѣпый судья въ процессахъ объ оскорбленіи величества. Въ письмахъ Плинія Младшаго онъ называется негоднѣйшимъ изъ всѣхъ двуногихъ (omnium bipednm nequissimus). Это былъ одинъ изъ главныхъ покровителей Марціала, который льстилъ ему особенно часто и безъ всякой мѣры. Кромѣ того, въ своихъ обращеніяхъ къ Регулу онъ выказываетъ необычныя ему сдержанность и скромность. Послѣдняя доходила даже до того, что поэтъ стѣснялся преподносить ему тѣ книги своихъ эпиграммъ, которыя и самъ находилъ слишкомъ уже непристойными (II, 93). Иногда, однако, онъ заигрывалъ и съ этимъ страшнымъ человѣкомъ, изучивъ, разумѣется, предварительно его характеръ. Такъ, онъ писалъ однажды ему (VII, 16): «Нѣтъ у меня, Регулъ, денегъ и остается мнѣ одно: продать твои подарки. Не хочешь ли купить ихъ у меня?»

IV.

Главнымъ стремленіемъ Марціала и при Домиціанѣ было сдѣлаться придворнымъ поэтомъ и заручиться его милостями. Для того, чтобы проложить себѣ торный путь на Палатинъ, гдѣ жили кесари, онъ старался задобрить своими стихами не только разныхъ отпущенниковъ, занимавшихъ высшія придворныя должности, но и простыхъ дворцовыхъ служителей. Не приводя многочисленныхъ эпиграммъ, адресованныхъ помянутымъ сановникамъ, каждому отдѣльно, отмѣтимъ огульный панегирикъ имъ Марціала (IX_т 79): «Въ прежнее время (докладываетъ онъ Домиціану) Римъ ненавидѣлъ кесаревыхъ слугъ и (въ особенности) передовое ихъ сонмище, ненавидѣлъ палатинское высокомѣріе; а теперь, Августъ, такая у всѣхъ любовь къ твоимъ слугамъ, что всякое попеченіе о своей собственной семьѣ на второмъ мѣстѣ. Такое у нихъ кроткое настроеніе, такое уваженіе къ намъ, такое мирное спокойствіе и такая скромность (стыдливость) на лицахъ. Ни у кого теперь изъ кесаревыхъ слугъ — таково свойство могущественнаго двора — нѣтъ своего нрава, а всѣ они отличаются нравами своего владыки».

Такія кліентскія продѣлки не приводили, однако, къ желанной цѣли и однажды вынудили у поэта слѣдующее обращеніе къ кесарю: «Если ты и отказываешь мнѣ въ моихъ просьбахъ, то не запрещай мнѣ, по крайней мѣрѣ, молить тебя. Ѳиміамъ и молитва никогда не оскорбляютъ Юпитера. Не тѣ дѣлаютъ людей богами, кто создаетъ ихъ священныя лики изъ золота и мрамора, а тѣ, кто обращаются къ нимъ съ молитвами».

Впрочемъ, и то сказать, желанія Марціала не всегда были удобоисполнимы. Такъ, напримѣръ, онъ просилъ однажды кесаря (IX, 18) провести къ его «деревнюшкѣ» и къ городскому домику трубу отъ ближайшихъ водопроводовъ.

Другая, казалось бы, невозможная просьба, съ которою поэтъ обращался къ высшей власти, была направлена къ полученію «jus trium liberorum», т.-е. права считаться отцомъ троихъ дѣтей. Дѣйствительно, такое право существовало въ Римѣ и давало пользующимся имъ нѣкоторыя привилегіи. Извѣстно, что еще Августъ предоставлялъ это право людямъ женатымъ и семейнымъ, потомъ оно иногда присвоивалось и тѣмъ, которые (какъ, напримѣръ, Плиній Младшій) были бездѣтными, но, разумѣется, никогда помянутая льгота не могла составлять достоянія людей холостыхъ. А Марціалъ, какъ по всему видно, никогда не связывалъ себя брачными узами, о чемъ онъ разъ пять заявляетъ въ своихъ эпиграммахъ, притомъ, относящихся ко всѣмъ періодамъ его римской жизни. Не женился онъ, между прочимъ, потому, что очень боялся «ученой жены». Въ другомъ мѣстѣ (VIII, 12) онъ говоритъ: «Меня спрашиваютъ, почему я не хотѣлъ бы жениться на богатой. Да потому, что не хочу выйти замужъ за мою жену („uxori nubere nolo шеае“). Пусть, Прискъ, матрона будетъ ниже своего мужа: не иначе мужчина и женщина могутъ быть равными». Обыкновенно женою Марціала считаютъ богатую Марцеллу, но это была, какъ мы увидимъ, не жена его, а патронесса. Несмотря на свое безбрачіе, Марціалъ обращался къ императору Титу (II, 91) съ прошеніемъ «считаться отцомъ троихъ дѣтей» и тогда же, получивъ желаемое право, онъ заявилъ своей, очевидно, фиктивной половинѣ (II, 92): «будь здорова, жена, не пропадать же кесареву подарку». Послѣ этого, очевидно, не было никакой нужды обращаться съ такою же просьбой къ Домиціану.

Вся эта путаница вызвала, конечно, не мало разъясненій, изъ которыхъ ни одно не можетъ считаться удовлетворительнымъ^[10]. Ближе и проще всего она, кажется мнѣ, разрѣшается всего однимъ (уже выше объясненнымъ) словомъ самого поэта, разумѣю слово «imposait», которое я воспроизвелъ въ значеніи «надулъ». Здѣсь оно, очевидно, относится къ самому поэту. Прибавлю еще, что и новый кесарь подтвердилъ помянутую привилегію Марціала (IX, 97, 5). Это, кажется, была почти единственная милость, оказанная Домиціаномъ неугомонному просителю. Но онъ все не унимался и возможное сближеніе съ кесаремъ, котораго остроумный поэтъ, конечно, не могъ любить, постоянно составляло его главную мечту. Вотъ, напримѣръ, тонкій его намекъ на приглашеніе откушать въ палатинскомъ дворцѣ (IX, 91): «Если бы меня (разомъ) пригласили къ обѣду на два различныя неба („diversa in astra“), съ одной стороны посланецъ кесаря, а съ другой — Юпитеръ, то, хотя бы его небо было ближе, а Палатинъ дальше, я, все-таки, далъ бы вышнимъ богамъ вотъ какой отвѣтъ: ищите такого, кто предпочитаетъ быть гостемъ Громовержца, а меня удерживаетъ на землѣ мой Юпитеръ».

Не стану указывать на длинный рядъ эпиграммъ Марціала, въ которыхъ онъ относится къ Домиціану не иначе, какъ къ богу. Онѣ производятъ особенно тяжелое и непріятное впечатлѣніе на новаго читателя, хотя на древнюю апоѳеозу вовсе не слѣдуетъ смотрѣть съ современной точки зрѣнія^[11]. Нашлись, однако, и въ наше время критики (и еще недавно Фридлендеръ), которые стараются и въ данномъ случаѣ оправдать поэта преимущественно на томъ основаніи, что послѣ того, какъ самъ кесарь оффиціально объявилъ себя богомъ, къ нему нельзя было обращаться иначе. Въ такомъ случаѣ, однако, можно было вовсе не обращаться къ нему, какъ поступили Тацитъ и Ювеналъ. Первый изъ нихъ, ради этого, во все время царствованія Домиціана отсутствовалъ изъ Рима, а второй, заклеймившій его названіемъ «бѣдствія и язвы» человѣчества (IV, 84), молчалъ или таилъ свои сатиры, начавъ гремѣть ими только при Траянѣ. Да и самъ Марціалъ, при благодушномъ и доблестномъ преемникѣ своего вчерашняго кумира, разомъ и рѣзко заговорилъ о немъ другимъ тономъ. Прославляя Нерву, поэтъ, между прочимъ, ставитъ ему въ заслугу то, что онъ «имѣлъ мужество оставаться хорошимъ человѣкомъ и въ другое время, при суровомъ кесарѣ» (III, 6). Это уже далеко не та рѣчь, съ которою онъ когда-то обращался къ Домиціану, вопрошая его (въ 19 эп. V кн.): «При какомъ кесарѣ была въ Римѣ такая свобода?»

Въ виду кліентской проницательности Марціала, можетъ показаться даже страннымъ его упорное самообольщеніе въ томъ, будто Домиціану можно было угодить выдающимся литературнымъ талантомъ и даже лестью. Вѣдь, въ Римѣ всѣмъ было извѣстно, что онъ относился къ литературѣ съ полнымъ пренебреженіемъ и ничего не читалъ, кромѣ мемуаровъ Тиберія и его указовъ. Не могла трогать его и лесть, такъ какъ онъ считалъ ее, относительно своей особы, обязательною.

Единственная, хотя и безплодная для ближайшихъ цѣлей Марціала выгода состояла въ томъ, что онъ могъ считать свое авторство безопаснымъ въ ту тяжелую эпоху, когда, при другомъ его направленіи, легко можно было поплатиться жизнью, какъ это показываетъ печальная участь почтенныхъ историковъ, Сенеціона и Арулена Рустика, которые погибли за то, что не подчинились, подобно Квинтиліану, раболѣпному вѣянію минуты.

И краснорѣчіе, при общемъ страхѣ и полномъ отсутствіи политической жизни, вполнѣ утратило свой смыслъ и могло найти для себя пріютъ развѣ только въ школахъ риторовъ^[12]. Это же время виновато и въ томъ, что опошлило великій талантъ Марціала. Легко себѣ представить, что бы вышло, если бы ему дана была возможность глубже вникнуть въ язвы римскаго общества и обнаружить ихъ предъ потомствомъ, а не витать только въ области внѣшняго и повседневнаго скандала. Можетъ быть, онъ направилъ бы тогда стрѣлы своего несравненнаго юмора противъ тѣхъ самыхъ. — людей, которымъ, разумѣется, не любя ихъ и хорошо понимая, онъ только и могъ расточать грубую лесть. Конечно, и при благопріятныхъ условіяхъ изъ Марціала не вышелъ бы бичующій сатирикъ, вродѣ Ювенала, основнымъ тономъ усвоенной имъ поэтической формы, вѣроятно, попрежнему, осталась бы шутливая эпиграмма, но только съ другимъ характеромъ, болѣе нравственнымъ и плодотворнымъ. Это была бы та «шутка», которая, по словамъ Горація,

«Часто сильнѣе разитъ, чѣмъ суровое слово».

Но возвратимся къ тому, что было. Безопаснымъ, при Домиціанѣ, считался и цинизмъ, которому Марціалъ далъ такой просторъ въ своихъ эпиграммахъ, причемъ на первомъ планѣ является въ нихъ порнографическій элементъ. Впрочемъ, слишкомъ обвинять его въ этомъ не приходится, такъ какъ цинизмъ былъ обычнымъ явленіемъ въ римской поэзіи и уже вполнѣ развился въ ней, начиная съ послѣдняго времени республики. Нигдѣ, однако, онъ не доходилъ до такой откровенности, какъ у Марціала. Онъ и самъ это чувствовалъ, какъ это видно, между прочимъ, изъ предисловія его къ VIII кн. эпиграммъ, посвященной Домиціану. Поэтъ даже счелъ нужнымъ придать имъ на этотъ разъ болѣе приличный видъ. Не разъ оправдываясь въ излишней вольности своихъ стиховъ, онъ, между прочимъ, указываетъ на другихъ римскихъ авторовъ и даже приводитъ (XI, 20) шесть стиховъ Августа, которые дѣйствительно не отличаются особенно цѣломудреннымъ характеромъ. Вѣроятно, это мимолетная юношеская шутка того кесаря, который потомъ такъ строго слѣдилъ за правами.

