Римская История. Том 1 (Моммзен, Неведомский 1887)/Книга 2/Глава III

ГЛАВА III УРАВНЕНИЕ СОСЛОВИЙ И НОВАЯ АРИСТОКРАТИЯ

Волнения, которые привели к учреждению должности трибунов, по-видимому были последствием преимущественно социальной распри, а не политической, и есть основательные причины предполагать, что некоторая часть принятых в состав сената богатых плебеев относилась к ним не менее враждебно, чем патриции; это объясняется тем, что привилегии, против которых было главным образом направлено народное движение, были выгодны и для богатых плебеев; если же эти последние и считали себя в других отношениях униженными, то они, вероятно, полагали несвоевременным предъявлять свои притязания на участие в занятии должностей, когда финансовому могуществу всего сената угрожала опасность. Оттого-то в течение первых пятидесяти лет существования республики не было сделано ни одного шага, который клонился бы прямо к уравнению сословий в их политических правах. Однако в этом союзе патрициев с богатыми плебеями не было никаких задатков прочности. Некоторые из знатных плебейских семейств, без сомнения, с самого начала примкнули к революционной партии частью из сознания справедливости предъявленных плебеями требований, частью вследствие естественной связи между всеми, кто чувствует себя обиженным, частью из убеждения, что уступки в пользу народной массы были рано или поздно неизбежны и что, если воспользоваться этими уступками как следует, они приведут к уничтожению привилегий патрициата и вместе с тем доставят плебейской аристократии решительный перевес в государстве. Когда это убеждение, как и следовало ожидать, охватило более широкие круги и плебейская аристократия вступила во главе своего сословия в борьбу с родовою знатью, она уже имела в своих руках легальное орудие для гражданской войны в форме трибуната, а при содействии социальных недугов могла вести эту войну так, чтобы диктовать аристократам мирные условия и в качестве посредника между двумя партиями достигнуть доступа к общественным должностям. Такой поворот в положении партий наступил вслед за падением децемвиров. Тогда уже стало вполне ясно, что народный трибунат не может быть устранен; поэтому для плебейской аристократии не представлялось ничего лучшего, как взять в свои руки могущественный рычаг и воспользоваться им для устранения политической неполноправности их сословия. Насколько безоружна была родовая знать в своей борьбе с объединенными силами всего плебейства, всего яснее видно из того факта, что едва прошло четыре года после децемвиральной революции, как уже была одним ударом уничтожена главная основа аристократической замкнутости — незаконность браков между аристократами и простыми гражданами. В 309 г. [445 г.] было постановлено канулеевым плебисцитом, что брак между аристократами и простыми гражданами будет считаться законным римским браком и что родившиеся от него дети будут принадлежать к сословию своего отца. Кроме того, было в то же время постановлено, что вместо консулов будут избираться центуриями военные трибуны с консульской властью 108 и на такой же срок, как прежние консулы; а так как военных трибунов было в армии в ту пору, т. е. до ее разделения на легионы, шесть, то с этим числом было согласовано и число этих новых должностных лиц. Ближайшей причиной этой перемены были военные соображения, так как ввиду частых войн требовалось более значительное число высших военачальников, чем сколько их имелось при консульском управлении, это нововведение имело существенную важность и для сословной борьбы, поэтому нет ничего невозможного в том, что военная цель была в этом случае скорее предлогом, чем главной побудительной причиной. Офицерского звания по прежним законам могли достигать все обязанные нести военную службу граждане или оседлые жители, а теперь все свободно рожденные граждане могли достигать высшей должности, доступ к которой был для них лишь временно открыт учреждением децемвирата. При этом возникает вопрос, какой интерес имела аристократия, уже отрекшаяся от исключительного занятия высшей должности и уступившая в том, что составляло самое главное, отказывать плебеям в титуле и допустить их к консульской должности в такой странной форме? 109 На это служит ответом то, что с занятием высшей общинной должности были связаны различные привилегии, частью личные, частью наследственные; так, например, право на триумф юридически обусловливалось занятием высшей общинной должности и им никогда не пользовался офицер, не занимавший ее; кроме того, потомки курульного сановника имели право выставлять изображение своего предка в своем фамильном зале, а в некоторых особых случаях даже публично, между тем как выставлять таким образом изображения других предков не дозволялось 110 . Так же легко объяснить, как трудно оправдать тот факт, что господствовавшее сословие всего упорнее отстаивало не самую власть, а связанные с ней почетные права, в особенности те, которые были наследственными; когда оно принуждено было разделить власть с плебеями, оно предоставило фактически высшему должностному лицу общины не положение лица, занимавшего курульное кресло, а положение простого штаб-офицера, отличия которого были чисто личными. Еще важнее, чем лишение права чтить предков и чем лишение почестей триумфа, было в политическом отношении то обстоятельство, что устранение заседавших в сенате плебеев от участия в прениях неизбежно должно было прекратиться для тех из них, которые в качестве назначенных или бывших консулов вступали в разряд тех сенаторов, у которых следовало спрашивать их мнение прежде всех других. Поэтому для аристократии было очень важно, чтобы плебеи допускались только до консульской должности, но не до консульского звания. Однако, несмотря на эти обидные оговорки, родовые привилегии были юридически устранены новым учреждением, поскольку они имели политическое значение, и если бы римская знать была достойна своего звания, она должна была бы тогда же прекратить борьбу. Но она этого не сделала. Хотя разумное и легальное сопротивление уже стало невозможным, все-таки еще было открыто широкое поле для упрямой оппозиции при помощи мелких уловок и придирок; как ни мало было в этом сопротивлении добросовестности и государственной мудрости, оно имело в некотором отношении успех. В конце концов, впрочем, оно сделало простолюдину такие уступки, которые было бы не легко вынудить от действовавшей соединенными силами римской аристократии, но оно также продлило гражданскую войну на целое столетие и, несмотря на вышеупомянутые законы, фактически сохранило в руках аристократии власть еще в течение ряда поколений. Средства, к которым прибегала аристократия, были так же разнообразны, как и ничтожны в политическом отношении. Вместо того, чтобы раз навсегда решить вопрос о допущении или недопущении плебеев к выбору в должности, аристократы соглашались только на то, чему не были в состоянии воспротивиться, и только до следующих выборов; поэтому ежегодно возобновлялась бесплодная борьба из-за того, следует ли выбрать из среды патрициев консула или же из среды обоих сословий военных трибунов с консульскою властью, а уменье одолевать противника утомлением и скукой было в руках аристократии вовсе не последним оружием. Затем аристократия раздробила бывшую до сих пор неделимой высшую власть, для того чтобы отдалить время неизбежного поражения, увеличив число позиций для нападения. Так, например, составление бюджета, равно как гражданских и податных списков, обыкновенно производившееся через каждые три года в четвертый, до той поры возлагалось на консулов, а в 319 г. [435 г.] было возложено на двух «оценщиков» (censores), назначавшихся центуриями из среды знати самое большее на восемнадцать месяцев. Эта новая должность мало-помалу сделалась оплотом аристократической партии не столько вследствие своего влияния на финансовое управление, сколько вследствие связанного с нею права замещать вакантные места в сенате и в сословии всадников и при составлении списков сенаторов, всадников и граждан исключать из них отдельных лиц. Впрочем, в ту эпоху цензорская должность еще не имела того высокого значения и нравственного полновластия, какие приобрела впоследствии. Зато важная перемена, произведенная в 333 г. [421 г.] в квестуре, с избытком вознаградила плебеев за этот успех аристократической партии. Патрицианско-плебейское собрание по кварталам постановило, что к выборам в квесторы будут допускаться и плебейские кандидаты, быть может основываясь на том, что в сущности оба военных казначея фактически были скорее офицерами, чем гражданскими должностными лицами, и что, стало быть, плебей способен занимать должность квестора точно так же, как и должность военного трибуна; этим плебеи в первый раз приобрели кроме права выбирать и право быть выбранными на одну из постоянных должностей. И не без основания одна сторона считала за важную победу, а другая за тяжелое поражение тот факт, что с тех пор и патриции и плебеи были признаны одинаково способными и выбирать и быть выбранными в должности как военных, так и городских казначеев. Несмотря на самое упорное сопротивление, аристократия терпела одно поражение за другим, а ее раздражение усиливалось, по мере того, как она утрачивала прежнее могущество. Однако она все еще пыталась отнять у общины права, обеспеченные за нею взаимным соглашением; но попытки такого рода были не столько хорошо обдуманными маневрами, сколько проявлениями бессильного озлобления. Таково было и судебное преследование против Мелия в том виде, как оно описано в дошедших до нас, не заслуживающих, впрочем, большого доверия, преданиях. Богатый плебей