Г. Авдѣевъ принадлежитъ къ числу тѣхъ писателей, произведенiя которыхъ приводятъ критику въ особенное затрудненiе. Если мы не ошибаемся, первымъ его произведенiемъ были Записки Тамарина. Эти записки представляли точное и подробное подражанiе извѣстному роману Лермонтова: Герой Нашего Времени. Мы должны были указать на этотъ подражательный характеръ Записокъ Тамарина именно для того, чтобы объяснить читателямъ затрудненiе, въ которое поставлены теперь. Всего точнѣе мы можемъ выразить его такъ, что произведенiя г. Авдѣева всегда составляютъ подражанiе, если не какому-нибудь извѣстному роману, или извѣстной повѣсти, то вообще романамъ и повѣстямъ. Можетъ быть выраженiе покажется страннымъ, но мы именно хотимъ сказать, что напримѣръ Подводный Камень не есть романъ, а только подражанiе роману. Писанiе всякихъ повѣствовательныхъ творенiй, какъ извѣстно, есть дѣло поэтическаго таланта. Если оно вытекаетъ прямо изъ такого таланта, то оно будетъ явленiемъ естественнымъ и простымъ. Но если оно вытекаетъ прямо и единственно изъ одного желанiя подражать, то произведенiя его необходимо будутъ сложныя, искуственныя, поддѣльныя.
Разбирать искуственныя произведенiя вообще трудно; особенно же трудно, когда они очень похожи на натуральныя. Г. Авдѣевъ принадлежитъ именно къ самымъ искуснымъ подражателямъ. Согласитесь въ самомъ дѣлѣ, что нужно было необыкновенное искусство, чтобы заставить напечатать, читать и даже хвалить такое по-видимому явное подражанiе, такой совершенный сколокъ, какъ Записки Тамарина. Еще искуснѣе г. Авдѣевъ въ послѣднемъ произведенiи. Прочтите, какiя у него великолѣпныя и точныя описанiя природы, полюбуйтесь мѣтко схваченными психологическими чертами, возмите его сравненiя; какъ все это отдѣлано! Въ особенности сравненiя — просто несравненны! Не могу удержаться, чтобы не привести теперь же одного. Нужно было упомянуть о слабомъ лучѣ надежды, и г. Авдѣевъ говоритъ, что эта надежда была едва замѣтна, «какъ слабый свѣтъ молодого мѣсяца на пасмурномъ небѣ, невидимъ, не прочеркнулъ сквозь облака ни однимъ лучомъ, но чувствуется по неяснымъ очертанiямъ предметовъ, которые начинаютъ проступать и выдвигаться изъ темноты.»
Не правда ли, какъ это красиво? Но чѣмъ тщательнѣе лѣпитъ г. Авдѣевъ свою мозаику, чѣмъ правильнѣе располагаетъ свои узоры, тѣмъ сильнѣе онъ дѣйствуетъ на читателей и тѣмъ труднѣе критику опредѣлять и выражать черты искуственности, которою отличается весь романъ.
Начнемъ прямо съ главнаго, съ идеи и сюжета романа. У художника идея воплощается въ сюжетъ; лица создаются живыя, такъ что они не могутъ дѣйствовать иначе, какъ дѣйствуютъ въ романѣ. Иногда, если идея слаба или мелка, какъ напримѣръ часто бываетъ у Диккенса, лица и событiя своею глубокою жизненностiю совершенно закрываютъ и поглощаютъ ее. У подражателя идея выставляется на-голо и лица дѣйствуютъ какъ на пружинахъ, такъ именно, какъ угодно автору ради его идеи. Поэтому, для того, чтобы всего яснѣе опредѣлить идею романа г. Авдѣева и посмотрѣть, не искуственно ли она навязана лицамъ, нужно только разсказать дѣйствiя этихъ лицъ. Разсказывать вкратцѣ настоящiй романъ дѣло трудное; но у г. Авдѣева канва оказывается чрезвычайно простою.