Марціалъ черпалъ содержаніе для эпиграммъ прямо изъ неприглядныхъ сторонъ римской жизни, и потому она живо и рѣзко отразила въ нихъ всю свою неистощимо-разнообразную грязь. Поэтъ гостепріимно и не безъ цѣли вносилъ эту грязь въ свои стихи, такъ какъ охотниковъ до нея было много и она постоянно увеличивала толпу его читателей. «Мои эпиграммы, — заявляетъ онъ (въ своемъ предисловіи къ первой ихъ книгѣ), — пишутся для тѣхъ, кому обычно глазѣть на зрѣлища во время праздниковъ Флоры». Эти праздники, какъ извѣстно, происходили весною, и распущенность римлянъ доходила при этомъ до такихъ же колоссальныхъ размѣровъ, какъ и во время сатурналій. Впрочемъ, Марціалъ и самъ не разъ предупреждаетъ читателей насчетъ неприличнаго содержанія своихъ стиховъ (наприм., въ 16 эп. XI кн.), о томъ, что «ни одна ихъ страница не свободна отъ излишествъ» (III, 19), но дѣлаетъ это, очевидно, не безъ задней мысли или просто изъ желанія уже заранѣе возбудить въ публикѣ любопытство къ этимъ «излишествамъ». Другими словами, порнографическій цинизмъ служилъ Марціалу надежнымъ средствомъ возбуждать животные инстинкты, ради авторской популярности, какъ въ своихъ читателяхъ, такъ и читательницахъ. Послѣднихъ также было не мало. Въ доказательство приведемъ ту эпиграмму, которая въ старинныхъ изданіяхъ озаглавлена словами: «стыдливой» или «цѣломудренной матронѣ» (III, 68) (ad matronam pudicam или castam). «Остановись здѣсь, — говоритъ Марціалъ матронѣ, — и не читай дальше, — дальше нехорошо: это я писалъ для себя. Отойди, мы раздѣваемся, пощади себя и не смотри на голыхъ мужчинъ.. Здѣсь, послѣ попойки съ вѣнками изъ розъ, уязвленная виномъ Терпсихора, отложивъ въ сторону всякую стыдливость, сама не знаетъ, что говоритъ, и откровенно, безъ всякихъ обиняковъ, называетъ такія вещи, на которыя благонравныя дѣвицы смотрятъ не иначе, какъ заслонивъ рукою свои глаза». Нравоученіе свое матронѣ Марціалъ заключаетъ такими словами: «Усталая, ты уже сбиралась было отложить въ сторону мою объемистую книгу, а теперь, если только я хорошо тебя знаю, ты старательно прочтешь ее всю».

Въ числѣ откровенныхъ и не особенно приглядныхъ авторскихъ замашекъ Марціала слѣдуетъ указать на любопытные слѣды его литературной рекламы.^[13] Уже съ первыхъ годовъ своей римской жизни онъ началъ указывать публикѣ, въ самыхъ эпиграммахъ, на тѣ книжныя лавки, въ которыхъ продавались разныя изданія его стихотворныхъ сборниковъ. Такъ, объ одномъ изъ нихъ, названномъ Ксеніями, онъ заявлялъ (XIII, 3), что его можно было купить у Трифина (Trypho), того самаго книгопродавца-издателя, услугами котораго пользовался и Квинтиліанъ, какъ это видно изъ письма его къ нему, предпосланнаго знаменитому трактату объ ораторскомъ искусствѣ. Въ другомъ мѣстѣ (I, 117) одному изъ своихъ пріятелей, какому-то Луперку, который, при всякой встрѣчѣ съ Марціаломъ, надоѣдалъ ему просьбами о присылкѣ ему эпиграммъ «на самое короткое время» (protinus remittam), онъ предлагаетъ обратиться къ Атректу, у котораго книготорговля, — прибавляетъ поэтъ, — на Аргилетѣ, гдѣ можно купить Марціала въ изящномъ видѣ и, притомъ, всего-то за пять денаріевъ. «Ты столько не стоишь, говоришь ты? Резонно (sapis), Луперкъ».. Такими словами поэтъ заканчиваетъ свой развязный отвѣтъ надоѣдливому Луперку. Кромѣ того, Марціалъ указываетъ и на другое изданіе своихъ стиховъ (I, 2), въ переплетѣ и небольшаго формата, прибавляя, что оно очень удобно для вояжа. Оно продавалось у Секунда, за храмомъ Мира и форумомъ Паллады.

Проживъ въ Римѣ слишкомъ тридцать лѣтъ, Марціалъ рѣшился, наконецъ (въ 98 г.), воротиться на родину, причемъ Плиній Младшій помогъ ему деньгами на путевыя издержки. Это была отплата за тѣ стихи, въ которыхъ когда-то поэтъ поставилъ его, какъ оратора, рядомъ съ Цицерономъ. Кромѣ того, въ одномъ изъ своихъ писемъ Плиній оставилъ очень лестный отзывъ о своемъ почитателѣ и очень былъ огорченъ его отъѣздомъ изъ Рима. «Это былъ, — говорилъ онъ, — человѣкъ очень умный и острый, а въ стихахъ его много соли и жолчи и не меньше простосердечія». Въ виду сказаннаго, это послѣднее выраженіе можетъ показаться на первый взглядъ страннымъ и непонятнымъ, но и оно, какъ мы увидимъ, имѣетъ свой историческій смыслъ^[14].

Марціалъ постоянно вспоминалъ въ своихъ стихалъ объ Испаніи, особенно въ тяжелыя минуты жизни. Но и помимо этой привязанности къ родному гнѣзду, рѣшенію его покинуть Римъ, по всей вѣроятности, немало содѣйствовала та рѣзкая перемѣна въ нравственной атмосферѣ, которая внезапно послѣдовала вмѣстѣ съ воцареніемъ Нервы и Траяна. Вращаться въ ней для поэта, который принесъ такую обильную дань прежнимъ вѣяніямъ, сдѣлалось пелегко и неловко, мириться на старости лѣтъ съ новыми порядками — поздно, а безъ этого нельзя было попасть въ милость къ новымъ кесарямъ, людямъ характера степеннаго и устойчиваго. И вотъ Марціалъ, не надѣясь исправить сложившагося о немъ мнѣнія, почувствовалъ, что наступило время разстаться съ тѣмъ «владычнымъ городомъ» (domina urbs), гдѣ онъ испыталъ столько горя и радостей.

Въ Испаніи положеніе его разомъ улучшилось. Благодари своимъ друзьямъ и въ особенности Марцеллѣ, женщинѣ очень образованной и очень богатой (XII, 21), онъ зажилъ, наконецъ, спокойно и привольно. Съ восторгомъ и хвастливо описываетъ онъ только что возвращенному изъ ссылки Ювеналу свое новое благоустроенное помѣстье, которое подарила ему Марцелла (XII, 18 и 21), радуется тому, что можетъ «отоспаться» послѣ раннихъ римскихъ вставаній, которыхъ требовало ежедневное хожденіе къ разнымъ патронамъ, радуется и тому, что можетъ, наконецъ, забросить свою бѣлую тогу и одѣваться какъ попало. Поэту нравится и веселый блескъ огня въ деревенскомъ каминѣ, заставленномъ его домоправительницей посудой съ разными принадлежностями незатѣйливой кухни, говоритъ онъ и о красивомъ охотникѣ, который являлся къ нему по утрамъ съ свѣжею дичью.. Прелести своего «маленькаго царства» (parva régna) вообще онъ описываетъ очень охотно и въ одномъ мѣстѣ (XII, 3) заявляетъ, что свои сады не промѣнялъ бы на Алкиноевы.

Но среди этихъ идилическихъ восторговъ онъ, все-таки, съ грустью вспоминаетъ о Римѣ (напримѣръ, въ предисловіи къ XII кн. своихъ эпиграммъ), о его библіотекахъ, зрѣлищахъ и просвѣщенныхъ собесѣдникахъ. Ничего такого, съ чѣмъ Марціалъ такъ свыкся въ культурной столицѣ древняго міра, не было и слѣдовъ въ его деревенской глуши, и, можетъ быть, онъ не разъ припоминалъ слова Горація: «nihil est ab omni parte beatum» (нѣтъ всесторонняго счастья). Къ тому же, Марціалу очень надоѣдали разныя сплетни, которыя, — говоритъ онъ, — въ провинціальномъ захолустьѣ еще болѣе несносны, чѣмъ въ мѣстахъ многолюдныхъ. Только одна Марцелла до нѣкоторой степени замѣняла поэту его культурныя утраты. Обращаясь къ ней (XII, 21), онъ говоритъ: «Romam tu mihi sola facis», т.-е. ты одна возсоздаешь для меня Римъ.

Послѣ возвращенія на родину, подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ столь рѣзко измѣнившихся условій своей жизни, Марціалъ на цѣлые три года забросилъ литературный трудъ и возвратился къ нему только но особенному случаю. Изъ Рима къ этому времени пріѣхалъ въ Испанію его старинный другъ, землякъ и покровитель, Прискъ Теренцій, котораго поэтъ называетъ своимъ Меценатомъ (XII, 4). Прискъ оживилъ геній Марціала («tu facis ingenium»), онъ снова принялся за стихи и, написавъ въ самое короткое время («paucissimis diebus») около сотни новыхъ эпиграммъ (онѣ вошли потомъ въ составъ XII кн.), преподнесъ ихъ своему покровителю, а затѣмъ отослалъ въ Римъ (3 эпигр.). Это были лебединыя пѣсни веселаго поэта; вскорѣ затѣмъ онъ умеръ, въ самомъ началѣ втораго вѣка.

V.

Выше мы уже коснулись вопроса о недоброжелателяхъ и врагахъ Марціала. Между ними, кромѣ убѣжденныхъ представителей господствовавшаго въ литературѣ направленія, было, конечно, не мало моралистовъ и мелкихъ завистниковъ, какіе водятся и теперь у всякаго выдающагося писателя. Рядомъ съ цинизмомъ, Марціалу, какъ видно изъ его отвѣтовъ, ставили въ вину мелочность и. безсодержательность его стиховъ, и не только внутреннее, но и внѣшнее ихъ неряшество. И дѣйствительно, въ числѣ 1,200 написанныхъ имъ эпиграммъ нѣтъ недостатка въ слабыхъ и вообще недостойныхъ его таланта. Не слѣдуетъ, однако, при этомъ забывать, что многія изъ нихъ чисто-случайнаго происхожденія и вызваны разными мелкими подробностями изъ обыденной и суетливой жизни поэта. Часто это — простыя импровизаціи и стишки, писанные по заказу. Это ясно изъ той небрежности, которою иногда отличаются ихъ языкъ и метры. Марціалъ и самъ открыто признавалъ, что далеко не всѣ его эпиграммы одинаковаго достоинства. Вотъ, напримѣръ, что онъ писалъ Авиту, при посылкѣ ему одного изъ своихъ стихотворныхъ сборниковъ (I, 16): «Изъ тѣхъ стиховъ, которые ты здѣсь прочтешь, есть хорошіе, есть и посредственные и еще больше плохихъ. Иначе, Авитъ, и не бываетъ съ книгами»^[15].

Несмотря на обиліе подобныхъ скромныхъ отзывовъ о себѣ, Марціалъ, очевидно, придавалъ большое значеніе не только своимъ стихамъ, но и.избранной имъ литературной спеціальности. Въ этомъ отношеніи особенно интересно слѣдующее заявленіе его одному изъ своихъ друзей (IV, 49). «Повѣрь мнѣ, Флаккъ, тотъ не знаетъ что такое эпиграмма, кто называетъ ее только игрою и шуткою». «Скорѣе шутятъ, — продолжаетъ поэтъ, — авторы тѣхъ поэмъ, гдѣ рѣчь о свирѣпыхъ Тезеяхъ или Ѳіестахъ, о Дедалахъ, что приставляютъ своимъ Икарамъ тающія крылья. Такія поэмы только хвалятъ, а читаютъ меня».

Дѣйствительно, можно съ полною достовѣрностью утверждать, что въ классической древности ни одного поэта не читали такъ много, какъ Марціала. Безъ всякаго преувеличенія могъ онъ сказать (VI, 61): «Весь мой Римъ любитъ меня, хвалитъ и распѣваетъ (cantat) мои стихи, у всѣхъ они въ рукахъ и за пазухой». Изъ Италіи слава Марціала быстро распространилась и въ другихъ странахъ Римской имперіи. Его читали на Дунаѣ, въ Британіи (II, 3, 84), Галліи (VII, 88), — словомъ, всюду, куда въ большей или меньшей мѣрѣ проникла античная культура и куда завозили веселые стихи поэта побывавшіе въ Италіи туземцы и римскіе легіонеры. Потому онъ имѣлъ полное право называть себя «извѣстнымъ во всемъ мірѣ Марціаломъ» (toto notus in orbe Martialis)^[16]. То же самое онъ повторяетъ въ другомъ мѣстѣ (V, 13, 3), прибавляя: «Жизнь дала мнѣ то, что другимъ, и то рѣдко, даетъ могила». Прибавимъ еще, что изъ прежнихъ писателей онъ признавалъ первенство надъ собою одного только Катулла (X, 78), — странно, что не Горація, съ которымъ Марціалъ, во взглядахъ своихъ на сущность поэзіи, имѣлъ такъ много общаго.

И вотъ, этотъ столь знаменитый и всесвѣтный поэтъ, столь гордый сознаніемъ своего литературнаго величія, всю жизнь свою провелъ въ униженіяхъ, неустанно выполняя жалкую роль льстиваго и нерѣдко пренебрегаемаго кліента. Насъ не особенно смущаютъ обѣденныя сцены у римскихъ патроновъ, такъ живо, какъ мы видѣли, описанныя Ювеналомъ. Въ герояхъ этихъ обѣдовъ, потѣшавшихъ своихъ одичавшихъ амфитріоновъ «битвами на бутылкахъ» мы узнаемъ Расплюевыхъ классическаго міра, какихъ и теперь вездѣ не мало на бѣломъ свѣтѣ. Возмутительно то, что среди такого сброда людей ничтожныхъ могли выносить многообразныя оскорбленія и знаменитые римскіе авторы, хотя бы они, можно думать, и не принадлежали къ этому сонму воинствующихъ паразитовъ. По крайней мѣрѣ, изъ приведенныхъ выше словъ Марціала видно, что и съ ними онъ имѣлъ нѣчто общее, ибо, обѣдая у своихъ патроновъ, гордый поэтъ иногда «обѣдалъ какъ бы не вмѣстѣ съ ними», т.-е. вкушалъ за столомъ не тѣ же яства, какими ублажали себя его милостивцы.

Откуда, однако, эта приниженность Марціала, этотъ грубый цинизмъ, такъ рѣзко проявившійся не только въ его эпиграммахъ, но и въ самой жизни, откуда, вмѣстѣ съ тѣмъ, такое полное пренебреженіе къ общественному мнѣнію? Разрѣшается эта психологическая загадка, можетъ быть, тѣмъ, что все это было навѣяно пессимистическимъ взглядомъ поэта на свою современность. Марціалъ, очевидно, презиралъ свой вѣкъ, между прочимъ, и въ тѣхъ его представителяхъ, которымъ онъ льстилъ такъ самоотверженно и развязно. Нетрудно было ему убѣдиться и въ томъ, что добродѣтель была въ его время пустымъ словомъ, а мораль — напыщенною и безпочвенною фразой. Вотъ, можетъ быть, почему онъ не примкнулъ къ тѣмъ ареталогамъ (моралистамъ), какихъ и безъ него въ Римѣ было довольно, а слѣдуя своимъ природнымъ наклонностямъ, что было, при Домиціанѣ, такъ удобно, избралъ для себя другой путь. Не безъ основанія могъ онъ считать себя нисколько не хуже этихъ моралистовъ, замѣнивъ ихъ лицемѣрную пропаганду откровеннымъ и настойчивымъ указаніемъ на свои «непотребства» (nequitiae). Вотъ, вѣроятно, чѣмъ слѣдуетъ объяснять и приведенный выше отзывъ Плинія, который между другими хорошими качествами Марціала упоминаетъ и о его чистосердечіи (candor), которое, конечно, не можетъ казаться особенно симпатичнымъ нашему времени. Ясно, что, при всемъ этомъ чистосердечіи, Марціалъ больше всего дорожилъ своимъ кліентскимъ промысломъ, который ему, по крайней мѣрѣ, въ Римѣ, не совсѣмъ удался, и своею литературною извѣстностью, которой онъ достигъ вполнѣ. Но и она, какъ видно, въ глазахъ Марціала имѣла цѣну не столько сама по себѣ, сколько по тѣсной связи ея съ означеннымъ промысломъ. Вотъ при какихъ условіяхъ могло сложиться въ немъ то психическое настроеніе, которое удачно обрисовано въ стихахъ одного стариннаго французскаго поэта:

«Grandeur, savoir, renomée,

Amitié, plaisir et bien,

Tout n’est que vent, que fumée:

Pour mieux dire, tout n’est rien».

Остается сказать еще нѣсколько словъ о литературномъ значеніи Марціала. Его слава давно уже не только проникла въ новый міръ, но и впервые установлена въ немъ прочно и вполнѣ сознательно. Теперь онъ высоко цѣнится, какъ вчинатель одной изъ весьма немногихъ самостоятельныхъ отраслей римской поэзіи. Эпиграмма, какъ извѣстно, появилась въ классическомъ мірѣ задолго до него, но этимъ названіемъ въ теченіе многихъ, столѣтій обозначались, какъ въ Греціи, такъ и въ Римѣ, не только всякаго рода небольшія стихотворенія, но и всякая напись, вродѣ тѣхъ, какія сохранились на произведеніяхъ античнаго искусства и на разныхъ другихъ предметахъ изъ этого времени. Напись — таково исконное значеніе слова эпиграмма. Въ Римѣ, особенно съ послѣдняго времени республики и въ періодъ имперіи, она, въ смыслѣ мелкаго стихотворенія, сдѣлалась наиболѣе любимою литературною формой, которую охотно усвоивали себѣ не только поэты, но и люди ученые (наприм., знаменитый полигисторъ Барронъ), наконецъ, всѣ, для кого стихотворное диллетантство служило минутною забавой, а такихъ любителей, благодаря врожденному и древнимъ итальянцамъ дару импровизаціи, было очень много. Особенно при первыхъ кесаряхъ мода на такія стихотворенія еще болѣе увеличилась, а впослѣдствіи перешла даже въ средневѣковую литературу^[17]. Марціалъ — тотъ авторъ, который впервые придалъ имъ своеобразный и опредѣленный характеръ, на основаніи котораго въ новое время установилась теорія эпиграммы, созданная Лессингомъ^[18]. По этой теоріи, характеристическій ея признакъ состоитъ въ томъ, что, устремленная на тотъ или другой объектъ, она возбуждаетъ и постепенно поддерживаетъ наше къ нему вниманіе и възаключительныхъ своихъ словахъ разомъ удовлетворяетъ любопытство читателя. Съ примитивною написью эпиграмма имѣетъ то общее, что также представляетъ собою какъ бы сатирическій этикетъ, или ярлыкъ, краткои точно обозначающій сущность и характеръ какого-либо болѣе или менѣе индивидуальнаго типа.

Конечно, далеко не всѣ эпиграммы Марціала подходятъ подъ это опредѣленіе, многія изъ нихъ, какъ уже замѣчено, вообще не отличаются какими-нибудь особенными достоинствами, но за то масса и такихъ, въ которыхъ онъ своею несравненною игривостью, неподдѣльнымъ остроуміемъ и заражающимъ юморомъ нисколько не уступаетъ подобнымъ же произведеніямъ лучшихъ современныхъ поэтовъ, напримѣръ, Гейне и Пушкина^[19]. Впрочемъ, даже и въ наиболѣе цѣпныхъ своихъ стихахъ, Марціалъ, вмѣстѣ съ современною эпиграммой, гораздо ближе подходитъ къ той остроумной и мѣткой характеристикѣ, которую придалъ ей Баратынскій:

«Окогчепная летунья,

Эпиграмма хохотунья,

Эпиграмма егоза,

Трется, вьется средь народа

И, завидитъ лишь урода,

Прямо вцѣпится въ глаза».

Конечно, смыслъ двухъ послѣднихъ изъ этихъ стиховъ, особенно примѣнительно къ римскому поэту, долженъ быть значительно ослабленъ, такъ какъ сатира его эпиграммъ могла проявляться только при условіи большой я ловкой осторожности, о чемъ онъ и самъ не разъ заявляетъ (напримѣръ, въ предисловіи къ І-й кн., въ 12 эпигр. VII кн. и пр.). Эта осторожность выразилась въ томъ, что поэтъ называетъ ихъ настоящими именами только тѣ лица, которыя онъ хвалитъ или о которыхъ говоритъ что-нибудь безобидное. Въ обратныхъ случаяхъ имена у него фиктивныя или заимствованныя у прежнихъ поэтовъ, или, наконецъ, просто вставленныя по метрическимъ соображеніямъ.

При упоминаніи о литературныхъ заслугахъ Марціала, нельзя не обратить еще разъ вниманія на его неустанную борьбу съ всесильнымъ въ его время вліяніямъ на Римъ ученаго александрійскаго стихотворства. Онъ до того не жаловалъ его искусственныхъ продуктовъ, что называлъ ихъ (X, 4) «пустымъ издѣвательствомъ надъ несчастною бумагой» (vana miserae ludibria chartae). А далѣе Марціалъ въ слѣдующихъ выраженіяхъ указываетъ одному изъ безчисленныхъ ихъ поклонниковъ, Мамуррѣ, Ѣа свои эпиграммы: «Вотъ что читай, о чемъ сама жизнь могла бы сказать: это мое. Здѣсь ты не найдешь ни кентавровъ, ни горгонъ, ни гарпій: каждая моя страница пахнетъ Çsapit) человѣкомъ». Смыслъ такихъ заявленій намъ вполнѣ понятенъ. Марціалъ, вслѣдъ за Гораціемъ, является въ нихъ, къ сожалѣнію, почти единственнымъ представителемъ той школы, которая у насъ встарину называлась натуральною, а теперь вездѣ извѣстна подъ именемъ реальной. Въ классической древности она могла бы имѣть благотворное вліяніе на литературу, по повторяемъ опять, къ сожалѣнію, этого не случилось. Впрочемъ, какъ бы то ни было, слава высокодаровитаго, необыкновенно остраго и умнаго поэта останется за Марціаломъ навсегда, несмотря на всѣ его, какъ чисто-литературныя, такъ, и нравственныя, «непотребства». Къ тому же, онъ одинъ изъ самыхъ лучшихъ руководителей при изученіи римскихъ бытовыхъ древностей.