Спурий Мелий продавал во время тяжелой для народа дороговизны (315) [439 г.] хлеб по таким низким ценам, что этим пристыдил и оскорбил смотрителя магазинов (praefectus annonae) патриция Гая Минуция. Этот последний обвинил Мелия в стремлении к царской власти; мы конечно не в состоянии решить, было ли основательно такое обвинение, но едва ли можно поверить, чтобы человек, даже не бывший никогда трибуном, мог серьезно помышлять о тирании. Однако власти серьезно взялись за это дело, а обвинения в стремлении к царской власти всегда производили в Риме на народную толпу такое же действие, какое производили на английские народные массы обвинения в папизме. Избранный в шестой раз консулом, Тит Квинкций Капитолин назначил восьмидесятилетнего Луция Квинкция Цинцинната диктатором без апелляции — в явное нарушение скрепленных клятвою законов. Вызванный к диктатору, Мелий сделал вид, будто не намерен подчиняться полученному приказанию; тогда его собственноручно убил начальник конницы диктатора Гай Сервилий Агала. Дом убитого был разрушен до основания, хлеб из его магазинов был роздан народу даром, а те, которые грозили отомстить за его смерть, были негласным образом удалены. Это позорное убийство невинного — позорное еще более для легковерного и ослепленного народа, чем для коварной юнкерской партии, — осталось безнаказанным; но если эта партия надеялась таким путем подкопаться под право апелляции, то она бесполезно нарушила законы и бесполезно пролила невинную кровь. Но более действительными, чем все другие средства, оказались в руках аристократии интриги на выборах и жреческие плутни. Как хитро велись интриги, всего лучше видно из того, что уже в 322 г. [432 г.] было признано необходимым издать особый закон против злоупотреблений на выборах, который, как и следовало ожидать, не принес никакой пользы. Если не удавалось повлиять на избирателей подкупом или угрозой, то за дело брались распорядители выборов: так, например, они допускали так много плебейских кандидатов, что голоса оппозиции разделялись между этими кандидатами и пропадали без всякой пользы, или же они устраняли из списка тех кандидатов, которых намеревалось выбрать большинство. Если же, несмотря на все усилия, исход выборов оказывался неудовлетворительным, то спрашивали жрецов, не случилось ли при птицегадании или при совершении каких-нибудь других религиозных обрядов чего-нибудь такого, что доказывало бы недействительность выборов, а жрецы всегда находили то, что от них требовалось. Не заботясь о последствиях своего образа действия и пренебрегая мудрым примером своих предков, аристократия довела дело до того, что мнение принадлежавших к жреческим коллегиям сведущих людей о предзнаменованиях птичьего полета, чудес и других подобных вещей сделалось юридически обязательным для должностных лиц и что эти сведущие люди могли признать недействительным в религиозном отношении и кассировать всякий государственный акт — будь это освящение храма или какое-либо другое административное распоряжение, будь это закон или результат выборов. Такими же путями аристократия достигла того, что только в 345 г. [409 г.] был в первый раз выбран в звание квестора плебей, хотя право плебеев быть выбранными в это звание было законом установлено еще в 333 г. [421 г.] и с тех пор оставалось в юридической силе; точно так же и должность военных трибунов с консульскою властью почти исключительно занимали до 354 г. [400 г.] патриции. На деле оказалось, что отмена привилегий аристократии еще вовсе не сравняла плебейскую знать с родовой аристократией. Этому содействовали различные причины — упорное сопротивление аристократии было легче сломить в момент горячего увлечения в каком-нибудь теоретическом вопросе, чем постоянно сдерживать при ежегодно возобновлявшихся выборах; но главной причиной было отсутствие единодушия между вождями плебейской аристократии и массой крестьянства. Голоса среднего сословия преобладали в комициях, но это сословие не находило основания поддерживать неродовую знать, пока его собственные требования встречали со стороны плебейской аристократии не менее сильное противодействие, чем со стороны патрициев. Социальные вопросы вообще не выдвигались во время этой политической борьбы или же затрагивались без особой энергии. С тех пор, как плебейская аристократия стала распоряжаться трибунатом для своих собственных целей, не было серьезной речи ни о государственных землях, ни о реформе кредитной системы, хотя немало было и вновь приобретенных земель и разорившихся крестьян. Хотя иногда и производилась раздача земельных участков во вновь завоеванных пограничных областях, как например, в 312 г. [442 г.] в Ардеатской, в 336 г. [418 г.] в Лабиканской, в 361 г. [393 г.] в Вейентской, но это делалось не столько с целью помочь крестьянину, сколько по военным соображениям и далеко не в достаточном размере. Правда, некоторые из трибунов пытались восстановить закон Кассия, так например Спурий Мецилий и Спурий Метилий предложили в 337 г. [417 г.] разделить все государственные земли; но — что очень хорошо характеризует тогдашнее положение — их попытки не имели успеха вследствие противодействия со стороны их собственных коллег, т. е. со стороны плебейской аристократии. И между патрициями были люди, пытавшиеся облегчить общую нужду, но имели так же мало успеха, как и Спурий Кассий. Марк Манлий, который был такой же патриций, как и Спурий Кассий, также славился военными подвигами и личной храбростью и был сверх того известен тем, что спас замок во время его осады галлами, выступил передовым бойцом за угнетенных, с которыми его связывали узы военного товарищества и глубокая ненависть к его сопернику, прославленному полководцу и вождю аристократической партии, Марку Фурию Камиллу. Когда один храбрый офицер был приговорен к заключению в долговую тюрьму, Манлий вступился за него и выкупил его на свой счет; вместе с тем он пустил свои земли в продажу, заявив во всеуслышание, что, пока будет владеть хоть одной пядью земли, не допустит таких несправедливостей. Этого было более чем достаточно, чтобы восстановить против опасного новатора всю правительственную партию — как патрициев, так и плебеев. Судебное преследование за государственную измену и обвинение в намерении восстановить царскую власть подействовали на ослепленную народную толпу с такой же волшебной силой, какую обыкновенно имеют стереотипные фразы политических партий. Она сама осудила его на смерть, а его слава принесла ему только ту пользу, что народ был собран для постановления смертного приговора на таком месте, откуда не мог видеть утеса с замком, который мог бы ему напомнить о спасении отечества от крайней опасности тем самым человеком, которого теперь отдавали в руки палача (370) [384 г.]. Между тем как попытки реформ подавлялись в самом зародыше, неурядица становилась все более и более невыносимой, так как, с одной стороны, государственная земельная собственность все более и более увеличивалась благодаря удачным войнам, а с другой стороны, крестьянство все более и более обременялось долгами и беднело, в особенности вследствие тяжелой войны с вейентами (348—358) [406—396 гг.] и вследствие обращения столицы в пепел во время галльского нашествия (364) [390 г.]. Однако, когда оказалось необходимым для ведения войны с вейентами продлить срок солдатской службы и держать армию в сборе не в летнюю только пору, как это делалось прежде, а также в течение всей зимы, и когда крестьяне, предвидя совершенное разорение своих хозяйств, вознамерились отказать в своем согласии на объявление войны, сенат решился сделать важную уступку: он принял на счет казны, т. е. на счет доходов от косвенных налогов и с государственных земель, уплату солдатского жалованья, которая до сих пор производилась округами путем раскладки (348) [406 г.]. Только на случай если бы государственная касса была пуста и нечем было уплачивать жалованье, было решено обложить всех налогом (tributum), который, впрочем, считался принудительным займом, подлежащим возврату. Эта мера была и справедлива и разумна, но она не была основана на прочном фундаменте — на действительном обращении государственных земель в пользу казны; поэтому к увеличившемуся бремени военной службы присоединилось частое обложение налогами, которые разоряли простолюдинов нисколько не менее оттого, что официально считались не налогами, а займами. При таком положении дел, когда плебейская аристократия была фактически лишена политического полноправия вследствие сопротивления родовой знати и равнодушия общины, а нуждающееся крестьянство не было в состоянии бороться с сомкнутыми рядами знати, пришлось прибегнуть к компромиссу. С этой целью народные трибуны Гай Лициний и Люций Секстий предложили общинному сходу, с одной стороны, упразднив трибунат с консульской властью, установить, что по меньшей мере один из консулов должен быть плебей, и затем открыть плебеям доступ в одну из трех главных жреческих коллегий — в коллегию «хранителей оракулов» (duoviri, впоследствии decemviri sacris faciundis), в которой следовало увеличить число членов до десяти; с другой стороны, в том, что касается государственных земель, не дозволять никому из граждан пасти на общественных выгонах более ста быков и пятисот овец; никому не дозволять брать из свободных государственных земель во временное владение (occupatio) более пятисот югеров (494 прусских моргена); обязать землевладельцев употреблять для возделывания их полей определенное число свободных работников соразмерно с числом их пахотных рабов и наконец облегчить положение должников вычетом из капитала уплаченных процентов и рассрочкой уплаты остальной