Сороколѣтнiй холостякъ Соковлинъ, живущiй въ деревнѣ, встрѣчается у сосѣдей съ шестнадцатилѣтнею дѣвушкою, Наташею; они полюбили другъ друга. Прежде чѣмъ они успѣли признаться въ этомъ одинъ другому, является въ деревню студентъ Комлевъ, уже прежде знакомый съ Наташею. Соковлинъ воображаетъ, что Наташа любитъ Комлева; онъ уступаетъ ему поприще и запирается дома. Между тѣмъ Комлевъ ясно видитъ, что Наташа любитъ Соковлина; онъ уступаетъ ему поприще и уѣзжаетъ въ университетъ. Когда Соковлину случилось опять побывать въ семействѣ Наташи, онъ наталкивается съ нею на объясненiе въ любви. Соковлинъ рѣшается жениться на Наташѣ, но говоритъ ей: — я старикъ, чувства не зависятъ отъ насъ; если ты, будучи моей женою, полюбишь другого, обѣщайся сказать мнѣ. Наташа обѣщается.
Черезъ шесть лѣтъ Комлевъ заѣзжаетъ къ Соковлину. Послѣ нѣсколькихъ свиданiй Наташа влюбляется въ него. Соковлинъ замѣчаетъ это и говоритъ женѣ: что же ты мнѣ не сказала? Нѣсколько времени онъ выжидаетъ, но когда страсть жены дошла до крайней степени, до обмороковъ, Соковлинъ ѣдетъ къ Комлеву. Я узналъ отъ жены, говоритъ онъ ему, что вы влюблены другъ въ друга. Хотите вы жениться на ней? Я буду хлопотать о разводѣ. Не хочу, отвѣчаетъ Комлевъ. А, такъ вы хотите — такъ? возражаетъ Соковлинъ. Поговорите съ ней сами. Комлевъ слушается. Они видаются съ Наташей ночью, въ саду, и уговариваются ѣхать за границу. Соковлинъ, когда ему сказала объ этомъ жена, самъ все приготовляетъ къ ея отъѣзду и прощается съ нею. Шесть или восемь мѣсяцевъ Наташа между прочимъ ѣздитъ съ Комлевымъ по Европѣ. Въ одно прекрасное утро въ Парижѣ Наташа чувствуетъ, что страсть ея прошла. Разстанемся, говоритъ она Комлеву. Какъ знаете, отвѣчаетъ онъ. Наташа собирается ѣхать, Комлевъ пожимаетъ ей руку и увѣряетъ въ своемъ почтенiи. Наташа прiѣзжаетъ къ Соковлину. Тотъ съ радостiю принимаетъ ее. Черезъ нѣсколько времени любовь ихъ вполнѣ возстановляется — и тѣмъ кончается весь романъ.
Да что же это такое? спроситъ читатель. Развѣ такъ бываетъ когда-нибудь? Развѣ можетъ или должно быть что-нибудь подобное? И дѣйствительно, ошибка противъ дѣйствительности нестерпимая, вопiющая. Мы совершенно ручаемся за точность нашего изложенiя; мы разсказали именно только то, что дѣлаютъ герои романа, опуская совершенно то, что они чувствуютъ; такимъ образомъ и оказалось, что совершенно невозможно подобрать какiя бы то ни было чувства, которыя бы подходили подъ эти удивительныя дѣйствiя. Живые люди такъ не дѣйствуютъ; такъ могутъ дѣйствовать только фантомы, находящiеся въ полномъ распоряженiи автора, или люди совершенно не владѣющiе собою и слѣпо покорные какому-нибудь предразсудку. Всѣ дѣйствующiя лица исповѣдуютъ независимость и свободу чувствъ, необходимость имъ покориться, но доходятъ въ этомъ ученiи до того, что ради принципа дѣйствуютъ совершенно вопреки всѣмъ своимъ чувствамъ. Нужно быть сочиненнымъ съ головы до ногъ, для того чтобы, какъ Соковлинъ, ѣхать предлагать свою жену другому. Какой смыслъ и какая нужда была въ этомъ? Зачѣмъ Соковлинъ такимъ нелѣпѣйшимъ образомъ мѣшается въ чужiя дѣла? Развѣ не могла Наташа во имя свободы чувства сама оставить мужа и даже сама собраться въ дорогу? Эту несчастную Наташу два раза Соковлинъ уступаетъ Комлеву и два раза Комлевъ уступаетъ Соковлину. Уступка совершается тотчасъ же, безъ всякой борьбы, даже безъ малѣйшаго покушенiя на нее. Хоть бы случайно, хоть бы забывшись, кто-нибудь изъ героевъ попробовалъ потягаться съ противникомъ; ничего подобнаго нѣтъ. Комлевъ и Соковлинъ очевидно ужасно боятся стѣснить свободу чувства Наташи, какъ-будто борьба между ними могла бы быть для нея стѣсненiемъ и не должна бы была напротивъ послужить только средствомъ къ полному раскрытiю самого чувства. Они страшно стѣсняютъ себя, для того чтобы не стѣснять Наташи, какъ-будто каждый изъ нихъ увѣренъ, что примись онъ дѣйствовать на Наташу, то помѣшалъ бы развитiю чувства, уничтожилъ бы въ ней любовь къ своему сопернику, и что тогда въ Наташѣ уже ровно ничего бы не осталось. Наташа разсматривается какъ маленькая дѣвочка, которую всегда можно смутить и сбить съ толку.
Вотъ почему въ романѣ нѣтъ никакого дѣйствiя; дѣйствуетъ только одна Наташа, да и та дѣйствуетъ необыкновенно просто, т. е. предается то одному, то другому герою. Герои же не двинутъ пальцемъ и только выжидаютъ своего благополучiя.
Судя по однимъ событiямъ романа, можно подумать, что въ нихъ участвуютъ люди страшно холодные, вполнѣ лишонные теплаго чувства. Между тѣмъ, само собою разумѣется, что романъ наполненъ описанiями чувствъ и волненiй, и что въ этихъ чувствахъ и волненiяхъ и состоитъ все дѣло. Что же они чувствуютъ? спроситъ любопытный читатель. Что чувствуютъ люди, поступающiе такимъ необыкновеннымъ образомъ?
Они чувствуютъ самыя обыкновенныя чувства, или чувства, къ какимъ склонны и всѣ другiе простые смертные; въ этомъ и состоитъ главное противорѣчiе романа. Герои ничего не дѣлаютъ, но они сильно ревнуютъ другъ къ другу, до смерти злы одинъ на другого и даже испытываютъ отъ поведенiя Наташи страшную неловкость въ отношенiи къ ней, нѣчто въ родѣ довольно замѣтнаго презрѣнiя. Они не смѣютъ прямо упрекнуть ее, даже увѣряютъ ее въ своемъ почтенiи, но упрекъ сильно шевелится у нихъ на душѣ, и потому они становятся въ очень затруднительное положенiе. Соковлину и женѣ просто стыдно другъ другу въ глаза глядѣть; однако же они смотрятъ и даже улыбаются и въ этомъ состоитъ вся драма. Вся драма заключается въ томъ, что люди говорятъ не то, что чувствуютъ, дѣлаютъ не то, что желаютъ, однимъ словомъ — фальшивятъ на каждомъ шагу. Весь романъ какъ-будто написанъ, чтобы доказать, какъ неловко бываетъ людямъ, когда они вздумаютъ дѣйствовать неискренно, не по влеченiю своихъ чувствъ, а по правиламъ, вычитаннымъ изъ какого-нибудь журнала. Изображать такимъ образомъ свободу чувства — довольно странно. И въ самомъ дѣлѣ, какая странная судьба, какiе жалкiе люди — эти Соковлинъ и Комлевъ. Въ особенности Соковлинъ — главное лицо романа — представляетъ фигуру, такъ смѣшно поставленную, и терпитъ такую горестную долю, что конечно никто не рѣшился бы походить на него.