VI.

Перехожу къ Папинію Стацію. Онъ также занимаетъ въ римской литературѣ видное мѣсто, хотя и не принадлежитъ къ лучшимъ ея представителямъ. Нельзя отказать Стацію въ богатствѣ фантазіи, въ текучемъ обиліи рѣчи, въ той почти импровизаторской легкости, съ которою онъ сочинялъ свои стихи, и даже въ поэтической искрѣ, хотя она и сильно меркнетъ въ его стихахъ отъ вреднаго на нихъ вліянія той школы, противъ которой, какъ мы видѣли, всю жизнь свою такъ усердно ратовалъ Марціалъ.

Во всякомъ случаѣ, нельзя не замѣтить, что не только въ древности, но иногда и въ новомъ мірѣ литературное значеніе Стація слишкомъ преувеличивалось. Когда-то Юлій Цезарь Скалигеръ прозвалъ его «крылатымъ конемъ» (equus alatus) и, какъ эпика, простодушно поставилъ выше Гомера^[20]. Съ другой стороны, витіеватая рѣчь автора Ѳиваиды, украшенная риторическими блестками и миѳическимъ балластомъ, уже не разъ приводила въ отчаяніе новыхъ ученыхъ и въ особенности Меркланда {Отзывъ его о Стаціи представляетъ собою одинъ изъ самыхъ рѣзкихъ образцовъ критическаго пессимизма. Вотъ что онъ писалъ подъ первымъ впечатлѣніемъ отъ Лѣсовъ Стація (въ предисловіи къ лондонскому изданію ихъ 1728 г., которое потомъ, въ 1837 г., было повторено, въ Дрезденѣ, подъ редакціей Зиллига): «Ex qua (lectione) hoc statim assecutus sum, ut vix decern versus perpetuos in ulla harum eclogarum me adhuc intellexisse non sine admiratione perspicerem. Hinc enim obturbabat latinitas falsa vel suspecta, illinc sensus nullus, crebræ absurditates, contradictiones non paucæ, mos] et compositio minime poëtica, denique ουδὲν υγιὲς». Впрочемъ, впослѣдствіи Меркландъ значительно смягчилъ свой приговоръ, когда «вчитался» въ Сильвы. Неясныхъ мѣстъ у Стація дѣйствительно очень не мало, и потому трудно согласиться съ Бернгарди, авторомъ знаменитой исторіи римской литературы, въ томъ, что вообще рѣчь его ясна и изящна, тѣмъ болѣе, что и самъ онъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, находитъ, что эта рѣчь рѣдко отличается простотою и слишкомъ обременена лишнимъ грузомъ (ueberladen).}. Кромѣ того, темнота Стація, особенно въ его Лѣсахъ (Silvae), напоминающихъ своимъ заглавіемъ наши старинные «вертограды», часто происходитъ и отъ того, что онъ мало заботился въ нихъ о литературной отдѣлкѣ своихъ стиховъ, и отъ крайней поспѣшности, съ которою они написаны^[21].

Впрочемъ, въ данномъ случаѣ Стацій занимаетъ насъ преимущественна не какъ писатель, а какъ человѣкъ, какъ одна изъ разновидностей кліентскаго типа. Не лишнимъ только считаю отмѣтить, что, согласно съ показаніемъ Ювенала, его напыщенная и многорѣчивая Ѳиваида очень нравилась въ Римѣ и производила большой эффектъ, когда Стацій являлся на публичныя рецитаціи съ отрывками изъ своей поэмы. Видно, что въ свое время это былъ модный поэтъ. До того и такъ быстро, вслѣдъ за Августовымъ вѣкомъ, исказился и упалъ въ Римѣ художественный инстинктъ, и литературный вкусъ. «Вотъ какъ бѣгутъ (говоритъ сатирикъ, VII, ст. 82 и слѣд.) на пріятный голосъ всѣмъ любезной Ѳиваиды, лишь только Стацій, назначивъ для нея день, радуетъ городъ: такою сладостью поражаетъ онъ плѣненныя имъ сердца, съ такимъ великимъ удовольствіемъ слушаетъ его толпа». Она такъ многочисленна, — добавляетъ Ювеналъ, — что поэтъ «надламывалъ ею» скамьи въ своей аудиторіи.

Главнымъ источникомъ для ознакомленія съ нравственною личностью Стація служитъ для новой науки уже указанный его стихотворный сборникъ^[22], въ которомъ онъ не мало разсѣялъ разнаго рода своихъ автобіографическихъ подробностей. Особенно, въ этомъ отношеніи, интересна та сильва, которая написана поэтомъ на смерть своего отца^[23].

Изъ этого поминальнаго стихотворенія (Silv. Т, 3) видно, что онъ былъ родомъ изъ Неаполя и также принадлежалъ къ литературному міру. Еще въ ранней своей молодости Стацій-отецъ не безъ успѣха участвовалъ въ Стихотворныхъ состязаніяхъ (ст. 112 и 134), которыя были столь обычны на его родинѣ. Кромѣ стиховъ, онъ занимался также преподаваніемъ реторики и піитики, а затѣмъ ту же дѣятельность перенесъ и въ Римъ, куда переселился съ своимъ семействомъ. Здѣсь же онъ, какъ обыкновенно сообщается въ его біографіяхъ, сдѣлался, между прочимъ, однимъ изъ наставниковъ Домиціана. Думаю, что это извѣстіе едва ли заслуживаетъ довѣрія, такъ какъ иначе искательный Папиній Стацій не приминулъ бы упомянуть объ этой, столь для него значительной, подробности изъ жизни своего отца. Въ Сильвахъ говорится о немъ не разъ, но при этомъ никогда не упоминается о какихъ-либо его отношеніяхъ къ палатинскому дворцу. Изъ этого сборника извѣстны, напримѣръ, даже нѣкоторые сюжеты, которые когда-то вдохновляли старика Стація. Такъ, въ 69 г. онъ описалъ пожаръ въ Капитоліи, во время усобицы («civilis Erynnis», какъ она названа въ 195 ст.) между сторонниками Веспасіана и Вителлія, а спустя ровно десять лѣтъ готовился воспѣть изверженіе Везувія («Vesuvina incendia»), но смерть помѣшала ему исполнить свое намѣреніе. Во всякомъ случаѣ, римскія связи этого стихотворца, вѣроятно, не мало впослѣдствіи содѣйствовали успѣхамъ автора Ѳиваидіи.

Снова обращаясь къ этому автору, мы сперва укажемъ на тѣ факты изъ его жизни, память о которыхъ онъ также сохранилъ въ своихъ «Сильвахъ». Изъ нихъ видно, что Папиній Стацій былъ женатъ на римлянкѣ, которая называлась Клавдіей. У ней была дочь отъ перваго брака (III, 5); самъ же онъ не имѣлъ отъ нея дѣтей (V, 5, 79). Слѣдуя буквальному смыслу заключительныхъ словъ въ приведенной цитатѣ о Стаціи, принято утверждать, что онъ, «голодая», исключительно добывалъ себѣ хлѣбъ насущный своими льстивыми стихами {Вотъ слова Ювенала (ст. 87):

…,Sed cum fregit (Statius) subsellia versu,

Esurit, intactam Paridi nisi vendit Agaven".

Объясненіе эпизода о Стаціи и Парисѣ см. въ примѣчаніяхъ къ моему переводу VII-й сатиры (ст. 82—98). Здѣсь я держался общепринятаго мнѣнія о крайней бѣдности Стація, по теперь, ближе познакомившись съ нимъ, рѣшаюсь думать иначе. О Парисѣ имѣются свѣдѣнія въ самомъ концѣ моей статьи Римскія паитемимы, въ Пропилеяхъ, дни. IV, стр. 563 и слѣд., и въ моей брошюрѣ Ювеналъ (Спб., 1860 г.), стр. 9 и слѣд.}. Неизвѣстно, принесла ли ему Клавдія какое-либо приданое, но по всему видно, что онъ былъ человѣкъ болѣе или менѣе обезпеченный и весь свой вѣкъ прожилъ въ довольно благопріятныхъ условіяхъ. Потому ухаживанье его за Парисомъ, всесильнымъ одно время любимцемъ и временщикомъ Домиціана (о чемъ говоритъ Ювеналъ), легко можетъ быть объяснено тѣми же мотивами, какіе, какъ аіы увидимъ, вообще влекли Стація къ людямъ вліятельнымъ и сильнымъ.

Въ окрестностяхъ Неаполя онъ владѣлъ наслѣдственно деревней («rus proprium», III, 1, 61) и, кромѣ того, имѣніемъ невдалекѣ отъ Альбы, гдѣ былъ похороненъ его отецъ («iugera nostra tenens», V, 3, 37). Все это, конечно, было извѣстно въ Римѣ. Потому слова сатирика могли представлять и тотъ смыслъ, что даже и любимый поэтъ безъ особыхъ уловокъ и "ильныхъ протекцій не могъ тамъ имѣть отъ своихъ произведеній никакой матеріальной выгоды.

Этою обезпеченностью Стація, кажется мнѣ, слѣдуетъ объяснять и то, что отношенія его, по крайней мѣрѣ, къ нѣкоторымъ изъ своихъ патроновъ, имѣли гораздо болѣе независимый и приличный характеръ въ сравненіи съ искусственною приниженностью Марціала. Стацій никогда не прикидывается передъ ними нищимъ, никогда не унижается ради полученія отъ нихъ разныхъ мелочныхъ подарковъ^[24]. Иногда даже поэтъ обращается къ своимъ богатымъ знакомцамъ безъ особенной кліентской изворотливости, какъ равный къ равнымъ. Такъ, въ посланіи (I, 5, 9), гдѣ восторженно описывается, построенная Клавдіемъ Этрусскимъ на своей виллѣ, роскошная баня, онъ привѣтствуетъ его, какъ своего любезнаго товарища "(«dilectus sodalis»), а въ своемъ посвященіи четвертой книги Лѣсовъ Марцеллу называетъ его просто «Marcelle carissiine».

Отвлекаясь, однако, отъ частностей и обративъ вниманіе на преобладающее направленіе въ Сильвахъ Стація, нельзя не указать еще разъ, что онъ является въ нихъ типомъ простодушнаго кліента, кліента по натурѣ своей и по призванію, типомъ человѣка скромнаго до робости, искательнаго, крайне услужливаго и даже безкорыстнаго. Его, однако, неодолимо тянуло къ людямъ богатымъ и сильнымъ. Умирала ли у кого изъ нихъ жена, онъ тотчасъ же являлся съ своимъ стихотворнымъ утѣшеніемъ, приспособляя его иногда и къ случаямъ гораздо менѣе чувствительнымъ, когда, напримѣръ, у кого-либо изъ его милостивцевъ околѣвала собачка или издыхалъ попугай (какъ у Меліора, II, 3). Въ тоже время, Стацій участливо и льстиво прославлялъ виллы своихъ патроновъ, ихъ хоромы, бани и обѣды (II, 3). Вообще и горе, и восторженная радость поэта въ подобныхъ случаяхъ товаръ довольно дешевый, за которымъ, однако, даже помимо необычнаго ему попрошайства, могла слѣдовать не малая мзда. Поводовъ для нея было достаточно, такъ какъ его кліентская податливость иногда даже напоминаетъ собою того греческаго паразита, о которомъ Ювеналъ (III, 100) выражается такъ: «если ты смѣешься, то онъ трясется отъ хохота; скажи: „мнѣ жарко“, — и онъ потѣетъ».