части долга. Тенденция этих постановлений очевидна сама собой. Они должны были отнять у родовой знати исключительное право занимать курульные должности и связанные с этим правом наследственные отличия; обращает на себя внимание то, что этой цели надеялись достигнуть только тем, что юридически устраняли знать от занятия второй консульской должности. Вследствие этого надеялись возвысить плебейских членов сената из их второстепенного положения безгласно присутствующих, так как по крайней мере те из них, которые раньше уже были консулами, получили право подавать свои мнения вместе с патрицианскими консулами прежде других патрицианских сенаторов. Далее предполагалось отнять у родовой знати исключительное обладание жреческими должностями; по легко понятным причинам, старинным гражданам предоставляли старые латинские жреческие коллегии авгуров и понтификов, но требовали допущения новых граждан в третью большую коллегию, которая возникла в более позднюю пору и первоначально принадлежала к иноземному культу. Наконец имелось в виду допустить мелкий люд к пользованию общинными угодьями, облегчить тяжелое положение должников и доставить занятие оставшимся без работы поденщикам. Упразднение привилегий, гражданское равенство и социальная реформа — вот те три великие идеи, которые предполагалось осуществить на деле. Тщетно прибегала аристократия к самым крайним мерам в своем сопротивлении этим законопроектам; даже диктатура, даже престарелый герой Камилл были в состоянии только замедлить их утверждение, но не могли его предотвратить. И народ охотно стал бы поддерживать предложенные постановления: ему не было никакого дела ни до консулата, ни до должности охранителей оракулов, лишь бы только ему облегчили бремя долгов и допустили его к пользованию общественной землей. А плебейская знать недаром была популярна; она соединила все предложения в один законопроект, который после долгой, как говорят, одиннадцатилетней, борьбы наконец был утвержден сенатом и вступил в 387 г. [367 г.] в силу. Вместе с избранием первого плебейского консула, павшим на одного из виновников этой реформы, на бывшего народного трибуна Люция Секстия Латерана, родовая знать перестала существовать как римское политическое учреждение и фактически и юридически. Когда вслед за утверждением новых законов передовой боец родовой знати Марк Фурий Камилл воздвиг святилище «согласия» у подошвы Капитолия над старинным местом гражданских общественных трапез — Комицием, где сенат по обыкновению часто собирался, то охотно можно поверить, что этим он хотел выразить уверенность в прекращении слишком долго тянувшейся распри. Религиозное освящение нового единства общины было последним официальным актом престарелого воина и государственного человека и достойным образом завершило его долголетнее и славное поприще. И он не вполне ошибся: самые прозорливые члены родовой знати с тех пор открыто признавали свои политические привилегии утраченными и были довольны тем, что разделяли правительственную власть с плебейской аристократией. Однако в среде большинства патрициев неисправимое юнкерство не изменило самому себе. В силу привилегии, которую во все времена присваивали себе передовые бойцы легитимизма, подчиняться только тем законам, которые были согласны с интересами их партии, римская знать еще не раз позволяла себе выбирать обоих консулов из среды патрициев в явное нарушение установленных соглашением правил; однако, когда в ответ на выборы такого рода, состоявшиеся в 411 г. [343 г.], община в следующем году формально постановила допустить назначение непатрициев на обе консульские должности, аристократия поняла заключавшуюся в этом постановлении угрозу и уже более не осмеливалась метить на вторую консульскую должность, хотя продолжала этого желать. Знать нанесла самой себе рану и тогда, когда попыталась — по случаю проведения лициниевых законов — сохранить хоть некоторые остатки своих прежних привилегий при помощи разных политических урезок и уловок. Под предлогом, что только одна знать обладает знанием законов, судебная часть была отделена от консульской должности, в то время как к занятию этой должности предполагалось допустить плебеев, и для отправления правосудия был назначен особый третий консул, обыкновенно носивший название претора. Точно так же надзор за рынками и связанное с ним полицейское судопроизводство, равно как распоряжение городским праздником, были возложены на двух вновь назначенных эдилов, которые вследствие их непрерывной юрисдикции и в отличие от плебейских эдилов были названы курульными (aediles curules). Однако звание курульных эдилов немедленно стало доступным и для плебеев, так как было установлено, что патрицианские эдилы должны ежегодно чередоваться с плебейскими. Кроме того, плебеям был открыт доступ: за год до издания лициниевых законов (386) [368 г.] к должности начальника конницы, в 398 г. [356 г.] — к диктатуре, в 403 г. [351 г.] — к цензорской должности, в 417 г. [337 г.] — к преторской должности, и около того же времени (415) [339 г.] знать была устранена от занятия одной из цензорских должностей, как ранее того была устранена от занятия одной из консульских должностей. Ни к чему не привело и то, что один патрицианский авгур усмотрел в избрании плебейского диктатора (427) [327 г.] какие-то незаметные, недоступные для взоров непосвященного люда, неправильности, а патрицианский цензор не дозволял своему коллеге до окончания этого периода (474) [280 г.] совершать торжественное жертвоприношение, которым заканчивалась оценка имуществ; такие придирки только свидетельствовали об озлоблении юнкерства. Также не могли ничего изменить протесты патрицианских председателей сената против участия плебеев в сенатских прениях; напротив того, было принято за неизменное правило, что будет спрашиваться мнение не патрицианских членов сената, а тех, которые занимали одну из трех высших ординарных должностей — должность консула, претора или курульного эдила — и не иначе, как именно в этом порядке и без различия сословий, между тем как те сенаторы, которые не занимали ни одной из этих должностей, могли принимать участие только в подаче голосов. Наконец право патрицианского сената отвергать постановления общины как противозаконные — право, которым он и без того уже едва осмелился бы часто пользоваться, — было у него отнято в 415 г. [339 г.] публилиевым законом и изданным не ранее половины V века мениевым законом; законы эти обязали сенат, в случае если у него были конституционные возражения, указывать их уже при опубликовании списка кандидатов или при внесении законопроекта; на практике это вело к тому, что он постоянно заранее выражал свое одобрение. В этом виде чисто формального права утверждение народных постановлений оставалось за знатью до последних времен республики. Понятно, что родовая знать дольше удержала за собой свои религиозные привилегии; никто даже и не думал касаться некоторых из этих привилегий, вовсе не имевших политического значения, как например исключительного права патрициев занимать должности трех высших фламинов и жертвенного царя и быть членами братства скакунов. Но две коллегии понтификов и авгуров были так важны по своему значительному влиянию на суды и на комиции, что их нельзя было оставлять в исключительной власти патрициев; поэтому огульниев закон 454 г. [300 г.] открыл в них доступ для плебеев, увеличив число понтификов и число авгуров с шести до девяти и равномерно разделив в обеих коллегиях места между патрициями и плебеями. Последним актом двухсотлетней распри был вызванный опасным народным восстанием закон диктатора Гортензия (465—468) [289—286 гг.], установивший взамен прежнего условного безусловное равенство постановлений всей общины с плебисцитами. Итак, обоюдные отношения изменились настолько, что та часть гражданства, которая когда-то одна имела право голоса, уже совершенно не опрашивалась при обычной форме обязательных для всего гражданства решений по большинству голосов. С этих пор можно считать в сущности оконченной борьбу между римской родовой знатью и простым народом. Хотя знать и сохранила из прежних обширных привилегий фактическое обладание одною из консульских и одною из цензорских должностей, но она была юридически устранена от трибуната, от должности плебейских эдилов, от второй консульской и от второй цензорской должностей, равно как от участия в голосованиях плебса, поставленных законом наравне с голосованиями всего гражданства; в справедливое наказание патрициев за их своекорыстное и упрямое сопротивление они лишились стольких же прав, сколько раньше было у них привилегий. Но от того, что римская родовая знать сделалась бессодержательным названием, она отнюдь не исчезла. Чем более она утрачивала свое значение и силу, тем чище и исключительнее был развившийся в ней юнкерский дух. Высокомерие «рамнов» пережило несколькими столетиями последнюю из их сословных привилегий; после того как знать долго и упорно пыталась «вытащить консульскую должность из плебейской грязи» и наконец с горестью убедилась в невозможности достигнуть этой цели, она все-таки не переставала с затаенной злобой публично щеголять своей знатностью. Чтобы составить себе верный взгляд на историю Рима в V и VI веках, не следует терять из виду это напыщенное юнкерство; хотя оно и не могло ничего сделать кроме того, что оно досаждало себе и другим, но эту задачу оно выполняло по мере своих сил. Через несколько лет после издания закона Огульния (458) [296 г.] оно позволило себе очень характерную выходку в этом роде: одна патрицианка, вышедшая замуж за знатного и достигшего высших общественных должностей плебея, была исключена