Вообще авторъ вывелъ въ своемъ разсказѣ людей болѣе или менѣе уродливыхъ, слѣдовательно не отличающихся глубиною натуры. Кажется г. Авдѣевъ желалъ выставить своихъ героевъ лицами особенными, принадлежащими къ первымъ рядамъ передовыхъ людей. Трудно сказать, глубоко ли ихъ мышленiе, но что касается до чувствъ, то они положительно мелки и ничтожны. Изъ героевъ романа совершенно послѣдователенъ одинъ Комлевъ и безъ сомнѣнiя онъ же и самый счастливый. Только позавидовать его счастью довольно мудрено. Онъ прожилъ съ Наташею шесть или восемь мѣсяцевъ и за тѣмъ разстался съ нею безъ малѣйшаго горя. Точно такъ онъ безъ сомнѣнiя станетъ жить по нѣскольку мѣсяцевъ со множествомъ другихъ женщинъ и будетъ совершенно доволенъ. Кому это нравится, тотъ легко можетъ устроить такимъ образомъ свою долю, но большого счастья тутъ очевидно нѣтъ. Чтоже касается до Соковлина и Наташи, то они вовсе непослѣдовательны, тогда какъ извѣстно, что нѣтъ ничего послѣдовательнѣе, какъ сильныя натуры и сильныя чувства. Соковлинъ просто смѣшонъ. Когда онъ явился къ Комлеву съ предложенiемъ своей жены, онъ говоритъ ему, что она не принадлежитъ къ «тѣмъ женщинамъ, которыя любятъ и мужа и любовника, или терпятъ одного при другомъ.» Соковлинъ конечно хочетъ такимъ образомъ выставить возвышенность чувства своей жены; какая странная непослѣдовательность! Вѣдь если чувства не зависятъ отъ насъ, то почему же не предоставить имъ и въ этомъ случаѣ совершенную свободу? Тѣмъ болѣе, что на дѣлѣ слова Соковлина едвали не совершенно ложны. Когда онъ посадилъ Наташу въ карету, чтобы отправить къ Комлеву, Наташа «обвила руками голову мужа и страстно цѣловала его»; это было вечеромъ, а передъ этимъ ночью она также страстно цѣловала Комлева и на другой день, догнавши его на дорогѣ въ Москву, вѣроятно не отказала же ему въ ласкахъ. Слѣдовательно хотя не одинаково страстно, но она могла ласкать и мужа и любовника въ одно время.
Разставшись такъ трогательно съ женою, Соковлинъ очень тосковалъ. Одна изъ причинъ тоски та, что «онъ не знаетъ и не позволяетъ себѣ узнавать, гдѣ и какъ живетъ Наташа: счастлива или нѣтъ, близко или далеко.»
Спрашивается, отчего же это? Что ему мѣшаетъ вести съ ней переписку? Если онъ такъ уважаетъ и любитъ жену, если собственноручно отдалъ Комлеву, то отчего же не писать къ ней?
Мы привели только немногiя, бьющiя въ глаза черты непослѣдовательности Соковлина. Но если бы самъ авторъ вѣрно оцѣнилъ характеръ и положенiе своего героя, онъ нашолъ бы здѣсь богатый источникъ комическихъ сценъ. Что за безподобная путаница! Какiя безчисленныя противорѣчiя между чувствами и дѣйствiями, между мыслями и словами! Человѣкъ ревнуетъ сильнѣйшимъ образомъ и — оставляетъ жену на единѣ съ любовникомъ; чувствуетъ злобу къ Комлеву и — самъ устроиваетъ его блаженство (техническiй терминъ); возмущенъ до глубины души поведенiемъ жены и — обращается къ ней съ медовыми рѣчами и т. д. Однимъ словомъ — человѣкъ дѣйствуетъ по журналу, и хотя выходитъ ужасно скверно, но показываетъ видъ, что ему ничего, что онъ такъ дѣлаетъ по собственному сердечному влеченiю.