Къ чести Стадія слѣдуетъ, однако, прибавить, что въ своихъ Сильвахъ онъ не всегда оставался искательнымъ кліентомъ и холоднымъ риторомъ. Помимо лести и надоѣдливаго миѳологическаго тумана, искусственной напыщенности и вообще современной ему стихотворной рутины, въ нихъ ш" временамъ ярко просвѣчиваетъ добрая душа поэта и полная искренность его горячаго чувства. Таково, напримѣръ, его посланіе къ Клавдіи (III, 5), которая, почему-то, не желала разстаться съ Римомъ и поселиться на родинѣ своего мужа, въ Неаполѣ, гдѣ онъ думалъ отдохнуть отъ шумной столичной жизни (видно, что подъ конецъ она порядочно ему надоѣла) и сложить свои старческія кости" (patria senium companere terra, ст. 13). Воздавъ должное вѣрности, привязанности и другимъ добрымъ качествамъ Клавдіи, онъ трогательно благодаритъ ее, въ особенности за ея живое и безпредѣльное участіе къ своей авторской дѣятельности. «Трижды (говоритъ онъ ей, ст. 28 и слѣд.) ты принимала меня въ свои объятія, когда я носилъ въ моихъ умащенныхъ волосахъ албанскіе подарки (вѣнки), вмѣстѣ съ надѣтымъ на палецъ почетнымъ золотымъ кольцомъ, пожалованнымъ мнѣ кесаремъ, когда, задыхаясь отъ восторга, ты лобызала мои вѣнки. А когда Капитолій отвергъ мою лиру, ты, какъ бы и сама побѣжденная, вмѣстѣ со мною горевала о немилости ко мнѣ жестокаго Юпитера^[25]. Внимательнымъ слухомъ ловишь ты мои стихи въ то время, какъ, они вылетаютъ еще въ первыхъ своихъ звукахъ или приводятся въ движеніе моимъ шепотомъ. Одна, ты одна была соучастницею моего долгаго труда, и моя Ѳиваида выросла вмѣстѣ съ твоими годами. Или какою я видѣлъ тебя еще недавно, почти уже совсѣмъ унесенный къ водамъ. Стикса, когда уже вблизи слышалось мнѣ теченіе рѣкъ летейскихъ (подземныхъ). Да, только изъ жалости къ тебѣ Лахеза продлила время моего уже исчерпаннаго рока, и всемогущіе вышніе боги какъ бы испугались твоего гнѣва! И послѣ всего этого ты еще медлишь сопутствовать мнѣ въ недалекомъ пути къ моему желанному заливу?…»

Еще порывистѣе въ изліяніи своего чувства является Стацій въ послѣдней своей сильвѣ (Epicedion in puerum suum, V, 5), которая осталась неокончеиною и посвящена памяти только что умершаго малютки. Трудно сказать, почему онъ былъ такъ дорогъ поэту. Сначала Стацій обращается къ музамъ съ скорбнымъ вопросомъ, какое преступленіе совершилъ онъ, за что такъ жестоко наказанъ, а затѣмъ продолжаетъ (ст. 8 и слѣд.)."Онъ не былъ изъ моего рода, не носилъ моего имени и ни одной моей черты; я не былъ его отцомъ, но взгляните на мой плачъ, на мои поблекшія ланиты и вѣрьте рыданіямъ осиротѣвшаго человѣка. Да, я осиротѣлъ! Сойдитесь сюда отцы и матери съ обнаженною грудью, несите къ костру ваши волосы и погребальные дары" и т. д.^[26].

VII.

Наконецъ, особенный интересъ представляютъ для насъ тѣ разбросанныя въ Сильвахъ стихотворенія, въ которыхъ поэтъ непосредственно или случайно обращается къ Домиціану и къ его всесильнымъ любимцамъ. Тонъ этихъ стихотвореній вполнѣ раболѣпный и доходитъ иногда, какъ, напримѣръ, въ Capilli Flavii Earin («волоса Зарина», III, 4), до невыразимой пошлости. Этотъ Заринъ (по-нашему «Весенній») былъ, какъ называетъ его Стацій (ст. 7) «кесаревымъ мальчикомъ» (caesareus puer), родомъ изъ Малой Азіи и, подобно миѳическому Ганимеду, исполнялъ при Домиціанѣ должность виночерпія. Сама Венера, — говоритъ поэтъ, — перенесла этого отрока изъ Пергама въ Римъ на воздушной колесницѣ и представила кесарю, ибо знала его божественный вкусъ (norat coelestes oculos", собственно «божескіе глаза», какіе были у Юпитера). Понятно, что прославленіемъ этого Зарина неразборчивый поэтъ хотѣлъ угодить какъ ему, такъ и своему Юпитеру, съ которымъ онъ особенно любитъ сопоставлять Домиціана. Написанъ этотъ панегирикъ кесареву мальчику по поводу посвященія имъ своихъ волосъ Пергамскому Эскулапу^[27].

Однимъ изъ наиболѣе близкихъ къ Домиціану людей, хотя и въ другомъ родѣ, былъ также Абасканцій. Въ начальномъ стихотвореніи пятой книги Лѣсовъ, посвященной этому всесильному вельможѣ, описывается его неутѣшная печаль по поводу кончины Присциллы. Это была его добродѣтельная супруга. Стацій очень подробно изображаетъ здѣсь всѣ многообразныя проявленія этой печали, начиная съ похоронъ Присциллы, послѣ которыхъ прошло, однако, уже болѣе года когда онъ взялся за свою лиру. «Поздно, — говоритъ онъ, — создается мною врачеваніе (medicina) для такой великой печали» (ст. 16), и затѣмъ старается наиболѣе выгоднымъ для себя образомъ выяснить своему патрону причины этой запоздалости. За то поэтъ увѣренъ въ томъ, что его поминаніе усопшей будетъ «вѣчнымъ», если только, — прибавляетъ онъ, — его «благосклонно одобрятъ Аполлонъ и тотъ кесарь, который для меня всегда неразлученъ съ Аполлономъ» (ст. 13). Можно думать, что послѣдній примѣшанъ здѣсь только ради льстиваго оборота рѣчи. Главный мотивъ, который въ данномъ случаѣ вдохновилъ Стація, конечно, состоялъ въ томъ, чтобы рядомъ съ Абасканціемъ покадить мимоходомъ и Домиціану. Оба они, разумѣется, были ему нужнѣе, чѣмъ миѳическій радѣтель безконечнаго сонма древнихъ поэтовъ. Прибавлять ли, "гго и вся остальная часть стихотворенія Abascantii in Priscillam pietas наполнена (на протяженіи цѣлыхъ 260 стиховъ) искусственнымъ паѳосомъ холоднаго ритора, воспѣвающаго разнообразныя высокія качества едва ли образцовой и любимой имъ четы? Прибавлю еще, что въ своихъ обращеніяхъ къ сильнымъ людямъ, напримѣръ, къ Мецію Делеру (III, 2, 92), поэтъ привѣтствуетъ ихъ словами «царь» (гех). Впрочемъ, это было обыкновенное названіе патроновъ на языкѣ особенно усердныхъ кліентовъ.

Вообще приниженный тонъ Стація въ значительной части его стихотворныхъ панегириковъ объясняется тѣмъ, что, какъ человѣкъ не только простодушный, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, честолюбивый и мнительный, онъ постоянно заискивалъ, подобно Марціалу, въ придворныхъ сферахъ и, домогаясь вниманія къ себѣ разныхъ фаворитовъ, вполнѣ и какъ-то боязливо терялся передъ ихъ величіемъ. Только грубою лестью и могъ онъ проложить къ нимъ дорогу, а главнымъ побужденіемъ къ этой лести была у него не корысть, а скорѣе боязнь за свою личную безопасность. Казалось, бы, что, въ виду этой мнительной озабоченности, для Стація удобнѣе всего было бы держать себя въ сторонѣ отъ фаворитовъ и не писать имъ льстивыхъ стиховъ, но этого онъ не могъ сдѣлать по своимъ природнымъ, инстинктамъ.

Тѣ же мотивы, только въ усиленномъ видѣ, разумѣется, руководили! Стація и въ Сильвахъ, непосредственно обращенныхъ къ Домиціану. Кліентская восторженность его доходитъ въ нихъ до крайнихъ размѣровъ. Не найдется болѣе льстивыхъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, болѣе лживыхъ фразъ и эпитетовъ, чѣмъ тѣ, которыми Стацій такъ щедро наградилъ и украсилъ своего «лучезарнаго» повелителя. То прославляетъ онъ благодушіе кесаря (dementia, III, 3, 167), то, вознося молитвы за его долгоденствіе и спасеніе (III, 4, 101), докладываетъ, будто бы, вмѣстѣ съ нимъ, объ этомъ «молятъ и свѣтила небесныя, и моря, и земли» и т. д. А, между тѣмъ, нельзя сказать, чтобы Стацій вообще равнодушно относился къ деспотизму. Такъ, онъ порицаетъ Калигулу (III, 3, 70) и «свирѣпаго Нерона» (V, 2, 33).

Уже въ первой своей сильвѣ Стацій воспѣлъ конную статую Домиціана, такъ какъ «нужно было начать съ Юпитера» (sumendum а Jove erat principium). Статуя сооружена была на форумѣ (отъ нея давно уже не осталось никакихъ слѣдовъ), а самое стихотвореніе преподнесено Домиціану и благосклонно имъ принято^[28]. Поэтъ заявляетъ здѣсь, между прочимъ, что самъ Фидій пожелалъ бы-изобразить своего Зевса въ лицѣ этого кесаря, Лизиппъ — Александра (Македонскаго), родосцы — своего Аполлона и т. д. Затѣмъ въ другой сильвѣ (IV, 3) прославляется исправленіе Домиціаномъ знаменитой Аппіевой дороги, причемъ, однако, дѣло состояла лишь въ томъ, что, по его приказанію, были завалены ямы въ томъ ея мѣстѣ, около Террачины, гдѣ проѣздъ сдѣлался очень неудобнымъ. Укажемъ еще на нѣкоторыя стихотворенія Стація изъ означенной категоріи.

Вотъ, напримѣръ, небольшая и очень чувствительная элегія (II, 5), возникшая по случаю трагической смерти льва, къ которому Домиціанъ питалъ особенную симпатію. Обращаясь къ этому льву, поэтъ восклицаетъ: «Къ чему послужило тебѣ то, что ты, поборовъ свою ярость, сдѣлался ручнымъ, разучился творить зло и человѣкоубійство, готовъ былъ выносить надъ собой власть и слушаться твоего ничтожнаго надсмотрщика?» Затѣмъ приводятся разныя подробности помянутой катастрофы и, въ переводѣ напыщенной рѣчи витіеватаго стихотворца на обыкновенный языкъ, оказывается, что злополучный левъ, выйдя изъ своей незапертой клѣтки, былъ растерзанъ «бѣглымъ звѣремъ» (fugiente fera). Всѣ другіе львы, — прибавляетъ Стацій, — находившіеся при этомъ въ Домиціановомъ звѣринцѣ, ужаснулись, что попущено было совершиться такому нечестію (nefas), «у всѣхъ у нихъ опустились гривы, они устыдились взирать на то, о чемъ мною доложено (relatum), и надвинули свои суровые лбы на самые глаза (torvas duxere in lamina frontes)». Въ концѣ элегіи поэтъ «докладываетъ», что, несмотря на свою внезапную смерть (subitum letum), любимецъ кесаря долженъ былъ унести съ собой то утѣшеніе, что ею были поражены «и народъ, и сенаторы, словно палъ на печальной аренѣ какой-нибудь знаменитый гладіаторъ, да и самого великаго кесаря, среди множества его звѣрей, которыми онъ не дорожитъ, исключительно могла тронуть утрата только этого льва».