за этот неравный брак из аристократического дамского общества и не была допущена к участию в празднике «целомудрия»; последствием этого было то, что с тех пор стали чтить в Риме особую богиню аристократического целомудрия и особую богиню целомудрия гражданского. Конечно, выходки этого рода не имели большой важности, и лучшая часть родовой знати вообще держалась в стороне от такой беспокойной и раздражительной политики; тем не менее, они оставляли после себя в обеих партиях чувство глубокого неудовольствия, и между тем, как борьба общины с знатными родами была сама по себе политической и даже нравственной необходимостью, напротив того, эти остававшиеся от борьбы продолжительные судорожные волнения, эти бесцельные арьергардные схватки после окончившегося сражения и эти пустые препирательства из-за рангов и из-за сословных привилегий без нужды расстраивали и отравляли общественную и частную жизнь римской общины. Тем не менее, устранение патрициата, которое было одной из целей соглашения, состоявшегося в 387 г. [367 г.] между двумя составными частями плебейства, было во всем существенном вполне достигнуто. Спрашивается далее, в какой мере можно то же самое сказать о двух положительных тенденциях того же соглашения, т. е. действительно ли новый порядок вещей помог социальным недугам и ввел политическое равноправие? Эти две задачи были тесно связаны одна с другой, так как если бы бедственное экономическое положение довело средний класс до нищеты и разделило гражданство на меньшинство богатых людей и на бедствующий пролетариат, то этим было бы уничтожено гражданское равенство и было бы разрушено республиканское общинное устройство. Поэтому сохранение и умножение среднего сословия, в особенности крестьянства, было для всякого любившего свое отечество государственного человека не только важным вопросом, но и самым важным из всех. А так как вновь призванные к участию в государственном управлении плебеи были обязаны значительной долей своих новых политических прав терпевшему нужду и ожидавшему от них помощи пролетариату, то и с политической и с нравственной точки зрения они были обязаны оказать защиту этому классу, насколько вообще это было возможно, путем правительственных мероприятий. Прежде всего посмотрим, в какой мере относящиеся сюда законы 387 г. [367 г.] были действительным облегчением народной нужды. Что постановление, состоявшееся в пользу свободных поденщиков, не могло достигнуть своей цели — не могло воспрепятствовать развитию крупных сельских хозяйств и возделыванию земли рабами и не могло обеспечить за свободными пролетариями хоть часть сельских работ, — понятно само собой; но в этой области законодательство и не могло ничего сделать, не расшатав основы тогдашнего общественного строя таким способом, который заходил далеко за горизонт тогдашних воззрений. В вопросе о государственных землях, напротив того, законодатель мог бы произвести совершенную перемену; но то, что было сделано, очевидно было недостаточно. Новые порядки по этой части дозволяли пасти на общественных выгонах очень крупные стада и ограничивали очень высоким максимумом занятие государственных земель, не отошедших под пастбища; это предоставляло богатым очень большую и, быть может, вовсе несоразмерную долю пользования государственными землями, а последним распоряжением было дано нечто вроде юридической санкции как для пользования государственными землями (хотя, по закону, оно оставалось подчиненным уплате десятины и могло быть при желании отнято), так и для оккупации свободных земель. Еще более странным кажется то, что новое законодательство не заменило более действительными принудительными мерами явно неудовлетворительные способы взыскания пастбищного сбора и десятины, что оно не потребовало составления общей описи государственных земель и не назначило особых должностных лиц для наблюдения за исполнением новых законов. Раздел самовольно занятых государственных земель частью между их временными владельцами в границах справедливого максимума, частью между безземельными плебеями, но между теми и другими в полную собственность, запрещение впредь самовольно занимать государственные земли и назначение особых должностных лиц для немедленного раздела земель, которые будут впредь приобретены с расширением территории, — вот те меры, которые были ясно указаны положением дел и которые не были приняты, конечно, не по недостатку предусмотрительности. При этом нельзя не заметить, что введение новых порядков было предложено плебейской аристократией, т. е. той частью класса, которая также пользовалась особыми привилегиями в отношении государственных земель, и что один из составителей законопроекта, Гай Лициний Столон, был из числа первых нарушителей аграрного максимума, подвергнутых за это осуждению; поэтому сам собою навязывается вопрос, действовал ли законодатель вполне добросовестно и не с намерением ли он уклонился от общеполезного разрешения злосчастного вопроса о государственных землях? Однако все-таки нет возможности отрицать того, что лициниевы законы даже в своем настоящем виде могли быть и действительно были полезны мелким крестьянам и поденщикам. Сверх того, следует заметить, что в первое время после издания этих законов должностные лица строго следили за исполнением их постановлений касательно максимума и нередко присуждали к тяжелым денежным штрафам как владельцев больших стад, так и тех, кто захватывал свободные земли. И в области податной и кредитной в ту пору старались исцелить недуги народного хозяйства с большей энергией, чем когда-либо прежде или после, и, насколько это было возможно, посредством законодательных мер. Предписанная в 397 г. [357 г.] уплата 5 % с цены отпускаемого на волю раба сдерживала нежелательное увеличение числа вольноотпущенников, но вместе с тем была первой римской податью, наложенной действительно на богатых людей. Точно так же старались ввести улучшения и в кредитной системе. Установленные уже «Двенадцатью таблицами» законы о росте были возобновлены и постепенно усилены; высший размер роста был снижен с 10 % (подтверждено в 397 г.) [357 г.] до 5 % (407) [347 г.] для 12-месячного года, а в 412 г. [342 г.] было совершенно запрещено взимать проценты. Этот последний закон, как он ни был нелеп, сохранял формальную силу; но он конечно не соблюдался, и, вероятно, уже в ту пору установился тот максимум дозволенных процентов, которого обыкновенно держались впоследствии, а именно 1 % за месяц, или 12 % за обыкновенный гражданский год; сравнительно с тогдашней ценой денег это почти равняется теперешним 5 или 6 %. Жалобы на неуплату более высоких процентов не допускались, и, быть может, даже было дозволено отыскивать судом излишне переплаченные проценты; сверх того, известные ростовщики нередко привлекались к народному суду и приговаривались к тяжелым штрафам. Еще важнее были изменения, введенные в долговом процессе петелиевым законом (428 или 441) [326 или 313 г.]; он, с одной стороны, позволил каждому должнику, клятвенно заявившему о своей несостоятельности, сохранить свою личную свободу посредством уступки своего имущества, а с другой стороны, отменил прежнюю короткую исполнительную процедуру по долговым взысканиям и постановил, что ни один римский гражданин не может быть отведен в рабство, иначе как по приговору присяжных. Само собой понятно, что все эти меры могли местами облегчить экономические недуги, но не могли их совершенно исцелить; о том, что народ находился по-прежнему в бедственном положении, свидетельствуют назначение банковской комиссии для регулирования долговых отношений и для выдачи ссуд из государственной казны в 402 г. [352 г.], установление законных сроков уплаты в 407 г. [347 г.] и главным образом опасное народное восстание 467 г. [287 г.], когда народ, не достигший новых облегчений по уплате долгов, ушел на Яникул и когда внутреннее спокойствие было восстановлено только кстати случившимся нападением внешнего врага и заключавшимися в законе Гортензия уступками. Однако было бы несправедливо считать нецелесообразными серьезные усилия, которые делались с целью предотвратить разорение среднего сословия; признание бесполезными всех частных и паллиативных мер против радикального зла оттого, что они помогают лишь отчасти, хотя и принадлежит к числу тех догматов, которые низость всегда с успехом проповедует простодушию, но оно не становится оттого менее нелепым. Наоборот, скорее можно было бы спросить, уж не завладела ли в ту пору этим вопросом демагогия дурного сорта и действительно ли требовалась, например, такая насильственная и опасная мера, как вычет из капитального долга уплаченных процентов. Источники наших сведений не дают нам возможности разобраться в этом вопросе. Но нам достаточно ясно, что оседлый средний класс все еще находился в опасном и затруднительном экономическом положении. Сверху неоднократно, но, конечно, безуспешно старались помочь ему запретительными законами и отсрочками в уплате долгов, но аристократическое правление было постоянно бессильно в борьбе со своими собственными членами и было слишком опутано эгоистическими сословными интересами, для того чтобы помочь среднему сословию единственной действительной мерой, какая находилась в его руках, — безусловной отменой самовольного захвата государственных земель, — и тем очистить правительство от упрека, что оно извлекает для себя выгоды из угнетенного положения народа. Более существенное пособие, чем то, какое желало или могло оказать правительство, было доставлено средним классам политическими успехами римской общины и мало-помалу упрочивавшимся владычеством римлян над Италией. Многочисленные и большие