Если всѣ отношенiя между Соковлинымъ и его женою натянуты и фальшивы, то не менѣе неестественности и въ отношенiяхъ Комлева и Наташи, не смотря на то, что они обработаны авторомъ съ самою прилежною тщательностiю. На основанiи того, что чувства отъ насъ не зависятъ, авторъ заставляетъ Наташу и Комлева влюбиться другъ въ друга почти безъ всякаго повода. Страсть овладѣваетъ ими какъ болѣзнь, какъ навожденiе. Комлевъ сначала говоритъ Наташѣ маленькiя грубости. Наташа спрашиваетъ его, что это значитъ и отчего онъ не хочетъ быть дружелюбнымъ къ ней? Комлевъ отвѣчаетъ: «Неужели вы думаете, что человѣкъ еще молодой и свободный можетъ встрѣчаться съ женщиной какъ вы, въ добавокъ съ женщиной, которая ему нравилась, безъ того, чтобы ему не хотѣлось ея любви, когда и безъ того ни одинъ мущина не встрѣчаетъ равнодушно симпатичную ему женщину!.. Но я уважаю вашего мужа и не позволяю себѣ смущать гармонiю вашей жизни… Короткость скользка… Теперь хотите вы этой короткости?» Наташа даже немножко обижается этою премудрою рѣчью, въ которой Комлевъ прямо объявляетъ ей, что въ ней можетъ родиться непобѣдимая любовь къ нему, господину Комлеву. Но въ тоже время она взглянула на Комлева — и дѣло кончено: отъ этого взгляда страсть родилась и стала возрастать. За тѣмъ по заведенному въ романѣ порядку, герои ничего не дѣлаютъ; Комлевъ изрѣдка видитъ Наташу, но не наединѣ, и почти не говоритъ съ ней; но страсть растетъ. Такъ что очутившись съ Наташею на единѣ, Комлевъ вдругъ начинаетъ разговоръ такъ:
«Что же? довольно молчать и терпѣть?» Читатель согласится, что подобное объясненiе въ любви чрезвычайно оригинально. Понятно, что Наташа растерялась; она даетъ себя цѣловать, но ничего не отвѣчаетъ Комлеву. За тѣмъ Наташа пишетъ Комлеву записку: «Не ѣздите къ намъ, не пишите ко мнѣ и не ищите случая меня видѣть. Я васъ прошу объ этомъ, я этого требую.» Комлевъ отвѣчаетъ: «Буду ждать». Лаконизмъ въ полномъ смыслѣ образцовый.
И въ самомъ дѣлѣ, отчего не подождать, когда заранѣе увѣренъ, что страсть непобѣдима и въ свое время выростетъ? Дѣйствительно Наташа и Комлевъ не видятся, а страсть растетъ. Наконецъ она доросла до того, что Комлевъ вдругъ пишетъ Наташѣ: «Я не могу ждать долѣе. У меня нѣтъ силъ. Я или явлюсь къ вамъ, или уѣду, или разобью себѣ голову.» Коротко и ясно. Наташа падаетъ въ обморокъ. Тутъ-то Соковлинъ, до сихъ поръ занимавшiйся только печальными наблюденiями надъ возрастанiемъ страсти, вздумалъ отличиться дѣятельностiю и поѣхалъ къ Комлеву предлагать жену.
Если судить по обыкновеннымъ понятiямъ, то Комлевъ выражается самоувѣренно до дикой грубости. Но Комлевъ увѣренъ не въ себѣ, а только въ силѣ страсти. Вотъ почему и Наташа не обижается, понимая, что Комлевъ дѣйствуетъ по журналу, и потому не ставя ему лично въ вину его выходки.
Да и вообще всѣ разговоры романа отличаются величайшею искуственностiю; его герои говорятъ совсѣмъ не по-человѣчески. Они не просятъ, не упрекаютъ, не жалуются, даже не хвалятъ, не ласкаютъ словами. Во всемъ романѣ нѣтъ ни одной нѣжной рѣчи, ни одного разговора полнаго любви! И все это для того, чтобы любовь являлась, росла, измѣнялась и пропадала — независимо отъ героевъ, чтобы она распоряжалась ими совершенно безъ ихъ собственнаго участiя.