Марціалъ также коснулся въ своихъ стихахъ этой горестной кесаревой утраты, но, что особенно замѣчательно, отнесся къ ней совершенно иначе (Spectac. XVIII). Упомянувъ о самой катастрофѣ вполнѣ безучастно и въ двухъ словахъ, изъ которыхъ оказывается, что «бѣглый звѣрь» Стація была «свирѣпая гирканская тигрица», Марціалъ прибавляетъ: «она никогда не отваживалась на что-нибудь подобное, пока жила въ своихъ горныхъ (высокихъ) лѣсахъ, и только еще больше озвѣрилась съ тѣхъ поръ, какъ поселилась между нами». Эти неожиданно смѣлыя слова, очевидно, должны были произвести въ Римѣ большую суматоху и даже многимъ показаться преступными.

Характеристику Стація, какъ кліента, добавимъ еще однимъ сопоставленіемъ его съ Марціаломъ. Оба они прославили пиршества въ хоромахъ Домиціана; но веселому поэту, какъ видно, ни разу не привелось вкусить отъ нихъ, несмотря на всѣ его старанія и тонкіе намеки, а потому его уже извѣстную намъ эпиграмму, вызванную такими мотивами, слѣдовало бы озаглавить: Видѣніе Марціалу Домиціанова обѣда. Стацій былъ въ этомъ случаѣ гораздо счастливѣе своего литературнаго соперника и парадный обѣдъ въ палатинскомъ дворцѣ, на который авторъ Лѣсовъ удостоился приглашенія, вызвалъ у него благодарственный гимнъ (IV, 2) или Евхаристиконъ, какъ онъ обыкновенно называется въ изданіяхъ этого сборника. Здѣсь авторъ не помнитъ себя отъ восторга, описывая событіе, съ котораго, какъ онъ выражается, началась его жизнь.

Вообще Стацій весь отпечатлѣлся въ своемъ гимнѣ, и потому мы считаемъ не лишнимъ привести его въ слѣдующемъ за симъ, по возможности, точномъ переводѣ: "Царскія пиршества Сидонской Элизы (Дидоны) прославилъ поэтъ (Виргилій), водворившій великаго Энея въ поляхъ Лаврента, а на Алкиноевы обѣды указалъ въ своемъ нетлѣнномъ эпосѣ тотъ (Гомеръ), "то такъ истомилъ Улисса, когда онъ черезъ столь многія моря возвращался на свою родину. А я, кому теперь впервые кесарь предоставилъ еще не испытанную мною радость священной трапезы, радость возлежать^[29] за обѣденнымъ столомъ моего властелина, — на какой лирѣ прославлю я мой молитвенный восторгъ? какъ достанетъ меня для выраженія моихъ благодарныхъ чувствъ? Да, ничего достойнаго ихъ не скажу я даже и въ такомъ случаѣ, если бы разомъ и Смирна, и Мантуя сплели для моей восхищенной головы благоуханные лавры. Мнѣ (и теперь) кажется, что я возлежу, вмѣстѣ съ Юпитеромъ, среди свѣтилъ небесныхъ и принимаю простертый ко мнѣ безсмертный напитокъ изъ троянской десницы^[30]. Да, я прожилъ безплодные годы, и этотъ день первый на моемъ вѣку, порогъ моей жизни. Тебя ли зрю я, земной владыка и великій отецъ покореннаго тобою міра, возлегая (за твоею трапезой), тебя ли, надёжа людей и забота боговъ? Вмѣстѣ съ тѣмъ, мнѣ дано, дозволено мнѣ, среди питій и яствъ, созерцать твой ликъ, и, притомъ, не вставая (съ моего ложа)!

"Чертогъ величественный, громадный, украшенный не сотнею колоннъ, а столькими, что, устранивъ Атланта, онѣ могли бы поддерживать самое небо съ его богами. Дивится сему сосѣдняя съ нимъ (чертогомъ) регія (царское жилище) Громовержца, а боги радуются тому, что, водворенный въ такомъ;же, какъ и они, жилищѣ, ты не поспѣшишь вознестись на пространное небо. Такая открывается громада, такіе свободные въ пространствѣ побѣги (порывы) царскихъ хоромъ, словно морскіе разливы, такой огромный захватъ спертаго ими воздуха! И все это меньше своего владыки: онъ одинъ заполняетъ собою {Въ значеніи домъ, жилище, слово пенаты перешло и въ нашъ языкъ, а о значеніи генія въ римскомъ культѣ достаточно сказано въ моей монографіи о Гораціи, на стр. 194 (2 изд.). Прибавлю еще, что въ 25 ст. меня нѣсколько смущало выраженіе Стація: «ille penates implet», т.-е. что Домиціанъ наполняетъ собою свои пенаты; но вотъ случайно попало мнѣ на глаза одно изъ самыхъ недавнихъ стихотвореній А. Н. Майкова, на тему «Мани, ѳакелъ, фаресъ», гдѣ также великолѣпно обрисованъ столь сходный съ Домиціаномъ восточный деспотъ и также возлежащій за пиршествомъ. Къ довершенію же аналогіи, здѣсь я встрѣтилъ и смущавшее меня выраженіе «implet». Вотъ эти звучные стихи нашего маститаго поэта:

«Въ діадемѣ и порфирѣ,

Прославляемый, какъ богъ,

И, какъ богъ, единый въ мірѣ,

Весь собой на пышномъ пирѣ

Наполняющій чертогъ —

Вавилона, Ниневіи

Царь за брашной возлежитъ»…} пенаты (жилище), гдѣ ублажаетъ своего великаго генія. Тамъ, соперничая между собою, блестятъ цѣлыя горы ливійскаго и троянскаго мрамора, громады его изъ Сіены и съ Хіоса, тамъ же и спо.рящія съ ними красотою лазуревыя скалы Дориды, тамъ и Луна (Каррара), которой хватило для вывоза такой массы колоннъ. И надъ всѣмъ этимъ;длинный рядъ орнаментовъ: едва можно охватить вершину свода утомленными взорами, и думается, что это потолокъ позлащеннаго неба.

«Когда кесарь повелѣлъ размѣститься здѣсь, за обѣденными столами, Ромуловымъ (римскимъ) вельможамъ и, вмѣстѣ съ ними, тысячнымъ рядамъ гостей, облаченныхъ въ трабею (всадникамъ), то сама Децера, въ туникѣ, опоясанной подъ пазуху, и самъ Вакхъ принялись за работу, чтобы ихъ даровъ (хлѣба и вина) достало на столько пирующихъ. Такъ текла по эѳиру благодатная колесница Триптолема, такъ и Ліей (Вакхъ) отѣнялъ виноградными лозами холмы и еще невѣдавшіе вина (трезвые) поселки.

„Но мнѣ было не до пиршества, не до рѣзьбы изъ мавританскаго дуба, что опирается на индійскія колонны, не до толпы рядами стоявшихъ слугъ, — на него, только на него удосужился я смотрѣть съ жадностью, на его спокойное чело, которое явнымъ величіемъ такъ ласково умѣряетъ свою лучезарность и такъ скромно преклоняетъ знаменіе своей фортуны. И, однако, на этомъ челѣ сіялъ скрываемый почетъ: по такой внѣшности могли бы узнать, кто онъ, и враждебные намъ варвары, и невѣдомые намъ народы“ {Уже приведенныя объяснительныя замѣтки къ Евхаристикону считаю не лишнимъ добавить еще слѣдующими:

1) Въ начальныхъ его стихахъ, какъ мы видѣли, рѣчь идетъ о Виргиліевой Энеидѣ и Гомеровой Одиссеѣ, а подъ Элизою разумѣется Дидопа, какъ она иногда называется и у другихъ поэтовъ. Она же именуется здѣсь Сидонскою, вѣроятно, потому, что Кароагенъ былъ колоніей финикійскаго города Сидона.

2) Въ 9 ст., вмѣсто общепринятаго теперь чтенія „odoratas“, можетъ быть, удобнѣе читать „adoratas“, т.-е. „чтимые мною лавры“, тѣмъ болѣе, что это выраженіе встрѣчается въ нѣкоторыхъ кодексахъ и въ edit. pr., да и лавры едва ли можно назвать благоуханными.

3) Къ догадкѣ, что выраженіе „Ніаса dextra“ (въ 11 ст.) направлена въ сторону Зарина, можно прибавить и то, что сопоставленіе его съ Ганныедомъ само собою вытекаетъ изъ сопоставленія Домиціана съ Юпитеромъ, которое постоянно встрѣчается у Стація. „Восхищенная“ голова поэта грезитъ, что Заринъ подноситъ и ему вино, а не только Кесарю.

4) Ст. 23. Здѣсь колоссальные размѣры Домиціапова двора, въ вышину и ширину, Стацій очень удачно называетъ „свободными въ пространствѣ“ („campus“ = spatium») архитектурными «порывами» (impetus) и уподобляетъ этотъ дворецъ разлившемуся морю.

5) Ст. 24. Вмѣсто "aperti (aetberos) въ ed. рг., согласно съ манускриптами, питается также «operti», что едва ли не лучше. Выходитъ, что дворецъ захватилъ большое количество какъ бы запертаго имъ, спертаго или сжатаго воздуха.

6) Ст. 32. Подъ «trabeata agmina» разумѣются здѣсь «всадники» (equites), принадлежавшіе къ высшимъ римскимъ сословіямъ. Лица этого сословія (ordo eqnester) получили названіе trabeati отъ параднаго своего костюма (trabea).

7) Ст. 32. Триптолемъ является въ миѳахъ однимъ изъ представителей Елевзина, гдѣ былъ главный культъ Деметры или Цереры. Покровительствуемый этою богиней, онъ училъ людей земледѣлію, считался изобрѣтателемъ плуга и объѣзжалъ землю на колесницѣ, запряженной драконами. У Стація, какъ видно изъ эпитета «aetberios» (эѳирный), онъ бросаетъ сѣмена на землю съ воздушной колесницы. Всѣ эти имена, приведены здѣсь для указанія на величіе и обиліе Домиціанова обѣда, которымъ-де заправляли сами боги, т.-е. тѣ изъ нихъ, которые наиболѣе порадѣли о человѣческомъ желудкѣ.}.

Слѣдуютъ скучныя миѳологическія сравненія величественныхъ позъ Домиціана съ тѣми, которыя, при разныхъ случаяхъ, принимали Марсъ, Поллуксъ, Алкидъ, а равно и другіе герои и боги классической древности, новыя восхваленія наружности кесаря и пожеланія ему безконечнаго долголѣтія. Кончается гимнъ упоминаніемъ о мнимыхъ его побѣдахъ надъ германцами и даками. Все это не прибавляетъ ничего новаго къ характеристикѣ Стаціева Евхаристикона.