колонии, которые имели целью обеспечить положение именно этих средних классов и которые были основаны большей частью в пятом столетии, частью доставили земледельческому пролетариату собственные пахотные участки, частью же вызвали отлив населения и тем облегчили положение тех, кто оставался дома. Ввиду возрастания косвенных и экстраординарных доходов и вообще вследствие блестящего положения римских финансов редко представлялась надобность налагать на крестьянство контрибуции в форме принудительных займов. Если прежнее мелкое землевладение, по-видимому, исчезло окончательно, зато вследствие возраставшего среднего уровня благосостояния прежние крупные землевладельцы превращались в крестьян и тем увеличивали число членов среднего сословия. Знать спешила занимать преимущественно те обширные земли, которые вновь приобретались войной; богатства, массами стекавшиеся в Рим вследствие войн и торговых сношений, должны были понизить проценты по займам; увеличение столичного населения было прибыльно для земледельцев во всем Лациуме; благоразумная система инкорпорации слила воедино с римской общиной несколько пограничных общин, до тех пор находившихся в подданнической зависимости от Рима, и тем усилила в особенности среднее сословие; наконец, славные победы и их блестящие результаты зажали рот политическим партиям, и хотя тяжелое положение крестьянства отнюдь не прекратилось, хотя его причины вовсе не были устранены, все-таки не подлежит сомнению, что в конце этого периода римское среднее сословие находилось в гораздо менее бедственном положении, чем в первом столетии после изгнания царей. Наконец благодаря реформе 387 г. [367 г.] и ее неизбежным последствиям гражданское равенство было в некотором смысле достигнуто или, вернее, восстановлено. Как в то время, когда патриции в сущности составляли все гражданство, они были безусловно равны по правам и по обязанностям, так и теперь в среде расширившегося гражданства не существовало никаких произвольных различий перед лицом закона. Конечно, те общественные ступени, которые неизбежно создаются во всяком гражданском обществе возрастом, умом, образованием и богатством, оказывали свое влияние и на римское общинное устройство, но дух гражданства и политика правительства по возможности не позволяли этим различиям резко выступать наружу. Весь римский общественный быт клонился к тому, чтобы делать из граждан способных людей, стоящих на одном среднем уровне, но никак не давать хода гениальным личностям. Образование римлян не подвигалось вперед вместе с усилением могущества римской общины; а сверху его инстинктивно скорее сдерживали, нежели поощряли. Нельзя было помешать тому, чтобы наряду с богатыми существовали и бедные; но как в настоящей крестьянской общине и хозяин подобно поденщику сам пахал землю, так и богатые соблюдали наравне с бедными мудрое экономическое правило жить бережно и главным образом не держать при себе никакого мертвого капитала, поэтому в домах римлян не видно было в ту пору никакой серебряной посуды кроме солонки и жертвенного ковша. И это немаловажно. В блестящих внешних успехах, которые были достигнуты римскою общиною в течение ста лет, отделявших последнюю войну с вейентами от войны с Пирром, постоянно чувствуется, что юнкерство уступило свое место крестьянству: гибель принадлежавшего к высшей знати Фабия вся община стала бы оплакивать не больше и не меньше, чем оплакивали плебеи и патриции гибель плебея Деция; даже самому богатому юнкеру консульское звание не доставалось само собой, а бедный земледелец из сабинской земли Маний Курий мог одолеть царя Пирра на поле битвы и выгнать его из Италии, а затем по-прежнему остаться простым сабинским пахарем и по-прежнему возделывать свою пашню своими собственными руками. Однако, как ни кажется величественным это республиканское равенство, не следует упускать из виду того, что оно было в значительной степени только формальным и что не столько из него возникла, сколько в нем с самого начала таилась аристократия с очень явственным отпечатком своих особенностей. Богатые и влиятельные непатрицианские семьи уже давно выделились из народной массы; они вместе с патрициями пользовались сенаторскими правами и вместе с ними преследовали политические цели, не только не сходившиеся с целями массы, но даже нередко совершенно им противоположные. Законы Лициния уничтожили юридические различия, существовавшие в среде аристократии, и превратили устранявшие простолюдинов от управления преграды из юридически непреодолимого препятствия в такое, которое хотя и можно было преодолеть с точки зрения права, но почти невозможно было преодолеть на практике. И тем и другим путем проникла свежая кровь в жилы властвовавшего у римлян сословия, но их система правления осталась такою же, какой была прежде — аристократической; в этом отношении и римская община осталась настоящей крестьянской общиной, в которой богатый полнопашный пахарь мало отличается внешним образом от малоземельного бедняка и обращается с ним как равный с равным, но в которой аристократия тем не менее так всесильно властвует, что небогатому человеку легче сделаться бургомистром в городе, чем старостой в своей деревне. Важное и благотворное последствие нового законодательства состояло в том, что даже самый бедный гражданин мог занимать высшую общественную должность; тем не менее, выбор в консулы человека из низших слоев населения был не только редким исключением 111 , но, пожалуй, даже, по крайней мере к концу этого периода, только результатом усилий оппозиции. Всякая аристократическая система правления вызывает появление оппозиционной партии, а так как формальное уравнение сословий только видоизменило аристократию и новый господствующий класс не только наследовал старому патрициату, но привился к нему и самым тесным образом сросся с ним, то и оппозиция осталась по своим составным элементам точно такою же, какой была прежде. Так как обиженными были теперь уже не граждане, а простолюдины, то и новая оппозиция выступила с первых своих шагов в качестве представительницы мелкого люда и в особенности мелких крестьян, и подобно тому, как новая аристократия примкнула к патрициату, первые шаги этой новой оппозиции совпали с последними стадиями борьбы против патрицианских привилегий. В ряду этих новых вождей римского народа мы встречаем прежде всех других: Мания Курия (консула в 464, 479, 480 гг. [290, 275, 274 гг.]; цензора в 481 г. [273 г.]) и Гая Фабриция (консула в 472, 476, 481 гг. [282, 278, 273 гг.]; цензора в 479 г. [275 г.]); оба они были знатного происхождения и небогатые; оба они, несмотря на правило аристократии не допускать повторного избрания одного и того же лица на высшую общественную должность, были по три раза поставлены во главе общины по воле большинства граждан; оба они были в качестве трибунов, консулов и цензоров врагами патрицианских привилегий и защитниками мелкого крестьянства против зарождавшегося высокомерия знатных семейств. Будущие политические партии уже начинали обрисовываться, но их противоположные интересы еще заглушались интересами общественной пользы. Высокорожденный Аппий Клавдий и крестьянин Маний Курий, несмотря на сильную личную вражду, сообща одолели царя Пирра мудрыми советами и энергичным образом действий, а если Гай Фабриций в качестве цензора и оштрафовал Публия Корнелия Руфина за аристократические тенденции и за аристократический образ жизни, то это не помешало ему содействовать вторичному назначению того же Руфина в консулы ввиду его замечательных военных дарований. Противников уже разделял глубокий ров, но поверх этого рва они еще протягивали друг другу руки. Итак, мы уже видели, как окончилась борьба между старыми гражданами и новыми, какие делались многоразличные и сравнительно успешные попытки помочь среднему сословию и как при только что приобретенном гражданском равенстве уже появились зачатки образования новой аристократической партии и новой демократической. Нам остается описать, как сложились среди этих перемен новые формы правления и в какие отношения стали между собой, после политического устранения родовой знати, три элемента республиканского общинного устройства — гражданство, магистратура и сенат. Гражданство осталось на своих обычных собраниях по-прежнему высшим авторитетом в общинном быту и законным сувереном; только было постановлено законом, что помимо раз навсегда предоставленных центуриям решений, в особенности выбора консулов и цензоров, голосование по округам так же действительно, как и голосование по центуриям; для собрания, в котором участвовали и патриции и плебеи, это правило было установлено валериевым и горациевым законами 305 г. [449 г.] и расширено публилиевым законом 415 г. [339 г.], а для особого плебейского собрания было введено законом Гортензия около 467 г. [287 г.]