Какъ будто въ вознагражденiе за отнятую способность къ простымъ человѣческимъ рѣчамъ, авторъ одарилъ своихъ героевъ способностiю говорить тамъ, гдѣ обыкновенные люди молчатъ, и вести такiе разговоры, на которые ни у кого другого языкъ бы не поворотился. Герои романа ужасно любятъ откровенность, именно въ тѣхъ случаяхъ, когда она совершенно ненужна и неумѣстна. Мужъ спрашиваетъ жену, сильно ли она влюблена въ его друга. Онъ нарочно ѣдетъ поговорить объ этомъ къ любовнику, а тотъ съ своей стороны объясняетъ ему, какъ онъ понимаетъ свою любовь къ его женѣ. Жена не только уѣзжаетъ отъ мужа къ любовнику, но считаетъ долгомъ непремѣнно сперва зайдти къ мужу и сказать: другъ мой, я ѣду. Когда Наташа покидаетъ Комлева, она могла бы сдѣлать это тихо, уѣхать тайкомъ, оставить ему письмо и т. п. Нѣтъ, они сперва садятся рядкомъ на диванъ и она говоритъ: другъ мой, страсть моя къ тебѣ прошла. Разстанемся! А онъ, вмѣсто того, чтобы сказать: къ чему же вы мнѣ это говорите? отвѣчаетъ ей: какъ вамъ угодно; позвольте при этомъ случаѣ увѣрить васъ, что я васъ ни мало не презираю.
Что за странная охота къ разговорамъ въ такiя минуты! Что это, стремленiе къ размѣну чувствъ и мыслей, или нѣжное взаимное участiе?
Если подобнымъ образомъ прослѣдить весь романъ, вглядѣться во всѣ его подробности, то отъ него живой нитки не останется, — такъ все въ немъ отзывается отталкивающею, нестерпимою искуственностью. Наши отзывы вообще могутъ показаться рѣзкими, но только потому что, какъ мы говорили, трудно довести до осязательной ясности всю дисгармонiю произведенiя у такого искуснаго разскасчика, какъ г. Авдѣевъ. Легко понять, что чѣмъ незначительнѣе подробность, тѣмъ ближе она къ естественности, слѣдовательно тѣмъ труднѣе указать на ея поддѣльность, хотя для внимательнаго глаза эта поддѣльность столько же нестерпима. Поэтому мы не будемъ долѣе останавливаться на художественной критикѣ, хотя въ этихъ мелкихъ чертахъ и состоитъ наибольшая привлекательность, наибольшiй обманъ романа. Разсказъ идетъ легко и разнообразно, читается съ любопытствомъ и можетъ дѣйствительно возбудить въ душѣ, если не живые образы, то покрайней мѣрѣ призраки. Наблюдательности въ романѣ много, но каждая черта дѣйствительности стоитъ отдѣльно и въ расположенiи ихъ отзывается холодное склеиванiе и недостатокъ жизни, которая бы ихъ связала. Между прочимъ послѣднее замѣчанiе: у г. Авдѣева грунтъ совершенно затушованъ; среды, въ которой вращаются герои, невидно, и они являются точно не на землѣ, а на облакахъ. Авторъ заблаговременно уморилъ мать Наташи; ни у Комлева, ни у Соковлина нѣтъ ни души ни родныхъ, ни знакомыхъ; два три лица, которыя мелькомъ являются, не имѣютъ для героевъ никакого значенiя, и наконецъ дворня, слуги — мелькаютъ какъ тѣни. Разумѣется среда должна была представить сопротивленiе дѣйствiямъ героевъ; стоя на твердой землѣ, они не могли такъ дѣйствовать; вотъ почему авторъ всѣмъ пожертвовалъ и помѣстилъ героевъ на облакѣ; тамъ ими руководитъ, ихъ наказываетъ и счастливитъ только одна сила — любовь. Замѣтимъ, что въ романѣ есть еще ребенокъ, сынъ Наташи отъ Соковлина. Мы объ немъ не говорили по той простой причинѣ, что онъ не имѣетъ никакого влiянiя на событiя, которыя творятся около него. Странно!