Я намѣренно сопоставилъ его съ приведенными выше стихами Марціала. Общее между этими продуктами римской лиры — непомѣрная лесть Домиціану, которая, впрочемъ, въ его время составляла черту не только литературную, но и бытовую. Однако, если не въ мотивахъ, то, во всякомъ случаѣ, въ тонѣ указанныхъ произведеній большое различіе. Стихи Марціала, въ которыхъ онъ поставилъ Домиціана выше Юпитера, конечно, также были вызваны желаніемъ угодить этому страшному человѣку. Нѣтъ сомнѣнія въ томъ, что и Марціалъ старался, подобно Стацію, придать имъ не только почтительный, но и раболѣпный оттѣнокъ, прикинуться въ нихъ человѣкомъ, проникнутымъ достодолжнымъ благогоговѣніемъ. къ богоносной особѣ кесаря. Все это, однако, не удалось Марціалу, такъ какъ онъ, очевидно, не съумѣлъ попасть въ надлежащій тонъ. Въ его стихахъ, несмотря на всю наружную ихъ торжественность, ярко выступаетъ, помимо желанія изворотливаго поэта, не только обычное остроуміе, но также его неудержимый юморъ и невольная иронія.

Стацій, напротивъ, былъ искренно проникнутъ величіемъ изображеннаго имъ момента. Онъ вполнѣ растерялся — впрочемъ, и было отъ чего — при видѣ дворской пышности, обомлѣлъ отъ этой обѣденной залы, украшенной длинными рядами драгоцѣнныхъ колоннъ и великолѣпнымъ рѣзнымъ плафономъ, отъ множества сановитыхъ гостей и разряженныхъ слугъ. Восхитился Стацій, между прочимъ, и тѣмъ, что ему дозволено было, по римскому обычаю, возлежать за обѣденною трапезой (объ этомъ не одинъ, разъ упоминается въ гимнѣ), какъ будто онъ думалъ, что ему придется обѣдать стоя.

Но главный восторгъ Стація обращенъ къ Домиціану. Авторъ гимна до того былъ очарованъ оказаннымъ ему вниманіемъ, что оно получило въ его глазахъ такое же значеніе, какое позже для мусульманъ — бѣгство Магомета изъ Мекки въ Медину. Вообще этотъ восторгъ проявился здѣсь въ самой пошлой, обидной и немыслимой для нашего времени лести, причемъ наивный поэтъ вовсе забылъ о томъ, что объектъ его восторженнаго культа далеко не принадлежалъ къ тѣмъ кесарямъ, которые возбудили къ себѣ справедливое уваженіе не только въ своихъ современникахъ, но и въ исторіи. Забылъ онъ и о томъ, что она отдаетъ подъ строгій и нелицепріятный судъ не только Домиціановъ, съ ихъ клевретами, но и писателей, злоупотребившихъ своимъ талантомъ. Къ нимъ, очевидно, принадлежитъ и авторъ Лѣсовъ. Дѣйствительно, сила, блескъ, богатство и роскошные обѣды оказывали на этого простодушнаго человѣка неотразимое вліяніе, даже помимо какой-нибудь особенно эгоистической примѣси.

Во всякомъ случаѣ, мы едва ли ошибемся, полагая, что развязная эпиграмма Марціала не могла особенно понравиться въ высшихъ римскихъ сферахъ, и что, наоборотъ, наивная и смиренная лесть Стація считалась въ нихъ болѣе пригоднымъ товаромъ. Вотъ почему Стацію удавалось попадать на такіе обѣды, пламенная любовь къ которымъ Марціала, къ великому его прискорбію, должна была получить платоническій характеръ. При всемъ его усердіи снискать благоволеніе людей сильныхъ, какіе ему были нужны, онъ просто не умѣлъ льстить имъ, какъ слѣдовало и требовалось.

VIII.

Мы разсмотрѣли затронутый здѣсь вопросъ въ обозначенныхъ предѣлахъ, но далеко не исчерпали цѣлой массы древнихъ свидѣтельствъ о страшномъ паденіи римскихъ нравовъ въ эпоху Домиціана, когда, повторяемъ еще разъ скорбныя слова Ювенала, «всякіе пороки остановились у той пропасти, дальше которой идти было уже некуда». Дѣйствительно, громадное и изумительно безобразное развитіе кліентства, составлявшаго когда-то и съ незапамятнаго времени одно изъ лучшихъ проявленій древняго быта, является въ означенное время не болѣе какъ только однимъ изъ неприглядныхъ пятенъ въ той мрачной исторической картинѣ, которую начертали и передали потомству древніе авторы. Впрочемъ, думаемъ, и тѣ бытовыя подробности, которыхъ мы коснулись въ нашемъ очеркѣ, вполнѣ и до очевидности доказываютъ, что римское общество при Домиціанѣ, который былъ логическимъ его продуктомъ, окончательно утратило возможность къ дальнѣйшему, сколько-нибудь нормальному существованію. Вотъ почему не могъ поддержать его и цѣлый рядъ высоконравственныхъ правителей, явившихся на римскомъ тронѣ вслѣдъ за Домиціаномъ.

Его страшный вѣкъ возникъ, конечно, не разомъ, а былъ подготовленъ печальнымъ временемъ, наступившимъ уже въ концѣ періода республики, что и было, какъ извѣстно, главнымъ и неизбѣжнымъ поводомъ къ упроченію римскаго единодержавія. Римское государство, благодаря своей глубокой и неисцѣлимой нравственной порчѣ, уже заранѣе было обречено на погибель. Оно должно было пасть и помимо тѣхъ мощныхъ ударовъ, которыми разгромили его пришлые варвары.

А, между тѣмъ, внѣшняя сторона жизни, какъ общественной, такъ и бытовой, никогда еще не достигала въ Римѣ такого значительнаго развитія и блеска. Торговля и промышленность процвѣтали въ это время гораздо въ большей мѣрѣ, чѣмъ въ какой-либо другой періодъ существованія древняго міра. Греко-римская скульптура продолжала, до Адріана включительно, стоять на прежнемъ своемъ высокомъ уровнѣ, мало чѣмъ уступая наиболѣе цвѣтущимъ ея эпохамъ въ античномъ мірѣ. Въ то же время, декоративное искусство, художественная промышленность, разнообразныя ремесла, --словомъ, все, что служитъ матеріальнымъ цѣлямъ жизни, — все это достигло небывалаго прежде изящества и удобства. Вмѣстѣ съ утратою въ народныхъ массахъ древней республиканской простоты и непритязательности, римскій бытъ предъявилъ новыя требованія относительно комфорта и роскоши. Съ другой стороны, въ отвѣтъ на эти требованія, должна была увеличиться техническая изобрѣтательность для удовлетворенія прихотливаго вкуса новыхъ потребителей. Такимъ образомъ, матеріальныя удобства жизни, насколько они выражаются въ устройствѣ самыхъ жилищъ, въ изящной и дорогой утвари и т. д., достигли, наконецъ, въ римскомъ мірѣ высшаго своего развитія. Множество предметовъ, найденныхъ въ Геркуланумѣ и Помпеяхъ, свидѣтельствуетъ, что уже въ самомъ началѣ періода кесарей внѣшняя обстановка античнаго быта, даже въ домахъ людей, принадлежавшихъ къ среднимъ классамъ общества, дошла до того же изящества, какимъ она отличается·въ наше время.

Къ этой же порѣ относится появленіе въ Римскомъ государствѣ такихъ правительственныхъ учрежденій, безъ которыхъ немыслимо существованіе сколько-нибудь благоустроеннаго общества. Я разумѣю богадѣльни, госпитали, школы, почту и т. д. Со времени Веспасіана казна впервые начала выдавать жалованье педагогамъ и вообще всѣмъ служащимъ. Благотворительныя учрежденія особенно размножились при Траянѣ: для этой цѣли онъ ассигновалъ значительныя суммы изъ государственнаго казначейства. Въ основанныхъ имъ пріютахъ призрѣвались и получали воспитаніе тысячи бѣдныхъ дѣтей. Примѣръ кесаря, вѣроятно, нашелъ не мало подражателей. Между прочимъ, извѣстный писатель и другъ Траяна, Плиній Младшій, основалъ такую школу въ родномъ своемъ городѣ Комо, при Конскомъ озерѣ. Наконецъ, общественная безопасность, для обезпеченія которой въ прежнее время не существовало самой обыкновенной полицейской охраны, а равно и вообще городскіе порядки--улучшились весьма значительно. Достаточно для этого замѣтить, что Римъ, получившій, послѣ извѣстнаго пожара при Неронѣ, новый видъ, началъ освѣщаться около того же времени, о которомъ здѣсь рѣчь.

Въ литературѣ проявились великіе таланты, какъ Тацитъ, Квинтиліанъ, Ювеналъ, Марціалъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, римская умственная культура разомъ и широко раздвинула свои географическіе предѣлы на западѣ Европы. Она проникла въ Галлію, Испанію и даже на британскій сѣверъ, до самыхъ горъ Шотландіи. Римская наука особенно хорошо принялась въ Ліонѣ (Lugdunum), а въ Массиліи (Марселѣ) преимущественно процвѣло изученіе греческой литературы, такъ что молодые римляне нерѣдко предпочитали этотъ городъ даже аѳинскимъ школамъ.

Въ тѣсной связи съ помянутыми, несомнѣнно культурными, явленіями находится возникновеніе въ предѣлахъ римскаго міра провинціальной литературы, представители которой, особенно изъ Испаніи, заняли почетное мѣсто среди латинскихъ авторовъ. Вообще, образованіе, со всѣми двоими благами и выгодами, все болѣе и болѣе начало дѣлаться всемірнымъ достояніемъ. И все это исходило отъ падшаго общества, не оставляя за собою почти никакихъ душеспасительныхъ слѣдовъ, никакихъ сколько-нибудь прочныхъ и устойчивыхъ идеаловъ.

Для того, кто смотритъ на историческій прогрессъ человѣчества исключительно со стороны матеріальныхъ его удобствъ, разсматриваемое время, разумѣется, должно казаться однимъ изъ наиболѣе приглядныхъ періодовъ въ судьбахъ древняго міра. И дѣйствительно, еще въ недавнюю пору возникла въ наукѣ цѣлая школа, съ англичаниномъ Меривелемъ во главѣ, которая именно держится такого взгляда на эпоху кесарей. Кто же ставитъ на первый планъ высокія цѣли жизни и, не увлекаясь внѣшнею ея стороной, выше всего цѣнитъ моральное достоинство человѣка, тотъ не очаруется красивыми подробностями и блестящимъ лакомъ той картины, главное и, притомъ, исторически-вѣрное содержаніе которой далеко не соотвѣтствуетъ этому блеску. Сколько-нибудь привлекательнаго содержанія или отраднаго смысла въ этой картинѣ мы не находимъ. Напротивъ, она рѣзко и громко свидѣтельствуетъ о томъ, .что тѣ высокіе для своего времени идеалы, которые одухотворили древній міръ и очеловѣчили его, въ отличіе отъ коснаго Востока, окончательно рушились и утратили для Рима свой великій смыслъ, что идеи, которыя создали и возростили античную культуру, окончательно отжили свое время. Для возрожденія падшаго человѣка потребовалась не только новая идея, но и новая почва. Изъ нея возникла иная жизнь и новая культура, по и она до сихъ поръ далеко еще не прониклась солнцемъ правды, такъ давно уже озаряющимъ человѣчество своимъ тихимъ свѣтомъ.