. Что вообще одни и те же лица имели право голоса на обоих собраниях, уже было указано выше; но помимо недопущения патрициев к участию в особых плебейских собраниях, все имевшие право голоса на общих собраниях по округам считались равными между собой, между тем как в центуриальных комициях значение поданных голосов делилось по степеням соразмерно с состоянием участвующих в голосовании; стало быть, первое из этих постановлений было нивелирующим и демократическим нововведением. Еще гораздо более важное значение имел тот факт, что в конце этого периода стало впервые под вопрос исконное условие для права голоса — оседлость. Самый отважный из всех реформаторов, какие нам известны из римской истории, Аппий Клавдий, составил в бытность цензором (442) [312 г.], не спросясь ни сената, ни народа, список граждан так, что человек, не имевший никакой земельной оседлости, мог быть принят в любую трибу и затем мог быть принят в соответствующую размерам его имущества центурию. Но это нововведение так опережало дух того времени, что не могло установиться в своем полном объеме. Один из ближайших преемников Аппия, знаменитый победитель самнитов Квинт Фабий Руллиан, попытался в бытность цензором (450) [304 г.] провести если не полное устранение, то все же ограничение его такими пределами, при которых на собраниях граждан господство в действительности принадлежало оседлым и состоятельным. Всех безземельных он включил в четыре городских трибы, которые тогда сделались из первых по рангу последними. А сельские кварталы, число которых в промежутке между 367 и 513 гг. [387 и 241 гг.] постепенно возросло с семнадцати до тридцати одного и которые располагали большинством избирательных отделений, с самого начала сильно преобладавших и с течением времени все более и более увеличивавшихся, были юридически предоставлены всем оседлым гражданам. В центуриях сохранилось введенное Аппием равенство между оседлыми и неоседлыми гражданами. Таким образом достигли того, что в трибутных комициях преобладали оседлые жители, а в комициях центуриатных решающее значение приобрели зажиточные. Благодаря такому мудрому и умеренному решению человека, получившего заслуженное название Великого (Maximus) еще более за это мирное дело, чем за военные подвиги, с одной стороны, воинская повинность была, как и следовало, распространена и на неоседлых граждан, а с другой стороны, возраставшему в избирательных собраниях их влиянию, в особенности влиянию бывших рабов, не имевших крупных имений, была поставлена такая преграда, какая к сожалению, составляет неизбежную необходимость во всяком государстве, где существует рабство. Сверх того, своеобразный судебный надзор за нравами, мало-помалу возникший в связи с оценкой и с проверкой гражданских списков, исключил из среды гражданства всех заведомо недостойных людей и стал охранять его нравственную и политическую чистоту. В компетенции комиций заметно постепенное, хотя и очень медленное расширение. Сюда уже в некоторой мере относится увеличивавшееся число должностных лиц, избираемых народом; особенно замечательно то, что с 392 г. [362 г.] назначение военных трибунов одного легиона, а с 443 г. [311 г.] назначение по четыре трибуна в каждый из четырех первых легионов зависело не от главнокомандующего, а от гражданства. В администрацию гражданство вообще не вмешивалось в течение этого периода; оно только настойчиво удерживало за собой по справедливости ему принадлежащее право объявлять войну, которое было признано за ним и на тот случай, когда истекал срок продолжительного перемирия, заключенного вместо мира, и когда война возобновлялась если не законно, то фактически (327) [427 г.]. Но административные вопросы поступали на рассмотрение народа только в двух случаях: во-первых, если правительственные власти вступали между собою в столкновение и одна из них предоставляла спор разрешению народа, например, когда сенат отказал в заслуженном триумфе в 305 г. [449 г.] вождям умеренной партии в среде родовой знати, Луцию Валерию и Марку Горацию, и в 398 г. [356 г.] первому плебейскому диктатору Гаю Марцию Рутилу; когда консулы 459 г. [295 г.] не могли прийти к соглашению относительно своих взаимных прав; когда сенат решил в 364 г. [390 г.] выдать галлам нарушившего свои обязанности посла, а один консулярный трибун обратился по этому случаю с протестом к общине, — это был первый пример кассированного народом сенатского решения, и за него дорого поплатилась община; во-вторых, когда правительство добровольно предоставляло народу решение трудных или неприятных вопросов; это случилось в первый раз, когда город Цере, после того как римский народ объявил ему войну, но война еще в действительности не началась, стал просить мира (401) [353 г.], и позже, когда сенат вознамерился отказать самнитам в их смиренной просьбе о мире (436) [318 г.]. Только в конце этого периода мы замечаем, что компетенция трибутных собраний значительно расширилась и в сфере правительственной деятельности; так, например, стали спрашивать их мнения при заключении мирных и союзных договоров; это обыкновение, по всей вероятности, вело свое начало со времени издания закона Гортензия (467) [287 г.]. Однако, несмотря на такое расширение компетенции гражданского собрания, его практическое влияние на государственные дела стало уменьшаться именно в конце этой эпохи. Главным образом расширение римских границ отняло у этого собрания его настоящую почву. В качестве собрания оседлых жителей общины оно прежде могло собираться в достаточном числе и могло хорошо знать, чего хотело, еще прежде чем приступало к прениям; но римское гражданство уже стало теперь скорее государством, чем общиной. Тот факт, что жившие вместе люди подавали голоса заодно, вносил в римские комиссии — по крайней мере, когда голоса подавались по кварталам — некоторую внутреннюю связь, а при подаче голосов — энергию и самостоятельность; но вообще комиции как в своем составе, так и в своих постановлениях частью зависели от личности председателя и от случайности, частью находились во власти живших в столице граждан. Отсюда понятно, почему собрания граждан, имевшие важное и практическое значение в течение двух первых столетий республики, мало-помалу стали превращаться просто в орудие, которым распоряжалось председательствовавшее должностное лицо, и, конечно, в опасное орудие, так как должностных лиц, имевших право занимать председательское место, было немало, а всякое постановление общины считалось законным выражением народной воли в последней инстанции. Впрочем, в расширении конституционных прав гражданства и не представлялось особой надобности, потому что на самом деле это гражданство менее, чем когда-либо, было способно иметь свою волю и действовать по своему усмотрению, а настоящей демагогии еще не существовало в Риме в ту пору; если бы она и существовала, она попыталась бы не расширять компетенцию гражданства, а дать полную свободу политическим прениям в собрании граждан, между тем как в течение всего этого периода неизменно соблюдались старые правила, что только должностные лица имеют право созывать граждан на собрание и что они могут не допускать прений и поправок к предложенным решениям. Это начинавшееся разрушение конституции сказывалось в ту пору только в том, что старинные народные собрания, в сущности, относились ко всему пассивно и вообще не оказывали правительству ни содействия, ни противодействия. Что касается власти должностных лиц, то ее ограничение было не целью борьбы, которая велась между старыми и новыми гражданами, а одним из самых важных ее последствий. В начале сословных распрей, т. е. в начале борьбы из-за обладания консульскою властью, эта последняя была единой и нераздельною властью, в сущности походившею на царскую, и консул имел, подобно прежним царям, право назначать всех подчиненных ему должностных лиц по своему свободному личному выбору; а в конце этой борьбы самые важные отрасли управления — судопроизводство, уличная полиция, выбор сенаторов и всадников, оценка и заведование государственной казной — были выделены из сферы консульской деятельности и перешли к должностным лицам, которые, подобно консулу, назначались общиной и скорее стояли наравне с ним, чем были ему подчинены. Консульская должность, когда-то бывшая единственною постоянною общинною должностью, стала теперь даже не безусловно самой высшей: в ряду вновь учреждавшихся и распределявшихся по рангам должностей консулы хотя и стояли выше преторов, эдилов и квесторов, но были ниже цензоров, которые заведовали кроме самых важных финансовых дел также составлением гражданских, всаднических и сенаторских списков и вместе с тем имели в своих руках совершенно произвольный нравственный контроль над всей общиной и притом как над самым последним, так и над самым знатным из ее граждан. Понятие об ограниченной должностной власти или о компетенции, первоначально считавшееся, по римскому государственному праву, несовместимым с понятием о верховной должности, мало-помалу пробило себе дорогу и уничтожило более древнее понятие об едином и нераздельном полновластии (imperium). Началом этой перемены уже было учреждение других постоянных должностей, в особенности квестуры, а вполне ее осуществили законы Лициния (387) [367 г.], которые поручили двум первым из числа трех высших должностных лиц администрацию и военное дело, а третьему — судопроизводство. Но этим дело не ограничилось. Хотя по закону консулы пользовались всегда и везде одинаковою властью, но на самом деле они издавна разделяли между собой различные области должностных занятий (provinciae). Первоначально это делалось путем добровольного соглашения или, в случае если бы соглашение не состоялось, путем вынимания жребия; но другие общинные власти стали постепенно вмешиваться в эти фактические разграничения консульской компетенции. Тогда установилось обыкновение, что сенат ежегодно разграничивал должностные сферы и хотя сам не распределял их между должностными лицами, но при помощи советов и просьб имел решительное влияние и на личные вопросы. В крайних случаях сенат испрашивал общинное постановление, окончательно разрешавшее вопрос о компетенции; впрочем, правительство очень редко прибегало к этому сомнительному средству. Кроме того, у консулов было отнято право решать самые важные дела, как например вопросы, касающиеся заключения мирных договоров; в этих случаях они были обязаны обращаться к сенату и действовать по его указаниям. Наконец, в крайнем случае сенат