Разсказъ автора, какъ разсказъ не естественный, а сочиненный, отличается величайшею холодностiю. Онъ весь въ одномъ тонѣ, онъ не ускоряется ни на волосъ даже въ патетичнѣйшихъ мѣстахъ; все сдѣлано очень старательно, но читатель удивляется, замѣчая, что старанiе было одинаково хладнокровно во все теченiе разсказа.
Довольно однакоже объ эстетическихъ требованiяхъ! Эти требованiя, какъ многiе увѣряютъ, есть дѣло проигранное; къ литературнымъ произведенiямъ нынче любятъ примѣнять извѣстное правило нравственности, т. е. цѣнится благое намѣренiе, а не выполненiе. И въ самомъ дѣлѣ, не лучше ли зацѣпить живой вопросъ, хотя бы и не вполнѣ живымъ произведенiемъ? Кто говоритъ! дѣло очень хорошее, да только возможно ли это сдѣлать? Живые вопросы не такъ-то легко даются всякому, кто вздумаетъ ихъ излагать художественно; для этого нужно ни больше ни меньше какъ то, чтобы поэтъ высказалъ ихъ вслѣдствiе живой потребности своего творчества. Сколько трудовъ употребилъ г. Авдѣевъ! А между-тѣмъ что же вышло? Мы видѣли, какихъ лицъ онъ вывелъ. Сказать ли теперь, какъ должны были вести себя эти лица въ жизни, если бы ихъ дѣйствiя не были сочинены? Отгадать это не такъ трудно.
Въ дѣйствительности, въ настоящей жизни Наташа не увлеклась бы излишнею откровенностiю; полюбивши Комлева, она бы скрыла это отъ мужа и имѣла бы съ Комлевымъ тайную связь. Мужъ, еслибы и догадался, скрылъ бы это отъ всѣхъ, поревновалъ бы, помучился бы, но разумѣется не сталъ бы бить жены или подавать на нее жалобу въ консисторiю. Между ними появилась бы холодность и непрiязнь. Они переселились бы на разныя половины. Но когда Наташа исчерпала бы до глубины всю сухость Комлева, она бы охладѣла къ нему, поссорилась бы съ нимъ и научилась бы больше цѣнить своего мужа. Если только дѣло не осталось скрытымъ, то между женой и мужемъ вѣроятно происходили бы сцены горькихъ упрековъ и обвиненiй. Но добрый мужъ, замѣтивъ, что все уже кончилось и, также какъ у г. Авдѣева, извиняя жену тѣмъ, что она слишкомъ молода, а онъ слишкомъ старъ, могъ бы конечно и помириться съ женою.
Мы предполагаемъ самое лучшее, самое простое окончанiе дѣла. Наташа, если только урокъ жизни былъ довольно памятенъ, можетъ быть на всегда бы успокоилась. Но мы говоримъ о дѣйствительной Наташѣ. Что же касается до Наташи г. Авдѣева, то этого никакъ нельзя сказать. Въ одно прекрасное утро она можетъ вспомнить, что чувства отъ насъ не зависятъ, и слѣдовательно влюбиться въ перваго встрѣчнаго. Романъ г. Авдѣева, очевидно не изображаетъ всей судьбы Наташи. Намъ очень странно, почему Наташа, разлюбивши Комлева, не влюбилась въ какого-нибудь француза. Любовь къ Комлеву въ романѣ объясняется тѣмъ, что онъ человѣкъ молодой и что она ему нравилась. Какъ же это въ Парижѣ не нашлось молодыхъ людей, которымъ бы Наташа понравилась? Да и вообще ужели одному Комлеву достанется счастiе быть для нея подводнымъ камнемъ?