Поэтому не слѣдуетъ намъ кичиться передъ отшедшими въ вѣчность народами, съ которыхъ, во всякомъ случаѣ, началась Европа. Изучая съ должнымъ вниманіемъ отрицательныя стороны римскаго быта и сравнивая его съ нашимъ вѣкомъ, мы видимъ, что сущность и основныя черты человѣческой природы вездѣ остались тѣ же самыя, несмотря на многія просвѣтительныя начала, которыхъ не знала древность. Многія ея неприглядныя черты существуютъ, хотя иногда подъ другими формами, и въ новомъ мірѣ. Между прочимъ, сильно развито въ немъ и кліентство. И теперь на свѣтѣ Гораціевъ и Ювеналовъ гораздо меньше, чѣмъ Марціаловъ и въ особенности Стаціевъ. Да, кліентство, во всѣхъ своихъ разновидностяхъ и даже въ діаметрально-противуположныхъ проявленіяхъ и формахъ, и теперь составляетъ общее и трудно искоренимое зло во всемъ образованномъ мірѣ, хотя онъ давно перешелъ тѣ предѣлы, которыхъ достигла древняя культура. Въ область кліентства входитъ и «оппортюнизмъ», разумѣя подъ этимъ новѣйшимъ терминомъ его не только политическую, по и чисто-житейскую сторону. У насъ же оно ближе и точнѣе всего опредѣляется словами: прислужничество или просто холопство.

Н. Благовѣщенскій.

---

1. Rоет. Gesch., I, стр. 339.
2. Горацій и его время, стр. 84, примѣч. I.
3. Вопросу о кліентствѣ его въ домѣ Мецената посвящена отдѣльная (III) глава въ моей монографіи о Гораціи. Здѣсь представлена свѣтлая сторона римскаго кліентства.
4. Слова «profer Galla caput» (ст. 126), обыкновенно приписываемыя раздавателю спортулъ, едва ли не лучше считать за принадлежащія самому кліенту, въ которомъ здѣсь является столь знакомый туристамъ типъ болтливаго, проворнаго и шустраго итальянца.
5. Обѣ переведены въ моей брошюрѣ Ювеналъ. Спб., 1860 г.
6. «Cur sine te ceno, cum tecum, Pontice, cenem?» (III, 60, 9).
7. Многія изъ нихъ и до сихъ поръ еще не выяснены удовлетворительно. Въ этомъ отношеніи не особенно далеко подвинулъ дѣло впередъ и недавній почтенный трудъ кёнигсбергскаго проф. Фридлендера: М. V. Martialis epigrammaton libri. Leipzig, 1886 (въ двухъ томахъ). Во всякомъ случаѣ, однако, эта книга гораздо больше способствуетъ пониманію Марціала, чѣмъ считавшееся до сихъ поръ лучшимъ изданіе Шнейдевипа, вышедшее подъ тѣмъ же заглавіемъ въ 1842 г. (въ Гримѣ). Оно исключительно переполнено массою варіантовъ, между прочимъ, и такихъ, изъ которыхъ ничего нельзя извлечь для попытокъ конѣектуральнаго возстановленія первоначальнаго текста въ означенныхъ эпиграммахъ.
8. О цинизмѣ римскихъ поэтовъ и объ историческихъ его причинахъ довольно подробно говорится въ 5-й гл. 4-й кн. моего Горація, стр. 165 и слѣд.
9. Въ моей монографіи о Гораціи описанію Устики и деревенской его жизни посвящена отдѣльная (шестая) глава.
10. Особенно неудачны разъясненія Низара, въ его очень плохихъ Etudes sur les poètes latins de la decadence (Bruxelles, 1834), т. II, стр. 32 и слѣд. Притомъ, его переводъ «Valebis, uxor» словами: «adieu, ma femme», въ 92 энигр., лишаетъ ее всякаго смысла. Замѣчательно, что еще въ половинѣ 17-го вѣка приведенныя слова Марціала были вѣрнѣе поняты его анонимнымъ переводчикомъ («ma femme, tu t’en porteras bien»). См. Toutes les epigrammes de Martial, en latin et en franèois n np. Pai’is, 1055, T. I, стр. 201.
11. Подробнѣе объ этомъ въ монографіи моей о Гораціи (стр. 192 и слѣд.), отношенія котораго къ Августу были совсѣмъ не тѣ, какія у Марціала къ Домиціану.
12. Imhov: «С. Flayius Domitianus» и пр. Halle, 1857, стр. 135 и слѣд.
13. Нельзя при этомъ не обратить вниманія на явныя и очевидно преднамѣренныя неточности въ словахъ римскаго поэта. Вмѣсто уходи (наприм., abi), онъ говоритъ, отойди" (recede), что, какъ и «opposita spectore manu», т.-е. смотрѣть, заслонивъ, глаза рукою, какъ извѣстно, нисколько не мѣшаетъ, а, напротивъ, даже способствуетъ разглядыванію того или другаго предмета. Въ этой-то преднамѣренности, очевидно, и заключается главная соль эпиграммы. Странно, что въ числѣ указанныхъ Шнейдевиномъ большею частью ничтожныхъ варіантовъ къ разсматриваемому мѣсту, въ старинныхъ кодексахъ вовсе не встрѣчается чтенія apposita (вм. opposita), что давало бы право къ переводу: «приложивъ» или «приставивъ руку къ глазамъ». Можетъ быть, это-то и есть настоящее чтеніе.
14. Epist. III, 21: «Audio Valerium Martialem decessisse et moleste fero. Erat homo iugenioBus, acutus, acer et qui plurimum in scribendo et salis habebat et fellis, nec candoris minus. Prosecutus sum eum viatico secedentem: dederam hoc amicitiae, dederam etiam versiculis, quos de me composuit».
15. Этотъ вовсе неизвѣстный, какъ писатель, Л. Стертиній Авитъ и самъ, какъ видно, пописывалъ стихи, за которые Марціалъ (XI, 1) называетъ его, конечно, изъ лести, возвышеннымъ поэтомъ («sublimі pectore vates»). Одно время онъ былъ консуломъ и, очевидно, принадлежалъ въ многочисленнымъ патронамъ Марціала.
16. Въ начальной эпигр. I кн. Впрочемъ, очевидно, эта эпиграмма написана гораздо позже другихъ и попала сюда, вѣроятно, при одномъ изъ позднихъ изданій указанной книги.
17. Они давно уже включены въ спеціальные сборники, изданные подъ названіемъ антологій, каталектъ и пр. Подробнѣе объ этомъ въ моей статьѣ Антологія римская, — помѣщенной въ IV т. Энциклопедическаго словаря, стр. 540 и слѣд.
18. Lessing’s Werke, въ лейпцигскомъ изданіи 1867 г., въ статьѣ Uber das Epigramm, помѣщенной въ самомъ началѣ IX тома. Здѣсь же представлена критическая оцѣнка разныхъ другихъ старинныхъ опредѣленій эпиграммы.
19. Изъ второстепенныхъ нашихъ поэтовъ можно при этомъ вспомнить Щербину, Соболевскаго, Алмазова и друг.
20. Въ своемъ трактатѣ о поэтахъ (De poëtis, VI) онъ заявляетъ: «meliores versus fecit, quam Homerus».
21. Объ этой поспѣшности говоритъ и самъ поэтъ, въ своемъ посвященіи 1-й книги Лѣсовъ Аррунціго Стеллѣ. Это былъ богатый человѣкъ, также занимавшійся стихотворствомъ, и, очевидно, одинъ изъ патроновъ Стація. Въ письмѣ своемъ въ Стеллѣ онъ хвалится тѣмъ, что нѣкоторыя изъ поднесенныхъ ему стихотвореній (а одно изъ нихъ заключаетъ въ себѣ до 300 строчекъ) написаны въ теченіе только двухъ дней, а другія даже въ одинъ. И здѣсь уже много не знающей мѣры лести Домиціану, которой вообще переполнены не только Сильвы, но, гдѣ только можно, и Ѳиваида.
22. Въ своихъ пяти книгахъ онъ заключаетъ 32 стихотворенія, нерѣдко значительнаго объема и большею частью написанныя гекзаметромъ. Каждая изъ этихъ книгъ, какъ и у Марціала, посвящена кому-либо изъ друзей и патроновъ поэта, а посвященія имъ, предшествующія отдѣльнымъ книгамъ, также вродѣ Марціадовыхъ, написаны прозой. Что же касается названія означеннаго сборника Silva, то, по Квинтиліану (I. О. X, 3, 17), такъ вообще обозначались сборники наскоро набросанныхъ стихотвореній или импровизація. Можетъ быть, основою этой теоріи послужилъ самъ Стацій. По крайней мѣрѣ, о другихъ сильвахъ, помимо его, въ исторіи римской поэзіи не упоминается.
23. Оно, извѣстно, подъ заглавіемъ Epicedion in patrem.
24. Единственное, кажется, въ этомъ родѣ исключеніе составляетъ посланіе его къ Плоцію Грифу (IV, 9), но не должно забывать (такъ объ этомъ говорится и въ письмѣ къ Марцеллу, которое предпослано означенной книгѣ), что это не болѣе, какъ шутка, набросанная во время сатурналій («risus saturnalicius»), когда въ Римѣ все выходило азъ своей обычной колеи.
25. Рѣчь здѣсь объ agon Capitolinus (или certamen Capit.), сопровождавшійся стихотворными состязаніями. На одномъ изъ нихъ, какъ видно, Стацій потерпѣлъ неудачу.
26. Въ 14 ст., вмѣсто, очевидно, испорченнаго чтенія «cineresque oculis et munera ferte», я слѣдую поправкѣ Меркланда «crinesque rogis et m. f.» Извѣстно, что римскія женщины, ради проявленія, во время похоронъ, своей печали, били себя въ обнаженную грудь, а также вырывали и бросали на костеръ свои волосы, вмѣстѣ съ разными другими предметами, которые и называются здѣсь «munera», т.-е. munera feralia, какъ выражается Овидій въ своихъ Tristia, III, 3.
27. Извѣстно, что обычай посвященія отроками, при переходѣ ихъ въ юношескій возрастъ, нѣсколькихъ прядей своихъ волосъ тому или другому божеству составляло въ Римѣ семейный праздникъ. Нероновы волоса хранились на Палатинѣ въ золотомъ ковчегѣ.
28. Объ этомъ также говорится въ письмѣ Стація въ поэту Стеллѣ, которое предпослано посвященной ему первой книгѣ Лѣсовъ.
29. Здѣсь (въ 6 ст.) въ переводѣ мы послѣдовали чтенію «non surgere», по едва ли не лучше читать «consurgere», т.-е. привставать изъ-за стола вмѣстѣ съ другими. Конечно, Стацію пришлось сидѣть или возлежать за однимъ изъ послѣднихъ столовъ, въ самомъ концѣ огромной обѣденной залы, а потому, чтобы хотя нѣсколько разглядѣть Домиціана, къ которому неслись всѣ его мысли, ему необходимо было «consurgere».
30. Т.-е. изъ рукъ Ганимеда или, что для меня еще вѣроятнѣе, изъ рукъ Зарина, который, какъ мы видѣли, исполнялъ при Домиціанѣ должность виночерпія и также былъ родомъ изъ Пергама или Трои.