мог во всякое время устранить консула от должности, так как в силу обычая, который хотя никогда не был облечен в форму закона, но и никогда фактически не нарушался, назначение диктатуры зависело от решения сената и самое назначение на эту должность того или другого лица хотя и было предоставлено законом консулу, но на деле обыкновенно зависело от сената. Старинное единство и полнота власти сохранились в диктатуре долее, чем в консульстве; хотя диктатура в качестве экстраординарной магистратуры, естественно, всегда имела на практике какое-нибудь особое назначение, тем не менее диктатор был юридически гораздо менее ограничен в своей компетенции, нежели консул. Однако и в эту сферу мало-помалу проникло новое понятие о компетенции, возникшее в римском законодательстве. В 391 г. [363 г.] мы в первый раз находим диктатора, назначенного из-за богословских недоразумений исключительно для совершения одного религиозного обряда; и хотя этот самый диктатор — вероятно, без формального нарушения конституции — не стеснялся предоставленной ему компетенцией и наперекор ей вступил в командование армией, но такая оппозиция со стороны магистратуры уже не повторялась при позднейших подобных назначениях, которые начиная с 403 г. [351 г.] встречаются очень часто; с тех пор и диктаторы считали себя связанными своей особой компетенцией. Наконец, дальнейшие и очень значительные стеснения магистратуры заключались в изданном в 412 г. [342 г.] запрещении занимать одновременно несколько ординарных курульных должностей, в изданном в то же время предписании, что одно и то же лицо может занять прежнюю должность не иначе как после истечения десятилетнего промежутка времени, и в принадлежавшем к более поздней поре постановлении, что фактически самая высшая должность — должность цензора — не может быть вторично занята одним и тем же лицом (489) [265 г.]. Впрочем, правительство еще было достаточно сильно, для того чтобы не бояться своих полезных слуг и не оставлять самых способных между ними без дела; храбрые офицеры очень часто освобождались от обязанности соблюдать вышеприведенные правила 112 так, например, Квинт Фабий Руллиан был в течение двадцати восьми лет пять раз консулом, а Марк Валерий Корв (384—483) [370—271 г.], шесть раз занимавший консульскую должность — в первый раз на двадцать третьем году своей жизни, а в последний раз на семьдесят втором, — был при трех поколениях защитником для своих соотечественников и ужасом для их врагов, пока не сошел в могилу столетним старцем. Между тем римское должностное лицо все полнее и решительнее превращалось из неограниченного властелина в связанного законами поверенного и руководителя делами общины, и старинная контрмагистратура — народный трибунат — в то же время подвергалась однородному, более внутреннему, нежели внешнему, преобразованию. В общинном быту народный трибунат исполнял двойное назначение. Сначала он должен был охранять мелкий и слабый люд от насилий и высокомерия должностных лиц таким способом, который был в некоторой степени революционным (auxilium); впоследствии им пользовались для того, чтобы устранять установленную законом неравноправность простых граждан и привилегий родовой знати. Это последнее назначение он уже выполнил. А его первоначальная цель была сама по себе скорее демократическим идеалом, чем политической возможностью; к тому же этот идеал был так же ненавистен для плебейской аристократии, в руках которой должен был находиться и действительно находился трибунат, и так же непримирим с новой общинной организацией, возникшей из уравнения сословий и едва ли не более прежнего окрашенной аристократическими тенденциями, как он был ненавистен родовой знати и непримирим с находившеюся в руках патрициев консульскою властью. Но, вместо того, чтобы упразднить трибунат, сочли за лучшее превратить его из орудия оппозиции в органы правительства и включили в круг правительственной магистратуры тех самых народных трибунов, которые были искони устранены от всякого участия в управлении и не были ни должностными лицами, ни членами сената. Первоначально они стояли по своей юрисдикции наравне с консулами и еще на первых этапах сословной борьбы приобрели наравне с консулами право законодательной инициативы; а потом они были поставлены наравне с консулами и по отношению к фактически властвовавшему сенату, хотя нам и неизвестно в точности, когда именно это случилось: вероятно, при окончательном уравнении сословий или вскоре после него. До тех пор они присутствовали при сенатских прениях, сидя на скамье подле двери, а теперь они получили наравне и рядом с другими должностными лицами особые места в самом сенате, равно как право участвовать в прениях. Им, правда, не было предоставлено право голоса, но это делалось в силу общего основного положения римского государственного права, что советы подавал только тот, кто не был призван действовать, вследствие чего и все состоявшие на действительной службе должностные лица до истечения годового срока только присутствовали в общинном совете, но не имели права голоса. Но и на этом не остановились. Трибунам была предоставлена отличительная прерогатива высшей магистратуры, до тех пор принадлежавшая среди ординарных должностных лиц только консулам и преторам, — право созывать сенат, обращаться к нему за указаниями и испрашивать его решения 113 . И это было в порядке вещей: с тех пор как управление перешло от родовой знати к соединенной аристократии, вожди плебейской аристократии должны были стоять в сенате на равной ноге с вождями аристократии патрицианской. Когда эта, первоначально устраненная от всякого участия в государственном управлении, оппозиционная коллегия сделалась второй высшей исполнительной властью, в особенности в специально городских делах, и одним из самых обыкновенных и самых полезных орудий правительства, т. е. сената, при управлении гражданством и при обуздании произвола магистратуры, тогда она совершенно уклонилась от своего первоначального назначения и политически перестала существовать. Впрочем, такой исход был результатом необходимости. Как ни бросались в глаза недостатки римской аристократии и как ни было тесно связано ее постоянно возраставшее преобладание с фактическим упразднением трибуната, все-таки нельзя не согласиться с тем, что не было возможности управлять в присутствии такой официальной власти, которая была не только бесцельна и рассчитана почти только на то, чтобы сдерживать страждущий пролетариат обманчивым призраком помощи, но в то же время была решительно революционной властью, наделенной в сущности анархическим правом парализовать власть должностных лиц и даже самого государства. Но вера в идеалы, из которой исходят как все могущество, так и все бессилие демократии, была теснейшим образом связана в умах римлян с народным трибунатом, и нет надобности напоминать о Кола Риенци, чтобы убедиться, что, как ни была ничтожна польза, доставленная этим учреждением народной массе, оно не могло быть уничтожено без страшного государственного переворота. Поэтому удовольствовались тем, что с чисто мещанской политической мудростью уничтожили сущность трибунской власти под такими внешними формами, которые могли как можно менее бросаться в глаза. В аристократически организованном общинном управлении осталось только название этой, в самом своем корне революционной магистратуры — осталось пока что как явное противоречие, но в будущем могло обратиться в острое и опасное орудие в руках революционных партий. Впрочем, в ту пору и еще долго после того аристократия пользовалась таким безусловным могуществом и так крепко держала в своих руках трибунат, что мы не находим никаких следов коллегиальной оппозиции трибунов против сената, а если и случались какие-нибудь оппозиционные выходки отдельных трибунов, то правительство подавляло их без большого труда и обыкновенно посредством самого трибуната. В действительности общиной управлял сенат, а со времени уравнения сословий он управлял почти беспрепятственно. Самый его состав изменился. Произвол высших должностных лиц в назначении сенаторов в том виде, как он существовал после упадка старинного родового представительства, подвергся значительным ограничениям уже с упразднением звания пожизненных начальников общины. Дальнейший шаг к эмансипации сената от власти должностных лиц заключался в том, что составление сенаторских списков перешло от высших должностных лиц к второстепенным, от консулов к цензорам. Впрочем, уже в ту пору или вскоре после того было признано или, по крайней мере, было более ясно сформулировано право составлявших сенаторские списки должностных лиц пропускать имена отдельных сенаторов вследствие лежавшего на них нравственного пятна 114 и таким способом исключать их из сената, чем и было положено начало тому своеобразному суду над нравственностью, на котором было главным образом основано высокое значение цензоров. Впрочем, выражения такого порицания и по своему характеру и потому, что для них требовалось согласие обоих цензоров, могли вести к удалению из сената некоторых из его членов, не делавших ему чести или не подчинявшихся господствовавшему в нем настроению, но не могли поставить сенат в зависимость от магистратуры. Но право должностных лиц составлять списки сенаторов по своему усмотрению ограничил решительным образом овиниев закон, изданный в середине этой эпохи, по всей вероятности вскоре вслед за законами Лициния; он предоставлял всякому, кто был курульным эдилом, претором или консулом, предварительное право заседания и голоса в сенате, а первым вступавшим в свою должность цензорам вменял в обязанность или формально вносить этих кандидатов в