Точно также трудно понять, почему романъ г. Авдѣева односторонне изображаетъ жизнь. Вѣдь по смыслу его каждая хорошенькая женщина есть подводный камень для всякаго мужчины. Почему же Комлевъ или Соковлинъ влюбляются только въ одну Наташу? Вѣдь и у нихъ чувства отъ нихъ самихъ не зависятъ. Слѣдовательно для полноты картины нужно было бы представить напримѣръ, что Комлевъ гдѣ-нибудь въ Италiи воспламеняется страстью къ какой-нибудь Анунцiатѣ, или что Наташа, возвратившись къ мужу, застаетъ его влюбленнымъ въ жену сосѣда, и уже въ такомъ состоянiи, что онъ не можетъ ждать болѣе.
Что же выходитъ изъ всего этого? Намъ кажется то, что если въ произведенiи нѣтъ художественной правды, то въ немъ не будетъ и никакой правды, никакой идеи, какъ бы старательно ни выставлялъ ее авторъ изъ-за дѣйствующихъ лицъ. Въ самомъ дѣлѣ чему научаетъ романъ г. Авдѣева? Т. е. какое явленiе жизни становится намъ понятнѣе, освѣщается въ своей глубинѣ? Наконецъ тотъ же вопросъ въ простѣйшемъ его видѣ — какимъ лицамъ заставляетъ авторъ симпатизировать читателя?
Никакимъ, ни одному лицу. И прежде всего — никакъ не Соковлину, главному лицу романа. Даже снисходительный фельетонистъ С. Петербургскихъ Вѣдомостей (11 декабря) не сочувствуетъ его поступку, когда онъ съ радостiю принимаетъ возвратившуюся жену. Наташу хвалить тоже невозможно. Ея страсть такъ похожа на вспышку, на неразумное увлеченiе, что конечно она лучше бы сдѣлала, если бы обуздала ее и не нарушила ею такъ жестоко своего семейнаго счастья. Комлеву конечно вовсе нельзя сочувствовать; по окончанiи романа никто даже не повѣритъ, что Комлевъ испытывалъ страсть до того сильную, чтобы, какъ онъ писалъ, не могъ болѣе ждать. Читатель остается въ полномъ смыслѣ слова равнодушнымъ зрителемъ этихъ удивительныхъ героевъ, и слѣдовательно ничему отъ нихъ научиться не можетъ.
Мы надѣемся, что насъ не обидятъ подозрѣнiемъ, будто бы мы противники свободы чувства. Вопросъ этотъ не принадлежитъ къ тѣмъ, въ которыхъ бы возможно было колебанiе. Не только въ отношенiи къ Соковлину, Наташѣ и Комлеву, но и во всѣхъ другихъ случаяхъ безъ исключенiя мы желали бы, чтобы люди дѣйствовали полюбовно, по взаимному соглашенiю, чтобы сила никогда не вмѣшивалась въ опредѣленiе отношенiй между людьми, особенно же сила лицъ постороннихъ, или сила укоренившихся мнѣнiй. Но одна свобода еще ничего не значитъ. Еще болѣе, чѣмъ за свободу чувства, мы стоимъ за самое чувство, за его глубину и правду. Мелкiя и фальшивыя чувства насъ не порадуютъ, если они пользуются принадлежащимъ каждому чувству правомъ свободнаго проявленiя. Мы нисколько не намѣрены находить непозволительными дѣйствiя Соковлиныхъ, Наташъ и Комлевыхъ; мы говоримъ только, что эти дѣйствiя вытекаютъ изъ мелкаго источника, что они далеки отъ истинной глубины человѣческихъ чувствъ и что если мы желаемъ свободы чувства въ обществѣ, то вовсе не для того, чтобы чаще повторялись подобныя дѣйствiя. Отъ свободы чувства мы ждемъ другого. Мы надѣемся, что чувства станутъ сильнѣе, чище, долговѣчнѣе. Свобода принадлежитъ чувствамъ вовсе не потому, что чувства измѣнчивы, капризны, безотчетны и неразумны; но потому, что они бываютъ глубоки, послѣдовательны, проникаютъ собою всю жизнь души и слѣдовательно, хотя безсознательно, но высоко-разумны.