сенаторский список, или же не вносить их по тем же самым основаниям, которые считались достаточными для исключения действительных членов сената. Конечно число этих бывших сановников было далеко недостаточно, для того чтобы сенат постоянно имел свой нормальный комплект трехсот членов, а неполным комплектом нельзя было довольствоваться в особенности потому, что список сенаторов был и списком присяжных. Поэтому для цензорского права выборов еще оставался значительный простор; но только в голосовании, а не в прениях было предоставлено право участия тем сенаторам, которые поступали в это звание не потому, что прежде занимали какую-нибудь высшую должность, а потому, что были выбраны цензором преимущественно из граждан, занимавших некурульные должности или отличавшихся личною храбростью, например, убивших в сражении врага или спасших жизнь одного из своих сограждан. Итак, личный состав большинства сената и той его части, в которой сосредоточивались государственное управление и администрация, в сущности зависел, по закону Овиния, не от произвола должностных лиц, а косвенным образом от народного избрания; таким путем римская община если и не дошла, то близко подошла к великому учреждению нового времени — к представительному народному правлению. В то же время все не принимавшие участия в прениях сенаторы представляли компактную массу членов, способных и имеющих право выносить решения, но всегда безмолвствующих, присутствие которой так необходимо и так трудно осуществимо в коллегиальном управлении. Компетенция сената едва ли подверглась каким-нибудь формальным изменениям. Он воздерживался от всяких непопулярных преобразований или явных нарушений государственных постановлений, чтобы не доставить удобного предлога для оппозиции и для честолюбия; он даже не препятствовал, хотя и не содействовал, расширению компетенции гражданства в демократическом духе. Но если по форме власть принадлежала гражданству, то на деле ею пользовался сенат: ему принадлежало решающее влияние на законодательство и на выборы должностных лиц, а также руководство всем общинным управлением. Каждый новый законопроект поступал прежде всего на обсуждение сената, и едва ли случалось, чтобы какое-нибудь должностное лицо осмелилось обратиться к общине с предложением без одобрения сената или наперекор его мнению. Если же это случилось бы, то сенат находил в протесте против должностных лиц и в жреческой кассации целый ряд таких средств, с помощью которых мог затушить в зародыше или впоследствии устранить всякое неприятное для него предложение, а в крайнем случае мог в качестве высшей административной инстанции исполнять или не исполнять постановления общины. Кроме того, сенат присвоил себе с безмолвного согласия общины право в крайних случаях отменять обязательную силу законов с оговоркой, что его образ действия будет подлежать одобрению гражданства; но эта оговорка, и с самого начала не имевшая большого значения, мало-помалу превратилась в такую пустую формальность, что в более позднюю пору сенат даже не давал себе труда испрашивать одобрение общины. Что касается выборов, то они фактически перешли в руки сената в той мере, в какой зависели от должностных лиц и имели политическое значение; таким-то образом сенат, как уже было ранее замечено, приобрел право назначать диктатора. Впрочем, приходилось относиться с большим против прежнего вниманием к общине: у нее нельзя было отнять право раздачи общинных должностей, но сенат — что также было ранее замечено — тщательно наблюдал за тем, чтобы эти выборы должностных лиц не переходили в отмежевание какой-нибудь особой компетенции, как, например, в назначение главнокомандующего ввиду предстоящей войны, частью фактически предоставленное сенату право освобождать от исполнения законов отдали в его руки раздачу значительного числа должностей. О влиянии, которое имел сенат на определение сферы деятельности должностных лиц и в особенности консулов, уже было сказано ранее. Одним из самых важных применений права приостанавливать действие законов было освобождение должностных лиц от обязанности не оставаться в должности долее законного срока; хотя такое освобождение было несогласно с основными законами общины и по римскому государственному праву не могло быть допущено собственно в городском округе, но вне этого округа было до такой степени терпимо, что консул и претор, которым хотели продлить срок нахождения в должности, оставались и после истечения этого срока на своих местах «за консула» или «за претора» (pro consule, pro praetore). Это важное право продления должности, в сущности равносильное с правом назначения на должность, конечно принадлежало по закону только общине, которая сначала одна им и пользовалась на практике; но уже с 447 г. [307 г.] и после того было достаточно одного сенатского постановления, чтобы продлить власть главнокомандующего. Ко всему сказанному следует присовокупить преобладающее и искусно сосредоточенное влияние аристократии на выборы, которое если не всегда, то в большинстве случаев склоняло результаты выборов в пользу приятных правительству кандидатов. Наконец, что касается государственного управления, то от сената зависели война, мир и заключение мирных договоров, основание колоний, раздача пахотных земель, общественные сооружения, вообще все дело постоянного и важного характера и главным образом все финансовое управление. Сенат ежегодно составлял инструкции, которыми устанавливал для должностных лиц сферу их служебной деятельности и определял число войск и количество денег, предоставлявшихся в их распоряжение. К нему обращались со всех сторон во всех случаях особенной важности: лица, заведовавшие государственной казной, не могли произвести выдачу денег ни одному должностному лицу, кроме консула, и никакому частному лицу, иначе как по предварительному постановлению сената. Высшая правительственная коллегия не вмешивалась только в текущие дела и в специальные сферы судебного и военного управления, так как у римской аристократии было достаточно здравого смысла и такта, для того, чтобы не превращать высшее заведование государственными делами в опеку над каждым отдельным должностным лицом, а каждое из орудий управления — в машину. Что это новое сенатское управление, несмотря на старание соблюдать существующие формы, было совершенным извращением старого общинного устройства, ясно само собой; сверх того, оно утвердилось революционным путем и было насильственным захватом; так как свободная деятельность гражданства приостановилась и замерла, должностные лица снизошли на степень председателей собраний и исполняющих чужие приказания комиссаров, а чисто совещательная сенатская коллегия являлась преемницей обеих конституционных властей и сделалась — хотя в самых скромных формах — центральным правительством общины. Однако, если исключительные способности к управлению могут служить для всякой революции и для всякого насильственного захвата оправданием перед судом истории, то и самый строгий ее приговор должен признать, что эта корпорация сумела правильно понять и хорошо выполнить свою великую задачу. Сенаторы вступали в это звание не по праву рождения, а в сущности по свободному выбору нации; раз в каждые четыре года они утверждались в этом звании нравственным судом достойнейших людей; они назначались пожизненно, не завися ни от истечения срока своей должности, ни от изменчивой народной воли; со времени уравнения сословий они составляли тесно сплоченную и замкнутую коллегию, в состав которой входили все самые способные люди, обладавшие политическим кругозором и практическим знакомством с делами управления; они неограниченно распоряжались финансовыми делами и руководили внешней политикой, а исполнительная власть была совершенно в их руках благодаря тому, что должностные лица назначались на короткий срок, и тому, что после прекращения сословной распри трибунская интерцессия сделалась послушным орудием в руках сената. Таким образом, римский сенат был самым благородным выражением всей нации, а по своей последовательности и государственной мудрости, по своему единодушию и патриотизму, по своему полновластию и непоколебимому мужеству был первой из всех когда-либо существовавших политических корпораций, даже в ту пору был настоящим «собранием царей», умевшим соединять деспотическую энергию с республиканским самоотвержением. Никогда никакое государство не отстаивало своих интересов во внешних делах с такой твердостью и с таким достоинством, с какими их отстаивал в свои лучшие времена Рим через посредство своего сената. Конечно, нельзя отрицать того, что денежная и землевладельческая аристократия, из представителей которой преимущественно состоял сенат, действовала пристрастно в затрагивавших ее личные интересы делах внутреннего управления и что в этих случаях мудрость и энергия корпорации нередко тратились не на пользу государства. Но выработанный тяжелой борьбой принцип, что все римские граждане равны перед законом по правам и по обязанностям и что, стало быть, для всех них открыт свободный доступ к политической карьере, т. е. в сенат, поддерживал вместе с блеском военных и политических успехов государственное и национальное единство и отнял у сословных распрей те ожесточение и взаимную ненависть, которыми отличались борьба между патрициями и плебеями. Притом же удачный ход внешней политики в течение более столетия позволял богатым находить себе широкий простор для деятельности, не прибегая к угнетению среднего сословия. Так, при помощи сената римскому народу долее других народов удавалось осуществлять самое великое из всех человеческих творений — мудрое и успешное самоуправление.